ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ЗОТЬ.
ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ЗОТЬ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
С. Караскевичъ-Ющенко.
‘Русское Богатство’, No 12, 1912
Хозяйственный Зоть, Караскевич-Ющенко Стефанида Степановна, Год: 1912
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Иванъ Трикузюкъ вернулся въ свое село умирать. Тяжелую смерть послалъ ему Богъ… Тою весною онъ съ сыномъ пошелъ на хуторской участокъ въ сосднюю Волынскую губернію, да не осилилъ работы на чужой сторон и къ осени такъ разболлся, что едва добрался до дому. Денегъ на подводу отъ станціи не хватило, и Зоть, хлопецъ слабосильный и хлипкій,— едва дотащилъ отца до дому подмышки.
Трикузюкова старуха, которую на сел все еще по первому мужу звали Стрихалкой,— встртила своихъ радостными слезами:
— Голубята мои! Я-жъ васъ день и ночь выглядала…
Казалось, она совсмъ забыла, какъ билъ ее Иванъ, требуя, чтобы она продала огородъ и поле, и хала съ ними на новыя мста. Но старуха была словно желзная: изобьетъ онъ ее до того, что она почернетъ вся, какъ головешка, а она отлежится у сосдей и на утро, какъ ни въ чемъ не бывало, опять возится у себя въ хлву или на огород, повторяя старое:— ‘не продамъ батьковой хаты, не продамъ! Тутъ я росла, тутъ и помру’…
Теперь вся она ушла въ заботу о больномъ. Выпарила его въ печи чебрецомъ, расходникомъ и мятой, напоила липовымъ цвтомъ, а на столъ передъ нимъ поставила и масло, и сметану, и горячіе вареники.
— И гд ты, Любыно, молоко добываешь?— спросилъ Иванъ, благодарно глядя на жену.
— А то-жъ моя телочка-трехрублевочка долгъ платитъ,— отвтила старуха, и онъ вспомнилъ, какъ года три тому назадъ Любына принесла съ базара въ котик за плечами замореннаго теленка.
Рожкомъ его выпаивала, а сосди смялись.
Въ своей хат, убранной пучками калины и душистыхъ чернобривцевъ, больному будто полегчало. Онъ лежалъ на лавк, головою подъ святые, одтый въ чистую, вышитую сорочку, укрытый до плечъ новымъ тулупомъ. А кругомъ сидли и стояли сосди, сошедшіеся попытать объ Овручскомъ узд, гд нарзали мужикамъ хуторскіе участки.
Больной долго молчалъ, наконецъ, медленно, по слову выговорилъ:
— Поганая сторона… Возы нелюдскіе,— долгій возъ, долгій, а узенькій,— только одному ссть. Самъ хрестьянинъ спереду сядетъ, жинку сзаду посадитъ… Такъ и дутъ, трясутся, какъ въ колыск.
Ничего больше Иванъ не сказалъ, а люди поняли, что по хорошему мсту въ такомъ чудномъ воз не подешь:— либо болота тамъ, либо пески. И даже т, кто собирался весною на хутора, перестали думать о Волыни. Вечеромъ, когда хата опустла, больной поманилъ къ себ жену рукою: Чмъ ты меня, стара, похоронишь?
— Есть у меня и на тебя, и на себя, — не сморгнувъ, отвтила Любына,— ты-жъ забылъ, что у насъ въ скрын, въ красномъ клубочк, на смерть три сотни злотыхъ замотано.
Иванъ дрогнулъ:— это были т самыя деньги, которыя, уходя, выкралъ онъ у жены, понадявшись на то, что она подумаетъ на печниковъ-кацаповъ, работавшихъ въ ту пору на сосднемъ двор, у старшины. Теперь по глазамъ Любыны онъ видлъ, что она знаетъ, кто укралъ деньги, и никогда не проститъ.
— Высипала ты мою душу,— сказалъ онъ и отвернулся къ стн. И было то послднее его слово, потому что къ утру Ивана не стало.
Похоронила Стрихалка третьяго мужа, какъ и первыхъ двухъ,— съ честью. На поминкахъ три перемны ставила не считая пампушекъ и паляницъ, и всю дорогу отъ церкви до могилы голосила еще жалостне, чмъ за тми. И не мудрено:— съ тми прожила она недолгіе красные годы и дтей не имла, а съ Иваномъ — всю долгую, горькую жизнь и дтей родила ему шестерыхъ, а выростила только послдыша,— Изота. Посл похоронъ вымазала она хату, какъ водится, блою известкой и принялась съ сыномъ хозяйничать.
Зоть унаслдовалъ самыя характерныя черты родителей: былъ, какъ отецъ, упрямъ, фантазеръ, любилъ раздумывать о томъ, какъ бы разбогатть, не работая, сразу. И, какъ мать,— жаденъ на деньги, работящъ и домовитъ.
На другой годъ въ Красную Горку на поминкахъ Любына поставила поминальныя блюда на могилахъ всхъ трехъ своихъ мужей, раскиданныхъ по тремъ концамъ кладбища.
— Что, старушка, какъ справляешься?— участливо спросилъ батюшка у Ивановой могилы.
— А все слава Богу,— живо затараторила вдова, утирая повеселвшіе при этомъ вопрос глаза.— Какъ живъ былъ Иванъ, не справлялись мы съ полемъ, — все съ половины отдавали, а теперь мы съ сынкомъ старшин за оранку отработали, посяли озимину въ пол, ярину въ огород… Набралъ сынокъ около панской молотилки дв шапки гороху. Горохъ тотъ въ долочку въ земельку вкинули… А просца уже и негд мн посять. Стою я надъ моими могилками, да думаю: ‘Ой, кину я на каждую по горсточк,— хоть на три кашки наростетъ’.
Батюшка улыбнулся, махнулъ кадиломъ и молча отошелъ къ сосдней могил.
Главною заботою старухи теперь стало — женить сына. Ради этого каждый праздникъ Зоть надвалъ съ утра сорочку, вышитую ‘низью’ по самому тонкому полотну, заламывалъ на бокъ смушёвую шапку и шелъ на село, присосживаясь къ каждой толп двчатъ.
Но и въ наряд неказистъ былъ хлопецъ: приземистый, слишкомъ широкій въ плечахъ, онъ слегка косилъ, а руки у него всегда были ‘разъятренныя’, какъ брезгливо говорили двки.— Нездоровую кровь дала старая Любына своему послдышу:— стоило ему на работ обрзать или оцарапать руку,— какъ прикидывалась болячка, и вчно на рукахъ у него темнли пятна паутины, хлбнаго мякиша, нажеваннаго съ медомъ, да срыя тряпки. Но еще хуже ‘разъятренныхъ’ рукъ были Зотевы рчи… Говорилъ онъ всегда объ одномъ:— о своемъ хозяйств… Сколько кулей соломы купилъ на пошивку хаты, сколько будетъ править на ярмарк за кормнаго кабана, какою телочкой отелилась корова… И былъ ревнивъ: чуть замтитъ, что собесдница заглядлась на красавца Волкобоя, старшиноваго сына, или заслушалась, какъ поетъ Лыгинова скрипка,— у Зотя глаза пойдутъ въ раскосъ и онъ говоритъ обиженно: ‘Я за два года хату покрылъ, батька поховалъ, да еще помянулъ, пару коней купилъ, самъ жениться буду… А ну, вашъ Лыгинъ, разумный, пускай коней купитъ, а то хоть батька поховаетъ’…
И двки съ пересмшкой разсказывали другъ другу, что Зоть собирается батькову могилу пошивать парой коней, а не то на хат жениться.
Всего трудне найти невсту было потому, что Зоть ршилъ взять жену непремнно съ землею. Въ своемъ сел богатыя невсты были на перечетъ и смотрть не хотли на косоглазаго бдняка, у котораго своей земли только и насчитывалось, что одна неполная десятина и въ пол, и въ огород. Дв зимы, въ долгіе темные вечера, мать и сынъ перебирали всхъ невстъ ближнихъ и дальнихъ, пока напали на Ганю Танцюрову. Двка была панскихъ кровей.— Ея бабка,— до сихъ поръ еще живая, черноглазая старуха,— въ незапамятныя времена, еще при крпостяхъ, была взята въ покои къ молодому графу. И за ту службу пригожей двк, когда нашлась у нея дочка,— нарзали въ приданое цлый чиншевой надлъ: пять десятинъ въ пол, да три въ огород. Посл великаго мятежа графскую землю на казну отписали, а самъ графъ невдомо куда сгинулъ. Двочка выросла и рано вышла замужъ. Но доли Богъ не далъ… Родила двоихъ дтей, тоже двчатъ, и сошла съ ума. И теперь бродитъ по мстечку простоволосая, въ одной рваной сорочк. Старшая двка, уже засватанная, разумъ потеряла и умерла въ больниц. И досталося все богатство семнадцатилтней Ган. Двушка была тихая, работящая, личикомъ бленькая… И хлопцы со всего мстечка любили яснымъ вечеромъ постоять съ нею у криницы или подъ липками у церковной ограды. А жениться никто не ршался: боязно было, что она родъ переведетъ. Но Зоть съ матерью высчитали, что у двки такое богатство, съ котораго будетъ чмъ прокормить и благую жену, коли и надъ нею Господь явитъ свою святую волю.
Повнчали Ганю съ Зотемъ осенью, а въ жнива она нашла сына. Назвали его Василемъ… Жили молодые счастливо: Зоть говорилъ, а она слушала. И когда кто-нибудь изъ сосдокъ-молодицъ спрашивалъ: ‘И какъ ты только его рчи терпишь?’ — Ганя тихо улыбалась и объясняла: ‘Онъ себ свое торочитъ, а я себ свое думою’… Зоть осмллъ… Сталъ понемногу ссыпать хлбъ для отправки въ Винницу, завелъ себ жилетъ и, наконецъ, пополамъ съ дьякономъ выписалъ ‘Газету-Копйку’… Учился онъ въ школ дв зимы и, хоть не окончилъ, а читать-писать умлъ. Только мужики, жадные до всякаго грамотнаго человка, не очень довряли Зотевой грамотности, потому что въ письмахъ онъ писалъ не то, что ему говорили, да и въ газет вычитывалъ не совсмъ то, что въ ней было написано.
На третью Пречистую въ тотъ годъ умерла Ганина бабка и вс думали, что новый богачъ переберется на житье въ мстечко. Но Зоть не бросилъ материнской хаты… Не хотлось ему глядть, какъ ходитъ мимо оконъ малоумная, расхрыстанная теща. Огородъ въ мстечк засяли сахарнымъ бурякомъ, а въ хату пустили за дешево бдняковъ-евреевъ, на обязанности которыхъ было беречь посвъ. На другую осень негаданно умеръ маленькій Василь. Лежало дитя въ колыск, крикнуло не своимъ голосомъ, затрепыхалось, какъ голубь, и — отошло.
Отъ той причины Ганя разумъ потеряла.
По началу никто ничего и не замтилъ. Скучно стало въ хат, когда вынесли изъ нея опуствшую Василеву колысочку. Но жизнь брала свое. Какъ бывало, свтло горла новая, прившенная къ сволоку, лампа и каждый занимался стоимъ дломъ:— жужжало Любынино веретено, выпрядая тонкую пряжу, Зоть вычитывалъ по складамъ: ‘Крестьяне-депутаты продолжаютъ свое паломничество’, и тутъ-же пояснялъ, ‘Поломаны депутаты… Опять, видно, билися въ Дум’. Вдругъ изъ запечка, гд сидла Ганя, донесся ея тихій и жалобный голосъ, пвшій колыбельную псенку:
Аа! аа! аа!— Котка два!
Сиры-билы обыдва.
Кругомъ хаты не ходить,
Мого сына не будить.
Глянули Зотъ матерью въ запечекъ и увидли, что Ганя качаетъ колыску, въ которой положено грабовое полно: и не оглядлась старуха, какъ Ганя выкрала люльку изъ коморы. Кинулись къ бабкамъ-знахаркамъ, возили въ Немировскій монастырекъ бса вычитывать… Лучше не стало. Отвезти больную въ городъ въ лечебницу Зоть пожаллъ, да и денегъ — семь съ полтиною въ мсяцъ — жалко было. На работу онъ ее не неволилъ, съ ярмарки привозилъ, какъ малому ребенку, бублики въ гостинецъ…
Тадъ шло дло до весны. Но когда бурякъ намтилъ ряды, выбуяла картошка и телята мычали въ садку, цлый день не поеныя, — Зоть понялъ, что безъ бабьей руки его хозяйство пропадетъ. Стали искать работницу, но хозяйская двка въ рабочую пору ни за какія деньги не пойдетъ, а отбившіяся отъ дому наймычки самую тяжелую службу у пановъ предпочитаютъ мсту у мужика, гд на работу надо стать вмст съ хозяиномъ, — до свта, а лечь посл хозяйки, — когда перекричатъ птухи. Къ тому-же, и дряблое Зотево тло съ новою весною своего запросило, а батюшка на исповди загрозилъ страшнымъ грхомъ, если тронетъ больную жену. Одно осталось:— искать вдову или ‘покрытку’, которая согласилась-бы пойти въ хозяйки ‘на виру’. Напытать такую было, пожалуй, трудне, чмъ богатую невсту, потому что съ чужимъ ребенкомъ Зоть брать не хотлъ, а бездтныхъ покрытокъ на все село было дв. Да и то одна изъ нихъ до того стыдъ потеряла, что на сел забыли ея имя за обидною кличкой Гультяйки. Оставалась Варька Кущукова, двка здоровая, сильная, видная. И хоть Варькинъ грхъ былъ у всхъ на памяти, она все еще не совсмъ вышла изъ двичьяго круга и ей кое-когда доводилось бывать дружкою хоть на плохенькихъ свадьбахъ.
Но Варька заломила несуразную цну: потребовала, чтобы Зоть далъ подписку прожить съ нею до самой смерти и повнчаться, какъ только хворая жена помретъ. Если же онъ вздумаетъ выгнать изъ хаты, — долженъ разсчитать за вс зимніе мсяцы по пять рублей, а за лто поденно, по три злотыхъ въ день. Прикинулъ Зоть за три года. Долго самъ считалъ, потомъ пошелъ въ мстечко, въ лавку Моше-Зейлика, и когда тотъ сказалъ ему конечную цифру, Зоть только за голову взялся и ршилъ не думать о Варьк. Но, когда на огород вся картошка выбуяла блдными будылками и сосди зажали первый снопъ въ пол, пришлось на все согласиться, потому что Варька была золотая работница: на бурякахъ выгоняла три рядка вмсто урочныхъ двухъ и ставила за день на пол дв копы жита. И Зоть подписалъ длинную бумагу, сочиненную для Варьки за двугривенный базарнымъ адвокатомъ.
‘Разумный жнетъ-коситъ, а дурный на веселье проситъ’, говорили званые гости, идучи справлять Варькино новоселье въ Трикузюковой хат. И хоть свадьба была ‘на вру’, а справляли ее весело: поросенка заколола старая Любына, три чугуна варениковъ откинула, а водки гости выпили цлое ведро.
До самаго свта пили-гуляли и пли псни изъ тхъ, что живутъ въ Украин на случай ‘поганой’ свадьбы.
Только что разсвло, когда Зоть съ матерью и новой хозяйкой выхалъ со двора. хали жать за семь верстъ, на Широкую Руду, на два дня. Поднялись на пригорокъ и солнце стало противъ нихъ, красное и большое, чуть держась нижнимъ краешкомъ за землю. И по его лицу тонкою, золотой дымкой переливался паръ.
— Ой, спека-жарота будетъ,— сказала старуха, оглядываясь на село. Глянулъ и Зоть въ зеленую долину, гд въ куч черныхъ стрхъ золотла на встрчу первому лучу новая крыша его хаты. Одна и та же мысль пришла матери и сыну: пока навдается сосдка, которой поручили домъ,— сожжетъ благая и свою хату, и все село. Зоть придержалъ лошадь.
— Погоняйте, мамо, сами на Руду. Я съ дядькой Кириломъ подъду: онъ у коваля возъ ладитъ.
Старуха и Варька уже сли полудновать, когда Зоть вернулся.
— Какъ-же ты, сыну, удумалъ?— спросила старуха.
— Въ погребъ замкнулъ, а ключъ съ собою взялъ. Пампушекъ положилъ… молоко на всхъ полицахъ стоитъ: сть захочетъ,— догадается.
— Дуже билася, какъ ты въ лехъ тащилъ?
— Не пришлося тащить. Я взялъ колыску, понесъ, на середнемъ столб повсилъ… а она за колыскою, какъ овца за ягнемъ.
Варька облизывала красныя губы, смачно пережевывая мягкую пампушку съ чеснокомъ и саломъ, смотрла въ сторону и длала видъ, что ничего не слышитъ.
Поли, помолились и молча принялись жать, чтобы наверстать упущенную работу.