Ход и характер современного естествознания, Страхов Николай Николаевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Н. Страховъ

Ходъ и характеръ современнаго естествознанія *).

1892.

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка третья

С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1896

*) Статья эта написана по поводу новаго изданія книги Міръ какъ цлое и содержитъ взглядъ на движеніе естествознанія въ продолженіе двадцати лтъ, прошедшихъ со времени перваго изданія этой книги.

Авторитетъ наукъ.

Вс мы чувствуемъ (и чмъ дольше кто живетъ, тмъ ясне чувствуетъ), что насъ окружаетъ нкоторый широкій потокъ умственнаго и нравственнаго движенія. Можно устраняться отъ этого потока, можно защищать себя отъ его волнъ и противодйствовать имъ, но остановить его или измнить его направленіе невозможно. Ибо онъ управляется силами, которымъ слпо повинуются люди. Очень хорошо описываетъ Фюстель де-Куланжъ дйствіе такихъ силъ. Есть, говоритъ онъ, ‘нчто боле сильное, чмъ матеріальная сила, боле властное, чмъ интересъ, боле твердое, чмъ философская теорія, боле крпкое, чмъ всякій договоръ’.

‘Таково именно — врованіе. Ничто другое не иметъ такого могущества надъ душою. Врованіе есть произведеніе нашего ума, но мы не можемъ видоизмнять его по нашему желанію. Оно есть наше созданіе, но мы этого не знаемъ. Оно — человческое, а мы его считаемъ божественнымъ. Оно есть дло нашихъ душевныхъ силъ, а оно сильне насъ. Оно въ насъ, оно насъ не оставляетъ, оно говоритъ намъ каждую минуту. Если оно велитъ намъ повиноваться, мы повинуемся, если оно указываетъ намъ обязанности, мы ихъ принимаемъ. Человкъ можетъ, конечно, покорять природу, но онъ порабощенъ своею мыслью’ {Fustel de Coulanges, La cit antique. Par. 1864, стр. 163.}.

До такого непреоборимаго могущества, до такого порабощающаго авторитета часто достигаютъ не одни ‘врованія’, а вообще всякаго рода содержаніе человческихъ мыслей, и даже всякаго рода ихъ предрасположенія. И тогда складъ жизни и дятельности людей находится подъ вліяніемъ этихъ авторитетныхъ понятій и направленій.

Поэтому, нтъ предмета важне, какъ изученіе исторіи такихъ силъ, дйствующихъ во внутреннемъ мір человчества, изученіе ихъ появленія, развитія и разрушенія. Мало сказать, что человкъ обыкновенно носитъ въ себ какіе-нибудь авторитеты, нужно прибавить, что онъ безъ авторитетовъ жить не можетъ, такъ что, когда отживаетъ одинъ изъ нихъ, тотчасъ возникаетъ новый, и пониженіе однихъ есть непремнно возвышеніе другихъ.

Въ наше время, какъ извстно, очень высоко поднялся авторитетъ науки вообще и естествознанія въ частности. Это очень замчательный фактъ, котораго особенности и размры намъ слдуетъ выяснять себ со всякимъ стараніемъ. Если мы сперва остановимся на естественныхъ наукахъ, то, кажется, не трудно будетъ доказать и чрезвычайную силу ихъ теперешняго авторитета, и свойство того вліянія, которое он производятъ. Никто изъ ученыхъ не пользуется теперь такою славою и такимъ всомъ въ публик, какъ натуралисты, и сами они хорошо сознаютъ свою власть и значеніе. Знаменитый физіологъ Дюбуа-Реймонъ, котораго можно считать самымъ чистымъ и типическимъ представителемъ современныхъ натуралистовъ, не разъ смло высказывалъ это сознаніе, онъ говоритъ:

‘Естествознаніе есть абсолютный органъ культуры, и исторія естествознанія есть собственная (настоящая) исторія человчества’. ‘Было бы прекрасною задачею — изобразить тотъ переворотъ, который въ теченіе послднихъ столтій мирно совершило естествознаніе въ состояніи человчества’.

‘Побду естественно-научнаго воззрнія послдующія времена будутъ считать такою же эпохою въ развитіи человчества, какою мы считаемъ побду монотеизма восемнадцать вковъ тому назадъ. Нужды нтъ, что народы никогда не будутъ зрлы для этой формы религіи, ибо разв былъ когда-нибудь осуществленъ ими идеалъ христіанства?‘ {Du Bois-Reymond, Keden. Leipz. 1886. I, стр. 271, 272.}

И такъ, Дюбуа-Реймонъ видитъ въ ‘естественно-научномъ воззрніи’ даже нчто подобное религіи, т. е. нчто, имющее такую же силу и т же права, какъ религія. И, по его мннію, это воззрніе уже одержало побду, уже господствуетъ въ лучшихъ умахъ, уже распространяется въ народахъ тмъ больше, чмъ она зрле, полнаго же его господства невозможно ожидать. только по несовершенству человческой природы.

II.

Механическое объясненіе.

Не любопытно ли узнать, въ чемъ состоитъ это ‘естественно-научное воззрніе’? Легко можно было бы сгруппировать различныя его черти, которыя и тутъ, и въ другихъ мстахъ, указываетъ Дюбуа-Реймонъ очень точно и съ большимъ воодушевленіемъ. Но мы лучше прямо обратимся къ существенной черт, къ тому взгляду или пріему, который составляетъ самую основу этого воззрнія.

‘Изслдованію природы’, — говоритъ нашъ ученый, — ‘съ несомннной ясностію и достоврностію напередъ опредлены его цль и его путь: познаніе вещественнаго міра и его измненій, и механическое объясненіе этихъ измненій посредствомъ наблюденія, опыта и вычисленія’ {Reden, II, стр. 356.}.

Тутъ вся сила заключается въ словахъ механическое объясненіе. По какому пути мы будемъ двигаться, такова будетъ и цль, которой мы достигнемъ. Если все въ природ будемъ объяснять механически, то мы непремнно придемъ съ механическому взгляду на природу. Такъ это и понимаетъ Дюбуа-Реймонъ.

‘Законъ причинности’, — говоритъ онъ, — ‘господствуетъ какъ надо всмъ нашимъ мышленіемъ, такъ и надъ теоретическимъ естествознаеіемъ. Онъ есть приведенное въ систематическій видъ стремленіе ‘познавать причины вещей’ (renim cognoscere causas). По природ нашего ума, это стремленіе принимаетъ форму механическаго анализа. Какое бы представленіе о состав (конституціи) вещества мы ни полагали въ основаніе, теоретическое естествознаніе успокоится только тогда, когда сведетъ міръ явленій на движенія послднихъ элементовъ, происходящія по тмъ же законамъ, какъ и движенія боле грубаго, подлежащаго чувствамъ вещества’ {Reden, I, стр. 434.}.

На этомъ основаніи, въ другихъ мстахъ Дюбуа-Реймонъ выражается еще ршительне, объявляетъ, что ‘только механическое пониманіе есть наука’, что ‘натуралистъ мыслитъ механически’, и что ‘эти высшія точки естествознанія суть собственная (настоящая) метафизика нашего времени’ {Reden II, стр. 405 и 407.}.

Если же такъ, то отсюда, намъ кажется, можно хорошо видть, почему чрезвычайный авторитетъ, пріобртенный въ наше время естественными науками, отразился и отражается въ развитіи матеріализма, такъ какъ то, что Дюбуа-Реймонъ называетъ естественно-научнымъ воззрніемъ, въ сущности за малыми исключеніями, есть не боле, какъ ршительный матеріализмъ. Въ самомъ дл, представимъ себ, что кто нибудь видитъ въ механическомъ объясненіи самое совершенное познаніе, полное удовлетвореніе запросовъ своего ума. Естественно, что онъ всюду будетъ прилагать эту точку зрнія, и что ему станетъ казаться темнымъ, ложнымъ и вовсе не существующимъ все, что подъ нее не подходитъ. Чтобы міръ былъ для него ясенъ, нужно, чтобы въ мір все состояло только изъ вещества, и вс явленія были бы только движеніями вещественныхъ частицъ. А это и есть матеріализмъ. Такимъ образомъ, люди становятся матеріалистами ради того, чтобы имть убжденіе, что они обладаютъ твердымъ и яснымъ понятіемъ о сущности вещей. И понятно, что они крпко держатся за такое убжденіе.

Что именно таково происхожденіе матеріализма, иногда хорошо видно изъ умственныхъ явленій, которыми онъ сопровождается. Механическое объясненіе есть очень скудный и односторонній пріемъ, такъ что только поверхностные и непослдовательные умы бываютъ слпо уврены, что все можно подвести подъ этотъ пріемъ. Добросовстный и основательный матеріалистъ легко замчаетъ, что механика не обнимаетъ всхъ явленій и не разршаетъ всхъ вопросовъ. Что же въ такомъ случа приходится думать матеріалисту? Держась лишь одного механическаго объясненія, онъ принужденъ сказать: если оказалось, что есть что-нибудь не подходящее подъ такое объясненіе, то значитъ, я не могу этого знать, значитъ, это — нчто ‘непознаваемое’, недоступное для человческаго ума. То-есть, матеріалистъ, чтобы удержаться на своей точк зрнія, станетъ отрицать самое существованіе и возможность другихъ точекъ.

Подобный случай былъ съ самимъ Дюбуа-Реймономъ, ученымъ чрезвычайно остроумнымъ и точнымъ. Въ 1872 году онъ произвелъ большой шумъ въ мір германскихъ натуралистовъ, провозгласивши свое ignorabimus (не узнаемъ!), то-есть заявивши, что между задачами естественныхъ наукъ есть нкоторыя вполн и навсегда неразршимыя. Онъ сдлалъ вопросъ о такихъ задачахъ предметомъ своихъ прилежныхъ размышленій, и въ 1880 году, въ торжественномъ засданіи Берлинской академіи наукъ, наконецъ, насчиталъ и изложилъ семъ міровыхъ загадокъ (такъ онъ выразился), не поддающихся никакимъ на’шимъ усиліямъ. Ради любопытныхъ читателей приведемъ эти загадки: 1) сущность вещества и силы, 2) происхожденіе движенія, 3) происхожденіе жизни, 4) цлесообразность природы, 5) происхожденіе ощущенія, 6) происхожденіе разума и языка, 7) свобода воли.

При этомъ нашъ ученый объяснилъ, (да это видно уже по самому порядку этихъ задачъ и по языку, которымъ он выражены), что здсь ставится такое требованіе: опредливъ ‘сущность вещества и силы’, вывести указанные затмъ шесть фактовъ изъ движенія вещественныхъ частицъ, дать имъ механическое объясненіе. Дюбуа-Реймонъ совершенно справедливо утверждаетъ, что исполнить это невозможно, но ему не приходитъ и на мысль, что, можетъ быть, самое это требованіе неправильно, или, какъ выражаются математики, нелпо, что только въ этой неправильности и состоитъ единая и простая разгадка всхъ ‘загадокъ’.

III.

Новйшая исторія естествознанія.

Годъ февральской революціи составляетъ нкоторую эпоху и въ исторіи естественныхъ наукъ. Передъ самою революціею, въ 1847 году, появилось разсужденіе Гельмгольтца О сохраненіи силы и вышли Физіологическія письма Карла Фохта. Законъ сохраненія энергіи не возбудилъ тогда большаго вниманія и лишь постепенно завоевалъ себ свое мсто, но книга Фохта, въ которой открыто и рзко исповдывался матеріализмъ, подйствовала зажигательно, и матеріализмъ быстро и надолго распространился въ Германіи. Вслдъ за тмъ, въ 1848 г. вышли Изслдованія о животномъ электричеств Дюбуа-Реймона (по мннію нкоторыхъ, величайшее изъ всхъ физіологическихъ произведеній), и тутъ отчетливо и твердо было провозглашено, что вс цли физіологіи сводятся съ механическому объясненію, — ученіе, которое авторъ развиваетъ и защищаетъ и до настоящихъ дней.

Чтобы понимать эту исторію, нужно вспомнить, какое направленіе имла наука до этого времени. Въ зоологіи тогда господствовали идеи Кювье и Оуэна, въ физіологіи высшимъ авторитетомъ былъ Іоганнесъ Мюллеръ, въ органической химіи Либихъ, усердно отстаивавшій ‘жизненную силу’. Общій взглядъ, котораго держались эти натуралисты, и вслдъ за ними большинство другихъ, можно назвать, въ противоположность матеріализму, витализмомъ, именно, они были убждены, что въ живыхъ тлахъ, въ организмахъ, присутствуетъ и дйствуетъ нчто такое, чего вовсе нтъ въ мертвой природ. Это понятіе объ органической жизни было слишкомъ неопредленно и потому трудно приложимо, но нашлась область, въ которой задача науки была совершенно ясна съ этой точки зрнія. Именно, форма организмовъ (мы разумемъ здсь и вншнюю, и внутреннюю форму, т. е. строеніе), безпрестанно повторяющаяся по закону наслдственности и всегда проходящая неизмнный рядъ метаморфозъ, признавалась прямымъ созданіемъ жизни. Поэтому, самое пристальное вниманіе натуралистовъ было обращено на изученіе всякихъ органическихъ формъ. Сюда относятся постоянныя усилія, во-первыхъ, опредлить естественное сродство цлыхъ организмовъ, то-есть расположить ихъ въ естественной систем, во-вторыхъ, подвести подъ т же пріемы самыя части организмовъ, то-есть опредлить гомологію всхъ отдльныхъ органовъ, и наонецъ, прослдить и сравнить вс циклы развитія, проходимые различными организмами и ихъ отдльными органами. Эти три задачи постепенно сливались въ одну общую задачу, которую можно выразить такъ: найти тотъ порядокъ (ту послдовательность и т развтвленія), въ которомъ идутъ органическія формы отъ самаго простаго организма до разнообразнйшихъ сложныхъ организмовъ, и доходятъ до самаго высшаго. По мр того, какъ намъ становилась бы ясне и ясне эта картина, можно было бы надяться уловить смыслъ и законъ того жизненнаго творчества, которое ее создаетъ.

Такимъ образомъ, до половины нашего вка труды натуралистовъ были сосредоточены на морфологическомъ изслдованіи, которое стояло хотя въ мене ясной, но въ столь же тсной и существенной связи съ витализмомъ, какъ механическое объясненіе съ матеріализмомъ. Въ половин вка поднялась жестокая борьба между этими двумя направленіями, то-есть матеріалистическій взглядъ, до тхъ поръ не имвшій въ ученомъ мір большаго значенія, вдругъ получилъ неожиданную силу и сталъ добиваться преобладанія.

Эта борьба продолжается до сихъ поръ, она составляетъ главный интересъ въ современномъ движеніи естественныхъ наукъ, тотъ вопросъ, который сталъ на пути этого движенія и который нельзя обойти, а нужно основательно разршить. Вообще, относительно развитія и успховъ, въ послднія десятилтія естественныя науки ясно распадаются на два отдла. Науки о мертвой природ твердо и быстро идутъ впередъ, он обладаютъ совершенно ясными началами и пріемами, и спокойно прилагаютъ ихъ къ длу. Напротивъ, вс науки объ органическомъ мір находятся въ колебаніи и не длаютъ прочныхъ и положительныхъ успховъ, притомъ, он движутся какъ-бы ощупью, не имя сознательныхъ и твердыхъ началъ. Если вглядться въ этотъ контрастъ, то нельзя имъ не поразиться, факты этой недавней исторіи громко говорятъ, что развитіе наукъ пріостановлено какимъ-то недостаткомъ или препятствіемъ. Очевидно, блестящіе успхи наукъ о мертвой природ, для которыхъ, дйствительно, прямой путь и высшая цль есть механическое объясненіе, были величайшею поддержкою для стремленія — перенести эти самые начала и пріемы въ науки объ органическомъ мір. Но теперь можно, кажется, положительно сказать, что попытка этого перенесенія не удалась и, кром того, принесла большой вредъ органическимъ наукамъ, сбивая ихъ съ ихъ собственнаго пути, отвлекая вниманіе отъ ихъ настоящихъ задачъ.

IV.

Вліяніе ученія Дарвина.

Матеріализмъ, который, къ стыду нашего столтія, игралъ въ немъ такую большую роль, иногда почти господствующую (1847—1867 г.), напрасно именуется часто новымъ матеріализмомъ, такъ какъ въ своихъ основахъ и пріемахъ онъ — все то же, давно извстное ученіе. Эрдманнъ указываетъ дв черты, которыми, по его мннію, новые матеріалисты отличаются отъ матеріалистовъ XVIII вка. Именно, они признаютъ не только сохраненіе вещества, но и сохраненіе силы, открытое въ наше время, крол того, они принимаютъ ученіе Дарвина, незнакомое прошлому вку {J. E. Erdmann. Grundriss der Feschichte der Philosophie. 3 Aufl. Berl. 1878. II, стр. 709.}. Но сохраненіе силы есть теорема, всецло входящая въ пріемы механическаго объясненія, и вовсе не содержитъ признанія какой-нибудь новой сущности въ вещахъ. Точно такъ, и теорія Дарвина, собственно, не внесла ничего новаго въ матеріализмъ, а иметъ для него лишь отрицательное значеніе, именно представляетъ обходъ того возраженія, которое выводилось изъ цлесообразности организмовъ. И та и другая теорія были нкоторымъ развитіемъ механическаго взгляда, а потому, конечно, усиливали матеріализмъ, но он не измняли его ни въ чемъ существенномъ.

Важно здсь взглянуть на вліяніе этихъ ученій на органическія науки. Законъ сохраненія энергіи сослужилъ и въ нихъ свою прекрасную службу — измренія и поврки явленій. Прежде было извстно, что элементарный составъ организмовъ вполн опредляется составомъ веществъ, вступающихъ въ нихъ и изъ нихъ выходящихъ. Точно такъ, теперь установлено, что запасъ энергіи, содержащійся въ организмахъ, накопляется въ нихъ извн, и что всякое обнаруженіе ими физической энергіи происходитъ на счетъ этого запаса. Организмы равно подходятъ какъ подъ общее правило химіи, такъ и подъ общее правило физики. Этотъ выводъ устраняетъ разныя неправильныя понятія, напримръ предположеніе жизненной силы, но не иметъ значенія прямо для ученія объ организмахъ.

Что касается до теоріи Дарвина, то дйствіе ея въ органическихъ наукахъ было огромное, хотя, очевидно, неправильное. Она, повидимому, разршала всю тайну органическаго міра, ибо она объясняла происхожденіе различныхъ формъ организмовъ и, вмст, существенное ихъ свойство, — цлесообразность. Такимъ образомъ, казалось, были достигнуты вс цли тхъ морфологическихъ изслдованій, которымъ такъ усердно предавались многія поколнія натуралистовъ. Но странно, оказалось, что именно эти изслдованія не играли никакой роли въ теоріи Дарвина, не входили въ ея содержаніе. Морфологи когда-то съ напряженнымъ вниманіемъ углублялись въ изученіе вншней и внутренней формы организмовъ, въ сравненіе частей и цлыхъ формъ, надясь уловить какіе нибудь законы органическаго творчества. Дарвинъ разомъ поршилъ дло, объявивши, что такихъ законовъ вовсе нтъ, что организмы строятся и перерождаются не по какимъ-либо твердымъ нормамъ, что они просто — существа неустойчивыя, зыбкія, принимающія опредленный видъ лишь въ силу вншнихъ обстоятельствъ.

Понятно, что морфологическое изслдованіе, при такихъ понятіяхъ, потеряло свое прежнее значеніе, и натуралисты стали имъ пренебрегать. Это вредное вліяніе дарвинизма обнаружилось въ такой степени, что его трудно было не замтить. Сошлемся на слова покойнаго московскаго профессора Борзенкова, который въ своихъ лекціяхъ сравнительной анатоміи довольно долго останавливался на общихъ вопросахъ. Изъ великаго уваженія къ Дарвину, онъ не ршился обвинять его самого, но сдлалъ твердыя замчанія о его послдователяхъ, именно о пресловутомъ Геккел, на котораго и сваливаетъ всю вину, — хотя очевидно, ученикъ здсь только врно слдовалъ учителю. Борзенковъ утверждаетъ, что ‘вліяніе, которое геккелизмъ оказывалъ и продолжаетъ еще оказывать на зоологическія науки’, можно выразить такъ: ‘вообще, уменьшеніе количества и ухудшеніе качества наблюденій и совершенная фантастичность ихъ объясненій’. Въ частности, Борзенковъ указываетъ, что пострадали и классификація, и эмбріологія. ‘Въ дл классификаціи’, говоритъ онъ, ‘вмсто изученія сходства и различія организаціи различныхъ группъ нын живущихъ и ископаемыхъ животныхъ, вмсто изученія тхъ соотношеній, въ которыхъ дйствительно находятся различныя животныя, — (наступило) стремленіе строить генеалогію всего животнаго царства, — и при этомъ построеніи полнйшій произволъ’. ‘Въ области морфологіи, количество наблюденій надъ тмъ, какъ дйствительно развиваются органы и организмы, количество настоящихъ эмбріологическихъ работъ уменьшилось, а количество филогенетическихъ соображеній увеличилось, и при этихъ соображеніяхъ, опять — полный просторъ игр въ наслдственность и приспособленіе’ {Ученыя Записки Московскаго Университета. 1884. Чтенія Я. А. Борзенкова по сравнительной анатоміи, стр. 141, 142.}. Эти дурныя слдствія, очевидно, зависятъ отъ того, что теорія Дарвина не нуждалась въ фактахъ, которыми занимались морфологи, что она задалась понятіями, при которыхъ строгое и точное изученіе этихъ фактовъ потеряло свой смыслъ и свою цль.

Обыкновенно, впрочемъ, заслугу Дарвина и видятъ не въ этой области, а въ томъ, что онъ основалъ новую телеологію, побудилъ натуралистовъ изучать отношенія организмовъ между собою и къ вншнему міру. Ученые вышли изъ своихъ кабинетовъ и стали наблюдать игру жизни въ природ, борьбу каждаго живаго существа съ обстоятельствами и съ другими живыми существами. Тутъ пошли открытія за открытіями, и мы узнали, какую необходимость или выгоду представляютъ всякаго рода черты строенія организмовъ, даже самыя мелкія, значенія которыхъ мы прежде и не подозрвали. Такимъ образомъ составилась какъ-бы цлая особая наука, которую любятъ называть прекраснымъ именемъ біологіи.

Вс эти изслдованія, конечно, и любопытны и полезны, но не трудно убдиться, что они уклоняются отъ прямыхъ задачъ органической морфологіи, не разршаютъ ихъ, а только обходятъ. Мы здсь изслдуемъ одни вншнія отношенія организмовъ, слдовательно ищемъ не той цлесообразности, которую каждый организмъ_иметъ въ себ самомъ, какъ гармонію всхъ частей и всего развитія, какъ осуществленіе типа, къ которому онъ стремится, а разсматриваемъ лишь выгоды и невыгоды его устройства въ столкновеніи съ окружающими случайностями. Изъ этого выходитъ не настоящая телеологія, а только вншняя цлесообразность. Потомъ, относительно всякихъ цлей иметъ силу замчаніе Бакона, что он ‘безплодны, какъ двственницы, посвятившія себя Богу’. Пусть мы вполн удостоврились, что блый цвтъ зайца зимою спасаетъ его среди благо снга отъ зоркихъ хищниковъ, это нимало не ршаетъ вопроса, въ чемъ состоитъ причина и самый процессъ этой перемны цвта шерсти. Дарвинистическая біологія отвчаетъ, что это случайность, передаваемая по наслдству и укрпленная долгимъ подборомъ. Но гд же тутъ объясненіе? Если даже не обратимъ вниманія на то, что наслдственность есть въ высшей степени таинственное явленіе и, слдовательно, ссылка на него въ сущности не объясняетъ, а затемняетъ дло, то все же намъ слдуетъ спросить, какъ и отчего побллъ при наступленіи зимы тотъ первый заяцъ, съ котораго мы начинаемъ наше объясненіе? Только когда составимъ себ какое нибудь понятіе объ этомъ процесс, можно будетъ разсуждать о томъ, какое значеніе онъ иметъ для животнаго, какъ связанъ съ другими отправленіями его жизни.

Морфологическія изслдованія.

Мы видимъ теперь, что господство механическаго взгляда на всю природу и дарвинистическаго взгляда на организмы неизбжно должно было прервать ту усердную и общую работу морфологическаго изслдованія, которая совершалась въ первую половину вка. Этотъ быстрый наплывъ теоретическихъ идей, механизма и дарвинизма, справедливо иногда сравниваютъ (напримръ, Бэръ, Борзенковъ) съ шумнымъ, но кратковременнымъ владычествомъ натурфилософіи Шеллинга. И въ томъ и въ другомъ случа, умъ человческій обнаружилъ нетерпливость, не захотлъ мириться съ медленнымъ и кропотливымъ движеніемъ науки и вздумалъ разомъ перескочить съ цли. Но теперешнее уклоненіе отъ строгихъ пріемовъ науки и обходъ ея прямаго пути гораздо упорне, увлекательне, а потому дйствуетъ шире и продолжительне, чмъ прежнее увлеченіе умозрніями философіи тождества. Можно бы доказать, что ‘натурфилософія’ отчасти оплодотворила естествознаніе, заставляя умы подыматься на новыя и высокія точки зрнія. Сила же ныншняго направленія въ томъ и состоитъ, что оно понижаетъ умственныя требованія, ограничиваетъ кругозоръ, узакониваетъ низменныя понятія. Нужны бываютъ усилія, чтобы подняться на высоту, тогда какъ спускаться внизъ и держаться внизу умы расположены по своей естественной тяжести.

Безъ сомннія, однако, и механическій взглядъ дйствовалъ плодотворно на извстную сторону органическихъ наукъ. Вс физическія и химическія явленія живыхъ тлъ были изучаемы съ величайшимъ успхомъ. Но это вдь нельзя считать настоящимъ физіологическимъ изслдованіемъ. Произошло нчто удивительное. Физика и химія организмовъ разъяснялись полне и полне съ каждымъ днемъ, а между тмъ, вопреки всякимъ ожиданіямъ, вниманіе органическаго процесса не длало ни шагу впередъ, и тайна жизни ничуть не раскрывалась. Два всесвтно знаменитыхъ физіолога, Дюбуа-Рейнонъ и Гельмгольтцъ, будучи приверженцами механическаго взгляда, занимались, въ сущности, не физіологіею, а физикою. Ихъ труды и открытія, можно сказать, не пролили никакого свта на вопросы чисто органическіе. Изслдованія о животномъ электричеств Дюбуа-Реймона есть чисто физическое изысканіе, и Физіологическая оптика Гельмгольтца есть преимущественно изслдованіе не самого зрнія, а его оптическихъ условій. Замчательно, что Гельмгольтцъ, который первоначально былъ медикомъ, подъ конецъ оставилъ и практику медицины и преподаваніе физіологіи и занялъ въ Берлин профессуру физики.

Въ то же время, конечно, изученіе организмовъ по ихъ существу не могло вовсе прекратиться, оно даже сдлало очень важные шаги, которые только не достаточно поражали вниманіе, прикованное съ ходячимъ теоріямъ. Одновременно съ теоріею Дарвина появилась Целлюлярная патологія Вирхова (1858), которая произвела цлый переворотъ въ медицин, именно повела съ морфологическому изслдованію болзней. Значеніе этого переворота самъ Вирховъ впослдствіи излагалъ такъ:

‘До сихъ поръ никакъ не умли дойти до яснаго понятія о томъ, изъ какихъ частей живаго тла собственно всходитъ дйствіе, и что именно дйствуетъ. Это главный вопросъ всей физіологіи и патологіи. Я отвчалъ, указывая на клточку, какъ на истинную органическую единицу. Такъ какъ я, поэтому, гистологію, то есть ученіе о клточк и происходящихъ изъ нея тканяхъ, ставилъ въ неразрывную связь съ физіологіей и патологіей, то прежде всего я требовалъ признанія, что клp3,точка есть дйствительно послдній формовой элементъ всякаго жизненнаго явленія какъ въ здоровомъ, такъ и въ больномъ, что изъ нея исходитъ всякая дятельность жизни’.

‘Такимъ образомъ’, прибавляетъ Вирховъ, ‘жизнь признается чмъ-то совершенно особеннымъ’, и даже ‘жизнь, вообще, отдляется отъ великаго цлаго явленій природы и не разршается сейчасъ же и вполн въ химію и физику’. Вирховъ заране ожидаетъ, что за это его станутъ упрекать въ ‘ біологической: мистик’, несмотря на то, онъ настаиваетъ, что ‘одна лишь клточка есть сдалище дятельности, та элементарная область, отъ которой зависитъ родъ дятельности’ и что.она ‘сохраняетъ значеніе живаго элемента лишь до тхъ поръ, пока дйствительно представляетъ неповрежденное цлое’ {В. Virchoio, Cellularpathologie, 4-te Aufl. Berl. 1871, стр. 4.}.

Тутъ видно то значеніе, которое теорія клточекъ иметъ вообще въ ученіи объ организмахъ и органическихъ явленіяхъ. Когда-то Шлейденъ и Шваннъ, установляя эту теорію, думали, что сводятъ сложные организмы на нкоторые однородные элементы, что такимъ образомъ упрощаютъ всю задачу, и что загадка этихъ элементовъ уже легче, уже близка къ механическому объясненію. Оказалось не то. Если употребимъ выраженіе Вирхова, то можно сказать, что всю мистику цлаго организма пришлось перенести на клточку. Клточка есть въ полномъ смысл слова организмъ, она раждается, размножается, старетъ и умираетъ по тмъ же таинственнымъ и твердымъ законамъ, Какъ и всякіе организмы, воздйствія ея протоплазмы столь же разнообразны и загадочны, какъ дятельность очень сложныхъ живыхъ существъ. Такимъ образомъ, вслдствіе ученія о состав организмовъ изъ клточекъ задача пониманія органической жизнедятельности только перемстилась и удвоилась, а не упростилась.

Что касается до надежды механически объяснить образованіе клточки, то эта надежда потерпла полное крушеніе. Вирховъ провозгласилъ, какъ общую аксіому: omnis cellula ex cellula, ‘всякая клточка происходитъ отъ другой клточки’, и доказывалъ ее безчисленными наблюденіями надъ образованіемъ тканей всякаго рода. Противъ самопроизвольнаго зарожденія вооружился удивительный экспериментаторъ Пастёръ и доказалъ неопровержимыми опытами, что самые простые организмы раждаются отъ организмовъ же, а не образуются изъ неорганизованныхъ веществъ. Другіе труды Пастёра’ точно также, нанесли большой ущербъ той области, которую физико-химическое объясненіе считало подъ своею властью. Броженіе, гніеніе, заразительныя болзни — вс эти столь важные для насъ процессы, происходятъ, по изслдованіямъ Пастёра, при участіи разныхъ микробовъ. Отсюда объясняется тотъ загадочный ходъ этихъ процессовъ, который прежде такъ затруднялъ медиковъ и натуралистовъ. Благодаря Пастёру, мы узнали истинное свойство этихъ явленій, а потому научились даже управлять ими во многихъ случаяхъ. Но, такъ какъ все здсь зависитъ отъ жизни микробовъ, то тутъ везд встрчаются черты то и таинственности, которая облекаетъ для насъ явленія жизни.

Повидимому, и Вирховъ, и Пастёръ, и другіе ученые того же направленія, только ставятъ намъ загадки, только обнаруживаютъ трудные пункты, мшающіе пониманію явленій. Но, если мы взглянемъ на эти изслдованія съ надлежащей точки зрнія, то увидимъ въ нихъ великіе успхи науки. Теорія клточекъ, проведенная по обоимъ органическимъ царствамъ, дала намъ истинную опору для опредленія отношеній между организмами.Именно, теперь мы можемъ твердо судить о большей или меньшей сложности, о степеняхъ совершенства организмовъ, и, дале, видть, что вс различныя формы растеній и животныхъ имютъ одну общую основу. Обнаружилась связь и однородность всего органическаго міра и, сверхъ того, его полная обособленность отъ мертвой природы, такъ какъ пришлось ршительно отказаться отъ зарожденія организмовъ изъ мертвыхъ веществъ. Никогда вся область жизни не являлась изслдователямъ въ такихъ ясныхъ границахъ, въ такой цльности и самобытности, какъ въ наше время.

VI.

Витализмъ.

Изъ предыдущаго мы видимъ, чмъ страдаетъ современное естествознаніе. Изъ руководящихъ началъ въ немъ имютъ силу и большое господство только т, которыхъ держатся приверженцы механическаго взгляда, то-есть понятія и пріемы теоретической механики. Напротивъ, виталисты, или, вообще, ученые, предающіеся морфологическому изслдованію, посл неудачной попытки построить теорію жизненной силы, не заявляютъ и не имютъ какихъ-нибудь ясныхъ научныхъ началъ. Поэтому, они дйствуютъ какъ-бы ощупью, часто лишены увренности въ своемъ пути, не длаютъ твердыхъ возраженій противъ новыхъ врачей-механиковъ (въ род Дюбуа-Реймона) и, вообще, остаются въ тни, тогда какъ эти врачи-механики громко провозглашаютъ свое ученіе и его непобдимую силу.

Натуралисты особенно легко увлекаются мыслью о верховномъ значеніи естественныхъ наукъ, они безотчетно признаютъ окончательнымъ то состояніе методовъ и основныхъ понятій, которое установилось въ этихъ наукахъ, и почти никогда не думаютъ, что эти методы требуютъ развитія, и эти понятія — разъясненія. Поэтому, когда предметъ явно не поддается пониманію, и натуралисты видятъ, наконецъ, недостаточность употребляемыхъ ими пріемовъ мысли, они или прямо объявляютъ, что дошли до предловъ возможнаго познанія, какъ это высказалъ Дюбуа-Реймонъ, или же, какъ виталисты, на тысячу ладовъ прикидываютъ съ длу свои неясные и недостаточные пріемы, движутся ощупью и въ темнот и не доходятъ ни до какихъ опредленныхъ и точныхъ взглядовъ. Между тмъ, есть наука, изслдующая всякіе методы и свойства всякихъ понятій, именно философія. Къ ней слдовало бы натуралистамъ обратиться за помощью, но, въ несчастію, эта наука въ послднія десятилтія потеряла свой авторитетъ, и можно прямо сказать, что именно недостатокъ философскаго руководства составляетъ причину тхъ неправильностей въ движеніи естественныхъ наукъ, о которыхъ мы говоримъ.

Величайшій изъ виталистовъ послдняго времени есть, безъ сомннія, Клодъ Бернаръ (род. 1813, ум. 1878). Кто хочетъ понимать сущность механическаго взгляда на міръ, тотъ долженъ изучать теоретическую механику, кто хочетъ понимать витализмъ въ его чисто научномъ вид, въ его твердыхъ основаніяхъ, тотъ долженъ изучать преимущественно Клода Бернара. Не было ученаго боле обильнаго изслдованіями и открытіями, боле преданнаго изысканію истины, боле врнаго научному духу, боле безпристрастнаго и остерегающагося предвзятыхъ идей, поэтому, виталистическіе взгляды, до которыхъ онъ достигъ и которые высказалъ, составляютъ не какія-нибудь личныя его воззрнія, а прочное, твердо обоснованное достояніе науки. Но, несмотря на свою великую геніальность, Клодъ Бернаръ видимо затруднялся, когда стремился вполн и опредленно выразить свою мысль. Онъ постоянно какъ будто борется съ терминами и понятіями, не довольно гибкими для обозначенія того, что онъ хочетъ формулировать {Взгляды и пріемы Клода Бернара подробно разбираются въ моей книг: Объ основныхъ понятіяхъ психологіи и физіологіи, Изд. 2-е. Спб. 1894.}. Поэтому, мы найдемъ у него множество превосходныхъ указаній на истинное пониманіе органической жизни, но онъ не оставилъ намъ связной теоріи и точно установленнаго метода.

VII.

Ученый міръ.

Нужно полагать строгое различіе между наукою и учеными. Когда мы говоримъ: состояніе науки, событіе въ наук, упадокъ науки, то, большею частію, правильне было бы говорить: состояніе ученыхъ, упадокъ ученаго міра и т. д. Наука всегда врна себ самой, всегда устремлена съ своей цли, но мы легко ей измняемъ, легко сбиваемся съ ея пути. Наук, по самому ея существу, противна всякая авторитетность, несравненный ореолъ, окружающій знамя науки, въ томъ и состоитъ, что она не терпитъ никакого подчиненія, кром свободнаго, что въ ней всякій судитъ самъ, ничего не длается и не должно длаться слпо и безсознательно. Между тмъ, по слабости человческихъ умовъ, въ дйствительности владычество науки иметъ совершенно другой характеръ. Если мы постоянно говоримъ о жрецахъ науки и себя называемъ профанами, то это вовсе не шутки, а очень точныя выраженія. Между наукою и нами стоитъ каста особыхъ людей, какъ говорится, посвятившихъ себя наук, — такъ называемый ученый міръ, и этотъ міръ не только обладаетъ авторитетомъ, но всячески ищетъ его и укрпляетъ, и мы, ‘когда усвоиваемъ себ научныя воззрнія, обыкновенно слпо подчиняемся этому авторитету, не боясь грха, который такимъ образомъ совершаемъ противъ самаго принципа науки, требующаго сознательности и свободы.

Иногда мы ропщемъ на ученыхъ, жалуемся на трудность ихъ писаній, на узость занятій и взглядовъ спеціалистовъ, но мы не замчаемъ, что сами же соблазняемъ ученыхъ такъ или иначе отдляться отъ непосвященныхъ. Стоитъ кому-нибудь сдлаться спеціалистомъ, чтобы тотчасъ же получить въ нашихъ глазахъ извстную долю ученаго авторитета.

Вообще можно сказать, что владычество науки есть лишь власть надъ умами ученаго міра въ томъ состав, который онъ иметъ въ данную минуту. Вотъ гд кроется причина всякихъ неправильностей общаго научнаго движенія. Ученые, число которыхъ возрастаетъ съ каждымъ днемъ, въ большинств сами лишены самостоятельности, сами слпо преклоняются передъ авторитетомъ свтилъ своей науки, крпко держатся другъ за друга, упорно стоять за разъ принятыя ученія, а между тмъ всегда готовы подаваться въ сторону низменныхъ взглядовъ и машинальнаго накопленія познаній, Поэтому, ученый міръ представляетъ иногда истинное препятствіе движенію науки, или даже ту среду, въ которой заразительно распространяются особаго рода заблужденія, не поддающіяся потомъ никакимъ усиліямъ. И такъ, нужно всегда помнить, что голосъ ученаго міра не есть еще голосъ самой науки.

Въ исторіи наукъ есть одинъ любопытный примръ дйствій ученаго міра. Великій поэтъ Гёте занимался, какъ извстно, и естественными науками, и сдлалъ въ нихъ нсколько самостоятельныхъ изслдованій, небольшихъ, но очень важныхъ по идеямъ, по пріемамъ мысли, открывавшимъ въ наук новые пути. Изслдованія эти такъ содержательны, что, конечно, могли бы составить хорошее имя не одному, а чуть не полдюжин обыкновенныхъ натуралистовъ, но трудамъ Гёте выпала жестокая доля: ученый міръ упорно не хотлъ ихъ знать, не принялъ ихъ въ науку и отвергалъ до тхъ поръ, пока настоящіе, патентованные ученые не пришли къ тмъ же самымъ положеніямъ, какія доказывалъ Гете.

Очень характерно разсуждаетъ объ этомъ факт Дюбуа-Реймонъ. Онъ говоритъ сперва вообще: ‘Если мы будемъ судить не взирая на лица, а съ точки зрнія исторіи науки, незнающей никакого argnmentimi ad pietatem, то нельзя скрыть, что и безъ Гёте наука вообще пошла бы такъ же далеко, какъ теперь’. Уже тутъ видно, что Гёте разсматривается какъ человкъ посторонній. Своихъ людей, обыкновенныхъ натуралистовъ, наука съ почетомъ вноситъ въ свою исторію вовсе не тогда лишь, когда окажется, что безъ ихъ подвиговъ наука никакъ не могла бы обойтись. Она поминаетъ съ благодарностію всякіе ихъ посильные труды. Но Гёте, если хочетъ столь большой чести въ чужомъ вдомств, долженъ доказать, что онъ былъ необходимъ этому вдомству, что онъ спасъ его отъ застоя. Затмъ Дюбуа-Реймонъ перебираетъ съ этой точки зрнія вс изслдованія Гёте.

‘Метаморфозу растеній’, говоритъ онъ, ‘раньше Гёіе открылъ Каспаръ Фридрихъ Вольфъ, ‘послдовательные образы’ были описаны Эразмомъ Дарвиномъ и Робертомъ Дарвиномъ, теорія позвонковъ была опубликова Океномъ, — такъ что во всемъ этомъ Гёте иметъ право не на первенство, а только на самостоятельность.

Между-челюстная кость человка была вскор посл него самостоятельно найдена Викъ-Дазиромъ. Такъ какъ, притомъ, Гёте стоялъ вн спеціально-научныхъ круговъ и спеціально-научной литературы, и противъ поэта, изслдующаго природу, господствовало предубжденіе, которое черезъ чуръ оправдывалось его полемикою въ ученіи о цвтахъ: то его труды очень долгое время не имли почти никакого успха заграницею, а въ Германіи имли лишь сомнительный успхъ. И такъ, наука подвинулась впередъ не при помощи Гете, а независимо отъ него, какъ это всего лучше видно изъ того, что и теперь еще читаются лекціи и пишутся статьи съ цлью доказать, что онъ, вообще, былъ натуралистомъ’ {Reden, I, стр. 436.}. Увы! Еще и теперь! Можно подумать, что въ натуралисты постригаются какъ въ монахи, или помазуются, какъ въ короли, и вотъ мы никакъ не можемъ найти достоврныхъ свдній, было ли совершено надъ Гёте такое постриженіе или помазаніе. Всего удивительне, что Дюбуа-Реймонъ не видитъ, до какой жестокой степени ученый міръ былъ и есть несправедливъ къ Гёте. Разв правы были ‘спеціально научные (fachwissenschaftliche) круги’, что, такъ какъ Гёте съ нимъ не принадлежалъ, то они знать не хотли его трудовъ? Разв не дико ‘предубжденіе противъ поэта, занимающагося изученіемъ природы’? Разв хорошо, убдившись въ одной ошибк изслдователя, откинуть безъ разбора и вниманія вс его другія изысканія? Подобный образъ дйствій можно, пожалуй, простить отдльному человку, но цлый ученый міръ, казалось бы, долженъ былъ поступать вполн независимо отъ случайныхъ обстоятельствъ и судить лишь по существу дла. Оказывается, наоборотъ: въ ученомъ мір иногда предразсудки крпче и исключительность сильне, чмъ въ отдльныхъ людяхъ. Ч/го касается до того, что изслдованія Гете были предвосхищены другими, то и тутъ едва-ли правъ Дюбуа-Реймонъ. Эти предшественники говорили, пожалуй, то же, да не такъ, не съ тою полнотою и ясностію мысли, какъ Гете, притомъ, ихъ изслдованія вовсе не были еще вполн приняты въ науку, не были въ ней на такомъ виду, какъ можно это подумать по словамъ Дюбуа-Реймона. Напримръ, истинно геніальный К. Фр. Вольфъ былъ совершенно отвергнутъ и забытъ, и о немъ вспомнили лишь долго спустя, когда метаморфоза растеній была наконецъ установлена въ наук А. П. Девандолемъ. Но теперь и Вольфъ пошелъ въ счетъ, ради обороны достоинства науки отъ притязаній Гёте.

VIII.

Виды на будущее.

Вотъ нсколько замчаній о томъ, какимъ неправильностямъ подвержено развитіе науки и какого свойства бываетъ ея господство надъ умами. Подчиняясь научному движенію, существующему вокругъ насъ, или, пожалуй, надъ нами, мы всегда должны помнить, что подвергаемся опасности подчиниться не чистой истин, а одностороннему взгляду, или даже упорному застою, противящемуся истиннымъ требованіямъ знанія. Безопасенъ будетъ только тотъ, кто проникнетъ до самаго существа науки и, слдовательно, будетъ подчиняться уже не слпо, а вполн сознательно и свободно. Это — дло возможное, но, конечно, лишь для немногихъ профановъ, да и не для большинства жрецовъ науки, поэтому, никогда не будетъ ни безусловно правильнаго развитія науки, ни такого свтлаго ея владычества, Когда исчезло бы всякое суевріе авторитета, и на умы прямо дйствовала бы истина своего внутреннею силою. Не будемъ же надяться на полное торжество какихъ-нибудь нашихъ понятій, какъ бы ясно мы ни видли ихъ правильность, не будемъ думать, что рано или поздно исчезнутъ ученія, ложность которыхъ намъ вполн очевидна. Мы должны всячески охранять свободу своего ума, и для насъ должно быть все равно, успютъ ли когда-нибудь наши мысли достигнуть общаго признанія, или мы одни останемся ихъ исповдниками. Тогда чистое озареніе истины будетъ намъ доступно. И когда пишемъ, то должны заботиться не о томъ, чтобы заполонить читателя, связать его мысль авторитетомъ, чувствомъ, воображеніемъ, а o томъ, чтобы освободить его умъ, открыть ему просторъ въ какую-нибудь сторону, возбудить въ немъ самостоятельную дятельность. Эту заботу всякаго истиннаго ученаго прекрасно выразилъ Вирховъ, когда во второй разъ издавалъ свою знаменитую Целлюлярную патологію (1859). ‘Книга эта’, сказалъ онъ, ‘вполн достигла бы своей цли, еслибы подйствовала въ обширныхъ кругахъ какъ пропаганда — не именно целлюлярной патологіи, а лишь вообще — независимаго мышленія и изслдованія’.

Такимъ желаніемъ долженъ сопровождать свое писаніе каждый писатель.

7 февр. 1892.