ХОЛЕРНЫЙ ГОДЪ.
ХОЛЕРНЫЙ ГОДЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Холерный год, Аникин Степан Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Посл голода ждали холеру.
Весна открылась удачная. Озими изъ-подъ снга вышли зелеными, бодрыми, легко и сразу двинулись въ ростъ. Яровые тоже шли дружно. Сады отцвли богато. Не тревожили ихъ ни морозы, ни помоха. Годъ сулился быть урожайнымъ, а народъ не переложилъ тревоги на радость. Ждали холеру, увренно ждали, не допускали и мысли, что холеры можетъ не быть, хоть не знали совсмъ, что такое холера.
Простой народъ везд одинаковъ: живетъ только предчувствіями и крпче вритъ въ бду, чмъ въ радость.
Старики вспоминали прежніе годы, когда она, лютая, косила людей, какъ траву на займищ:
— Махнетъ полой, и свалишься!
Съ юга шли слухи, что въ Баку и въ Астрахани народъ бунтуетъ.
Собирались и у насъ бунтовать. Народъ въ город безпокоился. По базарамъ, трактирамъ, наемкамъ, по берегу Волги сходились толпы. Говорили съ мрачнымъ укоромъ:
— Конецъ Рассе: мору напущено…
Боже спаси,— увидятъ въ толп человка, одтаго ‘бариномъ’. Такъ и блеснутъ сотни пытающихъ глазъ, такъ и хрустнутъ пальцы, сжимаясь въ кулакъ.
— Голенастый морило! у — у!..
Жутко станетъ ‘барину’. Кружитъ, обходитъ толпу, а то извозчика кликнетъ, наутекъ! Надежнй такъ.
А вслдъ ему злое несется, какъ волку:
— Улю-лю-лю-у!
Бабы, какъ, всегда, врили въ чудеса, сойдутся и шепнутъ тихенькимъ кроткимъ шепотомъ. Сами стылыя, зенки таращатъ, будто бы дурманомъ сыты.
— Знаменье было, бабочка, знаменье… живой не сойти съ этого мста! Пришелъ старецъ съ Аона, изморенный, весь сденькій. Зашелъ старецъ въ церкву, помолиться хотлъ. Не посплъ сказать: ‘Господи’,— растворились врата, и одинъ за другимъ вышли три кочета: блый, красный и черный. Испужался старецъ.
— Господи, что за притча за такая?
И молвитъ блый кочетъ голосомъ человчьимъ:
— ‘Не бойся, старче, я — моръ на людей отъ голода!’
И красный молвилъ:
— ‘Я моръ на людей отъ холеры!’
Молвилъ и черный кочетъ:
— ‘Гнвъ я Господній за грхи: покайтесь!’
И заплакалъ старецъ слезами:
— ‘Господи, Господи! гнвенъ ты въ сердц своемъ. Вымретъ Рассея въ три года.’
Много другихъ чудесъ знали бабы въ город, и въ каждомъ чуд были: птухи, барашки, старцы, холера и голодъ съ грхами. Жестокъ и гнвенъ былъ Богъ въ бабьихъ понятьяхъ.
О томъ, что есть холера и какъ она убиваетъ людей, говорить не любили. Молчали, будто бы все это было извстно:
— Скрючитъ, и вся не долга!
Поясняли только дтишкамъ, когда т надодали съ распросами.
— Чего это? а? холера-то? Какая?
— Такая долговязая баба. Костистая вся, испитая, въ саван и съ косой на плеч, что вотъ траву въ деревняхъ косятъ… Дыхнетъ однова,— ну и съ ногъ свалишься!
Такъ отвчали одни, другіе — иначе:
— Отрава это, врод тараканьяго мору, напущена въ воду: въ рчки, въ родники, колодцы…
Третьи:
— Холера, это — мгла поднебесная, похожа на помоху, что хлба въ пол сушитъ, а то — на срный цвтъ… Кого опахнетъ, тотъ съ ногъ долой…
И посл того ребятишки всячески играли въ холеру: мутили воду, наряжались въ матернины юбки, становились на ходули, и били другъ друга палками, врод какъ косами подкашивали.
Среди взрослыхъ день это дня тревога росла. Вс хотли спастись отъ холеры, которая можетъ быть и пришла ужъ, бродитъ гд-нибудь по задворкамъ, стучитъ костякомъ, миткалевой фатой помахиваетъ.
И кром молитвы да покаянья, кром злобы на баръ, не знали ни одного врнаго средства. Любители выпить хвастались, что ихъ не возьметъ никакая холера, и выпивали чаще, чмъ прежде, и пили помногу, но сами врили себ только тогда, когда пьяны бывали. Потому и пили, чтобъ трезвыми не мучиться.
Т, кого звали въ народ ‘барами’, тоже потрухивали. Они хотя звали холеру не ‘моромъ’, не старухой съ клюкой’, какъ въ простонародьи, а называли ее ‘азіатская гостья’, ‘запятая’,— но все же боялись и, можетъ быть, боле жгуче боялись, чмъ на базарахъ.
Въ тоск и тревог пили коньякъ, кипяченую воду съ мятой, перцовку, соляную кислоту въ раствор, прятали подъ ложечкой мдные крестики, лапки… молились. Молились почти вс: и т, кто въ Бога врилъ, и т, кто не врилъ въ него. Купцы, чиновники, студенты, интеллигентныя барышни, газетные репортеры, мастеровые, чернорабочіе… вс молились.
Церкви бывали полны. Подъ росписными куполами, на папертяхъ и въ притворахъ, въ алтаряхъ и на хорахъ, везд витала тоска. Иконостасы горли пасхальнымъ блескомъ. Шептались тни и сумракъ угловъ. Строго съ укоромъ и местью глядли святые съ иконъ, бсновались кликуши… а народъ тосковалъ. Все: и чтенье псалмовъ дьячками, и пнье стихиръ церковными хорами, и томные возгласы протопоповъ, и густые призывы дьяконовъ, даже колокольчики ктиторовъ, для чего-то собирающихъ деньги,— все дышало однимъ и тмъ же — тоской. Но не той покаянной великопостной тоской, которая повторяется изъ года въ годъ передъ Пасхой. Тамъ сознанье своей личной грховности, привычной, покорной и мирной. Здсь же виталъ чей-то чужой грхъ, мятежный, стихійный и страшный въ своей безповоротности. Только потому, что не знали иныхъ молитвенныхъ словъ для службъ, молились старыми псалмами, старыми эктиньями, антифонами и прокимнами. На душ у всхъ было новое, непривычное…
А тысячепудовый гулъ колоколовъ ползалъ по городу еще съ большей тоской, разнося ее по зеленымъ окрестностямъ и по радостно широкой глади Волги, разлившейся въ томъ году не въ примръ обильно. И цвтущій ликующій май опустился вдругъ ниже покаянныхъ дней великаго поста.
Служили молебны посл обденъ и всенощныхъ. Ходили по городу съ крестными ходами. Поднимали ‘Владычицу — чудотворную’, что десятки лтъ покоилась нетронутой въ густомъ кіот червоннаго золота за монастырской стной. Плакали передъ ней сухимъ тоскующимъ плачемъ, кланялись, шептали молитвы… Холера близилась своимъ чередомъ.
Неизвстно откуда, какъ и черезъ кого пришла въ городъ ‘молитва’, небывалая, новая. Разсказывали исторію ея такъ: въ Шотландіи, на гор ‘Моривъ’, спасался отшельникъ-пресвитеръ. Однажды, во время бднія, сошелъ къ нему съ неба Христосъ. Подалъ Христосъ бумажку пресвитеру, говоритъ:
— Вотъ вамъ молитва. Кто хочетъ спастись отъ холеры, тотъ долженъ читать ее утромъ и вечеромъ по три раза подъ рядъ. Кром того каждый долженъ молитву эту переписать на три бумажки и раздать троимъ врующимъ.
Молитва переписывалась и распространялась. Попадались бумажки, написанныя чистымъ писарскимъ почеркомъ, встрчались каракули. Слова молитвы были безъ смысла, но людямъ хотлось врить въ нее, и они врили. Разв въ холер было больше смысла, нежели въ молитв?
Когда же ‘молитва’ попала въ газету, и ее напечатали съ поясненіями, какъ образчикъ народнаго легковрія, то газета пошла на расхватъ. ‘Молитву’ вырзали со столбцовъ газеты и печатные столбики хранили и распространяли, какъ бы писаніе. Поясненья же газеты никто не читалъ.
Душа людей въ то время была подобна зрачкамъ испуганныхъ глазъ. Отъ страха она расширялась и, расширившись, вмщала въ себя все, что сулило надежду. Не простую только надежду, а чудесную съ примсью небыли, какъ основаніе страха,— холера.
По угламъ, по заборамъ, по фонарнымъ столбамъ были расклеены листы отъ губернатора съ печатными правилами: ‘какъ уберечь себя отъ холеры’. Въ этихъ листахъ не было ничего необычнаго, ничего сверхъестественнаго, какой казалась всмъ грядущая холера. Совтовалось почаще мыть руки, пить кипяченую воду вмсто сырой, держать чистоту вокругъ дома, обращаться къ врачу при первой тревог. Словомъ все то, что аккуратные люди и безъ того длали ежедневно. И построили для рабочаго люда досчатые сараи по берегу Волги, гд можно было за дешево пить чай и даромъ получать кипяченую воду.
А ей все равно было. Она приближалась медленно и настойчиво поднималась вверхъ по рк. Умирали люди въ Царицын, черезъ недлю въ Дубовк, еще черезъ недлю въ Камышин. Похоже было, что прилипаетъ она не къ люднымъ быстроходнымъ судамъ, таится на рыбницахъ, буксирахъ, баржахъ.
И у насъ говорили ужъ:
— Умираютъ не спроста! замть, сколь много гробовъ встрчается на улицахъ…
И дйствительно, гробовъ было больше обыкновеннаго, и похоронный перезвонъ никогда не былъ столь ужасенъ, крикливъ и громокъ. Боялись ходить мимо кладбища, сторонились больницъ, противъ врачей росло глухое тревожное чувство.
Когда санитары съ полиціей стали обходить дворы и жилища съ приказомъ: чистить и мыть,— ихъ возненавидли. Не мыли, не чистили. Или ругались имъ вслдъ, иль благочестиво вздыхали:
— Выше Бога хотятъ сдлаться…
Охотно платили всякіе штрафы за нарушеніе санитарныхъ правилъ.
Говорили:
— Все равно два вка не жить… съ собой не возьмешь.
Проходя мимо мстъ, засыпанныхъ известью, срой, залитыхъ вонью карболки, злобно плевались, ворчали,
— Вотъ окаянные! воздухъ загадили…
И зажимали носы, кружили, обходили поотдаль, будто бы въ карболк и въ извести таилась холера. Даже т, кто хорошо зналъ, зачмъ это сдлано, не были въ силахъ подавить брезгливости къ мрамъ противузаразнымъ. Охотнй шагали черезъ парныя груды навоза, чмъ черезъ известь и сру.
И не было въ город никого, кому бъ поврила темная масса народа…
Такъ городъ, въ которомъ я жилъ въ то время, шелъ навстрчу зараз, ждалъ ея появленія. И когда дождался — сталъ бунтовать.
Вс, кто могъ вызжали изъ города. Ухалъ и я въ свое родное село.
Сто верстъ отъ желзной дороги, сорокъ отъ узднаго города, пятнадцать отъ базара и почты. Въ сел ни школы, ни волостного правленія, только — церковь да кабакъ. И грамотныхъ людей — не больше пять-шесть: попъ съ дьячкомъ, кабатчикъ да писарь и пара мужиковъ. Не знали ни книгъ, ни газетъ, ни журналовъ. Печатное слово было: у попа въ ‘Епархіальныхъ вдомостяхъ’, да закапанныхъ воскомъ тріодяхъ, у писаря въ ‘Сельскомъ встник’, у мужиковъ въ ‘податныхъ тетрадяхъ’, пожелтлыхъ, замусленныхъ, бережно заткнутыхъ за спинки иконъ. Вотъ и вся цивилизація.
О холер совсмъ не слыхали. Мирно справлялась деревня съ полевыми работами, радуясь доброму году посл перестраданнаго лютаго голода. Я не думалъ тревожить людей своими разсказами: самъ былъ радъ родному покою. Да и могъ ли встревожить? Люди были подъ властью труда: вставали на зорьк, работали, наскоро ли все еще ‘голодный’ землистый хлбъ и опять работали, работали, не разгибая спины.
Приближался покосъ, рожь зацвтала. Надо было допахивать паръ. Парину, ее только возьмешь сошникомъ, покудова дождичекъ держитъ. А дожди перепадали, и проса всходили травными: съ пыреемъ да ключевой травой, переплетались вьюнками. Надо было полоть и полоть. Овсы тоже: въ силу вошли, а сами пополамъ съ куколемъ, молочаемъ цвтутъ. И яровое кишло бабами, двками. Шла горячая полка.
За то озимое добрло въ безлюдьи. Рожь цвла, ровно бъ окуталась инеемъ, только не хрустскимъ и снжнымъ, какъ въ первозимье, а золотистымъ, пахучимъ, шелковымъ. И бжитъ поле безъ начала, безъ конца волнуется на втру, шуршитъ соломой, весну догуливаетъ. Ежели бъ каждый годъ такая нива была! ого-о!
На первыхъ порахъ деревенской жизни я каждый день уходилъ ко ржамъ. Это было мое любимое поле. Оно клиномъ подходило къ селу, убгая верстъ за семь, взбиралось на изволокъ къ старому синему лсу. И поле и лсъ зовутъ у насъ Воровскимъ. Когда-то, говорятъ, Пугачевъ стоялъ лагеремъ здсь, оттого и названье повелось.
Среди поля ближе къ лсу вздыбился широкій одинокій холмъ, Суркомаръ, наполовину распаханный, наполовину зеленый. На него-то и взбирался я. Прежде и Суркомаръ былъ подъ лсомъ. Тамъ и сямъ торчатъ по склонамъ полусгнившіе необхватные пни дубовъ и березъ, межъ ними кустится живучая поросль неклена, дубввка, бересклета.
Лягу ничкомъ на траву, гд видъ пошире, откуда даль кажется сказкой, и замечтаюсь, задумаюсь. Порой засну, и вижу во сн вс пережитые ужасы ожиданья холеры, всю тоску городской неувренной жизни. Проснусь потный, измученный, придавленный кошмарными видньями, передъ глазами лужекъ, а по лужку брызнуто желтымъ, росисто-сдымъ малиновымъ, голубымъ. То смются, перемигиваясь съ солнышкомъ, лютики, незабудки, и клеверъ. Пчелы и шмели, коротко подгудывая, бгаютъ и прыгаютъ по просвиркамъ цвтка, тычутся хоботками въ гнздышки, точно считаютъ ихъ. Наверху синее блесое небо, а на неб облака сіяютъ: родятся гд-то за лсомъ и плывутъ незамтно, поднимутся въ самый зенитъ, распадутся по перышку, растаютъ. За облаками ничего нтъ, но хочется глядть туда: гд-то вдь тамъ переливается жаворонокъ и ласково свиреститъ коршунъ.
Внизу на солнц — село, блая нарядная церковь съ зеркальными крестами, которые ставилъ богомольный мужикъ Ванюга ‘души для спасенья’, и острые огневые блестки рки, поля, поля, на поляхъ народъ… До холеры ли тутъ?
Но пришли все-таки слухи, доползло безпокойство и сюда. Пріхала изъ города лавочница, за товаромъ здила. Первымъ дломъ объявила всмъ, что вздорожало все въ тридорого.
— Нтъ привозу! заставы стоятъ везд и всякую всячину духомъ срнымъ обкуриваютъ. И-и-и! цны не божьи. А народъ супротивъ того бунтуется.
Лавочницины всти никого по виду не тронули. Говорили:
— Мелетъ себ баба, чтобъ мороки нагнать на людей, да цну поднять на все. Ну да вдь мы безъ чаевъ-сахаровъ промаемся! Далъ бы Господи хлбца въ сласть…
Посл этого все-таки стали досужей порой поговаривать о холер. За завтракомъ ли, въ пол, дома ли за ужиномъ, иль въ воскресный день по дорог изъ церкви возьмутъ да и вспомнятъ ее.
Потомъ забезпокоились власти. Бумага пришла, чтобы приняты были мры… Мры! шутка сказать…
Село было большое заурядное, какъ большинство земледльческихъ селъ черноземнаго края. Въ глаза бросался навозъ ненужный, лишній совсмъ по здшнимъ землямъ по трехпольному способу хозяйничанья. И потому навозъ былъ везд. Вдоль села, для его на дв половины, вилась и путлялась добрая рчка. Изъ нея брали воду. И рчка эта похожа была на сплошное свалочное мсто.
Въ одномъ мст плотина сдерживала напоръ широкаго многоводнаго пруда. Она была вся изъ навоза, пахла стойломъ и посылала внизъ по теченью бурыя струйки пахучаго настоя. И мельникъ, озабоченный тмъ, чтобъ плотину не смывало посл дождей, всми мрами заманивалъ мужиковъ, чтобъ везли къ нему подъ мельницу новыя груды отбросовъ. Кому поднесетъ стаканчикъ другой водочки, кого мучкой поманитъ.
Ниже черезъ рчку было перекинуто три-четыре моста. Они были сплошь изъ навоза. И такъ какъ ихъ сносило каждую весну полой водой, то каждую жъ весну, по спад воды, мосты настилали вновь, вновь заваливали свжимъ навозомъ. И онъ гнилъ, гнилъ безъ передышки. Въ тхъ мстахъ, гд рчка промывала себ новые ходы, ее унимали тоже навозомъ, каждый годъ свжимъ. Навозомъ ровняли рытвины, ухабы, водомоины по оврагамъ, ямы отъ старыхъ погребовъ и овиновъ… Словомъ везд былъ навозъ. А начальство распорядилось: убрать его!
— Легко ли?— жаловался староста, бгая по селу.
И было не только не легко, но просто немыслимо исполнить приказъ. Потому самые послушные изъ домохозяевъ, выбравъ подходящее времячко, сдлали все, что могли, то есть очистили свои дворы, выкинувъ нечистоты на рчку или подъ мельницу.
Потомъ прізжалъ становой съ новымъ приказомъ: ‘отнюдь не мочить коноплю въ рчкахъ, прудахъ и водоемахъ’.
Бабы потужили-потужили,— нечего длать, безъ конопли не обойдешься. Повытаскали изъ пруда, изъ рчки, стали мочить въ родникахъ, откуда брали для питья воду, и жаловались:
— Пути нтъ этому становому! Самъ не носитъ посконное, ну и придирается… И такъ неколи, неколи, до зарзу неколи, а тутъ еще безъ времени съ коноплей возись…
Повозились, пока стояло междупарье, а потомъ бросили и со становымъ считаться: пришло новое ‘неколи’, не терпящее никакихъ отсрочекъ — снокосъ.
Своихъ луговъ было не много, убирались съ ними въ два-три дня. Главный покосъ бывалъ на сторон: кто, ходилъ косить къ сосднему барину изъ двухъ пятыхъ долей, кто снималъ луга за деньги.
Мои родные косили въ этомъ году съемную траву въ казенномъ лсу за тридцать пять верстъ въ сосднемъ лсистомъ узд.
Большой семьей, веселымъ обозомъ въ пять подводъ выхали мы на работу, заране радуясь кочевой трудовой жизни въ палаткахъ подъ тнью могучихъ сурскихъ дубовъ и пахучихъ медовыхъ липинъ, цвтущихъ какъ разъ въ эту сочную пору года.
И безъ того было весело дорогой, а тутъ еще въ каждомъ сел при възд и вызд припасли намъ даровую забаву. Оказывается,— только мы въ хлопотахъ и сборахъ забыли про грозную бунтующую въ городахъ холеру, а начальство бдило. По околицамъ селъ и деревень возл дорогъ были разставлены караулы. Какъ на войн: по трое-четверо очередныхъ мужиковъ съ дубинами, съ рогатками и со строгимъ приказомъ въ оба глядть, не пускать холеру. Насъ останавливали грознымъ окрикомъ:
— Стой! Что за люди?
Подводы останавливались, вс сходили съ телгъ, разминали ноги, балагуря и подшучивая надъ строгимъ ‘карантиномъ’.
‘Карантинъ’ обстоятельно разспрашивалъ: кто мы, откольніе, куда и за какой надобностью демъ? Потомъ такъ же обстоятельно пересматривали нашу скудную клажу. Къ нашему счастью, съ нами не было ни одной костлявой старухи, ни одной долговязой, мрачнаго вида женщины. Вс бабы нашей семьи, хотя не цвли, какъ маковъ цвтъ отъ прошлогодняго урожая, были молоды, веселы, остры на языкъ, хохотали вмст съ двками безъ удержу надъ всякимъ пустякомъ. Про мужиковъ и говорить нечего. Они были кряжисты и жестко-мозолисты, какъ дубы на краю дороги, прожарены солнцемъ и втромъ и настолько выглядли землеробами, что казалось вотъ-вотъ передъ тмъ только утроба земная разродилась ими, выпихнула ихъ изъ себя вмст со всей полевой жизнью, полной солнца, свиста, стрекота, золотаво-зеленыхъ красокъ и крпкаго немудраго счастья.
Одинъ я выглядлъ подозрительно. Хотя на мн были т же синія съ блой полоской домотканныя штаны, та же рубаха изъ. домашняго красна, лапти съ птушками на ногахъ, какъ и у самихъ же ‘карантинныхъ’, но лицо и руки, а можетъ быть и обликъ весь выдавали во мн горожанина.
— Э-эхъ, хлопотъ изъ-за тебя, Митька:— гнвался ддъ, и начиналъ обстоятельно объяснять старшему изъ ‘карантинныхъ’ всю исторію семьи, чуть ли не съ прапращура. Тутъ было все: и какъ старшій сынъ Васька выучился самоучкой грамот и писалъ на воротахъ мломъ задачи, а праддъ покойный, царство небесное, таскалъ его за вихры за это, какъ пошелъ Васька охотой въ солдаты за меньшаго брата Ивана, какъ служилъ, отслужился, опять былъ взятъ при набор и воевалъ съ турками, какъ посл войны остался жить въ город, поступилъ на мсто и сколько получалъ жалованья… Наконецъ про меня:— который годъ пошелъ мн съ третьяго дня рождества, въ какомъ училищ учился и въ какое могу поступить еще, которое лто подъ рядъ прізжаю домой и какія должности могу занять, если кончу вс курсы… Долго, безъ конца говоритъ старикъ, а другой его слушаетъ, опершись сивой волнистой бородой о дубинку, и не разберешь: торчатъ ли изъ бороды во вс стороны дымчатыя всклокоченныя волосы, или это клочья того самаго сна, на которомъ онъ только что спалъ.
Пока старики бесдуютъ, мы затваемъ шумную веселую игру, закруживъ въ свой хороводъ и молодыхъ ‘карантинныхъ’. Потомъ, доказавъ такимъ способомъ свою холерную благонадежность, демъ дальше.
Снокосъ проходилъ не мене весело, чмъ дорога. Трава была вольная, не знавшая никакихъ потравъ, сочно, послушно ложилась въ ряды подъ острой поющей косой, быстро сохла на жаркомъ іюльскомъ солнц, пахла бодрящимъ запахомъ лта. Рядомъ билъ лсъ, нетронутый, вковой съ ровной прохладой для послобденнаго отдыха, а въ лсу — грибы. Грибы явились такимъ нежданнымъ подаркомъ для всей артели-семьи, что радость не унималась въ теченіе нсколькихъ дней. Цлый годъ ли картофель и просо, во всхъ видахъ: и хлбъ просяной съ картошкой, и каша пшенная съ картошкой и блины съ картошкой… Изъ всхъ хлбовъ только и уродились въ прошломъ году эти два. Плохо уродились, но все же кормили народъ. Про настоящій хлбъ, про разныя приправы къ д, казалось забыли вс, и вдругъ — грибы, ли ихъ и въ кашиц и жареными и какъ-то еще по особому съ разными съдобными травами. ли, хвалили и радовались.
Но отъ грибовъ же пришла и тревога. Однажды, кажется, уже въ конц четвертаго дня, посл ужина вдругъ почувствовали себя плохо женщины, двки и я. Сначала таились, убгали подальше въ глубь лса, сами же надъ собой подшучивали, потомъ стало невтерпежъ отъ мучительныхъ болей въ живот, и встревожились. Долго не догадывались о причин сразившей насъ болзни. Была похожа она на холеру, но никто не зналъ путемъ, какъ холера дйствуетъ на человка.
Я въ то время кончилъ свое образованіе и считался среди родныхъ и знакомыхъ знающимъ парнемъ. И вправду: я хорошо умлъ доказать пиагорову теорему, зналъ въ какомъ году происходилъ създъ удльныхъ князей въ Любеч, о чемъ тужила Пенелопа, подъ какимъ градусомъ сверной широты расположенъ Нордъ-Капъ, какъ попадали стны Іерихона отъ трубнаго звука, и т. д. и т. д., все это зналъ я, не зналъ только какой болзнью захворали мы, повши грибовъ.
Утромъ меня и двухъ ослабшихъ двокъ повезли безъ памяти домой. Повезъ насъ ддъ. Опять дорогой останавливали подводу строгіе окрики ‘карантиновъ’, опять ддъ устанавливалъ нашу благонадежность путемъ долгихъ разсказовъ о семь. Мы лежали на телг больные съ кружащимися слабыми головами и еще боле слабыми разстроенными желудками.
‘Карантины’ жалли насъ и не задерживали.
Немудрено, что холера пришла въ наши края, и пришла нежданно негаданно не въ томъ совсмъ вид, какъ ждали ее ‘карантины’ и бдительное начальство.
Въ двухъ верстахъ отъ нашего села вверхъ по теченію рчки надъ самой вершиной красавца пруда стояла деревня Новая. Приходомъ была она къ намъ и на нашемъ же кладбищ хоронила своихъ покойниковъ. Однажды утромъ около поздняго завтрака съ колокольни послышался похоронный перезвонъ. Мы сидли со старухой Авдотьей, караулившей въ рабочую пору ребятъ со всего курмыша, и пили чай изъ обливного горшочка. Авдотья считалась знахаркой въ округ, умла заговаривать кровь, превосходно правила вывихнутые въ кулачныхъ бояхъ пальцы, была повитухой, а теперь лчила меня отъ грибной отравы разными настоями травъ. И надо сказать, лчила удачно.
— Что это? Покойникъ никакъ?— встревожилась она, прислушавшись къ перезвону:— Чтой-то не слыхать было… не хворалъ никто…
Глянули въ окно, увидали обозъ. Лнивымъ, медленнымъ шагомъ переступаютъ по назженной пыльной улиц лошади, точно идутъ какимъ-то особымъ мертвымъ маршемъ подъ печальную музыку перезвона:
— Блямъ! бимъ-бы-блямъ! бу-умъ!
Восемь подводъ, и на каждой по новому, играющему на солнышк золотомъ сосновому гробу. Ни духовенства впереди, ни свчъ, ни заунывнаго пнія ‘Святый Боже’. Идутъ только съ десятокъ угнетенныхъ горемъ бабъ и два-три мужика со злыми, словно не выспавшимися лицами.
— А вдь это изъ Новой народъ!— догадалась Авдотья.— Какъ же это не слыхать было? И всточки не дали…
Въ ней, видно, оскорблено было чувство знахарки.
Обозъ съ гробами тихо, медленно проползъ мимо насъ, повернулъ къ церкви. Кром малыхъ ребятъ, глядвшихъ на небывалое зрлище съ острымъ птичьимъ любопытствомъ, никого не было на улиц. Перезвоны затихли, а мы со старухой все еще были подъ впечатлніемъ тупого страха, надвинутаго на насъ восемью новыми, обструганными до золотого блеска гробами…
— Не холера?— сказалъ, я вслухъ свою догадку.
— Ну! Господи помилуй!— открестилась Авдотья, думавшая, должно быть, о другой сторон проплывшаго ужаса.— Откуда холер быть?.. И слуховъ не было…
Черезъ минуту прибжалъ церковный сторожъ Филиппъ, звать къ могилкамъ отпвать покойниковъ. Псаломщика не было дома: ухалъ на покосъ въ Узинскую пойму, батюшка прислалъ Филиппа за мной.
Покойниковъ не вносили въ церковь, прямо привезли на кладбище, здсь отпли, не открывая гробовъ, и зарыли въ общей широкой могил. Старикъ-священникъ густо кадилъ ладаномъ, издали обходилъ гробы, стараясь стоять на втру, ни до чего и ни до кого не дотрогивался, даже денегъ не взялъ за требу:
— Хорошо, хорошо! За вами будетъ, за вами…— сказалъ мужикамъ и торопливо, слишкомъ торопливо для своихъ старческихъ лтъ пошелъ къ дому.
Это была холера.
На другой день, въ ту же самую пору, подъ тотъ же ржущій сердце перезвонъ провезли къ намъ на кладбище не восемь, а двнадцать гробовъ. Гробы уже не блестли на солнц, какъ вчера. Они не были такъ тщательно обструганы и пригнаны и форма ихъ была уродлива.
Все село мучительно встревожилось. Многіе мужики побросали работу, не смотря на горячее время, и безъ пути бгали по селу, не зная въ тоск, что длать, куда идти.
И тутъ же на грхъ узнали вс, какъ дйствуетъ на человка холера. У многихъ отъ страха схватило животы, стало тошнить безъ причины, сводить судорогой ноги.
Старуха Авдотья разсказала, какъ занесли холеру въ Новую.
Мужикъ изъ Новой былъ въ город, на похоронахъ брата. Привезъ домой осиротлую семью и роздалъ на поминъ души все, что оставалось отъ покойника: рубашки, штаны, рукавицы, валенки.
Такая раздача въ обыча у нашихъ крестьянъ, считается она душеспасительнымъ дломъ. Вс, получившіе подарки, на другой день заболли животомъ, а на третій день умерли. Заболли другіе, но деревня все еще не догадывалась, что болзнь — холера. Посл того только, какъ увидали, какъ брезговалъ батюшка, отпвая, призадумались.
Надо было бороться нашему селу, остановить бду, пока она не скрутила всхъ, и никто не зналъ, что и какъ длать.
Старостой въ сел былъ дядя мой, братъ матери. Посл вторыхъ похоронъ я пошелъ къ нему. За поставцомъ нашелся номеръ ‘Губернскихъ Вдомостей’ съ наставленіемъ: ‘Какъ уберечь себя отъ холеры’ и присланная отъ губернскаго земства брошюрка: ‘Что такое холера и какъ съ ней бороться’. Прочитавъ находку, я со всмъ пыломъ молодости предложилъ рядъ ршительныхъ мръ, но староста не согласился быть ‘въ отвт’ одинъ. Сходъ созвать за короткое время, да еще въ горячую пору было немыслимо. Надумали собрать на совтъ почетныхъ стариковъ, ‘каштановъ’, какъ у насъ говорили.
Заняли у цловальника самоваръ, приготовили чай, угощеніе. Я прочиталъ ‘каштанамъ’ газету, и книжечку. Старики слушали въ тревожномъ молчаніи, и видно было, какъ напрягалась мысль подъ давленіемъ грозной бды, какъ наростало въ людяхъ что-то новое, просвтленное. Я зналъ, какъ туги обыкновенно старики къ книжному слову, и пытался толковать, что считалъ непонятнымъ.
На этотъ разъ, однако, не нужно было толкованій: умы раскрыла опасность.
— Вотъ, вотъ!— перебивалъ меня то одинъ, то другой согласнымъ словомъ.— И допрежь домекалъ я: отъ нечисти она… нечистью передается…
Предложенныя мры были одобрены, и старики пообщали старост поддержать его передъ сходомъ, когда будетъ отчитываться въ расходахъ. А мры для перваго раза были такія:
1) не пускать больше изъ Новой покойниковъ на свое кладбище и сейчасъ же послать объ этомъ телеграмму губернатору,
2) послать нарочнаго въ земскую больницу съ извщеніемъ, что въ Новой холера,
3) поставить караулы на рчк, не давать брать изъ нея воду ни для питья, ни для другихъ нуждъ, а посылать всхъ за водой въ родники,
4) родники задлать досками такъ, чтобы ведра въ нихъ не могли пролазить и затаскивать на уторахъ нечистоту. При каждомъ родник привсить ковшъ-черпакъ для этого, и, наконецъ,
5) въ воскресенье посл обдни собрать народъ около пожарныхъ бочекъ и прочитать ему газету съ книжкой.
Старики разошлись, а мы со старостой принялись за дло. Составивъ телеграмму губернатору, я поскакалъ за пятнадцать верстъ на почту. Миновалъ не безъ хлопотъ ‘карантины’, поздно вечеромъ подъхалъ къ почтово-телеграфному отдленію. Здсь пришлось помытарствовать. Сначала почтальонъ пошелъ разыскивать чиновника. Я сидлъ на крыльц и ждалъ, держа въ поводу взмыленную отъ бурной скачки лошадь съ потникомъ вмсто сдла и двумя черезсдльниками вмсто стремянъ.
Долго погодя пришелъ чиновникъ. Должно быть его оторвали отъ очень пріятнаго занятія:— былъ онъ золъ и раздражителенъ со мной, но на лиц свтились остатки только что пережитаго удовольствія.
— Ну, чего теб?
Говорю:
— Вотъ телеграмма, срочная. Потрудитесь принять…
Взялъ телеграмму, пошелъ въ помщеніе. Я привязалъ лошадь къ фонарному столбу и — за нимъ. Сидитъ чиновникъ за барьеромъ спиной ко мн, что-то длаетъ. Жду-жду-жду…
— Вы бы квитанцію мн дали.
— А? Кто тутъ? какую квитанцію? Ахъ да, это ты, братецъ? отъ К—скаго старосты? Твою телеграмму я не могу принять.
— Какъ такъ?
— А такъ. Она адресована къ губернатору. Безъ начальника не приму, а начальникъ спитъ.
— Разбудите!
— Не кричи!
— Вы видите, телеграмма срочная!
На мое счастье начальникъ жилъ въ томъ же дом и должно быть спалъ въ сосдней комнат черезъ стнку. Тамъ повозилось что-то, посопло, и вылзъ крупный старикъ въ неимоврно широкомъ бломъ балахон, брюхомъ впередъ.
— Что за шумъ подняли?
Взялъ изъ рукъ чиновника телеграмму, звнулъ въ нее, гукнулъ:
— Да что вы тамъ, съ ума посходили со своими мордвами? Отъ сельскаго старосты къ губернатору! Не приму!
— Примите тогда жалобу къ начальнику округа…
— Что? Да ты изъ какихъ?
— Изъ тхъ самыхъ!
— Мм… Впрочемъ… Можно будетъ принять — обратился онъ къ чиновнику,— пусть только подписку выдастъ: ‘вслдствіе особыхъ настояній подавателя’… и какъ тамъ…
— А самъ ты не холерный?
— Какъ видите.
Телеграмма была принята, отправлена, и сдлала все, что было нужно. На другое же утро пріхалъ въ Новую исправникъ, отвелъ холерное кладбище.
Скорая отзывчивость начальства на нашу дерзкую телеграмму всхъ пріободрила. Староста хоть и согласился приложить вчера свою печать къ телеграмм, все же въ тайн побаивался. Посл же того, какъ я разсказалъ ему про свои мытарства на телеграф, сталъ было потрухивать явно. Теперь миновали всякіе страхи, онъ высоко поднялъ голову, бойко заметался по селу, постукивая должностнымъ подожкомъ.
Вс общественные родники очистили, вычерпавъ изъ нихъ илъ до чистой подающей воду песчаной жилы, оправили, задлали крышками, привсили къ каждому по пар новыхъ леекъ. Забота о родникахъ особенно понравилась народу. Здсь мы попали не на новшество, а на древній, освященный вками обычай. Въ нашихъ мстахъ считается хорошимъ, душеспасительнымъ дломъ оправлять родники, чистить ихъ, ухаживать за ними. Почти вс роднички на поляхъ и водопои были устроены когда-то благочестивыми добровольцами ‘души гля спасенія’.— Люди эти жили можетъ быть сто, а можетъ быть больше лтъ тому, а имя ихъ въ народ не забывается и до сего дня.
Вс полевые роднички, вс водопои называются по имени того, кто ихъ оправилъ когда-то въ срубъ, украсилъ колодой. И въ лтнюю засуху, во время молебствій о дожд на родники эти ходятъ съ иконами, служатъ молебны, поминаютъ добромъ невсть когда жившаго устроителя. Вообще, чистая родниковая вода въ нашихъ мстахъ пользуется такимъ же стариннымъ почетомъ, какъ и хлбъ съ солью. Можетъ быть это — остатокъ язычества, когда моленія и жертвоприношенія богамъ природы происходили на берегу студеныхъ ключей и полевыхъ родниковъ. Народъ сталъ пить чистую воду, но такъ какъ оправку родниковъ на этотъ разъ связали съ холерой, то вдругъ особенное значеніе получили т изъ слуховъ, которые говорили, что холера отрава, пущенная въ воду. Наша забота о родникахъ какъ будто выдвинула на первое мсто эту именно басню изъ ряда другихъ многочисленныхъ басенъ, занесенныхъ въ деревню изъ города. За питьевой водой стали доглядывать, вскор вышелъ случай чуть ли не стоившій жизни прохожему человку.
Проходилъ черезъ село старичокъ въ городскомъ плать съ большимъ дождевымъ зонтикомъ подъ мышкой. День былъ душный, и старику захотлось пить, но спросить не у кого. Народъ былъ въ пол и на гумн: возили сно, убирали въ ометы. Подошелъ старичекъ къ роднику, видитъ благоустроенно, чисто. Покачалъ головой, похвалилъ, напился изъ ковшика, пошелъ дальше. Видитъ другой родникъ, также обдланъ, подошелъ, осмотрлъ. Къ третьему подошелъ,— все дивуется. А за нимъ слдомъ, какъ воробьи за просыпаннымъ пшеномъ, ребятишки: и съ боку забгутъ, и сзади посмотрятъ.
Видятъ ребята,— чужой человкъ по родникамъ ходитъ и внутрь заглядываетъ, длаетъ что-то. Слыхали отъ большихъ, что беречь надо воду, быть на сторож, отрядили пословъ къ большимъ на гумна:
— Баринъ какой-то по родникамъ ходитъ! Въ рукахъ держитъ не знай чего… Самъ въ шляп! Наговариваетъ, нашептываетъ и сыпетъ чего-то… Стра-ашны-ый!..
Встревожились бабы, старухи, стали скликать мужиковъ. Т наспхъ повскакали верхомъ, да вдогонку. Старикъ усплъ выйти за село только. Его догнали, связали, волокомъ притащили къ расправ.
Оказалось, къ счастью, что старика знали многіе изъ мужиковъ лично: онъ служилъ конторщикомъ у одного изъ ближнихъ помщиковъ, гд мужики брали испольщину.
Старика отпустили, но родники еще разъ почистили.
Въ воскресенье я хотлъ прочитать на площади книжечку о холер. Чтобы народъ собрался, надо было объявитъ объ этомъ въ церкви за службой. Въ субботу вечеромъ пошелъ за этимъ къ батюшк.
Съ тхъ поръ, какъ началась въ приход холера, батюшку трудно было застать: не то онъ прятался, не то узжалъ куда. Только въ субботу и можно было съ нимъ увидаться. Дорогой сошлись мы съ Ванюгой, который тоже шелъ къ попу.
— Ну вотъ, вмст и налягемъ на него!— сказалъ Ванюга, когда узналъ, зачмъ иду я,— у меня тоже дльце врод твоего: хочу благословиться, да иконы ночью поднять… надо!
Ванюга былъ мстный ‘Дядя Власъ’. Онъ плъ и читалъ на клирос, его трудами блестли на церкви новые зеркальные кресты въ золоченыхъ ободкахъ и самая гордость прихожанъ,— большой праздничный колоколъ, въ значительной мр сооруженъ былъ на собранные имъ мдяки.
Я зналъ, что попъ сердится за телеграмму объ отвод особаго кладбища въ Новомъ, и не ждалъ ласковой встрчи. Компанія Ванюги была мн на руку.
Батюшка вышель къ намъ на крылечко.
— Ну, что скажешь, баламутъ?— обратился ко мн.
Я разсказалъ, что было мн надо.
— О-о! Нтъ, нтъ, нтъ! И не проси. Не дамъ благословенья!
— Но вы же сами знаете, батюшка, какія басни говорятъ о холер…
— Отъ этихъ басенъ я худого не вижу, а ты со своей прытью у меня половину прихода отъ храма отбилъ. Изъ Новой теперь никто въ церковь не можетъ идти… Нтъ, и не проси и не настаивай, хуже будетъ!
— Очень жаль, батюшка, придется видно и въ этомъ дл безъ васъ обойтись…
— Да, обойдись ужъ! А то прытокъ ты на телеграммы. Нтъ зайти, посовтоваться… Теперь и здить мн туда на своихъ лошадяхъ? Ты думалъ, на отца духовнаго и холеры нтъ?
Началъ было и Ванюг отказывать:
— Смущаютъ меня вс эти зати… весьма тревожатъ и не радуютъ. Слова нтъ: похвально въ дни испытаній обращеніе въ Богу, да опасны могутъ быть народныя скопища… Завтра помолимся въ храм и достаточно. Господь услышитъ…
— Нтъ ужъ, батюшка, оставьте сумлнья!— уперся Ванюга,— народу весьма желательно помолиться… И мы васъ не утрудимъ.
За Ванюгой было народное желаніе, потому ему уступили. Моя просьба осталась при мн. Впрочемъ, на обратномъ пути Ванюга пообщалъ самъ отъ себя объявить о моемъ желаніи прочитать киижечку. И на этомъ мы распрощались.
Поздно вечеромъ, когда смерклось и вызвздило, надъ селомъ пронесся низкій ударъ большого колокола. Одинъ только ударъ. Размашисто, густо и какъ-то по особому тревожно, съ понятной только для страстной пятницы скорбью, проползъ онъ надъ всми закоулками и курмышами, будя рано засыпающій по лтамъ народъ.
Село ожило. Замелькали везд торопливыя тихія тни. У церковной ограды скучилась еле примтная издали безгласная толпа. Затеплилась пловучимь краснымъ огонькомъ восковая свча, колыхнулись хоругви, и высокій чистый теноръ Ванюги заплъ съ заражающимъ чувствомъ:
— Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разв Теб, Владычице!..
— Ты намъ помози!— ухнула масса. И стало какъ будто свтле. Заколыхались, пошли вдоль села съ тихимъ рыдающимъ пніемъ и глухимъ скребущимъ сердце шуршаніемъ ногъ.
Въ город весной тоже молились. Я видлъ, какъ народъ, наполняя церкви до духоты и давки, тосковалъ въ смертельномъ страх, искалъ слова обращенія къ Богу, боле близкія страдающей душ, чмъ написанныя въ книгахъ. Вмст со всми я чувствовалъ тогда, что словъ такихъ нтъ, что только по необходимости народъ прислушивается къ мощнымъ и грубымъ возгласамъ дьяконовъ, не удовлетворяясь ими. Видлъ я тамъ же, какъ люди хватались, словно за пловучую пну при кораблекрушеніи, за новыя случайныя молитвы, не то хлыстовскія, не то баптистскія. Слышалъ умиленное, стройное до послдней тонкости, пніе дорого стоющихъ пвчихъ. Слышалъ томные съ дланной, а можетъ быть и съ настоящей, печалью причитанія архіереевъ. Чувствовалъ всю полноту народной скорби…
Все это было не то, что я видлъ, а главное чувствовалъ теперь. Здсь нтъ съ народомъ священника, нтъ дьяконовъ и по чину положенныхъ молитвъ. Здсь — одно глубокое, всхъ связавшее чувство. И какъ это ни странно,— чувство радостное. Вверху всего носился тонкій съ зовущей дрожью голосъ Ванюги:
— Радуйся, Дво! Радуйся-а!
Я стоялъ и двигался среди другихъ, такъ же умиленный, какъ и вс, и радовался. Чему радовался? Томной ли тьм лтней ночи, торжественной тишин звзднаго неба, или вдругъ, ни всть съ чего родившейся любви ко всему живому?
Все равно было, какія слова читаетъ Ванюга. Важны и радостны были не слова, а самый голосъ и вс другіе голоса вокругъ. Они жили, дышали любовью и ласкали мой слухъ, какъ самая нжная колыбельная псня, псня любящей матери. Если бы, вмсто слова ‘радуйся’ стали пть: ‘печалься! печалься’! или: ‘гнвайся! гнвайся’!— все равно, я бы радовался.
Я радовался тому, что рядомъ со мной, плечомъ къ плечу стоитъ Сережка Маркеловъ, у котораго сипатый голосъ и,— говорятъ,— французская болзнь заразительная, неизлечимая… Мн хочется поцловать его, какъ хочется не трогать гнусаваго комара, который подудвъ надъ самымъ ухомъ, слъ на високъ и тянетъ мою кровь съ острой зудящей болью.
Пусть его тянетъ! Еще, еще… Я жалю тебя!
Вс плакали, не стыдясь своихъ слезъ, не склоняя головъ къ груди. Шли, плотно и твердо ступая лаптями по дорожной пыли. Пли. Не знали молитвъ, пли то, что знали:
— Гора Аонъ, гора святая, я не видалъ твоихъ чудесъ…
— Въ пустын старецъ жилъ прекрасный…
Не все ли равно, что пть.
Ходили такъ до вторыхъ птуховъ, и когда опять направились къ церкви, чтобъ поставить иконы на мсто, на восток зардлись блыя съ розовымъ полосы, посвтлло, наши утомленныя лица осунулись, позеленли. Только въ глазахъ игралъ и прыгалъ огнево-небесный радостный блескъ.
Воскресенье на утро было похоже скоре на Троицу, чмъ на скучный праздникъ рабочей поры. Съ покосами убрались, рожь не зажинали, и народъ былъ дома, праздновалъ. За обдней церковь была полна, и батюшка сказалъ проповдь, въ которой холеру назвалъ Божьимъ попущеніемъ за наши грхи, и просилъ не поддаваться ‘нкоторымъ, обуяннымъ гордыней молодымъ людямъ, которые въ ослпленіи своемъ хотятъ ее побороть’… Это былъ камень въ мой огородъ.
Посл обдни народъ все же собрался около пожарнаго сарая, и я, взобравшись на бочку съ водой, прочиталъ ему книжку. Трудно припомнить сейчасъ, какое вліяніе оказало это чтеніе, но одинъ несомннный слдъ отъ него остался: многіе стали пить вмсто сырой воды кипяченую съ чаемъ, или просто съ богородской травой.
Вечеромъ Ванюга опять поднялъ иконы, опять ходили по селу съ пніемъ молитвъ и духовныхъ псней. Читали акафистъ. Такъ какъ кром Ванюги другихъ чтецовъ не было, а онъ уставалъ, то я тоже принялъ участіе въ чтеніи. Мы чередовались.
Чтеніе акафиста насъ съ Ванюгой такъ сблизило, что ночью посл всего, когда иконы были поставлены на мсто, мы ни пошли вслдъ за другими по домамъ. Разговорившись, прошли за гумна на выгонъ. Ванюга говорилъ, я слушалъ:
— Э-эхъ, Василичъ!— открывалъ онъ свою душу,— мы съ твоимъ тятяшей, молоды были, одну думу думали, вмст учились потайно грамот… И росло въ насъ эдакое-такое, что и сказать нельзя! Ровно какъ свчки теплились передъ престоломъ Божьимъ… А теперь что? Одинъ я остался, и нтъ у меня друзьевъ душевныхъ. Только вотъ стоскуюсь когда, не въ моготу станетъ мн, пойду, встану на крылос и во весь голосъ: ‘Подъ твою милость’!— отлягетъ малость… А псаломщикъ сейчасъ: ‘Зачмъ ты, Ванюга, такъ грубо? Ты тону дождись’. А онъ, тонъ-то, вотъ у меня гд! Въ сердц… ‘Грубо’… Скажетъ тоже…
Ночь стояла сонная съ густой тягучей темью и до того тихая, что голосъ дергача изъ дальняго болота казался рядомъ.
Мы присли на ярус кривыхъ, плохо оскобленныхъ чернолсовыхъ бревенъ. Рядомъ былъ недодланный срубъ съ узкими, какъ татарскіе глазки, оконцами, и въ одно изъ оконецъ глядлась красноватая, будто ползущая куда-то, звздочка. Впереди за чернымъ, совсмъ чернымъ, выгономъ стлалось боле свтлое ржаное поле. Чудилось, какъ оно ширится, ширится и убгаетъ за крутецъ, туда, гд высится Суркомаръ и чернетъ Воровской страшный лсъ, котораго я такъ боялся въ дтств.
Было и жутко, и пріятно, клонила дремота. А Ванюга разсказывалъ тоскующимъ тономъ, какъ онъ мечтаетъ всю жизнь встртиться съ такимь образованнымъ человкомъ, который зналъ бы все, о чемъ ни спросишь, и былъ бы свой брать мужикъ, и не гнушался бы лаптей, и понялъ бы всю глубину тоскующей крестьянской души, которая отдыхаетъ въ работ, а въ бездльи мучается. Долго печаловался Ванюга. Я слушалъ, слушалъ и дремалъ. А онъ, должно быть, ршилъ уже, что долго жданный образованный человкъ нашелся, сидить рядомъ съ нимъ. Вдругъ заговорилъ со мной на ‘вы’ и не прежними мужицкими словами, а другими, которыми надлежитъ говорить съ образованнымъ человкомъ:
— Какъ вы относитесь къ этому, напримръ?
— Къ чему?
— Вотъ… ну врод: бабы село опахиваютъ…
— Какъ это село опахиваютъ?
— Такъ. Очень даже понятно и естественно: отъ холеры тоже! Какъ это на вашъ взглядъ? То есть, какъ вы находите?
Я не зналъ совсмъ, что село опахиваютъ отъ холеры.
— Да неужели же, дескать, эта самая, съ позволенья сказать, волшебница Авдотья ни разу васъ не предувдомила? И даже не сообщила ни разу?
— Бабушка Авдотья?
— Разумется она! Всю эту линію она ведетъ. Да вотъ, не желаете-ль взглянуть? Надо полагать, сей ночью он выхали… И мы поднялись съ яруса, пошли крадучись къ тому мсту, гд по разсчету Ванюги должны были пахать бабы.
Присли въ тни крайней половни, стали ждать. Вскор появилась на недалекомъ темномъ горизонт толпа блыхъ привидній. Было ихъ около дюжины. Вс въ блыхъ рубахахъ до пятъ, вс съ распущенными косами. Везли обыкновенную соху-винтовку такъ, какъ мужики возятъ ее на пашню и съ пашни: на волокушахъ, сошниками кверху и впередъ. Сзади, еле поспвая за всми и путаясь въ черезчуръ долгой рубах, шла, торопилась старуха Авдотья.
— Главное, не обнаружьте себя чмъ ни на есть,— шепталъ, предупреждая, Ванюга,— иначе не причемъ возвратятся… Она, эта самая Авдотья, твердо знаетъ примту…
Мы притаились, почти не дышали. Привиднья прошли совсмъ около, обдавая насъ пылью и запахомъ пота. Он неслышно ступали босыми ногами по пыли дороги и видимо захвачены были важностью и строгостью того большого, на ихъ взглядъ, дла, которое собирались начать. Соха колыхалась, шуршала, обработанные концы сошниковъ поблескивали, какъ фосфорныя спички во тьм, чуть-чуть дрожала палица. Многихъ изъ привидній я усплъ разглядть и узнать.
— Бабъ здсь, собственно говоря, не имется…— шепнулъ Ванюга,— вс двки… и старуха. Вчерашняго дня здсь прекратили пахоту, пойдутъ теперь дальше.
И дйствительно толпа привидній остановилась, стала къ востоку лицомъ, перевернули соху сошниками въ землю, старуха взялась за ручки, пошли.
Шли быстро, молча, таинственно. Слышно было тяжелое дыханіе, и чудились струйки пахучаго женскаго пота. Соха скрипла, подрагивала, еле брала твердый, никогда не паханный дернъ.
Мы съ Ванюгой пошли домой.
— Я полагаю, что больше ничего, какъ невжественные предразсудки?— спросилъ испытующе Ванюга и самъ же отвтилъ:— Суеврія жалкія и больше ничего…
На другой день утромъ я нарочно пошелъ на выгонъ. Легкая извилистая борозда, мстами углубляясь, мстами обрываясь, тонкой черной лентой опоясала село. Она должна охранить насъ отъ холеры.
— Кто знаетъ,— думалось мн,— можетъ быть это и суеврія жалкія, а можетъ быть частица того великаго духа жизни, которая на ряду съ ночными моленіями, съ чтеніемъ книжки у пожарнаго сарая и съ врой въ чистую воду для питья крпитъ въ человк силу борьбы, родитъ вру въ свое благополучье.
Опять опустло село и теперь уже наглухо. Жнитво — самое горячее время въ поляхъ. Цлую недлю отъ воскресенья до воскресенья народъ не ночуетъ дома. Боятся: вдругъ налетитъ ураганъ и вымолотитъ все зерно до послдняго, или градъ на послдахъ ударитъ. Нынче день годъ кормитъ. Жнутъ, не разгибая спины, мужики, бабы, подростки со стариками. Ребятишки, т вертятся около становища, грудныхъ караулятъ, зыбки качаютъ. Утромъ жнутъ по зар, покудово росно и влажно. Позавтракаютъ, когда солнышко встанетъ въ дерево вышиной, опять жать, до обда. Самое жаркое время, нельзя жать,— изъ горсти сыплется,— тогда спать полягутъ. Угомонится малость солнышко,— опять жать до ужина и посл ужина по вечерней зар до самой полуночи.
Т, кто пожнется съ своимъ, дутъ на сторону жать испольное, съемное, или за деньги барину. Такъ идетъ время отъ самой Казанской до Ильина дня. Не знаешь совсмъ, кто на сел хворый, кто здоровый, есть холера, или нтъ ея.
Въ Новой за лто умерло человкъ шестьдесятъ, а потомъ затихать стало. Люди только болли холерой, но не умирали.
Однажды черезъ наше село прозжала фельдшерица. Не знаю, какъ и отъ кого узнала обо мн, захала. Поговорили обо всемъ, что у насъ было сдлано, и она настойчиво пригласила меня пріхать въ больницу поговорить съ докторомъ. Было это за восемнадцать верстъ, и я пошелъ пшкомъ. По дорог теперь уже не было никакихъ карантиновъ: или куда хочешь, безпрепятственно. Замтно только боле зоркое приглядываніе къ прохожему человку со стороны мужиковъ. Какъ всегда, кланяются при встрч, снимаютъ шапку, а острый подозрительный взглядъ исподлобья такъ и щупаетъ со всхъ сторонъ незнакомца, такъ и пытаетъ.
Докторъ оказался очень простымъ и ласковымъ человкомъ, но былъ такъ занятъ, что мн удалось поговорить съ нимъ урывками десять-пятнадцать минутъ, не больше. Оставилъ ночевать меня, просилъ распорядиться дой и чаемъ, самъ наскоро кончилъ пріемъ больныхъ, вскочилъ на тройку давно ожидавшихъ земскихъ, поскакалъ на сторону.
— Кажный божій день такъ,— разсказывалъ служитель, угощая меня докторскимъ чаемъ,— вскочитъ съ зарей, не протретъ путемъ глазъ,— скачетъ! Сказываютъ въ Троицкомъ теперь завелась: какъ косой коситъ, въ повалку…
Здсь за лто впервые я просмотрлъ газеты, узналъ объ ужасахъ, какіе были во всемъ Поволжьи. Въ Х-ск толпа убила доктора, въ С-въ разгромила холерные бараки и полицію, въ другихъ городахъ тоже бунтовали. И везд умиралъ народъ сотнями въ день.
Изъ земской аптечки выдали мн порошокъ сулемы для приготовленія обеззараживающей жидкости, пузырекъ мятныхъ капель отъ рвоты и другихъ какихъ-то безобидныхъ капель ‘отъ живота’.
— Все это не дйствительно противъ холеры,— говорилъ фельдшеръ, снабжавшій меня лекарствами,— но успокаиваетъ… Вдь у насъ какъ? Коли боленъ человкъ, обязательно лекарство давай, иначе не понимаютъ…
Обогатили меня еще книжками, правилами для санитаровъ, и я вернулся домой съ гордымъ чувствомъ признаннаго борца съ тяжелой бдой.
Дома съ первыхъ же дней пришлось невольно выступить въ такой роли, какой я не ждалъ и не думалъ брать на себя. Выданныя изъ больницы лекарства предполагалось тратить только въ случа несомннной холеры. Буде кто захвораетъ съ явными признаками, я долженъ былъ тотчасъ залить сулемнымъ растворомъ вс зараженныя мста, дать для успокоенія больного капель и гнать скоре за докторомъ. Этимъ кончалась моя обязанность.
Но, какъ говорится: Богъ за насъ, а чортъ прямо въ глазъ.
Первой узнала о моихъ лекарствахъ бабушка Авдотья и стала подговариваться къ тому, чтобы добрую половину отлить ей: у нея часто голова кружится, и животъ крутитъ, да и бабы иной разъ пристаютъ… противъ тошноты чтобъ!
Не усплъ я отказать бабушк Авдоть, какъ пришелъ сосдъ Максимъ, страдавшій давнишней застарлой хворью. Этотъ такъ упорно просилъ хоть капельку, хоть понюхать только, что я не зналъ куда дться. Вс мои доводы, вс увренія — какъ объ стнку горохъ. Я ему — о холер, а онъ:
— Ну что теб стоитъ одну каплю съ чаемъ мні…