Время на прочтение: 272 минут(ы)
Каждый человек — алмаз, который может очистить и не очистить себя. В той мере, в которой он очищен, через него светит вечный свет. Стало быть, дело человека не стараться светить, но стараться очищать себя.
Валентин Фёдорович БУЛГАКОВ
Систематические очерки мировоззрения Л.Н. Толстого
Оригинал здесь: http://marsexx.narod.ru/tolstoy/bulgakov-etika.html
Данное издание ‘ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ’ в отличие от предыдущих 1917 и 1919 гг. представляет В. Ф. Булгакова как составителя и автора предисловия, и это правомерно, поскольку настоящая книга является не пересказом или изложением философско-религиозных трудов Льва Толстого, а систематическим их цитированием, позволившим в результате получить небольшой по объему сборник, в котором сконцентрированы основные мировоззренческие идей Льва Николаевича.
На наш взгляд, такое представление ни в коей мере не умаляет выдающейся заслуги Валентина Федоровича Булгакова (секретаря Л. Н. Толстого), взявшего на себя труд по систематизации огромного количества философских, религиозных и публицистических работ Толстого и блестящим образом справившегося с этой задачей. Наилучшим тому подтверждением служит личное письмо Л. Н. Толстого к издателю В. Ф. Булгакова, прилагаемое к книге.
Ответственный за выпуск А. Б. Грамолин
к издателю книги В. Ф. Булгакова ‘Христианская Этика’
Милостивый Государь!
Исполняя желание автора сочинения ‘Христианская Этика’ (Систематические очерки мировоззрения А. Н. Толстого) В. Ф. Булгакова, уведомляю Вас, что сочинение это мною внимательно прочитано и что я нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение моего религиозного миросозерцания.
Ясная Поляна, 27 марта 1910 года
ПРЕДИСЛОВИЕ
Часть первая
ГЛАВА I Вопрос жизни
Что такое жизнь? Неизбежность смерти и невозможность блага животной личности. В чем смысл жизни? Ответ опытного и умозрительного знания. Жизненный опыт человечества. Ошибка разумного сознания и значение религиозного ответа
ГЛАВА II Необходимость религии
Возражения против необходимости религии и их несостоятельность. Множественность церковных вероучений и единая религия. Три основных жизнепонимания: первобытное — личное, языческое — общественное и христианское — божеское. Религия и философия
ГЛАВА III Основное противоречие жизни и его разрешение
Раздвоение сознания в людях нашего мира. Рождение истинной жизни в человеке. Основа познания. Подчинение блага животной личности закону разумения. Любовь — единая и полная деятельность истинной жизни. Бог. Высшая Воля
ГЛАВА IV Самосовершенствование
Царство Божие внутри и вне нас. Существенные свойства и значение самосовершенствования. Грехи. Соблазны. Суеверия. Усилия воздержания. Самоотречение, смирение, правдивость. Молитва
ГЛАВА V Непротивление злу насилием
Заповеди мира, данные Христом. Главная причина отсталости человечества на пути нравственного усовершенствования. Сущность учения о непротивлении злу насилием. Пассивное сопротивление. К вопросу о свободе воли
ГЛАВА VI Значение истинной жизни
Высшее благо. Неуничтожимая основа жизни: особенное отношение к миру каждого существа. Жизнь вечная. ‘Что будет после смерти?’ О страданиях
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I Церковь
Обманы веры. Способы их распространения и внушения. Credo quia absurdum . Отношение церкви к жизненным вопросам. Божественно ли происхождение церкви? Понятие о ереси. Освобождение от обманов веры
ГЛАВА II Государство
Право и значение его, как основы государства. Что такое правительства? Насилие власти. Средства порабощения людей правительствами. Государство и милитаризм. О внешних государственных переворотах. Истинные двигатели человеческого прогресса. Общественное устройство в будущем
ГЛАВА III Труд и собственность
Противоречие современных экономических отношений и корень его — собственность. Город и деревня. О благотворительности. Деньги, как средство порабощения. Разделение труда. Физический труд. Единственное возможное решение земельного вопроса
ГЛАВА IV Семья
Об отношениях между полами. Брак. Семья. Нравственное воспитание детей. Вопрос женской эмансипации и его ошибка
ГЛАВА V Наука
Роль науки в современном мире. Успехи техники и других прикладных знаний и ложно приписываемое им значение. О признаках и задачах истинной науки. Необходимые условия истинной научной деятельности. Религиозная основа образования. Свободная школа
ГЛАВА VI Искусство
Несостоятельность понятия об искусстве, как проявлении красоты. Определение искусства. Причины, обусловившие установление ложного взгляда на искусство. Вредные последствия ложного искусства. Искусство будущего
Сочинения Л. Н. Толстого, имевшиеся в виду при составлении книги
Можно без преувеличения сказать, что едва ли в наше время найдется человек, грамотный и хоть сколько-нибудь интересующийся духовными запросами, который бы ничего не слыхал о религиозно-общественном учении Л. Н, Толстого и не имел бы даже смутного представления об основах этого учения. Каковы бы ни были причины этого факта — популярность ли Толстого как романиста или общий непосредственный интерес к его религиозно-общественным взглядам — он несомненен. Однако, наряду с ним существует и другой факт: учение Толстого, в его истинной сущности, понимается сравнительно очень немногими, в большинстве же случаев оно невообразимо искажается и извращается в понятиях людей. Общеприняты суждения о том, что Толстой отрицает науку, искусство, культуру вообще, отрицает брак, семью, отрицает Бога, Христа, религию, что Толстой проповедует возвращение к первобытному состоянию людей, к первобытным условиям труда, присяжные философы говорят еще, что у Толстого нет теории познания, или что учение его исключительно этическое, не имеющее метафизических основ и т. д. И особенно грустно то, что все эти и подобные им заблуждения находят место не только в головах простодушных, невежественных и живущих в подчинении чужому авторитету людей, но и в критике и даже в так называемой ‘серьезной’ критике людей ученых и мыслящих.
Такое незнание Толстого, как религиозного мыслителя, и вытекающее из незнания непонимание зависят от разных причин.
Прежде всего здесь приходится отметить препятствия к печатанию и распространению религиозно-общественных сочинений Толстого со стороны официальной правительственной цензуры,— главным образом, конечно, в России, но иногда и в других странах.
Затем читатель, особенно интеллигентный, привык знакомиться с философским или религиозным направлением из такого источника, в котором бы полностью выражалось это направление в своем последовательном развитии и в главнейших основаниях,— короче, привык знакомиться со всяким умозрительным течением из его системы, т. е. полного и стройного изложения его. Между тем, по свойственной ему манере выражения результатов своей духовной деятельности, Л. Н. Толстой не дал однажды систематического изложения выработанного им миросозерцания, а представил это миросозерцание в длинном ряде вышедших в течение большого промежутка времени сочинений по отдельным вопросам: о религии вообще (‘Что такое религия’, ‘Религия и нравственность’), о христианстве (‘Исследование Евангелия’), отвлеченно-философского характера (‘О жизни’), о церкви (‘Критика догматического богословия’, ‘Обращение к духовенству’), о государстве (‘Царство Божие внутри вас’, ‘Конец века’, ‘Единое на потребу’, ‘Патриотизм и правительство’, ‘Христианство и патриотизм’), о непротивлении злу злом (‘В чем моя вера’, ‘Не убий’, ‘Закон насилия и закон любви’, ‘Единая заповедь’, ‘Неизбежный переворот’), о земле (‘Великий грех’, ‘Единственное возможное решение земельного вопроса’), о собственности вообще и о деньгах (‘Так что же нам делать’, ‘Рабство нашего времени’), об искусстве (‘Что такое искусство’, ‘О Шекспире и о драме’), о науке (‘О ложной науке’), об образовании (4-й т. ‘Собрания сочинений’), о самосовершенствовании (‘Христианское учение’), о половом вопросе (‘Послесловие к Крейцеровой сонате’, ‘Мысли о половом вопросе’), о вегетарианстве и воздержании (‘Первая ступень’, ‘Праздник просвещения’, ‘Богу или мамоне’, ‘Для чего люди одурманиваются’) и пр.*
Число всех трактатов и статей Толстого, посвященных религиозным и общественным вопросам, простирается далеко за сотню, причем многие из них весьма значительны по объему. Само собой разумеется, что добросовестное ознакомление с таким обширным материалом требует особенных любви и интереса, не говоря уже о значительном количестве времени и труда, которое необходимо для этого потратить. Между тем не все и не всегда могут это сделать.
К тому же, впервые сталкивающийся со Л. Толстым читатель должен недоумевать, с чего именно ему нужно начать чтение,— в какой последовательности расположить все многочисленные работы Толстого так, чтобы сделать чтение систематичнее и понимание прочитанного отчетливее.
Кроме того, нельзя упускать из виду, что в течение всего долгого периода философской деятельности Л. Н. Толстого, мысль его, непрестанно развиваясь и эволюционируя, зачастую приводила его к отрешению от прежних, пережитых взглядов и к установлению нового, всегда более высокого миросозерцания, пока, наконец, к концу жизни Льва Николаевича, основы его взглядов определились и отлились в более или менее законченные формы.
Между тем, иногда критики брали Толстого в середине процесса его духовной работы над установлением отношения к миру и жизни, вследствие чего их точка зрения на значение мыслителя оказывалась ошибочной. К числу таких критиков относится, например, Н. К. Михайловский, который в своей, получившей популярность, статье ‘Десница и шуйца Л. Толстого’ судит о Толстом лишь по его педагогическим статьям
* Только в 1910 г. Л. Н. Толстой составил сборник мыслей под названием ‘Путь жизни’, касающийся в популярном и систематическом изложении почти всех вопросов жизни, занимавших великого писателя. Книга эта составлялась на моих глазах. Толстой предназначал ее для простого читателя из народа и очень ценил ее. Я горячо рекомендую ‘Путь жизни’ читателям. — В. Б.
в 4-м т. ‘Собрания сочинений’, и те неясности и противоречия, которые объясняются не вполне определившимся еще общим мировоззрением автора, приписывает — очень элементарно и наивно — условиям его происхождения, обстановки личной жизни и т. д. Теперь статья Михайловского не может не быть признана устаревшей. Ту же ошибку повторяют критики (как Л. Шестов, Мережковский и др.), которые о религии Толстого судят преимущественно по его художественным произведениям, написанным много раньше, чем сложилось окончательно религиозное мировоззрение их автора. С сочинениями же Толстого философского характера эти критики обнаруживают обыкновенно крайне посредственное знакомство.
Настоящая работа имеет целью дать систематическое изложение религиозно-общественного мировоззрения Л. Н. Толстого в том виде, как оно сложилось у него окончательно. Для автора этой работы казалась очевидной ее необходимость, так же как ее благодарность, ибо все учение Л. Н. Толстого представлялось и представляется ему необычайно стройным и последовательным.
В решении приступить к составлению подобного изложения его поддерживала мысль, что такого изложения пока не существовало. Прекрасная, хотя я не полная, брошюра Кросби ‘Толстой и его жизнепонимание’ еще не была издана ‘Посредником’. Изложение анархических взглядов Толстого в известной книге Эльцбахера, при своей точности, страдает огромным недостатком, именно: излагает политические взгляды Толстого вне зависимости от его религиозных взглядов. Между тем, Толстой является прежде всего религиозным писателем, а никак не политическим.
Должен оговориться, что работа моя отнюдь не представляет популяризации взглядов Толстого. Быть может, такое популярное изложение его миросозерцания и очень нужно (хотя сочинения Толстого по своей форме, как мне кажется, вполне или почти вполне доступны пониманию решительно всякого человека), но в данной работе я отнюдь не стремился дать такого изложения. Моя работа имеет в виду скорее интеллигентного читателя и представляет не популяризацию, а именно систематизацию мировоззрения Л. Н. Толстого. В этом отчасти и ее оправдание, так как вообще-то всякие ‘изложения’ учений не могут быть терпимы: философ или религиозный мыслитель должны изучаться в подлиннике.
Я постарался избежать также главного недостатка, свойственного большинству ‘изложений’— перетолкования излагаемого. По большей части, для изложения я просто пользовался текстами из сочинений самого Толстого, лишь подбирая и располагая их в определенной и связной последовательности, как этого требовал выработанный мною план работы.
В самом характере изложения я стремился достигнуть простоты, ясности и последовательности, а также живости, стремясь избегнуть излишней сухости и схематичности, какие отличают, например, книгу Эльцбахера. Беллетристическими произведениями Толстого для своей работы я, однако, не пользовался, хотя для меня вполне очевидна их связь с его религиозно-философскими сочинениями.
Не могу не упомянуть здесь с благоговейной благодарностью о том ‘дорогом внимании и помощи, которые оказал мне Л. Н. Толстой во время работы над этим сочинением и после его написания. Я уже кончал работу, как встретился с затруднением. Излагая взгляды Льва Николаевича на образование, я в его педагогических статьях, помещенных в 4-м т. ‘Собрания сочинений’, не мог не усмотреть некоторых очень важных несогласований с его позднейшими взглядами на науку и на задачи и программу образования. С другой стороны, новейшие статьи Толстого по вопросам воспитания и образования были очень невелики по объему и немногочисленны, так что не давали даже достаточно материала для точного выяснения взглядов Толстого на эти предметы (статья ‘О ложной науке’ не была ещё написана). Чтобы приобресть твердый опорный пункт для суждения о взглядах Толстого по этому вопросу, я и обратился к нему с своим недоумением. Лев Николаевич прислал сначала доброе письмо с выражением желания помочь мне в моей работе, а затем написанную вновь, в форме письма же, статью об образовании (см. ‘Полное собр. соч. Л. Н. Толстого’, под ред. Бирюкова, изд. Т-ва И. Д. Сытина, 1912, М., т. 4), которая и оказала мне существенную помощь.
По окончании же мною настоящей работы, я познакомил с нею Льва Николаевича при личном посещении Ясной Поляны в декабре 1909 года. Толстой тщательно просмотрел рукопись и сделал ряд драгоценных указаний, которыми я и воспользовался для исправления текста.
Отдельные поправки Льва Николаевича оказались очень любопытными в разных отношениях. В IV -й главе второй части (‘Семья’) Л. Н. вычеркнул заимствованное мною из одного его сочинения рассуждение о том, что нельзя требовать от всякой женщины того, что мы привыкли находить в каждом мужчине, так как все-таки духовные задатки в женщине слабее. По-видимому, Л. Н. не хотел возводить этого взгляда,— который он, быть может, как отдельный человек, и разделял,— в принцип. Вычеркнул также Л. Н. все, что говорилось о вегетарианстве, как о первой ступени нравственного совершенствования. В главе о науке Л. Н. просил особенно подчеркнуть и объяснить подробнее, что истинная наука только та, которая исследует вопрос, как лучше прожить человеку его недолгий век на земле. Из собственноручных его поправок интересна, например, такая, сделанная в конце IV -й главы первой части (‘Самосовершенствование’): ‘Вся глава эта неудовлетворительна по моей вине’. Л. Н. разумел несовершенства той своей работы, которой я, при изложении этой главы, пользовался, именно брошюры
‘Христианское учение’, где ему не нравилось слишком схематическое разделение и перечисление ‘грехов’, ‘соблазнов’ и ‘суеверий’. Впоследствии я переработал эту главу по книге ‘Путь жизни’. Другие поправки Л. Н. часто делал в форме вопросов: ‘Не выпустить ли?’, ‘Не сократить ли?’.
В общем, Л. Н. высказался в том смысле, что ему самому интересно было прочесть все, что он писал, сразу в связном изложении, что я вполне приблизился в своей работе к верному пониманию его взглядов и что работа эта, как ему кажется, может быть особенно важна именно для читателя из интеллигентного круга.
Когда возник вопрос об издании книги, я, по мысли В. Г. Черткова, обратился к Л. Н. с просьбой о препроводительном письмеце к издателю, и Л. Н., по своей доброте, не отказал и в этом.
В конце книги приведен список тех сочинений Толстого, которые я имел в виду при составлении этой книги. В списке упомянуты именно те издания, на страницы которых я делаю свои ссылки.
Конечно, только полное ознакомление со всеми этими сочинениями даст читателю возможность совершенного проникновения в мир идей Толстого, во всей его ширине и глубине.
Что касается литературы о Толстом, как о религиозном мыслителе, то из всего ее количества, довольно значительного, я не мог бы рекомендовать ничего, кроме прекрасных, глубоких статей Н. Н. Страхова ‘Толки о Толстом’ в 9 и 11 книгах ‘Вопросов Философии и Психологии’. Выделяется своим серьезным тоном книга Н. И. Тимковского ‘Душа Л. Н. Толстого’ (М., Кн-во Писателей, 1913). Другие известные мне критические сочинения о религиозном мировоззрении Л. Н. Толстого по большей части очень неудовлетворительны (независимо от вопроса об их положительном или отрицательном отношении ко взглядам Толстого). Об этом мне, быть может, удастся говорить подробнее в другой раз.
Вал. Булгаков
Москва, 1 апреля 1917 г.
Что такое жизнь? Неизбежность смерти и невозможность блага животной личности. В чем смысл жизни? Ответ опытного и умозрительного знания. Жизненный опыт человечества. Ошибка разумного сознания и значение религиозного ответа.
Вступая в жизнь, каждый человек руководится сначала теми правилами и мировоззрением, которые свойственны близким к нему, окружающим его людям. Он не может жить, не имея известного представления о смысле своей жизни, и всегда, хотя часто и бессознательно, соображает свою деятельность с этим придаваемым им своей жизни смыслом. Но, переходя в новый возраст, человек неизбежно изменяет свое понимание жизни, и взрослый видит смысл ее в ином, чем ребенок1. Вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа2. В этот момент иногда достаточно бывает одного случайного слова, чтобы оно было по отношению к прежней вере как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести3.
Так было и бывает с огромным большинством людей. Приходит время, когда разумное сознание перерастает ложные учения, и человек останавливается посреди жизни и требует объяснения 4. Он ищет истинного смысла жизни, и в душе его возникает вопрос: ‘Что такое вообще жизнь?’.
С древнейших времен известны рассуждения о том, от чего происходит жизнь: от невещественного начала или от различных комбинаций материи? И рассуждения эти продолжаются до сих пор, так что не предвидится им никакого конца, именно потому, что цель всех рассуждений оставлена, и рассуждается о жизни независимо от ее цели, под словом ‘жизнь’ разумеют уже не жизнь, а то, от чего она происходит, или то, что ей
1 ‘Мысли о новом жизнепонимании’, с. 143.
2 ‘Исповедь’, с. 2.
3 Там же, с. 3.
4 ‘О жизни’, с. 30.
сопутствует. Теперь не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем,— о жизни, сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю, — а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры случайности по некоторым физическим законам, а может быть и от того, что имеет в себе таинственную причину. Теперь слово ‘жизнь’ приписывается чему-то спорному, не имеющему в себе главных признаков жизни: сознания страданий и наслаждений, стремления к благу1.
Говорят:
Жизнь есть сумма функций, которые противодействует смерти. Жизнь есть сумма явлений, которые сменяются в организме в течение ограниченного времени. Жизнь есть двойной процесс разложения и соединения, общего и вместе с тем непрерывного. Жизнь есть известное сочетание разнородных изменений, совершающихся последовательно. Жизнь есть организм в действии. Жизнь есть особенная деятельность органического вещества. Жизнь есть приспособление внутренних отношений к внешним.
Не говоря о неточностях, тавтологиях’ которыми наполнены всё эти определения, сущность их всех одинакова, именно — определяется не то, что все люди одинаково бесспорно разумеют под словом ‘жизнь’, а какие-то процессы, сопутствующие жизни и ее явлениям. Слово ‘жизнь’ очень коротко и очень ясно, и всякий понимает, что оно значит. Но именно потому, что все понимают, что оно значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном всем значении 2. Мы говорим жизнь, потому что под этим словом разумеем не какой-то х, а вполне определенную величину, которую мы знаем все одинаково и знаем только из самих себя, как сознание себя с своим телом единым, нераздельным целым, и потому такое понятие неотносимо к тем клеточкам, из которых состоит тело3. В самом деле, жизнь, которую я не могу себе представить иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области, где я не могу видеть ни блага, ни зла. Очевидно, что центр понятия жизни переставлен совсем 4.
Между тем, сознательное размышление говорит нам, что живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага,— он и не чувствует себя живущим. Человек не может себе представить жизни без желания себе блага. Жить, для каждого человека — все равно, что желать и достигать блага, желать и достигать блага — все равно, что жить5.
Жизнь есть стремление к благу, сопровождающееся чувством удовольствия или страдания.
1 ‘О жизни’, с. 4—5. 3 Там же, с. 7. 4 Там же, с. 8.
2 Там же, с. 5. 5 Там же, с. 14.
Жизнь чувствует человек только в своей личности, и потому сначала ему представляется, что благо, которого он желает, есть благо только его личности. Ему кажется сначала, что живет, истинно живет только он один. Жизнь других существ представляется человеку совсем не такою, как его,— она представляется ему только подобием жизни. Он лишь из наблюдений узнает, что другие существа живут, про их жизнь человек знает, когда хочет думать о них, но про себя он знает, ни на секунду не может перестать знать, что он живет, и потому настоящею жизнью представляется каждому человеку только своя жизнь. Жизнь других существ, окружающих человека, представляется ему только одним из условий его существования. Если он не желает зла другим, то только потому, что вид чужого страдания нарушает его благо. Если он желает добра другим, то совсем не так, как себе,— не для того, чтобы было хорошо тому, кому он желает добра, а только для того, чтобы благо других существ увеличивало благо его жизни. Важно и нужно человеку только благо в той жизни, которую он чувствует своею, т. е. свое благо.
И вот, стремясь к достижению этого своего блага, человек замечает, что оно зависит от других существ, так как все они — и люди, и даже животные — имеют точно такое же представление о жизни, как и он. Каждое из них чувствует только свою жизнь и свое благо, считает только свою жизнь важною и настоящею, а жизнь всех других существ только средством для своего блага. Человек видит, что каждое из живых существ точно так же, как и он, должно быть готово, для своего маленького блага, лишить большого блага и даже жизни все другие существа, а в том числе и его, так рассуждающего человека, того, для которого одного и существует жизнь. И, поняв это, человек видит, что его личное благо, в котором одном он понимает жизнь, не только не может быть легко приобретено им, но наверное будет отнято от него. Чем дальше он живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом.
Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с другими личностями, не боясь за свою,— очень скоро и разум, и опыт показывают ему, что даже те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде наслаждений личности,— не блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями. Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений становится все меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий все больше и больше. Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти, что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и все увеличивающимся страданием, по самому свойству своему есть только неперестающее приближение к смерти,— к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности. Человек видит, что он, его личность, то, в чем одном он чувствует жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться,— со всем миром, что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать жизнь, которую нельзя удержать. То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что — ему кажется — одно живет по-настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости, черви — не он, а то, что для него не нужно, не важно, что он не чувствует живущим, весь тот мир борющихся и сменяющихся существ, то и есть настоящая жизнь, то останется и будет жить вечно. Так что та единственно чувствуемая человеком жизнь, для которой происходит вся его деятельность, оказывается чем-то обманчивым и невозможным, а жизнь вне его, не любимая, не чувствуемая им, неизвестная ему, и есть единая настоящая жизнь.
И это не то, что так представляется человеку в дурные минуты его унылого настроения, это не представление, которого можно не иметь, а, напротив, такая очевидная, несомненная истина, что если мысль о ней сама хоть раз придет человеку в голову или другие хоть раз растолкуют ему ее, то он никогда уже не отделается от нее, ничем не выжжет ее из своего сознания1.
Человек обладает разумом и ищет разумного объяснения явлений жизни 2. Правильное течение его внешней и внутренней жизни все чаще и чаще начинает нарушаться минутами как бы недоумения, выражающегося все в одних и тех же вопросах: ‘зачем? ну, а потом?’
Вопросы эти сперва кажутся даже неуместными, человек долго отгоняет их от себя: ему кажется, что все это известно и что если только он захочет заняться их решением, это будет для него совершенно не трудно, и эти глупые, простые детские вопросы разрешатся сами собой. Но все чаще и чаще повторяются вопросы, все настоятельнее и настоятельнее требуют они ответов, а как только человек тронет и попытается разрешить
1 Там же, с. 14-17.
2 ‘Христианское учение’, с. 11.
их, он тотчас же убедится, во-первых, в том, что то не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что он не может и не может, сколько бы он ни думал, разрешить их.
Вопросы не ждут, надо сейчас ответить, если не ответишь, нельзя жить. А ответа нет. И человек чувствует, что то, на чем он стоял, подломилось, что ему стоять не на чем, что того, чем он жил, уже нет, что ему нечем жить. Жизнь его останавливается. Он может дышать, есть, пить и не может не дышать, не есть, не пить, не спать, но жизни нет, потому что нет таких желаний, удовлетворение которых он находил бы разумным. Если он желает чего-нибудь, то вперед знает, что удовлетворит он или не удовлетворит свое желание, из этого ничего не выйдет. Он не может даже желать узнать истину, потому что догадывается, в чем она состоит: истина та, что жизнь есть бессмыслица1.
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца, видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелине колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все держится и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обрушится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет, но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их.
Так и человек держится за ветви жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать его, и не может понять, зачем он попал на это мучение. И пытается сосать тот мед, который прежде утешал его, но этот мед уже не радует его, а белая и черная мышь день и ночь подтачивают ветку, за которую он держится. Человек ясно видит дракона, и мед уже не сладок ему. Он видит одно — неизбежного дракона и мышей,— и не может отвратить от них взор. И это не басня, а истинная, неоспоримая и всякому понятная правда. Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не обманывает человека. Сколько ни говори ему: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи,— он не может делать этого, ибо не может не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих его к смерти. Он видит это одно, потому что это одно — истина. Остальное все — ложь 2.
1 ‘Исповедь’, с. 9—11.
2 ‘Исповедь’, с. 12—13.
Вопрос о смысле жизни — самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, тот вопрос, без которого жизнь невозможна. Вопрос состоит в том: ‘что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра,— что выйдет из всей моей жизни?’. Иначе выраженный, вопрос будет такой: ‘зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?’. Еще иначе выразить вопрос можно так: ‘есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежной, предстоящею мне смертью?’. На этот-то, один и тот же различно выраженный вопрос, мы ищем ответа во всех тех знаниях, которые приобрели люди. И мы не только не находим его, но убеждаемся, что все те, которые так же искали в знании, точно так же ничего не нашли. И вот почему.
По отношению к этому вопросу все человеческие знания разделяются как бы на две противоположные полусферы, на двух противоположных концах которых находятся два полюса: один — отрицательный, другой — положительный, но ни на том, ни на другом полюсе нет ответов на вопрос жизни. Один ряд знаний как бы и не признает вопроса, на зато ясно и точно отвечает на свои независимо поставленные вопросы: это ряд знаний опытных, и на крайней точке их стоит математика, другой ряд знаний признает вопрос, но не отвечает на него: это — ряд знаний умозрительных, и на крайней их точке — метафизика1.
Спрашивая у одной стороны человеческих знаний, мы получим бесчисленное количество точных ответов о том, о чем мы не спрашивали: о химическом составе звезд, о движении солнца к созвездию Геркулеса, о происхождении видов и человека, о формах бесконечно малых, невесомых частиц эфира. Но ответ в этой области знаний на наш вопрос: в чем смысл моей жизни? — один: ты то, что ты называешь твоей жизнью, ты — временное случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время, потом взаимодействие этих частиц прекратится — и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твои вопросы. Ты — случайно сплотившийся комочек. Комочек преет. Прение это комочек называет своею жизнью. Комочек расскочется, и кончится прение и все вопросы. Так отвечает ясная сторона знаний и ничего другого не может сказать, если только она строго следует своим основам 2.
Знания эти очень интересны, очень привлекательны, но точны и ясны эти знания обратно пропорционально их приложи-
1 Там же, с. 15.
2 Там же, с. 19-20.
мости к вопросам жизни: чем менее они приложимы к вопросам жизни, тем они точнее и яснее, чем более они пытаются давать решения на вопрос жизни, тем более они становятся неясными и непривлекательными. Так, самая неприложимая к вопросам жизни наука — математика уже совсем не отвечает на вопрос. Если же обратишься к той отрасли этих знаний, которая пытается давать решения на вопросы жизни — к физиологии, психологии, биологии, социологии, то тут встречаешь поражающую бедность мысли, величайшую неясность, ничем не оправданную притязательность на разрешение неподлежащих вопросов и беспрестанные противоречия одного мыслителя с другими и даже с самим собою. Если обратишься к отрасли опытных знаний, не занимающихся разрешением вопросов жизни, но отвечающих на свои научные, специальные вопросы, то восхищаешься силой человеческого ума, но знаешь наперед, что ответов на вопросы жизни у этих знаний нет. Знания эти прямо игнорируют вопрос жизни. Они говорят: ‘на то, что ты такое и зачем ты живешь, мы не имеем ответов и этим не занимаемся, а вот если тебе нужно знать законы света, химических соединений, законы развития организмов, если тебе нужно знать законы тел, их форм и отношение чисел и величин, если тебе нужно знать законы твоего ума, то на все это у нас есть ясные, точные и несомненные ответы’.
Вообще отношение наук опытных к вопросам жизни может быть выражено так. Вопрос: зачем я живу? — Ответ: ‘в бесконечно большом пространстве, в бесконечно долгое время, бесконечно малые частицы изменяются в бесконечной сложности, и когда ты поймешь законы этих видоизменений, тогда поймёшь, зачем ты живешь на земле’1. Оказывается, что ответ отвечает не на вопрос. Мне нужно знать смысл моей жизни, а то, что она есть частица бесконечного, не только не придает ей смысла, но уничтожает всякий возможный смысл 2.
Обращаясь к области умозрительных знаний, мы получаем следующий ответ на вопрос жизни: ‘все человечество живет и развивается на основании духовных начал, идеалов, руководящих им. Эти идеалы выражаются в религиях, в науках, искусствах, формах государственности. Ты — часть человечества, и потому призвание твое состоит в том, чтобы содействовать сознанию и осуществлению идеалов человечества’.
Не говоря о той недобросовестной неточности, при которой знания этого рода выдают выводы, сделанные из изучения малой части человечества, за общие выводы, не говоря о взаимной противоречивости разных сторонников этого воззрения в мнении о том, в чем состоят идеалы человечества,— странность этого воззрения состоит в том, что для того, чтоб ответить на вопрос, предстоящий каждому человеку: ‘что я такое’, или:
1 Там же, с. 16-17.
2 Там же, с. 20.
‘зачем я живу’, или: ‘что мне делать’, человек должен прежде разрешить вопрос: ‘что такое жизнь всего неизвестного ему человечества, из которой ему известна одна крошечная часть в один крошечный период времени’. Для того чтобы понять, что он такое, человек должен прежде понять, что такое все это таинственное человечество, состоящее из таких же людей, как и он сам, не понимающих самих себя. Можно верить этому в том случае, когда у нас есть свои излюбленные идеалы, оправдывающие наши прихоти, и мы стараемся придумать такую теорию, по которой мы могли бы смотреть на свои прихоти как на закон человечества. Но как скоро встанет в нашей душе вопрос жизни во всей ясности, ответ этот тотчас же разлетится прахом. И мы поймем, что как в науках опытных есть настоящие науки и полунауки, пытающиеся давать ответы на не подлежащие им вопросы, так и в этой области есть целый ряд самых распространенных знаний, старающихся отвечать на не подлежащие вопросы. Полунауки этой области — юридические, социально-исторические — пытаются разрешать вопросы чело-века-тем, что они мнимо, каждая по-своему, разрешают вопрос жизни всего человечества. Но как в области опытных знаний человек, искренно спрашивающий: ‘как мне жить?’ не может удовлетвориться ответом: ‘изучи в бесконечном пространстве бесконечные по времени и сложности изменения бесконечных частиц, и тогда ты поймешь свою жизнь’,—точно так же не может искренний человек удовлетвориться ответом: ‘изучи жизнь всего человечества, которого ни начала, ни конца мы не можем знать и малой части которого мы не знаем, и тогда ты поймешь свою жизнь’.
Опытная наука тогда только дает положительное знание и являет величие человеческого ума, когда она не вводит в свои исследования конечной причины. И, наоборот, умозрительная наука — тогда только наука и являет величие человеческого ума, когда она устраняет совершенно вопросы о последовательности причинных явлений и рассматривает человека только по отношению к конечной причине.
Такова в этой области наука, составляющая полюс ее — метафизика или философия. Наука эта ясно ставит вопрос: что такое я и весь мир? И зачем я и зачем весь мир? И с тех пор, как она есть, она отвечает всегда одинаково. Идеи ли, субстанцию ли, дух ли, волю ли называет философ сущностью жизни, находящейся во мне и во всем существующем, философ говорит одно, что эта сущность есть и что я есть та же сущность, но зачем она, он не знает и не отвечает, если он точный мыслитель. Я спрашиваю: зачем быть этой сущности? Что выйдет из того, что она есть и будет?.. И философия не только не отвечает, а сама только это и спрашивает. И если она — истинная философия, то вся ее работа только в том и состоит, чтоб ясно поставить этот вопрос. И если она твердо держится своей задачи, то она не может отвечать иначе, как на вопрос: ‘что такое я и весь мир?’ — ‘все и ничто’, а на вопрос: ‘зачем?’ — ‘зачем…— не знаю’1.
Наблюдая жизнь всех окружающих нас людей, чтобы получить понятие об их отношении к вопросу жизни и, быть может, в их жизненном опыте найти разъяснение угнетающих нас противоречий, мы видим, что для людей есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором они все находятся.
Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда еще не поняли того вопроса жизни, который представляется неизбежно человеку. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся. Но это — только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и конец неведению и спокойствию… Человеку, сознавшему бессмысленность своей жизни, нечему научиться от этих людей, ибо нельзя перестать знать того, что знаешь.
Второй выход — это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть. Так поддерживает в себе возможность жизни большинство людей высшего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол, а нравственная тупость дает им возможность забывать, что выгода их положения случайна и что неизбежны болезни, старость и смерть, которые не нынче-завтра разрушат все их удовольствия2.
Все знания науки и искусства, которые приобретают люди этого рода, несмотря на все высокие слова о значении науки и искусств, нужны им только для того, чтобы побороть скуку и провести приятно время. Они вступают в брак, заводятся семьей, и жадность к приобретению благ животной жизни усиливается оправданием семьи: борьба с другими ожесточается и устанавливается инерция, привычка жизни только для блага личности. Таким людям только кажется, что они живут, как может казаться человеку, несомому по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется3.
Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие, сильные и последовательные люди. И людей, поступающих так, становится все больше и больше4.
Но случается, что, несмотря на всю убедительность и несомненность доводов, руководящих ими, люди эти не всегда решаются на последний шаг: в них остается неясное сомнение
1 Там же, с. 17-18.
2 Ib . с. 24-25.
3 ‘О жизни’, с. 25.
4 ‘Исповедь’, с. 25.
в истинности их рассуждения. Пред ними открывается следующее противоречие: ‘если бы не было жизни, не было бы и моего разума,— стало быть разум есть сын жизни, и разум этот отрицает самую жизнь. Жизнь есть бессмысленное зло, это несомненно,— но я жив, живу еще, и жило и живет все человечество. Люди знали рассуждение о тщете жизни, которое мне показало ее бессмыслицу, и все-таки жили, придавая ей какой-то смысл. Тут что-то не то,— говорит себе рассуждающий таким образом человек: — где-нибудь я ошибся’. Но в чем ошибка, он никак не может найти.
И вот пришедшие к такому заключению люди избирают четвертый выход из противоречия жизни — выход слабости. Этот выход состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого порядка знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно, поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. И это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее, и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?..1.
И, однако, как логически ни неизбежен этот вывод, убедительности разумной оказывается мало. Разум работает, но работает и еще что-то другое, что нельзя назвать иначе, как сознанием жизни. Работает еще та сила, которая заставляет обращать внимание на то, а не на это, и эта-то сила выводит из отчаянного положения и совершенно иначе направляет разум2.
Эта сила заставляет человека понять то ясное, но бывшее до сих пор скрытым от него положение, что если он хочет жить и разуметь смысл жизни, то искать этого смысла надо, конечно, не у тех, которые потеряли его и хотят убить себя, а у тех миллиардов трудового народа отживших и живых людей, которые делают и на себе несут свою и нашу жизнь. Признать их не понимающими вопроса жизни невозможно, потому что они сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него. Признать их эпикурейцами тоже нельзя, потому что жизнь их слагается больше из лишений и страданий, чем наслаждений. Признать же их неразумно доживающими бессмысленную жизнь можно еще меньше, так как всякий акт их жизни и самая смерть объясняется ими. Убивать же себя они считают величайшим злом.
Но в чем видят они смысл жизни?
Выходит то, что знание разумное не дает смысла жизни, смысл же, придаваемый жизни миллиардами людей, всем чело-
1 Там же, с. 27. 2 Там же, с. 28.
вечеством, зиждется на каком-то презренном, ложном знании. Разумное знание, в лице ученых и мудрых, отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество — признают этот смысл в неразумном знании. И это неразумное знание есть вера, та самая, которую пробудившееся к самостоятельному мышлению наше сознание не могло не откинуть. Это Бог 1 и 3, это творение в 6 дней, дьяволы и ангелы и все то, чего я не могу принять. Выходит противоречие, из которого представляется два выхода: или то, что я называю разумным, не так разумно, как я думаю, или то, что мне кажется неразумным, не так неразумно, как я думаю. Проверяя ход рассуждения разумного знания, мы найдем его совершенно правильным. Вывод о том, что жизнь есть ничто, был неизбежен.
Однако ошибка действительно налицо. Ошибка в том, что мы мыслили несоответственно поставленному нами вопросу.
Вопрос был такой: зачем мне жить, т. е. что выйдет настоящего, не уничтожающегося из моей призрачной, уничтожающейся жизни,— какой смысл имеет мое конечное существование в этом бесконечном мире? Решения всех возможных вопросов жизни, которую мы стали изучать, очевидно, не могли удовлетворить нас, потому что наш вопрос, как он ни прост кажется сначала, включает в себя требование объяснения конечного бесконечным и наоборот. Я спрашивал: какое вневременное, вне-причинное, внепространственное значение моей жизни? — А отвечал я на вопрос: какое временное, причинное, пространственное значение моей жизни?.. Вышло то, что после долгого труда мысли получился ответ: никакого. В рассуждениях наших мы постоянно приравнивали конечное к конечному и бесконечное к бесконечному, а потому у нас и выходило то, что должно было выйти: сила есть сила, вещество есть вещество, воля есть воля, бесконечность есть бесконечность, ничто есть ничто,— и дальше ничего не могло выйти. Было что-то подобное, тому, что бывает в математике, когда, думая решать уравнение, решаешь тождество. Ход размышления правилен, но в результате получается ответ: а равняется а, или х=х, 0=0.
И действительно, строго научное знание, то знание, которое, как это сделал Декарт, начинается с полного сомнения во всем, откидывает всякое допущенное на веру знание и строит все вновь на законах разума и опыта,— и не может дать иного ответа на вопрос жизни, как тот самый, который мы и получили,— ответ неопределенный. Только сначала кажется, что знание дает положительный ответ — ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она есть зло. Но, разобрав дело, мы поймем, что ответ не положительный, что наше чувство только выразило его так. Ответ же, строго выраженный, как он и выражен и у браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный, или тождество. 0=0, жизнь есть ничто.
Отсюда понятно, что нельзя было искать в разумном знании ответа на наш вопрос и что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание на то, что ответ может быть получен только при иной постановке вопроса, только тогда, когда в рассуждение будет введен вопрос отношения конечного к бесконечному. Мы поймем теперь также и то, что как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к бесконечному. Разумное знание приводит к признанию того, что жизнь бессмысленна,— жизнь человека останавливается, и он хочет уничтожить себя. Но люди живут и утверждают, что знают смысл жизни. Каждый из них жил, пока знал смысл жизни. Как всем людям, так и каждому из нас смысл жизни и возможность жизни давала вера. Вера, с тех пор как есть человечество, дает возможность жить, и главные черты ее везде всегда одни и те же. Какие бы кому бы ни давала ответы какая бы то ни было вера, всякий ответ веры конечному существованию человека придает смысл бесконечного,— смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит — в одной вере можно найти смысл и возможность жизни 1. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустранимым условием жизни разумного человека и разумного человечества2.
1 Там же, с. 29—32.
2 ‘Что такое религия и в чем сущность ее?’, с. 9.
Возражения против необходимости религии и их несостоятельность. Множественность церковных вероучений и единая религия. Три основных жизнепонимания: первобытное — личное, языческое — общественное и христианское — божеское. Религия и философия.
Всегда во всех человеческих обществах, в известные периоды их жизни, наступало время, когда религия сначала отклонялась от своего основного значения, потом, все более и более отклоняясь, теряла свое основное значение, и, наконец, замирала в раз установленных формах, и тогда действие ее на жизнь людей становилось все меньше и меньше. В такие периоды образованное меньшинство, не веря в существующее религиозное учение, обыкновенно делает только вид, что верит, находя это нужным для удержания народных масс в установленном строе жизни, народные же массы, хотя и держатся по инерции раз установленных форм религии, в жизни своей не руководятся уже требованиями ее, а только народными обычаями и государственными законами.
Так это было много раз в различных человеческих обществах. Но никогда не было того, что происходит теперь в нашем христианском обществе. Никогда не было того, чтобы богатое, властвующее и более образованное меньшинство, имеющее наибольшее влияние на массы, не только не верило в существующую религию, но было бы уверено в том, что в наше время религии уже никакой не нужно, и внушало бы людям, сомневающимся в истинности исповедуемой религии, не какое-либо более разумное и ясное религиозное учение, чем то, которое существует, а то, что религия вообще отжила свое время и стала теперь не только бесполезным, но и вредным органом жизни обществ, вроде того, как слепая кишка в организме человека. Религия изучается этого рода людьми не как нечто известное нам по внутреннему опыту, а как внешнее явление, как бы болезнь, которою бывают одержимы некоторые люди и которую мы можем исследовать только по внешним симптомам. Религия, по мнению одних из этих людей, произошла от одухотворения всех явлений природы,— это учение анимизма, по мнению других — из представления о возможности отношений с умершими предками, по мнению третьих — из страха перед силами природы1 и вытекающего отсюда признания воображаемых существ и поклонения им,— как это еще в древности
1 Там же, с. 3-4.
думал Демокрит и как это утверждают новейшие философы и историки религии1. А так как, рассуждают далее ученые люди нашего времени, наука доказала, что деревья и камни не могут быть одушевлены, и умершие предки уже не чувствуют того, что делают живые, и явления природы объясняемы естественными причинами, то и уничтожилась необходимость и в религии, и во всех тех стеснениях, которые, вследствие религиозных верований, налагали на себя люди 2.
Но, не говоря уже о том, что признание невидимых сверхъестественных существ или существа происходило и происходит не всегда от страха перед неведомыми силами природы, как свидетельствуют о том сотни самых передовых и высокообразованных людей прошедшего времени, Сократы, Декарты, Ньютоны, и такие же люди нашего времени,— никак уже не из страха перед неведомыми силами природы признающие высшее сверхъестественное Существо,— утверждение о том, что религия произошла от суеверного страха людей перед непонятными силами природы, в действительности ничего не отвечает на главный вопрос: откуда взялось в людях представление о невидимых сверхъестественных существах? Если люди боялись грома и молнии, то они и боялись бы грома и молнии, но для чего же они придумали какое-то невидимое сверхъестественное Существо, от которого они считают себя в зависимости, придумали живые души умерших? Не от страха только, а по каким-то другим причинам. И в этих-то причинах, очевидно, и заключается сущность того, что называется религией. Кроме того, всякий человек, когда-либо, хотя бы в детстве испытавший религиозное чувство, по своему личному опыту знает, что чувство это всегда вызываемо было в нем не внешними страшными вещественными явлениями, а внутренним, не имеющим ничего общего с страхом перед непонятными силами природы, сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности. И потому человек и по внешнему наблюдению, и по личному опыту может узнать, что религия не есть поклонение божествам, вызванное суеверным страхом перед неведомыми силами природы, которое свойственно людям только в известный период их развития, а нечто совершенно независимое от страха и от степени образования человека и не могущее уничтожиться никаким развитием просвещения, так как сознание человеком своей конечности среди бесконечного мира и своей греховности, т. е. неисполнения всего того, что он мог бы и должен был сделать, но не сделал, всегда было и всегда будет, до тех пор, пока человек останется человеком 3.
Тем не менее, среди большинства представителей современной науки, с легкой руки французского мыслителя О. Конта,
1 ‘Религия и нравственность’.
2 ‘Что такое религия’, с. 4.
3 ‘Религия и нравственность’, с. 4—6.
установилось следующее, очень своеобразное учение об историческом процессе развития человеческого общества. По мнению ученых, был период невежественный — религиозный. Этот период уже давно пережит человечеством, остались редкие, атавистические признаки его. Потом был период метафизический, и этот пережит. Теперь же мы, просвещенные люди, живем в периоде научном, в периоде позитивной науки, которая заменяет религию и ведет человечество на такую ступень развития, до которой оно никогда не могло бы достигнуть, подчиняясь суеверным религиозным учениям. Под наукой здесь, очевидно, разумеется такая наука, которая обнимает всю область человеческих знаний, гармонически связанных и по степени их важности распределенных между собою, и обладает такими методами, что все добытые ею данные составляют несомненную истину. Но так как такой науки в действительности не существует, а то, что называется наукой, составляет сбор случайных, ничем не связанных между собою знаний, часто совсем не нужных и не только не представляющих несомненной истины, но сплошь да рядом самые грубые заблуждения, ныне выставляемые как истины, а завтра опровергаемые, то очевидно, что не существует того самого предмета, который должен заменить и религию. А потому утверждение о том, что наука заменит религию, совершенно произвольно и основано на ничем не оправдываемой вере в непогрешимую науку, совершенно подобную вере в непогрешимую церковь. А между тем люди, называющиеся и считающиеся учеными, вполне уверены в том, что уже существует такая наука, которая должна и может заменить религию и даже теперь упразднила ее. Религия отжила, верить во что-нибудь, кроме науки, есть невежество. Наука устроит все, что надо, и руководствоваться в жизни надо только одной наукой,— думают и говорят как сами ученые, так и те люди толпы, которые, хотя и очень далеки от науки, верят ученым и вместе с ними утверждают, что религия есть пережитое суеверие, и в жизни нужно руководиться только наукой, т. е. ничем, потому что наука по самой цели своей — исследования всего существующего — не может дать никакого руководства в жизни людей1. Религия же как была, так и останется главным двигателем, сердцем жизни человеческих обществ, и без нее, как без сердца, не может быть разумной жизни.
Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более подходит к нашим вкусам,— скажут люди, рассматривающие религии по их внешним формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя
1 ‘Что такое религия’, с. 4—6.
свободными, но которой страдают еще остальные люди1. В календарях значится, в отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь обитателями земного шара,— 1000. В числе этих вер предполагается буддизм, браманизм, конфуцианство, таосизм и христианство.— Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это. Вер 1000, все они вздор,— что же их изучать?2.
Подобные возражения неверны. Религии различны по своим внешним формам, но все одинаковы в своих основных началах. И вот эти-то основные начала всех религий и составляют ту истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем людям и усвоение которой одно может спасти людей от их бедствий 3.
Под словом ‘религия’ обыкновенно принято понимать или некоторые мистические определения невидимого мира, или известные обряды, культ, поддерживающий, утешающий, возбуждающий людей в их жизни, или объяснение происхождения мира, или нравственные, санкционированные божеским повелением, правила жизни, но истинная религия есть прежде всего открытие высшего, общего всем людям закона, дающего им в данное время наибольшее благо 4.
Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека, установленное им отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками5.
Вся же метафизика религии, все учения о божествах, о происхождении мира суть только различные по географическим, этнографическим и историческим условиям сопутствующие религии признаки. Нет ни одной религии, от самой возвышенной и до самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого установления отношения человека к окружающему его миру или первопричине его. Нет ни одного самого грубого религиозного обряда, так же как и самого утонченного культа, которые не имели бы в своей основе того же самого. Всякое религиозное учение есть выражение основателем религии того отношения, в котором он признает себя, как человека, а вследствие этого и всех других людей, к миру или началу и первопричине его6. Человечество живет давно и как преемственно выработало свои практические приобретения, так не могло не выработать тех духовных начал, которые составляли основы его жизни, и вытекающих из них правил поведения. То, что ослепленные люди не вИдят их, не доказывает того, что их не существует. Такая общая всем людям религия нашего времени — не какая-нибудь одна религия со всеми ее особенностями и извращениями, а религия, состоящая из тех религиозных
1 Там же, с. 46.
3 ‘Что такое религия’, с. 46—47. 5 ‘Что такое религия’, с. 11.
2 ‘О жизни’, с. 21.
4 ‘Конец века’, с. 15.
6 ‘Религия и нравственность’, с. 7.
положений, которые одинаковы во всех распространенных и известных нам, исповедуемых более чем 9/10 рода человеческого религиях,— существует, и люди еще окончательно не озверели только потому, что лучшие люди всех народов, хотя и бессознательно, но держатся этой религии и исповедуют ее, и только внушение обмана, которое с помощью жрецов и ученых производится над людьми, мешает им сознательно принять ее. Положения этой истинной религии до того свойственны людям, что как только они сообщены им, то принимаются ими как что-то давно известное и само собою разумеющееся. Для нас эта истинная религия есть христианство, в тех положениях его, в которых оно сходится не с внешними формами, а с основными положениями браманизма, конфуцианства, таосизма, еврейства, буддизма, даже магометанства. Точно так же и для исповедующих браманизм, конфуцианство и др. учения — истинная религия будет та, основные положения которой сходятся с основными положениями всех других распространенных религий. И положения эти очень просты, понятны и не много сложны1.
Таким образом, множественность вероучений может служить лишь доказательством несостоятельности отдельных ре- лигиозных учений или церквей, но отнюдь не доводом против необходимости и истинности религии вообще. Нужно и дорого разрешение противоречия конечного с бесконечным и такой ответ на вопрос жизни, при котором возможна жизнь. И это единственное разрешение, которое мы везде находим, всегда и у всех народов,— разрешение, вынесенное из времени, в котором теряется для вас жизнь людей, разрешение столь трудное, что мы ничего подобного сделать не можем,— это-то разрешение мы легкомысленно разрушаем с тем, чтобы поставить опять тот вопрос, который присущ всякому и на который у нас нет ответа2.
Выражения отношений человека к миру или началу и первопричине его — очень многообразны, соответственно этнографическим и историческим условиям, в которых находятся основатель религии и народ, усваивающий ее, кроме того, выражения эти всегда различно перетолковываются и уродуются последователями учителя, обыкновенно на сотни, иногда на тысячи лет предваряющего понимание массы, и потому этих отношений человека к миру, т. е. религии, кажется очень много, но в сущности основных отношений человека к миру или началу его есть только три: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное и 3) христианское или божеское. Притом второе
1 ‘Что такое религия’, с. 47.
2 ‘Исповедь’, с. 33.
отношение человека к миру — общественное — в сущности есть только расширение первого1. Отношений таких три и только три,— не потому, что мы произвольно соединили различные жизнепонимания в эти три, а потому, что поступки всех людей имеют всегда в основе одно из этих жизнепонимании, и потому, что иначе, как только этими тремя способами, мы не можем понимать жизнь2.
Первое из этих отношений, самое древнее — то, которое теперь встречается между людьми, стоящими на самой низшей степени развития — состоит в том, что человек признает себя самодовлеющим существом, живущим в мире для приобретения в нем наибольшего возможного личного блага, независимо от того, насколько страдает от этого благо других существ. Из этого самого первого отношения к миру,— в котором находится всякий ребенок, вступая в жизнь, и в котором жило человечество на первой — языческой — ступени своего развития и живут еще и теперь многие, отдельные, самые нравственно грубые люди и дикие народы,—вытекают все языческие древние религии, так же как и низшие формы позднейших религий в их извращенном виде: извращенные буддизм, таосизм, магометанство и др. Все языческие культы — обоготворения таких же, как и человек, наслаждающихся существ, все жертвоприношения и моления о даровании благ земных — вытекают из этого же отношения к жизни. Второе, языческое отношение человека к миру, общественное — то, которое устанавливается им на следующей ступени, отношение, свойственное преимущественно возмужалым людям — состоит в том, что значение жизни признается не в благе одной отдельной личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, даже человечества (попытка религии позитивистов). Смысл жизни при этом отношении человека к миру переносится из личности в семью, род, народ, в известную совокупность личностей, благо которой и считается при этом целью существования. Из этого отношения вытекают все одного характера религии патриархальные и общественные: китайская и японская религия, государственная религия римлян, предполагаемая религия человечества — позитивистов. Все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме зиждутся на этом отношении человека к миру.
Третье отношение человека к миру — то, в котором невольно чувствует себя всякий старый человек и в которое вступает теперь человечество — состоит в том, что значение жизни признается человеком уже не в достижении своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а только в служении той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой Воли. Из этого отношения к миру
1 ‘Религия и нравственность’, с. 7.
2 ‘Царство Божие внутри вас’, с. 63.
вытекает высшее известное нам религиозное учение, зачатки которого были уже у пифагорейцев, терапевтов, ессеев, у египтян и у персов, браминов, буддистов и таосистов, в их высших представителях, но которое получило свое полное и последнее выражение только в христианстве — в его истинном, неизвращенном значении.
Все возможные религии, какие бы они ни были, неизбежно распределяются между этими тремя отношениями людей к миру1.
Религиозное основание есть неизбежное условие какого бы то ни было разумного, ясного и плодотворного учения о жизни. Всякая философия не может быть наукой, если она не берет в основу данные, установленные религией.
Как ни странно это может показаться для людей, привыкших считать религию чем-то неточным, ‘ненаучным’, фантастическим, нетвердым, науку же чем-то твердым, точным, неоспоримым, в деле философии выходит как раз наоборот.
Религиозное понимание говорит: есть прежде всего и несомненнее всего известное нам неопределимое нечто, нечто это есть наша душа и Бог. Но именно потому, что мы знаем это прежде всего и несомненнее всего, мы уже никак не можем ничем определить этого, а верим тому, что это есть и что это — основа всего, и на этой-то вере мы и строим все наше дальнейшее учение. Религиозное понимание из всего того, что познаваемо человеком, выделяет то, что не подлежит определению, и говорит об этом: ‘я не знаю‘. И такой прием по отношению к тому, что не дано знать человеку, составляет первое и необходимейшее условие истинного знания. Таковы учения Зороастра, браминов, Будды, Лаодзе, Конфуция, Христа. Философское же понимание жизни, не видя различия или закрывая глаза на различие между познанием внешних явлений и познанием души и Бога, считает одинаково подлежащими рассудочным словесным определениям химические соединения и — сознание человеком своего ‘я’, астрономические наблюдения и вычисления и — признание начала жизни всего, смешивая определяемое с неопределяемым, познаваемое с сознаваемым, не переставая строить фантастические, отрицаемые одна другую, теории за теориями, стараясь определить неопределимое. Таковы учения о жизни Аристотелей, Платонов, Лейбницев, Локков, Гегелей, Спенсеров и многих и многих других, имя же им легион. В сущности же, все эти учения представляют из себя или пустые рассуждения о том, что не подлежит рассуждению,— рассуждения, которые могут называться философистикой, но не философией, не любомудрием, а любомудрствованием, или плохие
1 ‘Религия и нравственность’, с. 8—9.
повторения того, что по отношению нравственных законов выражено гораздо лучше в религиозных учениях.
Да, как ни странно это может показаться людям, никогда не думавшим об этом, понимание жизни какого бы то ни было язычника, признающего необъяснимое начало всего, олицетворяемое им в каком бы то ни было идоле,— как бы неразумны ни были его понятия об этом необъяснимом начале,— такое понимание жизни все-таки несравненно выше жизнепонимания философа, не признающего неопределимых основ познания. Религиозный язычник признает нечто неопределимое, верит, что оно и есть основа всего, и на этом неопределимом хорошо или дурно строит свое понимание жизни, подчиняется этому неопределимому и руководится им в сврих поступках. Философ же, пытаясь определить то, что определяет все остальное и потому не может быть определено, не имеет никакого твердого основания ни для построения своего понимания жизни, ни для руководства в своих поступках.
Оно и не может быть иначе, так как всякое знание есть установление отношений между причинами и следствиями, цепь же причин бесконечна, и потому явно, что исследование известного ряда причин в бесконечной цепи не может быть основой миросозерцания.
Как же быть? Где же взять ее? Рассуждение, т. е. деятельность ума, не дает такой основы. Нет ли у человека еще другого, кроме рассудочного, познания? И ответ очевиден: такое, совсем особенное от рассудочного, независимое от бесконечной цепи причин и последствий, познание каждый знает в себе. Познание это есть сознание своего духовного ‘я’.
Когда человек непосредственно сам находит это независимое от цепи причин и следствий познание, он называет это сознанием, когда же он находит это общее всем людям сознание в религиозных учениях, он называет это познание, в отличие от познания рассудочного, верою. Таковы все веры от древнейших до новейших. Сущность всех их, как и выше говорилось, в том, что, несмотря на те, часто нелепые, формы, которые они приняли в своем извращении, они все-таки дают воспринимающему их такие независимые от цепи причин и последствий основы познания, которые одни только и дают возможность разумного миросозерцания. Так что научный философ, не признающий религиозных основ, неизбежно поставлен в необходимость, вращаясь в бесконечной цепи причин, отыскивать воображаемую и невозможную причину всех причин. Религиозный же человек сознает эту причину всех причин, верит в нее и, вследствие этого, имеет твердое понимание жизни и такое же твердое руководство для своих поступков1.
1 Письмо к К. Я. Гроту от 18 сент. 1910 г. (‘Новый сборник писем Л. Н. Толстого’, с. 365—367).
Основное противоречие жизни и его разрешение
Раздвоение сознания в людях нашего мира. Рождение истинной жизни в человеке. Основа познания. Подчинение блага животной личности закону разумения. Любовь — единая и полная деятельность истинной жизни. Бог. Высшая Воля.
Чаще и чаще просыпаются люди к разумному сознанию, оживают в гробах своих,— и основное противоречие человеческой жизни, несмотря на все усилия людей скрыть его от себя, со страшной силой и ясностью становится перед большинством людей.
Вся жизнь моя есть желание себе блага,— говорит себе человек пробудившийся,— разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и чтобы я ни делал, чего бы ни достигал, все кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, жизни, разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть, бессмыслица. Есть одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, сами не зная зачем. Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. ‘Или они безумны или я,— говорит себе проснувшийся человек.— Но все не могут быть безумны, стало быть, безумен-то я. Но нет,— то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему. И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо. Одно я, его личность, велит ему жить. А другое я, его разум, говорит: ‘жить нельзя’. Человек чувствует, что он раздвоился. И это раздвоение мучительно раздирает душу его1.
‘Что же имеет истинную жизнь?’ — спрашивает он себя и видит, что истинной жизни не имеет ни он, ни те существа, которые окружают его, а имеет жизнь только то, что желает блага2. Ему кажется, что пробудившееся в нем разумное сознание разрывает и останавливает его жизнь только потому, что он признает своею жизнью то, что не было, не есть и не могло быть его жизнью. Ложное учение утвердило его в мысли, что жизнь его есть период времени от рождения до смерти, и, глядя на видимую жизнь животных, он смешал представление о ви-
1 ‘О жизни’, с. 30—31.
2 ‘Христианское учение’, с. 13.
димой жизни с своим сознанием и совершенно уверился в том, что эта видимая им жизнь и есть его жизнь. Но представление его о том, что он жил все время от рождения и до настоящей минуты, есть обман сознания, подобный обману сознания при сновидениях: до пробуждения не было никаких сновидений, они все сложились в момент пробуждения. До пробуждения разумного сознания не было никакой жизни, представление о прошедшей жизни сложилось при пробуждении разумного сознания1. В действительности же истинную жизнь нашу составляет только сознание того духовного существа, которое отделено от всего остального и заключено в пределы тела и движения. Духовное существо это всегда равно само себе и не подлежит изменениям, нам же кажется, что оно растет и расширяется во времени, т. е. движется. Движутся же только пределы, в которых оно находится, нам это кажется так же, как кажется, что движется месяц, когда тучи бегут через него. Так что люди приписывают два различных значения слову ‘жизнь’. Одно значение есть понятие движущейся, отделенной от всего остального материи, признаваемой человеком собою, и второе — неподвижное, всегда равное себе духовное существо, которое человек признает собою. Понятия эти кажутся различными, но в сущности это не два, а только одно понятие: понятие сознания себя духовным существом, заключенным в пределы.
Признание жизнью пространственного и временного существования отделенного существа есть только недодуманность. Сознание себя отделенным от всего существом возможно только для духовного существа. И потому жизнь всегда есть жизнь духовного существа2. Только ложное учение о человеческой жизни, как о существовании животного от рождения до смерти, в котором воспитываются и поддерживаются люди, производит то мучительное состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них разумного сознания3.
Истинная жизнь всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне, и наступает время, когда жизнь эта обнаруживается. Обнаружение ее состоит в том, что животная личность влечет человека к своему благу, разумное же сознание показывает ему невозможность личного блага и указывает какое-то другое благо. Оно еще не вполне выяснено, но личное благо так несомненно уничтожено, что продолжать личное существование невозможно, и в человеке начинает устанавливаться новое отношение его животного к разумному сознанию. Чело-
1 ‘О жизни’, с. 32—33.
2 ‘О сознании духовного начала’, с. 9—11.
3 ‘О жизни’, с. 35.
век начинает рождаться к истинной человеческой жизни. Происходит нечто подобное тому, что мы наблюдаем в вещественном мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо родиться, а потому, что он назрел и ему нельзя продолжать прежнее существование, он должен отдаться новой жизни не столько потому, что новая жизнь зовет его, сколько потому, что уничтожена возможность прежнего существования. Разумное сознание, незаметно вырастая в его личности, дорастает до того, что жизнь в личности становится невозможною. Не видим же мы роста разумного сознания потому, что мы сами совершаем его: наша жизнь есть ни что иное, как это рождение того невидимого нам существа, которое рождается в нас.
Но что же такое это разумное сознание?
Вообще говоря, разум не может быть определяем, да нам и незачем определять его, потому что мы все не только знаем его, но только разум один и знаем. Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что все, что мы знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое нами сходится с законами этого разума, несомненно известными нам. Мы знаем и нам нельзя не знать разума. Нельзя потому, что разум — это тот закон, по которому должны жить неизбежно разумные существа — люди. И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей жизни, есть тот закон, по которому совершаются и все внешние явления мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот закон, как то, что мы сами должны совершать, во внешних же явлениях — как то, что совершается по этому закону без нашего участия. В исполнении этого закона, в подчинении своего животного закону разума, для достижения блага, и состоит наша жизнь. Принимая благо и существование своей животной личности за всю нашу жизнь и отказываясь от предназначенной нам работы жизни, мы лишаем себя истинного нашего блага и истинной нашей жизни и на место ее подставляем то видимое нам существование нашей животной деятельности, которое совершается независимо от нас и поэтому не может быть нашею жизнью1.
Жизнь человек знает в себе как стремление к благу, достижимому подчинением своей животной личности закону разума 2. Жизнь эта обнаруживается во времени и пространстве, но определяется не временными и пространственными условиями, а только степенью подчинения животной личности разуму3. Силы пространственные и временные — силы определенные, конечные, несовместимые с понятием жизни, сила же стремления к благу через подчинение разуму есть сила, поднимающая в высоту,— сама сила жизни, для которой нет ни временных, ни пространственных пределов4.
1 Там же, с. 37-40. 2 Там же, с. 52. 3 Там же, с. 53. 4 Там же, с. 54.
Сущность учения Христа в том, чтобы человек узнал, кто он, чтобы он, как птица, не пользующаяся своими крыльями, бегающая по земле, понял, что он — не смертное животное, зависящее от условий мира, а как птица, понявшая, что у нее есть крылья, и поверившая в них, понял бы, что он, сам он, никогда не рождался и не умирал, а всегда есть, и проходит в этом мире только одну из бесчисленных форм жизни для исполнения воли Того, Кто послал его в эту жизнь1.
