С. И. Тяпков
Хлебников Велимир: биобиблиографическая справка, Хлебников Велимир, Год: 1990
Время на прочтение: 6 минут(ы)
ХЛЕБНИКОВ, Велимир (Виктор Владимирович) [28.Х(9.XI).1885, Малодербетовский улус б. Астраханской губ. (ныне с. Малые Дербеты Калм. АССР) — 28.VI.1922, дер. Санталово б. Новгородской губ] — поэт, ведущий теоретик футуризма. Родился в семье ученого-естественника, орнитолога и лесовода. С 1903 г.— студент Казанского, в 1908—1911 гг.— Петербургского университета (не окончил). В Петербурге посещал литературные ‘среды’ в ‘башне’ Вяч. Иванова и ‘Академию стиха’ при журнале ‘Аполлон’. С поздним символизмом X. сближал интерес к философии, мифологии, русской истории, славянскому фольклору (славянским именем Велимир поэт был ‘наречен’ именно в ‘башне’). Однако, несмотря на внешнее ученически-истовое следование ‘заветам символизма’, X. был внутренне чужд этому течению, равно как и нарождающемуся акмеизму. Расхождение основывалось на коренном различии взглядов на, природу Слова (языка) и Времени. Символисты и акмеисты стремились выявить в отвлеченном слове закодированные ‘вечные сущности’ и перемещали современность в контекст предшествующей культуры, уводили настоящее к ‘первозданной ясности прошлого’ (‘кларизм’ Вяч. Иванова, ‘адамизм’ С. Городецкого и Н. Гумилева) Философско-эстетическая ориентация X. была принципиально иной. Поэт отсчитывал начало своего творчества с необычайно мощного по социальному заряду 1905 г.: ‘Мы бросились в будущее… от 1905 года’ (хотя некоторые свои литературные опыты он посылал М. Горькому еще в 1904 г.). Остро переживая позорное поражение на Востоке и удушение первой русской революции, напряженно размышляя над ходом истории, X. предпринял утопическую попытку найти некие универсальные числовые законы Времени, так или иначе влияющие на судьбы России и всего человечества. Прошлое, настоящее и будущее в его утопической системе представлялись лишь фрагментами единого непрерывного Времени, эластичного и циклично повторяющегося в своем круговом развитии. Настоящее, являясь вместе с прошлым частью целокупного времени, получало таким образом возможность перемещения в ‘научно предсказуемое’ будущее. X. подходит к данному вопросу как ученый-исследователь, но, будучи поэтом по своей природной сути, он постигает Время сквозь мифопоэтическую призму и превращает предмет исследования в свою главную и пожизненную тему наряду с другим постоянным героем своей поэзии — Словом, языком. Слово в его философско-поэтической системе переставало быть только средством передачи культурной традиции в ее смысловых и эстетических значениях, а становилось собственно-значимой и самоценной чувственной данностью, вещью и, следовательно, частью пространства. Именно таким образом, через Время (прошлое, равно как и настоящее), зафиксированное Словом (овеществленным, материализованным) и превращенное в пространственный фрагмент, осуществлялось искомое философское единство ‘пространства-времени’. Единство, допускающее возможность его переоформления в слове и, значит, поддающееся активному регулированию по воле речетворца. Создавалась внешне логически-ясная концепция преодоления физического времени как пространства за счет реставрации (в прошлом) и реконструкции (в настоящем и будущем) слов-вещей и пересоздания на этой основе всей застывшей в пространстве и времени системы узаконенных художественных форм и социальных институтов. Открывалась как бы единая ‘книга бытия’, книга Природы — утопическая мечта X., поэтическому воплощению которой он посвятил всю свою жизнь.
Искания X. вполне согласовывались с общим путем устремленного в будущее футуризма, относившего смыслы, в противовес символистским, потусторонним отвлеченностям, к чувственным данностям. Это происходило и в живописи, также искавшей единство ‘пространства-времени’ и насыщавшей пространственную изобразительность ‘четвертым измерением’, т. е. временем. Не случайно поэтому после знакомства с В. Каменским, способствовавшим первой публикации поэта (Искушение грешника // Весна.— 1908.— No 10), и сближения с группой поэтов и художников (Д. и Н. Бурлюки, Е. Гуро, М. Матюшин) X. становится ‘невидимой’, но главной ‘осью вращения’ футуризма.
В 1910 г. вышел совместный сборник группы футуристов — ‘будетлян’ в придуманной X. славянской огласке — ‘Садок судей’. Позже к ним присоединились А. Крученых, Б. Лившиц и В. Маяковский. Другой сборник ‘будетлян’ ‘Пощечина общественному вкусу’ (1912) почти наполовину состоял из произведений X.: поэма ‘И и Э’, ‘Гонимый — кем, почем я знаю?..’, знаменитые ‘экспериментальные’ ‘Кузнечик’ и ‘Бобэоби пелись губы…’. На последней странице сборника была напечатана исчисленная поэтом таблица с датами великих исторических потрясений. Последней датой был 1917 г. (ср. с порожденным X. пророчеством в поэме В. Маяковского ‘Облако в штанах’: ‘…в терновом венке революций грядет шестнадцатый год’). Подобные расчеты X., называвший себя ‘художником числа вечной головы вселенной’, проводил постоянно, проверяя свою теорию кругового Времени и стараясь ‘разумно обосновать право на провидение’ (см. его кн.: ‘Учитель и ученик’, 1912, ‘Битвы 1915— 1917 гг. Новое учение о войне’, 1915, ‘Время-мера мира’, 1916, ‘Доски судьбы’, 1922, статьи ‘Спор о первенстве’ и ‘Закон поколений’, 1914. Некоторые идеи X. о ‘жизненных ритмах’ подтверждаются современной хронобиологией).
В 10 гг. выходят книги X. ‘Ряв!’, ‘Творения 1906—1908’, ‘Изборник стихов. 1907—1914’, получают развитие разработанные им ранее ‘первобытные’ славяно-языческие утопии: ‘Змей поезда’, 1910, ‘Лесная дева’, 1911, ‘И и Э’, 1912, ‘Шаман и Венера’, ‘Вила и леший’, 1912, ‘Дети Выдры’, 1913, ‘Труба марсиан’, 1916, ‘Лебёдия будущего’, 1918. В них поэтически формулировалась мечта X. о всесветном единении ‘творян’ и ‘изобретателей’ (их антиподы — ‘дворяне’ и ‘приобретатели’) в лоне единой и всевременной матери-Природы, одухотворенной человеческим трудом. X. предлагал: ‘Исчислить каждый труд ударами сердца — денежной единицей будущего, коей равно богат каждый живущий’ (V, 157). (Раскрытие важной для X. темы труда см.: ‘Мы, Труд, Первый и прочее и прочая…’, ‘Ладомир’ и др.) Верховным представителем ‘творян’, по мысли X., является поэт, а искусство становится проектом жизни (идея жизнестроительного искусства). Поэтические утопии и жизненное поведение поэта сливаются: начинаются пожизненные странствия X. по России как выражение особого ‘внебытового’ существования творца.
К 1917 г. понимание искусства как программы жизни трансформируется в обобщенно анархическую утопию о мессианской роли поэтов — тайновидцев и пророков, которые вместе с другими деятелями культуры должны создать международное общество Председателей Земного Шара из 317 членов (317— одно из выведенных X. ‘магических’ чисел Времени). ‘Председатели’ призваны осуществлять программу мировой гармонии в ‘надгосударстве звезды’ (‘Воззвание Председателей Земного Шара’, 1917).
Одновременно с созданием ‘первобытных’ и космомифологических утопий X. выступает и как мятежный автор антибуржуазных и антитехнократических гротескных пророчеств о ‘бунте вещей’, который, по мнению поэта, неизбежен в урбанизированном будущем, если его распорядителем станет сообщество ‘приобретателей’ и ‘дворян’ (поэма ‘Журавль’, 1909, пьеса ‘Маркиза Дэзес’, 1909—1911, и др.).
В годы первой мировой войны социальная активность X. значительно возросла, отчетливо выявился его интерес к теме современности (в 1916—1917 гг. поэт служил рядовым в армии). Эта тенденция усилилась в годы революции и гражданской войны. X., смыкаясь в гуманистическом пафосе с Маяковским, не приемлет империалистическую бойню (поэмы ‘Война в мышеловке’, 1915—1922, ‘Берег невольников’, 1921), но в дерзком восстании ‘колодников земли’ он, подобно А. Блоку, видит справедливость исторического возмездия и по-славянски былинный размах переустройства Вселенной на новых научно-трудовых человеческих основах (‘Каменная баба’, 1919, ‘Ночь в окопе’, ‘Ладомир’, 1920, ‘Ночь перед Советами’, ‘Настоящее’, ‘Ночной обыск’, ‘Малиновая шашка’, 1921). X. активно сотрудничает с Советской властью, работает в бакинском и пятигорском отделениях РОСТА, во многих газетах, в Политпросвете Волжско-Каспийской флотилии.
Однако и в эти годы поэт остается утопистом-мечтателем. Главную силу, способную преодолеть ‘земной хаос’ и объединить ‘творян’ всего мира, X. по-прежнему видел (наряду с овладением ‘числовыми’ законами Времени) в заново созданном, изобретенном им ‘звездном’ языке, пригодном для всей ‘звезды’-Земли. Именно этим, а не только однозначно нигилистическим эпатажем футуристов, отвергавших весь комплекс культуры прошлого (в т. ч. и язык), объясняются обширные поэтико-лингвистические эксперименты X., сопутствующие всему его творчеству и казавшиеся многим современникам единственной самоцелью и сущностью хлебниковской поэзии. X. предпринял реформу поэтического языка во всем его объеме. Звук в его поэтической системе несет в себе самоценное значение, способное насытить произведения художественным смыслом (см. статью ‘Наша основа’, 1919). Истоки смыслонесущих фонем X. находил в народных заклинаниях и заговорах (см. поэму ‘Ночь в Галиции’, 1913), бывших, по определению поэта, ‘как бы заумным языком в народном слове’ (V, 225),— отсюда термин ‘заумь’, ‘заумный язык’. Слова, разложенные на ‘первоначальные’ фонетические значения, X. собирает на основе созвучий заново, стремясь сформировать гнезда неологизмов одного корня (этот процесс он называл поначалу ‘сопряжением’ корней, а позднее — ‘скорнением’). По такой методике строились ‘экспериментальные’ произведения: ‘Заклятие смехом’, ‘Любхо’ и др. ^Эксперимент распространялся и на синтаксис (вплоть до отказа от знаков препинания), порождая особую ассоциативную структуру стиха на внешней основе примитивистской техники и подчеркнутого инфантилизма поэтики: раешник, лубок, анахронизм, ‘графоманство’ и т. п. ‘Ребенок и дикарь,— писал Ю. Тынянов о X.,— были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твердые ‘нормы’ метра и слова’ (Вступ. ст., I, 23). Антиэстетическое ‘дикарство’ и ‘инфантилизм’ X. действительно были формой футуристического эпатажа по отношению к застывшему в общепринятых ‘нормах’ старому буржуазному миру. Однако целостная суть поэтико-лингвистических экспериментов была шире и включала в себя не только разрушающий, но и созидающий пафос. С уходом в послеоктябрьском творчестве X. нигилистического начала поэт отказывается от многих крайностей своих экспериментов в сфере ‘заумной’ поэтики. В то же время он продолжает поиски методов обновления жанровой структуры лирики, эпоса и драмы на пути создания единого ‘синтетического’ жанрообразования. Сюда следует отнести неудачные хлебниковские попытки создания ‘сверхповестей’ (‘Царапина по небу’, 1920, ‘Зангези’, 1922), замысленных как своеобразная ‘книга судеб’, содержащая универсальные ключи к овладению ‘новыми’ знаниями и законами жизнетворчества.
Оставаясь в русле утопических идеалистических концепций, X. в условиях нового времени объективно не мог объединить вокруг своего философско-поэтического учения продолжительно действующее художественное направление. Однако его художественный вклад в теорию и практику советской поэзии чрезвычайно значителен (словотворчество и рифмотворчество, разработка интонационного стиха, многоголосие ритмов, философская проблематика, гуманистический пафос, жанровые новообразования и др.). Маяковский, считавший стихи X. образцом ‘инженерной’, ‘изобретательской’ поэзии, понятной ‘только семерым товарищам-футуристам’, говорил, однако, что стихи эти ‘заряжали многочисленных поэтов’. Действие хлебниковского ‘заряда’, в силовое поле которого попали Маяковский, Н. Асеев, Б. Пастернак, О. Мандельштам, М. Цветаева, Н. Заболоцкий и мн. др., распространяется и на современную советскую поэзию (В. Высоцкий, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, представители т. н. ‘рок-поэзии’ и др.).
Соч.: Стихи.— М., 1923, Собр. произв. Велимира Хлебникова: В 5 т.— Л., 1928—1933, Избр. стихотв.— М., 1936, Стихотворения.— Л., 1940, Стихотворения и поэмы.— Л., 1960, Стихотворения. Поэмы. Драмы. Проза.— М., 1986, Творения.—М., 1986.
Лит.: Степанов Н. Велимир Хлебников: Жизнь и творчество.— М., 1975, Григорьев В. П. Грамматика идиостиля: В. Хлебников,— М., 1983.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990