Храпченко М., Цейтлин А., Нечаева В. Пушкин А. С., Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 88 минут(ы)
Храпченко М., Цейтлин А., Нечаева В. Пушкин А. С. // Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929-1939.
Т. 9. — М.: ОГИЗ РСФСР, Гос. ин-т. ‘Сов. Энцикл.’, 1935. — Стб. 378-450.
http://www.feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le9/le9-3781.htm
ПУШКИН.
Пушкин
Пушкин в истории русской литературы
Пушкиноведение
Библиография
ПУШКИН Александр Сергеевич [1799-1837] — величайший русский поэт. Р. 6 июня (по ст. стилю 26 мая) 1799. Семья П. происходила из постепенно обедневшего старого дворянского рода. Отец был связан с наиболее видными представителями дворянской культуры — Жуковским, Карамзиным, Дмитриевым и др., и будущий поэт с детства жил в атмосфере лит-ых интересов. Уже в детском возрасте, девятилетним мальчиком, П. писал стихи на французском яз. В 1811 он поступил в Царскосельский лицей — учебное заведение, созданное Александром I для подготовки к государственной деятельности детей высшей знати. Среди лицейских товарищей П. были, с одной стороны, будущие деятели декабризма (Пущин, Кюхельбекер) и такие люди, как поэт Дельвиг, а с другой — будущие высшие сановники (барон Корф, князь Горчаков и др.). В лицее П. не ограничивался школьными предметами, значительную часть времени он тратил на изучение мировой лит-ры и культуры. Одновременно П. много времени отдавал собственному творчеству. В 1814 появилось в печати первое стихотворение П. Лицейские стихотворения, несмотря на определенную подражательность, свидетельствуют о большой силе и свежести юного таланта. Державин в 1815, услышав из его уст стихотворение ‘Воспоминания в Царском селе’, высоко оценил молодого поэта. В 1817 П. окончил Царскосельский лицей. Еще во время пребывания в лицее его привлекли в литературное общество ‘Арзамас’ (см.), организованное в противовес лит-ым ‘староверам’ — шишковской ‘Беседе’ (см.). После распада ‘Арзамаса’ П. в 1819 стал членом об-ва ‘Зеленая лампа’ (см.). Годы 1817-1819 в жизни П. — период социально-политического самоопределения и быстрого поэтического роста. В 1817 П. написал стихотв. ‘Вольность’, к-рым начинается цикл произведений политической лирики. В них поэт подвергнул острой критике феодально-крепостнический строй. Начиная с 1817 по 1820 П. работал над первым своим крупным произведением ‘Руслан и Людмила’. Политические стихотворения П. — ненапечатанные — распространялись в рукописном виде и сыграли огромную роль. Правительство Александра I, обеспокоенное популярностью вольнодумных стихотворений (‘Вольность’, ‘Деревня’, ‘Ноэль’, политические эпиграммы), намеревалось сослать П. в Сибирь, но благодаря заступничеству друзей (Жуковского, А. Тургенева, Карамзина) П. в мае 1820 был выслан на юг России. После высылки П. вышла из печати поэма ‘Руслан и Людмила’, вызвавшая острую борьбу между сторонниками классицизма и защитниками новых веяний в лит-ре. Поэма поставила П. в первые ряды лит-ры. Летом 1820 П. совершил поездку на Кавказ для лечения после болезни. Осенью он поселился в Кишеневе и был зачислен на службу в канцелярию ген. Инзова. Здесь поэт находился в общении с целым рядом виднейших деятелей декабристского движения — Пестелем, В. Раевским, В. Давыдовым, Якушкиным, С. Волконским и др. В кишеневском дневнике П. записал о встрече с Пестелем — ‘умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и пр. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…’ Будучи крепко связан с деятелями декабризма, Пушкин однако не принадлежал к декабристскому обществу и не был последовательным сторонником его идей. Характернейшей чертой Пушкина был самый живой, глубокий интерес к социально-политической жизни как России, так и Запада. Эту особенность — острое восприятие социально-политической действительности, общественное чутье — поэт сохранил на протяжении всей своей жизни.
Во время пребывания на юге поэт живо интересовался революционным движением на Западе. Греческое восстание в 1821 вызвало несомненное его сочувствие. Творческое развитие в этот период шло под знаком углубления и оформления новых художественных принципов. Пушкин продолжал цикл произведений политической лирики (‘Кинжал’). В 1821 он написал ‘Гавриилиаду’, пронизанную атеистическими мотивами. К этому времени относится также создание ряда байронических поэм: в 1821 Пушкин написал ‘Кавказского пленника’ и ‘Братьев-разбойников’, в 1822 — ‘Бахчисарайский фонтан’. Литературная борьба, начавшаяся вокруг ‘Руслана и Людмилы’, широко развернулась при появлении романтических поэм. Романтические поэмы явились утверждением нового направления, противопоставлявшегося классицизму. П. стал центром размежевания лит-ых сил. Не замыкаясь в кругу определенных тем и образов, П. выдвигал новые проблемы, по-новому подходя к их художественному воплощению. В 1823 он начал работу над романом ‘Евгений Онегин’, к-рый закончил лишь через девять лет. В 1823 Пушкин переехал в Одессу, где был зачислен в канцелярию графа Воронцова. По настоянию Воронцова, к-рый опасался ‘губительного’ влияния оппозиционно настроенного поэта, П. в 1824 был выслан из Одессы в с. Михайловское Псковской губ. — в имение родителей — без права выезда оттуда. Две ссылки, преследования, тяжесть существования в одиночестве вызвали у П. стремление покинуть Россию. В 1825 он пытался организовать поездку за границу под видом лечения, но выезд за границу ему не был разрешен, и он должен был попрежнему оставаться в ссылке. В Михайловском П. много занимался изучением народного творчества, в частности собиранием песен о Степане Разине. Здесь же он продолжал работать над ‘Евгением Онегиным’, написал ‘Цыган’ [1824] и ‘Бориса Годунова’ [1825]. Декабрьское восстание 1825 застало П. в ссылке и произвело на него громадное впечатление. Вместе с тем оно вызвало отрицательное к себе отношение со стороны П. Это обусловлено было боязнью крестьянской революции. П. склонен был примириться с правительством. В августе 1826 ему разрешено было вернуться из ссылки. Николай I ‘простил’ П. и взял на себя цензуру его произведений. Тактика Николая I заключалась в том, чтобы ‘милостью’ привлечь П. к себе и подчинить его своему влиянию. Одновременно за П. был установлен усиленный полицейский надзор, каждый шаг П. был известен начальнику III отделения Бенкендорфу и царю. После возвращения из ссылки П. дважды угрожала опасность снова попасть под карающую руку самодержавия: отрывки стихотворения ‘Андрей Шенье’ и затем поэма ‘Гавриилиада’ попали в руки III отделения, П. вынужден был отказаться от авторства ‘Гавриилиады’, чтобы избежать высылки ‘прямо, прямо на Восток’. В творчестве П. в последекабрьский период произошел определенный поворот, наметившийся еще с 1823. В 1828 П. пишет ‘Полтаву’ — поэму патриотического содержания. Однако поэт не мог принять крепостническую действительность. Он переживал глубокие противоречия — наряду с признанием самодержавия, с патриотическими нотами выявлялось и неприятие феодальной России. Поднадзорное существование угнетало поэта, вызывало тяжелейшие переживания. Попытка вырваться из обстановки шпионажа и уехать за границу снова не удалась. Летом 1829 П. уехал на Кавказ и остался там до конца года. В 1830 П. вместе с Дельвигом участвовал в издании ‘Литературной газеты’, ведя оживленную полемику с рептильным писателем и журналистом Булгариным и с деятелями буржуазной лит-ры (Н. Полевым). Осень 1830 П. провел в имении отца Болдино. Это — один из напряженнейших моментов его творческой деятельности. В Болдино П. работал над окончанием ‘Евгения Онегина’, написал ‘Повести Белкина’, ‘Историю села Горюхина’. Здесь же он создал маленькие трагедии — ‘Каменный гость’, ‘Скупой рыцарь’, ‘Моцарт и Сальери’, ‘Пир во время чумы’ — и целый ряд лирических произведений. Зимой 1831 П. женился на Н. Н. Гончаровой. Отрицательное отношение к высшему свету, к придворной знати и невозможность отстраниться от этой среды — эта коллизия болезненно переживалась П. Противоречивость своего положения П. особенно остро ощутил после того, как в 1834 Николай I назначил его камер-юнкером. Новая должность обязывала поэта постоянно находиться в придворных кругах. Стремясь отойти от великосветской знати, П. просил о снятии с него звания камер-юнкера, но ‘высочайшее’ неудовольствие, угроза опалы заставили его отказаться от первоначальных намерений. Противостоя в своем отношении к действительности господствующей среде, Пушкин проводил в своих произведениях принципы и идеи, глубоко отличные от официальной реакционной идеологии. Творчество П. 30-х гг. характеризуется ростом реалистических элементов, работой над созданием художественной прозы. После ‘Повестей Белкина’ П. написал ‘Дубровского’ [1832-1833]. В 1833 написан ‘Медный всадник’. В 1834 — ‘Пиковая дама’. Летом 1833 П. совершил путешествие с целью собирания материалов для задуманной им работы ‘История Пугачева’, которая под названием ‘История Пугачевского бунта’ (название дано Николаем I) вышла в 1834. На материале Пугачевского восстания П. построил свое последнее крупное произведение — ‘Капитанскую дочку’. ‘Капитанская дочка’ была окончена в 1836. В этом же году П. начал издание журнала ‘Современник’. Идея самостоятельного органа — политич. газеты или журнала, — в к-ром можно было бы широко освещать с своей точки зрения лит-ую и политическую жизнь, давно занимала П. После долгих хлопот П. удалось добиться возможности собственного издания, но широко осуществить задуманное дело не пришлось. Противоречия, характерные для жизни поэта после возвращения из ссылки, стали острее. Великосветское общество ненавидело П. в силу его независимого, отрицательного отношения к великосветской знати. В этих условиях возник конфликт с Дантесом, ухаживавшим за женой П. Было сделано все, чтобы разжечь этот конфликт. Из великосветских кругов вышли авторы анонимных писем, посланных П., в к-рых он изображался рогоносцем. Придворная среда была на стороне Дантеса, поддерживала его и так. обр. подготовила трагическую кончину поэта. 27 января 1837 П. дрался с Дантесом на дуэли, был тяжело ранен и умер 29 января. Жизнь гениального поэта была насильственно прервана в пору величайшего расцвета его творческих сил. Ряд его произведений (‘Дубровский’, ‘Сцены из рыцарских времен’ и др.) остался незаконченным. Многочисленные замыслы, наброски свидетельствуют о больших художественных планах. Поэт, чьи великие творения явились провозвестниками новых социальных отношений, был убит реакционной системой николаевской России.
Творческая деятельность П. протекала в эпоху, когда феодальная Россия начинала переходить на путь капиталистического развития. Капиталистические тенденции оказывали свое существенное воздействие на дворянское поместье, определяя не только его перестройку, но и кризис дворянских устоев. В творчестве П. нашли свое отражение эти сложные противоречия.
П. вырос на почве дворянской культуры и тесно связан с дворянским обществом. Вместе с тем важнейшая черта пушкинского творчества — критика феодальных отношений. П. принадлежал к тем слоям дворянства, которые становились на путь капиталистического развития. Рост капитализма в России начался позже, чем в ряде стран Зап. Европы. К тому времени, когда капитализм в России делал начальные шаги, на Западе (в Англии, Франции) рост капиталистических отношений привел к взрыву феодального строя, капитализм был уже господствующей общественной системой. В этот период феодальная Россия становится опорой реакционных сил в Европе, их притягательным центром. С другой стороны, социальные слои, выступавшие за капиталистическое развитие, не могли не обращаться на Запад, где новые общественные формы уже стали реальным фактом. Эти особенности исторической обстановки наложили свою печать на творческое развитие П. Связь с Западом, его культурной и общественной практикой, играла существенную роль в пушкинском творчестве. Общественная практика передовых капиталистических стран открывала широкие перспективы исторического развития. Она вносила в решение социальных проблем, волновавших П., новые своеобразные моменты, определяла характер этого решения. Европеизм — одна из характерных особенностей мировоззрения П.
Утверждая необходимость изменения феодального строя, П. ставил проблему развития дворянского общества, его эволюции. Его положительным идеалом был постепенный ‘естественный’ переход к новым общественным формам. Проблемы судеб дворянского общества, класса остро волновали поэта. Включение в капиталистич. развитие происходило в условиях кризиса дворянства. На основе ощущения кризиса у П. вырастали колебания. Мотивы ущербности, ощущение неустойчивости влияют на усиление реакционных тенденций П. в 30-х гг. Европеизм П. своеобразно переплетался с дворянско-поместными воззрениями. Это сочетание носило не всегда одинаковый характер, на разных этапах выступали то одни то другие его стороны. В формировании мировоззрения П. и его развитии определяющее значение имела близость поэта к общественному движению эпохи, к декабристскому движению.
Ранний П. [1814-1818], поэтически и идейно еще не сформировавшийся, переживал значительное воздействие феодально-дворянской лит-ры конца XVIII и начала XIX вв. Своими корнями лицейская лирика П. связана с лит-рой позднего классицизма. П. продолжал тенденции, к-рые сложились в классицизме на рубеже двух веков. В лицейских произведениях нашла свое отражение героическая поэзия классицизма (ода). П. создал ряд од (‘Воспоминания в Царском селе’, ‘На возвращение государя’), подражая образцам феодальной лит-ры. Не представляя значительной линии у раннего П., героическая поэзия легко уступала первенствующее место эпикурейской лирике. Под ее знаком проходил начальный период творчества поэта. Эпикурейская лирика сложилась под многообразными влияниями. Здесь проявлялось воздействие, с одной стороны, легкой французской поэзии XVIII в. (Парни и др.), к-рую П. хорошо знал, и с другой — влияние Державина, Карамзина и Батюшкова. Легкая эпикурейская поэзия выросла на феодальной почве. Ощущение дворянством непрочности социальных основ, их начинающегося распада определило появление легкой поэзии с ее мотивами забвения горестей жизни и беспечного наслаждения. Поэтизация жизненной беззаботности была в то же время формой отрицания буржуазного практицизма. Вместе с тем характерные для начинающегося кризиса феодализма настроения обусловили то, что легкая поэзия нередко сочеталась с мотивами оппозиционности, протеста против феодальной действительности. Доминирующий тонус эпикурейской лирики П. — это воспевание наслаждения. Жизнь коротка, нужно во всей полноте ощутить ее и пользоваться ее дарами (‘Гроб Анакреона’, ‘Торжество Вакха’). Призыв к упоению жизнью сочетается с утверждением созерцательного отношения к миру. Подлинное счастье человеку может дать общение с природой, деревенская жизнь, лишенная волнений и тревог. Городу противопоставляет П. сельский мирный приют, деревенскую идиллию. В лексике раннего П. сказываются утонченная пышность, стремление к внешней красочности. И одновременно с этим выявляется тяготение к вольности поэтического выражения, чаще всего в плане иронии и шутки, тяготение к жизненной конкретности в ее иногда обнаженном виде (‘Монах’).
В лицейской лирике наряду со следованием традиции классицизма четко определяется и оригинальная пушкинская линия, его разрыв с феодальной лит-рой. В то время как у Державина, Карамзина эпикурейская поэзия сочеталась с религиозными устремлениями и утверждением бренности земной жизни, П., ближайшим образом следуя за Батюшковым, в отличие и от него воспевает жизнь как единственную ценность. Тенденции отхода от феодальной литературы проявляются также в отрицательном отношении к представителям классицизма (‘К Жуковскому’, 1816).
В послелицейские годы [1817-1819] П. принимает живое участие в общественно-литературной борьбе. Рост и формирование мировоззрения, поэтического стиля идет многолинейно. В ‘Руслане и Людмиле’ П. в известной мере продолжает линию легкой поэзии. От жанра шутливых посланий Пушкин переходит к жанру иронической шутливой поэмы, тем самым расширяя эпикурейские мотивы. Однако эпикурейство в поэме приобретает новый смысл и содержание, новую функцию. Поэтизация героической старины была одной из основных черт литературы классицизма. Пушкин отталкивается от этой тенденции, давая в ‘Руслане и Людмиле’ эту героику в ироническом свете. Две линии творческих устремлений раннего П. (героика и эпикурейство) выступают в ‘Руслане и Людмиле’ в качественно ином, чем раньше, соотношении, намечаются тенденции нового этапа поэтич. развития. Наряду с отрицанием героики прошлого П. в своей поэме пародирует волшебство, мистику, к-рую насаждал в это время в лит-ре Жуковский — ‘дядька пиитических чертей и ведьм’.
В противовес мистике Жуковского, его уходу в ирреальное ‘Руслан и Людмила’ явилась выражением жизнеутверждающих начал. Человеческие переживания в их самоценной значимости, приятие жизни как праздника наслаждения получают в поэме мастерское воплощение. Поэма олтичается легкостью и изяществом повествования. ‘Руслан и Людмила’ является первым значительным моментом в поэтическом самоопределении поэта. Поэма поставила определенную грань, с одной стороны, между П. и классицизмом и, с другой стороны, между П. и реакционно-романтическим стилем. Оригинальность, новизна этой иронической поэмы послужили основанием для острых споров вокруг нее, явившихся началом лит-ого размежевания. Отрицание мистики, утверждение жизни и человека находят свое продолжение и яркое выражение в ‘Гавриилиаде’. Она написана под заметным влиянием Вольтера. В ‘Гавриилиаде’ П. ‘снижает’ уже не героику старины, а ‘божественные’ существа. Обитателям неба свойственны обычные человеческие стремления, чувства. Страсти волнуют и богов. Их действия ничем не отличаются от действий людей, подчиняющихся велениям своих чувств. П. возвышается до ‘кощунственного’ изображения божественных существ, до мотивов атеизма.
Лирика П. на этом этапе — лирика человеческих страстей, воспевание человеческих чувств в их жизненном многообразии. Пушкин отрицает необходимость подчинения жизни человека потусторонним целям и тем самым восстает против сужения ее, обеднения. Жизнь должна явиться полным раскрытием человека во всем богатстве его внутреннего мира, его земного, чувственного отношения к действительности (‘Выздоровление’, ‘Юрьеву’, ‘Мечтателю’, ‘Энгельгардту’ и др.). Любовные мотивы, интимная лирика переплетаются здесь с широким восприятием действительности в ее осязаемой реальности, в красоте ее форм. Основной тон этой лирики — радостная взволнованность, жизненная бодрость и оптимизм.
В лирике нач. 20-х гг. эта струя постепенно убывает. Нарастают новые мотивы и настроения — настроения скорби и разочарованности. Поэт говорил об остывших страстях и холодном страдании, пришедшем на смену легкокрылой радости. Утверждая целостного, ‘нормального’ человека, поэтизируя человеческие чувства, П. пришел к художественному восприятию того, что данная общественная среда противостоит ‘возрожденнию’ человека. Здесь истоки разочарования, скептицизма. Не случайно и то, что мотивы разочарования появляются во время пребывания поэта в первой ссылке, после того как ему пришлось остро ощутить реальные условия общественной жизни.
Лирика человеческих страстей и разочарования органически переплеталась с общественными устремлениями поэта, с социальными мотивами. В послании ‘Всеволожскому’ [1819] П., воспевая жизнь и ее радости, говорит о принципах ‘капральства, прихотей и моды’, к-рые господствуют в окружающей среде, отрицательными чертами он рисует светскую Москву. Но особенно рельефно выступают общественные мотивы в сочетании с настроениями разочарования, пессимизма. В таких стихотворениях, как ‘К Овидию’ [1821], послание ‘Чаадаеву’ [1821], П., раскрывая переживания горечи, печали, определяет свое место в общественной жизни. ‘Изгнанник самовольный, и светом, и собой, и жизнью недовольный’, — так называет себя П. Поэт чувствует гнетущее давление среды, находящейся под властью условностей, приличий и невежества. Переход от тем интимной лирики к общественно-политическим проблемам — одна из характерных особенностей лирики П. этого периода. В посланиях ‘Чаадаеву’, ‘Князю А. М. Горчакову’ П. очень широко ставит проблему своего отношения к различным явлениям мира. Жанр лирической исповеди, лирического портрета является особо характерным для П. 20-х гг. — того периода, когда он особенно остро переживает проблему своего места в общественной жизни.
Но наиболее ярко выявляет тенденции поэтического развития П. в 10-20-х гг. его политическая лирика. Высокая страстность социального протеста, конденсированность политической мысли, яркая художественная форма — все это обусловило огромное влияние политической лирики П. Ведущая линия — отрицание феодального произвола и насилия, борьба за такой общественный порядок, к-рый даст возможность роста культуры и личности. Этот порядок может быть установлен, по П., введением законов, ограничивающих произвол. В ‘Вольности’ [1817] находит определенное отражение идея равенства всех перед законом, выдвинутая французской революцией 1789. Защищая идею законности, П. резко критикует тиранов, предостерегает их от возмездия. С огромным пафосом и страстью восстает П. против тиранства и ‘самовластия’. В ‘Ноэль’ [1818] он развенчивает надежды на царя, на то, что тот введет нужные законы. В ‘Кинжале’ [1821] поэт воспевает цареубийцу Брута, идея борьбы с самовластьем пронизывает это стихотворение. В протесте против тирании в политической лирике П. звучат революционные ноты. Но это лишь отдельные ноты, не определяющие характера всей политической лирики П. Ее доминирующая черта — либерально-оппозиционная критика феодально-крепостнического порядка.
В стихотворении ‘Андре Шенье’ [1825] П., отрицая тиранию трона, вместе с тем видит опасность в ‘тирании’ народа, к-рая приносит с собой кровь и человеческие жертвы.
Утверждая законность, П. боролся за создание условий для роста просвещения, для развития общественной мысли. Защищая необходимость развития мысли, ‘разума’, не стесняемого произволом, П. вместе с тем признает невозможность радикального изменения феодальной России: ‘Что нужно Лондону, то рано для Москвы’. П. оставался на позициях либеральной критики феодализма.
В ‘Деревне’ [1819] П. развенчивает сельские идиллии, к-рые были так распространены в феодальной лит-ре и нашли отражение в его лицейской лирике. Контраст идиллически-прекрасной природы и социальных бедствий поселянина подчеркивает ‘позор барства дикого’. После радищевского ‘Путешествия из Петербурга в Москву’ ‘Деревня’ снова остро выдвигала вопрос о крепостном праве. Однако и здесь П. не подымался до идей насильственного уничтожения социального зла.
В своих социально-политических взглядах П. примыкал к декабристскому движению. Но декабристское движение, несмотря на свою противоречивость, ставило проблему революционного изменения феодального строя. Говоря о декабристах, Ленин охарактеризовал их как дворянских революционеров. У П. идея революционной борьбы не нашла своего развернутого выражения. П. отделяла от декабристов — в частности от Северного общества — та грань, к-рая проходила между дворянскими революционерами и представителями либерально-оппозиционной критики феодализма.
В послелицейской лирике отчетливо отразился путь поэта от оптимистического мировосприятия к разочарованию, к мотивам неприятия социальной действительности своего времени, к-рые нашли выражение, с одной стороны, в лирической исповеди, а с другой — в политической лирике.
В 20-х гг., в период своего пребывания на юге в ссылке, П. создает романтическую поэму. Мотивы разочарованности, пессимизма приобретают в поэме чрезвычайную остроту и насыщенность. Лирическое восприятие противоречий со средой перерастает в лиро-эпическое отображение одинокой разочарованной личности, противопоставляющей себя обществу. И в то время как в политической лирике основной линией являлась борьба с ‘самовластьем’ и утверждение законности, в романтической поэме реализуется в определенном плане более широкая проблема — проблема общества и человеческой личности. Вставал вопрос об общественном устройстве, об общественной среде как целом, о ее принципах. В восприятии декабристов (Бестужев, Рылеев) романтическая поэма П. была прогрессивным лит-ым явлением, очень высоко ими ценившимся. Романтическая поэма сложилась под значительным воздействием Байрона. В байроновской поэзии П. привлекал культ сильного человека, отрицание во имя человеческой личности устаревших морально-общественных норм.
Романтический герой (кавказский пленник, Алеко) разочарован в людях, в обществе, он не признает тех принципов, на к-рых построена общественная жизнь. Изгнанник общества, ‘отступник света’, романтический герой ощущает свое одиночество, жаждет свободы и иного мира, чем тот мир человеческих отношений, в к-ром он жил. С огромной силой П. воссоздает его мрачную охлажденность и отрешенность от общества. В образе романтического героя поэт концентрирует свое внимание на характере героя, бунтующего против общественных принципов. Суровая, дикая жизнь черкесов, цыган контрастирует с однообразной, мертвой жизнью светского общества. Этот контраст однако не означал призыва к мирному уединению на лоне природы, к отказу от культуры. Романтический герой не находит душевного равновесия и вне своей общественной среды. Конфликт человека и среды не снимается. Острота конфликта подчеркнута также и контрастом разочарованности героя и силы его страстей. Этот контраст является своеобразным выражением глубины противоречий. Поэт чувствует близкую связь с героем, он не отделяет себя от действующих лиц и в непосредственной форме — в лирических высказываниях, отступлениях, обращениях к героям — высказывает свою заинтересованность в их судьбах. Отсюда лиро-эпический характер романтической поэмы. В форме борьбы за личность в историческом развитии всегда выступала борьба с феодальной системой во имя новых буржуазных принципов жизни. Ленин в ‘Экономическом содержании народничества’ подчеркивал, что: ‘именно капитализм, оторвавший личность от всех крепостных уз, поставив ее в самостоятельные отношения к рынку, сделав ее товаровладельцем (и в качестве такового — равной всякому другому товаровладельцу), и создал подъем чувства личности’ (Ленин, Собр. сочин., т. I, стр. 287). Утверждение человека, которое ясно проявилось в лирике П. и с особой силой выразилось в романтических поэмах, возникло как отражение связей с капиталистическим развитием. Романтическая поэма явилась значительнейшим сдвигом в поэтическом развитии П. и в истории русской литературы. Воспевая своего романтического героя, П. боролся с тем подчинением человека системе государственно-сословных норм, которое проповедывалось литературой классицизма, застывшим поэтическим канонам П. противопоставил свободу в выборе художественных средств. Одновременно с этим пушкинская романтическая поэма противостояла и реакционно-романтическому стилю. Пушкинский романтизм не заключал в себе призыва в мистические дали. Это был прогрессивный романтизм, потому что за пессимизмом скрывалась страстная тяга к жизни, горячая жажда деятельности.
Естественно, что романтическая поэма П. вызвала борьбу в лит-ре. Она породила длительные споры о романтизме и классицизме.
Позиция П. в его борьбе за новые начала социального развития определялась не только капиталистическими тенденциями, к-рые складывались в России, но и воздействием зап.-европейского капитализма. П. внимательно следил за культурной и политической жизнью Европы, за освободительным движением. Освободительное движение в странах, переходивших от феодализма к капитализму, в частности в Италии и Испании, было для П. историческим явлением глубокого смысла. Об этом говорит ряд стихотворений П., связанных с этими событиями. Таковы ‘Сказали раз царю’, ‘Вещали книжники, тревожились цари’, ‘Недвижный страж дремал на царственном пороге’.
Разгром освободительного движения на Западе создал колебания у П. Сомнения в успешности борьбы со ‘старым’ порядком, порожденные этим разгромом, сливались с признанием тщетности индивидуалистического бунта, социального отщепенства. Поэт отказывается от возвеличения романтического героя. В Алеко раскрывается то отрицательное, что включает в себя индивидуализм, — черствость, эгоизм, который ведет к жестокости, к столкновению индивидуальностей. Индивидуализм в своем предельном выражении означает отрицание прав других людей, нарушение их воли. Обнажая так. обр. сущность индивидуалистических стремлений, П. дает глубокую характеристику буржуазного индивидуализма, его противоречий. В ‘Цыганах’ появляются мотивы смирения, покорности перед ходом жизни, ее логикой.
К 1823 относится стихотворение ‘Сеятель’, к-рое П. заключает словами:
‘Паситесь, мирные народы,
Вас не пробудит чести клич!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич’.
Противоречия П., его двойственное отношение к проблемам политической борьбы, обозначившееся в 1823, не снимали однако ведущих тенденций творчества. Они заключались в том, что вплоть до декабрьского восстания 1825 П. остается на позициях политической борьбы с самовластьем, самодержавием. Политические устремления окрашивают его творческое развитие в период до 14 декабря. К 1824 относятся такие произведения, как ‘К Языкову’, в к-ром поэт восклицает:
‘Надзор обманем караульной,
Восхвалим вольности дары…’
‘К морю’, к 1825 — ‘Андре Шенье’.
Существенно новым моментом явился отход П. от романтизма, постепенное его преодоление. Изображение абстрактного человека, романтического героя в его социальном отщепенстве не могло вобрать в себя те конкретные общественные противоречия, которые остро чувствовал поэт. Необходимость понять реальные силы общественного развития стала внутренней потребностью художника. П. ощущает недостаточность своего романтического отрицания общества и тех художественных принципов, которые реализовались в романтической поэме. Поэт тяготеет к изучению реальной обстановки, общественных отношений и места в них человека.
Выражением этих тенденций явилась работа над ‘Онегиным’ и ‘Борисом Годуновым’. Начав в 1823 ‘Онегина’ и написав три главы, П. в 1825 пишет ‘Бориса Годунова’. В этих произведениях, представлявших утверждение художником реалистического подхода к жизни, П. сконцентрировал творческое внимание, с одной стороны, на проблеме политической борьбы, а с другой — на широкой характеристике дворянского общества.
В основу ‘Бориса Годунова’ были положены новые принципы, резко расходящиеся с принципами классической трагедии. ‘Я твердо уверен, — писал П. по поводу драмы, — что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедии Расина’. В отличие от трагедии классицизма движущим началом пушкинской драмы является не возвеличение героической борьбы во имя долга пред ‘отечеством’, не проповедь дворянской преданности государству, монарху, не столкновение чувства и долга: в ее основе лежит широкий охват социальных явлений, взаимодействие разных общественных сил в политической борьбе. Личная судьба героев включена в эту драму, но она подчиняется основной линии. Драма П. — драма больших социальных столкновений. Отбрасывая придворную помпезность и замкнутость классической трагедии, П. вводит в драму народ, делает его определяющей силой. Местом действия становятся наряду с царским домом и боярскими палатами городская площадь и пограничная корчма. П. разрушает каноны придворной трагедии с ее законами единства места и времени. С чисто шекспировским размахом П. создает крупные характеры, изображает людей сильных стремлений, мощной целенаправленности. Яркость показа фигур большого масштаба, их законченность в соединении с широтой творческого изображения жизни делали ‘Бориса Годунова’ совершенным образцом драматургии. ‘Борис Годунов’ явился крупнейшим достижением П. в период роста его реалистических тенденций, его осмысления противоречий эпохи. Создавая ‘Бориса Годунова’, П. обратился к истории и взял материалом драмы социально-политическую обстановку конца XVI века. Конец XVI в. — эпоха острой социально-политической борьбы, к-рая развертывалась у истоков самодержавия. Художественное обобщение ее проливало свет на современную для П. обстановку, на развитие борьбы с самодержавием. Изображение столкновений Бориса, бояр, Дмитрия — это раскрытие тех принципов, которые лежат в основе деятельности развивающегося самодержавия. Борис Годунов воспринимает от Иоанна Грозного, первого русского царя, способ управления государством, он — продолжатель его дела. Принципы самодержавия — это принципы кровавой расправы, жестокой борьбы со всеми, кто против него. Власть достигается любыми средствами.
Обнажая принципы самодержавия, П. в образе Бориса отмечает черты обреченности. Власть Бориса оказывается недостаточной для того, чтобы смирить движение, развертывающееся против него. В драме показано нарастание движения, неизбежно приводящее к взрыву. Обреченность Бориса кладет трагический отпечаток на его фигуру. Борис Годунов — человек, подчинивший все одному — жажде власти, борьбе с врагами. Жажда власти проходит как один из основных мотивов в драме и служит существенным моментом в характеристике действующих лиц, вызывая проявление самых низких инстинктов. В образах князя Шуйского, Воротынского, организующих борьбу против Бориса, раскрываются эти черты властолюбия, которые определяют их отрицательный облик. Отрицая Бориса, П. вместе с тем не становится на сторону его врагов из среды боярства, к-рые несут те же принципы кровавого насилия. Во всей сложной политической борьбе, развертывающейся в драме, выступает одна определяющая сила. Эта сила — народ. Роль народа в политической борьбе — ведущий момент драмы. Народ, его действия, отношение к событиям — эта линия пронизывает драму. И потому, что народ — та сила, к-рая определяет ход событий, каждый из борющихся лагерей стремится расположить его к себе, стремится использовать его.
Отношение народа предопределяет и исход борьбы, оно является решающим моментом развития событий. Но в тоже время народ — это стихия, действие которой трудно учесть. Народ провозглашает царем Бориса, чтобы позже отказаться от него и его рода. Движение народа не подчинено разумному началу, народ — слепая стихия, его могут использовать различные люди в своих целях. У Пушкина — двойственное отношение к народу: с одной стороны, — понимание его роли, силы, сочувственное к нему отношение, с другой — страх пред этой силой, поведения которой нельзя предугадать. В ‘Борисе Годунове’ нашли отражение проблемы, к-рые поднимались освободительным движением. П. остался на позициях отрицания самодержавия. Но ‘Борис Годунов’, законченный незадолго до декабрьского восстания, показывает отличие взглядов Пушкина от воззрений декабристов. Лучше, чем многие декабристы, Пушкин понимал, что крупная социально-политическая борьба, восстание неизбежно означают обращение к народу, к его силе. Но это обращение к народу грозит опасностью. И в ‘Борисе Годунове’ ясно ощущается отрицательный ответ на вопрос о насильственной борьбе с самодержавием.
Реалистическая устремленность, проявившаяся в ‘Борисе Годунове’, составляет существенную сторону ‘Евгения Онегина’. ‘Онегин’ по своей структуре и направленности в известной мере примыкает к романтическим поэмам. Его сближают с романтическими поэмами сгущенность противоречий, определенная лаконичность повествования, сплетение повествования с лирическими высказываниями поэта. Включение лирических отступлений в ‘Онегине’ проведено как принцип структуры. Развивая действие романа, поэт включает свои переживания, мысли, свой жизненный опыт в непосредственной форме в характеристику среды. Существенным моментом, отличающим ‘Онегина’ от романтических поэм, являются новые принципы реалистического письма. С течением времени замысел произведения претерпел изменения, определяющее значение при этом имело восприятие П. декабрьского восстания, ко времени к-рого была написана лишь часть романа. ‘Евгений Онегин’ по своим жанровым особенностям — роман в стихах. Воплощая свои замыслы, П. создал необычайно своеобразную, оригинальную поэтическую форму. Значительное социальное содержание, типическую характеристику дворянского общества П. сконденсировал в поэтическое повествование, полное внутренней динамики и гармонического единства. Своеобразие повествования — в неповторимом сочетании классической строгости, стройности с восхитительной естественностью поэтического рассказа. Отличительной чертой поэтической структуры ‘Евгения Онегина’ является четырнадцатистрочная строфа, которой поэт пользуется на всем протяжении романа. Строго выдерживая ее внутреннее строение, схему, поэт создает исключительно выразительный ритмический рисунок ‘романа в стихах’, добивается замечательнейшей ясности и единства произведения как целого.
Если в романтической поэме П. брал человека вне общественных связей, то в романе на первый план выдвигаются общественная среда и ее влияние на человека. Отсутствие подлинной культуры, широких интересов характеризует у Пушкина как основные массы поместного дворянства, так и дворянскую верхушку. Светское общество приобрело лишь некоторые внешние, ложно усвоенные формы культуры. Дворянская верхушка представляет среду, в которой все сковано этими внешними формами культурной жизни, приличиями, условностями. Живая мысль, живое отношение к миру, выходящее за рамки обычных представлений, здесь подавлены. Все люди нивеллированы, все сглажено и сведено к посредственности. Светское общество необычайно консервативно. Традиции здесь во всей силе своей власти. Общественная жизнь является основой для раскрытия человеческих характеров, их отношения к действительности. Онегин и Татьяна, с одной стороны, Ленский и Ольга — с другой, — это разные восприятия мира, различные типы человеческой практики. Образ Онегина — это образ человека, пришедшего от увлечения жизнью к скептицизму. Скептицизм выступает в своей жизненной оправданности, поэт показывает закономерность его возникновения из жизненного опыта.
Наряду с скептицизмом в образе Онегина П. раскрывает черты надломленности, опустошенности. П. показывает, что надломленность возникает как результат губительного воздействия среды. Дворянское общество заглушает творческие импульсы, лишает человека устремленности, Онегин оказывается непригодным к творческой деятельности. По первоначальному замыслу П. хотел нарисовать Онегина в обществе новых людей — декабристов. Развитие образа, отношение его к действительности в этом смысле выступило бы в новом свете. Под влиянием декабрьского восстания образ Онегина трансформировался. П. оттеняет в Онегине черты опустошенности, черты лишнего человека, который не знает своего места в жизни. В скептицизме П. склонен подчеркивать влияние ‘чужих’ образцов. При всем том на фоне окружающей среды Онегин со своей ущербностью представляет значительную фигуру. Если в образе Онегина важнейшая черта — скептицизм, то в образе Ленского Пушкин дает тип романтического восприятия, исполненного иллюзий и мечтаний, не видящего реальных жизненных противоречий и отрицательных качеств окружающей среды.
П. обнажает слабость, неоправданность романтического восприятия действительности. В том столкновении скептицизма и романтического мировоззрения, к-рое развивается в романе, превосходство оказывается на стороне Онегина. Онегин шире воспринимает жизнь, глубже анализирует явления действительности. Отрицая восприятие действительности вне ее противоречий, обнажая несостоятельность понимания Ленским окружающей среды, П. не отказывается от приятия жизни. Признание жизни сочеталось у Пушкина с утверждением критического отношения к ней, истоком которого было стремление к иной действительности.
От признания отрицательного влияния дворянского общества на человека П. идет к утверждению целостного, положительного героя. Образ Татьяны представляет утверждение природной естественности в противовес той ложной искусственности, в к-рой живет светское общество. Одновременно с этим образ Татьяны был и отрицанием ограниченных и застойных сторон поместной жизни — интерес ее к культуре, к чтению выгодно отличает Татьяну от других представителей дворянской среды. Вместе с этим поэтизация образа Татьяны вовсе не означала призыва к уходу в поместное существование Буяновых и Пустяковых. Та жизненная философия, к-рая реализовалась в Онегине, — это философия глубочайшего стремления к деятельности и в то же время отрицания общественных форм, ломающих и стесняющих ее. Пафос жизненного утверждения не только не снимает критического отношения к действительности, но оправдывает его, делает его закономерным в данной общественной среде. Возникая в качестве отрицания общественного устройства, оно несет с собой жажду новой жизни. Светская среда построена на таких принципах, к-рые отрицают свободный рост и развитие человека, они губят человека.
Роман П. не был вполне завершен, это ощущал сам поэт. Об этом свидетельствует и то, что П. написал десятую главу, впоследствии им уничтоженную, и то, что он в 30-х гг. начинал писать продолжение ‘Онегина’. Несомненно, что противоречия, раскрытые П. в романе, отличаются определенной незаконченностью своей характеристики.
‘Евгений Онегин’ положил основание русскому социально-психологическому роману. П. ввел в литературу обыденную жизнь людей, с их жизненными стремлениями.
Широко ставя социальные проблемы, П. на пороге декабрьского восстания отрицал идеи революционной борьбы (‘Борис Годунов’). Декабрьское восстание, гибель декабристского движения сыграли огромную роль в творческом развитии П. В этом восприятии исторических событий отразился страх либерального дворянства перед народным движением. Противоречивость отношения П. к революционной борьбе под воздействием декабрьского восстания перерастала в отказ от вольнолюбивых стремлений. И если до декабря у П. ведущей тенденцией творчества являлось провозглашение борьбы с тиранией самодержавия, а отрицание ‘тирании народа’ было моментом, в известной мере второстепенным, то после декабрьского восстания П. приходит к снятию борьбы с самодержавием.
Творчество П. после декабря 1825 характеризуется ростом патриотических мотивов, мотивов отрицания ‘бунта’. Такие произведения, как ‘Стансы’ [1826], ‘Полтава’ [1828], ‘Анджело’ [1833] и ряд других, свидетельствовали о повороте П. вправо. Однако социальные противоречия, возникшие на основе роста капиталистических отношений, не были сняты и после декабрьского восстания. Феодально-крепостническое государство стесняло развитие новых, капиталистических тенденции. Кризис феодального хозяйства, наметившийся в нач. 20-х гг., с особой силой сказавшийся в конце 20-х гг. и в 30-е гг., настойчиво выдвигал необходимость найти выход из того тупика, в котором оказывалось феодально-крепостническое общество. Одним из важнейших моментов творческого развития П. в 30-х гг. было обобщение отрицательных черт феодальной действительности. Отсюда большая сложность П., его противоречивость в период после декабрьского восстания. Примирение с самодержавием сочетается с глубоким анализом, с отрицательным отношением к крепостнической действительности.
Боязнь революционной бури и вместе с тем понимание противоречий феод. уклада создавали противоречивость социальных позиций, нашедших свое отражение в творческой эволюции П. Изменение социально-политической обстановки обусловило необходимость и нового осмысления поэтом эстетических проблем. Не случайно, что после декабрьского восстания П. создает ряд стихотворений, посвященных вопросу о сущности и характере поэзии, о месте поэта в жизни и т. д. В них поэт стремится определить направление своего творчества. У П. возникает теория искусства для искусства, в к-рой выражается прежде всего отход поэта от политических дерзаний. Если в ‘Вольности’ поэт провозглашал:
‘Хочу воспеть свободу миру,
На тронах поразить порок’,
то теперь он пишет о том, что поэзия существует ‘не для житейского волненья, не для корысти, не для битв’. В ‘Черни’ [1828] поэтом отрицаются жизненная польза искусства, утилитарное его значение. В связи с этим выступает мысль о независимости поэта от общества, оправдывается уход его от ‘толпы’.
Вместе с тем теория искусства для искусства у П. отнюдь не сводилась лишь к утверждению отхода от политических битв. В ней резко очерчена другая сторона — непримиренность с феодально-дворянским обществом. В стихотворении ‘Поэт’ [1827] выражена идея, что поэтическое устремление поэта не совпадает с его жизненным поведением, жизненной обстановкой. В своих человеческих поступках поэт может не быть исключением, но как поэт он тем не менее не сливается со средой. Это разделение человека и поэта, указание на особое место поэта, свидетельствовало о том, что Пушкин противопоставлял себя феодально-дворянской среде. Невозможность сближения с нею, иное отношение поэта к жизни рождают мотивы одиночества, мысль о необходимости своего, независимого пути для поэта:
‘Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Или, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородной’
(‘Поэту’, 1830).
Оправдание независимости поэта от среды явилось формой неприятия официальной идеологии. Складываясь из различных моментов, теория искусства для искусства не была законченным и твердо установленным эстетическим credo поэта. Она была лишь временным этапом в эстетических взглядах П. последекабрьского периода.
В обстановке николаевской реакции П. чувствует себя придавленным, загнанным в какой-то жизненный тупик. Это определяет тот факт, что во второй половине 20-х и в 30-е гг. у П. нередко прорываются ноты глубочайшего отчаяния, ноты разлада с жизнью. П. создает ряд произведений, в к-рых он развивает тему борьбы жизни и смерти. В ‘Каменном госте’, в ‘Пире во время чумы’ эта тема в своем развертывании приобретает чрезвычайную драматическую остроту. В ‘Каменном госте’ Дон-Гуан, наслаждаясь жизнью, добиваясь любовных успехов, сеет вокруг себя смерть. Беспечно относящийся к жизни, он сам погибает, сраженный роком. В ‘Пире во время чумы’ сама жизнь, наслаждение ею переходят в ощущение грозного дыхания смерти. Ноты обреченности и пессимизма, трагического восприятия действительности звучат здесь в качестве лейт-мотива.
Лирика последекабрьского периода одной своей стороной близка маленьким трагедиям. П. неоднократно возвращается к выражению глубокой неудовлетворенности жизнью, к глубоким и скорбным раздумьям о ее движении, о ее целях: ‘Не дай мне бог сойти с ума’ [1833], ‘Стихи, сочиненные во время бессонницы’ [1830], ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных’ [1829], ‘Дорожные жалобы’ [1829] и др. Это — целая струя лирики, в к-рой П. с величайшей искренностью отразил свою горечь и отчаяние. В отличие от лирики первой половины 20-х гг. здесь на первый план выступают мотивы философского восприятия жизни. Совершенно естественно, что именно в лирике эти тенденции проявились особенно отчетливо и привели к созданию особой, философской линии. Наряду с становлением философской струи у Пушкина заметно тяготение к образам природы, к темам искусства. Поэта привлекает красота, ее вечная неизменность. Вместе с тем у П. ярко выступают социальные мотивы, мотивы отрицания. В период жесточайшей реакции П. обращается с мужественным приветствием к заточенным в Сибири декабристам (‘Послание в Сибирь’, 1827). Со скорбью и гневом поэт говорит в ‘Анчаре’ [1828] о жестокой власти владыки над рабом, о власти человека над человеком, дающей право одному на жизнь другого. Глубоко реалистическими штрихами в стих. ‘Румяный критик мой’ [1830] поэт воссоздает изумительные по своей выразительности картины русской деревни. Свой творческий путь в ‘Памятнике’ [1836] П. осмысливает как служение освободительным идеям:
‘И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал’.
В 30-х гг. поэт отходит от представления об искусстве как о явлении, далеком от житейских волнений. Отказываясь от борьбы с самодержавием, П. в центре своего внимания ставит социальные отношения эпохи. Политическое ‘примиренчество’ не только не исключало обобщения социальных противоречий, но в определенной мере предопределяло концентрацию на них творческих сил поэта. Отойдя от ‘вольнолюбивых’ мечтаний, поэт с большой остротой и с более широким охватом подходит к решающим сторонам действительности. Проблема путей социального развития, его реальных истоков и перспектив в последекабрьский период стоит значительно острее. В этой связи углубляются и расширяются реалистические тенденции творчества П. Характерно свидетельство А. И. Герцена. Зная о всех ‘грехопадениях’ поэта, он писал: в то время как душой всех мыслящих людей ‘овладела глубокая грусть’, ‘одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений, эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос отдаленному будущему. Поэзия Пушкина была зовом будущего и утешением. Вдохновение Пушкина не обмануло. Кровь, прилившая к сердцу, пораженному ужасом, не могла остановиться, она скоро устремилась от сердца во вне’ (Герцен А. И., Сочинения, под ред. Лемке, т. VI, стр. 258). Так прозвучал голос революционного демократа, и он является решающим в споре о том, каков был характер творчества Пушкина после декабрьского восстания.
Первыми крупными произведениями, созданными П. после декабря, были произведения, построенные на исторической тематике. Если в ‘Борисе Годунове’ обращение к истории заключало в себе отталкивание от кровавых принципов самодержавия, то в ‘Полтаве’ [1828] исторический материал явился средством утверждения самодержавной власти, победы ее над ‘кровавой вольностью’, над мятежным стремлением к национальному отделению. Столкновение резко противоположных друг другу социальных принципов развертывается на основе сочетания лично-интимного плана в характеристике героев и отображения общественно-политической борьбы. Сюжетная линия, лично-интимный план обнаруживают в Мазепе человека низких душевных качеств. Он жертвует любовью, дружбой, жизнью других для выполнения своих эгоистических замыслов. Действия его представляют сплетение вероломства, коварства, мстительности, черствости и особенно — честолюбия. В противоположность изменнику Мазепе Кочубей и Искра, сохраняющие глубокую преданность Петру, даны как образы людей, до конца честных и преданных своим принципам. Благородная месть заставляет их начать борьбу. С особой экспрессией П. рисует образ Петра. Лаконичность характеристики, по замыслу П., должна была подчеркивать грозное величие Петра: ‘Он весь, как божия гроза’, ‘Пирует Петр, и горд и ясен и славы полон взор его’. Сюжетная обособленность образа Петра оттеняет ту роль определяющей исторической силы, которую отвел ему П. Столкновение Мазепы и Петра проходит как апофеоз самодержавия, как заостренная борьба против бунтарства, против ‘войны народной’. ‘Полтава’ — историческая поэма, в к-рой сочетаются моменты моралистического развенчания ‘изменника’ и героизирующего возвеличения самодержавия.
И то и другое дано в патетическом строе речи, в сгущенном повествовании, построенном в порядке нарастания. Патетический строй речи находится в единстве со всем характером изображения героев. В образе Мазепы с предельным выражением сконцентрированы черты ‘злодея’, образ перерастает рамки человеческого облика. С другой стороны, образ Петра выступает в каком-то надземном, божественном величии. Романтически абстрактен портрет Марии, — это портрет идеальной красавицы, в к-рой нет индивидуальных особенностей. Пересмотр социально-политических позиций у П. сопровождался отголосками романтизма, но в то время как романтизм южных поэм носил прогрессивный характер, романтизм ‘Полтавы’ заключал в себе реакционный смысл. В ‘Полтаве’ Пушкин сближался с феодально-дворянской лит-рой, с той защитой государственных начал, которая была важнейшим моментом классицизма. Историческая тематика, в частности образ Петра, привлекают поэта и в ‘Арапе Петра Великого’, над к-рым он работал в этот же период [1827-1828]. Но здесь П. взял другие проблемы по сравнению с ‘Полтавой’, и образ самодержавного Петра взят в новом аспекте. В ‘Арапе Петра Великого’ Петр — это самодержец-преобразователь, к-рый насаждает просвещение, меняет старые устои. Основная тема ‘Арапа Петра Великого’, как она вырисовывается из незаконченного произведения, — это тема приобщения России к западной культуре, выход из рамок древней Руси. Поворот к Западу в ‘Арапе Петра Великого’ раскрывается как момент возрождения общества. Патриархальные основы снимаются, и на их месте возникают новые формы гражданственности. Проблема включения России в систему государств, развивающих в себе новую культуру, выдвигается П. как важнейшая проблема исторического развития. Решающую роль во внедрении просвещения играет самодержавная власть Петра.
И образ просвещенного монарха и тема приобщения к культуре Запада были чрезвычайно актуальными для П. Отступая от политических позиций 20-х гг., П. утверждал идеал просвещенного монарха, который для поэта был своеобразной формой примирения с самодержавной властью. К теме просвещенного монарха П. снова обращается в поэме ‘Анджело’ [1833], создавая в ней образ царственного властелина, который инкогнито знакомится со своей страной, узнает о всех преступлениях и затем мудро наказывает пороки. П. глубоко занимала тема новых принципов общественной жизни, перспектив исторического развития. Не замыкаясь в рамки российской действительности, П. осмысливает крупнейшие процессы смены общественных форм. Тема столкновения двух культур, двух общественных систем развита в ‘Скупом рыцаре’ [1830].
Построенный на материале исторического прошлого (феодальное рыцарство Западной Европы), ‘Скупой рыцарь’ показывает разложение феодальных устоев под воздействием силы денег. Общественная жизнь в ее самых различных проявлениях, включая мораль, искусство, становится подчиненной власти денег. Поэт обнажает противоречия, на которых вырастает власть золота. ‘Слезы, кровь и пот’ — вот ее основа. П. показывает ту диалектику новых отношений, к-рой подчинена вся деятельность новых людей. ‘Скупой рыцарь’ — властелин золота, но одновременно и раб его. С изумительной проницательностью поэт схватывает реальное движение исторического процесса, его закономерность. В той борьбе, к-рая происходит на исторической арене — между феодальным порядком, рыцарством и властителями золота, — сила на стороне последних, хотя поэту и импонирует благородство таких людей, как Альбер. ‘Скупой рыцарь’ вырастает в социально-философское обобщение величайшей силы. В отличие от многих крупных художников Пушкин увидел в столкновении двух систем не извращение ‘нормального’ хода жизни, не какое-то навождение, не историческую случайность, а неизбежный процесс социального движения.
Существенной линией творческого развития П. в 30-х гг., темой, к к-рой он обращается в различных связях, в разных планах, становится отражение мира новых отношений, разрушающих феод. принципы жизни. В ‘Медном всаднике’ [1833] П. создает изумительный образ города, возникшего ‘из тьмы лесов, из топи блат’. Петербург — это своеобразный символ новой культуры, побеждающей дикую природу, отсталость. Культура торжествует над запустеньем, над дикостью, она вносит жизнь туда, где ее не было. П. поэтизирует новую столицу, которая открывает окно в Европу. Через нее протягиваются нити на Запад, через нее идет внедрение культуры. Разрушается замкнутость, устанавливаются связи с миром. В противовес феодальной литературе П. в ‘Медном всаднике’ воспел город. Если для феодальной лит-ры город — это прежде всего источник разврата, лжи, губительных веяний, то для П. город — в первую очередь олицетворение прогресса. Изображение города, городской действительности для П. 30-х гг. чрезвычайно характерно. На материале города П. строит помимо ‘Медного всадника’ ‘Пиковую даму’, ‘Домик в Коломне’. Отображая рост новых социальных тенденций, их историческую необходимость, П. вместе с тем приходит к созданию образов, в к-рых вырисовываются угрожающие черты новой действительности. Городская тематика тесно связана с образом ‘среднего’ человека, мещанина, к-рый проходит в ряде произведений Пушкина.
В ‘Домике в Коломне’ [1830] обращение к мещанскому бытию — после больших исторических тем — носит в определенной мере шутливо-иронический тон. Подчеркнутая ироничность произведения скрывала однако за собой обращение к новым темам, к новым героям. ‘Пиковая дама’ изображает светское общество, но ее главным героем оказывается человек, органически не связанный с этой средой. Герман как по своему происхождению, так и по тому реальному месту, к-рое он занимает в жизни, не является представителем дворянского общества. ‘Век минувший’ в образе графини П. сталкивает с новым героем, выделяя тем самым его существенные черты. Герман — это образ ‘мещанина’, к-рый хочет победить жизнь, властвовать над нею. Цель его стремлений — деньги, к-рые приносят с собой все. Намеченной цели Герман подчиняет до конца свою жизнь. ‘Расчет, умеренность и трудолюбие — вот мои три верные карты, вот что утроит и усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость’. И в то же самое время Герман готов любой ценой добиться своего. Мнимая любовь к Лизавете Ивановне — лишь средство для выполнения задуманного плана. Германа не останавливают в его стремлении к богатству никакие препятствия — он идет на преступление. Для П. этот умеренный, ограниченный ‘мещанин’ с дерзновенными замыслами и полной свободой в выборе средств жизненной борьбы представляется органическим продуктом новой действительности, города и капитализма, ее существенной частью. Мораль этого человека страшит Пушкина.
Поэт с большим вниманием присматривается к людям города и его социальным низам. В ‘Медном всаднике’ П. показывает бунт человека, принадлежащего к этим городским низам. Герой ‘Медного всадника’ Евгений, предки к-рого принадлежали некогда к знатному роду, — мелкий чиновник. Стремления Евгения сконцентрированы на том, чтобы создать себе жизненную устойчивость. Идеалы, к к-рым стремится Евгений, заключаются в устроении мещанского благополучия, личного счастья. И когда надежды на личное счастье, на смиренный уголок рушатся, Евгений, смиренный чиновник, бунтует. Бунт Евгения — это бунт во имя самоценного значения незнатного человека города, заявляющего о своих правах на жизнь. Евгений бунтует против самодержавного властелина, к-рого он обвиняет в крушении своих надежд. В победном шествии самодержавия, государственности жизнь человека низов оказывается ничем не защищенной. П. не разделяет бунта Евгения. Образ Петра выступает у П. в своем победном величии. Но отталкивание от бунта смиренного мещанина не заключает в себе отрицания города, его культуры. И, с другой стороны, утверждение самодержавия в противовес бунту отнюдь не снимало мотивов протеста в защиту прав человеческой личности против жесткого давления самодержавия.
Образы людей города с их бунтом возникли у П. в органической связи с осмыслением путей исторического развития России, с постановкой вопроса о России и Западе. Можно утверждать, что события на западе Европы во многом способствовали созданию этих образов. В частности французская революция 1830, в к-рой значительную роль играла мелкая буржуазия, не могла пройти мимо внимания П. Отражением исторических событий являются высказывания П. о власти буржуазной демократии. В статье ‘Джон Теннер’ П. писал об Америке: ‘С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству’. Восприятие буржуазной демократии Запада в отрицательных чертах сочетается с ощущением кризиса феодализма, с боязнью народной революции. От изображения людей города протягиваются нити, с одной стороны, к отображению крестьянского движения, а с другой стороны, — к проблемам дворянства.
Отталкивание от буржуазной демократии переплетается у П. с обострением дворянского самосознания. Судьбы дворянства остро волнуют поэта в 30-х гг. И в своих публицистических статьях и в художественных произведениях П. настойчиво обращается к теме дворянства. Он особо концентрирует внимание на процессе оскудения дворянства, его упадка. В высказываниях П. о дворянстве отчетливо ощущаются опасения за его судьбы. Тревога за будущее класса вызывалась, с одной стороны, тем острым кризисным состоянием, в котором находилась феодальная Россия в 30-х гг., и, с другой стороны, — боязнью демократических низов. П. защищает дворянство как класс от наступления демократии, от ее притязаний. ‘Никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа’. Для П. представляется несомненной и положительная историческая роль дворянства, историческая оправданность его положения в обществе. Отсюда обращение П. к прошлому дворянства, защита дворянских традиций. В журнальной полемике по поводу лит-ой аристократии, которая развернулась в ‘Литературной газете’ между П., с одной стороны, и Булгариным и Полевым — с другой, отчетливо проявилось отрицание П. ‘демократической ненависти к дворянству’. Борьба с Полевым шла прежде всего по этой линии. Нападки Полевого на лит-ых аристократов, его буржуазные взгляды определили отношение к нему П. Отражая нападения на литературную аристократию, Пушкин вместе с этим ведет борьбу с Булгариным, которая приобретает иной характер и смысл, чем борьба с Полевым. С нескрываемым презрением Пушкин относился к верноподданничеству Булгарина, к его роли литературного доносчика и шпиона. Борьба П. с Булгариным была борьбой оппозиционного дворянства с верноподданнической буржуазией.
Обострение дворянского самосознания у П. не исключало борьбы с реакционным мировоззрением. Ставя вопрос о дворянстве, П. занял своеобразную позицию в сравнении с официальной идеологией. Рассмотрение общественного развития привело Пушкина к выводу, что носителем общественного порядка, подлинной опорой общества может быть ‘просвещенное дворянство’, отступающее от ‘феодальной нетерпимости’. Это — центральный пункт социальных воззрений П., тот фокус, в к-ром сливаются многообразные тенденции его творчества в 30-х гг. В противовес демократии П. защищает дворянство как класс, но он глубоко отрицательно относится к официальной идеологии. Именно просвещенное дворянство может устранить феодальные принципы и в то же время оградить общество от ужасов ‘демократии’. Весь ход общественного развития делает необходимым, неизбежным смену старого порядка новым. Но эта смена не приведет к взрыву, будет органическим процессом лишь тогда, когда люди высокой культуры, аристократия духа, окажутся не в стороне, когда в общественной жизни они займут важнейшее место.
После ‘Онегина’ тема дворянства широко развертывается в ‘Дубровском’ [1833]. Как и в ‘Онегине’, в ‘Дубровском’ П. волнуют противоречия дворянского общества. Столкновение ‘старинного русского барина’ Троекурова и бедного независимого дворянина Дубровского является тем противоречием, в котором обнажается практика феодального дворянства. Властолюбивый феодал и деспот Троекуров распоряжается неограниченно не только крепостными, он чувствует себя вправе вершить судьбы менее знатных и менее сильных представителей дворянства. Бедный дворянин Дубровский бессилен бороться с феодальным деспотом, бессилен защитить себя. Сила и право — на стороне Троекурова. Обобщение противоречий внутри дворянского общества в ‘Дубровском’ расширяется включением крестьянских образов. Качества Троекурова как деспотического властелина резко проявляются в его отношении к крестьянам. Бунт Дубровского — отражение недовольства дворянской действительностью, признание остроты внутренних противоречий общества. Но это не бунт против принципов класса, его устоев. Дубровский отстраняет попытку крестьян вмешаться в его конфликт с властью и с Троекуровым. Он прекращает выступления крестьян против представителей власти и сам совершает расправу над ними. Своеобразие бунтарства Дубровского определяет переключение действия из реалистического плана в план романтического повествования. Образ благородного разбойника, его приключения выдвигаются на первый план. Прежняя связь Дубровского с семьей Троекурова снимает его месть в отношении последнего. Центростремительные силы оказываются сильнее центробежных. Вместе с тем сам по себе бунт Дубровского, его столкновение с Троекуровым выражают тенденцию неприятия практики феодального дворянства. От изображения в ‘Дубровском’ феодального дворянства Пушкин в ‘Сценах из рыцарских времен’ [1835] обращается к показу феодально-рыцарской среды в ее отношении к другим социальным группам, к буржуазии. Фигуры рыцарей с их принципами сословной обособленности здесь резко снижены. В образах рыцарей у П. уже не только нет той значительности и внутреннего благородства, к-рое еще в ‘Скупом рыцаре’ импонировало П., но само стремление к величественности носит комический оттенок. Рыцари грубы и жестоки, но они не ощущают в себе подлинной силы. Жестокость, деспотизм неразрывно связаны здесь с трусливой мстительностью. Этот облик рыцарства тем яснее оттеняет незакономерность отношений к купечеству, к-рое существует у рыцарства. Сын купца Франц стремится попасть в рыцарскую среду, но быстро разочаровывается в ней. Независимость рыцарей, к-рая привлекала Франца, имеет и свою оборотную сторону — принижение людей других сословий. Так намечается в ‘Сценах’ идея иного отношения к новой действительности, протест против замыкания дворянства в себе, против сословной узости.
Поиски выхода из противоречий феодальной действительности приводили П. к отображению разных социальных групп, составляющих феодальное общество. Так появляются у П. люди, занимающие нижние этажи в общественной иерархии. ‘Станционный смотритель’ [1831] — повесть о маленьком человеке, к-рый оказывается жертвой феодально-дворянской практики. Незаметный Симеон Вырин беспомощен перед человеком из ‘света’. Социальная драма маленького человека поднята П. до высот огромного обобщения, выдвинута как значительная социальная проблема, как проблема соотношения различных общественных элементов. В ‘Станционном смотрителе’ отчетливо прозвучало признание права маленького человека на свою независимость. Пушкинский гуманизм был гуманизмом, основанным на принципах расширения социальных связей. Образ ‘обиженного’ ‘маленького’ человека был новым образом в художественной литературе. П. показал новую сторону действительности.
От темы маленького человека, станционного смотрителя, П. идет к ‘Истории села Горюхина’ [1830-1831], темой к-рой является крепостнич. действительность. В ‘Истории села Горюхина’ проходит дворянское поместье в его связи с крепостной деревней. Пародируя в ‘летописи’ села Горюхина усадебную ‘ученость’, П. рисует существенные черты действительности. История некоего села Горюхина — символическая картина крепостной Руси, патриархальной дикости и феодального варварства. Описание крепостничества, его жестокостей, сливается с изображением глубокого упадка крепостной деревни. Пушкин нащупал основные, решающие противоречия феодального общества.
В ‘Капитанской дочке’ [1836] линия обнажения социальных противоречий завершается постановкой проблемы крестьянской революции. В этом смысле ‘Капитанская дочка’ в творческих поисках П. имеет в некоторой мере обобщающий характер. Ощущение уродливости феодального порядка, связанные с ним опасения за будущее класса может быть нигде так остро не сказываются, как в ‘Капитанской дочке’. Накаленная общественная атмосфера современности чувствуется в этой исторической повести. П. волнует проблема ‘насильственных переворотов’. Он резко порицает общественные потрясения, крестьянский ‘бунт’. Пугачевское восстание для П. — это ‘бунт бессмысленный и беспощадный’. Но этим отнюдь не исчерпывается идейно-художественный смысл повести. Важнейшая линия повести — это утверждение связи социальных групп. В фокусе художественного восприятия поэта — прежде всего образы людей, остающихся верными принципу дворянства даже в момент грозного народного ‘мятежа’. Гринев не изменяет дворянской чести даже перед лицом смерти, он до конца остается твердым в своем поведении. В этом образе П. обозначает качества положительного дворянского героя. Гринева отличают смелость, честность, благородство, непоколебимость в самые грозные моменты. Гринев вырос в захолустье недорослем, капитан Миронов и его семья всю жизнь прожили в среде ‘простых’ людей. Качества положительного героя Пушкин вкладывает и в образ капитана Миронова, рисуя его преданность, скромный героизм, самопожертвование. Своеобразной особенностью положительных героев являются их чувство долга, душевность и простота. В повести с народной стихией, с бунтами сталкиваются люди, лишенные светской надменности, высокомерной отчужденности. Эту простоту, патриархальность П. выделяет как такое качество, которое является определяющим для всего облика дворянских героев, героев положительных. ‘Кровавой стихии’ противопоставляет П. людей простых, значительных в своей простоте. Изображение положительных героев проходит параллельно обрисовке образа Швабрина — дворянина-изменника, переходящего на сторону ‘мятежников’. Но отталкивание от ‘бунта’ перемежается у П. с притяжением к образу Пугачева. Через всю повесть проходят красной нитью отношения Пугачева и Гринева. Центр тяжести повести — не столько в изображении бунта, сколько именно в этих отношениях. Вся сюжетная линия повести построена на ее развитии. Помощь, которую оказал Гринев Пугачеву, явилась основой их отношений. Заячий тулупчик послужил связующим звеном. Доброе отношение Гринева вызывает ответную благодарность Пугачева. Развитие взаимоотношений Гринева и Пугачева — прежде всего повествование о том, как человечность рождает ответное выражение человеческой признательности, о том, как добро рождает добро. И с другой стороны, проявленная жестокость является источником новой жестокости. Капитан Миронов пытает пойманного башкира, жестоко наказанного за участие в бунте. Но как только Пугачев врывается в Белогорскую крепость, ‘бунтовщики’ вешают капитана Миронова. В этой связи становится понятным и самый образ Пугачева. В ‘Капитанской дочке’ Пугачев неотделим от народа. И эта связь народа с Пугачевым проходит через все повествование. Народ окружает Пугачева, приветствует его, отмечает каждый его шаг. Для Пушкина Пугачев явился олицетворением не только мятежной стихии народа, но и других его качеств, к-рые П. оценивает очень высоко. П. показывает природную сметливость, ум Пугачева, глубокое понимание людей. Пугачев не просто ‘мятежник’ — это человек широкого размаха и природного таланта. Он вызывает невольное уважение и удивление Гринева. Описание военного совета у Пугачева и военного совета у его противников оставляет впечатление вовсе не в пользу последних. П. оттеняет в Пугачеве черты великодушия, гуманности. В то время как для всей дворянской лит-ры и публицистики Пугачев был мятежным разбойником и злодеем, Пушкин воссоздает образ глубоко незаурядного человека, образ, привлекающий к себе своей силой. В ‘Капитанской дочке’ реализуется идея дворянского гуманизма, идея примирения классовых противоречий. Пугачевщина должна явиться грозным предостережением для дворянства, к-рое не видит необходимости новых форм связи с крестьянством.
Во всей сложности творческого развития П. после декабрьского восстания, в его многообразии и противоречиях определяющим и важнейшим моментом является рост реалистических тенденций. Рост реализма у П. отражал, как было указано, поиски выхода из феодальной действительности. Реалистические произведения П. отличаются большой широтой социального диапазона. В то время как истоки реализма в ‘Евгении Онегине’ были связаны с дворянской средой, развитие реализма в 30-х гг. принесло с собой сверх этого художественные обобщения гораздо более широкой действительности — людей города, мелкой буржуазии, крепостной деревни и т. д. С величайшей художественной проницательностью Пушкин всматривается в социальное движение эпохи, в классовую диференциацию общества. Особенности социально-политической обстановки определили линии развития Пушкина в этот период, его противоречия. Романтизм выражается в реакционной идеализации прошлого (‘Полтава’), идеализации носителей христианских идей незлобивости (‘Галуб’, 1829-1833), ухода от действительности. Смягчение жизненных коллизий проявляется в создании П. дворянско-поместной идиллии (‘Барышня-крестьянка’, 1831). П. явился создателем социально-психологического реализма в русской лит-ре, блестящим мастером психологического раскрытия человека. Сложные психологические конфликты, лежащие в основе произведений П., не только не отстраняют действительности, ее явлений, но и оказываются органич. моментом в ее изображении. Внимание к психологии у П. — не самоценное явление, а средство выявления образа. Для П. специфична лаконичность психологической характеристики, ее собранность, сжатость. Органическая слитность психологич. рисунка и социальной характеристики героя создает выпуклость, рельефность пушкинских образов, их законченность.
В реалистических произведениях П. отчетливо ощущается тяготение к двум основным линиям поэтического выражения. С одной стороны, — это социально-историческое, конкретно-бытовое наполнение повествования, характеристика конкретных социальных явлений. Эта тенденция ясно проявляется в таких произведениях, как ‘Дубровский’, ‘Капитанская дочка’, ‘Пиковая дама’. С другой стороны, — стремление к социально-философским обобщениям, в которых реальные детали отступают на второй план. Первенствующую роль играет характеристика принципов социального развития. ‘Скупой рыцарь’ по своему характеру — произведение глубоко реалистическое, но оно во многом отличается от первой линии и именно в том плане, что в ‘Скупом рыцаре’ П. меньше интересуют конкретная обстановка, бытовой облик героя. Черты, свойственные ‘Скупому рыцарю’, выявляются и в ‘Медном всаднике’, в ‘Сценах из рыцарских времен’.
Богатство художественного освоения жизни поэтом выражается в том исключительном разнообразии жанров, к-рые П. создает в 30-х гг. Жанровое многообразие показывало многосторонность подхода поэта к социальным явлениям. Обращаясь к исторической тематике, Пушкин создает историко-героическую поэму (‘Полтава’) с характерной для нее концентрированностью действия вокруг героя, морально-патетическим характером обрисовки героев, патетическим строем речи. Специфическим моментом нового этапа является создание прозы, широких прозаических жанров. На историческом материале петровской эпохи Пушкин строит социально-историческую повесть ‘Арап Петра Великого’, существенно отличающуюся от героической поэмы широким охватом исторических явлений, показом различных слоев общества в их движении, в их психологических особенностях. Жанр социально-исторической повести П. развивается в ‘Капитанской дочке’. Ставя в центре отношения Пугачева и Гринева, П. широко развертывает проблему отношения двух классов — дворянства и крестьянства. Идея органической связи и взаимообусловленность жизненных событий отражаются и на сюжетно-композиционном построении повести. ‘Судьба’ людей зависит от принципов их практики. И здесь ‘случайность’ оборачивается жизненной необходимостью. Наряду с социально-исторической повестью П. культивирует социально-психологическую новеллу (‘Пиковая дама’). Социальная насыщенность в ней сочетается с психологической остротой и напряженностью, драматической силой в развитии действия. Стремление к экспрессивности психологических переживаний, развертываемых на основе раскрытия большой социально-исторической, философской проблемы, определяет создание особого типа поэмы (‘Медный всадник’, ‘Галуб’). В ней для поэта основное — не расчлененная характеристика психологических явлений, а социальные тенденции в их заостренном выражении. Отсюда концентрированность действия вокруг резко обозначенных коллизий. В отличие от поэмы романтической она выдвигает на важнейшее место ход жизненных событий, повествовательный материал, в который включен герой с его переживаниями. Отсюда монолитность социальной поэмы, сюжетное и композиционное ее единство. В жанре ‘маленьких трагедий’ острота психологической коллизии перерастает в драматический конфликт, конфликт, развертывающийся с углубленной насыщенностью событий, тяготеющих к определенному центру.
Одновременно с расширением круга социальных явлений, охватываемых творчеством поэта, с включением в него социальных низов, у Пушкина проявляется значительный интерес к народному творчеству. Пушкин переводит песни славянских народов (созданные Мериме), пишет баллады, построенные на тематике фольклора, — ‘Утопленник’, ‘Гусар’ и др. В результате повышенного интереса к народу П. создает свои сказки. Сказки П. могут служить образцом простоты, ясности, к-рая является результатом классической обработанности речи. В сказках П. сознательно опрощает, ‘снижает’ образы сказочных героев. Он вводит мотивы обыденности, мотивы каждодневных стремлений человека — зависти, злости, мести и т. д., включая их в сказочное повествование о царе Салтане, спящей царевне и семи богатырях и пр. Приближение к ‘народной стихии’, социальная насыщенность сказочных мотивов особую значительность и художественную силу приобретают в ‘Сказке о попе и о работнике его Балде’.
Развитие творчества П. идет от эмоционально-лирического отображения человека и общества к социально-историческим обобщениям, к глубокому изображению объективного хода действительности. Поэтизация человеческих страстей сменяется воспеванием гордого человека, от отщепенца, абстрактного человека романтических поэм творческий путь поэта ведет к конкретному изображению дворянского общества (‘Евгений Онегин’). Через обращение к историческому прошлому поэт вплотную подходит к сложнейшим проблемам социального развития своего времени, к выяснению его различных моментов. Широкое отображение в произведениях П. получает психология различных слоев общества. Социальная действительность в ее динамике, историческое развитие в его тенденциях все более становятся центром поэтического притяжения П. Гражданский пафос, лиризм уступают преобладающее место социальной психологии, лирические и лиро-эпические жанры — социально-эпическим полотнам. Напряженность творческих поисков создает сложный поэтический облик П.
После Октября широчайшие массы проявляют исключительный интерес к творчеству Пушкина. Пушкин становится одним из любимых поэтов Советского Союза. И в этом есть глубокая закономерность. Пролетариат является подлинным наследником значительнейших созданий культуры прошлого. Критически осваивая наследие Пушкина, пролетариат находит в нем великие художественные ценности. П. был поэтом широчайшего жизненного диапазона. Широта восприятия жизненных явлений дополняется у него остротой ощущения действительности. Неутомимая жажда жизни, земное начало составляют важнейшую черту в поэтическом облике П. Историческое развитие, социальная обстановка создавали то, что у П. прорывались тенденции к уходу от действительности. Но и в этом надрыве поэта, в нотах отчаяния ощущается его глубокая связь с действительностью. Пушкинский пессимизм, отчетливо выраженный в частности в романтических поэмах, скрывал за собой жажду лучшей жизни. Приятие жизни приводило к пониманию ее несовершенства. С восприятием действительности как реальной ценности тесно сплетаются отношения к человеку, к человеческой деятельности. П. отразил тот подъем чувства личности, к-рый возникал на грани двух формаций. В пушкинском творчестве выразилось своеобразное пробуждение человеческой личности. П. воспел право человека на полное осуществление своих творческих сил. В противовес феодально-религиозному морализму, ригоризму П. возвысил человека со всем богатством его земных стремлений. Вместе с тем П. не был певцом индивидуализма — замкнутого и ограниченного в самом себе. Культ личности у П. сливался с широким стремлением к освоению мира, к социальной проблематике. Поэтич. произведения П. характеризует не только острота восприятия действительности, но и тяготение к деятельности, к активному началу. Сама жизнь — это деятельность, это освоение всего многообразия мира. Жажда творческой деятельности определяет изображение отживающих социальных отношений как косного явления, преграды для новых жизненных тенденций. Пушкин отразил мир социальных отношений в период начавшегося столкновения двух систем — феодальной и капиталистической. Художественное обобщение поэта захватывает самые разнообразные стороны общественного процесса. П. создал образы разных социальных слоев. В них П. обнажил тенденции исторического движения. И не принимая данной тенденции, П. не отстраняется от нее: он раскрывает ее ведущие черты. Отрицая ‘народный бунт’, Пушкин показал реальную силу народа и его историческое значение. Ясность поэтического мышления позволила поэту увидеть и облик капиталистического мира в его реальных очертаниях.
П. — художник социальной динамики. Отвергая насильственную перестройку общественных отношений, он ощущал невозможность сохранения старой, феодальной системы и отстаивал необходимость ее изменения. Все творческое развитие поэта проходит под этим знаком. Пафос движения, динамики — ведущий момент в отношении поэта к действительности. Эти решающие стороны пушкинского творчества делают П. гениальным художником, пережившим свою эпоху. Они определяют включение поэта в нашу эпоху, ценность его для социалистической культуры. Борьба П. за человека, за свободное его проявление получает для нас особую значительность, ярчайшее выражение тяги к нормальным человеческим переживаниям не может не волновать, не привлекать к поэту огромные пласты новых читателей.
Пушкинские образы сохраняют и сейчас свою силу великих художественных обобщений.
М. Храпченко
ПУШКИН В ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. — В годы, когда П. писал свои первые стихотворения, в русской поэзии шла ожесточенная борьба двух враждовавших между собой направлений. Одним был витийственный классицизм, когда-то возглавлявшийся Державиным, а теперь защищаемый его эпигонами, сгруппировавшимися вокруг ‘Беседы любителей русского слова’ (см.). Ему противостояло новое лит-ое течение, включавшее в себя как представителей ‘легкого’ классицизма (posie lgre), виднейшим вождем к-рого был Батюшков, так и возглавляемых Жуковским сентименталистов. Противоречия между этими школами были остры и непримиримы: если классики старого типа стремились к развитию русской поэзии в тесных границах высокого ‘витийственного’ стиля, то сторонники новых течений отстаивали иные, более ‘низкие’ темы и жанры. Эта борьба не была чисто лит-ой, — в ней отразились противоречия двух различных прослоек господствующего класса — крепостнической ‘вельможной’ верхушки и дворянства, затронутого процессом капитализации и потому либерального. П. быстро определил свою позицию в этой борьбе крепостников и либералов: его симпатии с самого начала были отданы тем, кто боролся за расширение и обогащение поэтической тематики, за теснейшую связь ее с настроениями широких слоев тогдашнего дворянского общества, за выработку нового лит-ого языка.
Им при этом была отдана дань высокому классицизму: в манере витийственной традиции выдержаны напр. ‘Воспоминания в Царском селе’ [1814], так восхитившие Державина. Это стихотворение полно условных приемов, к-рых требовали обветшалые каноны придворно-аристократической оды. Патриотический ‘восторг’ по адресу мудрых царей и храбрых полководцев сочетался в этом произведении с шовинистическими угрозами по адресу врагов дворянского государства.
Но П. недолго творил в духе этой традиции. Сохраняя уважение к ‘вечным труженикам’ русской лит-ры XVIII в. (напр. к Тредьяковскому), он стал непримиримо бороться с Сумароковым, ‘несчастнейшим из подражателей’, ‘вялые и холодные’ трагедии к-рого были ‘исполнены противомыслия’ и писались ‘варварским, изнеженным языком’ (статья ‘О драме’). От пушкинской переоценки не ушел и Державин. ‘Этот чудак, — писал П. Дельвигу в июне 1825, — не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка… мысли, картины и движения истинно поэтические, читая его, кажется, читаешь дурной вольный перевод с какого-то чудесного подлинника… у Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь’. Чтобы уяснить всю строгость этой оценки, нужно припомнить, какой колоссальной популярностью пользовался в ту пору автор ‘Фелицы’. Начало этой переоценки классической культуры было положено П. уже в юности: еще воспитанником царскосельского лицея он был избран членом ‘Арзамаса’ и круто повернул в сторону новых поэтических течений.
В 1817-1820 П. стоит под знаменами эпикурейско-вольнолюбивой поэзии. Примкнув к этому лит-ому лагерю, П. внимательно осваивает поэтическое наследство. Размах этой учобы поражает своей широтой. П. широко использовал наследие классиков — греческих поэтов Анакреона и Сафо, римских — Горация и Тибулла. Он внимательно учился у виднейших мастеров французской эротической поэзии — у Вольтера, Шолье, Грекура и особенно у Парни. Одновременно внимательно и любовно изучалось наследие русских учителей П. — эпикуреистические стихотворения Державина, поэзия Жуковского и Батюшкова. Сентиментальная и легкоклассическая тематика культивировалась им в самых различных своих жанрах. Послание всех видов — к собрату по перу (‘К Батюшкову’, ‘К Дельвигу’ и др.), к любимой женщине (‘Послание Лиде’, ‘К Наталье’), застольное стихотворение (‘Пирующие студенты’, ‘Пуншевая песня’, ‘Заздравный кубок’), шаловливый и остроумный мадригал (‘Венере от Лаисы’, ‘Баронессе Дельвиг’), язвительная лит-ая эпиграмма, пастораль (‘Блаженство’, ‘Рассудок и любовь’, ‘Вишня’), прославляющая сельскую тишину и уединение идиллия (‘Городок’, ‘Послание к Юдину’), томная любовная элегия (‘Цыганы’), романс (‘Певец’), многочисленные образцы анакреонтической (‘Торжество Вакха’, ‘Старик’, ‘Фиал Анакреона’) и мифологической поэзии (‘Фавн и пастушка’, отрывок из ненаписанной поэмы ‘Бова’) — таковы главнейшие жанры Пушкина лицейского периода. К ним тесно примыкают его политические стихотворения. Жанровая подоснова вольнолюбивой лирики П. также разнообразна: тут и патетическая гражданская ода в духе Радищева (‘Вольность’, ‘Кинжал’), и сентиментальное размышление об ужасах крепостного произвола (‘Деревня’), и шутливая рождественская песенка (‘Ноэль’), и серия язвительных эпиграмм, направленных против вождей и идеологов политической реакции — Александра I, Аракчеева, архимандрита Фотия, автора консервативной ‘Истории государства Российского’ — Карамзина. Вольнолюбивые произведения П. пользовались в те годы популярностью, едва ли не большей, чем гораздо более радикальная по своим политическим тенденциям поэзия декабристов. Но в то время как у декабристов (особенно у Рылеева) гражданская тематика вытесняла собой прочие виды творчества, например эпикуреистическую лирику, у П. мотивы вольнолюбия окрашивали небольшой поток его поэзии, свободно сосуществуя с мотивами наслаждения жизнью (‘Здорово, рыцари лихие любви, свободы и вина!’). Вольнолюбие Пушкина политически ограниченно, содержание его не выходит за пределы либерализма.
В 1820-1821 были созданы два первых эпических произведения П. — ‘Руслан и Людмила’ и ‘Гавриилиада’, обеим поэмам свойственна резко полемическая направленность. В первой зло пародировались каноны героического эпоса, столь распространенного во времена аристократического классицизма, другая направляла свой удар против церковной легенды о непорочности девы Марии, высмеивая этот сюжет в манере фривольных поэм Вольтера и Парни. Историко-литературная функция поэмы ‘Руслан и Людмила’ особенно примечательна. Избрав героический сюжет о богатырях, спасающих похищенную волшебником красавицу, П. насытил рассказ намеренно ‘низким’, прозаическим содержанием. Традиционная героика снижена здесь комическими сравнениями, венцом которых явилось уподобление лишившегося своей супруги Руслана петуху, ‘спесивому султану курятника’, похищенной Людмилы — ‘курице трусливой’, волшебника Черномора — коршуну, ‘цыплят селенья старому вору’. Обильно привлекая мотивы рыцарского эпоса (напр. поэм Ариосто), П. одновременно в изобилии использовал темы русских народных сказок (см. например пролог к поэме ‘У лукоморья дуб зеленый’). Остроумное пародирование обветшалых канонов придворно-аристократической эпопеи вызвало бурное одобрение ‘арзамасцев’, доставило П. широкую популярность у большинства читателей и в то же время привело в неистовую ярость лит-ых ‘староверов’. Полемические тенденции ‘Руслана’ более широки, чем можно было бы предположить: в поэме обращает на себя внимание напр. достаточно непочтительная пародия на ‘Двенадцать спящих дев’ Жуковского, свидетельствующая о начавшемся отходе П. от тех традиций сентиментальной народности, в духе к-рых продолжал творить его учитель. В этом отходе была глубокая закономерность. Несмотря на то, что П. высоко ценил Жуковского, считал себя его учеником, в дальнейшем он резко отошел от творческих путей автора ‘Светланы’, консервативной мечтательности последнего противопоставляя мятежный, бунтарский романтизм и глубокое внимание к действительности. Точно так же отошел П. и от Батюшкова, другого своего неоспоримого учителя. Перерастая его в своем развитии, он уважал в нем ‘несозревшие надежды’, тем не менее относящиеся к 1827 замечания на полях ‘Опытов’ Батюшкова содержат наряду с одобрением и резкую критику приемов Батюшкова.
Старые дороги покинуты П. безвозвратно. И ‘Руслан’ и ‘Гавриилиада’ равно свидетельствовали о росте пушкинского таланта. Уже в эти ранние годы своей творческой деятельности П. в совершенстве овладел техникой поэтического языка, стих его достигал высокой степени гибкости и легкости. Именно в эти годы формировались те лирические жанры, к-рые впоследствии прошли через все его творчество (послание к друзьям, элегия и др.).
В 1820-1821 в лит-ой деятельности П. начинается новый этап, о наступлении его говорит уже тематика написанных в эту пору лирических стихотворений. Безмятежный эпикуреизм уступает место разочарованности (‘Мне вас не жаль, года весны моей’), поэтизации существ, томящихся в неволе (‘Овидию’, ‘Узник’, ‘Птичка’), наконец экзотическим описаниям красот южной природы (‘Таврическая звезда’, ‘Погасло дневное светило’). Появление в лирике П. новых тем объясняется не столько ссылкой поэта на юг, сколько формированием в нем нового мирочувствования: вспомним, что именно в эти годы русскую поэзию охватили мощные токи влияния западноевропейского романтизма и его величайшего вождя — Байрона. Поэзия Байрона окрашена в мятежные, боевые тона: выразитель настроений деклассирующейся феодальной аристократии Англии объективно отражал своим творчеством рост буржуазно-национальных революций. Революционное возбуждение в России 20-х годов было тем фактором, который обеспечил здесь Байрону бурный успех. В сознании его русских последователей фигура создателя ‘Чайльд-Гарольда’ получила революционный отсвет: ‘Байрон носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими’ (из письма кн. Вяземского А. И. Тургеневу, 1821). Однако в русских условиях популярность байроновского романтизма приняла односторонний характер. Только в немногих произведениях декабристских поэтов (напр. в поэме Рылеева ‘Войнаровский’) получили себе применение и развитие байроновская ненависть к тирании, байроновское свободолюбие, байроновский пафос политической борьбы, — большая же часть поэтов той поры (напр. И. Козлов, Баратынский, Подолинский, Жуковский) приглушала гражданскую, обличительную сторону его творчества. Процесс аполитизации байроновского творчества окрасил собой и поэзию П. нач. 20-х гг., особенно сильно отразившись на его романтических поэмах. Быстро совершавшийся в те годы отход либералов от политического вольнолюбия приглушил в байронических поэмах Пушкина мотивы общественного протеста и политической сатиры, широко открыв дорогу экзотическим страстям (‘Бахчисарайский фонтан’) и живописным красотам дикой природы (‘Кавказский пленник’). В поэмах П. несомненно присутствует протест против ‘света’, против законов общежития, но достаточно вспомнить монологи Алеко в ‘Цыганах’, чтобы понять, что протест этот, несмотря на социальное углубление его, лишен конкретной политической направленности и представляет собой не борьбу с ‘самовластием’, а стремление выйти из сферы обостряющейся борьбы (‘Цыганы’ писались за два года до декабрьского восстания). Этот жанр сыграл чрезвычайно значительную роль в личном лит-ом развитии П. и в эволюции современной ему поэзии. Свободная композиция сюжета, резко разрывавшая с классической скованностью и регламентацией, обильные описания малоизвестной и эффектной природы, полные загадочных ‘противочувствий’ характеры героев, яркий, эмоционально окрашенный язык — все эти особенности романтических поэм П. быстро сделались объектом массового подражания.
Одной из самых излюбленных сфер, привлекавших внимание романтического писателя, была история, здесь особенно тяжело давили шаблоны крепостнической, придворно-дворянской трактовки действительности. Представители мелкой буржуазии и более демократических групп дворянства, романтики сумели по-новому показать далекое историческое прошлое, сделав большой шаг в сторону, правдивого его изображения. Это преимущество исторических жанров романтизма особенно широко проявилось в ‘Борисе Годунове’. Время работы П. над этой трагедией [1825-1826] не случайно совпало с острой критикой им эстетических канонов классической драматургии (статья ‘О драме’, 1825). Изображение царственного героя, столь обычное в трагедиях Сумарокова и Озерова, уступило здесь место раскрытию противоречий его преступного сознания. Изображение личности было введено драматургом в широкий контекст политич. борьбы начала XVII в. Разнообразя характеры и языковый строй своей трагедии, П. особенно много внимания уделил свободной композиции сюжета, строя последний по образцу шекспировских хроник. Создаваясь под знаком ‘истинного романтизма’, ‘Борис Годунов’ и по уничтожению условностей и по ‘вольному и широкому изображению характеров’ может быть причислен к образцам раннего русского реализма (в этом смысле характерно, что широкая дорога русской романтической драмы 20-30-х годов оставила в стороне пушкинскую трагедию, явно опередившую свое время). Художественное своеобразие ‘Бориса Годунова’ не уступало сложности его политических тенденций. Скачок вперед от современной П. драматургии был так велик, что опубликованная в 1831 трагедия встречена была критиками с чрезвычайной сдержанностью (‘Нововведения опасны и кажется не нужны’, с горечью писал П. своему другу Н. Н. Раевскому). Но туго воспринятый современниками ‘Борис Годунов’ оказал на всю русскую драматургию мощное влияние, остро чувствовавшееся хотя бы в написанной почти на полустолетие позже трилогии А. К. Толстого.
Русский романтизм, начавшись в 20-х гг., завершил свое существование в 40-х гг. прошлого века, оставив многочисленных эпигонов. Разгром декабрьского движения закрыл для либерального дворянства прежние пути. Перспективы медленного капиталистического развития повелительно обратили внимание его идеологов на действительность. Дворянство все более нуждалось в эту пору в изображении той социальной сферы, от состояния которой зависело благополучие помещичьего класса, т. е. в изображении усадьбы, крепостного крестьянства. Сложный комплекс экономических, политических и культурных предпосылок обрекал русский романтизм на гибель и открывал широкую дорогу реалистическому творчеству. П. был первым писателем, осознавшим необходимость такого перехода. Его художественному методу уже на самых ранних ступенях развития присуще было стремление к соблюдению национального колорита (‘Лицинию’), к этнографической точности (описание черкесского быта в поэме ‘Кавказский пленник’) и т. д. Этим бесспорным элементам реалистического метода до времени недоставало однако цементирующего начала: П. в эту пору все еще интересовался субъективной психологией героя, взятого изолированно от сформировавшей его среды. Однако непрерывно растущий в нем интерес к действительности закономерно приводил к отмиранию старых и зарождению новых жанров. В области политической лирики прежняя романтическая восторженность заменилась ‘отрезвлением’ и признанием тщетности вольнолюбивой пропаганды (‘Свободы сеятель пустынный, я рано вышел, до звезды’), осуждением бунта и острым отвращением к народной ‘тирании’ (‘Андре Шенье в темнице’). Романтическому пафосу декабристов П. в эти годы предпочитает прозу реальной действительности. Характерно, что в декабрьские дни 1825, когда на Сенатской площади в Петербурге лилась кровь восставших, П. в своем Михайловском писал ‘Графа Нулина’. Эта шутливая поэма, рисовавшая будни помещичьей усадьбы и рядовых представителей этой среды, со всей силой знаменовала отход П. от романтической экзотики. Но всего шире и полнее реалистические тенденции П. развернулись в ‘Евгении Онегине’, первая глава которого была написана в 1823. Развенчание романтического героя в его светском (Онегин) и усадебном (Ленский) вариантах, сочувственное внимание, почти идеализация поместной интеллигенции (образ Татьяны) вместе с обилием бытовых зарисовок Петербурга, провинции и усадьбы свидетельствовали о блистательном рождении пушкинского реализма. Свободная композиция ‘романа в стихах’ с массой описаний и лирических отступлений, обилие и меткость характеристик, разговорность языка, гибкость стиха, облеченного в новую форму ‘онегинской строфы’ — характерны для ‘Евгения Онегина’, вершинного достижения пушкинской поэзии. Тот же поворот П. к реализму сказался и в области лирики: в нее бурно ворвались бытовые темы — описание зимнего вечера в усадьбе (‘Буря мглою небо кроет’), рассказ о жизненных скитаниях поэта (‘Дорожные жалобы’), о деревенских происшествиях (‘Утопленник’) и т. д. Никогда еще в поэзии П. не звучали с такой психологической заостренностью мотивы самообличения (‘Воспоминание’), никогда еще он не изображал так правдиво переживания поэта, тщетно ищущего свободы творчества в формирующемся капиталистическом обществе (‘Разговор книгопродавца с поэтом’). Этим замечательным образцам реалистической лирики свойственен был и новый, гораздо более простой, освобожденный от прежних метафор поэтический язык. Однако романтические тенденции не сразу исчезли в пушкинском творчестве: они остались в нем на всем протяжении 20-х гг., питаясь политическими противоречиями поэта. В области интимной лирики например эти мотивы нашли наиболее концентрированное выражение в стихотворении ‘Герой’ (‘Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман’). Однако как ни характерны эти элементы для пушкинского творчества второй половины 20-х гг., ведущим методом последнего уже в эту пору бесспорно становится реализм.
В 30-е гг. реализм П. достигает высшего расцвета. Внимание поэта все больше и больше привлекает социальная действительность, ее сложные и противоречивые процессы. В результате ожесточенной схватки феодальная система одержала верх над революционными стремлениями декабризма, настал период беспощадной диктатуры крепостников. Либеральное дворянство решительно обратилось к действительности, чтобы отыскать в ней для себя опорную базу. Этим путем идет в 30-х гг. П., стремившийся в эпоху жесточайшего экономического и политического кризиса осмыслить положение своего класса в феодально-крепостнической системе. Внутреннее соотношение жанров в эту пору резко изменяется. В отличие от 20-х гг. в творчестве Пушкина этих лет почти совершенно иссякает лирическая струя. Произведения этого рода насчитываются единицами, а то, что им писалось, уже не носит узко-личного характера, а насыщается социальными мотивами — преемственности поколений (‘Пора, мой друг, пора’), общественной роли поэта (‘Я памятник воздвиг себе нерукотворный’) и т. д. Много сил отдал П. драматургии: именно в эту пору он написал 4 знаменитых ‘маленьких трагедии’, общей темой к-рых было развенчание (очень глубокое, с целым рядом противоречивых реакций) романтического мирочувствования. Оно развертывалось в различных планах: в ‘Каменном госте’ П. показал обреченность эротического чувства, используя один из традиционнейших сюжетов западноевропейской лит-ры — сюжет о Дон-Жуане, в ‘Моцарте и Сальери’ он совлек романтический покров с дружбы, рисуя скрывающиеся под нею зависть и преступление, в ‘Скупом рыцаре’ он с потрясающей силой изобразил власть денег над сознанием людей. В ‘Пире во время чумы’ Пушкин изобразил распад человеческой психики в целом, наконец в ‘Сценах из рыцарских времен’, написанных тремя годами позднее, П. реалистически изобразил бунт третьего сословия против феодалов. По глубокой историчности своего колорита, по концентрированности психологического анализа, по предельной сжатости рассказа ‘маленькие трагедии’ представляют собой замечательный жанр русской драматургии. Еще больше внимания отдал П. созданию реалистического эпоса, обращаясь за источниками для него к народной поэзии (это показательно как для всей лит-ой ситуации 30-х гг., так и для либерально-дворянского характера пушкинского творчества, тяготевшего в эту пору к установлению связи с крестьянством, к знакомству с его культурой). Так создался цикл пушкинских сказок, в основу к-рого легло продолжительное, еще во время ‘Руслана’ начавшееся изучение крестьянского эпоса. Так создались переводы ‘Песен западных славян’, к-рые П. берет у Мериме, мистифицировавшего французского читателя, но тем не менее довольно верно воссоздавшего поверья и психологию славянских народов. Творчество П. этого периода уже не ограничено тесными рамками поэзии: в отличие от 20-х гг. внимание художника все больше и больше сосредоточивалось на ‘суровой’, ‘смиренной’ прозе. О повороте к этим жанрам, к новым формам художественного выражения П. с достаточной ясностью говорит уже в последних главах ‘Онегина’: ‘Лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят, И я, со вздохом признаюсь, за ней ленивей волочусь’ (гл. VI, 1828). В ‘Путешествии Онегина’ [1833] поэт прощается с воспетой им прежде романтической экзотикой: ‘Мир вам, тревоги прежних лет!’ ‘Пустыни, волн края жемчужны, и моря шум, и груды скал, и гордой девы идеал, и безымянные страданья’ — все это уступает место иным, подчеркнуто-будничным образам и пейзажам:
‘Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых,
Теперь мила мне балалайка,
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой’.
Такая действительность требовала для своего изображения прозаической формы, и Пушкин решительно вступил на эту новую для него дорогу: в 1830 им был написан цикл ‘Повестей Белкина’, в 1833 — ‘Дубровский’, в 1834-1836 — ‘Капитанская дочка’. Все эти произведения принадлежат к жанрам повести — бытовой, психологической и исторической. В этой области П. достиг исключительного совершенства, изображая далекое прошлое (‘Капитанская дочка’), рисуя типические образы дворянства, ‘третьего состояния’ (‘Станционный смотритель’), создавая широкий бытовой фон современной ему усадебной действительности (‘Дубровский’). 30-е гг. — это эпоха полного и окончательного торжества пушкинского реализма. В 30-е же годы П. отдался критико-публицистической деятельности. Его многочисленные статьи в ‘Литературной газете’ [1830] и ‘Современнике’ [1836] были ясно направлены на защиту интересов ‘литературной аристократии’, т. е. того оскудевающего либерального дворянства, к-рое отбивало удары атаковавшей его верноподданнической буржуазии. Именно в этом плане развертывается борьба П. с Полевым (статьи об ‘Истории русского народа’, ‘О выходках против литературной аристократии’), с Надеждиным и особенно с рептильным дуумвиратом ‘Северной пчелы’ — Гречем и Булгариным (замечательные памфлеты ‘Торжество дружбы’ и ‘Несколько слов о мизинце г. Булгарина’).
Таковы основные вехи художественного развития П. на фоне современной ему лит-ры. В сложном и противоречивом пути от лицейских стихов к ‘Капитанской дочке’ можно легко различить ведущие тенденции художника, отражавшие в себе тенденции его идейного развития. От легкого классицизма через романтизм П. двигался к художественному реализму, от эпикуреистической лирики ранних лет через романтическую мятежную поэму и социально-психологический роман в стихах — к предельно концентрированным прозаическим полотнам, от раскрытия своих субъективных мироощущений — к изображению объективной действительности во всей ее широте. Путь Пушкина — путь передового поэта эпохи, сумевшего не только понять запросы времени, но и блистательно ответить на них в своем творчестве.
Произведения П. — наиболее передовые произведения его времени. Такова его вольнолюбивая лирика, на несколько лет предвосхитившая гражданскую поэзию декабристов, таков его романтический эпос, такова его драматургия, таковы его шутливые поэмы и социально-психологический роман в стихах, такова наконец его историческая повесть. Каждым из этих своих жанров П. осуществлял неустанное движение вперед, в каждом из них он являлся одним из виднейших идеологов своего класса. В переводе русской лит-ры на путь реализма П. опирался как на наиболее реалистические течения русской лит-ры XVIII в., так и на классиков мировой лит-ры. То, что было сказано выше о борьбе П. с XVIII веком, верно лишь по отношению к витийственному классицизму, питавшемуся реакционной придворно-аристократической идеологией. Но борясь с этим течением, возглавлявшимся Сумароковым, П. одновременно опирался на другие, более реалистические течения лит-ры XVIII в. В ранних своих стихах он продолжал традицию Радищева как в ее гражданском (ода ‘Вольность’), так и в ее ‘ироикомическом’ варианте (поэма ‘Бова’). В этом последнем направлении реабилитировал Пушкин и ‘истинно смешного’ ‘Елисея’ В. Майкова, следы влияния к-рого явны в ‘Руслане’. Ему далек ‘холодный’ Сумароков, но в той же поэме он продолжал мотивы и приемы волшебной поэмы Богдановича ‘Душенька’. Еще больше связей у П. с Фонвизиным, к-рого он неизменно чтил, квалифицируя напр. его ‘Недоросля’ как единственный памятник русской народной сатиры. Линия Фонвизина чувствуется в типаже ‘Евгения Онегина’ (среди помещиков, собравшихся на именины Татьяны, не случайно фигурирует ‘Скотининых чета седая’), в ‘Капитанской дочке’ и др. Отношение П. к литературному наследству прошлого столетия сложно — он недаром сказал в ‘Онегине’: ‘Два века ссорить не хочу’, в ряде случаев опора его на ‘младшие’ течения XVIII в. неоспорима, и эта опора оказала немалое влияние на формирование пушкинского реализма.
В еще большей степени этому формированию способствовала постоянная близость Пушкина к творчеству классиков мировой литературы. Влияние Байрона, творчески воспринятое Пушкиным, в исключительной мере помогло его окончательному отходу от традиций мечтательно-эпикурейской поэзии и чрезвычайно способствовало созданию глубоких характеров, это обнаружилось позднее, когда П. охладел к ‘певцу Гяура и Жуана’ и обратился к широчайшему знакомству с Шекспиром. Влияние последнего на формирование реализма П. было особенно мощным и разносторонним (характеры ‘Бориса Годунова’ и ‘Анджело’, теоретические взгляды П. на драму). В 30-х гг. П. заинтересовался Вальтер-Скоттом, и манера повествования английского романиста, равно как и отдельные его фабулы оказали несомненное воздействие на прозу П. (в особенности на ‘Капитанскую дочку’). Эти влияния или непосредственно укрепляли реалистический метод П. или приближали его к реализму. В этом смысле та органическая связь, к-рую П. поддерживал с западноевропейскими лит-рами (в письме 1825 к А. Бестужеву он недаром назвал себя ‘министром иностранных дел’ русского Парнаса), была глубоко плодотворна для его творческого развития. Преодолевая чуждое, П. сумел обогатить свой метод достижениями своих предшественников. Однако Пушкин всегда самостоятельно воспринимал своих учителей. Ни одно из его произведений не являлось поэтому данью прошлому, все они ставили глубоко актуальные для русской лит-ры проблемы, все они шли в авангарде ее развития. За двадцать лет своего творческого труда П. проделал ту эволюцию от классики к реализму, для к-рой на Западе потребовалось почти столетие.
ВЛИЯНИЕ ПУШКИНА НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ всегда было огромно. Оно охватывает собой все периоды последней, оно касается огромного множества ее направлений. Уже в 20-х гг. под явным влиянием П. формировалась например русская романтическая поэма, к-рая своим существованием обязана ему в еще большей степени, чем Байрону. Под воздействием П. росли и формировались и поэты-декабристы, напр. Рылеев, его ‘Войнаровский’, ‘Наливайко’ и ряд лирических опытов носят самые явные следы влияния Пушкина, хотя и при несомненном усилении гражданских мотивов (‘Знаю, — писал П. о Рылееве, — что я его учитель в поэтическом языке, но он идет своей дорогой’). Еще большая организующая роль принадлежала П. и в формировании ‘Плеяды’, группы поэтов, объединенной вокруг него литературными взглядами и симпатиями. Члены ‘Плеяды’, с одной стороны, оказывали несомненное влияние на творческий рост поэта, а с другой (и в еще большей степени) — испытывали на себе оплодотворяющее воздействие его гения. Таков бар. Дельвиг (‘друг Дельвиг, мой парнасский брат’), произведения к-рого в антологическом духе во многом созвучны антологическим опытам П. Таков кн. П. Вяземский, ближайший друг П. и его лит-ый союзник (ср. ранние вольнолюбивые стихотворения Вяземского — ‘Петербург’, ‘Негодование’ и др., его позднейший ‘Первый снег’ и др.). Таков Языков с его ‘хмельной’ и ‘буйной’ поэзией, к-рому в пушкинском творчестве находится аналогия в ряде стихотворений конца 10-х и начала 20-х гг. (‘Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет’ — пишет П. о Языкове в 1825). Таков более других ценимый Пушкиным Баратынский — ‘певец финляндки молодой’, ‘русский Гамлет’ с его элегическими стихотворениями и философскими раздумьями, такими близкими по своему звучанию к пушкинской лирике второй половины 20-х гг. Все эти участники ‘Плеяды’ расположены вокруг П. — вокруг своего солнечного центра. Следует впрочем отметить, что в 30-х гг. это единство творческих устремлений слабеет: у отдельных участников ‘Плеяды’ возникают особые идейные тенденции (славянофильство Языкова), другие уходят от поэзии (Баратынский), а оставшихся П. перерастает в своем непрерывном творческом развитии. Влияние Пушкина конечно не ограничивается одной ‘Плеядой’: отметим исключительно оплодотворяющую роль, которую он сыграл в развитии Лермонтова — хотя последний и шел своим особым путем (чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить между собой ‘Онегина’ и ‘Героя нашего времени’, романтические поэмы П. и лирику Лермонтова, строфику ‘Евгения Онегина’ и ‘Казначейши’, мотивы презрения к ‘свету’ у Пушкина и у Лермонтова, не говоря уже о прямых перепевах молодым Лермонтовым пушкинских мотивов и т. д. и мн. др.). Немалую роль играл П. и в первый усадебно-рефлективный период творчества Огарева. Поистине исключительна роль его в становлении и развитии дворянской поэзии второй трети прошлого столетия Поэзия гр. Е. Растопчиной, А. Майкова, А. Фета, Я. Полонского, Н. Щербины, позднее — Апухтина, Голенищева-Кутузова и др. вырастала из усадебной лирики П., из его индивидуалистических стихотворений 20-х гг., из его утверждения свободы поэтического ‘вдохновения’ от запросов ‘черни’. То, что для П. было кратким этапом его эволюции, эти лирики возвели в принцип, сделали основой всего своего творчества. Своей усадебной и светской стороной творчество П. оказывает определяющее воздействие на весь дворянский роман 40-60-х гг. Уже Гоголь, отличный от П. по характеру своего дарования, был обязан ему фабулой ‘Ревизора’ и ‘Мертвых душ’. П. горячо приветствовал повести Гоголя, хвалил ‘Тараса Бульбу’, ‘начало коего достойно Вальтер-Скотта’, и был потрясен ‘Мертвыми душами’, превосходно понявши их глубоко трагическую сущность (‘Боже, как грустна наша Россия!’). Еще значительнее его воздействие на прозу Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Льва Толстого. Образ дворянского героя с его рефлексией, разочарованием, либерализмом выдвинула конечно социальная действительность, но в оформлении его исключительную роль сыграл П. Влияние это многообразно — оно сказалось и на образах (Печорин, Рудин, Александр Адуев, Райский, Иртеньев и др. в своих лит-ых истоках во многом питаются Онегиным, Марфинька из ‘Обрыва’ — Ольгой, Лиза Калитина — Татьяной) и на композиции усадебного романа с его психологическим анализом, усадебной бытописью, обилием пейзажных зарисовок и т. д. Под знаком П. пишутся и поэтические опыты этих беллетристов: ‘Параша’, ‘Помещик’ Тургенева идут по прямой линии от шутливых поэм П. Даже лит-ые направления, далекие от П. по своей идейной и художественной устремленности, испытали на себе влияние его тем и образов: таков напр. Некрасов с его поэмой ‘Саша’, содержащей традиционную, еще в ‘Онегине’ намеченную антитезу разочарованного героя крепкой, почвенной героине. Равнодушный к усадебным и экзотическим сторонам пушкинского творчества, Достоевский во всех своих произведениях сохранил неизгладимую печать урбанистических произведений П.: от ‘Станционного смотрителя’ и ‘Пиковой дамы’ тянутся явственные нити к ‘Бедным людям’, к ‘Подростку’ и ‘Преступлению и наказанию’. Под знаком П. формировалась историческая драматургия 60-70-х гг., возглавлявшаяся Островским и Алексеем Толстым. Влияние П. отразилось и на русских символистах — в творчестве А. Блока (в его петербургских стихах), В. Брюсова (см. например окончание им ‘Египетских ночей’) и др. Символисты с особенной чуткостью восприняли те стороны пушкинского творчества, к-рые им были особенно созвучны, — урбанистические мотивы и особенно изображение П. теневых, больных, ‘ночных’ сторон человеческой психики. Они при этом декадентски переоценили П., подчеркнув в его творчестве те мотивы ущербности и распада, к-рые были характерны для ‘Пиковой дамы’, отчасти для ‘маленьких трагедий’, для лирических стихотворений вроде ‘Не дай мне бог сойти с ума’ и т. д. Ощутив в себе тягу к этим произведениям, символисты поставили под знак этих произведений все творчество П., тем самым исказив его творческий облик.
Влияние П. проходит через всю русскую лит-ру, отражаясъ на творческом пути писателей самых различных эпох, классовых групп и направлений. Гоголь, Некрасов и Блок, Достоевский и Маяковский (‘Юбилейное’, ‘Во весь голос’, по-новому продолжающие тему ‘Памятника’) в своем творческом развитии были отмечены влиянием П. — этого подлинного зачинателя новой русской лит-ры.
ПУШКИН И РУССКАЯ КРИТИКА. — Творчество П. вызвало взрыв восторга у одних групп читателей и взрыв негодования у других. В настоящее время кажется почти невероятным тот факт, что величайшие шедевры пушкинского гения встречались в штыки значительной частью русской критики. Между тем это было так, борьба мнений вокруг творчества П. была жестокой и в ней своеобразно отразились классовые противоречия его эпохи.
Против П. восстали эпигоны классицизма, шокированные опрощением лит-ого языка, той ‘площадностью’ речи, к-рая подчеркнуто звучала уже в ранней поэме П. ‘Критик Бутырской слободы’, разбиравший в ‘Вестнике Европы’ ‘Руслана и Людмилу’, возмущался простонародными выражениями: ‘всех удавлю вас бородою’, ‘и стал пред носом молчаливо’, ‘чиханьем’ эха и т. п. ‘Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться? Бога ради, позвольте мне, старику, сказать публике посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей’. Как ярко отразились в этой цитате эстетические разногласия воспитанных на высоком классицизме ‘староверов’ и бунтарски настроенной либеральной дворянской молодежи, опрощавшей в интересах своего класса и лит-ую тематику и лит-ый язык! Нужно сказать однако, что голоса ‘староверов’ становились с годами все более редкими. Романтические поэмы П. встречались почти единодушными восторженными отзывами критики. Но уже на долю ‘Бориса Годунова’ пришлись несправедливые порицания. П. их предугадал с обычной для него проницательностью: ‘вероятно, — писал он, — трагедия моя не будет иметь никакого успеха’. Надеждин в своей статье в ‘Телескопе’ сочувственно цитировал напечатанную в ‘Северном Меркурии’ эпиграмму: ‘И Пушкин стал нам скучен, И Пушкин надоел, И стих его не звучен, И гений охладел. Бориса Годунова Он выпустил в народ: Убогая обнова, Увы! На новый год!’ ‘Кривые толки, косые взгляды, шиканье, дурацкий смех’ — вот чем, по свидетельству барона Розена, приветствовали ‘Годунова’, творец которого ‘во времена Петрарки и Тасса был бы удостоен торжественного в Капитолии коронования’. Такой блистательный жанр пушкинского творчества, как шутливая поэма, или осыпался насмешками или обходился замалчиванием. »Граф Нулин’, — писал Надеждин, — есть нуль во всей математической полноте значения сего слова’. Поэма ‘Домик в Коломне’, как отмечал Анненков, почти всеми была принята ‘за признак конечного падения нашего поэта. Даже в обществе старались не упоминать о ней в присутствии автора, щадя его самолюбие… Пушкин все это видел, но не сердился и молчал…’ ‘Повести Белкина’, открывшие собой новый этап в развитии русской повести, были оценены Н. Полевым как ‘фарсы, затянутые в корсете простоты без всякого милосердия’. О крутом повороте во второй половине 20-х гг. в отношениях критики к П. свидетельствуют оценки ‘Евгения Онегина’, выходившего в течение восьми лет отдельными главами. Первую главу Полевой считал ‘шуткой’, но в массе отзывы о ней критики положительны. Однако уже третья и шестая главы этого романа почти не находят себе откликов, а седьмая квалифицируется (Надеждиным) как полный провал (‘chute complete’). Наконец восьмую главу ‘Онегина’, заключавшую в себе развязку романа, тот же критик определил как ‘мыльные пузырьки, пускаемые затейливым воображением’. Не может быть сомнения в том, что эта критика во многом была недобросовестной — против П. выступали его литературно-политические враги, ненавидевшие его за ‘аристократизм’ и не жалевшие красок для его очернения. Что дело было не только в недобросовестности, но и в непонимании, с неоспоримостью свидетельствуют отзывы таких творчески близких П. критиков, как Катенин, объявивший нулем ‘Бориса Годунова’, или Кюхельбекер, поставивший пушкинскую трагедию ниже трагедий… Кукольника!
Чтобы понять эту массовую аберрацию, следует учесть огромную инертность читателей 20-30-х гг., огромный эклектизм их лит-ых вкусов. ‘Все они обожательницы П., что однако ж не мешает им отдавать должную справедливость и таланту г. Бенедиктова, иные из них с удовольствием читают даже Гоголя, — что однако ж нисколько не мешает им восхищаться повестями гг. Марлинского и Полевого. Все, что в ходу, о чем пишут и говорят в настоящее время, все это сводит их с ума’. Эти насмешливые строки Белинского дают нам ключ к разгадке причин непонимания П. его современниками: он слишком далеко зашел в своих творческих исканиях, чтобы пользоваться массовой популярностью своего читателя. Кумиром последнего были не авторы ‘Онегина’ или ‘Мертвых душ’, а создатель выспренних светских повестей Марлинский, романтический лирик Бенедиктов и патриотический драматург Кукольник. С этими трескучими беллетристами 30-х гг. П., разумеется, было не по пути.
Если исключить немногих (Вяземского, В. Ф. Одоевского), то приходится признать, что П. писал в обстановке глубокого творческого одиночества. Это его однако не пугало: с величайшим упорством он создавал произведения, к-рые на несколько десятилетий опережали запросы большинства читателей, высоко возвышаясь над уровнем современной ему лит-ры эпохи дворянской реакции. Он ‘никогда не тащился по пятам свой век увлекающего Гения, подбирая им оброненные колосья, он шел своей дорогой, один и независим’ — эти заключительные строки заметки П. о Баратынском (1831, Полн. собр. сочин., т. VI, Гослитиздат, 1934, стр. 34) с полным правом могут быть применены ко всему творческому пути создателя ‘Бориса Годунова’.
Над этой грудой кривотолков и извращений одиноко возвышаются статьи В. Белинского [1843-1846], сыгравшие основополагающую роль для всего последующего понимания пушкинской поэзии. Огромная заслуга Белинского в деле изучения П. заключается прежде всего в том, что он решительно отбросил в своих статьях о нем эстетический метод критики, подойдя к П. в аспекте развития всей русской лит-ры. ‘Чем больше думали мы о П., тем глубже прозревали в живую связь его с прошедшим и настоящим русской лит-ры и убеждались, что писать о П. значит писать о целой русской лит-ре, ибо как прежние писатели русские объясняют П., так П. объясняет последовавших за ним писателей. Эта мысль столько истинна, сколько и утешительна, она показывает, что, несмотря на бедность нашей лит-ры, в ней есть жизненное движение и органическое развитие, следственно у нее есть история’ (статья первая). Державин, Карамзин, Жуковский, Крылов и множество мелких писателей XVIII в. и начала XIX в. рассматривались Белинским как предшественники П. на пути к художественному реализму. Этот историзм, к-рый был бы невозможен в годы его шеллингианства и полностью вытекал из его гегельянских убеждений начала 40-х гг., был первым и едва ли не самым важным достоинством статей Белинского, представлявших собою помимо зоркой критики Л. еще и самую раннюю попытку историко-литературной оценки его творчества. Вторым важным достоинством этих статей была их социологичность. Разночинец, прямой предшественник революционных демократов 60-х гг., ранний идеолог революционного крестьянства, Белинский не мог не почувствовать в поэзии П. ее классового существа. ‘Личность поэта… везде является такою прекрасною, такою гуманною, но в то же время по преимуществу артистическою. Везде видите вы в нем человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса, короче, везде видите русского помещика… Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности, но принцип класса для него — вечная истина… И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и на любование…’ (статья девятая). Не все наследство П. Белинский принял одинаково: восторженно оценив основную массу произведений 20-х годов — ‘Онегина’, ‘Нулина’, южные поэмы, ‘Полтаву’, лирику, ‘Арапа Петра Великого’, ‘маленькие трагедии’, — Белинский в то же самое время отверг ‘Бориса Годунова’, в к-ром Пушкин, по его мнению, следовал реакционной указке Карамзина. Сравнительно сдержанным было его отношение к большинству произведений 30-х гг. — сказкам и особенно к ‘Капитанской дочке’ и ‘Дубровскому’, в к-рых Белинский почувствовал заостренный ‘пафос помещичьего принципа’. Несмотря на недостаточность исторической перспективы, Белинский с исключительной прозорливостью предсказал значение П. для русской лит-ры: ‘…Он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особым свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека. Несмотря на генеалогические свои предрассудки, П. по самой натуре своей был существом любящим, симпатичным, готовым от полноты сердца протянуть руку каждому, кто казался ему ‘человеком’… Придет время, когда он будет в России поэтом классическим…’
Критики 50-х гг. не сумели сохранить высокого уровня оценок Белинского, не сумели продолжить и углубить его воззрения на П. П. В. Анненков, А. В. Дружинин, С. С. Дудышкин, три виднейших критика этого десятилетия, представляли интересы дворянства, заинтересованного в ослаблении угрозы своему классу, идущей от более демократических групп. В противовес рев. демократам, поднявшим на щит Гоголя и натуральную школу, либеральная критика сделала попытку опереться на пушкинское наследство, чтобы всей колоссальной силой его авторитета поддержать падающую дворянскую эстетику. Восставая против ‘обличителей’, ставивших лит-ру на службу общественной борьбе, эти критики славословили П., якобы освободившегося от докучливой ‘злобы дня’ и ушедшего в исключительное служение идеалам ‘чистого искусства’. ‘Теория артистическая, — писал напр. Дружинин, — проповедующая нам, что искусство служит и должно служить само себе целью, опирается на умозрения, по нашему убеждению, неопровержимые. Руководясь ею, поэт, подобно поэту, воспетому Пушкиным, признает себя созданным не для житейского волнения, но для молитв, сладких звуков и вдохновения. Твердо веруя, что интересы минуты скоропроходящи, что человечество, изменяясь непрестанно, не изменяется только в одних идеях вечной красоты, добра и правды, он в бескорыстном служении этим идеям видит свой вечный якорь. Песнь его не имеет в себе преднамеренной житейской морали и каких либо других выводов, применимых к выгодам его современников, она служит сама себе наградой, целью и значением…’ (А. Дружинин, Сочин., т. VII, стр. 214, разрядка наша. — А. Ц.). На все лады восхваляя мнимую пушкинскую ‘отрешенность’ от интересов ‘минуты’, критики 50-х годов, разумеется, забывали о страстных поисках П. политического самоопределения, о силе воздействия его на потомство, о котором П. с такой гордостью говорил в ‘Памятнике’. Эти критики лишь прикрывались именем Белинского, в действительности делая шаг назад от него. Белинский подчеркивал в творчестве Пушкина моменты, выводившие его за границы крепостнической действительности, — они, наоборот, всячески стремились заключить поэта в тесные границы общедворянского ‘артистизма’.
Реакционные тенденции этой борьбы за П. очевидны, они с особой резкостью сказались тремя десятилетиями позже — в одном из обзоров гр. Голенищева-Кутузова под красноречивым названием ‘Нашествие варваров на русскую литературу’. ‘Варварами’ Голенищев-Кутузов считал молодежь 60-х гг., толпу ‘людей чуждых всяких заветов и преданий’. Отгораживаясь от натиска этих ‘нравственных антиподов просвещенных деятелей пушкинского времени и сороковых годов’, дворянский критик отвечал на их ‘дикое требование от литературы вещественной пользы суровым словом правды: ‘Подите прочь — какое дело поэту мирному до вас» и т. д. (гр. А. Голенищев-Кутузов, Сочин., т. IV, СПБ, 1914, стр. 415 и 426). Заканчивая такой патетической цитатой свой негодующий обзор, критик только делал логические выводы из того, что еще в 50-х годах высказали представители дворянской ‘эстетической’ критики.
Совершенно противоположным было отношение к П. со стороны разночинцев. Если Дружинин и Анненков питали антипатию к обличающему и бичующему гоголевскому началу в литературе, то разночинцы, наоборот, высоко ценили автора ‘Ревизора’ и ‘Мертвых душ’ за сатирические тенденции его произведений. На Гоголе воспиталась вся литература 60-х гг., начиная с Щедрина и Некрасова и кончая малоизвестными фельетонистами ‘Искры’. К П. у разночинцев отношение было гораздо более сдержанным. Это объяснялось прежде всего тем, что в творчестве П. гораздо приглушеннее, чем у Гоголя, звучали мотивы критики, обличения и протеста, на него гораздо труднее было опереться в борьбе за буржуазно-демократические интересы. 60-е годы были периодом развернутых классовых столкновений, участвовавшие в этой борьбе нуждались не в ‘гуманисте’, а в обличителе. Этим объясняется сдержанность оценок, которые в эту пору давали П. виднейшие представители революционно-демократической критики. Признавая в П. исключительного мастера художественного слова, Добролюбов в то же время отмечал недоступность для него изображения народности, по-просветительски объясняя это неглубокостью натуры П. и ‘недостатком прочного образования’ (‘О степени участия народности в развитии русской литературы’). ‘Отсутствие определенного направления и серьезных убеждений’ он считал важнейшим недостатком поэзии П., ‘удивляясь’ громадности поэтического таланта П., он сожалел о шаткости и смутности его убеждений, ‘не давших ему глубже всмотреться в окружающую его действительность и отразить в своих поэтических созданиях еще более важные и существенные стороны жизни, нежели какие он изображал’ (ст. об альманахе М. Погодина ‘Утро’, 1859). Достаточно сравнить самый тон этих оценок (не говоря уже о содержании) с тоном, каким Добролюбов говорил напр. о Гончарове или Островском, чтобы увидеть, что популярность П. у революционных разночинцев 60-х гг. была более чем ограниченной. Аналогичная Добролюбову точка зрения еще раньше была высказана Чернышевским. В своих ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’ он, как и Добролюбов, чтил Гоголя больше Пушкина за критику им действительности. Это в условиях 60-х гг. решало дело. Признавая высокие достоинства творчества Пушкина, в частности его ‘Евгения Онегина’, Чернышевский все же исключительно Гоголю считал возможным приписать заслугу ‘прочного введения в русскую изящную лит-ру сатирического — или, как справедливее будет называть его, критического направления’. Сатирическая, ‘критическая’ лит-ра была для революционных демократов единственной имеющей актуальное значение, и, отрицая за П. право считаться ее родоначальником, они тем самым признавали за автором ‘Бориса Годунова’ чисто историческое значение.
Ни Чернышевский ни Добролюбов однако не склонны были отрицать за творчеством П. его значения, хотя борьба с Пушкиным, которого поднимала на щит дворянская критика, стояла в порядке дня. Ее открыл Писарев — крупнейший представитель той радикальной мелкобуржуазной интеллигенции, к-рая в условиях 60-х гг. была особенно нигилистически настроена по отношению к старой помещичьей культуре. Двумя своими статьями — ‘Пушкин и Белинский’ и ‘Лирика Пушкина’, — помещенными в ‘Русском слове’ [1865], Писарев повел решительную атаку против автора ‘Евгения Онегина’. Отрицая за его произведениями какие бы то ни было художественные достоинства, намеренно устраняя в своем анализе творчества П. историческую перспективу, Писарев судил его с точки зрения тех требований, к-рые предъявлял ‘мыслящий пролетариат’ 60-х гг., радикальная интеллигенция. В результате этого суда П. был вынесен обвинительный приговор: ‘в так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века’. Эта уничтожающая оценка сопровождалась у Писарева резкой критикой Белинского, сделавшегося, по его мнению, жертвой традиционного эстетического подхода.
Сдержанное или прямо отрицательное отношение к П. было характерно не для всех разночинцев той эпохи: кроме революционной и радикальной части мелкая буржуазия включала в себя и консервативную и даже реакционную часть. В противоположность крестьянским демократам эта группа разночинцев ориентировалась на сохранение старой помещичьей культуры в несколько подновленном виде, борясь лишь за ее насыщение идеалами ‘народной правды’. Идеологи этой части мелкой буржуазии, связавшей себя с дворянско-буржуазным порядком, чтили в П. именно эту его ‘народность’, к-рую они в соответствии со своими воззрениями (но в полном противоречии с действительной идеологией П.) истолковывали как отказ от своего класса, как смирение перед идеалами ‘почвы’. Эта трактовка нашла себе отражение в статьях о П., написанных одним из лидеров младославянофильской критики — Аполлоном Григорьевым. Он видел в произведениях П. ‘пока единственный полный очерк нашей народной личности’. Из всех образов Пушкина Григорьеву всего дороже образ Белкина, в к-ром он усматривал отказ от кастового начала, возврат ‘на родную, его взрастившую почву’ ‘народности’.
Ап. Григорьев не сумел развернуть свою интерпретацию П., это сделал за него Достоевский своею ‘Пушкинской речью’ [1880]. Обозревая в ней творчество П., Достоевский подчеркнул как его основную тенденцию развенчание ‘гордого человека’. ‘Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм (!), к-рого еще не было при Алеко, ходят с новой верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного’. Сурово квалифицируя этих ‘бездомных скитальцев’ как оторванных ‘от народа, от народной силы’, Достоевский уже здесь обнаружил реакционный смысл своего подхода к Пушкину. Еще более подчеркнуто консервативные тенденции Достоевского выступили в следующей части его речи, где Достоевский атаковал Белинского. Спор коснулся Татьяны, на мольбы Онегина ответившей отказом (‘Я вас люблю… но я другому отдана и буду век ему верна’). ‘Вот истинная гордость женской добродетели, — писал Белинский. — ‘Но я другому отдана’ — именно отдана, а не отдалась! Вечная верность — кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени безнравственны… Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия — и жизнь, любовь — и брак по расчету, жизнь сердцем — и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренно ежечасно нарушаемых’ (В. Г. Белинский, Полное собр. сочин., Гиз, 1926, т. XII, стр. 143). Для революционной идеологии Белинского было как нельзя более характерно утверждение свободы женского чувства, но для Достоевского, утверждавшего верность женщины патриархальным законам домашнего очага, такая проповедь эмансипации была неприемлема. ‘Кому же, чему же верна? — спрашивал он себя словами Белинского. — Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина… Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся… Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом, и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастьи другого?’ В этом споре замечательно рельефно отразились две враждебных друг другу интерпретации творчества П. Призыв к смирению, к-рый явился лейтмотивом речи Достоевского о П., был не только актом литературной оценки — возвращение к патриархальной народной правде, осуждение ‘бунта’ вело к признанию существующей действительности. Проповедь Достоевского получила исключительный резонанс в кругах той буржуазной и мелкобуржуазной молодежи, которая в эпоху ‘диктатуры сердца’ пересматривала свои увлечения, готовясь к возврату в реакционное лоно дворянского порядка (через год после произнесения Достоевским его речи произошли казнь Александра II народовольцами и вступление на престол Александра III).
Таковы были главнейшие из оценок П., к-рые давались наиболее влиятельными представителями русской критики прошлого века. Эти оценки различны. Интерпретация пушкинского творчества Белинским резко противоречила интерпретации его Надеждиным. Взгляд на П., брошенный Чернышевским, был глубоко не сходен со взглядом Писарева, глубокая пропасть разделяла Белинского от Анненкова.
Классовая идеология разделяла критиков П. на два лагеря. Одни подчеркивали общественные стороны и достоинства творчества П., другие изображали его как приверженца теории ‘чистого искусства’, выключившего себя из общественной практики. Как бы ни решать вопрос о правоте тех или иных точек зрения, необходимо признать, что П. на всем протяжении прошлого века остался глубоко действенной фигурой, что на всем протяжении прошлого века проблема П. оставалась в центре внимания русской критики. Она сохранила свое значение и позднее: символисты объявили его своим, призывая искать в его творчестве глубокую, недоступную взору обыкновенного читателя ‘мудрость’ (Мережковский, Гершензон с его ‘методом медленного чтения’ П.), ранние футуристы призывали ‘сбросить П. с корабля современности’, выразив тем самым характерный для мелкобуржуазной богемы нигилизм (‘Пощечина общественному вкусу’). Пушкина можно было принять или отвергнуть, но его немыслимо было игнорировать (об интерпретации П. критикой позднейшего времени см. раздел ‘Пушкиноведение’).
ПУШКИНСКОЕ МАСТЕРСТВО И СОВРЕМЕННОСТЬ. — Нет такой области человеческой истории, к-рая чужда была бы П. и к-рую он обошел бы в своем творчестве. Древний мир, Эллада, Рим и Египет (анакреонтическая лирика, ‘Египетские ночи’), средневековье (сцены из рыцарских времен — ‘Жил на свете рыцарь бедный’, ‘Скупой рыцарь’), ранний Ренессанс (‘Пир во время чумы’) входят в круг его творческого внимания так же свободно, как и различные периоды дворянского абсолютизма XVII, XVIII и XIX вв. П. интересуют не только все периоды истории человечества, но и различные грани географической расчлененности мира. В его произведениях находят себе изображение Италия (‘Анджело’), Испания (‘Каменный гость’), Германия (‘Сцена из Фауста’, ‘Моцарт и Сальери’), Франция (‘Арап Петра Великого’, ‘Андре Шенье’), славянские страны (‘Песни западных славян’), Восток (‘Подражания Корану’) и т. д. Зарубежные страны представлены у Пушкина с такой широтой, с какой их не нарисовал до наших дней ни один другой русский писатель. С еще большим разнообразием воссозданы им явления русской истории, начиная от легендарной эпохи первых русских князей (‘Руслан и Людмила’, ‘Вещий Олег’, отрывки из ненаписанной поэмы ‘Вадим’), ‘Смутного времени’ (‘Борис Годунов’), царствования Петра I (‘Полтава’, ‘Арап Петра Великого’), пугачевщины (‘Капитанская дочка’) и кончая его современностью. Обратимся ли мы к народам, населявшим Российскую империю (П. зарисовал среди них крымских татар и черкесов, цыган и яицких казаков), заинтересуемся ли мы ее классами и сословиями (в творчестве П. изображено боярство XVII в. и молодое дворянство — придворно-аристократическая среда, различные группы помещичьего класса, наконец — ремесленники, мелкие чиновники и крестьянство) — всюду мы найдем у Пушкина такую степень широты отражения действительности, которая не находит себе никаких сколько-нибудь приблизительных аналогий в русской литературе и которая ставит его на одно из первых мест мировой литературы.
За личностями мы постоянно видим у П. социальные группы. В ‘Борисе Годунове’, ‘Капитанской дочке’, ‘Дубровском’ очерчены не только личные столкновения, но и социальные, политические антагонизмы. Самая личность всегда дается П. в ее классовой среде, в исторических (‘Родословная моего героя’) и бытовых (‘Граф Нулин’) связях. П. — детерминист, в его произведениях отражены объективные исторические процессы. ‘Капитанская дочка’ дает нам исключительно богатые возможности для характеристики отношения дворянского общества конца XVIII в. и 30-х гг. XIX в. к пугачевщине, в ‘Евгении Онегине’ с еще большей полнотой раскрывается бытие и психика различных групп дворянского общества 20-х гг. Каждым из своих образов П. стремится запечатлеть типические процессы действительности. В ‘Кавказском пленнике’ он, по его собственному признанию, ‘хотел изобразить равнодушие к жизни и ее наслаждениям, преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи XIX в.’, в ‘Евгении Онегине’ — пресыщение одной части дворянской молодежи жизнью, игру ее в разочарованность, романтическую восторженность другой ее части, цельность и силу тех, кто близок к почве, кого не испортил ‘свет’, и т. д. Изображения П. типологичны: современная ему критика с полным правом могла утверждать, что Онегиных можно встретить на улицах Петербурга дюжинами (Булгарин), что это ‘знакомый человек, внутреннюю жизнь к-рого многие чувствовали, но без помощи Пушкина не могли объяснить’ (Полевой), что ‘в этом портрете представлен целый класс людей’ (Ив. Киреевский). Столетнее бытование произведений П. закрепило эту их типологичность — образы Онегина, Ленского, Татьяны, Ольги, станционного смотрителя, Савельича создали себе потомство, сделались признанными типами русской лит-ры.
Сформировавшееся сто лет тому назад мастерство П. сохраняет всю свою исключительную актуальность для литературы наших дней. Любая сторона этого мастерства, любая особенность пушкинского таланта может быть плодотворно освоена нами, может оказать значительную помощь современным писателям, высоко поднять их поэтическую технику, их творческую культуру. Какую бы область художественного мастерства мы ни взяли, мы сумеем многое использовать у автора ‘Евгения Онегина’ для успешного строительства советской социалистической лит-ры.
Посмотрим например, как разрешается в его произведениях проблема единого действия. Значение этой стороны писательского мастерства неоспоримо: без органического построения сюжета произведение теряет значительную долю своего эстетического эффекта. В сюжеторазвертывании у П. нет ничего лишнего, что задерживало бы действие, что отяжеляло бы его. Русло будущего сюжета намечается уже в эпиграфах, к-рые П. очень любил употреблять и подбором к-рых он внимательно занимался (эпиграф повести ‘Выстрел’ — ‘Стрелялись мы’, ‘Капитанской дочки’ — ‘Береги честь с молоду’, ‘Станционного смотрителя’ — ‘Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор’ и пр.). Рассказ обычно начинается введением читателя в суть дела: в резком разрыве с традицией ‘отменно длинных’ романов XVIII в. П. не терпел пространных экспозиций. Свой роман в стихах он начинает раздумьями героя и уже во второй строфе заявляет читателям: ‘Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа, без предисловий, сей же час, позвольте познакомить вас’. Лирические отступления от развития рассказа П. позволяет себе чрезвычайно охотно, но делает их он или в силу твердого художественного задания (биографические воспоминания или философские размышления автора в ‘Онегине’) или в целях задержания действия и заинтриговывания читателя (‘Домик в Коломне’). Сжатость и краткость типичны для композиционного искусства П., во имя их он выбрасывает из ‘Бориса Годунова’ целую сцену, из ‘Онегина’ — множество строф. Эта сжатость особенно ярко вырисовывается в ‘Медном всаднике’, где все подчинено основной истории Евгения и где целый ряд упоминаемых персонажей (напр. его невеста) даже не введен в действие. Но своего предела единство и целеустремленность пушкинской сюжетики достигают в прозе: ‘Дубровский’ порою кажется конспектом, ‘Капитанская дочка’ на шести печатных листах вмещает такое огромное количество материала, которого Загоскину и Булгарину хватило бы на многотомный роман. В этом последнем большом произведении П. особенно заметно уменье сохранить основную линию действия, не отвлекаться в какие-либо экскурсы, столь естественные в исторической повести. Сюжетное мастерство особенно заметно в развязках: ‘Ищут романтической развязки, ищут необыкновенного, — писал Баратынский о читателях ‘Онегина’, — и, разумеется, не находят’. П. действительно избегает романтических развязок, и там, где его герои должны соединиться, он или ограничивается выразительной ремаркой (в ‘Мятели’: ‘Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам’) или заявляет: ‘Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку’ (‘Барышня-крестьянка’). Все это — единство, подчиненность второстепенных планов основной интриге, предельная сжатость повествования, реалистическая новизна развязок — обличает в П. опытного мастера, у к-рого можно и должно учиться сложному искусству сюжеторазвертывания.
Интересно отношение П. к описательным частям своих произведений — к портрету, к бытовым зарисовкам, к пейзажу. Автор ‘Капитанской дочки’ беспощадно изгоняет все трафаретное и отяжеляющее легкий и быстрый ход сюжета. П. выбрасывает из портретов своих героинь ряд ненужных частностей (так, вычеркнуты напр. из рукописи слова о том, что у Татьяны были черные глаза). В резком разрыве с традицией классической и романтической прозы, но в полном согласии с требованиями реалистического правдоподобия его героини нередко наделяются ничем не выдающейся внешностью: такова капитанская дочка — ‘круглолицая, румяная с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за ушами’. В тех случаях, когда героиня привлекательна, Пушкин, не вдаваясь в описание ее внешности, коротко заявляет: ‘красота ее меня поразила’ (‘Станционный смотритель’) или ‘Красота ее была в полном цвете’ (‘Дубровский’). Он не терпит шаблонных портретов, препятствующих индивидуализации образа. Портреты П. даются в действии: о Татьяне мы узнаем сначала, что она дика и молчалива, любит читать, в объяснении ее с няней говорится о распущенных власах и каплях слез, перед приездом Онегина она, томясь ожиданием, ‘с утра одета’, штрих за штрихом создается этот портрет, проясняющийся вместе с действием и вместе с ним изменяющийся (Татьяна в петербургском ‘свете’). Тем же принципам сжатости и динамики подчинен у П. и пейзаж: он никогда не носит самодовлеющего значения, всегда врастая в сюжет и эмоционально окрашивая действие. У П. преобладает осенний пейзаж (‘Станционный смотритель’, ‘Нулин’, ‘Дубровский’, ‘Капитанская дочка’), образующий собою дождливый и грустный фон действия, но это характерно для реалиста, тяготеющего к обыденному, типическому и в природе. П. далек от предпочтения какого-либо времени года: в ‘Онегине’ действие происходит в различные месяцы, всякий раз глубоко соответствуя переживаниям героев (начало романа — летом, ‘задумчивая лень’ Онегина — осенью, сны Татьяны и смерть Ленского — зимой, возникновение у Онегина страсти к Татьяне — весной: ‘весна живит его’). Повествуя, П. часто прибегает к бытовым зарисовкам, но он всегда придает им исключительно сжатую форму (комната станционного смотрителя с гравюрами о блудном сыне, имеющими, как впоследствии обнаружится, отношение к фабуле, пронизанный пулей портрет в повести ‘Выстрел’ и т. д.). Лишь тогда, когда это требуется интересами целого и допускается жанром, П. рисует широкую бытовую картину, поражающую своею живостью.
В предельной сжатости и выразительности бытовых характеристик П. проявляет высочайшее мастерство, вспомним хотя бы Нулина, возвращающегося из Парижа: ‘где промотал он в вихре моды свои грядущие доходы’ — две строки, во весь рост рисующие одну из причин дворянского упадка.
Одной из самых актуальных задач современного лит-ого процесса является выработка языка, к-рый совмещал бы в себе литературность с гибкостью, к-рый был бы ‘народным’, но вместе с тем и обработанным и отточенным. Как разрешил эту дилемму творец современного литературного языка — П.? Он вел ожесточенную борьбу с языковыми трафаретами классицизма, полными ‘смешной надутости’ и ‘странного, нечеловеческого способа изъяснения’. Иронизируя над классиками, он впоследствии обрушился и на выспреннюю фразеологию романтиков (ср. напр. пародирование в шестой главе ‘Онегина’ метафорического языка Ленского: ‘Он мыслит: будет ей спаситель, Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал, Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек, Чтобы двух-утренний цветок Увял еще полураскрытый. Все это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я’). Критикуя выспренность романтиков и ‘смешную надутость’ классиков, П., как никто, чувствовал необходимость языковой реформы. ‘Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка’, заявляет он в одном из примечаний к пятой главе ‘Онегина’, и это замечание является программным. П. считает прежде всего необходимым обратиться к народному языку, вслед за Карамзиным он обращается ‘к живым источникам народного слова’. ‘Разговорный язык простого народа достоин также глубочайших исследований’. В ‘Руслане и Людмиле’, столь возмутившем критиков своею ‘тривиальностью’, в ‘Борисе Годунове’, полном грубых и даже площадных слов, в сказках П. является практиком нового языка — живого, гибкого, близкого к разговорному. Правда, П. не изгоняет из своего языка иностр. элементы: в ‘Онегине’ мы в изобилии встретим слова и английские (vulgar), и итальянские (‘e sempre bene’), и особенно французские (‘du comme il faut — Шишков, прости, не знаю, как перевести’). Эти слова живут в языке П. потому, что они живут в языке его класса, но они никогда не определяют существа пушкинского языка. До какой степени лозунг обращения к живым источникам народного слова был плодотворным, лучше всего доказывается тем, что произведения П. читаются через столетие после его смерти так же легко, как и в его время. Более того — множество пушкинских слов сделались крылатыми, вошли в поговорки. Таковы напр. выражения и афоризмы ‘Бориса Годунова’: ‘Еще одно, последнее сказанье’, ‘О, тяжела ты шапка Мономаха’, ‘Лукавый царедворец’, в ‘Евгении Онегине’: ‘Блажен, кто с молоду был молод’, ‘Любви все возрасты покорны’ и т. д. У П. должно учиться его уменью говорить на языке своего класса, непрерывно расширяя границы этого языка, непрерывно обогащая его все новыми и новыми источниками живой речи.
От языка П. обратимся к его стиху. Важность его в системе пушкинского стиля несомненна, поскольку более чем три четверти пушкинского текста облечено в стихотворную форму. Автор ‘Онегина’ не был реформатором русского стихосложения (здесь он следовал за Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским), несмотря на это, его роль в развитии русского стиха велика и почетна. П. наделяет свой стих предельной гибкостью. Он придает ему величавую торжественность в ‘Борисе Годунове’, энергию в ‘Медном всаднике’, живость в ‘Евгении Онегине’. Граница между прозой и поэзией почти уничтожается, и стих П. оказывается способным передавать все интонации обыденной житейской речи:
»А что возьмешь?’ — спросила, обратясь,
Старуха — ‘Все, что будет вам угодно’,
Сказала та смиренно и свободно.
Вдове понравился ее ответ.
— ‘А как зовут?’ — ‘А Маврой’. — ‘Ну, Мавруша,
Живи у нас, ты молода, мой свет,
Гоняй мужчин» (‘Домик в Коломне’).
Припомним ритмические эффекты пушкинского стиха: звукопись в стихотворении ‘Обвал’, где ‘щ’, ‘р’ и ‘л’ как бы воспроизводят шум Терека и грохот падающей лавины (‘Дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы… Вдруг истощась и присмирев, о Терек, ты прервал свой рев’ и т. д.), в ‘Онегине’, где П. тем же искусным подбором звуков живо рисует ритмы вальса, мазурки и трепака. Припомним замечательный enjambement третьей главы этого романа:
‘Вдруг топот!.. Кровь ее застыла.
Вот ближе! Скачут… И на двор
Евгений! ‘Ах!’ и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит, взглянуть назад
Не смеет, мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирень переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь, на скамью
XXXIX
Упала…’
Самый ритм этого отрывка не меньше, чем заключенные в нем слова, говорит о возбуждении Татьяны: начальные enjambements усугубляют картину тревоги, перечисление этапов ее пути действует, как нагнетанье, и все разрешается блистательным переносом слова ‘упала’, падающим в следующую строфу подобно изнемогающей Татьяне, падающей на скамью. Замечательнее всего здесь то, что П. употребляет этот прием попутно, ничуть не задерживаясь на нем, никак его не подчеркивая: величайшее мастерство стиха никогда не становится у него бездушным версификаторством — оно всегда служит общим установкам его художественного реализма.
Таковы разнообразнейшие стороны пушкинского стиля. Образы, сюжеторазвертывание, пейзажи и бытопись, язык, стих — во всех этих областях проявляются те высоты пушкинского мастерства, на к-рых есть чему поучиться писателям наших дней. Психологическая глубина образа, уменье наделить его типическим содержанием, живость бытовых зарисовок, целеустремленность действия, разговорная литературность языка — все эти особенности мастерства П., если творчески ими пользоваться, могут в гигантской степени поднять уровень художественности советской литературы. В этом смысле форма пушкинского творчества так же актуальна, как и его содержание.
Нам остается отметить еще одну особенность П., на основе к-рой выросло все его поэтическое мастерство, — сказать о его высочайшей культуре писательского труда. Нет нужды доказывать исключительную актуальность этой стороны пушкинского таланта для наших дней, когда в лит-ру пришли тысячи новых писателей, перед к-рыми во весь рост встает задача овладения техникой литературного труда в широком смысле этого слова. У П. можно многому поучиться в этой области. В стихотворениях ‘Поэт’ и ‘Чернь’ П. говорил о ‘священной жертве’, которую поэт ‘приносит Аполлону’, о внезапном и ‘беззаконном’ вдохновении, осеняющем его. Эта фразеология была данью мифологической традиции — в действительности в творческом процессе П. наряду с вдохновением в огромной мере участвовал упорный и методический труд. Следует прежде всего отметить, что П. понимал по-своему и термин ‘вдохновение’. ‘Вдохновение, — говорил он, — есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии’. Интуицию П. неизменно подчинял контролю ‘спокойствия’, ‘необходимого условия прекрасного’, контролю постоянного творческого труда. Своим гениальным ‘Борисом Годуновым’ П. недаром гордился, как ‘плодом постоянного труда, добросовестных изучений’. ‘В наше время главный недостаток, отзывающийся во всех почти ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случается критике указывать на плоды долгих изучений и терпеливых разысканий’. Наоборот, Карамзин уединился в ‘ученый кабинет во время самых лестных успехов’ и ‘посвятил целых двадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам’. Гнедич посвятил ‘Илиаде’ ‘лучшие годы жизни’. Погодин написал трагедию, ‘предавшись независимому вдохновению, уединясь в своем труде’. ‘Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец’, отмечал П. еще пятнадцатилетним мальчиком. ‘Неужели тебя пленяет ежемесячная слава, — писал он позднее Вяземскому, — предприми постоянный труд’.
Никакой другой русский писатель прошлого не говорил с такой радостью и настойчивостью о необходимости творческого труда, как П., и эти его указания получают в нашу эпоху самый сочувственный отзвук. П. не только говорил о труде — он неизменно следовал собственным указаниям. Перед тем как написать произведение, он долго вынашивал его в своем творческом сознании. В основе его творческой работы лежали, во-первых, наблюдения над современной ему действительностью, во-вторых, творческие поездки и путешествия и, в-третьих, — чтение. Каждый из этих источников писательских впечатлений П. умел использовать всесторонне. Его ‘Евгений Онегин’ вырос из наблюдений над современным П. дворянским обществом, светским и усадебным, а в основу образов его ‘романа в стихах’ легли реальные лица, окружавшие П., черты к-рых существенно определили собою характер образов (творчески преображенные черты Кюхельбекера в Ленском, Анны и Евпраксии Вульф — в сестрах Лариных, Арины Родионовны — в няне Татьяны и т. д.). В основу фабулы ‘Графа Нулина’ положено действительное происшествие, имевшее место с одним из друзей П., о ‘Братьях разбойниках’ Пушкин признавался, что ‘истинное происшествие’ подало ему ‘повод написать этот отрывок’, собственные жизненные впечатления легли в основу множества его лирических стихотворений и т. д. Но одни наблюдения, как бы они ни были постоянны (а П. их вел и в лицее, и на юге, и в Михайловском, и в Тригорском, и в петербургских салонах), не могли дать П. всего необходимого материала, и П. едет за ним на место будущего своего романа. Такова напр. его поездка в Оренбург, сопровождавшаяся собиранием сведений о Пугачеве от его уцелевших современников — престарелых свидетелей казацко-крестьянского движения. Но и этих творческих поездок для П. было недостаточно — запас жизненных впечатлений умножался у него чтением: ‘чтение — лучшее учение’, говорил он. Письма его к друзьям полны просьб прислать ему нужные для его работы книги и документы. Написанию ‘Бориса Годунова’ предшествует долгая работа над русскими летописями, для ‘Дубровского’ используется подлинное определение суда над бедным помещиком, присланное по его просьбе одним из его знакомых, для ‘Капитанской дочки’ Пушкин изучал архив Пугачева и, найдя в нем много материала, прежде чем писать историческую повесть, создал историческое исследование (‘История Пугачева’, которую по указанию Николая I пришлось назвать ‘Историей Пугачевского бунта’). Замечательно, что П. далеко не ограничивался чтением книг по специальности: получив в лицее сравнительно слабое образование, он деятельно углублял его. История, политическая экономия, филология — любимейшие науки П., и он недаром требовал изучения в кадетских корпусах Сэя и Сисмонди, а от писателя ждал ‘государственных мыслей историка’. Филологическое образование П. лучше всего проявилось в его замечаниях о ‘Слове о полку Игореве’ или в заметках о драме, содержащих замечательные и до сего времени не оцененные соображения о развитии и социальных корнях западно-европейской драматургии. Всеобъемлющему гению П. было тесно в условиях крепостнической монархии. ‘Я думаю пуститься в политическую прозу’, заявлял он в 30-х гг. друзьям. Этого П. не дали сделать, но статьи его против Полевого и Булгарина обличают в нем не только искусного критика, но и страстного политического мыслителя и памфлетиста.
Необходимый материал чтения, наблюдений и жизненных встреч нужно было как-то организовать перед тем, как вылить его в произведении. Эту роль выполняют планы и программы, к-рые П. составлял к каждому значительному своему произведению (до нас дошли планы к ‘Онегину’, ‘Полтаве’, ‘Дубровскому’, ‘Капитанской дочке’, дающие возможность проследить рост пушкинского замысла). ‘Анализ его планов высоко поучителен. Он показывает, какую огромную предварительную работу должен проделать даже первоклассный художник — художник, умеющий создать ‘Полтаву’ в три недели, — прежде чем приступить к произведению. От стремительно написанного ‘Дубровского’ нам известны два плана и три оглавления плана отдельных эпизодов, от ‘Романа на водах’ — три основные плана и четыре развивающих детали, не менее пяти планов от ‘Русского Пелама’, не менее шести от ‘Капитанской дочки’, не менее шести и от ‘Арапа’… Разбирая их шаг за шагом, заглядываешь в лабораторию учителя, учащего предусмотрительному, экономящему силы мастерству’ (Д. Якубович, Работа П. над художественной прозой, Сб. ‘Работа классиков над прозой’, Л., 1929, стр. 29). Но творческий процесс П. не заканчивается написанием произведения — взыскательный художник беспощадно выбрасывает из него все, что отяжеляет действие, все, чего не требует логика сюжета, все, что его не удовлетворяет в художественном отношении (вспомним например массу выброшенных строф ‘Онегина’). Еще более упорна производимая П. стилистическая правка, где он с величайшей настойчивостью боролся за максимальную выразительность и полновесность.
‘Сей Грандисон был славный франт,
Екатерининский сержант’
читаем мы в одной из рукописей ‘Онегина’ об этом, даже не участвующем в действии романа, но характеризующем прошлое Лариной человеке. Казалось бы достаточно, но П. уточняет свою характеристику:
‘Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант’.
В характеристике (состоящей из двух строк!) добавлены всего два слова, но они углубляют образ добавочными чертами и в известной мере меняют его, ибо ‘сержант гвардии’ был в ту пору далеко не простым сержантом. Через все рукописи ‘Онегина’, как и других произведений П., проходит эта неустанная борьба за то, чтобы выразить мысль более четко, чтобы придать ей более острую афористическую или парадоксальную форму. В первоначальных набросках 24-й строфы второй главы читаем: ‘вкуса очень, очень мало у нас и в платьях, и в домах, и на крестинах и в стихах’. П. это сопоставление не удовлетворяет, он меняет несколько вариантов, пока стих не начинает звучать эпиграммически: ‘признаться, вкуса очень мало у нас и в наших именах (не говорим уж о стихах)’. Замечательным показателем того, с каким упорством П. работал над каждой самой мельчайшей деталью текста, может служить правка им двух стихов ‘Странствия Онегина’: поэт любит
‘…с ведром через полянку
К ручью бегущую крестьянку’.
Это его однако не удовлетворяет, и он изменяет эпитет: ‘Да через светлую полянку вдали бегущую крестьянку’. Но образ этот вероятно кажется ему излишне поэтическим. П. его отбрасывает и пишет:
‘За нивой дымные овины
Да стройных прачек у плотины’,
но и за этим вариантом последует: ‘часовню, дымные овины, веселых прачек у плотины’. Однако и новый образ не удовлетворяет, и Пушкин набрасывает:
‘На небе серенькие тучки,
Детей…… кучки’.
Подыскивая эпитет к ‘кучкам’, он снова отбрасывает второй стих, и рождается окончательный вариант:
‘На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи…’
Стихи готовы, но, прежде чем достичь этого, П. должен был отбросить пять неудовлетворивших его вариантов. И это в совершенно рядовом месте поэмы, в работе над обычной деталью, не несущей никакой особой смысловой нагрузки!
Таковы отдельные подробности работы П. над своими произведениями. На всех стадиях ее он является художником, умеющим управлять своим вдохновением и путем сочетания интуиции с неустанным трудом создавать шедевры. Так работал он, имея все основания назвать себя взыскательным художником. На его взыскательности к себе могут и должны поучиться все те современные писатели, к-рые пишут безо всякого предварительного изучения действительности, к-рые не работают над своим образовательным уровнем. Пример П. суров и убедителен — он говорит о необходимости овладения мастерством, о высотах культуры, к-рые нужно уметь завоевывать упорным творческим трудом.
Мы не исчерпали, разумеется, всей темы, поставленной нами в этой последней части статьи. Но и из сказанного с неизбежностью следует вывод: у П. есть чему поучиться и широчайшей массе читателей наших дней и работникам советской лит-ры. Пролетариату глубоко чужд мелкобуржуазный нигилизм, отрицающий значение культурных ценностей прошлого, ему в не меньшей степени чужд и вульгарный историзм, замыкающий великого писателя в узких границах его эпохи и его класса. Являясь законным наследником всех ценностей досоциалистической культуры, пролетариат наследует творчество Пушкина, занимающее среди этих ценностей одно из важнейших, центральнейших мест. В лице П. мы чтим не только замечательнейшего представителя дворянского периода русской лит-ры, но и величайшего художника, творчество которого оказывало на всем протяжении последнего столетия непрерывное и глубоко плодотворное воздействие на всю русскую лит-ру. Оно должно оказывать его и в дальнейшем как глубиною своего содержания, так и непревзойденным мастерством своей формы. Произведения П. продолжают жить вместе с нами, они нужны нашей социалистической культуре и нуждаются поэтому в самом внимательном, диференцированном и любовном изучении его марксистско-ленинским литературоведением.
А. Цейтлин
ПУШКИНОВЕДЕНИЕ — изучение творчества Пушкина. В пушкиноведении могут быть намечены следующие разделы, по к-рым в основном идет работа пушкинистов: 1. Текстология — собрание, описание и изучение текстов П., автографов и списков, черновиков, вариантов и т. п. Задача текстологов — дать исчерпывающе полно подлинные пушкинские тексты. 2. Биография — изучение жизни П. в ее социально-политическом и бытовом окружении, связях и воздействиях. 3. Изучение его произведений — анализ их идеологического и политического содержания, их значения, истории создания, связи с фактами общественно-историческими и историко-литературными (проблемы влияний, традиции), наконец изучение художественного мастерства П. Все выше указанные разделы и входящие в них проблемы являются вспомогательным средством для достижения основной цели — изучения историч. роли пушкинского творчества и значения П. как одного из крупнейших писателей прошлого. Таков в настоящее время объем понятия ‘пушкиноведение’, насчитывающего десятки тысяч научно-исследовательских и критических работ.
Основы пушкиноведения были заложены в первые десятилетия после смерти П. Гениальные статьи Белинского подняли проблему пушкиноведения в ее социальной и историко-литературной сложности и глубине на такую высоту, какая была не по силам ближайшим поколениям критиков. Ни памфлетно-острые статьи Писарева, стремившегося развенчать значение П., ни ‘пророческая’ речь Достоевского, утверждающая национальное значение П., не имели для пушкиноведения того значения, как статьи Белинского. В эпоху Белинского — Достоевского началась и кропотливая работа текстологов и фактографов, собиравших памятники жизни и творчества поэта. Главная масса публикаций, увеличивавшаяся с каждым годом и достигшая максимума в 1880 (год открытия памятника Пушкину в Москве), должна быть отнесена к биографическим сведениям (часто анекдотичным, недостоверным) и значительно меньшая доля их касается творчества. Среди этого потока публикаций надо отметить следующие имена и работы первых пушкинистов: П. А. Плетнева, друга Пушкина, написавшего его первую, очень краткую и бледную вследствие цензурных стеснений биографию и принимавшего ближайшее участие в посмертном (крайне несовершенном) издании его сочинений, П. И. Бартенева, напечатавшего в 1853 работу ‘Род и детство Пушкина’ и публиковавшего также ‘Материалы’ для позднейших этапов его биографии (‘Пушкин в южной России’, 1862). Бартенев сыграл большую роль в пушкиноведении этого периода как издатель ‘Русского архива’, на страницах к-рого он много лет публиковал различные архивные материалы, касающиеся П. Еще большее значение для пушкиноведения имел П. В. Анненков, редактор вышедшего в 1855 собрания сочинений Пушкина, автор его биографии, написанной на основании изучения первоисточников, и автор более позднего труда ‘Пушкин в Александровскую эпоху’. Из пушкинистов этого же периода следует отметить еще В. П. Гаевского, автора работы о Пушкине в лицее [1863], М. Н. Лонгинова, автора работы ‘Пушкин в Одессе’ [1859] и ряда других публикаций, Я. К. Грота, бывшего лицеиста и редактора изданий сочинений Пушкина, Г. Н. Геннади [1859-1860] и П. А. Ефремова [1880-1881]. При всем несовершенстве текстологической и комментаторской работы первых пушкинистов, объясняющемся неразработанностью принципов научного издания текстов, при всей связанности их исследовательской работы — цензурой и идеологическими предпосылками (резкий консерватизм Бартенева, либерализм Анненкова и т. д.) — первый период, период первоначального накопления фактов, постановки проблем, имел большое значение для всей позднейшей истории пушкиноведения.
В два последние десятилетия XIX века и в два первые XX в. продолжали расти и множиться публикации фактических данных и мелочных исследований, связанных с именем Пушкина. Эти публикации перестали рассматриваться как ‘материалы’ для будущего обобщенного труда (такая установка была и у Бартенева и у Анненкова), а стали самоцелью для пушкинистов. Отсутствие интереса к широким проблемам, социально-историческим и историко-литературным, отсутствие обобщающих трудов и, наоборот, повышенный интерес к мелочам жизни и творчества поэта — таков характер второго периода пушкиноведения, который подходит конечной гранью к годам революции. Для этого периода показательны следующие факты: начатое в 1899 академическое издание сочинений Пушкина за 17 лет дало из задуманных 12 тт. всего пять томов, в которых тексты Пушкина совершенно тонут в обширнейших комментариях, сделанных специалистами-пушкинистами Л. Н. Майковым, В. Е. Якушкиным, П. О. Морозовым. В 1907-1915 под ред. С. А. Венгерова вышло издание сочинений Пушкина в 6 тт. (издание Брокгауза-Ефрона), в котором также имеются обширнейшие комментарии и специальные статьи. Атомизирование Пушкина и отсутствие обобщающего начала в этом издании получило особенно яркое выявление. Единственный большой синтетический труд, вышедший в это время, — книга В. В. Сиповского ‘Пушкин, жизнь и творчество’ [1907] — оказался явно неудовлетворительным, т. к. при чрезвычайной эклектичности метода работы автор не сумел овладеть богатым фактическим материалом, собранным к этому времени. Большой и заслуженный интерес у пушкинистов вызвала канва жизни и творчества поэта (‘Труды и дни Пушкина’, изд. в 1910). Автор этого труда Н. О. Лернер может быть назван как наиболее типичный представитель этого периода пушкиноведения. Его перу принадлежит множество архивных публикаций, частных исследований и разысканий, связанных с жизнью и творчеством П. Не менее характерной фигурой для этой поры является Б. Л. Модзалевский, энергичный создатель ‘Пушкинского дома’, хранилища архивных, иконографических и иных материалов историко-литературного порядка и воспитатель целой плеяды молодых пушкинистов-текстологов, архивистов и комментаторов. Отметим еще один факт, характерный для П. первых десятилетий XX века — обилие сборников, объединяющих многочисленные мелкие исследования о Пушкине. Организуется специальное повременное издание Комиссии для изд. сочинений Пушкина при Отделении русского яз. и словесности Академии наук, объединяющее материалы и частные исследования — ‘Пушкин и его современники’ (до революции вышло 28 выпусков).
Если пушкиноведы-исследователи дореволюционной поры не шли далее текстологич. и узко-специальных исследований, пушкинисты-критики этого времени игнорировали вовсе историческое бытие Пушкина и создавали его образ по своему ‘образу и подобию’, с чертами мистика, индивидуалиста, эстета начала XX в. Критики-символисты связывали с Пушкиным историю символизма. Мережковский, Минский, Бальмонт, Айхенвальд, В. Брюсов, Вяч. Иванов с разными вариациями говорили о Пушкине как мыслителе-мудреце, к-рого ‘бездонные глубины’ духа подлежат интуитивному проникновению критиков. Особое место в этом лагере интуитивной критики занимал М. О. Гершензон. Знаток пушкинской эпохи, текстологического и биографического материала, он дал в своих статьях немало ценных комментариев к произведениям П., преимущественно вскрывая автобиографические факты и личные настроения в его творчестве. Но т. к. научные изыскания Гершензона определялись ‘интуитивным’ подходом к П., то его работы отличаются исключительной субъективностью и выходят за пределы научного пушкиноведения (‘Мудрость Пушкина’, М., 1919, ‘Гольфстрем’, 1922).
После революции в области пушкиноведения продолжала работать школа архивистов-текстологов и фактографов. Многолетние биографич. изыскания нашли своеобразный итог в работе В. В. Вересаева (‘Пушкин в жизни’, 1926-1927), сыгравшей большую роль в деле популяризации живого образа поэта и мемуарных сведений о нем, до этой поры известных одним специалистам. Исключительно ценные работы в плане изучения биографии Пушкина дал П. Е. Щеголев, капитально переработавший свою старую работу ‘Дуэль и смерть Пушкина’ (изд. 1, 1916, изд. 2, 1922, изд. 3, 1928) и ‘Пушкин и мужики’ [1928]. Проблемы, поставленные в его книгах, — взаимоотношения Пушкина и правительственных кругов эпохи Николая I и экономика быта Пушкина — резко порывают с традициями прежних биографов Пушкина и подводят к созданию научной биографии поэта. Вместе с тем в пореволюционной научной лит-ре повысился интерес к проблемам стиля и языка произведений Пушкина. В этой области надо отметить работу В. М. Жирмунского (‘Байрон и Пушкин’, 1924), не лишенную многих интересных материалов и наблюдений, несмотря на общий ее формалистический характер.
Переверзианская школа, исходя из меньшевистского понимания природы лит-ры и исторического процесса, стремилась втиснуть образ и творчество Пушкина в узкие рамки идеологии вымирающей феодальной аристократии, игнорируя диалектику развития творчества Пушкина и объективный смысл его творчества, искажая и обедняя его значение в истории русской лит-ры.
Ряд работ, посвященных по преимуществу вопросу о классовой сущности творчества Пушкина, дал Д. Д. Благой (‘Классовое самосознание Пушкина’, 1927, ‘Социология творчества Пушкина’, изд. 1, 1929, изд. 2, 1931, ‘Три века’, 1933, ‘Развитие реализма в творчестве Пушкина’, ‘Литературная учеба’, 1935, I). Творчество Пушкина им рассматривается как отражение перехода русского дворянства от XVIII в. к XIX в., от феодально-дворянского мира к новым буржуазным отношениям. Противоречия между ‘стариной’ и ‘новизной’ в личном бытии П., по Благому, сказались, с одной стороны, в осознании им себя ‘шестисотлетним дворянином’, а с другой — вживанием его в качестве профессионала-писателя в мир буржуазных отношений. Неправильная оценка роли профессионализации в эволюции пушкинского творчества, излишнее доверие к личным высказываниям П. о себе при объяснении идейно-исторического смысла его мировоззренческой концепции в известной мере ослабляют убедительность высказываний Благого. Не вполне правильно рассматривает он и социальный смысл декабрьского восстания. Ценной стороной работы Благого является его внимание к художественной стороне произведений П. и синтетическое, обобщающее раскрытие его творчества в его противоречиях. А. В. Луначарский в последней статье о Пушкине (Собр. сочин. Пушкина, изд. ГИХЛ, т. I, изд. 1, 1930, изд. 2, 1934, вступительная статья) видит в творчестве Пушкина ‘героический порыв уйти из объятий умирающего класса к новому классу, как ни неясен он был еще и по составу и по путям своим’. Но в отличие от Благого ст. Луначарского свободна от узкобиографической трактовки пушкинского творчества. Объяснение творчества Пушкина развитием дворянства, идущего по линии буржуазного перерождения, в настоящее время можно считать общепризнанным [см. напр. ст. Гельфанда (‘Литература и марксизм’, 1930, Љ 4-5), Храпченко (‘Литературная учеба’, 1934, IV, V), Цейтлина, Бернштейн (‘Литературное наследство’, Пушкинский сб., 1935) и др.].
В настоящее время в связи с приближающейся столетней годовщиной смерти Пушкина среди пушкиноведов началось явное оживление. Готовится академическое издание его сочинений и описание его рукописей, над к-рым работают текстологи-комментаторы М. А. Цявловский, Б. М. Томашевский, Ю. Г. Оксман, С. М. Бонди, Г. О. Винокур и др., подготовляется биография и ряд других работ. Образована специальная комиссия для подготовки юбилея, в которую вместе с пушкиноведами входят члены правительства. Проводится ряд мероприятий, которые должны вывести изучение Пушкина из замкнутого круга специалистов в широкую общественность и сделать его достоянием народных масс. Наряду с изданием произведений Пушкина, с его распространением важнейшей задачей является оценка пушкинского творчества, его художественных достоинств марксистско-ленинской литературной критикой, дальнейшее уяснение его исторической роли и его значения для нашей социалистической действительности.