‘Hомер 1′.
Библиотека иностранной литературы
Джэк Лондон
Jack London
СМОК БЕЛЛЬЮ
Пер. Зин. Львовского
ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘МЫСЛЬ’
ПЕТРОГРАД.— 1924
1.
2.
3.
4.
5.
6.
‘Hомер 1’, Лондон Джек, Год: 1911
Время на прочтение: 25 минут(ы)
— Гм! Вот так замечательные тряпки!
Маленький с деланным неодобрением смотрел на своего товарища, а Смок напрасно старался разгладить складку на брюках, которые только что надел. Он был очень сердит.
— Очевидно, побывали уже на ком-то,— продолжал Маленький.— Сколько дали за них?
— Сто пятьдесят долларов за костюм! — ответил Смок.— Человек был почти моего роста. Мне казалось, что это будет очень разумное и выгодное дело. Чего вы там хихикаете?
— Кто? Я? ничего подобного! Я только думаю, что они очень подходят для любителя медвежатины, который посреди зимы застрял в Даусоне, остался без пищи, но зато имеет пару брюк, пару препоганных мокассин и накидку, которая побывала чорт знает в каких переделках… Товарищ, это к вам чудесно идет! Замечательно идет! А вот скажите…
— Ну, что вам еще угодно?— сердито спросил Смок.
— Как ее зовут?
— Друг мой, тут никакой ‘ее’ нет. Но, если вам угодно знать, то могу вам сообщить, что я приглашен на обед к полковнику Бови. Насколько я понимаю, дорогой мой, вся суть в том, что вы завидуете, почему я приглашен в такое высокое общество, а вы нет!
— Поздно придете? — с интересом спросил Маленький.
— Что вы хотите этим сказать?
— К обеду поздно придете! Они уже ужинать будут, когда вы явитесь к ним.
Смок готов был уже дать должный ответ в саркастическом духе, но в это время заметил брызги смеха в глазах своего собеседника. Он продолжал одеваться, но пальцы его утеряли всю былую гибкость,— вот почему он весьма неудачно завязал бант над воротником своей бумажной сорочки.
— Какая досада, что я отправил все свои крахмальные сорочки в прачешную, — сочувственно произнес Маленький.— Я с большим удовольствием одолжил бы вам одну из них.
В это время Смок возился уже с башмаками. Толстые шерстяные чулки были слишком плотны для такой обуви. Он призывно посмотрел на Маленького, но тот покачал головой.
— Ничего не могу сделать для вас. Если бы даже у меня были тонкие носки, я не дал бы вам их. Послушайте, товарищ, вернитесь лучше к мокассинам. Вы несомненно останетесь без пальцев, если пойдете в гости в таких дурацких сапогах.
— Хоть они и подержаны, я дал за них пятнадцать долларов!— жалобно проговорил Смок.
— Я так полагаю, что там не будет ни одного человека, который пришел бы не в мокассинах.
— Но, Маленький, ведь там будут женщины! Мне придется сидеть и кушать рядом с настоящими живыми женщинами,— с миссис Бови и многими другими. По крайней мере, мне говорил так полковник Бови.
— Ну, и чудесно!— отозвался Маленький.— Уверяю вас, что ваши мокассины ни в малой мере не подействуют на их аппетит. Не понимаю я только одного: что нужно от вас полковнику?
— А я сам не знаю, Возможно, что он прослышал о том, что я нашел озеро Неожиданностей. Для того, чтобы осушить озеро, нужно состояние, а Гуггенгеймеры ищут как раз, куда бы им поместить свой капиталы.
— Пожалуй, вы правы! В таком случае, валяйте в мокассинах, — отлично подойдет! Живо! Пиджак несколько морщит и кривит и тянет, но это неважно! Если покушаете с аппетитом, еще больше располнеете. Если женщины начнут ронять на пол свои носовые платки, пусть их лежат на полу. Старайтесь поменьше нагибаться. Старайтесь, вообще, делать поменьше движений…
В качестве высокооплачиваемого эксперта и представителя крупного торгового предприятия Гуггенгеймеров, полковник Бови проживал в одном из наиболее великолепных домов Даусона. Дом этот был построен из обтесанных вручную бревен, занимал два этажа и отличался такими исключительными размерами, что включал в себе отдельную парадную комнату, предназначенную только для приемов — и ничего больше.
Огромные медвежьи шкуры покрывали некрашенный досчатый пол, а на стенах красовались рога оленей и карибу. В камине и большей печке весело трещал огонь.
И здесь Смок узрел сливки даусоновекого общества,— конечно, не тех скороспелок—миллионеров, а подлинный цвет золотопромышленного городка, население которого рекрутировалось со всех концов света.
Тут были такие люди, как Вербуртон Джонс, путешественник и писатель,— капитан Консадайн, из конной полиции,— Гаскель, представитель Золотопромышленной Компании Северозападного Округа, и барон Шредер, любимец императора, пользующийся репутацией интернационального дуэлянта.
И здесь-то он увидел в очаровательном вечернем туалете Джой Гастель, которую до сих пор встречал только на проезжей дороге, в мехах и мокассинах. За обедом он очутился рядом с ней.
— Я чувствую себя, как рыба, выброшенная из воды!— признался он.— У всех у вас такой важный вид. Собственно говоря, я никогда не предполагал, чтобы на Клондайке существовала чисто восточная роскошь. Посмотрите-ка хотя бы на фон-Шредера! Ведь на нем настоящий обеденный жакет! А Консайдан надел даже крахмальную рубашку. Но все же, как я заметил, он в мокассинах. А как вы находите мою обмундировку?
Он повел плечами, как бы ожидая, что Джой сейчас похвалит его.
— Похоже на то, что вы как будто бы пополнели за последнее время!— со смехом сказала Джой.
— — Ничего подобного! Как вы думаете?
— Это — вероятно, не ваш костюм?
— Отгадали! Я купил его за хорошие деньги у одного из служащих Акционерной Компании.
— Стыдно клеркам иметь такие узкие плечи!— сочувственно произнесла девушка.— А вы еще ничего не сказали насчет того, как находите мою обмундировку!
— Не могу сказать!— воскликнул Смок.— Я не знаю, что сказать. Нет слов! Я слишком долго жил в этих местах. Если хотите знать, все это действует на меня самым ошеломляющим образом. Я чуть ли не забыл о том, что у женщин имеются руки и плечи. Подобно моему приятелю Маленькому, я завтра утром проснусь и скажу себе, что то был — сон! Последний раз мы с вами встретились на Скво-Крике…
— Да, и я была, как самая заправская скво!— перебила она его.
— Я не то хотел сказать! Я только что вспомнил, что именно на Скво-Крике я открыл, что у вас имеются ноги.
— И я никогда не забуду того, что спасением их я обязана только вам!— сказала она.— С тех пор я все время хочу повидаться с вами, чтобы поблагодарить… (Смок умоляюще повел плечами). И вот каким образом вы сегодня вечером очутились здесь…
— Вы предложили полковнику пригласить меня?
— Нет! Миссис Бови! И я попросила ее еще, чтобы она посадила нас рядом за столом. Мне это очень нужно. Все увлеклись разговором. Слушайте меня и не перебивайте. Вы знаете Моно-Крик?
— Да!
— Как оказалось, это — богатое место, страшно богатое! Люди утверждают, что каждая заявка там оценивается в миллион долларов и выше. Разобрали эти заявки только на этих днях.
— Я помню, когда началось нашествие на этот участок.
— Словом, весь участок был покрыт заявочными столбами. Боковые места были тоже заняты. Но вот теперь выяснилось, что на главной линии, ‘номер 3’ ниже Дисковери никем не занят. Этот крик настолько отдален от Даусона, что инспектор дал шестидесятидневный срок на заявку после того, как последовало об’явление о сдаче участков. Все заявки, за исключением нижнего ‘номера 3’ были зарегистрированы. Цирус Джонсон, правда, поставил на нем заявочные столбы,— и больше ничего! Этот самый Цирус Джонсон теперь исчез. Умер ли он, пошел ли вверх по реке или же вниз,— об этом никто ничего не знает. Так или иначе, через 6 дней истекает срок для подачи заявления. Вот почему человек, который поставит там свои столбы, первый после того вернется в Даусон и оффициально зарегистрируется, вступит во владение этим участком.
— Миллион долларов! — пробормотал Смок.
— Джилькрист, которому принадлежит соседний участок пониже, от одной промывки чана получил золота на шестьсот долларов. А участки на другой стороне еще того, богаче. Я знаю!
— Но почему же никто больше не знает про это? — скептически спросил Смок.
— Начинают разузнавать, Долго это держали в тайне, а вот теперь уже начинают узнавать. Хорошая собачья запряжка, через какие-нибудь двадцать четыре часа, будет продаваться за сумасшедшие деньги. Но вам надо удалиться отсюда самым приличным образом и подождать, пока кончится обед. Я все это устроила вам. К вам явится с письмом индеец. Вы прочтете письмо, притворитесь, что весьма озабочены его содержанием, затем извинитесь и уйдете.
— Нет… я не повинуюсь вам!
— Какие глупости! — воскликнула она полушопотом. — Вы должны сегодня же ночью раздобыть собак. Я знаю таких две запряжки. Одна у Гансона: семь здоровенных собак с Гудсонова Залива. Он просит по четыреста долларов за каждую. Сегодня это — наибольшая цена, но совсем иное дело будет завтра. Затем, у Ситки Чарли есть восемь маламутов, за которых он хочет три тысячи пятьсот долларов. Завтра он рассмеется в глаза тому, кто предложит ему за собак пять тысяч. Кроме всего, ведь у вас имеется собственная запряжка! Но вам не мешает купить еще несколько запряжек. В этом должна заключаться ваша ночная работа. Раздобудьте самых лучших собак. Результат этой скачки в равной мере зависит от собак, как и от людей. Вам предстоит путь в сто десять миль, и собак надо будет менять, как можно чаще, при первой возможности.
— Ох, я так и вижу: вы хотите, чтобы я во что бы то ни стало принял участие в этой гонке! — протяжно произнес Смок.
— Если у вас нет денег на собак, то я…
Она замялась, но еще до того, как она заговорила дальше, Смок произнес:
— Собак-то я могу купить! Но… не пугает ли вас эта игра?
— Но после того, что вы проделали за рулеткой у Элькорна,— ответила она, — я не боюсь того, чтобы это вас испугало. Ведь, в сущности, это — спортивное развлечение, именно в таком духе, как вы его понимаете. Гонка на миллион долларов, в гонке этой против вас выступают лучшие погонщики собак и наиболее опытные путешественники сих мест. Сейчас они еще не выступили, но завтра в это время — выступят, и собаки будут продаваться по цене, доступной лишь самому богатому человеку. Большой Олаф в городе. В текущем месяце он приехал из Окружного Города. Он считается лучшим погонщиком собак в стране, и, если он пожелает вступить в состязание, то окажется самым опасным соперником для вас. Аризона Билль — другой! Этот человек впродолжении многих лет был профессиональным почтальоном и переводчиком груза. Если и он войдет, то все внимание сосредоточится на нем и Большом Олафе.
— И вам угодно, чтобы я принял участие в качестве самой неизвестной коняки?
— Да! В этом будут заключаться особые преимущества. Очень серьезно с вами не будут считаться. Ведь в конце концов вас до сих пор считают чечако. — Вы не провели в этой стране четырех сезонов. Никто не обратит на вас никакого внимания до тех пор, пока вы впереди всех не вернетесь домой.
— И только на обратном пути эта неведомая никому коняка должна проявить свои первокласные качества?
Она кивнула головой и серьезно продолжала:
— Имейте в виду, что до тех пор, пока вы не выиграете заявки на Моно-Крик, я никогда не прощу себе трюка, который сыграла с вами на Скво-Крике. Если кто-нибудь и может выиграть эту игру у старожилов, так только вы!
Она как-то особенно произнесла эти слова, и Смок почувствовал, как по всему его телу разлился жар и ударил в сердце и голову.
Он бросил на нее быстрый и испытующий взгляд — невольный и серьезный! — и в тот момент, как встретился глазами с ее глазами, которые в упор смотрели на него, он, казалось, прочел в них нечто более важное, чем тот участок, на который Цирус-Джонс не успел сделать заявку.
— Я сделаю это! — сказал он. — Я выиграю игру!
Радостный блеск ее глаз посулил ему более ценный дар, нежели все золото Моно-Крика. Он почувствовал движение ее руки на ее коленях, совсем близко к нему. Под скатертью он протянул свою руку и встретил сильное рукопожатие женских пальцев, которое послало новую теплую волну по всему его телу.
‘Что скажет Маленький?’ — промелькнула в его годове причудливая мысль в тот самый момент, как он принял руку. Он почти ревниво глянул на фон-Шредера и Джонса и удивился: неужели же до сих пор они не заметили всей прелести, всего того исключительного очарования, что заключается в женщине, сидящей рядом с ними?
Его пробудил к действительности ее голос, и тут он сообразил, что она уже некоторое время что-то говорит ему.
— Как вы сами понимаете, Аризона Билль — белый индиец, а что касается до Большого Олафа, то он — известнейший охотник на медведей, король снегов, могучий дикарь. По выносливости в ходьбе он может выдержать соперничество с любым дикарем и никогда не знал другой жизни, кроме этой жизни в пустыне и стуже.
— О ком это вы говорите? — спросил через стол капитан Консадайн.
— О Большом Олафе,— ответила она. — Я как раз рассказывала мистеру Беллью о том, какой он — исключительный ходок.
— Совершенно верно! — забасил капитан. — Большой Олаф по всей справедливости может считаться первым ходоком на Юконе. Я не сомневаюсь, что он самого чорта заткнет за пояс, когда начнет с ним соперничать в ходьбе по снегу и льду! В 1895 году он доставлял правительственные депеши и проделывал это после того, как два курьера замерзли на Чилькуте, а третий провалился в полынью на Тридцатой Миле.
Смок, не очень торопясь, доехал до Моно-Крика, боясь утомить своих собак до главной гонки. Благодаря, этому, он мог очень подробно познакомиться с каждой милей, что он проезжал, и намечал особыми значками места, где ему придется менять собак. Так много народу решило принять участие в состязании, что пространство в сто десять миль представляло собой сейчас чуть ли не один сплошной поселок. По всему пути имелись пункты для смены собак. Фон-Шредер, который принял участие исключительно из спортивных побуждений, имел не больше и не меньше, как одиннадцать запряжек, т. е. он решил менять собак через каждые десять миль, Аризоне Биллю пришлось удовольствоватьоя восемью запряжками, у Большого Олафа было семь запряжек, — столько же, сколько и у Смока. Кроме них, в состязании должно было принять участие еще около сорока человек. Не каждый день, даже на золотом севере, имели место гонки на собаках с призом в миллион долларов. Чуть ли не вся страна заполнилась собаками. Ни единое животное, замечательное по скорости бега или выносливости, не миновало зубьев мелкого гребня, который прочесал все ущелья и равнины, и цены на собак, благодаря такой бешенной спекуляции, удвоились и даже учетверились.
‘Номер 3’ ниже Дисковери находился в девяти милях от устья Моно-Крика. Остальные сто миль надо было проехать по ледяной груди Юкона. На самом ‘номере 3′ было пятьдесят палаток и около трехсот собак. Старые заявочные столбы, поставленные Цирусом Джонсоном, все еще стояли на прежних местах, и множество людей пробиралось взад и вперед между этими столбами, в виду того, что главной гонке должны были предшествовать состязание в беге и гонка с препятствиями. Каждому участнику в состязании вменялось в обязанность поставить свои заявочные столбы, что значило: поставить два центральных столба и четыре боковых, а для всего этого необходимо было дважды перелечь ущелье и лишь потом двинуться на собаках по дороге на Даусон.
Затем, всем было известно, что никаких ‘ранних пташек’ не будет. Лишь в двенадцать часов в ночь на пятницу участок открывался для новой заявки, и до того, как часы имели пробить 12, ни один человек не смел поставить свой столб. Таково было распоряжение инспектора, и капитан Кондасайн отправил небольшой отряд конной полиции, которая должна была строго следить за выполнением этого распоряжения. Возникли споры по поводу разницы между солнечным временем и полицейским временем, но тот же капитан Кондасайн разъяснил, что надо считать по полицейским часам, а именно: по часам лейтенанта Поллока.
Тропа на Моно вела вдоль ложа ущелья, была не более двух футов ширины и напоминала шахту, имея по обе стороны огромные снежные сугробы, наваленные в течении многих месяцев. Вопрос о том, каким образом по столь узкому пути смогут пробраться свыше сорока человек и около трехсот собак, озабочивал всех,
— Да!— сказал Маленький.— Тут пойдет такая сутолока и давка, какой еще никогда не бывало. Я лично, Смок, не вижу никакого другого способа, как врезаться в самую кашу и гущу и лезть напрямик. Если бы даже все ущелье было покрыто совершенно гладким льдом, все же не хватило бы места даже для дюжины запряжек одновременно. Я уверен, что все смешаются в одну непролазную кучу, еще до того, как тронутся в путь. Если же кто-нибудь станет на вашем пути, дайте уж мне по своему расправиться с ним.
Смок пожал плечами и усмехнулся, словно не вполне соглашаясь с предложением Маленького.
— Нет, вы не должны этим заниматься!— в тревоге вскричал его товарищ. — Что бы ни случилось, вы не должны никоим образом пострадать. Ведь вы не сможете целых сто миль погонять собак со сломанной рукой, а это несомненно случится, если вы вздумаете разбить кому-нибудь морду?
Смок кивнул головой,
— Вы правы, Маленький! Я не имею права рисковать!
— И еще имейте ввиду следующее, — продолжал Маленький, — что первые десять миль буду я гнать собак, а вы тем временем обязаны сохранять полнейший покой. Уж до Юкона я наверное довезу вас. А после того все дело за вами и собаками. Скажите: в чем, по вашему, заключается план Шредера? Его запряжка стоит в четверти мили вниз по ущелью и он узнает ее до зеленому фонарю. А мы устроимся не хуже его. Я всю жизнь стоял за красный цвет!
День стоял ясный и морозный, но затем небо закуталось облаками, и ночь пришла, темная и теплая, неся признаки близкого снега. Термометр показывал пятнадцать градусов ниже нуля, а для клондайкской зимы пятнадцать градусов — знак теплой погоды.
За несколько минут до полуночи Смок оставил Маленького с собаками в пятистах ярдах вниз по ущелью и присоединился к соискателям на ‘номере 3’. У старта собралось сорок пять человек, жаждущих получить тысячу тысяч долларов, которые Цирус Джонсон оставил в промерзшей земле. Каждый нес в руке шесть жердей и тяжелый деревянный молоток и был одет в короткую парку из плотного кастора.
Лейтенант Поллок, в огромной меховой шубе, при свете огня смотрел на часы. Оставалась одна минута до полуночи.
— Приготовьтесь! — сказал он, поднимая в правой руке револьвер, а в левой — часы.
Одновременно откинулись сорок пять капюшонов. Сорок пять пар рук без рукавиц, сорок пять пар ног в мокассинах мгновенно уперлись в утоптанный снег, и точно так же сорок пять жердей воткнулись в снег, и сорок пять молотков взвились в воздух.
Раздались выстрелы, и молотки упали. Права Цируса Джонсона на миллионы кончились. Во избежание могущей возникнуть сутолоки и путаницы, лейтенант Поллок распорядился, чтобы первым забивался нижний центральный столб, вторым — юго-восточный. В таком порядке надо было забить все четыре стороны, включая сюда и верхний центральный столб на дороге.
Смок поставил свою жердь и с дюжиной других соискателей двинулся дальше. По углам были разложены костры, около которых стояли полисмены, державшие в руках листы бумаги и вычеркивавшие имена гонщиков, пробегавших мимо них. Каждый участник состязания должен был назвать свою фамилию и открыть лицо. Это было установлено для того, чтобы избежать подставных лиц, которые могли пробежать здесь в то время, как настоящий соискатель уже спускался вниз по ущелью.
На первом углу позади шеста Смока фон-Шредер поставил свой шест. Когда они стукнули молотками, сзади в их сторону ринулись много других людей, переругивающихся и сталкивающихся на пути. Пробившись сквозь толчею и назвав полисмену свое имя, Смок увидел, как барон столкнулся с каким то человеком и упал в снег. Смок не стал ждать. Другие соискатели уже были впереди него. При свете потухающего костра он почти безошибочно видел громадную спину Большого Олафа и рядом с ним заколотил свой шест.
Не легкое дело была эта предварительная гонка с препятствиями. Весь участок простирался почти на милю, причем большая часть его поверхности была волниста и покрыта снегом. Почти все люди вокруг Смока спотыкались и падали, и очень часто ему самому приходилось пускать в дело и руки и ноги для того, чтобы хоть кое — как сохранить равновесие,— что не мешало ему все же неоднократно падать. Однажды Большой Олаф скатился почти рядом с ним и в падении своем увлек и его.
Верхний центральный столб был водружен на краю берега и гонщики побежали вдоль берега, по замерзшему ложу ущелья, на другую сторону. Здесь, когда Смок карабкался по склону, чья-то рука схватила его за щиколодку и отбросила назад. При мерцающем свете далекого костра невозможно было установить, кто сыграл с ним эту штуку. Но Аризона Билль, с которым приключилась точно такая же история, поднялся на ноги и нанес сокрушающий удар кулаком в лицо нападавшего. Пытаясь подняться на ноги, Смок видел и слышал это, но, едва лишь он сделал новую попытку вскарабкаться на берег, новый удар кулака свалил его в полубеспамятстве в снег. Он все же встал на ноги, отметил человека, нападавшего на него, размахнулся было для того, чтобы ударить его по челюсти, но, вспомнив предостережение Маленького, удержался. ю в ближайший момент еще какое-то тело ударило его ниже колен и свалило на-земь.
Но все это было самой незначительной частью того, что творилось затем около саней, когда соискатели добрались, наконец, до них. Люди переправлялись на другой берег и здесь сбивались в невообразимую кучу. На берегу образовывались отдельные малые кучки, которые расталкивались в разные стороны другими, более нетерпеливыми гонщиками. Направо и налево сыпались удары. Проклятия вырывались из грудей тех, кому во что бы то ни стало надо было сохранить еще всю силу своего дыхания, и Смок, перед внутренним зрением которого причудливо носился образ Джой Гастелль, все же надеялся, что молотки не будут пущены в дело. Опрокинутый на земь, он долго полз по снегу в поисках своих жердей и, наконец, выкарабкался из гущи человеческих тел, после чего снова стал перебираться на другой берег, но несколько подальше от прежнего места. То же самое проделывали и другие, но, к великому счастью Смока, многие конкурренты опередили его в беге к северо-западному углу.
По дороге к четвертому углу он на полпути снова упал и так долго барахтался в снегу, что потерял оставшийся шест. Несколько минут ушло на то, что он рыскал и щупал в кромешной тьме, пока нашел шест, а за это время все отставшие гонщики перегнали его. Но от последнего угла до ущелья он нагнал и даже перегнал тех, для которых бег на расстоянии мили был слишком тяжел.
А в самом ущельи был сущий Бедлам. С дюжину саней навалились друг на дружку и опрокинулись, и около сотни собак вступили в ожесточенный бой. Средь них возились люди, пытавшиеся разнять взбесившихся животных и нещадно колотивших их бичами.
Смоку, бросившему на все это мимолетный взгляд, показалось, что только у Дорэ он мог видеть такую картину, которая могла бы по композиции соперничать с тем, что сейчас видели его глаза.
Несясь во всю прыть вниз по скату, за проходом, Смок кое-как добрался до проезжей, плотно укатанной тропы, где пришел немного в себя. Здесь было нечто вроде стоянки, где вдоль узкой дороги люди и собаки ждали гонщиков, что были все еще позади. А сзади слышался лай и топот собак, и Смок, как раз во время отскочил в сторону, попав в глубокий снег. Мимо него пронеслись сани, и он мог различить человека, стоявшего на коленях и дико оравшего. Но едва лишь они промелькнули, как вынуждены были остановиться из-за разыгравшейся битвы. Возбужденные собаки поджидавших саней, завидя пробегавших животных, ринулись вперед и набросились на них.
Смок бросился в свалку. Он увидел зеленый фонарь фон-Шредера, а тотчас же за ним красный огонек, который обозначал его собственные сани. Два человека стерегли сани Шредера, которые были двумя палками отгорожены от дороги.
— Смок, идите сюда! Идите сюда, Смок!— услышал Смок тревожный голос Маленького.
— Иду!— заорал он.
При свете красного фонаря он увидел, что снег притоптан, а по тому, как тяжело дышал его товарищ, он понял, что битва уже имела здесь место. Он бросился к саням и через мгновение уже упал в них. Бич Маленького взвился, и приятель Смока завыл:
— Ну, черти, живо! Живо!
Собаки выправили груди, и сани мигом вынесли на дорогу. Это были очень крупные животные — премированная запряжка с Гудзонова Залива!— и Смок выбрал их на первый перегон, заключавший десять миль по Моно, по сплошным ухабам, ведущим до самого устья, а затем десять миль вдоль по Юкону.
— Сколько человек впереди нас?— спросил Смок.
— Закройте рот и берегите дыхание!— ответил Маленький!— Ну, звери, вперед! Гей, вперед! Гей, вперед!
Держась за короткую веревку, он бежал позади саней. Смок не мог его видеть, как, впрочем, не мог видеть и самих саней, на которых лежал, вытянувшись во весь рост. Все огни остались позади, и собаки мчались в непроглядном мраке с той скоростью, на какую только были способны. Казалось, мрак этот с каждой минутой становился все более густым и вязким и временами производил впечатление определенной субстанции.
Смок почувствовал, точно сани делают невидимый для него поворот, и тотчас же до его слуха донеслись проклятия людей и рычание собак. Впоследствии этот инцидент прослыл под названием ‘стычка Барнеса — Слокума’. Обе запряжки этих двух человек наскочили одна на другую, а затем в общую кучу врезались семь громадных псов Смока. Мало чем отличаясь от полуручных волков, все собаки, принимавшие участие в ночной гонке на Моно-Крике, были доведены до последней степени возбуждения. Клондайкские собаки, на которых обычно ездят без вожжей, могут быть остановлены только известным криком, а в этой кутерьме, завязавшейся на узкой тропе ущелья, уж никакой крик не мог остановить передравшихся собак. А сзади наезжали сани за санями, и все они поочередно врезывались в общую свалку. Гонщики, которым удалось было освободить своих собак, внезапно опрокидывались новоприбывшими запряжками чудесно откормленных, отлично отдохнувших и буквально рвавшихся в бой собак.
— Нам остается одно: не зевать и во что бы то ни стало прорваться вперед!— заревел Маленький на ухо своему товарищу.— Берегите руки! Лягте и дайте мне, как я умею, разделаться с ними!
То, что произошло в ближайшие полчаса, Смок никогда не мог в точности вспомнить. Но он, наконец, вырвался из этого своеобразного водоворота,— совершенно обессиленный, едва дыша, с разбитой чьим-то кулаком челюстью и пострадавшим от неведомого бича плечом. По ноге его струилась теплая кровь от укуса собачьего клыка, а оба рукава парки были разодраны в конец. Словно во сне, в то время, как позади все еще происходил бой, он помог Маленькому перепрячь собак. Одну собаку, издыхающую, они отрезали от общей группы и в темноте нащупали то место, где надо было сшить сбрую.
— А теперь, Смок, лягте и постарайтесь во что бы то ни стало собраться с силами!— приказал Маленький,
И снова в том же непроглядном мраке и с той же неукротимой яростью понеслись дальше собаки,— вдоль по Моно-Крику, длинному водоразделу, и Юкону.
Здесь, в том месте, где Моно-Крик сливался с главной речной дорогой, кто-то зажег костер, и при свете огня Маленький попрощался со Смоком. При том же свете, когда сани сами собой поддались вслед за мчавшимися, как ветер, собаками, Смок увидел еще одну незабываемую картину северной природы. Дело касалось Маленького, который, как подкошенный, свалился в снег, но все же не переставал криком и воем подбодрять своего товарища. Один глаз его почернел и закрылся, руки были разбиты и страшно окровавлены, а из рваной раны на плече от укуса собачьего клыка частой струей текла кровь…
— Сколько человек впереди?— спросил Смок, когда он оставил своих утомленных гудсоновцев и на первой остановке вскочил на поджидавшие его сани.
— Я насчитал одиннадцать!— ответил ему вдогонку человек, потому что вопрошавший уже умчался дальше на рвущихся вперед собаках.
Этой запряжке надо было сделать пятнадцать миль и доставить его на следующую станцию у устья Белой Реки. В запряжке было девять собак, но это была самая слабая его запряжка. Двадцать пять миль между Белой Рекой и Шестидесятой Милей, ввиду многочисленных льдин, он разбил на две станции и на этот перегон поставил свои две самые сильные и выносливые запряжки.
Он лежал на санях, вытянувшись во всю длину и держась обеими руками. Едва собаки хоть несколько замедляли бег, он немедленно вскакивал на колени и, держась одной рукой за сани, крича и понукая изо всех сил, размахивая бичом, который держал в другой руке.
Как ни жалка была эта запряжка, ему все же удалось обогнать на ней две пары саней до того, как он достиг Белой Реки. Здесь, во время ледостава набежал высокий барьер из льда, который дал возможность воде пониже на полмили застыть ровным, гладким слоем. Эта гладкая поверхность позволяла гонщикам на лету менять собак, и вот почему вдоль всех льдин, образовавших барьер, стояли готовые для перепряжки собаки.
Находясь еще на барьере и не доезжая до гладкого льда, Смок стал взывать:
— Билли! Билли!
Билли услышал и ответил. И при свете многочисленных костров Смок увидел, как сбоку вынырнули сани и поровнялись с ним. Собаки были свежие, и сани опередили Смока. Когда же обе пары саней снова поравнялись, Смок перепрыгнул в сани Билля, а Билль живо от’ехал в сторону.
— Где Большой Олаф?— воскликнул Смок.
— Впереди!— ответил голос Билля, и снова уже огни были позади, и снова Смок мчался вперед, сквозь стену мрака.
На льдинах этого перегона, где дорога часто вела через хаос остроконечных глыб, и где Смоку пришлось свисать с саней и с помощью особой веревки направлять рулевую собаку, ему удалось перегнать трое саней. Тут случился целый ряд несчастий, и Смок неоднократно слышал, как удаляли из запряжек отдельных собак и приспосабливали сбрую к новому числу собак.
Среди льдин следующего короткого перегона до Шестидесятой Мили он обогнал еще две пары саней. И, словно для того, чтобы в точности узнать, что именно случилось с ними, одна из его собственных собак вывихнула плечо, не могла после того бежать наравне с остальными собаками и запуталась в сбруе. Передовые собаки, озлобленные такой неудачей, набросились на пострадавшего товарища, вцепились в него своими клыками, и Смоку пришлось пустить в ход тяжелую рукоятку своего бича.
Б то время, как он удалял из запряжки раненную собаку, он услышал позади себя лай собак и знакомый голос человека. Это был фон-Шредер. Смок подал голос, желая предотвратить возможное столкновение, и барон, сдержав несколько собак и ухватившись за передок, пронесся мимо, на расстоянии каких-нибудь десяти футов. И до того непроницаем был мрак, что Смок слышал соперника, но не видел его.
На ровной ледяной поверхности, близ торговой стоянки на Шестидесятой Миле, Смок обогнал еще две пары саней. Все только-только переменили собак и поэтому шли рядом, бок-о-бок, стоя на коленях, размахивая бичом и крича на осатаневших собак. Но Смок отлично изучил этот участок пути и теперь, при свете многочисленных костров, уже различал очертания стройной молодой сосенки.
Смок знал, что пониже этой сосенки не только вновь начинается абсолютный мрак, но и круто кончается гладкая ледяная поверхность, а проезжая дорога с’уживается до того, что позволяет проехать зараз только одним саням. Поддавшись несколько вперед, он захватил свисавшую веревку и тем приблизил подпрыгивающие сани к рулевой собаке. Затем он охватил животное за задние ноги и потащил их к себе. С яростным рычанием собака пыталась вонзить в Смока свои клыки, но тут же была увлечена вперед своими товарищами по запряжке. Но ее тело все же представило собой определенный тормаз, и две другие запряжки, которые все еще шли рядом с ними, стремглав ринулись вперед, во мрак узкого пути.
Смок услышал треск и шум от столкновения, высвободил свою рулевую собаку, вскочил на передок и погнал запряжку вправо, в девственный снег, где животные увязли по шею. Это был совершенно исключительный труд, но зато Смок обогнал две сбившиеся в кучу запряжки и летел уже по прекрасно-укатанному пути.
Для перегона от Шестидесятой Мили Смок выбрал самую худшую запряжку, и хотя дорога здесь была недурна, он ограничил этот участок пятнадцатью милями. Еще две запряжки должны были доставить его в Даусон, к конторе инспектора, и для этих двух перегонов он оставил своих лучших псов. Сам Ситка Чарли поджидал его со своими восемью маламутами, которые должны были мигом перебросить его на двадцать миль вперед, а для финиша — пробег в пятнадцать миль!— он сохранил свою собственную запряжку,— ту самую запряжку, с которой он не расставался всю зиму, и которая была с ним, когда он добрался до озера Неожиданностей,
Двум гонщикам, которых он оставил в куче у Шестидесятой Мили, так и не удалось догнать его, но, с другой стороны, и ему с этой запряжкой не удалось перегнать ни единой из тех трех запряжек, что шли впереди него.
Его собаки охотно шли вперед, несмотря на то, что они оставляли желать лучшего в смысле выносливости и скорости, и малейшего окрика Смока было достаточно для того, чтобы они делали все от них зависящее. На сей раз Смоку ничего больше не оставалось делать, как лежать ничком и держаться за передок. Снова и снова он вырывался из мрака в круг света от пылающих костров, мгновенно улавливал взором закутанных в меха людей, стоявших у запряжек и поджидавших собак и снова и снова погружался в темь. Он покрывал милю за милей, и лишь визг и треск саней гонщиков-конкуррентов стоял в его ушах. Он чисто механически удерживался на санях, когда они чуть ли не подымались в воздух или же в колдобинах сильно накренялись на тот или иной бок.
Сначала одно, затем другое, без определенной связи между собой, носились пред его мысленным взором три лица: лицо Джой Гастелль, смеющееся и отважное,— лицо Маленького, совершенно изможденное в непосильной борьбе у Моно-Крика,— и, наконец, лицо Джона Беллью, лицо суровое, словно отлитое из стали: столь непреклонна была его строгость!
Временами Смоку хотелось дико закричать или же запеть, когда он вспоминал редакцию ‘Волны’, серию рассказов, которые он так и не закончил, а также всю остальную ветошь прежних бессмысленных дней.
Уже спускался на землю первый утренний рассвет, когда он сменил уставших собак на восьмерку свежих маламутов Ситки Чарли. Более легкие, нежели гудсоновцы, эти собаки были способны на большую скорость и бежали со всей той неутомимостью, которая так характерна для настоящих волков.
Ситка Чарли назвал поочередно тех конкуррентов, что шли впереди Смока. Первым шел Большой Олаф, вторым — Аризона Билль и третьим — фон-Шредер. Эти люди славились по всей стране, как самые лучшие гонщики. И, действительно, еще до того, как Смок выехал из Даусона, многочисленное пари разместили их в таком именно порядке. Сам-то приз был на миллион долларов, но заключенные пари были по меньшей мере на пол-миллиона. Ни один человек не поставил на Смока. Несмотря на его всем известные подвиги, он все же считался еще чечако, которому предстояло учиться и учиться…
Когда рассвело еще больше, Смок заметил впереди себя сани, и через полчаса его передовая собака уже наседала на задок конкурента. Лишь тогда, как ездок оглянулся, чтобы обменяться приветствиями, Смок узнал Аризону Билля. Очевидно, фон-Шредер опередил его. Укатанная тропа бежала узенькой ленточкой средь нетронутого снега, и впродолжении получаса Смок вынужден был ехать позади.
После того обе пары саней выехали на ледяную глыбу, за которой, несколько пониже, снова начинался ровный, гладкий путь, Смок заметил несколько запряжек и обратил внимание на то, что тут снег укатан на широком расстоянии. Тогда он вскочил на колени, взмахнул и свистнул, бичом, дико взвыл на собак и понесся рядом с Аризоной Биллем. Ои заметил при этом, что правая рука соперника совершенно безжизненно свисает с саней, и что тот вынужден править собаками левой рукой. Это создавало страшное неудобство, так как нечем было держаться,— вот почему Аризона Билль время от времени переставал размахивать бичом и все усилия употреблял на то, чтобы не выпасть из саней. Смок вспомнил о битве у ‘номера 3’ ниже Дисковерире все понял. Предостережение Маленького было весьма разумно.
— Что с вами случилось?— осведомился Смок, начиная опережать Билля.
— Не знаю!— ответил лот,— но думаю, что в потасовке мне вывихнули плечо.
Он отставал очень медленно. Тем не менее, когда завиделаеь последняя станция, он оказался на целых пол-мили позади. Впереди Смока, почти голова в голову, шли Большой Олаф и фон-Шредер. Снова Смок вскочил на колени и погнал собак так яростно, как это может сделать только человек, в крови которого живет и бушует инстинкт погонщика собак. Он гнал так собак до тех пор, пока не нарвался на самый задок саней фон-Шредера, и теперь трое саней неслись совершенно равномерно вперед по ровной ледяной поверхности, вниз к льдине, где ждали люди и свежие собаки. До Даусона оставалось лишь пятнадцать миль.
Фон-Шредер, который разбил весь путь на десятимильные участки, сменил собак пять миль позади и имел ввиду пересесть на новую запряжку через следующие пять миль. Теперь же он продолжал гнать собак во всю. Большой Олаф и Смок налету сменили собак, и свежие животные быстро нагнали то, что взял вперед барон. Большой Олаф шел первым, а Смок следовал за ним по узкой тропе.
— Все-таки хорошо, но не так, чтоб уж очень хорошо!— так перефразировал Смок про себя выражение Спенсера.
Фон-Шредера, находившегося в данный момент позади, он уж не боялся, но впереди шел лучший гонщик в стране. Перегнать его — казалось совершенно невозможным. Снова и снова, много раз подряд, Смок заставлял своего передового пса сворачивать на боковую, тропу, но Большой Олаф неизменно закрывал ему путь и продолжал нестись вперед. Смоку пришлось удовольствоваться тем, чтобы не отставать от соперника и мрачно плестись в его хвосте. Состязание не закончено до тех пор, пока не выиграет тот или другой, а на расстоянии пятнадцати миль может приключиться очень много совершенно неожиданных вещей.
И, действительно, за три версты до Даусона кое-что приключилось. К великому удивлению Смока, Большой Олаф вскочил и, пустив в ход самые отборные ругательства и одновременно бич, стал выколачивать из ооеак последние остатки сил. Этот резерв обычно оставляется на последние сто ярдов, но отнюдь не за три мили до финиша.
‘Форменное избиение собак!’ — подумал Смок.
Его собственная запряжка не оставляла желать ничего лучшего. На всем Юконе нельзя было найти других собак, более натренированных и привыкших ко всем трудностям походной жизни. А, кроме того, Смок, много работал с ними, ел с ними, спал с ними, знал теперь индивидуальность каждой своей собаки в отдельности, как и знал то, как всего лучше и вернее можно подействовать на ее разум и тем извлечь из нее максимум полезной силы и рвения.
Они поднялись на незначительную льдину и снова понеслись по гладкому льду. Большой Олаф был в каких-нибудь пятидесяти футах впереди. Вдруг сбоку вынырнули чьи-то сани, и Смок понял теперь, почему Большой Олаф так безжалостно гнал своих собак. Теперь Смок все усилия положил на то, чтобы выйти вперед, пользуясь тем преимуществом, что Олаф будет сейчас менять собак. Эта свежая запряжка, которая должна была довезти Большого Олафа до старта, была для Смока совершенной неожиданностью. Даже и для тех гонщиков, что шли сейчас сзади него, эта смена была сюрпризом.
Смок продолжал отчаянно бороться за то, чтоб вырваться вперед, пока Большой Олаф будет менять сани. Прикрикнув на собак, он покрыл те пятьдесят футов, что отделяли его от соперника. Продолжая усиленно действовать бичом, он поравнялся с санями Олафа, а затем его передовой нос пошел голова в голову с рулевым псом Олафа. По другую сторону, бок-о-бок, шли сани для смены. При той скорости, с какой мчались гонщики, Большой Олаф не решался перескочить на ходу. Если он промахнется и упадет, Смок выбьется вперед, и состязание будет для него потеряно, — это было ясно.
Большой Олаф псе еще держался впереди, при этом он обнаруживал чрезвычайно искуссное управление запряжкой, но тем не менее, передовая собака Смока не отставала от рулевого передней запряжки. На расстоянии полумили все трое саней шли совершенно равномерно, держась бок о-бок. Гладкая ледяная поверхность близилась к концу, когда Большой Олаф решился на скачок. В то мгновение, как летящие сани подошли совсем близко и почти коснулись боками, он бросился вперед — и в миг уже стоял на коленях и, размахивая бичом и воя на собак, гнал вперед своих свежих собак. Ровная поверхность перешла в узкую тропу, на которую Большой Олаф вылетел, опередив соперника лишь на какой-нибудь ярд.
‘Человек не побежден до тех пор, пока он не побежден!’ — так говорил себе Смок. Во всяком случае, как Большой Олаф ни гнал собак, он все же не мог оторваться от Смока. Ни одна из тех запряжек, что Смок гнал в эту ночь, не могла бы выдержать такой убийственной гонки и состязаться со свежими собаками Большого Олафа,— ни одна, за исключением этой. Тем не менее гонка была убийственная, и, когда он напал огибать утес возле Клондайк-Сити, он почувствовал, что ого собаки напрягают последние силы. Хоть и незаметно на первый взгляд, шаг за шагом, они замедляли свой бег, и Большой Олаф уже выиграл двадцать футов.
Громкие и радостные восклицания послышались со стороны Клондайк-Сити, где все население собралось на льду. Здесь Клондайк вливается в Юкон, a наискосок, на полумили расстояния, на северном берегу, стоит Даусон.
Снова послышались громкие крики, и Смок уголком глаз заметил, что в его сторону направляются какие-то сани. Он тотчас же узнал великолепных животных, запряженных в эти сани. Они принадлежали Джой Гастелль. И сама Джой Гастелль погоняла их.
Капюшон ее беличьей парки был откинут, открывая, камеоподобное лицо, еще резче выступающее на венке тяжелых волос. Она сбросила рукавицы и, держа бич в обнаженных руках, гнала вперед сани.
— Прыгайте!— крикнула она, когда ее передовой пес поровнялся с передовым же псом Смока.
Смок прыгнул в сани и очутился позади нее. От тяжести его тела сани жестоко подались в сторону, но Джой осталась на коленях и продолжала размахивать бичом.
— Гей, гей, гей! Ну, поддай, ну, живо, ну, живо!— кричала она, и собаки рычали и выли, полные желания и стремления во что бы то ни стало перегнать Большого Олафа.
А затем, когда передовой пес почти коснулся задка саней Большого Олафа, и Смок мало по малу, ярд за ярдом, стал перегонять соперника, огромная толпа, собравшаяся на берегу Даусона, начала положительно безумствовать. Тут, действительно, собралась огромная толпа, потому что все искатели почти на всех разработках бросили работу и собрались сюда поглядеть на результаты гонки, а безумная горячка, характеризовавшая конец пробега в сто десять миль, отразилась и на зрителях и, в свою очередь, довела их чуть ли не до остервенения.
— Когда вы пройдете вперед, я соскочу с саней!— крикнула Джой через плечо.
Смок попытался было протестовать.
— И не забывайте, что на полупути к берегу залегает глубокая расщелина!— предупредила она его.
Совершенно рядом, разделенные какими-нибудь пятью-шестью футами, бежали обе запряжки. Размахивая бичем и не переставая кричать, Большому Олафу удалось в продолжении минуты удержать равновесие, но затем по дюйму передовой нос запряжки Джой стал забирать вперед.
— Будьте готовы!— закричала Джой,— Я через минуту оставлю вас. Возьмите бич!
И, когда он протянул руку, чтобы взять бич они услышали предостерегающее восклицание Большого Олафа, но уже было поздно. Передовой пес Олафа, разъяренный тем, что его обгоняют, бросился в аттаку и запустил свои клыки в бок передового пса запряжки Джой, а вслед за ним и все остальные собаки ринулись в бой. Сани наскочили на дерущихся и остановились. Смок с большими усилиями вскочил на ноги и пытался поднять Джой. Но, оттолкнув его от себя, она закричала:
— Идите пешком!
На расстоянии пятидесяти шагов, твердо решивши выиграть состязание, Большой Олмф уже пешком подвигался к старту. Смок немедленно повиновался, и, когда оба достигли подножья даусоновского берега, он уже настигал Большого Олафа. Но уже подле самого берега Большой Олаф удивительно ловко рванулся вперед и выиграл с дюжину футов.
В пяти кварталах по главной улице находилась контора инспектора. Вся улица была засыпана народом, точно в дни величайших парадов. На этот раз не так уж легко было Смоку догнать своего гигантского соперника, а, догнав его, еще труднее, просто невозможно было перегнать. Бок-о-бок бежали они вдоль узкого прохода между двумя плотными стенами кричавших, одетых в меха людей, То один, то другой с невероятным усилием выигрывал дюйм и, не успевши выиграть его, уже снова терял.
Если раньше бег был смертельно опасен для собак, то столь же убийственна была нынешняя скорость для них самих. Но они бежали за миллион и за великую честь в стране Юкона! Единственное внешнее впечатление, оставшееся в сознании Смока во время этого бешенного бега, заключалось в том, что он удивлялся: откуда столько народа собралось на Клондайке? Ни разу до того ему не приходилось видеть все население страны.
Он вдруг почувствовал, что невольно начинает отставать, а Большой Олаф тем временем полным ходом подвигался вперед. Смоку казалось, что с секунды на секунду разовьется его сердце, а что же касается ног, то он их совсем не чувствовал. Он сознавал только, что ноги летят под ним, но совершенно не знал, как они умудряются продолжать бег, как не знал и того, что еще ему нужно делать для того, чтобы поспешить по следам своего гигантского соперника.
Вдруг он заметил впереди себя раскрытую дверь конторы: Оба сделали последнее усилие. Ни тот ни другой не мог обогнать соседа, и бок-о-бок они ввалились в дверь, жестоко стукнулись друг об дружку и сватались на пол.
Они тотчас же встали, но не были в состоянии держаться на ногах. Большой Олаф, обливаясь потом, с трудом переводил дыхание, делал непроизвольные движения, ловил воздух и напрасно пытался что-то сказать. Затем он с определенным намерением, в котором нельзя было ошибиться, протянул руку. Смок протянул свою руку, и они обменялись рукопожатием.
— Ну, и пороли же вы горячку!— услышал Смок голос инспектора, но он был словно во сне, и голос инспектора казался совсем тоненьким, приходящим издалека.— И одно только я могу сказать, что вы оба выиграли! Вам придется между собой разделить заявку. Вы — компаньоны!
Как бы в подтверждение того, руки поднялись и тотчас же опустились. Большой Олаф при этом выразительно кивал головой и пыхтел. Наконец, он не выдержал.
— Проклятый вы чечако!— вот было все, что он мог произнести, но в его словах звучало определенное восхищение.— Я не знаю, как вы это сделали, но факт тот, что вы сделали!
В то время, как контора набилась и переполнилась до последней степени, народ снаружи страшно шумел и волновался. Смок и Большой Олаф пытались подняться, и каждый из них помогал другому стать на ноги. Смок почувствовал невыразимую слабость в ногах и качался, как пьяный.
Большой Олаф кое-как дотащился до него.
— Мне ужасно досадно, что мои собаки напали на ваших!
— Тут ничего нельзя было поделать! — ответил Смок.— Я слышал, как вы кричали!
— А знаете,— продолжал Большой Олаф, и глаза: его засверкали,— а ведь эта девушка — чертовски славная девушка, а?
— Чертовски славная девушка!— признал Смок.