Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 354 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ.

Приложене къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Издане А. Ф. МАРКСА.
1905.

СЕМЬЯ МУРАТОВЫХЪ.

ХЛБА И ЗРЛИЩЪ
РОМАНЪ.

Въ двери параднаго подъзда одного изъ богатыхъ барскихъ домовъ Петербурга входили дв женщины. Одной изъ нихъ было лтъ сорокъ пять, хотя она смотрла совершенной старухой. Другой едва ли минуло восемнадцать лтъ. У обихъ, на головахъ были выцвтше шерстяные платки, на обихъ были поношенныя ситцевыя платья. На старшей былъ надтъ узенькй и коротенькй салопъ изъ порыжвшаго полу-мериноса, очевидно, принадлежавшй не ей, а какому-нибудь ребенку, можетъ-быть, даже не двочк, а мальчику, такъ какъ онъ очень походилъ на старинныя фризовыя шинели. На младшей былъ надтъ совершенно вытертый и оборванный бурнусъ изъ чернаго драпа, съ жалкими остатками басонныхъ украшенй, бурнусъ вислъ на двушк мшкомъ и тоже намекалъ на то, что онъ только временно исполняетъ должность ея теплой одежды. Впрочемъ, назване теплой одежды не совсмъ шло къ салону и бурнусу этихъ женщинъ, такъ какъ эти вещи были и во времена своего возникновеня очень скупо подбиты ватой, теперь же он настолько выносились, что походили на легкя тряпки и едва ли хотя немного защищали отъ холода. Он надвались, можетъ-быть, скоре для вида, чмъ вслдстве сознаня приносимой ими пользы, какъ надваются мелкими хозяевами-мастеровыми рваные тиковые халаты на отданныхъ въ ученье мальчиковъ, только для того, чтобы никто не имлъ права сказать, что эти мальчики ходятъ голыми.

Женщины вошли въ двери несмлыми шагами. Старшая шла впереди и боязливо осматривалась по сторонамъ. Опытный сыщикъ могъ бы задуматься при вид ея: это была личность подозрительная. Правда, можетъ-быть, она и не была еще воровкою, но она уже дошла до той степени нищеты, на которой человкъ можетъ быть подозрваемъ во всемъ, начиная съ кражи носового платка и кончая продажею самого себя и своихъ дтей.

Младшая шла сзади, опустивъ руки, двигаясь какъ-то машинально и безучастно. Такъ ходятъ люди, страдающе лунатизмомъ или тихимъ помшательствомъ на какой-нибудь одной иде.

— Извините-съ, извините-съ!.. Намъ въ комитетъ, въ комитетъ, батюшка… Куда пройти, не знаемъ… Въ первый разъ прибгаемъ… къ стопамъ,— вдругъ скороговоркою заговорила старуха, какъ бы захлебывая съ и глотая слова.

Молодая двушка подняла голову и увидла, что ея спутница торопливо кланяется швейцару,— высокому и плотному старику, съ огромными усами и бакенбардами, сохранившему подъ своею шутовского одеждою швейцара слды солдатской выправки, угловатости и тупого равнодушя. Видно было, что онъ можетъ съ одинаковымъ спокойствемъ и подсадить въ карету какую-нибудь молодую красавицу, и вытолкать въ шею какую-нибудь голодную мать семейства, если это только будетъ ему приказано. Онъ только-что вышелъ изъ своей конуры и, должно-быть, еще не совсмъ очнулся отъ послобденнаго сна. Лниво потягиваясь и звая, онъ отвтилъ нсколько сиплымъ голосомъ:

— Во второй этажъ. Тамъ покажутъ.

— Покорнйше благодарю васъ, покорнйше благодарю, отецъ родной. Намъ это, батюшка, впервые, такъ мы точно въ лсу, точно въ лсу… Ни входу, ни выходу не знаемъ… По этой лсенк вотъ, говорите!.. Покорнйше благодарю, покорнйше благодарю!..

Старуха говорила и кланялась, стягивая при каждой умильной улыбочк въ сотни складокъ свою и безъ того морщинистую кожу около губъ и глазъ, она, кажется, хотла задобрить въ свою пользу швейцара и заглушить разговоромъ свою собственную трусость.

— Ноги-то оботрите,— попрежнему равнодушно и сипло произнесъ швейцаръ.

— Какъ же, батюшка, какъ же?.. Знаю сама… Шутка ли, у васъ все ковры… А-ахъ!.. Даша, оботри ножки-то… оботри!.. Такъ по этой лсенк, батюшка?..

Старуха обшаркала грязь съ ногъ и въ сопровождени молодой двушки стала осторожно подниматься по широкой лстниц. На лстниц не было ни души, но старуха все-таки придерживалась къ сторонк, чтобы по идти по ковру, украшавшему середину свтло-срыхъ каменныхъ ступеней. Можетъ-быть, она боялась, что кто-нибудь явится передъ него изъ-подъ земли и прикрикнетъ на нее, какъ только она ступитъ на этотъ коверъ, можетъ-быть, она просто чувствовала уважене къ этому ковру и считала себя недостойной ходить по его яркому фону. Въ этихъ случаяхъ трудно угадать мысли бдняка, и въ особенности петербургскаго бдняка, то-есть окончательно искалченнаго, приниженнаго бдняка, похожаго на тхъ заморенныхъ извозчичьихъ клячъ, которыя сами останавливаются, когда имъ представляется удобный случай кого-нибудь задавить. Добравшись до первой площадки, выложенной въ вид шахматной доски черными и срыми камнями, старуха остановилась въ полнйшемъ недоумни: лстница длилась здсь на дв части.

— Куда же теперь-то идти, Даша?— прошептала старуха, растерянно смотря по сторонамъ.

Молодая двушка подняла голову и чуть не вскрикнула: передъ нею во всю стну возвышалось украшенное цвтами зеркало, въ которомъ отражались и срыя ступени лстницы, и тяжелыя перила изъ благо мрамора, и блестящя блыя стны, и дв большя мраморныя вазы съ цвтами, и рядъ блыхъ шаровъ, скрывавшихъ газовые рожки, и, наконецъ, ея мать и она сама. Двушка неожиданно увидла себя во всей поразительной непривлекательности своего нищенскаго одяня. Ея платье отъ многократнаго подшиваня стало слишкомъ коротко и поблднло отъ частыхъ стирокъ, какъ близкй къ могил больной, ея бурнусъ вислъ на ней неуклюже, а его басонныя украшеня походили скоре на веревочную сбрую извозчичьихъ клячъ, чмъ на аграманты и аграфы, ея платокъ, нсколько сбившйся назадъ, казался срой тряпкой съ порыжвшими пятнами крови вмсто узоровъ, наконецъ, ея лицо, съ блдными отъ малокровя губами, съ растеряннымъ отъ смущеня взглядомъ, съ нсколько припухшей отъ флюса щекою,— все это было такъ смшно и жалко. Она невольно осмотрлась кругомъ, вс предметы здсь были такихъ громадныхъ размровъ, что изъ этой лстницы можно бы было устроить тридцать такихъ конуръ, какую занимала ихъ семья, все дышало здсь тою холодною и строгою правильностью, которая такъ поражаетъ въ музеяхъ, все было такъ чисто, такъ прибрано, такъ пустынно, какъ будто сюда никогда не заходили люди. Странное дло: молодой, двушк даже показалось, что она стала ниже ростомъ и что эти блестящя, блыя, бездушныя стны строго и холодно смотрятъ на нее не то съ насмшкой, не то съ презрньемъ. Нервные, надломленные бдняки, если имъ случалось очутиться однимъ въ какомъ-нибудь великолпномъ храм или роскошномъ музе, знаютъ это чувство, похожее на минутную галлюцинацю, они боятся и стыдятся стнъ,— стны, кажется имъ, глядятъ на нихъ. Двушка еще боле поблднла и обратилась къ старух:

— Маменька, туда ли мы идемъ?

Она сдлала свой вопросъ, и, кажется, сама испугалась своего голоса: онъ прозвучалъ слишкомъ громко въ этомъ пустынномъ, обширномъ и гулкомъ пространств.

— Туда, туда, Даша… Сама слышала, швицаръ сказалъ… Только вотъ теперь-то куда повернуть?.. Тутъ лстница-то въ об стороны идетъ…

Двушка подняла голову.

— Об лстницы опять сходятся вмст,— совсмъ тихо пояснила она.

— И то правда, и то… Съ чего же это?.. А-ахъ!.. По которой же теперь идти?— недоумвала старуха.

— Да все равно,— отвтила двушка.— Идите!

Он опять стали подниматься наверхъ, придерживаясь къ сторонк. Наконецъ, он добрались до верхней площадки, выложенной также въ вид шахматной доски, срыми и черными камнями. Передъ ними были три двери, дв небольшя по бокамъ и одна большая посредин. Маленькя двери были заперты, об половинки большой двери были растворены настежь. Большая дверь вела въ высокй блый залъ съ голубыми шелковыми драпировками на дверяхъ и окнахъ и съ блыми стульями, обтянутыми голубой шелковой матерей.

— Сюда, врно,— нершительно проговорила старуха, показывая на залъ.

Молодая двушка не отвтила ни слова. Она какъ-то случайно бросила взглядъ черезъ перила внизъ и вздрогнула. Передъ нею была глубокая пропасть, въ эту пропасть по бокамъ спускались дв лстницы, покрытыя ярко-краснымъ ковромъ и соединяющяся потомъ въ одну широкую лстницу. Въ глазахъ у двушки рябило, и ей показалось, что переливы бархатнаго ковра движутся и сбгаютъ внизъ двумя алыми струями крови, сливаясь внизу въ одинъ широкй кровавый потокъ. Въ ея голов почему-то промелькнула мысль:

‘Здсь упасть — убиться можно’.

Старуха на цыпочкахъ отправилась къ отворенной двери и, вытянувъ впередъ свою голову, стала изъ дверей осматривать залъ. Въ эту минуту въ зал раздался сиплый лай, похожй на старческое сморканье, и передъ старухой остановилась облзлая болонка въ красной, сбившейся на-бокъ, суконной кофточк. Маленькое животное походило на всклоченнаго и полуплшиваго, выжившаго изъ ума старикашку, вскочившаго съ постели и кое-какъ накинувшаго на себя халатъ. Старуха растерялась при вид озлобленнаго животнаго и, вытянувъ свои сухя губы, начала причмокивать ими, чтобы успокоить врага.

— Ню, ню, польно, польно, дюсинька!— заговорила она, картавя, какъ говорятъ съ дтьми, и наклоняя свою голову.— Ню, пелестань, пелестань… Какъ тебя… Мальчикъ. Мальчикъ!..

— Куда лзете?— непривтливо окликнулъ ее мужской голосъ.— Куда лзете-то?

Старуха совсмъ растерялась.

— Вижу, батюшка, вижу, что не туда, дура безтолковая, попала… Ворона въ хоромы… Экая храмина-то какая… Господи, ты Боже мой!.. Пресвятая Богородица!..— заговорила она, уже совершенно не понимая своихъ собственныхъ словъ.

— Такъ разв вамъ здсь мсто?— съ грубой ироней спросилъ ее тотъ же голосъ.

Голосъ этотъ принадлежалъ человку, одтому въ черные брюки, въ черный фракъ, въ черный жилетъ съ золотою цпью и въ блый галстукъ, но, несмотря на этотъ господскй костюмъ, вы могли сразу угадать по тону, по голосу, по манер этого человка, что онъ былъ не боле, какъ лакей, и притомъ лакей изъ бывшихъ дворовыхъ, всматриваась въ этого принарядившагося, гладко выбритаго, припомаженнаго холопа, вы тотчасъ же могли понять, что подъ господскимъ фракомъ и блоснжной манишкой у него надта его собственная грязная ситцевая рубашка, что подъ барскими лакированными сапогами у него навернуты свои доморощенныя онучи, и что запахомъ резеды и жасмина онъ заглушаетъ только передъ другими тотъ своеобразный запахъ, который присущъ однмъ ‘лакейскимъ’ старыхъ барскихъ домовъ.

— Швицаръ, батюшка, швицаръ вашъ наверхъ послали… Идите, говорятъ, наверхъ, тамъ, говорятъ…— поясняла старуха.

— Такъ разв онъ сюда послалъ? Премная-то мала, что ли?.. Здсь члены собираются, господа!.. Если бы да васъ всхъ сюда пущать — много было бы!.. Комнаты-то продушили бы… Въ недлю бы не выкурить… За тремя рублями половина Петербурга сбжаться готова…

Лакей говорилъ внушительно и ядовито, какъ настоящй крпостной лакей, полагающй, что каждая его грубость еще недостаточно груба, если она не подчеркнута. Ему ужо давно надоли ‘нище’, еженедльно ‘шляющеся’ въ ‘ихъ домъ’ съ тхъ поръ, какъ ‘сама’ была выбрана ‘предсдательницей’ ‘Общества первой помощи’.

— Это что говорить, батюшка, что говорить!— вздохнула старуха.— Три рубля деньги… большя деньги… на полу не подымешь… А позвольте васъ спросить, почтеннйшй — имени, отчества вашего не знаю — не извстны ли вы насчетъ того, какая намъ такая помощь можетъ выйти?.. Мы вдь, батюшка, впервые…

— Конечно, извстны,— насмшливо произнесъ лакей:— достойны окажетесь — выдадутъ три рубля, а не достойны — ну, и ничего не дадутъ.

— А нельзя ли васъ спросить, почтеннйшй, не устроятъ ли вотъ дточекъ моихъ къ мстамъ какимъ?

— Мстовъ-то этихъ у насъ нтъ, а то бы весь Петербургъ устроили… А вы ступайте, да ждите своей судьбы…

— Вы, батюшка, не обижайтесь. Я вдь спроста.

— Оно и видно.

— Мн вотъ впервые это приходится просить-то, и желала бы я знать, какъ это мн и къ кому прибгнуть, припасть…

— Въ комитет скажутъ… Ступайте, а то тутъ еще застанутъ съ вами. Протекцю, скажутъ, за взятки оказываешь… У нашей генеральши насчетъ этого строго.

— Да вы при какой должности осмлюсь…

— Да что же, въ самомъ дл, силой васъ, что ли, отсюда гнать!— вдругъ почему-то совсмъ разсердился лакей.

Молодая двушка, все время стоявшая съ опущенной головой, вдругъ очнулась и дернула старуху за салопъ.

— Маменька!— молящимъ голосомъ прошептала она.

Старуха, однако, не унималась, она длалась все смле и смле.

— Что это ты: маменька, да маменька!— сердито обернулась она къ дочери.— Прежде тебя я знала, что я теб мать! Знать-то только мн это не сладко… Вотъ, батюшка,— обратилась она къ лакею:— наградилъ меня Богъ дтками. Ума не приложу, что мн съ ними длать…

Въ это время въ швейцарской раздался звонокъ.

— Тьфу ты, окаянные,— плюнулъ лакей.— Уйдите, уйдите, вамъ говорятъ!

— Да вдь я…— начала оправдываться старуха.

— Да провалитесь вы со своими разсказами!— грубо перебилъ онъ ее.— Вонъ сами члены идутъ. Ступайте вонъ туда въ двери…

Лакей указалъ на одну изъ боковыхъ дверей.

— Иду, иду, батюшка, иду, почтенный!— забормотала старуха.

II.

Она какъ-то бочкомъ, мелкими шажками направилась къ указанной лакеемъ двери, снова струсивъ при словахъ ‘сами члены идутъ’. Среди множества страшныхъ для нея словъ, въ род ‘домового’, ‘лшаго’, ‘квартальнаго’, самымъ страшнымъ словомъ было слово ‘самъ’. Когда ей говорили: ‘самъ идетъ’, ‘самъ вамъ покажетъ’,— это значило идетъ самъ мужъ, самъ старшй дворникъ, самъ хозяинъ, самъ полицейскй,— однимъ словомъ, кто-нибудь такой, кто могъ согнуть ее въ баранй рогъ, кто могъ на нее прикрикнуть, кто могъ ее довести до того, что у нея ‘душа уходила въ пятки, и вс поджилочки тряслись’. Теперь она такъ растерялась, вспомнивъ о ‘самихъ членахъ’ ‘Общества первой помощи’, что даже не могла сообразить, куда она попала, кто стоялъ въ той комнат, въ которую она вошла. Эта комната была не велика и меблирована очень просто легкими стульями орховаго дерева, въ простнк между двумя окнами помщалось большое зеркало, противъ зеркала, между двумя дверями, стоялъ ломберный столъ съ какою-то шнуровою книгою, съ чернильницей и нсколькими перьями. Въ обыкновенное время эта комната служила мстомъ ожиданя для разныхъ докладчиковъ, служившихъ подъ начальствомъ ‘мужа Марьи Петровны’. Сама Марья Петровна Прозорова-Солонецкая была предсдательницею ‘Общества первой помощи’. Разъ въ недлю эта комната превращалась въ премную для бдняковъ. Сюда сходились самыя разнохарактерныя личности со всхъ концовъ Петербурга. Трудно сказать, о чемъ не просили являвшеся въ эту комнату люди. Сюда заходилъ съ просьбою о первой помощи чиновникъ, обремененный семействомъ, оставшйся за штатомъ, ищущй частныхъ занятй и желающй опредлить на казенный счетъ всхъ шестерыхъ дтей, родившихся у него во время его пребываня на государственной служб. Сюда являлась съ прошенемъ женщина, жаждавшая развода съ своимъ ‘тирраномъ’ и уже обходившая съ просьбами вс административныя и судебныя учрежденя, вс канцеляри духовнаго, морского и военнаго вдомствъ. Люди, просяще о чемъ-нибудь, люди, старающеся выхлопотать что-нибудь, вообще не пренебрегаютъ ни однимъ мстомъ, гд принимаются какя-нибудь ‘прошеня’, какъ не пренебрегаютъ страдающе зубной болью ни солдатомъ, заговаривающимъ зубы, ни евреемъ, дергающимъ зубы своими собственными грязными пальцами. Надежда, даже не основанная ни на чемъ, всегда облегчаетъ страдане.

Когда старуха съ своею дочерью переступили порогъ премной, въ этой премной было уже много просителей.

Бдняки сидли у стнъ и боязливо шептались между собою. Только одинъ какой-то рослый и плотный мужчина расхаживалъ по комнат, покручивая длинные усы.

Старуха еще не успла окинуть взглядомъ присутствующихъ, какъ въ комнат произошло нкоторое волнене: бдняки поднялись съ мстъ, увидвъ, что противоположная дверь отворилась, и въ премную вошла сама предсдательница, въ сопровождени трехъ членовъ-благотворителей. Старуха растерялась, попятилась, прижалась въ уголъ около тхъ дверей, въ которыя она вошла, и, творя молитву, устремила осоввше глаза на благотворителей, точно ожидая, что они вотъ-вотъ крикнуть ей: ‘поди сюда!’

Предсдательница и члены комитета не успли дойти и до половины комнаты, какъ къ нимъ подошелъ очень развязно господинъ съ длинными усами, расхаживавшй по комнат. На немъ были надты голубовато-синя широкя панталоны и черная потертая венгерка, застегнутая до самаго подбородка. Изъ-подъ стоячаго воротника венгерки виднлась красная шея подозрительной чистоты. Лицо этого господина, красное и угреватое, поражало совершенно синимъ и точно опухшимъ носомъ и непомрно длинными черными усами. Его полусдые волосы были коротко подстрижены и стояли щетиной. Ловко шаркнувъ ногой и подбросивъ подъ мышку измятую фуражку съ кокардой, проситель развязно обратился къ Марь Петровн:

— Миль пардонъ, вотръ экселянсъ!— произнесъ онъ и пристукнулъ каблукомъ о каблукъ.

— Вы иностранецъ?— спросила Марья Петровна.

— Отставной прапорщикъ русской службы,— бойко отвтилъ проситель.— Павелъ Ивановъ Пантелеевъ, экскюзе…

— Такъ можете говорить по-русски,— нетерпливо перебила его предсдательница комитета и отступила на шагъ отъ него.

Отъ отставного прапорщика русской службы несло сивухой.

— Превратности судьбы…— заговорилъ онъ скороговоркой, какъ говорятъ дти вызубренные ими слово въ слово уроки.— Обремененъ семействомъ. Жена больная. Пять человкъ дтей, отецъ разбитъ параличомъ, старуха-мать — слпая женщина. Живемъ въ углу, на чердак, семья, лишенная одяня, не можетъ снискивать пропитаня… Ни пенси, ни работы…

Во время этой рчи одинъ изъ членовъ комитета, графъ Зябловъ, зорко всматривался своими прищуренными глазами въ эту личность и, наконецъ, подошелъ къ отставному прапорщику русской службы.

— А вы опять къ намъ пожаловали?— совершенно неожиданно спросилъ онъ.

Отставной прапорщикъ русской службы быстро обернулся и съ удивленемъ взглянулъ на старика-графа.

— Вы-съ?.. Не ожидалъ!— пробормоталъ онъ въ смущени.

— Мы посщали уже этого господина два года тому назадъ,— пояснилъ по-французски графъ, обращаясь къ Марь Петровн.— Я самъ здилъ.

— Имлъ счасте видть высокую особу…— началъ Пантелеевъ, уже оправляясь отъ смущеня.

— Да, и тогда у васъ не оказалось никакой семьи,— произнесъ графъ, снова прищуривая свои зорке глаза.

— Умерли, умерли съ голоду и холоду,— началъ снова Пантелеевъ довольно развязнымъ тономъ.

— Но вы сейчасъ говорили…— перебила его нетерпливо Марья Петровна.

— Не имлъ чести досказать исторю нашихъ бдствй,— уже совсмъ бойко заговорилъ храбрый прапорщикъ.— Взволнованъ!.. Мои близке не вынесли тягостей жизни. Зараженный воздухъ, мазмы, тсный уголъ, недостатокъ питаня, лишеня свели въ могилу. Остался одинъ, по вол судьбы…

— Все еще въ дом Вяземскаго изволите жить?— презрительнымъ тономъ прервалъ его графъ.

— Въ вертеп, въ вертеп! Среди невжества и разврата, среди паденя и нищеты! Не имю средствъ вырваться изъ омута. Лишенъ всякой поддержки. Это больно, больно сердцу офицера, сердцу русскаго дворяпина!

Отставной прапорщикъ трагически ударилъ кулакомъ въ свою грудь.

— Я не могу съ нимъ говорить,— тихо сказала Марья Петровна, обращаясь къ графу:— отъ него водкой пахнетъ.

Дйствительно, сивушный запахъ распространялся все сильне и сильне вокругь Пантелеева.

— Послушайте, вы сдлали бы лучше, если бы не безпокоили больше нашего общества,— замтилъ графъ.

— Къ комуже обратиться?— воскликнулъ, Пантелеевъ — Здсь дворянинъ обращается къ дворянамъ, благородный человкъ разсчитываетъ на помощь благородныхъ людей. Мн нужна рука помощи…

Онъ немного пошатнулся въ сторону.

— И поддержки,—добавилъ графъ и сухо произнесъ:— мы ничего не можемъ сдлать для васъ.

— Вы обрекаете на гибель благороднаго человка, воина, пролившаго кровь за отечество на Кавказ, на поляхъ битвы! Вы хотите, чтобы онъ шелъ съ протянутой рукой по улицамъ и площадямъ, какъ ходячй упрекъ въ черствости и сухости его собратй, чтобы онъ, какъ Велизарй…

— Можете длать, что вамъ угодно, но мы не можемъ быть вамъ полезными,— прервалъ его графъ.

— Но понимаете ли вы…

Графъ неторопливо подошелъ очень близко къ нему и съ неподражаемымъ хладнокровемъ поднесъ почти къ самому его лицу деньги.

— Вотъ вамъ двадцать копеекъ и ступайте!

— Благодарю, благодарю!— произнесъ Пантелеевъ.— Вы дворянинъ…

— Немножко,— усмхнулся графъ.

— Да, я вижу, что вы дворянинъ. Вы понимаете..

— Отлично понимаю. Прощайте!

— До прятнаго свиданя.

Пантелеевъ, шатаясь, сдлалъ нсколько шаговъ и обратился къ присутствующимъ:

— Оревуаръ!— произнесъ онъ, махнувъ разорванной шапкой.— Не ожидалъ, никакъ не ожидалъ! На одинъ флаконъ.

Марья Петровна, между тмъ, уже занялась переговорами съ личностью совсмъ другого рода. Передъ нею стояла низенькая, непомрно толстая и видимо страдающая водяною женщина въ невообразимой одевд. Ея оборванный, грязный чепецъ, ея грязное, полинялое платье съ безчисленными прорхами, ея замазанный капоръ неизвстнаго цвта и неизвстной матери, съ торчащими клочьями грязной ваты, ея куцавейка, состоявшая изъ сплошныхъ, самыхъ разнообразныхъ заплатъ, изъ которыхъ одна была даже шелковая,— все это отъ времени и грязи пришло въ то состояне, которое опредляется словомъ ‘ветошь’. Эта женщина, съ клочьями сухихъ сдыхъ волосъ, спускавшихся на глаза, какъ холка старыхъ клячъ, съ сдою щетиною надъ углами губъ, съ мутными, едва замтными глазами и съ кожею, похожею на сморщенный и покоробленный пергаментъ, походила скорй на узелъ стараго тряпья, чмъ на живое существо. Марья Петровна должна была почти кричать, разговаривая съ нею: она была совершенно глуха.

— О чемъ вы просите?— кричала Марья Петровна.

— Прошене, матушка, прошене у меня!— тупо отвчала старуха.

— У васъ семейство?— надрывалась Марья Петровна.

— Нтъ, матушка, нтъ! Одна, одна, какъ перстъ, старушка божья,— ровнымъ голосомъ произносила старуха.

— Вы не работаете?

— Нтъ, матушка, нтъ, какая работа въ эти-то годы… И который мн годъ — доподлинно никому неизвстно, матушка. Умерли, вс умерли, кто зналъ-то… Когда царицу Катерину, царство ей небесное, голубушку хоронили, такъ я маленькая еще, матушка, была, а когда царя Павла…

— Ну, могли бы хоть за дтьми смотрть, вы еще ходите,— сообразила Марья Петровна, всегда придумывавшая для всхъ заняте, такъ какъ, по ея мнню, вс общественныя бдствя были слдствемъ тунеядства.

— Гд мн, матушка, гд мн! Рученьки и ноженьки у меня болятъ, ревматизма меня одолла, матушка. Только и свтъ вижу, когда на печурочку заберусь.

— Такъ вы ничего не можете длать?— задумалась Марья Петровна.

Ее всегда сбивала съ толку встрча съ людьми, которые не могутъ работать.

— Ужъ какое дло, матушка, спрашивать съ насъ, старушекъ божихъ! Живемъ такъ-себ, небо коптимъ, потому что смерти на насъ нтъ.

— Хорошо, мы пошлемъ къ вамъ кого-нибудь и дадимъ вамъ отвтъ.

— Слушаю, матушка, слушаю.

Старуха зашаркала несгибавшимися ногами и, вздыхая и охая, поплелась изъ комнаты.

— И зачмъ живутъ подобные люди!— вырвалось невольное восклицане у Марьи Петровны..

— Распоряжене не отдано еще, чтобы по истечени извстныхъ лтъ отправлять людей на живодерню,— процдилъ сквозь зубы графъ.

Марья Петровна не безъ гнва закусила губы.

— Ну-съ, а вамъ что угодно?— ироническимъ тономъ обратился графъ къ ожидавшей очереди просительниц.

Возрастъ этой женщины было невозможно опредлить, такъ какъ ея волосы были выкрашены, брови наведены, румянецъ вызванъ при помощи свеклы, близна напоминала о существовани мла,— только зубы, должно-быть, по недостатку средствъ, были у нея не искусственные, а просто состояли изъ толстыхъ кусковъ благо воску, втиснутыхъ между черными остатками былого украшеня ея рта. На ней была очень древняя крашеная шляпка, украшенная яркимъ, хотя и смятымъ, макомъ и двумя колосьями, торчавшими вверхъ, подобно рогамъ. На ней были даже надты черныя перчатки, совершенно потрескавшяся отъ времени и съ развороченными во вс стороны концами пальцевъ, которые напоминали группу свжихъ орховъ, еще не. вынутыхъ изъ своихъ гнздъ. Когда къ ней приблизился графъ Зябловъ, она сдлала грацозный книксенъ.

— Изфинитъ, экселенцъ!— заговорила она ломанымъ русскимъ языкомъ.— У менэ есть прозибъ. Я дольшенъ хать на отешество… nach Vaterland… и зовсмъ не имю дольшнихъ средствъ… Менэ ошень кочется просить сятельный особъ пособляйтъ менэ на отъздъ.

— Вы, кажется, уже здили въ свой Vaterland въ прошломъ году?— спросилъ графъ.

Просительница потупила глазки.

— О, я ошень, ошень билъ больная… Я зовсмъ лежалъ на кровать…

— Вы обратились бы въ свое посольство,— посовтовала Марья Петровна.

— О, я русски поддинство принималъ при свадебъ и посольствъ менэ отказивалъ.

— Вы опять, пожалуй, захвораете и не удете,— насмшливо замтилъ графъ.

— О, сокрани Богъ. Я теперь зовсмъ, зовсмъ здоровъ…

— Но мы вамъ не можемъ дать на проздъ,— ршилъ графъ.

— Можно попросить билетъ у оберъ-полицмейстера,— замтила Марья Петровна.

— Да вдь это вчная путешественница,— сказалъ, пожавъ плечами, графъ.

— Можетъ-быть, теперь она и удетъ.

— Блаженъ, кто вруетъ.

— Мы посмотримъ,— обратилась Марья Петровна къ просительниц.— Мы достанемъ вамъ билетъ съ тмъ, чтобы вы назначили день отъзда, и мы отправимъ васъ сами.

— О, затмъ столь безпокойствъ! Менэ такъ зовстно!— конфузилась нмка.

— Ничего, ничего, до свиданья,— перебилъ ее графъ.

— Но я никакъ не моги назначить день… Я попроситъ, чтобы акселенцъ лучше видавалъ менэ бильетъ.

— Этого нельзя. Назначьте день, и мы васъ отправимъ.

— Но я удивляйтся, какъ можетъ такой особъ…

— Извините, у насъ мало времени,— оборвалъ графъ. Просительница нахмурила полоски, исправлявшя должномъ бровей, сдлала торопливый книксенъ и, поднявъ кверху голову, съ видомъ оскорбленной невинности вышла изъ премной, шумно хлопнувъ дверью.

— Ну, теперь больше не придетъ: отношеня выяснились,— засмялся графъ.

— Я устала,— вздохнула Марья Петровна.— И что за людъ идетъ къ намъ! Каке-то негодяи и тунеядцы.

— А вы думали, что у васъ станутъ терять время въ премной работники?— усмхнулся графъ.— Имъ время дорого да и не врятъ они въ пользу милостыни.

— Тутъ дло не въ милостын, а въ разумной помощи. Если они не врятъ въ нее — имъ же хуже,— разсердилась Марья Петровна.— Вс отобраны просьбы?— обратилась она къ двумъ другимъ членамъ комитета.

— Нтъ, еще остались дв просительницы,— отозвался секретарь комитета, успвшй вмст съ казначеемъ общества взять пять или шесть прошенй.

III.

Марья Петровна присла и подозвала къ себ этихъ просительницъ.

Это были знакомыя намъ мать и дочь.

Старуха на цыпочкахъ, торопливо кланяясь, подошла въ Марь Петровн. Дочь шла за матерью съ потупленными глазами. Ей было совстно, что на нее были теперь обращены вс глаза присутствующихъ господъ.

— Съ просьбой, ваше сятельство, съ просьбой,— заговорила старуха жалобнымъ тономъ, приближаясь къ Марь Петровн.— Къ стопамъ вашимъ, ваше превосходительство!.. Ручку позвольте, ваше превосходительство!..

Вся фигура старухи, ея голосъ, ея слова выражали полное унижене. Она впервые говорила съ такою высокопоставленной особой, она ждала отъ этой особы спасеня и готова была ползать у ея ногъ на колняхъ. Марью Петровну непрятно поразилъ этотъ тонъ. Она была настолько ‘либеральна’, она такъ ‘современно’ смотрла на людскя отношеня, что признавала въ принцип всхъ равными и не допускала униженя однихъ передъ другими.

— Ручку, ваше превосходительство…— продолжала старуха.

— Меня зовутъ Марьей Петровной,— мелькомъ замтила предсдательница общества, не любившая, чтобы ее титуловали.

— Знаю, знаю, ваше превосходительство, ангелъ сиротъ, вдовъ заступница,— жалобно отвтила старуха.

— О чемъ вы просите?

— Это вотъ дочь моя, дочь, ваше превосходительство,— начала старуха, не умя даже дать прямого отвта на вопросъ.

— Вы о ней просите?— спросила Марья Петровна и окинула глазами молодую двушку.

Молодая двушка почувствовала этотъ взглядъ и покраснла еще боле.

— Боже мой, съ этихъ лтъ привыкаютъ просить!— произнесла по-французски Марья Петровна, обращаясь къ графу.

Молодая двушка вздрогнула и закусила губы. Это мимолетное движене не было замчено никмъ.

— И о ней, и о себ, ваше превосходительство,— продолжала ноющимъ тономъ старуха и дернула за подолъ бурнуса дочь, пробормотавъ ей: кланяйся, кланяйся!— У меня, ваше превосходительство,— обратилась она снова къ хозяйк:— мужъ пьяница, ваше превосходительство, горькая пьяница…

— Я вамъ сказала, что меня зовутъ Марьей Петровной,— уже раздражительно замтила Марья Петровна, начиная чувствовать отвращене къ этой матери, пручающей къ попрошайству свою дочь.

Дйствительно, отвратительно видть, когда ‘эти люди’ пручаютъ своихъ дтей не къ труду, а къ нищенству.

— Знаю, матушка, ваше превосходительство, знаю!..

— Ну, такъ и зовите меня по имени…

— Да смю ли я, ваше превосходительство! У ногъ вашихъ…

— Отчего же нтъ? Вдь не зову же я васъ вашимъ благородемъ,— съ ироней замтила раздраженная отвратительными тунеядцами Марья Петровна.

Старуха даже засмялась какимъ-то беззвучнымъ, подобострастнымъ смхомъ.

— Ужъ какое я благороде, ваше превосходительство,— заговорила она.— Благородство-то наше въ кабак пропито… Мужъ меня сокрушилъ. Безъ хлба сидимъ, все въ кабакъ, все въ кабакъ несетъ… У него тамъ прятели, просьбы имъ строчитъ… Это онъ по-новому-то какъ называется… альбакасъ, что ли… вотъ что по судамъ хлопочутъ…

— Тоже благотворитель,— иронически замтилъ графъ, обращаясь къ казначею.

Это едва слышно сдланное замчане не ускользнуло отъ слуха старухи. Она съ поклономъ обратилась къ графу.

— Какой ужъ благотворитель, батюшка ваше превосходительство — не знаю, какъ величать васъ,— заговорила она.— Грабитель онъ, грабитель, вотъ онъ что!.. Онъ, ваше…

— О чемъ же вы просите?— прервала ее Марья Петровна.

— Да разв я знаю, ваше превосходительство, о чемъ мн просить?— растерялась старуха.— Дура я, совсмъ дура безтолковая!.. Нужда меня давитъ, нужда меня гонитъ! И всегда-то я была не очень шустра, а теперь ужъ совсмъ голову потеряла… ровно въ туман какомъ хожу… Вотъ тоже и на дточекъ сердце надрывается смотрть… Вотъ дочь моя, Дашей зовутъ, ваше превосходительство, Дашей…

Старуха быстро дернула дочь за бурнусъ и пробормотала ей:

— Да кланяйся же, кланяйся!

Дочь стояла, какъ статуя.

— Рукодльница она,— опять обратилась старуха къ благотворителямъ:— а при отц хоть не работай… Что она добудетъ — онъ все пропьетъ, все… Потомъ мальчоночекъ есть у меня десяти лтъ… Шустрый такой, все это понимаетъ, все смекаетъ… Вотъ намедни самъ салазочки мн смастерилъ подъ корзины для блья… Стираю я, матушка ваше превосходительство, на-сторону стираю… Ишь руки-то вс вспухли да потрескались, вонъ он красныя какя… Тоже и не лта… спина болитъ отъ лаханки-то…

— Значитъ, вы хотите дтей пристроить?— спросила Марья Петровна.

— У меня и хотнй-то нтъ, матушка ваше превосходительство,— покачала головой старуха.— Такъ брожу, какъ въ лсу какомъ… ровно угорла я и не вижу это ничего… Какя у меня хотня!.. Вотъ вся я тутъ, длайте, что Богъ вамъ на душу положитъ…

— Мы не можемъ…— началъ казначей, знавшй, что въ касс общества имется какихъ-нибудь три рубля.

— Пожалуйста, не предршайте ничего,— перебила его Марья Петровна.— Ршать — это дло комитета… Я постараюсь помочь вамъ,— обратилась она къ просительниц,— Оставьте свой адресъ.

— Въ прошени, матушка ваше превосходительство, Дашенька все прописала,— отвтила старуха.

Секретарь комитета уже разсматривалъ это прошене и обратился съ вопросомъ къ молодой двушк:

— Это вы писали?

Молодая двушка едва слышно проговорила:

— Я.

— У васъ хорошй почеркъ,— замтилъ секретарь и показалъ бумагу Марь Петровн.

— Вы гд-нибудь учились?— спросила предсдательница комитета.

— Урывками,— тихо отвчала двушка.— Когда батюшка служилъ, мы жили безъ особенной нужды…

— Приношеня были, матушка ваше превосходительство, приношеня добрыхъ людей,— вмшалась въ разговоръ старуха.

— Вотъ, графъ, прогрессъ: взяточники идутъ по-мру,— вскользь и тихо замтилъ казначей, поднося къ носу открытую, маленькую золотую табакерку.

— Поправятся на адвокатскомъ поприщ,— также вскользь отвтилъ графъ Зябловъ.

— Это точно, батюшка ваше высокопревосходительство, поправился бы, поправился бы,— заговорила старуха, считавшая своимъ долгомъ отвчать впопадъ и невпопадъ на вс чужя рчи:— только бы не пилъ, а то какъ не поправиться! Ужъ вдь я чего-чего ни длала: и землю съ могилокъ, гд Андреи похоронены — мужа-то моего Андреемъ зовутъ — брала, да водку ею настаивала, и девять клоповъ въ штофъ опущала…

— Ну, ужъ это, должно-быть, послднее средство,— усмхнулся казначей.

— Послднее, послднее, батюшка ваше сятельство,— вздохнула старуха:— а не помогло, не помогло.

— Вы въ пансон были?— спрашивала, между тмъ, Марья Петровна у молодой двушки.

— Да… впрочемъ, такъ недолго… училась потомъ одна… сначала было стыдно быть незнающей…

Двушка говорила несмло, конфузясь, испытывая, повидимому, самыя, тяжелыя муки.

— Сначала? А теперь?— спросила ее Марья Петровна.

— Теперь и стыдиться некого,— опустивъ голову, отвтила двушка.— Сначала еще были знакомые, подруги… Теперь мы одни живемъ… къ батюшк только мужики ходятъ по дламъ…

— Ужъ извстно, кто же станетъ къ намъ порядочный-то ходить, ваше превосходительство,— пояснила старуха.

— Вамъ, должно-быть, очень тяжело?— вздохнула Марья Петровна, поднимаясь со стула.

— Что я!.. мой вкъ конченъ,— произнесла двушка.— Брата жаль. Мальчикъ умный… его судьба впереди…

— Вы такъ говорите, какъ будто ваша судьба не впереди,— улыбнулась Марья Петровна, взглянувъ на молодое лицо двушки.

— О себ я не думаю, свыклась… Да что и думать?.. Ничмъ не пособить!— послышался тихй отвтъ.

— Полноте, полноте! Зачмъ отчаиваться? Вотъ мы похлопочемъ,— ободряла ее Марья Петровна, готовясь уйти.

Молодая двушка замтила это движене, какъ будто что-то вспомнила и шагнула къ Марь Петровн.

— Матушк говорили,— начала она несмло:— что общество даетъ деньги…

Она на минуту перевела духъ, точно ей трудно было говорить.

— Деньги не помогутъ,— продолжала она.— Сдлайте что-нибудь для брата… его спасите!..

— Хорошо, хорошо, я все сдлаю, что могу,— отвтила Марья Петровна, направляясь къ дверямъ.— Надо будетъ поручить Аделаид Александровн эту семью,— замтила она казначею.

— Все на нее, все на нее,— усмхнулся онъ.

— Ахъ, Боже мой,— вспылила Марья Петровна.— Взялась за дло, такъ и должна длать!

— Любишь кататься, люби и саночки возить,— съ какою-то двусмысленною усмшкою замтилъ графъ Зябловъ.

Члены комитета и предсдательница общества удалились, сопровождаемые поклонами старухи.

— Ну, что же стоять-то? Пойдемъ,— обратилась мать къ дочери, когда двери закрылись за благотворителями.

Дочь стояла молча, опустивъ руки, склонивъ голову. Она вздрогнула и очнулась, услышавъ голосъ матери.

— Да, да, пойдемте,— торопливо проговорила она и поспшно вышла изъ премной на лстницу, точно боясь, что ихъ прогонятъ, если он еще простоятъ здсь хоть немного.

IV.

Почти въ это же время по той же лстниц поднималась еще одна личность. Это была женщина лтъ двадцати восьми, съ черными, просто, но красиво причесанными волосами, съ большими черными глазами, съ нсколько крупными, страстными губами. Несмотря на нкоторую полноту, она была еще довольно стройна и шла легкой поступью. Ея черное шелковое платье, черныя серьги и черные браслеты очень выгодно выставляли на видъ матовую близну ея лица, шеи и рукъ. Только около глазъ лежала у нея какая-то легкая тнь, длавшая ея глаза и больше, и глубже. На ея щекахъ игралъ довольно ровный, но слабый румянецъ, придававшй лицу свжй и моложавый видъ. Въ это красивое лицо, напоминавшее слегка южные типы, нужно было всматриваться очень пристально, чтобы разглядть и мелкя, преждевременныя морщинки около угловъ глазъ, и нкоторую дряблость кожи, потерявшей упругость молодого тла. Проходя мимо зеркала на первой площадк лстницы, молодая женщина бросила едва уловимый взглядъ на него, но, должно-быть, этого взгляда было достаточно, чтобы она сразу осмотрла всю свою фигуру,— по крайней мр, свернувъ съ площадки, она уже проводила рукой по лбу, и тотчасъ же на этотъ лобъ упалъ небольшой завитокъ волосъ, который до того лежалъ на гладко-причесанныхъ волосахъ, должно-быть, откинутый туда втромъ, когда она выходила изъ кареты. Взглянувъ на это лицо именно въ эту минуту, опытный художникъ сразу понялъ бы, что этому лбу недоставало именно такого капризно-отдлающагося отъ гладко-зачесанныхъ волосъ завитка. Безъ этого завитка лобъ молодой женщины казался бы слишкомъ гладкимъ, слишкомъ пустымъ и вульгарнымъ, если можно такъ выразиться. Это былъ одинъ изъ тхъ плоскихъ, гладкихъ, широкихъ русскихъ лбовъ, которые такъ часто встрчаются у полныхъ купчихъ и на которыхъ, по большей части, не отражается ничего. Этимъ лбамъ нужны долге годы или горькя страданя, чтобы на нихъ появилась замтная морщинка, свидтельница горя, тяжелыхъ невзгодъ и долгихъ одинокихъ размышленй. Эта морщинка уже появилась на лбу молодой женщины, появилась, вроятно, недавно, такъ какъ она была едва замтна, какъ слдъ, который остался бы на кож, если бы по ней провести тупой стороной ножа.

— Марья Петровна у себя?— мелькомъ спросила молодая женщина у лакея, входя въ блый залъ.

— Въ кабинет,— отвтилъ лакей.

— Одна?

— Одн-съ. Графъ Зябловъ, казначей и Николай Ивановичъ здсь, но курить пошли на половину къ генералу. Прикажете доложить?

— Не надо.

Постительница безъ доклада легко и скоро направилась черезъ залъ къ кабинету хозяйки, видно было, что она ‘свой человкъ’ въ дом.

— Наконецъ-то я дождалась васъ, Аделаида Александровна,— воскликнула Марья Петровна, завидвъ ее, и чуть-чуть приподнялась съ кушетки, отбросивъ книгу.

— А что, разв члены комитета уже вс налицо?— спросила постительница, пожимая протянутую ей руку.

— Нтъ, вы знаете, какъ собираются наши члены,— нетерпливо пожала плечами хозяйка.— Но я ждала васъ, чтобы скоре узнать, что вы сдлали относительно маскарада.

— Совершенно измучилась, здила цлый день,— проговорила молодая женщина, снимая перчатки.

— Да, но результаты, результаты? Это главное!— торопила ее Марья Петровна.

— Балетчицы будутъ стоять у колесъ алегри,— отвтила гостья.— Ахъ, Боже мой, что это за женщины! Зависть, интриги! Зорина не хочетъ продавать билеты, потому что Кашина будетъ продавать, Горлина отказывается отъ продажи, потому что Львовъ находится въ Москв и не будетъ въ маскарад, Агренева не идетъ къ колесу безъ Мухиной. Мн пришлось даже за кулисами дежурить…

— Да, но, въ конц-концовъ, вы все-таки уговорили кого-нибудь?— перебила ее Марья Петровна.

— Да.

— Хорошо. Но вы помните, я васъ еще просила обдлать дло съ этой проституткой, которая обратилась къ намъ съ просьбой объ освобождени ея изъ настоящаго ея положеня.

Марья Петровна произнесла эту фразу отчетливо и ясно, не моргнувъ глазомъ, и замтила, какъ по лицу молодой женщины разлилась краска.

— Кажется, это дло улажено,— проговорила Аделаида Александровна въ смущени.

— Да вы имете какя-нибудь врныя основаня-такъ думать?— настойчиво спросила Марья Петровна, привыкшая къ тому, что члены комитета и дамы-патронессы называютъ улаженнымъ каждое дло, которое имъ хочется сбыть съ рукъ.

Аделаида Александровна поняла, что въ ея словахъ сомнваются, оскорбилась и все-таки не сразу могла высказать истину.

— Я была у содержательницы,— наконецъ, проговорила она, едва переводя дыхане.

Ей вспомнилась до омерзня ярко вся сцена ея посщеня этой содержательницы, и она въ эту минуту ненавидла Марью Петровну. Послдней достается честь и слава спасеня проститутки, ради котораго другая личность должна была заглушить, подавить въ себ тысячи чувствъ, поднявшихся при одной фраз: ‘посщене проститутки’.

— Сами были?— переспросила Марья Петровна.

— Да,— глухо отвтила Аделаида Александровна.

— Значитъ, въ конц-концовъ вы признали, что я была права,— произнесла Марья Петровна.— Я говорила, что хать должна которая-нибудь изъ дамъ. Если бы похалъ мужчина, содержательница заподозрила бы его въ цляхъ и заломила бы большую сумму.

Аделаида Александровна похала сама вовсе не потому, что раздляла мнне Марьи Петровны, но ей нужно было не раздражать Марью Петровну и въ угоду ей взять это дло на себя. Это дло было внцомъ ея благотворительныхъ подвиговъ, яснымъ доказательствомъ того, что она безкорыстно служитъ филантропи. Но, взявъ на себя это дло, она не ршилась сказать даже своему мужу, какое поручене возложено на нее Марьею Петровною.

— Да, иначе нельзя было обдлать дло, какъ переговорить самой объ освобождени этой несчастной,— отвтила Аделаида Александровна.— Я прямо сказала этой женщин, что я членъ благотворительнаго общества и что при первомъ ея несогласи освободить двушку общество будетъ дйствовать чрезъ полицю. Расчетъ удался. Двушку освободятъ, если общество внесетъ за нее двсти рублей, такъ какъ на нее, по обыкновеню, насчитывается долгъ.

Марья Петровна торжествовала.

— Отлично, отлично!— заговорила она.— Вы сдлали все такъ, какъ я полагала. Удача должна была послдовать непремнно. Я это знала.

Марья Петровна безсознательно отнимала у Аделаиды Александровны даже честь изобртеня средствъ для спасеня несчастной проститутки. Она въ волнени встала съ мста и протянула руку своей гость. Послдняя тоже поднялась съ кресла — Благодарю васъ!— мимоходомъ произнесла Марья Петровна.— Теперь мы увидимъ, какъ станутъ уврять насъ господа члены, что мы дале трехрублевой помощи не умемъ и не можемъ идти. Они называютъ насъ платоническими поклонницами женскаго вопроса. Пускай! но пусть отвтятъ они, кому изъ нихъ удалось въ жизни спасти отъ паденя хоть одну женщину? Нтъ, они могутъ насчитывать только погубленныхъ ими жертвъ, а не спасенныхъ несчастныхъ. Наше общество должно поставить себ главною цлью спасать падшихъ женщинъ. Намъ нечего заботиться о какихъ-нибудь пустякахъ въ род доставленя дешевыхъ квартиръ. Это палативъ.

— Да, я забыла еще вамъ сказать,— замтила гостья:— не говорите членамъ, какимъ образомъ удалось намъ спасти эту несчастную. Для нашего дла лучше, если они будутъ только знать, что вы захотли спасти ее и спасли. Чмъ тверже будете стоять вы, тмъ лучше пойдетъ общее дло.

Хозяйка крпко пожала ей руку.

Аделаида Алаксандровна перевела духъ: ей было, стыдно, что въ обществ могутъ узнать, что она здила къ этой проститутк. Въ то же время она понимала, что Марья Петровна будетъ довольна, если вся честь заслуги будетъ приписана ей самой, Прозоровой-Солонецкой, а не какой-нибудь Муратовой.

— Тамъ уже, кажется, собрались члены,— проговорила Марья Петровна, уже чувствовавшая потребность разсказать о своемъ подвиг.— Выйдите къ нимъ, я явлюсь черезъ минуту… Об женщины еще разъ обмнялись рукопожатями и направились въ разныя стороны. Аделаида Александровна легкимъ движенемъ руки отстранила тяжелую шелковую портьеру, опущенную у дверей кабинета, и вышла неторопливо въ гостиную. Ея лицо, горвшее за минуту выраженемъ смущеня и стыда, теперь послушно приняло оттнокъ не то утомленя, не то грусти. Она привтливо и дружески раскланялась съ каждымъ изъ присутствовавшихъ въ гостиной, задушевно пожала своей пухленькой и мягкой ручкой протянутыя руки гостей и прошла въ сторону, гд за ршеткою, обвитою цвтами, недалеко отъ камина, стояла небольшая кушетка и столъ съ альбомами для визитныхъ карточекъ. Она устало опустилась на кушетку, взяла одинъ изъ альбомовъ, положила его на колни, раскрыла его и какъ будто задремала въ этомъ положени. Ея лицо едва озарялось огнемъ, догоравшимъ въ камин, и казалось еще прекрасне при этомъ полусвт, при этомъ полумрак.

— Такъ задумались, что даже не замчаете своихъ друзей,— послышался около нея негромкй и нсколько непрятный по своей сухости голосъ.

— Здравствуйте, баронъ,— коротко, но дружески произнесла Аделаида Александровна, пожимая протянутую ей руку.

— Вы сегодня какъ-то грустны,— замтилъ баронъ, помщаясь на кресл.

Баронъ Гельфрейхъ былъ однимъ изъ крупныхъ петербургскихъ или, врне сказать, берлинскихъ евреевъ-банкировъ.

— Нтъ… Жду мужа. Марья Петровна непремнно требуетъ, чтобы я познакомила его съ ней.— сухо отвтила

Аделаида Александровна.

— И потому вы уединились отъ всего общества?— улыбнулся баронъ.

— Я устала.

— Дйствительно, у васъ утомленное лицо И все это отъ хлопотъ съ этими филантропическими затями. Вдь такъ не долго и до полной потери силъ.

— А, Боже мой, чмъ скоре, тмъ лучше!— точно въ сторону, точно про себя прошептала или, скоре, вздохнула молодая женщина и стала перелистывать альбомъ.

— Что это? Отчаяне?— спросилъ баронъ.

Отвта не было.

— Странные вы, господа мужчины,— вдругъ заговорила Аделаида Александровна, поднявъ глубоке глаза на своего собесдника, который какъ-то жадно впился въ нихъ своими тусклыми глазами.— Вы заняты крупными длами, въ карточной игр и въ финансовыхъ оборотахъ вы рискуете миллонами, въ служебномъ мр вы гоняетесь за высшимъ мстомъ,— все это волнуетъ васъ, все это заставляетъ васъ забывать мелочи жизни и жить всми нервами своего существа. А когда мы, женщины, стремимся создать себ хоть какое-нибудь дло, чтобы забыться, чтобы увлечься имъ, чтобы заглушить вс гнетущя мысли,— вы удивляетесь, вы не понимаете, для чего мы тратимъ на это дло свои силы. Поймите вы, что эти силы погибли бы еще скоре, если бы мы сидли одн, съ своими думами…

Баронъ ничего не отвчать: широкое лицо откормившагося еврея приняло какое-то плотоядное выражене. Онъ не спускалъ своего свинцоваго взгляда съ блествшихъ въ полутьм глазъ молодой женщины.

— Вы вдь не знаете моего мужа?— вдругъ рзко спросила она.

— А что?— очнулся баронъ при слов: ‘мужъ’.

— Хотите, я васъ познакомлю?— съ едва замтной ироней въ голос спросила она.— Онъ прхалъ.

Она неторопливо повернула голову въ сторону и слегка кивнула господину, въ нершительности стоявшему посредин гостиной. Это былъ высокй, толстый, неуклюжй господинъ во фрак. Его нсколько сплющенная съ боковъ, облысвшая голова, съ большими отвислыми ушами, съ непомрно-большой верхней губой, закрывавшей нижнюю губу, очень походила на свиную голову. Это лицо выражало не то холодную тупость, не то напускное глубокомысле. Кто зналъ Аркадя Павловича Муратова лтъ пять, шесть тому назадъ, тотъ съ трудомъ узналъ бы его теперь,— такъ онъ облыслъ, обрюзгъ, опустился и постарлъ. Онъ неуклюже и лниво подошелъ къ Аделаид Александровн.

— А я тебя искалъ,— проговорилъ онъ хриплымъ басомъ.

— Мой мужъ, Аркадй Павловичъ Муратовъ, баронъ Исаакъ Осиповичъ Гельфрейхъ,— сухо произнесла молодая женщина.

Баронъ Гельфрейхъ и Муратовъ раскланялись и пожали другъ другу руки. Въ эту минуту къ ихъ групп подошла хозяйка.

— Марья Петровна, рекомендую новаго члена нашего общества,— мой мужъ,— проговорила Аделаида Александровна.

— А, очень рада,— протянула хозяйка руку гостю.— Надюсь, вы будете боле дятельнымъ членомъ, чмъ проче наши члены. Я еще должна поблагодарить васъ за ваши хлопоты о нашемъ маскарад…

— Это не я…— началъ Муратовъ, но Аделаида Александровна не дала ему кончить.

— Ахъ, вы напрасно его благодарите: вы никогда не заставите его сознаться въ его доблестяхъ,— засмялась она, и въ этомъ смх было что-то невеселое.— Онъ сдлаетъ все, что угодно, и будетъ все-таки отрицать свои заслуги… Кстати о маскарад: вы спрашивали у казначея насчетъ денегъ на расходы?

— Нтъ еще,— отозвалась хозяйка.— Хорошо, что напомнили. А вдь извсте о нашемъ подвиг произвело впечатлне,— Проговорила она съ сяющимъ видомъ и, пожавъ съ благодарностью руку Аделаиды Александровны, пошла отыскивать казначея.

— Ого, въ нашемъ ‘обществ’ начинаютъ совершаться уже каке-то подвиги!— засмялся баронъ Гельфрейхъ.

— Не подвиги, баронъ, а сдлано дйствительно доброе дло,— замтила Аделаида Александровна.— Мн удалось спасти отъ гибели одну несчастную женщину.

— И предоставить торжество на долю Марьи Петровны?— добавилъ баронъ.

— Всякому, свое,— вздохнула Аделаида Александровна.— Марья Петровна настолько счастлива, что ей нужны только похвалы и поклонене, я же довольствуюсь и сознанемъ, что мн удалось спасти хотя одну погибающую женщину.

Она вздохнула и взглянула на мужа, неуклюже стоявшаго около нихъ и незнавшаго, что длать съ собою, и мелькомъ замтила ему:

— Ты вдь здсь не знаешь расположеня комнатъ. Вонъ тамъ, за блой залой и красной комнатой, комната для куренья.

Муратовъ посмотрлъ по тому направленю, куда указала его жена, и неторопливо, тяжелой поступью пошелъ курить. Аделаида Александровна посмотрла ему вслдъ полными грусти глазами. Потомъ, вдругъ оживившись и какъ бы искусственно ободряясь, поднялась съ мста.

— Однако, что же мы сидимъ безъ дла,— проговорила она торопливо.— Пора начать засдане: бдняки ждутъ ршеня ихъ участи.

— Подождутъ еще, посидите хоть немного,— остановилъ ее баронъ.

— Ахъ, нтъ, баронъ,— отвтила она.— Хорошо вамъ говорить: подождутъ! Нужно быть несчастнымъ, чтобы понять, какъ тяжела каждая лишняя минута несчастя и безпомощности.

— А вы это понимаете?— спросилъ баронъ, и опять его лицо приняло плотоядное выражене.

— О, баронъ, я и не думала, что вы страдаете тмъ же порокомъ, за который обвиняютъ насъ, дочерей Евы,— засмялась Муратова.

— Какимъ это?

— Любопытствомъ.

Она вдругъ приняла веселый и бойкй видъ и вмшалась въ группу членовъ ‘Общества первой помощи’. Черезъ минуту въ гостиной уже громко раздавался ея звучный и довольно свжй голосъ.

— Господа, господа, да вы ничего не длаете!— слышались ея слова.— Вы занимаетесь личными длами, и дла нашего общества васъ нисколько не интересуютъ… Ахъ, mesdames, что за вопросы о томъ, въ чемъ быть въ маскарад! Точно мы подемъ показывать себя! Мн, право, совершенно все равно, если мн придется быть въ моемъ черномъ бархатномъ ‘мундир’…

Баронъ Гельфрейхъ вслушивался въ звуки этого голоса съ такою жадностью, съ какою едва ли вслушивался онъ въ звуки падающаго на столъ червонца въ т давно минувше дни, когда онъ, баронъ Гельфрейхъ, носилъ еще назване Ицки и цловалъ сапоги толстаго русскаго откупщика, произведшаго его за одно необычайно ловкое мошенничество изъ должности ‘подносчика’ въ зване цловальника. Эта круглая голова съ большимъ носомъ, съ толстыми отвислыми губами непомрно широкаго рта, съ вьющимися черными волосами, слегка серебрившимися сдиной, это блдное и обрюзгшее лицо, эти свинцовые глаза, мутные, какъ у пьяницы, и въ то же время выражавше алчность и какую-то, если можно такъ выразиться, холодную страстность, эта плотоядная улыбка, открывавшая два ряда здоровыхъ, волчьихъ зубовъ,— все это длало барона Гельфрейха въ эту минуту похожимъ на опьянвшаго сатира, готоваго съ чисто-животною страстью схватить съ свои мускулистыя объятя обольстившую его вакханку. Онъ еще мало былъ знакомъ съ Муратовой — онъ видлъ ее не боле двадцати разъ, но онъ уже усплъ увлечься этимъ ‘лакомымъ кускомъ’, какъ онъ мысленно называлъ ее. Ему нравились въ ней и ея сочныя формы, и ея измнчивые, то живые и бойке, то томные и меланхолическе бархатные глаза, и этотъ блый лобъ, живописно оттненный нечаянно упавшимъ на него завиткомъ волосъ, и эти губы, страстныя, гршныя губы, иногда остававшяся полуоткрытыми съ такимъ сладострастнымъ выраженемъ, что баронъ впивался въ нихъ глазами, и наконецъ, ея грацозныя и мягкя движеня, имвшя что-то общее съ кошачьею грацею.

— Господа, мы можемъ, кажется, перейти въ залу засданя,— пригласила хозяйка членовъ комитета.

— Я, къ сожалню, не буду присутствовать сегодня въ засдани,— замтила Муратова.— У меня есть еще дла по ‘Обществу раздачи работъ бднымъ женщинамъ’ и въ ‘Обществ дешевыхъ квартиръ’.

— Кстати о бдныхъ женщинахъ,— вспомнила хозяйка.— Вотъ адресъ,— обратилась она къ Аделаид Александровн.— Тутъ была одна бдная съ дочерью… Постите ихъ, и чмъ скоре, тмъ лучше. Имъ нужна радикальная помощь. Двушка уметъ шить, ее нужно вырвать изъ семьи. Мать уже пручаетъ ее къ попрошайству. Семья какая-то дикая: отецъ взяточникъ и пьяница, мать глупа и унижается… Вы могли бы взять двушку къ себ въ качеств швеи… Вообще, mesdames, намъ надо бы сдлать починъ и перестать отдавать шитье платьевъ француженкамъ. Он наживаются, а наши русскя работницы голодаютъ. ‘Общество раздачи работы бднымъ женщинамъ’ вовсе не понимаетъ сущности женскаго вопроса, и поддерживать этотъ вопросъ — наша обязанность.

Марь Петровн всегда казалось, что вс другя филантропическя общества совершенно ничтожны въ сравненя съ обществомъ, основаннымъ ею.

— Хорошо, я побываю у нея,— отвтила Аделаида Александровна, взявъ адресъ.

— А что, какъ идутъ лта въ ‘Обществ раздачи работы’?— спросила Прозорова-Солонецкая.

— Тридцать пять копеекъ въ касс!— пожала плечами Муратова.

— Ну, это въ десять разъ хуже, чмъ у насъ!— засмялся казначей.

— Да и у насъ не много,— замтила Муратова.

— Намъ маскарадъ и алегри помогутъ,— ршила хозяйка.— Деньги въ длахъ благотворительности — послднй вопросъ!

Муратова простилась и направилась къ выходу. Баронъ стоялъ на ея пути.

— Вы узжаете?— спросилъ онъ, впиваясь въ нее глазами.

— Да,— отвтила она.— Кстати, не возьметесь ли вы раздать нсколько билетовъ на маскарадъ?

— Для васъ готовъ,— отвтилъ онъ.

— Такъ я вамъ ихъ пришлю,— сказала она, протягивая ему руку.

Онъ удержалъ эту руку въ своей широкой и нсколько влажной рук доле, чмъ позволяло приличе.

— Если вы позволите, я заду самъ за билетами завтра,— проговорилъ онъ.

— Утромъ я занята… Часовъ въ восемь вечеромъ,— въ раздумьи отвтила она, какъ бы соображая, когда она будетъ дома.

— Если вы позволите мн сдлать первый визитъ въ эту пору,— вжливо замтилъ онъ.

— Вы же будете по длу общества,— пожала она плечами.

— Мн очень жаль, что я буду только какъ членъ ‘Общества’, а не какъ знакомый,— съ ударенемъ произнесъ баронъ.

— Вы придаете значене словамъ,— засмялась она лукаво и, кивнувъ головой, направилась въ залъ, гд уже бродилъ одиноко Аркадй Павловичъ.

Она какъ-то холодно и презрительно взглянула на его сонную фигуру и, взявъ его подъ руку, стала спускаться съ нимъ по лстниц.

— Карету Муратовыхъ!— уже кричалъ на подъзд швейцаръ.

— Фу, точно гора свалилась съ плечъ!— вздохнулъ глубокимъ вздохомъ Муратовъ, откинувшись къ спинк кареты и разстегивая подъ шубой жилетъ, постоянно давившй его все боле и боле тучнвшее тло.

Аделаида Александровна бросила на него взглядъ, полный самаго безпощаднаго презрня.

— Надюсь, что ты, по крайней мр, старался молчать,— холодно замтила она, какъ-то нетерпливо разстегивая перчатку.

— Съ кмъ же мн было говорить, если я никого не знаю,— отвтилъ мужъ.

— Слава Богу. Это избавило тебя отъ возможности сказать какую-нибудь глупость,— пробормотала она,— сдергивая перчатку.

— Я не понимаю даже, зачмъ мн было здить,— размышлялъ Муратовъ.— Битыхъ два часа ходилъ изъ угла въ уголъ, и самъ не знаю, для чего.

Муратова пожала плечами и съ силою рванула пуговицы другой перчатки, такъ что одна изъ этихъ пуговицъ отлетла прочь.

— Завтра нужно достать три тысячи,— сквозь зубы проговорила она.— Он нужны часамъ къ пяти.

— Гд же мн ихъ достать? Достать негд,— проговорилъ мужъ.

— Гд достать — это твое дло, по он необходимы. Завтра нужно заказать платье, а послзавтра нужно выкупить брильянты. У насъ будетъ въ обществ маскарадъ, и мн непремнно нужно быть хорошо одтой.

Аделаида Александровна говорила рзко и ршительно.

— Ужъ каке тутъ маскарады, когда на-дняхъ приходится платить проценты по залогу имня,— возразилъ мужъ.

— Я теб говорю, что мн нужно быть хорошо одтой, этого довольно,— произнесла Муратова.

— Да, но откуда же мн взять денегъ? Не лучше ли занять теб самой? Попросить хоть у этого барона…

— Что?— произнесла Аделаида Александровна и окинула мужа взглядомъ, полнымъ презрня.— Показать Гельфрейху. что мы нище,— обратиться къ нему съ просьбою о какихъ-нибудь трехъ тысячахъ, когда онъ думаетъ, что мы богаты, когда онъ не сметъ, еще предложить даже мста теб съ пятью, шестью тысячами жалованья.

— Что-жъ, я-бы взялъ такое мсто, пусть предложитъ,— простовато произнесъ Аркадй Павловичъ.

— Пусть предложитъ!..— передразнила его съ горечью жена.— Ты взялъ бы!.. Я думаю!.. Но пойми ты, что этотъ жидъ охотно отдлается отъ насъ тремя тысячами, если можно, и не дастъ теб этого мста, если сообразитъ, что ты нищй. Или ты думаешь, что мн нужны новые наряды, брильянты потому, что я еще дорожу этою мишурой? Или ты полагаешь, что я ду въ маскарадъ для того, чтобы имть удовольстве видть около себя этого жида, этихъ чопорныхъ барынь, этихъ глупыхъ франтовъ? Мн все это уже слишкомъ надоло. Я уже шесть лтъ смотрю на всю эту пошлую комедю. Боже мой, какъ все это гадко, омерзительно!.. Но мы стоимъ наканун разореня, и потому вамъ нужно употребить вс средства, чтобы спастись. Кто нищается, тому бросаютъ грошъ, очень хорошо зная, что нищй станетъ изливаться въ благодарностяхъ за этотъ грошъ, кто парадируетъ своимъ богатствомъ, тому осторожно предлагаютъ тысячи, десятки тысячъ и еще боятся, что онъ можетъ обидться….

— Но положимъ, я найду, гд достать,— проценты заломятъ больше,— нершительно началъ мужъ.

— Что-жъ, теб въ первый разъ приходится ихъ платить? Впрочемъ, нтъ! Ты вдь только длалъ долги, а платила я, платила, когда ты длалъ долги, даже не спросясь меня… А теперь вдругъ стсняешься!..

Въ ея словахъ, въ выражени ея лица была горькая ироня.

— Не то… Ну, а если мста баронъ не дастъ?..

— Тогда тебя посадятъ въ долговое отдлене, потому что все, что у насъ есть,— мое.

Муратовъ посмотрлъ на жену съ какимъ-то тупымъ недоумнемъ: онъ не зналъ, шутитъ ли она или говоритъ серьезно. Аделаида Александровна молчала и смотрла задумчиво въ открытое окно кареты на мелькавше фонари. На двор таяло, воздухъ былъ тяжелый, мглистый. Карета хала въ это время по Невскому. По тротуару, въ довольно жиденькихъ бурнусахъ и кофточкахъ изъ плиса и манчестера, торопливо мелькали женскя фигуры, проходя вертлявой поступью и куря папиросы. Нсколько человкъ молодежи и стариковъ, то группами, то по-одиночк, слдили за этими женщинами, иногда останавливались и заговаривали съ ними. На углу Большой Конюшенной стояла цлая толпа людей и, повидимому, о чемъ-то спорила съ полицейскимъ. Посредин этой группы стояла какая-то женщина, отбивавшаяся отъ людей и громко кричавшая:

— Не пойду!

До слуха Муратовой смутно долетли звуки этого голоса, хриплые, надорванные звуки. Она вздрогнула.

— Что онъ заснулъ, что ли?— нетерпливо обратилась она къ мужу.— Скажи, чтобы халъ скоре.

Аркадй Павловичъ, уже успвшй задремать, очнулся и не сразу сообразилъ, что случилось. Потомъ онъ открылъ съ своей стороны окно кареты, высунулъ голову и крикнулъ извозчику:

— Пошелъ, чего ты спишь!

Въ карету прошла струя холоднаго сквозного втра.

— Фу!— вздрогнула Муратова.

Мужъ обернулся къ жен и безцльно пробормоталъ, закрывая окно:

— Холодно, не простудись!

Жена ничего не отвтила, но въ ея душ шевельнулось что-то въ род ненависти къ мужу. До сихъ поръ она только презирала его, теперь онъ возбуждалъ въ ней ненависть. Въ ея голов вдругъ промелькнуло все ея прошлое, все ея настоящее, и ей почему-то показалось, что ея мужъ, говоря ей: ‘не простудись’, мысленно добавлялъ: ‘не то я мста не достану’. Впрочемъ, она ошибалась: ея мужъ теперь уже былъ не способенъ додуматься даже и до этого. А между тмъ онъ, и только онъ, былъ источникомъ всхъ ея страданй, ея паденя, ея униженя. Такъ, по крайней мр, думала она.

Карета, въ которой сидли Муратовы, дохала по Невскому проспекту до Малой Морской, свернула въ эту улицу и скоро остановилась у одного изъ большихъ домовъ недалеко отъ Кирпичнаго переулка. Прежде чмъ швейцаръ усплъ выбжать изъ подъзда, Аделаида Александровна уже отворила дверцу кареты и вошла въ подъздъ. Она поспшно поднялась до бель-этажа, нетерпливо позвонила у дверей своей квартиры и сбросила свою черную бархатную ротонду на руки лакея, отворившаго дверь. Она, видимо, спшила пробраться поскорй на свою половину, избгая дальнйшихъ разговоровъ съ своимъ мужемъ. Онъ былъ въ этотъ вечеръ ей противенъ и ненавистенъ, какъ никогда. Она вошла въ свой будуаръ, предшествуемая горничной, несшей лампу.

— Прикажете подать чай?— спросила горничная, поставивъ лампу на столъ и принимая изъ рукъ барыни кружевную косынку, которую Аделаида Александровна небрежно сбросила съ головы.

— Не надо,— отрывисто произнесла Аделаида Александровна.— Я сейчасъ лягу.

— Прикажете раздть?

— Нтъ. Я разднусь сама. Ступайте!

Въ эту минуту въ комнату долетло нсколько смутныхъ звуковъ рояля.

— Викторъ Валерьяновичъ дома?— спросила Муратова.

— У нихъ гости,— отвтила горничная.

— А!

До слуха Муратовой такъ же смутно долетлъ хохотъ нсколькихъ голосовъ и крики: ‘браво, браво!’

— Если кто-нибудь спроситъ, легла ли я,— скажите, что легла,— снова обратилась она къ горничной.

— И барину?— спросила горничная.

— Разумется!

Горничная удалилась.

Аделаида Александровна опустилась на маленькое канапе и опустила на колни плотно сжатыя руки. Впервые въ жизни она вполн ясно, болзненно сознавала, что она безконечно, безысходно несчастна. Ея денежныя дла и денежныя дла ея мужа запутались до послдней крайности. Въ сущности, Муратовы стояли наканун нищеты. Правда, они еще занимали бель-этажъ въ богатомъ дом, на одной изъ лучшихъ улицъ, они еще держали много прислуги, они еще здили въ экипажахъ — уже наемныхъ экипажахъ, но все-таки не на простыхъ дрожкахъ, не ходили пшкомъ, они еще появлялись въ большомъ свт и принимали у себя значительныхъ особъ, но все-таки они были нищими или даже хуже нищихъ, потому что у нихъ не только не было денегъ, но еще были долги. Нищета вообще страшна: сырое и холодное жилище, грязь какого-нибудь подвала, жалкя лохмотья вмсто одежды, постоянныя лишеня и голодъ,— все это можетъ испугать хоть кого. Но нищета въ десять, во сто, въ тысячу разъ страшне тому, кто ея никогда не испыталъ, кто привыкъ къ роскоши, къ удобствамъ, къ изобилю. Въ такомъ положени была Муратова.

Она родилась и прожила всю жизнь, не зная, что значитъ отказывать себ въ чемъ-нибудь. Когда ей пришлось впервые отказаться отъ собственнаго экипажа и собственныхъ лошадей — ей показалось, что она не переживетъ этого. Но лишене собственнаго экипажа и лошадей было ничто въ сравнени съ предстоящими лишенями. Муратова не могла себ представить, какъ она останется безъ прислуги, безъ порядочной квартиры, безъ хорошей одежды, безъ изобильнаго стола. Но мало того, что ей предстояло терпть нужду во всемъ,— ей предстояло жить въ нищет и видть, что вс ея знакомые будутъ жить въ довольств, что они станутъ относиться къ ней съ обиднымъ состраданемъ, что они, быть-можетъ, отвернутся отъ нея. А между тмъ спастись отъ нищеты обыкновенными средствами — работой, не было никакой возможности: ее никто и никогда не приготовлялъ ни въ какому труду. Нужно было предпринять для избжаня нищеты какя-нибудь радикальныя средства. Муратова ршилась, во-первыхъ, достать частное мсто въ какой-нибудь акцонерной компани своему мужу, во-вторыхъ, она надялась достать денегъ и на свою долю. Но откуда? Чтобы получить мсто — нужно было имть протекцю сильныхъ и влятельныхъ ходатаевъ. А между тмъ людей именно этого сорта и не было въ числ знакомыхъ Муратовыхъ, такъ какъ ихъ родственники, старики графы Баскаковы, уже давно жили за границею, остальные же знакомые, окружавше ихъ, состояли изъ пустой свтской молодежи, умвшей повеселиться, но не умвшей сдлать какое бы то ни было серьезное дло. Муратова ршилась перемнить кругъ знакомства. Прежде всего она записалась въ нсколько благотворительныхъ обществъ: здсь она надялась войти въ сношеня съ представителями высшаго свта и финансоваго мра. Ей пришлось достигать своей цли не вдругъ, а исподволь, постепенно. Сначала нужно было показать всмъ этихъ людямъ, что она трудится безкорыстно, нужно было сдлаться необходимой въ ихъ кружк. Это стоило не малыхъ усилй. Главныя надежды возлагала Аделаида Александровна на кружокъ Марьи Петровны Прозоровой-Солонецкой, пользовавшейся сильнымъ влянемъ въ петербургскомъ обществ.

Марья Петровна Прозорова-Содонецкая, урожденная княжна Рубецкая, считалась во дни своей молодости первой красавицей въ Петербург, а посл своего замужества слыла одною изъ самыхъ богатыхъ женщинъ высшаго круга. Этого было довольно для того, чтобы за нею увивались десятки поклонниковъ. Поклонники эти могли тмъ боле разсчитывать на успхъ, что ихъ ухаживанья льстили крайне самолюбивой женщин, и что ея мужъ былъ нелюбимъ ею. Прозоровъ-Солонецкй былъ маленькимъ, пухленькимъ генераломъ съ гладко-выбритымъ розовымъ личикомъ и отличался настолько же своею глупостью, какъ и богатствомъ. Въ высшемъ кругу онъ игралъ роль шута, и ему приписывались вс кмъ-нибудь сдланныя или сказанныя глупости. Онъ плохо зналъ французскй языкъ, но постоянно говорилъ по-французски, и въ свт разсказывали, что онъ, будучи еще полковникомъ, смшилъ одну изъ великихъ княгинь, говоря во время отправленя этой особы по желзной дорог: ‘Tous est prt’. Эта фраза постоянно соединялась съ его именемъ. Показывались въ свт его визитныя карточки, на которыхъ значилось: Prosoroff-Solonetzky, directeur du chemin de fer de St.-Ptersbourg Zarskoe Selo et de retour. Нкоторые шутники такъ и оставили за нимъ назване ‘gnral de retour’. Такой мужъ, конечно, долженъ былъ играть очень жалкую роль при Марь Петровн, и скоро посл ея замужества его не иначе стали звать, какъ ‘мужемъ Марьи Петровны’, точно у него не было своего имени. Марья Петровна была ходячее самолюбе и долго играла роль первой свтской львицы. Въ скандалезную хронику петербургскаго высшаго свта занеслось не мало скабрезныхъ анекдотовъ, соединенныхъ съ именемъ Марьи Петровны. Особенно сильно смшили эти анекдоты простодушнаго мужа Марьи Петровны, когда шутники разсказывали ему эти анекдоты, не называя именъ. Въ эту минуту маленькй генералъ хохоталъ до колотья, пыхтя и задыхаясь и представляя себ положене рогоносца-мужа кутящей героини разсказа. Многе уже полагали, что Марья Петровна кончитъ такъ, какъ кончила некрасовская княгиня, романъ которой начался въ Росси и кончился въ парижской больниц. Но годы брали свое. Эта женщина, слывшая нкогда первой красавицей столицы, мало-по-малу, должна была уступить свое мсто другимъ. Тогда она бросилась на путь благотворительности, заставивъ маленькаго генерала пыхтть и выбиваться изъ силъ, для того чтобы завербовать новыхъ помощниковъ ‘для своей Марьи Петровны’. Это случилось именно въ то время, когда ей грозила опасность потерять значене, первой героини великосвтскихъ салоновъ. Во времена славы своей красоты Марья Петровна не терпла соперницъ, теперь она не хотла быть обыденною, заурядною благотворительницею. Она въ сущности была первымъ врагомъ всхъ благотворителей и всхъ филантропическихъ обществъ, такъ какъ она завидовала каждому изъ ихъ успховъ. Разныя ‘общества дешевыхъ квартиръ’, ‘общества доставленя труда нуждающимся женщинамъ’, ‘общества пособя преетарлымъ и убогимъ’ и тому подобныя учрежденя, возникшя въ то время, подвергались самой рзкой, самой безпощадной критик Марьи Петровны. Она хотла убить вс эти общества, затмить славу всхъ этихъ благотворительницъ, чтобы только снова играть видную роль въ свт. Она прочла нсколько популярныхъ книжонокъ о филантропи, повела свое дло съ шумомъ и блескомъ и сыпала проектами: то проектировала общй създъ благотворителей, то требовала, чтобы благотворители были не боле, какъ повренными нуждающихся классовъ, которые, по ея мнню, должны были сами распоряжаться назначенными на бдныхъ суммами, то мечтала при помощи филантропи уничтожить проституцю. Чтобы сдлаться врагомъ Марьи Петровны, достаточно было скептически отнестись хотя къ одному изъ ея проектовъ. Чтобы прибрать въ руки Марью Петровну и длать изъ нея что угодно, достаточно было говорить, ей на каждомъ шагу, что ея замыслы велики, помогать ей въ самыхъ сумасбродныхъ затяхъ и благоговйно выслушивать ея планы. Сначала она шумла и хлопотала только ради тщеславя, только для наполненя той пустоты, которая чувствовалась въ ней и около нея посл потери значеня первой львицы, но, мало-по-малу, она сама убдилась, что разные возникавше въ ея голов планы дйствительно генальны и велики, и сдлалась фанатикомъ своего дла. Ничто не превращаетъ человка такъ скоро въ фанатика, какъ отсутстве возраженй и поклонене толпы. Марь же Петровн, съ одной стороны, сначала никто не считалъ нужнымъ возражать, помня пословицу: ‘чмъ бы дитя ни тшилось, лишь бы не плакало’, а съ другой стороны, она, какъ вс благотворительницы, ежедневно слышала благословене десятка черносалопницъ и попрошаекъ и все боле и боле убждалась въ святости своего дла.

Когда Аделаида Александровна попала въ кружокъ этой личности, она, Аделаида Александровна, поняла, что увлечь Марью Петровну и легко, и трудно. Легко потому, что Марья Петровна увлекалась всми хвалящими ее, трудно потому, что Марью Петровну хвалили сотни людей, надясь получить черезъ нее мста и тому подобныя выгоды. Мужъ Марьи Петровны только въ томъ и проводилъ время, что, волнуясь, обливаясь потомъ и длаясь совсмъ краснымъ, хлопоталъ объ опредлени разныхъ protgs ‘своей Марьи Петровны’. А этимъ protgs не было счета. Значитъ, Аделаид Александровн, какъ лицу новому, пришлось бы довольно долго ждать своей очереди на получене милостей отъ Марьи Петровны. Нужно было выдаться чмъ-нибудь особеннымъ, чтобы Марья Петровна особенно дорожила Аделаидой Александровной и сдлала для нея все, что возможно. Выдаться можно было только тмъ, что сдлаться вторымъ ‘я’ Марьи Петровны, быть въ сущности ея рабой, подсказывать ей еще боле широке планы, говоря, что эти планы принадлежатъ самой Марь Петровн, исполнять всю черную работу благотворительности,— однимъ словомъ, служить новой ступенью пьедестала, при помощи котораго Марья Петровна могла бы казаться выше своего нравственнаго роста хотя на одинъ вершокъ. Аделаида Александровна ршилась и на это. Какъ вс фанатики, Марья Петровна была крайне деспотична и не признавала никакихъ правъ, никакихъ требованй въ той человческой личности, которую она избирала орудемъ для осуществленя своихъ плановъ. Примкнуть къ длу Марьи Петровны — значило отдать въ ея распоряжене все свое время и всю свою личность. Не было того часа дня и ночи, когда Марья Петровна не ршилась бы потревожить своего адепта вызовомъ для ‘важныхъ переговоровъ’ или порученемъ, которое нужно исполнить ‘немедленно’. Рдко кто выдерживалъ ея гнетъ въ течене продолжительнаго времени: ея секретари, ея помощники смнялись часто, уходили отъ нея тотчасъ же, какъ только добивались того, зачмъ они шли въ ней. Эта же тяжелая роль выпала и на долю Муратовой. Праздная и бездтная Марья Петровна, томясь скукой, приглашала ее къ себ въ часъ ночи и будила въ 9 часовъ утра, она поручала ей постить домъ Вяземскаго и дома терпимости, она заставляла ее здить къ какимъ-нибудь кокоткамъ-танцовщицамъ съ приглашенемъ принять участе въ продажъ билетовъ на алегри, она по цлымъ часамъ мучила ее излянями своего негодованя или своего огорченя. Аделаида Александровна оскорблялась до глубины души этимъ деспотизмомъ, но съ настойчивостью и терпливостью женщины плела ту тонкую, но крпкую сть, въ которую нужно было завлечь Марью Петровну, чтобы достигнуть своихъ цлей. Уже черезъ пять, шесть мсяцевъ знакомства Марья Петровна говорила всмъ, что только одна Аделаида Александровна способна понимать все величе ея плановъ, что только Аделаида Александровна уметъ своею энергею побждать вс трудности.

— Вотъ мой лучшй другъ,— рекомендовала она Аделаиду Александровну, обнимая и цлуя ее передъ лицомъ тхъ тузовъ петербургскаго общества, которые были такъ нужны Аделаид Александровн.

И тузы смотрли на нее не безъ участя: они знали, что быть лучшимъ другомъ Марьи Петровны не легко, и удивлялись, для чего несетъ этотъ гнетъ на себ такая прекрасная, такая еще молодая, такая богатая женщина. ‘У нея, врно, былъ въ жизни печальный романъ или она несчастна въ своей семейной жизни’,— думали тузы, понимая, что женщина молодая, хорощенькая, богатая и счастливая можетъ, пожалуй, играть въ благотворительность, но нести на себ все бремя этихъ заботъ и хлопотъ не станетъ. Отдаться этому длу всецло можетъ подобная женщина только тогда, когда ей-нужно позабыться, подавить тяжелыя думы. Мысли о расчет у тузовъ не могло явиться, потому что Аделаида Александровна тонко, но ясно давала понять, что она не бдна. Ей тяжело было играть эту роль. Иногда во всемъ существ ея было что-то лихорадочное, болзненное. Это длало ее еще боле интересною, еще боле намекало на ‘печальный романъ’ въ ея жизни. Но этотъ романъ былъ очень прозаиченъ: Аделаида Александровна трепетала и боялась каждую минуту, что ея денежныя дла запутаются и увлекутъ ее въ пропасть нищеты гораздо раньще, чмъ она успетъ что-нибудь сдлать для спасеня себя отъ гибели. Она еще не знала, чего просить для своего мужа, какое мсто намтить для него, когда въ салон Марьи Петровны ей впервые встртился баронъ Гельфрейхъ.

— Жидовскй царь идетъ,— шепнула ей Марья Петровна, когда онъ появился въ зал, и любезно обратилась къ нему съ упрекомъ:— Вы, баронъ, забываете своихъ старыхъ друзей!

Гельфрейхъ равнодушно пожалъ протянутую ему руку какъ человкъ, знающй, себ цну, привыкшй давно ко всмъ заискиванямъ и не врящй никакимъ любезностямъ. Это была, въ сущности, отталкивающая фигура: его некрасивое лицо отличалось той мертвенностью, которая встрчается только на лицахъ евреевъ, отъ него вяло сухостью и холодомъ, сразу можно было понять, что этотъ человкъ, проходя своей дорогой, не обратитъ вниманя, по чему идутъ его ноги, по грязи, по падали, или по живымъ существамъ, если бы подъ его плоской и широкой, тяжелой ногой раздался пронзительный визгъ, онъ даже и не посмотрлъ бы, кого онъ раздавилъ, щенка или ребенка. Марья Петровна презирала этого человка и любезно жала ему руки, потому что онъ длалъ ей значительныя ссуды денегъ на ея предпрятя. Онъ смотрлъ съ пренебреженемъ на глупыя зати отцвтшей львицы и обязательно ссужалъ ей деньги на эти глупыя зати, потому что черезъ нее можно было добывать концесся и осуществлять разныя финансовыя сдлки: въ дом Марьи Петровны легко было узнать многое, что нужно было знать во-время на берлинской бирж. Простодушный, румянолицый и пухленькй генералъ выбалтывалъ ‘по секрету’ всмъ и все, что онъ могъ выболтать.

— Вы, кажется, незнакомы?— обратилась къ барону Марья Петровна, указывая глазами на Аделаиду Александровну.

Баронъ отрицательно покачалъ головой.

— Аделаида Александровна Муратова, мой лучшй другъ, баронъ Исаакъ Осиповичъ Гельфрейхъ, царекъ финансоваго мра,— съ улыбкой проговорила Марья Петровна.

Баронъ протянулъ руку Аделаид Александровн, даже не дожидаясь, протянетъ ли она ему свою. Онъ зналъ, что ни одинъ человкъ не отказался бы отъ счастья покатъ его руку. Это была пухлая, влажная, холодная рука. Прикосновене къ ней напоминало прикосновене въ лягушк, Аделаиду Александровну невольно покоробило. Ей припомнилось, какъ однажды въ дтств, когда она жила въ дом своего дяди, Платона Николаевича Баскакова, гд евреевъ называли не иначе, какъ ‘собаками-жидами’, одинъ тощй еврей съ ободранными пейсиками, въ засаленномъ, лоснящемся длиннополомъ сюртук, съ грязными и костлявыми руками, похожими на когти хищной птицы, прикоснулся губами къ ея рук, отъ него пахло чеснокомъ и грязью, онъ былъ ей противенъ, и она, плача, начала кричать: ‘дайте духовъ, духовъ’, и потомъ цлый день брезгливо отирала свою руку, точно на ней выжглись слды отъ прикосновеня еврейскихъ губъ. Человческая память долго сохраняетъ извстныя ощущеня: достаточно взглянуть на какое-нибудь кушанье, вызвавшее въ насъ когда-нибудь отвращене, чтобы ясно почувствовать во рту отвратительный вкусъ этого кушанья. Именно это испытывала теперь Аделаида Александровна и, въ невольномъ смущени, вся вспыхнула, какъ шестнадцатилтняя двочка. А на нее, между тмъ, были безцеремонно устремлены свинцовые, холодные и проницательные глаза барона Гельфрейха. Ему понравилось это пикантное лицо. Аделаида Александровна поспшила ухать.

— Что эта дама вдова?— мелькомъ спросилъ баронъ у Марьи Петровны.

— Нтъ, у нея живъ мужъ. Но она, кажется, несчастна въ супружеской жизни,— вздохнула Марья Петровна.— Мужъ ея не понимаетъ.

— Дуракъ,— процдилъ сквозь зубы баронъ Гельфрейхъ.— Она такъ хороша.

— Ну, баронъ, вы смотрите на женщинъ, какъ матералистъ, только со стороны ихъ красоты.

— Если я вижу красоту, то я и смотрю со стороны красоты,— замтилъ баронъ.— Если бы она говорила, то, можетъ-быть, я посмотрлъ бы на нее и со стороны ума.

Затмъ онъ перешелъ къ дловому разговору.

При слдующей встрч съ Муратовой онъ подошелъ къ ней, какъ къ знакомой, и, взявъ ея руку, продержалъ ее въ своей рук дольше, чмъ дозволяло приличе. Но эта мягкая, блая рука нравилась ему и потому онъ не безъ удовольствя продержалъ ее въ своей рук, не считая даже нужнымъ подумать о томъ, прятно это или непрятно Аделаид Александровн. Разговоръ зашелъ на самую банальную тему — говорили объ опер. Аделаида Александровна выразила сожалне, что ея мужъ опоздалъ абонироваться въ оперу на предстоящй сезонъ.

— Я вамъ могу предложить свою ложу,— замтилъ баронъ.

— Благодарю, баронъ,— холодно отвтила Аделаида Александровна.— Мы съ вами не настолько знакомы, чтобы я могла воспользоваться вашими услугами.

Баронъ, повидимому, удивился: отъ него люди брали все, что онъ давалъ, какъ принимаютъ отъ правительства кресты и чины, не обижаясь, если эти чины и кресты даются даже не по заслугамъ.

— Все равно, у меня ложа стоитъ большею частью пустая,— съ свойственною ему, можетъ-быть, умышленною безтактностью пояснилъ баронъ, какъ будто хотлъ сказать: ‘все равно я бросаю деньги въ помойную яму’.

Аделаида Александровна взглянула на него съ иронической улыбкой, но въ ея глазахъ сверкнулъ огонекъ негодованя.

— Такъ вы бы, баронъ, продавали ее съ премей,— произнесла она и, любуясь выраженемъ внезапно поблднвшаго еще боле лица барона, прибавила со смхомъ:— въ пользу благотворительныхъ учрежденй Марьи Петровны.

Баронъ не понялъ, хотла ли она посмяться надъ нивъ или надъ благотворительными учрежденями Марьи Петровны, но онъ сознавалъ одно: что эта женщина умла хотя на мигъ шевельнуть его сонную душу. Онъ впился къ нее глазами, когда она живо и бойко заговорила съ другими присутствующими, заговорила, правда, о пустякахъ, но зато заговорила такъ остроумно, такъ ловко, что сразу выказала свой не совсмъ дюжинный умъ. Барону захотлось, во что бы то ни стало, сойтись съ этой женщиной, и такъ какъ до сихъ поръ онъ сходился съ женщинаки просто, какъ сходятся съ подрядчиками, съ служащими въ его конторахъ, съ нанимаемою имъ прислугою, то онъ не сталъ прибгать къ излишнимъ уловкамъ и хитростямъ и ршился приступить къ длу прямо: узнать отъ самой Муратовой, что она несчастна съ мужемъ, и сказать ей, что онъ хочетъ осчастливить ее своею любовью. Улучивъ удобную минуту, онъ спросилъ ее:

— Отчего я еще не видалъ вашего мужа?

— Вроятно, баронъ, оттого же, отчего онъ еще ни видалъ васъ,— отвтила она сухо.— Не встрчались.

— Да, но гд же намъ и встртиться: вы постоянно былаете здсь одн.

Аделаида Александровна промолчала, перелистывая какую-то книгу.

— Отчего онъ не бываетъ у Марьи Петровны?

— Онъ не членъ ея общества.

— О, значить, онъ не ревнивъ. Я на его мст записался бы членомъ во вс т общества, гд была бы членомъ моя жена, если бы она походила на васъ.

Глаза барона приняли сластолюбивое выражене, но Аделаида Александровна такъ пристально и рзко взглянула на него, что это выражене тотчасъ же и исчезло.

— Ревнуютъ, баронъ, тхъ женщинъ, которыхъ не уважаютъ,— съ особеннымъ ударенемъ произнесла она.

— Да, но иногда люди ревнуютъ просто потому, что они ревнивы,— поспшилъ онъ вывернуться.

— Да, но для такихъ людей все равно, будутъ ли ихъ жены похожи на меня или нтъ, и вы совершенно напрасно предположили, что мой мужъ долженъ быть ревнивымъ именно потому, что его жена — я.

Аделаида Александровна поднялась съ мста и пошла, даже не взглянувъ на барона. Ей былъ противенъ этотъ царь жидовъ вообще, но теперь онъ сталъ ей еще противне, потому что онъ, казалось ей, смотритъ на нее съ пренебреженемъ, съ нахальствомъ.

Эта неудача еще боле раздражила барона. Онъ видлъ первую женщину, которая не отдавалась ему сразу, покорно, безъ возраженй. Онъ видлъ въ ней первый предметъ, который онъ, баронъ Гельфрейхъ, не можетъ купить. Эта мысль начинала его бсить. Онъ даже и не подозрвалъ, что Муратова, еще ни разу не видавшая никого, подобнаго барону Гельфрейху, просто не сообразила вдругъ, что онъ не хочетъ нанести ей оскорблене, а просто предлагаетъ ей выгодную денежную сдлку. Она слишкомъ нервно и лихорадочно старалась скрыть свою нищету, она слишкомъ боялась, что люди подозрваютъ ея положене, она слишкомъ сильно хотла замаскироваться до поры, до времени, и потому обращене съ нею барона показалось ей подозрительнымъ: ей казалось, что этотъ жидъ чутьемъ угадалъ ея настоящее положене и хочетъ ее унизить, относясь въ ней нахально и небрежно. Такимъ образомъ, нкоторое время они оба ошибались относительно другъ друга: баронъ разсчитывалъ, что ему придется заплатить за эту новую игрушку дороже, чмъ онъ платилъ за вс другя подобныя игрушки, и даже готовъ былъ на очень крупныя жертвы, а Аделаида Александровна думала, что баронъ ни въ грошъ не ставить ее и потому обращается съ нею, какъ обращаются самодуры съ приживалками,— догадаться, что баронъ всегда изъявляетъ свою любовь именно такимъ оригинальнымъ способомъ, она никакъ не могла. Недоразуменя, можетъ-быть, продолжались бы еще нсколько недль, если бы нсколько случайныхъ фразъ не открыли Муратовой истины.

Въ одинъ изъ безчисленныхъ финансовыхъ кризисовъ ‘Общества первой помощи’ въ интимномъ кружк членовъ этого общества зашли толки о средствахъ пережить этотъ кризисъ.

— Разв опять прибгнуть къ барону Гельфрейху?— говорила въ раздумья Марья Петровна.— Но я уврена, что онъ теперь не дастъ денегъ. Мы и безъ того уже должны ему. Вотъ разв, если Аделаида Александровна попроситъ его…

— Я?— изумилась Муратова.

— Ну да. Для васъ онъ все сдлаетъ,— засмялась Марья Петровна.

— Для меня?— переспросила Муратова.

— Да. Чему вы удивляетесь? Вдь онъ ходитъ за вами, какъ тнь, и не спускаетъ съ васъ глазъ.

Муратова вся вспыхнула.

— Я не знаю, если это шутка, то, признаюсь, она слишкомъ неумстна,— сухо возразила она.

— Другъ мой, чего вы обидлись?— ласково обратилась къ ней Марья Петровна.— Разв вы виноваты, что въ васъ влюбился этотъ старый ловеласъ? Неужели вы еще не вполн знаете нашихъ мужчинъ?

— Но, кажется, я не дала никакого повода…

— Боже мой, каке поводы тутъ нужны! Вы хороши — вотъ и все.

— Негодяй, какую онъ роль заставилъ меня играть,— почти сквозь слезы проговорила Муратова.

— Полноте, что вы! Никакой роли не заставлялъ онъ васъ играть. Мы вс очень хорошо знаемъ, что у такихъ хорошенькихъ женщинъ, какъ вы, всегда найдутся поклонники…

— Которые, въ конц-концовъ, заставятъ указывать пальцами на женщину, какъ на ихъ любовницу!

— Что вы…

— Однако, вы сказали же, что я могу заставить его сдлать все…

— Другъ мой, разв это значитъ, что я считаю васъ близкой къ нему?.. Ну, полноте, вы слишкомъ серьезно смотрите на эти вещи…

Марья Петровна притянула къ себ Муратову и поцловала ее. Она относилась къ Муратовой, какъ ко всмъ своимъ помощницамъ, нсколько покровительственно, и давала имъ чувствовать своими ласками, что она стоитъ выше ихъ.

— Вы совсмъ дитя!— прошептала она.

Но Аделаида Александровна не успокоилась. Въ ея душ поднялась цлая буря. Этотъ жидъ смлъ влюбиться, въ нее! Эти люди смли подозрвать, что она знаетъ о его любви! Какъ онъ отвратителенъ, какъ отвратителенъ, этотъ свтъ! Они говорятъ, что она все можетъ сдлать изъ этого жида. Они, быть-можетъ, уже завидуютъ ей. Да можно ли и не завидовать той, которая можетъ повелвать царемъ жидовъ? Какъ онъ богатъ, какъ онъ силенъ! Что ему значитъ дать мсто ея мужу, дать ей десятокъ тысячъ? Онъ когда-то ей предлагалъ ложу такимъ тономъ, какъ будто говорилъ: ‘это для меня все ничего не значить’. Онъ такъ же можетъ предложить ей деньги, экипажи, лошадей. Да, въ свт можно блестть, можно не быть рабою разныхъ барынь, въ род Мари Петровны, можно заставить этихъ барынь кланяться себ, если только согласиться, чтобы эта холодная, влажная рука жида жала ея руку, руку Аделаиды Александровны, если согласиться припасть головкой къ этому мертвенному лицу и позволить этимъ свинцовымъ глазамъ впиваться въ полутьм будуара въ ея плечи, въ ея грудь. Аделаид Александровн стало гадко, ей опять вспомнился тотъ тощй, грязный жидъ, который цловалъ въ дтств ея руку… А дла ея все боле и боле запутывались. Иногда ей становилось жутко, когда она вспоминала, что, можетъ-быть, завтра отнимутъ все ея имущество, что она останется нищею. Что тогда? Не будутъ ли смяться надо нею вс эти люди? Не обрызгаетъ ли ее грязью этотъ самый жидъ, когда онъ подетъ въ собственной карет мимо нея, идущей пшкомъ? Но у нея будетъ чистая совсть! Чистая совсть при нищет, при голод, при зависти къ богачамъ, при всеобщемъ презрня! Вдь за чистую совсть не уважаютъ людей, разв мы даемъ дорогу нищему за то, что у него чиста совсть, разв мы преклоняемся передъ голоднымъ за то, что у него чиста совсть? А грхъ? а Божье наказанье? Но можно ли ручаться, что страданя, голодъ, нужда не надломятъ силъ и не заставятъ, въ конц-концовъ, также согршить, но согршить, не купивъ себ даже довольства, а ради гроша, ради дневного обда?

— Въ ныншнемъ мсяц срокъ векселямъ на пять тысячъ,— вытянувъ верхнюю губу, вялымъ тономъ пояснялъ Аделаид Александровн ея супругъ.— И предстоятъ платежи процентовъ по имню въ общество поземельнаго кредита…

— Что это ты, дразнишь меня, что ли, этимъ memento mori?— раздражительно спрашивала Аделаида Александровна.

— Нтъ, я такъ вспомнилъ,— съ тупымъ равнодушемъ произносилъ Муратовъ:— потому что нечмъ будетъ уплатить…

— Нечмъ, нечмъ! Такъ что же ты мн объ этомъ говоришь? Разв у меня-то есть деньги? Иль ты думаешь, что я ихъ должна пробртать, а не ты?

— Откуда же мн?— спокойно ршалъ супругъ.— Мн теперь неоткуда пробрсти.

Муратова отворачивалась отъ него и въ ея голов мелькала мысль: ‘Да, стоитъ сказать одно слово — и деньги будутъ. Но нтъ, нтъ, ни за что. Довольно испытать одну пытку союза съ отвратительнымъ человкомъ’. И она бросала полный презрня взглядъ на тупую фигуру мужа Пять лтъ тому назадъ Муратовъ еще отличался вншнимъ лоскомъ, вншнею приличностью. Теперь не было и этого. Кутежи, развратъ, дружба съ неразвитыми кутилами, пребыване среди наглыхъ и ограниченныхъ кокотокъ опошлили его окончательно. Неумлыя и глупыя спекуляци, разоренье, долги притупили еще боле его и безъ того ограниченный умъ, растерявшйся въ виду безвыходнаго положеня. Пять лтъ тому назадъ онъ еще былъ способенъ волноваться, длать бурныя ‘сцены’ жен и пробуждать въ ней злобу и негодоване. Теперь онъ апатично и тупо ждалъ отъ нея спасеня и покорно сносилъ ея вспышки, пробуждая въ ней только презрне. А дла шли все хуже и хуже.

— Сударыня, васъ желаетъ видть госпожа Сипко,— докладывала Муратовой горничная.

— Я говорила вамъ, чтобы не принимать эту особу,— строго замчала Муратова.

— Но. она говорить, что не уйдетъ, не видавъ васъ,— отвчала горничная.— Она опять будетъ дежурить на лстниц, какъ въ прошлый разъ.

Муратова съ негодованемъ вспомнила, какъ госпожа Сипко дйствительно продежурила недавно полдня на лстниц и все-таки поймала ее и объяснилась съ нею, но уже не съ-глазу-на-глазъ, а при швейцар.

— Просите,— отрывисто произносила Аделаида Александровна..

Въ комнату являлось низенькое, безобразное лицомъ, съ моргающими глазками существо въ шерстяномъ плать съ крупными красными, синими и желтыми клтками. Эта женщина походила не то на кухарку, не то на торговку изъ лоскутнаго ряда. Выражене тупости не сходило съ ея лица.

— Скажите, пожалуйста, долго ли вы будете мучить меня?— встрчала ее Муратова.

— Я за деньгами,— отвчала Сипко.

— Я знаю, что вы только и можете придти ко мн, что за деньгами. Но я вамъ говорила, что у меня нтъ денегъ.

— Вы знаете, что мы бдные люди: мужъ чиновникъ, семеро дтей, я сама стряпаю, сама стираю. Я поврила вашему мужу послдня деньги. Это было все приданое… Теперь сына отдала въ гимназю, нужно сдлать ему пальто. Мн теплые башмаки нужны.

Госпожа Сипко говорила ровно, безъ перерывовъ, однообразнымъ тономъ, съ тупымъ видомъ.

— Но я вамъ говорю, что у меня нтъ денегъ.

— Мы совсмъ обносились. Мужъ попрекаетъ, что я дала эти деньги вашему мужу, польстившись на больше проценты. Это все мое приданое. Что-жъ, конечно, мн хотлось побольше получить процентовъ…

— Но для чего вы мн все это разсказываете? Все это я слышала десятокъ разъ. Но если у меня нтъ денегъ, то я не ногу вамъ отдать.

— Мн нтъ никакой возможности обойтись безъ этихъ денегъ. Мы совсмъ принуждались, и мужъ все бранится. Вотъ, говоритъ, погналась за двумя…

— Послушайте,— прерывала ее Аделаида Александровна, теряя всякое терпне.— Вамъ непремнно хочется получить эти деньги теперь? Ну, у васъ есть вексель, подавайте его ко взысканю, сажайте въ тюрьму моего мужа, длайте, что хотите. Но предупреждаю васъ, что у него нтъ ни гроша своего.

— Я знаю, что имнье ваше, потому я и хожу къ вамъ. Намъ теперь необходимо…

— Я вамъ сказала…

— Мальчикъ не можетъ безъ теплаго пальто ходить. Теперь таке холода стоятъ. Я тоже все простужаюсь безъ теплой одежды.

Убйственно-однообразный тонъ этой тупоумной женщины дйствовалъ на нервы.

— Ну, берите, берите, вотъ вамъ десять рублей,— почти бросила ей Муратова деньги, выходя изъ себя.

— Что же я сдлаю изъ десяти рублей?— тмъ же тономъ продолжала Сипко, неторопливо и осторожно свертывая бумажку вчетверо и заботливо пряча ее въ портмоне.— Портной не беретъ за теплое пальто меньше двадцати рублей. Тоже башмаки…

— У меня нтъ больше денегъ…

— Меньше четырехъ рублей нельзя заплатить…

— Господи!— восклицала Муратова.— Ну, вотъ вамъ еще пять рублей. Видите, у меня нтъ боле ни гроша.

Она нервно переворачивала передъ глазами Сипко свой портмонэ.

— Такъ я на-дняхъ еще приду,— спокойно замчала Сипко, опять складывая вчетверо бумажку и пряча ее въ портмонэ.— Пальто черезъ недлю будетъ готово. Раньше портной не могъ. Теперь у нихъ работы много…

— Мн некогда…

— Вы бы ужъ лучше вс деньги отдали, и вамъ, и мн лучше бы. А то мой мужъ…

— Я вамъ говорю, что мн некогда, времени у меня нтъ…

— Я давно бы подала вексель ко взысканю, если бы у вашего мужа были деньги, или посадила бы его въ долговое отдлене, но туда платить нечмъ. Я и то говорила мужу: пристращаемъ, посадимъ на послдня…

— Ахъ, сажайте его, взыскивайте съ него, но оставьте меня въ поко!— восклицала Аделаида Александровна.

Сипко удалялась.

‘Боже мой, разв смла бы эта женщина переступить порогъ моей комнаты, если бы’…— думала Муратова и не кончила.— ‘А каково будетъ оставаться съ нимъ наедин?’ — мелькало въ ея голов, и она вздрагивала.

VI.

Аделаида Александровна Муратова сидла передъ зеркаломъ: горничная чесала ей волосы, и вдругъ замтила:

— А у васъ одинъ сдой волосокъ есть!

— Что?— съ изумленемъ спросила Муратова и даже обернулась къ горничной лицомъ, хотя она могла видть ея лицо и въ зеркал.

— Сдой волосъ!— повторила горничная.— Прикажете вырвать?

Муратова задумалась и равнодушно отвтила:

— Вырви, если хочется.

Горничная вырвала и подала ей волосъ. Муратова машинально взяла его въ руки и внимательно стала разсматривать этотъ тонкй, серебристый волосъ, точно въ немъ было что-то особенное. Она навертывала его на палецъ и, кажется, не слыхала болтовни горничной.

— Какъ рано, сударыня, сдые волосы у васъ начинаютъ расти,— болтала горничная.— Это оттого, что у васъ черные волосы, или отъ головной боли. А то бываетъ отъ заботъ. Вотъ у меня долго не будетъ сдыхъ волосъ, я блокурая, а не брюнетка…

— Ты, Маша, я слышала, замужъ идешь?— спросила Муратова задумчиво.

— Да, сударыня… Да нескоро еще, мсяцевъ черезъ шесть,— отвтила горничная.— Съ деньгами еще не справились… Такъ нельзя, тоже свадьбу сыграть надо…

— По любви идешь?

— Какъ же, сударыня, безъ любви выйти…

— Да, да, безъ любви нельзя!— вздохнула Муратова.— Безъ любви выйти — это значитъ погубить себя…

Она задумалась.

— Вы, сударыня, какое платье сегодня наднете? Свтлое?

— Платье?— очнувшись, спросила Муратова.— Нтъ, черное сегодня, черное…

— Къ вамъ оно очень идетъ.

— А?.. Идетъ?.. Да, да, черное идетъ.

Муратова одлась и стала ходить не комнат.

— Ты мн не нужна боле,— обратилась она къ горничной.

Горничная вышла.

Муратова подошла къ зеркалу и окинула глазами свое отражене.

— Неужели я начинаю старться? Въ мои-то годы! Или такъ, случайно явился одинъ сдой волосъ?.. Впрочемъ, что же мудренаго и посдть отъ этихъ думъ… Нтъ, я еще молода, хороша!

Муратова улыбнулась сама себ и ближе приникла къ зеркалу.

— Но у меня утомленный видъ сегодня…

Она потянула пальцами кожу у наружныхъ угловъ глазъ.

— Да, это морщинки… Свжесть кожи исчезаетъ… И отчего эта черта появилась?

Она взглянула на тонкую черту, проходившую подъ подбородкомъ.

— Полню…

Она отошла отъ зеркала и снова заходила по комнат.

— А что сдлается въ годъ, въ два?— почти вслухъ подумала она.

Она мелькомъ взглянула на свой портретъ, писанный пастелью года три тому назадъ. Это была одна изъ лучшихъ работъ Веллоли.

— Какая перемна въ три года!— вздохнула она.— Тамъ почти двочка, теперь…

Она не кончила и горько усмхнулась.

— Еще года два, три — и никакой жидъ не дастъ за меня ничего.

Вечеромъ въ этотъ день она уже кокетничала съ барономъ Гельфрейхомъ. Въ глубин души она уже ршила вопросъ: ‘быть или не быть’. Но она не могла еще безъ отвращеня вспомнить о барон и, какъ мы видли, почувствовала въ то же время ненависть къ мужу: она находила себ оправдане въ томъ, что она поступаетъ такъ ради него, что при другомъ муж ей не пришлось бы такъ поступать. Она сидла теперь, отдавшись тяжелымъ думамъ о человк, внушившемъ ей отвращене и готовымъ потребовать ея любви. А до нея продолжали долетать смутные звуки музыка и говора. Она даже могла разслушать пне. Она машинально встала, взяла свчу и пошла въ другую комнату. Это была небольшая, похожая на коридорчикъ, комната съ мраморною ванною и мраморнымъ умывальнымъ столомъ: за нею была гардеробная, большая комната съ красивыми шкапами, съ трюмо и парою креселъ. Изъ этой комнаты вела дверь въ комнату, гд раздавалось пне и музыка. Эта дверь была замкнута и закрыта тяжелой портьерой. Аделаида Александровна тихо поставила свчу на маленькй столикъ у трюмо, подняла тяжелую портьеру и остановилась у дверей.

За стной кто-то тихо фантазировалъ за фортепано, наигрывая вальсъ изъ ‘Фауста’. У самой стны, точно подъ ухомъ Аделаиды Александровны, кто-то, очевидно продолжая начатый разговоръ, говорилъ:

— …Ну, и пришлось разстаться. Но мы любили другъ друга и были счастливы. Чего же еще больше? Теперь будемъ искать новаго счастья.

Фантазировавшй у фортепано человкъ заигралъ арю изъ ‘Синей Бороды’ и до Аделаиды Александровны долетали звуки чистаго тенора. Онъ плъ:

Amours nouvelles!

Changer de belles,

Changer tous les huit jours!

Quoiqu’on en dise,

C’est ma devise!

Amours,

Courtes amours!

— Ну, эти courtes amours хороши для того, кто уже любилъ,— произнесъ мягкй и свжй голосъ, знакомый Аделаид Александровн.

Это былъ голосъ ея дальняго родственника, графа Виктора Валерьяновича Баскакова.

— А ты еще не любилъ?— раздался насмшливый вопросъ господина, сидвшаго у стны, около тхъ дверей, гд стояла Муратова.

Она почему-то ближе прижала ухо къ двери.

— Нтъ еще,— какъ бы неохотно отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Ахъ, ты красная двушка!— засмялось нсколько голосовъ.

— Да разв не испытать любви — значитъ быть красной двушкой?— возразилъ родственникъ Муратовой.

— Скажи, пожалуйста, неужели Аделаида Александровна любитъ своего монстра?— такъ рзко и отчетливо раздалось подъ ухомъ Аделаиды Александровны, что она невольно отшатнулась отъ двери, точно боясь, что ее замтятъ.

— Я ее объ этомъ не спрашивалъ,— сквозь зубы проговорилъ графъ Баскаковъ.

— Э, господа, мужчина немножко лучше чорта — уже красавецъ для женщины. Женщинъ не поймешь, за что он любятъ,— замтилъ кто-то.

Дилетантъ-панистъ, между тмъ, снова игралъ отрывки изъ ‘Фауста’ Гуно: это были думы и псня Маргариты за прялкой.

— Ну, я съ этимъ не согласенъ,— возразилъ голосъ подъ ухомъ Аделаиды Александровны.— Безъ всякаго основаня не могутъ любить и женщины. Он всегда любятъ за что-нибудь — за красоту, за умъ, за богатство… А твой дядюшка, Викторъ, можетъ быть любимъ разв за то, что его можно бы за деньги показывалъ во время масленицы.

Въ комнат раздался дружный смхъ. Муратова закусила губы.

— А вы забыли, господа, что иногда женщины любятъ своихъ мужей за то, что они покладисты и закрываютъ глаза, когда нужно не видть, и затыкаютъ уши, когда нужно не слышать,— замтилъ кто-то.

Муратова вспыхнула: ее подозрваютъ, подозрваютъ въ грх, котораго она еще не совершила. Ей было и досадно, и больно.

— Твоя выходка совсмъ неумстна,— строго и рзко замтилъ Викторъ Валерьяновичъ.— Моя тетка не нуждается въ покладистомъ муж. Вообще, господа, совтую вамъ не говорить о ней или быть осторожне.

— А что? разв она отсюда можетъ услышать?

— Она не можетъ услышать, но я-то слышу,— съ ударенемъ отвтилъ родственникъ Муратовой.

— Ба! да онъ, кажется, неравнодушенъ къ своей прелестной tante! Что-жъ, да здравствуетъ любовь! — раздались голоса.

— Да, любовь и вино!— крикнулъ голосъ подъ ухомъ Аделаиды Александровны.— Мы, господа, болтаемъ и мало пьемъ.

Муратова услышала звонъ стакановъ. Музыкантъ заигралъ снова и заплъ:

Buvons sec, quand le via est bon!

Du raisin naquit la chanson,

Les glouglous, les joyeux flonflons

Sont toujours des gais compagnons.

Въ комнат зазвучалъ смхъ и смутный говоръ.

‘Какъ они веселы и счастливы!’ — невольно подумала Муратова, и въ ея голов мелькнула мысль о томъ, что она, Муратова, никогда не испытала въ жизни ни беззавтнаго веселья, ни полнаго счастья. Она опустилась въ одно изъ стоявшихъ креселъ и задумалась: ей опять вспомнилась вся ея жизнь.

VII.

Въ воображени Аделаиды Александровны рисуется величественный, обширный барскй домъ, надменно и одиноко сторонящйся отъ убогихъ крестьянскихъ избъ. Кругомъ дома глухо шумитъ громадный паркъ. Въ дом царствуетъ тишина, точно въ немъ все вымерло. Но въ немъ есть народъ, только этотъ народъ — ‘люди’, ‘прислуга’, ‘дворовые’, ‘крпостные’, ‘холопы’. Они не смютъ стучать ногами, не смютъ громко говоритъ, не смютъ громко смяться. Иногда появляются здсь знакомые, но и они какъ-то стсняются, притихаютъ, улыбаются и говорятъ точно по заказу. Почему же замчается эта мертвенность, эта сдержанность? Потому, что такъ угодно самодурствующему властелину дома, старому дяд Аделаиды Александровны, Платону Николаевичу Баскакову. Надменный, холодный, эгоистичный, онъ подавляетъ всхъ: онъ скучаетъ и сердится на весь мръ и придирается ко всмъ, кому весело. Но онъ любитъ ее, котенка Адель, только какъ любитъ! Онъ и мучаетъ, и балуетъ ее. Сначала онъ доводитъ ее до слезъ своими капризами, потомъ сажаетъ къ себ на колни и требуетъ, чтобы она ласкалась къ нему. Изъ нея вырабатывается мелочно-хитрый ребенокъ, умющй сдерживаться, умющй во-время ласкаться, живущй въ себ самомъ своею собственною жизнью. Эта жизнь странная: Адель любитъ понжиться, полниться, погрться на солнц, почитать въ теплой постели романы. У нея развивается воображене, и оно рисуетъ ей причудливыя картины ея будущаго счастья — веселой и шумной жизни въ столиц, съ любовю къ ‘нему’. Кто этотъ она еще не знаетъ, но она уже представляетъ его себ красавцемъ, блестящимъ героемъ. Иначе и быть не можетъ, потому что она сама хороша собою. Иногда она по получасу стоитъ въ своей комнат на мягкомъ ковр передъ трюмо и любуется собою, любуется молодыми формами своего стройнаго тла. Что-то сладострастное, что-то гршное сказывается въ эти минуты во всей фигур молодой двушки. Но вотъ настаетъ минута, когда ей говорятъ, что за нее сватается женихъ,— женихъ не красивый, не блестящй, и даже не спросившй ее о ея любви къ нему. Онъ проситъ ея руки прямо у дяди, безъ объясненй съ нею. Она оскорблена. Она готова отказать ему. Но какъ же отказать, когда этого брака желаетъ дядя, когда отъ дяди зависятъ вс ея матеральныя средства? Къ тому же дядя говоритъ, что этотъ мужъ будетъ въ ея рукахъ игрушкою, такъ какъ деньги, богатство будутъ ея. Да, наконецъ, она и боится, что въ этомъ пустынномъ, дом не найдется другого жениха, а года уходятъ: ей уже двадцать два года. Она соглашается, какъ молодая втреница, не знающая жизни, не имющая серьезныхъ понятй о брак. И вотъ настаетъ минута перваго любовнаго объясненя съ женихомъ. Онъ глупо, пошло оскорбляетъ въ ней ея двическую стыдливость, ея самолюбе, и вселяетъ въ молодое сердце чувство презрня къ себ. Однако, приходится побороть это чувство и стать съ этимъ человкомъ подъ внецъ. Въ первыя же минуты посл свадьбы она видитъ, что ея мужъ безсознательный циникъ, циникъ по натур, по воспитаню. Обнимая ее, онъ говоритъ ей, еще невинной двушк, что онъ сходился со многими женщинами, но ни разу не сближался съ такою, какъ она,— и ей становятся противны, оскорбительны его ласки. Сжимая въ своихъ неуклюжихъ объятяхъ, онъ не забываетъ спросить ее, далъ ли ей дядя денегъ въ приданое,— и она не можетъ даже на минуту отдаться обаяню первыхъ ласкъ, сознавая, что она для мужа только придача къ деньгамъ. На другой же день посл свадьбы мужъ обнаруживаетъ деспотическй и грубый характеръ, поднимая бурю изъ-за денежныхъ счетовъ. Она видитъ потребность обуздать его и ухватывается за единственное средство: за свои имущественныя права. Молодые прзжаютъ въ Петербургъ, и Адель нсколько воскресаетъ. Шумъ столицы, балы, театры, новыя знакомства,— все это увлекаетъ ее въ быстрый водоворотъ. Мужъ ея истрачиваетъ свои деньги на меблировку комнатъ, на экипажъ и говорилъ, что имъ нужно еще денегъ, что деньги можно добыть, продавъ лсъ. Она продаетъ этотъ лсъ, она даетъ мужу денегъ, чтобы избжать ‘сценъ’ и его ласкъ. Она уже понимаетъ, что онъ укрощается и исчезаетъ изъ дому, когда у него есть деньги. Въ дом начинается безпутная жизнь: мужъ играетъ на бирж, играетъ въ карты, покупаетъ ласки французскихъ кокотокъ, жена здитъ по магазинамъ, по театрамъ, по баламъ. Иначе жить они не могутъ, потому что кругомъ ихъ, среди знакомой имъ свтской молодежи, все живетъ этою жизнью, похожею на пьяную оргю, на вальпургеву ночь. И какъ они оба довольны, когда ему, безобразному уроду, удастся за деньги купить какую-нибудь едва расцвтшую красавицу-француженку, проданную ему матерью и отбитую имъ отъ мене богатаго юноши-красавца, какъ счастлива его жена, когда за нею въ собрани, въ опер появляется цлый хвосъ блестящей молодежи, ожидающей ея милостиваго взгляда! Но все это поглощаетъ деньги, деньги и деньги. Правда, брильянты не всегда бываютъ настоящими брильянтами, но и поддлка стоитъ дорого при покупк и ничего не стоить при продаж. Правда, картины на стнахъ ея комнатъ не принадлежатъ кисти Жераръ-Дона, Рембрандта, Теньера, Рафаэля,— это сомнительные Буше, поддльные Ватто, жалке Лагрене, доморощенные Воробьевы, это не вковые холсты Ванъ-Дика, а скороисчезабщя пастели разныхъ Беллоли,— но все это, стоящее гроша при продаж, покупается на всъ золота. Правда, что бронза Крумбюгеля, Кумберга и Кача не бронза Бенвенуто Челлини, но главное отличе этой бронзы отъ Челлини состоитъ не въ томъ, что она дешево стоитъ при покупк, а въ томъ, что она теряетъ всякую цну, какъ только съ нея снимется ярлыкъ магазина. За ихъ мебель заплачены тысячи рублей, но все же это безхарактерная, сдланная изъ хрупкаго американскаго орха мебель Гассе, Тура, Лизере, а не вковая и характерная мебель Буля, передающаяся изъ рода въ родъ. Такимъ образомъ, мишура, сусальное золото, поддлки новйшей свтской жизни требуютъ все-таки много денегъ, денегъ и денегъ. Гд же взять эти деньги? Имнье закладывается и перезакладывается, долги длаются везд — и въ перспектив стоять призракъ долгового отдленя, нищеты, позора…

Аделаид Александровн вспоминается гейневская барыня, за которой, во время ея богатства, ухаживали короли и про которую, во время ея бдности, сказали, что отъ нея ‘несетъ чеснокомъ’.

Оставалась одна надежда — выпросить помощь у отца. Онъ получилъ въ наслдство все имне своего брата Платона Николаевича. Попытка длается, и, увы, получается отказъ. Отецъ пишетъ, что у него на рукахъ четверо дтей и что его жена — онъ подчеркиваетъ это слово — Матрена Кузьминична, находится теперь въ такомъ положени, что съ-часу начасъ ждутъ появленя пятаго ребенка. Матрена Кузьминична, бывшая крпостная двка, бывшая ключница, женила его на себ! Ея дти узаконены имъ! можетъ-быть, отцомъ сдлана даже и духовная, такъ что ей, Аделаид Александровн, нечего разсчитывать и на его смерть! Значитъ, нужно надяться только на свои средства. Но что это за средства? Три тысячи жалованья Аркадя Павловича едва хватаютъ на плату за квартиру и на жалованье прислуг. На что же одваться, пить и сть, содержать экипажи, вызжать на балы, длать вечера у себя, абонироваться въ оперу и во французскй театръ. Отказаться отъ широкой жизни? Но что скажутъ друге знакомые? Каково читать афиши объ абонемент на оперу и не имть возможности взять ложу. Каково видть своихъ знакомыхъ дущими въ экипажахъ и идти пшкомъ или трястись на простомъ извозчик? Каково знать, что у графовъ Баскаковыхъ дается балъ, и сидть дома, сидть съ ненавистнымъ мужемъ? Нтъ, кто разъ окунулся въ этотъ омутъ горячечной вальпургевой ночи, тотъ пойдетъ на все, только бы купить себ право принимать участе въ этой безумной орги. И вотъ начинаются изобртеня средствъ: займы, обманы, аферы. Къ несчастю, Аркадй Павловичъ, зажирвшй, отупвшй среди вкусныхъ обдовъ и веселаго разврата, длается неспособнымъ добиться до чего-нибудь своимъ умомъ. Ему приходится помогать, его приходится вести на помочахъ. Аделаида Александровна энергично борется, чтобы отстоять свое право на шумную, свтскую жизнь. У нея является даже помощникъ: секретарь ея мужа, гладенькая, чинная, сухая фигура холоднаго и мднолобаго мошенника во фрак. Андрей Андреевичъ Христофоровъ, попавшй въ мелке чиновники съ семинарской скамьи, способный на всевозможныя продлки, какъ истый бурсакъ, изобртаетъ удивительныя средства для добываня денегъ: онъ откапываетъ гд-то глупыхъ людей, въ род чиновницы Сипко, которые даютъ въ долгъ Аркадю Павловичу, онъ совтуетъ Аркадю Павловичу сдлать публикацю о томъ, что требуется управляющй длами съ залогомъ въ пять тысячъ, и такой управляющй изъ прхавшихъ искать занятй въ столиц провинцаловъ находится,— ему платятъ семьдесятъ пять рублей въ мсяцъ за бездлье, а залогъ его закладываютъ въ банкъ и истрачиваютъ, забывая или, лучше сказать, не думая о послдствяхъ этого поступка. Подъ влянемъ Христофорова дла запутываются до того, что Муратовымъ грозитъ уже цлая масса судебныхъ процессовъ очень, непривлекательнаго свойства. Въ это-то время Аделаида Александровна бросается на путь благотворительности, еще не сознавая, что она пробртетъ на этомъ пути, но уже предчувствуя, что она или падетъ, или выйдетъ побдительницей. Все это происходитъ въ какя-нибудь пять-шесть лтъ, но въ эти пять лтъ сильно постарла Аделаида Александровна и на ея голов даже появился сдой волосокъ, первый встникъ ранней старости. Да, жизнь была прожита въ пять-шесть лтъ, а между тмъ эти годы были простымъ опьяннемъ, стремленемъ забыть свое несчастное супружество, и не дали ни минуты любви. За Аделаидой Александровной ухаживали десятки людей, но ухаживали безплодно: неврность мужу, развратъ, потеря репутаци честной женщины,— все это пугало Аделаиду Александровну, и она держала себя строго, хотя, порой, ей нравилось то или другое лицо. ‘Я честная женщина’,— думала она, и въ этомъ состояла ея гордость, ея право смотрть съ презрнемъ на ‘падшихъ женщинъ’. Она даже не сознавала, что вся ея жизнь была ‘паденемъ’, потому что она, подобно большей части женщинъ ея круга, считала ‘паденемъ’ только чисто-физическое падене. И вотъ настало время, когда ей приходится ‘пасть’, пасть физически, но пасть безъ любви, пасть съ отвращенемъ къ обольстителю, пасть за деньги, какъ послдней проститутк. Это ее возмущало. Она еще боле ненавидла своего мужа за то, что онъ не умлъ самъ изобрсти средствъ къ спасеню, за то, что часть платы за ея падене пойдетъ на удовлетворене его плотоядныхъ инстинктовъ. Теперь мужъ казался ей не просто некрасивымъ мужчиной, а уродомъ, теперь она видла въ немъ не недалекаго по уму человка, а идота, теперь она считала его не обыкновеннымъ кутилой, а гнуснымъ развратникомъ. Но не лучше казался ей и баронъ, этотъ наглецъ, этотъ безобразный старикъ, этотъ грубый самодуръ, этотъ жидъ. Но если оттолкнуть барона, найдется ли другой исходъ? Нтъ, исхода не было.

И въ это время, когда она оплакиваетъ свою погибшую молодость, когда она плачетъ о томъ, что не испытала чувства любви, тутъ, рядомъ съ нею, слышатся веселые звуки молодыхъ голосовъ, идутъ рчи о любви! Какъ живая представилась ей эта сосдняя комната, отведенная графу Виктору Валерьяновичу Баскакову! Этотъ юноша только-что надлъ гвардейскй мундиръ, ему только недавно минулъ двадцать одинъ годъ. Его поручили его ддъ и бабка дружб Муратовыхъ, узжая за границу. Аделаида Александровна живо представляетъ себ его фигуру: стройный, какъ молодая пальмочка, стянутый мундирчикомъ, съ молочно-розовымъ личикомъ, съ едва замтнымъ, какъ пухъ персика, пушкомъ на щекахъ, съ откровенными, мягкими глазами, смотрящими такъ страстно изъ-подъ длинныхъ шелковистыхъ рсницъ, съ тонкими, чувственными ноздрями, съ полными яркими губками, съ небольшими и ровными зубами,— онъ представлялъ типъ выхоленнаго, изнженнаго барчонка. До сихъ поръ она мало обращала вниманя на его красоту, мало цнила его ласки, спокойно смотрла на него, когда онъ цловалъ ея руки, называя ее ch&egrave,re petite tante, или садился у ея ногъ и читалъ ей вслухъ новый романъ. Теперь же ее вдругъ поразила его фраза:

— Не говорите при мн про тетку!

Въ то же время ее заставили задуматься его грустно произнесенныя слова:

— Я еще не испыталъ любви.

‘Почему онъ такъ горячо вступился за меня? Неужели потому, что мы родственники?— думалось ей.— Нтъ, онъ самъ часто смется надъ боле близкими родственниками… Съ какою грустью онъ сказалъ, что не испыталъ истинной любви! Такъ можетъ говорить человкъ, который жаждетъ любви, въ которомъ пробуждается она… Не любитъ ли онъ меня боле, чмъ родственницу?..’ Ей вспомнилось, какъ онъ цлуетъ ея руки — долго, нжно, красня. Ей вспомнилось, что онъ любить сидть у ея нотъ, что онъ иногда такъ мягко заглядываетъ ей въ глаза. Она почувствовала, что у нея начинаютъ биться виски, что у нея горятъ щеки… ‘И какъ онъ хорошъ собою!— думалось ей.— Что, если бы… Нтъ, нтъ, его бабка просила наблюдать за нимъ, беречь его… Онъ еще дитя… Беречь! Но разв можно сберечь юношу въ эти годы? Вотъ у него собрались товарищи… О чемъ они говорятъ? Они развращаютъ его. Они увлекаютъ его на дорогу паденя. Онъ бросится въ объятя падшихъ женщинъ и вмсто блаженства первой любви испытаетъ то же, что испытала я въ объятяхъ падшаго мужчины, своего мужа. Отвращенье, презрнье, ненависть — вотъ все, что даютъ подобныя связи… Я могла бы вселить въ него боле чистыя чувства’.

— А! у васъ тутъ кутежъ!— послышался вдругъ хриплый басъ. Аделаида Александровна узнала голосъ своего мужа.

— Дядя, какими судьбами? Я думалъ, что вы въ засдани ‘Общества первой помощи’,— произнесъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Отдлался, чортъ возьми! Вотъ тоска-то тамъ!— отвтилъ Муратовъ, здороваясь съ присутствующими.

— Значитъ, и тетушка вернулась?— спросилъ Баскаковъ.

— Да.

— Ахъ, мы тутъ кутимъ и шумимъ,— проговорилъ озабоченно Викторъ Валерьяновичъ.— Ну, господа, значитъ конецъ!

— Да ты чего стсняешься…— началъ Муратовъ.

— Нтъ, нтъ, это ее обезпокоитъ,— настаивалъ Баскаковъ:— не хорошо!..

— Подемъ съ нами,— раздалось подъ ухомъ Аделаиды Александровны.— Сегодня у Дорота пикникъ. Еще не поздно!

Она замерла и ждала отвта.

— Нтъ, господа, вы знаете, что я не охотникъ до этихъ дамъ,— отвтилъ Викторъ.

Аделаида Александровна вздохнула свободне.

— Мальчишка еще!— засмялся сальнымъ смхомъ Муратовъ.— Я за него ду съ вами.

— Ну, какъ хочешь, красная двушка,— сказалъ кто-то:— а намъ пора.

Молодежь зашумла стульями и стала прощаться. Отворились двери и послышались шаги. На минуту воцарилась тишина. Викторъ Валерьяновичъ вышелъ провожать гостей. Ихъ шаги послышались по коридору. Вотъ еще раздались уже одиноке шаги, опять отворилась дверь. Викторъ вошелъ въ свою комнату. Аделаида Александровна стояла у дверей въ какомъ-то лихорадочномъ жару. Она не понимала, что длается вокругъ нея, что длаетъ она сама.

— Викторъ, ты не спишь?— раздался вопросъ.

Этотъ вопросъ сдлала Аделаида Александровна и вздохнула, точно его сдлалъ кто-то другой, сдлалъ неожиданно для нея.

— Это вы, ma tante?— послышался удивленный голосъ Виктора.

— Да. Мн нужно дать теб поручене,— отвтила Аделаида Александровна.

Она говорила наобумъ, безсознательно.

— Я сейчасъ приду къ вамъ въ будуаръ,— сказалъ онъ.

— Нтъ, мн нужно сказать только пару словъ… Отвори, я войду къ теб,— проговорила она, едва переводя духъ.

— Сейчасъ… я безъ сюртука.

— Ахъ, я не буду смотрть на тебя!— лихорадочно засмялась Аделаида Александровна и прислонилась въ стнк.

Она едва стояла на ногахъ.

Послышались шаги, щелкнулъ замокъ и дверь отворилась. На Аделаиду Александровну упали лучи сильнаго освщеня и пахнуло наркотическимъ, острымъ запахомъ табачнаго дыма, честера, выпитаго и пролитаго шампанскаго, очищенныхъ апельсиновъ, грушъ и яблоковъ. Викторъ, весь раскраснвшйся, въ разстегнутомъ сюртук, въ бломъ жилет, застегнутомъ только на верхнюю и нижнюю пуговицы, быстро подошелъ къ Муратовой и весело протянулъ ей руки.

— Милая моя гостья!— ласково проговорилъ онъ, заглядывая ей въ глаза.

— Викторъ, Викторъ, если бы ты зналъ, какъ я несчастна!— воскликнула она и припала головой къ его груди.

VIII.

Въ двнадцатомъ часу утра Аделаида Александровна въ сопровождени ливрейнаго лакея вышла изъ своей квартиры, спустилась съ лстницы и сла въ карету.

Ея лицо имло утомленный видъ, на щекахъ проступали неровныя пятна румянца, глаза были томны, въ тл ощущалась какая-то дрожь, точно пробгали мурашки, какъ бываетъ во время легкой простуды.

— Въ Спасскую улицу, близъ Снной, домъ Галкина,— проговорила она лакею, затворявшему дверцы кареты.

Лакей вскочилъ на козлы, и карета помчалась, гремя по оледенвшей мостовой. Аделаида Александровна, откинувшись въ уголъ кареты, задумалась. Ея мысли были сбивчивы и отрывочны. Она то вспыхивала вся, вспоминая о томъ, что она любитъ, что она любима, то пугливо вздрагивала, когда въ ея воображени представлялся образъ барона,— барона, который будетъ сегодня вечеромъ у нея въ гостяхъ. Были минуты, когда она готова была дернуть за шнурокъ, чтобы тотчасъ же сказать лакею:

— Не принимать сегодня вечеромъ барона Гельфрейха, когда, онъ придетъ къ намъ.

Въ эти минуты ей казалось невозможнымъ принять барона именно сегодня, принять въ то время, когда она можетъ пройти снова къ Виктору, пройти уже безъ спросу, безъ смущеня, безъ страха за результаты посщеня. Но вслдъ за этимъ бурнымъ и страстнымъ порывомъ являлись вопросы: а что же будетъ посл? не оскорбится ли баронъ, что имъ играютъ? не отвернется ли он отъ нея? ‘Пускай, пускай отвернется!’ — мысленно восклицала она, и въ то же время мгновенно какъ-то съеживалась, принижалась, падала духомъ. ‘А нищета?— говорилъ внутреннй голосъ.— Разв ты будешь наслаждаться любовью Виктора въ нищет? И что скажетъ свтъ, узнавъ о твоемъ разорени? Вдь тебя считаютъ богатой и потому уважаютъ и принимаютъ. Вотъ и теперь ты дешь спасать бдныхъ’. Муратова обрадовалась, вспомнивъ о цли своего путешествя. Она могла хотя на-время отдлаться отъ мысли о барон и Виктор и отдаться другимъ вопросамъ. Она начала разсуждать, что она будетъ длать съ новою обузою, навязанною ей Марьею Петровною. ‘Имъ нужно радикально помочь, помимо нашего общества, придумайте, какъ бы это сдлать, возьмите двушку къ себ швеей’,— эти слова еще звучали въ ушахъ Аделаиды Александровны. Нужно помочь, нужно вырвать эту двушку изъ окружающаго ее омута, но это гораздо легче сказать, чмъ сдлать. Взять ее къ себ въ качеств швеи? хорошо, если она точно уметъ шить. Въ такомъ случа это будетъ даже выгодно. За шитье нарядовъ приходится такъ дорого платить. Дома шить выгодне, теперь это было бы даже кстати, потому что платить нечмъ, а въ долгъ — въ долгъ уже не шьетъ ни одна изъ извстныхъ модистокъ. Ее нужно научить, если она не уметъ шить. Можно заставить ее познакомиться съ какой-нибудь горничной одной изъ этихъ дамъ полусвта, которыя являются теперь законодательницами модъ для дамъ высшаго круга.

При мысли о дамахъ полусвта, по лицу Муратовой скользнула горькая усмшка, и она почти вслухъ проговорила: ‘А чмъ же длаюсь я?’ Но она сдлала усиле надъ собой и снова перешла къ мысли о бдной двушк, порученной ея покровительству.

‘Но сколько придется ей платить?— разсуждала она.— Впрочемъ, объ этомъ не можетъ быть и рчи. Если, она дйствительно находится въ такой крайности, то она будетъ рада теплому углу, готовому столу, нсколькимъ старымъ платьямъ. Главное, чтобы Марья Петровна знала, что эта двушка вырвана изъ омута’.

Вырвана изъ омута! А куда она попадетъ? Разв домъ самой Муратовой не омутъ? Разв сама Аделаида Александровна не рада бы бжать изъ него? Да, она рада бы бжать изъ него. Но этой двочк тутъ будетъ хорошо, въ тепл, на всемъ готовомъ. Эти люди, право, счастливы. Он поступаютъ въ горничныя, въ швеи, въ няни и не думаютъ ни о чемъ, дятъ, пьютъ, спятъ и, въ конц-концовъ, выходятъ замужъ по любви.

— Кого прикажете спросить?— раздался вопросъ лакея, остановившагося у дверцы кареты.

— Это домъ Галкина?— спросила Аделаида Александровна, не замтившая, какъ она дохала до цли.

— Точно такъ.

— Спроси, здсь ли живутъ… Постой я забыла ихъ фамилю…

Аделаида Александровна въ замшательств вынула изъ кармана изящную записную книжку, заглянула на страничку съ загнутымъ угломъ и медленно прочитала:

— Титулярный совтникъ Андрей Егоровичъ Лыткинъ.

Лакей пошелъ справляться. Аделаида Александровна разсянно смотрла изъ окна кареты на длинный дворъ, виднвшйся сквозь отворенныя ворота. Снгъ, сметенный въ кучи, превратившйся въ какя-то сровато-коричневыя массы, чередовался здсь съ блествшими, застывшими лужами, около раствореннаго сарая были свалены въ кучу дрова, въ одномъ углу было навалено нсколько пустыхъ бочекъ изъ-подъ соленыхъ огурцовъ и кислой капусты. Дворъ походилъ бы на обширную помойную яму, если бы здсь не сновали поминутно мастеровые, оборванныя женщины и грязныя дти.

— Здсь,— послышался голосъ у дверцы кареты.— Прикажете проводить?

— Да.

Аделаида Александровна вышла изъ кареты и вступила подъ отсырвшя и мрачныя ворота, захвативъ одной рукой длинное платье и юбки. Ее поразили на двор движене и шумъ: въ одномъ углу гулко гремлъ молотъ о желзо у слесаря, въ другомъ раздавались непрятные звуки оттачиваемыхъ на колес инструментовъ, въ третьемъ углу слышались тяжелые удары топора, раскалывавшаго дрова. Пройдя весь длинный дворъ, Аделаида Александровна должна была пройти еще одни ворота и, войдя во второй дворъ, свернуть въ довольно узкй переулокъ, образовавшйся между лвою стною дома и надворнымъ строенемъ, заключавшимъ въ себ сараи, прачечную и помойную яму. Поровнявшись съ прачечной, Аделаида Алексавдровна невольно отшатнулась въ сторону, такъ какъ ее обдало горячимъ паромъ, пропитаннымъ отвратительнымъ запахомъ распареннаго грязнаго блья.

— Ты не ошибся?— спросила она лакея.— Тутъ, кажется, нтъ хода…

— Никакъ нтъ, вотъ лстница,— отвтилъ лакей и указалъ ей въ уголъ налво.

Дйствительно, тутъ было въ стн, покрытой сырыми пятнами, почти черное отверсте — это былъ ходъ въ подвальный коридоръ. Отверсте только наполовину находилось надъ землею, другая его половина ушла въ землю. Чтобы проникнуть въ него, нужно было спуститься по пяти каменнымъ ступенямъ. Ступени были разбиты, облиты не то оледенвшей водой, не то застывшей грязью. Помойная яма, помщавшаяся въ двухъ шагахъ напротивъ, была выше этихъ ступеней и отъ нея тянулась къ нимъ грязная, застывшая струя просачивавшихся изъ нея помоевъ.

‘И живутъ же люди въ этихъ трущобахъ и терпятъ! Это ужасно!’ — почти вслухъ подумала Аделаида Александровна.

Въ эту минуту въ ея голов промелькнула мысль, что еслибы она принуждена была теперь свести разомъ вс свои счеты, то у нея не осталось бы средствъ даже и для найма помщеня въ такой трущоб, и кром десятка тысячъ долга у нея не нашлось бы ничего.

— Что-жъ, отказать барону,— горько усмхнулась она при этой мысли.— Испытать, насколько сильна любовь Виктора, спустившись до подобной конуры.

На ея глаза навернулись крупныя слезы.

— Но вдь это значитъ сдлаться проституткой! Не любить мужа и отдаваться ему. Любить юношу и покупать возможность пользоваться его любовью, продаваясь ненавистному, гнусному старику…

Она вздрогнула и едва не оступилась, начавъ спускаться по скользкой лстниц въ омутъ столичной нищеты.

IX.

Для Лыткиныхъ давно уже начался день. Старуха Лыткина съ пяти часовъ утра работала въ прачечной. Ея десятилтнй сынишка въ девятомъ часу куда-то ушелъ изъ дома. Даша съ утра сидла за шитьемъ грубаго блья. Только самъ старикъ Лыткинъ еще лежалъ на кровати. Впрочемъ, и онъ давно уже не спалъ.

На немъ были надты свтлыя панталоны гороховаго цвта съ коричневыми клтками и двумя темными заплатами, и порыжвшй отъ времени сюртукъ, съ продранными локтями и съ пятью пуговицами, изъ которыхъ дв были свтлыя съ гербами, а три черныя, давно лишенныя обтяжки. Повидимому, онъ проспалъ всю ночь въ одежд. На полу, недалеко отъ кровати, лежала его вытертая, замасленная фуражка съ бархатнымъ околышемъ, разорваннымъ козырькомъ и потускнвшею кокардою. Лежа на постели, онъ отъ времени до времени поворачивался съ боку на бокъ и искоса поглядывалъ на дочь, сидвшую спиною къ нему. Казалось, онъ хотлъ о чемъ-то заговорить и не ршался. Наконецъ, онъ. приподнялся,— спустилъ на полъ ноги, обутыя въ порыжвше сапоги, и слъ на кровати. Это былъ человкъ лтъ сорока-пяти, съ полусдыми всклоченными волосами, съ опухшимъ, давно небритымъ лицомъ, съ воспаленными и мутными глазами. Присвъ на кровати, онъ почесалъ въ голов и кашлянулъ. Онъ, видимо, ожидалъ, что дочь обернется къ нему лицомъ, услышавъ его движене и кашель. Но она упорно наклонилась надъ работой и, казалось, не замчала ни его движеня, ни его кашля. Онъ покачать головой и окликнулъ ее:

— Даша!.. Дашенька!..

Онъ говорилъ немного нараспвъ. Его хриплый голосъ принялъ особенно, мягкое, заискивающее выражене. Дочь не повернула къ нему головы и сухо спросила:

— Что вамъ?

— Что ты, Дашенька, все такая скучная?— промолвить онъ еще боле, приниженнымъ тономъ…

— Радоваться-то нечему!— послышался отрывистый отвтъ.— А вы вчера опять напились?

Отецъ сдлалъ кислую гримасу и покачалъ головой.

— Съ горя, Дашечка, съ горя. Голова вотъ теперь трещитъ…

— Горе-то у васъ, съ чего? Служить не умли честно. взятки нужно было, брать. Ну, вотъ и дослужились до кабака за эти взятки…

Дочь говорила отрывисто, раздражительно взмахивая иглой. Отецъ жалобно, улыбнулся.

— Нтъ, Дашечка, нтъ, это ты не то говоришь,— началъ онъ оправдываться-х.— Взятки что! Взятки брать можно. Это благодарность, отъ чувства происходитъ. Вс ихъ брали… Если бы я взятокъ не бралъ, меня въ первый годъ службы согнали бы съ мста, я бы у товарищей какъ бльмо на глазу былъ, они меня за фискала считали бы… Да и чмъ же бы жить? Разв жалованье-то такое давали, чтобы на него жить можно? А мать — разв мать твоя потерпла бы, что другихъ мужей жены въ довольств живутъ, а мы голодаемъ?.. Нтъ, Дашенька, не то ты сказала. Взятки и прежде насъ брали, и теперь берутъ, и посл брать будутъ. Безъ взятокъ никакого дла не сдлаешь. Еще Капнистъ въ Ябед говорилъ…

Дочь вдругъ обернулась и окинула суровымъ взглядомъ неприглядную фигуру отца:

— Такъ почему же это вы безъ мста-то теперь сидите?

Старикъ съежился и заерзалъ въ смущени руками по кровати, точно разглаживая ладонями лохмотья одяла.

— Новые порядки меня сгубили — вотъ что,— началъ онъ снова.— Да! Я человкъ старыхъ порядковъ. Не усплъ я къ новымъ порядкамъ присмотрться, не усплъ руку по-новому набить… Вдь теперь не то, что прежде. Прежде все по простот было, по чувству. А теперь не то, совсмъ не то-о!.. Изощрене ума пошло. Ну, зато и барыши больше стали. Ахъ, и что это за барыши теперь — страхъ!.. Теперь если нашъ братъ всяке законы знаетъ да наловчится, такъ такъ-то хорошо можетъ дураковъ объзжать, что имъ небо съ овчинку покажется… Вдь ты одно то возьми: порядки теперь новые, суды новые, мужики на новомъ положени, никто это не знаетъ, какъ ему по закону теперь держать себя слдуетъ, что законно, что незаконно,— ну, вотъ знающй человкъ-то и можетъ наставлять, въ мутной вод рыбу ловить…

Дочь отвернулась, по ея лицу скользнуло выражене не то насмшки, не то презрня.

— Что же вы не ловите?— спросила она.— Совстно, что ли, стало на старости лтъ грабить народъ?

Старикъ махнулъ рукою.

— Эхъ, Дашурочка, какая у нашего брата совсть! Кормить ее нечмъ. Ты посмотри на меня…

— Насмотрлась: хороши!— отрывисто отвтила дочь.

— Именно: хорошъ! Именно: хорошъ!— скривилъ въ усмшку свое оплывшее лицо старикъ.— Ни образа, ни подобя!.. Такъ разв у такихъ людей совсть-то бываетъ? Съ голоду да съ холоду она у насъ сдохнетъ!.. Да если бы у насъ и была, такъ все равно никто не поврилъ бы, что она у насъ есть Андрея Лыткина совсть! У стараго крючкотвора, у чернильной души, у кабацкаго засдателя совсть!.. Экъ куда хватила!.. Совсть, Даша, у тхъ, кто въ каретахъ здитъ, кто во фракахъ щеголяетъ, кто не самъ беретъ, а черезъ секретаря принимаетъ,— вотъ у нихъ совсть!

Старикъ нсколько оживился и говорилъ цвтисто, театрально, даже нсколько дко. Въ немъ проглядывалъ старый семинаристъ.

— Что же вы не завели каретъ?— усмхнулась съ горечью дочь.— Или для этого побольше умнья да знанья было нужно?

— Не знанй, Даша, не знанй недостаетъ,— покачалъ головою старикъ.— Законы эти самые у меня въ голов цликомъ сидятъ. Кого хочешь статьями въ потъ вгоню. Вдь т, которые судами-то ворочаютъ, не своей головой живутъ, а нашего брата, какъ справочную книгу, въ секретаряхъ держатъ…

— Чего же вамъ недостаетъ?

— Одежды, Дашенька, одежды! Виду приличнаго мн недостаетъ!— вздохнулъ старикъ.

Онъ, кряхтя, всталъ съ кровати и вышелъ на середину комнаты, шаркая по полу сапогами, изъ которыхъ выглядывали толстые, кривые, мозолистые пальцы.

— Посмотри ты, каковъ я,— обратился онъ къ дочери.— Ни образа, ни подобя!.. Вотъ теперь хоть бы эти штаны или тоже сюртукъ взять,— ну разв этакъ теперешне-то законники ходятъ?.. Вдь меня теперь въ этомъ одяни каждый за карманника считаетъ, опасается, какъ бы и часовъ или платка носового не стянулъ… А если бы у меня фракъ былъ да…

— Вы во фрак!— съ горькой улыбкой воскликнула дочь.

— Чмъ же я не человкъ, что я во фракъ не могу одться,— оскорбился отецъ.— Было время, были и фраки.

— Вамъ дать фракъ? Полноте! Да вы его въ первомъ кабак пропили бы.

— Нтъ, не пропилъ бы!— возразилъ Лыткинъ убдительнымъ тономъ и подошелъ къ столу, у котораго сидла дочь.— Ты думаешь, что я потому въ кабак сижу, что мн очень сладко это винище-то самое? Н-тъ, Дашенька, не сладко оно, тоже хереса и ренвейны разные хотлось бы пить, вкусъ имъ тоже я знаю, а фрака у меня нтъ, ну и пью это винище… Ты только подумай, для кого я въ этой амуници дла могу длать? Для мужиковъ, для сиволапыхъ, для срокафтанниковъ, для кабацкихъ засдателей… Гд я могу эти самыя дла обдлывать? Въ кабак.. И какя такя дла могутъ быть у Андрея Лыткина? Просьбу настрочить, направить деревенщину мужлана, куда ему идти — вотъ и все. Не самъ я по дламъ хожу, не самъ въ суды являюсь. Въ три-шеи меня изъ новыхъ-то судовъ въ этомъ облаченя выгнали-бъ… Вотъ я и обдлываю кабачныя дла… Ну, а за эти дла много не заплатятъ: напоятъ, гривенникъ сунутъ — и за то говори спасибо, потому что всякое даяне благо и всякъ даръ суй въ карманъ, если на бобахъ не желаешь остаться.

— Не пили бы, такъ было бы лучше,— начала дочь:— а то…

— Да нельзя, Дашенька, нельзя!— перебилъ ее отецъ, махнувъ рукою.— Какъ же я это въ кабакъ приду и пить не буду? Вдь вонъ и на служб когда я состоялъ, такъ товарищи обижались, если сидишь трезвый въ ихъ компани, когда они пьютъ. Не то просмютъ, бывало, какъ красную двицу, не то гордецомъ обзовутъ, съ прятелемъ, говорятъ, повеселиться не хочешь. Ну, и пилъ, когда вс пили… А теперь и вовсе ужъ нельзя не пить. Не пей я въ кабак, такъ меня этакъ за фискала, за сыщика, либо за вора примутъ.

— А вы и въ кабакъ не ходите,— настаивала дочь.

— Да вдь я говорю теб: кабакъ-то и есть теперь мой департаментъ: столоначальникъ я кабацкй — вотъ что я,— усмхнулся Лыткинъ и опять махнулъ рукою.— Или ты думаешь, что дла-то ко мн на домъ принесутъ, что за мной курьеровъ пошлютъ? Н-тъ, подъ лежачй камень и вода не течетъ. Не явись я въ этотъ департаментъ,— другой за меня явится. Лыткиныхъ много… У насъ вдь тоже конкуренця. Мы тоже клентовъ-то, какъ зайцевъ, травимъ, облаву на нихъ, какъ на медвдей, устраиваемъ. Каждый изъ насъ клента-то разорвать готовъ, только бы къ себ перетянуть, сть-то всмъ хочется… Вотъ отчего въ кабаки-то я хожу, Даша!

Лыткинъ опустилъ голову: онъ былъ не то отвратителенъ, не то жалокъ въ своихъ лохмотьяхъ, съ своей грустной миной, напоминавшей гримасу паяца, который страдаетъ какимъ-то невыносимымъ недугомъ и въ то же время сознаетъ необходимость тшить публику своими кривляньями. Шутовство давно уже вошло въ плоть и кровь Лыткина, слышалось даже въ самыхъ горькихъ его рчахъ, сквозило сквозь самое грустное выражене его лица. Ему нужно было быть ‘разлюбезнымъ человкомъ’, ему необходимо было быть ‘шутомъ гороховымъ’, и онъ вошелъ въ эту роль. Дочь посмотрла на него не безъ грусти.

— Что-же, такъ и умереть въ кабак хотите?— проговорила она.— Посмотрите на свое лицо, на что оно стало похоже.

— Что-же, на все воля Божя, Дашечка,— вздохнулъ Лыткинъ.— Каждому человку своя судьба. Отъ судьбы не уйдешь. Вотъ и нмецъ въ александринк говоритъ, что суженаго конемъ не объдешь! Хе-хе-хе!

Лыткинъ засмялся дланнымъ жидкимъ смхомъ и сдлалъ умиленное лицо.

— А я къ теб Дашурочка, съ просьбой,— началъ онъ, понизивъ голосъ и наклонясь къ столу съ умильной физономей.

Дочь нахмурила брови и принялась шить, длая видъ, что она не слышитъ.

— Даша, Дашенька!— окликнулъ ее отецъ.

— Что вамъ?— рзко спросила она.— Опять гривенникъ?

— Гривенничекъ! Одинъ гривенничекъ!— обрадовался Лыткинъ, что дочь угадала его обычную просьбу.— Я теб, Дашечка, видитъ Богъ, отдамъ.

— Знаю я, какъ вы отдаете! Напьетесь и опять безъ денегъ придете.

— Ну, виноватъ, виноватъ! Вчера не отдалъ. А теперь, вотъ теб Христосъ, отдамъ! Будь я подлецъ…

— А если не отдадите? Что тогда? Вдь у насъ и всего-то въ дом двадцать копеекъ. Вдь вотъ мать ушла стирать безъ горячаго, братъ ушелъ куда-то не вши…

— Сегодня я скоро приду, съ деньгами приду, полтинникъ принесу. Дло у меня такое есть. Врныя деньги.

— Врныя деньги! Ну, и пили бы на нихъ!

— Да вдь ихъ еще получить нужно, а какъ же я за ними приду, когда у меня въ карман-то пусто? Вдь надо сперва подождать въ кабак этого самаго добраго человка, у котораго деньги-то въ мой карманъ просятся. Хе-хе-хе!

Лицо Лыткина приняло отвратительное выражене хищника, который, казалось, готовъ былъ на все, чтобы обобрать ближняго. Дочь съ омерзнемъ отвернулась отъ него и на ея лиц снова исчезло выражене грусти и страданя.

— Грабители вы каке-то,— процдила она сквозь губы.

Лыткинъ испугался, видя, что она сердится, и заговорилъ шутливымъ тономъ:

— Что ты, что ты, Дашурочка! Мы тоже благородные люди, защитники… Да чмъ же мы хуже другихъ-то адвокатовъ? Законы мы знаемъ, бумаги писать умемъ. Да и беремъ-то мы меньше, что дадутъ, беремъ. Т-то, друге-то, куда почище насъ, къ нимъ и не подходи съ гривенниками да пятаками. Къ нимъ, если ты нищъ, нагъ и босъ, лучше и носу не показывай. А мы все по простот, по-старинному, кто сколько дастъ, по усердю и по средствамъ,— столько и беремъ. Вотъ тоже ты говорила и насчетъ пьянства, такъ это вс пьютъ, вс пьютъ: мы вотъ эту дешевку тянемъ, ну, они иностранными винами забавляются, мы это въ кабакахъ сидимъ, а они къ Борелямъ и Дюссамъ дутъ. Это что!

Дочь молчала. Лыткинъ стоялъ, переминаясь съ ноги на ногу и почесывая въ голов.

— Такъ какъ же, Дашенька?— пробормоталъ онъ.— Гривенникъ-то дашь? Дочь безнадежно махнула рукою и быстро бросила на столъ мдныя деньги. Он прокатились но столу и упали на полъ.

— Берите… все берите!— сурово проговорила она съ укоризной.— Надола мн эта жизнь. Хоть бы вы высыпались гд-нибудь да домой приходили. А то и безъ того не сладко и еще вы тутъ въ пьяномъ вид являетесь. Теперь вонъ точно нищй унижаетесь, руки готовы лизать, а въ пьяномъ вид бушуете! Да я, кажется, на край свта бжала бы, чтобы этихъ безобразй не видать. Мн что: я дорогу нашла бы! Брата мн жаль, мать жаль!

Лыткинъ ползалъ по полу и дрожащими руками шарилъ по сырымъ доскамъ и собиралъ копейки.

— А меня-то, Дашенька, не жаль теб? Старичка-то не жаль?— бормоталъ онъ плаксивымъ голосомъ.

— Чего вы передо мной эту комеди-то разыгрываете?— рзко перебила его дочь.— Разв, я васъ не знаю? Дай вамъ власть да волю, не то вы запоете. Въ баранй рогъ гнуть станете!

— Грхъ теб, Дашенька, грхъ!— жалобно упрекалъ ее отецъ, поднимаясь съ пола.

— Ступайте лучше! Не томите меня,— пробормотала она, отвертываясь въ сторону.

Лыткинъ потащился за фуражкой.

— Ну, иду, иду, Дашенька,— заговорилъ онъ торопливо.— Да ты не тужи, Дашечка. Я, сейчасъ, я скоро… я полтинничекъ принесу….

— Ступайте ужъ!!

Лыткинъ еще не усплъ подойти къ двери, какъ она быстро распахнулась, и его чуть не сшибла съ ногъ плотная, раскраснвшаяся и покрытая потомъ женщина, въ яркомъ клтчатомъ плать, въ пестромъ платк, въ сбившейся на затылокъ во время поспшной ходьбы старомодной шляпк оранжеваго цвта съ пучкомъ колебавшихся при малйшемъ движени цвтовъ. На одной рук этой особы вислъ туго набитый сакъ-вояжъ, въ другой рук она держала носовой платокъ подозрительной близны и поспшно отирала имъ обильно катившйся съ ея лоснящагося лица потъ.

— Ишь, чуть съ ногъ не сшибла!— проворчалъ Лыткинъ.

— Диво сшибить тебя съ ногъ!— огрызнулась постительница, вздернувъ голову вверхъ и надвинувъ этимъ движенемъ на голову сбившуюся на затылокъ шляпку.— Тебя и втеръ-то съ пьяныхъ ногъ въ грязь валитъ.

— Ты, врно, подносила?— сердито проговорилъ Лыткинъ.— Аспидъ!

— Стану я всякаго пьяницу угощать!— послышался отвтъ.

— Сама хороша!— не спустилъ ей Лыткинъ, переступая черезъ порогъ.

— Ужъ все лучше тебя-то!— крикнула она ему вслдъ.

Въ этихъ любезностяхъ не было ничего необыкновеннаго, такъ какъ ими обмнивались эти два лица при каждой встрч. Они были связаны самыми тсными родственными узами, такъ какъ постительница была родною сестрою Андрея Егоровича Лыткина. Кром того, они были еще связаны, если не дружбою, не сердечнымъ влеченемъ другъ къ другу, то сознанемъ необходимости другъ для друга. Въ самыхъ крайнихъ случаяхъ Лыткинъ прибгалъ за деньгами къ Марь Егоровн, а таке случаи бывали у него если не каждый день, то, по крайней мр, черезъ день. Марья Егоровна, съ своей стороны, тоже прибгала къ своему брату, когда ей было нужно, чтобъ онъ ее ‘оправилъ передъ судомъ’, въ чемъ случалась надобность если не каждую недлю, то черезъ каждыя дв недли. Когда наставали такя минуты, что братъ нуждался въ сестр или сестра въ брат, то они встрчались еще привтливе и просящй предварительно исчислялъ вс вины и преступленя того, къ кому обращался съ просьбой, и только потомъ, посл самой ожесточенной перебранки, излагалъ свою просьбу. Эти отношеня, повидимому, были какъ нельзя боле по сердцу обоимъ родственникамъ, по крайней мр никто и никогда не слыхалъ, чтобы они говорили мирно, чтобы они поздоровались при встрч, чтобы они не послали одинъ другому на прощанье обиднаго названя. Марья Егоровна Коптяева была вдова-‘чиновница’, т. е. она была когда-то замужемъ за писаремъ, получившимъ передъ смертью первый чинъ. Она была образована, т. е. она разбирала даже писанное, если только ‘крупно’ написано, и умла подписывать ‘Маря Каптява’. Будучи чиновницею и образованною женщиною, она была горда, т. е. кричала при каждомъ удобномъ случа всмъ и каждому:

— Да ты знаешь ли, съ кмъ ты говоришь? Мужичка я необразованная, что ли?

Но вслдстве всего этого, своей чиновности, своей образованности и своей гордости, она была несчастна, а потому и либеральна. Несчасте ея состояло въ томъ, что она не могла разбогатть, хотя она длала для этого все, что могла. Когда-то она торговала яйцами и селедками, молокомъ и ягодами, мелочами въ род нитокъ, иголокъ, пуговицъ и шелку, и крупными вещами, въ род холста и ситцевъ, на Масленой и на Святой она содержала карусель у балагановъ и имла здсь лотокъ съ орхами и пряниками, на вербахъ она продавала мелкую ‘хрустальную’ посуду, искусственные цвты, поплавки для лампадъ и вязанныя шерстяныя вещи, во всякое время года она занималась сватовствомъ, отдачею денегъ на проценты и… Впрочемъ, я стсняюсь перечислять вс роды занятй, которыми старалась Марья Егоровна добыть деньги. Къ несчастю, денегъ у нея все еще было мало, такъ какъ ‘Господь навязалъ ей’ сначала на ‘ладанъ дышавшаго мужа’, потомъ ‘наградилъ ее все двками, одна одной хуже’, дале ‘послднюю коровенку отнялъ’, наконецъ, люди ‘брать берутъ, а отдать не думаютъ’, ‘тотъ надуетъ, да другой проведетъ’, такъ тутъ не разбогатешь. При такихъ обстоятельствахъ и при ‘горячемъ характер’ Марья Егоровна отрицала все, не врила ни во что и выражалась иногда очень рзко. Эта рзкость выраженй и нкоторыя коммерческя аферы, въ род продажи подгнившаго полотна за свжее, нердко доводили Марью Егоровну до того, что брату приходилось ‘оправлять ее передъ судомъ’, а такъ какъ при введени мировыхъ учрежденй въ судъ ее звали чаще и оправдываться было трудне, то она при каждомъ удобномъ случа кричала:

— Да каке у насъ порядки? Шкуру съ тебя только драть умютъ, а ты и пикнуть не смй.

Пославъ послднее бранное слово вслдъ удалявшемуся Лыткину, Марья Егоровна быстро подошла къ Даш и, чмокнувъ ее на-лету вмсто щеки въ носъ, обратилась съ обычномъ своимъ вопросомъ:

— Ну, что, какъ у васъ тутъ дла?

— Ничего,— сухо проговорила Даша.

— Знаю, знаю,— перебила ее, не слушая, Марья Егоровна.— Дла какъ сажа бла. Сегодня пальцемъ закусывали, вчера крестами насытились. А фельдшеръ былъ?

— Не былъ,— односложно пробормотала Даша.

— Ишь, подлецъ! Отвиливаетъ. Да нтъ, я ужъ его женю. Онъ у меня не уйдетъ. И чмъ ты ему не невста? Денегъ нтъ, ну, такъ, лицомъ вышла. Ишь какая!

Марья Егоровна быстрымъ движенемъ руки подняла за подбородокъ голову Даши, какъ торгаши поднимаютъ матерю, чтобы полюбоваться ея рисункомъ, и потомъ махнула рукою.

— Съ такими глазищами, я не знаю, чего бы я не добыла,— проговорила она.— Машка-Соловей и не такой еще нищей была, а теперь въ коляскахъ разъзжаетъ да свои помстья иметъ…

— Что же мн, торговать собою идти, что ли?— проговорила Даша.

— Ахъ, мать, невидаль какая!— воскликнула Марья Егоровна.— Не захочешь поколвать съ голоду, такъ и собою торговать станешь. Нечего продавать, такъ и себя продашь. Да теб и этого не нужно. Выйдешь замужъ за фельдшера,— будетъ чмъ жить.

— Не пойду я за него,— ршительно проговорила Даша.

— Да ты съ ума сошла, что ли?— воскликнула Марья Егоровна.

— Что пользы-то, если выйду?— опустила работу Даша.— Ну, сама я не помру съ голоду, а семья-то что станетъ длать? Легче будетъ ей? Поможетъ онъ-то матери, Вас?..

— Да ты о своей шкур-то думай, свою избу почини, чтобы она не капала,— а то сама подъ открытымъ небомъ стоишь, а чужую крышу крыть собираешься,— внушительно заговорила Марья Егоровна и въ сердцахъ надвинула движенемъ головы опять свалившуюся на затылокъ шляпку.

— Вамъ, можетъ-быть, чуже моя мать и мой братъ, а мн они свои,— со вздохомъ проговорила Даша.

— Такъ ужъ ты не думаешь ли такого жениха сыскать, который разомъ женится и на теб, и на всхъ твоихъ родственникахъ? Нечего сказать, малаго захотла!

Даша не отвчала.

— Нтъ, вижу я, что изъ васъ пути не выйдетъ!— кричала Марья Егоровна.— И мать-то твоя всегда была рохлей, и отецъ-то твой деньгу не умлъ прикопить, и братъ-то растетъ дармодомъ. Такъ вотъ и ты съ ними ошаллою какою-то стала. Да другая бы на твоемъ мст плюнула бы на нихъ и ушла бы.

— Уйти-то куда?— съ горечью спросила Даша.

— Да куда глаза глядятъ: ко мн, къ чужимъ людямъ, на улицу.— Въ твои годы да съ твоимъ лицомъ съ голоду не умираютъ. А вы какъ пни каке, какъ колоды лежите, ну, а подъ лежачй камень и вода не течетъ.

— Ну, и оставьте насъ, если мы таке,— пожала плечами Даша.— Вдь вы каждый разъ только затмъ и приходите, чтобы выругать насъ всхъ…

— А зачмъ же мн и ходить-то къ вамъ, какъ не ругаться съ вами?— развела руками Марья Егоровна.— Корысть мн отъ васъ какая есть, что ли? Угощенье для меня у васъ приготовлено, ншто? Или обчество благородное я у васъ встртить могу? Ругаться, ругаться я къ вамъ иду, потому что смотрть мн на васъ тошно. Я и тамъ, я и здсь, я и мытьемъ, я и катаньемъ грошъ стараюсь добыть, а вы… Тьфу, не смотрла бы я на васъ!

Даша готова была сказать: ‘и не смотрите’, но не успла. Марья Егоровна перескочила уже къ другой тем.

— А ты лучше, чмъ обиды на тетк считать, приходи ко мн сегодня вечеромъ,— проговорила она, понизивъ голосъ и искоса взглянувъ на дверь.

— Зачмъ?— съ удивленемъ спросила Даша.

— Дльцо одно, можетъ, сладимъ,— потрепала ее по плечу тетка.— Ишь вдь мордашка-то какая,— сальнымъ тономъ произнесла она, снова поднявъ за подбородокъ голову Даши.— Другой подумаетъ, что, какъ французенки, подвела рсницы. И волосы тоже, какъ есть самаго моднйшаго колера и вдь, ишь ты, отъ самаго корня волнуются, точно шелчинки, изъ крученаго шелка выдернутыя.

Марья Егоровна потрогала рукою свтло-пепельные, точно гофрированные волосы Даши и пробормотала какъ бы въ раздумьи:

— Наклюнется, какъ не наклюнуться.

Потомъ она быстро, словно очнувшись, надвинула съ затылка свою шляпу и скороговоркой пробормотала:

— Заболталась съ тобой, а еще по сосдству надо. Сегодня у пятыхъ жильцовъ въ этомъ дом. Салопъ свой надо захватить сверху у Леонтьевыхъ, у нихъ его оставила. Тамъ ужъ, поди, мой и кофей-то простылъ. Такъ смотри, сегодня приходи непремнно.

Марья Егоровна снова чмокнула на ходу племянницу и исчезла. Вообще она везд проносилась, какъ буря: ворвется въ домъ, нашумитъ, намутитъ и скроется, не остановивъ ни на минуту своего языка, не присвъ спокойно на стул, не давъ никому времени одуматься. Она даже не имла обыкновеня выслушивать отвты тхъ, кому длала свои предложеня, и потому сватала невстъ тмъ, которые не имли никакого желаня жениться, оставляла куски полотна тому, кто совсмъ не хотлъ шить себ новаго блья, и требовала настойчиво общанной награды за услугу у тхъ, кто не только не общалъ этой награды, но даже и не требовалъ этихъ услугъ. Вообще она напоминала человка, неожиданно собравшагося въ путь и прхавшаго съ десяткомъ сакъ-вояжей и чемодановъ на желзную дорогу ко второму звонку: онъ долженъ заплатить извозчику, не находя мелкихъ, денегъ, онъ долженъ отдть носильщику вещи, хотя носильщиковъ уже нтъ на подъзд, онъ долженъ взять себ билетъ на проздъ, не находя бумажника, который онъ отдалъ впопыхахъ кому-то изъ провожающихъ его родныхъ, онъ долженъ бжать сдавать багажъ, слыша крики, что пора садиться, и въ это время ему вспоминается, что нужно отдать приказаня по хозяйству своей семь, и чего-нибудь ‘перехватить’, такъ какъ его тошнить отъ голода, а его, между тмъ, толкаютъ, торопятъ, задерживаютъ и сбиваютъ съ толку. Онъ сбился съ ногъ, отдавилъ всмъ и каждому мозоли, поругался и съ бгущими пассажирами, и съ извозчиками, и съ кассиромъ, онъ на лету поцловалъ въ глазъ свою жену, поцловалъ вмсто отцовской руки руку посторонняго провожатаго, захватилъ чей-то дамскй зонтикъ и вытеръ крупныя капли пота новыми лайковыми перчатками, но зато какъ онъ будетъ счастливъ, если ему удастся ворваться въ вагонъ и ссть чуть не на колни къ какой-нибудь толстой помщиц именно въ ту минуту, когда жандармы готовы были оттащить его для его же собственнаго спасеня отъ тронувшагося въ путь позда!..

XI.

Даша не могла тотчасъ же приняться за работу посл удаленя тетки. Прошумвшая буря взволновала ее. ‘Наклюнется, непремнно наклюнется’ — эти слова еще звучали въ ушахъ молодой двушки и вызывали на ея щекахъ румянецъ. ‘Продать первому встрчному готова,— думалось ей.— И то, сказать, когда продавать нечего, такъ и себя продашь’,— опять звучали въ ея ушахъ слова тетки. Она окинула глазами свою комнату, какъ бы желая убдиться, дйствительно ли у нихъ уже нечего продавать, хотя она очень хорошо знала, что у нихъ уже продано все, за что можно было получить деньги.

Эта комната походила на погребъ, изъ котораго вынесли все, кром хлама. Она была проходная, съ однимъ окномъ, съ низкими сводами. Единственное окно комнаты находилось наполовину ниже земли и прямо выходило на помойную яму, отдленную отъ него узкимъ переулкомъ. Въ комнат было постоянно сыро и царствовала полутьма. Стны, выкрашенныя когда-то срою краскою, давно мстами облупились, мстами почернли. Подъ потолкомъ тянулся желзный рукавъ отъ ‘чугунки’, стоявшей въ комнат квартирохозяевъ. Некрашенный столъ у окна, два такихъ же табурета около него, источенная червями сосновая кровать у противоположной стны и сундукъ съ отбитой крышкой — составляли всю мебель комнаты. На сундук лежало какое-то грязное, отвратительное тряпье, служившее постелью и покрывалами для семьи. На стнахъ были наклеены вырванныя изъ книгъ иллюстраци и модныя картинки, сильно засиженныя мухами. Нкоторыя картинки относились къ первой четверти ныншняго столтя, другя хотя и были боле поздняго происхожденя, но давно пришли въ ветхость и уцлли только наполовину, третьи были наполовину заклеены новыми. Подъ нкоторыми были разнообразныя подписи. Подъ одной, изображавшей двухъ дерущихся человкъ, было написано: ‘два дурака дерутся, а третй смотритъ’. Подъ другой, изображавшей господина въ чалм, значилось: ‘турка’. Подъ третьей, изображавшей митрополита Амврося, былъ написанъ длинный счетъ блья. На четвертой, изображавшей модницу былыхъ временъ, чернилами были пририсованы къ изображеню нарядной барыни бакенбарды и усы. Кром слдовъ, оставленныхъ на этихъ художественныхъ произведеняхъ мухами, виднлись на нихъ и слды раздавленныхъ клоповъ. Видно было, что картины наклеивались на стны разными поколнями, разными семьями жильцовъ. Даша не безъ горечи окинула глазами весь этотъ хламъ и, со вздохомъ махнувъ рукою, снова принялась за работу, точно желая забыть за нею горькую дйствительность.

Двушк невольно вспомнилось ея недавнее прошлое. Оно было вовсе не похоже на ея настоящее. Семейство Лыткиныхъ дошло до крайней степени нищеты очень быстро, очень неожиданно. Еще лтъ пять или шесть тому назадъ Лыткинъ состоялъ на служб, нанималъ квартиру въ три комнаты, платилъ въ пансонъ за Дашу, и если не могъ откладывать грошей на черный день, то все же могъ сводить концы съ концами. Даша жила какъ родная въ семь начальника отца. Неожиданная перемна начальника и убавка штатныхъ чиновниковъ лишили Лыткина мста. Семь пришлось сократить расходы: дв комнаты были отданы въ наемъ жильцамъ, потомъ Даша была отдана въ магазинъ учиться швейному мастерству, отецъ семейства началъ искать частной работы. Кое-какъ провели годъ или два, но, наконецъ, пришлось отказаться и отъ такой жизни: мебель была продана за долги, и Лыткинымъ пришлось нанять небольшую комнату отъ жильцовъ. Въ этой комнат семья прожила пять или шесть мсяцевъ и была изгнана квартирною хозяйкой за неплатежъ денегъ. Пришлось искать еще боле дешевое помщене. Оно было найдено въ подвал одного изъ большихъ каменныхъ домовъ въ Спасской улиц, близъ Снной. Для того, чтобы достигнуть до этой конуры, нужно было пройти два двора, завернуть около помойной ямы на обломанную лстницу, спускавшуюся внизъ, пробраться по вчно сырому подвальному коридору и, отыскавъ ощупью дверь, миновать темную кухню, въ которой жило трое жильцовъ. За этою кухнею, слдовала комната Лыткиныхъ. Какъ измнилась обстановка этой семьи, такъ измнились и сами ея члены. Покуда у Лыткиныхъ была мебель, они могли отдавать комнаты жильцамъ, когда не стало мебели, имъ пришлось самимъ нанять комнату отъ жильцовъ, эта комната была еще сносною, покуда у нихъ была порядочная одежда, но когда они дошли до ношеня на себ лохмотьевъ, ихъ не стали пускать въ порядочныя комнаты, и они прютились въ подвал. Лыткинъ, ловкй и хитрый крючкотворъ-взяточникъ стараго закала, любившй кутнуть съ товарищами, посл отставки сдлался ходатаемъ по дламъ, покуда у него была порядочная одежда, онъ ловилъ клентовъ въ одномъ изъ большихъ трактировъ, гд собирались купцы, но чмъ боле протирался его сюртукъ, тмъ ниже спускался онъ, тмъ мене довряли ему богатые кленты и, наконецъ, онъ, превратившись въ лохмотника, спустился до кабака, гд уже ловилъ только мужиковъ въ кленты, прилично одтый Лыткинъ могъ самъ посщать суды и департаменты, Лыткинъ-оборванецъ могъ только строчить просьбы въ кабак. Его жена сначала шила блье, но когда она стала похожа на нищую, ей не стали доврять шитья, къ ней не стали являться заказчики, и она начала заниматься поденною стиркою блья. Даша, посщавшая пансонъ, стала стыдиться подругъ, являясь въ училище оборванною, и начала выслушивать упреки начальницы за неряшливость, наконецъ, нечмъ стало и платить за нее, пришлось отдать ее въ модный магазинъ въ ученье, но и здсь явились требованя хозяйки-француженки, чтобы двушка была чисто одта, такъ какъ магазинъ, по словамъ его хозяйки, былъ не нищенскй комитетъ, два-три посщеня полупьянаго оборванца Лыткина къ дочери довели хозяйку до того, что она отказала Даш, говоря, что ея отецъ похожъ на вора и что опасно допускать его въ мастерскую. Десятилтнй Вася изъ порядочнаго мальчика превратился въ уличнаго мальчишку, когда вмсто курточки на немъ появилась женская куцавейка. Чмъ боле убавлялось количество одежды Лыткиныхъ, тмъ мене шансовъ являлось у нихъ для пропитаня. Семья дошла до того, что большую часть времени она должна была проводить дома, потому что для выходовъ изъ дома женщинамъ приходилось занимать салопы и бурнусы, такъ какъ своей верхней одежды у нихъ не было, если не считать разорванную и грязную куцавейку самой Лыткиной, подбитую грязною ватою, едва прикрытою срымъ коленкоромъ. У мальчика не было ни куртки, ни сюртучка, ни пальто, ни шинели, онъ обладалъ только женскою кофтою, изъ которой клочьями висла вата. Отлучался изъ дома на цлые дни только самъ Лыткинъ: этихъ отлучекъ требовали его ‘дла’, и онъ не замчалъ, что при зимнихъ холодахъ было не особенно удобно щеголять въ одномъ сюртук съ продранными локтями, съ пятью пуговицами. Даша съ горечью сознавала, что ея семья дошла теперь до того положеня, изъ котораго выходъ могъ сдлаться только случайно, неожиданно. Выбиться изъ этой колеи на иную дорогу при помощи разумныхъ усилй не было возможности. Но неужели же согласиться на гнусныя предложеня тетки? Нтъ, нтъ, это невозможно. А брать? что будетъ съ нимъ, если дла будутъ идти по-старому? Даша задумалась о брат и вдругъ очнулась, услышавъ его, знакомые ей, топочуще шаги. Онъ появился въ дверяхъ, запыхавшйся, въ своей женской кофт, въ разорванной фуражк, раскраснвшйся отъ сворой ходьбы. Даша взглянула на него съ любовью.

— А вотъ и я!— весело проговорилъ онъ.

— Ты гд это былъ?— спросила она.

— Я, Даша, далеко ходилъ,— отсюда не видать,— бойко отвтилъ мальчуганъ.— Вотъ три ватрушки досталъ… Ты вдь сегодня еще не ла…

Даша посмотрла на него съ удивленемъ, опустивъ на колни шитье.

— Гд ты досталъ? Откуда ты взялъ деньги?— поспшно спросила она.

— У меня… у меня были деньги,— замялся мальчуганъ.

Даша нахмурилась и рзко проговорила:

— Ты лжешь! Откуда у тебя могли быть деньги?

— У меня…— началъ мальчикъ.

— Смотри мн прямо въ глаза,— перебила его сестра:— у тебя не было денегъ.

Братишка молчалъ.

— Вдь я знаю, что у тебя не могло быть денегъ,— настаивала сестра.— Если бы он у тебя были, ты мн бы ихъ отдалъ или купилъ бы хлба, а не ватрушекъ…

— Мн хотлось…— въ смущени пробормоталъ мальчуганъ.

— Не лги, не лги!— опять перебила его она.— Говори, гд ты взялъ? Христа ради выпросилъ?

— Н-ть…

— Такъ какъ же?

— Старуха тамъ старая… старая такая…— началъ Вася сквозь слезы и не могъ продолжать.

— Ну, ну?— торопила его сестра.

— Сидитъ за лоткомъ,— захныкалъ братъ:— у нея мальчуганъ на рукахъ…

— Да не тяни за душу!— нетерпливо воскликнула молодая двушка.— Говори, что было.

— Я подошелъ… говорю: почемъ ватрушки?.. Она едва шамкаетъ: по три копейки…

— Ну?

— Ну, я вижу, что и голоса у ней нтъ… и бжать она не можетъ…

— И что же, что же дальше-то?

Мальчикъ потупился и хмуро отвтилъ:

— Я и взялъ три ватрушки… теб, матери, себ…

— Укралъ! укралъ!— всплеснула руками Даша.— Этого недоставало!.. И сообразилъ все, и все уладилъ, точно настоящй воръ! Умъ-то зачмъ теб Богъ далъ! Лучше бы ты дуракомъ родился!

— Ты вотъ не ла утромъ,— шепталъ мальчикъ.— И вчера вечеромъ не ла…

— Ну, такъ что же, что не ла! Ну, и умерла бы съ голоду!— рзко проговорила она.

— Даша!— воскликнулъ онъ молящимъ тономъ.

— Да, да, и умерла бы съ голоду, а все-таки не со стыда, не съ горя бы умерла, что у меня братъ воришкой сталъ,— страстно проговорила она.— Вдь это послднее, послднее дло. Ты пойми: лучше петлю на шею надть, лучше въ воду кинуться, чмъ быть воромъ, чмъ другихъ грабить. Ты въ воду бросишься — ты себя загубишь этимъ, а воромъ станешь — и себя загубишь, и другихъ загубишь,— горячо и внушительно объясняла она ему, какъ бы стараясь, чтобы ея слова врзались ему въ память.— И у кого ты укралъ: старуха безпомощная съ ребенкомъ сидла, а ты и радъ, что она не можетъ бжать за тобой, не можетъ крикнуть: ‘держите его, добрые люди!’ Ты бы хоть подумалъ, что она, можетъ-быть, голодная…

Даша заходила по комнат.

— У нея, Даша, ватрушекъ еще много,— наивно сообразилъ мальчикъ.

— Много, много!— остановилась передъ нимъ сестра.— Что-жъ изъ этого? Вдь ты не видлъ, чтобы она ихъ ла? А?.. Она на продажу ихъ вынесла, а можетъ быть у нея, у ея внучонка маленькаго маковой росинки во рту не было. Ты бы подумалъ хоть то, что вотъ ты рубашки на тл неимешь, а у матери корзины съ бльемъ ломятся. Да разв это наше блье? Можетъ-быть, и у этой старушки куска хлба нтъ и еще тяжеле ей голодать,— голодать, сидя надъ дой… Злой, злой ты мальчишка!

Она оттолкнула его отъ себя. Мальчуганъ расплакался.

— Даша… я отнесу… я и не думалъ… Я для тебя,— всхлипывалъ онъ.

— Для меня воровского не нужно… На, возьми гривенникъ, отдай ей… скажи: забылъ, тетушка, деньги отдать.

Она торопливо вынула изъ кармана деньги и отдала брату.

— Даша, ты не сердись,— потупившись молилъ мальчуганъ.

— Ну, иди, иди скоре!— отвернулась отъ него сестра, стараясь скрыть слезы.

— Я тебя пожаллъ, Даша,— шепталъ онъ.

— Вотъ ты и жалй меня, и береги тмъ, что будь честнымъ, воромъ не будь!.. Иди же.

Она готова была разрыдаться.

Мальчикъ поспшно вышелъ изъ комнаты. Даша осталась одна и не могла приняться за работу. ‘Этого только недоставало,— думалось ей.— Недоставало, чтобы онъ воришкой сдлался, въ тюрьму угодилъ. Да чмъ ему и быть, какъ не уличнымъ воришкой? Сегодня голоденъ, завтра голоденъ,— ну и украдетъ! И что я-то могу противъ этого сдлать? Чмъ я помочь могу? Ужъ, въ самомъ дл, не права ли тетка, не продать ли себя и на эти деньги образовать его? Но если я уйду отсюда, чего онъ безъ меня насмотрится здсь? Кто ему доброе слово скажетъ?’

XII.

Даша ходила въ мучительномъ раздумьи и даже не замтила, какъ въ комнату вошелъ кошачьей походкой старый и сгорбленный, смотрвшй исподлобья господинъ, съ сухой и угрюмой физономей, съ нависшими густыми бровями, съ маленькимъ, плоскимъ лбомъ, надъ которымъ топорщились жестке черные волосы, начинавше сдть. Онъ шелъ неслышно, точно крадучись, по комнат, и не смотрлъ, а высматривалъ, точно подстерегалъ кого-то, точно старался кого-то накрыть врасплохъ. По его сильно заношенной одежд трудно было опредлить его общественное положене.

— Не здсь ли живутъ Лыткины?— спросилъ онъ глухимъ, гробовымъ голосомъ.

Даша вздрогнула и обернулась.

— Здсь. Что вамъ угодно?— проговорила она.

— Я попечитель… отъ общества ‘защиты бдныхъ’ попечитель, Мееодй Мироновичъ Мафусаиловъ…— проворчалъ онъ.— Вы кто?

— Я дочь Андрея Егоровича Лыткина,— отвтила Даша.

— Такъ, такъ!..— проговорилъ Мафусаиловъ, высматривая комнату.— Работой изволите заниматься?

— Какъ видите: шью.

— Такъ, такъ! Шьете. Помогаете матушк. Это хорошо. Трудиться въ ваши годы и Господь Богъ веллъ. Помогайте!

— Ужъ какая моя помощь!— вздохнула Даша.

— Все же, все же-таки помогаете,— настойчиво произнесъ старикъ.— Курочка по зернышку клюетъ. Копейка къ копейк, глядишь — и рубль выйдетъ…

— Копеекъ-то этихъ такъ мало, что рублей не выходитъ,— отвтила Даша.

— Нужно и малымъ довольствоваться! Нынче времена тяжелыя, ни у кого многаго нтъ, вс живутъ помаленьку, помаленьку… А роптать не слдуетъ, потому что всякую долю Богъ посылаетъ. Нынче безбоже везд, такъ ропщутъ. Вы учились гд-нибудь?

— Училась въ пансон,— отвтила Даша.

— Ну да, ну да!— покачалъ головой старикъ.— Такъ и зналъ. Идеи все, идеи! Богъ все не такъ длаетъ, несправедливо! Безбожники!..

Онъ еще боле сдвинулъ брови и, пристально взглянувъ на Дашу ястребинымъ взоромъ, отрывисто спросилъ:

— Гд же ваша матушка?

— Въ прачечной… стираетъ,— отвтила смущенная его взглядомъ Даша.

— На сторону, врно?

— Да.

— Ну, пошли ей Господь силы!— набожно произнесъ Мелодй Мироновичъ.— Богъ труды любитъ. Есть много такихъ, которые и работать не могутъ… У васъ и батюшка живъ?

— Живъ.

Мафусаиловъ осмотрлся, какъ бы желая отыскать, гд скрылся отецъ Даши.

— А гд же онъ?— спросилъ старикъ.

— Онъ… Онъ пошелъ работы искать,— смутилась Даша.

— А я думалъ, что онъ параличомъ разбитъ.

— Нтъ.

Мафусаиловъ копотливо досталъ изъ кармана сложенную вчетверо бумагу, неспшно надлъ на кончикъ носа pincenez, поднялъ брови и, устремивъ внизъ глаза, проговорилъ:

— А въ просьб тутъ вотъ написано: ‘больной мужъ’…

Даша вся вспыхнула и потупилась.

— Да… то-есть… онъ часто хвораетъ, но теперь он здоровъ,— прошептала она.

Мафусаиловъ снова аккуратно сложилъ бумагу, бережно спряталъ ее въ боковой карманъ, осторожно снялъ pince-nez и, сложивъ его, спряталъ въ жилетный карманъ и замтилъ:

— Ну и прекрасно, и прекрасно! Видите, Богъ все къ лучшему длаетъ. Вс здоровы, вс работаютъ. Вотъ въ просьб матушка ваша писала, что вс вы больны, что безъ куска хлба сидите, а теперь и здоровы, благодарене Богу, стали, и сыты.

— Мы?.. сыты?..— вырвалось изъ груди Даши болзненное восклицане.

— Да. Вотъ ватрушечки даже у васъ здсь… лакомство…— произнесъ Мафусаиловъ, указывая на три лежавшя на стол ватрушки.

— Если бы вы знали!— воскликнула Даша и остановилась.

— Что?— спросилъ старикъ.

— Нтъ… Я такъ,— стиснула она зубы.— Да, ватрушки!.. Да, мы сыты… Завтра опять, быть-можетъ, будемъ голодны…

Она стояла растерянная, смущенная, упавшая духомъ.

— Не надо отчаиваться! Отчаиваться не надо!— наставительно проговорилъ старикъ.— Вс съ малаго начинаютъ. Роптать гршно! Это идеи, духъ непокорности и возмущены! Богъ знаетъ, что длаетъ. Здсь худо, тамъ будетъ хорошо! Старикъ указалъ на потолокъ.

Въ эту минуту въ комнату вошла Аделаида Александровна и, остановившись на порог, окинула взоромъ подвальное жилище. Она была взволнована. Неизвстно, волновала ли ое пришедшая ей въ голову мысль о томъ, что и она можетъ кончить подобной трущобой, или смущала ее картина этой дйствительно потрясающей нищеты.

— Ахъ, Боже мой, въ какой трущоб вы живете!— обратилась она къ Даш.— Вы, вроятно, дочь госпожи Лыткиной?

— Да,— отвтила Даша.

— Очень рада познакомиться!

Аделаида Александровна протянула молодой двушк руку. Даша совсмъ растерялась.

— Я отъ Марьи Петровны,— продолжала Муратова и, еще разъ обведя глазами комнату, увидала Мафусаилова, состоявшаго членомъ всхъ благотворительныхъ учреждены и зорко слдившаго за законнымъ исполненемъ этими обществами всхъ параграфовъ устава.— А, Мееодй Мироновичъ! Вы какъ здсь?— спросила она, бросивъ на него подружелюбнй взглядъ.

— Отъ общества ‘защиты бдныхъ’,— отвтилъ онъ.— Они, врно, въ два общества разомъ подавали. Можетъ-быть, еще и въ ‘общество дешевыхъ квартиръ’, и въ ‘человколюбивое’ писали. Должно-быть, промышляютъ этимъ…

— Ахъ, не врьте, не врьте!— воскликнула Даша.— Матушка въ первый разъ это сдлала… Я не хотла, я отговаривала ее…

Аделаида Александровна поняла всю искренность этого восклицаня и замтила съ лаской:

— Не волнуйтесь, дитя! Что-жъ за бда, что вы подали просьбы разомъ въ два или три общества?.. Вы вчно, Мееодй Мироновичъ, со своими подозрнями, а еще толкуете о христанской любви…

— Да, къ бднымъ, къ бднымъ, а тутъ не истинная бдность,— заговорилъ старикъ.— Вотъ они вс здоровы, вс трудятся…

— Если бы вы знали, что приноситъ нашъ трудъ!— произнесла Даша.

— Знаю, знаю,— вздохнула Аделаида Александровна.— Вотъ вы тутъ шьете грошовую работу. На это нельзя жить. Кром того, я слышала, вашъ отецъ пьетъ…

Даша покраснла и потупилась.

— Къ несчастю, пьетъ иногда,— прошептала она.

— Вотъ видите, еще и пьетъ,— проговорилъ Мафусаиловъ.— На кабаки денегъ не напасется ни одно благотворительное общество.

— Ну и прекрасно, и берегите деньги своего общества для раздачи грошей престарлымъ старушонкамъ,— взволновалась Аделаида Александровна.— Поддерживайте тунеядцевъ…

— И старушки хотятъ жить, Аделаида Александровна, и старушки хотятъ жить,— почти прошиплъ Мафусаиловъ.— Я знаю, у васъ такъ же, какъ у Марьи Петровны, взгляды, идеи! Молодежь поддерживать, на старость рукой махать!.. Проститутокъ спасать хотите!.. Что-жъ, посмотримъ, до чего доведетъ это ваше общество. Я молчу, я молчу, но я гляжу. Кому у насъ помогаютъ: учащимся, ищущимъ работы, падшимъ, а просьбы старушекъ, старичковъ бросаютъ, оставляютъ безъ вниманя. Въ устав этого нтъ, въ устав нтъ!

Старикъ говорилъ прерывистымъ, взволнованнымъ отъ злобы голосомъ.

— Ну, и идите къ своимъ старичкамъ и старушкамъ,— воскликнула Муратова.— Ужъ гд вамъ понять задачи истинной филантропи. Да, она состоитъ не въ раздач грошей, а въ поддержани человка трудящагося, молодого. Мы не объ отжившихъ вкъ должны думать, для нихъ есть богадльни, мы должны поддерживать молодежь, т силы, которыя могутъ быть полезны обществу и которыя безъ поддержки сдлаются бременемъ общества.

Казалось, что въ эту минуту устами Муратовой говорила сама Марья Петровна.

— Я молчу, я молчу, но не соглашаюсь,— шиплъ старикъ.— И старушки жить хотятъ.

— Ахъ, намъ нтъ никакого дла до ихъ желанй!— раздражительно замтила Аделаида Александровна.— И саранча хочетъ жить, такъ не обязана же я ее поддерживать. Да что съ вами толковать, вы никогда не понимали цли того общества, которое создано Марьей Петровной… Дитя мое, обратилась она къ Даш,— я пришла къ вамъ съ доброю встью. Я обдумала ваше положене и ршилась, что самое лучшее — помстить васъ куда-нибудь на выгодное мсто швеей… Правда, наше общество трудно вразумить въ этомъ случа. Оно такъ полно предразсудковъ, наши барыни отдаютъ предпочтене простымъ горничнымъ и швеямъ передъ благородными. Конечно, это отчасти оправдывается нашими варварскими нравами, нашимъ грубымъ обращенемъ съ низшими, что мы боимся благородныхъ слугъ. Они заставляютъ насъ быть сдержанне. Но я все-таки надюсь на успхъ. Покуда я возьму васъ къ себ швеей!— попробуйте шить мн домашня платья. Это будетъ для васъ подготовительная школа, а потомъ мы прищемъ и боле выгодное мсто.

Даша, оглушенная цлымъ потокомъ безсодержательныхъ фразъ, едва могла проговорить:

— Благодарю васъ… Но у меня семья…

— И прекрасно,— перебила ее Муратова:— вы освободитесь отъ пьянаго отца, отъ невжественной матери, отъ грязной среды. Вы не будете прозябать въ этомъ углу. Вы будете свободне, самостоятельне. Я понимаю, какъ тяжело должны дйствовать эта задающая среда, эти семейныя сцены, эти вчные попреки, это непроходимое невжество… Вдь вы немного образованы, читали кое-что…

— Да, но это все забывается,— отвтила Даша, не успвшая придти въ себя отъ этого набора трескучихъ фразъ.

— Вотъ видите!— воскликнула Муратова.— И что-жъ мудренаго? Ваша матушка, кажется, женщина совсмъ неразвитая, привыкшая унижаться. Вамъ должно-бытъ тяжело смотрть на это падене женской личности…

Мафусаиловъ, нахмуривъ брови, покачивалъ головой и поднялъ глаза къ потолку, точно мысленно моля о прощени грховъ Аделаиды Александровны.

— Я привыкла,— отвтила Даша.

— Да, да, это горькое слово: дйствительно, ко всему можно привыкнуть,— вздохнула Муратова, вспомнивъ о своей супружеской жизни:— но здсь-то и лежитъ начало гибели… Васъ нужно вырвать отсюда.

— Но у меня братъ!— тихо сказала молодая двушка.

— Да, я не забыла,— отвтила Муратова.— Мн говорили. Покуда для него я ничего не могу сдлать. Но, получивъ у меня мсто, вы будете въ состояни помогать ему, дать ему хотя какое-нибудь образоване, отдать его въ гимназю.

— Въ мастеровые бы его лучше,— вставилъ Мафусаиловъ.— Научился бы сапожничать или портняжить и имлъ бы кусокъ хлба.

— Кусокъ хлба,— разсердилась Муратова.— Да разв при ныншнемъ положени механическаго труда можно говорить о куск хлба сапожника или столяра?

— Живутъ, живутъ!— вздохнулъ старикъ, снова возводя глаза къ потолку.

— Знаю, что живутъ, но какъ? Вдь и нище тоже живутъ. Но вдь не посовтуете же вы ему жить милостыней?

— Молодъ еще, въ пот лица своего долженъ человкъ добывать хлбъ свой, пока силы есть.

— Что вы мн говорите! Людямъ нужно дать образоване, дать этотъ капиталъ, который посл принесетъ проценты, достаточные для разумной и честной жизни.

— Да гд же ему классическую-то гимназю пройти?

— Что же вы думаете, что онъ долженъ быть глупе и тупе нашихъ дтей, если онъ бдне ихъ? Отжили вы, Мееодй Мироновичъ, со своими предразсудками. Знаете ли вы, что этотъ мальчикъ, можетъ-быть, будетъ великимъ общественнымъ дятелемъ, будетъ защитникомъ той среды, изъ которой онъ вышелъ, тогда какъ наши дти, можетъ-быть, выйдутъ праздными шалопаями и дармодами?

— Господь милосердъ и Давиду далъ силу убить Голаа пращнымъ камнемъ… Но я только насчетъ того, что учиться ему трудно будетъ этимъ классическимъ наукамъ здсь въ углу. Вотъ отецъ пьяный мшать будетъ, мать своими жалобами развлекать станетъ… Не для бдняковъ классическя-то гимнази устроены. И наши-то дти, съ приватными учителями, съ протекцями, обрываются на экзаменахъ.

— Чмъ большимъ трудомъ купится побда, тмъ лучше,— проговорила Муратова и тихо обратилась къ Даш.— Вы не слушайте, дитя, этого господина. Это — человкъ старыхъ понятй.

— Да… но я… боюсь, что они отчасти правы,— прошептала Даша.

— Разв вашъ братъ тупъ и лнивъ?— изумилась Муратова.

— Онъ очень уменъ и прилеженъ,— отвтила Даша.— Но какъ же я его оставлю здсь? Какой же примръ будетъ у него на глазахъ? Нужда будетъ все та же, жязвь не измнится. Онъ будетъ обучаться въ гимнази и портиться дома.

— А вы-то на что? Вы будете давать ему добрые совты, наставлять его, развивать,— говорила Муратова.

— Я буду видть его разъ, два въ недлю, да минуту, а здсь онъ будетъ постоянно,— замтила Даша.

— Другъ мой, доброе слово сильне цлыхъ лтъ глупой жизни!— воскликнула Аделаида Александровна.

— Да, да! разбойникъ на крест искупилъ грхи свои однимъ словомъ!— вздохнулъ изъ глубины души Мафусаиловъ.

— Да я не въ томъ смысл говорю!— сердито произнесла Муратова.— Вы вчно помшаете! Я говорю, дитя, что разумное слово иметъ громадное вляне. Вы, конечно, не знаете этого. Но я могла бы вамъ указать десятки примровъ, даже изъ нашего круга, когда на пустыхъ, повидимому, втреныхъ людей вляла какая-нибудь умная книга, вляла такъ, что эти люди отрекались отъ своего прошлаго и шли на новый путь…

— Можетъ-быть… я вамъ врю… Но, право, я не знаю. Я боюсь…— пугливо шептала Даша, теряясь отъ набора модныхъ фразъ.

Мафусаиловъ подошелъ къ Аделаид Александровн и шепнулъ ей:

— Говорю я вамъ, что они не того хотятъ. Труда боятся.

— Оставьте вы меня въ поко!— громко отвтила Муратова.— Тутъ происходитъ очень понятная человческая борьба чувства и разсудка, а вы со своими пошлыми подозрнями пристаете. Ты обдумайте все,— обратилась она къ Даш,— взвсьте вс шансы. Если вы пойдете ко мн на мсто, вы дадите образоване вашему брату, если вы останетесь здсь, то онъ не получитъ образованя…

— Я знаю,— отвтила Даша.— Но я боюсь, что онъ испортится безъ меня… Пусть лучше онъ неучемъ будетъ, но честнымъ…

— Честнымъ!— воскликнула Аделаида Александровна.— Знаю я, какъ высоко значене этого слова! Но вспомните, что никакая честность не устоитъ противъ нужды. Что выйдетъ изъ него безъ образованя? Бднякъ, лишенный средствъ добыть трудомъ хоть грошъ. Гд же будетъ исходъ: не въ обман ли, не въ воровств ли?

Даша совсмъ растерялась. Въ сущности она гораздо мене понимала болтовню Муратовой, чмъ грубые взгляды Мафусаилова.

— Я и ума не приложу, что длать!— шептала она.— Дайте мн подумать, разсудить… Кром того,— робко замтила Даша:— какъ я къ вамъ явлюсь, какъ переду къ вамъ…

Она остановилась.

— Что же васъ затрудняетъ?— спросила Муратова.

— Мн не въ чемъ,— стыдливо потупилась Даша.

— О, объ этомъ не безпокойтесь! Я все улажу,— успокоила ее Муратова.

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вбжалъ запыхавшйся мальчуганъ. Увидавъ постороннихъ людей, онъ сконфузился и остановился. Даша быстро подошла къ нему и взяла его за руку. Это былъ Вася.

XIII.

— Даша, я заплатилъ,— шепнулъ онъ сестр.

— Хорошо,— такъ же тихо отвтила она и обратилась къ Муратовой:— вотъ онъ… вотъ мой братъ…

Она прижала его къ себ одной рукою.

— Ты очень любишь свою сестру?— спросила Муратова, потрепавъ его по щек своей маленькой ручкой, затянутой въ лайковую перчатку.

Мальчикъ смотрлъ исподлобья и, видимо, дичился.

— Ее-то?— спросилъ онъ.— Люблю…

— Она у тебя добрая,— проговорила Муратова.— Она хочетъ твое счастье составить. Ты уговори ее, чтобы она шла на мсто.

Мальчикъ испуганно взглянулъ на сестру.

— Ты уходишь?— тихо спросилъ онъ.— Совсмъ?

— Не ухожу еще,— отвтила Даша.— Нтъ… не совсмъ… Извините,— обратилась она къ Муратовой,— я такъ разстроена. Вамъ должно быть странно. Но я такъ люблю его, такъ люблю!.. Кром него у меня ничего нтъ дорогого на свт. Онъ для меня все.

— Ну, вотъ и принесите для него жертву,— сказала Аделаида Александровна.— Это будетъ самымъ лучшимъ залогомъ вашей любви къ нему.

— Благодарю васъ за заботы, за совтъ,— произнесла Даша.

— Ничего изъ этого не выйдетъ,— проговорилъ Мееодй Мироновичъ.— Никакихъ такихъ жертвъ она для него не принесетъ…

Аделаида Александровна нетерпливо пожала плечами.

— Пойдемте лучше,— проговорила она.— Вамъ не слдовало бы и посщать-то бдныхъ. Черствый вы человкъ!

— Не черствый, Аделаида Александровна, не черствый,— сказалъ старикъ.— Я только опытне васъ. Присмотрлся я къ нужд. Кто пальцемъ не можетъ двинуть, кто ватрушечками не лакомится, кто въ углу самъ-восемь съ чужими лпится — вотъ нужда. А тутъ что? Вс работаютъ, уголъ свой имютъ…

— Стыдитесь,— упрекнула его Муратова.— Въ такомъ углу вы и своей собаки не стали бы держать!

— Ну, а можетъ-быть, вы и въ моей квартир своей собаки держать не стали бы,— усмхнулся Мафусаиловъ — Это все относительно, Аделаида Александровна, все относительно!

Муратова взглянула на него съ презрнемъ.

— До свиданья,— сказала она Даш.— Я считаю дло улаженнымъ.

Даша молчаливо не то поклонилась, не то поникла головой.

Муратова направилась къ двери и столкнулась лицомъ съ лицу съ старухой Лыткиной. Катерина Ивановна Лыткина была одта въ подерганное платье и въ куцавейку. Вся ея одежда была забрызгана водой. Увидавъ Муратову, старуха отшатнулась и начала торопливо кланяться.

— Матушка, благодтельница, ваше превосходительство! У насъ изволили быть, а я и не знала! Ручку вашу!— заговорила она, пряча свои руки за спину, выставляя впередъ голову и отстраняясь всмъ корпусомъ отъ Муратовой.— Не смю прикоснуться сама, вся мокрая, вся мокрая, какъ курица… истинно такъ… Стирала-съ, стирала-съ…

Аделаиду Александровну поразилъ жалкй, приниженный видъ старухи.

— Не стсняйтесь,— промолвила она.— Я ухожу. Дочь вамъ передастъ, что мы надумали. Авось вамъ будетъ легче.

Она вышла.

— А наше общество не можетъ помочь вамъ,— обратился Мафусаиловъ къ старух, намреваясь тоже выйти.

Лыткина оторопла и растерялась.— Батюшка, ваше превосходительство, какъ же это?— забормотала она, учащенно мигая глазами.

— Вы еще работать можете,— пояснилъ старикъ.

— Работаю, работаю, батюшка, ваше сятельство,— наивно подтвердила Лыткина.— Да толку что? Толку-то что? Наги и босы…

— А мы помогаемъ только тмъ, кто не можетъ работать,— объяснилъ Мафусаиловъ.

Лыткина недоумвала.

— Какъ же это?— бормотала она, разводя руками.— Батюшка, ваше превосходительство, разв я виновата, что руки еще не отвалились? Разв я виновата, что еще работаю?

— Ну, вотъ и трудитесь, и трудитесь. Господь, нашъ Создатель, самъ трудился и людямъ веллъ трудиться,— наставлялъ Мееодй Мироновичъ, поднимая глаза къ потолку.

— И тружусь, батюшка, ваше превосходительство, и тружусь!— говорила старуха.

— Ну, и прекрасно!— одобрилъ Мееодй Мироновичъ.— Трудитесь, трудитесь!

Онъ, нетерпливо и неслышно шаркая ногами, направился къ двери и вышелъ, какъ кошка. Старуха Лыткина остановилась посередин комнаты и, видя, что онъ удалился, съ тупымъ видомъ развела руками.

— Что же это, Даша?— спросила она пугливо.— Онъ далъ что-нибудь? Денегъ-то далъ?

— Не далъ, мама,— глухо отвтила Даша.

— А она-то, она-то дала?

— Не дала, мама.

— Такъ какъ же?..— Лыткина обвела глазами комнату, точно ища человка, который разршилъ бы ей трудную загадку.— Длать-то мы что будемъ?— спросила она черезъ минуту.

— Что же вы меня спрашиваете?— пожала плечами Даша.— Разв вы, мама, не видите, что я сама голову потеряла.

— Знаю, знаю, Дашенька,— прошептала старуха.— Да какъ же такъ не дали! Вдь прислужникъ-то въ комитет говорилъ: три рубля дадутъ, если окажетесь достойными.

— Значитъ, не оказались достойными,— горько усмхнулась дочь.

— Оно, конечно, что въ насъ достойнаго,— простодушно согласилась Лыткина.— Только какъ же это?.. Длать-то что мы будемъ!.. Вотъ корзину надо на плотъ везти. Деньги-то у тебя есть? Три копейки мн плотовщику.

Даша махнула рукой.

— Ничего нтъ… Отецъ взялъ.

— Что-жъ ты это ему, грабителю, отдала!— воскликнула мать.— Сами голодомъ сидимъ… надо за корзины, а ты отдала.

— Общалъ полтинникъ принести,— отвтила молодая двушка.

— Принесетъ онъ! Жди! А теперь-то что длать, теперь-то?— съ горечью воскликнула мать.— Какъ корзины-то везти на плотъ? А?

— Отдайте подъ залогъ плотовщику мой платокъ… до вечера повритъ. Скажите, что забыли деньги… потеряли…

Даша стащила съ шеи поношенный платокъ и отдала его матери.

— Охъ, Господи, нужда-то какая окаянная, нужда!— простонала старуха.— Хоть бы смерть пришла, что ли! И вдь жили, хорошо жили.— такъ нтъ, прокутилъ все, грабитель нашъ прокутилъ.

— Воровское-то въ прокъ не пошло,— усмхнулась дочь.

— Пойдемте, маменька. Я свезу корзины,— проговорилъ Вася, дернувъ мать за рукавъ.

— Пойдемъ, пойдемъ!— очнулась она и пошла за сыномъ, качая понурою головою и пожимая плечами.

Даша вздохнула свободне, оставшись одна. Она не могла сразу приняться за работу. Въ ея голов бродили тревожныя думы.

‘Ушли, слава Богу,— думалось ей.— Легче становится, когда одна остаешься. Не видала бы никого, не глядла бы на нихъ… Не глядла бы, а идти на мсто боюсь! Въ тепл бы жила, барышней одвалась бы, не видала бы, какъ здсь горе мыкаютъ, вышла бы замужъ за какого-нибудь камердинера, брата образовала бы… Голубчикъ мой, да разв мн легко тебя оставить, да разв мн легко безъ тебя жить? Безъ меня, пожалуй, и отецъ сопьется совсмъ съ кругу, и мать совсмъ потеряется. Тутъ все ласковое слово подчасъ услышатъ, бдные… И чего бы я для нихъ ни сдлала… Ну, а если я не пойду? Гд же исходъ?’

Даша ходила и ходила по комнат, не имя ни силъ, ни возможности придумать какой-нибудь иной исходъ. Мсто у Муратовой являлось единственнымъ средствомъ спасеня, хотя средствомъ слабымъ и опаснымъ. Во-первыхъ, мсто не могло дать сразу такихъ средствъ, чтобы поднять семью, во-вторыхъ, оно отрывало молодую двушку отъ дома, гд нуждались въ ея нравственной поддержк ея мать и братъ. И все-таки ршиться было необходимо.

XIV.

— Это ужасно, ужасно! И какъ люди выносятъ подобную нищету? Я бы не вынесла и половину этихъ страданй,— почти вслухъ проговорила Аделаида Александровна, выбираясь изъ подвальной тьмы на свтъ и вдыхая полной грудью свжй полуденный воздухъ.

‘Надо скоре устроить дла!— почти съ испугомъ подумала она въ ту же минуту.— Выяснить отношеня къ барону’…

Она торопливо пошла по двору, подобравъ одною рукою длинный шлейфъ платья. При воспоминани о барон передъ нею вдругъ промелькнулъ другой, полный жизни, молодой и прекрасный образъ.

— И зачмъ это именно нынче нужно принять барона,— вздохнула она.— Нынче, когда я только-что узнала, что онъ любитъ меня… Но точно ли это любовь? Не было ли это минутное увлечене?.. Мн надо его видть…

— Куда прикажете хать?— спросилъ лакей, подсаживая ее въ карету.

— Домой, домой, скоре!— быстро проговорила она.

— Да, нужно увидть его прежде, чмъ прдетъ баронъ… Это даетъ мн силы…

Она задумалась. Передъ нею носилась картина прошлой ночи.

— Милый, любимый, какъ ты мн сталъ вдругъ дорогъ!— шептала она, и ея лицо горло яркимъ румянцемъ.

Карета остановилась прежде, чмъ Аделаида Александровна успла овладть собою.

— Викторъ Валерьяновичъ у себя?— спросила она горничную.

— Нтъ-съ, ухали,— отвтила двушка.

— Спрашивалъ обо мн?

— Никакъ нтъ.

— Хорошо, оставьте меня.

Муратова опустилась на канапе въ своемъ будуар.

‘Куда онъ ухалъ? Зачмъ?’ — спрашивала она мысленно.

Она не могла найти отвта. Время теперь тянулось для нея медленно. Она посмотрла на часы: было около двухъ часовъ.

— Но что же я такъ сижу! Надо написать Марь Петровн объ одежд для этой… какъ ее?.. да… для Лыткиной…

Она сла къ письменному столу и начала писать. Она испортила два листика бумаги и, наконецъ, кое-какъ, безсвязно, написала на третьемъ, что для Даши Лыткиной нужны поношенныя платья, что она, Аделаида Александровна, съ своей стороны дастъ ей кое-что, но что она ждетъ для двушки какого-нибудь платья и отъ Марьи Петровны. Написавъ письмо и заклеивъ конвертъ, она позвонила. Вошла горничная.

— Викторъ Валерьяновичъ еще не прзжалъ?— спросила Муратова.

— Никакъ нтъ,— отвтила горничная.

— Пошли съ Иваномъ это письмо къ Марь Петровн Прозоровой-Солонецкой.

— Слушаю-съ.

— Да… Если Викторъ Валерьяновичъ прдетъ, доложите мн…

Горничная вышла. Аделаида Александровна заходила по комнат.

— Какъ жаль, что я не сказала ему вчера, чтобы онъ не уходилъ сетодня утромъ… Я совсмъ разстроена… я не сумю спокойно отнестись къ барону… Онъ мн теперь еще противне…

Она задумалась и съ поникшей головой ходила изъ угла въ уголъ. Она была похожа на только-что пойманную львицу, кружащуюся въ нервномъ волнени по клтк. Иногда она поднимала плечи, иногда сжимала руки. Наконецъ, она бросилась на кушетку и зарыдала.

— Я его ненавижу, ненавижу!— шептала она, поднося къ стиснутымъ зубамъ платокъ.— Но гд же исходъ? Господи, гд исходъ?

Прошло боле получаса, когда нервный припадокъ нсколько стихъ и она задремала въ той поз, въ которой упала на кушетку. Въ комнату осторожными шагами вошла горничная и остановилась, увидавъ, что ея госпожа спитъ. Она кашлянула. Муратова очнулась и быстро сла, протирая глаза.

— Что вамъ?— спросила она.— Разв…

— Обдъ поданъ,— отвтила горничная.

— А… хорошо!

Муратова встала, подошла къ зеркалу, оправилась.

— Виктору Валерьяновичу сказали?— нершительно спросила она, избгая боле прямого вопроса о томъ, возвратился ли молодой Баскаковъ.

— Ихъ еще нтъ…

Аделаида Александровна сдвинула брови. Ей было, наконецъ, совстно передъ горничной, что она такъ часто спрашиваетъ о Баскаков. Но эти вопросы срывались съ языка невольно, безсознательно.

— Что ты, нездорова?— спросилъ ее мужъ, когда она вошла въ столовую.

— Нтъ,— сухо отвтила она.

— А у тебя лице такое измятое,— проворчалъ онъ.

Муратова вспыхнула, точно ее глубоко оскорбили.

— Не вс же могутъ выносить все такъ тупо, какъ ты,— рзко проговорила она.

— А разв что-нибудь случилось?— глупо спросилъ онъ.

Она пожала плечами.

— Да разв можетъ еще что-нибудь случиться?— отвтила она.— Мы дошли до того, когда хуже не можетъ быть… Досталъ денегъ?

— Нтъ, никто не даетъ.

— Дуракъ!

Супруги говорили по-французски, но лакей, подававшй кушанье, могъ замтить по ихъ тону, что разговоръ господъ былъ далеко не дружелюбенъ.

— Ты бы хоть постыдилась человка,— проворчалъ сконфуженно Аркадй Павловичъ.— Что у тебя за тонъ нынче явился?

— Ахъ, что мн за дло до тона!— воскликнула Муратова.— Теперь не до нжностей, когда мы стоимъ на краю пропасти.

— Но ты же надешься…— началъ онъ.

— На что?— спросила она, въ упоръ взглянувъ на него.

Онъ смшался.

— На барона?— рзко проговорила она.— Да?

— Ну да… ты сама же говорила,— произнесъ онъ.

Она съ презрнемъ посмотрла на него.

— Да, я надюсь на барона,— проговорила она отчетливо.— Но знаешь ли ты, что я могу надяться и на графа Зяблова, и на графа Толстогуба, и на сенатора Начинина, знаешь ли ты, что я могу надяться на всхъ стариковъ, тающихъ при вид хорошенькой женщины, и на всхъ матушкиныхъ сынковъ, хвастающихъ связями съ замужними женщинами?.. А на что надешься ты?

Она помолчала, глядя съ негодованемъ на облысвшую, сальную и тупую голову своего мужа, съ торчащими въ стороны ушами.

Теперь ей было странно, что она когда-то такъ легко согласилась выйти за него замужъ.

— Я теб скажу, на что ты надешься,— проговорила она.— Ты надешься на мое падене, на мой позоръ и на возможность этою цною купить для себя мимолетныя милости какой-нибудь площадной кокотки…

— Я…— началъ растерянно Аркадй Павловичъ.

— Ты бездушный циникъ,— перебила его Аделаида Александровна.— Ты губилъ меня, чтобы захватить мои деньги, ты хочешь опозорить и уронить меня въ моихъ собственныхъ глазахъ, чтобы опять захватить мои деньги… Но ты долженъ знать, что изъ этого выйдетъ. Я продамъ себя теперь кому угодно, старику, уроду, жиду. Мн теперь нечего терять, нечего бояться. Чего я не вынесу, если я вынесла пять лтъ твоей любви!— съ горечью проговорила она.— Но знай, что ты будешь мн не мужъ. Да и можно ли считать мужемъ человка, къ которому чувствуешь мене уваженя, чмъ къ послднему лакею!

Аркадй Павловичъ не вынесъ этого оскорбленя и вспылилъ.

— Я думаю, всему есть мра,— задыхающимся голосомъ началъ онъ.

— Да, я уважаю тебя мене, чмъ послдняго лакея,— рзко перебила она его.— Если теб не нравится это, ты можешь удалиться изъ моей квартиры. Слышишь ты? Здсь все мое. У тебя есть только долги и стремлене къ широкой жизни. Ты довелъ меня до нищеты.

— Ты сама жила такъ же, какъ я,— перебилъ онъ ее.

— Ты лжешь! Я была честною женщиною, а ты былъ негоднымъ развратникомъ, я была неопытною провинцалкою, не знавшею счета деньгамъ, а ты быль алчнымъ до чужихъ денегъ барышникомъ и очень хорошо сознавалъ, что увлекаешь меня въ пропасть. Итакъ, повторяю, ты довелъ меня до нищеты, ты дошелъ до нея и самъ. Теперь ты ждешь спасеня отъ меня, и я спасу тебя, спасу не ради тебя, а ради самой себя. Для тебя я шагу не сдлала бы… Но говорю теб, что первый твой шагъ, сдланный безъ моего соглася, заставитъ меня порвать всякую связь съ тобою. Я не подорожу ничмъ.

Аркадй Павловичъ раздражительно бросилъ на столъ салфетку.

— Пожалуйста, не вздумай разыгрывать одной изъ тхъ сценъ, которыми ты пугалъ меня когда-то,— гнвно сверкнула она глазами.— Теперь эти сцены не къ лицу теб,— засмялась она.— Взгляни на себя, до чего ты дошелъ. Вдь съ тебя можно бы писать типъ человка, отупвшаго отъ обжорства, лни и грязнаго разврата.

Она съ горечью засмялась. Аркадй Павловичъ скрежеталъ зубами. Въ былые дни, при малйшихъ сценахъ съ женою, у него летли на полъ тарелки и блюда, теперь онъ не смлъ этого сдлать. Онъ былъ, съ одной стороны, опутанъ стями долговъ, которыя могла распутать только его жена, съ другой стороны, онъ привыкъ къ комфорту, къ сладкому куску, къ веселой компани, и отъ всего этого должно было отказаться, если бы она сказала: ‘не хочу’. Аделаида Александровна смотрла на него съ презрнемъ. Обдъ пришелъ къ концу. Аркадй Павловичъ всталъ и хотлъ, по обыкновеню, подойти къ жен, чтобы поцловать ея руку. Онъ во всемъ и везд, какъ вс тупые люди, бытъ человкомъ привычки.

— Безъ нжностей,— проговорила она сухо.— Ты гд сегодня вечеромъ?

— Я, право, не знаю…— замялся онъ, не зная, что нужно сказать.

— Мн все равно, гд ты будешь, но нужно, чтобы тебя не было дома,— пояснила она.

Онъ переминался съ ноги на ногу и сталъ ходить но комнат, покусывая ногти. Муратова не обращала на него вниманя и допивала кофе.

— Ma ch&egrave,re…— наконецъ, послышался его нершительный голосъ.

— Денегъ?— лаконически спросила она.

— Ты знаешь…— началъ онъ.

— Теб нужно денегъ?— настойчиво спровила она.

— Да,— коротко отвтилъ онъ.

Она вынула портмонэ, порылась въ немъ и, доставъ десять рублей, бросила ихъ на столъ. Аркадй Павловичъ закусивъ губы. Лакей, убиравшй со стола, могъ не понять ихъ разговора, могъ не уловить тона ихъ рчей, но онъ не могъ не видть, какъ были брошены эти деньги, онъ не могъ не понять, что баринъ выпросилъ эти деньги, а барыня за это разсердилась.

— Ты третируешь меня…— началъ Аркадй Павловичъ.

— Какъ лакея, хочешь ты сказать,— окончила Аделаида Александровна.— Ты можешь отказаться отъ этой роли, можешь даже не брать этихъ денегъ.

Она молча встала и, подойдя къ окну, прижалась пылавшимъ лбомъ къ стеклу и безцльно устремила глаза на улицу. Тамъ живо и бодро мелькали массы людей всхъ сословй, всхъ возрастовъ, всхъ состоянй. Ей показалось, что вс эти люди счастливе, богаче, довольне ея. Ей стало завидно, ей стало досадно, что на свт есть счастливые люди.

XV.

Среди наступившей гробовой тишины, часы звонко и рзко пробили шесть. Аделаида Александровна вздрогнула и очнулась отъ горькаго раздумья. Въ ея голов промелькнула мысль, что баронъ Гельфрейхъ, какъ вс. влюбленные, старые и молодые, можетъ прхать ране назначеннаго срока. Ей нужно было приготовиться принять его, и она мысленно сказала:

— Пора!

Она встала и направилась въ свой будуаръ.

— Черное платье!— лаконически приказала она горничной.

Горничная принесла платье изъ гардеробной. Муратова начала переодваться. Это платье было ей къ лицу. Гладкй лифъ обрисовывалъ вполн ея еще красивыя формы. Небольшая вырзка ворота спереди позволяла видть часть блой, какъ мраморъ, довольно полной, но стройной шеи. Концы благо батистоваго воротничка, похожаго на мужске откидные воротнички, ярко вырисовывались на черномъ шелку. Узке, гладке рукава давали возможность видть вполн заманчивую форму полныхъ, стройныхъ рукъ.

— Вы можете идти,— обратилась Муратова къ горничной, перечесывавшей ей волосы.— Сегодня я не принимаю никого, кром барона Гельфрейха.

Горничная вышла, Аделаида Александровна осталась сидть передъ зеркаломъ и начала поправлять только-что причесаввые волосы. Наконецъ, она кончила и его дло, и, опустивъ за колнй руки, задумалась.

— Готова на продажу!— прошептала она съ горькой усмшкой и еще ниже склонила голову.— Думала ли я, что я когда-нибудь дойду до этого?..

Въ ея голов снова воскресло все ея прошлое.

Ей вспоминалось, какъ она жила у дяди, ни въ чемъ не нуждаясь, повелвая въ дом, видя на всхъ лицахъ заискивающя улыбки. Этотъ домъ былъ полною чашей. Она могла ничего не длать, ни о чемъ не думать. Какъ сладко было ей, пригртой лучами весенняго солнца, лниво нжиться въ своей постели, какъ хорошо было ей забываться въ дремот гд-нибудь въ бесдк въ жарке лтне дни, какъ безмятежно засыпала она въ холодные зимне вечера въ своей уютной спальн, не помышляя о тхъ, у кого нтъ въ эти холода и вьюги ни угла, ни постели, ни теплой одежды. Но зачмъ же она ушла изъ этого дома? Вдь она не любила своего жениха! Да, но ее душила скука, ее смущала боязнь, что ей придется остаться старой двой въ этомъ очарованномъ замк лни и сна. Ей хотлось пожить — шумно, весело пожить, какъ живутъ въ городахъ, какъ живутъ въ романахъ. Ради возможности такъ пожить, она побдила свое отвращене къ жениху. Впрочемъ, и отвращене-то къ нему она почувствовала тогда, когда уже согласилась выйти за вето замужъ. Теперь ей кажется, что на свт нтъ боле уродливаго человка, чмъ ея мужъ, а тогда она не замчала даже его уродства, она ‘привыкла’ къ его лицу съ дтства и не всматривалась въ него, но относилась къ нему критически. Ихъ обвнчали. Шумная столичная жизнь настала. Балы, театры, зда по магазинамъ, слушане комплиментовъ и любезностей, катанье по Дворцовой набережной, по Невскому и по Большой Морской въ ясные зимне дни, обды въ веселой компани молодежи,— все это прошло яркимъ и безпутнымъ сномъ въ ея жизни. Все это стоило денегъ, но деньги такъ легко добывались, что ихъ не стоило считать, что о нихъ не стоило думать. Проданный лсъ далъ двадцать тысячъ, залогъ имня далъ еще столько же. Правда, все это прожилось, но богатымъ людямъ легко врятъ въ кредитъ. Въ магазинахъ у нихъ не спрашиваютъ сейчасъ денегъ, люди, дающе деньги на проценты, являются по первому слову къ услугамъ богачей.

Она опомнилась только тогда, когда пришлось за заложенное имне вносить проценты, за взятыя въ долгъ вещи платить втридорога, за занятые капиталы отдавать вдвое или подписывать векселя въ тысячи за занятыя сотни. Нтъ ничего ужасне, какъ запутаться въ денежныхъ длахъ. Ничто не возрастаетъ такъ быстро, какъ долги. Долгъ, котораго вы не можете выплатить, растетъ, какъ катящйся съ горы снжный комъ, съ тою только разницею, что отъ кома вы еще можете отстраниться, а долгъ неизбжно увлекаетъ васъ въ пропасть вмст съ собою.

— Нынче я не могъ уплатить долга, говорите вы,— но въ будущемъ году я уплачу его.

Вы лжете. Изъ чего же вы уплатите его, если ваши доходы остаются прежними, а расходы увеличиваются процентами за долгъ? На будущй годъ вы опять не уплачиваете долга, но отсрочка покупается вами только при помощи обязательства переписать вексель съ тысячи на полторы тысячи, съ двухъ тысячъ — на три. А сколько нравственныхъ пытокъ, сколько униженя, сколько грубостей приходится перенести вамъ въ эти скорбные дни свиданй съ кредиторами! Кредиторъ, которому вы хоть разъ не отдали въ срокъ денегъ, считаетъ и иметъ право считать васъ обманщикомъ, мошенникомъ. И чмъ боле желалъ онъ поживиться на вашъ счетъ, тмъ озлобленне становится онъ, предчувствуя, что его расчеты оказались ошибочными. Онъ, ростовщикъ, негодяй, обирающй живыхъ и мертвыхъ, является передъ вами съ видомъ честнаго человка, обманутаго вами, является правымъ передъ обществомъ и передъ судомъ, а вы, виноватые только въ неразсчетливости, въ неумни сводить концы съ концами, являетесь обманщикомъ, похитителемъ чужой собственности, личностью, которой не станетъ врить никто, которую могутъ сегодня повести въ судъ, завтра засадить въ долговое отдлене, послзавтра лишить пристанища и крова. Какъ дикй зврь на травл, вы начинаете прятаться, бы боитесь каждой встрчи на улиц, вы дрожите при каждомъ звонк у вашихъ дверей, вы теряете голову отъ преслдованй и вамъ кажется, что сотни голосовъ злорадно кричатъ:

— Ату его, ату!

Все это испытала Аделаида Александровна, все это пережила она каждымъ первомъ своего существа, и когда она спрашивала себя, за что же выпали ей на долю эти муки — отвтъ находился одинъ: ‘за то, что теб дали жизнь, но не научили тебя жить’. Но разв это была ея вина? Она металась изъ стороны въ сторону, ища спасеня, и, наконецъ, передъ нею явилась надежда на это спасенье. Но что это за спасене? Ей грозила участь женщины, погрязшей въ долгахъ, теперь ей грозила участь женщины, погрязшей въ разврат. Не лучше ли остановиться, покуда есть время? Но что же будетъ, если она будетъ разорена? Ей придется бороться съ нищетой. Но какъ же бороться, не умя работать? Какъ выносить нищету, когда кругомъ вс старые знакомые будутъ пировать на праздник жизни? Не идти ли къ отцу искать куска хлба и прюта? Но приметъ ли ее онъ или, лучше сказать, его жена? Снесетъ ли она, Муратова, жизнь подъ одной кровлей со своей бывшей крпостной, сдлавшейся ея мачехой? Вытерпитъ ли она посл шумной столичной жизни въ образованномъ обществ жизнь съ этой неразвитой и грубой женщиной? Нтъ, все это невозможно, невыносимо! Но разв легче сближене съ барономъ?

— Боже мой, какъ онъ противенъ!— вырвалось невольно изъ груди Аделаиды Александровны болзненное восклицане, и она вздрогнула.

‘Противенъ,— продолжала она думать.— Но дло не въ томъ. Дло въ томъ, что скажетъ свтъ’. Эта мысль промелькнула въ ея голов, и тотчасъ же на ея губахъ скользнула презрительная усмшка. ‘Что же скажетъ свтъ!— думала она.— Свтъ будетъ у моихъ ногъ, если я паду нравственно и буду блистать передъ нимъ богатствомъ. Свтъ назоветъ меня дурой, если я оттолкну барона и погибну отъ нищеты. Вотъ что скажетъ свтъ’. ‘Нтъ, это все не то!— продолжала она въ тревог.— Страшно самое падене…’ ‘Но разв я уже не пала?’ — спрашивала она себя, и передъ нею живо воскресало воспоминане вчерашней ночи. ‘Какъ хорошъ Викторъ! Какъ онъ любитъ меня. Я сама впервые люблю,— неслось въ ея голов.— И отъ этой-то любви надо отказаться, если я сдлаюсь нищей! Отказаться? Ни за что! ни за что! Нужно принести вс жертвы, чтобы сохранить ее… А если Викторъ узнаетъ, какой цной я покупаю возможность любить его? Разв онъ не оттолкнетъ меня съ отвращенемъ?’ Она опустила на грудь голову, она терялась, она впервые въ жизни не находила никакого исхода, впервые въ жизни она сознавала, что умъ отказывается ей служить, и испытывала что-то похожее на ужасъ, который захватывалъ у нея духъ.

— Баронъ Гельфрейхъ ждутъ въ гостиной!— раздался надъ нею голосъ горничной.

Муратова вытянулась во весь ростъ и досмотрла на горничную испуганными глазами — Который часъ?— спросила она,

— Три четверти восьмого,— отвтила горничная.

— Да… да, сейчасъ,— проговорила растерянно Муратова и направилась къ гостиной.

XVI.

Муратова подняла тяжелую опущенную портьеру и появилась на порог. Баронъ ходилъ до гостиной, сложивъ за спину руки.

— Извините, я заставила васъ ждать,— промолвила Аделаида Александровна,

— Я явился ране назначеннаго часа,— объяснилъ онъ, пожимая протянутую ему руку.

Муратова была блдна и выглядла прекрасне, чмъ когда-нибудь: выражене ея лица было осмысленно, серьезно и грустно.

— Я очень рада вашей милой неаккуратности,— любезно проговорила она, опускаясь на маленькй диванчикъ и указывая движенемъ руки барону на кресло.— На меня сегодня напала страшная хандра посл одного посщеня бдняковъ,

— Охота вамъ съ ними возиться!— произнесъ баронъ, пожимая плечами.

— Ахъ, вы опять говорите на старую тему! Эти хлопоты — все же призракъ дла. Это развлекаетъ.

— Хороши развлеченя, посл которыхъ нападаетъ хандра.

— Можетъ-быть, безъ этихъ развлеченй хандра была бы еще сильне,— вздохнула Муратова.

— Значитъ, есть еще другя причины для хандры?

Баронъ нсколько вытянулъ впередъ свою голову, точно желая заглянуть въ лицо Муратовой.

— Много,— уклончиво проговорила Аделаида Александровна — Вы, кажется, курите?— спросила она, перемняя разговоръ.— Здсь это допускается для друзей,— шутливо произнесла она, грацозно подвинувъ къ барону изящное фарфоровое плато, замнявшее пепельницу.

— Но вы позволяете друзьямъ только курить?— улыбнулся баронъ,

— Я васъ не понимаю,— слегка пожала она плечами.

— И не позволяете имъ заглянуть поглубже въ вашу душу?— окончилъ онъ, не спуская съ нея зоркихъ глазъ и медленно закуривая папиросу.

Баронъ далъ себ слово, во что бы то ни стало, добиться въ этотъ вечеръ положительныхъ результатовъ отъ бесды съ Муратовой.

— Не любопытно заглядывать въ эти потемки. Я сама иногда боюсь туда заглядывать, какъ боялась въ дтств заглядывать въ ту темную комнату, куда насъ сажали за наказане,— отвтила Аделаида Александровна.

— Неужели вамъ въ ваши годы не весело живется?— спросилъ баронъ Гельфрейхъ.

— Не весело, но, право, объ этомъ не весело и говорить,— отвтила молодая женщина.

— Но вдь есть же причины этого?— безцеремонно настаивалъ баронъ.

— Повторяю, причинъ много,— отвтила она.— Но что за польза говорить о нихъ, да, наконецъ, и для чего? Чужое горе и останется чужимъ горемъ и, въ крайнемъ случа, нагонигь на слушателя скуку. А я, по крайней мр, на первый разъ, не хочу, чтобы вы вынесли отсюда чувство скуки. Я знаю по опыту, какое это убйственное чувство… Поговоримте лучше о другомъ. Вы будете въ нашемъ маскарад?

Муратова хотла собраться съ силами: до сихъ поръ она только кокетничала — и это было легко, теперь ей было нужно продать себя — и этого она не умла сдлать.

— Если вы будете тамъ,— отвтилъ баронъ, не спуская съ нея плотоядныхъ глазъ.

— О, баронъ, вы меня считаете совсмъ деревенской простушкой!— засмялась Муратова.— Будете, если я буду! Это значитъ, что вы будете во всякомъ случа: буду я — скажете, что прхали для меня, не буду я — скажете мн потомъ, что не были тамъ или что прзжали искать меня… Но я васъ ловлю на слов: въ маскарад я не буду и непремнно наведу справки потомъ, были ли вы.

Она позвонила. Явился лакей.

— Чаю!— лаконически произнесла она.

Лакей ушелъ.

— Вы не шутя говорите, что не подете?— спросилъ баронъ.

— Не шутя,— отвтила она.

— Отчего?— освдомился онъ.

Она помолчала.

— Сказать вамъ правду?— проговорила она черезъ минуту.

— Всю правду, какъ другу,— подтвердилъ баронъ и нсколько придвинулъ кресло.

— Хорошо! Я не поду потому, что я вообще должна перестать вызжать.— отвтила она, вздохнувъ.

— Перестать вызжать?— удивился баронъ.

— Да.

Она опять помолчала. Ей нужно было ловко и ршительно приступить къ самой существенной части разговора. Но этого-то она и не умла сдлать. Она была еще неопытна въ подобныхъ сдлкахъ. Ей было и скверно сознавать, какую роль играетъ она, и страшно, что она не достигнетъ желанной цли, заключитъ невыгодную сдлку.

— Я не привыкла ничего скрывать, не привыкла маскироваться,— проговорила она.— Дло въ томъ, что я должна нсколько измнить образъ жизни и запереться отъ свта, отъ всхъ, въ четырехъ стнахъ, по крайней мр, на нкоторое время.

— Вы меня пугаете,— проговорилъ баронъ, недоумвая.

— Мой мужъ, какъ я вчера узнала, запуталъ мои денежныя дла. Имне мое, но у него была полная довренность на управлене. Я нсколько поздно узнала, что онъ плохо велъ дла… Чтобы привести въ порядокъ наше деревенское хозяйство, мн нужно пожертвовать многимъ.

— Но зачмъ же жертвовать,— воскликнулъ обрадованный баронъ:— когда вамъ стоитъ захотть, и у васъ явятся средства?

Онъ длалъ предложене, по своему обыкновеню, прямо и грубо, безъ предисловй, не справляясь о томъ, насколько могутъ оскорбить его слова тхъ, къ кому они относятся. Муратова вспыхнула, но сдлала видъ, что не поняла его.

— Въ томъ-то и дло, что не явятся, если при помощи жертвъ не улучшится хозяйство,— проговорила она.— Я только жду весны, чтобы ухать на два, на три года отсюда въ деревню и похоронить себя тамъ на время.

— Да это невозможно!— взволновался баронъ.— Въ ваши годы похоронить себя въ деревн! Хозяйничать въ имни, когда хочется жить…

— И еще какъ хочется-то!— вздохнула Муратова, и въ ея глазахъ блеснулъ огонь страсти.— Но что длать, если иначе нельзя? Вдь и съ вами, я думаю, часто случается такъ, что вы просиживаете надъ длами ночи, когда хотлось бы отдохнуть, повеселиться?.. Ну, вотъ и я буду тамъ, въ деревн, считать доходы фермы, возиться съ наймомъ рабочихъ и торговаться съ хлботорговцами… Погодите, года черезъ три, когда прду сюда опять, вы меня не узнаете. Потолстю, загорю, постарю…

Муратова едва замтно со вздохомъ махнула рукою.

— Нтъ, сегодняшнй визитъ въ этотъ подвалъ окончательно разстроилъ меня,— проговорила она.— Въ голову приходятъ все мрачныя мысли, на душ точно какое-то бремя…

Лакей въ это время подалъ чай. Баронъ и Муратова помолчали. У барона такъ и вертлось на язык предложене ей поступить къ нему на содержане. Онъ никогда ни за кмъ не ухаживалъ и не зналъ теперь, какъ подступиться къ ней, смутно чувствуя, что она не изъ тхъ женщинъ, которыя прямо принимаютъ самыя дерзкя и наглыя предложеня. Муратова, съ своей стороны, начинала волноваться все сильне и сильне. До сихъ поръ она только заигрывала съ своими поклонниками, и это искусство было такъ просто, не требовало ни особенной изобртательности, ни особеннаго ума. Теперь ей впервые приходилось продавать себя, и притомъ продавать ‘къ спху’. Она терялась въ этой новой роли и въ сущности говорила наугадъ, шла къ цли ощупью. Самая тупая француженка-кокотка выказала бы на ея мст боле такта, боле ловкости, боле сообразительности.

— Ваши планы не поведутъ ни къ чему,— заговорилъ баронъ.— Чтобы разбогатть въ деревн — нужны годы и годы. Но стоить ли убивать лучшее время жизни для того, чтобы исправить свои дла только къ той пор, когда уже ничего не будетъ нужно? Разбогатть можно только въ столиц, въ этомъ сборномъ пункт азартныхъ игроковъ.

— Пробрсти для мужа какую-нибудь концессю или мсто директора въ какомъ-нибудь банк?— иронически усмхнулась Муратова.— Я уже слишкомъ опытна, чтобы строить подобные воздушные замки.

— Это избитыя средства, но кром нихъ есть тысячи средствъ захватить долю земныхъ благъ на жизненномъ пиру,— оживленно отвтилъ баронъ.— Стоить только захотть, стоить сказать слово и…

— Вы не знаете моего мужа,— перебила его Муратова.— Онъ самъ ничего не сдлаетъ. Имъ нужно руководить, и тогда онъ пойдетъ по указанной дирог. Но гд же таке руководители? Кто станетъ заботиться о чужихъ длахъ?..

— Я,— тихо и страстно отвтилъ баронъ, немного наклоняясь къ ней.— Скажите слово — и я сдлаю для васъ все, все…

Муратова вопросительно посмотрла на него, у нея захватило дыхане.

— Вы?— прошептала она:— но какое же право я имю ждать вашихъ услугъ? Вы человкъ дловой, серьезный.

— Я люблю васъ!— проговорилъ баронъ и взялъ ея руку.

— Ради Бога!— молящимъ тономъ воскликнула она, блдня отъ испуга.

Баронъ уже не слушалъ ее и продолжалъ горячо:

— Вы несчастны, вы не любите своего мужа, вы ищете исхода. Зачмъ же даромъ губить свою молодость, свою жизнь, когда вы можете жить весело, безпечно, счастливо? Скажите, вдь я угадалъ, что вы несчастны?

Баронъ поднесъ ея руку къ своимъ губамъ и услыхалъ сдержанныя рыданя. Муратова не вынесла этой пытки. Она чувствовала, что дло приходитъ къ развязк, и теперь ей стало гадко, отвратительно играть ту роль, которую она приняла на себя. Въ эту минуту она была жалка, боле жалка, чмъ т нище, которые прямо падаютъ къ ногамъ благодтелей, прося о подаяни.

— Что съ вами?— испуганно проговорилъ баронъ, еще ближе наклоняясь въ ней.

— О, если бы вы знали, если бы вы знали, какая пытка моя жизнь!— шептала она.— Оставьте меня, забудьте нашъ разговоръ.

— Оставить васъ теперь, когда я знаю, что вы несчастны, что вы жаждете исхода!— проговорилъ баронъ.— Какъ же вы мало знаете меня! Неужели вы не поняли ужо давно, что я готовъ быть вашимъ рабомъ, другомъ, спасителемъ, всмъ, всмъ…

Онъ сжималъ и цловалъ ея мягкую, полную руку. Въ эту минуту онъ вовсе не походилъ на того апатичнаго, сухого и холоднаго дльца, какимъ онъ являлся обыкновенно въ обществ. Что-то приторное, слащавое, старчески-развратное было въ выражени его осклабившагося лица съ опустившимися углами губъ, сузившимися, подернувшимися масломъ глазами.

— Скажите хоть одно слово,— безсвязно шепталъ онъ нетвердымъ, шамкающимъ тономъ.

Муратова поднялась съ мста. Она была блдна, взволнована и прекрасна.

— Не теперь,— прошептала она:— не сегодня…

Она сжала его руку и быстро пошла до направленю къ своему будуару. Она была не въ силахъ въ эту минуту продолжать объяснене съ барономъ.

— Вы жестоки… Одно слово, одну ласку…— говорилъ совсмъ потерявшй голову старикъ, длая нсколько шаговъ за нею и дрожа ка ногахъ.

Она обернулась, какъ-то лихорадочно протянула ему руки и въ изнеможени прислонилась въ стн. Баронъ, какъ безумный, впился полуоткрытыми, отвислыми губами въ эти мягке, точно выточенные, стройные пальцы. Наконецъ, она вырвала у него свои руки, быстро наклонилась, на-лету обожгла его дряблую щеку горячимъ поцлуемъ и, почти простонавъ: ‘Посл!.. завтра!..’ — скрылась за портьерой,

Если бы баронъ послдовалъ за нею, онъ увидалъ бы ее лежащею около кушетки съ лицомъ, спрятаннымъ въ подушку, съ вздрагивающими отъ истерическихъ рыданй плечами. Но баронъ, совсмъ опьянвшй отъ этихъ страстныхъ, неожиданныхъ поцлуевъ, не смлъ заглянуть за портьеру. Онъ растерянно и все съ тою же глуповато-тупою улыбкою поискалъ свою шляпу, потомъ въ недоумни осмотрлся, чтобы найти дверь для выхода, и развинченной, присдающей походкой дошелъ до своей кареты, какъ бы въ туман. Онъ не помнилъ себя въ такомъ состояни даже въ т дни, когда у него, тогда еще оборваннаго юноши, впервые появилась въ рукахъ пачка денегъ въ тысячу рублей,

— Вакханка! вакханка!— шепталъ онъ, глядя куда-то въ пространство отуманенными, почти закатившимися глазами.

А эта вакханка порывисто поднялась съ ковра, быстрымъ движенемъ отерла батистовымъ платкомъ свои пальцы, свои губы, съ отвращенемъ швырнула на полъ этотъ платокъ и почти простонала:

— Я ненавижу тебя, слышишь ты, я ненавижу тебя!

Это былъ какой-то безумный порывъ гордой женщины, впервые продавшей себя. Въ эту минуту она ненавидла и того, кому продавала себя, и свтъ, который осмялъ бы ея страданя. Въ глубин ея души шевелилось чувство презрня къ самой себ. Въ ея душ была теперь потребность выплакать свое горе, покаяться передъ кмъ-нибудь, услышать чье-нибудь утшающее, ласковое слово. Но кто же могъ придти къ ней на помощь, кто могъ приголубить ее? Правда, было одно существо, которое она полюбила, которое, повидимому, любило ее, но возможно ли опять идти къ этому человку, какъ она шла къ нему наканун? Вчера онъ могъ счесть ея посщене за невольный порывъ, за случайное разоблачене того, что они таили оба въ глубин души. Теперь онъ могъ оттолкнуть ее, какъ женщину, бросающуюся ему на шею и не ожидающую, чтобы онъ сдлалъ хоть одинъ шагъ къ ней. Посл вчерашней сцены онъ могъ полюбить ее, посл сегодняшняго посщеня онъ могъ почувствовать къ ней презрне. Все это ей подсказывало тонкое женское чутье, а между тмъ у нея не было силъ побдить душевную потребность ласки, утшеня, потребность забыться подъ звуки сочувственныхъ рчей. Она пошла изъ будуара въ гардеробную. Она шла тихо, съ опущенной головой, какъ кающаяся гршница, какъ опозоренная женщина, сознающая свое падене и свой позоръ. Она говорила себ, что она не войдетъ къ Виктору, что она только остановится у дверей его комнаты, подслушаетъ его шаги, его дыхане, что ей довольно и того, что она будетъ сознавать, чувствовать близость его присутствя. Она вошла въ гардеробную, подняла портьеру надъ дверью, ведущею въ комнату Виктора, и прислонилась ухомъ къ этой двери.

— Милый, дорогой, если бы ты зналъ, какъ я люблю тебя,— почти беззвучно шептала она:— если бы ты зналъ, что я здсь…

Она затаила дыхане и слушала. Въ комнат все было тихо.

‘Вотъ тутъ, на этомъ мст, вчера впервые онъ обнялъ меня,— неслось въ ея голов.— Онъ взялся рукою за эту дверь…’

Она прислонилась щекою къ этой холодной двери, она прильнула къ ней губами.

‘Господи, Господи, какъ я люблю его… Разв я виновата? Я никогда еще не любила…’

Она не выдержала и вслухъ проговорила молящимъ голосомъ:

— Викторъ!

Отвта не было.

— Онъ спитъ?…

Она начала прислушиваться еще пристальне. Въ комнат не было слышно даже дыханя.

— Викторъ!— еще громче проговорила она.

Отвта не было попрежнему.

‘Но гд же онъ? Съ нимъ что-нибудь случилось?.. Случилось?.. Что же могло случиться?.. Но зачмъ же онъ ушелъ и пропалъ на цлый день?.. Избгаетъ меня?’

Она широко открыла глаза и безцльно смотрла въ этой темнот. Передъ ея глазами носились, вертлись каке-то ярке круги.

‘Избгаетъ?.. Почему?.. Неужели я обманулась въ его чувствахъ ко мн… Не можетъ быть, не можетъ быть!.. Онъ любитъ… Любитъ?.. Но разв можно бжать отъ любимаго человка на другой день посл того, какъ сказалось впервые слово: люблю? Нтъ, нтъ… въ такя минуты людямъ хочется быть вчно, вчно вмст… А что, если онъ…’

Она не докончила фразы, ей стало страшно при мысли, что онъ, можетъ-быть, презираетъ ее.

— Нтъ, нтъ, надо разъяснить!— вдругъ проговорила она и дернула за ручку двери.— Викторъ! Викторъ!— почти кричала она, забывъ, что ее могутъ слышать друге и что ее могутъ застать здсь.

Но дверь не подавалось, отвта не слышалось.

— Господи, что же это за пытка! За что? Вдь я съ ума схожу!— въ отчаяни воскликнула она и безъ чувствъ упала на полъ.

XVII.

Когда Викторъ Валерьяновичъ въ памятную для него ночь проводилъ отъ себя Аделаиду Александровну и снова переступилъ порогъ своей комнаты, его поразилъ видъ этой комнаты. Дымъ отъ папиросъ и сигаръ еще не усплъ совершенно разсяться и вислъ въ воздух. Подъ этой тяжелой пеленой догоравшя свчи мерцали тускло. На полу въ разныхъ мстахъ валялись окурки папиросъ, корки апельсиновъ, остатки яблоковъ и грушъ. На столахъ еще виднлись слды закуски, честера и швейцарскаго сыра, пара пустыхъ бутылокъ, хрустальный кувшинъ съ остатками шампанскаго и апельсиновъ, кожица отъ винограда, выброшенная на тарелки, все это непрятно бросалось въ глаза. Стулья стояли въ безпорядк, его холостая постель, на которой часа два тому назадъ валялся кто-то изъ его прятелей, была въ полнйшемъ безпорядк Запахъ въ комнат былъ тяжелый, наркотическй, какъ обыкновенно бываетъ посл пирушки.

— Кабакъ!.. оргя!— прошепталъ Викторъ Валерьяновичъ съ отвращенемъ.

Передъ нимъ вдругъ ярко представилась та минута, когда на порог появилась Муратова, огорченная, взволнованная, плачущая, пришедшая, повидимому, высказать ему свое горе.

— Какой же я мерзавецъ! Какой негодяй!— воскликнуть онъ, хватая себя за голову.

Онъ бросился, не раздваясь, на постель, лицомъ къ подушк, казалось, онъ хотлъ не видть этой комнаты, которая оскорбляла его эстетическое чувство, казалось, онъ боялся, что, при вид ея, ему представится во всей своей отвратительной нагот картина его недавняго проступка, проступка противъ честной женщины, доврчиво пришедшей къ нему, какъ къ близкому родственнику, какъ къ доброму человку.

‘Какъ я покажусь ей на глаза?— мелькало въ его голов.— Что я скажу ей въ свое оправдане!.. Что я увлекся въ пьяномъ вид?.. Въ пьяномъ вид!’

Ему опять стало омерзительно гадко при воспоминаня, что онъ дйствительно подъ влянемъ винныхъ паровъ прикоснулся губами къ губамъ этой женщины, которую до сихъ поръ онъ уважалъ, какъ вполн нравственную женщину, которую онъ любилъ чисто родственною любовью, къ которой онъ относился, какъ къ старшей, какъ юноша къ взрослой.

Ощущеня, пробужденныя въ немъ его проступкомъ, были вообще крайне сложны. Быть-можетъ, онъ не смущался бы, если бы онъ совершилъ то же при боле изящной и красивой обстановк, которая не внушала бы омерзня его эстетическому чувству. Быть-можетъ, онъ не волновался бы такъ сильно, если бы онъ не сознавалъ, что онъ дйствовалъ подъ влянемъ винныхъ паровъ, такъ какъ тогда онъ могъ бы сказать, что онъ дйствовалъ по увлеченю, по любви, по страсти, а теперь онъ говорилъ, что это все длалось ‘съ пьяныхъ глазъ’, что это ‘оргя’, что это ‘пьяный развратъ’. Быть-можетъ, онъ былъ бы спокоенъ, если бы то же самое случилось въ комнат Муратовой, гд онъ просидлъ бы часъ или два, успвъ объясняться и поговорить, а не въ его комнат, не черезъ минуту посл того, нагъ эта женщина доврчиво перешла порогъ его кабинета, такъ какъ здсь онъ видлъ злоупотреблене довремъ, неблагородную попытку воспользоваться минутною слабостью женщины. Все это было вполн понятно, потому что съ дтскихъ лтъ въ Виктор Валерьянович развивали эстетическое чувство, рыцарское отношене къ такъ-называемымъ честнымъ женщинамъ, чувство порядочности и свтскихъ приличй. Товарищи давно уже называли его ‘красной двушкой’, ‘рыцаремъ безъ страха и упрека’, ‘идеалистомъ’, ‘поэтической натурой’, чаще же всею ‘двчонкой’ и ‘юнцомъ’, и знали, что нужно тщательно скрывать свои некрасивыя продлки для того, чтобы имть право называться его друзьями.

Графъ Викторъ Валерьяновичъ Баскаковъ былъ потомкомъ барскаго рода. Онъ рано остался на рукахъ матери, женщины втреной, слабой, добродушной и нсколько сентиментальной, растратившей со своимъ мужемъ почти все свое состояне и уничтожавшей посл смерти мужа послдня крохи на домашне концерты и спектакли, на поощрене разныхъ художниковъ и артистовъ. Она обожала своего сынишку, гордилась его красотой, восхищалась его нжностью. До десяти лтъ онъ походилъ боле на двочку, чмъ на мальчика. Длинные вьющеся волосы, шотландскй костюмъ съ юбкой и голыми ножонками, излишняя выхоленность организма,— все это длало его похожимъ на двочку. На видъ ему можно было дать не боле семи лтъ. Быть между женщинами, цловать у всхъ руки, принимать отъ всхъ поцлуи, забираться къ матери и родственницамъ на колни,— все это было любимымъ дломъ мальчугана. Изо всей этой десятилтней жизни онъ вынесъ только то, что узналъ вс мелочныя сплетни и интриги великосвтскихъ женщинъ, изнжился, избаловался и въ то же время пристрастился къ разнымъ эстетическимъ наслажденямъ. На десятомъ году онъ уже участвовалъ въ домашнихъ концертахъ и позировалъ въ живыхъ картинахъ въ роли Амура, шаловливо заигрывавшаго съ какой-нибудь полуобнаженной Венерой-аристократкой.

Противъ этой системы воспитаня постоянно протестовали его ддъ и бабка съ отцовской стороны, и мальчикъ научился рано хитрить, хитрить чисто по-женски, держа себя довольно прилично при старикахъ. Эти старики настояли, наконецъ, на томъ, чтобы его образоване шло не дома, а гд-нибудь въ общественномъ учебномъ заведени. Мать ршилась отдать его въ пажескй корпусъ. Когда онъ поступилъ въ это учебное заведене, всхъ поразили его красивенькое личико и слабое тлосложене: онъ сдлался баловнемъ всхъ и каждаго, на него нельзя было сердиться, отъ него нельзя было много требовать. Товарищей онъ обезоруживалъ ласкою, мягкостью, начальство — слезами. Переходъ отъ веселья къ слезамъ былъ у него такъ же быстръ, какъ у его легкомысленной матери, отдлывавшейся слезами отъ всхъ упрековъ совсти за разныя совершенныя ею глупости. Мать продолжала баловать его и здсь, и Богъ знаетъ, до чего довело бы его это баловство, если бы она не умерла. Со смертью ея онъ попалъ подъ вляне своего дда и своей бабки.

Старый графъ Иванъ Викторовичъ Баскаковъ былъ съ головы до ногъ представителемъ стараго русскаго барства, непомрно гордаго, но снисходительно-благосклоннаго съ низшими, богатаго и щедраго съ бдняками, не нуждавшагося въ темныхъ финансовыхъ сдлкахъ и имвшаго возможность жить широко, не отягощая особенно сильно своихъ крестьянъ. Старикъ занималъ видное положене въ свт и гордился тмъ, что никто изъ его предковъ не былъ измнникомъ родной стран, что никто изъ нихъ не служилъ въ опричнин Ивана IV, что никто изъ нихъ не былъ холопомъ Годунова, Василя Шуйскаго и Лже-Дмитря, что никто изъ нихъ не былъ казненъ за какое-нибудь преступлене, а если и умиралъ не своею смертью, то на войн, съ оружемъ въ рукахъ, что никто изъ нихъ не быль пронырой, временщикомъ и фаворитомъ, что никто изъ нихъ не былъ встревоженъ какимъ-нибудь бунтомъ своихъ крестьянъ, что, наконецъ, крестьяне графа Баскакова въ день своего освобожденя отъ крпостной зависимости скоре жалли о своемъ прежнемъ положени, чмъ радовались новому. Стихотворене Пушкина ‘Моя родословная’ онъ называлъ ‘символомъ своей вры’. Графъ Баскаковъ съ гордостью говорилъ, что его портретъ, сдланный по заказу его бывшихъ крпостныхъ, повшенъ въ сельской школ одной изъ его деревень, что у него есть благодарственный адресъ отъ его бывшихъ крестьянъ, что многе изъ его крестьянъ задолго до всеобщаго освобожденя были богатйшими купцами. Не безъ гордости фигурировалъ онъ въ качеств посаженаго отца на свадьб одного изъ своихъ бывшихъ крпостныхъ,— на свадьб, стоившей шесть тысячъ и надлавшей шуму во всемъ Петербург. Не безъ гордости принималъ онъ при своихъ высокопоставленныхъ прятеляхъ постившаго его съ почтительными поклонами одного изъ тузовъ финансоваго мра, бывшаго тоже его крпостнымъ. Никто не радовался такъ введеню земскаго самоуправленя, какъ онъ, хотя онъ толковалъ о какомъ-то нсколько иномъ стро этого учрежденя, чмъ тотъ строй, который существуетъ въ дйствительности. Главной его идеей было вообще стремлене сдлать дворянское сослове руководящимъ сословемъ.

— Мы должны руководить народомъ, а не нами долженъ руководить народъ. Мы должны его поднять до себя, но не опускаться до него,— говорилъ онъ.

Всегда снисходительный, любезный и утонченно-вжливый со всми, онъ держался надменно только съ выскочками или, какъ онъ выражался, съ ‘новоиспеченными господами, отъ которыхъ еще пахнетъ ваксой, оставшейся у нихъ на рукахъ съ того времени, когда они чистили наши сапоги’.

— Я консерваторъ,— говорилъ онъ:— потому что я думаю, что въ Росси нужно боле сохранять, чмъ разрушать. Она еще слишкомъ бдна для перестроекъ, и ее нужно только достраивать.

Онъ былъ горячимъ патротомъ, но любилъ провинцю и Москву, а не Петербургъ, который называлъ не иначе, какъ ‘всероссйской канцелярей’. Вслдстве этого и среди литературныхъ направленй онъ особенно уважалъ славянофильство, но, съ величайшимъ уваженемъ отзываясь объ Аксаковыхъ, Киревскихъ и Хомяков, онъ въ то же время нисколько не сочувствовалъ той части славянофиловъ, которая ближе примыкала къ Шевыреву и Погодину, чмъ къ Аксаковымъ. Онъ очень любилъ французовъ, называя ихъ ‘живымъ народомъ’, поклонялся англйскимъ учрежденямъ, какъ прочно выработавшимъ государственный строй, презиралъ нмцевъ, говоря, что ‘нмецъ вовсе не выдумалъ обезьяны, а только старался самъ сдлаться обезьяной и, къ несчастью, неудачно’. Вообще въ его голов все было ясно и опредленно, какъ у человка, не испытавшаго ни нужды, ни лишенй, достигавшаго своихъ цлей безъ борьбы, безъ гоненй, безъ неудачъ, научавшагося всему въ свое время, при помощи учителей, не искавшаго впотьмахъ истины, а получавшаго ее готовою изъ книгъ, изъ учительскихъ совтовъ. Вслдстве этого онъ никогда не спорилъ, а просто выражалъ свои мння такимъ тономъ, который не допускалъ возраженй.

Таковъ былъ старый графъ Баскаковъ.

Его жена, графиня Ольга Васильевна Баскакова, вполн раздляла идеи мужа и никогда не играла въ свт двусмысленной роли. Эта маленькая, довольно полная, всегда бодрая и оживленная старушка, одтая по-старомодному, просто и степенно, въ платья изъ толстаго гро-грана и въ чепцы съ густыми оборками и длинными завязками изъ толстыхъ атласныхъ лентъ, смотрла строго на свои супружескя и общественныя обязанности. Про нее никогда не ходило шокирующихъ ее толковъ, ее никто не могъ упрекнуть, что она ведетъ себя несообразно съ своимъ положенемъ къ обществ. Въ ея салонъ было не легко проникнуть людямъ, носившимъ со вчерашняго дня важные титулы или зашибившимъ только наканун миллонное состояне, но въ ея премную часто проникали бдняки, получавше отъ нея ежемсячныя пенси, на которыя ею тратился ежегодно десятокъ тысячъ рублей. Ее было не трудно завербовать въ члены какого-нибудь благотворительнаго общества, но участе ея въ этомъ обществ ограничивалось только ежегоднымъ взносомъ, и она не считала возможнымъ и достойнымъ для себя посщать эти ‘базары грошоваго тщеславя’, какъ она называла всевозможные филантропическе комитеты, гд, по ея словамъ, все дло состояло въ томъ, чтобы ‘какъ можно меньше дать и заставить людей какъ можно больше говорить о дающемъ’. Она только снисходительно улыбалась, когда слышала, какъ ‘новыя’ благотворительности хлопочутъ о лотереяхъ и балахъ въ пользу бдныхъ, и простодушно замчала,

— Стара я становлюсь, и, право, не знаю, зачмъ мы станемъ принуждать другихъ давать на бдныхъ то, чего мы сами не хотимъ пожертвовать на нихъ.

Дйствительно, она никогда не вымогала у другихъ пожертвованй на тхъ бдняковъ, въ глазахъ которыхъ ей хотлось быть благотворительницей. Не могла она понять того, какъ возможно даже ради бдныхъ людей ея круга забгать къ какимъ-нибудь танцовщицамъ, долженствующимъ стоять у колеса алегри, къ какимъ-нибудь каскаднымъ пвицамъ, долженствующимъ обезпечить сборъ въ концерт, къ какимъ-нибудь разжившимся евреямъ, долженствующимъ ссудить деньги подъ будущую лотерею. Она внутренно смущалась, видя, какъ молодыя женщины высшаго круга пожимаютъ руки всмъ этимъ двусмысленнымъ, ничтожнымъ, развратнымъ или просто преступнымъ, но еще не осужденнымъ закономъ личностямъ.

— Ахъ, Боже мой, это длается ради бдняковъ!— замчали ей оправдывающяся молодыя благотворительницы.

— А я все думала, что ради загребанья чужими руками жара,— простодушно замчала она.

Ей замчали, что въ старое время благотворительницамъ не нужно было бгать за балетными танцовщицами, за жидами-миллонерами, за пвцами и пвицами, потому что можно было легко благотворить изъ крестьянскихъ денегъ.

— Да, да, это-то правда,— наивно соглашалась старушка.— Вотъ только не могу я все понять, изъ чьихъ это денегъ нынче-то вы благотворите.

Графъ и графиня Баскаковы, какъ люди, получавше нсколько десятковъ тысячъ ежегоднаго дохода, жили вполн спокойною, сытою и довольною жизнью, нсколько замкнуто, немного скучно, сторонясь отъ новоиспеченныхъ знаменитостей, отъ биржевыхъ тузовъ, отъ ерусалимскихъ дворянъ новаго времени. Какой-то свтскй острякъ даже замтилъ, что у нихъ въ дом ‘пахнетъ въ парадныхъ комнатахъ кладовою древностей, а въ кабинетахъ и спальняхъ деревяннымъ масломъ’. Но и у нихъ было свое горе: ихъ старшй сынъ женился противъ ихъ воли и умеръ, оставивъ посл себя жену и сына. Они хотли взять мальчика въ себ на воспитане, зная, какъ легкомысленна и втрена его мать, но эта женщина воспротивилась ихъ желаню и удержала ребенка при себ. Она умерла, когда ребенокъ былъ уже сильно испорченъ ею и когда ея имне было до конца промотано на тряпки, балы, театры и такя глупыя зати, на которыя можно было ршиться только человку, помшавшемуся отъ внутренней пустоты и скуки свтской жизни, не дающей женщин никакого дла. Старики горячо любили внука, и когда онъ попалъ окончательно въ ихъ домъ, они попробовали дать новое направлене его характеру и принуждены были взять его изъ Пажескаго корпуса, куда онъ былъ отданъ по ихъ же настояню, чтобы быть избавленнымъ отъ исключительнаго вляня матери. Ихъ заботы о немъ выразились въ томъ, что ему старались дать тщательное домашнее образоване, что его стали охранять отъ всякихъ влянй разгульныхъ товарищей, что изъ него хотли создать достойнаго носителя фамили Баскаковыхъ. Главный его гувернеръ, швейцарецъ Дефрансе, развивалъ изъ ребенка, согласно желаню старика Баскакова, истаго спартанца и рыцаря, стараясь истребить слды его женственной, восточной нги. Мальчикъ долженъ былъ привыкать къ простот. Онъ просто одвался, спалъ на жесткой постели, въ его комнат не было лишнихъ украшенй, его желзная кровать, его кожаная мебель, его незатйливый письменный столъ,— все это было крайне просто, при немъ находился дядька изъ заслуженныхъ гвардейскихъ солдатъ, учившй его маршировк и ружейнымъ премамъ, его никто изъ прислуги не называлъ ‘его сятельствомъ’. Старикъ-графъ, любившй по-своему народъ и считавшй дворянъ естественными руководителями народа, стремился, чтобы его внукъ познакомился съ народомъ, и лтомъ, живя въ деревн, пробуждалъ въ юнош интересъ къ жизни мужиковъ, зимою же отправлялъ его вмст съ Лефрансе къ тмъ бднякамъ, которые обращались съ просьбами къ самому старому графу или къ старух-графин. Такимъ образомъ, Викторъ очень рано могъ увидать, какъ живутъ бдняки, и задуматься о томъ, почему они такъ живутъ, гд средства помочь имъ. Отвты на эти вопросы находились у старика-графа и у старухи-графини.

— Мы должны стараться быть развитыми людьми, запасаться знанями, чтобы просвщать темную массу,— говорилъ графъ въ своемъ кругу.— Народъ бденъ потому, что онъ невжественъ и не иметъ образованныхъ руководителей.

— Мы обязаны употреблять наши матеральныя средства на разумную помощь бднякамъ,— говорила графиня, окруженная своей многочисленной семьей.— Вс ныншня благотворительныя общества не ведутъ ни къ чему, потому что въ нихъ люди больше шумятъ о своей добродтели, чмъ жертвуютъ. Они на какихъ-нибудь лотереяхъ обманутъ сотни бдныхъ невждъ, чтобы дать другимъ десяти бднымъ невждамъ какой-нибудь грошъ, не улучшающй ихъ положеня.

Рядомъ съ этимъ и ддъ, и бабка развивали въ немъ фамильную гордость и кастовое самолюбе. Онъ постоянно слышалъ, что графы Баскаковы не смшивали своей крови съ кмъ попало, что графы Баскаковы умли дорожить своимъ общественнымъ положенемъ, что графы Баскаковы только потому и имютъ значене и богатство, что они не длали никакихъ faux pas, никакихъ msalliances, никакихъ extravagances.

— Кто хочетъ приносить пользу своей родин, кто хочетъ поднять благосостояне народа, тотъ долженъ стоить высоко и не спускаться до той грязи, въ которой вязнуть низше классы,— нердко говорилъ старый графъ во время семейныхъ обдовъ, гд онъ игралъ роль предсдателя и отчасти проповдника.— Народъ не слушаетъ и не уважаетъ тхъ баръ, которые ни съ того, ни съ сего якшаются съ нимъ. Наконецъ, вс эти сближеня у насъ тмъ опасне, что мы еще далеко не проникнуты насквозь, не преображены цивилизацей, мы, какъ только спустимся до народа, такъ тотчасъ же заражаемся всми его недостатками, не прививая въ то же время къ нему никакихъ достоинствъ.

Графъ мтко отыскивалъ примры: онъ указывалъ на т княжеске и графске захудалые роды, представители которыхъ пашутъ землю, находятся въ невжеств, живутъ въ грязи, онъ приводилъ разсказы о нкоторыхъ славянофилахъ-народникахъ, которые, якшаясь съ народомъ, не сдлали ничего для народа, а сами превратились въ пьяницъ, въ кабачныхъ засдателей и въ крайне узкихъ по кругозору людей. Какъ человкъ, хорошо, знавшй Россю, какъ личность, слдившая за русской и европейскими литературами, графъ могъ всегда указывать на ярке примры для подтвержденя своихъ идей. Сами эти идеи были не просто вычитанными, предвзятыми, он сложились также подъ влянемъ жизни, наблюденй, если его выводы и были ложны, то не вслдстве недобросовстности и стремленя подтасовать факты, а потому же, почему два вполн добросовстные наблюдателя могутъ въ одно и то же время подмтить совершенно различныя стороны въ одномъ и томъ же явлени.

Но старики такъ сильно и много хлопотали о маленькомъ Виктор, что вс остальные члены семьи, даже и внучата стариковъ, стали ревновать послднихъ къ мальчугану и, въ сущности, ненавидли его. Въ семь за нимъ осталось прозвище ‘лисички’. Мальчикъ понялъ очень рано вражду своихъ дядюшекъ и тетушекъ, кузеновъ и кузинъ, и, научившись еще раньше, въ дом матери, лгать и хитрить, игралъ свою роль отлично. Онъ исполнялъ волю дда и бабки и зналъ, что этимъ онъ пробртаетъ такихъ союзниковъ, противъ которыхъ ничтожна сила всхъ соединившихся противъ него родныхъ. Старики по самому складу своихъ характеровъ и воззрнй были деспоты, благосклонные и правосудные, но все же деспоты, не допускавше вмшательства въ управлене семейными длами.

Подъ влянемъ такихъ условй Викторъ выросъ скромнымъ, серьезнымъ и очень прилежнымъ юношею, обладавшимъ довольно большимъ запасомъ знанй. Онъ поступилъ въ университетъ такъ рано, какъ можетъ поступить туда только человкъ съ сильными связями, онъ блистательно и быстро окончилъ тамъ курсъ, какъ можетъ эта сдлать только человкъ, имющй возможность пользоваться за большя деньги частными уроками всхъ своихъ профессоровъ, онъ тотчасъ же по выход изъ университета былъ опредленъ въ полкъ. Старикъ-ддъ непремнно хотлъ, чтобы его внукъ былъ военнымъ, какъ вс графы Баскаковы, и притомъ ученымъ военнымъ, академистомъ. Если что-нибудь и огорчало стариковъ, такъ это то, что Викторъ остался очень невысокъ ростомъ, имлъ женоподобное лицо и отличался слабымъ тлосложенемъ, хотя и былъ здоровъ. Но если бы старики могли заглянуть поглубже въ душу этого человка, они огорчились бы гораздо боле. Въ сущности фразы, наставленя и уроки стариковъ не могли никогда убить въ мальчик воспоминанй о прелестяхъ распущенной, полной нги, изобилующей сладостными ласками жизни въ дом его матери. ‘Онъ,— какъ говоритъ одинъ французскй поэтъ: — слишкомъ рано научился ощущать сквозь платье прелесть женскаго тла’. Онъ слишкомъ рано насмотрлся на красоту, полюбилъ эстетическя наслажденя, понялъ грацю балетныхъ танцовщицъ, изучилъ прелесть формъ великихъ произведенй скульптуры и не могъ сдлаться тмъ спартанцемъ, котораго думали приготовить изъ него ддъ и бабка. Правда, онъ не былъ ни кутилой, ни развратникомъ, но, можетъ-быть, это случилось потому, что ддъ и бабка давали ему очень мало денегъ, да еще потому, что въ немъ слишкомъ сильно развилось эстетическое чувство. Ему была гадка всякая грязь, всякая рзкость формъ, движенй и фразъ, всякая разнузданность кутежей. Иногда, задумываясь о своемъ будущемъ, онъ мечталъ о жен-красавиц съ плавными и грацозными движенями, съ долей восточной лни, съ медленными и продолжительными ласками.

Въ то время, когда мы застаемъ графа Виктора Валерьяновича Баскакова у Муратовыхъ, онъ только-что надлъ офицерске эполеты посл недолгаго пребываня въ юнкерахъ. Его полкъ стоялъ въ окрестностяхъ Петербурга, и онъ не жилъ въ столиц, а только прзжалъ сюда на три, на четыре дня въ недлю. Старики Баскаковы проводили послдня дв зимы за границей, почти со всею своею семьею, такъ какъ старуха графиня была больна, и Виктору Валерьяновичу приходилось проводить дни одному въ своемъ огромномъ дом. Правда, въ этомъ дом оставался со своею многочисленною семьею одинъ изъ сыновей старика Баскакова, но эта семья относилась крайне холодно къ Виктору, и ему, жаждавшему ласкъ и привта нженк, было не по себ въ этой семь. Его тяготило это положене, и онъ охотно согласился на предложене Аркадя Павловича бросить старый домъ и прзжать на временные ночлеги въ квартиру Муратовыхъ. Аркадй Павловичъ пригласилъ къ себ своего родственника не безъ задней мысли: онъ очень хорошо понималъ, что было не безвыгодно какъ можно тсне сблизиться съ этимъ юношею, внукомъ и главнымъ наслдникомъ стараго миллонера. Бабка Виктора Валерьяновича, узнавъ за, границей, что ея внукъ, прзжая въ Петербургъ, останавливается у Муратовыхъ, была тоже рада: она видла, какъ былъ скроменъ Аркадй Павловичъ въ ея дом во дни своего юношества, она полюбила Аделаиду Александровну, видя въ ней симпатичную, строгую и добрую женщину. Викторъ Валерьяновичъ, выглядвшй почти мальчикомъ, здоровенькй, румяный, стройный, жилъ у своихъ родственниковъ такъ же просто, какъ въ своемъ громадномъ дом, т. е. занималъ одну комнату съ простенькой обстановкой, безъ претензй. Для боле роскошной обстановки ему не давали средствъ. Тотчасъ посл его поступленя въ полкъ около, него начали вертться десятки прятелей, понимавшихъ, что не безвыгодно прибрать къ рукамъ будущаго богача, но ему какъ-то удалось стать въ сторон отъ нихъ. Онъ презиралъ ихъ въ душ: во-первыхъ, они были слишкомъ открыто разнузданы и развратны, а къ такимъ людямъ онъ научился питать отвращене въ дом, матери, гд и самый порокъ долженъ былъ, принимать изящную форму, во-вторыхъ же, онъ глядлъ на нихъ свысока, наслушавшись въ дом дда о значени рода графовъ Баскаковыхъ и о томъ, какъ должны держать себя истинные баре, чтобы поддержать свое достоинство. Его возмущали толки о томъ, что такого-то изъ его прятелей держитъ въ рукахъ и даже бьетъ по щекамъ такая-то танцовщица, незаконная дочь отставного унтеръ-офицера и прачки, или что такой-то его товарищъ дежуритъ у театра Берга, чтобы заслужить благосклонное внимане отъ какой-то каскадной пвицы, оказывающей безъ разбора свое внимане каждому изъ собратьевъ-пвцовъ и танцовщиковъ. Ему казалось омерзительною эта грязь, но не потому, что онъ ненавидлъ порокъ, а потому, что онъ ненавидлъ грязь. Только иногда, чтобы не прослыть скупцомъ, онъ предлагалъ къ услугамъ прятелей свой кошелекъ или снисходилъ на ихъ просьбы угостить ихъ.

— Сегодня товарищи пригласили себя ко мн,— смялся онъ иногда Муратовымъ, говоря, что у него будутъ вечеромъ гости.

Одинъ изъ такихъ вечеровъ съ гостями былъ именно въ то время, когда намъ впервые пришлось познакомиться съ Викторомъ Валерьяновичемъ…

Ему было стыдно за себя, ему было гадко вспомнить вс событя этого вечера: онъ чувствовалъ, что онъ сдлалъ непоправимую подлость. Онъ не могъ оправдать себя въ своихъ глазахъ тмъ, что онъ страстно любилъ Аделаиду Александровну. Этой страсти она не пробуждала въ немъ и прежде, не пробуждала и теперь. Обдумывая свое положене, онъ ршился на другой день ухать рано утромъ въ полкъ, потомъ переселиться въ свой пустынный и скучный домъ, несмотря на то, что тамъ было неуютно, что тамъ жила семья нелюбимаго дяди. Онъ вернулся изъ полка только на слдующй день и не безъ страха вступилъ въ квартиру Муратовыхъ, боясь встрчи и объясненя съ Аделаидою Александровной. Рзкя объясненя съ-глазу наглазъ съ кмъ бы то ни было были не въ его характер. Ему было легче въ течене нсколькихъ лтъ жать ежедневно руку подлецу, чмъ разъ навсегда сказать въ глаза этому человку, что онъ считаетъ его негодяемъ и прерываетъ съ нимъ сношеня. Какъ на зло, первое лицо, которое онъ встртилъ въ дом Муратовыхъ, когда лакей отперъ ему двери, была Аделаида Александровна. Викторъ Валерьяновичъ покраснлъ, какъ школьникъ, и ждалъ увидть суровое лицо. Но Аделаида Александровна быстро протянула ему об руки и почти вскрикнула:

— Викторъ, какъ можно такъ неожиданно пропадать! Я думала, что съ тобой Богъ знаетъ что случилось!

Викторъ Валерьяновичъ остолбенлъ.

— Пойдемъ ко мн!— проговорила она.

Онъ покорно пошелъ за нею въ ея будуаръ. Онъ имлъ видъ провинившагося и трусливаго ребенка.

— Милый, не грхъ ли теб оставлять меня одну?— прошептала она, припавъ къ нему на грудь.

Онъ былъ ошеломленъ. Онъ не зналъ, что длать. Она любила его, теперь онъ понялъ это. Какъ же сказать ей, что она ошибается въ его чувствахъ относительно ея? Какъ оттолкнуть, оскорбить ее въ эту минуту, сказавъ, что ихъ первое любовное объяснене было слдствемъ его увлеченя подъ влянемъ лишняго стакана шампанскаго, подъ влянемъ минутнаго возбужденя? Какъ сказать ей, что онъ отнесся къ ней въ тотъ вечеръ, какъ къ падшей женщин, какъ негодяй? Викторъ Валерьяновичъ терялъ голову, а она обнимала его, цловала его руки. Она и плакала, и смялась. Ему было и жаль ее, и въ то же время такъ сладко чувствовать ея ласки. Его впервые такъ ласкала женщина. Ему оставалось только отдаться этимъ ласкамъ. Онъ думалъ, что надо будетъ выяснить ихъ отношеня мало-по-малу, когда-нибудь, посл. Теперь же онъ не безъ наслажденя цловалъ эти мягкя, грацозныя руки и склонялъ курчавую голову на эту горячую грудь.

Аделаида Александровна была вполн счастлива. Подъ влянемъ этого радужнаго настроеня она отправила лакея съ письмомъ къ Лыткинымъ. Еще такъ недавно посл непрятной сцены съ мужемъ, она досадовала, что на свт есть счастливые люди, теперь ей хотлось осчастливить всхъ и каждаго. Ея душа была похожа на море, которое воетъ и стонетъ подъ влянемъ непогоды и блещетъ и нжится въ ясный солнечный день. Стать выше окружающихъ обстоятельствъ, управлять этими обстоятельствами — на это у нея никогда не хватало ни силъ, ни умнья.

XVIII.

— Лыткина, Дарья Андреевна, здсь живетъ?

Этотъ вопросъ былъ сдланъ лакеемъ, появившимся въ дверяхъ жилища Лыткиныхъ съ большимъ узломъ и письмомъ въ рукахъ.

— Это я,— отвтила Даша.

— Вотъ вамъ прислали отъ госпожи Муратовой,— сказалъ лакей, подавая письмо и узелъ.

— Хорошо… благодарите!— конфузливо произнесла молодая двушка, видя, что лакей оглядываетъ безцеремоннымъ и презрительнымъ взглядомъ ихъ жилище.— Я отвчу посл…

Лакей, не поклонившись, вышелъ вонъ. Даша поспшно распечатала письмо. Аделаида Александровна приглашала молодую двушку скорй занять мсто и посылала необходимыя вещи. Даша еще стояла съ опущенными руками, дочитавъ коротенькую записочку и не замчая, что мать уже разсматриваетъ, что находится въ узл, когда въ комнату шумно влетла Марья Егоровна.

— Ты чего же это вчера-то не пришла? А?— крикнула она племянниц, ни съ кмъ не здороваясь и вся раскраснвшаявя отъ гнва.— Купецъ у меня былъ, видлъ онъ разъ тебя на улиц, хотлъ познакомиться… А ты что?.. Ты на благородныхъ людей плюешь?.. Да что это у васъ? Откуда раздобыли,— вдругъ обратилась она къ старух Лыткиной, увидавъ узелъ съ платьями и бльемъ.— Ужъ не подцпили ли кого безъ меня? Отъ васъ всего жди!

— Я на мсто поступаю,— сухо отвтила Даша.

— Вотъ теб и на! Къ кому это?— изумилась Марья Егоровна, разводя руками.

— Къ Аделаид Александровн Муратовой,— сказала Даша.

— Къ Муратих?.. Ну, мсто!— всплеснула руками Марья Егоровна и залилась громкимъ, пошлымъ смхомъ.

— Вы разв ее знаете?— съ удивленемъ спросила Даша.

— Я-то? Да кого же это я въ Петербург не знаю? Слава Богу, ноги-то еще кормятъ, везд пороги-то обиваю,— мотнула головой Коптяева,: надвигая съ затылка свалившуюся шляпку.— Муратиха и посейчасъ десять рублевъ за кружева мн должна. Голь, какъ есть, голь перекатная!

— Что это вы, сестрица, говорите о такой-то особ! Благодтельница наша она, вотъ что! благодтельница!— воскликнула жалобнымъ тономъ старуха Лыткина, качая головой.

— Благодтельница!— съ ироней повторила Марья Егоровна.— Знаемъ мы ихъ! Людишкамъ-то своимъ лучше бы жалованье за шесть мсяцевъ отдала!.. Благодтельница! Да она сама скоро въ трубу вылетитъ!.. Имне-то заложено да и перезаложено, мужъ что получаетъ, то за одну квартиру приходится платить, чтобы пость, такъ весь Петербургъ обгаютъ, добывая денегъ въ долгъ, должники-то отъ дверей не отходятъ.

Марья Егоровна, несмотря на то, что давала деньги въ долгъ и стремилась открыть гласную кассу ссудъ, никакъ не могла привыкнуть къ тому, что дающй въ долгъ деньги называется не должникомъ, а кредиторомъ.

— Ну, мать моя, поправишься изъ кулька въ рогожку, поступивъ къ ней! Нечего сказать, нашла мсто!— продолжала она сердито.— Муратиха-то сама норовитъ, съ кого бы содрать. Вотъ они пожертвованя въ пользу бдныхъ собирали, купцы кто вещами, кто матерями жертвовали, такъ она въ это время руки нагрвала. Базаръ это былъ у нихъ устроенъ, распродавали, значитъ, вещи такъ, что она цны-то курамъ на смть поставила, да сама все лучшее за безцнокъ и купила, а потомъ черезъ меня же съ барышомъ а продавала. Да что говорить, ничмъ не брезгаетъ!.. А ты лучше бы меня слушалась. Пришла бы вчера ко мн, такъ познакомилась бы съ этимъ самымъ купцомъ, который ради тебя и ко мн приходилъ… Богачъ, богачъ, какъ есть, не лыкомъ шитый, какъ эти Муратовы-то твои… Ничего бы для тебя не пожаллъ… ‘Ты, говорить ма, познакомь меня, а я теб на обзаведене этой кассы гласной ссужу’… Вдь ты пойми, что если это онъ мн за тебя общаетъ, то что-же для тебя-то сдлалъ бы, какъ его обвнчали бы… Ему деньги что? Наплевать да растереть!.. Ему денегъ-то не жаль,— не свои, сегодня броситъ ихъ, завтра покупателей обдуетъ вдвое того. Это у него колесомъ все идетъ, колесомъ… А ты къ Муратих на мсто! Придумала!..

Даша молчала, опустивъ руки и голову.

— А ты вотъ что сдлай: возьми ты эти самыя вещи себ, а ей напиши, что раздумала… Вещи ничего, хорошя.

Марья Егоровна торопливо начала рыться въ узл и разсматривать платья.

— Вотъ это теб къ лицу будетъ,— говорила она, вытащивъ одно платье.— Проднься въ него и приходи ко мн. Купцу еще больше понравишься. Извстно, въ наряд человкъ красиве… Примрь-ка…

Даша едва замтно махнула рукой.

— Оставьте,— глухо проговорила она.— Сказала я, что иду на мсто, и пойду… Богъ съ ними, съ вашими купцами… Не продажная я…

— Ахъ, ты Господи, фря какая!..— развела руками Марья Егоровна.— Не продажная! Да были мы и получше тебя, а шли, куда нужда гнала! Диво какое! Не все равно, такъ ли кому на шею броситься, изъ-за денегъ ли замужъ выйти! Дти-то одинаковыя будутъ, не объ двухъ головахъ!

Даша съ отвращенемъ отвернулась отъ тетки.

— Намъ надо продать кое-что изъ присланнаго,— обратилась она къ матери: — а то вдь ни у меня ни копейки на первое время не будетъ, ни у васъ… Вотъ это платье получше, возьмите его и снесите…

Даша выбрала изъ трехъ присланныхъ ей платьевъ лучшее и подала матери.

— Ты постой!— сердито остановила ее тетка.— Сердиться бы мн на тебя нужно, да плюнуть на всю вашу семью. Да я не такая! Покажи платье-то, можетъ, я куплю. Все дороже дамъ, чмъ на рынк.

Коптяева быстро выхватила платье изъ рукъ старухи Лыткиной и начала его поворачивать во вс стороны.

— Не Муратихино, не Муратихино!— воскликнула она.— Муратиха и ниже, и толще… Такъ я и знала, что изъ чужого благодтельствуетъ… Вс он такя!.. И гд я это платье видла, Господи ты Боже мой!.. Вотъ ужъ не припомню, хоть убей, не припомню! А видла, видла своими глазами… Платье ничего… Сколько возьмете?..

— Да разв мы, сестрица, знаемъ?— робко начала старуха Лыткина.— Мы этакихъ-то вещей, почитай что, пять лтъ и за сто шаговъ не видали… Ей-Богу!.. Ужъ гд намъ, въ помрачени живемъ!.. Гд намъ, Владычица Пресвятая Богородица, уповане наше и покровъ!

Старуха заморгала глазами и обратила лицо куда-то въ уголъ, гд чернло что-то, должно-быть, образъ.

— Что-жъ, товаръ вашъ, не мн назначать цну,— проговорила Марья Егоровна, разсматривая подолъ платья, чтобы убдиться, что онъ не обился.

— Шнуркомъ, а не тесьмой обшитъ, непремнно французинка длала,— пробормотала она: — русскя тое больше тесьмой нынче обшиваютъ…

— Да полноте ломаться-то,— съ горечью замтила Даша:— вдь вы очень хорошо знаете, что мы всякой цн будемъ рады.

— Ахъ, мать моя, да не стану же я такъ зря деньги бросать,— воскликнула Коптяева.— Ты вонъ голодна, боса, такъ и не знаешь, чего деньги-то стоятъ. А я-то ихъ наживала, такъ знаю имъ цну. Ты вонъ говоришь: ‘Я не продажная’. Нтъ, а ты прежде продай себя, тогда и узнаешь, чего деньги стоятъ. Теб деньги что? Такъ, бумажки какя-то! А мн каждая эта бумажка, можетъ-быть, сотня грховъ… Да что грхи? Бывало и хуже, что бумажка-то и синяковъ стоила… Трепали, мать моя, трепали на вку-то… Ишь ты, подъ мышечками-то подушечки клеенчатыя, а пропотло,— съ сожалнемъ покачала она головой, увидавъ на лиф платья около рукавовъ слды отъ пота.

— Не задерживайте вы мать: скажите, сколько дадите, или она понесетъ платье на рынокъ,— сказала Даша, теряя терпне.

— Ну, загорлось!— сердито проговорила Марья Егоровна.— Восемь рублевъ хотите?

— Чего вы спрашиваете!.. Давайте, намъ деньги нужны,— отвтила Даша.

— Да ты не торопи меня!— отстранила ее Марья Егоровна, смущенная неожиданнымъ согласемъ Даши взять предложенную цну.— Не сбивай!.. Дай-ка я еще посмотрю.

Она стала снова осматривать платье и покачала головой.

— Нтъ, восьми я не дамъ! Семь берите!— проговорила она.

— Что же это вы, сестрица, голубушка, въ самомъ дл, надъ нами издваетесь!— жалобно заговорила старуха Лыткина.— Я ужъ лучше жидовку позову, право!.. Вдь не знаю я цны этимъ вещамъ, не знаю, и грха этого на душу не беру, а все же понимаю, что и жидовка больше дастъ, но въ примръ больше…

— Жидовка, жидовка!— передразнила ее Марья Егоровна.— Да гд вы жидовку-то возьмете? Теперь у нихъ праздникъ. Ну, несите на рынокъ,— кто тамъ-то купитъ? Жидовскй-то рядъ запертъ, а кром жидовокъ кто купитъ?

— Грхъ вамъ пользоваться…— плаксиво начала старуха Лыткина, но Даша перебила ее.

— Оставьте!.. Я совсмъ не стану его продавать, а заложу сейчасъ,— проговорила она.

— Ну, ну, чего птушишься!— поспшно остановила ее тетка.— Хорошо, ужъ такъ и быть, по-родственному восемь дамъ…

Она быстро завладла платьемъ и начала его свертывать. Завязавъ его въ платокъ, она отвернулась въ уголъ, отыскала подъ платьемъ и юбкою прикрпленный къ таль почти на голомъ тл подвязной карманъ, вытащила оттуда небольшой засаленный замшевый кошелекъ съ позеленвшимъ мднымъ замкомъ, отодвинула обкусаннымъ ногтемъ задвижку замка и начала отсчитывать деньги.

— Вотъ,— отрывисто проговорила она, подавая засаленныя бумажки и грязныя серебряныя монеты, пахнувшя и лукомъ, и селедками, побывавшя Богъ знаетъ въ какихъ рукахъ.

— Что же это, сестрица, тутъ только семь рублей семьдесятъ копеекъ,— проговорила въ недоумни старуха Лыткина.

— Довольно, довольно!— торопливо отвтила Коптяева, махая рукой.— Все равно, когда-нибудь у меня же занимать будете.

Она торопливо опять отвернулась въ уголъ, опять подняла платье и юбку и спрятала кошелекъ.

— Ну, съ Богомъ, съ Богомъ, ступай на мсто!— обратилась она къ племянниц, намреваясь уйти.— Живи съ моей легкой руки!.. Какъ-нибудь навдаюсь… Все равно за долгомъ нужно будетъ идти туда…

Она распрощалась съ родственницами и пошла.

— А коли о купц надумаешься, такъ скажи,— обернулась она съ порога.— Онъ такой человкъ, что всегда способенъ оболтаться, его только подпой.

Даша, не слушая ея, торопливо готовилась оставить родной уголъ. Она стала поспшно одваться. Присланное ей платье оказалось ей впору, хотя и было нсколько узко въ таль и слишкомъ длинно. Молодая двушка была уже одта, когда она вспомнила, что ей, въ сущности, нельзя идти, такъ какъ у нея не было верхней теплой одежды. Аделаида Александровна прислала только платья, воротнички, да нарукавнички, но не доставила ничего боле существеннаго. Даш пришлось опять занимать бурнусъ.

— Я его пришлю завтра,— сказала она матери.— Вы за нимъ не ходите…

Ей было совстно, что мать придетъ въ своихъ лохмотьяхъ въ домъ Муратовой на посмшище прислуги.

— Ужъ гд мн въ такой домъ идти, гд мн!— проговорила старуха Лыткина и побжала мелкими шажками доставать бурнусъ.

— Вотъ, голубчикъ, и уйду я отъ васъ,— промолвила Даша, цлуя брата.— Будь умнымъ, не шали… Милый ты мой, ужъ какъ мн тебя жаль!

— Я къ теб прибгу!— проговорилъ братишка.

— Что ты, что ты! Тебя и не впустятъ туда!— воскликнула сестра,— Сама вырвусь къ вамъ какъ-нибудь на-дняхъ.

Она едва сдерживала слезы.

Какъ-то лихорадочно-тревожно вырывалась она изъ своего подвала, безъ всякихъ свтлыхъ надеждъ, безъ всякихъ грезъ о лучшемъ будущемъ. Она, кажется, хотла попробовать пожить въ чужомъ дом на мст только для успокоеня своей совсти, почти не надясь, что изъ этого выйдетъ какой-нибудь толкъ. Она боялась, что если она не попробуетъ послужить на предложенномъ ей мст, то ее будетъ посл мучить раскаяне, что она отказалась отъ этого средства спасти свою семью.

— Отца удержите, чтобы не ходилъ ко мн… А то опять изъ-за него выгонятъ,— говорила она, цлуя мать и брата.

XIX.

‘Что-то ждетъ меня тамъ, на новомъ мст?— думала Даша, робко подходя къ дверямъ квартиры Муратовыхъ.— Ну, да, хуже не будетъ, чмъ было… Только бы брата пристроить въ гимназю, а о себ нечего думать!’

Она тихо позвонила. Лакей отворилъ дверь. Она попросила сказать о своемъ приход. Даша не смла переступить порогъ. Ей было и стыдно, и страшно. Ей казалось, что лакей смотритъ на нее съ презрнемъ и насмшкою, что онъ сразу узналъ, что на ней надта чужая, только-что недавно принесенная имъ одежда.

— Лыткина пришла,— доложилъ лакей, входя въ будуаръ Аделаиды Александровны.

— Проси ее сюда!— отвтила Муратова.

Она полулежала на кушетк. Около нея на кресл сидлъ Викторъ. Они болтали о разныхъ пустякахъ. Аделаида Александровна вся находилась подъ впечатлнемъ сладкаго для нея объясненя съ Викторомъ и была счастлива. Она забыла и мужа, и барона, и долги, и была способна быть любезною и доброю съ каждымъ встрчнымъ, какъ человкъ съ здоровымъ желудкомъ, только-что кончившй вкусный обдъ съ тонкими винами. Въ такя минуты, какъ извстно, люди чувствуютъ, что они братья всмъ и каждому, и великому геню, и послднему пройдох, и такъ широко открываютъ объятя, точно хотятъ заключить въ нихъ весь мръ. Въ такя минуты люди, и особенно русске люди, обыкновенно цлуются — цлуются даже съ врагами, не опасаясь за цлость своихъ носовъ. Даша несмло вошла въ комнату.

— А, вотъ и вы, мой другъ!— привтствовала ее хозяйка.— Очень рада, что вы такъ аккуратны. Дай Богъ намъ долго жить вмст.

Викторъ Валерьяновичъ смотрлъ не безъ удивленя на Дашу, не зная, кто эта постительница. Его, какъ художника въ душ, поразила наружность молодой двушки. Довольно высокая, стройная, Даша сразу обращала на себя внимане своими глазами и волосами. Ея волосы вились отъ природы отъ самаго корня и были совершенно свтлы, безъ малйшей желтизны. Если бы таке свтло-пепельные волосы кто-нибудь встртилъ въ великосвтскомъ салон, то непремнно заключилъ бы, что они выкрашены и завиты искусственно. Эта мысль могла бы возникнуть тмъ боле, что у молодой двушки были темныя брови и темно-срые глаза, казавшеся необычайно глубокими и блестящими, потому что они оттнялись длинными, темными рсницами и нсколько темной кожей вкъ. Казалось, что и эти вки, и эти рсницы были тоже подкрашены. Все это бросалось въ глаза тмъ ярче, чмъ бле была нжная кожа ея лица. Это была красота, но не деревенская, здоровая и полнокровная красота, а красота столичная, напоминавшая о недостатк воздуха и малокрови. Не ускользнуло отъ вниманя Виктора и то, что у двушки былъ чисто-античный профиль, не особенно большой гладкй лобъ, довольно длинный и совершенно правильный прямой носъ, довольно полныя, хотя нсколько блдныя губы и большой, крайне красивый, рзко очерченный подбородокъ. Эта красота теперь являлась въ полномъ блеск, такъ какъ Даша не была уже съ подвязанной щекой, не была уже въ лохмотьяхъ. Гладкй и нсколько тсный лифъ хорошо сшитаго темно-коричневаго платья плотно охватывалъ ея двственно-прекрасныя формы плечъ, рукъ и груди.

— Elle est charmante!— невольно произнесла Муратова, окинувъ ее глазами.

Ее даже нсколько удивила красота Даши: въ полутьм подвала, съ подвязанной щекой Даша вовсе не показалась Муратовой красавицею.

— Кто это?— тихо спросилъ Викторъ Валерьяновичъ по-французски.

— Это моя новая protge,— отвтила по-французски же Муратова.— Она дочь чиновника. Отецъ какой-то пьяница, мать — совсмъ тупое создане. Бдность ужасающая. Я просто была потрясена, когда была у нихъ. Описывать это нтъ никакой возможности. Это надо видть, чтобы понять… Они подавали прошене въ наше общество.

— Ну, и что же?— горячо спросилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Что? Ты знаешь наши глупыя филантропическя общества. Барыни въ брильянтахъ, въ браслетахъ, въ бархат толкуютъ и спорятъ по цлымъ часамъ, откуда достать три рубля для бдняковъ! Эти госпожи вдь не то, что твоя бабка, это гнусныя лицемрки, тупыя до того, что не могутъ понять, что одн ихъ брильянтовыя серьги стоятъ боле, чмъ весь ежегодный доходъ ихъ общества. Он мн противны.

— Но вы что-нибудь сдлаете для нея?

— Беру ее къ себ. Она швея. Заработаетъ что-нибудь… Да, кстати: вы умете шить и блье?— обратилась по-русски Муратова къ Даш.

Даша была смущена. Она понимала все, что говорилось про нее.

— Да, я шью блье,— отвтила она.

— Вотъ ты, если понадобится, дай ей работу, это все же увеличить ея заработки,— обратилась Аделаида Александровна къ Виктору Валерьяновичу по-французски.

Даша опять смутилась. Викторъ Валерьяновичъ чутьемъ угадалъ, что она понимаетъ ихъ разговоръ.

— Ну… она такъ молода,— смущенно отвтилъ онъ.

— Такъ что же?— изумилась Муратова.

— Мн было бы неловко,— пояснилъ онъ, красня, и перемнилъ разговоръ.— Надо какъ-нибудь иначе… полне помочь этой семь,— проговорилъ онъ.

Даша покраснла.

— Я готова все, все длать,— тихо сказала она:— только бы спасти брата.

— Ахъ, да, у нея есть братишка. Снасти его, дать ему образоване, это ея ide fixe, какъ кажется…

Викторъ Валерьяновичъ задумался. Онъ уже не впервые стоялъ лицомъ къ лицу съ потрясающею бдностью, но впервые онъ видть среди нищеты подобную красоту.

— Вы будете жить у меня въ маленькой комнатк,— обратилась Муратова къ Даш.— Помщеня боле удобнаго я покуда не могу дать.. Но вы будете работать въ гардеробной, тамъ просторно, свтло и хорошо.

— Мн все равно, гд жить, вы видли, гд я жила,— отвтила Даша.

— Да, да, ужасный уголъ! Ступайте же, другъ мой, отдохните… Завтра дамъ вамъ работу…

Муратова позвонила и велла человку проводить ‘Дарью Андреевну’ въ назначенную ей комнату.

Эта комната была полутемная и походила скоре на кладовую, на чуланчикъ, чмъ на жилое помщене. Но другой свободной комнаты въ квартир Муратовыхъ не было. Остальная прислуга Муратовыхъ помщалась немного лучше. Даша сразу должна была занять самое двусмысленное положене среди этого народа. Она была ‘изъ благородныхъ’, и потому она не могла сойтись съ ними, какъ равная: они косились на нее, она сторонилась отъ нихъ. Она прожила въ нищет не настолько долго, чтобы вполн забыть, что она дочь чиновника, что она училась когда-то въ пансон, что она когда-то жила, какъ родная, въ дом бывшаго начальника старика Лыткина. Но, стоя, повидимому, выше остальныхъ Муратовскихъ слугъ, она помщалась хуже ихъ, она не несла никакой прямой обязанности, не являлась чмъ-нибудь неизбжнымъ, и они сразу посмотрли на нее, какъ на прихлебательницу, на приживалку, на дармодку. Въ богатыхъ домахъ прислуга, несмотря на всю свою праздность, не любитъ дармодовъ и приживалокъ вообще, то-есть людей, не имющихъ опредленнаго положеня въ дом, опредленныхъ титуловъ лакеевъ, горничныхъ, поваровъ, кухарокъ, но еще враждебне относится прислуга къ этимъ людямъ тамъ, гд господа много должны прислуг, гд прислуга видитъ въ приживалк лицо, подающее послдня крохи и безъ того разоренныхъ господъ. Еще боле свысока должна была смотрть прислуга на Дашу, такъ какъ лакей Муратовой видлъ, гд и какъ жила семья Даши, и зналъ, что Даша явилась къ нимъ въ домъ въ ‘обноскахъ’ ихъ госпожи. Даша все это почувствовала, угадала сразу. Впрочемъ, что же можетъ быть легче, какъ угадать расположене или нерасположене холопа? Ей было неловко, когда лакей угловато и сердито принесъ въ ея комнату вечернй чай. Муратова понимала, что неловко заставить Дашу пить и сть съ прислугой, и въ то же время стснялась посадить ее сразу за столъ съ собою, и такимъ образомъ длала еще боле невыносимымъ положене молодой двушки, которая должна была пользоваться услугами лакеевъ, видя, какъ неохотно и грубо исполняютъ они эти услуги.

Какою-то гробовою, непривтною тишиною вяло около нея, когда она проснулась и встала по-утру. Въ родномъ прохладномъ ‘углу’ Даша давно привыкла къ движеню и къ шуму, въ появленю различныхъ личностей,— здсь же она была одна, ни откуда не долетало до нея ни звука. Ее тяготили черныя мысли о томъ, что будетъ.

— Васъ просятъ въ столовую!— вдругъ раздался около нея отрывистый голосъ лакея.

Она вздрогнула и поднялась съ мста.

— Я здсь не знаю комнатъ,— проговорила она, красня.— Проведите меня туда.

Лакей пошелъ впередъ. Она послдовала за нимъ. Въ столовой ходила изъ угла въ уголъ Муратова, у окна стоять ея мужъ, барабаня пальцами по подоконнику.

— Пожалуйста, разлейте чай,— обратилась Муратова къ Даш, ласково кивнувъ ей головой и шутливо добавила:— я васъ хочу пручить и къ хозяйству.

Аделаида Александровна не могла сразу понять, какъ ей держать себя съ Дашей, и принимала тотъ шутливый, не то дружескй, не то полу-презрительный тонъ, который очень часто пускается въ ходъ въ подобныхъ случаяхъ.

Даша остановилась у стола, готовясь разлить чай.

— Какъ, вы стоя хотите разливать чай?— засмялась Муратова.— Садитесь!.. Налейте намъ и себ… Вы говорите по-французски?— мелькомъ опросила она у молодой двушки.

— Не говорю, но понимаю почти все,— отвтила Даша.

— То-есть стыдитесь говорить?— пояснила Муратова и прибавила по-французски:— ради Бога, не думайте, что вы будете играть у меня роль слуги. Вы будете здсь въ дом своимъ домашнимъ человкомъ, но не слугою.

Даша въ смущени пробормотала по-французски какую-то благодарность: она не смла понять глазъ и краснла, но уже не потому, что ее смущала непривычная роль или обращене Муратовой, а потому, что на нее были безцеремонно устремлены два циничные, сальные глаза. Аркадй Павловичъ уже давно пересталъ барабанить по подоконнику и впился замаслившимися глазами въ молодую экономку.

XX.

Даша не могла ни въ чемъ упрекнуть Аделаиду Александровну. Муратова обращалась съ нею все боле и боле просто, искренно и добродушно. Такое обращене съ прислугой было вообще въ характер этой личности, теперь же она сдлалась еще мягче съ людьми, потому что она начинала отдыхать отъ недавнихъ бурь и волненй.

Муратова наслаждалась любовью Виктора Валерьяновича, котораго она упросила попрежнему, не стсняясь, останавливаться въ ея квартир, и въ то же время она надялась, что ея денежныя дла должны будутъ быстро поправиться при помощи барона Гельфрейха. Она не ошиблась.

Баронъ, какъ человкъ практическй, не столько тратился на подарки, сколько ршился оказать Муратовой боле существенную услугу. Онъ въ одинъ изъ слдующихъ неожиданныхъ визитовъ прямо и безъ особенныхъ оговорокъ освдомился о ея денежныхъ длахъ, и она, смущенная его грубой прямотой, разсказала все.

— Все это очень легко поправить,— замтилъ съ небрежной улыбкой баронъ Гельфрейхъ.— Я не могу предложить вашему мужу никакого мста. Я не могу сдлать его пайщикомъ какого-нибудь концессонера. Но мн или, лучше сказать, моимъ друзьямъ-единоврцамъ въ настоящее время нуженъ такой человкъ, какъ вашъ мужъ,— человкъ солидный…

— Солидный!— съ невольной горечью въ голос воскликнула Аделаида Александровна.

— Я говорю не о его частной жизни, а о его чин и общественномъ положени,— усмхнулся баронъ.

— А-а!— вздохнула Муратова, соглашаясь вполн съ барономъ, что чинъ ея мужа довольно ‘солиденъ’.

Баронъ простановился и началъ дловымъ тонокъ:

— Вы знаете, конечно, что права моихъ единоврцевъ ограничены во многихъ отношеняхъ. Они не имютъ права покупать земли въ юго-западномъ кра, а между тмъ именно теперь очень выгодно покупать имня разорившихся и промотавшихся господъ. Мы нашли исходъ. Мы покупаемъ имня на чужя имена. Правда, въ этихъ случаяхъ намъ приходится прибгать Богъ знаетъ къ кому. Главный нашъ скупщикъ имнй, Кушманъ, живущй магнатомъ въ Варшав, долженъ былъ, напримръ, недавно прибгнуть къ помощи балаганной пвицы, которая теперь по его милости слыветъ крупной землевладлицей, хотя въ сущности ея собственныя имня очень ничтожны. Но такя сдлки не всегда удобны. Эта госпожа, напримръ, недавно вообразила, что вс имня дйствительно принадлежать ей, и даже вздумала продавать одно изъ нихъ. Конечно, у достопочтеннаго Кушмана есть связи, онъ прискакалъ въ Петербургъ, объяснилъ все и въ обществ поземельнаго кредита, и передъ правительственными лицами, и уладилъ дло. Но это непрятно. Намъ было бы удобне сойтись съ боле порядочными людьми. Не согласится ли вашъ мужъ быть нашимъ помощникомъ въ этомъ дл?

— Мой мужъ длаетъ то, чего желаю я,— отвтила съ пренебрежительной гримасой Аделаида Александровна.

— О, счастливъ тотъ, для кого законъ является въ такой прелестной форм,— поцловалъ ея руку баронъ Гельфрейхъ.— Эти сдлки почти не доставятъ вашему мужу никакихъ лишнихъ хлопотъ и работы, но он доставятъ ему извстный процентъ съ купли и продажи имнй. Обороты моими собратями ведутся на миллоны, и процентъ будетъ достаточенъ, чтобы поправить ваше положене.

— Мой другъ, я не знаю, какъ благодарить васъ!— воскликнула Аделаида Александровна, услышавъ слово ‘миллоны’ и увлекаясь мыслью о поправк своего положеня.

— Любите меня!— тихо прошепталъ баронъ съ заблиставшими и сузившимися глазами.— Но мы немножко нерасчетливы, мы не умемъ устраивать своихъ длишекъ,— шутливо говорилъ онъ, заглядывая ей въ лицо.— Намъ нужны опекуны и руководители… Позвольте мн распоражаться вашими длами. Я заплачу ваши долги, я выкуплю ваше имне, я доставлю случай вашему мужу очень выгодно купить имне въ юго-западномъ кра…

— О, вы слишкомъ добры!

— Это все можно сдлать, выдавая вамъ половину процентовъ, слдующихъ вашему мужу, и употребляя другую на погашене долговъ… Прежде всего нужно знать эти долги, имена кредиторовъ. Я скуплю ваши векселя. Ихъ, вроятно, продадутъ дешево. Если черезъ годъ удастся погасить долги, то можно будетъ приступить и къ покупк имня, гд-нибудь на запад или на юг.

— Но разв это такъ выгодно?— полюбопытствовала Аделаида Александровна.

Баронъ Гельфрейхъ усмхнулся и покачалъ головой.

— Имня продаются теперь вообще, по большей части, за ничто,— отвтилъ онъ.— Заплаченныя за нихъ деньги выручаются вдвое и втрое вырубкою лса, посвомъ безъ удобреня, залогомъ въ обществ поземельнаго кредита, продажею мелкихъ участковъ… Всего не перечтешь… Да это теперь и не нужно… Скажу только, что эти сдлки выгодны. Компани моихъ единоврцевъ и компани нмцевъ поняли это очень хорошо и, мало-по-малу, длаются обладателями большей части земель на запад и на юг Росси. Конечно, все нужно вести умло, съ толкомъ. Тотъ, кто потомъ купить землю у насъ, купитъ голую, истощенную землю, но мы покупаемъ ее не въ такомъ вид…

Муратова задумалась. Ее поразило, что баронъ Гельфрейхъ такъ легко, такъ увренно говоритъ о возможности наживы.

— Я, мой другъ, совсмъ глупая,— проговорила она.— Я никакъ не могу понять, какимъ образомъ можно купить имне за безцнокъ и почти тотчасъ же продать его за двойную цну. Отчего же покупающе имня за дорогую цну не покупаютъ ихъ за дешевую?

— А вамъ это нужно знать?— засмялся баронъ.

— А! я хочу быть дловымъ человкомъ,— улыбнулась Муратова.

— За мужа?

— Ну, да!

Лицо барона сдлалось снова серьезнымъ.

— Все дло въ единодуши моихъ единоврцевъ,— сказалъ онъ.— Вы, конечно, знаете, что въ разныхъ обществахъ поземельнаго кредита продаются имня за невзносъ процентовъ. Тутъ можно купить имня довольно дешево, потому что конкурентовъ почти не является. Да и могутъ ли они явиться? Общества сами отвадили ихъ. Общества назначаютъ къ продаж десятки имнй, но желающе купить имне никогда не могутъ разсчитывать на это: заемщикъ можетъ внести проценты въ день торговъ, за полчаса до торговъ, и имне остается за нимъ, такимъ образомъ, человкъ, желавшй купить имне и, можетъ-быть, прхавшй на торги издалека, долженъ возвратиться ни съ чмъ. Я зналъ двухъ купцовъ, которые прхали съ Кавказа покупать назначенное въ продажу имне, которые сдлали большя затраты за проздъ и которымъ пришлось ухать обратно, не купивъ ничего, потому что одно изъ обществъ не пустило въ продажу имня, выдавъ заемщику дополнительную ссуду и покрывъ ею долгъ обществу въ день торговъ. Это, конечно, должно было отвадить охотниковъ здить на торги въ разныя поземельныя общества. Правда, для служащихъ въ обществахъ это выгодно, такъ какъ они могутъ сами покупать за безцнокъ лучшя имня. Но частные покупщики почти не могутъ разсчитывать купить имня въ обществахъ. Мои же единоврцы имютъ своихъ агентовъ везд, и эти агенты безъ всякихъ затратъ, находясь на мст торговъ, являются покупщиками имнй, которыя и продаются ими тотчасъ же съ барышомъ…

— Какъ нее это просто длается!— вздохнула Муратова, точно скорбя, что она не принадлежитъ въ израильскому племени,

— Но это не все,— продолжалъ баронъ.— Въ юго-западномъ кра, чтобы совершить купчую крпость на пробртаемыя имня, русскимъ нужно имть особыя свидтельства. Прошене о подобномъ свидтельств должно пройти множество инстанцй и доставить не мало хлопотъ. Эта хлопоты иногда бываютъ такъ велики и такъ продолжительны, что покупщикъ отказывается отъ предполагаемой покупки только ради нихъ. Чтобы эти хлопоты были не велики и не продолжительны, нужно жить въ кра, знать вс входы и выходы, бгать ежедневно по присутственнымъ мстамъ. Но разв крупные покупщики ршатся тратить на это время? Разв мелке покупщики въ состояни все это ловко уладить? Конечно, нтъ. Такимъ образомъ, конкурентовъ, желающихъ купить имня ихъ первыхъ рукъ, не является. Поле остается чистымъ для моихъ единоврцевъ, издавна живущихъ въ кра, знающихъ, какъ къ чему приступить, способныхъ съ изумительною настойчивостью добиваться своей цли. Богъ послалъ имъ долголтня испытаня, чтобы выработать ихъ характеры. Они-то и являются покупщиками имнй, выхлопатывая свидтельства на имена русскихъ, которые служатъ подставными лицами при покупк имнй изъ первыхъ рукъ, они же выхлопатываютъ эти свидтельства и для тхъ русскихъ, которые покупаютъ имня для себя изъ вторыхъ рукъ, то-есть изъ рукъ моихъ собратьевъ. Купить имне у моего собрата — значитъ купить имне за довольно хорошую цну, но безъ хлопотъ, а купить имне изъ первыхъ рукъ — значить купить имне дешево, но съ большими хлопотами. Впрочемъ, чаще всего нельзя купить имне изъ первыхъ рукъ…

Баронъ помолчалъ.

— Вотъ намъ и нужны таке люди, какъ вашъ мужъ,— продолжалъ онъ черезъ минуту.— Онъ, конечно, иметъ полное право покупать имня, и черезъ нсколько времени вы будете обладательницей огромныхъ имнй въ юго-западномъ кра.

— Которыхъ я даже не увижу,— усмхнулась Муратова.

— Да что же въ нихъ интереснаго? Процентъ они будутъ доставлять — вотъ и все, что нужно,— сказалъ баронъ, пожимая плечами.— Такъ вы согласны?

— Вы еще спрашиваете!— тихо вздохнула Муратова: у нея кружилась голова отъ мысли, какъ легко, какъ врно идутъ къ богатству эти ‘жиды’.

Баронъ Гельфрейхъ сластолюбиво цловалъ ея руку.

— Но бросьте, ради Бога, свои филантропическя зати,— проговорилъ онъ.— Не глупо ли губить свою молодость среди этихъ засданй, среди разъздовъ по нищенскимъ конурамъ.

— Вы знаете, я длала это, чтобы забыться…

— Забыться! Веселитесь, вызжайте въ свтъ, будьте на балахъ, въ театрахъ, и вы забудете все!.. И кого обманываютъ эти барыни-филантропки? Вдь вс знаютъ, что он изъ своего кармана жертвуютъ только десять рублей въ годъ, а у общества выманиваютъ дрянными концертами и обманными частными алегри тысячи рублей. Наивные люди, правда, надются, что скоро прекратятъ эти алегри, такъ какъ он принимаютъ гигантске размры. Въ эти общества поступаютъ одн, чтобы найти протекцю для своихъ мужей и любовниковъ, другя, чтобы видть свое имя напечатаннымъ въ газетахъ, третьи, чтобы загладить или замаскировать свою безпутную жизнь…

— Вы циникъ!— засмялась Аделаида Александровна и покраснла до ушей, сознавая, что и она вступала въ эти общества съ нечистыми цлями.— Вы не врите въ честныя побужденя.

— Въ честныя, пожалуй, еще врю, а ужъ въ филантропическя побужденя отнюдь не могу поврить.

— И сами состоите членомъ десятка благотворительныхъ обществъ!

— У меня дла на европейскихъ биржахъ и, главнымъ образомъ, на берлинской,— равнодушно произнесъ баронъ.

Муратова посмотрла на него съ недоумнемъ.

— Что же общаго между биржами и филантропическими обществами?— спросила она, не понимая его мысли.

— Мы должны все знать, что длается въ политик, въ государственномъ управлени, и толкаться въ разныхъ сферахъ,— со вздохомъ отвтилъ баронъ Гельфрейхъ.— Но чего не узнаешь отъ мужей за большя деньги въ канцеляряхъ, то легко узнаешь отъ женъ даромъ въ салонахъ. Чего не вырвешь у мужей съ величайшимъ трудомъ, то легко обдлаешь черезъ ихъ женъ. Библейскй змй-искуситель отлично понималъ дло, когда дйствовалъ черезъ вашу прародительницу Еву,— засмялся баронъ Гельфрейхъ своимъ ироническимъ, беззвучнымъ смхомъ циника.— Знаете ли вы, какъ мн досталась одна изъ концессй?.. Я далъ подъ лотерею впередъ деньги за проценты…

— Ну, и что же?

— Ну, а въ вид награды за эту услугу получилъ концессю…

Баронъ совсмъ повеселлъ и, откинувшись къ спинк кресла съ видомъ самодовольнаго буржуа, продолжалъ насмшливымъ тономъ:

— Когда вы хлопотали въ этихъ обществахъ, вы воображали, что приносите громадную пользу нуждающимся и голоднымъ тунеядцамъ? Но поврьте, что вся эта мнимая польза подвальному сброду только одна сторона медали, другая же сторона — это барыши и выгоды тхъ, кто богатъ или кто уметъ пользоваться удобными случаями. Да иначе и быть не можетъ. Неужели мы, дловые люди, стали бы тратить свое время на посщене этихъ скучныхъ собранй, если бы мы не видли изъ этого пользы для себя, если бы это не поддерживало наши интересы, связи?.. Поврьте, что среди кокотокъ и дамъ полусвта мы нашли бы больше веселья и наслажденья, чмъ въ этихъ глупыхъ обществахъ филантропокъ насчетъ чужихъ кармановъ… Но мы должны держаться этихъ барынь… Когда я только-что поселился въ Петербург, я не былъ крупнымъ капиталистомъ и не былъ принятъ ни въ одномъ изъ тхъ домовъ, которые мн были нужны. Мн долго бы пришлось добиваться чести попасть въ эти дома, если бы не было филантропическихъ обществъ. При помощи же этихъ обществъ я за десять рублей ежегоднаго налога открылъ себ двери во вс салоны. Въ одномъ обществ я ссудилъ дв тысячи рублей, когда общество погибало отъ недостатка средствъ, въ другомъ — у меня заняли десять тысячъ подъ врное обезпечене и за поручительствомъ трехъ крупныхъ тузовъ, въ третьемъ… Э, да всего не перечислишь… Уже черезъ два, три года посл моего переселеня сюда на общихъ собраняхъ филантропическихъ обществъ только и слышалось, что о благодяняхъ барона Гельфрейха…

Баронъ усмхнулся усмшкою, полною презрня къ тмъ людямъ, которыми онъ игралъ, какъ пшками. Въ его откровенности было что-то циничное, преднамренное. Онъ, какъ большинство его единоплеменниковъ, былъ сильно склоненъ къ самовосхваленю, къ хвастовству.

— Ну, и что же?— спросила съ лихорадочнымъ любопытствомъ заинтересованная разсказомъ Муратова.

Ее уже увлекали и затрогивали за живое эти разсказы о нажив. Баронъ сощурилъ свои свинцовые, холодные глаза и въ упоръ посмотрлъ на нее.

— Вы знаете старую графиню Хвостову?— спросилъ онъ.

Аделаида Александровна утвердительно кивнула головой.

— Вы знаете, до этой барыни рукой не достать. Это ходячая спесь… Ну, такъ вотъ черезъ три года посл моего прзда въ Петербургъ, я, сидя въ салон княгини Корицыной, однажды такъ придвинулъ свое кресло, что его ножка попала на платье старухи Хвостовой, и заговорился съ барынями о денежныхъ длахъ,— такъ она часъ просидла въ одномъ и томъ же положени, не ршаясь побезпокоить меня и прервать моего разговора, точно вмсто меня Патти пла… Я тогда ея сына спасалъ отъ долгового отдленя…

Баронъ Гельфрейхъ въ эту минуту былъ неподражаемо хорошъ съ своимъ холоднымъ цинизмомъ. Слушая его, можно было понять, какимъ путемъ дошелъ этотъ человкъ до убжденя, что за деньги можно купить всхъ и все.

— Но вдь графъ Хвостовъ очень богатъ?— въ недоумни замтила Муратова, знавшая эту семью и завидовавшая ей.

— Теперь, когда ему удалось устроить администрацю по дламъ его родственника, стараго сумасброда Токмакова, догулявшагося до того, что онъ забылъ счетъ своихъ расходовъ и приходовъ.

— Какъ, и Токмаковъ оказывается банкротомъ?— изумилась Муратова.

— Ничуть не бывало. Надъ его длами его родственники назначили администрацю, чтобы поправить свои дла, и поправили… Впрочемъ, Токмаковъ долженъ быть имъ благодаренъ: теперь онъ, по крайней мр, знаетъ, что у него есть еще до пяти миллоновъ состояня, и можетъ опять нсколько лтъ сумасбродничать, не считать денегъ. Жаль только, что его чудныя оранжереи разорили совсмъ. Я хотлъ ихъ купить, но опоздалъ.

— Какъ глубоко, должно-быть, вы презираете всхъ людей?— невольно воскликнула Аделаида Александровна, и ей показалось, что онъ презираетъ и ее.

— Нтъ, за что же?— удивился баронъ Гельфрейхъ.

— Но вы считаете всхъ людей продажными.

— Что-жъ, не даромъ же имъ отдавать себя! Мн смшно только, что эти люди ничему цны не знаютъ. За иное дло они могли бы взять десятки, сотни тысячъ, а они довольствуются какою-нибудь сотнею рублей. Это все отъ непривычки. Дикари вонъ мняютъ самыя драгоцнныя произведеня своей страны на стеклянныя бусы.

Муратова задумалась. Баронъ смется надъ тми, кто не знаетъ себ цны! Не станетъ ли онъ также смяться и надъ нею, что она дешево продаетъ себя? Конечно, да. Но во что же оцнить себя? Это трудно опредлитъ. Во всякомъ случа, надо замедлитъ окончательное сближене, чтобы добиться новыхъ и новыхъ выгодъ. Ей были гадки эти думы, и все-таки он роились въ голов, ей хотлось уврить себя, что она не думаетъ о продаж себя, что она просто сходится съ барономъ, и въ то же время она боялась окончательно сойтись съ нимъ прежде, чмъ онъ заплатитъ за это сближене.

— Что вы задумались?— спросилъ баронъ, видя, что она опустила на грудь голову.

— А?— очнулась Аделаида Александровна, вздрогнувъ.— Вы, баронъ, нагнали на меня тоску своими взглядами на человчество… Я не хочу думать, не хочу врить, что оно такъ гадко…

Она порывисто встала и подошла къ роялю.

— Вы любите музыку?— спросила она его.

— Я ее полюблю, если вы будете играть,— отвтилъ онъ, жадно слдя за каждымъ ея грацознымъ движенемъ.

Она начала перебирать ноты и стала едва слышно напвать мотивъ романса: ‘Ты скоро меня позабудешь’.

‘Кокотка!’ — вдругъ промелькнуло въ ея голов, и она быстро отбросила ноты и смолкла, вспыхнувъ до ушей.

— Что же вы?— спросилъ баронъ Гельфрейхъ, видя, что она хочетъ отойти отъ рояля.

— Нтъ… раздумала…— отрывисто отвтила она.— Я слишкомъ люблю музыку, чтобы играть передъ тмъ, кто убжденъ, что каждый шагъ длается людьми ради денегъ…

— О, вы слишкомъ жестоко платите за мою откровенность!— шутливо проговорилъ баронъ.— Вдь если вы станете такъ смотрть на меня, то вы сначала перестанете говорить со мной, потомъ не велите меня принимать, боясь, что я и наши разговоры, и наши встрчи сочту средствомъ для добываня денегъ…

‘Боже мой, Боже мой, я даже не умю быть ловкой продажной женщиной!’ — промелькнуло въ голов Муратовой.

— Мн сегодня, баронъ, не по-себ,— проговорила она.— Вы правы! Я придала слишкомъ серьезное значене вашимъ словамъ… Вы не можете такъ смотрть на всхъ… Вы считаете людей лучше… Да?.. По крайней мр длаете исключеня?

Баронъ Гельфрейхъ хотлъ что-то сказать, но она проговорила, нервно смясь:

— Молчите! Но то опять впадете въ свой безсердечный тонъ. Давайте руку и будемъ друзьями. Она протянула ему руку. Онъ опять прильнулъ къ ней губами.

— Довольно… довольно!— лихорадочно засмялась она.— Я хочу играть…

— Вы скупая!— шопотомъ проговорилъ онъ, и опять его лицо приняло отвратительное выражене старческаго сластолюбя.

Она сдлала видъ, что неслышитъ, сла къ роялю и заиграла бшеный вальсъ.

— Спть?— спросила она, полуобернувшись въ барону и продолжая играть.

Онъ замиралъ отъ восторга и едва могъ пробормотать:

— Да!.. Да!..

— Что же?

Она запла опять: ‘Ты скоро меня позабудешь’.

— Ахъ, глупо, глупо!— оборвала она на полуслов романсъ.— Позабудетъ! Значитъ, не стоило и помнить, если можно позабыть…

Она запла изъ ‘Прекрасной Елены’.

О, Адонисъ, и ты, Венера…

Она пла какъ-то лихорадочно, точно рыдала.

— Пожалуйста, еще,— прошепталъ совсмъ ошеломленный баронъ, когда она кончила. Онъ не ожидалъ, что Муратова обладаетъ такимъ звучнымъ, такимъ густымъ и сочнымъ голосомъ.

— Изъ той же втреной ‘Елены’?— бойко спросила она и, не дожидаясь отвта, уже пла:

Мы вс невинны отъ рожденья.

Она еще не кончила куплета, когда дверь въ гостиную отворилась, и на порог появился Аркадй Павловичъ. Она вздрогнула. Она не отдала приказаня лакею — не впускать никого, когда у нея баронъ. Она невольно подумала о глупости своего супруга, входящаго неожиданно въ залъ, несмотря на присутстве въ дом барона Гельфрейха, и при этой мысли нервно засмялась и, оборвавъ неоконченную арю, полнымъ горькой ирони голосомъ запла:

Когда супругъ захочетъ вдругъ…

‘Кокотка, камеля, продажная женщина’,— снова мелькнуло въ ея голов, и ея голосъ зазвучалъ какъ-то язвительно и въ то же время болзненно.

Она кончила и съ громкимъ, искусственно-бойкимъ смхомъ спросила:

— Хорошо?

Это была бравада женщины, старавшейся заглушить въ себ сознане своего паденья, своей безтактности, своей неумлости.

— Превосходно!— послышался отвтъ.

Но этотъ отвтъ былъ сдланъ не барономъ и не Аркадемъ Павловичемъ.

Аделаида Александровна быстро повернулась вмст съ подушкою табурета и увидла стоящаго на порог, прислонись къ двери, Виктора Валерьяновича. Она, не владя собой, какъ-то безпомощно опустила на колни свои похолодвшя руки.

XXI.

Аделаида Александровна не спала всю ночь. Ее волновала и мучила мысль, что подумалъ о ней Викторъ. Ей нужно было изгладить въ немъ то непрятное впечатлне, которое могла оставить въ немъ эта сцена. Муратова очень хорошо сознавала, что она длаетъ промахъ за промахомъ на новомъ пути, что она совершаетъ безтактность за безтактностью. Зная, зачмъ она принимаетъ барона, она забыла, или, лучше сказать, посовстилась сказать прислуг, что при барон Гельфрейх никто не долженъ входить къ ней. Ршившись сблизиться съ этимъ человкомъ, она не начертала себ никакого плана дйствй и при встрчахъ съ нимъ дйствовала какъ-то лихорадочно, болзненно, то являясь въ роли какой-то рыдающей просительницы, то переходя въ тонъ камели низшаго сорта, то поддаваясь его заигрыванямъ настолько, что онъ почти могъ достигнуть даромъ той цли, которой онъ долженъ былъ достигнуть за деньги, и притомъ за большя деньги. Ея неумлость, ея безтактность довели ее до того, что даже Викторъ сдлался свидтелемъ далеко неприглядной сцены. Молодая женщина придумывала себ тысячи оправданй, но тотчасъ же отказывалась отъ нихъ, очень хорошо сознавая, что ей трудно будетъ чмъ-нибудь оправдать въ глазахъ Баскакова свое поведене съ барономъ.

‘Я выглядла камелей’, эта мысль не покидала ее.

‘Я скажу, что я хотла посмяться надъ барономъ, что это была шутка’,— думала она.

‘Но разв Викторъ не пойметъ, что такъ не шутятъ порядочныя женщины, и притомъ съ такими людьми, какъ баронъ’,— говорилъ разсудокъ.

‘Надо будетъ на будущее время сказать мужу, чтобы онъ не смлъ входить, когда у меня баронъ. Прислуг тоже велю никого не впускать, когда онъ здсь… Но что же подумаютъ? Начнутъ толковать… Господи, какъ низко я падаю’,— думала она въ полусн.

Эти мысли являлись въ ея голов какъ-то отрывочно, безсвязно, точно она сама боялась серьезно, сознательно задуматься, а кто-то постороннй нашептывалъ ей подъ ухо эти отрывочныя фразы, волновавшя ее все боле и боле. У нея чисто лихорадочное состояне.

Она поднималась на какую-то гору, по скользкой, крутой тропинк. Ея ноги скользили на каждомъ шагу, и она все дальше и дальше падала внизъ, а внизу зяла страшная, темная пропасть. На вершин же горы стояла толпа веселыхъ, нарядныхъ людей, тамъ слышался безпечный смхъ и пнье. Ей казалось, что эти люди смются надъ ея тщетными усилями подняться къ нимъ. Но вдь дошли же они туда? Отчего же только она одна не можетъ подняться на эту гору? Можетъ-быть, они шли по другой дорог? Но гд же эта дорога? Она не можетъ ее найти, не можетъ искать ее, потому что у нея нтъ силъ сойти съ этой проклятой скользкой тропинки. Но надо же попробовать, сдлать усиле добраться до нихъ. Не падать же безпомощно въ эту страшную пропасть. И вотъ она карабкается опять, хватается за сучья деревъ, но эти сучья или ломаются, или выскальзываютъ изъ рукъ, или до крови ранятъ ее. Она обрывается и падаетъ снова, а смхъ, холодный, безжалостный смхъ на вершин длается все громче и громче. Она начинаетъ въ безсили плакать и плачетъ до того, что рыданя захватываютъ ея дыхане, душатъ ее.

Она очнулась. Это былъ сонъ, но и наяву рыданя продолжали душить ее.

‘Проклятый сонъ,— пробормотала она, всхлипывая.— Это потому мн приснилось, что я думала о паденья… Говорятъ, во сн плачутъ передъ радостью,— чисто по-дтски подумала она.— Что-жъ, можетъ-быть, и передъ радостью… Викторъ, можетъ-быть, не сдлалъ никакихъ заключенй… Онъ сказалъ: прекрасно! Но вдь я, точно, хорошо пла… Это только я придала другое значене его словамъ… Милый, какъ я тебя люблю!…’

Она снова задремала боле покойнымъ сномъ, улыбаясь нжной, полудтской улыбкой.

Она была жалка. Она вступала на тотъ путь, къ которому не пручила ее вся ея предшествовавшая жизнь. Прямо изъ деревни, отъ одиночества она перешла къ шумной столичной жизни среди пустой веселящейся молодежи. Здсь за нею ухаживали, увивались юноши, и она отдавалась веселью беззавтно, безпечно, не думая о будущемъ, не работая надъ собой. Когда ей пришлось опомниться, она бросилась изыскивать средства для своего спасеня, но она, въ сущности, не сознавала, каковы будутъ эти средства. Ей казалось, что спастись не такъ трудно, что спасене придетъ само собой. Спасене оказалось возможнымъ при помощи продажи самой себя барону. Но какъ продать себя, какъ завлечь барона, какъ относиться къ нему — этого она не знала: врожденное или привитое провинцальными ухаживанями кокетство, столкновеня съ нсколько вольною кутящею молодежью столицы, все это не могло выработать въ ней того такта, той ловкости, той способности вести интригу, которыми отличаются опытныя свтскя женщины. Она сразу явилась передъ барономъ въ роли неумлой падшей женщины, неловкой провинцалки, жаждущей спасеня отъ любовной связи и переходящей отъ сдержанности честной женщины къ замашкамъ простой кокотки. Она не умла заставить барона ползать у своихъ ногъ ради поцлуя руки, она не умла сначала добыть у него все, а посл скупо вознаграждать его благосклоннымъ вниманемъ, она не умла постепенно перейти отъ сдержанной свтской холодности къ искусно разыгранной роли влюбленной женщины. Она слишкомъ боялась, что баронъ можетъ отвернуться отъ нея, что она можетъ пропустить удобный случай, и дйствовала безъ расчета, безъ такта, безъ строго обдуманнаго плана. Каждый ея шагъ заставлялъ ее краснть въ душ за себя, терзалъ ее стыдомъ. Это была пытка, которой она не видла теперь конца. Но ей хотлось жить весело, широко, бурно, жить, какъ жили другя женщины вокругъ нея. Даша отдала бы все за врный кусокъ ‘хлба’ для брата, Муратова была готова отдать все за право наслаждаться ‘зрлищами’, той безпутной свтской жизнью, которая уже успла опьянить ее.

Рано по-утру она, не придумавъ ничего, ршилась пройти въ комнату Виктора. Она знала, что Даша будетъ разливать въ столовой чай, и при ней нельзя будетъ переговорить съ Викторомъ. Она подошла, какъ-то крадучись, къ его комнат и несмло постучалась въ дверь.

— Войдите!— послышался отвть.

Она отворила дверь.

— Это вы!— воскликнулъ изумленный Викторъ, собиравшйся хать.— Зачмъ вы не велли позвать меня?

— Я хотла сама придти къ теб,— отвтила она.— Ты недобрый нынче, все исчезаешь.

— Вы знаете, служба требуетъ,— отвтилъ онъ.

— Ахъ, мн надола твоя противная служба!— воскликнула она:— я умираю съ тоски, когда тебя нтъ.

Она обвила его руками и поцловала.

— Ради Бога, тише!— прошепталъ онъ.— Насъ могутъ услышать.

— О, что мн за дло! Пусть слышатъ, пусть знаетъ весь свтъ, что я люблю тебя!— воскликнула она.

— Но рядомъ, вроятно, находится эта двушка,— тихо сказалъ онъ.

— Ея тамъ нтъ, да если бы и была, такъ что же? Разв я ее боюсь? Разв я, вообще, кого-нибудь боюсь? Я не хочу прятать своей любви къ теб. Я счастлива ею, и пусть вс знаютъ, что я счастлива.

— Хорошъ примръ для нея! Она почти ребенокъ!— проговорилъ Викторъ, красня за себя и за Муратову.

— Ребенокъ, выросшй въ проходной комнат подвала! Если еще стсняться этихъ людей, то нужно бжать… Да она и не можетъ слышать насъ… Ея тамъ нтъ, я это знаю — Нтъ, я не понимаю васъ мужчинъ. Вы боле трусы, чмъ мы! Ты знаешь, что женщина, когда она любитъ, способна на вс глупости. Я теперь готова громко говорить о своей любви, готова дурачиться, пть… Я счастлива.

Викторъ Валерьяновичъ нахмурился еще боле. Ему вспомнилась вчерашняя сцена, оставившая въ немъ непрятное впечатлне.

— Кстати о пни,— съ горькой усмшкой произнесъ онъ.— Что за сцену я засталъ вчера. Я васъ не узналъ… Вы пли передъ барономъ Гельфрейхомъ что-то, если не ошибаюсь, изъ Belle Hl&egrave,ne…

— Ну?— спросила нсколько поблднвшая Муратова.

— Мн показалось это страннымъ, скажу даже боле — неприличнымъ. Что могъ подумать о васъ этотъ развратный жидъ. Вы, ch&egrave,re tante, очень мало знаете нашъ свтъ…

— Ха-ха-ха!— засмялась насильственнымъ смхомъ Муратова.— Я такъ и думала: ты началъ ревновать… значитъ, ты любишь… опытъ оказался удачнымъ!

Она начала цловать Виктора Валерьяновича, чтобы скрыть свое смущене, и радуясь, что случайно натолкнулась на объяснене мучившей ее сцены. Она даже не подозрвала, что ея слова наводили Виктора на мысль, отъ которой онъ былъ очень далекъ. Онъ смотрлъ попрежнему серьезно. Онъ въ эту минуту просто не любилъ Аделаиду Александровну, впервые видя ее въ такомъ шокирующемъ его изящный вкусъ настроени.

— Не слишкомъ ли опасны подобные опыты?— проговорилъ онъ:— и для чего они? Между честными людьми они не нужны, да и рискованны. Баронъ изъ тхъ людей, которые понимаютъ смыслъ происходящихъ вокругъ нихъ сценъ и которые не молчатъ, когда могутъ скомпрометировать женщину.

— Скомпрометировать? Чмъ?— воскликнула Аделаида Александровна.— Разсказомъ, что я пла въ его присутстви, соскучившись слушать его жидовскя соображеня о векселяхъ и процентахъ… Я держу себя такъ, что стою выше всхъ подозрнй! Да, наконецъ, что мн за дло до толковъ? Я сама свой судъ… Но я не знала, что ты-то такой ревнивецъ. О, погоди, я тебя еще буду дразнить…

Викторъ Валерьяновичъ ощущалъ что-то непрятное. Ему казалось — онъ и самъ не могъ дать себ отчета, почему ему это казалось,— что передъ нимъ стоитъ жалкая, неумлая камеля, а не та женщина, которую онъ еще такъ недавно уважалъ за ея сдержанность, за ея скромность, за ея грацю, за ея тактъ. Теперь онъ даже не видлъ въ ней ума. И не мудрено: она взялась за новую, неразученную ею роль и растерялась, играла наугадъ.

— Не играйте чувствами,— тихо и серьезно проговорилъ онъ.— Я не изъ тхъ, которые могутъ любить женщину за то, что ее готовы купить нарасхватъ на базар житейской суеты. Я, можетъ-быть, боле всего полюбилъ бы ту, за которою мене всего бжали бы барышники и покупщики женской красоты, потому что они бгаютъ не за истинно-прекраснымъ, а только за тмъ, что, по ихъ мнню, наврно продается.

Аделаида Александровна поблднла, но сдлала усиле, чтобы отпарировать ударъ ироней.

— Да ты сегодня готовишься, кажется, проповдывать гд-то?— засмялась она, но ея смхъ не удался и оборвался.

— Не смйтесь надъ тмъ, что требуетъ особенной серьезности,— сухо отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.— Наши отношеня были, быть-можетъ, боле слдствемъ минутнаго опьяння, чмъ глубокаго чувства, и потому, если мы не хотимъ погубить ихъ, ихъ нужно поддерживать такъ же осторожно, какъ недоношеннаго ребенка…

Аделаида Александровна впервые услышала этотъ тонъ. Она до сихъ поръ смотрла на Виктора, какъ на прелестнаго и умнаго ребенка, теперь она видла, что этотъ ребенокъ владетъ собой лучше ея. Она испугалась.

— Викторъ, Викторъ, ты недобрый, ты злой!.. Ты не признаешь возможности шутки,— растерянно начала она, чуть не плача.

— Есть вещи, которыми не шутятъ,— отвтилъ онъ:— и я думаю, что честью женщины возможно шутить мене всего, даже ей самой.

— Ну, прости меня, прости! Я знаю, что я поступила опрометчиво. Я виновата,— расплакалась Аделаида Александровна.

Она была дйствительно жалка въ эту минуту, даже боле жалка, чмъ въ то время, когда она стремилась выгодно продать себя барону Гельфрейху. Она схватила руку Виктора и прижала ее къ своимъ губамъ.

— Ты не знаешь, Викторъ, какъ я несчастна,— тихо шептала она.— Если бы ты знать хоть долю всего того, что, я выношу, ты простилъ бы меня, ты не упрекалъ бы меня…

Викторъ Валерьяновичъ не вынесъ этого тона и постарался ее утшить. Онъ не только жаллъ ее, но и боялся, что ихъ услышитъ третье лицо, и caмъ не зналъ, чего онъ боится: того ли, что это третье лицо узнаетъ ихъ тайну, или того, что это лицо, можетъ-быть, та молодая красавица, на которую онъ засматривался теперь каждый день.

— Останься сегодня дома, не узжай никуда, докажи, что ты не сердишься!— просила его Муратова.:

— Хорошо, хорошо, только ради Бога успокойтесь!— шепталъ онъ, отдаваясь ея ласкамъ.

Она немного успокоилась.

XXII.

Часа черезъ два Аделаида Александровна, уже совершенно оправившаяся отъ волненья, сидла въ своемъ будуар и бесдовала съ очень непригляднымъ и неуклюжимъ господиномъ. Глядя на него, можно было подумать, что онъ весь сдланъ изъ дерева, такъ неуклюжи и угловаты были вс его движеня. Верхня вки его глазъ опускались и поднимались такъ внезапно, такъ быстро, точно по команд, точно кто-то сзади дергалъ за невидимый шнурокъ, проведенный къ нимъ. Онъ былъ одтъ въ новенькй вицъ-мундиръ, гладко причесанъ и аккуратно выбритъ. Онъ смотрлъ подобострастно, выслушивалъ внимательно. Про него можно было сказать, что это почтительный и вжливый, но неловкй семинаристъ, недавно поступившй на государственную службу. Повидимому, въ немъ не было ничего особенно непрятнаго, но вся его особа производила какое-то гаденькое впечатлне. Это былъ холопъ по наружности и мерзавецъ въ душ Таке типы вырабатываются только въ трущобахъ нищеты, подъ розгами бурсы, за задними, скрытыми въ полутьм столами служебныхъ мстъ. Это былъ Андрей Андреевичъ Христофоровъ.

— Я очень рада, что вы зашли сегодня,— встртила его Муратова.— Мн нужно переговорить съ вами.

Христофоровъ почтительно поклонился.

— Да вы садитесь,— пригласила его хозяйка.

Христофоровъ прислъ на кончикъ стула.

— Я васъ попрошу составить записку всхъ нашихъ долговъ,— начала Аделаида Александровна.— Баронъ Гельфрейхъ беретъ на себя устройство длъ моего мужа и хочетъ знать, сколько у насъ долгу. Онъ думаетъ, что кредиторы согласятся уступить.

— Уступятъ-съ,— утвердительно кивнулъ головою Христофоровъ.

— Конечно, не вс,— вздохнула Муратова.

— Нтъ, отчего же-съ! Вс уступятъ!— ршилъ тмъ же утвердительнымъ тономъ Христофоровъ.

— Ну, нтъ. Какая-нибудь Сипко ужъ никакъ не уступитъ.

— Уступитъ-съ, отчего же ей не уступить-съ. Все равно пропащими должна была считать свои деньги.

Муратова нахмурилась. Христофоровъ потупилъ глаза и кашлянулъ.

— Дло не въ томъ,— заговорила Муратова.— Мн нужна выписка нашихъ долговъ завтра.

— Это можно-съ,— скромно ршилъ Христофоровъ.

Онъ повертлъ въ рукахъ шляпу и откашлялся.

— И господинъ Гельфрейхъ вс-съ долги будутъ уплачивать?— освдомился онъ, скромно опустивъ въ землю глаза.

— Да, вс,— отвтила Муратова.

— Такъ-съ.

Христофоровъ опять повертлъ шляпу, опять откашлялся. Казалось, онъ хотлъ сказать что-то такое, что стоило ему большого труда.

— Вы-съ, Аделаида Александровна, больше занимать не будете?— тихо спросилъ онъ и на мгновене устремилъ на нее глаза, быстро поднявъ опущенныя вки.

— Смшной вопросъ! Понадобится — буду, не понадобится — не буду,— засмялась она.— Будущее — потемки.

Христофоровъ заерзалъ нсколько на кончик стула.

— Я-съ не насчетъ будущаго,— пояснилъ онъ.— А теперь-съ, можетъ-быть, вамъ угодно занять, такъ я бы эти деньги заодно въ счетъ проставилъ.

— Теперь мн не нужны деньги,— отвтила Муратова.

— То-есть какъ же это-съ не нужны?— изумился Христофоровъ и опять бросилъ мимолетный взглядъ на Муратову.

По лицу его промелькнуло выражене недоумня.

— Такъ, просто не нужны,— улыбнулась Муратова.

— Странно-съ.

Христофоровъ опять тревожно заерзалъ на стул и откашлялся.

— А то я думалъ, что если бы вы теперь заодно еще заняли денегъ, такъ ужъ господинъ Гельфрейхъ за разъ и расплатились бы,— произнесъ онъ и опустилъ не только глаза, но и голову.

Муратова посмотрла на него съ изумленемъ.

— Я васъ не понимаю, зачмъ я буду входить еще въ долги, когда мн не нужно? Эти долги и безъ того замучили меня. Они все спутали…

— Напрасно-съ! Кто же не долженъ-съ? Вс должны, даже само государство вотъ бумажки выпускаетъ,— пояснилъ Христофоровъ.

— Ну, а я не хочу длать боле долговъ!— проговорила Муратова.

— Жаль-съ, а то бы господинъ Гельфрейхъ ужъ за все бы заразъ отдалъ,— настойчиво повторилъ Христофоровъ.

Муратова пристально посмотрла на него, онъ быстро потупилъ глаза и даже покраснлъ, начавъ тощими, длинными, растопыренными пальцами вертть шляпу, слегка барабаня до ея лоснящемуся дну.

— Я васъ, кажется, немного не понимаю,— сказала Муратова.— Вы мн предлагаете еще взять денегъ въ долгъ, но для чего же?

— Чтобы лишня-съ деньги имть!— коротко и вразумительно пояснилъ Христофоровъ.

— Да, но кто же мн повритъ? Вотъ нсколько дней тому назадъ Аркадй Павловичъ не могъ нигд достать, онъ, вроятно, говорилъ и вамъ.

— Да-съ, говорили!.. Но теперь это дло другое. Тогда вдь ужъ каждый-съ такъ и зналъ, что это все равно пропащя деньги будутъ-съ, а теперь-съ, когда господинъ Гельфрейхъ платятъ…

Муратова нахмурилась и сухо отвтила:

— Баронъ былъ такъ любезенъ, что взялся завдывать нашими длами, но не можетъ же онъ Богъ знаетъ сколько долговъ платить.

— Отчего же-съ? Заплатятъ-съ! Имъ это ровно ничего не значитъ!

Муратова опять посмотрла на Христофорова, и опять его маленьке глаза ускользнули отъ ея главъ.

— И сколько бы вы могли достать мн сегодня денегъ?— спросила она.

— Тысячъ десять,— отвтилъ онъ.

— И за каке проценты?

— Для чего же-съ за проценты, когда господинъ Гельфрейхъ, можетъ-быть, послзавтра же начнутъ платить?

— Какъ? Вы беретесь достать даже безъ процентовъ?— изумилась Муратова.

— Векселекъ-съ просто напишете на тридцать тысячъ,— пояснилъ Христофоровъ.— Заднимъ числомъ помтится…

Муратова захохотала.

— Да, это точно, что безъ процентовъ! Вы начинаете меня смшить, Андрей Андреевичъ! За десять тысячъ выдать вексель на тридцать! Это мило!

— Да вдь господинъ Гельфрейхъ боле сорока копеекъ за рубль не дадутъ-съ,— спокойно замтилъ Христофоровъ.

— Нтъ, благодарю васъ за подобное предложене,— сухо сказала Муратова.

Христофоровъ потупился.

— Извините, я только думалъ, что вамъ десять тысячъ пригодятся,— проговорилъ онъ.

— Помилуйте, взять десять тысячъ, давъ векселей на тридцать! Да разв это мыслимо!

— Что же-съ, по векселямъ платить — это уже будетъ дло господина Гельфрейха.

— Да вы ошибаетесь!— вспыхнула Муратова.— Баронъ Гельфрейхъ не изъ своего кармана будетъ платить, онъ только скупитъ векселя, и Аркадй Павловичъ будетъ его должникомъ вмсто того, чтобы быть должникомъ десяти человкъ. Я не понимаю, какъ вы не могли этого сообразить. Это такъ просто.

Аделаида Александровна сильно взволновалась. Христофоровъ потупился.

— Я только-съ думалъ, что господинъ Гельфрейхъ не потребуетъ долгу, потому это будетъ напрасно,— скромно пояснилъ онъ:— я думалъ, что это они въ знакъ своего расположеня скупаютъ векселя.

— Расположенья?— воскликнула почти съ гнвомъ Муратова.— Къ кому это?

— Къ Аркадю Павловичу!— вдругъ въ упоръ поднять на нее свои глаза Христофоровъ, и выражене этихъ глазъ было такъ, чисто и наивно, какъ выражене дтскаго взгляда.

Муратова закусила губу. Она сознавала, что Христофоровъ понялъ все, и въ то же время его невинный тонъ не давалъ возможности рзко опровергнуть его предположеня. Она въ волнени встала съ мста, Христофоровъ тоже почтительно поднялся со стула. Въ эту минуту лакей вошелъ доложить о прзд какой-то гостьи.

— Хорошо, иду,— отвтила Муратова и обратилась къ Христофорову:— Когда вы могли бы доставить эти деньги?

— Сегодня-съ къ обду,— отвтилъ онъ.

Она подумала и протянула ему руку.

— Такъ зазжайте передъ обдомъ и привозите деньги.

Онъ подобострастно поцловалъ ея руку.

XXIII.

Аделаида Александровна вышла въ гостиную, гд ее уже ожидала одна изъ постительницъ. Черезъ полчаса прхали еще дв постительницы и явился Аркадй Павловичъ. Началась обычная свтская болтовня. Викторъ Валерьяновичъ, присутствовавшй въ гостиной, разсянно пересматривалъ альбомы и почти не принималъ участя въ разговорахъ, когда къ нему подошелъ Аркадй Павловичъ.

— А у тебя явилась чудесная сосдка,— проговорилъ онъ вполголоса Виктору Валерьяновичу.

Викторъ посмотрлъ на него вопросительно.

— Что? скажешь, что не замтилъ?— засмялся сальнымъ смхомъ Муратовъ.— Знаемъ мы васъ, безусыхъ мудрецовъ! Двушка, дйствительно, прелесть! Глаза-то одни чего стоятъ! А бюстъ? Вдь все натуральное, ничего поддльнаго… Бутонъ!..

Виктора Валерьяновича покоробило. ‘Этого только недоставало, чтобы за ней сталъ ухаживать этотъ уродъ!’ — подумалъ онъ.

— Я, право, мало интересуюсь всмъ этимъ,— отвтилъ онъ сухо.

— Ну, да, толкуй!— засмялся Муратовъ, похлопавъ его по колнк жирною рукой.— Да, впрочемъ, я у тебя ее отобью… Ей-Богу, отобью!.. Я сегодня ее встртилъ одну въ коридор и чуть-чуть не обнялъ… Я ей-Богу предложу теб помняться комнатами. Отъ тебя вдь есть ходъ въ гардеробную…

— Я, право, удивляюсь теб, какъ это въ твои лта теб идутъ на умъ одн сальности,— съ отвращенемъ отвтилъ Баскаковъ и отошелъ отъ своего родственника.

Этотъ разговоръ, между тмъ, усплъ его встревожить.

‘Бдная двушка, что ее ждетъ здсь? Съ одной стороны такя сцены, какъ сегодняшняя, съ другой — ухаживане этого циника’,— думалось ему, и въ его воображени поразительно ясно обрисовался образъ этой скромной, прелестной двушки, съ откровеннымъ взглядомъ, съ непорочно-чистымъ выраженемъ лица… ‘Какъ жаль, что здсь нтъ бабки, она помогла бы этой несчастной’,— думалъ онъ.

Въ его голов зароились думы, какая судьба ждетъ эту двушку. Онъ понималъ, что ей нужно бы помочь. Но какъ? Онъ глубоко задумался. Онъ не впервые сталкивался въ жизни съ нищетою, не впервые если не спасалъ бдняковъ по вол бабки, то помогалъ имъ отъ ея имени, изъ ея денегъ, но никогда еще не поражала, не трогала его нищета такъ сильно, какъ теперь. Не потому ли, что здсь нищета воплощалась въ такомъ прелестномъ образ,— онъ не задавалъ себ этого вопроса, этотъ вопросъ даже не приходилъ ему въ голову, а между тмъ, по всей вроятности, Викторъ Валерьяновичъ мене заинтересовался бы несчастною двушкой, если бы она была не красавицей, а отталкивающимъ уродомъ. Это было ясно и потому, что его умъ не столько былъ занятъ взыскиванемъ средствъ для помощи этой двушк, сколько анализомъ ея красоты и мыслями о томъ, какъ грустно будетъ, если она достанется въ руки такого урода, какъ Муратовъ.

— Викторъ Валерьяновичъ сегодня что-то не въ дух,— замтила одна изъ постительницъ хозяйк, видя, что Баскаковъ не отходитъ отъ окна и не обращаетъ ни на кого вниманя.— Ужъ не влюбленъ ли онъ? У него такой разсянный и въ то же время озабоченный видъ.

— Викторъ, тебя подозрваютъ, что ты влюбленъ,— замтила хозяйка, обращаясь къ Баскакову, задумчиво стоявшему у окна поодаль отъ разговаривающихъ.

— Меня? Это почему?— удивился онъ.

— Находятъ, что ты грустенъ и скученъ,— пояснила хозяйка.

— Вотъ странная мысль, что грустить и скучать можно только отъ любви,— пожалъ онъ плечами.

— Да, я думаю, вамъ-то не о чемъ больше грустить и скучать,— замтила постительница, начавшая этотъ разговоръ.

Это была престарлая два Вурмбергь, нсколько кривоплечее, желчное и грубое но натур и сдлавшееся еще боле раздражительнымъ вслдстве своей уродливости о двственности существо. Она, ненавидвшая за свою двственность всхъ мужчинъ, всхъ вышедшихъ замужъ женщинъ и всхъ могущихъ выйти замужъ двушекъ, сдлалась филантропкой, чтобы имть право кричать о своей дятельности, и примкнула къ числу тхъ храбрыхъ по глупости эмансипированныхъ свтскихъ барынь, которыя появляются на всхъ лекцяхъ, во всхъ филантропическихъ засданяхъ, во всхъ благотворительныхъ концертахъ и маскарадахъ, потому что это въ мод и потому что и здсь можно показывать свои модные наряды. У нихъ все такъ перепуталось въ голов, что он потеряли и послднюю возможность отдавать себ отчетъ въ томъ, что вокругъ нихъ происходитъ, и сознаютъ только одно, что имъ нужно впутываться въ каждое предпряте, въ каждое дло, и рыскать по городу съ утра до ночи, жалуясь всмъ и каждому, что у нихъ все ‘дла, дла’. Эти Бобчинскя и Добчинскя общественныхъ вопросовъ были вдвойн непонутру Баскакову, привыкшему, съ одной стороны, съ дтства къ изящному кружку красивыхъ и грацозныхъ женщинъ въ салон своей матери и слышавшему, съ другой стороны, отъ дда и бабки, что ‘чмъ серьезне дло, тмъ мене шуму’ и что болтуны не только вульгарны и пошлы, но и глупы и вредны, такъ какъ они выдаютъ слова за дло и часто обманываютъ этимъ невжественную массу.

— Я и не подозрвалъ, что вы такъ хорошо изучили меня, что даже знаете, о чемъ я могу или не могу скучать и грустить,— отвтилъ онъ насмшливымъ тономъ.

— Очень мн нужно изучать васъ!— вздернула кривую лопатку постительница.— И къ чему нужны вообще изученя отдльныхъ личностей, когда и безъ того знаешь всю нашу свтскую молодежь, бгающую за хвостами хорошенькихъ дуръ.

— Вы, значитъ, думаете, что у насъ вся молодежь вылплена въ одну форму?— спросилъ Баскаковъ.

— Почти!

— Но для женщинъ вы, вроятно, длаете исключене, иначе вамъ пришлось бы говорить, что мы скучаемъ и грустимъ не отъ любви, а оттого, что въ каждой женщин мы видимъ повторене того, что намъ уже до сихъ поръ надоло,— провелъ Баскаковъ рукою по лбу.

— Ахъ, ужъ женщинъ-то нельзя упрекнуть за то, что он остаются въ одномъ и томъ же положени?— воскликнула барыня.— Если гд-нибудь у насъ и замчается застой, такъ это среди нашихъ мужчинъ, а наши женщины идутъ впередъ быстрыми шагами…

— Но все же не быстре, чмъ блки въ колес,— замтилъ Викторъ Валерьяновичъ и, взглянувъ на часы, обратился къ Муратовой.— Мн нужно хать…

— Ты будешь къ обду?— спросила она.

— Да,— отвтилъ Баскаковъ и, сухо поклонившись присутствующимъ, удалился изъ гостиной.

Ему было не по-себ. Съ нкоторыхъ поръ его начинали тяготить вс и все. Полковые товарищи и свтске прятели вертлись около него, чтобы выпросить у него денегъ, или попить и пость на его счетъ, сойтись съ ними по душ онъ не могъ, вс они были пусты, вс они кутили, вс они прожигали жизнь и беззастнчиво щеголяли своимъ цинизмомъ и сальностями, кутежи и вчныя связи съ разными камелями наложили особую печать на складъ ихъ умовъ, они могли болтать о театр Берга, о танцовщицахъ, о пикникахъ, о свтскихъ скандальчикахъ, но дале этого не шли, они были чужды и искусству, и литератур, какъ русской, такъ и иностранной, и если читали, то только крайне пошлые романы французскаго рыночнаго издля, впрочемъ, и это длалось рдко. Друзей изъ другого круга у Баскакова не было и не могло быть: въ университет онъ пробовалъ сойтись съ людьми другого круга, но онъ сразу разошелся съ лучшими изъ нихъ во взглядахъ, съ худшими же онъ не считалъ нужнымъ сближаться, да и здсь люди шокировали его если не своею разнузданностью, то вульгарностью. Среди женщинъ своего круга онъ встрчалъ все больше и больше эмансипированныхъ барынь, находящихся на пристяжк при разршени разныхъ вопросовъ и толкующихъ вкривь и вкось о томъ, чего он вовсе не понимаютъ, чего он даже не потрудились понять, эти ходяче сборники громкихъ словъ и звучныхъ фразъ могли нагнать только тоску на того, кто наизусть зналъ т книги, изъ середины которыхъ эти барыни выдирали наудачу по одной высокопарной фраз. Кром того, Баскаковъ очень хорошо понималъ, что подкладка у этихъ эмансипированныхъ барынь оставалась та же, какая была у ихъ предшественницъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, смшивавшихъ свободу женщины съ свободою чувства и выкидывавшихъ скандалезныя штуки въ разныхъ маскарадахъ и на разныхъ интимныхъ пикникахъ, гд дло доходило до самыхъ вульгарныхъ дракъ шампанскими бутылками. Баскаковъ зналъ съ дтскихъ лтъ всю скабрезную хронику свта. Рядомъ съ этими эмансипированными барынями новаго пошиба стояли т двственныя, неповинныя въ какомъ-нибудь знани и вмшательств въ общественные вопросы наивныя барышни свтскихъ гостиныхъ, способныя только болтать на четырехъ языкахъ о тряпкахъ и балахъ, барышни чопорныя, жеманныя, точно старающяся показать всмъ и каждому, что у нихъ есть дипломъ непорочности, и, можетъ-быть, достойныя монтоновской преми за добродтель, но во всякомъ случа вызывающя звоту въ самомъ нетребовательномъ собесдник. Были еще женщины, съ которыми могъ сойтись свтскй молодой человкъ: это женщины откровенныя, мотыльки, вакханки, кокотки, цль которыхъ въ жизни сводилась на мимолетныя любовныя интриги, на семейные водевили и комеди. Вс эти личности имли мало привлекательнаго для Виктора Валерьяновича, и онъ чувствовалъ себя одинокимъ въ самыхъ людныхъ салонахъ. Покуда въ столиц жили его ддъ и бабка, покуда онъ былъ погруженъ въ учебныя занятя, онъ легко выносилъ свое одиночество или, лучше сказать, не замчалъ этого одиночества. Но когда онъ остался безъ семьи, когда онъ поступилъ въ полкъ, сознане одиночества пробудилось въ немъ. Онъ сначала отдался полковымъ интересамъ, но эти интересы или были слишкомъ мелки, или наполняли очень небольшую часть времени. Все свободное время, котораго было не мало, тянулось скучно. Молодой человкъ продолжалъ заниматься наукою, продолжалъ читать, продолжалъ заниматься живописью и музыкою, но жить одними книжными интересами на двадцать второмъ году жизни нельзя. Потребность сердечной связи съ людьми сказывается въ эти годы очень сильно, особенно когда человкъ по натур мягокъ и нженъ и избалованъ женскимъ воспитанемъ. Правда, у Виктора Валерьяновича были молодые родственники, дти его дяди и его тетки, но эта молодежь ничмъ не отличалась отъ остальной пустой свтской молодежи, если не считать того, что молоденькя дочери его дяди графа Матвя Баскакова, кром свтской пустоты, отличались еще склонностью къ ханжеству, а сыновья его тетки княгини Мари Скавронской, были не только простыми кутилами, но и нестерпимыми, надутыми фатами. Кром того, и двоюродныя сестры, и двоюродные братья недолюбливали его, какъ любимца и баловня дда и бабки и опаснаго конкурента на наслдство. Среди этихъ родственниковъ были еще два человка, ухаживавше за молодымъ человкомъ,— это были два брата Муратовыхъ, Аркадй и Петръ Павловичи. Они готовы были носить и носили на рукахъ Виктора Валерьяновича, но онъ смутно угадывалъ источникъ этой любви и не особенно уважалъ этихъ людей, одинъ изъ которыхъ былъ глупъ, другой же — крайне пустъ. Но у одного изъ этихъ людей была жена — тоже родственница Виктора Валерьяновича — Аделаида Александровна. Она-то и произвела самое прятное впечатлне на молодого человка. Явившись въ столицу молоденькой провинцалкой, обладая живымъ и мягкимъ характеромъ, способная беззаботно веселиться и горько плакать, вспомнивъ о своей участи, она какъ-то сошлась съ молодымъ родственникомъ, который называлъ ее ch&egrave,re petite tante и которому она подставляла для поцлуевъ свои ручки. Для нея все было ново въ столиц, и Викторъ долженъ былъ нердко служить ея проводникомъ въ то время, когда ея мужъ сидлъ въ должности или кутилъ на пикникахъ. Викторъ и Аделаида Александровна посщали Академю Художествъ и Эрмитажъ, гд молодой Баскаковъ разсказывалъ ей объ иностранныхъ картинныхъ галлереяхъ, о Дрезден, Мюнхен и Лувр. Онъ бывалъ съ нею въ театрахъ и живо передавалъ ей, какъ онъ еще мальчикомъ увлекался пнемъ Бозо и Тамберлика. Онъ сопровождалъ ее на балы и посвящалъ ее въ тайны свтской жизни. Иногда они оставались одни и читали вмст его любимыя произведеня: Бальзака, Гоголя, Жоржъ-Занда, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гте, Шиллера, Байрона, Диккенса, Теккерея. Онъ любилъ ее за то, что въ ней не было дланной чопорности свтскихъ весталокъ и напускной распущенности свтскихъ эмансипированныхъ барынь, онъ видлъ, что она относится ко всему просто, по-человчески. Но боле всего привлекали его къ ней ея граця, ея нсколько кошачья мягкость, ея умнье приласкать человка. Она, въ свою очередь, полюбила его за то, что изъ всей ея родни только онъ, да его ддъ и бабка отнеслись къ ней чисто по-родственному, тепло и радушно. Она любила его, какъ любила т солнечные лучи, которые въ годы ея двичества проскальзывали иногда въ ея спальню и пригрвали ее на время утренней дремоты. Но среди этой свтлой дружбы пробгали иногда и легкя тучки: порою его начинало смущать, что Аделаида Александровна слишкомъ усердно отдается развлеченямъ, что она слишкомъ сильно привязывается къ грубому веселью столичной жизни, что она бжитъ изъ дома, изъ своего гнзда, онъ упрекалъ ее за это, высказывая ей свои мысли насчетъ идеала скромной и просто! домашней и семейной жизни, тогда Муратова начинала жаловаться на свою судьбу и говорила, что ей нужно забыться. Онъ начиналъ смутно понимать, что она несчастлива въ своей семейной жизни. Но она прямо не высказывала этого. Только разъ онъ слышалъ ея восклицане, вырвавшееся посл чтеня одного изъ романовъ Диккенса.

— Какъ счастливы героини всхъ этихъ романовъ,— замтила она.— Он могутъ любить и уважать своихъ мужей.

Другой разъ она говорила его бабк:

— Если я завидую кому-нибудь, такъ это молодымъ матерямъ. Дти могутъ замнить имъ вс наслажденя и заставить забыть вс невзгоды.

Дале этихъ случайныхъ признанй она не шла, и онъ уважалъ ее за это еще боле, понимая, что она изъ гордости не хочетъ длать кого бы то ни было повреннымъ своихъ семейныхъ невзгодъ. Это заставило его еще нжне и мягче относиться къ ней, и когда онъ, девятнадцатилтнй юноша, выглядвшй почти ребенкомъ, цловалъ ея руки, сидя у ея ногъ съ книгою на колняхъ и ласково заглядывая ей въ глаза,— ей было такъ хорошо, такъ отрадно. Его ласки походили на ея былыя дтскя ласки. Когда она бросилась на путь новой болтливой и суетной благотворительности, онъ объяснилъ это желанемъ среди какой-нибудь дятельности забыть домашнюю жизнь. Онъ былъ крайне далекъ отъ того, чтобы понять всю истину, если онъ и зналъ одну сторону этой истины, то только хорошую. Когда, въ памятную для него ночь, Аделаида Александровна бросилась ему на шею, онъ сначала горько упрекалъ себя, онъ хотлъ вымолить себ прощене за свой ‘проступокъ’ и перехать въ изгнане, въ домъ своего дда. Но новое свидане съ Муратовой показало ему, что онъ, въ сущности, не злоупотреблялъ ея доврчивостью, что она хотла сама этой связи. Ему стало жаль молодую женщину. Онъ сталъ даже думать, что этотъ конецъ несчастной семейной жизни былъ неизбженъ, что даже нужно считать благомъ для Муратовой то, что она сошлась съ нимъ, а не съ кмъ-нибудь другимъ. Онъ суметъ честно отнестись къ ней, оградить ее отъ клеветы, доставить ей свтлыя минуты любви. Онъ даже проектировалъ, какъ они заживутъ еще боле дружно, какъ онъ отвлечетъ ее отъ разныхъ эмансипированныхъ барынь, отъ пикниковъ съ молодежью. Онъ думалъ, что она, подобно ему, мене всего создана для шумной жизни, что она по натур должна вести скромную и мирную жизнь, отдаваться тихимъ наслажденямъ, жить у комфортабельно и уютно устроеннаго домашняго очага, гд все удовлетворяло бы развитый вкусъ, гд лучшя произведеня скульптуры и живописи, музыка и изящная словесность удовлетворяли бы вполн человка, окружившаго себя пятью-шестью избранниками-друзьями. Были минуты, когда онъ думалъ:

‘О, если бы она сдлалась матерью!’

Ему казалось, что это спасетъ ее и сдлаетъ еще привлекательне созданный его воображенемъ уголокъ. Онъ не зналъ, что ее могутъ спасти только деньги, деньги и деньги. Муратова стыдилась говорить о своемъ денежномъ положени даже роднымъ. Она слишкомъ ясно поняла, что свтъ смотритъ снисходительно на своихъ членовъ до тхъ поръ, пока они не дошли до нищеты. Кром того, она знала, что Викторъ Валерьяновичъ лично покуда не располагаетъ такими средствами, чтобы помочь ей, да если бы онъ и располагалъ этими средствами, то по своимъ взглядамъ онъ не могъ бы дать ей возможность вести прежнюю широкую жизнь. Онъ, пожалуй, заплатилъ бы ея долги, но при этомъ сказалъ бы: ‘теперь ваши дла поправлены, вамъ нужно постараться жить скромно, по своему состояню’. Онъ самъ велъ настолько скромную жизнь, что не могъ себ представить, какъ можетъ не удовлетворять такая жизнь другихъ. Вслдстве всего этого матеральное положене Аделаиды Александровны оставалось тайною для Виктора Валерьяновича, и когда она говорила о своей несчастной жизни, онъ приписывалъ вс ея несчастя ея неудачному замужеству. Онъ надялся, что она будетъ счастливе посл сближеня съ нимъ, и его непрятно поразила теперь неприличная сцена съ барономъ. Еще боле смутилъ его порывистый и лихорадочный тонъ Аделаиды Александровны во время объясненя по поводу сцены съ барономъ, когда онъ, Баскаковъ, смшивавшй поняте о любви съ понятемъ о восточной нг и о томномъ, медленно развивающемся сладострасти, чуть не на другой день посл начала первой любви увидалъ любимую женщину въ состояни, близкомъ къ лихорадк и безумю, требующую ревности и ревнующую, истерически рыдающую и раздражающуюся насильственнымъ, рзкимъ смхомъ, говорящую бравурнымъ тономъ вакханки и доходящую до приниженя кающейся Магдалины. Все это такъ же непрятно подйствовало на него, какъ дйствовала на него порою музыка Мейербера, когда въ ней обрывалась какъ бы неоконченною только-что начатая ласкающая мелодя, какъ дйствовала на него поэзя Виктора Гюго, обременявшая и поражавшая воображене нагроможденными одинъ на другой яркими образами и блестящими фразами,— какъ дйствовала на него драма Шекспира, когда элегя гамлетовской скорби грубо нарушалась вульгарнымъ балагурствомъ могильщиковъ. Также непрятно было ему, что около Аделаиды Александровны все еще вертятся болтливыя и пустыя филантропки новаго пошиба, въ род старой двы Вурмбергъ, скорй напоминавшей фурю въ ея отношеняхъ къ бднякамъ, чмъ ангела-хранителя вдовъ и сиротъ. Эти филантропки съ ихъ размашистымъ, заимствованнымъ Богъ знаетъ гд языкомъ, съ ихъ угловатыми манерами, съ ихъ напускною развязностью, съ ихъ грубостью и безсердечностью были противны Баскакову.

— Надо какъ-нибудь иначе устроить ея жизнь,— разсуждалъ онъ, и въ то же время въ его голов возникалъ вопросъ:— но какъ?

Впервые онъ сознавалъ, какъ печально положене свтской женщины, лишенной супружескаго счастя и дтей. Чмъ пополнить этой женщин внутреннюю пустоту своей жизни? У бдняка есть насущная необходимость трудиться, у богатой свтской женщины этой необходимости нтъ, если такая женщина и играетъ иногда въ трудъ, то она приноситъ боле вреда, чмъ пользы, отбивая работу у бдняковъ. Чтобы наполнить хоть чмъ-нибудь свое время, такая женщина, не имя дтей, должна поневол или играть въ филантропю, или порхать по гостямъ, по баламъ, по театрамъ, и наполнять свободное время мелкими интригами и любовными похожденями. Разсматривая эти вопросы, онъ становился грустнымъ и серьезно думалъ о томъ, что если бы онъ когда-нибудь женился, то онъ прежде всего постарался бы создать для своей жены такой домашнй мрокъ, изъ котораго ее не гнали бы тоска и скука.

Онъ рисовалъ въ своемъ воображени вс детали, вс мелочи этого мирнаго, артистическаго уголка съ цвтами, съ художественными произведенями, съ музыкальными вечерами, и посреди этого эдема онъ видлъ грацозную женщину — свою жену. Страннымъ образомъ эта женщина теперь представлялась ему все чаще и чаще въ вид знакомой ему двушки. Только воображаемая имъ женщина была роскошне одта, чмъ та двушка, образъ которой носился въ его воображени. Этотъ образъ былъ образъ Даши. Викторъ Валерьяновичъ съ каждымъ днемъ все боле и боле убждался, что онъ еще не встрчалъ боле грацозной, боле прекрасной женщины.

XXIV.

Даша, между тмъ, хотя и не могла особенно жаловаться на свое положене въ дом Муратовыхъ, но не имла въ то же время и особенныхъ причинъ радоваться своей новой жизни.

Любезное обращене съ нею Аделаиды Александровны, многознаменательные и сально заигрывающе взгляды Аркадя Павловича, искреннее, хотя и не высказываемое восхищене ея красотой со стороны Виктора Валерьяновича — все это нисколько не способствовало улучшеню положеня семьи молодой двушки. Съ каждымъ днемъ Даша все боле и боле задумывалась о томъ, что длаетъ ея семья, какъ она перебивается со дня на день, что будетъ дальше, и начинала все сильне опасаться за будущее. Оно не представляло ничего отраднаго. ‘Общество первой помощи’ въ лиц своей предсдательницы, считая вполн достаточнымъ то, что молодая двушка ‘вырвана изъ омута нищеты и невжества’ и ‘пристроена къ мсту’, успокоилось насчетъ судьбы Лыткиныхъ, какъ успокоилось бы въ подобномъ случа каждое другое благотворительное общество, привыкшее длать много шуму изъ ничего. Члены ‘Общества первой помощи’ едва ли даже помнили, что передъ ихъ глазами, среди сотни другихъ бдняковъ, нсколько недль тому назадъ, въ промежутокъ между двумя балами, прошли, какъ китайскя тни, и эти бдняки, прошли, не оставивъ ни въ комъ ровно никакого слда, не пробудивъ никакого честнаго и искренняго чувства. Да если бы члены ‘Общества первой помощи’ и помнили объ этихъ бднякахъ, то пользы было бы мало, Пристроить старуху Лыткину въ богадльню при живомъ муж было невозможно, поставить на ноги этого пьяницу-мужа было еще трудне, отдать же на полный пансонъ въ гимназю Васю — на это нужны были слишкомъ большя средства, которыхъ въ касс общества не было, да притомъ же Вася былъ не единственный ребенокъ, котораго ‘надо бы’ пристроить, а у ‘Общества первой помощи’, какъ и у всхъ другихъ подобныхъ обществъ, въ касс была постоянная пустота. Къ тому же Марья Петровна увлекалась въ это время всецло мыслью объ устройств прюта для падшихъ женщинъ и выбивалась изъ силъ, придумывая разныя средства, чтобы добыть на этотъ предметъ необходимый капиталъ, остальныя же дамы-патронессы боле заботилась о выписк платьевъ изъ Парижа для зимнихъ баловъ, о ложахъ въ итальянской опер, о парадныхъ обдахъ, чмъ о пополнени изъ своихъ средствъ обнищавшей кассы общества. Общество, въ дл семьи Лыткиныхъ, было довольно, что оно спасло хоть одну личность изъ погибшей семьи, хотя ни одинъ изъ членовъ даже и не думалъ о томъ, какъ пристроена эта личность и каке результаты принесетъ ей ея новое положене. Сама Аделаида Александровна думала объ этомъ мене всего, не вслдстве одного своего легкомысля, а потому, что она была занята совершенно другими, боле близкими ей вопросами.

Уплата векселей, сближене Аркадя Павловича съ кружкомъ барона Гельфрейха, тсная связь съ барономъ самой Муратовой,— все это поглощало вс мысли, все время молодой женщины. Среди такого положеня длъ Аделаид Александровн, конечно, некогда было думать о Даш, и Даша очень ясно сознавала, что ее почти забыли.

Молодая двушка начинала бояться за участь своихъ родныхъ: живя съ ними, она вырабатывала хоть что-нибудь, теперь она не могла даже опредлить, много ли ей дадутъ въ мсяцъ жалованья. Когда нанимаютъ прислугу, съ ней заключаютъ услове насчетъ платы за трудъ, когда въ домъ берутъ изъ филантропи какую-нибудь нищую, условя насчетъ платы за работу считаются лишними, такъ какъ размръ этой платы зависитъ отъ большей или меньшей щедрости филантропа. Даша вспоминала слова тетки и начинала бояться, что эта женщина была права. Ей хотлось теперь побывать дома, взглянуть на близкихъ, но, къ несчастю, она не могла вырваться изъ дома Муратовыхъ. Ее удерживала не работа,— нтъ, ея судьбой опять-таки распоряжалась ея одежда: у молодой двушки не было верхняго теплаго платья, а на двор, какъ на зло, стояли холода. Даша должна была невольно обречь себя на сиднье по цлымъ днямъ за работой и не выходить никуда изъ четырехъ стнъ своей временной тюрьмы.

Молодая двушка, нсколько ободрившаяся и оживившаяся въ ту минуту, когда передъ нею блеснулъ слабый лучъ надежды, теперь снова упала духомъ и тоскливо смотрла на будущее. ‘Хоть бы брата спасти, хоть бы его одного’, опять мелькало въ ея голов, и она безцльно устремляла впередъ свои глаза, точно силясь прочитать гд-то свое будущее. Когда проходили эти тяжелыя минуты раздумья, и она, вспомнивъ, что у нея есть дло, снова принималась за работу,— она начинала иногда бояться за себя. ‘Такъ и съ ума сойти можно’,— думала она и вздрагивала при этой мысли.

Всти изъ родного угла пришли къ ней совершенно неожиданно. Однажды, черезъ нсколько времени посл того памятнаго для Муратовой дня, когда она объяснилась съ Викторомъ Валерьяновичемъ по поводу своего поведеня съ барономъ Гельфрейхомъ, Даша чувствовала особенно сильно гнетущую тоску. Шитье было кончено, у Муратовыхъ были гости, и потому молодая двушка въ полдень сидла одиноко въ столовой, разливая и отправляя съ лакеемъ чай и кофе въ гостиную, потомъ, за неимнемъ работы, она удалилась въ свою комнату и грустно просидла здсь до вечера, почти не принимаясь ни за что. Въ этотъ день она была бы рада даже посщеню тетки, несмотря на всю ея нелюбовь къ этой женщин. Придумывая способы вырваться хоть на минуту домой, молодая двушка была почти готова попросить верхней теплой одежды даже у кого-нибудь изъ прислуги, хотя эта прислуга враждебно относилась къ ней, какъ вдругъ къ ней вошелъ лакей.

— Васъ кто-то спрашиваетъ,— сказалъ онъ.

— Меня?— удивилась Даша.— Кто же?

— Не знаю, старикъ какой-то… Изъ чиновниковъ, должно-быть,— отвтилъ лакей съ насмшкой и пренебреженемъ въ голос.

Даша тревожно поднялась съ мста.

— Гд онъ?— спросила она.

— На черной лстниц ждетъ.

У Даши забилось сердце. Она поспшно вышла изъ своей комнаты, прошла черезъ коридоръ въ кухню, чтобы выйти на черный ходъ, и не могла не замтить, что прислуга какъ-то странно перешептывалась между собой. Молодая двушка отворила дверь на черную лстницу и увидала сидящаго на подоконник Андрея Егоровича. Онъ былъ, по обыкновени, по-нищенски одтъ, въ свою обычную одежду, только свергъ сюртука на его плечи была накинута оборванная шинель, вроятно, чужая, такъ какъ она была крайне коротка.

— Батюшка!— вырвалось изъ груди двушки восклицане, и въ немъ послышались и радость, и упрекъ.

— Да, батюшка!— коротко отвтилъ Андрей Егоровичъ.— А ты, поди, ужъ и забыла, что у тебя есть отецъ!.. Наги, босы, сидимъ голодомъ, а дочь въ хоромахъ живетъ, на пуховикахъ спитъ…

— Что братъ? Здорова ли мать?— перебила его торопливо Даша.

— Ишь вдругъ вспомнила, а то почти мсяцъ и не думала!— отвтилъ отецъ.

Онъ говорилъ необычайно сурово. Даша замтила, что онъ не былъ пьянъ. Но его глаза смотрли какъ-то дико и странно, лицо словно осунулось.

— Не думала!— съ горечью отвтила Даша.— Вы бы спросили, какъ я провожу ночи отъ этихъ думъ-то!.. Разв я виновата, что я на улицу не могу выйти, что у меня теплой одежды даже нтъ…

— Толкуй, денегъ-то, чай, могла бы впередъ взять!— отвтилъ старикъ.

— Легко сказать: могла бы взять, а каково просить, когда не заслужила еще… Да вы разсказывайте, какъ и что у насъ, здоровы ли вс?

— Здоровы!— махнулъ рукою Лыткинъ.— Я за деньгами пришелъ… денегъ у насъ нтъ…

— Я вамъ не могу ничего теперь дать,— грустно отвтила Даша.— Подождите, я пришлю дня черезъ два…

— Дня черезъ два!— сурово передразнилъ ее отецъ.— А теперь голодать прикажешь?..

Онъ говорилъ все въ томъ же тон, мрачно и сурово, было замтно, что онъ раздраженъ до послдней степени.

— Да что-жъ мн длать, если у меня нтъ?— проговорила Даша.— Поврьте, что и мн не легко… Я за это время сама измучилась, думая о васъ…

— Измучилась! По своей вол-то пошла… Когда тетка говорила, что купецъ хочетъ познакомиться, такъ отказалась, а теперь изъ-за тебя голодаемъ…

Даша широко открыла глаза. Она не думала, что отецъ знаетъ о предложени тетки.

— Благодари Бога, что я тогда не зналъ, а то не ушла бы ты сюда,— продолжалъ старикъ суровымъ тономъ.— На веревк бы стащилъ къ тетк. Семья страдаетъ, семья мучается, а она отъ счастья отказывается! Тварь безчувственная!

Даша вздрогнула. До этой минуты она говорила съ отцомъ ласково, привтливо, теперь онъ пробудилъ въ ней негодоване.

— Такъ вы хотите, чтобы я продала себя для васъ?— воскликнула она.

— Продала! Продала!— грубо передразнилъ ее снова Лыткинъ.— Не о продаж шла рчь, а о спасени себя и семьи. Старъ я, чтобы такую жизнь вести, пора духъ перевести… Завтра же требуй расчета и иди домой… Купецъ опять засылалъ тетку… Вчера была, говоритъ: ‘вотъ мучаетесь, а деньги сами въ карманъ просятся. И вамъ бы было хорошо, и мн’…

— Я не пойду!— рзко отвтила Даша, возмущенная до глубины души словами отца.

— Не пойдешь?— переспросилъ Лыткинъ, вставая съ подоконника.

— Не пойду!— твердо повторила Даша.

— А что ты скажешь, если я тебя черезъ полицю заставлю придти?— съ разстановкою, твердымъ голосомъ произнесъ отецъ.— Или еще не гуляла съ околоточными по городу? Я-то по-твоему кто? Не отецъ теб? Власти у меня нтъ надъ тобою? А?

Дашу бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Ее душило негодоване. Ея глаза загорлись лихорадочнымъ огнемъ.

— Я останусь здсь на мст и не пойду домой,— твердо проговорила она:— и если вы попробуете потребовать меня черезъ полицю, то вы никогда больше не увидите меня. Слышите?

— Ну, посмотримъ!— съ угрозой покачалъ головою старикъ.

— Да, и посмотрите!— съ жаромъ отвтила она.— Вы думаете, у меня не хватитъ силы покончить съ собою?… Да я бы давно, слышите вы, давно бросилась бы въ воду, если бы не братъ, не мать… Не для васъ ли мн жить?

Она ближе подошла къ нему.

— Васъ я ненавижу, проклинаю, слышите вы, проклинаю каждый день, каждую минуту!— прошептала она глухимъ голосомъ.

— Что?— рзко произнесъ онъ и хотлъ взять ее за руку.

— Не троньте, а не то я позову прислугу и велю столкнуть васъ съ лстницы!— почти крикнула она.— Я знаю васъ, я васъ давно знаю!.. Вамъ тетка наговорила, что за меня много дадутъ, у васъ, врно, дня два денегъ не было, чтобы опохмелиться, такъ вотъ вы и готовы и меня продать, и кого угодно загубить, только бы денегъ добыть, а когда я позову людей, такъ вы въ ногахъ валяться будете, прося прощенья… Все знаю, все!.. Ступайте! Да помните, что я скоре вотъ отсюда на мостовую брошусь, чмъ продамъ себя вашему купцу, чмъ позволю ему обезчестить себя…

Лицо Даши горло, въ глазахъ ея была энергя, въ голос слышалась твердость. Лыткинъ вдругъ измнился въ лиц и перемнилъ тонъ.

— Да ты что же, Даша,— началъ онъ боле ласково.— Ты не поняла меня!.. Зврь я какой, что ли, что губить тебя стану?.. Я о твоемъ же счасти забочусь… Такъ бы я и далъ какому-нибудь аршиннику, бородачу загубить тебя… Я законы знаю, мы его благословили бы законнымъ бракомъ… Ты вдь еще что — почти двочка, такъ ему даромъ-то не спустили бы, если бы что случилось… Теперь судъ гласный…

— Идите вонъ!— указала Даша отцу на лстницу.— Идите и не смйте никогда являться ко мн. Изъ-за васъ меня выгнали изъ магазина, такъ вы хотите, чтобы выгнали и отсюда… Ступайте. Но знайте, что первая ваша попытка привести меня домой силою кончится не добромъ… Мертвую, мертвую только увидите вы меня тогда… Тогда уже не съ кого будетъ срывать послднй грошъ… Слышите вы?…

Даша говорила нервнымъ, взволнованнымъ тономъ. Казалось, она была бы готова хоть сейчасъ на самоубйство, если бы отецъ вздумалъ употребить насиле.

Лыткинъ понялъ все и струсилъ окончательно: онъ чувствовалъ, что и въ этотъ вечеръ ему не удастся опохмелиться, а между тмъ онъ испытывалъ то страшное и мучительное ощущене, которое знакомо только пьяницамъ, когда они два-три дня не могутъ добыть ни капли водки, встрчая на каждомъ шагу винные погреба и кабаки, ощущая везд запахъ вина и водки, видя людей, выходящихъ, пошатываясь, изъ трактировъ, погребовъ и питейныхъ заведенй. Это ощущене невыносимо: сначала пьяницу ‘сосетъ въ груди’, какъ выражаются эти люди, потомъ ихъ начинаетъ томить тоска, переходящая, мало-по-малу, въ раздражительное состояне, наконецъ, ихъ раздражене доходитъ до степени яростной злобы и мрачнаго отчаяня, въ такя минуты за рюмку водки пьяница готовъ сдлаться не только воромъ, подлецомъ, но и убйцей. Даша знала, что ея отецъ въ таке дни былъ поистин страшенъ и въ то же время низокъ: сначала онъ готовъ былъ бить ее и жену, но, встртивъ отпоръ, онъ переходилъ въ унизительный тонъ, кланялся и молилъ ихъ, какъ нищй, о грош. Въ эту минуту онъ перешелъ къ этому омерзительному униженю.

— Ну, полно, Дашечка,— забормоталъ онъ, и его глаза забгали въ разныя стороны:— вдь я все для тебя, все для тебя стараюсь… Ты думаешь, отецъ — мерзавецъ, отецъ — негодяй, онъ готовъ родную дочь продать… Н-тъ, н-ть!.. Андрей Лыткинъ не продастъ дочери!.. Онъ ей добра же лаетъ…

— Мн некогда,— отрывисто проговорила Даша и хотла идти.

Онъ удержалъ ее за платье, вцпившись въ него, какъ кошка, крючковатыми пальцами.

— Постой, Дашурочка, родная, постой!— пугливо пробормоталъ онъ.— Какъ же такъ?.. Мн деньги нужны… Три дня безъ дла и безъ денегъ сижу… три дня… Ты это пойми!.. Вдь люди въ такомъ-то положени въ воду бросаются… Вдь вотъ иду я мимо кабака… народъ тамъ… шумятъ, галдятъ, пьютъ… а я безъ гроша… войти не могу, какъ прокаженный… зашелъ разъ, безъ денегъ зашелъ… гнать стали, окаянные… потомъ, шутники, черти проклятые, поднесли, ко рту поднесли шкаликъ и… выплеснули… на полъ выплеснули…

Лыткинъ трясся всмъ тломъ и почти плакалъ.

— Я, Дашечка, руку свою, вотъ эту руку лизалъ, потому что попало на нее, нсколько капель попало… Вдь меня, Даша, червь сосетъ, вдь у меня видня разныя теперь, страхъ меня одолваетъ, вотъ по этой лстниц я шелъ, а онъ-то рядомъ идетъ и шепчетъ: ‘бросься, бросься’… Я отъ перилъ къ стнк прижался, а стнка отталкиваетъ, отталкиваетъ…

Въ глазахъ Лыткина выражался ужасъ. Онъ и теперь прижался къ стн, подальше отъ перилъ.

Даша стояла съ поникшей головой: теперь отецъ казался ей и страшенъ, и жалокъ. Его поблднвшее лицо, его вдругъ заискрившеся глаза, его трясущяся руки, его всклоченные волосы и оборванный костюмъ длали его похожимъ на сумасшедшаго.

— Мн двугривенничекъ, двугривенничекъ, только опохмелиться сегодня, да выпить завтра по-утру,— бормоталъ онъ:— а тамъ и встрепенусь… встрепенусь… Потомъ опять будутъ и дла… будутъ… какъ не быть.

— Вотъ вамъ,— тихо, отвтила дочь, вынимая изъ кармана послдня деньги.

Онъ жадно схватилъ ихъ и какъ-то дико засмялся едва слышнымъ, жидкимъ смхомъ.

— Дала, дала!.. Вотъ дочка… спасибо, дочка!— забормоталъ онъ и закивалъ ей головой съ выраженемъ идота.— Ну, прощай… прощай!.. Холодно, холодно… согрться надо!

Онъ съ застывшею на осклабившемся лиц улыбкою, торопливо, спотыкаясь, началъ спускаться съ лстницы, держа прижатый къ груди кулакъ съ деньгами и устремивъ впередъ неподвижно остановившеся глаза.

Даша какъ-то машинально, безсознательно пошла въ свою комнату. Ей приходилось, снова идти черезъ кухню, и здсь она опять встртила всю прислугу Муратовыхъ, столпившуюся въ одну группу. Даша шла мимо этихъ людей, ничего не замчая, ни на кого не глядя, но ее остановила горничная вопросомъ:

— Это, должно-быть, вашъ батюшка были, Дарья Андреевна?

— Да,— тихо отвтила Даша.

— Что же это вы ихъ на лстниц продержали и въ свою комнату не пригласили?— спросила горничная.

— Онъ на минуту приходилъ,— отвтила Даша.

— Все же не хорошо. Я не только своихъ родителевъ, но даже и жениха своего не заставлю дежурить на черной лстниц… Это ужъ вовсе не благородно…

Даша ничего не отвтила и прошла въ свою комнату. Она слышала, какъ вслдъ за нею раздалось среди прислуги хихиканье. Ей было тяжело: она не могла удержаться отъ слезъ. Впервые она начала сознавать, что, несмотря на вс лишеня, она была счастливе въ своемъ подвальномъ углу, чмъ здсь. Въ ея воображени рисовалась теперь вся бдственная картина положеня ея родныхъ. Но чмъ она могла помочь имъ? У нея не было даже денегъ, чтобы послать ихъ матери, не было возможности спросить этихъ денегъ у Муратовой. Во-первыхъ, Дашу взяли въ этотъ домъ, не сказавъ ни слова о томъ, что ей будутъ платить, во-вторыхъ, Даша сознавала, что ея услуги въ этомъ дом въ сущности ничтожны и могутъ быть названы лишними, ненужными. Какъ же было ей просить за нихъ платы? Подъ влянемъ этихъ скорбныхъ думъ, она поникла головой и расплакалась.

— Васъ просятъ разлить чай,— послышался голосъ лакея.

Даша торопливо встала и осушила слезы.

— Вы, Дарья Андреевна, сказали бы своему папеньк, чтобы они не ходили къ намъ,— проговорилъ лакей, не трогаясь съ мста.

— Онъ не къ вамъ, а ко мн приходилъ,— сухо отвтила Даша.

— Знаемъ, что не къ намъ,— отвтилъ лакей.— Къ намъ таке-то не ходятъ… Только къ вамъ другого хода нтъ, какъ черезъ кухню и коридоръ, такъ если что, оборони Богъ, пропадетъ, то мы отвчать будемъ…

Даша вспыхнула.

— Мой отецъ не воръ!— проговорила она.

— Этого мы не знаемъ-съ. А только такъ какъ они не въ своемъ вид, то мало ли что человкъ можетъ сдлать…

— Я вамъ говорю, что мой отецъ не воръ,— повторила Даша съ негодованемъ.— И покуда я здсь, мои родные будутъ ходить ко мн…

— Это какъ вамъ угодно, только вы ужъ не пеняйте, если мы такъ барын и скажемъ, что мы ни за что отвчать не можемъ…

— Ну, и идите, жалуйтесь, сколько вамъ угодно!

— Что-жъ, и пойдемъ. Мы тоже за всякаго отвчать не намрены… А вы если ужъ хотите на положени барышни здсь быть, такъ должны бы, по крайности, соблюдать себя и не принимать Богъ знаетъ кого съ улицы. Тоже хоть онъ и на черномъ ходу стоялъ, а все же жильцы могли видть. Подумаютъ, что къ намъ Богъ знаетъ кто шляется…

— Ступайте вонъ!

— Пойдемъ-съ, пойдемъ! Мы тоже это очень хорошо понимаемъ, что намъ въ вашей комнат не мсто, мы вдь не графчики, чтобы съ вами компаню могли держать…

XXV.

Даша быстрыми шагами направилась въ столовую. Она была блдна и взволнована. Она заварила чай и сла къ столу, какъ-то тупо устремивъ въ пространство свои глаза. Трудно сказать, что больше тревожило ее теперь: думы ли о положени семьи, воспоминане ли о встрч съ спившимся съ круга отцомъ или оскорбленя и темныя подозрня прислуги. Черезъ нсколько минутъ въ столовую вошли Аркадй Павловичъ, Петръ Павловичъ, Викторъ Валерьяновичъ и Аделаида Александровна. Даша начала разливать чай.

— Что съ вами? Вы нездоровы?— спросилъ ее Викторъ Валерьяновичъ, привыкшй за послднее время всматриваться въ это лицо и любоваться имъ.

— Да… голова что-то болитъ,— отвтила Даша.

— И отъ головной боли вы плакали?— спросилъ Баскаковъ.

Даша молчала. Она сознавала, что здсь не мсто ей разсказывать о своихъ тревогахъ и печаляхъ.

— У васъ непрятность какая-нибудь случилась?— небрежно спросила Аделаида Александровна, услышавъ вопросы Виктора.

Даша подняла на нее глаза.

— У меня сейчасъ былъ отецъ…— начала она въ смущени.

— Ахъ, Боже мой, зачмъ онъ ходить!— съ гримасой воскликнула Муратова.— Не можетъ оставить васъ въ поко…

— Меня не его приходъ взволновалъ,— тихо пояснила Даша:— а то, что моя семья голодаетъ…

Баскаковъ съ удивленемъ обернулся къ Муратовой.

— Да разв ‘Общество первой помощи’ ничего не сдлало для семьи Дарьи Андреевны?— спросилъ онъ.

Муратова пожала плечами.

— Что же оно станетъ длать!— нетерпливо проговорила она.— Тутъ трехрублевая помощь не поправитъ дла, а дале этого мы не идемъ… Общество попросило меня спасти Дарью Андреевну и успокоилось…

Она обратилась къ Даш:

— Но вы, другъ мой, должны боле спокойно относиться къ длу,— наставительно замтила она.— Вашу семью трудно спасти разомъ. Вы знаете слабости своего отца. Ему никакая помощь не пойдетъ въ пользу… Если бы его не было, то, конечно, можно бы пристроить вашего брата въ гимназю, а мать въ Порошинъ домъ. Теперь же нужно подождать… Согласитесь, что никто не можетъ взять на себя такую обузу, какъ содержане трехъ человкъ…

— Я и не просила объ этомъ, Аделаида Александровна,— тихо пояснила Даша, и по ея лицу разлился легкй румянецъ.— Но побдить свои чувства, успокоиться, когда я знаю, что они голодаютъ,— этого я не могу сдлать…

Она опустила свои глаза и даже не замтила, что по ея щекамъ прокатились дв крупныя слезы

— Я удивляюсь, ma tante, какъ и вы можете такъ хладнокровно говорить объ этомъ,— горячо замтилъ Баскаковъ.— Какъ бы ни было трудно помочь семь Дарьи Андреевны, но это нужно сдлать.

— Да кто же споритъ объ этомъ, Викторъ?— замтила Муратова, пожимая плечами и въ упоръ взглянувъ на него, — Я только говорю, что нельзя сдлать все вдругъ, что будетъ гораздо хуже, если Дарья Андреевна станетъ относиться слишкомъ нетерпливо къ этому длу и ожидать большаго, чмъ то, что можно сдлать.

— Ахъ, я ничего не жду!— тихо отвтила Дата.— Я виновата въ томъ, что я еще не умю скрывать ничего, что у меня на душ… Я сама знаю, что я не имю права разстраивать другихъ своими слезами, но вдь это сдлалось невольно…

Она сдлала усиле надъ собою, чтобы подавить слезы. Аделаида Александровна перемнила разговоръ и начала болтать по-французски съ Петромъ Павловичемъ о разныхъ новостяхъ дня. Викторъ Валерьяновичъ слушалъ разсянно эту болтовню и отвчалъ невпопадъ, когда къ нему обращались съ вопросомъ. Это нсколько раздражило Муратову. Она надула свои розовыя губки и, молча допивъ чай, пригласила своихъ собесдниковъ перейти въ гостиную.

— Это невыносимо, когда нищета нагоняетъ на насъ тоску даже въ нашемъ интимномъ кружк,— проговорила она, подходя къ роялю и начавъ перебирать ноты.

— Меня возмущаетъ не столько нищета, сколько наши отношеня къ ней,— сухо замтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Такъ ужъ не оплакивать ли намъ ее, когда мы не можемъ ей помочь?— проговорила Муратова, полуобернувъ къ нему голову и продолжая перебирать ноты.

— Не можемъ помочь! Скажите лучше: не хотимъ помочь!— съ ударенемъ произнесъ Баскаковъ.

— Ну, нтъ, братъ, иной и радъ бы помочь, да вотъ тутъ ничего нтъ,— со вздохомъ показалъ на карманъ Аркадй Павловичъ.

Финансы для него были всегда настолько же больнымъ мстомъ, насколько они бываютъ больнымъ мстомъ въ каждомъ государств.

— О, братъ, врно, первый помогъ бы ей за ея глазки, если бы онъ былъ при деньгахъ,— пренебрежительно засмялся Петръ Павловичъ, разваливаясь на соф.

Муратова обернулась и, насмшливо посмотрвъ на Виктора Валерьяновича, съ ироней проговорила:

— Ужъ и ты не потому ли сочувствуешь нищет, что она явилась передъ тобой въ образ хорошенькой рожицы?

Викторъ Валерьяновичъ покраснлъ, какъ пойманный врасплохъ школьникъ, но тотчасъ же оправился.

— Вопросъ шелъ не о томъ,— рзко и запальчиво проговорилъ онъ: — сочувствуемъ ли мы нищет потому, что она красива, или ласкаемъ безобразе потому, что оно богато. Внутрення побужденя могутъ быть грязны, но желательно, чтобы была чиста хоть вншность. Вдь вонъ и за такимъ уродомъ, какъ жидъ Гельфрейхъ, ухаживаютъ десятки женщинъ. А кто же спрашиваетъ, ради чего он это длаютъ: ради симпати къ нему, или ради любви къ его деньгамъ?

Аделаида Александровна вздрогнула и бросила ноты на рояль.

— Я только могу сказать одно, что эта двушка испортила нашъ вечеръ,— пробормотала она сквозь зубы.

Разговоръ снова перешелъ къ другимъ предметамъ, но уже не клеился. Прошло не боле получаса, какъ Петръ Павловичъ, звая, посмотрлъ на часы и поднялся съ мста. Вс распрощались. Викторъ сухо простился съ Муратовой и не обратилъ вниманя на ея крпкое, многознаменательное рукопожате. Онъ прошелъ въ свою комнату и, не спша раздваясь, сталъ ходить изъ угла въ уголъ. Изъ его ума не выходило скорбное выражене лица Даши, впервые онъ ясно почувствовалъ, что это лицо преслдуетъ его и днемъ, и ночью, что онъ готовъ бы былъ безъ конца любоваться имъ, каждымъ его движенемъ, каждымъ его оттнкомъ. Веселое или грустное, улыбающееся или плачущее, оно было одинаково прекрасно.

‘Ее надо спасти!’

Эта мысль не оставляла теперь его ни на минуту, и въ то же время ему хотлось не только спасти эту двушку, но видть ея радость, слышать ея благодарность, пожать ея руку, обнять ее, какъ сестру, какъ друга, какъ любовницу, какъ жену — все равно какъ, но только почувствовать близко, близко около себя эту стройную, двственную, грацозную фигуру. Но въ эти-то минуты предъ нимъ вдругъ воскресла мысль: ‘а Адель?’ Онъ вздрогнулъ, и что-то близкое къ злоб промелькнуло въ его душ. Адель такъ черство смотритъ на печаль этой двушки, она эгоистично думаетъ только о себ, она вообще ведетъ себя пустою свтскою барынею, поглощенною мыслями о тряпкахъ, о балахъ, о весельи, она среди этихъ баловъ загубила въ себ лучше порывы и утомила и свою душу, и свое тло. Да, она утомила и свое тло, она старетъ. До дня своего сближеня съ ней онъ не обращалъ на это вниманя, а теперь онъ ясно это видитъ, ощущаетъ. Мало того,— онъ постоянно сравниваетъ ее съ другой женщиной, старается найти въ ней недостатки, помимо своей воли, находитъ эти недостатки. Съ которыхъ поръ начался этотъ оттнокъ въ отношеняхъ Виктора къ Муратовой? Съ самаго ли начала ихъ сближеня или только посл встрчи съ Дашею? Потому ли онъ увидалъ достоинства Даши, что близко узналъ недостатки Муратовой, или потому бросились ему въ глаза эти недостатки, что передъ нимъ стояло боле совершенное существо? Онъ самъ, не могъ отвтить на эти вопросы. Онъ только сознавалъ, что его отношеня къ Муратовой становятся теперь похожими на отношеня придирчиваго критика къ художественному произведеню. Если бы онъ поглубже проанализировалъ эти отношеня, то онъ понялъ бы, что они были неизбжны: когда юношу приковываетъ къ себ женщина, не пробуждающая въ немъ страсти,— онъ чувствуетъ себя неудовлетвореннымъ и боле чмъ когда-нибудь инстинктивно привязывается сердцемъ къ другому существу, которое при другихъ обстоятельствахъ, можетъ-быть, прошло бы передъ нимъ незамченнымъ. Но горе той женщин, у которой въ этихъ случаяхъ является соперница: юноша, только позволяющй себя любить, но не любящй, начинаетъ преувеличивать вс недостатки любящаго существа, видя въ этомъ существ помху для сближеня съ другой личностью, достоинства которой преувеличиваются имъ, въ свою очередь, тмъ боле, чмъ боле чувствуетъ онъ себя неудовлетвореннымъ. То же случилось теперь и съ Баскаковымъ. Онъ походилъ на жаждущаго узника, которому подаютъ застоявшуюся воду, тогда какъ онъ видитъ за ршеткою тюрьмы весело бьющй горный ключъ.

Но онъ не можетъ разойтись съ ней, думалось ему,— въ немъ все ея спасене, въ случа разрыва съ нимъ, она бросится Богъ знаетъ на какой путь, онъ долженъ, какъ порядочный человкъ, поддержать ее.

Онъ передумывалъ все это и даже не угадывалъ, что происходило за дв комнаты отъ его помщеня. Тамъ, въ будуар, съ поникшей головой, сидла Муратова. Въ ея душ шла тяжелая борьба. Она, посл утреннихъ визитовъ и скучной болтовни съ гостями, надялась отрадно отдохнуть съ нимъ въ этотъ вечеръ, и вдругъ случайная сцена въ столовой разрушила ея надежды. Слезы этой ‘двчонки’, какъ ее мысленно называла теперь Муратова, разстроили ея мечты. И почему Викторъ принимаетъ такое участе въ этой двчонк? Потому, что она несчастна, бдна? Но вдь онъ знаетъ, что есть тысячи бдняковъ, боле несчастныхъ, чмъ эта двчонка, однако, онъ не волнуется за нихъ, не упрекаетъ ее, Муратову, за безсердечное отношене къ нимъ. Не потому ли волнуетъ его несчасте этой двчонки, что онъ слишкомъ близко видитъ здсь ея несчасте? Но вдь онъ уже не впервые стоитъ лицомъ къ лицу съ нищими, однако, онъ никогда не думалъ, не толковалъ о нихъ. Нтъ, его подкупила въ этомъ случа красота. Красота? Да, эта двчонка прекрасна. Такъ, значитъ, онъ влюбился въ нее? Влюбился? А какъ же она, Муратова, что она будетъ длать? Ужъ не уступить ли его этой нищей, этой шве, этой приживалк? Нтъ, нтъ, ни за что! ‘Проклятая, какъ она смла думать!..’ И какъ она отвчала ей, Муратовой! Сухо, съ достоинствомъ, съ спокойнымъ видомъ. И откуда явилось у нея это умнье держать себя? Неужели это простое слдстве ея непорочности и чистоты? Муратовой вспомнилась вдругъ другая личность, которая держала себя такъ же просто, такъ же непринужденно. Эта личность была ея покойная сестра, Дуня. Та такъ же ясно смотрла на людей, когда они обвиняли ее. Это — чистота и ясность невинно обвиняемой жертвы… Надо будетъ ее удалить. Но куда? А что, если онъ тогда сдлается еще холодне къ ней, къ Муратовой? Вдь если онъ любитъ эту двчонку, то это очень возможно. Или помочь ей такъ, чтобы она не являлась съ заплаканными глазами, чтобы она мене интересовала его своимъ несчастемъ, и слдить за нимъ, за каждымъ его шагомъ, за каждымъ его взглядомъ? Да, это такъ! Но прежде всего нужно изгладить въ немъ слды непрятнаго впечатлня, идти къ нему. Идти къ нему,— легко сказать!

‘Господи, какъ низко я падаю!— воскликнула молодая женщина, сжимая себ руки.— Я прошу любви Христа ради, какъ нищая. Не онъ ко мн идетъ, а я къ нему, вымаливая со слезами ласкъ, выслушивая вс наставленя, вс оскорбленя… Нтъ, довольно, не пойду!.. Онъ придетъ самъ!..’

Она опустила на гоудь свою голову, а въ этой голов проносился вопросъ:

‘Придетъ ли?’

Конечно, не придетъ! Разв онъ хоть разъ посл ихъ сближеня приходилъ къ ней? Да и зачмъ? Онъ покуда только позволялъ любить себя, но не любитъ. Нужно сначала сдлать такъ, чтобы онъ полюбилъ, а потомъ уже ждать, что онъ станетъ приходить самъ. Ей вспомнились его слова, что ихъ любовь требуютъ тщательнаго ухода, какъ недоношенный ребенокъ…

Она встала и съ поникшей головой прошла черезъ комнату съ ванной и гардеробную и тихо постучала въ дверь.

— Викторъ, Викторъ, прости меня, научи меня, что я должна длать, чтобы идти рука объ руку съ тобой!— шептала молодая женщина, обвивая руками шею юноши.

А онъ въ эту минуту ясне всего чувствовалъ, чувствовалъ впервые только то, что это лицо, прижимающееся къ его лицу, уже нсколько мягко, нсколько дрябло…

XXVI.

Едва успла Даша выйти по-утру въ столовую, какъ туда появилась Аделаида Александровна. Обыкновенно она приходила къ утреннему чаю посл мужа и Виктора Валерьяновича, но на этотъ разъ она поспшила предупредить ихъ. Она вошла въ комнату съ веселымъ лицомъ и, довольно ласково поздоровавшись съ молодой двушкой, замтила ей:

— Васъ, я думаю, удивило, дитя, что я вчера такъ безучастно отнеслась къ вашему горю? Но ваши слезы не во-время смутили хорошее настроене нашего семейнаго кружка.

— Я чувствую, что я виновата,— проговорила Даша.— Но что же длать, я впервые живу въ чужомъ дом и еще не научилась скрывать своихъ чувствъ. Я надюсь, что этого не повторится, и еще разъ прошу у васъ извиненя.

— Э, полноте, я вовсе не сержусь!.. Вы говорили, что ваша семья голодаетъ? Вамъ нужны деньги? Вотъ вамъ.

Муратова подала Даш двадцать пять рублей. Даша не врила своимъ глазамъ.

— Но когда же я отработаю эти деньги?— тихо сказала она.

— Сочтемся когда-нибудь!

— Я, право, не знаю, какъ васъ благодарить, Аделаида Александровна,— прошептала смущенная двушка.

— Ну вотъ еще, что за благодарности!..— произнесла Муратова.— Но надо бы подумать серьезно о вашей судьб. Я долго думала объ этомъ вчера вечеромъ, и мн кажется, васъ спасло бы замужество.

Муратова зорко посмотрла на молодую двушку. Она походила на сыщика, длающаго неожиданный вопросъ человку, подозрваемому въ преступлени. Она съ замиранемъ въ сердц ждала отвта. Даша отрицательно покачала головой, нисколько не измняя выраженя лица.

— Я не пойду замужъ,— отвтила она.

— Не пойдете? Разв вы уже любите кого-нибудь?— торопливо спросила Аделаида Александровна, и ея брови сдвинулись.

Даша подняла на нее свои ясные, откровенные глаза.

— Кого же мн любить?— тихо проговорила она.

— Ахъ, Боже мой, почему я знаю!— въ волненьи и нсколько рзко произнесла Муратова, раздраженная наивностью этого вопроса.— Вы можете, какъ и всякая другая двушка, любить кого-нибудь. Вы ужъ не дитя!

— Нтъ, я никого еще не люблю,— коротко отвтила Даша.

Муратова вздохнула свободне, она чутьемъ угадывала, что Даша не лжетъ, не притворяется.

— Такъ почему же вы не хотите выйти замужъ, если явится хорошй женихъ?— спросила она.

— Я потому и не хочу идти замужъ, что хорошй женихъ не можетъ явиться,— серьезно отвтила Даша.— Кто меня возьметъ? Какой-нибудь старикъ, который будетъ мн ненавистенъ? Бднякъ, котораго я, быть-можетъ, буду любить, но съ которымъ я буду терпть ту же нужду, не имя средствъ помочь своимъ роднымъ? Такого же мужа, который бы былъ любимъ мною и могъ поддержать мою семью, не можетъ явиться: кто молодъ и богатъ, для того найдется сотня боле привлекательныхъ невстъ… Нтъ, теперь я хоть чмъ-нибудь могу помочь своей семь, а выйдя замужъ, я лишусь и этой возможности…

— Но какъ знать! можетъ-быть, и явится такой женихъ, который поможетъ и вамъ, и вашей семь…

Даша не успла отвтить, такъ какъ въ комнату вошли Аркадй Павловичъ и Викторъ Валерьяновичъ.

— А мы здсь строимъ планы насчетъ будущности,— засмялась Муратова, здороваясь съ ними.— Я хочу приняться за новую роль.

— За какую это?— спросилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Я хочу сдлаться свахой,— отвтила Муратова и зорко посмотрла на Виктора Валерьяновича.

— Свахой!— переспросилъ онъ.

— Да. Хочу сватать жениха нашей молодой экономк.

Аделаида Александровна впилась глазами въ лицо Виктора Валерьяновича. По этому лицу разлилась краска. Муратова дышала тяжело.

— Что же ты думаешь, Викторъ, насчетъ этого плана?— спросила она, видя, что онъ молчитъ.

— Что-жъ, если Дарья Андреевна полюбитъ кого-нибудь и это будетъ достойный ея человкъ, то и прекрасно,— проговорилъ онъ и почувствовалъ, что его сердце забилось сильне.

— Но она не соглашается,— прибавила Муратова, не спуская глазъ съ Баскакова.

— Не соглашается?— почти радостно спросилъ онъ.

— Да, говоритъ, что она еще не любила,— окончила Аделаида Александровна.

Викторъ Валерьяновичъ почувствовалъ, что ему дышится свободне.

— А вотъ Андрея Андреевича можно бы посватать,— неожиданно вставилъ свое слово Аркадй Павловичъ, и его голосъ прозвучалъ, какъ трубный звукъ среди наступившей на мгновенье тишины.

— Этого негодяя?— горячо воскликнулъ Баскаковъ.— Я удивляюсь, что теб приходитъ въ голову!

— Я, право, не знаю, за что ты не любишь Андрея Андреевича,— усмхнулась Муратова.— Онъ практическй человкъ…

— Онъ негодяй!— повторилъ Баскаковъ такъ рзко, точно кто-нибудь нанесъ ему личное оскорблене.— Да если бы онъ и былъ порядочнымъ человкомъ, то разв можно устраивать свадьбы при помощи посторонняго сватовства. Замужество — не шутка. Нужно, чтобы человкъ самъ полюбилъ кого-нибудь, чтобы имть право разсчитывать на счастливое супружество. Я, впрочемъ, увренъ, что и Дарья Андреевна не пошла бы замужъ за человка, котораго она не знаетъ.

— Я уже сказала, что я не думаю о замужеств,— коротко замтила Даша.

Вс замолчали, допивая чай. Муратова выглядла уже далеко не такою веселою, какою она вошла въ эту комнату. Ревность, пробудившаяся въ ней наканун, теперь усилилась еще боле. Викторъ радуется, что Даша не хочетъ выйти замужъ, значитъ онъ ее любитъ. Знаетъ ли это она? Едва ли. Она не сумла бы этого скрыть. Какъ бы хорошо было, если бы можно было сдлать такъ, чтобы она не узнала этого! Но какъ это сдлать? Разв можно помшать Виктору объясниться съ молодой двушкой? Аделаида Александровна опять раскаивалась теперь, что взяла въ домъ Дашу. Она готова была удалить ее сейчасъ же и только боялась, что это возбудитъ подозрне въ Виктор и заставитъ его искать еще упорне сближеня съ молодой двушкой. Нтъ, ее непремнно надо выдать замужъ. Этотъ Христофоровъ женится на комъ угодно, только пообщать ему мсто. Баронъ можетъ хорошо пристроить его, имя связи. Аркадй впервые въ жизни высказалъ умную мысль. Впрочемъ, и то сказать, можетъ-быть, онъ самъ иметъ виды на эту смазливую двчонку. И гд были глаза у нея, у Муратовой, когда она брала въ свой домъ эту двчонку? Какъ она не замтила ея красоты, какъ не сообразила, что такихъ хорошенькихъ двчонокъ нельзя держать въ дом? Да, нужно скоре хлопотать о ея замужеств. Ея замужество уронитъ ее въ глазахъ Виктора. Конечно, любовь Виктора къ этой нищей не можетъ быть серьезна, но все же она можетъ отдалить его отъ нея, отъ Муратовой. Къ тому же нынче аристократическая молодежь такъ безразсудно сближается съ кмъ попало! Вонъ князь Горлицынъ женился на танцовщиц изъ театра Берга. Пожалуй, и Викторъ… Нтъ, нтъ, его надо отвлечь отъ этой двчонки!..

Муратова обдумывала все это, а Даша и не подозрвала, что Аделаида Александровна уже распоряжается мысленно ея судьбою. Окончивъ разливане чая и вымывъ чашки, Даша удалилась изъ столовой, запечатала деньги, послала ихъ съ дворникомъ матери и пошла работать въ гардеробную. Было около второго часа, когда она услышала въ коридор поцлуи и женске голоса.

— Да неужто, Марья Егоровна, Дарья-то Андреевна ваша племянница?— говорилъ одинъ голосъ, въ которомъ Даша узнала голосъ горничной.— Вотъ ужъ никакъ я не думала!

— Моя, моя, королевна писанная!— отвтилъ другой звонкй голосъ, и Даша узнала въ немъ голосъ своей тетки.— Замужъ-то когда идешь?

— Да вотъ деньги собрать надо на свадьбу,— отвтила горничная.

— Ну, собирай, собирай! Платокъ-то за тобой,— замтила Марья Егоровна.

— Ужъ это вы будьте покойны — будетъ.

— То-то! Губки небойсь облизываешь, глядя, какого женишка теб высватала! Малина-женихъ!

— Ужъ что говорить, такъ любитъ, такъ любитъ меня, что страсти!

Даша услыхала опять поцлуи и торопливые шаги, направлявшеся къ гардеробной. Черезъ минуту дверь въ гардеробную отворилась, и въ комнату влетла Марья Егоровна.

— Ну, здравствуй!— громко проговорила она и на лету чмокнула племянницу чуть не въ глазъ вмсто губъ.

— Здравствуйте!— привтствовала ее Даша.— Пойдемте въ мою комнату.

— Ну, и тутъ хорошо!— отвтила Марья Егоровна, садясь на кресло.

— Да сюда можетъ придти Аделаида Александровна.

— Дома ея нтъ, а если бы и была, такъ не велика важность. Мн нечего скрываться, не ворованная я. Тоже, чай, знакомы. Не разъ и въ будувар ея бывала. Прошлаго года сто рублевъ у меня занимали… А я къ теб за дломъ. Отецъ-то вчера у тебя былъ?

— Былъ.

— Ну, и что же?

— Я васъ не понимаю, что вы спрашиваете?

— Ишь ты невинность въ мшечк какая!— развела руками Марья Егоровна и поправила движенемъ головы вчно сваливавшуюся шляпку.— Что говорилъ-то онъ теб?

— Онъ…— начала Даша.

— Онъ теб домой приказывалъ собираться? Да? О купц говорилъ? Такъ?

— Онъ…

— Не перебивай!— прервала ее Марья Егоровна.— Нить только потеряю. А ты-то что? Все свое: не пойду, да не хочу? Такъ?.. Ну, такъ я теб вотъ что скажу: дура ты, дурой и останешься.

— Да когда вы оставите меня въ поко!— болзненно воскликнула Даша, сжимая на колняхъ руки.

— Да никогда не оставлю, никогда!— энергично стукнула по столу ладонью Марья Егоровна.— Скажите на милость, что выдумала? въ поко ее оставить! Да дураковъ учить надо, а не въ поко оставлять, а то такъ они дураками и вкъ проживутъ.

— Ну, и прекрасно,— проговорила Даша.

— Ничего тутъ прекраснаго нтъ, потому что дураки у насъ вотъ гд сидятъ,— показала на затылокъ Коптяева.— Отецъ, мать, брать у тебя голодаютъ, съ голоду помираютъ, я, какъ рыба объ ледъ, бьюсь, чтобы сколотить деньги на гласную кассу, а она — на, сидитъ въ тепл и ухомъ не ведетъ… Ты пойми, пойми, что купецъ-то этотъ въ распаленномъ состояни не одну тысячу теб припишетъ, законнымъ бракомъ повнчается, да и мн кассу-то подсобитъ открыть, такъ тутъ нельзя дурашливость-то твою не выбивать!

— Да я вамъ сказала…— начала Даша.

— Молчи, молчи, слушать я тебя не хочу!— перебила ее тетка.— Я твоего отца навинтила вчера, да прислала къ теб, я ему и шинель на подержане достала, думала: ну, авось двка восчувствуетъ, а ты и ухомъ не ведешь. Ну, и пришла сама, и пришла отчитать тебя…

Даша опять хотла сдлать попытку заговорить, но Коптяева уже не умолкала. Оставалось только слушать ее.

— Ты здсь что?— кричала Марья Егоровна.— Такъ, съ боку припека, ни слуга, ни барыня, ни Богу свчка, ни чорту кочерга. Христа ради чужой хлбъ шь, у барыни на ше сидишь, слугамъ на голову насла. Что-жъ, теб сладко это? Поди, вс за тобой здсь ухаживаютъ, барыня, чай, только и думаетъ: ‘ахъ, какъ бы она насъ не бросила, какъ бы меня на мель не посадила своимъ отказомъ отъ мста, при ней я только и свтъ вижу, вдь безъ такой работницы и жить мн нельзя’, прислуга-то тоже, чай, только о томъ и заботится, какъ бы теб угодить, да все такое прятное сдлать, тоже вдь лестно ей, что она такой царевн служитъ!

Марья Егоровна покачала головой и вдругъ перемнила свой ядовитый тонъ на рзкую брань:

— Ахъ, ты дармодка безстыжая, право, дармодка! Ну, кому ты нужна здсь? Ну, за что тебя поятъ, да кормятъ, да жалованье даютъ? За что теб людишки-то услуживаютъ? Ни ты ихъ товарка, ни ты ихъ наградительница, ни ты ихъ заступница. Да мн, если бы тысячи дали, то я бы дня этакой жизни не взяла. Ты гляди на меня, какъ я живу — вольный казакъ я, съ налету все хватаю, ни надо мной власти нтъ, ни у меня указчиковъ нтъ. А ты? Что домой чуть не мсяцъ не шла? А? Салопчика нтъ? Что же у барыни не спросила? Чай, такой работниц съ радостью бы подарила! Или вонъ у товарокъ-прислужницъ спросила бы, поди, своей прятельниц никто не откажетъ?

— Да что же, что же вамъ надо?— воскликнула, почти рыдая, Даша, сознавая, что тетка врно, до цинизма врно рисуетъ ея положене.

— А то, чтобы ты дурость-то съ себя сбросила, да опомнилась,— отвтила Коптяева.— Ну, будешь ты здсь служить, дадутъ теб десять, пятнадцать рублевъ въ мсяцъ за твои труды велике, что же ты изъ этого сдлаешь? Себя однешь, мать и отца прокормишь, брата воспитаешь? Да пятнадцати-то рублей въ мсяцъ на одно прокормлене, да на квартиру семь не хватить. А изъ какихъ капиталовъ сама-то ты одваться будешь? Вдь ты не въ кабак подносчицей служишь, чтобы въ выбойк ходить. Вдь ты въ барскомъ дом швеей, да экономкой состоишь. Теб нужно въ приличности быть. Или ты думаешь, что теб горы золотыя откроютъ за твое усерде? Нтъ, мать моя, нтъ! Только изведешь ты голодомъ семью, да и себя изморишь, а лучше-то не будетъ!

— Да не говорите вы о моей семь, не о ней вы заботитесь, а о своей гласной касс,— проговорила Даша.

— Ну да, не о ней забочусь, не о ней, а о своей гласной касс!— горячо перебила ее тетка.— Что-жъ, я и не скрываюсь, я и не таюсь! У меня душа на язык. Оттоптала я свои ноженьки, набгалась я, къ тихому пристанищу стремлюсь. Ну да! Да теб-то что до того, о чемъ я забочусь? Ты слушай, что я теб говорю, потому говорю-то я правду. Ты вонъ, поди, бсишься на меня, къ чертямъ тетку-то посылаешь, а тетка-то теб правду говоритъ. Я, мать моя, тертый калачъ! Ты мн скажи, по какой ты дорожк идешь, а я теб скажу, куда эта дорожка-то самая ведетъ. Я вдь на все насмотрлась. Ты вонъ видишь, какъ Муратиха живетъ? Хорошо? А почему она хорошо живетъ? Потому, что мужъ служитъ, потому, что деревня есть? Неправда, неправда! Съ мужнинымъ-то жалованьемъ, да съ деревнями они до долговъ доплясались, точно зайцы отъ должниковъ бгали, хуже насъ, гршныхъ, нищими были, а жида нашла Муратиха, ну и пошла въ гору…

Даша широко открыла глаза. Не говоря съ прислугою, она не знала уже ходившихъ въ дом сплетенъ.

— Чего смотришь-то?— насмшливо произнесла тетка.— Живешь въ дом, а не знаешь, что подъ носомъ длается.

— Мн нтъ дла до того, какъ живутъ друге,— съ отвращенемъ отвтила молодая двушка.

— Нтъ дла, какъ живутъ друге,— передразнила ее тетка.— А ты бы лучше сказала бы: фала я была, фалей и останусь!.. Нтъ дла, какъ друге живутъ! Нтъ, мать моя, только тогда и научишься жить, когда узнаешь, какъ друге живутъ. Вонъ кабы ты присмотрлась, какъ друге живутъ, ты бы и знала, къ чему тебя приведетъ твоя-то жизнь.

Тетка ближе пододвинула къ племянниц кресло.

— Да ты чего боишься?.— какимъ-то интимнымъ тонокъ прошептала она.— Ты думаешь, купецъ-то этотъ самый не въ пор мужчина или озорникъ какой-нибудь…

— Оставьте,— начала съ омерзнемъ Даша и встала.

— Или грха, что ли, боишься?— продолжала тетка.— Такъ вдь онъ теперь и на законный бракъ пойдетъ. Да какой же въ томъ грхъ, что ты семью спасаешь? И лучше тебя были люди, не въ примръ лучше, да такъ длали Это зачитается на томъ свт въ заслугу. Вонъ Кузьма Рощинъ людей грабилъ, чтобы бднякамъ помочь. Про него и книжка пропечатана.

— Я васъ объ одномъ прошу: оставьте вы меня ради Бога,— надорваннымъ голосомъ проговорила молодая двушка

— Ну, хорошо, хорошо, подумай!— согласилась тетка оставить свою жертву въ полномъ убждени, что Даша поддается.— Конечно, вдругъ тоже это не легко. Подумай! Теперь поиспытала здсь, каково житье въ чужихъ людяхъ, да что оно даетъ, такъ теб и видне стало, чего напреда ждать можно…

Марья Егоровна поднялась съ мста и осмотрлась.

— Обновъ-то, поди, нашила Муратиха?— спросила она подмигивая однимъ глазомъ.

— Да, кажется, длала три новыхъ платья,— неохотно отвтила Даша.

— Ключи-то отъ шкаповъ у тебя?

— Нтъ.

Марья Егоровна подошла къ шкапамъ и потрогала дверцы.

— И я-то, дура, забыла, что у нея дверцы-то отдвижныя, безъ ключовъ,— проговорила она и отодвинула одну дверцу у шкапа.

— Что вы длаете?— воскликнула Даша.— Войти могутъ.

Марья Егоровна, не оборачиваясь, отвтила равнодушнымъ тономъ:

— Кто войдетъ-то? Сами вс ухали, а прислуга — свои люди! Я вонъ Машк горничной и жениха высватала… Ишь ты, это новое платье, этого у нея не было… Фаевая матеря, поди, шесть рублевъ за аршинъ, а нтъ, такъ и больше… Вотъ онъ каковъ, жидъ-то, на все денегъ даетъ… Ну, а это все старыя… Другя-то гд же новыя?

— Еще не приносили изъ магазина,— сухо отвтила Даша.

— Такъ, такъ,— кивнула головою Марья Егоровна и задумалась.— Времена-то, времена-то нынче какя!— вздохнула она, затворяя шкапы.— Смотришь, какая-нибудь изъ бывшихъ крпостныхъ двчонка, въ род Машки-Соловья, научится ноги выше головы задирать въ театр и сейчасъ какого-нибудь жида, либо, еще лучше, графчика дурашливаго подцпитъ, да вдь какъ его держитъ,— въ черномъ тл, по щекамъ лупитъ, вонъ выгоняетъ, если мало принесетъ. Вотъ житье: пей, шь, все это на серебр, лекипажи у тебя, лакеи, палаты вс шелкомъ да бархатомъ обиты, везд ты первая, любовникъ-то у тебя на колняхъ ползаетъ, а то еще, глядишь, и женится. Ей-Богу! Вотъ помяни мое слово, что и Машка-Соловей графа какого-нибудь на себ женитъ. А съ чего начала? Въ танцкласс за полтинники отплясывала. Вс он нынче такъ-то живутъ?.. А что нужно? Только умъ нуженъ, потому мужчины глупо, а наша сестра вздорожала. Это не то, что въ наше время было. Тогда богачи-то кто были?— Помщики. Такъ у каждаго дворня была, свои крпостныя красавицы-то были, ну, имъ и нечего было очень-то баловать нашу сестру. А теперь не прикажешь какой-нибудь деревенской двк въ любовницахъ состоять, теперь за свои денежки покупай нашу сестру, а мало дашь, такъ она и наплюетъ на тебя, потому и окромя тебя дураковъ остервенлыхъ много…

Марья Егоровна, огорченная, что въ ея время жилось хуже, вздохнула.

— Ну, прощай, племянница, прощай,— проговорила она, чмокнувъ Дашу и надвинувъ шляпку.— Я приду, а ты подумай… Да помни, горе-то да бдность красоту, какъ ржа желзо, дятъ… Сегодня ты тысячи стоишь,— черезъ пять лтъ двадцати рублевъ за тебя не дадутъ. Наше женское дло такое: пока ты молода, да хороша, потуда и пристраивайся, не пристроилась смолоду — никогда не выбьешься на дорогу… Это врно!

Коптяева вышла изъ гардеробной. Даша не трогалась съ мста. Давно уже стояла она неподвижно, какъ статуя, прислонившись къ шкапу, опустивъ голову и руки. Опять ее поразило сознане чего-то рокового, неизбжнаго въ ея судьб. Черезъ нсколько минутъ, среди наступившей тишины, она какъ-то испуганно очнулась и осмотрлась кругомъ. Ей казалось, что все кругомъ нея движется и кружится. Ее пугали и одиночество, и эта гробовая тишина, и мрачныя картины, рисовавшяся въ ея воображени подъ влянемъ разговоровъ съ теткой. Нтъ, тетка лжетъ. Не можетъ быть, чтобы жизнь была такъ гадка, не можетъ быть, чтобы для нея, для Даши, не было другого исхода! Но гд же онъ? Даша присла къ окну и опять глубоко задумалась. Да, тетка права, что ей тяжело здсь жить, что, въ сущности, она не нужна Аделаид Александровн и не прятна прислуг, какъ ‘благородная’, какъ ‘лишняя’, какъ ‘дармодка’. Права тетка и въ томъ, что на десять, на пятнадцать рублей мсячнаго жалованья нельзя и самой одться, и содержать семью, и воспитать брата. Но что же длать? Этотъ вопросъ все повторялся и повторялся въ мозгу, какъ удары молота по наковальн. Но ни разу не пришла въ голову Даш мысль, что она, наконецъ, согласится идти къ тетк напоказъ купцу.. Но что же длать? снова проносилось въ ея ум. Въ эту минуту мимо окна двое мастеровыхъ пронесли гробъ. Даша машинально посмотрла на него, и въ ея голов промелькнуло: ‘Вотъ, если бы умереть!.. А братъ, а мать, а отецъ? Что же, мертвые не знаютъ, каково живымъ. Да, но все же, каково будетъ этимъ живымъ!’ Что-то гнетущее, что-то тяжелое давило мозгъ молодой двушки. Ея лицо приняло опять то тупое, выражене, которое было на немъ въ тотъ вечеръ, когда она поднималась по лстриц въ домъ Марьи Петровны. Если бы попристальнй со стороны посмотрть на нее въ это время, то было бы можно подумать, что у нея проявляются первые симптомы тихаго помшательства.

XXVII.

Даша не замчала, какъ шли минуты и часы, какъ наступило время обда, какъ насталъ часъ вечерняго чая, а въ дом, какъ на зло, царствовала гробовая, могильная тишина. Аркадй Павловичъ и Аделаида Александровна были отозваны на обдъ къ барону Гельфрейху и зазжай домой — онъ посл службы, она посл катанья и визитовъ,— только переодться. Викторъ Валерьяновичъ тоже ухалъ куда-то. Въ обычный часъ, когда въ дом подавался вечернй чай, Даша вышла въ столовую. На стол стоялъ подносъ съ чашками.

— Господа будутъ къ чаю?— спросила Даша у лакея.

— Не знаю, можетъ-быть, и будутъ,— отвтилъ онъ.

— Такъ вы меня позовите, когда спросятъ,— проговорила Даша, намреваясь снова удалиться въ свою каморку.

— Да Викторъ Валерьяновичъ уже дома, имъ нужно отпустить чай,— отвтилъ лакей.

— Такъ подавайте самоваръ.

Лакей подалъ самоваръ качевскаго серебра. Даша стала заваривать чай. Въ столовой царствовалъ мягкй полусвтъ. Группа лампъ, висвшая надъ столомъ, была зажжена не вся: горли только дв лампы подъ узорчатыми матовыми шарами. Лакей, поставивъ на столъ серебряную корзинку съ бисквитами и тортами, хотлъ удалиться. Даша его остановила.

— Куда же вы? Я налью чай, вы отнесете его къ Виктору Валерьяновичу.

— Я пойду спросить, гд они будутъ пить чай,— отвтилъ лакей и вышелъ.

Даша опять задумалась, облокотившись на столъ одною рукою и поддерживая голову, какъ бы защищая глаза отъ слабаго, бловатаго свта, разливавшагося сверху. Черезъ нсколько минутъ она очнулась, услыхавъ приближавшеся шаги, и подняла голову. Къ столу подходилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— А вы сегодня одиноко хозяйничаете здсь,— привтливо сказалъ онъ, садясь къ столу.

— Какъ видите,— отвтила Даша и, наливъ въ стаканъ чаю, передала его Баскакову.

Прошла минута молчаня.

— Извините меня за нескромный вопросъ,— началъ онъ, задумчиво мшая ложкой въ стакан.— Какъ думаете вы вообще распорядиться своимъ будущимъ?

— Этотъ вопросъ боле, чмъ когда-нибудь, мучилъ меня сегодня,— отвтила Даша.

— Ну, и къ какому же выводу вы пришли?

— Лучше всего было бы умереть, если бы не было семьи,— отвтила Даша съ горькой улыбкой.

— Ну, это ужъ самый плохой исходъ.

— По крайней мр неизбжный,— съ горечью улыбнулась Даша.

— Вы только забываете, что безъ семьи вы стояли бы въ иномъ положени и могли бы найти другой выходъ, кром смерти,— серьезно замтилъ Баскаковъ.— Посл вчерашняго разговора здсь я говорилъ съ Аделаидой Александровной о васъ, и она общала сдлать что-нибудь для вашей семьи…

— Она была такъ добра, что дала мн сегодня двадцать пять рублей, и покуда моя семья не умретъ съ голода,— проговорила Даша.— Но вы и представить себ не можете, какъ стыдно, какъ тяжело мн было взять эти деньги.

— Да вдь он заслужены вами!

— Полноте! Разв я не знаю, что за т занятя, которыя исполняю я, платятъ десять, пятнадцать рублей въ мсяцъ,— сказала Даша.— Если мн даютъ больше, то даютъ Христа-ради… На т же деньги, которыя я могу дйствительно заработать, нельзя поддержать семью…

— Вы, какъ я слышалъ, не всегда такъ нуждались?

— Въ томъ-то и бда, что мы жили лучше, и даже очень недавно,— вздохнула Даша.— Я была бы счастливе, если бы мы были всегда нищими. Я, по крайней мр, осталась бы даже и безъ того образованя, которое мн дали. Оно жалко, недостаточно, я не умю порядочно писать, но я уже знаю, что не вс такъ невжественны, какъ окружающе насъ бдняки, я уже желаю образованя, если не для себя, то для своего брата, я уже не могу быть настоящей служанкой или надяться на счастье выйти замужъ за лакея…

Она говорила просто, безъ аффектаци, но въ ея голос слышалась невыразимая горечь.

— Впрочемъ, я не думаю о себ, я даже смотрю относительно спокойно на участь отца и матери,— продолжала она.— Но брата, брата мн жаль. Вдь это смышленый, бойкй мальчикъ, способный работать и учиться. А что его ждетъ? Онъ останется полуграмотнымъ неучемъ, онъ вырастетъ среди грубаго и испорченнаго люда, онъ не пручится ни къ чему? Если бы онъ еще былъ сиротою, тогда было бы лучше: его взяли бы куда-нибудь въ училище на казенный счетъ, а теперь, покуда живъ отецъ, его никуда не примутъ. Изъ него можетъ выйти негодяй. Это тмъ боле вроятно потому, что онъ не дуракъ. Мать тоже была бы счастливе безъ отца. Въ богадльню взяли бы. Иногда мн самой стыдно, но я молюсь, чтобы умеръ отецъ…

Даша нсколько раскраснлась и опустила голову.

— Но вы не говорите ни слова о себ,— сказалъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Что я! Я уже сказала, что я о себ не думаю!— отвтила Даша.— Я уже давно не жду для себя ничего, да мн и нечего ждать. Жить въ чужихъ домахъ въ качеств швеи или горничной — это не сладко: ждать жениховъ изъ прислуги, или писарей… Нтъ, Викторъ Валерьяновичъ, мн о своей судьб нечего думать…

Она замолчала. Онъ молча пилъ чай и почти не спускалъ съ нея глазъ. Она была прекрасна въ своей глубокой, похожей нсколько на тихое помшательство, грусти. Каждое ея движене было мягко, неторопливо, неугловато, ея голосъ былъ такъ чистъ, задушевенъ, ласкающъ.

— Налить вамъ еще?— вдругъ спросила она, очнувшись и почему-то предполагая, что Баскаковъ уже допилъ чай.

Ее томила въ этотъ день тишина. Она боялась этой тишины. Баскаковъ допилъ чай и подалъ стаканъ Даш.

— Налейте,— сказалъ онъ.— Знаете ли, я нердко видлъ очень близко бдняковъ,— проговорилъ онъ:— но, признаюсь вамъ, я впервые вижу такое трагическое положене, какъ ваше…

Даша подняла на него глаза.

— Вы видли близко бдняковъ?— спросила она съ удивленемъ.

— Да, я посщалъ ихъ по порученю моей бабки, я…— началъ онъ.

— А!— проговорила Даша.— На минуту видли…

Баскаковъ съ недоумнемъ посмотрлъ на нее.

— Нужно пожить съ бдняками, чтобы узнать ихъ жизнь,— проговорила Даша.— Моя судьба — не исключене. Бываютъ еще боле печальныя участи… Васъ вотъ трогаетъ моя судьба потому, что вы не попечитель бдныхъ, не ревизоръ благотворительнаго общества, а просто…— Даша нсколько затруднилась въ выражени, потомъ проговорила:— а просто добрый человкъ… Если бы вы смотрли на мое положене, какъ ревизоръ благотворительнаго общества или какъ попечитель бдныхъ, вы увидали бы, что все мое несчасте не въ нашемъ положени, а въ нашихъ запросахъ: мн вотъ тяжело бы было служить горничной, жить въ кухн съ прислугой, выйти замужъ за лакея, моя мать все не можетъ бросить отца и наняться въ кухарки, въ няньки, мой отецъ не идетъ въ чернорабоче или просить милостыню, мой братъ не отданъ въ ученье куда-нибудь къ сапожнику… А все это можно, все это должно сдлать… Но мы все еще помнимъ, что мы изъ чиновниковъ, благородные!

Даша съ горечью улыбнулась.

— Полноте, какъ это можно!— воскликнулъ Баскаковъ, пораженный какимъ-то сухимъ и строгимъ тономъ Даши.

— Да, это должно сдлать, потому что это все же будетъ и лучше, и честне, чмъ ждать помощи Христа-ради, чмъ зависть отъ благодтелей,— проговорила молодая двушка.— Мы не сдлали этого до сихъ поръ потому, что нищета слишкомъ быстро настигла насъ, не дала намъ времени опомниться, присмотрться, сообразить все… Я сама только сегодня еще смутно додумалась до той мысли, что мы все еще хотимъ играть роль чиновничьей семьи и именно этихъ губимъ себя…

Баскаковъ хотлъ что-то отвтить, но въ эту минуту съ шумомъ отворилась дверь, и въ столовую, шурша длиннымъ шлейфомъ бархатнаго платья, вошла быстрыми шагами Аделаида Александровна. За ней слдовалъ Аркадй Павловичъ съ раскраснвшимся, запотлымъ лицомъ и съ веселыми глазами подгулявшаго человка.

— А, какой милый tte—tte!— засмялась нервнымъ смхомъ Муратова.— Я не помшала?

Баскаковъ бросилъ на нее рзкй взглядъ, полный холоднаго презрня. Она была сильно взволнована и необычайно красна.

— Угодно вамъ чаю?— спросила Даша.

— Ахъ, Боже мой, не затмъ же я пришла сюда, чтобы слушать ваши бесды,— рзко и нервно отвтила она.— Конечно, налейте!

Она шумно подвинула стулъ и сла. На ней было надто черное бархатное платье съ высокимъ лифомъ, но съ очень крупною вырзкою спереди, позволявшею видть часть шеи и груди. Въ углу, гд сходилась внизу вырзка, красовалась, колебавшаяся при каждомъ дыхани, блая камеля. Въ волосахъ молодой женщины былъ такой же цвтъ. Аделаида Александровна дышала нсколько тяжело, ея шеы и глаза горли необыкновеннымъ огнемъ, губы были полуоткрыты. Она походила на вакханку, утомленную разгульнымъ пиршествомъ.

— Ну, ужъ и кутнули же мы у этого барона!— произнесъ Аркадй Павловичъ, глубоко вздыхая и разстегивая одну пуговицу чернаго жилета.— Ахъ, чортъ его побери! Вотъ такъ Крезъ… Мы вдь на обд у него были въ его новомъ дом… Что за палаты, что за роскошь!.. А обдъ — это чортъ знаетъ что такое! Все это тонко, тонко, а вина — и откуда онъ ихъ достаетъ, бестя! Никогда такихъ не пилъ… Право…

— Это и видно по теб,— сухо сказалъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Ну, братъ, нельзя же было не пить такихъ винъ. Вс пили. Вотъ и Адель… Да притомъ же на радостяхъ. Онъ мн даетъ мсто,— пояснилъ Аркадй Павловичъ.— Ей-Богу!

Аделаида Александровна, сидвшая словно въ забытьи съ безцльно и тупо устремленными на чашку глазами, вздрогнула и взглянула на мужа. Ея взглядъ былъ какъ-то безхарактеренъ, видно было, что глаза не повиновались ей, Аркадй Павловичъ не обращалъ на нее вниманя. Онъ былъ въ дух.

— Какое же это мсто теб-то онъ можетъ дать?— насмшливо спросилъ Баскаковъ.

— А чортъ его знаетъ! Покупать что-то гд-то нужно для жидовъ,— отвтилъ Аркадй Павловичъ и расхохотался.— А мн все равно, для кого покупать… Вдь я буду на ихъ деньги покупать… Кушманъ былъ тамъ — вотъ такъ жидъ… Онъ изъ Варшавы… ‘Мн, говоритъ, правительство дастъ право покупать земли не въ примръ, потому что я пользу приношу государству!..’ Держи карманъ!.. Такъ и дадутъ теб это право!.. И каке дураки станутъ хлопотать объ этомъ, если теперь съ него, когда онъ не можетъ покупать земель, можно драть деньги за то, что даешь ему имя?.. А, скажи, пожалуйста?.. Я сошелся съ нимъ, на все согласился. Мн что?… Пусть покупаетъ!..

Аделаида Александровна вдругъ нервно засмялась.

— Ха-ха ха!.. Нтъ, не могу! не могу! Какъ онъ смшонъ!— проговорила она.— Ха-ха-ха!.. Викторъ, взгляни на него!.. Ха-ха-ха!— показывала Муратова на мужа.

Викторъ вздрогнулъ. Его поразили звуки этого неестественнаго, болзненнаго хохота. Онъ понималъ, что у молодой женщины начинается истерика. Но Аркадй Павловичъ, весь сяющй и лоснящйся, былъ радъ, что жена такъ весела, и продолжалъ развязно передавать свои впечатлня.

— Они жиды, израильтяне, знаешь, а мн-то что?— говорилъ онъ.— Деньги — вещь космополитическая, сказалъ одинъ философъ… изъ новйшихъ… Ну, и давайте мн денегъ… Вотъ и Адель…

— Перестань!.. перестань. Ха-ха-ха!.. Не надо, не надо!— прерывисто восклицала Аделаида Александровна и слабо махнула рукой.

Но мужъ не слушалъ ее или, лучше сказать, не слышалъ ея.

— Выпили шампанскаго,— продолжалъ онъ.— Баронъ поздравляетъ жену, говоритъ: ‘вашъ мужъ отличнйшй человкъ… Пью за его здоровье!..’ За нее потомъ пили… Вдь это не я устраивалъ, а она… Она у меня молодецъ-баба!.. Баронъ удивляется ей… Это онъ самъ, Гельфрейхъ, и камели ей изъ своего зимняго сада по…

— Довольно… Довольно… Ахъ-ха-ха!— разразилась еще боле громкимъ смхомъ Муратова.— Не могу… Перестань… Ахъ, ха-ха!— уже задыхаясь отъ слезъ, произнесла она.

Она вдругъ поднялась съ мста, сдлала нсколько неврныхъ шаговъ отъ стола, закрыла лицо руками и, громко всхлипывая, зарыдала.

XXVII.

Было уже одиннадцать часовъ, когда проснулась Аделаида Александровна.

Въ ея спальн, отдленной тяжелою драпировкою отъ оконъ, завшенныхъ непроницаемыми занавсами, царила тьма. Только въ углу, у рзного, роскошнаго кота, теплилась ровнымъ, безтрепетнымъ и неподвижнымъ свтомъ огражденная бронзовою ршеткою лампада. Она озаряла лицо Богоматери съ Младенцемъ исусомъ на рукахъ. Лицо Богоматери дышало выраженемъ чистоты и безмятежности. Ея глаза смотрли спокойно и ясно на молодую женщину. Аделаид Александровн стало жутко. Казалось, ей было бы легче, если бы на нее смотрли взоры негодующаго, разгнваннаго Бога-мстителя, Бога-судьи. Этотъ безмятежный и ясный взглядъ пробуждалъ въ ней стыдъ. Она поднялась и хотла-подойти къ коту, чтобы опуститься на колни, но ея нога вдругъ наступила на что-то мягкое, сырое, скользкое. Она вздрогнула, отдернула ногу и взглянула на полъ, на ковр лежалъ смятый, поблекшй, начинавшй гнить, блый цвтокъ. Это была камеля, подаренная ей барономъ Гельфрейхомъ. Этого было довольно, чтобы передъ молодой женщиной ослпительно-ярко воскресло воспоминане о всхъ событяхъ прошлаго дня, и изъ всхъ этихъ событй ярче всего вспоминалась ей та минута, когда она посл обда вошла одна съ барономъ въ его зимнй садъ и онъ сказалъ ей:

— Ну, теперь ваши дла окончательно устроены!

Въ этой фраз она сразу угадала другую, не сказанную барономъ фразу.

Онъ хотлъ сказать:

— Теперь время расплачиваться.

Муратова снова присла на постель.

‘Онъ самъ воткнулъ мн за лифъ эту камелю’,— промелькнуло въ ум молодой женщины, и она опустила голову.

‘Онъ наклонилъ свою голову и поцловалъ мою грудь’,— опять пронеслось въ ея голов воспоминане, и она какъ-будто сжалась, принизилась.

‘Потомъ онъ сказалъ: пойдемте, я покажу вамъ мою турецкую комнату, и я пошла, взявъ его подъ руку’,— снова вспомнила она, и по ея тлу пробжала дрожь, а на лиц отразилось не то выражене ужаса, не то выражене омерзня.

‘А мужъ былъ веселъ и пилъ,— опять мелькало въ ея голов:— и я была весела и пила’.

Она вдругъ опять вздрогнула и, что-то вспомнивъ снова, вперила глаза во мракъ. Въ этихъ глазахъ было выражене страшнаго испуга.

‘Мы прхали, Викторъ сидлъ съ ней вдвоемъ, меня это раздражило, мужъ началъ говорить про все, что было, сказалъ о своемъ мст, о подаренныхъ мн цвтахъ, я зарыдала’.

Она съ тупымъ видомъ сдвинула брови.

‘Онъ видлъ во мн падшую женщину въ пьяномъ вид’,— невольно шевельнулось въ ея ум.

Она еще ниже опустила голову, опустила на колни руки и словно застыла. Воспоминаня и мысли приходили ей въ голову отрывочно, отдльно, слдуя постепенно одно за другимъ и длаясь все невыносиме, все позорне. Она переживала снова вс фазисы своего паденя.

— Онъ видлъ меня въ такомъ вид!..— прошептала она черезъ нсколько минутъ.— Что же я скажу въ оправдане?.. Онъ долженъ презирать меня… я сама презираю себя… какъ я взгляну ему въ глаза?.. И если бы онъ зналъ, какъ я люблю его… его одного!.. А этотъ жидъ, старый, изношенный, циничный… Каждая его ласка топчетъ меня въ грязь, покрываетъ позоромъ, будитъ во мн омерзне… И все-таки я должна отвчать на эти ласки… Господи, за что же все это?!

Она сидла, какъ убитая. Наконецъ, ей стало холодно. Она очнулась и позвонила. Явилась горничная.

— Одваться!— проговорила Аделаида Александровна.— Который теперь часъ?

— Одиннадцать уже било,— отвтила Маша.

— Какъ поздно!.. Отдерни занавсы у оконъ.

Горничная отдернула занавсы, въ комнату ворвался яркй, ослпительный снгъ яснаго мартовскаго утра.

— Что, Викторъ Валерьяновичъ дома?— спросила Муратова.

— Нтъ-съ, на первый поздъ желзной дороги ухали утромъ,— отвтила Маша.

Муратова вздохнула свободне, она надялась, что въ течене дна или двухъ дней въ Баскаков ослабетъ впечатлне, произведенное наканун непрятною сценой. Въ это время и она, Муратова, обдумаетъ. какъ оправдаться передъ нимъ.

— Пришлите, Маша, чай сюда,— сказала она.

Ей не хотлось идти въ столовую, она не хотла встрчаться съ Дашей. Трудно было сказать, было ли ей только стыдно теперь встртиться съ этой двушкой, или просто становилось ей ненавистнымъ это лицо.

Покуда Аделаида Александровна мучилась воспоминанями о минувшемъ дн и обдумывала объяснене съ Викторомъ Валерьяновичемъ, молодой человкъ халъ въ полкъ. На дебаркадер желзной дороги онъ, по обыкновеню, встртилъ нсколько прятелей-сослуживцевъ, проводившихъ, подобно ему, большую часть времени въ Петербург и посщавшихъ полкъ только изрдка. Онъ поздоровался съ этими господами и прошелъ съ ними въ вагонъ перваго класса. Начались толки о разныхъ мелочахъ свтской жизни и, по обыкновеню, перешли къ скандалезной хроник прошедшаго дня. Говоря съ своимъ товарищемъ по служб, сидвшимъ напротивъ него, Баскаковъ услышалъ, что между сидящими у противоположнаго окна, среди десятка другихъ фамилй произнеслась фамиля барона Гельфрейха. Баскаковъ сталъ прислушиваться. Въ послднее время онъ слышалъ эту фамилю все чаще и чаще, потому ли, что о Гельфрейх стали въ послднее время много говорить, или потому, что самъ Баскаковъ ловилъ теперь эту фамилю,— это было трудно опредлить. Разговоръ шелъ теперь о вчерашнемъ обд у барона. Разговаривавше передавали подробности этого баснословно-роскошнаго обда въ новомъ дом разбогатвшаго еврея. Баронъ Гельфрейхъ только-что купилъ этотъ домъ, составлявшй когда-то гордость недавно разорившейся фамили графовъ Бортъ.

— Слышали вы, господа,— говорилъ одинъ изъ собесдниковъ:— какъ Гельфрейхъ украсилъ свой кабинетъ?

— Нтъ! Что-нибудь особенное сдлалъ? Цимбалы, что ли, и пейсы повсилъ на стны?— пошутилъ кто-то.

— Нтъ, у Бортъ въ кабинет висли фамильные портреты. У Гельфрейха же предковъ, за исключенемъ Адама, не оказалось, а голыми стны не захотлось оставить, вотъ онъ взялъ, да и повсилъ портреты всхъ значительныхъ особъ, которыя когда-нибудь помогли ему пробрсти крупные барыши.

— Постой, постой! У него, говорятъ, виситъ въ кабинет и портретъ доктора Палкана,— перебилъ одинъ изъ разговаривающихъ.— Чмъ же могъ докторъ Палканъ помочь ему въ его финансовыхъ оборотахъ?

— Э, ты врно и забылъ, что доктора Палкана посылали на одну изъ его желзныхъ дорогъ для какого-то санитарнаго слдствя,— пояснилъ собесдникъ.— Ходилъ даже анекдотъ, что докторъ, услышавъ, что его портретъ виситъ у Гельфрейха въ кабинет, замтилъ: ‘Ишь вдь уда-предатель, сперва облобызалъ, а потомъ повсилъ на поругане’.

Вс засмялись.

— Нтъ, господа, интересно, что онъ сдлалъ съ знаменитой гостиной графовъ Бортъ,— заговорилъ кто-то.— Вы помните, у нихъ гостиная была отдлана la renaissance съ замчательными зеркалами. Эти-то зеркала показались особенно дорогими Гельфрейху, и онъ позволилъ ихъ вынуть и вмсто нихъ повсилъ теперь первыя попавшяся зеркала въ рамахъ стиля первой импери. Вы можете себ представить, на что стала похожа эта гостиная…

— Да, жидъ-то въ немъ всегда сказывается,— послышался отвть одного изъ собесдниковъ.

—Кстати, Баскаковъ, ты не былъ вчера у Гельфрейха?— спросилъ одинъ изъ разговаривавшихъ.

— Я съ нимъ не знакомъ,— отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Муратовы тамъ были, и, говорятъ, Аделаида Александровна была царицей этого лукуловскаго пира,— отозвался товарищъ Баскакова.— Я встртилъ вчера въ Буфф Петра Петровича Познанскаго, онъ прхалъ къ концу спектакля, прямо съ пира и, кажется, прхалъ-то только для того чтобы разсказать вс подробности обда.

— Еще бы! Разв можно ему пропустить случай оповстить весь мръ, что и онъ былъ удостоенъ чести посидть на конц стола у самого барона Гельфрейха!— засмялся одинъ изъ собесдниковъ.

— Это вдь отмтчикъ свтскихъ гостиныхъ,— замтилъ другой собесдникъ.

Викторъ Валерьяновичъ молчалъ. Ему вспомнилось, въ какомъ вид встртилъ онъ ‘царицу пира’, когда она возвратилась домой, и ему стало гадко. Онъ сознавалъ, что Аделаида Александровна ведетъ себя непозволительно-безтактно, и хотлъ объясниться съ нею. Онъ все еще старался убдить себя, что она поступаетъ такъ просто потому, что еще не уметъ владть собою, что она еще попрежнему остается провинцалкой, что ее все еще занимаютъ эти пиры, на которыхъ нужно быть очень осторожной, чтобы не пасть во мнни свта. Въ то же время его возмущало вчерашнее обращене Муратовой съ Дашей. Молодая женщины, повидимому, ревновала его къ этой двушк и грубо оскорбила это чистое существо. Мысли Виктора Валерьяновича перенеслись къ Даш. Она казалась ему еще лучше посл ихъ вчерашней бесды. Ея тихая грусть, ея ясная откровенность, ея горькая участь,— все это интересовало его и онъ обдумывалъ планъ спасти ее. Ему казалось, что прежде всего нужно отдать ея брата на полный пансонъ въ какое-нибудь приготовительное училище, а потомъ помочь и ей самой кончить образоване. Но вс эти планы въ его ум обрисовывались не такъ ярко, какъ обрисовывались въ его воображени отдльныя детали красоты молодой двушки. Въ этихъ думахъ онъ молча дохалъ до цли своей позди.

Ему приходилось пробыть здсь дня два. Въ эти дни пребываня въ полку онъ обыкновенно проводилъ время въ сред товарищей-сослуживцевъ. Онъ нанималъ здсь квартиру въ четыре комнаты, и во время его прздовъ въ полкъ его квартира принимала видъ сборнаго пункта для полковой молодежи. Толкаясь среди товарищей, онъ случайно опять услышалъ среди разной болтовни, что въ одной групп молодежи снова говорили о барон Гельфрейх. Баронъ Гельфрейхъ, повидимому, начиналъ интересовать всхъ. Но почему? Нтъ ли какихъ-нибудь новыхъ сплетенъ? Не связаны ли эти сплетни съ именемъ Муратовой?— Баскаковъ нахмурился.

— Что это, господа, баронъ Гельфрейхъ, кажется, сдлался злобою дня, сказкой города?— замтилъ онъ, подходя къ этой групп.

— Еще бы!— отвтилъ ему одинъ изъ товарищей:— весь городъ начинаетъ говорить о его новой побд.

— У Гельфрейха, я думаю, столько этихъ побдъ, что онъ самъ не отличаетъ новыхъ отъ старыхъ,— замтилъ Баскаковъ.— Онъ мняетъ любовницъ чаще, чмъ блье. Мн, право, странно, что свтъ интересуется этими пустяками больше, чмъ онъ самъ.

— Да, Гельфрейхъ начинаетъ играть въ Петербург такую же роль, какую играетъ Кушманъ въ Варшав,— замтилъ одинъ изъ офицеровъ.— Можете себ представятъ, въ Варшав каждая падшая женщина, чтобы набитъ на себя цну, увряетъ, что она нкоторое время была близка съ Кушманомъ.

Викторъ отошелъ отъ разговаривающихъ. Онъ вообще ненавидлъ эти свтскя сплетни, а теперь он возмущали его еще боле, потому что он связывались съ именемъ Гельфрейха. Онъ чувствовалъ, что ему необходимо будетъ предостеречь Аделаиду Александровну отъ близкаго знакомства съ барономъ. Но онъ былъ бы возмущенъ еще боле, если бы слышалъ то, что говорилось въ групп его товарищей посл его ухода.

— Баскакова надо, гоопода, предупредить,— замтилъ одинъ изъ офицеровъ.— Въ город прямо называютъ Муратову новою любовницею Гельфрейха.

Говорившй считалъ себя лучшимъ товарищемъ Баскакова, постоянно занимая у послдняго деньги.

— Ему-то что до этого за дло?— возразилъ другой офицеръ.

— Какъ что за дло? Онъ живетъ у Муратовыхъ.

— Да вопросъ не въ томъ, интересуетъ это его или нтъ,— возразилъ третй.— Это роняетъ честь нашего полка.

— Что ты выдумываешь! Какое дло полку до того, съ кмъ живетъ та или другая родственница кого-нибудь изъ нашихъ офицеровъ?

— Да, если бы Баскаковъ не жилъ у Муратовыхъ,— замтилъ прятель Баскакова, начавшй разговоръ.— Вы знаете, господа, что въ город давно ходили слухи о томъ, что самъ Баскаковъ слишкомъ близокъ къ Муратовой.

— Ну?

— Ну, а теперь могутъ сказать, что она живетъ на деньги Гельфрейха и поддерживаетъ на нихъ Баскакова.

Большинство возмутилось.

— Фи! Кто же станетъ длать подобныя предположеня, зная Баскакова?— замтилъ одинъ изъ офицеровъ.

— Да, зная его, не будутъ длать этихъ предположенй, но не зная его, ихъ будутъ длать,— послышалось возражене.

— Да, наконецъ, онъ настолько богатъ, что каждый пойметъ нелпость этой сплетни.

— Въ томъ-то и дло, что богатъ не онъ, а его ддъ. У Баскакова, я думаю, не боле двухъ, трехъ тысячъ ежегоднаго дохода, а этихъ денегъ ему не хватитъ даже на скромную жизнь.

Вс помолчали.

— Но положимъ, что все это такъ,— началъ одинъ изъ собесдниковъ.— Но кто ршится сказать ему объ этомъ?.. Вы знаете, какъ онъ относится къ Муратовой Первый прозрачный намекъ на эти слухи можетъ довести его до вызова на дуэль.

— Да къ чему тутъ объясненя?— замтилъ лучшй прятель Баскакова, которому уже давно хотлось, чтобы Баскаковъ жилъ въ столиц одинъ, въ квартир, гд было бы возможно поселиться на его счетъ и другимъ.— Прежде всего Баскаковъ такой отличный товарищъ, съ которымъ не хотлось бы никому ссориться… Открыть ему глаза можно безъ всякихъ личныхъ объясненй…

— Ну, господа, я, право, не знаю, какъ это уладится, но я тутъ умываю руки,— сказалъ кто-то изъ группы и отошелъ въ сторону.

— Надо все предоставить времени,— послышался совтъ.

— И дать возможность сплетн замарать нашего собрата?— иронически улыбнулся все тотъ же добрый прятель, горячо заботившйся объ интересахъ Баскакова.

Кружокъ не пришелъ ни къ какому заключеню и разошелся.

Баскаковъ ничего не подозрвалъ и на другой день ухалъ вечеромъ въ Петербургъ. Онъ вошелъ въ квартиру Муратовыхъ, спросилъ: ‘дома ли господа?’ и получилъ отвтъ, что господа въ театр. Онъ былъ очень радъ этому. Ему хотлось сообщить Даш насчетъ своихъ плановъ, касавшихся ея брата. Онъ веллъ лакею приготовить чай и сказалъ, что придетъ въ столовую. Чай былъ поданъ, Даша уже сидла за столомъ, когда вошелъ Викторъ Валерьяновичъ. Онъ вошелъ съ добродушнымъ, сяющимъ лицомъ и протянулъ руку молодой двушк. Она нсколько сконфузилась и слабо пожала его руку. Ей было непривычно такое обращене.

— А я къ вамъ спшилъ съ доброю встью,— сказалъ онъ, подсаживаясь къ столу.

Даша подняла на него глаза, Она не привыкла къ добрымъ встямъ.

— Дло въ томъ, что вы правы: вашей семь не выбиться изъ нужды при помощи одного вашего труда,— началъ онъ, взявъ изъ рукъ молодой двушки стаканъ.— Отъ разныхъ благотворительныхъ обществъ вамъ тоже нечего ждать. Потому не обижайтесь, если помочь вамъ возьмусь я.

Даша смутилась, но молчала.

— Я пристрою вашего брата куда-нибудь въ приготовительный пансонъ, а потомъ мы подумаемъ и объ окончани вашего образованя.

— О, ради Бога, не думайте обо мн!— воскликнула молодая двушка, поднимая на него глаза.— Спасите только брата!

Ея лицо все засвтилось радостью.

— Отчего же не думать объ васъ?— весело возразилъ Баскаковъ, любуясь свтлымъ выраженемъ ея лица.— Я хочу, чтобы и вы были счастливы.

— Да разв я не буду счастлива, если будетъ счастливъ онъ?— воскликнула она съ оживленемъ.

— Разв можно быть счастливою чужимъ счастьемъ?— покачалъ онъ головою.

— Когда любишь?— воскликнула она.— О, вы не знаете, какой жертвы не принесла бы я для него… Для него я готова просить о помощи, протягивать руку, принимать милостыню!.. Для себя я не ршусь ни на что!..

На ея глазахъ блеснули слезы.

— Ну, такъ я очень доволенъ, что покуда могу успокоить васъ,— проговорилъ онъ, допивъ чай и протягивая ей снова руку.

Она тихо наклонилась и поцловала руку.

— Что вы, что вы, Дарья Андреевна!— воскликнулъ въ смущени Баскаковъ.— Разв это возможно!

Молодая двушка подняла на него ясный и восторженный взглядъ.

— Вы… вы сами не сознаете, что вы для меня длаете,— прошептала она:— отъ чего спасаете меня.

Она была изумительно хороша въ эту минуту. Что-то восторженное, что-то радостное, что-то свтлое было во всемъ ея существ. Баскаковъ готовъ былъ сжать ее въ объятяхъ, расцловать это прелестное лицо. Ему стоило большихъ усилй побдить этотъ порывъ. Онъ теперь ясно сознавалъ, что онъ любитъ эту двушку. Онъ торопливо и крпко пожалъ ея руку и пошелъ изъ комнаты, тихо пробормотавъ:

— Ну, теперь спите покойнымъ сномъ!

Даша, ничего не видя, ничего не слыша, прошла въ свою каморку и опустилась на колни предъ маленькимъ образомъ Спасителя. Она горячо молилась за того, кто спасалъ ея брата.

XXIX.

Возвратившись въ свою комнату, Баскаковъ заперъ об двери на ключъ и бросился, не раздваясь, на постель. Онъ чувствовалъ себя вполн счастливымъ. Онъ любилъ — любилъ впервые въ жизни, и зналъ, что любимое существо благословляетъ его въ эту минуту. Онъ не составлялъ никакихъ плановъ относительно своего будущаго, онъ не думалъ ни о чемъ, кром того, что онъ любитъ. Онъ сознавалъ, что въ теперешнемъ его чувств къ Даш нтъ ничего общаго съ тмъ, что онъ чувствовалъ въ отношени къ Муратовой. Теперь у него не было ни боязни, ни сожалня, ни опасеня. Настроене его духа было свтло и безмятежно.

Часу въ двнадцатомъ ночи онъ услышалъ слабый стукъ въ свои двери со стороны гардеробной и затаилъ дыхане. Онъ теперь боялся встрчи съ Муратовой, потому что она могла нарушить его свтлое настроене. Онъ услышалъ ея голосъ, назвавшй его по имени, онъ услыхалъ что-то въ род мольбы, молчалъ. Его сердце сильно билось въ груди, точно онъ боялся, что Муратова можетъ проникнуть къ нему сквозь затворенную дверь. Наконецъ, стукъ утихъ, голосъ смолкъ. Викторъ Валерьяновичъ осторожно раздлся и легъ.

Въ десятомъ часу утра, едва Баскаковъ усплъ проснуться и одться, готовясь хать хлопотать объ опредлени Васи, къ нему явился лакей и подалъ письмо. Баскаковъ посмотрлъ на подпись на конверт и пожалъ плечами. Онъ не зналъ этого почерка. Онъ, не спша, сорвалъ конвертъ и развернулъ письмо. По мр того, какъ онъ читалъ это письмо, на его лиц проступали красныя пятна.

Въ этомъ письм писали ему:

‘Милостивый государь,
Графъ Викторъ Валерьяновичъ!

‘Случайно Вы попали въ такое положене, которое можетъ не только скомпрометировать Васъ самихъ, но и Вашихъ товарищей по служб, и потому люди, искренно преданные Вамъ, считаютъ нужнымъ предупредить Васъ насчетъ слуховъ, начинающихъ ходить по городу.

‘Близкая Вамъ личность, Аделаида Александровна Муратова, поставила себя въ такое положене, что ни для кого теперь не тайна ея отношеня къ барону Гельфрейху. Она — новая его любовница. Онъ скупаетъ ея векселя, онъ даетъ выгодныя занятя ея мужу, она появляется открыто въ его лож, въ подаренныхъ ей барономъ брильянтахъ Вс знаютъ, что эти фамильные брильянты пробртены имъ отъ графини Бортъ. Все это, конечно, нисколько не касалось бы Васъ, если бы Вы не жили въ дом Аделаиды Александровны Муратовой. До сихъ поръ злые языки говорили только о Вашей связи съ этой женщиной, теперь они идутъ дале и начинаютъ говорить, что Вы, какъ человкъ, располагающй покуда довольно ограниченными средствами, пользуетесь тми деньгами, которыя даются ей барономъ. Мы не знаемъ, насколько справедливы эти подозрня относительно Вашего поведеня. Мы, зная Вашъ личный характеръ, даже имемъ основане думать, что предположеня, ходящя на Вашъ счетъ, совершенно ложны. Тмъ не мене, мы считаемъ нужнымъ предупредить Васъ. Васъ забрызгиваютъ грязью, и этимъ грязнымъ слухамъ поврятъ вс т, которые не имютъ чести знать Васъ лично, личность же, замаранная подобными слухами, едва ли можетъ служить въ томъ полку, въ которомъ Вы имете честь состоять на служб. Вы скажете, что эти слухи легко опровергнуть, но Вы знаете свтъ: онъ охотне врить обвинителямъ, чмъ защитникамъ, имя полное право думать, что въ основани каждой лжи есть доля правды.

‘Вотъ все, что мы считали необходимымъ сообщить Вамъ, предупреждая могущй произойти открытый скандалъ. Ваши сослуживцы, конечно, не потерпятъ Вашего товарищества, когда слухи о Вашемъ поведени примутъ слишкомъ широке размры.

‘Примите уврене въ искреннемъ уважени
Вашихъ Доброжелателей’.

Виктора Валерьяновича точно обдало холодной водой. Онъ опустилъ письмо и зашагалъ по комнат. Въ его душ проснулась со всею силою вся его фамильная гордость. До сихъ поръ ни на одномъ изъ графовъ Баскаковыхъ не лежало никакого пятна. До сихъ поръ о графахъ Баскаковыхъ не ходило никакихъ темныхъ слуховъ. До сихъ поръ графами Баскаковыми дорожили почти въ течене ста лтъ въ томъ полку, гд служили его предки съ самаго основаня полка и гд служилъ теперь онъ самъ. И вдругъ онъ длается сказкой города, его хотятъ исключить изъ полка, ему пишутъ одно изъ тхъ анонимныхъ писемъ, которыя безнаказанно оскорбляютъ человка, даютъ ему пощечину изъ-за угла, иногда доводятъ до тхъ трагическихъ послдствй, до которыхъ они довели великаго Пушкина. Свтъ всегда злоупотреблялъ и злоупотребляетъ этимъ гнуснымъ оружемъ, благо оно, не опасно для того, кто держитъ его въ своихъ предательскихъ рукахъ. Баскаковъ съ ненавистью думалъ про этотъ такъ-называемый ‘свтъ’, который пользуется каждою сплетнею, каждымъ скандаломъ и отъ скуки разноситъ съ быстротою втра всяке слухи. Но что же длать ему, Баскакову? Остаться въ дом Муратовыхъ и дождаться серьезнаго скандала въ полку? Перехать и тмъ самымъ подтвердить т еще темные слухи, которые уже ходятъ про его тетку, и, такимъ образомъ, возвести ихъ на степень несомнннаго, факта? Для этого онъ былъ слишкомъ свтскимъ человкомъ. Губить репутацю женщины, которую онъ хотя уже и не любилъ, но съ которою онъ былъ тсно связанъ,— это казалось ему недостойнымъ, гнуснымъ поступкомъ. Онъ прежде всего долженъ былъ отстоять ее, во что бы то ни стало. При этой мысли въ его ум промелькнулъ вопросъ: а что, если Аделаида Александровна дйствительно виновна? что если она точно любовница барона? Ему стало омерзительно гадко, когда онъ подумалъ, что она, быть-можетъ, ласкала его въ то же время, когда уже отдавалась барону Гельфрейху, этому отвратительному жиду. Онъ даже гадливо вздрогнулъ, подумавъ, что онъ цловалъ ту самую женщину, которая, быть-можетъ, только-что вырвалась изъ объятй этого стараго развратника. Его эстетическое чувство возмущалось при этой мысли едва ли не боле, чмъ оскорблялось его нравственное чувство. Объяснене было неизбжно. Но Викторъ Валерьяновичъ былъ мене всего способенъ на рзкя объясненя, и по своей слабой, женственной натур и по своему воспитаню. Онъ избгалъ рзкихъ объясненй во всхъ случаяхъ. При жизни матери онъ избгалъ ихъ потому, что боялся довести ее до слезъ, въ дом дда онъ избгалъ ихъ потому, что боялся разсердить старика. Кром того, онъ очень хорошо зналъ, что онъ настолько слабъ, что не выскажетъ всей правды Аделаид Александровн, если только увидитъ ея слезы. Слезы, и въ особенности женскя слезы, всегда дйствовали нашего сильно и заставляли его покоряться. Его женственная, слабая и нервная натура могла еще выдержать не имъ начатую борьбу, отвтить рзко на рзкй вызовъ, но она окончательно ослабвала, когда противникъ молилъ о пощад, раскаивался въ ошибк заглаживалъ слезами свой проступокъ. Въ этихъ случаяхъ Викторъ Валерьяновичъ самъ легко доходилъ до слезъ. Онъ боялся, что и теперь, вмсто ршительнаго объясненя, онъ поддастся мольбамъ Муратовой и волею-неволею отдастся ея ласкамъ. Но объясниться было все-таки необходимо. Взволнованный и смущенный, онъ ршился только отсрочить это объяснене и похать сначала похлопотать о Вас. Онъ надялся освжиться, собраться съ силами, обдумать все основательне.

Но вышло не такъ, какъ онъ думалъ.

XXX.

Прежде чмъ Баскаковъ усплъ уйти изъ дому, съ нимъ встртилась сама Муратова. Эта встрча была едва ли случайною. Аделаида Александровна посл вчерашней безплодной попытки увидать Виктора Валерьяновича не рисковала снова пройти къ нему въ комнату, но нетерпливо поджидала его, чутко прислушиваясь, не послышатся ли его шаги. Она была блдна и взволнована. Въ послднее время она испытывала только рядъ униженй: она унижалась, вымаливая любовь у Виктора Валерьяновича, она унижалась, отдаваясь за деньги барону, она унижалась, ревнуя Виктора Валерьяновича къ Даш и завидуя ея красот, она унижалась, видя необходимость оправдываться передъ любимымъ ею человкомъ въ своихъ безтактныхъ поступкахъ. Ея самолюбе начинало сильно страдать, характеръ становился все боле и боле неровнымъ и раздражительнымъ. Встртивъ Баскакова, она сдлала не малое усиле надъ собою и съ веселымъ видомъ поздоровалась съ нимъ.

— Мы съ тобой не видимся по цлымъ вкамъ,— привтливо улыбнулась она ему тою мягкою, доброю и родственною улыбкою, которую онъ когда-то такъ искренно любилъ.— Ты куда-то опять уходишь?

— Да,— отвтилъ Баскаковъ.

— По длу?

— Нтъ,— отвтилъ онъ.

— Такъ подемъ кататься вмст. Погода отличная.

Баскаковъ смутился, хать теперь, посл полученя анонимнаго письма, кататься съ Аделаидой Александровной по Невскому, по Дворцовой набережной, по Морской — значило подавать новый поводъ какому-нибудь встрчному сплетнику поддерживать ходивше уже толки. Онъ опять увидалъ всю неизбжность объясненя.

— Прежде чмъ хать кататься, я хотлъ бы поговорить съ вами,— сказалъ онъ.

Аделаида Александровна почувствовала, что у нея захватило духъ. Она предчувствовала, что Викторъ Валерьяновичъ станетъ говорить о сцен, происшедшей посл пира у барона, и не находила для себя оправданй. Но отказаться отъ разговора не было возможности.

— Хорошо, поговоримъ,— отвтила она.

— Пройдемте въ вашъ будуаръ, не велите никого принимать,— сказалъ онъ.

Аделаида Александровна позвонила и приказала лакею отказывать всмъ. Они прошли въ будуаръ. Она опустилась на кушетку. Викторъ Валерьяновичъ помстился на кресл.

— Скажите, въ какихъ отношеняхъ находитесь вы къ барону Гельфрейху?— прямо спросилъ онъ тревожно, торопясь высказать все скоре.

Муратова поблднла, но сдлала надъ собою усиле и разсмялась.

— Въ такихъ же, какъ и ко всмъ другимъ знакомымъ,— равнодушно отвтила она. пожимая плечами.— Меня удивляетъ твой вопросъ.

— И онъ въ качеств простого знакомаго даетъ вашему мужу выгодное заняте и скупаетъ ваши векселя?

Муратова широко открыла глаза. Она никакъ не предполагала, чтобы Викторъ Валерьяновичъ зналъ подробности о векселяхъ. Она, выросшая безвыздно въ деревн, не знала, что въ томъ празднолюбивомъ свт, гд она вращалась теперь, слухи и сплетни облетаютъ весь муравейникъ гораздо быстре, чмъ въ самой бездятельной провинцальной сред.

— Тутъ нтъ ничего необыкновеннаго,— сказала она съ усилемъ.— Аркадй давно искалъ мста, и баронъ предложилъ ему заняте, какъ сдлалъ бы это каждый хорошй знакомый… Если же онъ скупаетъ наши векселя — чего я, впрочемъ, и не знала,— то онъ длаетъ это, вроятно, потому, что это, можетъ-быть, выгодно для него… Онъ длаетъ обороты разными векселями…

— И только?— спросилъ Баскаковъ, пристально взглянувъ на нее.— Но вы… Разъ я васъ засталъ поющей передъ этимъ господиномъ, потомъ вашъ мужъ передавалъ, что этотъ господинъ на своемъ пиру подноситъ вамъ камели, затмъ я узнаю, что вы красуетесь въ его лож въ театр…

— Ахъ, Богъ мой, ты опять ревнуешь!— засмялась неловкимъ, дланнымъ смхомъ Муратова, дрожа, какъ въ лихорадк, и уже совершенно теряясь.— Придавать значене всмъ этимъ мелочамъ можетъ только ревнующй влюбленный…

— Ревнуютъ только къ тмъ, кого считаютъ почему-нибудь достойнымъ любви.— сухо отвтилъ Баскаковъ.— Но я вовсе не думаю, чтобы вы могли чувствовать хотя искру любви къ этому уродливому цинику, къ этой темной личности. Для этого у васъ слишкомъ развитый вкусъ.

— Въ такомъ случа я тебя не понимаю,— проговорила она, чувствуя, что ее прямо оскорбляютъ.— Ты хочешь…

— Въ свт ходятъ толки…— началъ Баскаковъ.

— Ахъ, я думаю, что ты настолько знаешь и презираешь этотъ свтъ, что не станешь обращать вниманя на его гнусныя сплетни,— торопливо перебила его Муратова.— Кажется, я имю хотя настолько права на уважене, чтобы стоять выше свтскихъ сплетенъ, интригъ и зависти, чтобы…

— Да, когда этотъ свтъ только клевещетъ безъ всякихъ доказательствъ,— сдержанно проговорилъ Викторъ Валерьяновичъ:— но когда онъ указываетъ, что брильянты такой-то женщины куплены наканун такимъ-то постороннимъ ей мужчиной, тогда невольно вришь свтскому злословю…

Муратова поблднла, какъ полотно. Она была унижена, втоптана въ грязь. Она видла, что съ нею говоритъ не ревнующй любовникъ, а человкъ, презирающй ее. Ей показалось, что онъ нарочно собралъ вс доказательства, обличающя ее, чтобы бросить ей въ лицо оскорблене. Это ее возмутило до глубины души.

— Ахъ, Боже мой, стоило ли наводить столько справокъ, чтобы имть право оскорбить меня и сказать потомъ, что ты вслдстве этого разлюбилъ меня!— воскликнула она съ горькой ироней.— Это слишкомъ банальный премъ всхъ свтскихъ фатовъ. Я тебя считала боле честнымъ, боле искреннимъ!

Въ ея голос звучали слезы, хотя она старалась казаться бодрой.

— Вы ошибаетесь…— началъ Баскаковъ.

— Не ошибаюсь теперь, но ошиблась прежде,— горячо перебила его Муратова:— ошиблась, когда доврилась теб, когда открыла теб свою душу… Не оправдывайся!— остановила она его, видя, что онъ хочетъ что-то сказать.— Ты меня и не любилъ, и не любишь! Я это давно начала угадывать. Ты только обрадовался возможности поиграть женщиной, которая сама неосторожно открыла теб объятя. Теперь у тебя явилась новая игрушка, и ты хочешь отдлаться отъ старой, но отдлаться съ гордымъ видомъ оскорбленнаго и возмущеннаго героя. Этотъ премъ говоритъ о твоей опытности на этомъ поприщ. Ты далеко пойдешь!

— Я вамъ говорю…— опять началъ Баскаковъ.

Но Муратова уже не слушала его: въ ней теперь кипла ревность. Она увлеклась предположенемъ, случайно возникшимъ въ ея ум или, врне сказать, случайно навернувшимся ей на языкъ, и уже считала это предположене за истину. Ей казалось, что не будь Даши, и Викторъ Валерьяновичъ никогда не отнесся бы къ ней такъ, какъ относился теперь.

— Ты заподозрваешь меня Богъ знаетъ въ какихъ отношеняхъ къ первому встрчному человку,— страстно говорила Муратова:— заподозрваешь только для того, чтобы я не имла права сказать теб, что заставляетъ тебя проводить вечера въ обществ какой-то нищей, служанки, развра…

— Стыдитесь!— воскликнулъ Викторъ Валерьяновичъ, теряя терпне и возмущаясь до глубины души.

— Да, я стыжусь, стыжусь, что врила теб, что любила тебя, что шла къ теб еще вчера, когда ты былъ, можетъ-быть, не одинъ въ своей комнат!— съ горечью говорила Муратова.

Викторъ Валерьяновичъ весь вспыхнулъ.

— Молчите! Не смйте пятнать честь той, которая покраснла бы за васъ, если бы слышала ваши слова!— воскликнулъ онъ, не владя собой.

— А! Такъ я угадала, что ты любишь ее!— произнесла Муратова, задыхаясь отъ волненя и съ сверкающими глазами поднимаясь во весь ростъ съ мста.— Такъ это ей я обязана всей этой сценой, ради нея втоптали въ грязь мою любовь, ради нея хотятъ опозорить мое имя, ради нея наводятъ обо мн справки въ дворницкихъ и лакейскихъ…

— Вы лжете!— крикнулъ Викторъ Валерьяновичъ и, вн себя, бросилъ почти въ лицо Муратовой полученное имъ письмо, глухо проговоривъ:— Читайте!

Муратова вздрогнула отъ этого непривычнаго для нея со стороны Виктора Валерьяновича тона и почти безъ силъ снова опустилась на кушетку, пробгая глазами дрожавшее въ ея рукахъ письмо. Съ каждой новой строкой этого письма она все ясне и ясне сознавала, что она пала во мнни свта, что она сдлалась сказкой города, что, можетъ-быть, въ эту минуту въ десятк домовъ говорятъ о ней съ презрнемъ, съ насмшкой, съ отвращенемъ. Она переживала ту страшную минуту, когда человкъ впервые сознаетъ, что онъ опозоренъ въ глазахъ ближнихъ, когда онъ еще не дошелъ до того состояня, чтобы смяться надъ своимъ позоромъ, чтобы нагло являться повсюду съ клеймомъ этого позора, чтобы вызывать зависть въ своихъ ближнихъ этимъ позоромъ, приносящимъ десятки и сотни тысячъ ежегоднаго дохода.

— Вы видите, что заставило меня начать говорить съ вами,— произнесъ Викторъ Валерьяновичъ, видя, что Муратова опустила письмо на колни и поникла головой.— Я не хотлъ оскорблять васъ и показывать вамъ это письмо, я хотлъ осторожно предупредить васъ насчетъ того, что ваше поведене понятно всмъ, но вы заставили, вынудили меня отнестись къ вамъ иначе…

Онъ хотлъ идти.

— Викторъ, Викторъ, если бы ты зналъ, какъ я люблю тебя!— воскликнула Муратова, бросаясь къ нему.

— Полноте, теперь между нами не можетъ быть и рчи о любви,— тихо проговорилъ онъ и сдлалъ попытку освободиться отъ молодой женщины.

— Нтъ, нтъ, ты не уйдешь, ты не бросишь меня въ такую минуту!— молила она его, не помня, что говоритъ.— Вдь ты для меня все… Я никогда никого не любила… Я была несчастна всю жизнь… Я полюбила тебя впервые, полюбила безумно… Ну, длай со мною, что хочешь, только не гони, не отталкивай меня…

Она опустилась передъ нимъ на колни и припала лицомъ къ его рукамъ, къ его колнямъ. Она казалась ему жалка. Онъ не находилъ теперь въ себ силъ, чтобы быть съ нею рзкимъ.

— Полноте, успокойтесь!— тихо произнесъ онъ, поднимая ее.

— Ты простишь меня? Да?— воскликнула она молящимъ тономъ.

— Я не имю даже права сердиться на васъ,— отвтилъ онъ.

Она хотла обнять его. Онъ тихо отстранилъ ее.

— Но любить васъ, уважать васъ я уже не въ силахъ,— такъ же тихо произнесъ онъ.

У нея опять засверкали лихорадочнымъ блескомъ глаза. Опять она не могла себ представить, что онъ не можетъ любить ее, только вслдстве ея поведеня, и въ ея голов мелькала мысль, что онъ только потому не любитъ ее, что полюбилъ другую.

— Да, я и забыла, что у меня есть соперница,— воскликнула она:— эта чистая двушка, это невинное создане, отказывающееся выйти замужъ, потому что женихи бдны, и идущая на содержане къ первому встрчному, потому что онъ богатъ!..

— Вы жалкая, жалкая женщина!— проговорилъ съ отвращенемъ Баскаковъ и тихо вышелъ изъ будуара Муратовой, даже не взглянувъ на нее.

Она бросилась за нимъ, пошатнулась и съ истерическимъ рыданемъ упала на коверъ.

XXXI.

Викторъ Валерьяновичъ прошелъ въ свою комнату. Первою его мыслью была мысль о необходимости предупредить Дашу, что ей грозитъ непрятность. Онъ понималъ, что Муратова, подъ влянемъ безсмысленной ревности, выгонитъ бдную двушку изъ своего дома, что на его обязанности лежитъ теперь забота объ участи этой двушки. Она лишалась мста изъ-за него. Онъ тихонько отворилъ дверь въ гардеробную и приподнялъ портьеру. Даша спокойно сидла за работою у одного изъ оконъ.

— Дарья Андреевна,— тихо окликнулъ онъ ее.

Даша обернулась.

— Что вамъ угодно?— спросила она, смущенная его неожиданнымъ появленемъ.

— Не удивляйтесь ничему, что можетъ произойти сегодня,— такъ же тихо сказалъ онъ.— Вамъ, вроятно, откажутъ отъ мста. Не бойтесь этого. Я вамъ все разскажу посл. Я позабочусь о васъ и о вашей семь. Я самъ сегодня удаляюсь изъ этого дома.

Даша была ошеломлена этою новостью. Она хотла что-то сказать, но онъ остановилъ ее.

— Теперь не время для объясненй,— произнесъ онъ.— Будьте бодры и не падайте духомъ.

Онъ дружески кивнулъ ей головою и поспшно скрылся. Онъ боялся, что Муратова можетъ войти въ гардеробную и застать ихъ вмст. Онъ дйствовалъ безъ всякаго опредленнаго плана, подъ влянемъ неожиданныхъ событй, и самъ не зналъ, что выйдетъ изъ всего этого. Онъ только понималъ одно, что теперь онъ долженъ, какъ честный человкъ, поправить вызванную имъ бду. Даша осталась сидть, опустивъ руки, потупивъ голову. Она ничего не понимала, что происходить вокругъ нея. Она только сознавала, что ей придется снова вернуться въ старый, сырой подвалъ. Опять тотъ же знакомый ей тупой страхъ охватилъ ее. Опять въ ея голов мелькала мысль о томъ, что въ ея участи есть что-то роковое, фатальное. Опять она сидла, какъ статуя, безцльно и тупо устремивъ впередъ свои глаза! Прошло съ полчаса, когда къ ней вошла горничная Муратовой.

— Васъ барыня зоветъ,— сказала она.

Даша машинально встала, сложила работу и пошла въ будуаръ Аделаиды Александровны. Муратова въ волнени ходила по комнат. Ея лицо было покрыто красными пятнами и искажено злобой. При вход Даши Муратова на минуту остановилась и взглядомъ, полнымъ презрня, съ головы до ногъ окинула свою соперницу. Даша смотрла на нее спокойно и прямо, какъ человкъ съ чистой совстью. Муратова отвернулась.

— Я васъ попрошу сегодня же оставить мой домъ,— проговорила она.

— Скажите, какая причина…— въ недоумни начала Даша.

— Это вы должны знать лучше меня!— воскликнула Муратова.— Вы были взяты въ честный домъ, съ вами обращались, какъ съ порядочною двушкою, но вамъ самимъ угодно было своимъ поведенемъ вызвать то, чтобы васъ удалили отсюда.

— Я васъ не понимаю,— тихо произнесла Даша.

— Ахъ, Боже мой, не играйте роль наивной простушки!— раздражительно сказала Муратова, возмущенная яснымъ спокойствемъ молодой двушки.— Вы попробовали начать любовную интригу, завлечь молодого человка, но для этого вамъ не слдовало избирать такой домъ, какъ мой.

Даша съ изумленемъ взглянула на Аделаиду Александровну. Она сама не подозрвала, что она завлекла кого-то.

— Кого же я могла завлекать здсь?— спросила она.

Муратова остановилась передъ нею.

— Вамъ еще нужно, чтобы я назвала его имя?— проговорила она съ презрнемъ.— Вамъ мало простыхъ намековъ, вамъ нужна вся правда, чтобы заставить васъ покраснть! Извольте, я скажу вамъ его имя. Вы завлекали графа Виктора Валерьяновича Баскакова.

— О, Аделаида Александровна,— тихо произнесла Даша, протянувъ руку, точно желая этимъ движенемъ остановить Муратову:— могла ли я, нищая служанка въ вашемъ дом, завлекать того, кто, можетъ-быть, только изъ сожалня могъ въ крайнемъ случа подать мн милостыню.

— А, такъ вы это понимаете! Вы понимаете, насколько ниже его стоите вы! И все-таки въ васъ хватило стыда разставлять ему сти!— нервно разсмялась Муратова, останавливаясь передъ ней.— Я еще могла бы извинить васъ, если бы вы могли надяться на замужество, но я не могу не презирать васъ, зная, что вы разсчитывали только на простую связь ради денегъ, ради наживы…

Даша чувствовала, что у нея стснило грудь, что ей трудно удержаться отъ слезъ, но она собрала вс свои силы и попрежнему спокойно взглянула на Муратову.

— Вы жестоко ошибаетесь,— произнесла она.— Я не завлекала Виктора Валерьяновича, я ни на что не разсчитывала. Я видла въ немъ добраго человка, который готовъ былъ помочь моему брату, и молилась за него, какъ молилась за васъ, когда вы подали мн руку помощи. Кром святого чувства благоговня передъ его добротою, во мн не было никакихъ другихъ чувствъ къ нему. Вы говорите, что я не разсчитывала сдлаться его женою, но надялась быть его любовницей. Вы ошибаетесь! Я очень хорошо знаю, что такой человкъ стоитъ слишкомъ высоко даже для того, чтобы быть моимъ любовникомъ.

— Сбросьте, пожалуйста, эту маску лицемря!— гнвно крикнула Муратова, выведенная изъ терпня яснымъ выраженемъ лица молодой двушки и ея безмятежнымъ тономъ.— Вы лучше, чмъ кто-нибудь, знаете цну своей красот! Вы очень хорошо понимаете, что онъ влюбился въ васъ, что онъ любитъ васъ!

— Любить!— почти вскрикнула Даша, и по ея лицу вдругъ разлился яркй румянецъ.

Казалось, молодая двушка готова была въ эту минуту броситься къ Муратовой и поцловать ея руки за эту радостную всть. То, о чемъ боялась бы даже и подумать Даша, стало теперь ей вполн ясно, вполн понятно. Да, она сама любила этого человка, любила роковою любовью, не признаваясь себ въ этомъ, не ожидая, не требуя взаимности. Теперь же вдругъ ей сказали, что и онъ любитъ ее! Это было такое счастье, о которомъ и не мечтала она. Муратова, какъ женщина, безъ словъ угадала все то, что вызвали ея слова въ душ этой двушки, и поняла, чту она снова сдлала промахъ, что она сама открыла глаза и Виктору, и Даш на ихъ собственныя чувства. Она сдлала надъ собой усиле и съ ироней проговорила:

— Ну да, онъ любитъ васъ, какъ любятъ падшихъ женщинъ, какъ любятъ продажныхъ проститутокъ…

Даша подняла на нее свтлый и откровенный взглядъ.

— Аделаида Александровна, вы сами понимаете, что меня нельзя такъ любить,— просто и съ достоинствомъ отвтила она.

— Ужъ не думаете ли вы, что кто-нибудь подумаетъ, что вы любите его безкорыстною любовью?— захохотала Муратова.

— Мн все равно, что будутъ думать друге,— отвтила Даша.— Но Викторъ Валерьяновичъ никогда не подумаетъ, что я могу любить за деньги.

Она тихо поклонилась Муратовой и вышла изъ комнаты.

Аделаида Александровна бросилась на кушетку и снова зарыдала. Ей хотлось позвать снова Дашу, объяснить ей ласково, что она погубитъ и себя, и Виктора Валерьяновича своею любовью, что его родные не позволятъ ему жениться на Даш, что они женятъ его на другой, что онъ не можетъ протестовать противъ ихъ желаня, такъ какъ онъ самъ не очень богатъ, такъ какъ, женившись на Даш, онъ долженъ бы былъ порвать вс свои свтскя и родственныя связи. Муратова опять сознавала, что она поступила безтактно, встртивъ Дашу грубо и рзко, что она могла бы удержать двушку въ своемъ дом, подйствовавъ на нее мягкостью. Даша любитъ Виктора Валерьяновича наивною, двственною любовью, и она отреклась бы отъ него, если бы доказать ей, что ея любовь испортитъ всю его жизнь. Даша честная двушка, и она ужаснулась бы своей любви, если бы ей разсказать, что эта любовь принесетъ ей въ будущемъ только позоръ и назване брбшенной любовницы. Не позвать ли ее снова? Вдь теперь она уйдетъ изъ дома прямо къ нему, въ его объятя, будетъ наслаждаться его любовью, но не тою любовью, которою насладилась Муратова, а искреннею, страстною, беззавтною любовью. Позвать! Но разв вынесетъ Муратова присутстве этой двушки въ своемъ дом? Разв, въ конц-концовъ, Даша не уйдетъ къ Виктору? Но ее можно выдать замужъ за Христофорова? Нтъ, это не такая натура. Она не выйдетъ замужъ безъ любви!

‘А я вышла!— промелькнуло въ голов Муратовой.— Вышла безъ любви замужъ и безъ любви отдалась другому… Господи, Господи, какъ низко я пала!.. Но что же теперь длать, что длать?’

Муратова болзненно сжимала свои руки. Она металась, какъ больная, не видя исхода, не находя облегченя своимъ страданямъ. Она проклинала всхъ и все, она съ презрнемъ думала о себ… Но если бы въ эту минуту къ ней вернулся Викторъ Валерьяновичъ, она бросилась бы ему на шею и — снова зажила бы прежнею безпутною жизнью.

XXXII.

Баскаковъ не ворочался, не думалъ ворочаться въ квартиру Муратовыхъ. Онъ поспшно перехалъ отъ нихъ, занялъ номеръ въ гостиниц Демутъ, но желая переселяться въ домъ дда, чтобы избжать разспросовъ дяди и его семьи, и направился въ Спасскую улицу. Отыскавъ жилище Лыткиныхъ, онъ былъ пораженъ представившеюся ему картиною нищеты. На его счастье, онъ засталъ только Васю и Катерину Ивановну. Старуха растерялась, увидвъ въ своей конур такого блестящаго молодого офицера.

— Вы матушка Дарьи Андреевны?— спросилъ онъ.

— Точно такъ, ваше сятельство, точно такъ!— начала кланяться старуха.— Не знаю, съ кмъ имю счастье говорить…

— Моя фамиля Баскаковъ,— отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.— Ваша дочь вернется сегодня домой. Скажите ей, что завтра же я прищу для вашего семейства квартиру… Вамъ, вроятно, нужны деньги, чтобы купить платье…

Онъ досталъ пятьдесятъ рублей и передалъ ихъ Лыткиной. Она бросилась цловать его руку.

— Не надо, не надо,— проговорилъ онъ въ смущеньи.— До свиданья…

Онъ потрепалъ по щек Васю и торопливо пошелъ, по вернулся съ порога.

— Вы, пожалуйста, не берите въ новое помщене ничего изъ этого,— онъ указалъ на хламъ подвальнаго жилища.— Тамъ будетъ все необходимое…

— Слушаю, слушаю, ваше сятельство!— съ поклонами произнесла Лыткина.

Она ровно ничего не понимала, что длается, и только, сознавала, что ихъ кто-то спасаетъ, что кто-то устраиваетъ для нихъ новую жизнь. Баскаковъ вышелъ, прошелъ дворъ, и вдругъ въ его голов промелькнула мысль, что онъ слишкомъ смло распоряжается чужою судьбою, что Даша можетъ отказаться отъ его предложеня. Онъ постоялъ въ раздумьи на двор потомъ снова торопливо вернулся въ квартиру Лыткиныхъ.

— Извините, что я опять безпокою васъ,— началъ онъ въ замшательств.

— Батюшка, ваше сятельство, какое же безпокойство,— забормотала Лыткина.

— Дло въ томъ, что я передумалъ,— проговорилъ онъ.

Лыткина растерялась.

— Ваше сятельство, отецъ родной, какъ же такъ!— воскликнула она, падая духомъ.

— Вы ничего не говорите Дарь Андреевн,— пояснилъ Баскаковъ.— Я заду еще сегодня, объясню все самъ…

Лыткина вздохнула свободне.

— Господи, Мать пресвятая Богородица, щитъ и покровъ!— заговорила она, уже не сознавая, что говоритъ.

Баскаковъ вышелъ. Онъ былъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояни и дйствовалъ торопливо, поспшно, неловко, ничего не обдумывая, ничего не разсчитывая, точно боялся опоздать. Въ его голов только носились мысли о томъ, что онъ долженъ теперь помочь Даш, что она лишилась мста ради него, что теперь онъ будетъ видть ее безъ свидтелей, что они будутъ счастливы. Выбравшись на улицу, онъ пошелъ пшкомъ безъ всякой цли, добрался до Невскаго проспекта, прошелъ въ занятый имъ номеръ, спросилъ кофе и, не допивъ стакана, снова вышелъ на улицу. Сидть на одномъ мст, думать онъ не могъ. Ему нужно было ходить, дйствовать. Было около пяти часовъ. Баскаковъ направился опять въ Спасскую улицу. Онъ не чувствовалъ усталости. Его нервы были крайне возбуждены. Проходя по двору дома Галкина въ Спасской улиц, онъ думалъ только объ одномъ, что скажетъ Даша. Съ усиленнымъ бенемъ сердца онъ отворилъ дверь въ жилище Лыткиныхъ. Первое, что ему бросилось въ глаза, была Даша.

— Викторъ Валерьяновичъ!— вскрикнула она и опустила руки.

— Дарья Андреевна, мн нужно съ вами поговорить,— сконфуженно произнесъ онъ.

Старуха Лыткина и Вася прижались въ сторон отъ молодыхъ людей.

— Здсь вамъ жить нельзя,— безсвязно началъ Баскаковъ.— Вамъ нужно подумать о себ…

Даша молчала.

— Не сердитесь, не удивляйтесь, что я назойливо распоряжаюсь вапею судьбой,— продолжалъ онъ:— и не отказывайтесь отъ моего положеня. Я былъ причиною вашего изгнаня изъ дома Аделаиды Александровны. Мой долгъ поправить бду. Я найму вашей семь другую квартиру, я доставлю ей все необходимое. Можетъ-быть, вы и выбьетесь на лучшую дорогу…

Даша стояла, какъ статуя, безмолвно, безъ двженя. Мать тревожными, моргающими глазами напряженно слдила за выраженемъ ея лица. Казалось, старуха съ паническихъ страхомъ ловила каждое движене мускуловъ на лиц дочери. Въ эту минуту вс лица присутствующихъ просились на полотно.

— Дашенька! Голубушка!— вдругъ надорваннымъ голосомъ проговорила старуха Лыткина, видя, что дочь молчитъ, и боясь, что она почему-нибудь откажется отъ спасеня.

Молящй голосъ матери какъ ножомъ прошелъ по сердцу Даши. Ей вдругъ вспомнилось все, все, что пережила ея семья: ей вспомнилось, какъ работала, какъ стонала отъ работы ея несчастная мать, ей вспомнилось, какъ дрогнулъ, какъ унижался ея оборванный отецъ, ей вспомнилось, какъ ея любимый братъ доходилъ въ этой нищет до воровства, ей вспомнилось, какъ безплодны были вс попытки ея семьи выбиться на лучшй путь при помощи обыкновенныхъ средствъ, и она невольно вздрогнула при мысли, что одно ея слово можетъ измнить ихъ положене или оставить изъ на жертву гибели.

— Вы молчите, Дарья Андреевна?— почти съ горечью спросилъ Баскаковъ.

Онъ тоже боялся отказа.

— Длайте, что хотите,— тихо прошептала она, еще ниже опуская голову.— У меня нтъ боле силъ…

Она закрыла руками лицо и неслышно, беззвучно заплакала.

— Дашенька, родная моя!— воскликнула Лыткина, и въ этомъ восклицани послышалась безконечная радость, сердечная благодарность.

Баскаковъ былъ смущенъ. Только теперь онъ отдавалъ себ вполн отчетъ въ томъ, что онъ длаетъ. Онъ видлъ, что Даша ясно понимаетъ, въ какя отношеня она становится къ нему. Онъ подошелъ къ ней и тихо сказалъ ей:

— Полноте, Дарья Андреевна! Я хотлъ бы, чтобы вы меня считали честнымъ человкомъ…

Она подняла на него глаза.

— Викторъ Валерьяновичъ, если бы я не врила въ васъ, ничто не заставило бы меня принять отъ васъ милостыню,— такъ же тихо отвтила она.— Спастись такъ, какъ я спасаюсь теперь, мн было не трудно и прежде…

Онъ крпко сжалъ ея руку.

Мысленно онъ уже называлъ ее своею женою, онъ давалъ себ чисто юношеске обты свято относиться къ этому доброму, кроткому созданью.

XXXIII.

Усталость чувствуется сильне всего тогда, когда мы оканчиваемъ тяжелый путь и приходимъ на мсто отдыха.

Семья Лыткиныхъ испытала это на себ. Когда она помстилась въ просторной, теплой, свтлой и хорошо убранной квартир, когда она перестала дрогнуть въ холодной, дырявой одежд, когда она начала ежедневно обдать, пить чай и кофе, когда ей стало не нужно вставать до зари на работу и просиживать надъ трудомъ за полночь,— она поняла, что она вынесла въ эти годы нищеты.

— Каждая косточка, каждый суставчикъ у меня ноетъ,— говорила Катерина Ивановна Лыткина, сидя въ своей новой квартир за утреннимъ чаемъ.— И какъ это силъ хватало надъ лаханкою-то стоять! Кажется, если бы теперь опять пришлось стирать, такъ померла бы, померла бы, такъ и отдала бы Богу душеньку!

Она не лгала. Она дйствительно только теперь почувствовала, какъ измучила, какъ изморила ее нищета.

Даша понимала это очень хорошо и не безъ грусти замчала матери:

— Поправляйтесь, родная, отдохните!

Она не высказывала, какъ дорого ей стоитъ этотъ отдыхъ близкихъ ей людей, а они не спрашивали ее объ этомъ. Горе было настолько велико, настолько безысходно, что семья рада была спастись отъ него какимъ бы то ни было образомъ. Сама Даша, когда она оставалась одна съ своими думами, не раскаивалась, что она согласилась принять помощь Виктора Валерьяновича. Она ясно помнила ту минуту, когда она узнала, что ей отказываютъ отъ мста. Въ эту минуту ее охватилъ ужасъ, ее испугала мысль, что для нея и для ея семьи настанетъ опять голодная, безотрадная жизнь, безъ исхода, безъ надеждъ на будущее. Но когда она вернулась домой, когда она увидала опять картину ихъ нищенскаго жилища, когда предъ ней предстала сгорбившаяся старуха-мать, когда ее обнялъ оборванный братъ,— у нея еще сильне сжалось сердце. Она знала, что спасеня для нихъ нтъ. Ее снова охватилъ ужасъ, тупой, обдающй холодомъ ужасъ. Въ эту тяжелую минуту появился Баскаковъ съ предложенемъ измнить ихъ положене, спасти ихъ. Она медлила отвтомъ, не потому, что ей было стыдно принять милостыню, но потому, что она боялась принять милостыню изъ этихъ рукъ. Она уже любила Баскакова, и ей хотлось, чтобы эта любовь была чиста, чтобы онъ ни одной минуты не думалъ, что она любитъ его изъ-за денегъ. Она еще колебалась, она хотла сказать:

— Спасите брата, а мы кое-какъ доживемъ вкъ.

Но вотъ послышался голосъ матери. Этотъ голосъ походилъ на слабый стонъ, на тихую мольбу измучившагося утопающаго, у котораго хотятъ вырвать поданное ему для спасеня весло. Этотъ стонъ ршилъ все.

Но если бы она осталась глуха къ этому стону? Что было бы тогда? Былъ ли какой-нибудь путь, на который Лыткины не попробовали бы вступить для своего спасеня? Нтъ, они испробовали вс пути: они работали, они просили помощи, они сокращали расходы до послдней возможности — и все-таки у нихъ не только не было денегъ на порядочный уголъ, но даже не было лишняго гроша, чтобы быть постоянно сытыми. При всхъ ихъ усиляхъ имъ не удалось бы образовать Васю, не удалось бы отдлаться, по крайней мр, отъ голода. Ну, а если бы мать пошла въ кухарки, если бы она, Даша, пошла въ горничныя? Правда, имъ трудно бы было найти мста, такъ какъ он не солдатки, не мщанки, не крестьянки, а чиновницы, благородныя. Но если бы и нашлись мста, то что изъ этого вышло бы? Разв отецъ не сталъ бы являться къ нимъ въ пьяномъ вид и выпрашивать денегъ? Разв стали бы ихъ держать на мстахъ, зная, что къ нимъ является подобный человкъ? А Вася? Гд бы онъ жилъ тогда? Изъ какихъ средствъ далось бы ему образоване? Или и его нужно бы было опредлить на мсто, въ лакеи, въ мастеровые, въ лавочку? Все это легко сказать, но не легко сдлать, не легко знать, что ребенокъ, дорогой, родной ребенокъ, погибнетъ среди невжества, среди грязной подвальной жизни. Да, другого исхода, кром случайнаго спасеня, не было.

Но что же длать теперь?

Теперь нужно искать работы и работы, чтобы не жить вчно на счетъ Баскакова. Теперь люди охотне доврятъ работу ей, Даш, и ея матери, теперь отецъ можетъ достать не грошовыя, а боле выгодныя дла. И зачмъ Баскаковъ нанялъ имъ такую квартиру? Имъ было бы достаточно одной или двухъ комнатъ. Имъ было бы легче платить за нее, когда ихъ дла пойдутъ лучше, и когда они будутъ имть возможность отказаться отъ чужой помощи. И въ какихъ отношеняхъ будетъ теперь стоять къ Баскакову она, Даша?

Вс эти вопросы мучили ее и оставались покуда безъ отвта.

Викторъ Валерьяновичъ не халъ къ Лыткинымъ. Ему было тяжело не видать Дашу, но въ то же время онъ боялся встрчи съ нею. Онъ чувствовалъ, что онъ при первомъ же свидани не справится съ собою и выскажетъ ей все, что чувствуетъ. А что отвтитъ она? Не оскорбитъ ли ее теперь его признане, не увидитъ ли она въ этомъ признани не чистую любовь, а простое желане съ его стороны получить плату за благодяне. Ему было бы легко объясниться съ пою, если бы она не была поставлена въ зависимость отъ него, если бы они сходились, какъ равный съ равнымъ.

Не безъ волненя входилъ онъ въ квартиру Лыткиныхъ на пятый день посл ихъ перезда изъ подвала. Его встртила старуха Лыткина съ низкими поклонами.

— Благодтель нашъ, отецъ родной!— заговорила она, кланяясь и моргая слезящимися глазами.— Пожалуйте, вотъ сюда, сюда…

Она ввела его въ комнату, служившую чмъ-то въ род гостиной. Квартира состояла изъ четырехъ комнатъ, передней и кухни, въ одной комнат помщались старики Лыткины и Вася, въ другой — находилась кровать Даши, дв комнаты были свободны и стояли большею частью пустыми.

— Дарья Андреевна дома?— спросилъ Баскаковъ.

— Дома, дома, батюшка!— отвтила старуха.— Гд же ей быть? Ни родныхъ, ни знакомыхъ… одни во всемъ город, брошенные… Дашенька, Дашенька, гость дорогой прздъ!— позвала она дочь.

Въ дверяхъ появилась Даша. Старуха съ поклонами вышла вонъ на цыпочкахъ, пятясь задомъ къ дверямъ.

— Здравствуйте!— протянулъ об руки Баскаковъ…

Даша застнчиво поздоровалась съ нимъ.

— Ну, что подлываете на новосельи?— спросилъ онъ.

— Достала работу,— отвтила она.

— Работу?— удивился Баскаковъ.— Мало разв вы наработались?

Они сли.

— Неужели же вы думали, что я буду сидть здсь праздно?— спросила она.— Теперь-то и нужно работать, чтобы поправить свое положене.

— Полноте, валъ не работать нужно, а продолжать ученье. Шитьемъ вы ничего не добудете.

— А выучусь не скоро,— проговорила Даша:— и все это время буду разорять васъ?

— Ну, не особенно разорите… Нтъ, ужъ вы, пожалуйста, не стсняйтесь и пригласите учительницъ, чтобы подучиться… Это необходимо…

Разговоръ оборвался. Между молодыми людьми была какая-то натянутость. Оба чувствовали себя неловко. Что-то недосказанное слышалось въ ихъ рчахъ. Имъ трудно было длать другъ другу самые простые вопросы. Они стояли другъ къ другу въ ложномъ положени. Они не были ни друзьями, ни любовниками, ни женихомъ и невстой, ни мужемъ и женой. Они сами не знали, какъ относиться другъ къ другу.

— Вы уже совсмъ размстились?— прервалъ молчане Баскаковъ, окидывая глазами комнату.

— Да,— отвтила Даша.— Но зачмъ вы наняли такую большую квартиру?.. Намъ было бы довольно одной или двухъ комнатъ…

— Я хочу, чтобы вы не терпли никакихъ неудобствъ,— отвтилъ онъ.

— Все равно, мы не можемъ же всегда жить въ такомъ помщени,— замтила Даша.— Когда наши дла поправятся, и мы встанемъ на ноги, намъ трудно будетъ платить за такую квартиру…

Викторъ Валерьяновичъ посмотрлъ на Дашу ласковымъ, нжнымъ взглядомъ.

— Вы все только о томъ и думаете, какъ бы избавиться отъ моей помощи,— грустно сказалъ онъ.— Разв она васъ тяготитъ?

— Не тяготитъ, потому что вы слишкомъ добры,— отвтила Даша:— но нельзя же и злоупотреблять чужой добротой… Я, право, считала бы самымъ счастливымъ днемъ тотъ день, когда я могла бы сказать, что я могу сама зарабатывать свой хлбъ…

— Чтобы этотъ день наступилъ, нужно образованемъ подготовиться къ труду,— замтилъ Викторъ Валерьяновичъ, стараясь банальною фразою замаскировать то, что просилось на языкъ.

Наступила опять минута молчаня.

— Дарья Андреевна,— заговорилъ снова Баскаковъ:— прошу васъ, если вы хотя сколько-нибудь уважаете идя… любите меня, не стсняйтесь тмъ, что я длаю для васъ… Не работайте ради денегъ, а учитесь, старайтесь запастись знанями, тратьте на это деньги и врьте, что я буду счастливъ только тогда, когда я увижу, что вы относитесь ко мн, какъ сестра къ брату…

Онъ говорилъ тепло и нервно. Она прямо взглянула ему въ глаза и тихо прошептала:

— Я не умю благодарить, Викторъ Валерьяновичъ.

Онъ взялъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.

— Я васъ люблю,— почти шопотомъ, робко сказалъ онъ.

Ему было теперь страшно высказать эту фразу.

— Я знаю,— послышался отвтъ, походившй на едва слышный вздохъ.

Онъ поднялъ на мгновене свою голову, заглянулъ въ лицо молодой двушки и снова, уже страстно, припалъ къ ея рук. Викторъ Валерьяновичъ угадалъ по выраженю ея лица, что и она любитъ его. Ему уже не нужно было ни клятвъ, ни увренй.

— Теперь я вполн счастливъ, теперь я могу надяться на наше свтлое будущее,— мечталъ онъ, не смя еще сказать ей ты, же ршаясь еще обнять ее.— Теперь вы не будете стсняться жить и учиться на мой счетъ, потому что вы будете жить не на чужя деньги, а на деньги своего жениха, своего будущаго мужа…

Даша покачала головой.

— Не загадывайте о нашей свадьб!— вздохнула она.

— Другъ мой, разв вы мн не врите?— воскликнулъ онъ съ жаромъ.

— Не вамъ я не врю, но не врю возможности нашей свадьбы,— грустно отвтила Даша.— Не изъ такого круга нужна вамъ жена, не съ такимъ образованемъ…

— Образоване свое вы пополните въ годъ, въ два,— горячо заговорилъ Баскаковъ.— А изъ какого круга вы вышли, кто вы, до этого нтъ никому дла. Вы будете моею женою, вы будете носить мою фамилю, и этого довольно…

— Милый, добрый мой,— ласково произнесла Даша, пожимая его руку.— Не будемте говорить объ этомъ… Я знаю, что вы врите теперь въ возможность нашей свадьбы, что вы станете убждать меня въ этомъ… Что же я вамъ отвчу?.. Я вдь не могу сказать, почему я-то не врю этому, я просто сердцемъ угадываю, что не будетъ этого, а высказать, почему я такъ думаю,— я не могу… Вотъ теперь ли говорите такъ весело, такъ радостно, а я думаю, что мн не слдовало и говорить вамъ о своей любви, что мн нужно было упросить Аделаиду Александровну оставить меня въ ея дом… Но вы не вините меня, не могла я этого сдлать, не могла!..

Она тихо заплакала.

— Даша, другъ мой, полноте!— воскликнулъ Баскаковъ.— Зачмъ же черныя мысли?.. Зачмъ слезы?..

— Я и сама не знаю,— отвтила она, улыбаясь сквозь слезы.— Можетъ-быть, это отъ счастья… Не привыкла я къ нему… боюсь я ему врить…

Она поспшно отерла слезы и снова обратилась къ Виктору Валерьяновичу.

— Ну, Богъ съ нимъ, съ будущимъ!— заговорила она.— Что бы тамъ ни было — мн все равно… Только объ одномъ прошу васъ: что бы ни случилось въ будущемъ, не оставляйте моего брата, спасите его… А обо мн, о моемъ счастьи, не думайте… я буду любить васъ, покуда вы любите меня, разлюбите вы меня — я не стану мучить васъ своею любовью… Если вамъ жизнь моя понадобится — я и ее отдамъ…

— Даша, Даша!— началъ Баскаковъ.

— Ну, не буду, не буду разстраивать васъ!— привтливо улыбнулась она.— Я вдь все сказала, что было у меня на сердц…

Онъ заглянулъ ей въ лицо и припалъ къ ея рук гулами.

— Милая, добрая моя!— заговорилъ онъ, покрывая поцлуями ея руку.— Ты и но подозрваешь, какъ я люблю тебя.

Онъ быть вполн счастливъ возможностью ласкать это ‘чистое существо’, какъ онъ мысленно называлъ Дашу, онъ видлъ впереди цлый рядъ тихихъ и мирныхъ вечеровъ, которые онъ можетъ проводить у ногъ этой красивой, задумчивой двушки, положивъ ей на колни голову, смотря ей въ глаза, слушая ея мягкй голосъ, онъ надялся свить себ здсь подобе уютнаго гнзда, куда не посметъ ворваться никто постороннй. А въ голов Даши, помимо ея воли, мелькнула въ это время мысль:

‘Вотъ теперь бы умереть!’

Ей показалось, что она переживаетъ минуту высшаго, полнаго блаженства, за которою для пся снова настанутъ мрачные дни несчастя и горя. Въ то же время въ ея душ шевелилась мысль:

‘Господи, за что же Ты такъ искалчилъ мою судьбу, что я не могу даже насладиться счастемъ безъ страха за будущее?.. Но чего же я боюсь?— мелькало черезъ минуту въ ея голов.— Что онъ разлюбитъ меня? Да разв можетъ онъ разлюбить? Разв я по буду стараться, чтобы онъ любилъ меня? Или боюсь я, что онъ на мн не женится? Да мн и не надо этого. Любви, одной его любви хочу я’.

Она глядла кроткими, добрыми глазами на Виктора Валерьяновича и давала въ своей душ одинъ обтъ,— что она сдлаетъ все, все, чтобы только онъ былъ счастливъ съ нею, чтобы ей было но за что упрекнуть себя.

XXXIV.

Въ семь Лыткипыхъ водворились миръ и спокойстве. Катерина Ивановна, принарядившаяся въ темное шерстяное платье и скромный старушечй чепецъ, топоталась мелкими шажками, хлопоча по хозяйству, или просиживала цлые часы у окна за работою, пригрвшись въ теплой комнат подъ грющими лучами солнца. Для нея настала давно желанная пора отдыха. Даша и Вася, быстро почувствовавше, какъ начали возрождаться ихъ молодыя силы, бодро и усердно принялись за ученье. Только старикъ Лыткинъ не перенесъ такъ легко перемны къ лучшему и на первыхъ порахъ закутилъ напропалую, а потомъ слегъ въ постель. Болзнь была серьезная, опасная, но чмъ серьезне была она, тмъ больше было надежды, что онъ, переживъ тяжелый недугъ, если и не исправится, то хотя на-время будетъ осторожне. Есть доля правды въ томъ, что тяжелые недуги обновляютъ, очищаютъ организмъ. Дйствительно, когда старикъ поднялся съ постели, онъ былъ неузнаваемъ: онъ похудлъ, осунулся, состарлся, но уже не напоминалъ прежняго пьяницу Лыткина. Въ его лиц не замчалось прежней опухлости, оно было блдне, въ глазахъ но было лихорадочнаго блеска и того тревожнаго выраженя, которое замчается у пьяницъ. Начавъ выходить изъ дому, старикъ сталъ искать занятй. Теперь онъ былъ прилично одтъ и могъ уже снова постить тхъ или другихъ купцовъ, у которыхъ онъ когда-то велъ дла. Дла явились не вдругъ, но все же явились. Семья каждый разъ, когда возвращайся домой Андрей Егоровичъ, зорко и боязливо всматривалась въ него, тревожно думая, что онъ придетъ опять пьянымъ. Но Лыткинъ возвращался трезвымъ. Правда, отъ него почти всегда пахло то ромомъ, то коньякомъ, то хересомъ, но онъ не шатался, не бушевалъ, а смотрлъ какъ-то особенно сурово и мрачно. Въ немъ, казалось, совершался никому не понятный переворотъ.

Зашибленная судьбою Катерина Ивановна, отдыхавшая въ тепл, неопытный ребенокъ Вася и доврчивая Даша, съ жаромъ принявшеся за ученье, освоились съ своимъ новымъ положенемъ довольно быстро и перешли отъ полнаго отчаяня къ робкимъ, но все же свтлымъ надеждамъ на будущее. Не таковъ былъ Андрей Егоровичъ Лыткинъ. Онъ былъ травленый волкъ, онъ прошелъ, какъ говорится, сквозь огонь, воду и мдныя трубы и понималъ по-своему ‘суть’ каждаго дла, ‘суть жизни’. У него были свои взгляды, свои твердо сложившяся убжденя, своя философя. Когда онъ говорилъ прежде, что ему надоло ‘винище’, онъ не лгалъ. Оно дйствительно надоло ему, ему дйствительно не хотлось пить и ‘хереса’. Но судьба поставила его въ такое положене, что онъ былъ радъ и этому ‘винищу’, плакалъ, когда его не было, готовъ былъ на все, чтобы добыть этого зелья. Теперь случай снова вынесъ его на ту дорогу, на которой можно было не довольствоваться уже этимъ ‘винищемъ’, а гнаться за ‘хересами’. Но Лыткинъ не могъ успокоиться на этомъ: онъ былъ слишкомъ опытенъ, чтобы беззавтно отдаваться радужнымъ надеждамъ. Онъ не врилъ ни въ какое дло, если оно не скрплено нотаральнымъ порядкомъ, не утверждено закономъ, не освящено какимъ-нибудь формальнымъ обрядомъ, актомъ, условемъ. Никакое честное слово не могло замлить для него казенной печати. Его же теперешнее положене не имло никакой законной опоры и зависло отъ доброй воля частнаго лица. Онъ понималъ, какою цною купилось благополуче семьи, онъ не протестовалъ противъ этого способа спасеня, онъ даже съ хитростью старой лисицы не подавалъ вида, что онъ понимаетъ происходящее вокругъ него. Но онъ не могъ врить въ прочность этого благополучя, какъ врили его домашне. Онъ зналъ, что положене страстно любимой любовницы или, какъ онъ говорилъ, ‘содержанки’, мене врно и боле шатко, чмъ положене самой постылой жены, потому что у первой нтъ никакихъ ‘законныхъ правъ’, а положене второй утверждено ‘законнымъ порядкомъ’. Онъ видлъ въ Виктор Валерьянович ни боле, ни мене какъ молодого кутилу, которому приглянулось смазливое личико первой встрчной двчонки и который можетъ бросить и наврное бросить свою игрушку, когда она ему надость. Когда настанетъ эта минута: завтра, черезъ годъ или черезъ три года — этого Лыткинъ не могъ угадать, но онъ твердо былъ убжденъ, что она настанетъ. Этой минуты онъ не могъ не бояться. Баскаковъ былъ не первый изъ тхъ людей, которые увлекались на-время смазливыми личиками и которыхъ не мало видлъ на своемъ вку старикъ. Но что же будетъ тогда, когда юноша удовлетворитъ свои прихоти и пресытится этою любовью? Для семьи начнется опять переходъ, медленный или быстрый переходъ отъ довольства къ лишенямъ, къ нищет. Эта перспектива пугала старика, пугала тмъ боле, что онъ уже не надялся прочно стать на ноги при помощи самостоятельнаго труда.

— Что, батюшка, есть ли дла?— спрашивала его Даша за вечернимъ чаемъ.

Ее занималъ этотъ вопросъ. Она съ нетерпнемъ ждала той минуты, когда ея семья будетъ въ состояни жить на свои трудовыя деньги.

— Какя дла, Дашурочка, какя дла могутъ быть у нашего брата, стараго приказнаго,— уныло замтилъ старикъ.— Дла захватываетъ молодежь безусая, университетске выскочки, правовды. У нихъ крупныя дла. А у нашего брата въ рукахъ остается то, что выденнаго яйца не стоитъ… Правда, три-четыре года потолкавшись въ судахъ, можетъ и нашъ братъ репутацю пробрсти, а каково прожить эти-то годы!

— Ну, какъ-нибудь проживемъ!— вздыхала дочь.— Скорй бы мн доучиться. Уроки буду давать.

Старикъ тяжело вздыхалъ и съ сомннемъ качалъ головою.

— Ты, Дашечка, газеты-то почитай,— замчалъ онъ:— тамъ прописано это, сколько ртовъ учительскаго хлба просятъ… Трудно онъ достается, очень трудно…

— Легко ли, трудно ли — все равно, а нельзя же весь вкъ на чужой счетъ жить,— тихо произносила Даша.

— Въ томъ-то и дло, что нельзя,— задумывался Лыткинъ, тяжело вздыхая.

Повидимому, дочь и отецъ высказывали одну и ту же мысль, но между ихъ взглядами лежала цлая пропасть. Она думала, что имъ стыдно жить всегда на чужой счетъ, онъ думалъ, что ихъ станутъ содержатъ всегда на чужой счетъ. Она мечтала, когда настанетъ для нихъ возможность не кормиться на чужой счетъ, онъ разсчитывалъ, что нужно добиться того, чтобы ихъ неизбжно кормили на чужой счетъ. Она леляла мысль о томъ, что человкъ счастливъ только тогда, когда онъ не живетъ на чуткой счетъ, онъ разсуждалъ, что вполн обезпеченъ бываетъ только тотъ, того по необходимости, неизбжно должны кормить друге. Лыткинъ давно уже пришелъ къ тому выводу, что честнымъ трудомъ, своимъ трудомъ не наживешься, что человкъ можетъ впасть въ нищету, вслдстве такихъ случайностей, какъ болзнь, лишене мста и тому подобное, что застраховать себя отъ нужды можетъ только тотъ, кто кром своего труда пользуется и выгодами отъ чужихъ богатствъ или трудовъ. Участь самаго трудолюбиваго работника ему казалась всегда хуже участи самаго лниваго фабриканта. Вслдстве этого теперь у Лыткина была въ голов только одна мысль: ковать желзо, пока оно горячо.

— Довольно мы потерпли, довольно помучились!— говорилъ онъ порою, и его голосъ звучалъ какъ-то мрачно.— Не дай Богъ еще испытать, каково голодать!

Когда онъ слышалъ отъ жены, что у нея каждый суставчикъ ноетъ, онъ хмуро замчалъ:

— А ты думаешь, у меня-то не вс кости перебиты?

— Это что говорить, что говорить, голубчикъ,— вздыхала Катерина Ивановна.— Тоже и назябся, и наголодался.

— Да, такъ вотъ тутъ и подумаешь о будущемъ!— лаконически бормоталъ онъ и задумывался.

При этомъ въ его голов мелькала роковая мысль: ‘А что, если опять придется дрогнуть на мороз, получать затрещины въ кабакахъ, голодать по цлымъ днямъ?’ Онъ сдвигалъ плотне свои густыя, взъерошенныя брови и что-то соображалъ. Его душа была потемками для его ближнихъ. Онъ говорилъ много только тогда, когда ему нужно было что-нибудь выпросить, провести кого-нибудь,— однимъ словомъ, когда онъ хотлъ ‘заговорить’ человка. Но и въ эти минуты онъ говорилъ едва ли то, что думалъ. Въ другое время, какъ старый крючкотворъ, какъ служака тхъ временъ, когда изъ всякаго пустяка но безъ задней мысли длалась канцелярская или государственная тайна, когда каждое дло именно потому и приносило барыши, что сохранялось втайн, ‘подъ сукномъ’, Лыткинъ привыкъ хранить таинственное молчане. Это молчане сохранялъ онъ и теперь, обдумывая что-то. Семья обращала мало вниманя на его настроене и только радовалась, что онъ велъ себя такъ, такъ онъ велъ себя въ годы своей службы, то-есть, не буйствуя, не напиваясь до положеня ризъ, не валяясь на улицахъ. Даша даже была убждена, что онъ озабоченъ длами, старуха Лыткина говорила, что онъ хмурится потому, что его ‘сосетъ’, и усердно клала земные поклоны, моля Бога сохранить отъ пьянства ‘раба Андрея’.

Было еще одно лицо, близкое этой семь, которое крайне интересовалось новымъ положенемъ Лыткиныхъ. Марья Егоровна Коптяева на пятый же день посл перезда Лыткиныхъ на новую квартиру явилась къ нимъ, ворвавшись неожиданно чрезъ кухню въ комнату стариковъ. Ее волновала и раздражала мысль, что ея родные выбились изъ нужды безъ ея вдома, безъ ея совта.

— Хороши, хороши родственнички! Ай да, роденька!— воскликнула она, обращаясь къ Лыткинымъ.— Перехали, и хоть бы плюнули, хоть бы оповстили…

— Да вдь знали, что все равно на дн моря сыщешь!— усмхнулся Лыткинъ, сидвшй въ этотъ день, вслдстве начинавшагося нездоровья, дома.

— Что же это вы, сестрица, по черной лстниц пришли?— жалобно замтила Катерина Ивановна.

— Ахъ, скажите, пожалуйста, невидаль какая!— обернулась къ ней Коптяева.— Да я и отродясь ни къ кому съ чистой-то лстницы не хаживала, а все съ задняго хода. На парадномъ-то еще встртишь кого.

— Встрчать-то у насъ некого такого,— развела въ недоумньи руками старуха Лыткина.— Кого же встрчать?

— А вы говорите, счастье-то откуда привалило?— спросила Марья Егоровна.

— Смотри, скоро состаришься, коли много знать будешь,— проворчалъ Лыткинъ.

— Благодтели, благодтели помогли,— пробормотала Катерина Ивановна, набожно устремляя въ уголъ моргающе глаза.— Свтъ не безъ добрыхъ людей, не безъ добрыхъ…

— Видно товаръ былъ, такъ съ рукъ сбыли!— воскликцула Коптяева.— А гд Дарья-то?

— Даша у себя,— отвтила Лыткина, не зная, нужно ли позвать дочь или нтъ.

— Что-жъ, непоказная нынче стала, что и тетк видть нельзя?— заволновалась Коптяева.

— Смотрть-то нечего,— отвтилъ Лыткинъ.— А ты лучше сядь… Кофеемъ напоимъ да потолкуемъ…

Онъ сдвинулъ брови и пристально посмотрлъ на Марьи Егоровну.

— Кабы ты не дура была, такъ съ тобою каждый говорить бы могъ,— началъ онъ.

— А ты чего же лаешься-то!— вспылила Марья Егоровна.

— А потому и лаюсь, что ты дура.

— Ну, полноте, полноте… Ахъ, прости Господи! Вотъ я сейчасъ кофейку схлопочу,— засуетилась старуха Лыткина.

Она мелкими шажками пошла хлопотать насчетъ кофе. Нжные братъ и сестра остались вдвоемъ.

— Языкъ-то у тебя длиненъ, такъ вотъ и впускать-то тебя не слдовало бы туда, гд не хотятъ, чтобы соръ изъ избы выносили,— началъ Лыткинъ холоднымъ тонокъ наставника.

— Ужъ это ты не хочешь ли, чтобы Дашка свою единоутробную тетку на порогъ не пускала?— загорячилась Коптяева, подпираясь въ бока руками.

— И не будетъ пускать, если болтать будешь,— спокойно отвтилъ старикъ.— А ты смотри, да молчи, тогда, можетъ-быть, и другимъ легче будетъ, да и ты въ наклад не останешься…

— Кто на содержане-то взялъ?— вдругъ отрывисто спросила Марья Егоровна и нагнулась лицомъ въ сторону брата.

— Вотъ и дура: никто на содержанье никого не брать, а помогъ добрый человкъ — вотъ и все,— отвтилъ Лыткинъ.— Ты это такъ и заруби на носу, если не хочешь, чтобы съ лстницы тебя спустили.

Коптяева смутилась. Она начала недоумвать насчетъ того, что длается въ дом ея брата.

— Да что же въ самомъ дх, это…— начала она.

— На носу заруби, слышишь, на своемъ носу заруби, что никто никого на содержанье не бралъ и что говорить объ этомъ нечего, если дорожишь своими боками,— внушительно повторилъ Лыткинъ.

Марья Егоровна широко открыла глаза.

— А теперь поведемъ другой разговоръ,— продолжалъ старикъ.— Ты у Муратовыхъ-то еще бываешь?

— Не была съ тхъ поръ, какъ Дашка отошла, а захочу, такъ и пойду,— отвтила Коптяева.

— Ну, такъ ты захоти!— усмхнулся Лыткинъ.

— Ужъ это не для васъ ли?— загорячилась Марья Егоровна.— И не думай, и не думай! Вы надо мной ломаетесь, а я… Да будь я…

— Такъ, значитъ, ты вотъ сегодня и сходишь къ нимъ,— невозмутимо перебилъ ее Лыткинъ.

— Да ни за что…

— И разузнаешь тамъ, богатъ ли графъ Викторъ Валерьяновичъ Баскаковъ,— продолжалъ Лыткинъ.

— Такъ это, значитъ, онъ!— съ радостью воскликнула Марья Егоровна.

— Что онъ?— сурово спросилъ старикъ, сдвинувъ брови.

Его видъ былъ настолько серьезенъ, что даже Марья Егоровна растерялась.

— То-есть благодтель-то,— начала она.

— Ишь, учиться начинаешь языкъ-то сдерживать,— засмялся Лыткинъ.— Ну, такъ вотъ что я теб скажу. Ты забудь и о томъ, что онъ благодтель. Это лучше будетъ. Думай просто, что все съ неба упало. Болтать-то лишняго не приходится. А узнать о его состояни, да о томъ, какъ все было,— узнай…

— Да говорю теб…— начала снова Коптяева.

— А, если полегчаетъ, къ теб завтра самъ заверну за отвтомъ,— перебилъ ее старикъ.

Въ эту минуту вошла Катерина Ивановна и принесла кофе. Лыткинъ круто перемнилъ разговоръ.

Марья Егоровна торопливо, обжигая губы и захлебываясь, напилась кофе и распрощалась съ родными, давая вполн искренне обты не ходить къ Муратих и не узнавать о состояни Баскакова. Она чувствовала, что братъ ее глубоко обидлъ, и ршилась не оказывать ему услуги. Но братъ зналъ ее лучше, чмъ она сама. Если бы самый злйшй врагъ далъ ей какое-нибудь поручене, касавшееся развдокъ, сплетенъ, слуховъ, она не задумалась бы ни на минуту исполнить это поручене. Долге годы шатанья по чужимъ домамъ для добываня куска хлба давно превратили эту женщину въ шпона по професси. Шпонство было ея единственною отрадою въ жизни, оно же было и главнымъ источникомъ ея безбднаго существованя. Если есть люди, которые могутъ сказать, что ихъ кормятъ исключительно ихъ руки, то Марья Егоровна по справедливости могла сказать, что ее кормятъ ея ‘ноги’ и ея ‘языкъ’. Въ город, гд покупается и продается все,— сплетня всегда можетъ сдлаться источникомъ наживы, это тоже предметъ купли и продажи. Марья Егоровна давно знала это по опыту и старалась имть въ своемъ распоряжени какъ можно больше этого товара. Она ненавидла тхъ людей, которые не повряли ей своихъ или чужихъ тайнъ. Она чувствовала себя несчастной, пристыженной, когда разыгрывался какой-нибудь скандалъ, подготовленй къ которому она не знала раньше. Сходя съ лстницы изъ квартиры Лыткиныхъ, она уже обзывала дурой себя за то, что ей раньше не пришла въ голову мысль побывать у Муратовыхъ, чтобы узнать, почему отошла отъ мста Даша. Также досадовала она на себя за то, что она не могла отвтить брату и насчетъ матеральныхъ средствъ Баскакова, не могла сказать ему при этомъ:

— Оселъ, оселъ ты этакй, чего мн узнавать-то, богатъ ли онъ, когда я это и такъ давно знаю!

Выбравшись на улицу, Марья Егоровна уже мчалась по направленю къ жилищу Муратовыхъ, мчалась помимо своей воли, потому что ее несли туда ноги. Она уже сгорала отъ нетерпня, ожидая результатовъ своихъ развдокъ. У Муратовыхъ ее встртила горничная Маша и поспшно увела ее къ себ въ комнату.

— А объ васъ спрашивала барыня,— торопливо проговорила она, когда он остались одн.

— Что такое? Кружевъ, что ли, надо или опять позаимствовать хочетъ денегъ?— спросила Марья Егоровна, цлуясь съ горничной и снимая свою шляпку.

— Нтъ, каке займы теперь!— засмялась горничная.— У насъ у самихъ теперь денегъ куры не клюютъ. Всего теперь столько, что въ обновахъ потонули. Все любовникъ даритъ. Да только не радуетъ все это.

— А что?— живо спросила Коптяева.

— Какъ-же-съ, у насъ горе: молодой графчикъ сбжали. Ха-ха-ха!

Горничная захохотала.

— Ну, такъ что же?

— Да вдь у нихъ тоже амуры шли.

Марья Егоровна ударила себя по колнкамъ.

— Да какъ же это я-то, мать моя, не знала! Ахъ, ты Господи! Вотъ оказя-то!

— Да мы и сами только посл догадались…

— Да богатъ онъ, что ли?

— Не очень, чтобы такъ богатъ! Ддушка ихъ богаты, мильонщики… Да дло не въ томъ: барыня очень ужъ влюблены въ нихъ.

— А-а! Значитъ онъ-то изъ чужихъ рукъ смотрятъ,— сообразила Коптяева насчетъ денежныхъ средствъ Баскакова.— Ну, да поговоримъ потомъ, а перво-на-перво веди къ барын.

Горничная доложила Муратовой о приход Марьи Егоровны. Аделаида Александровна поспшно велла провести Коптяеву въ будуаръ. У нея, по обыкновеню, не было въ эту минуту никакого опредленнаго плана въ голов, ей просто хотлось услышать что-нибудь объ отношеняхъ Баскакова и Даши.

— Здравствуйте, Марья Егоровна,— проговорила она, завидвъ входившую къ ней Коптяеву.

Коптяева поклонилась скромнымъ поклономъ.

— Приказывали звать, матушка? Что-нибудь купить желаете? Новыя кружева изъ Вологды мн прислали. Моднйше рисунки. Ротонда…— заговорила она и не успла кончить.

— Нтъ,— перебила ее Муратова, отрицательно качая головой.— Я просто недавно узнала, что двушка, которую я въ послднее время прютила у себя, ваша родственница.

— Какъ же, какъ же, родного брата дочь!— вздохнула Коптяева, точно скорбя, что она состоитъ въ родств съ Дашей.

— Такъ вотъ я и хотла предупредить васъ,— продолжала Муратова.— Ей грозитъ опасность. Она, кажется, увлеклась. Ее надо предостеречь.

Коптяева изобразила на своемъ лиц недоумне.

— То-есть какъ это, матушка, увлеклась?— спросила она наивнымъ тономъ.

— Да тутъ жилъ у насъ молодой графъ Баскаковъ,— пояснила Муратова.— Ну, можетъ-быть, онъ полюбезничалъ съ ней… она поврила… Я вдь ничего наврное не знаю…

Муратова путалась и не знала, что говорить.

— А-а!— сообразила Коптяева.— Такъ это значитъ вотъ на чьи деньги-то они и зажили такъ, и квартира, и платья,— все откуда взялось…

— Что?— торопливо воскликнула Аделаида Александровна, не совладавъ съ собою.— Значитъ, онъ ее содержитъ, здитъ къ ней?

Коптяева опять сдлала невинное лицо.

— Не знаю, вотъ вамъ крестъ, не знаю, матушка,— проговорила она, осняясь крестнымъ знаменемъ.— Что видла, то и говорю. Квартера огромнющая, все это уставлено, вотъ какъ у васъ, не въ обиду будь сказано, платья… да вотъ одно точь-въ-точь, какъ на васъ теперь, видла, въ клтку…

Муратову всю бросило въ жартъ: она почти съ ненавистью осмотрлась кругомъ, ей показалось отвратительно надтое на ней платье. Это не было чувство зависти. Нтъ, это была просто злоба на то, что ея соперница счастлива даже въ матеральномъ отношени не мене, чмъ она сама пользующаяся только этими матеральными удобствами и ничмъ боле.

— Мн нтъ никакого дла до того, какъ живетъ ваша родственница,— проговорила съ раздраженемъ Аделаида Александровна.— Я просто обязана была, какъ личность, взявшая подъ свое покровительство эту двочку, предупредить васъ.

— Покорно благодарю, матушка, покорно благодарю!— поклонилась Марья Егоровна.

— Викторъ Валерьяновичъ очень не богатъ,— продолжала Муратова.— У него было двадцать или двадцать пять тысячъ своихъ денегъ, и онъ проживаетъ изъ. Черезъ годъ, черезъ два онъ останется безо всего и броситъ вашу родственницу. Или она думаетъ, что онъ на ней женится? Этого никогда не позволять его родные…

— Ужъ гд же жениться, матушка!— согласилась Марья Егоровна.

— Онъ броситъ ее, конечно, очень скоро,— продолжала Аделаида Александровна.— У него, вроятно, это не первая любовница…

— Знаю, знаю, матушка,— смиренно замтила Коптяева.

Аделаида Александровна вся вспыхнула.

— Что?— спросила она, сдвинувъ брови.

— Я говорю, матушка, что извстно, что у такого красавчика любовницъ всегда найдется,— пояснила Марья Егоровна.— Наша вдь сестра дура, дура, не здсь будь сказано, чуть увидитъ смазливую рожицу, сейчасъ и вшается на шею…

Муратову всю передернуло. Она уже сожалла, что позвала эту глупую женщину. Но ей такъ хотлось узнать, сошелся ли Баскаковъ съ Дашей. Теперь, повидимому, она удовлетворила свое ревнивое любопытство и могла отпустить эту женщину. Но ей хотлось сдлать още одну попытку.

— Я не обвиняю вашу родственницу,— начала она. Она молода и неопытна. Она не предвидитъ, что выйдетъ изъ ея поступка. Но вы должны ее предупредить.

— Предупрежу, матушка, предупрежу,— поклонилась Коптяева.— Ужъ извстно, поиграетъ, потшитъ свою волюшку, да потомъ и броситъ. Надъ нею же съ новой полюбовницей смяться будетъ. Они ужъ всегда такъ, мужчины-то…

Муратова опять раскраснлась. Въ ея голов промелькнула мысль, что, можетъ-быть, Викторъ смется теперь съ Дашей и надъ нею, надъ Аделаидой Александровной!

— Вы объясните ей, что дло еще можно поправить,— сказала она.— Ей можно найти приличнаго жениха…

— Жениха?— переспросила Коптяева.

— Да… Я знаю одного молодого человка, который, вроятно, охотно женился бы на ней…

— Слушаю, матушка, слушаю,— опять поклонилась Коптяева.— Изъ чиновниковъ?

— Да… Ему дали бы хорошее мсто, приданое за ней…

— Приданое? Кто же это, матушка, далъ бы приданое-то?— простодушно спросила она.

— Родня Виктора Валерьяновича… мы… однимъ словомъ, это дло уладилось бы.

Муратова встала. Она была взволнована. Коптяева поняла, что ее вжливо просятъ выйти, и съ поклонами стала удаляться изъ будуара.

— Вы не забудьте сказать ея отцу объ этомъ жених,— сказала ей вслдъ Муратова.

— Хорошо, матушка, хорошо. Какъ забыть!— отвтила съ порога Коптяева.

— Ну, что?— спросила горничная, увидавъ Марью Егоровну.

— Ахъ, ха-ха!.. И рветъ, и мечетъ!— отвтила Коптяева, махая руками.— Какъ кошка въ него-то влюблена. Ужъ и смху мн было. Говорю я: ‘ужъ и какъ не быть у него полюбовницамъ’, а сама на нее смотрю, а она-то, она-то, какъ вскрикнетъ: ‘что-о?’ Это думала, что я про нее все знаю. А я потупила глаза-то, да и говорю: ‘вдь наша сестра дура’. Ахъ! ха-ха!

Коптяева опять замахала руками, не имя силъ удержаться отъ пошлаго смха.

— Ну, отбаловали же вы ее!— засмялась и горничная.

— По-дломъ вору и мука!

— Кофею вы не хотите ли?— спросила горничная.

— Нтъ, въ трехъ домахъ пила! Ну его!— махнула рукой Коптяева и стада собираться домой.— У меня еще дловъ по маковку.

Она теперь съ нетерпнемъ ждала слдующаго дня, чтобы ошеломить брата новостями. Но насталъ слдующй день, а братъ не шелъ. Пришелъ день и къ концу, а брата все не было. Коптяева была какъ на иголкахъ. Она полагала, что братъ запилъ. На другой день она не вытерпла и чмъ-свтъ понеслась въ квартиру Лыткиныхъ. Она застала брата уже безъ памяти. Онъ лежалъ въ постели. Марь Егоровн было трудно не высказать всего слышаннаго Катерин Ивановн и Даш, но она геройски превозмогла себя и только мелькомъ замтила Даш:

— А ужъ и зла же на тебя Муратиха!

Даша пожала плечами и спокойно отвтила:

— Что же мн до нея за дло?

XXXV.

Какъ только выздоровлъ Андрей Егоровичъ, такъ тотчасъ же сестра сообщила ему все, что узнала въ дом Муратовыхъ. Она теперь ужъ интересовалась ‘исторей’, чувствуя, что братъ хочетъ ‘заварить какую-то кашу’. Преданная всего душою шпонству, разузнаваню новостей, слуховъ и скандаловъ, Марья Егоровна являлась первою помощницей въ тхъ длахъ, которыя ‘заваривали кашу’, какъ она выражалась сама. Тамъ, гд заваривалась каша, Марья Егоровна всегда оставалась въ барышахъ. Этихъ барышей ждала она и теперь. Какъ ни ругалась она съ братомъ, какъ ни третировалъ онъ ее, она все-таки признавала его умственное превосходство надъ собою и теперь понимала очень хорошо, что онъ не безъ цли не велть ей намекать Даш о Баскаков и приказалъ разузнать о денежныхъ средствахъ Баскакова. Но каке планы были у него въ голов — этого она не могла понять и ее мучило любопытство.

— Что же ты длать-то будешь?— спрашивала она брата, угощая его у себя кофе посл сообщеня ему новостей.

— Подамъ на него прошене, что соблазнилъ несовершеннолтною двушку,— серьезно отвтилъ Лыткинъ, смотря прямо въ глаза сестр.

— Такъ, отлично, отлично!— радостно воскликнула она, потирая руки.— Я такъ и думала, такъ и думала!

Она поближе придвинулась къ брату.

— Ну, и заставятъ или жениться, или выдать обезпечене,— продолжалъ старикъ тмъ же тономъ.

— А-а! Такъ вотъ ты для чего узнавалъ-то, много ли у него денегъ.— сообразила Коптяева.— Это нужно знать, нужно!

— Да, для этого.

— Я такъ и знала, такъ и знала!

— Ну, и вышла дура!— лаконически отвтилъ Лыткинъ, и сталъ прихлебывать кофе.

Марья Егоровна растерялась и остолбенла.

— Да что же ты, въ самомъ дл…— въ смущени качала она, вспыхнувъ отъ гнва.

— Дура, говорю, такъ дура и есть,— хладнокровно повторилъ Лыткинъ.— Въ томъ-то и дло, что никакого тутъ обольщеня нтъ, а просто добрый человкъ помогаетъ бдной семь… А это никому не запрещается. За это въ судъ не тянутъ.

Лыткинъ вздохнулъ. Марья Егоровна въ недоумни широко открыла глаза.

— Чего глаза-то пучишь?— усмхнулся старикъ.— Въ томъ-то и горе, что сегодня онъ благодтельствуетъ, а завтра бросить можетъ. И никому жаловаться не можемъ, роптать не смемъ…

Онъ опустилъ голову и началъ барабанить пальцами по столу.

— Да какъ же такъ!— недоумвала Коптяева, окончательно сбитая съ толку.

— Да вотъ такъ же!— проговорилъ Лыткинъ.— Не ходилъ бы я понуривъ голову, если бы какой-нибудь подлецъ мою дочь обезчестилъ, не сидлъ бы у тебя теперь, а обивалъ бы пороги въ судахъ да у родныхъ его. Лыткинъ безчестить свою дочь никому не позволитъ, Лыткинъ найдетъ на всякаго подлеца управу. А теперь — теперь надостъ этому щелкоперу кормить насъ, ну и не станетъ, и не станетъ… А потомъ что?— Опять голодъ и холодъ, опять писанье прошенй мужичью… Старъ я, слабъ я сталъ, силъ лтъ пресмыкаться… отдыхъ нуженъ…

— Да ты ей сказалъ бы…— начала совсмъ растерявшаяся Марья Егоровна.

— Что сказать-то? Чтобы она къ нему на шею вшалась? Да?— сурово спросилъ старикъ.— Опять ты дура. Да разв дочь-то у меня такая, разв Даша-то у меня теб чета?

— Ахъ, Господи, невидаль какая! Тоже, чай, не каменная!— воскликнула Коптяева.

— Вотъ это ты врно сказала: не каменная!— задумчиво проговорилъ Лыткинъ.— Только боюсь я, что надостъ-то ему няньчиться съ нами раньше, чмъ онъ узнаетъ, что она не каменная… И самъ-то онъ какой-то… Богъ его знаетъ, либо дуракъ, либо мокрая курица.

— Ты его видлъ?

— Мелькомъ… На глаза не лзу и Катерин приказываю не лзть… Можетъ еще намозолимъ глаза, отвадимъ… Тоже не приглядны мы… Вонъ и ты: пусти я тебя въ домъ да позволь теб болтать, что попало, такъ ты такъ-то запугаешь Дашу, что она и отъ благодянй откажется, и въ самомъ дл себя его содержанкой сочтетъ…

Коптяева только теперь сообразила тактику брата и прониклась еще большимъ уваженемъ къ нему. Онъ, тяжело кряхтя, поднялся со стула.

— Ну, я пойду, Марья!— сказалъ онъ.

— Прощай, родной, прощай! Авось дло мука будетъ!— необычайно привтливо проговорила Марья Егоровна, провожая его.

Она теперь была глубоко заинтересована участью Даши. Она никакъ не могла сообразить, какъ это Даша можетъ оставаться въ чистыхъ отношеняхъ къ Баскакову, и въ конц концовъ приходила опять къ одному и тому же отрадному для нея и для ея брата выводу, что и Даша то каменная. Это былъ грубый выводъ человка, погрязшаго среди пошлой, будничной жизни и запасшагося только мелочной, жалкой практичностью. Это былъ животный цинизмъ, не имвшй возможности представить себ такя чистыя отношеня, у которыхъ не было бы грязной подкладки. Къ несчастью, въ настоящемъ случа ожиданя Марья Егоровны должны были осуществиться,— осуществиться то вслдстве тхъ мотивовъ, которые были доступны ея пониманю,— но все же осуществиться.

XXXVI.

Отношеня Даши и Виктора Валерьяновича были довольно странны. Они любили другъ друга, но какъ-то боязливо, осторожно, нершительно. Викторъ Валерьяновичъ краснлъ, ршаясь на робкй поцлуй, Даша была скупа на эти поцлуи. Но Викторъ Валерьяновичъ не тяготился своимъ положенемъ и наслаждался этой платонической любовью. Въ его отношеняхъ къ этой молодой двушк ярко сказались особенности его характера, его натуры. Въ немъ то было бурныхъ, страстныхъ порывовъ, которые заставляютъ человка позабыть все и надлать самыхъ сумасбродныхъ поступковъ. Ему было отрадно, что онъ можетъ сидть такъ близко подл этого прелестнаго созданя, что онъ можетъ по цлымъ часамъ любоваться этимъ молодымъ лицомъ, что онъ можетъ положить голову на эти колни любимой двушки и мечтать Богъ знаетъ о чемъ, говорить, не думая о томъ, что говорится. Въ эти минуты, когда онъ сидлъ у ногъ двушки, положивъ голову на ея колни, лаская ея руку, заглядывая ей полузакрытыми глазами въ лицо, шопотомъ говоря слова любви, онъ походилъ и на больного ребенка, и на утомленнаго раннимъ развратомъ юношу. Дряблость, женственность, нершительность, безсиле сказывались теперь въ каждомъ его движени, въ каждомъ слов, сказывались потому, что здсь ему приходилось поступать самостоятельно, не по тому шаблону, по которому была выкроена его свтская жизнь. Въ свт онъ казался и умнымъ, и самостоятельнымъ, и благороднымъ, однимъ словомъ, отличался всми добродтелями свтскаго человка, и въ этомъ не было ничего удивительнаго: у него былъ извстный шаблонъ, сообразно съ которымъ онъ могъ выкраивать каждую фразу, каждый поступокъ. Здсь было не то: здсь нужно было самому выбрать ту или другую дорожку и разсчитать, какъ удобне будетъ идти по ней. На это у него не хватало ни силъ, ни уха, ни характера. Онъ цловалъ Дашу и боялся этихъ поцлуевъ, онъ не могъ оторваться отъ нея и не зналъ, что же будетъ дальше, онъ говорилъ о женитьб на ней и не могъ начертать плана для осуществленя этой мысли. Если бы на мст Даши была въ эти минуты опытная и страстная женщина,— она пробудила бы въ немъ порывы страсти, которыми, въ конц-концовъ, должна была кончиться эта нга сладострастя. Но Даша боле всего боялась окончательнаго сближеня съ Викторомъ Валерьяновичемъ. Она боялась этого потому, что считала ‘за грхъ и за позоръ’ незаконную связь съ постороннимъ мужчиной. Она боялась этого потому, что ей страшно было сдлаться матерью незаконнаго ребенка. Она боялась этого потому, что Викторъ Валерьяновичъ казался ей такимъ ‘ребенкомъ’, котораго можно погубить, увлекши его. Вс эти ‘страхи’ и ‘ужасы’ охлаждали въ молодой двушк искренне порывы страсти и ставили ее въ ложное положене къ любимому человку. Она подъ влянемъ страсти готова была броситься ему на шею и черезъ минуту подъ влянемъ страха готова была бжать отъ него. Смотря такъ на вещи, молодые люди старались уврить себя, что они находятся другъ въ другу въ отношеняхъ жениха и невсты, и вовсе не замчали, что они стоятъ другъ въ другу въ отношеняхъ любовника и любовницы, правда, платоническихъ, но все-таки любовниковъ. Ихъ любовныя отношеня были бы смшны, если бы они не были такъ жалки. Эти отношеня были плодомъ привитыхъ къ нимъ съ дтства взглядовъ, плодомъ ихъ искалченныхъ натуръ. Правда, что Викторъ Валерьяновичъ и Даша развивались въ совершенно различныхъ слояхъ общества, но правда и то, что и въ палатахъ Баскаковыхъ, и въ подвал Лыткиныхъ молодые люди съ дтскихъ лтъ насмотрлись на одинъ и тотъ же развратъ и получили отвращене къ этому разврату, но какъ бы ни было велико это отвращене къ разврату, онъ все-таки коснулся ихъ душъ, наложилъ свои слды на ихъ воображене, оставилъ въ нихъ неизгладимое впечатлне. Они сами не развратничали такъ, какъ развратничали ихъ ближне, быть-можетъ, только потому, что такой развратъ возмущалъ эстетическое чувство Виктора, а въ запуганной, забитой судьбою Даш пробуждалъ страхъ и стыдъ. Но не имя возможности отдаться ни беззавтной любви, ни беззавтному разврату, потерявъ способность понимать чутьемъ, что платоническое сластолюбе не есть чистая и невинная любовь, эти больныя дти столицы незамтно для самихъ себя сближались все тсне и тсне, тмъ боле, что имъ приходилось въ сущности быть вмст только въ четырехъ стнахъ, съ-глазу на-глазъ. Викторъ Валерьяновичъ не ршался въ весенне дни похать съ Дашей кататься на острова, не ршался пройти съ нею рука объ руку по людной улиц, не ршался похать съ ней въ театръ. Подобныя появленя его съ Дашей публично дали бы право называть ее его любовницей. Онъ уже зналъ, что въ свт говорили про его связь съ какой-то ‘гризеткой’. Кто разгласилъ про эту связь, кто далъ Даш назване ‘гризетки’,— догадаться было не трудно. Баскаковъ очень хорошо понималъ, что показать эту ‘гризетку’ обществу — значило навсегда закрыть для нея двери въ это общество, давъ поводъ людямъ сказать потомъ, что онъ женился на своей содержанк. Покуда свтъ не видалъ этой ‘гризетки’, до той поры толки о ней, о его связи съ ней, имли значене ‘сплетни’. Первое его появлене вдвоемъ съ этою ‘гризеткой’ дало бы право возвести сплетню на степень несомнннаго факта. Вдь свтъ очень хорошо зналъ, что никакая невста не станетъ за годъ, за два до свадьбы разъзжать вдвоемъ съ своимъ женихомъ на гулянья и въ театры. Не желая показывать Дашу никому, Викторъ Валерьяновичъ пересталъ почти являться въ обществ и большую часть свободнаго времени проводилъ въ уютной комнатк Даши. Толки, мечты, чтоне, музыка, пне,— все это тсно сближало молодыхъ людей, и порою, когда наставалъ часъ разлуки, Баскаковъ грустно говорилъ Даш:

— Я, кажется, никогда бы не ушелъ отсюда!

Онъ цловалъ ея руки, онъ заглядывалъ ей въ глаза. Она смущалась: ей самой становились тяжелы ихъ отношеня.

— И когда это настанетъ день, когда я назову тебя своею женою!— восклицалъ онъ.

— Ты знаешь, что теперь этого сдлать нельзя,— отвчала она.— Что скажутъ твои родные…

— Что мн до нихъ!— говорилъ онъ.

— Нельзя же теб ни за что, ни про что огорчить и оскорбить тхъ, кто такъ любилъ, кто такъ любитъ тебя,— замчала она.

— Ну, я спрошу ихъ позволенья,— говорилъ онъ.

— И покажешь имъ необразованную, полуграмотную невсту?— замчала она.— Вдь имъ придется краснть за меня, а мн… Нтъ, я сама не ршилась бы сдлаться твоею женою теперь…

— Милая, милая, ты права!— опускалъ онъ голову.

Она задумывалась все сильне и сильне, и передъ нею вставалъ роковой вопросъ: ‘на что же я надюсь въ будущемъ?’ Когда онъ уходилъ, она проводила безсонныя ночи, и въ ея голов мелькало: ‘Но возможна ли вообще наша свадьба? Позволятъ ли его ддъ и бабка ему жениться на мн? Едва ли. А если не позволятъ, что тогда? Онъ женится помимо ихъ воли, огорчитъ ихъ, будетъ мучиться всю жизнь, что онъ отравилъ ради своего каприза всю остальную жизнь стариковъ’.

— А что, простили ли бы теб твои ддъ и бабка, если бы ты женился на мн противъ ихъ воли?— спрашивала она при свидани у Виктора Валерьяновича.

— Нтъ,— отвчалъ онъ.— Ддъ добрый человкъ, но онъ не прощаетъ неповиновеня и непокорности. У него на этотъ счетъ свои взгляды. Но зачмъ ты это спрашиваешь? Неужели ты думаешь, что если мн придется выбирать между его любовью ко мн и нашимъ обоюднымъ счастьемъ, то я пожертвую послднимъ?

— О, нтъ, я знаю, какъ ты поступишь!— сжимала она его руку.

‘Не простятъ. Значитъ, онъ долженъ будетъ выйти изъ ихъ круга, бросить всхъ родныхъ и знакомыхъ, у которыхъ онъ-можетъ встртиться съ ддомъ и бабкой?’ — думала она.

— Но вдь теб было бы очень тяжело встрчаться съ стариками посл ссоры,— замчала она.

— Я и не встрчался бы съ ними,— отмчалъ онъ.— Если бы мы поссорились, то мн пришлось бы оставятъ мой полкъ.

— Оставить полкъ?— съ изумленемъ спрашивала она

— Да, служба въ нашемъ полку стоить очень дорого,— замчалъ онъ:— а я не такъ богатъ. Я былъ бы богатъ только въ томъ случа, если бы ддъ удлилъ мн часть своего имня. Да вдь это пустяки, гд служатъ. Я могу служить и въ другомъ полку, наконецъ, могу бросать военную службу… Мы ухали бы изъ Петербурга, чтобы не встрчаться съ тми знакомыми, которые будутъ коситься на насъ… Т знаешь, мн нужна только ты.

— Милый, добрый мой!— шептала она.

‘Господи, какъ онъ любитъ меня, я за эту любовь и лишу его всего, что было дорого ему до сихъ поръ,— думала она:— родныхъ, знакомыхъ, избранной имъ службы, надеждъ на поступлене въ академю, столичной жизни, богатства,— всего, всего лишу его и данъ за это только любовь… Во вдь она и теперь принадлежитъ ему… За что же я отниму отъ него все? За право называться его женою, а не любовницей… за право, которое не дастъ мн даже возможности стать съ нимъ рядомъ въ томъ кругу, къ которому принадлежитъ онъ теперь’.

Она грустно склоняла свою голову. Ее смущали сотни и сотни вопросовъ.

‘Какъ повляетъ на него перемна жизни, службы, среды? Вынесетъ ли онъ небогатую жизнь? Не упрекнетъ ли отъ хоть когда-нибудь, хоть намекомъ ее за то, что онъ лишился всего ради нея? Иметъ ли она право навязывалъ ему своихъ родныхъ? Не будетъ ли ему тяжело содержать ихъ, жить съ ними? Вдь отецъ теперь еще ищетъ работы, стремится пробрсти что-нибудь, а посл ея замужества онъ будетъ радъ возможности жить на чужой счетъ. Она знаетъ своего отца. Теперь онъ прячется отъ Баскакова, и тогда онъ явится передъ зятемъ со всми своими грязными чувствами, взглядами, идеями. Не лучше ли порвать эту связь теперь? Да разв онъ, Викторъ, согласится на это? Нтъ, онъ зашелъ слишкомъ далеко, онъ слишкомъ сильно полюбилъ ее, чтобы броситъ ее. Да и въ состояни ли она сама оторваться отъ него? Но что же длать? что длать? И опять въ ея голов смутно, едва уловимо проносилась мысль: ‘теперь бы умереть’.

Ее бросало въ дрожь при этой роковой, все чаще и чаще появлявшейся въ ея голов мысля.

А Викторъ Валерьяновичъ длался все нжне и нжне. Онъ ласкался къ ней, какъ дитя къ матеря, какъ малютка въ взрослой. Вообще во всей его фигур, во всхъ его манерахъ было много чисто-дтскаго, добродушнаго, мягкаго. Заученныя серьезность, холодность, полированность свтскаго человка, все это уступало здсь мсто слабости, мягкости, чувствительности и какой-то азатской нг. Иногда въ голов Даши мелькала мысль, что онъ похожъ на ребенка и что этого-то ребенка она погубитъ своею любовью. Въ эти минуты она съ глубокою нжностью глядла на него и давала мысленно обты погибнуть самой, по не погубить его. Въ эта дни Викторъ Валерьяновичъ отдавался весь своимъ сладкимъ чувствамъ, своей нг, своему платоническому сладострастю и длался еще боле младенцемъ, чмъ прежде, Даша же, подъ влянемъ страха, за будущее, работала головой и становилась все сосредоточенне и серьезне. Ихъ отношеня убаюкивали его умъ и будили ея мысли.

XXXVII.

Въ свт, между тмъ, шли все чаще и чаще толки о Виктор Баскаков.

Аделаида Александровна была главнымъ источникомъ этихъ толковъ. Мысль о Виктор не давала ей покоя. Аделаида Александровна то сердилась на этого человка, то плакала о немъ. Знать, что онъ длаетъ, отвлечь его отъ Даши, добиться примиреня съ нимъ — вотъ что всего боле занимало ее. Казалось, если бы Викторъ вернулся теперь къ ней снова, она обняла бы его колни, она сдлалась бы его рабой. Впервые ей стало вполн ясно, что ради этого человка она готова на всевозможныя униженя. И чмъ ближе сходился съ ней баронъ, тмъ дороже становился ей Викторъ, тмъ съ большею злобою она говорила объ этомъ человк. Посл встрчи Муратовой съ Марьей Егоровной Коптяевой она пришла въ сильнйшее раздражене и впервые въ жизни даже обошлась очень грубо съ своею горничной.

Смущенная Маша, не зная, какъ задобрить барыню, некстати стала ей говорить, что Марья Егоровна разсказывала и ей, Маш, о своей племянниц. Аделаида Александровна вспылила.

— Не смй мн говорить объ этой мерзкой двчонк!— закричала она.— Что мн за дло, какъ она развратничаетъ!

Но слова горничной вдругъ напомнили Муратовой о Виктор. ‘Если бы онъ не бросилъ ее, она не сошлась бы съ барономъ, она не погибла бы’. Эта мысль промелькнула въ голов молодой женщины, и никакой внутреннй голосъ ужо не шепталъ ей, что она начинаетъ даже путать хронологю событй для оправданя себя.

— Я, сударыня, только такъ,— сконфузилась Маша.— Ужъ очень смшно, что она, какъ съ братомъ, живетъ съ Викторомъ Валерьяновичемъ.

Муратова вся покраснла, ей вспомнилось, что и съ нею Викторъ жилъ сначала, какъ братъ съ сестрою. Передъ нею вдругъ воскресли вс эти сцены, сиднье вдвоемъ въ тишин будуара при слабомъ и мягкомъ свт лампъ, тихй разговоръ или молчаливое мечтанье Богъ знаетъ о чемъ, онъ сидитъ у ея ногъ, положивъ курчавую голову ей на колни, она безсознательно касается рукой его шелковистыхъ волосъ, они смотрятъ на полупотухающй огонь въ камин и уносятся въ грезахъ куда-то далеко, далеко, гд ярче свтитъ солнце, гд тепле воздухъ, гд все цвтетъ.

На мгновенье Муратова словно опять отдалась сладкому чувству этой восточной лни, этой сладострастной нги, потомъ она вздрогнула, вспомнивъ, что ея мсто занимаетъ теперь другая, и по ея лицу скользнула не то злая, не то презрительная усмшка.

— Все это глупо… глупо!.. Нмецкая чувствительность!— безсознательно пробормотала она.

— Да-съ и по-нмецки, и по-французски учатъ,— поторопилась прибавить Маша, не понявъ словъ Аделаиды Александровны.— Гувернерки къ нимъ ходятъ…

— Что?— спросила пораженная Муратова.

— Да-съ, Викторъ Валерьяновичъ нанялъ ей учительшу…

— А-а! Образованную содержанку хочетъ имть! Стыдно со показать кому-нибудь неотесанною!— засмялась Аделаида Александровна ироническимъ, злымъ смхомъ.

‘Ужъ не Викторъ ли разсказываетъ въ свт о моей связи съ этимъ жидомъ?’ — мелькнуло въ ея голов, и она уже готова была возвести это предположене на степень дйствительнаго факта, забывъ, что дло было очевидно для всхъ и безъ Виктора.

— Они жениться хотятъ на ней,— добавила горничная.

Муратова вспыхнула.

— Кто ему позволитъ!.. Ступай и не смй мн больше говорить о ней.

Аделаида Александровна осталась одна и заходила по будуару. ‘Какъ братъ съ сестрой живетъ, учитъ ее, хочетъ жениться,— мелькало въ ея голов.— Нтъ, этому не бывать!’ Викторъ бросилъ ее, Муратову, для этой двчонки. Онъ сдлалъ видъ въ театр, что не видитъ ее, Муратову. Онъ не отвтилъ ей, Муратовой, на ея письмо, написанное къ нему посл ихъ разрыва, полное слезъ и моленй. Онъ, можетъ-быть, распускаетъ про нее разные слухи. Онъ теперь думаетъ насладиться счастьемъ съ этой двчонкой, ввести ее въ свой кругъ. Эта двчонка, быть-можетъ, тоже подниметъ передъ нею. передъ Муратовою, голову и скажетъ: ‘я честная женщина’. Увидимъ! Ей, Муратовой, стоитъ сказать только слово — и вс знакомые Виктора будутъ знать, что онъ держитъ на содержаньи какую-то нищую, какую-то горничную, тогда что-то скажетъ Викторъ, какъ-то онъ введетъ въ свою семью эту двчонку, развратницу, нищую, какъ-то сниметъ съ нея клеймо своей бывшей любовницы?

Черезъ день, черезъ два у Муратовой были гости. Въ числ ихъ былъ и Петръ Павловичъ Муратовъ. Разговоръ случайно коснулся Виктора Валерьяновича.

— А онъ такъ и испарился,— лниво замтилъ Петръ Павловичъ.—Его нигд даже не встртишь.

— Онъ у ногъ своей подруги,— засмялась Муратова.

— Вотъ какъ! Началъ жить,— небрежно усмхнулся Петръ Павловичъ.— Впрочемъ, лучше поздно, чмъ никогда..

— Да, очень жаль только, что это совсмъ необразованная и жалкая личность,— замтила съ пренебреженемъ Аделаида Александровна.— Ты ее, кажется, видлъ. Она. жила у меня недавно горничной. Я ее отыскала гд-то въ трущоб и хотла ей помочь. Но это было уже вполн погибшее созданье… Впрочемъ, ты, Пьеръ, можетъ-быть, будешь имть счастье назвать ее родственницей. Викторъ думаетъ на ней жениться.

— Значитъ и теб надо готовиться къ прему новобрачныхъ?— иронически засмялся Петръ Павловичъ.

— Ну, нтъ, отъ этого-то онъ избавитъ хотя меня, потому что я слишкомъ хорошо ее знаю,— нажала плечами Муратова.

Этого разговора было достаточно, чтобы на другой день по городу пронесся слухъ о связи Баскакова съ ‘падшй двушкой’, на которой онъ думаетъ даже жениться. Одинъ изъ нмецкихъ поэтовъ говорить:

Злое слово, катаясь, растетъ,

Наподобе снжнаго кома:

Бросишь горсть у себя изъ воротъ —

Встртишь холмъ у сосдняго дома.

Въ отношени городскихъ толковъ и сплетенъ насчетъ ближняго это совершенно врно. Баскаковъ сдлался къ нсколько дней сказкой тхъ салоновъ, гд праздные, скучающе люди были рады каждой сплетн, и особенно сплетн, касавшейся Баскакова. Фамиля Баскаковыхъ, какъ мы говорили, была не запятнана, или, по крайней мр, считала себя незапятнанною.— это заставляло общество злобво радоваться удобному случаю запятнать, эту фамилю. Баскаковы держались въ сторон отъ людей, которыхъ они считали выскочками, новой аристократей, буржуазными знаменитостями — это служило не малымъ поводомъ къ тому, чтобы злорадно трезвонить о предстоящемъ неравномъ брак одного изъ этихъ чваныхъ старыхъ баръ. Самъ Викторъ Баскаковъ смущалъ до сихъ поръ золотую молодежь, свтскихъ гулякъ, титулованныхъ petits ervs своею безупречною и скромною жизнью — это было важною причиною для умышленнаго преувеличеня его отношенй къ какой-то ‘гризетк’, какъ окрестили Дашу въ свт. Одни говорили, что Баскаковъ уже тайно женился на ней, друге разсказывали, что онъ надлалъ ради нея долговъ, такъ какъ она окружена баснословною роскошью, третьи передавали, что она его держитъ въ рукахъ, заставляетъ но цлымъ часамъ стоять у дверей и молить о прав войти къ ней, что она бьетъ его туфлями за то, что ей испортила портниха платье, что даже ея мать и отецъ третируютъ его ея canaille, четвертые разсказывали чудеса о ея безграмотности, о томъ, что она говоритъ ‘эвто’, вмсто ‘это’, ‘будить’, вмсто ‘будетъ’, ‘ногамъ’, вмсто ‘ногами’, что, однимъ словомъ, Машка Соловей, хорошо извстная всмъ товарищамъ Баскакова, была образованне подруги Виктора даже въ то время, когда еще ходила въ рубищ или канканировала ради куска насущнаго хлба въ залахъ разныхъ танцклассовъ.

Вс подобныя сплетня и басни доходятъ обыкновенно позже всего до того лица, до котораго он касаются. До Виктора же Валерьяновича имъ было еще трудне дойти, такъ какъ онъ въ послднее время чуждался прятелей еще больше, чмъ прежде. Правда, онъ слышалъ дв-три шутки насчетъ своихъ отношенй къ какому-то прелестному созданю, но онъ сумлъ такъ отвтить шутникамъ, что отбилъ у нихъ охоту шутить. Но если онъ былъ очень мало посвященъ въ эти толки, то были посвящены въ нихъ его родные. Дядя Виктора Валерьяновича, графъ Матвй Ивановичъ Баскаковъ, сильно не долюбливалъ этого ‘любимчика’ стариковъ Баскаковыхъ и былъ бы радъ, если бы старики почему-нибудь лишили Виктора наслдства. Дядя очень хорошо зналъ, что женитьба его племянника на какой-то ‘нищей’, на какой-то ‘дочери подвала’, на какой-то ‘гризетк’ заставитъ стариковъ лишить внука наслдства. Но Матвй Ивановичъ былъ слишкомъ богатъ для того, чтобы ставить лишня сто-двсти тысячъ выше фамильной чести. Онъ прежде всего помнилъ, что его племянникъ такой же графъ Баскаковъ, какъ и онъ самъ, и что каждое пятно, которое ляжетъ на этого человка, ляжетъ на ихъ фамилю. Ни минуты не задумываясь, онъ вызвалъ Виктора Валерьяновича на объяснене при первой ихъ встрч.

— Про тебя, Викторъ, ходятъ каке-то странные, скажу даже боле — невроятные слухи,— замтилъ онъ.— У тебя тамъ завелась какая-то компрометирующая тебя связь.

— Это ложь!— горячо возразилъ Викторъ Валерьяновичъ, никакъ не ожидавшй, что дядя узнаетъ о его отношеняхъ къ Даш раньше, чмъ онъ объяснитъ дло дду и бабк.— Правда, я надюсь жениться, но и только.

— На комъ?— спросилъ дядя.

— На очень бдной двушк,— отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Жившей гд-то въ горничныхъ?

— Я надюсь объяснить все лично дду, когда онъ прдетъ,— отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.— Вамъ я могу только сказать одно: что дай Богъ, чтобы вс наши родные, которыхъ занимаетъ моя невста, были такъ же честны, какъ она.

Дядя пожалъ плечами.

— Я думаю, нужно многое, кром честности, чтобы вступить въ нашу семью,— проговорилъ онъ.

— Я не буду умолять никого изъ родныхъ о томъ, чтобы былъ оставленъ за ихъ столомъ приборъ и для моей жены. Я женюсь лично для себя,— замтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Смотри, не потеряй права на приборъ за нашими столами и для себя.

— Вы знаете, что и прежде близке мн люди не особенно старались, чтобы дать мсто этому прибору.

— Я исполнилъ свою обязанность, все дальнйшее — твое дло,— проговорилъ дядя.

— Я вамъ очень благодаренъ, что вы такъ заботитесь обо мн,— отвтилъ племянникъ.

Дядя и племянникъ сухо оборвали разговоръ и перешли къ другимъ предметамъ. Но дядя написалъ пространное письмо за границу, племянникъ же, въ свою очередь, счелъ нужнымъ послать туда письмо и отъ своего имени.

Гроза начинала собираться.

XXXVIII.

Еще сильне, чмъ о Виктор Баскаков, толковали въ свт о Муратовой. Позорные слухи про ея связь съ барономъ Гельфрейхомъ быстро облетли вс салоны, гд скучаетъ высшее петербургское общество.

Въ этомъ не было ничего особеннаго, ничего удивительнаго. Баронъ Гельфрейхъ любилъ разные предметы роскоши и искусства, любилъ богатство и женщинъ, но любилъ все это не такъ, какъ ‘скупой рыцарь’. Онъ любилъ эти предметы не потому, что ему прятно было любоваться ими одному, но потому, что ихъ можно было выставлять на удивлене толпы, хвастать ими, возбуждать ими зависть. Хвастовство было у него въ натур. Онъ хвасталъ всмъ: и своимъ развратомъ, и своимъ умньемъ провести каждаго человка, и своимъ цинизмомъ, и своимъ тяжелымъ прошлымъ, которое онъ побдилъ своею энергею, своимъ умомъ, своею ловкостью. Вся его великолпная обстановка, вс его крупныя и гласныя пожертвованя, вс его лукулловске пиры были простымъ слдствемъ потребности хвастнуть передъ обществомъ, пустить пыль въ глаза, заставить говорить о себ. Безъ этой потребности онъ жилъ бы такъ же грязно, какъ жили его предки, онъ дрожалъ бы надъ каждой копейкой, какъ дрожали они. Но, увлекаемый страстью къ хвастовству, онъ бросалъ деньги на-втеръ, умя въ то же время выжать ихъ изъ людей всми законными и незаконными средствами. Свтъ всегда очень скоро узнавалъ, когда баронъ покупалъ новую картину Айвазовскаго или когда баронъ мнялъ старую любовницу на новую. Свтъ узнавалъ тотчасъ же имена этихъ женщинъ и не безъ зависти смотрлъ на этого уродливаго побдителя женскихъ сердецъ и изъ-за угла швырялъ съ злобою грязью въ этихъ женщинъ, нердко преклоняясь при встрч съ ними. Муратова не могла избгнуть общей участи. Баронъ не могъ пощадить ее, потому что онъ вообще не умлъ щадить женщинъ и мене всего походилъ въ этомъ отношени на рыцаря или свтскаго человка. Вообще этотъ выросшй въ грязи, едва грамотный, не особенно умный, носившй на себ печать пошлости человкъ, казалось, говорилъ ‘свту’ каждымъ своимъ поступкомъ: ‘посмотрите, какъ я пошлъ, циниченъ, наглъ, невжественъ, и все-таки вс считаютъ за счасте пожать мою руку, потому что я богатъ!’ Сблизившись съ Муратовой, онъ требовалъ, чтобы она присутствовала на его пирахъ, чтобы она появлялась въ его ложахъ, чтобы она чаще посщала балы, гд онъ ходилъ за нею, какъ тнь, и везд и всюду ей приходилось прзжать на купленныхъ имъ лошадяхъ, о чемъ было извстно всмъ и каждому, везд и всюду ей приходилось появляться въ подаренныхъ имъ брильянтахъ, о чемъ знали тоже вс и каждый, потому что эти брильянты были куплены барономъ на публичномъ аукцон у графовъ Борта или пробртены у Зефтигена и Болена, не скрывавшихъ ни отъ кого, кто купилъ ихъ извстныя многимъ chefs d’oeuvres. Муратова краснла, когда впервые она появилась на Невскомъ проспект въ коляск, подаренной барономъ, ее жгла брильянтовая нитка, впервые охватившая ея шею на одномъ изъ баловъ, ей казалось, что вс указывали на нее Муратову, и говорили другъ другу:

— Вотъ продажная женщина, купленная вчера барономъ.

Когда за нею начинали теперь ухаживать молодые и старые свтске развратники, она оскорблялась: ей казалось, что они вотъ-вотъ сейчасъ предложатъ ей за большую плату перейти на содержане къ нимъ. Но чувствительне всего было для нея то, что она перестала заставать дома семью графа Матвя Ивановича Баскакова. Эта семья, строго державшаяся правилъ стариковъ Баскаковыхъ, заперла свои двери для Муратовой тотчасъ же, какъ только въ обществ разнеслись скандалезные слухи о ея связи съ барономъ Гельфрейхомъ. Аделаид Александровн казалось, что даже швейцаръ Баскаковыхъ смотрлъ на нее съ пренебреженемъ, когда говорилъ ея лакею:

— Господь нтъ дома!

Этотъ вжливый отказъ повторился два раза сряду, и при третьемъ визит къ Баскаковымъ Муратова ясно разслышала, что ихъ швейцаръ сказалъ ея лакею:

— Господа не принимаютъ!

Въ первые два неудачные визита она еще могла думать что она случайно не заставала дома своихъ родственниковъ, теперь она не сомнвалась боле въ томъ, что они не хотятъ ее принимать. Она сгорала отъ стыда, отъ гнва, отъ злости.

— Куда прикажете хать?— спросилъ ее лакей.

— Домой, домой!— проговорила она въ волнени.

Ей въ эту минуту казалось, что для нея уже закрылись навсегда двери аристократическихъ домовъ. Она хала, прижавшись въ уголъ коляски, и не замчала, что длается вокругъ нея. А Невскй проспектъ, какъ обыкновенно бываетъ въ три часа дня, пестрлъ народомъ: золотая молодежь, продажныя женщины, выскочки-богачи, матушкины сынки,— все это неслось въ какомъ-то безумномъ опьянни, выставляя напоказъ свои богатства, иногда купленныя паденемъ и позоромъ. Муратова не обращала ни на кого вниманя. Въ ея голов только носились мысли о томъ, что ее не принимаютъ порядочные люди, что она опозорена. ‘Скоро пальцами будутъ указывать!’ — вдругъ мелькнуло въ ея голов, и она, вздрогнувъ, осмотрлась крутомъ на эти толпы народа. ‘Но чмъ же лучше они?— подумалось ей.— Разв я погубила кого-нибудь, разв я отняла чье-нибудь спокойстве, разв я сдлала преступлене передъ обществомъ?.. Если я передъ кмъ-нибудь виновата, такъ передъ собою, передъ своею совстью. А многе ли изъ нихъ могутъ покаяться только въ этомъ грх? Почему же они смотрятъ такъ гордо, такъ весело? Или это я отъ непривычки?’ Она задумалась на минуту и потомъ какъ-то машинально повернула голову вправо: рядомъ съ ея коляска хала другая коляска, боле нарядная, боле роскошная, чмъ ея экипажъ. Кучера, очевидно, не хотли уступить другъ другу и хали рядомъ, стараясь обогнать другъ друга. Муратова взглянула въ сосднюю коляску: въ ней лежала Камилла де-Боонъ. Эта личность, хорошо извстная Петербургу, утонувшая въ синемъ бархат и настоящихъ кружкахъ, съ брильянтовыми пряжками на затйливой блой шляпк, украшенной блыми перьями и едва державшейся на ея густыхъ блокурыхъ локонахъ, купленныхъ въ Цюрих — эта личность, прошедшая огонь и воду, доходившая до тхъ крайностей разврата, воспоминане о которыхъ возбуждаетъ отвращене въ самихъ развратникахъ,— эта личность, разорившая и доведшая до позора или до самоубйства десятки молодыхъ людей и разстроившая счастье многихъ семействъ, полулежала въ своемъ блестящемъ экипаж съ невозмутимо-холоднымъ видомъ на шелковыхъ подушкахъ своего экипажа и надменнымъ, презрительнымъ взглядомъ смотрла на все окружающее. Казалось, ее не удивляло ничто, казалось, она считала себя выше всего окружавшаго. На минуту Муратова встртила этотъ взглядъ и невольно потупила глаза. Ей показалось, что эта женщина говоритъ ей: ‘ахъ, и вы тоже хотите тягаться съ нами, но какя вы жалкя женщины! Намъ стоитъ мигнуть вашимъ любовникамъ — и они будутъ у нашихъ ногъ, и что даютъ вамъ изъ милости ваши любовники?— половину того, что мы сами беремъ съ нихъ, и что у васъ за выражене лица — точно къ смерти приговоренныя смотрите вы, у васъ вдь есть совсть, правда, дрянная совсть, боящаяся только сплетенъ своего муравейника, но все же она мучаетъ васъ’. Муратова почти испуганно взглянула на Камиллу, а та попрежнему спокойно и холодно лежала въ своемъ экипаж и, казалось, уже не замчала своей сосдки. Но вотъ ея кучеръ натянулъ вожжи, и лошади помчались быстре, далеко обогнавъ экипажъ Муратовой. Муратовой было въ эту минуту досадно, больно, обидно даже и то, что какая-нибудь ‘Камилка’ сметъ обгонять ее, можетъ обгонять ее. Это было мелкое, постыдное чувство, но оно поднимало въ сердц цлую бурю злобы, зависти и горечи.

Прхавъ домой, она сердито сбросила съ себя ротонду, разбранила безъ всякой причины Машу и сдлала сцену несчастному Аркадю Павловичу. Онъ съежился и поспшилъ убраться изъ дома. Черезъ полчаса прхалъ баронъ. Онъ былъ въ веселомъ расположени духа, въ ‘фолишонномъ настроени’, какъ выражалась Муратова, и проектировалъ въ ум устроить пикникъ въ своемъ загородномъ дом. Въ такя минуты баронъ бывалъ очень расточителенъ на поцлуи. Онъ крпко и звучно приложился своимъ осклабленнымъ ртомъ къ рук Аделаиды Александровны и удивился, что она очень холодно отвтила на его привтстве.

— Мы, кажется, не въ дух?— спросилъ онъ, сладко улыбаясь.

— Я сейчасъ была у Баскаковыхъ. Меня опять не приняли,— проговорила она, смотря въ сторону и хмуря брови.

— Ну?— глупо спросилъ баронъ, не понимая въ чемъ дло.

Его столько разъ въ былые годы не только не принимали въ нкоторыхъ домахъ, но даже выталкивали изъ нихъ, что онъ нисколько не удивлялся, что и Муратову могъ кто-нибудь не принять. Муратова нетерпливо передернула плечами.

— Что-жъ, вамъ, кажется, этого мало?— спросила она.

Баронъ растерялся, опять-таки не понимая ее.

— Меня не приняли, потому что я ваша любовница!— рзко и отчетливо проговорила она.

— Но…— началъ онъ, но Аделаида Александровна не дала ему времени кончить фразу.

— Да, меня начинаютъ презирать честные люди, они закрываютъ передо мною двери, они бросаютъ въ меня грязью,— горячо заговорила она.— Вы отняли у меня честное имя, вы погубили мою репутацю…

— Но вдь… мой другъ, ты сама…— началъ баронъ.

— Что я сама?— горячо воскликнула Муратова.— Что? Не скажете ли вы, что я сама виновата въ томъ, что я полюбила васъ?.. Ну да, въ этомъ я виновата. Но разв я знала, что вы сдлаете меня сказкой города, что вы не сумете оградить мою честь отъ сплетенъ, что вы станете выставлять меня на позоръ?.. Вы не любите меня, а только хвастаете мною, хвастаете тмъ, что купили женщину, которую до васъ никто не могъ, не смлъ считать продажной.

Она зарыдала. Баронъ привыкъ къ подобнымъ женскихъ ‘капризамъ’, какъ онъ называлъ такя сцены, и попробовалъ обнять Муратову, но она рзкимъ движенемъ отстранила его.

— Ну, полно, полно,— ласково проговорилъ онъ.— Вотъ завтра теб приведутъ пару новыхъ рысаковъ, привезутъ новую коляску — и вс эти честные люди будутъ завидовать теб же и раскаиваться въ своей честности,— улыбнулся онъ.

Баронъ говорилъ развязно, спокойно, съ полной увренностью, что лишняя лошадь, лишнй экипажъ вознаградятъ вполн каждую женщину, скорбящую о потери чести. Муратова вся вспыхнула. Она быстро осушила слезы и взглянула на барона взглядомъ, полнымъ презрня и гордости.

— А! такъ вы дйствительно смотрите на меня только какъ на продажную женщину!— воскликнула она.— Вы точно думаете, что мн можно заплатить за все, не только за мои ласки, за мою любовь, но и за иной позоръ, за мое падене! Вы ошибаетесь! Вы не настолько богаты, вы не настолько щедры, чтобы купить право унижать меня! Я не изъ тхъ женщинъ, для которыхъ деньги — все. Мн нужно уважене, слышите вы, мн нужно, по крайней мр, ваше уважене. Вы неспособны на это, вы, можетъ-быть, не умете уважать даже самого себя. Ну, и идите отъ меня. Мы никогда не сойдемся, если вы будете такъ же смотрть на меня, какъ смотрли и смотрите на всхъ.

Баронъ недоумвалъ. Онъ еще не изучилъ характера Аделаиды Александровны и не зналъ, какъ дйствовать въ сношеняхъ съ нею.

— Я, право, не хотлъ…— прошепталъ онъ въ смущени.

— Я вамъ говорю, что мн нужны не деньги ваши, не ласки ваши, а ваше уважене ко мн, къ моей чести! Мн нтъ дла до того, что вы думаете обо мн, но я не позволю вамъ третировать меня, какъ послднюю проститутку, которой платятъ не только за ласки, но и за побои!

Муратова въ волнени заходила по комнатамъ, тяжело дыша. Она подъ влянемъ своихъ собственныхъ словъ раздражалась все боле и боле.

— Или вы не умете смотрть на женщинъ иначе, какъ на продажныхъ тварей?— нервно продолжала она.— Ну, что-жъ, въ такомъ случа, справьтесь, что платятъ разнымъ Камилкамъ и Альфонсинкамъ, и знайте, что если вы будете платить мене, то васъ бросятъ для какого-нибудь богатаго дурака, который дастъ больше, чмъ вы…

Баронъ что-то хотлъ сказать, но Муратова вытянулась во весь ростъ и указала ему на дверь.

— Ступайте вонъ!— проговорила она дрожащимъ голосомъ.

Ея грудь стснялась отъ сдержанныхъ рыданй.

— Адель…— прошепталъ растерявшйся старикъ, не трогаясь съ мста.

— Ступайте же вонъ!.. Чего же вы стоите?.. Слышите?.. Я… я…

Она опять зарыдала, пошатнулась и упала въ истерическомъ припадк на кушетку. Баронъ подбжалъ къ ней въ испуг и сталъ хлопотать около нея. Онъ былъ взволнованъ не на шутку. Его впервые выгоняла женщина, обыкновенно онъ самъ бросалъ надовшихъ ему любовницъ. Это расшевелило его сонные нервы. Впервые онъ ощущалъ что-то въ род страха при мысли, что его броситъ, выгонитъ женщина.

— Машу позовите!— слабо проговорила она минутъ черезъ пять, приходя въ себя.

Баронъ позвонилъ. Вошла горничная. Старикъ и она стали торопливо разстегивать лифъ Муратовой. Черезъ нсколько минутъ раздтая Муратова уже лежала въ постели. Баронъ сидлъ около нея и не выпускалъ изъ своихъ рукъ ея грацозную, полную руку, отъ времени до времени припадая къ ней губами.

— Адель, другъ мой, какая ты нервная… Ну, не сердись… Я старый циникъ… Ты знаешь…— шепталъ онъ шамкающимъ и слащавымъ голосомъ, впиваясь глазами въ молодую женщину.— Венера моя… богиня… Ну, ты простила меня?.. А?..

Муратова лежала молча, съ полузакрытыми глазами.

— И какъ это такъ вдругъ — вспыхнула, загорлась… Ступайте вонъ!.. А, каково?— бормоталъ съ глупой улыбкой баронъ.— Ахъ, порохъ, порохъ!.. Ты — сама страсть, страсть!..

Онъ совсмъ не понималъ, что онъ говоритъ, онъ даже не сознавалъ, что онъ выглядлъ и смшнымъ, и глупымъ въ эту минуту, онъ весь превратился въ зрне и не могъ оторвать сластолюбивыхъ, алчныхъ глазъ отъ этихъ чудныхъ формъ все еще прекраснаго тла. Въ его голов мелькала только мысль о томъ, что эта-то женщина, умющая быть страстною, чуть-чуть не выскользнула изъ его рукъ именно въ то время, когда онъ только-что началъ вполн наслаждаться ея ласками, когда онъ началъ возбуждать въ свт зависть своею близостью къ ней. Онъ походилъ на человка, который въ течене всей своей жизни не подозрвалъ, что его могутъ высчь, и котораго совершенно неожиданно все-таки выскли для примра.

Только къ вечеру баронъ ухалъ домой, вымоливъ себ прощене и проблаженствовавъ цлый день около постели Аделаиды Александровны. ‘Что за женщина, что за женщина!’ — шепталъ онъ съ слащавой, расплывающейся улыбкой, садясь въ свою карету и не помня, что онъ длаетъ, гд онъ находится, куда детъ. Его сухой, погрязшей въ денежныхъ расчетахъ натур были нужны эти ‘возбужденя’.

— Дачу ей подарю, непремнно дачу!— бормоталъ онъ, осклабляясь.— Комнату одну въ восточномъ вкус… Садъ зимнй для пикниковъ… Что за женщина… что за женщина!..

Муратова, оставшись одна, невольно задумалась о происшедшей между нею и барономъ сцен. Эта сцена не была подготовлена, не была обдумана ею заране. Аделаида Александровна дйствовала въ этомъ случа, какъ всегда, подъ влянемъ нахлынувшихъ чувствъ, подъ влянемъ волненя. Въ ея рчахъ не было ни цльности, ни связности, ни логической послдовательности, ни опредленной цли. Она говорила т слова, которыя навертывались на языкъ, и раздражалась этими ‘жалкими’ словами. Вспоминая все сказанное ею, она даже испугалась теперь. Что было бы съ нею, если бы баронъ дйствительно ушелъ и не вернулся боле къ ней? Ея дла еще далеко не были устроены. Баронъ далъ ея мужу дло, но это дло не было еще начато. При ея разрыв съ барономъ, Кушманъ могъ выбрать вмсто Аркадя Павловича другое подставное лицо. Хотя баронъ и не занимался самъ покупкой имнй, не имлъ ничего общаго съ этой компаней, но онъ влялъ, какъ капиталистъ, на Кушмана и его друзей. Онъ могъ сказать этимъ людямъ, чтобы они бросили Аркадя Павловича. Кром того, у барона были въ рукахъ ея векселя, скупленные имъ. Онъ могъ бы опять сдлать ее нищею. По ея тлу пробжала дрожь при этой мысли. Но онъ не ушелъ, онъ просилъ у нея прощене. Значитъ, онъ любитъ ее довольно сильно. Надо воспользоваться этимъ, надо поступать разсудительне, надо быть мене опрометчивой.. Правда, около нея увиваются и друге развратники, готовые всегда купить женщину, подобную ей. Но неужели же пасть еще ниже, начавъ мнять любовниковъ? Нтъ, нтъ, довольно и того, что въ обществ и теперь толкуютъ про нее, не слдуетъ производить еще новаго скандала. И изъ-за чего она такъ взволновалась? Вдь съ семьей графа Матвя Ивановича Баскакова она и такъ была не особенно близка и хороша. Ну, порвалась связь съ этимъ домомъ — остались друге дома. Чмъ хуже семьи Баскаковыхъ кружокъ Марьи Петровны Прозоровой-Солонецкой? Нужно поддерживать сношеня съ нимъ, нужно пожертвовать въ общество Марьи Петровны лишня сотни рублей — и вс члены этого общества преклонятся передъ ней. Они не могутъ не преклониться. Сама Марья Петровна имла въ жизни столько романовъ, что не станетъ слишкомъ строго судить ее, Муратову. Да разв и другя женщины этого круга живутъ не таку какъ она, Муратова? Но кто же бросаетъ въ нихъ грязью? Муратова ршилась захать на другой же день въ засдане ‘Общества первой помощи’, гд она не была ужо довольно давно.

На слдующй день она входила въ домъ Прозоровой-Солонецкой, не ожидая, что здсь встртить ее новый ударъ.

XXXIX.

У каждаго мошенника есть своего рода чувство чести. Воръ не считаетъ себя негодяемъ, когда онъ воруетъ, но онъ устыдился бы, если бы не сдержалъ своего слова относительно общаннаго имъ длежа съ другими ворами. Падшая женщина принимаетъ плату отъ перваго встрчнаго, но она вознегодовала бы, если бы этотъ первый встрчный далъ ей т же деньги въ вид милостыни. Марья Петровна Прозорова-Солонецкая могла сказать о своихъ былыхъ ‘друзьяхъ’, какъ Иванъ Грозный говорилъ о своихъ жертвахъ: ‘имена ихъ, Господи, ты вси’, но она презирала женщинъ, продающихъ себя. Она любила и мняла своихъ ‘друзей’ не за деньги. Вслдстве этого она была до глубины души возмущена, когда до нея дошли ходивше въ город толки о связи Аделаиды Александровны съ барономъ Гельфрейхомъ. Но, несмотря на все свое негодоване, она не могла, подобно Баскаковымъ, приказать своему лакею не принимать Аделаиду Александровну: Аделаида Александровна была членомъ ‘Общества первой помощи’, членомъ комитета этого ‘общества’ и имла полное право за свои десять рублей ежегоднаго взноса скандализировать своимъ присутствемъ всхъ членовъ этого ‘общества’. Не гнушаясь никакими деньгами, ‘общества’, подобныя ‘Обществу первой помощи’, не могли гнушаться и никакими лицами. Разбогатвшй обманами и преступленями еврей, выскочившй въ люди ‘изъ ничего’, далеко не честный чиновникъ, женщина, нажившая состояне своимъ паденемъ, какая-нибудь балетная плясунья съ скабрезнымъ прошлымъ, заставившая жениться на себ какого-нибудь развратнаго юношу-графчика или выжившаго изъ ума старика-аристократа,— вс это лица имютъ полное право за десять рублей ежегоднаго взноса сидть рядомъ съ самыми честными людьми въ благотворительныхъ обществахъ, и посщать во время засданй этихъ обществъ т аристократическе салоны, которые безъ этихъ обществъ были бы навсегда закрыты для всей этой орды падшихъ людей. Марья Петровна не могла бытъ разборчиве другихъ предсдательницъ филантропическихъ обществъ: ей нужно было или благотворить изъ своего кармана, или принимать вклады въ общество отъ всякаго сброда и ласково пожимать грязныя руки этого сброда. Теперь она почувствовала сильне, чмъ когда-нибудь, неудобства своего положеня. Она слышала, что Муратову называютъ ‘содержанкой Гельфрейха’, и ей приходилось волейневолей принимать эту ‘содержанку’. Это ее бсило. Ей оставалось только одно средство избавиться отъ встрчъ съ Муратовой — это холодный и сухой премъ. Это средство было пущено въ ходъ.

При первомъ своемъ появлени въ комитет Аделаида Александровна почувствовала, что вс дамы ‘общества’ знаютъ о ея связи съ барономъ и тяготятся ея присутствемъ. Ей отвчали односложными фразами, отъ нея отходили прочь, при ней дамы обрывали разговоръ, и только мужчины сгруппировывались около нея и говорили съ ней свободне, чмъ слдовало. Никто не суметъ такъ сильно дать почувствовать человку, что его презираютъ, какъ члены такъ-называемаго ‘свта’. Въ этомъ отношени съ ними могутъ поспорить разв только лакеи, холопы, дворовые.

Сконфуженная и раздраженная сухими отвтами и холодными взглядами, Аделаида Александровна скоро ухала изъ комитета, давъ себ слово не появляться боле здсь. Она прхала домой въ такомъ волнени, что ей необходимо было излить свою досаду. Горничная и мужъ явились первыми жертвами ея раздраженя. Но баронъ Гельфрейхъ на этотъ разъ былъ счастливе, чмъ наканун. Аделаида Александровна гнвно передала ему свою неудачу, но уже не упрекала его. Она теперь сердилась не на него, а на этихъ ‘лицемрокъ’, ‘биготокъ’, ‘ханжей’. Онъ выслушалъ внимательно ея разсказъ и взялъ ее за руку.

— Милая Адель, ты смотришь на вещи совсмъ какъ дитя,— ласково проговорилъ онъ.— Мало ли кому завидуютъ эти барыни! Этимъ нельзя огорчаться. Это должно радовать. Плохо, когда человку и завидовать-то нельзя.

— Это не зависть, а презрне, презрне!— взволнованно проговорила Муратова.

— Полно!— обнялъ ее за талью баронъ.— Имъ просто досадно, что я предпочелъ тебя имъ — вотъ и все. Ну, не зди къ нимъ, забудь о нихъ, подожди, когда он сами прдутъ въ теб.

— Он прдутъ ко мн!— воскликнула Аделаида Александровна.— О, этого мн долго придется ждать!

— Нтъ… У насъ теперь начало весны,— въ раздумьи сказалъ баронъ ироническимъ и холоднымъ тономъ.— Мсяца черезъ три начнутся въ ‘Обществ первой помощи’ первые симптомы денежнаго кризиса, а къ концу лта или къ началу осени кризисъ дойдетъ до послднихъ предловъ, тогда и прдутъ он къ теб.

— Зачмъ это?— спросила Муратова.

— За деньгами, конечно, — насмшливо пояснилъ баронъ.— Вдь если он не умютъ быть любезными съ тобой, то, разумется, и я перестану къ нимъ здить, а перестану я здить — имъ негд будетъ достать въ долгъ денегъ… Он поймутъ, на какихъ условяхъ можно будетъ достать у меня денегъ…

— На какихъ же это?— спросила Муратова съ недоумнемъ.

— На условяхъ полнаго уваженя къ теб, мой другъ,— пояснилъ баронъ и заглянулъ въ глаза Муратовой замаслившимися глазами.

Она улыбнулась.

— Ты вчера была несправедлива ко мн, полагая, что я позволяю всмъ этимъ барынямъ не уважать тебя, если я тебя люблю,— произнесъ онъ, цлуя ея руки.— Я заставлю ихъ не только уважать тебя, но ухаживать за тобою, носить тебя на рукахъ, исполнять твои желаня.

Муратова пристально взглянула на барона. Она начинала понимать, что онъ говорить не пустыя слова, что, дйствуя въ союз съ нимъ, она дйствительно можетъ добыть не только богатство, но и почетъ. Правда, можетъ-быть. за глаза про нее будутъ говорить дурно, на нее будутъ клеветать, но что кому за дло, что о немъ говорятъ за глаза?

— Ты меня очень любишь?— проговорила она, отдаваясь его старческимъ, приторнымъ ласкамъ.

— Я только жалю, что я не настолько молодъ, чтобы ты могла любить меня такъ же, какъ я люблю тебя,— отвтилъ онъ, впиваясь губами въ ея руку.

— Что молодость!— вздохнула она.— Въ теб есть что-то, чего нтъ во всей нашей молодежи. Въ теб есть какая-то непреклонная сила. Я только теперь начинаю понимать, что эта сила покоряетъ теб всхъ. Для тебя, кажется, нтъ ничего невозможнаго…

Аделаида Александровна дйствительно начинала если не любить барона, то удивляться ему, бояться потерять его. Онъ быль живымъ ея контрастомъ. Она до сихъ поръ дйствовала наугадъ, наобумъ,— онъ дйствовалъ всегда съ расчетомъ, наврняка, она падала духомъ при малйшей неудач,— онъ при каждой неудач длался только упорне и настойчиве. ‘Зачмъ онъ не молодъ!.. Я, можетъ-быть, полюбила бы его!— думала она.— Впрочемъ, если бы онъ былъ молодъ, онъ и не полюбилъ бы меня!..’ — промелькнуло въ ея голов, и въ ней проснулись горькя воспоминаня. Но если она и не могла полюбить барона, то ей уже начинало нравиться то чувство, которое являлось въ ней теперь подъ влянемъ барона,— чувство смлости и самоувренности. Когда баронъ стоялъ около нея, она врила, что на свт нтъ ничего невозможнаго, что терпне все превозмогаетъ. Она, съ свойственнымъ ей легкомыслемъ, даже начинала серьезно уврять себя, что она отдалась барону именно потому, что ее побдила его неотразимая сила воли, что ей понравилась его мужественная настойчивость. Безсознательно она искала въ своей душ оправданя для самой себя.

— Но прежде всего я хотлъ бы ухать съ тобою отсюда на лто,— сказалъ баронъ.— Мсяца два, три мы провели бы за границею, потомъ ты проведешь осень на дач на Каменномъ острову, а тамъ начнется я зимнй сезонъ. Ты должна провести его весело…

— Дай Богъ!— вздохнула Муратова.— Боюсь я, что придется разойтись со всми…

— Полно! Ты не только не разойдешься ни съ кмъ, но еще, въ конц-концовъ, можешь сдлаться предсдательницей ‘Общества первой помощи’. Нужно только умно дйствовать. Вообще, мой другъ, ты должна привыкнуть смотрть хладнокровно на вещи и не думать, что тебя считаютъ какою-то преступницею. Повторяю еще разъ: теб завидуютъ — и только.

Муратова замтно успокоилась. Она врила барону.

Едва усплъ окончательно стаять снгъ, едва успла появиться зеленая трава, какъ Муратова похала съ барономъ за границу. Она была рада поздк. Ей хотлось вырваться изъ Петербурга, гд она ежедневно встрчала во время катанй то Баскаковыхъ, то Марью Петровну, то дамъ изъ комитета ‘Общества первой помощи’. Узжая изъ Петербурга, она надялась, что, потерявъ ее изъ виду, ея знакомые изъ высшаго круга перестанутъ говорить о ней.

Она не ошиблась. Уже черезъ два или три мсяца посл начала сплетенъ о ней въ кругу Марьи Петровны никто изъ дамъ не упоминалъ имени Муратовой. Он не видали теперь ея блестящихъ нарядовъ и экипажей, он не слышали преувеличенныхъ толковъ о щедрости барона относительно ея, и потому въ нихъ не пробуждалась зависть, а вслдстве этого и охота къ сплетн, къ бросанью грязью въ ослплявшее ихъ золото. Впрочемъ, лто дйствуетъ примирительно на людей вообще, а на жителей столицы въ особенности. Вс эти мелке и пошлые враги, утомленные долгою зимою, раздраженные безденежьемъ и потребностью роскоши, испытывающе служебныя непрятности, разъзжаясь по дачамъ и деревнямъ, на нкоторое время забываютъ другъ о друг и успокаиваются.

Забыть же о Муратовой было тмъ легче, что члены комитета въ ‘Обществ первой помощи’ были уже озабочены изысканемъ средствъ для пополненя кассы, по обыкновеню начинавшей пустть въ лтнее время. Январске годовые взносы членовъ ‘общества’, по обыкновеню, истощались въ первое полугоде, и въ течене второго полугодя ‘общество’ чувствовало себя въ отношени финансовъ въ положени турецкой импери.

XL.

Члены комитета ‘Общества первой помощи’ — эти невдающя, что творятъ, блки, добровольно замкнувшяся въ безвыходную клтку безплодной филантропи, вертлись въ своемъ колес, несмотря на начинавшйся лтнй зной, вертлись до изнеможеня, до упадка силъ, вертлись безъ выхода, безъ конца, безъ приближеня къ какой бы то не было цли, а денегъ все не было, а просяще хлба рты все умножались и умножались. Положене становилось поистин трагикомическимъ.

Уже въ ма мсяц Марья Петровна придумала устроить негласную лотерею въ ‘своемъ кружк’, какъ она выражалась, и подняла на ноги своего розовенькаго и кругленькаго генерала. Пользоваться подобными незаконными средствами въ ‘обществ’ считалось дломъ очень обыкновеннымъ, такимъ же обыкновеннымъ, какъ подсыпать лишнихъ пустыхъ билетовъ въ колесо гласной алегри, какъ выставлять напоказъ цнныя вещи, не пускавшяся въ лотерею. Все это мелкое плутовство и мошенничество не считалось позорнымъ и противозаконнымъ, такъ какъ все это совершалось ‘для бдныхъ’. Пыхтя и отдуваясь, бдный генералъ носился изъ конца въ конецъ города, добывая вещи для розыгрыша. Онъ не брезгалъ ничмъ и бралъ старые серебряные портсигары, портмонэ, бокалы, чарочки, ложки,— однимъ словомъ все, что только давали ему его прятели, желавше какъ-нибудь отдлаться отъ его настойчивыхъ требованй. Розовенькй и кругленькй миролюбивый генералъ длался въ это время настоящимъ бандитомъ и, такъ сказать, бралъ за воротъ каждаго, требуя во что бы то ни стало пожертвованя на благотворительную лотерею для своей Марьи Петровны. Онъ длалъ это такъ же настойчиво, какъ когда-то вербовалъ за столами англйскаго клуба членовъ въ ея только-что начинавшееся ‘общество’. Недли въ дв ему удалось набрать достаточное количество этихъ ‘добровольныхъ пожертвованй’ и Марья Петровна, пожертвовавъ отъ себя небольшое, довольно-сомнительное произведене Буше ‘Источникъ любви’, усадила своего генерала отдыхать отъ разъздовъ за свертыванемъ лотерейныхъ билетовъ. Храбро совершавшй свои набги на чужую собственность, генералъ чувствовалъ себя несчастнымъ во время этого отдыха. Его толстые, коротеньке пальцы совершенно не повиновались ему, когда приходилось скручивать въ трубочки маленьке билеты, тмъ боле, что дло было спшное, такъ какъ раздача билетовъ шла довольно удачно: они разбирались нарасхватъ, то-есть Марья Петровна дала по сотн билетовъ десяти подчиненнымъ своего мужа и по пятидесяти билетовъ каждому изъ десяти членовъ комитета и приказала занести казначею въ кассовую книгу приходъ въ 1.500 рублей.

Такой успшный исходъ лотереи далъ возможность ‘обществу’ просуществовать безъ особенныхъ заботъ до половины юля. Въ половин же юля казначей снова заявилъ комитету, что касса общества пуста. Марья Петровна начинала терять присутстве духа и, какъ и слдовало ожидать, накинулась на казначея съ упреками за то, что дла ‘общества’ съ каждымъ годомъ идутъ все хуже и хуже, и что въ прошломъ году въ половин юля не было еще и помину о кризис.

— Да вдь въ прошломъ году баронъ Гельфрейхъ далъ взаймы обществу дв тысячи рублей,— пояснилъ казначей.

— Что вы мн толкуете: баронъ, баронъ! Баронъ и теперь дастъ еще взаймы.— воскликнула Марья Петровна.

— Ну, не думаю,— пробормоталъ казначей, поднося къ носу открытую табакерку.— Во-первыхъ, баронъ теперь за границей, а во-вторыхъ, его контора потребовала отдачи и тхъ двухъ тысячъ, которыя мы брали въ прошломъ году.

— Скажите, чтобы подождала. Откуда мы возьмемъ ей денегъ!— горячилась Марья Петровна.

— Въ томъ-то и дло, что денегъ нтъ, а контора барона не хочетъ ждать. Я уже говорилъ съ управляющимъ, онъ отвтилъ, что баронъ не далъ ему никакихъ инструкцй на этотъ счетъ, и что онъ долженъ взыскать эти деньги теперь же. Пятьсотъ рублей я ужъ внесъ, а гд взять еще полторы тысячи… Да, за барономъ мы были какъ за каменной стной…

— Ахъ, отстаньте вы съ своимъ барономъ! Мы должны такъ поставить общество, чтобы оно не зависло отъ случайныхъ пожертвованй.— Всякое учреждене, вызванное насущною необходимостью и потребностями общества, должно стоять на своихъ ногахъ и не зависть отъ случайностей!

Казначей сомнительно покачалъ головой и вздохнулъ.

— И радъ бы въ рай, да грхи не пускаютъ,— пробормоталъ онъ, опять понюхавъ табаку.

— Помощи непосильныя оказываемъ, на поддержку разныхъ гршницъ святыя деньги тратимъ, оттого и оскудне у насъ,— вздохнулъ Мееодй Мироновичъ Маусаиловъ, поднимая глаза къ потолку.

— Ну да, вы хотли бы, чтобы мы выдавали полтинники вашимъ старикамъ и старухамъ!— разсердилась Марья Петровна.

— И полтинникъ — помощь старушк Божей! Это только развращенные новыми идеями ваши тунеядцы ни за что не считаютъ полтинникъ. А иная старушка Божя на полтинникъ десять дней живетъ,— опять вздохнулъ старикъ.

— Ну, и давайте имъ изъ своего кармана полтинники, отвернулась отъ него Марья Петровна.

По окончани засданя комитета одинъ изъ членовъ общества подошелъ къ казначею.

— Скажите, пожалуйста, у Марьи Петровны вышло что-нибудь съ Гельфрейхомъ?— озабоченно спросилъ онъ.

— Ничего особеннаго: Марья Петровна только не одобрила поведеня госпожи Муратовой,— шутливо отвтилъ казначей и лукаво подмигнулъ глазомъ.

Собесдникъ пожалъ плечами.

— Давно ли напущена такая строгость!— усмхнулся онъ.— Вдь и Муратова, можетъ-быть, не одобряла поведеня самой Марьи Петровны въ былые дни… Впрочемъ, дло не въ томъ!.. Важно то, что Марья Петровна сама вредитъ обществу, Богъ знаетъ ради чего… Если мы взялись за дло, то мы не можемъ пренебрегать ничмъ.

— Говорено, все было говорено, но у насъ есть свой душокъ,— проговорилъ казначей, уложивъ въ портфель бумаги и вставая съ мста.

— И что это у нея за обращене съ членами комитета? Она ихъ третируетъ en canaille.

— Темпераментъ-съ, батюшка, темпераментъ во всемъ виноватъ,— усмхнулся казначей.— Наша почтеннйшая Марья Петровна не женщина, а воплощенный темпераментъ.

— Пора бы уходиться! Въ молодости ея темпераментъ былъ источникомъ наслажденя, а теперь онъ боле походитъ на сварливость…

Не мене казначея и другихъ членовъ комитета взволновалась и сама Марья Петровна. Она тотчасъ же обрушилась на своего розовенькаго генерала, придравшись къ тому, что онъ ничего не длаетъ, ни о чемъ не заботится и только занимается пустяками: заняте пустяками состояло въ томъ, что генералъ клеилъ по цлымъ днямъ каке-то коробочки, портфельчики и переплеты для книгъ, отдавшись всецло переплетному ремеслу. Страсть къ переплетному ремеслу, какъ говорили злые языки, появилась въ немъ совершенно неожиданно для него самого: однажды, лчась за границей на водахъ отъ излишней тучности, онъ услышалъ отъ доктора, что ему, генералу, грозитъ ударъ, если онъ не будетъ заниматься гимнастикой или какимъ-нибудь механическимъ трудомъ. Генералъ испугался и ршился послдовать совту доктора: сначала онъ сталъ здить на гимнастику, но лазанье по лстницамъ и скаканье сильно утомляли его. Особенно же плачевно дйствовали на него руки отставного солдата, состоявшаго при гимнастик и аккуратно каждый день подходившаго къ генералу съ одной и той же стереотипной фразой:

— Позвольте, ваше превосходительство, размять вамъ бока.

Генералу надоло разминать себ бока, и онъ ршилъ, что будетъ лучше заняться механическою работою. Ршене было тотчасъ же приведено въ исполнене: сначала онъ сталъ столярничать, но столярная работа вызывала усталость и заставляла его обливаться потомъ, онъ бросилъ ее и занялся токарной работой, но его толстые, коротеньке пальцы едва сдерживали долото, а похоже на деревянные обрубки ноги не успвали вертть колесо, такъ что оно поминутно останавливалось или вертлось въ обратную сторону, генералъ бросилъ и точенье и задумалъ заняться переплетнымъ искусствомъ, это дло оказалось очень легкимъ, и онъ заслъ клеить коробочки, тетрадочки, портфельчики, и, сидя согнувшись надъ столомъ и пыхтя глубокомысленно оттопыренными губами, глубоко врилъ, что онъ теперь застраховалъ себя отъ удара, занявшись ‘мускульнымъ трудомъ’.

— Знаете, это необходимо посл умственныхъ занятй,— говорилъ онъ знакомымъ, совтуя и имъ не пренебрегать ‘мускульнымъ трудомъ’.

Злые языки утверждали, что эта исторя такъ же достоврна, какъ то, что генералъ ухитрился однажды сдлать четыре ошибки въ слов, состоящемъ изъ трехъ буквъ, написавъ вмсто ‘еще’ — ‘эсчо’.

Застигнутый женою за этими-то спасительными для его здоровья занятями, генералъ нсколько смутился и забормоталъ, что онъ ‘готовъ… готовъ помочь… но… но какъ же… чмъ?’

— Вотъ живыя картины разв, при иллюминаци, съ баломъ?— пробормоталъ онъ, наконецъ.

— Какя это живыя картины?— сердито спросила Марья Петровна.

— Такя… знаешь, обыкновенныя,— забормоталъ сконфуженный генералъ, думая, что онъ непремнно сказалъ глупость.— Вотъ… ты… ну, дамы-патронессы… изобразите изъ себя что-нибудь… Пускать публику за деньги…

Онъ совсмъ сконфузился и смшался. Марья Петровна задумалась.

— Расходы больше,— проговорила она.— Окупится ли?

— Отчего же больше? Вотъ я склею, что надо…

Генералъ былъ очень радъ, что онъ изобрлъ источникъ дохода и что онъ можетъ быть полезенъ ‘обществу’ своей Марьи Петровны. Марья Петровна замтила, что ‘объ этомъ нужно серьезно подумать’, и въ слдующее же засдане комитета предложила устроить балъ съ живыми картинами и иллюминацей въ ея саду. Комитетъ согласился съ радостью: лишнее развлечене лтомъ — кладъ для людей, скучающихъ на ежедневномъ дежурств въ Павловскомъ саду. Кром того, нкоторыя дамы-патронессы надялись на эффектныя роли въ живыхъ картинахъ. Тотчасъ же выбрали особую комиссю для устройства праздника и пригласили въ нее одного изъ художниковъ, состоявшаго членомъ ‘общества’ и принадлежавшаго къ числу тхъ смтливыхъ ‘новыхъ’ людей, которые давно поняли, какъ выгодно художникамъ и артистамъ втираться въ аристократическе кружки. Засданя комисси начали происходить ежедневно. Это были веселые дни для ея членовъ: этимъ господамъ приходилось болтать безъ умолку, рыскать изъ Павловска въ Петербургъ, волноваться по поводу каждой мелочи, присутствовать на репетицяхъ живыхъ картинъ и маленькаго водевиля, который ршили разыграть члены ‘общества’, заказывать и выписывать изъ-за границы наряды. Главный спорный пунктъ состоялъ въ выбор картинъ. Художникъ предлагалъ сцены изъ ‘Прекрасной Елены’ и Олимпъ изъ ‘Орфея въ аду’. Члены комисси протестовали, говоря, что ни одна изъ дамъ не согласится явиться въ слишкомъ откровенномъ наряд боговъ. Остановились, наконецъ, на картинахъ: ‘Неравный бракъ’, ‘Игра въ жмурки’, ‘Стрекоза и муравей’ изъ иллюстраци Густава Дорэ къ баснямъ Лафонтена, и, наконецъ, ‘Состязане’ изъ ‘Прекрасной Елены’. Послднюю картину отвоевалъ художникъ, который самъ ршился позировать въ роли Париса. Впрочемъ, эта картина была вообще необходима, такъ какъ желающихъ позировать было слишкомъ много и обидть кого-нибудь отказомъ было неудобно. Въ видахъ экономи картина ‘Неравный, бракъ’ должна представлять не внчане, а обручене, то-есть могла состояться при обыкновенной комнатной обстановк, ‘Стрекоза и муравей’ тоже должна была составиться при комнатной обстановк, безъ той декораци, которой требовалъ рисунокъ Дорэ. Возникли затрудненя насчетъ одежды для священника въ ‘Неравномъ брак’. Это затруднене взялся устранить пухленькй и розовенькй генералъ: онъ взялъ на себя трудъ създить къ священнику того вдомства, гд онъ служилъ, и достать отъ него ризу. Такимъ образомъ все уладилось превосходно. Генералъ похалъ къ священнику и объявилъ, что ему нужна на три, на четыре дня риза.

— Зачмъ это вамъ, ваше превосходительство?— спросилъ сухой и хмурый старичокъ-священникъ.

— Моя Марья Петровна… знаете, все у нея благотворительность на ум,— путался генералъ, не зная, какъ объяснить дло.

— Вроятно, ризы на какую-нибудь церковь желаютъ сшить?— спросилъ священникъ.

— Да, да… Точно, сшить ризы хотятъ!— обрадовался генералъ неожиданному объясненю и внутренно назвалъ себя несообразительнымъ дуракомъ.

— Что-жъ, это дло хорошее!— вздохнулъ священникъ.— Много есть храмовъ, гд священнослужители священнодйствуютъ въ оборванной одежд. Я всегда говорилъ: пусть люди жертвуютъ на благолпе храмовъ, и вра въ народ не оскудетъ. Благолпе нужно, чтобы народъ проникся уваженемъ передъ величемъ храма.

— Конечно, конечно… Это такъ… И я вотъ тоже,— говорилъ генералъ.— Такъ вы ужъ позвольте ризу-то…

— Съ величайшимъ удовольствемъ, ваше превосходительство, съ величайшимъ! Я для своей брати на все готовъ,— вздохнулъ священникъ.

Черезъ полчаса генералъ мчался въ Павловскъ вполн счастливый.

Онъ, какъ школьникъ, прямо пробжалъ въ себ въ кабинетъ и черезъ минуту, весь сяющй и обливающйся потомъ, появился передъ своею Марьею Петровною въ блестящей золотой риз, возбудивъ визгъ жениной собачонки. Марья Петровна была такъ обрадована удачею, что даже не разбранила своего пухленькаго генерала за его школьническую выходку.

О раздач билетовъ, по обыкновеню, заботились не особенно много. Секретарь комитета велть писарю генерала написать письма ко всмъ членамъ ‘общества’ и приложить къ каждому письму билетъ. Въ письм говорилось, что билетъ стоитъ три рубля и что невозвращенные за день до праздника билеты будутъ считаться взятыми. Посылались же билеты за два дня до празднества, такъ что большинство членовъ получало ихъ слишкомъ поздно и не успвало возвратить. Этотъ обычай рассылать билеты при письмахъ всмъ знакомымъ и незнакомымъ лицамъ практиковался ‘обществомъ’ съ давнихъ поръ и давалъ благопрятные результаты даже тогда, когда спектакли и концерты ‘общества’ выходили безобразными до послдней степей и принимали до того семейный характеръ, что вмсто обманувшихъ и не прхавшихъ артистовъ Марья Петровна насильно посылала на эстраду перваго подвернувшагося ей подъ руку юношу, прося его ‘прочесть что-нибудь’ и усердно аплодируя ему за невыносимое чтене всмъ надовшихъ произведенй.

Наконецъ, насталъ и желанный праздникъ. Все шло отлично. Народу набралось много. Картины удались. Пьеса при помощи суфлера прочиталась безъ большихъ ошибокъ и остановокъ. Сверхъ всякаго ожиданя, даже появился на сцену какой-то престарлый артистъ, не значившйся въ программ, и прочелъ юмористическое стихотворене своего сочиненя. Члены комитета аплодировали всмъ и всему, поддерживая, такъ сказать, семейнымъ образомъ одушевлене въ публик. Балъ тоже прошелъ недурно, и Марья Петровна, несмотря на свои ‘бальзаковскя лта’, декольтированная до послдней степени, танцовала, не отдыхая, съ увивавшеюся около нея молодежью, которая постоянно не отходила отъ этой потухающей звзды, давно покинутой людьми, боле опытными и ищущими боле юныхъ красавицъ. Только къ третьему часу ночи разъхались гости, и настала тишина въ дом. Марья Петровна до того увлеклась ‘вечеромъ’, что еще ршилась прокатиться въ шарабан посл бала съ тремя юношами, чтобы ‘подышать утреннимъ воздухомъ и освжиться’. Посл зимнихъ спектаклей въ ‘Обществ первой помощи’, она обыкновенно здила съ такими же юношами и двумя-тремя дамами-патронессами ‘не освжаться’, а ‘ужинать’ къ Борелю.

На второй день посл празднества членамъ комитета предстояло разршить самую трудную изъ своихъ обязанностей — опредлить расходы и доходы. Начались представленя и проврка счетовъ: оказалось, что чистый барышъ равнялся ровно 500 рублямъ. Именно этой суммы денегъ стоило платье, которое заказала къ этому балу одна изъ дамъ, фигурировавшая въ роли ‘Прекрасной Елены’. Марья Петровна упала духомъ.

— Изъ-за чего же мы бились?— взволновалась она.— Наше ‘общество’ не оказываетъ намъ поддержки. Я назначила небольшую плату за входъ, я выставила блюдо для према добровольныхъ пожертвованй. И что же? Мы получили каке-то дрянные пятьсотъ рублей. На блюд оказалось только двадцать рублей… Я полагаю, господа…

— Да вдь баронъ Гедьфрейхъ не былъ на балу, а кто же, кром него, станетъ бросать добровольно сотни рублей,— съ ироней замтилъ настойчивый казначей, перебивая потокъ ея гнвной рчи.

Этотъ чисто-практическй человкъ сильно упрекалъ въ душ Марью Петровну за то, что она ‘отвадила’ отъ ‘общества’ барона, и повторялъ его имя на засданяхъ комитета, какъ Катонъ повторялъ свое ‘delenda Carthago’.

— Что вы мн все указываете на барона!— раздражилась Марья Петровна.— Это, наконецъ, изъ рукъ вонъ! Что же вы мн прикажете длать? Не хать ли къ нему, не умолять ли его спасти наше ‘общество’? Я, кажется, и такъ приношу не мало жертвъ общественной дятельности. Кто же дйствуетъ, кром меня? Не вы ли, вносящй только безнадежность въ наши засданя? Мы должны поддерживать, ободрять другъ друга. Вы видите, что мн тяжеле всхъ, а я не падаю духомъ, работаю. Меня, кажется, не за что упрекнуть.

— Я и не упрекаю, я вдь только на факты указываю,— спокойно замтилъ казначей.

— Съ смиренемъ должны люди нести свой крестъ,— возвелъ къ потолку глаза Маусаиловъ.— Смиреня въ насъ нтъ.

— Да скажите, пожалуйста, отчего это дйствительно баронъ охладлъ къ нашему обществу?— вмшался въ споръ графъ Зябловъ.

— Ахъ, Богъ мой, вроятно, ему теперь нужны деньги на покупку какихъ-нибудь рысаковъ и брильянтовъ!— съ презрнемъ отвтила Марья Петровна.— Почемъ я знаю.

— Да, я думаю, ему и прежде нужны были деньги на эти предметы,— замтилъ холодно графъ Зябловъ.

— Да, но теперь, вроятно, нужно тратить на это боле, чмъ тратилось прежде!— раздражительно произнесла Марья Петровна.

— Все дло, сколько я могу понять, касается какихъ-то темныхъ слуховъ, сплетенъ,— пожалъ плечами графъ Зябловъ.— Признаюсь, я не слжу за скандалезной хроникой города и потому не могу въ настоящемъ случа ничего сказать. Могу только замтить одно,— что мы потеряли самаго полезнаго члена общества, и ужъ, конечно, потеряли не потому, что у него не стало средствъ помогать ‘обществу’, или потому, что онъ понялъ безполезность нашей дятельности.

Мння Зяблова раздляли вс мужчины, знавше или, лучше сказать, угадывавше причину охлажденя барона къ обществу. Каждый изъ этихъ мужчинъ очень хорошо, даже по опыту, зналъ, что вс эти барыни изъ комитета, начиная съ самой Марьи Петровны, имли въ своемъ прошломъ или настоящемъ точно таке же романы, какъ романъ Муратовой, вся разница была въ томъ, что он или умли лучше прятать, или не пользовались отъ своихъ покровителей и любовниковъ такими щедрыми дарами, какими пользовалась Муратова. Аделаида Александровна, если и была чмъ-нибудь преступне ихъ, такъ это своею втреною откровенностью. Вслдстве этого никто изъ мужчинъ не оправдывалъ щепетильности Марьи Петровны, и каждый сознавалъ, что Муратова всегда была однимъ изъ украшенй комитета, что она оживляла скучныя бесды во время засданй, что она была душою этихъ засданй. Наконецъ, вс мужчины, бывше членами комитета, мало-по-малу, уже весною начали длать попытки покороче сблизиться съ Муратовой, питая надежду, что и имъ перепадетъ хоть капля меду посл трапезы барона Гельфрейха. Дамы-патронессы, правда, были еще озлоблены на Аделаиду Александровну, завидуя ея обогащеню, но эти дамы въ то же время были рады, что въ комитет начинаются нападеня на вчно рзкую, вчно безцеремонную Марью Петровну. Эти барыни, горячо пожимавшя ей руки, цловавшя ее поцлуями сестеръ, были бы очень, рады, если бы она пала, то-есть, лишилась бы званя предсдательницы общества. Вслдстве этого, слыша намеки мужчинъ на то, что Марья Петровна виновата въ отчуждени барона отъ общества, дамы молчали и не возражали. Марья Петровна краснла и блднла, на ея лиц появились красныя пятна, ея и безъ того всегда короткое и тяжелое дыхане сдлалось еще тяжеле, прерывисте.

— Но, господа, что же длать, что длать?— проговорила она крикливымъ голосомъ, стараясь покрыть перекрестные разговоры членовъ комитета.— Вы все говорите, вс упрекаете другихъ, а исхода все-таки никто не указываетъ. Критиковать легко, дла длать трудно.

— Кажется, мы за старика Буало принялись,— прошепталъ чей-то насмшливый голосъ на ухо сосду.

— Закрыть лавочку надо!— хладнокровно пробормоталъ казначей, поднося къ носу табакерку.

— Здсь не лавочка!— почти крикнула Марья Петровна.— Слышите: здсь не лавочка! Кто считаетъ наше дло — дломъ лавочки, тотъ сдлаетъ лучше всего, если удалится изъ общества… Мы никого не держимъ насильно!

— Ну, на удалене никто, я думаю, и не попроситъ позволеня,— проговорилъ кто-то изъ членовъ.

— Мн кажется, обществу будетъ не особенно выгодно, если его членамъ будутъ постоянно напоминать о ихъ прав выйти изъ общества,— замтилъ небрежно графъ Зябловъ.

Марья Петровна, которую оглушалъ шумъ и гамъ разговаривавшихъ и спорившихъ кругомъ нея членовъ комитета, чувствовала, что еще одинъ неловкй шагъ — и она окончательно вооружитъ противъ себя этихъ людей. Но она переживала подобныя бури не разъ въ году и научилась унравлять этимъ ‘стадомъ барановъ’, какъ она называла комитетъ.

— Господа, господа, вы говорите вс вдругъ! Это невозможно!— крикнула она на весь залъ, торопливо понюхавъ изъ флакона спирта.— Я не понимаю, изъ-за чего идетъ все это волнене. Потерпло общество убытки? Сдлалъ комитетъ какую-нибудь неудачную попытку? Вовсе нтъ! мы разыграли лотерею, и у насъ оказалось боле тысячи рублей чистаго барыша…

— Часть котораго пошла на уплату долга контор барона Гельфрейха,— равнодушно вставилъ, между прочить, казначей, какъ бы комментируя отчетъ предсдательши.

— Прошу не перебивать меня!— сверкнула на него глазами задыхавшаяся Марья Петровна, снова нюхая спиртъ.— Итакъ, я говорю: отъ лотереи у насъ была слишкомъ тысяча рублей барыша. Мы дали балъ съ живыми картинами и получили пятьсотъ рублей чистой прибыли…

— Это крайне мало,— сказалъ кто-то изъ членовъ.

Марья Петровна только бросила на него гнвный взглядъ и продолжала:

— Значить, комитетъ ведетъ свои дла добросовстно, и волноваться намъ нечего. Но вы скажете, что все-таки у насъ нтъ денегъ. Но гд же въ благотворительныхъ обществахъ не бываетъ этихъ кризисовъ лтомъ? Это таке пустяки, что волноваться тутъ нечего. Намъ нужны деньги? Я ихъ достану!

Послдняя фраза была произнесена съ аффектомъ. Члены комитета были поражены: они теперь забыли, что Марья Петровна была главною причиною охлажденя барона къ обществу и послдовавшаго затмъ финансоваго кризиса, и сознавали только одно то, что одна Марья Петровна обладаетъ такой магической силой спасать общество во время кризисовъ.

— Въ такомъ случа нечего и говорить,— послышалось въ одномъ конц стола.

— Если такъ, то и прекрасно,— говорили въ другомъ конц.

— Господь каждаго умудряетъ!— вздохнулъ Маусаиловъ, возводя къ потолку набожные взоры и въ благочестивомъ смирени вспоминая объ исцлени Валаама.

— Я хотла въ сегодняшнемъ засдани попросить господина секретаря прочитать выработанный мною проектъ общины для спасеня падшихъ женщинъ,— проговорила Марья Петровна.— Но я устала и потому отлагаю это до слдующаго засданя. Мы нашими мелочными спорами наполняемъ время засданй и отстраняемъ толки о боле существенныхъ для общества вопросахъ.

Она встала и, переваливаясь съ-боку-на-бокъ, усталою походкой вышла изъ залы засданя, пожавъ на ходу нсколько рукъ. Въ зал задвигались стулья, зашуршали шелковыя платья.

— Съ этого надо было начать,— ворчалъ казначей, складывая бумаги.

— Съ чего это?— спросилъ графъ Зябловъ.

— Съ объясненя, что деньги будутъ,— отвтилъ казначей.— И какъ это легко разршаютъ у насъ женщины финансовые вопросы — это удивительно! Имъ бы министерство финансовъ отдать въ управлене. Ей-Богу!

Онъ захихикалъ своимъ неслышнымъ смхомъ и побрелъ изъ залы.

— Вы сегодня у Излера?— спросилъ его графъ Зябловъ.

— Какъ же, какъ же!— вдругъ оживился казначей.— А, вы, значитъ, слышали? Что за двочка! что за двочка!

Онъ поднесъ къ губамъ свои дряблые пальцы.

— En petit comit, конечно?— спросилъ Зябловъ.

— Ну, разумется, разумется.

Графъ взялъ казначея подъ руку, и они пошли тихими шагами по тнистой алле, серьезно перешептываясь между собою. Со стороны ихъ можно было счесть за дипломатовъ, обсуждавшихъ важный политическй вопросъ.

XLI.

Дней пять или шесть Марья Петровна только о томъ и толковала, что общество взваливаетъ все на нее, что она одна спасаетъ общество, что она для общества готова на всякя матеральныя и нравственныя жертвы, что ради общества она готова бы стоять на паперти съ протянутой рукой. Вс выслушивали ее и удивлялись ей, сознавая, что не будь Марья Петровна предсдательницей ‘Общества первой помощи’ — оно погибло бы безвозвратно. Она же, между тмъ, дйствительно готовилась принести жертву: эта жертва состояла въ визит къ Аделаид Александровн Муратовой. Жертва была дйствительно велика, такъ какъ Аделаида. Александровна, возвратившись изъ-за границы, и не думала длать неизбжнаго перваго визита къ Прозоровой-Солонецкой.

Муратова только-что вернулась изъ-за границы и поселилась на дач, подаренной ей барономъ Гельфрейхомъ на Каменномъ острову. Она поздоровла въ два лтне мсяца, ея нервы успокоились, ея манеры стали развязне и смле. Почти ежедневно можно было встртить ее на Елагиномъ острову то въ коляск, то въ амазонк на лошади. Она стала носить очень ловко pince-nez и отличаться вывезенными изъ Парижа крайне шикарными и нсколько причудливыми нарядами. Въ первое же ея появлене на ‘Стрлк’, ея экипажъ окружила толпа знакомой молодежи. Аделаида Александровна бойко встртилась съ этими людьми и съ напускнымъ или искреннимъ смхомъ разспрашивала ихъ о разныхъ общихъ знакомыхъ изъ высшаго круга, длая комическя замчаня насчетъ ‘прожектовъ’ Марьи Петровны, насчетъ ‘старушекъ Божихъ’ Маусаилова, насчетъ ‘неугасимыхъ лампадочекъ’ графа Матвя Баскакова, насчетъ ‘чувствительной истори’ графа Виктора Баскакова. Присматриваясь къ ней, можно было сразу замтить, что изъ нея вырабатывался тотъ часто встрчающйся теперь типъ женщины, которая замняетъ сознане своего собственнаго достоинства простою бравадою, безшабашною, удалью, беззаботною наглостью. Она какъ будто поняла, что каждый наглецъ можетъ ‘пересмотрть’ самаго честнаго человка и заставить послдняго потупить глаза, и вслдстве этого стала смотрть всмъ и каждому прямо въ лицо до тхъ поръ, пока люди, можетъ-быть, стыдясь за нее, не потупляли передъ нею своихъ взглядовъ. Она освоилась со своимъ положенемъ съ тою легкостью, которая была въ ея характер. За границей это было тмъ легче сдлать, что тамъ никто не мучилъ ее обидными намеками, косыми взглядами. Тамъ не знали ея романа. Тамъ она была просто богатой, свтской женщиной, живущей въ свое удовольстве, за деньги ей услуживали вс, вс удивлялись ея нарядамъ, вс были обворожены ея любезностью и веселостью. Она если и не была счастлива, то старалась быть веселою и держать на привязи своего ‘старикашку’, какъ она называла теперь барона. Скоро у нея на дач началъ собираться веселый кружокъ молодежи, сопровождавшей ее на прогулкахъ или просиживавшей у нея цлые часы по утру или по вечерамъ среди болтовни и смха за завтраками и за ужинами съ шампанскимъ.

Во время одного изъ такихъ сборищъ Аделаида Александровна была изумлена докладомъ лакея о прзд Марьи Петровны Прозоровой-Солонецкой.

— Проси,— сказала Муратова и съ иронической улыбкой на лиц встала навстрчу Марь Петровн.

Она поняла, что въ ней начинаютъ нуждаться: безъ крайней необходимости Марья Петровна вообще не захала бы къ ней, и тмъ боле не захала бы первая, не дожидаясь визита вернувшейся изъ-за границы Аделаиды Александровны.

— Вы недобрая, вы совсмъ забыли наше общество,— упрекнула хозяйку Марья Петровна, цлуя се.— Васъ приходится разыскивать.

— Я была за границей,— отвтила Аделаида Александровна:— а теперь…

Она окинула смющимися глазами группу молодежи.

— А теперь меня держатъ въ плну,— бойко улыбнулась она, указывая глазами на присутствующихъ.— Все говорятъ, что успю еще наскучаться въ разныхъ засданяхъ посл…

Марья Петровна была нсколько смущена этимъ тономъ, но она овладла собой и довольно развязно начала пустой свтскй разговоръ. Присутствовавшая молодежь была почти вся знакома ей, одинъ изъ молодыхъ людей былъ даже одно время ‘секретаремъ’ Марьи Петровны и въ течене цлаго года сопровождалъ ее всюду какъ тнь. Въ обществ вс знали, что значило быть ‘секретаремъ’ Марьи Петровны. Вслдстве этого разговоръ сдлался общимъ. Черезъ полчаса Марья Петровна встала.

— Я надюсь, мой другъ, что вы будете попрежнему дятельнымъ членомъ нашего комитета,— обратилась она къ Муратовой.— Это необходимо тмъ боле, что наши фонды порядочно поистощились.

— Не знаю, право,— отвтила Аделаида Александровна.— Я такая втреница и врядъ ли буду полезна комитету…

— Не грхъ ли вамъ! вы знаете, что вы всегда были моею правою рукой,— проговорила Марья Петровна.

— Ну, не всегда,— отвтила Аделаида Александровна, въ упоръ взглянувъ на Марью Петровну.— Мн даже казалось весною, что я стада совершенно лишнею въ комитет…

Она смотрла такъ прямо, она поставила вопросъ такъ рзко, что Марья Петровна закусила губы.

— Ахъ, вотъ вы вс такъ относитесь къ длу! — воскликнула Марья Петровна.— Что-нибудь покажется, нервы разстроятся, и общее дло разстраивается…

— Я, кажется, вообще не страдаю мнительностью и галлюцинацями,— засмялась Аделаида Александровна:— и что вижу, то существуетъ въ дйствительности… Впрочемъ, вы меня напрасно упрекаете въ обидчивости, въ щепетильности. Когда дло идетъ о помощи ближнимъ, я готова на все. Вдь вы очень хорошо знаете, съ какими падшими женщинами мн приходилось имть дло въ то время, когда я работала въ комитет.

Муратова смотрла прямо въ глаза Марь Петрон, точно хотла сказать: ‘вдь это я про тебя говорю’. Но Марь Петровн приходилось только согласиться: она помнила, что Муратова посщала по ея порученю падшихъ женщинъ.

Визита Марьи Петровны было вполн достаточно, чтобы вс остальные ‘бараны’ ея стада, то-есть дамы комитета, подъ разными предлогами поспшили тоже завязать сношеня съ Муратовой. Аделаида Александровна отблагодарила ихъ щедрымъ вкладомъ въ кассу общества, сдлавъ, конечно, этотъ вкладъ не изъ своего кармана, но визиты отдала имъ не скоро. Члены общества остались довольны ею. Они начали даже называть ее въ своемъ кружк жертвой предразсудковъ, говорили, что ее выдали насильно замужъ, называли ея мужа тираномъ и чудовищемъ, возмущались, что у насъ такъ затруднителенъ разводъ, соболзновали, что христанка не можетъ сдлаться женою еврея,— однимъ словомъ, признали вполн неизбжнымъ положене Аделаиды Александровны. Ей только это и было нужно. Теперь уже не зависть была въ этихъ пошлыхъ и мелкихъ душонкахъ, а надежда поживиться хотя чмъ-нибудь черезъ Муратову отъ барона. Кому нужна была протекця барона, кому необходимъ былъ заемъ у него денегъ, кто просто гнался за лишнимъ баломъ и обдомъ на счетъ царька жидовъ. Муратова торжествовала и высоко поднимала голову. Она разсчитывала весело провести зимнй сезонъ, и только иногда у нея ныло и болло сердце, когда ей что-нибудь напоминало о Виктор.

Среди этой жизни, въ конц августа воспоминане о Виктор вдругъ должно было воскреснуть въ душ Аделаиды Александровны съ новою силой. Однажды она собиралась кататься верхомъ. Лошадь уже ждала ее у крыльца, Аделаида Александровна, затянутая въ амазонку, въ мужской высокой шляп съ чернымъ вуалемъ, съ хлыстъ подъ мышкой, натягивала черныя перчатки и медленно шла по зал, когда ей доложили о прзд графа Баскакова. Она сдвинула брови. По ея лицу разлилась краска.

‘Неужели онъ разошелся съ ней?.. Вернулся опять ко мн?.. не можетъ быть!’

Эти мысли, какъ молня, быстро промелькнули въ ея голов, и у нея замеръ духъ.

— Проси!— отвтила она лакею и съ усилемъ приняла свой обычный беззаботно-веселый, нсколько наглый видъ.

Она услыхала шаги за портьерой въ сосдней комнат и пошла съ напускною развязной улыбкой навстрчу неожиданному постителю, играя хлыстомъ.

— Какими судьбами?— проговорила она, переступая порогъ комнаты, и разомъ смолкла, смутилась, потупилась и выронила хлыстъ.

— Я къ теб по длу,— послышался сухой, почти суровый отвтъ.

Передъ Муратовой стоялъ высокй, серьезный старикъ. Это былъ графъ Иванъ Баскаковъ. Онъ окинулъ ее глазами, и по его лицу скользнуло выражене не то состраданя, не то презрня.

XLII.

Вдали отъ всхъ этихъ тревогъ и волненй прожила лто Даша. Въ ея судьб не было никакихъ рзкихъ перемнъ. Наступилъ, наконецъ, и августъ. Гвардя уже успла окончить маневры и возвратиться изъ лагеря на зимня квартиры. Викторъ Валерьяновичъ тоже перебрался въ Петербургъ. Въ течене лта онъ рже видлся съ Дашей, чмъ весною, и потому отдыхалъ теперь полне въ ея присутстви. Онъ находилъ, что она сдлала значительные успхи въ образовани, что она похорошла, что она пополнла,— однимъ словомъ, все въ ней казалось ему еще привлекательне, чмъ прежде. Даша, въ свою очередь, только теперь могла оцнить всю силу своей любви къ Виктору Валерьяновичу: въ сущности, они видлись очень недавно, хотя и не надолго, но ей показалось безконечнымъ это недолгое время разлуки, теперь ей хотлось вознаградить себя за дв недли его отсутствя во время маневровъ и пробыть съ нимъ какъ можно дольше. Какъ всегда бываетъ посл разлуки, они болтали много, перебивая другъ друга и торопясь высказать вс важныя новости, и въ сущности передавали только мелочи, каке-то отрывки того, что хотлось передать другъ другу. Только посл цлаго часа этой оживленной болтовни Баскаковъ вспомнилъ о самой главной и важной для нихъ новости — о томъ, что его ддъ детъ изъ-за границы. Даша поблднла, услышавъ эту новость. Это не ускользнуло отъ вниманя молодого человка.

— Что ты, голубка, такъ испугалась!— весело проговорилъ онъ.— Этотъ прздъ меня радуетъ. Онъ ршитъ наше ‘быть или не быть’.

— Я того-то и боюсь, что онъ ршитъ: не быть!— тихо отвтила она.

— Да ты меня не такъ поняла,— поторопился успокоить ее Викторъ.— Я говорю ‘быть или не быть’ въ томъ смысл, что женюсь ли я съ соглася или безъ соглася дда.

— Ради Бога, не ссорься съ стариками!— воскликнула Даша.— Милый, вдь имъ, можетъ-быть, не долго жить. За что же ты будешь оскорблять ихъ? За что отравишь ихъ жизнь? Намъ Богъ не пошлетъ за это счастья… Знаешь, я всегда слышала, что у людей, не уважающихъ своихъ отцовъ, вырастаютъ не уважающя ихъ самихъ дти… Я этого не хочу…

Баскаковъ взялъ ея руки.

— Добрая моя, но что же длать, если они не согласятся?— проговорилъ онъ.

— Ждать!— отвчала она.

Онъ тихо вздохнулъ и не сказалъ ни слова. Ему становилось все трудне и трудне ждать. Поздно вечеромъ, когда Баскаковъ ухалъ домой, Даша опустилась въ своей комнат на колни передъ образомъ. Сжавъ руки и поднявъ глаза къ изображеню Богоматери, она тихо шептала:

— Заступись!.. Смягчи сердце этого человка… Не погуби меня!..

Изъ ея глазъ текли незамчаемыя ею слезы…

Когда она молилась, она и не подозрвала, что ршене ея участи должно совершиться очень скоро. Баскаковъ прхалъ домой и нашелъ на письменномъ стол телеграмму отъ дда, извщавшую, что старикъ прдетъ въ этотъ день на вечернемъ позд. Поздъ долженъ былъ придти около седьмого часу, а теперь было уже двнадцать часовъ. Викторъ Валерьяновичъ смутился. Онъ не зналъ, что длать. Остаться ли дома до утра или хать сейчасъ же въ домъ дда? Онъ ршился на послднее. Онъ предчувствовать, что ддъ тотчасъ же заговоритъ о его намрени жениться, и приготовился, что отвчать. Онъ хорошо зналъ старика, зналъ, что тотъ поставитъ на своемъ, если начать рзко возражать ему съ перваго же слова. Нужно было вншнимъ образомъ согласиться съ тмъ, чего захочетъ старикъ, и потомъ понемногу постараться смягчить его. Викторъ Валерьяновичъ былъ смущенъ до послдней степени и готовъ былъ бжать отъ всякихъ объясненй. До сихъ поръ онъ храбрился, теперь онъ снова трусилъ. Если бы въ эту минуту къ нему явилась Даша и сказала бы ему: ‘оставь ихъ всхъ и женись на мн безъ ихъ соглася’,— онъ обрадовался бы этому предложеню. Ему было легче сдлать самое безразсудное дло тайкомъ, чмъ смло отстоятъ отъ нападенй дда свое намрене. Но Даша постоянно настаивала на томъ, что Виктору Валерьяновичу не слдуетъ ссориться съ родными, и онъ понималъ, что ее трудно склонить на тайный бракъ. Понималъ онъ и то, что его бракъ не можетъ остаться тайной, такъ какъ въ случа женитьбы ему пришлось бы выйти изъ полка. Онъ по своей молодости еще не могъ получить разршеня начальства на женитьбу. Подъхавъ къ дому дда и соскочивъ съ дрожекъ, Баскаковъ нервно дернулъ за ручку звонка у подъзда. Къ нему навстрчу вышелъ заспанный швейцаръ. Швейцаръ съ удивленемъ посмотрлъ на молодого барина и объявилъ, что старый баринъ уже ‘започивали’. Молодому человку оставалось только возвратиться въ свой номеръ въ гостиницу ‘Демутъ’ и ждать утра. Ночь прошла почти безъ сна, тревожно. Викторъ Валерьяновичъ теперь жаллъ, что ему не удалось объясниться съ ддомъ вечеромъ. Часовъ въ десять утра онъ уже снова былъ въ дом дда. Старикъ принялъ его съ распростертыми объятями.

— Здравствуй, голубчикъ,— говорилъ старикъ, цлуя своего любимца.— Теб надо бы ушонки вытрепать за то,что не встртилъ дда! Ну, да ужъ Богъ проститъ!

— Да вы знаете ли, когда я увидалъ вашу телеграмму, папа?— сказалъ Викторъ Валерьяновичъ, всегда называвшй дда отцомъ.— Въ двнадцать часовъ ночи!

— Ну, я такъ и зналъ, такъ и зналъ, что ты гд-нибудь полуночничаешь!— засмялся ддъ, погрозивъ ему пальцемъ.— Ну, дай посмотрть на тебя. Ничего, молодцомъ выглядишь!

Ддъ повернулъ его передъ собою, какъ ребенка, и осмотрлъ со всхъ сторонъ, какъ куколку, улыбаясь ласковой и привтливой улыбкой стараго баловника.

— Да съ чего же мн и не выглядть молодцомъ?— улыбнулся внукъ.

— А-а! Мн про тебя такя вещи писали, что ты живешь Сарданапаломъ. Я думалъ, что ты и похудлъ, и поблднлъ,— замтилъ старикъ и потрепалъ по щек внука.— А ты вонъ совсмъ розовый, точно весенняя зорька… Ну-съ, а какъ наши карманныя обстоятельства? Много ли мы надлали долговъ?

Старикъ сощурилъ глаза и пристально поглядлъ на внука

— Карманныя обстоятельства въ прежнемъ положени,— отвтилъ Викторъ Валерьяновичъ.— Долговъ, слава Богу, еще нтъ.

— Нтъ?— удивился старикъ.— А я думалъ… Впрочемъ, поговоримъ о дл за кофе. Я еще не пилъ.

Старикъ подошелъ въ сонетк и дернулъ за нее. Вошелъ лакей. Старикъ веллъ подать кофе и не принимать никого. Викторъ Валерьяновичъ слдилъ за движенями дда. Этотъ рослый и плотный старикъ, въ англйскомъ сюртук, съ старомодными стоячими воротничками, съ здоровымъ и добрымъ выраженемъ лица, съ большою львиною головою, покрытой густыми и волнистыми сдыми волосами, съ благородными и изящными манерами, напоминавшими отчасти, что онъ провелъ веселую молодость въ будуарахъ свтскихъ женщинъ и въ кругу блестящей военной молодежи, говорившими отчасти, что онъ привыкъ къ паркету и къ высшему обществу, гд онъ умлъ не гнуть спины и держать себя съ достоинствомъ,— ототъ старикъ напомнилъ Виктору Валерьяновичу его дтство, его раннюю юность. Викторъ теперь позабылъ свою боязнь передъ предстоящимъ объясненемъ и съ искреннею любовью глядлъ на старика. Онъ помнилъ, какъ этотъ старикъ просиживалъ ночи у его постели, когда онъ былъ боленъ, какъ этотъ старикъ исполнялъ его дтске капризы, заботился о его развити, старался создать изъ него благороднаго и порядочнаго человка. Теперь онъ уже самъ чувствовалъ, что у него не хватитъ силъ разорвать — по крайней мр, сразу разорвать — связь съ этимъ человкомъ, отравить вс его послдне дни. Лакей внесъ кофе. Ддъ и внукъ услись къ небольшому столу на старомодный большой диванъ, обитый прочной темно-зеленой кожей.

— Ну, теперь исповдуйся!— проговорилъ ласково ддъ, похлопавъ по плечу внука.

Старикъ былъ, неожиданно для Виктора, веселъ и спокоенъ, Викторъ понялъ, что ддъ не придаетъ никакого серьезнаго значеня его ‘истори’.

— Моя исповдь будетъ коротка: вы знаете все изъ моего письма,— отвтилъ, очнувшись, задумавшйся о прошломъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Влюбленъ по уши и потому готовъ на всякя сумасбродства?— усмхнулся старикъ, вынулъ батистовый платокъ и началъ подчищать длинные красивые ногти.— Такъ?

— Я не влюбленъ, а люблю,— тихо отвтилъ внукъ.

— Ну да, не станемъ спорить о словахъ,— мягко замтилъ ддъ.— Но дло не въ томъ. Ты, кажется, намренъ жениться?

— Да.

— На бывшей служанк одной изъ нашихъ родственницъ.

Старикъ пристально посмотрлъ на внука. Викторъ Валерьяновичъ покраснлъ и потупился.

— Папа, не станемъ говорить, до чего довела судьба эту двушку,— мягко и тихо проговорилъ онъ.— Она бдна, она не изъ нашего круга, но я люблю ее.

Ддъ ласково взглянулъ на него и началъ дружескимъ тономъ:

— Я тебя не упрекаю, дружокъ, за то, что ты полюбилъ двушку, не спрашивая ея метрическаго свидтельства и описи ея имущества. Я первый, быть-можетъ, пожаллъ бы тебя, если бы ты не былъ молодъ на двадцать второмъ году. Двственность — такое же безсердече, какъ и развратъ. Кто не жилъ въ юности всею молодою жизнью, тотъ длается слишкомъ сухимъ въ старости или, что еще хуже, стремится наверстать потерянное въ юности тогда, когда уже нтъ на его силъ. Но любить и жениться — я думаю, это дв вещи разныя.

— Я, по крайней мр, убжденъ, что честне жениться на двушк, чмъ губить ее,— замтилъ внукъ.

Лицо дда сдлалось серьезнымъ и озабоченнымъ.

— Конечно, конечно! Но сдланнаго не воротишь. Если ты не могъ устоять противъ искушеня, то, снявши голову, по волосамъ не тужатъ. Проступокъ нужно исправить, но, конечно, не новымъ проступкомъ, не тмъ, чтобы ввести откуда-то изъ подвала въ нашъ кругъ новую родственницу… Довольно съ насъ, что мы имемъ несчастье считаться родственниками Адели,— вздохнулъ старикъ.

Ему уже успли передать вс толки, ходивше въ город о Муратовой.

— Я не думаю, чтобы можно было считать любовь проступкомъ,— проговорилъ Викторъ Валерьяновичъ: — и тутъ не можетъ быть и рчи о заглаживаньи чего-нибудь.

Старикъ не то съ недоумнемъ, не то съ изумленемъ широко раскрылъ глаза и посмотрлъ на внука.

— Но ваши отношеня…— началъ онъ въ замшательств.

— Наши отношеня — отношеня жениха и невсты,— перебилъ его внукъ.— Васъ это удивляетъ, папа? Но вдь вы не удивились бы, если бы я былъ въ течене года женихомъ двушки изъ нашего круга и не оказался бы мерзавцемъ?

— Да, я знаю, что ты честенъ,— проговорилъ старикъ, потирая лобъ.— Но эти отношеня къ двушк, которая живетъ до свадьбы на счетъ жениха.

— Да разв это сколько-нибудь измняетъ обязанности порядочнаго человка?— горячо перебилъ его молодой Баскаковъ.— Неужели вы думаете, что я долженъ былъ брать проценты за помощь? Чмъ ясне я сознавалъ, что положене этой семьи зависитъ отъ меня, тмъ осторожне долженъ я былъ относиться къ той, которую я люблю, чего бы это ни стоило мн…

— Все это такъ, все это такъ, мой другъ,— въ раздумьи сказалъ нсколько пораженный старикъ.— Но въ какую же исторю ты впуталъ себя! Тебя завлекли очень ловко…

Старикъ окончилъ чищенье ногтей, встряхнулъ платокъ, сунулъ въ карманъ и принялся за кофе.

— О, ради Бога, говорите все, что угодно, но не обвиняйте той, которой вы не знаете!— горячо воскликнулъ Викторъ Валерьяновичъ.— Когда вы говорите, что вамъ трудно согласиться на этотъ бракъ,— я понимаю еще васъ, но когда вы бросаете осуждене въ двушку, которой вы не знаете,— я не узнаю васъ! Посмотрите на нее, познакомьтесь съ ней…

Старикъ быстрымъ движенемъ руки остановилъ внука, точно онъ испугался, что внукъ сейчасъ приведетъ сюда эту двушку.

— Это вовсе не нужно,— произнесъ онъ.— Я врю твоей честности, я готовъ врить ея честности, но ты или женишься на ней помимо моей воли, или тогда, когда будетъ, уже все равно, что длается здсь…

Голосъ старика зазвучалъ не то грустью, не то строгостью. Лицо его приняло выражене холодности.

— Я не хочу, чтобы на тебя указывали пальцемъ въ свт, я не хочу, чтобы имя Баскаковыхъ сдлалось сказкой города,— строго произнесъ старикъ. Довольно позоритъ наша золотая молодежь наши имена, довольно скандалезныхъ исторй про лучшя фамили разносится по городу, довольно совершается этихъ постыдныхъ браковъ Богъ знаетъ съ кмъ. Вдь теперь уже говорятъ о твоей связи съ этой двочкой невообразимыя вещи. Что же ты думаешь, что ты увришь посл женитьбы весь свтъ, что ваши отношеня были чисты, что ты женился не на проститутк? Ты знаешь, что ни для кого не тайна, что эта двочка жила въ услужени у Адели. Что же ты думаешь, что нашъ кругъ приметъ ее въ свою среду? Или ты бросишь службу, бросишь столицу, погубишь свою карьеру, порвешь свои связи ради того, что въ теб не было настолько мужества, чтобы отказаться отъ удовольствя обладать первой встртившейся теб двочкой, въ которую ты влюбился? Стыдись! Это мало, душе недостойно мужчины. Ты еще полюбишь двадцать, тридцать разъ въ жизни, и лтъ черезъ пять теб будутъ смшны вс твои теперешня увлеченя.

Старикъ всталъ и положилъ руки на плечи присмирвшаго, какъ бы съежившагося внука.

— Ну, смотри молодцомъ и стряхни съ себя эти бабьи сентиментальности!— весело проговорилъ онъ.— Отъ любви не умираютъ! Какая-нибудь двухмсячная командировка, какая-нибудь интрижка съ ‘этими дамами’ — и все забудется.

Викторъ Валерьяновичъ поблднлъ и тоже поднялся съ дивана.

— Я думаю, что моя любовь — мое личное дло, не мшающее никому,— произнесъ онъ упавшимъ, но спокойнымъ голосомъ.— Что говорятъ объ этой любви въ свт — мн все равно, потому что въ свт будутъ говорить и о томъ, что я никого не люблю и живу монахомъ, и о томъ, что у меня цлый сераль любовницъ, и что я живу Сарданапаломъ. Если моя любовь кого-нибудь и можетъ касаться, такъ это васъ, и то только своими результатами. Но я вамъ даю слово, папа, что я никогда не женюсь, не сказавъ вамъ первому о своемъ намрени. Я васъ слишкомъ глубоко уважаю, чтобы скрывать отъ васъ это.

Ддъ бросилъ мимолетный, но пристальный взглядъ на внука.

— Ну, хорошо, хорошо, перестанемъ толковать объ этомъ!— сказалъ онъ, допивъ кофе и дружески похлопавъ внука по плечу.— Пройдемъ на половину дяди. Ты манкируешь своими обязанностями, рдко бываешь у него…

— Я почти нигд не бываю…

— Не хорошо, не хорошо! Отъ этого и лзетъ всякая дурь въ голову! Надо развлекаться… А что академя?.. Готовишься понемногу?

— Да, и даже помногу,— улыбнулся Викторъ Валерьяновичъ.

Онъ шелъ по стариннымъ знакомымъ ему заламъ подъ руку съ этимъ величавымъ старикомъ и чувствовалъ, что тотъ смотритъ на него съ безграничной любовью и гордостью. Въ голов молодого Баскакова мелькала невольно мысль о томъ, что лучше бы было, если бы онъ не такъ любилъ этого старика или еслибы этотъ старикъ отнесся къ нему во время ихъ объясненя рзко и грубо. Старикъ же давалъ себ мысленно обты во что бы то ни стало спасти внука отъ неравнаго брака, отъ разрыва съ свтомъ, отъ гибели всей будущей карьеры. Когда, они входили подъ руку въ гостиную графа Матвя Ивановича Баскакова,— вся семья хозяина зорко устремила на нихъ глаза и не безъ злобы подумала: ‘все попрежнему обожаютъ другъ друга’.

Часу въ девятомъ, прямо съ семейнаго обда Викторъ Валерьяновичъ похалъ къ Даш. Онъ былъ грустенъ. Изъ разговора съ ддомъ онъ ясно понялъ, что старикъ никогда не согласится на его- бракъ съ любимой имъ двушкой и что этотъ бракъ можетъ совершиться только- противъ воли старика. Но покуда ддъ былъ гд-то далеко, за границею,— Виктору Валерьяновичу казалось нетруднымъ поступить противъ воли старика. Теперь же, когда молодой человкъ снова встртился съ этимъ любящимъ, прямодушнымъ старикомъ, когда въ душ внука пробудились вс воспоминаня о ласкахъ и заботахъ этого старика, когда обстановка ддовскаго дома, рчи дда и разговоръ въ семейномъ кружк напомнили ему снова, кто онъ,— молодому Баскакову стало тяжело при мысли, что онъ долженъ будетъ отравить послдне дня любимаго имъ человка, что онъ дастъ право своимъ семейнымъ врагамъ хотя намекомъ, хотя взглядомъ высказать старику: ‘вотъ какъ отплатилъ вамъ за вашу любовь вашъ любимецъ’. Но что же было длать? Даша говорила: ‘ждать’, ддъ говорилъ: ‘постараться забыть эту двушку’. Но разв то или другое было возможно? Ждать до смерти еще бодраго и здороваго старика — это цлая вчность. Постараться забыть эту двушку — это значило ни съ того, ни съ сего ради предразсудковъ другихъ людей калчить свою жизнь. Баскаковъ совершенно терялся, соображая, какъ поступить.

— Викторъ, а я ужъ боялась, что ты заболлъ!— встртила его встревоженная Даша.— Я весь день ждала тебя.

— Ддъ прхалъ,— коротко отвтилъ онъ, цлуя ея руку.

Она поблднла и пристально взглянула на него, отступивъ на шагъ назадъ.

— Ты говорилъ съ нимъ?— тихо спросила она.

— Да.

Она не спрашивала, что отвтилъ ему ддъ: она давно знала, угадывала этотъ отвтъ. Она присла на диванъ съ опущенной головой и опущенными на колни руками. Баскаковъ понялъ, что она угадала отвтъ его дда.

— Даша, милая, ради Бога не безпокойся, не волнуйся!— мягко заговорилъ онъ, взявъ ея руку.— Старикъ, какъ я и предполагалъ, не соглашается на нашъ бракъ покуда, но…

— Онъ и никогда не согласится,— тихо прошептала она.— Намъ надо разстаться…

Баскакова бросило въ жаръ.

— Разстаться?— воскликнулъ онъ.— И это говоришь ты? Или ты не любишь меня?

Она подняла съ упрекомъ свои ясные глаза.

— Нтъ, нтъ, я знаю, что ты любишь!— проговорилъ онъ поспшно.— Но какъ же за можешь говорить о разлук? За что мы будемъ губить себя, калчить всю свою жизнь? Я женюсь на теб, не спрашивая никого…

Въ голов Даши промелькнуло все то, что передумала она, когда ей приходило на мысль, что будетъ, если Викторъ женится на ней помимо воли дда. Она невольно вздрогнула

— Нтъ,— тихо отвтила она:— я никого не хочу огорчать, а тмъ боле того, кто такъ долго, такъ горячо любилъ тебя…

— А меня?— воскликнулъ Баскаковъ.— Меня ты не жалешь? Ты думаешь, мн будетъ легко ждать годы и годы того дня, когда я назову тебя своею женою? Теперь я тайкомъ зжу къ теб, чтобы люди не узнали даже твоего адреса, Теперь я боюсь остаться лишнй часъ съ тобою, чтобы не навлечь на тебя подозрня даже твоихъ родныхъ. Теперь я боюсь лишнй разъ поцловать твою руку, чтобы ты не считала меня за негодяя.

— Викторъ,— остановила она его: — что бы ни было, я всегда буду о теб одного и того же мння, а что говорятъ, что будутъ говорить обо мн друге — мн все равно!

Она сдлала усиле, чтобы подавить свои слезы.

— Ты удивился, когда я сказала: разстанемся,— продолжала она съ усилемъ.— Ты былъ правъ… Это я лгала… Если бы ты ршился разстаться со мною, я сама пришла бы къ теб… впрочемъ нтъ… я не пришла бы… я перестала бы жить…

Она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Даша, Даша, милая, дорогая!— бросился къ ней Викторъ.— Что съ тобою?

— Люби, только люби меня и больше мн ничего не надо,— нервно, порывисто прошептала она.— Не думай ни о чемъ, ни о комъ…

Онъ страстно обнялъ ее, дйствительно забывъ все и всхъ.

XLIII.

Былъ десятый часъ. Старый графъ Баскаковъ, заложивъ руки за спину, ходилъ взадъ и впередъ по своему старинному, длинному Кабинету, меблированному полвка тому назадъ тяжелою мебелью изъ чернаго дуба съ массивнею рзьбою. Онъ только-что удалился въ эту комнату посл фамильнаго обда и теперь на свобод обдумывалъ утреннй разговоръ съ своимъ любимцемъ-внукомъ. Онъ очень хорошо понялъ, что юноша влюбился безъ памяти въ какую-то двочку не изъ ихъ круга, въ какую-то Сандрильону, какъ уже называлъ мысленно Дашу графъ Иванъ Викторовичъ. Онъ очень хорошо понялъ, и то, что побороть сразу эту, быть-можетъ, первую любовь юноши крайне трудно. Но онъ не понималъ одного: внукъ сказалъ ему, что его отношеня къ этой двушк вполн чисты,— но почему они чисты, потому ли, что Викторъ крайнй идеалистъ, потому ли, что эта двушка крайне нравственна, потому ли, что эта двушка крайне хитра и поняла сразу, что ничмъ нельзя такъ сильно прикрпить къ себ такого юношу, какъ неприступною строгостью? Есть женщины, которыя только потому и водятъ на помочахъ мужчинъ, что играютъ роль неприступныхъ праведницъ. Но каковы бы ни были причины существующихъ между Викторомъ и этой Сандрильоной отношенй,— это обстоятельство, во всякомъ случа, затрудняетъ развязку. Если она держитъ себя такъ честно, то Викторъ не только горячо любитъ, но и глубоко уважаетъ ее, и, значить, съ нимъ приходится говорить о ней вдвое осторожне и осмотрительне. Если она честное по натур создане, то ей нельзя сдлать никакого предложеня, не оскорбивъ, не возмутивъ ее. Если она ловкая интриганка, то она, быть-можетъ, не согласится взять никакого отступного, разсчитавъ, что гнвъ родныхъ на ослушника пройдетъ, и что ему достанется все слдующее ему наслдство. Надо, во всякомъ случа, все разузнать. Но какъ? Старикъ не зналъ ни ея имени, ни ея фамили. Навести справки у Виктора,— но онъ предупредитъ ее, онъ заподозритъ, что старикъ хочетъ уладить дло помимо его. Поступить круто и рзко съ Викторомъ,— это значило испортить все дло. Ддъ хорошо изучилъ внука. Онъ зналъ, что ласкою и любовью можно было сдлать все изъ этого мягкаго и слабаго созданья, но рзкостью и грубостью можно было вызвать въ немъ ту нервную энергю протеста, которую вызывали въ Виктор вс остальные родные, выказывавше ему открыто свою непрязнь. Но какъ же узнать подробности объ этой двушк? Она жила у Муратовой и только Муратова можетъ сообщить о ней хотя какя-нибудь точныя свдня. Старикъ уже узналъ о поведени Муратовой относительно барона Гельфрейха и съ презрнемъ говорилъ теперь объ этой падшей женщин, которую его семья имла несчасте считать своею родственницею. Но онъ все-таки зналъ эту женщину за довольно откровенное и искреннее, хотя и втреное существо, и надялся, что она скажетъ правду въ такомъ дл, какъ вопросъ о любимой его внукомъ женщин. Правда, Викторъ, повидимому, разошелся съ Муратовыми, но что же въ томъ? Онъ вообще разошелся почти со всми со времени своей ‘несчастной’ любви, и Муратова не можетъ особенно сердиться на него за это. Да, наконецъ, она во всякомъ случа скажетъ хотя имя и фамилю этой двушки, и тогда будетъ легко собрать справки. Сначала старикъ думалъ написать къ Муратовой письмо, но потомъ ршилъ, что въ подобныхъ длахъ ‘письма’ — лишне обличители, и что личное объяснене будетъ боле цлесообразнымъ.

Онъ довольно рано легъ спать и по утру, по обыкновеню, бодрый и свжй вышелъ изъ дому. Никто не подозрвалъ, куда онъ пошелъ: старикъ во время своего пребываня въ Петербург обыкновенно гулялъ по утрамъ въ течене двухъ часовъ, и потому никто не удивился, что онъ вышелъ пшкомъ изъ дому, не приказавъ даже коляск хать за нимъ.

— Дядя!— воскликнула растерявшаяся Муратова, увидвъ передъ собою этого гордаго старика.— Я никакъ не думала, что вы здсь… что вы прдете.

Она путалась, она не знала, что говорить. Она никакъ не думала, что въ ея домъ еще разъ заглянетъ кто-нибудь изъ семьи графовъ Баскаковыхъ. Она, по обыкновеню, поцловала руку старика. Онъ поцловалъ ее въ голову. Она не могла понять, что привело къ ней старика. На минуту она даже подумала, что ему ничего неизвстно, но эта мысль тотчасъ же смнилась убжденемъ, что добрые родственники, конечно, успли все разсказать графу. Не пришелъ ли онъ съ намренемъ наставить на путь истины ее, Муратову? Что ей отвтить, если онъ начнетъ упрекать ее?

— Я къ теб, Адель, по длу,— повторилъ старикъ.

Онъ сказалъ эту фразу безъ умысла, но Аделаиду Александровну бросило въ жаръ. Ей показалось, что старикъ хотлъ сказать, что ‘безъ дла’, безъ необходимости онъ не пришелъ бы къ ней. Можетъ-быть, она и была права.

— Мн, во всякомъ случа, прятно видть васъ,— тихо отвтила она, опустивъ глаза въ землю и сбросивъ съ себя шляпу.

— Ты хала кататься?— спросилъ старикъ.

— Да… но это не необходимость… Садитесь!..

Она движенемъ руки указала на кресло.

— Ты можешь мн сообщить нкоторыя свдня, которыя мн очень нужны,— началъ графъ, опускаясь въ кресло.— Они касаются отчасти Виктора…

Муратова опять покраснла. У нея сильно забилось сердце. Неужели графъ знаетъ объ ея отношеняхъ къ Виктору?

— Дло идетъ о той двушк, которая жила у тебя,— сказалъ графъ.

— Ахъ! объ этомъ низкомъ создани!— воскликнула въ волнени Муратова.— Я хотла бы совершенно забыть, что я когда-то старалась спасти ее…

Въ ея сердц снова закипла ненависть.

— Не увлекайся, мой другъ, личными антипатями,— довольно ласково проговорилъ графъ.— Ты могла быть огорчена, что она увлекла Виктора…

Муратова снова вспыхнула, видя опять какой-то темный намекъ въ словахъ старика.

— Мы вс огорчены этимъ,— окончилъ старикъ, тмъ же спокойнымъ и мягкимъ тономъ.— Но безпристрасте преже всего… Что, она очень молода?

— Да, семнадцать, восемнадцать лтъ…

— И очень любитъ Виктора?..

— Ахъ, разв я ее спрашивала! Это просто негодная развратница, готовая броситься на шею первому встрчному!

Старикъ съ грустью покачалъ головой. Ему было тяжело слышать этотъ приговоръ изъ устъ Адели, теперешней падшей Адели.

— Значить, ты мн въ сущности не скажешь ничего о ней,— вскользь замтилъ онъ и вздохнулъ.

— Я только могу сказать вамъ, что ее слдовало бы поскоре выдать замужъ за кого-нибудь, иначе она или, лучше сказать, ея отецъ подниметъ исторю на весь городъ.

Старикъ поднялъ голову.

— Изъ-за чего?— спросилъ онъ, пристально взглянувъ на племянницу.— Изъ-за того, что она любитъ Виктора, а Викторъ любитъ ее?.. Она до сихъ поръ настолько же честная двушка, насколько была честною двушкою ты до замужества.

Муратова сверкнула глазами, стиснула зубы и смяла въ рук батистовый платокъ. Она теперь еще боле ненавидла эту двчонку, которую называютъ честною, тогда какъ ее, Муратову, клеймятъ уже именемъ продажной женщины.

— Что-жъ, тмъ легче ее выдать замужъ!— нервно засмялась она.— Кстати у Аркадя, есть одинъ чиновникъ, Христофоровъ, котораго можно бы женить на этой примрной особ…

— И ты думаешь, что она пойдетъ за него?— спросилъ графъ, не спуская съ нея глазъ.

— Велятъ, отецъ велитъ идти!— пожала плечами Муратова.— Это какой-то старый взяточникъ, крючкотворъ, пьяница…

Графъ молчалъ.

— Нужно только дать приданое,— замтила Муратова.

— Ну, я не забочусь о деньгахъ. Не въ нихъ дло,— тихо проговорилъ онъ.— Но меня иногда удивляете своею жестокостью вы, женщины. Вотъ ты сейчасъ слышала, что это честная двушка, и совтуешь принудить ее выйти замужъ за нелюбимаго ею человка. Точно ты не знаешь, что выходитъ изъ этихъ браковъ безъ любви.

Муратову снова бросило въ жаръ, она опять слышала горькй упрекъ себ.

— Ахъ, Боже мой, я говорю это потому, что ищу хоть какого-нибудь исхода для Виктора!— воскликнула она.— Мн лично, право, все равно, если эта двочка останется вчно двушкой и, въ конц концовъ, дождется того, что Викторъ получитъ возможность жениться на ней…

— Положимъ, этого не будетъ,— сказалъ старикъ.

— Покуда вы живы — да!— отвтила Муратова.— Онъ можетъ быть спасенъ отъ женитьбы на ней только тогда, когда она сама будетъ замужемъ.

Старикъ задумался. Онъ понималъ, что Муратова говоритъ правду. Но его возмущала мысль о насили.

— Какъ ее зовутъ?— спросилъ онъ.

— Дарья Лыткина,— отвтила Муратова.— Поэтическое имя и благородная фамиля.

Старикъ вынулъ записную книжку и мелькомъ спросилъ:

— Ты знаешь имя ея отца?

— Андрей… Егоровичъ, кажется,— отвтила Муратова, очень хорошо знавшая отчество Лыткина, такъ какъ она знала его родную сестру.

Старикъ записалъ имена, спряталъ записную книжку въ боковой карманъ и поднялся съ мста.

— Вы уже идете, дядя?— спросила Аделаида Александровна.

— Да, пора!— отвтилъ онъ.

— Вы, дядя, подумайте о моемъ план,— сказала она на прощаньи.— Можетъ-быть, вы потомъ и не будете обвинятъ меня за безсердечность: когда приходится ставить на карту благополуче близкаго, любимаго человка и благополуче чужого, неизвстнаго намъ лица — люди рдко задумываются надъ вопросомъ: что длать?

— Къ несчастю, да!— отвтилъ старикъ.

Онъ вышелъ отъ Муратовой далеко не такъ бодро, какъ шелъ къ ней. Аделаида Александровна чисто по-женски въ минуту раздраженя поставила вопросъ на настоящую точку. Она высказала то, что долженъ былъ сдлать старикъ, если онъ дйствительно желалъ застраховать своего внука отъ женитьбы на этой ‘дочери подвала’, какъ называли Дашу въ семь Баскаковыхъ. Выдать замужъ эту двушку волей или неволей — вотъ единственная боле или мене врная гарантя въ томъ, что Викторъ Валерьяновичъ уже никогда не женится на ней. Думалъ ли объ этомъ старикъ до разговора съ Муратовой, представлялась ли ему такъ ясно неизбжность этого исхода, какъ теперь — это трудно сказать. Но во всякомъ случа врно то, что онъ не ставилъ вопроса такъ рзко и былъ теперь смущенъ. Послдняя фраза Муратовой не выходила у него изъ головы. До сихъ поръ онъ, какъ и каждый другой человкъ, поступалъ именно такъ, то-есть ради благополучя своихъ родныхъ и близкихъ готовъ былъ приносить въ жертву благополуче чужихъ и незнакомыхъ, быть-можетъ, такой образъ дйствя стоилъ слезъ приносимымъ въ жертву. Но теперь впервые ему прямо сказали, что онъ долженъ принести и принесетъ въ жертву чужое счастье, разобьетъ чужую жизнь, погубитъ человка. Но о чьемъ же счастьи шло дло? О счастьи одной изъ тхъ бдныхъ, другомъ и покровителемъ которыхъ являлся онъ до сихъ поръ. Онъ зналъ, что, выданная насильно замужъ, эта двушка легко сойдетъ съ честнаго пути на путь разврата, и сойдетъ по его вин, тогда какъ именно онъ-то и проповдывалъ, что ихъ кругъ долженъ поднимать нравственность темной толпы, людей подваловъ и чердаковъ. Но что же длать? Не допустить же, въ самомъ дл, послдняго молодого носителя древней фамили графовъ Баскаковыхъ до женитьбы на какой-то бывшей служанк, на дочери спившагося съ круга отставного ‘приказнаго’. Муратова была права, говоря, что одинъ только бракъ этой двушки съ кмъ-нибудь положитъ хотя сколько-нибудь врную преграду для женитьбы на ней Виктора. Но какъ устроить этотъ бракъ? У самого старика не было подъ рукою такого человка, который согласился бы продать себя. Въ этомъ случа нужно будетъ воспользоваться предложенемъ Муратовой и отстранить себя насколько возможно отъ этой грязной, хотя и неизбжной сдлки. Но прежде нужно узнать, кто эта двушка, какъ она живетъ. Можетъ-быть, справки дадутъ возможность для какой-нибудь другой комбинаци.

Старикъ былъ взволнованъ.

Онъ возвратился домой не въ дух и ршился дйствовать. Онъ самъ и одно изъ его довренныхъ лицъ, его старый дворецкй, собрали свдня о семь Лыткиныхъ. Свдня оказались неутшительными. Старикъ узналъ, что за человкъ былъ самъ Андрей Егоровичъ, какова была его жена, но это его мало интересовало. Главное, Нго было ему нужно,— это были справки о поведени Даши. Оказалось, что она живетъ скромно, почти затворницей, что она по цлымъ днямъ учится, что ее посщаетъ только Викторъ Валерьяновичъ. Ни одного намека не было высказано никмъ насчетъ того, что это ловкая интриганка, что это корыстолюбивое существо, что это способное на всякую низость создане. Значитъ, дйствительно, она любитъ Виктора. Она учится, значитъ, она, дйствительно, надется быть его женою. Въ такомъ случа неизбжно выдать ее замужъ за кого-нибудь другого, иначе она, не сегодня, такъ завтра, обвнчается съ Викторомъ. Была минута, когда старикъ думалъ похать къ ней и объяснить ей дло, просить ее отказаться отъ этого брака. Но разв она пойметъ его доводы? Да если и пойметъ, если и ршится отказать Виктору, то разв самъ-то Викторъ не станетъ еще сильне настаивать на этомъ брак, возмущенный интригою? Нтъ, этотъ планъ никуда не годится. Попробовать еще заговорить объ этомъ предмет съ самимъ Викторомъ. Не перемнилъ ли онъ ршеня?

— Ну, а что твоя любовь еще не остыла?— дружески спросилъ ддъ у Виктора Валерьяновича при одной изъ первыхъ встрчъ.

— Я не думаю, чтобъ она когда-нибудь остыла,— отвтилъ молодой человкъ.

— Значитъ, въ одинъ прекрасный день я буду имть несчасте услышать о твоей женитьб?— вздохнулъ старикъ.

— Вы знаете, папа, что я не женюсь, не предупредивъ объ этомъ прежде всего васъ,— отвтилъ внукъ.

— Да, да, придешь и объявишь, что черезъ часъ дешь внчаться,— проговорилъ ддъ.

— Я слишкомъ глубоко уважаю и люблю васъ, папа, чтобы насмхаться надъ вами и вашею привязанностью ко мн,— замтилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— Я былъ бы радъ, если бы твое уважене простиралось настолько, чтобы ты никогда не огорчилъ меня извстемъ объ этой женитьб…

— Я и постараюсь сдлать это,— уклончиво отвтилъ внукъ.

Старикъ смутился. Ему показалась подозрительною эта покорность.

— Да, но я все-таки хотлъ бы видть тебя женатымъ, хотлъ бы видть хотя въ колыбели того, кто будетъ носить въ будущемъ нашу фамилю,— проговорилъ старикъ.

— Папа, вы слишкомъ требовательны!— возразилъ молодой человкъ.— Я покоряюсь вашей вод и не женюсь на любимой мною двушк, не требуйте же, чтобы я сдлалъ еще низость, женившись на нелюбимой мною двушк…

— Другими словами говоря, ты ршился ждать моей смерти, чтобы исполнить свое желане?— проговорилъ старикъ.— Хороша будетъ отнын твоя любовь ко мн, когда ты будешь видть во мн бревно, лежащее поперекъ твоей дороги, когда ты невольно будешь желать только моей смерти…

Викторъ Валерьяновичъ поблднлъ.

— Что же вамъ угодно?— горячо спросилъ онъ.— Чтобы я лгалъ вамъ, говоря, что я разлюбилъ эту двушку? Чтобы я лгалъ передъ Богомъ, давая обтъ любить ту, которую я не буду любитъ и буду обманывать? Если вы мн скажете, что вы хотите именно этого, то я…

— Я хочу, чтобы ты былъ мужчиной, а не чувствительной женщиной, которая не можетъ отказаться отъ перваго сердечнаго влеченя, не можетъ, потому что не хочетъ,— сурово перебилъ его старикъ.— Впрочемъ, оставимъ этотъ разговоръ, ты знаешь, какъ я взгляну на твой бракъ съ этой двушкой, а время покажетъ, что будетъ.

Старикъ понялъ, что другого исхода не было, какъ выдача замужъ этой двушки за кого-нибудь другого.

XLIV.

Нсколько дней спустя посл послдняго объясненя съ внукомъ, графъ Иванъ Викторовичъ Баскаковъ снова поднимался по лстниц къ дверямъ квартиры Муратовыхъ. Опять его визитъ изумилъ Аделаиду Александровну и еще боле изумило ее скорбное выражене лица старика. Казалось, онъ въ эти дни похудлъ и осунулся, его взглядъ былъ сосредоточенъ и тусклъ.

— Что съ вами, дядя? Вы больны?— спросила Муратова.

— Нтъ, Адель… просто маленькя тревоги утомили,— отвтилъ онъ, цлуя ее въ голову.— У меня есть къ теб просьба.

— Говорите, дядя, что такое?— сказала Аделаида Александровна, предлагая старику движенемъ руки кресло.

— Ты мн говорила о какомъ-то господин, который согласился бы жениться на этой несчастной двушк,— проговорилъ старикъ, не называя даже имени Даши.

— А-а! Вы, значитъ, согласны со мной,— радостно произнесла Муратова.

Она съ мелочною, чисто-женскою ненавистью вспомнила о Даш. По привычк сваливать всю вину съ себя на другихъ, она все настойчиве и настойчиве увряла себя, что эта двушка была главною виновницею ея разрыва съ Викторомъ. Если бы не было этой двушки, Муратова могла бы еще вымолить прощене у Виктора, могла бы сохранить хоть долю его любви. Она даже думала, что, поправивъ отчасти свои дла, она оттолкнула бы отъ себя барона Гельфрейха и отдалась бы вполн одному Виктору. Но эта двочка окончательно овладла сердцемъ молодого человка и навсегда отрзала Муратовой путь къ примиреню съ этимъ юношею. Аделаида Александровна, какъ вс мелочныя, поверхностныя и слабыя натуры, винила за свои несчастя только другихъ людей, но не себя, и представляла себ самыя несбыточныя картины счастя, котораго она могла бы достигнуть безъ этихъ другихъ людей. Теперь ее радовала возможность отомстить этой двчонк.

— Къ несчастю, да,— вздохнулъ старикъ, отвчая на вопросъ Муратовой.— Хотя, признаюсь, я не врю въ возможность уладить это дло. Я хватаюсь за него, какъ утопающй хватается за соломинку.

— Отчего же нельзя? Нужно только дйствовать осторожно и расчетливо. У этой двчонки есть отецъ, есть тетка, которые пойдутъ на все ради денегъ.

— А если она не согласится?— спросилъ Баскаковъ.

— А, Боже мой, вы не знаете этихъ людей! Вы думаете, что они станутъ дйствовать такъ же, какъ дйствуемъ мы! Они заставятъ ее согласиться…

Старикъ задумался, его рзали по сердцу слова племянницы.

До сихъ поръ если онъ и былъ причиной чьего-нибудь несчастя, то онъ не зналъ этого или могъ оправдываться, что онъ сдлалъ зло ближнему безъ умысла, невольно. Теперь было не то.

— Конечно, нужно общать выгоды и имъ, и жениху,— продолжала Муратова, увлекаясь мыслью о замужеств Даши.— Аркадй можетъ достать ему хорошее мсто.

— Дло не въ мст и не въ деньгахъ: протекцю оказать не трудно, денегъ я не пожалю,— сказалъ графъ.— Но ты сама говоришь, что дло нужно вести осторожно и осмотрительно. А этого-то я не сумю сдлать. Ты знаешь меня: я не привыкъ ни хитрить, ни скрывать своихъ чувствъ… Эти люди, должно-быть, очень гадки и неприглядны и я не ручаюсь за себя, что я не велю вытолкать ихъ изъ своего кабинета, когда мн станетъ ужъ слишкомъ гадко торговаться съ ними… Я дожилъ до семидесяти лтъ и мн впервые приходится вступать въ подобныя сдлки.

Муратова пристально посмотрла на него.

— Въ такомъ случа кто же поведетъ съ ними переговоры?— спросила она.— Въ это дло, мн кажется, не слдуетъ впутывать лишнихъ свидтелей.

Старикъ смутился. Ему было омерзительно гадко вести переговоры самому съ такими темными личностями. У него не было подъ рукою ни одного лица, которому онъ могъ бы доврить это дло или которое было бы достаточно практично для веденя этого дла. Онъ понималъ, что Муратова могла бы уладить все лучше, чмъ кто-нибудь другой, такъ какъ она знала этихъ людей. Но у него не хватало смлости сказать ей это прямо, поручивъ ей такое дло, котораго онъ стыдился самъ. Муратова поняла его молчане. Она начинала торжествовать, сознавая, что стоитъ ей отказаться отъ участя въ этомъ дл — и старикъ совершенно растеряется.

— Я знаю, что ты добрая женщина, что ты любишь меня и Виктора,— началъ онъ нершительно и глядя въ сторону.

Муратова сдлала жестъ, какъ бы желая остановить его.

— Я понимаю, чего хотите вы,— проговорила она съ горячностью.— Вы хотите, чтобы я сдлала то, что тяжело даже для васъ, для мужчины. Я не стану васъ упрекать за то, что вы навязываете мн тяжелую роль. Я не стану вамъ говорить, насколько отвратительно для меня это дло. Вы это хорошо понимаете сами. Вы упрекали недавно меня за то, что я васъ навела на эту мысль. Но вдь я это сдлала не потому, что мн особенно прятно видть эту двочку насильно выданною за кого бы то ни было. Я дала вамъ этотъ совтъ только потому, что другого исхода я не нахожу…

— Адель, я вполн понимаю…— началъ старикъ Баскаковъ, но Аделаида Александровна перебила его.

— Я знаю, что заставляетъ васъ просить меня вмшаться въ это дло,— сказала она.— Вы боитесь, что вы, взявшись за это дло лично, можете испортить его. Но вспомните, дядя, о томъ, что все это дло можетъ случайно выйти наружу. Что тогда? Кого опять начнутъ забрасывать грязью въ свт въ вашемъ же дом? Меня, и только меня! Вы будете въ сторон…

Старикъ хотлъ что-то возразить, но Муратова остановила его..

— Не возражайте!— съ горечью произнесла она.— Я уже испытала, что значитъ клевета! Вчера въ меня бросали грязью за то, что мой мужъ вошелъ въ компаню съ какимъ-то евреемъ, съ какимъ-то банкиромъ, за то, что я не имла достаточно твердости, чтобы отказаться отъ любезныхъ услугъ этого еврея, не знающаго, чмъ отплатить за дла мужа, за то, что я не бросила своего мужа, которому нужно расположене этого человка… Завтра меня будутъ позорить за то, что я выдала насильно замужъ какую-то двчонку… еще, можетъ-быть, найдутъ мотивы, побуждавше меня дйствовать такъ… скажутъ, что а взяла за это съ васъ деньги, поступала такъ изъ ревности… Мало ли что еще могутъ сказать эти люди!..

— Адель!— проговорилъ старикъ.

— Ахъ, Боже мой, разв все это невозможно!— перебила она его.— Разв свтъ не можетъ выдумать еще боле позорную клевету и придать ей значене несомннной истины! Настолько-то хватитъ ума у каждой пустоголовой биготки, замаливающей тайные грхи своей юности, у каждаго промотавшагося фата, полирующаго паркеты вашихъ залъ, чтобы вытанцовать выгодную невсту или любовницу. И вс поврятъ, и никто не станетъ опровергать клеветы, потому что вс злы на пустоту своей жизни, на свою скуку, на свои разстроенныя дла…

Старикъ опустилъ голову: онъ видлъ, что послдняя его надежда на содйстве Аделаиды Александровны рушится… Но онъ не зналъ, что эта женщина сама жаждетъ устроить занимавшее его дло.

— Не сердитесь, дядя, что я высказываю вамъ все это, я прямо говорю вамъ, что и вы не заступитесь за меня, когда въ меня будутъ бросать грязью за мою помощь вамъ,— проговорила Муратова.— Вдь вы и теперь посщаете меня не потому, что вы попрежнему любите свою бдную Адель, а потому, что у васъ есть до нея дло… Не возражайте,— остановила она старика, видя, что онъ хочетъ возражать.— Вы сами въ прошлый разъ сказали, что васъ привело ко мн только дло… Я, дядя, не двочка, я понимаю смыслъ каждой фразы, мн не нужно ставить lee points sur lesei. Не сердитесь, что я высказываю все откровенно. Я вамъ сказала все это для того, чтобы вы не думали, что я поступаю въ настоящемъ случа, какъ жалкая простушка, не знающая, на что она идетъ… Я не отказываю вамъ въ своемъ содйстви, не отказываю потому, что я глубоко люблю и уважаю васъ и тетю, какъ бы вы ни смотрли на меня, какъ бы вы ни обидли меня… Кто не уметъ прощать, тотъ никогда не умлъ любить… Что бы ни сказалъ потомъ про меня свтъ, я уврена, что вы если и не станете заступаться за меня, то не будете винить меня въ душ… Этого съ меня будетъ довольно: я уже настолько трезво смотрю на жизнь, что дорожу только приговорами своей совсти да мннями двухъ-трехъ человкъ…

Аделаида Александровна говорила горячо и нервно и едва ли сама отдавала себ отчетъ, насколько было въ ея словахъ правды и насколько лжи. Она дошла уже до того состояня, когда виновный человкъ цлымъ рядомъ софизмовъ успваетъ оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ и не красня изливаетъ передъ другими благородное негодоване за тхъ, кто осмливается произносить надъ нимъ справедливый приговоръ. Старикъ молча пожалъ ея руку. Ему стало жаль эту женщину. Онъ врилъ, что въ ея словахъ есть значительная доля правды, онъ готовъ былъ даже признать, что если она и была въ чемъ-нибудь виновна, такъ въ неосторожности, въ слабости, въ увлечени, а не въ разврат, не въ продажности.

— Теперь мн еще тяжеле просить тебя объ этомъ дл,— произнесъ онъ.

— Ничего… Я вамъ сказала, дядя, что я все беру на себя… Не станемте боле говорить объ этомъ…

Они перемнили разговоръ. Аделаида Александровна жаловалась, что ей тяжело жить въ Петербург, что ее тянетъ въ провинцю или за границу, куда-нибудь въ другую среду, въ другую мстность.

— Отчего Аркадй не хлопочетъ о мст въ провинци?— замтилъ вскользь старикъ.

Онъ почти обрадовался, услышавъ о желани Аделаиды Александровны ухать изъ Петербурга. Ея отъздъ прекратилъ бы вс толки о скандал.

— Вы знаете Аркадя, дядя,— вздохнула Муратова.— Онъ самъ не добьется ничего. Хлопотать должна я. А я уже устала, да и боюсь неудачи…

Старикъ задумался: въ его голов все настойчиве и настойчиве мелькала мысль, что было бы не дурно выхлопотать видное мсто Аркадю Павловичу въ провинци и такимъ образомъ заглушить толки о поведени Муратовой. Пять-шесть лтъ отсутствя молодой женщины изъ Петербурга могли навсегда изгладить произведенное ею теперь впечатлне, и она снова могла бы съ поднятой головой войти въ столичное общество. Мало ли уважаемыхъ обществомъ женщинъ иметъ свои романы въ прошломъ, кто же помнитъ объ этихъ романахъ, кто указываетъ на этихъ женщинъ пальцами? Въ свт трудно найти женщину, которая во дни своей молодости не была бы въ течене извстнаго времени сказкой города.

— Объ этомъ можно подумать,— сказалъ старикъ, вставая.

Муратова поцловала его руку. Они простились

Молодая женщина, оставшись одна, заходила по комнат. Она радовалась, что ей представляется возможность отомстить и этой двчонк, и Виктору. Она даже смутно надялась, что Викторъ, разочаровавшись въ этой двчонк, воротится въ ней, къ Муратовой. Неуспшнаго окончаня своей попытки она никакъ не ждала. Ей казалось, что съ такими союзниками, какъ Лыткинъ, Христофоровъ и Марья Егоровна, можно покорить не такую двочку, какъ Даша. Въ то же время въ ея голов мелькала мысль о послднихъ словахъ дяди: старикъ еще въ сил, онъ можетъ выхлопотать видное мсто для Аркадя въ провинци, она готова будетъ ухать изъ этого города, гд нкоторые люди ея круга начали относиться къ ней съ двусмысленными улыбками или съ худо скрытымъ презрнемъ, ея дла поправлены и потому баронъ ей покуда не нуженъ. Но что скажетъ баронъ, если она объявитъ о своемъ удалени въ провинцю? Можетъ-быть, онъ предложитъ ей такя средства, чтобы она осталась здсь, что ей будетъ легко сносить свое положене въ свт, легко будетъ заставить этотъ свтъ пасть въ ея ногамъ? Вдь и теперь баронъ находится у нея въ рукахъ и его будетъ можно забрать въ руки еще сильне, пугая его отъздомъ. Вдь и теперь свтъ въ лиц мужчинъ и такихъ барынь, какъ Марья Петровна, начинаетъ заискивать въ ней, а когда у нея увеличатся еще боле средства, къ ней придутъ вс. Правда, къ ней не придутъ Баскаковы, но что ей въ нихъ, когда она можетъ теперь держать въ рукахъ старика Баскакова, который будетъ бояться, что она выдастъ Виктору его тайну? Старкъ обожаетъ Виктора и сдлаетъ все, чтобы только Викторъ не узналъ составляющейся интриги и не потерялъ уваженя къ нему, къ старому дду. Будущее улыбалось молодой женщин. ‘Во всякомъ случа, нужно напоминать дяд о мст для Аркадя въ провинци,— думала она:— и въ то же время еще сильне завлекать барона’.

— Посмотримъ, что будетъ!— усмхнулась она.

Она позвонила. Вошелъ лакей.

— Пошлите за Андреемъ Андреевичемъ Христофоровымъ!— приказала Муратова.

Лакей вышелъ.

Христофоровъ явился черезъ два часа и засталъ Аделаиду Александровну въ зал. Она въ раздумьи ходила изъ угла въ уголъ по комнат и не сразу замтила его. Увидавъ его, она окинула взглядомъ съ головы до ногъ его приглаженную, скромную фигуру и проговорила:

— А, это вы! Мн васъ нужно по длу!

— Слушаю-съ. Что прикажете?— смиренно спросилъ онъ.

Она указала ему на стулъ и опустилась сама на другой. Христофоровъ прислъ на кончикъ стула и скромно потупилъ глаза.

— Я хочу васъ сватать,— произнесла она и невольно разсмялась презрительнымъ смхомъ.

— Что-жъ, а готовъ-съ жениться. Мои такя лта,— осклабилъ ротъ Христофоровъ и снова потупилъ глаза.

Онъ началъ разглаживать шляпу своими сухими пальцами. Его лицо приняло пошловато-самодовольное выражене. Въ этой дущ закопошилось что-то въ род сластолюбиваго чувства.

— Вы знаете, у меня тутъ жила недавно бдная двушка, дочь чиновника,— начала Муратова.

— Это Дарья Андреевна Лыткина-съ?— быстро спросилъ Андрей Андреевичъ.

— Ахъ, вы и фамилю ея запомнили!— усмхнулась Аделаида Александровна.

— У меня-съ память хорошая. Это у насъ съ въ семинари память развивали-съ. Все въ долбню-съ учили,— скромно пояснилъ Христофоровъ.

— Такъ вотъ я хочу вамъ ее посватать,— сказала Муратова и посмотрла на него.

Онъ осклабился еще боле, но тотчасъ же принялъ печальный видъ.

— Только он не пойдутъ-съ за меня,— вздохнулъ онъ.

— Это почему вы думаете? Чмъ же вы не женихъ?

Муратова опять усмхнулась полупрезрительною усмшкою. Ей былъ противенъ этотъ человкъ.

— Конечно-съ, я самъ по себ, по моимъ лтамъ, могу быть женихомъ кого угодно,— скромно произнесъ Христофоровъ.— Но он-съ очень любятъ графа Виктора Валерьяновича.

— Вотъ какъ, вы и это знаете!— удивилась Аделаида Александровна.

— Слухомъ земля полнится-съ!— пояснилъ Андрей Андреевичъ, потупивъ глаза.

— Но у нея есть отецъ, который можетъ приказать ей выйти замужъ,— сказала Муратова.— Наконецъ, она сама пойметъ, что лучше быть замужемъ хоть за кмъ-нибудь, чмъ жить весь вкъ такъ, какъ она теперь живетъ.

— Конечно-съ, въ замужеств безопасне,— согласился Андрей Андреевичъ.— Но он-съ, вроятно, думаютъ, что графъ Викторъ Валерьяновичъ сами женятся-съ на нихъ…

— Ну, это разъяснитъ ей отецъ, наконецъ, вы сами… Виктору Валерьяновичу никогда не позволитъ жениться его ддъ. Самъ же Викторъ Валерьяновичъ не богатъ, да къ тому же онъ, вроятно, усплъ уже тронуть значительную часть своего небольшого капитала и ему было бы нечмъ жить, если бы онъ женился безъ соглася дда.

— Это совершенно врно-съ,— опять согласился Христофоровъ.

Онъ принялъ теперь обычный дловой видъ, понимая, что тутъ идетъ теперь вопросъ не о женитьб, а о сдлк, и внимательно слушалъ Муратову.

— Выйдя за васъ замужъ, она была бы гораздо богаче, потому что за ней дали бы приличное приданое. Наконецъ, вы получили бы боле видное мсто…

— Да-съ, разумется, я не могу жениться на бдной и не имя порядочнаго мста-съ, потому нынче жизнь очень дорога-съ,— пояснилъ Андрей Андреевичъ.

— Обь этомъ нечего и говорить. Васъ обезпечатъ, такъ какъ этого брака желаетъ ддъ Виктора Валерьяновича.

— Хорошо-съ, я готовъ попытаться, хотя-съ, признаюсь вамъ, я очень мало надюсь…

Выражене лица Андрея Андреевича сдлалось озабоченнымъ и грустнымъ. Онъ видлъ, что ему предлагаютъ очень выгодную сдлку, и не надялся на успхъ.

— Прежде всего вамъ нужно скрыть отъ нея, что вы дйствуете съ соглася дда Виктора Валерьяновича и съ моего…

— Да это зачмъ же-съ разсказывать? Въ этомъ вы положитесь на меня.

— Потомъ вамъ нужно привлечь на свою сторону ея отца…

— И это-съ возможно, только того-то я и боюсь-съ, что ихъ батюшка не согласится…

Муратова съ удивленемъ посмотрла на Андрея Андреевича.

— Ея отецъ не согласится отдать дочь за чиновника съ хорошимъ мстомъ, не согласится отдать ее за него, когда ей дадутъ хорошее приданое? Что вы говорите!— воскликнула она и пожала плечами.

Христофоровъ въ упоръ посмотрлъ на Муратову.

— Я на ихъ-съ мст не согласился бы — твердо произнесъ онъ.

Муратова широко открыла глаза.

— Я васъ не понимаю! вдь этотъ Лыткинъ практическй человкъ, онъ пойметъ, что ея положене теперь шатко, неврно, тогда какъ замужество прямо обезпечитъ ее.

— Да вдь обезпечить-съ ихъ можно и безъ замужества,— скромно замтилъ Христофоровъ.

Муратова нетерпливо пожала плечами.

— Я вамъ говорю, что Викторъ Валерьяновичъ не богатъ. Ддъ же его дастъ ей обезпечене только въ томъ случа, если она согласится выйти замужъ…

— Такъ-съ! А если господинъ Лыткинъ пригрозятъ подать жалобу въ судъ на Виктора Валерьяновича-съ?— спросилъ Христофоровъ, прямо взглянувъ на Муратову.

Муратова нахмурила брови.

— Положимъ-съ, судъ ничего не сдлаетъ графу Виктору Валерьяновичу,— продолжалъ смиренно разъяснять свою мысль Андрей Андреевичъ.— Но вдь позоръ-съ, огласка-съ, вотъ что будетъ непрятно для семьи графа Виктора Валерьяновича. Нынче вдь все гласно-съ длается и сейчасъ въ газетахъ… разумется, все это ради денегъ… существовать чмъ-нибудь надо…

Муратова кусала губы. Она начинала серьезно тревожиться за успхъ предпрятя, понимая, что Лыткинъ не можетъ думать и чувствовать иначе, чмъ думаетъ и чувствуетъ Христофоровъ.

— Ну, можетъ-быть, Лыткинъ иначе смотритъ на дло, чмъ вы,— замтила она, чтобы что-нибудь сказать.

— Не думаю-съ. Господинъ Лыткинъ тоже человкъ дловой-съ,— пояснилъ Христофоровъ.

— Все же надо попытаться. Можетъ-быть, окажется, что вы боле ловкй длецъ, чмъ онъ,— съ презрнемъ проговорила она.

— Я-съ попытаюсь. Попытка-съ — не пытка, спросъ — не бда. Только ужъ вы не вините-съ меня, если не удастся. Я вамъ-съ впередъ говорю, какъ бы я поступилъ-съ на мст господина Лыткина.

— Ну, можетъ-быть, онъ принудитъ ее выйти замужъ, чтобы спасти ее отъ позора…

— Да позоръ-съ что! Конечно, если при бдности, такъ это тяжело-съ, а при деньгахъ… Вдь вс-съ не лучше живутъ… Человкъ въ грх родится…

У Муратовой разлилась по лицу краска. Она была еще чутка къ каждому слову, похожему на обидный намекъ.

— Но васъ надо будетъ сначала познакомить съ семьей. Я знаю сестру Лыткина и вы можете устроить знакомство съ его семьею черезъ эту женщину,— проговорила Аделаида Александровна сухимъ тономъ.— Только прошу васъ не говорить даже ей, что вы дйствуете отъ нашего имени…

— Помилуйте-съ, разв вы меня не знаете, Аделаида Александровна. Разв я когда-нибудь говорилъ, что я вижу и что слышу, если не слдуетъ говорить?

Христофоровъ поднялся съ мста.

— Вамъ надо узнать адресъ этой женщины,— сказала Муратова.

— Вы не безпокойтесь-съ, я знаю, гд она квартируетъ,— остановилъ ее Андрей Андреевичъ.

— Да вы всевдущй,— усмхнулась презрительно! усмшкой Муратова.

— Нельзя-съ не знать такихъ людей. Марья Егоровна всегда могутъ пригодиться. Я человкъ-съ молодой и опять же дла… Но позвольте спросить, какъ же насчетъ приданаго? Мн ли надо показать, что у меня есть деньги, или потомъ объяснить, что въ случа свадьбы невст дадутъ… Да нтъ-съ, это неловко…

— Конечно, вы скажете, что у васъ есть свое состояне и что вы не потребуете за невстой ничего. Вамъ дадутъ тысячъ десять, пятнадцать…

— Слушаю-съ!

Христофоровъ сталъ почтительно откланиваться. Муратова небрежно кивнула ему головой и задумалась. Ей было не весело. Андрей Андреевичъ отчасти разрушилъ ея надежды, выразивъ сомнне въ успх, отчасти же пробудилъ въ ней какое-то злорадное чувство, сказавъ, что отецъ Даши можетъ пригрозить судомъ. Молодая женщина угадывала, что подобная угроза подыметъ скандалъ и нарушить мирную жизнь Даши, Виктора и Баскаковыхъ вообще. Счасте молодыхъ людей не давало ей покоя: она завидовала ихъ взаимной любви, потому что сама тщетно жаждала вполн испытать это чувство, она ревновала, потому что еще до сихъ поръ горячо любила Виктора, она озлоблялась, потому что ей казалось, что Даша отняла у нея Виктора, похитила его ласки. Въ то же время ей было противно, что она должна вступать въ сношеня съ такимя людьми, какъ Христофоровъ, чтобы удовлетворить свое мстительное чувство, чтобы погубить свою соперницу во мнни Виктора.

Муратова еще не совсмъ успокоилась отъ разговора съ Христофоровымъ, когда въ ея гостиную безъ доклада вошелъ баронъ. Этотъ человкъ казался ей теперь, посл воспоминанй о Виктор, противне, чмъ когда-нибудь. Его появлене напоминало ей опять, что ради этого ‘жида’ ее забрасываютъ грязью въ обществ. Но въ то же время она вспомнила, что теперь нужно было быть вдвойн любезною съ этимъ человкомъ, чтобы еще боле привязать его къ себ на случай полученя Аркадемъ Павловичемъ мста въ провинци.

XLV.

Марья Егоровна Коптяева, обдлывавшая сотни самыхъ разнообразныхъ длишекъ и вращавшаяся въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ, была довольно близко знакома съ Андреемъ Андреевичемъ Христофоровымъ, хотя онъ, какъ и вс друге ея знакомые, гораздо чаще видлъ ее у себя, чмъ бывалъ у нея. Бгая по городу, она забгала иногда и къ нему подъ вечеръ и, просиживая съ нимъ за самоваромъ, болтала безъ устали о разныхъ городскихъ сплетняхъ, снабжала его полотномъ на блье, бралась высватать ему хорошую невсту или познакомить его съ такой писанной красавицей-швейкой, ‘какой еще и свтъ не производилъ’, и т. п. Въ послдне годы, когда Христофоровъ сдлался довреннымъ лицомъ Муратовыхъ, Марья Егоровна забгала къ нему еще чаще, собирая отъ него справки о денежныхъ ддахъ ‘Муратихи’, такъ какъ ей были необходимы эти справки: она отъ времени до времени ссужала Аделаид Александровн то пятьдесятъ, то сто рублей, дрожа за участь этихъ денегъ и въ то же время сгорая желанемъ получить больше проценты. Такимъ образомъ, между этими двумя личностями существовала довольно прочная связь, основанная на взаимныхъ услугахъ и на одномъ и томъ же стремлени ловить рыбу въ мутной вод. Несмотря на это, Марья Егоровна была нсколько изумлена визитомъ Андрея Андреевича.

— Какимъ это втромъ тебя занесло?— воскликнула она, встрчая его у себя въ передней, отдленной перегородкою отъ кухни.

Марья Егоровна говорила Христофорову ‘ты’, потому что онъ былъ еще не въ чинахъ и потому что у него, по ея выраженю, еще молоко на губахъ не обсохло.

— По длу-съ, по длу, Марья Егоровна,— отвтилъ онъ, пожимая ея руку.

— Такъ прислалъ бы сказать, сама забжала бы!— отвтила Марья Егоровна:— а то у меня, знаешь, объ длахъ-то говорить не сподручно, мои двки все на глазахъ торочатъ… Ну, да пришелъ, такъ не гнать же… Милости просимъ!

Она провела его въ чистую комнату и торопливо распорядилась, чтобы ея ‘двки’, то-есть дочери, удалились въ кухню. Она не любила, чтобы он присутствовали при ея дловыхъ разговорахъ, такъ какъ считала ихъ ‘круглыми дурами’, которыя только разболтаютъ все, что не слдуетъ. Распорядившись насчетъ приготовленя чая, Марья Егоровна воротилась въ чистую комнату, убранную сборною мебелью краснаго дерева, потускнвшею и просиженною отъ времени, и услась на диванъ около осьми-угольнаго стола на толстой ножк, покрытаго выцвтшей и сильно ‘свшейся’ отъ мытья желтой салфеткой съ блыми узорами.

— Ну, какое такое у тебя дло? Говори!— ударила Марья Егоровна по колнк вздрогнувшаго Андрея Андреевича, тоже помстившагося на диван и закурившаго ‘папироску’.

— Жениться хочу-съ!— отвтилъ онъ, выпуская дымъ къ потолку колечками и закинувъ назадъ голову.

— Давно пора? чего раньше-то меня не слушалъ? Купецъ-то Синегубовъ выдалъ ужъ свою-то кралю. Говорила теб о ней,— отвтила съ упрекомъ Марья Егоровна.— Тогда не хотлъ слушать. А теперь, гд я найду такую-то невсту?

— Да мн и не надо-съ, чтобы вы искали,— замтить Христофоровъ.— У меня ужъ невста намчена. Только вашего содйствя жду.

— Что-жъ, я готова! Она-то кто такая?

— Ваша племянница, Дарья Андреевна.

Марья Егоровна даже отодвинулась въ сторону отъ изумленя и во вс глаза поглядла на Христофорова.

— Шутишь ты, что ли, со мною?— спросила она.

— Для чего же шутить-съ, это дло серьезное,— отвтилъ Андрей Андреевичъ, дымя папиросой.

Марья Егоровна замахала обими руками.

— И не думай, и не думай!— проговорила она пониженнымъ голосомъ.— Съ чего это она за тебя пойдетъ, когда за ней графчикъ увивается. Совсмъ онъ въ нее врзамши…

— Да вдь они-то не женятся-съ,— замтилъ Христофоровъ.— Такъ, отъ скуки поиграютъ и — бросятъ.

— Ну, не такая она у насъ, чтобы одного любить, а за другого замужъ идти,— со вздохомъ сказала Марья Егоровна.— Ты это выкинь изъ головы.

— Да отчего же не попробовать! Познакомьте меня съ Андреемъ Егоровичемъ. Можетъ-быть, онъ и уговоритъ-съ Дарью Андреевну, все же отецъ.

— Станетъ онъ уговаривать! Онъ ее, чай, лучше насъ съ тобою знаетъ. Нтъ, это дло не выгоритъ. Да и съ чего это ты-то вдругъ вздумалъ на ней жениться?

— Какъ это: вдругъ? Совсмъ не вдругъ,— торопливо сказалъ Христофоровъ.— Я уже давно влюбленъ въ Дарью Андреевну. Въ церкви ее нсколько разъ видлъ. Думалъ раньше имъ руку предложить, да, знаете-съ, дла не позволяли. Деньжонокъ не могъ съ должниковъ собрать.

— Ну, много ихъ у тебя?— насмшливо спросила Марья Егоровна, похлопавъ его по плечу.

— Все же тысчонокъ пятнадцать будетъ,—небрежно откинулся на диванъ Христофоровъ и пустилъ струйку дыма къ потолку.

Марья Егоровна восплеснула руками и опустила ихъ на колни, вытаращивъ отъ изумленя глаза.

— Тысчонокъ пятнадцать? Шутишь ты, что ли, аль и впрямь! Да когда ты ихъ усплъ скопить?— воскликнула она недоврчиво.

— А вы думали, я такъ, даромъ, Муратовымъ-то дла обдлывалъ-съ? Пороемся, найдется и боле.

Христофоровъ не лгалъ: у него было тысячъ пять своихъ денегъ, да кром того онъ надялся получить пятнадцать тысячъ въ награду за женитьбу. Марья Егоровна почти съ завистью посмотрла на него и покачала головой.

— И то сказать, твое дло не то, что наше, бабье,— вздохнула она.— Тутъ вотъ бьешься, бьешься, а ничего-не скопишь. Все въ домъ, какъ въ прорву какую, ухлопываешь. Вашъ братъ, холостой, чмъ больше знакомыхъ заведетъ, тмъ ему лучше: дома хоть не пей, да не шь, только на одежду, да на квартиру трать. А наше дло семейное: каждый день чай, да обдъ припасай, а коли знакомыхъ заведешь, такъ не ты къ нимъ обдать съ семьей тащишься, а они норовятъ на твой счетъ полопать…

Въ эту минуту въ комнату вошла одна изъ дочерей Марьи Егоровны, создане очень некрасивое, вялое и отупвшее отъ постояннаго сидня дома за вязаньемъ шерстяныхъ вещей и гаданемъ на картахъ. Двушка внесла подносъ съ чашками и, молча отвтивъ на поклонъ Христофорова, ушла за самоваромъ. Неряшливая ситцевая блуза съ кокеткой, обшитой довольно широкою измятою оборкою, стоптанныя туфли, сбитые волосы,— все это придавало и безъ того некрасивой двушк крайне отталкивающй видъ.

— Вотъ он, рты-то мои,— проговорила ей вслдъ Марья Егоровна.— Накорми, напои ихъ, такъ и узнаешь, какъ трудно нашей сестр скопить. Вонъ который годъ гласную кассу хочу открыть. А гд деньги? Все эти рты подаютъ.

— Да вы-съ напрасно сразу это кассу ссудъ хотите открыть, — замтилъ Христофоровъ.— А вы просто безъ вывски берите подъ закладъ вещи, благо знакомыхъ у васъ много…

— Да денегъ-то гд взять?

— На это-съ много не надо. Вы такъ длайте. Ну, возьмите какую-нибудь вещь: дайте подъ нее немного, проценты побольше назначьте, а сами ее къ закладчику отнесите, который меньше возьметъ процентовъ,— вы въ барышахъ и будете. Съ этого начать — можно и до настоящей кассы ссудъ съ вывскою дойти. Ваше же мсто здсь хорошее: въ улиц нтъ ни одной другой кассы ссудъ. И насчетъ вотъ денегъ: обдлайте дло мое — пятисотъ не пожалю.

— Ну!— недоврчиво произнесла Марья Егоровна.

— Ей-Богу-съ!— побожился Христофоровъ.

Въ эту минуту въ комнату опять вошла дочь Марья Егоровны съ самоваромъ. Она грузно донесла его до стола, поставила на дощечку и ушла. Марья Егоровна насыпала на ладонь изъ бумажнаго свертка чаю, всыпала его въ чайникъ, заварила и поставила чайникъ на самоваръ.

— Дарья Андреевна такъ обольстили меня, что я не знаю, чего бы я ни сдлалъ, чтобы жениться на нихъ,— произнесъ Христофоровъ.— Конечно, я могъ бы по моему званю и состояню взять честную двицу, но Дарья Андреевна очень прелестны, и я готовъ-съ на все. Пусть въ тамъ графъ любитъ, и он его любятъ, а когда я буду женатъ, такъ я буду знать, что ихъ любовь съ графомъ — это такъ, преходящее. Пусть ихъ тамъ любятъ, а посл все же и ко мн, какъ къ своему законному мужу, обратятся…

Марья Егоровна покачала головой.

— Ужъ, право, и не знаю,— вздохнула она.— Познакомить съ братомъ тебя можно. Отчего не познакомить. Только толкъ-то какой выйдетъ — это ужъ Богъ вдаетъ… А насчетъ денегъ-то какъ, ты и подписку дашь, что не обманешь?

— Чего же мн обманывать? Сказалъ пятьсотъ — пятьсотъ и дамъ.

— То-то. Я брату скажу. Послзавтра объ эту пору можешь придти?

— Могу-съ, мн все равно, тоже слоновъ по вечерамъ продаю…

— Ну, такъ и приходи! Потолкуемъ.

Марья Егоровна стала разливать чай. У нея изъ ума не выходили общанные пятьсотъ рублей. Андрей Андреевичъ, въ свою очередь, робко мечталъ о пятнадцати тысячахъ. Онъ мало надялся на успхъ своего предпрятя, но ему хотлось испробовать вс средства для пробртеня права получить эти деньги. Когда, напившись чаю, онъ шелъ домой, ему лзли въ голову черныя мысли. Лежа на своемъ протертомъ и жесткомъ диван и смотря въ потолокъ, онъ упрекалъ судьбу за то, что она посылаетъ ему случай зашибить крупный для него капиталъ и въ то же время отнимаетъ возможность прибагорить эти деньги къ рукамъ. Его положене походило на положене голоднаго бдняка, которому пообщали бы несмтныя богатства, если бы онъ, положимъ, переплылъ Финскй заливъ. Только бднякъ, можетъ быть, и не сталъ бы пытать своихъ силъ на такой подвигъ, а Христофоровъ не устоялъ противъ искушеня и храбро началъ сватовство.

Марья Егоровна тоже совсмъ, съ толку сбилась отъ нахлынувшихъ думъ, когда удалился Христофоровъ. Она такъ же, какъ и онъ, не врила въ возможность этого брака, но пятьсотъ рублей уже не давали ей покоя.

‘Пятьсотъ рублевъ, шутка ли, вдь это полтысьчи’,— разсуждала она, и уже въ ея ум представлялась картина открытой ею гласной кассы ссудъ.

‘Вывска черная и блыми буквами прописано! Сколько народу повалитъ!’ — проносилось въ ея голов.

Она то тревожно ходила изъ угла въ уголъ, то присаживалась къ столу и задумывалась, безсмысленно устремивъ глаза въ одну точку. ‘Полтысьчи’ — это магическое слово ни на минуту не оставляло ее въ поко. Ея дочери, пришедшя допивать остатки чая и успвшя уже разругаться, смотрли на нее съ удивленемъ, потому что она даже не кричала имъ:

— Цыцъ, собаки! Что лаетесь?

Напротивъ того, она обратилась довольно ласково къ старшей дочери и проговорила:

— Ну, ты, колдунья, раскинь-ка на трефонную даму.

Дочь раскинула карты и начала объяснять. Тутъ было все: и молодой человкъ, и молодая двица, и марьяжъ, и деньги — и неудача. Марья Егоровна слушала, слушала и плюнула.

— Поди ты, дурища, хуже только душу мутишь!

Ночь прошла для нея довольно тревожно, и рано по утру Марья Егоровна уже неслась къ брату. Она застала его, еще дома и, не желая говорить съ нимъ о дл при Катерин Ивановн, шепнула ему:

— Приди черезъ часокъ ко мн?.. Дло есть!..

— Что, опять, видно, провралась?.. Оправлять передъ судомъ надо!..— усмхнулся Лыткинъ, видя, что она очень встревожена.

— Нтъ… До тебя касается дло,— отвтила она

Катерина Ивановна хотла угостить ее кофеемъ, но Мары Егоровна наотрзъ отказалась, объявивъ, что ей некогда сидть. Она была настолько взволнована, что даже притихла, не размахивала руками, не кричала и не бранилась. Она походила на человка, который ждетъ своего приговора, долженствующаго ршить его судьбу.

Прошло мене часу, какъ у нея въ квартир появился уже Андрей Егоровичъ.

— Ну, что у тебя за дло?— спросилъ онъ, входя къ ней въ переднюю.

— Погоди!— махнула она рукой и пошла въ чистую комнату, чтобы удалить своихъ дочерей.

Черезъ нсколько минуть она пригласила въ чистую комнату брата и плотно заперла за нимъ двери.

— Къ Даш-то нашей женихъ наклевывается,— таинственно произнесла она, подсаживаясь къ брату.

— Женихъ?— удивился онъ.

— Да, молодой, изъ себя ничего, видный, чиновникъ, двадцать тысячъ капиталу иметъ,— пояснила Марья Егоровна, прибавивъ цифру капитала Андрея Андреевича.— Видлъ онъ Дашу два раза въ церкви. Влюбленъ, говоритъ…

— Да ты ему про графа-то что же не сказала?— замтилъ старикъ.

— Какъ не говорить, говорила! Это, говоритъ, я знаю, но для меня все единственно. Графъ, говоритъ, все равно не женится.

— Шельма какая-нибудь продувная, думаетъ что за ней горы золотыя дадутъ,— соображалъ Лыткинъ.

— Ну вотъ! Все равно, говоритъ, графъ ихъ броситъ, а я, по крайности, и ихъ, и батюшку ихъ на старости лтъ успокою,— уже привирала Марья Егоровна, стараясь смягчить сердце брата.

— Да ты его хорошо знаешь?— спросилъ Лыткинъ, пристально взглянувъ на нее.

— Еще бы! Онъ у Муратихи дла велъ,— сказала Марья Егоровна.

— А-а! Такъ вотъ оно откуда дло-то идетъ!— захохоталъ Лыткинъ.

Марья Егоровна заморгала глазами, не понимая словъ брата.

— Такъ это съ чего же онъ жениться-то хочетъ на Даш?— переспросилъ Лыткинъ.

— Влюбленъ, говоритъ!— нершительно отвтила смущенная Марья Егоровна.

— Дура ты, дура и есть!— произнесъ Лыткинъ.

— Ну, пошелъ опять ругаться!— обидлась сестра.

— Да какъ же не сказать, что дура, если не сообразила, откуда дло идетъ? Подослали его они, родные Виктора Валерьяновича, подослали, да, можетъ-быть, и онъ самъ просилъ.

— Ну-у!

— Что: ну-у? Не запрягла еще, чтобы нукать!.. Вс они одного поля ягоды! Поигралъ съ двочкой, а теперь и хочетъ отвилять…

Марья Егоровна была смущена. Ей было обидно, что она сама не могла сообразить, кто подослалъ Христофорова. Теперь она даже вспомнила, что нсколько мсяцевъ назадъ сама Муратова говорила о возможности выдать Дашу замужъ за какого-нибудь человка.

— Теб-то много общалъ?— спросилъ братъ.

— Что объ этомъ говорить,— уклончиво отвтила сестра.

— Нтъ, ты ужъ все говори…

— Ну, общалъ полтысьчи,— отвтила она.

— Ишь, такъ и видно, что деньги-то не свои,— а шальныя… Что же, это хорошо: пятьсотъ рублей — деньги. Поди, на первое время для гласной кассы и довольно? Откроешь ее въ маломъ вид, потомъ разживешься, такъ и расширить можно. Вдь тоже это хорошо, гласную-то кассу имть, сиди себ, какъ откормленная индюшка дома, да собирай проценты, не уплатятъ процентиковъ — вещь у тебя остается за четверть цны. Теперь-то вонъ изъ-за каждаго рубля набгаешься, ноги-то тоже одн, притопчутся…

— Ужъ что говорить!— вздохнула Марья Егоровна, совсмъ упавшая духомъ при мысли, что у нея ускользнутъ изъ рук пятьсотъ рублей.

Андрей Егоровичъ молчалъ и что-то соображалъ.

— Такъ какъ же, значитъ, ужъ и думать нечего?— боязливо спросила сестра.

— О чемъ?

— Да объ этой свадьб-то?

— Отчего же? Пусть попробуетъ посвататься. Можетъ-быть, дло-то мука^: будетъ,— отвтилъ Андрей Егоровичъ.— Вдь оно хорошо бы: ты свою кассу открыла бы, я за зятькомъ успокоился бы…

— Да ты шутишь, что ли, Андрей Егоровичъ?— недоврчиво спросила Марья Егоровна, глядя на брата широко открытыми глазами.

— Нтъ, чего шутить! Ты насъ познакомь. Я давно подумываю, какъ бы дло покончить. Не пойдетъ Даша — острастку дамъ. Тоже вдь графъ-то Викторъ Валерьяновичъ можетъ ее не сегодня, такъ завтра бросить. Тогда что станешь длать?

— Это точно, это точно,— обрадовалась Марья Егоровна.— И бросить, помяни слово, что броситъ! А тутъ благо даютъ деньги, брать нужно…

— Еще бы!

Лыткинъ всталъ.

— Такъ когда же я его увижу?— спросилъ онъ.

— Да завтра, у меня онъ будетъ вечеромъ,— отвтила Коптяева.

— Ну, и хорошо.

Лыткинъ ушелъ. Его лицо было хмуро, брови надвинуты, голова опущена. Онъ думалъ и соображалъ. Онъ былъ твердо увренъ, что Христофоровъ подосланъ семьей Виктора Валерьяновича, а можетъ-быть, и самимъ Викторомъ Валерьяновичемъ. Въ серьезность любви послдняго Лыткинъ не врилъ и не могъ врить. Ему казалось вполн несбыточной женитьба молодого графа на его дочери. Онъ былъ убжденъ, что молодой графъ поиграетъ съ его дочерью и поспшитъ отретироваться прочь. Нужно было какъ можно дороже продать ему право на отступлене. Теперь Баскаковы подсылаютъ жениха, даютъ ему за сдлку до двадцати тысячъ,— эти деньги, о которыхъ упоминала Марья Егоровна, были, по убжденю Лыткина, графскими деньгами. Но выгодно ли будетъ, если Даша выйдетъ замужъ за Христофорова? Вдь деньги получитъ не она, а ея мужъ. Лыткинъ усмхнулся: онъ очень хорошо зналъ, что Даша не выйдетъ ни за Христофорова, ни за кого другого. Но онъ считалъ необходимымъ допустить это сватовство. Оно покажетъ, во-первыхъ, графамъ Баскаковымъ, что дло уладить не такъ легко, какъ они думаютъ, а во-вторыхъ, дастъ ему, Лыткину, поводъ серьезно поговорить съ дочерью. Теперь нужно ковать желзо, пока оно горячо, ршилъ онъ, и бодро зашелъ въ трактиръ. Домой онъ вернулся сильно подгулявшимъ и въ самомъ отличномъ настроени духа.

— Что это ты, Андрей Егоровичъ, опять загулялъ!— воскликнула Катерина Ивановна.— Бога ты не боишься, старый грховодникъ!..

— Жена, молчи!— произнесъ Лыткинъ, махнувъ рукою.— Дла у мужа, большя дла, и ты ничего не смышлишь!

— Ужъ чего и смыслить-то, чего… Напился, опять напился, только это я и понимаю… Да понимать-то мн это не легко!— жалобно произнесла она.

— Не хнычь! Все пойдетъ отлично… Заживемъ… фью, какъ заживемъ.

Лыткинъ присвистнулъ и потащился къ постели. Катерина Ивановна только покачала головой, глядя ему вслдъ.

На слдующй день онъ явился въ условленный часъ къ сестр. У нея уже сидлъ Христофоровъ.

— Очень прятно-съ познакомиться!— развязно раскланялся со старикомъ Андрей Андреевичъ.— Слышалъ давно о васъ отъ вашей сестрицы-съ.

Лыткинъ пожалъ его руку, окинувъ его исподлобья ястребинымъ взоромъ стараго дльца.

— Да, вотъ и мн она вчера про васъ говорила,— промолвилъ онъ, садясь къ столу.

— И о намрени моемъ сказали-съ?— спросилъ Христофоровъ.

— Какъ же, какъ же!— отвтилъ Лыткинъ.— Какъ это вы такъ вдругъ?..

— Помилуйте, разв можно видть вашу дочь и не воспылать! Примрная двица.

— Бдная она,— вотъ горе!

— Что богатство! И черезъ золото слезы льются! Я самъ не бденъ, такъ мн не нужно богатой невсты. Мн хорошенькая, да добрая жена нужна.

— Ну, Даша у меня и красива, и добра… Только вотъ знаете ли, за ней ухаживаетъ…

— Ахъ, это вы насчтъ графа Баскакова? Это ничего-съ! Мало ли кмъ молодыя двушки занимаются!

— Да нынче, батюшка, и съ огнемъ не найдешь такой-то, которая бы никмъ не занималась,— вставила свое слово Марья Егоровна, хлопотавшая съ приготовленемъ чая.— Нынче ужъ разв уродина какая, такъ та никому не нужна. Времена такя амурныя.

— Это точно-съ!— согласился Христофоровъ.— Но я настолько люблю-съ Дарью Андреевну, что мн все это — плевать!

— Что-жъ, это ваше ужъ дло!— произнесъ Лыткинъ.— Я очень буду радъ, если ее пристрою. Я тоже отецъ, мн больно это видть, что ее обманываютъ. Конечно, графъ Викторъ Валерьяновичъ говоритъ, что онъ ее любитъ, да вдь это не надолго…

— Конечно-съ, конечно! Бракъ совсмъ другое дло — это ужъ нерасторжимо, навкъ!.. Но ужъ и вы, Андрей Егоровичъ, посодйствуйте мн!

— Не врагъ я своей дочери,— отвтилъ Лыткинъ.— Отговаривать не стану. Разумется, принудить не могу, а насчетъ совтовъ — такъ ужъ это мое дло. Объясню ей, что будетъ, если она не выйдетъ замужъ. Тоже не дура — пойметъ.

— Дай Богъ-съ, дай Богъ!— произнесъ Христофоровъ, начинавшй оживать, видя, что Лыткинъ, поддается на удочку.— Ужъ я бы такъ радъ, такъ радъ былъ, что и представить вамъ не умю. Вы поврите ли, теперь я покой потерялъ: и днемъ, и ночью мн такъ и представляется Дарья Андреевна.

— Ну, да ужъ это извстное дло, если любишь!— замтила Марья Егоровна.

— Да еще какъ люблю-то! Страсть!

Собесдники стали пить чай.

— Только какъ же я объяснюсь съ Дарьей Андреевной?— спросилъ Христофоровъ.

— А вотъ приходите утромъ въ воскресенье,— отвтилъ Лыткинъ.— Въ воскресные дни мы одни. Ну, познакомитесь съ ней, а тамъ и объяснитесь…

— Да-съ, я, конечно, не вдругъ, чтобы не смутить Дарью Андреевну, а исподволь…

— Да, но въ очень-то дальнй ящикъ не откладывайте…

— Ужъ чего тутъ медлить-то, медлить очень нечего,— замтила Марья Егоровна, помышлявшая только о получени ‘полтысьчи’.

— Ну, наговорите, тоже поспшишь — людей насмшишь,— возразилъ Христофоровъ.— Сперва надо освоиться, а то такъ, съ втру, нельзя…

Разговоръ длился въ этомъ род еще съ часъ, наконецъ, собесдники, довольные другъ другомъ, разстались. У каждаго изъ нихъ были свои надежды и свои опасеня. Христофоровъ и Марья Егоровна теперь были спокойне и боле врили въ удачу, чмъ два дня тому назадъ. Ихъ успокаивало отношене Лыткина къ занимавшему ихъ вопросу: старикъ былъ на ихъ сторон, и они надялись, что онъ пуститъ въ ходъ свою власть. Лыткинъ же, возвращаясь домой, улыбался хитрою усмъшкою и, вспоминая о Христофоров и сестр, бормоталъ:

— Рыломъ еще не вышли, чтобы перехитрить Андрей Лыткина…

XLVI.

Даша и не подозрвала, что длалось вокругъ нея. Она попрежнему занималась, попрежнему вела тихую жизнь. Но внимательный наблюдатель могъ бы замтить, что она стала еще чаще задумываться, чмъ прежде. Съ того памятнаго дня, когда она еще тсне сошлась съ Викторомъ Валерьяновичемъ, она, казалось, должна была оживиться, ободриться. Она и въ самомъ дл оживлялась, козда прзжалъ Викторъ Валерьяновичъ: она словно расцвтала подъ его поцлуями и ласками и испытывала невдомое ей до сихъ поръ блаженство. Но это свтлое настроене проходило тотчасъ же, какъ только узжалъ онъ. Она становилась снова задумчивою и грустною. Въ ея душ не было раскаяня и упрековъ себ за свое поведене: ей ни разу даже не приходило въ голову, что она длаетъ что-нибудь дурное. Ее тревожили совсмъ другя мысли: она боялась за свое будущее, и хуже всего было то, что она не могла дать себ яснаго отчета, чего она боится,— того ли, что ее разлюбитъ ея милый, того ли, что его заставятъ жениться на другой и бросить ее, того ли, что онъ въ одинъ прекрасный день порветъ изъ-за нея связи со своей семьей, со своимъ кругомъ, со своей службой, чтобы сдлаться вполн ея мужемъ. Просто какъ человкъ, съ самой колыбели бывшй игрушкою случайностей, она смотрла впередъ съ безотчетной, непобдимой и смутной боязнью. Когда Викторъ Валерьяновичъ не прзжалъ въ назначенный день, она уже создавала сотни предположенй, почему онъ не прхалъ, ей уже казалось, что ему запретили посщать ее. Когда Викторъ Валерьяновичъ съ горечью жаловался, что ему не хотлось бы узжать отъ нея,— она со страхомъ ожидала, что вотъ-вотъ онъ начнетъ настаивать на необходимости ихъ брака. Когда онъ говорилъ, что его ддъ, повидимому, забылъ о ней,— она видла что-то зловщее въ этомъ безмолвномъ спокойстви старика. Тяжеле всего были дли нея воскресные дни: въ эти дни Викторъ Валерьяновичъ заглядывалъ къ ней только передъ ночью, на часокъ, на два, такъ какъ по воскресеньямъ у его дда бывали фамильные обды, не присутствовать на которыхъ было невозможно.

Въ одинъ изъ такихъ дней, возвратившись съ Васей отъ обдни, она застала въ своей квартир Андрея Андреевича Христофорова. Онъ сидлъ со старикомъ Лыткинымъ у стола, около котораго Катерина Ивановна хлопотала надъ приготовленемъ кофе. Онъ вжливо скромно раскланялся съ Дашей и самъ отрекомендовалъ себя.

— Очень прятно познакомиться съ вами,— проговорилъ Андрей Андреевичъ.— Не будучи лично знакомъ съ вами, имлъ удовольстве нсколько разъ видть васъ.

Даша вопросительно посмотрла на него.

— Въ церкви-съ видлъ,— пояснилъ Христофоровъ:— всегда удивлялся, какъ вы скромно стоите и молитесь.

— Я думаю, что и друге точно такъ же стоятъ и молятся въ церкви,— отвчала Даша, улыбнувшись.

— Нтъ-съ, вы этого не говорите! Иные только затмъ и идутъ въ церковь, чтобы поговорить.

— Ну, мн не съ кмъ говорить, у меня тамъ нтъ никого знакомыхъ,— отвтила Даша.

— Помилуйте, что тутъ знакомые! Иной съ первымъ встрчнымъ разговоры старается завести. А вы нтъ, ужъ это сейчасъ видно, какъ вы набожны. Я просто иногда глазъ не спускаю, когда вижу, какъ это вы молитесь.

Даша опять усмхнулась.

— Значитъ, вы-то сами вмсто образовъ на меня смотрите,— замтила она.

— Это невольно-съ, невольно!— оправдался Христофоровъ.

Вс принялись за кофе.

— Часто изволите бывать въ театр?— началъ снова разговоръ Андрей Андреевичъ.

— Нтъ, я вовсе не бываю въ театр,— отвтила Даша.

— Она у насъ домосдка, батюшка, домосдка,— жалобно пояснила Катерина Ивановна.— Все дома, все занимается.

— Вроятно, Дарья Андреевна не любить театровъ,— замтилъ Андрей Андреевичъ.— Многе даже порицаютъ ихъ въ газетахъ. Вотъ про господина Нильскаго…

— Я никогда не бывала въ театрахъ и потому ничего не могу сказать, понравились ли бы они мн или нтъ,— отвтила Даша.

— Пустое-съ развлеченье! Конечно, кто ведетъ одинокую жизнь, какъ я, тотъ иногда здитъ отъ скуки въ театръ. Вдь вы себ представить не можете, что такое холостая жизнь. Сидишь это, сидишь, все одинъ, все одинъ, совсмъ одичаешь. Семейная жизнь — это совсмъ другое дло. Тутъ жена, дти, свой теплый уголокъ. А нашему брату, холостому, стны-то своей квартиры противны кажутся, точно тюрьма. Ей-Богу-съ.

— Да вы, батюшка, что же не женитесь?— замтила Катерина Ивановна.— Вдь это все отъ человка зависитъ… отъ самого человка…

— Невсты не могъ найти по вкусу до сихъ поръ,— вздохнулъ Христофоровъ.— Конечно, при моемъ состояни я могъ бы жить съ женою безбдно. Но я искалъ невсты скромной, доброй, образованной, а у насъ двицы, большею частью, вс втреницы.

— Ну, батюшка, не вс же такя,— вздохнула старуха Лыткина.

Даша допила свой кофе и удалилась въ свою комнату.

— Примрная у васъ дочь, почтеннйшая Катерина Ивановна,— замтилъ Христофоровъ.

— Не могу, батюшка, жаловаться, не могу, добрая она, добрая къ намъ, старикамъ,— вздохнула старуха и перекрестилась, бросивъ взглядъ въ уголъ.

— Вотъ бы мн такую невсту,— вкъ бы благодарилъ Бога,— сказалъ Андрей Андреевичъ.

— Высмотрите, высмотрите, авось и найдется,— произнесла старуха.— Свтъ-то не клиномъ сошелся… А за васъ всякая пойдетъ, сами вы скромный молодой человкъ, тоже не бдный, ну и пойдетъ…

— Вашими бы устами, да медъ пить!— вздохнулъ Христофоровъ.

Черезъ нсколько минутъ онъ раскланялся.

На слдующее воскресенье Даша, по возвращени изъ церкви, снова застала его въ своей квартир. Онъ любезно раскланялся съ молодой двушкой и поднесъ ей завернутую въ бумагу коробку конфетъ.

— Что это?— изумилась Даша.

— Конфеты,— пояснилъ Христофоровъ.

Даша смутилась и пробормотала:

— На что же?

— Отъ моего душевнаго уваженя,— произнесъ Андрей Андреевичъ.

— Но мн, право, странно…— начала Даша въ смущенья.

— Ахъ, Дашенька,— жалобно произнесла Катерина Ивановна:— что же ты обижаешь Андрея Андреевича, если они это отъ расположеня длаютъ.

— Ради Бога, примите!— молилъ Христофоровъ.

Даша пожала плечами и проговорила:

— Благодарю.

Она поставила коробку на столъ и сла пить кофе.

— Вы не поврите, Дарья Андреевна, что чмъ больше я смотрю на васъ, тмъ чаще думаю, какою хорошею матерью семейства вы будете,— нжно сказалъ Христофоровъ.— Вы, я слышалъ, такъ уважаете своихъ родителей, такъ любите своего братца. Да, счастливъ будетъ тотъ, кто назоветъ васъ своею женою, кто войдетъ въ вашу скромную семью.

Даша молчала. Ей начинали длаться подозрительными любезности новаго знакомаго. Она поспшила допить кофе и встать.

— А вы опять лишаете насъ своего общества?— вздохнулъ Христофоровъ.

— У меня есть дло,— пояснила она.

— Но вдь сегодня день воскресный, день отдыха,— произнесъ онъ.

— Праздниковъ такъ много, что нельзя посвящать ихъ вс бездлью,— проговорила она, не зная, что сказать, и, поклонившись, вышла изъ комнаты.

— Даша, какой онъ смшной, точно изъ сахару,— замтилъ ей Вася, когда сестра и братъ остались одни.

— Да, и зачмъ онъ сталъ ходить каждое воскресенье?— задумчиво произнесла она.

— Отчего ты, Даша, всегда такая скучная?— спросилъ ее мальчуганъ, видя, что она впала въ обычную задумчивость.

— Нечему радоваться, Вася,— вздохнула она.— Вырастешь большой, тогда поймешь, почему не весело жилось мн.

Онъ покачалъ головой.

— А помнишь, ты говорила прежде, что была бы совсмъ, совсмъ счастлива, если бы я учиться началъ,— замтилъ мальчуганъ.— Вонъ я теперь и учусь, въ гимназю пансонеромъ поступилъ, а ты все такая же скучная…

Даша глубоко вздохнула и поцловала брата.

— Оставимъ этотъ разговоръ… когда-нибудь буду и веселе,— сказала она.— А теперь лучше пройдемся… освжиться надо…

Сестра и братъ ушли гулять.

Возвратившись домой, Даша спросила мелькомъ во время обда у отца:

— Зачмъ этотъ Христофоровъ ходитъ къ намъ?

— Дла его я веду,— отвтилъ отецъ.

— Такъ въ праздники-то зачмъ онъ приходитъ?

— Вдь онъ рабочй человкъ, въ будни занятъ,— пояснилъ Лыткинъ.

— Не нравится онъ мн,— сказала Даша.

— Человкъ дловой, нужный намъ, такъ тутъ нечего разбирать, хорошъ онъ или не хорошъ,— многозначительно и серьезно замтилъ отецъ.

— Ахъ, Дашенька, чмъ же не хорошъ, чмъ не хорошъ?— вздохнула старуха Лыткина.— Почтительный, скромный такой. Вотъ нынче просфору мн принесъ. Все отъ почтительности. Нтъ, маточка, такого жениха каждая мать для своей дочери приголубитъ, каждая…

Даша молчала.

— И деньги у него водятся: женится, такъ жена не будетъ нуждаться, да думать со страхомъ, что будетъ завтра,— прибавилъ самъ Лыткинъ, зорко взглянувъ на Дашу.

Она опять ничего не отвтила, только въ ея ум, помимо ея воли, промелькнула мысль: ‘ужъ не прочатъ ли они его мн въ женихи?’ Но эта мысль такъ же быстро исчезла, какъ и явилась. Даша даже подумала, что ей съ нкоторыхъ поръ Богъ знаетъ что лзетъ въ голову. ‘Я положительно разнемогаюсь,— думала молодая двушка:— меня все пугаетъ, все тревожитъ, точно я жду какого-то несчастя. Вотъ и братъ даже замтилъ. А чего мн недостаетъ: Викторъ любитъ меня, семья сыта, братъ учится, даже отецъ меньше пьетъ…’ Она старалась успокоить себя, а между тмъ впадала въ еще боле грустное раздумье о томъ, что ея отношеня къ Виктору не могутъ продолжаться вчно въ томъ вид, въ какомъ они находятся теперь: его родные что-нибудь да предпримутъ. И опять ея глаза устремились безцльно куда-то вдаль и на лиц являлось выражене, похожее на тихое помшательство.

А дни летли: настало опять воскресенье, и явился Христофоровъ. Опять услышала Даша его вкрадчивый голосъ, его приторныя любезности. Она поспшно допила кофе и встала. Христофоровъ тоже поднялся съ мста.

— Дарья Андреевна,— произнесъ онъ:— мн нужно сказать вамъ пару словъ.

Она въ недоумни остановилась и проговорила:

— Говорите!

— Я бы хотлъ поговорить съ вами одной,— пояснилъ онъ.

— У меня, Андрей Андреевичъ, нтъ тайнъ отъ родныхъ,— сухо сказала она, чувствуя, что у нея замерло сердце.

— Помилуйте-съ, смю ли я думать это!— воскликнулъ онъ.—Но я самъ не могу-съ… я робокъ… дло серьезное…

Христофоровъ находился въ полнйшемъ смущени.

— Маточка Дашенька, что же теб сдлается, если ты выслушаешь Андрея Андреевича?— жалобно вступилась Катерина Ивановна.— Если у Андрея Андреевича важное дло… можетъ, и надо… вдь не развалишься…

Старуха, считавшая своимъ долгомъ вступаться за всхъ и каждаго, совершенно спуталась и замолчала. Даша опять пожала плечами и сказала:

— Пойдемте въ гостиную…

Для Христофорова наступала ршительная минута, и на его плоскомъ, небольшомъ лбу проступалъ потъ. Впервые онъ чувствовалъ, что онъ приступаегь къ такому разговору, отъ котораго его уже заране била лихорадка. Онъ сознавалъ, что отъ одного слова Даши зависла его будущность, что стоитъ Даш сказать: ‘я согласна’ — и у него будетъ капиталъ, хорошее мсто, можетъ-быть, постоянные доходы отъ молодого Баскакова. Какую жизнь можно будетъ начать: не нужно будетъ больше кланяться, не нужно будетъ больше сгибаться передъ каждымъ встрчнымъ, можно будетъ жить, какъ живутъ друге, широко, весело, безпечно. Объ этой жизни онъ не разъ мечталъ въ послдне дни, лежа на протертомъ диван въ своей узенькой, мрачной комнатк отъ жильцовъ, выходившей единственнымъ окномъ на заднй дворъ. Эти мечты уносили его далеко, раскрывали передъ нимъ картины совершенно иного существованя, чмъ его холостая жизнь. Иногда онъ приходилъ въ такое волнене, что громко восклицалъ: ‘да отчего же ей и не выйти за меня? и молодъ я, и могу общать безбдную жизнь, и недуренъ собою’. Онъ вскакивалъ съ дивана, хватать небольшое зеркало и начиналъ разсматривать свою давно знакомую ему физономю, точно желая убдиться, что въ ней ничего нтъ такого, что могло бы оттолкнуть Дашу. ‘А графчикъ?’ — мелькалъ въ его голов роковой вопросъ. Но что же графчикъ за помха? Даша, и выйдя замужъ, можетъ любить его, онъ, Христофоровъ, не станетъ ее ревновать! Ей же будетъ лучше, когда она станетъ въ прочное положене и не будетъ бояться положеня брошенной любовницы. Онъ начиналъ надяться на успхъ. Но теперь, приступая къ ршительному разговору, онъ ощущалъ только страхъ. Онъ въ душ молился, горячо и искренно молился за удачу начатаго дла.

— Дарья Андреевна, вы меня извините, что я попросилъ васъ поговорить со мною съ-глазу на-глазъ,— проговорилъ онъ въ волнени, когда они вошли въ гостиную.— Но я робокъ, я и теперь, когда мы одни, боюсь, не знаю, какъ начать…

Дашу изумило его тревожное состояне.

— Я, Дарья Андреевна, уже давно слжу за вами,— продолжалъ онъ.— Конечно, вы меня не замчали. На меня, вообще, мало обращаютъ вниманя. Я человкъ невидный. Но я-съ слдилъ за вами… Вашъ прекрасный образъ, ваша скромность, ваше терпне и безропотность привлекли къ вамъ мое сердце…

— Позвольте,— остановила его Даша, до крайности смущенная этимъ вступленемъ.

— Не перебивайте меня, ради Бога, или я совсмъ потеряю нить своихъ мысленй!— горячо, молящимъ тономъ перебилъ онъ ее.— Я честный человкъ и могу сдлать вамъ только честное предложене. Выйдите за меня замужъ.

— За васъ? Замужъ?— воскликнула Даша, блдня.— Но я васъ почти не знаю…

— Что меня знать? Я весь налицо! Я одинокъ, я веду скромную жизнь, я могу доставить вамъ и вашей семь безбдную жизнь. У меня нтъ никого родныхъ, которые могли бы огорчить васъ. А я,— да я рабомъ вашимъ буду, я буду смотрть вамъ въ глаза и угадывать каждое ваше желане.

Онъ говорилъ такъ искренно, такъ лихорадочно, что Даш невольно стало его жаль.

— Мн жаль, что я должна обмануть вагаи надежды,— довольно ласково отвтила она.— Я не могу выйти за васъ замужъ.

Христофоровъ почувствовалъ, что у него зубъ-на-зубъ не попадаетъ. Никогда не роблъ онъ такъ сильно, даже въ то минуты, когда ему приходилось стоять передъ лицомъ разгнваннаго начальника.

— Отчего же-съ?— спросилъ онъ.

— Я вамъ сказала, что я васъ почти не знаю и… не люблю,— отвтила Даша въ смущени.

— Вы полюбите, посл полюбите меня,— заговорилъ онъ.— Когда вы увидите мои заботы, вы оцните меня. Ради Бога, молю васъ, не отказывайте мн, не длайте меня несчастнымъ на всю жизнь. Вдь если вы откажете мн, я погибну. Въ васъ вся моя надежда, вся будущность… Вы поймите, что безъ васъ я буду несчастнйшимъ человкомъ.

Онъ почти плакалъ. Даша невольно протянула ему руку. Онъ схватилъ эту руку и горячо поцловалъ ее.

— Дарья Андреевна, позвольте надяться,— шепталъ онъ.

— Вы сами не знаете, чего вы желаете,— съ горечью проговорила она.— Вы говорите, что вы слдили за мной, но вы, вроятно, не знаете, что я люблю другого.

— Я все знаю-съ,— тихо отвтилъ Христофоровъ.

— Знаете и предлагаете мн руку?— воскликнула Даша, отшатнувшись отъ него.

— Что же-съ тутъ удивительнаго? Я люблю васъ, и мн нтъ дла до всего остального.— Я вдь знаю, что графъ Викторъ Валерьяновичъ никогда не женятся, да и не могутъ жениться на васъ.

Даша опустила голову.

— И все-таки я люблю его, и только его!— отвтила она.

— И это я знаю-съ,— горячо проговорилъ Христофоровъ.— Но мн жаль васъ, что вы стоите въ такомъ положени. На васъ люди смотрятъ…

— Мн все равно, что думаютъ обо мн люди!.. Оставимте этотъ разговоръ,— рзко перебила его Даша, вспыхнувъ до ушей.

— Позвольте, одно слово позвольте!— молящимъ тономъ воскликнулъ Христофоровъ, останавливая ее движенемъ руки.— Я васъ прошу обо одномъ: будьте моею женою. Я не буду васъ стснять ни въ чемъ, я буду вашимъ братомъ, вашимъ другомъ…

— Что вы мн предлагаете?— съ негодованемъ воскликнула Даша.— Низкую сдлку, развратъ?

— Какой же-съ тутъ развратъ, если я буду знать о вашихъ отношеняхъ къ графу?

— Ступайте! Я вамъ сказала все, что было нужно вамъ знать!— уже съ гнвомъ произнесла Даша, возмущенная послднимъ предложенемъ Христофорова.

— Но ради Бога, не спшите… Обдумайте…

— Мн нечего думать…

— Успокойтесь, взвсьте все… Я буду еще разъ у васъ… не губите меня и себя…

Христофоровъ торопливо поклонился и вышелъ вонъ. Онъ не засталъ уже Андрея Егоровича Лыткина, который почему-то поспшилъ скрыться.

XLVII.

Даша тревожно ходила по своей гостиной. Ее до глубины души взволновало предложене Андрея Андреевича. Она не знала, назвать ли его негодяемъ или человкомъ, влюбленнымъ безъ памяти и готовымъ на все ради возможности быть постоянно около любимаго существа. Она еще не успла ничего сообразить, когда къ ней вошла Катерина Ивановна. Старуха удивилась тревожному виду дочери и спросила ее:

— Что это говорилъ теб, маточка, Андрей Андреевичъ-то?

— Руку свою предлагалъ!— отрывисто отвтила Даша.

Старуха перекрестилась.

— Слава теб Господи, Создатель мой, Владычица Пресвятая!— проговорила она, глядя на образъ.— Такой скромный, такой добродтельный…

— Ахъ, что вы говорите!— воскликнула Даша.— Точно вы не знаете, что я люблю уже…

— Знаю я, знаю, Дашенька!— съ горечью вздохнула старуха.— Вдь мать я, какъ же мн не знать-то? Сердце мое изныло, глядя на тебя! Тоже думаю, что-то будетъ, что будетъ?.. Вдь графъ Викторъ Валерьяновичъ не женихъ, поиграетъ и броситъ… А тутъ Заступница наша небесная, Владычица Пресвятая, добраго человка посылаетъ… за долготерпне… за долготерпне…

Даша съ изумлннымъ видомъ остановилась передъ матерью.

— Что же вы хотите, чтобы я продала себя, торговала своею душою, лгала передъ людьми и передъ Богомъ?— сказала она.

— Что это, Дашенька, какя ты слова говоришь… какя слова!— жалобно покачала головой старуха.

— Да разв это не правда?

Старуха вздохнула.

— Правда, правда, что же мы длать-то будемъ, длать-то что будемъ? Вотъ немного вздохнула, отецъ продлся, на ноги всталъ…

— Грабить народъ теперь легче!— съ горечью произнесла дочь.

— И вдругъ опять… Вотъ и ребеночекъ у тебя будетъ…

Даша поблднла. Она сама боялась думать объ этомъ.

— Онъ не будетъ голодать,— тихо сказала она.— Я ночей не буду спать, а ему на хлбъ заработаю, если меня броситъ Викторъ.

— Ужъ какая работа при грудномъ ребенк, какая работа! И прежде не лнива ты была, да и я безъ дла не сидла, видитъ Богъ не сидла, а все голодали… голодали… сама знаешь, маточка, нечего разсказывать… А теперь вотъ и дитя у тебя руки свяжетъ, и Вася подрастаетъ, дороже стоитъ, за ученье платить нечмъ, придется гранить мостовую.

— Мама, мама, хоть бы вы меня пожалли! Хоть бы ободрили!— съ горькимъ упрекомъ простонала Даша, сжимая руки.— Такъ нтъ, вы мн душу вытягиваете, сердце надрываете! Ну, знаю я, что мы погибнемъ, если Викторъ броситъ меня, знаю, да поймите вы, что мн гадко сдлаться женой этого человка и быть въ то же время любовницей Виктора… Вдь теперь я хоть себя, свою совсть успокаиваю тмъ, что считаю себя не любовницей, не содержанкой, а невстой Виктора, а тогда…

Она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Знаю, знаю,— испуганно проговорила старуха.

— Знаете, а каке совты даете,— упрекнула ее дочь.

— Что ты, что ты? Разв я даю совты. Разв я что понимаю? Откуда это у меня понятямъ-то быть!.. Косточки только мои, суставчики вс ноютъ, какъ я вспомню, что опять это не сегодня, такъ завтра въ подвалъ придется идти, на прачечной у лаханки стоять, на плоту мерзнуть. вотъ я и говорю… Нищета-то ужъ очень меня изломала, страхъ у меня передъ нею великй… Думалось все, вотъ вздохну, вотъ отведу душу хоть на старости… А тутъ… Господи, не попусти, Отецъ небесный!

Старуха подняла на образъ свои мигающе тусклые глаза.

— Мама, мама, простите меня, что я не могу спасти васъ этимъ путемъ!— обняла ее Даша.— Все я знаю, голубушка, все передумала, да не могу, не могу продажной развратницей сдлаться… Вдь у меня у самой все сердце изныло…

Въ эту минуту въ комнату вошелъ Андрей Егоровичъ. Онъ быстро окинулъ глазами присутствующихъ и развелъ руками.

— Что вижу? Плачъ и стенаня!— воскликнулъ онъ театральнымъ шутовскимъ тономъ, къ которому онъ нердко прибгалъ, когда выпивалъ для храбрости.— Какое горе постило обитель нашу? Что случилось?

— Андрей Андреевичъ сейчасъ вотъ здсь былъ съ Дашей,— начала старуха Лыткина.

— Ну?— спросилъ мужъ.

— Руку Дашеньк предлагалъ.

— Христофоровъ ей руку предлагалъ?— съ удивленемъ сказалъ Лыткинъ тмъ же тономъ.— Христофоровъ самъ по себ руки ей не предложитъ. Не такой человкъ Христофоровъ. Христопродавецъ онъ, а не Христофоровъ, вотъ кто онъ!— поднялъ кверху указательный палецъ Лыткинъ.— Врно, ея превосходительство Аделаида Алаксандровна или ихъ сятельства графы Баскаковы приказали предложить руку. Это такъ!

Даша съ изумленемъ открыла глаза: ее точно озарило какимъ-то новымъ свтомъ. Она поблла, какъ полотно, смутно угадывая, что для нея наступаетъ роковая пора борьбы, развязки, гибели.

— Что ты, что ты!— воскликнула старуха Лыткина мужу.

— А! такъ вотъ куда оно пошло,— воскликнулъ Лыткинъ.— Освободиться хотятъ, освободиться.

Онъ обратился къ дочери.

— Ну, а ты что ему отвтила?— спросилъ онъ ее.

— Что вы меня спрашиваете!— глухо проговорила она, припоминая теперь вс мелочи недавней сцены.

— Отказала, голубчикъ, отказала,— чуть не плача проговорила мать.— Что мы теперь длать будемъ, если Викторъ Валерьяновичъ броситъ…

— Такъ, такъ, отказала!— произнесъ Лыткинъ.— Что мы теперь длать будемъ, если Викторъ Валерьяновичъ броситъ!— передразнилъ онъ жену.— Эхъ ты, простота сердечная!— съ презрнемъ добавилъ онъ.— Теперь-то мы только на настоящй путь и встанемъ, теперь!.. Не плачь, Даша! Не плачь! Отецъ твой не дремлетъ. Лыткинъ изъ ума не выжилъ. Дождался онъ, когда ему можно свой голосъ поднять. А! вы, ваше сятельство, думаете, что такъ легко отдлаться отъ этой двочки? Стоитъ только найти перваго попавшагося голяка, женить его на ней — и концы въ воду! Она дурочка, она нищая, она на все пойдетъ! Нтъ, забыли вы, что у этой двочки есть отецъ! Вы думаете, онъ мерзавецъ, пьяница, дуракъ! Нтъ. Лыткина враги погубили, Лыткинъ до грязи дошелъ, но теперь Лыткинъ опять на ногахъ стоитъ. Онъ еще потягается съ вашимъ внукомъ, имя Лыткина еще станетъ рядомъ съ вашимъ именемъ.

Даша съ нмымъ ужасомъ вслушивалась въ слова все боле и боле хмелвшаго отца. Она начинала понимать, что онъ затваетъ что-то гнусное, низкое. Она начинала подозрвать, что онъ зналъ о намрени Христофорова. Она ненавидла въ эту минуту своего отца.

— Что вы хотите длать?— воскликнула она.

— Какъ что?— изумился Лыткинъ.— Судиться.

Даша вздрогнула и отступила отъ отца.

— Судиться?!— вырвался изъ ея груди болзненный крикъ.

— Ну, да,— произнесъ Лыткинъ заплетающимся языкомъ.— Ты еще дитя, ты неопытный ребенокъ, тебя соблазнилъ негодяй… Но у тебя есть отецъ, который вступится за честь дочери… Посмотримъ, кто устоитъ, когда явятся убитый горемъ старикъ… обожающй дочь, задыхающйся отъ слезъ и волненя… и красавица-двушка, почти дитя… съ блднымъ личикомъ, съ потупленными глазами… въ смущени сознающаяся почти шопотомъ въ своемъ паденя…

— Молчите! Не смйте этого говорить!— крикнула Даша.— Вы пьяны!..

Но Лыткинъ не слушалъ ее.

— Ты увидишь, ты увидишь, что будетъ, когда Лыткинъ заплачетъ передъ судьями,— продолжалъ совсмъ захмелвшй старикъ.— Когда онъ скажетъ: господа… вдь и вы отцы… и у васъ есть дочери… во имя ихъ, во имя этихъ чистыхъ и неопытныхъ созданй, защитите мое дитя… защитите… не отравите послднихъ дней моей горькой жизни… Судьи, судьи будутъ рыдать!

— Такъ вы въ судъ хотите идти? Въ судъ хотите вести меня?— воскликнула Даша, не помня себя.

— Въ судъ!— драматично протянулъ впередъ руку Лыткинъ.

— Заставить меня говорить о томъ, какъ я любила, какъ я пала?— продолжала Даша съ сверкающими глазами.— Обвинять отца ребенка, котораго я, быть-можетъ, уже ношу подъ сердцемъ? Признаваться въ своемъ падени и падать еще ниже? Публично пояснять то, что заставляетъ меня краснть передъ самой собой? Никогда, никогда…

— Да ты съ ума сошла?— съ изумленемъ спросилъ Лыткинъ, стараясь взглянуть ей въ лицо.— Да я тебя заставлю!— грозно топнулъ онъ ногою.

— Довольно, довольно!— прервала его Даша.— Я виновата, я и заплачу за свою вину, заплачу одна съ своимъ ребенкомъ. Когда онъ вырастетъ, онъ оправдаетъ меня. Онъ будетъ незаконнымъ ребенкомъ, но все-таки онъ не будетъ сыномъ женщины, которая требовала публично, чтобы ей заплатили за ея любовь!

— Экъ, матушка, куда махнула!— захохоталъ пьянымъ смхомъ старикъ.— Когда онъ вырастетъ, такъ никто и помнить-то этой истори не будетъ… Кто это скажетъ ему, какъ ты жила съ его отцомъ, по любви или за деньги?..

— Я, я буду помнить эту исторю,— воскликнула Даша.— Да нтъ, что я волнуюсь! Ничего этого не будетъ, я никуда не пойду съ жалобой… Ступайте вы!..

— Ты не пойдешь, такъ я пойду!— довольно твердо произнесъ пьяный Лыткинъ.

— Вы не посмете! Слышите? Не посмете!

— Кто же это мн запретитъ-то?— ударилъ онъ кулакомъ по столу.

— Я! Вы этого не смете сдлать безъ моего соглася. Я вамъ не дамъ на это права,— проговорила дочь.

— Не дашь?— усмхнулся Лыткинъ, качая головой.— Эхъ, Даша, Даша, говорю я, что ты дитя — дитя и есть… Какихъ еще мн нужно правъ, если я твой отецъ?.. Отецъ!.. Кто же и обязанъ вступиться за дочь, какъ не отецъ?.. Полно глупить-то!.. Погоди, мы все такъ уладимъ.

— Молчите!— вн себя закричала Даша.— Я вамъ не позволю! Слышите? Не позволю идти въ судъ… Если пойдете, я не буду отвчать, я убгу…

Она не помнила себя, не понимала, что говоритъ.

— Куда, куда убжишь-то? Какъ не позволишь-то?.. Ахъ, ты, дурочка, дурочка!..

— Господи, что же это будетъ!— сжала она мучительно руки.— Да нтъ, это невозможно! Вдь есть же на земл защита для насъ… Подите… посл поговоримъ… Чего-жъ вы-то стоите?.. Уведите его!— рзко обратилась она въ матери и быстро пошла въ свою комнату.

XLVIII.

Даша вошла въ свою комнату и въ волнени заходила изъ угла въ уголъ. Происшедшя сцены окончательно сбили ее съ толку, спутали вс ея мысли. За нее сватался женихъ. Отецъ говорилъ, что этотъ женихъ подосланъ семьей Баскаковыхъ, Аделаидою Александровною Муратовою, самимъ Викторомъ, что эта семья хочетъ освободить отъ нея Виктора. Отецъ сказалъ, что онъ пойдетъ жаловаться въ судъ, требовать вознагражденя, платы за ея любовь. Отецъ былъ сильно хмеленъ, но то, что у пьянаго на язык,— у трезваго на ум. Отецъ и мать боятся, что Викторъ броситъ ее, что они снова впадутъ въ нищету. Но разв Викторъ можетъ бросить ее? Онъ готовъ хоть сейчасъ жениться на ней. Но если выйти за него замужъ, что будетъ? Онъ будетъ принужденъ выйти изъ службы, онъ порветъ связи съ своими родными и знакомыми, онъ лишится наслдства, онъ будетъ обязанъ жить трудомъ, будетъ нуждаться во всемъ. Что же дастъ она ему за эти жертвы? Только свою любовь и тысячи лишенй. Положимъ, она броситъ отца и мать, но вдь не можетъ же она бросить брата. Виктору придется тратить деньги на его образоване. Да нтъ, она не броситъ и матери, а отецъ самъ ворвется къ нимъ въ домъ, будетъ длать сцены, требовать денегъ и денегъ. Вынесетъ ли Викторъ грубости этого человка, когда сама она, Даша, выноситъ ихъ съ трудомъ? Викторъ — добрый, нжный, мягкй человкъ, но онъ такой слабый, точно ребенокъ. Она, Даша, сильне его. Она давно замтила, что имъ можно управлять, что изъ него можно длать, что угодно. Бороться онъ не въ состояни. Нужда и трудъ разомъ сломятъ его Да, замужество невозможно,— невозможно теперь, покуда живъ ддъ Виктора. Но неужели въ самомъ дл ддъ Виктора подослалъ къ ней жениха? Зачмъ? Ужъ не для того ли, чтобы она никогда не вышла замужъ за Виктора? Да вдь она готова дать клятву, что она никогда, никогда не выйдетъ за него. Клятву! кто же повритъ ей. Но что же длать?

Она опустилась на стулъ, опустила на колни свои руки и словно онмла, устремивъ безцльно впередъ глаза. Минуты шли за минутами, а она не двигалась съ мста. Снова на ея лиц появилось выражене тупого, тихаго помшательства. Она походила на человка, который долго напрасно бился надъ разршенемъ трудной задачи, и наконецъ, не разршивъ ее и выбившись изъ силъ, сидитъ въ положени, близкомъ къ оцпенню и потер всякаго сознаня. Въ ея голов, какъ бы помимо ея воли, какъ чьи-то посторонне голоса, являлись отдльныя мысли.

‘Выйти за Виктора — значить погубить его… Не выйти за него — значитъ заставить отца идти въ судъ… Бросить, бросить Виктора,— но разв отецъ не пойдетъ и въ этомъ случа въ судъ?.. Какъ же дочери заставить отца не жаловаться на ея любовника?.. И зачмъ я отдалась ему?.. Но разв я могла не отдаться?.. Богъ наказываетъ меня за это… Богъ!.. Неправда, это онъ, онъ, отецъ, губитъ меня, воспользовавшись этимъ случаемъ… Онъ торговалъ мною… торговалъ… Но гд же защита противъ него?..’

Ей становилось холодно и жутко.

Пробило уже четыре часа. Дверь въ комнату Даши тихо отворилась, и къ ней вошла мать.

— Дашенька, голубушка,— жалобно проговорила Катерина Ивановна:— обдать давно пора!

Даша очнулась и какъ-то странно посмотрла на мать, точно передъ нею совершалось нчто необыкновенное. Старуха повторила свое приглашене, видя, что дочь не поняла ее.

— Я не хочу,— отрицательно покачала головой Даша, тупо взглянувъ на мать.

— Да ты не убивайся, родная моя,— заговорила ноющимъ голосомъ Лыткина.— Отецъ никуда не пойдетъ… Вдь онъ о теб же заботится, о теб… Ну, вдругъ броситъ тебя Викторъ-то Валерьяновичъ, что тогда будемъ мы вс длать… что?..

— Да, да,— безсознательно проговорила Даша, думая совсмъ о другомъ.— Это ужасно, ужасно!

— Ужъ какъ не ужасно, чего хуже!— вздохнула мать.— Вотъ отдохнули мы немного, съ духомъ собрались, а тутъ опять… На бднаго Макара, извстно… Чуетъ мое сердце, что не вынесемъ мы теперь этой нужды-то, нужды окаянной… Ужъ не работники мы, не работники, а такъ, коптители каке-то…

— Да, да, хорошо… Ступайте!— произнесла Даша, глядя разсянно по сторонамъ.— Я не хочу обдать…

— Ты бы прилегла… Вишь, лица на теб нтъ, маточка… Ахъ, Госцоди ты Боже мой, Пресвятая Богородица… вотъ — горе-то!..

— Я лягу,— сказала Даша.

Она тяжелой поступью, шатаясь, подошла къ кушетк и легла. Она походила теперь на больного, хилаго ребенка. Мать оснила ее крестнымъ знаменемъ и, вздыхая и охая, побрела изъ комнаты. Даша закрыла глаза и лежала. Она не спала, но и не открывала глазъ. Казалось, ей хотлось не думать ни о чемъ, не видть ничего.

Часовъ въ восемь прхалъ Викторъ Валерьяновичъ. Даша услыхала стукъ колесъ остановившагося у ихъ дома экипажа, услыхала знакомый звонокъ и устремилась навстрчу Виктору Валерьяновичу. Она какъ будто вдругъ ожила. Ея глаза теперь свтились лихорадочнымъ блескомъ, по ея щекамъ разлился румянецъ. Она противъ обыкновеня бросилась въ объятя Баскакова.

— Милый, милый, я ужъ думала, что я никогда не увижу тебя!— воскликнула она и заплакала.

— Что съ тобой, Даша, родная?— тревожно спросилъ онъ, удивленный такой встрчей.

— Не спрашивай… Сама не знаю… Но если-бъ ты зналъ, какъ мн было тяжело!— шептала она, прижимаясь къ нему.

— Да отчего же? Что-нибудь случилось?— озабоченно разспрашивалъ онъ ее.

— Нтъ, нтъ!.. Я глупая такая… мысли черныя мн приходятъ въ голову… Но теперь ничего, теперь я покойна.

Они вошли въ ея комнату.

— Сядь вотъ здсь, рядомъ со мною, ближе ко мн!— говорила она.— Сядемъ на кушетку. Я хочу чувствовать, что ты со мною…

— Но, Даша, ты меня пугаешь! Нельзя же, чтобы ты такъ, безъ причины, взволновалась,— проговорилъ онъ, заглядывая ей въ лицо.

— Ахъ да,— словно что-то вспомнила она’ — Ты будешь смяться… ко мн сегодня женихъ сватался…

— Женихъ?— изумился онъ.— Ты шутишь?

— Нтъ, въ самомъ дл.

— Кто же это? Вдь къ вамъ никто не ходитъ?

— Это клентъ отца… какой-то Андрей Андреевичъ Христофоровъ.

— Что? Христофоровъ? Этотъ негодяй!— съ негодованемъ воскликнулъ Баскаковъ.

Даша поблднла. ‘Онъ знаетъ Христофорова, значитъ, это точно отъ его семьи подосланный человкъ’,— промелькнуло въ ея голов.

— Ты его знаешь?— спросила она.

— Еще бы! Это фактотумъ Аделаиды Александровны и Аркадя Павловича,— отвтилъ Баскаковъ, волнуясь.— Да какъ же ты забыла его?.. Впрочемъ, ты, кажется, не слыхала его фамили, когда его хотли сватать теб… Это новая продлка Аделаиды Александровны…

— Ты думаешь?— спросила Даша, пристально взглянувъ на него.

— Еще бы! кто же больше могъ его подослать…

— Гнусная, низкая женщина!… Она могла меня убить…— глухо прошептала Даша, и въ ея душ шевельнулось что-то въ род ненависти.

— Ну, Богъ съ ней! Забудь ее!— мягко проговорилъ Викторъ Валерьяновичъ.

Даш стало немного легче. Она начинала врить, что жениха дйствительно подослала Муратова, а не ддъ Виктора.

— Но неужели это могло взволновать тебя?— спросилъ Викторъ Валерьяновичъ, лаская ее.

— Нтъ… но онъ говорилъ… Ты не смйся… Я не поврила ему, но все же онъ говорилъ, что ты бросишь меня… Я знаю, что это неправда, но это встревожило меня…

— Даша, я теб сто разъ говорилъ, что лучше намъ пожениться…

— И испортить все твое будущее… Полно!.. Я вдь знаю, что ты любишь меня, что я люблю тебя… этого и довольно…

— И волнуешься, когда какой-нибудь негодяй скажетъ, что я хочу или могу бросить тебя?

— Ну, да… эта мысль, глупая, пустая мысль пугаетъ меня… Это вдь невольно… вотъ какъ боишься иногда, въ темной комнат остаться… знаешь, что тамъ никого нтъ, а все же боишься…

— Дорогая ты моя, для того, чтобы не бояться этой темной комнаты нашего будущаго, намъ стоить только освтить ее: намъ надо пожениться… Я давно жду, когда ты позволишь мн это сдлать… Наша жизнь будетъ свтле, мы перестанемъ видться урывками… Заживемъ веселе…

— А ддъ?

— Что же ддъ: онъ не позволитъ никогда мн жениться, но я настою на своемъ и женюсь безъ его соглася…

— И разойдешься съ нимъ?

— И разойдусь…

— А потомъ онъ проститъ тебя?

— Никогда!

У Даши опять замерло сердце. ‘А какъ ты вынесешь нищету? Какъ снесешь упреки моего пьянаго отца, который надется обирать тебя?’ — думалось ей.

— Нтъ, оставимъ покуда эти мечты,— тихо прошептала она и на минуту впала въ оцпенне.— А приходить ли твоему дду въ голову, что ты женишься на мн посл его смерти?— вдругъ спросила она, помолчавъ минуты дв и какъ-то порывисто приподнявъ голову.

— Да, этого-то онъ и боится, и потому былъ бы радъ, если бы ты или я обвнчались съ кмъ-нибудь другимъ…

— Онъ теб говорилъ это?— торопливо спросила Даша

— Еще бы!.. Онъ понимаетъ, что покуда мы оба будемъ свободны, мы оба будемъ имть возможность повнчаться посл его смерти.

Даша задумалась: она опять начинала врить, что Христофоровъ подосланъ ддомъ Виктора. Она провела рукой по своему лбу. Лобъ у нея не боллъ, но онъ былъ какъ будто тяжелъ и въ то же время пустъ. Это было странно, непрятное ощущене, заставлявшее ее безсознательно проводить рукою надъ глазами, точно стараясь что-то отстранить это лба.

— А если бы я ему поклялась, чмъ угодно поклялась, что я никогда не выйду за тебя замужъ,— онъ поврилъ бы?— спросила она, глядя безцльно впередъ.

— Ты совсмъ дитя!— улыбнулся привтливо! улыбкой Баскаковъ.— Кто же можетъ давать подобныя клятвы и кто имъ станетъ врить!

Онъ въ эту минуту цловалъ и ласкалъ ея рукя.

— Отчего же?— спросила она.

— Да разв и ты, и я не нарушили бы этой клятвы сейчасъ же, если бы у насъ явилось сознане, что ты будешь скоро матерью? Разв мы захотли бы, чтобы наше первое дитя было незаконнорожденнымъ?

Даша опять провела рукою по лбу и опустила голову.

— Ну, перестанемъ говорить объ этомъ!— сказала она.— Что заглядывать впередъ!.. Еще можетъ быть, я и умру прежде твоего дда.

— Даша!— съ упрекомъ сказалъ Баскаковъ, сжимая ее въ объятяхъ.

— Что-жъ, молодые часто умираютъ прежде стариковъ… И если бы я умерла, ты не долженъ бы былъ отчаиваться, потому что ты зналъ бы, что ты сдлалъ меня счастливою, что не было дня, когда бы я не молилась за тебя… Знаешь, я ни разу, ни разу ни за что не могла упрекнуть тебя… Мн постоянно кажется, лучше любить, чмъ ты любишь меня,— нельзя…

Она прилегла къ его плечу и, улыбаясь, заглянула ему въ лицо.

— Видишь, я сегодня очень встревожилась этимъ предложенемъ противнаго Христофорова, а теперь мн такъ хорошо, такъ хорошо, что я…

Она вдругъ замолчала: съ ея языка чуть не сорвалось, что она рада бы была умереть въ эту минуту. Она опять опечалилась: ей стало страшно, что въ ея ум по какой-то роковой случайности постоянно возникаетъ мысль о смерти.

— Ну, что же ты замолчала?— спросилъ Викторъ.

— Я хочу, чтобы ты говорилъ,— упавшимъ голосомъ отвтила она.— Разсказывай, какъ ты провелъ весь день, что длалъ.

Викторъ обнялъ ее и началъ болтать о разныхъ новостяхъ дня. Даша знала уже изъ его разсказовъ всю жизнь большого свта и потому слушала разсказы Виктора о его родн и знакомыхъ, какъ разсказы о лицахъ знакомыхъ ей.

— А Аделаида Александровна къ вамъ не здитъ?— спросила она.

— Нтъ. Дяди и тетки не принимаютъ ее,— отвтилъ онъ.— Ея отношеня къ барону Гельфрейху возмущаютъ всхъ. Вообще она ведетъ себя ужасно… Она опустилась до того, что здитъ въ загородные рестораны кутить на цлыя ночи… Въ конц лта она была въ публичномъ саду на Крестовскомъ остров…

— Это что же за садъ?— спросила Даша.

— Поютъ цыгане тамъ, акробаты ломаются, французскя пвицы поютъ шансонетки, пляшутъ грязный, разнузданный канканъ… Вообще въ этотъ садъ не подетъ ни одна сколько-нибудь порядочная женщина изъ нашего круга, уважающая себя… Но теперь такое время, что дамы нашего свта, матери семейства, готовы опуститься въ какую угодно грязь, только бы спастись отъ скуки… Вдь и Прозорову-Солонецкую видли въ саду на Крестовскомъ!.. Хороша предсдательница ‘Общества первой помощи’, хороша спасительница падшихъ — разгуливаетъ на Крестовскомъ и наслаждается созерцанемъ канкана… И он еще хотятъ, чтобы ихъ уважали порядочные люди!.. Порядочные люди краснютъ за нихъ.

Даша молчала: она почти не слышала, почти не понимала Виктора Валерьяновича.

— Только странно мн, что ддъ заступается за Аделаиду Александровну,— закончилъ Баскаковъ.

Даша вздрогнула.

— Какъ, онъ заступается за нее?— съ удивленемъ спросила она, очнувшись.

— Это можно объяснить тмъ, что онъ не любитъ вообще, когда въ кого-нибудь бросаютъ камень изъ-за угла.

— Но онъ не бываетъ у нея?— опять спросила Даша.

— Нтъ, этого-то онъ не сдлаетъ! Онъ просто не желаетъ, чтобы ее осуждали за глаза.

Викторъ Валерьяновичъ опять перешелъ къ разсказамъ о разныхъ мелочахъ, занимавшихъ его. Даша слушала его молча, углубившись въ свои думы.

— Такя женщины, какъ Аделаида Александровна и какъ Марья Петровна, гораздо хуже самыхъ послднихъ падшихъ женщинъ,— говорилъ Баскаковъ.— Т хотя не носятъ никакой чужой маски. А эти только убиваютъ вру въ честность женщинъ вообще и плодятъ тхъ циниковъ, которые говорятъ: ‘Э, да вс женщины одинаковы, только одн откровенне и смле, а другя трусливе и боле скрытны’…

— А твой ддъ не знаетъ этого Христофорова?— вдругъ спросила Даша, ничего не слышавшая изъ того, что говорилъ Викторъ.

— Нтъ. Ддъ не знакомъ съ подобными людьми,— отвтилъ онъ.— Съ чего это вдругъ пришелъ теб опять на память этотъ Христофоровъ?..

— Ахъ, мн такъ и грезится его глупое лицо,— постаралась улыбнуться Даша и провела рукой по лбу.

Она опять выпрямилась, передернула шеей, словно ея голов было неловко, и опять нсколько повеселла или, лучше сказать, оживилась.

Викторъ Валерьяновичъ ухалъ отъ нея за полночь. Она старалась теперь быть нсколько спокойне. Она начинала убждать себя, что Христофоровъ, если и былъ подосланъ, то не ддомъ Виктора, а Аделаидою Александровною. Эта мысль утшала ее или, врне сказать, этою мыслью она утшала себя. Ей не хотлось думать, что ддъ Виктора начинаетъ интриговать противъ нея, чтобы отдлаться отъ нея. Ей казалось, что ей нужно было только уговорить теперь отца, чтобы онъ не шелъ въ судъ или къ дду Виктора, и все пойдетъ отлично. При мысли о намреняхъ отца она успокоивала себя тмъ, что отецъ говорилъ подъ влянемъ винныхъ паровъ. Это было инстинктивное, безсознательное стремлене къ самосохраненю, въ спасеню себя отъ умопомшательства подъ гнетомъ безысходныхъ тяжелыхъ думъ. Она старалась обмануть себя, придумывая различные спасительные исходы, различныя смягчающя ея положеня обстоятельства, и сознавая, что она обманываетъ себя, все-таки нсколько успокоилась. Между тмъ, эта работа мозга нсколько утомила ее. Она довольно мирно и усердно помолилась и легла въ постель, надясь утромъ переговорить съ отцомъ.

XLIX.

— А гд отецъ?

Это былъ первый вопросъ, который сдлала Даша матери, проснувшись по утру, проспавъ всю ночь, какъ убитая, она проснулась подъ тми самыми впечатлнями, подъ которыми уснула вчера. Въ этомъ было что-то зловщее. Долгое и чрезмрное напряжене мысли въ одну и ту же сторону всегда опасно.

— Ушелъ, маточка, ушелъ,— своимъ вчно ноющимъ тономъ отвтила мать.

— Куда?— почти съ испугомъ спросила дочь.

— Да разв онъ говоритъ, родная, разв онъ говоритъ,— вздохнула старуха.

Даша встревожилась: ‘что, если онъ пошелъ къ Баскаковымъ! въ судъ?.. Разв онъ говоритъ, куда онъ ходитъ!.. Да, это правда! Какое страшное положене: вчно бояться, вчно трепетать во время его постоянныхъ отлучекъ, угадывать потомъ по его лицу, не предпринялъ ли онъ чего-нибудь… Нтъ, нтъ, это ужасно, это невыносимо!..’

— Боюсь я, запьетъ онъ у насъ, видитъ Богъ, запьетъ!— жаловалась слезливая Катерина Ивановна.— Вотъ вчера ни съ того, ни съ сего напился… Сегодня тоже, чмъ-свтъ ушелъ… не къ добру это…

Даша не понимала, не слышала словъ матери: она только ловила эти ноющя, однообразныя нотки, и он еще боле терзали ее, ей было страшно тяжело. Она присла къ окну и безцльно устремила глаза на улицу. Въ ея голов бродили все т же мысли о томъ, что такое положене невыносимо. Ей придется каждую минуту бояться, что отецъ пойдетъ жаловаться. Удержать его было невозможно. Взять съ него честное слово, что онъ ничего не сдлаетъ безъ ея позволеня — было бы ребячествомъ: онъ могъ давать десять разъ честное слово и столько же разъ нарушать его. Ну, а если онъ пойдетъ къ старику Баскакову? Вдь тотъ не повритъ, что отецъ Даши пришелъ съ постыдными требованями безъ ея соглася. Не предупредить ли самой старика заране, не объяснить ли ему свое трагическое положене? Но положимъ, старикъ приметъ въ ней участе,— что же въ томъ? Онъ ей скажетъ: хорошо, я врю, что вашъ отецъ — мерзавецъ, что онъ требуетъ съ меня денегъ за вашу любовь безъ вашего соглася, я не стану за это винить васъ, но вдь это не остановитъ вашего отца отъ жалобы въ судъ, а подобная жалоба скомпрометируетъ имя моего внука — мое имя. Но что же длать? Опять эта фраза, какъ молотъ по наковальн, стучала въ ея голов. Въ это время послышались шаги. Даша провела рукой по лбу, обернулась и почти вскриквула:

— Куда вы ходили?

— Дло есть у одного купца, за бумагами къ нему ходилъ,— спокойно отвтилъ вошедшй въ двери Лыткинъ и, кажется, удивился волненю дочери.

Она тяжело дышала, а между тмъ въ ея голов мелькала мысль: ‘Господи, какъ измучилась, какъ я всего боюсь’.

— Мн надо съ вами поговорить,— произнесла она.

— Что-жъ, поговоримъ,— спокойно отвтилъ Лыткинъ и обратился въ жен:— Катерина Ивановна, кофейку бы не худо подать…

— Сейчасъ, батюшка, сейчасъ,— заторопилась старуха, обрадовавшаяся, что мужъ воротился не пьянымъ.

— Вы помните, что вы вчера говорили мн?— спросила у отца Даша.

— Какъ же, Дашенька, не помнить? Все помню,— отвтилъ отецъ.

— Такъ, значитъ, вы серьезно думаете жаловаться?— спросила дочь, пристально глядя на него.

— Какъ-же иначе-то, Дашечка, быть?— мягкимъ тономъ замтилъ отецъ.— Вдь теперь мы между небомъ и землей висимъ… Не сегодня, такъ завтра, можетъ, что случится, опять нищими будемъ… намъ уже не зашибить куска хлба… Я длецъ не ныншнй, говорить не умю, а нынче все съ разговорами длопроизводство… кто лучше говоритъ, тотъ и правъ… Мать изморилась, работать не можетъ. И прежде мало доставала, а теперь и вовсе ничего не достанетъ… Ты… что же ты можешь достать? Себя не прокормишь, а не только что насъ, Васю, своего ребенка, если онъ будетъ… Тутъ обезпечене нужно… Вотъ я и хлопочу, тебя жаля.

— Жаля!— воскликнула съ горечью Даша.— Полноте! Денегъ вамъ надо за мой позоръ…

— Да вдь ужъ сдланнаго не воротишь, а хуже будетъ, когда опозоренной останешься, и нищей…

— Я буду работать, буду все длать, ночей не буду спать, только избавьте меня отъ этого… Мама, да хоть бы вы заступились за меня! Вы женщина, вы должны понимать мои чувства!— воскликнула Даша, обращаясь къ вошедшей матери и, въ сущности, не помня, что говоритъ.

— Да что же я-то могу? что я могу?— жалобно произнесла мать.— Сама ты знаешь, какая я заступница… И понятй-то у меня нтъ…

— Да ты успокойся, Дашурочка,— сказалъ Лыткинъ.— Подумаешь — сама увидишь, что я добра теб желаю. Что ты такъ-то будешь длать? Вдь не женится на теб Викторъ Валерьяновичъ, не позволятъ ему, а если и женится, то у него денегъ своихъ почти совсмъ нтъ, а родные не дадутъ. Что вы будете длать? Что мы-то будемъ длать? Вдь онъ не такой человкъ, чтобы работать, да спокойно нужду терпть. Ужъ если намъ отъ нея солоно приходилось, такъ ему-то еще солоне придется. Тутъ и любовь пройдетъ. Вотъ родные его подослали жениха…

— Неправда, неправда! Это Муратова подослала!— проговорила Даша.

— Ну, Муратова не дала бы изъ своего кармана пятнадцати тысячъ за его женитьбу на теб…

— Кто ее знаетъ!.. Но кром нея некому было подослать Христофорова… Ддъ Виктора даже и не знаетъ его…

— Какъ знать, какъ знать! Ддушка-то Виктора Валерьяновича зачастилъ теперь къ Муратовой…

— Вы лжете!— крикнула Даша съ сверкающимъ и широко открытымъ взглядомъ.— Лжете!..

— Ахъ, Даша, Даша, за что ты на отца-то кричишь?— произнесъ Лыткинъ приниженнымъ тономъ обиженнаго старика.— Ты-то вотъ сидишь въ четырехъ стнахъ и ничего не знаешь, а я справлялся. Узналъ я, что бываетъ старый графъ у Муратовыхъ, узналъ я и то, что тотчасъ посл его второго визита призывала Муратова къ себ Андрея Андреевича, а потомъ онъ и со мной познакомился…

Даша глядла на отца остановившимися глазами, въ которыхъ выражался тупой ужасъ.

— Такъ вы все заране знали?.. Все?— прошептала она упавшимъ, глухимъ голосомъ, точно ее кто-то душилъ за горло.

— Зналъ, Дашенька, зналъ! Вдь я думалъ, что ты согласишься выйти замужъ,— солгалъ Лыткинъ.— Ну, не согласилась — и Богъ съ тобой. Но теперь звать нечего. Ужъ если ддушка графа Виктора Валерьяновича пустился интриговать противъ тебя, такъ онъ на одной подсылк жениховъ не остановится. Ну, станетъ сватать невсту Виктору Валерьяновичу.

— Что вы мн говорите: разв я не знаю Виктора!— опять на минуту раздражилась Даша, точно очнувшись отъ укола чмъ-то острымъ.

— Ну, не женится онъ на другой,— услать его могутъ по казенной надобности за границу, въ Ташкентъ, да мало ли куда…

— Точно онъ не можетъ выйти въ отставку!— проговорила, опять теряясь, Даша.

— Можетъ, можетъ выйти, да не на радость, для того разв, чтобы голодать съ тобою, женившись на теб?.. Да вдь захочетъ графъ, такъ выхлопочетъ, что и насъ-то спровадятъ, такъ¹ спровадятъ, что и не сыщутъ потомъ. Грхи мои старые вспомнятъ, кляузникомъ выставятъ. Ты думаешь, что старый графъ не употребитъ всхъ средствъ, чтобы единственнаго своего потомка, носящаго фамилю графовъ Баскаковыхъ, спасти отъ женитьбы на дочери Лыткина? Вдь старикъ-то съ молокомъ матери всосалъ поняте, что выше ихъ рода и нтъ родовъ, такъ ужъ ему не снести такой обиды, какъ женитьба послдняго изъ графовъ Баскаковыхъ на Лыткиной, на нищей, на служанк…

Даша сидла, опустивъ голову, опустивъ руки. Что-то безпомощное и тупое было въ выражени ея лица. Иногда это выражене появлялось у ея матери. Казалось, что это человкъ, приговоренный къ смерти и ожидающй только роковой минуты казни.

— А случится что недоброе, Дашенька, да останешься ты безъ средотвъ — что тогда?— снова продолжалъ Лыткинъ.— Ты объ работ мн не говори. И сама ты знаешь, и мы знаемъ, что работа даетъ. Да теперь и трудне намъ будетъ сносить нищету. Ты погляди, вс мы теперь только что прободрились, духъ перевели, на людей стали опять похожи, братишка теперь бариномъ учится, я не пьянствую по кабакамъ, мать не стоить надъ лаханкою…

— Ужъ гд мн!— жалобно простонала старуха Лыткина.— Косточки вс изныли. Теперь только передохнула… Гд мн опять… Отецъ-то, Даша, правду говоритъ, правду… Отецъ человкъ обстоятельный, тоже пожилъ… Не сладко будетъ жить опять въ нищет посл отдыха… охъ, какъ не сладко!

— И вы туда же!— тихо упрекнула ее дочь, не поднимая головы.

Звуки до нея долетали словно издалека.

— Маточка, да вдь больна я, старушка я,— произнесла мать.— Въ мои годы покой нуженъ… Тоже вотъ и Вася: изъ училища придется взять… Что онъ длать станетъ? Куда пойдетъ… ни входу, ни выходу!

— Господи, что же это будетъ, руки наложить на себя!— тихо прошептала Даша, не обращаясь ни къ кому, не обращая ни на кого вниманя.

— Что ты, что ты! Христосъ съ тобою!— испуганно произнесла старуха.— Мысли-то какя у тебя… Ахъ ты, Господи, пресвятые заступники, цлитель Пантелеймонъ… Да ты о душ-то, о душ-то вспомни, насъ-то, брата-то пожалй… Ахъ, ты, Христе Боже мой — прибжище и покровъ!

Старуха совсмъ растерялась.

— Да ты, Даша, не тужи,— сказалъ отецъ.— Вдь, можетъ-быть, до суда и не дойдетъ, старый графъ не допуститъ… А не то или за Андрей Андреевича… Пусть ему мсто хорошее дадутъ, денегъ прибавятъ… Я съ нимъ уговорюсь, чтобы перевелъ часть капитала на твое имя… Вдь это какой мужъ будетъ — подставной, ты его и видть не будешь… Христофоровъ подлецъ, но онъ понимаетъ, какъ надо вести себя…

Даша молча поднялась съ мста, не дотронувшись до чашки съ кофе.

— Какъ же, Даша,— спросилъ Лыткинъ: — откажешь окончательно Христофорову?..

— А?— спросила она.

Отецъ повторилъ вопросъ.

— Я отказала,— глупо произнесла она.

— Да онъ еще придетъ.

Она тупо посмотрла на отца.

— Мн не надо,— отвтила она, не понимая своихъ собственныхъ словъ.

Она вышла въ свою комнату и опустилась на диванъ. Опять въ ея голов зароились думы: ‘Уйти отъ отца, бросить его и мать? А Вася? Васю съ собою взять. Но куда же уйти? Отецъ отыщетъ. Отецъ обгаетъ вс суды, извститъ полицю, подниметъ скандалъ. Вдь отецъ можетъ заставить привести ее къ себ по этапу, съ полицейскими, съ солдатами. Отъ отца скрыться нельзя ни въ Петербург, ни въ провинци. Да и какъ скрыться безъ денегъ? Кто ее приметъ, кто ей поможетъ? Ждать? Ну, а если отецъ завтра же сходитъ къ старому графу? Если графъ и не повритъ, что она принимала участе въ интриг отца, то что онъ скажетъ? Онъ еще больше будетъ противиться браку Виктора съ ней, когда увидитъ ея отца. Онъ съ еще большимъ омерзнемъ будетъ смотрть на ея семью. Но разв она иметъ что-нибудь общаго съ своимъ отцомъ? Конечно, нтъ, но вдь старый графъ этого не знаетъ. Въ его глазахъ она падшая женщина, проститутка, любовница его внука. Онъ можетъ считать ее способной на все дурное. И каково будетъ выносить это Виктору!’

По ея тлу пробжалъ морозъ, ее охватывалъ ужасъ.

— Я не хочу, не хочу думать! Мн не о чемъ теперь думать!— вдругъ воскликнула она черезъ минуту, проведя рукою по лбу, и быстро подошла къ столу.

Она какъ-то нервно, болзненно стала приводить въ порядокъ книги и тетради, развернутыя ею по утру, чтобы учиться. Убравъ ихъ, она стала разбирать вещи въ туалетномъ ящик. Она аккуратно прибирала ихъ, какъ вдругъ ей попалась подъ руку какая-то вещь. Она поспшно схватила эту вещь, крпко прижала ее къ губамъ и зарыдала. Это были перчатки, забытыя у нея однажды Викторомъ и оставленныя ею на память. Она цловала и цловала ихъ, какъ будто передъ нею былъ самъ Викторъ. Наконецъ, она опомнилась и торопливо спрятала ихъ въ карманъ.

— Надо быть веселой… Пусть ничего не знаетъ,— проговорила она и быстро подошла къ умывальнику за драпировкой, раздлявшей комнату на дв половины.

Она умылась, причесалась, надла самое нарядное платье и подошла къ окну.

— Какая сегодня чудная погода Сухо, свтло!— вздохнула она.— Въ таке дни хочется жить, хочется быть счастливой!

Кто-то подъхалъ къ дому. Она прижалась лицомъ къ стеклу и кивнула головой. Это былъ Викторъ Валерьяновичъ. Онъ едва усплъ переступить порогъ, какъ она уже обнимала его.

— Какой ты свжй!— говорила она, цлуя его и прижимаясь лицомъ къ его лицу.— Щеки холодныя, розовыя…

— Погода отличная,— отвтилъ онъ:— свжо и сухо…

— Подемъ кататься!— обратилась она съ просьбой.

— Кататься?— удивился онъ.— Куда же?

— По Морской, по Невскому, на острова… куда хочешь!— отвтила она.— Мн сегодня хочется быть на воздух… не дома… Мн жить хочется…

Его удивило ея предложене. Они почти никогда не катались и только изрдка гуляли по боле отдаленнымъ отъ центра города улицамъ. Но Викторъ Валерьяновичъ не могъ отказать Даш въ ея невинной просьб. Онъ понималъ, что ей тяжело жить затворницей.— Я сейчасъ найму коляску,— сказалъ онъ.

— Нтъ, нтъ, не уходи!— почти испуганно остановила она его.— Пойдемъ вмст, наймемъ сами… Возьмемъ и Васю.

День былъ праздничный, и мальчикъ былъ не въ гимнази. Онъ съ утра ушелъ къ своему новому товарищу гимназисту, жившему въ одномъ дом съ семьею Лыткиныхъ. За Васей послали служанку.

Даша, когда явился братъ, велла ему поскоре одться, быстро надла шляпку и накинула тальму. Они вышли. Коляска была нанята. Вася взбирался уже на козлы, подсаживаемый однимъ изъ кучеровъ, стоявшихъ около нанятой коляски.

— Это хорошя лошади?— наивно спросила Даша, садясь въ коляску.

— Хорошя,— отвтилъ Викторъ съ улыбкой,— А что?

— Такъ… Значитъ мы быстро, быстро подемъ… точно понесемся отъ погони…

Она нервно засмялась и прижалась къ Баскакову.

— Куда прикажете?— спросилъ, обернувшись, кучеръ.

— Сперва по Невскому, потомъ по Морской,— сказала Даша.

— Но не лучше ли куда-нибудь въ другое мсто?— нершительно началъ Баскаковъ, не желавшй появляться съ Дашей на людныхъ улицахъ.

Онъ все попрежнему не хотлъ, чтобы его знакомые видли его съ ней до свадьбы.

— Нтъ, нтъ, по Невскому, по Морской, гд больше людей,— настойчиво сказала Даша.

Кучеръ подобралъ вожжи. Коляска понеслась.

— Что съ тобой, милая?— тихо спросилъ Викторъ Дашу.

— Капризъ, Викторъ!— засмялась она.— Хочу, чтобы люди вс, вс видли меня сегодня съ тобою… хоть разъ пусть видятъ съ тобой… Пусть говорятъ, что хотятъ… Потомъ подемъ на острова, тамъ еще все зелено… Да?.. Ахъ, Викторъ, я никогда не зжала такъ быстро… Какъ это хорошо… Воздухъ освжаетъ лицо…

— А оно у тебя сегодня особенно горитъ,— замтилъ Викторъ.— Ты здорова?

Онъ начиналъ безпокоиться. Ея оживлене было для него непривычно.

— Это отъ счастья, что я съ тобою ду, какъ жена съ мужемъ… Да вдь ты и есть мой мужъ! Не все ли равно, передъ людьми или только передъ Богомъ.

Они прохали по Невскому, свернули на Большую Морскую, потомъ мимо церкви Благовщеня выхали на Николаевскй мостъ и черезъ Васильевскй островъ прохали въ Петровскй паркъ.

— Какъ здсь все еще зелено!— проговорила Даша, любуясь паркомъ.

— Да, нынче прекрасная осень. Ты здсь бывала когда-нибудь?— спросилъ Баскаковъ.

— Нтъ, въ первый разъ, и Богъ-знаетъ, буду ли еще когда-нибудь.

Онъ посмотрлъ на нее вопросительно.

— Ты доволенъ, Вася?— спросила она дрожа.

— Отлично!— отвтилъ братъ, поворачиваясь къ ней лицомъ съ козелъ.— Онъ, знаешь, говорить, что онъ кого хочешь можетъ обогнать на этихъ лошадяхъ,— указалъ мальчикъ на кучера.

— Бдный ребенокъ!— прошептала Даша, отворачиваясь въ сторону, чтобы скрыть навернувшяся на глаза слезы.

Она сдлала усиле надъ собой и снова приняла веселый видъ.

— А гд же мы будемъ обдать?— спросила она у Баскакова.

— Домой подемъ,— отвтилъ онъ.

— Нтъ, нтъ, не хочу… Я сегодня не хочу быть дома…

Викторъ Валерьяновичъ нсколько затруднялся. Онъ не любилъ вообще ресторановъ и въ особенности загородныхъ.

— Все равно, я готова лучше не сть, только бы побыть подольше вдвоемъ съ тобою, далеко отъ всхъ нашихъ,— сказала она.

Они дохали до конца Елагина острова.

— Выйдемъ и пройдемся,— предложила она.

Мстность была совершенно пуста, народу не было вовсе.

Они вышли изъ коляски и пошли пшкомъ. Вася уже мчался впередъ къ отмели залива. Даша была какъ-то лихорадочно настроена: она то смялась, то длала грустныя замчаня, то болтала безъ умолку, то вдругъ умолкала. Но Викторъ Валерьяновичъ былъ крайне доволенъ. Онъ давно тяготился тмъ, что онъ не сметъ никуда вывезти свою Дашу. Онъ самъ никогда не предложилъ бы ей подобной поздки. Его вчно преслдовали разныя: ‘что скажутъ’, ‘что подумаютъ’. Но теперь, исполнивъ желане Даши, то-есть умывъ свои руки подобно Пилату, онъ былъ веселъ и счастливъ, какъ мальчикъ. Его нужно было наталкивать на всякое дло, самъ онъ не могъ придумать ничего. Они нагулялись, даже набгались, и снова сли въ экинажъ.

— Что-жъ, къ Доротту подемъ?— спросилъ Баскаковъ у Даши.

— Къ кому?— спросила она.

— Къ Доротту,— повторилъ Баскаковъ.

— Это кто-жъ такой?— удивилась Даша.

— Ресторанъ Доротта.

Она засмялась.

— А я думаю, какой-нибудь твой знакомый!— Нтъ, лучше подемъ къ теб. Вдь у тебя можно отобдать? Да?

— Конечно!

— Ну, и отлично! Я сегодня буду у тебя въ гостяхъ… у себя…

— Въ гостиницу Демутъ!— сказалъ Баскаковъ кучеру.

Они быстро помчались въ обратный путь.

— А знаешь ли, кто здсь живетъ?— спросилъ Баскаковъ, когда они прозжали по Каменному острову.

— Нтъ,— отвтила Даша.

— Муратовы.

— Она!— почти вскрикнула Даша и сдвинула брови.

Въ ея душ вдругъ поднялась впервые въ жизни непреодолимая, жгучая ненависть къ этой женщин, ненависть за то, что она подослала Христофорова, ненависть за то, что она оскорбила ее, Дашу, ненависть за то, что она хотла отнять Виктора у нея, у Даши. Даша вдругъ прижалась къ Виктору, откинувшись къ спинк коляски, и рзко сказала кучеру:

— Позжай шагомъ!

— Зачмъ это?— спросилъ Викторъ Валерьяновичъ.

— О, если бы она увидла меня теперь!— вмсто отвта сказала Даша, съ сверкнувшими глазами.— Она, богатая, важная, позавидовала бы мн… Я хотла бы… Ахъ, Викторъ, Викторъ, я готова была бы теперь идти въ ней, чтобы сказать, что я счастлива, счастлива…

Въ голос Даши слышался и гнвъ, и слезы, и горечь. Баскаковъ глядлъ на нее съ изумленемъ.

— Гнусная, низкая женщина!— съ страстною ненавистью проговорила она черезъ минуту съ выраженемъ презрня.

— Да, это правда, Даша, она жалка!— проговорилъ онъ.— Вотъ ея дача…

^:—А!.. Никого нтъ… Постой… вонъ кто-то… Нтъ, это кто-то изъ прислуги… Ахъ, вонъ Маша… ея горничная… Она узнаетъ меня, разскажетъ… пусть! пусть!..

Даша впилась глазами въ окна роскошной муратовско дачи. Она дорого бы дала, чтобы ее видла Муратова. Но ее радовало и то, что ее видла Маша. Черезъ минуту они снова мчались дальше. Наконецъ, коляска остановилась въ Большой Конюшенной, у гостиницы ‘Демутъ’. Викторъ Валерьяновичъ подъ руку съ Дашей и въ сопровождени Васи поднялся по лстниц въ свой номеръ.

Даша внимательно осматривала роскошно отдланное помщене. Здсь все для нея было ново.

— Какъ у тебя хорошо!— восхищалась Даша.— Я точно въ раю.

— Ну, и слава-Богу… а сть и въ раю нужно… Что-жъ мы спросимъ?— сказалъ Баскаковъ, смясь надъ ея восторгомъ.

— Все равно… Впрочемъ, нтъ, постой, я придумаю,— сказала она.— Я буду хозяйничать… Я вдь теперь у себя.

Она взяла карточку обда и начала выбирать блюда.

— Супъ крутапо, консоме, супъ принтаньеръ,— прочитала она и разсмялась.— Это что такое за супы?— обратилась она въ Баскакову.— Нтъ, выбирай ты. Я ничего не понимаю.

Баскаковъ улыбнулся и заказалъ обдъ. Лакей поклонился и вышелъ.

— Знаешь, мн теперь кажется, что мы далеко, далеко отъ Петербурга, отъ нашего дома, отъ всхъ знакомыхъ мн людей,— проговорила она.— Вотъ такъ бы быть всегда… Впрочемъ…

— Сегодня у насъ настоящй праздникъ,— сказалъ Вася.

— Теб весело, голубчикъ?— спросила сестра и горячо поцловала его.

— Да вдь и теб весело,— утвердительнымъ тономъ сказалъ онъ.

— Да, да, весело, весело!— проговорила она дрогнувшимъ голосомъ и обернулась къ окну.

Изъ ея глазъ брызнули слезы. Она украдкой отерла ихъ.

— И какъ теб пришло въ голову устроить сегодня пиръ?— смялся Баскаковъ, обнимая ее за талью.

— Такъ вдругъ захотлось не быть дома… быть только съ тобою и съ нимъ,— отвтила она.— Я бы до ночи не возвратилась домой…

— Въ театръ бы похать,— несмло проговорилъ Вася.— Наши гимназисты говорятъ, что въ театр хорошо представляютъ.

— О, да и ты кутить хочешь весь день!— засмялся Баскаковъ, потрепавъ по щек мальчугана.— А уроки?

— У меня уроки приготовлены,— бойко отвтилъ онъ.

— Въ самомъ дл, подемъ отсюда въ театръ,— сказала Даша.

— Но…— началъ Баскаковъ и понизилъ голосъ.— Тамъ могутъ насъ увидть знакомые…

— Пусть видятъ… Теперь мн все равно,— отвтила она.— Да и кто меня знаетъ?

— Теперь не знаютъ, но могутъ узнать посл, запомнивъ твое лицо.

— Когда еще узнаютъ! До тхъ поръ забудутъ.

— Твое лицо не легко забывается.

— Ну, да что думать о будущемъ… Я хочу пожить, повеселиться сегодня.

— Я готовъ хать, ты видишь, что сегодня я готовъ на все…

— Я тебя поцлую посл, безъ него, милый!— прошептала она, указывая на Васю.

Баскаковъ ласково улыбнулся ей.

— Но куда же мы подемъ? Сегодня оперный день. Разв въ русскую оперу?.. Вася, сходи за афишами… Выйди и спроси у кого-нибудь изъ лакеевъ.

Вася выбжалъ. Баскаковъ быстро обнялъ Дашу. Она засмялась.

— Какой ты хитрый!— проговорила она, горячо цлуя его.— Изъ театра ты задешь къ намъ?..

— Не поздно ли будетъ,— проговорилъ Баскаковъ.

— Нтъ, нтъ… ты мой мужъ… не все ли равно, когда ты прдешь ко мн, сколько пробудешь… Да, теперь хоть одинъ, одинъ день въ жизни ты былъ моимъ мужемъ… былъ со мною, не стсняясь, что скажутъ друге, какъ взглянутъ… хорошй мой… если бы всегда такъ жить, всмъ троимъ вмст… Ты любишь Васю?

— Онъ милый мальчуганъ,— отвтилъ Баскаковъ.

— Его не оставляй никогда, никогда,— страстно проговорила она.— Что бы ни случилось, береги его.

— Но что же можетъ случиться?— удивился онъ ея взволнованному тону.

Она опять быстро обвила его руками, поцловала и отвернулась, проговоривъ:

— Идутъ!

Онъ отошелъ отъ нея по направленю къ дверямъ, а она уже отирала опять брызнувшя изъ ея глазъ слезы. Ей самой становилось странно и страшно слдить, какъ у нея путались мысли, перескакивая отъ одного предмета къ другому. Она не могла ни о чемъ говорить послдовательно, связно. Ей то вспоминалось прошлое, то хотлось отдаться радости настоящаго, то являлась забота о будущемъ Васи, Виктора, матери. Она не думала, старалась не думать только о своемъ будущемъ. Оно было словно вычеркнуто ею. Но Баскаковъ ничего не замчалъ. Онъ былъ веселъ, какъ школьникъ, вырвавшйся на свободу. Вася и онъ просматривали уже афиши. Въ Маринскомъ театр давался ‘Робертъ’.

— Хочешь послушать ‘Роберта’, Даша?— спросилъ Баскаковъ.

— Хорошо, хорошо!.. мн все равно… я ничего не видла, не слыхала,— отвтила она, подходя въ Баскакову и брату.

— А ты опять плакала?— съ удивленемъ спросилъ Вася, взглянувъ на нее и замтивъ, что у нея покраснли вки.

— Съ чего это ты взялъ!— отвтила она, немного смутившись.

— У тебя глаза красные.

Баскаковъ тоже обратилъ внимане на ея глаза. Она засмялась и подошла къ зеркалу.

— Это, врно, отъ втра раскраснлись глаза!— сказала она.— О чемъ мн сегодня плакать?..

Въ комнату вошли два лакея и стали устанавливать приборы къ обду. Черезъ пять минутъ Баскаковъ, Вася и Даша уже сидли за столомъ. Вася болталъ безъ умолку и очень ловко передразнивалъ татарина-лакея, который сказалъ ему:

— Вотъ афыши!

Веселый смхъ и болтовня не умолкали во все время обда. Когда Викторъ Валерьяновичъ взглянулъ на часы, ему пришлось напомнить, что пора хать въ театръ.

— Ты задешь домой переодться?— спросилъ онъ Дашу.

— Зачмъ же?— сказала она.— Вдь въ чертомъ плать можно?

— Разумется… ты такъ хороша въ немъ сегодня,— тихо шепнулъ онъ ей.

Они поспшно собрались въ путь. Въ касс Маринскаго театра уже не было никакихъ билетовъ, кром двухъ ложъ бель-этажа. Баскаковъ взялъ одну изъ нихъ. Вс трое поднялись по лстниц и вошли въ ложу.

Театръ былъ еще почти пустъ, и Дашу поразили его размры, его красота, тысячи газовыхъ огоньковъ, хрустальныя украшеня люстры, количество ложъ и креселъ. Вася былъ удивленъ еще боле и какъ-то присмирлъ, точно его испугала и смутила эта роскошь.

— Присядемъ покуда здсь на диван,— сказалъ Баскаковъ Даш.

Они услись въ глубин ложи на маленькй голубой диванчикъ.

— Я никакъ не думала, что тутъ такъ хорошо,— сказала Даша.— Какъ весело жить тому, кто богатъ…

— Но неужели же ты и въ дтств никогда не бывала въ театр?— спросилъ Баскаковъ.

— Съ кмъ же?.. Мать и отецъ и сами никогда не ходили въ театръ, когда у нихъ были средства. Они только въ балаганы возили меня, да и то я помню смутно… Когда же обднли, то было не до театровъ… Впрочемъ, можетъ-быть, и лучше такъ… Все это, должно-быть, привязываетъ къ жизни…

— Это-то и хорошо!— сказалъ Баскаковъ.

— Богъ знаетъ… иные, можетъ-быть, только изъ-за того, что они слишкомъ привязаны къ жизни, ршаются на все, чтобы только жить… А знаешь ли, я, когда мы были бдны, могла бы совершенно спокойно умереть… меня только участь Васи пугала. Теперь вотъ мн трудне умереть… Мн я тебя, и Васю… и… и жизни жаль… Какъ вспомню, что я могла бы долго, долго еще сидть вотъ такъ возл тебя, спокойно, безъ заботы, безъ тревогъ… и станетъ жаль жизни.

Баскаковъ смотрлъ на нее съ удивленемъ: она говорила тихо, спокойно, точно въ полусн.

— Даша, я тебя не понимаю, что за мысли пришли теб въ голову?— почти испуганно проговорилъ онъ.

— А?— очнулась она и съ усилемъ улыбнулась, проводя рукой по лбу.— Я сама не знаю, что это мн пришло въ голову… Я, врно, немного устала… Это пройдетъ…

Въ эту минуту началась увертюра.

— Пойдемъ,— сказалъ Баскаковъ и подошелъ съ Дашей къ барьеру ложи.

Театръ былъ уже полонъ. Когда Даша и Баскаковъ появились у барьера ложи, на нихъ устремилось нсколько биноклей. Даша обвела глазами ложи. Ее поразила эта пестрая масса народа. Баскаковъ слдилъ за нею и, видимо, былъ счастливъ. Его любимица была поразительно прекрасна. Черное шелковое платье ловко охватывало ея стройный станъ. Ея точно сгофрированные отъ корней, свтлые волосы были причесаны просто и падали сзади двумя тяжелыми косами. Ея темно-срые глаза, оттненные длинными, густыми рсницами, смотрли пристально на сцену и отражали вс ея душевныя движеня. Викторъ Валерьяновичъ восхищался ею и больше смотрлъ на нее, чмъ на сцену. Опера произвела на Дашу сильное впечатлне. Ее сразу поразилъ и испугалъ демоническй образъ Бертрама. Ей было какъ-то жутко за Алису, когда ее спрашивалъ Робертъ: ‘отчего она поблднла и вся дрожитъ’, когда онъ назвалъ Бертрама ‘добрымъ другомъ и врнымъ товарищемъ’. Сцена у креста, адская музыка цпей, знаменитое ‘Сжалься’,— все это заставляло Дашу вздрагивать, а мрачная сцена на кладбищ обдала ее холодомъ.

— Неужели вс оперы такъ страшны?— спросила она Баскакова.— Это на нервы дйствуетъ. Я, кажется, не буду спать всю ночь…

— Конецъ оперы успокоитъ тебя,— замтилъ Викторъ.— Тамъ есть и примиренье.

Дйствительно, хоръ странниковъ, звуки церковной музыки, спасене Роберта — все это подйствовало успокоительно на Дашу, хотя въ ея воображени все еще рисовалась сцена на кладбищ.

— Ну, вотъ и прошелъ этотъ день,— сказала она, когда замерли послдне звуки музыки и пнья.— Теперь подемъ домой.

Она тяжело вздохнула. Если бы она могла, она теперь вовсе не возвращалась бы домой. Баскаковъ похалъ ее провожать. Они вошли въ квартиру Лыткиныхъ и прошли въ комнату Даши. Она велла подать чаю въ свою комнату. Баскаковъ, она и Вася пили чай вмст, втроемъ. Наконецъ, чай былъ допитъ и убранъ.

— Теб пора спать, Вася! Завтра рано надо въ гимназю,— сказала Даша.

Она горячо обняла брата.

— Поблагодари Виктора Валерьяновича!— проговорила она, цлуя его.— Помни, другъ мой, что онъ, и только онъ будетъ всегда твоимъ покровителемъ… Не забывай меня…

Она еще и еще поцловала мальчугана, едва сдерживая слезы, душившя теперь ея грудь. Вася простился и вышелъ. Онъ спалъ въ комнат отца и матери. Баскаковъ и Даша остались одни.

— Ты, милая, такъ избаловала меня за сегодняшнй день, что мн тяжело подняться, чтобы ухать домой,— сказалъ Баскаковъ, цлуя ея руки.

— Разв ты не дома?— спросила она.

Онъ взглянулъ въ ея глаза и снова припалъ къ ея рук губами.

Рано утромъ Баскаковъ, счастливый и сяющй, узжалъ на желзную дорогу. Онъ узжалъ на пять дней. Прощаясь съ нимъ. Даша не могла удержаться отъ слезъ.

— Что съ тобой, милая?— шепталъ онъ ей.

— Не забывай меня… Благодарю тебя за все, за все… Помни, всегда помни, что мы были счастливы,— говорила она сквозь слезы.

— Родная, я, право, боюсь… Не больна ли ты?— встревоженно говорилъ онъ.

— Нтъ!.. нтъ… Но я хочу, чтобы съ сегодняшняго дня ты называлъ меня своею женою… Вдь мы мужъ и жена передъ Богомъ? Да?..

Она обняла его еще разъ и быстро проговорила:

— Ну, позжай…

— Ради Бога, напиши, если ты хотя немного почувствуешь себя нездоровой,— произнесъ онъ.

— Не безпокойся!.. не безпокойся!..

Онъ ушелъ. Онъ не понималъ, что длалось съ ней.

— Ну, теперь я одна… одна въ этой могил,— проговорила она, опустивъ голову.

Въ ея голов опять мелькнула мысль: ‘теперь можно умереть’. Умереть, когда можно бы быть счастливой, когда хочется жить! ‘И зачмъ я не покончила съ собою вчера, до его прихода?— думала она.— Мн было бы легче… А то посл этого счастливаго дня… Но что же я?.. Вдь еще можно поговорить съ отцомъ’. Она думала какъ-то отрывочно, лихорадочно, спутанно. Она вошла въ комнату матери.

— А гд отецъ?— спросила она.

— Ушелъ, ушелъ, маточка,— произнесла старуха,

— Не знаете, куда?

— Не говорилъ, родная, не говорилъ…

Даша опять подумала, что онъ и никогда не говорить, куда уходитъ.

‘Ну, а если онъ пошелъ къ дду Виктора, въ судъ?— опять мелькнуло въ ея голов. Ей стало страшно, жутко. Нтъ, такъ жить нельзя: вчно мучиться страхомъ, вчно бояться позора,— лучше умереть!’ Она прошла въ свою комнату, начала что-то прибирать, пересматривать и вдругъ вспомнила о чемъ-то: ‘Но такъ умереть нельзя… Надо написать письмо… Виктору надо написать’…

Она сла, взяла перо, бумагу и зарыдала:

‘Нтъ, нтъ… я не могу… не могу ему писать’

Она въ волнени заходила по комнат.

‘Не пришелъ ли отецъ?’

Она вышла, спросила у кухарки. Отецъ еще не возвращался.

‘Можетъ-быть, теперь онъ у старика графа, и графъ съ презрнемъ выслушиваетъ его жалобу… Графъ честенъ… Ему надо написать… Да, да… онъ любитъ Виктора… Онъ его утшитъ…’

Она опять сла къ столу и начала писать. Ея руки дрожали, какъ въ лихорадк.

‘Милостивый государь,
‘Графъ Иванъ Викторовичъ

‘Не удивляйтесь, что я ршилась писать къ Вамъ, зная Васъ только по слухамъ. Это мое первое и послднее письмо къ Вамъ. Когда Вы его получите, меня уже не будетъ въ живыхъ. Я должна Вамъ объяснить причину моей смерти, чтобы на меня не клеветали посл моей смерти. Я не хочу, чтобы обо мн думали дурно и тогда, когда я уже не услышу людскихъ толковъ. Мн хочется быть чистой въ глазахъ того, кого я любила. Я любила Вашего внука Виктора Валерьяновича. Вы это знаете. Вы знаете также, что онъ хотлъ жениться на мн. Я знала, что это навсегда разлучитъ его съ Вами, съ Вашимъ кругомъ, что это испортитъ его карьеру. Этого было довольно, чтобы я дала себ слово никогда, никогда не выходить за него замужъ. Я не говорила этого ему, чтобы не огорчать его, чтобы не вызвать его возраженй. Я надялась, что онъ будетъ счастливъ моею любовью и безъ женитьбы,— и этого было съ меня довольно. О себ я не думала,— не думала потому, что уже давно потеряла надежду на полное спокойстве и счасте. Я радовалась только возможности хоть два-три года быть любимою тмъ, кто сталъ мн дороже жизни. Этого мн было довольно. Но случилось не такъ. Кто-то изъ близкихъ Виктору людей подослалъ ко мн жениха. Сначала я не поняла, почему сватается за меня, за падшую двушку, этотъ господинъ, но мой отецъ объяснилъ мн все. Я поняла, что кто-то изъ Вашей семьи хочетъ отдлаться отъ меня, хочетъ, чтобы я, выйдя замужъ за другого, лишилась возможности въ будущемъ быть женою Виктора. Я не обвиняю, не проклинаю, графъ, придумавшаго эту интригу человка, но скажите ему, если Вы его знаете, что онъ безсердечно и тупо убилъ меня, не зная меня, не видавъ меня, не переговоривъ со мною. Онъ думалъ, что если я нищая, если я вышла не изъ высшаго круга, то я способна на все: на продажу себя за деньги, на бракъ съ нелюбимымъ человкомъ, на связь съ любимымъ лицомъ во время брака съ другимъ человкомъ. Но этотъ человкъ, ршившйся такъ холодно оскорбить мою честь, дйствовалъ въ то же время какъ-то по-дтски наивно. Онъ считалъ меня двушкою, способною на всякую низость, и подсылалъ мн жениха. Но вдь мн было бы выгодне просто жаловаться на Виктора въ судъ. Вдь для избжаня скандала даже Вы сами, графъ, предложили бы мн большую сумму денегъ. Вдь Вы не захотли бы, чтобы имя какой-то Лыткиной становилось рядомъ съ именемъ графовъ Баскаковыхъ. Это все разъяснилъ мн мой отецъ. Но, разъясняя мн все это, онъ въ то же время замтилъ, что если начинаютъ интриговать противъ насъ, то и намъ нужно принять свои мры. Онъ ршился идти сначала къ Вамъ, а потомъ въ судъ, чтобы требовать награды за мою любовь. Это ршене отца открыло мн глаза, показало мн, что я должна длать: я испугалась, что Вы подумаете, что интрига затяна съ моего соглася, и перестанете считать меня честною двушкою, а я уже уважала Васъ, считала за честнаго человка, мнне котораго мн было дорого, потому что Васъ любилъ и уважалъ любимый мною человкъ. Я молила отца не предпринимать ничего, но онъ говорилъ одно и то же: интригуютъ противъ насъ — будемъ интриговать и мы. Что же мн было длать? Идти къ Вамъ и объяснить Вамъ все? Но разв вы поврили бы мн? Разв Вы перестали бы бояться, что я когда-нибудь выйду замужъ за Виктора? Разв, наконецъ, перестали бы интриговать противъ меня т, кому казалось это необходимымъ? Въ то же время, понимая впередъ безплодность объясненй съ Вами, я знала безплодность объясненй съ отцомъ. Мн оставалось умереть или ждать той минуты, когда мой отецъ опозоритъ меня передъ Вами и Вашего внука передъ судомъ. Я выбрала первое. Почему я такъ поступаю,— это пойметъ каждая честная женщина: умереть гораздо легче, чмъ пасть во мнни любимаго человка и дождаться того, чтобы его окружающе сказали ему: вотъ какова та, которую ты любишь! Я могла бы оправдаться, скажете Вы. но кто бы мн поврилъ? Онъ, а не Вы, не т люди, которые мшали меня съ грязью, не зная меня. Они, бросая грязью въ меня, бросали бы ею и въ него. Правда, я могла сказать одно слово, и онъ женился бы на мн и устранилъ бы все разразившееся надо мною горе. Но это слово я сказала бы не иначе, какъ посл Вашего соглася, я вчно мучилась бы страхомъ, что Викторъ упрекнетъ меня хоть взглядомъ, хоть намекомъ за то, что я испортила его жизнь. Этотъ упрекъ былъ бы для меня страшне позора, страшне смерти. Извините, что я пишу Вамъ все это. Я знаю, что Вамъ нтъ никакого дла до меня, до моихъ чувствъ, до моихъ мученй. Но я хочу, я требую, графъ, отъ Васъ, чтобы Вы оправдали меня передъ Викторомъ, чтобы Вы объяснили ему все, чтобы Вы спасли его отъ отчаяня. Утшьте его тмъ, что онъ сдлалъ меня счастливою хотя подъ конецъ моей жизни. Утшьте его тмъ, что я любила его, и только его одного, чистою, святою, безкорыстною любовью. Утшьте его тмъ, что я умерла спокойно, что не онъ былъ виновникомъ моей смерти, что она была неизбжною, необходимою… Боже мой, что я говорю! Вы его любите, Вы найдете сами въ своемъ сердц слова утшеня. Я у васъ не прошу ничего, мн ничего не надо, но у меня есть братъ,— спасите его, воспитайте его, объясните когда-нибудь и ему, почему умерла я. Вы вдь лучше, чмъ кто-нибудь другой, можете объяснить все. Моимъ роднымъ не говорите, что я умерла. Пусть считаютъ меня живою. Пусть не винятъ Васъ…’

Даша писала торопливо, лихорадочно, не замчая, что слезы падаютъ на бумагу. Ей казалось, что передъ нею стоить самъ графъ, и что она говорить съ нимъ. Если бы кто-нибудь былъ въ ея комнат, то онъ могъ бы узнать содержане ея письма, она думала вслухъ. Она не перечитывала написаннаго, не задумывалась надъ выраженями. Наконецъ, письмо было кончено. Она торопливо сложила его, сунула въ конвертъ и запечатала послднй. Потомъ она спрятала его въ карманъ, отерла слезы, начала рыться въ комод, достала вс бывшя у нея деньги и пошла къ матери.

— Мама, вотъ деньги,— сказала она.

— Дашенька, на что же это ты даешь мн?— спросила старуха въ недоумни.

— Такъ, такъ, возьмите… Я, можетъ-быть, уду… Мн тяжело здсь жить… Не плачьте обо мн…

Она бросилась на шею матери и зарыдала.

— Куда же, голубушка, куда ты?— воскликнула старуха, моргая глазами.

— Молчите… молчите… Я уйду въ монастырь… Я не хочу, чтобы отецъ зналъ… Берегите Васю… Жить вамъ будетъ чмъ… Викторъ, старикъ Баскаковъ помогутъ…

— Да полно, полно, родная… Господи, Владычица Пресвятая…— стонала старуха, смотря растерянными взглядами кругомъ.— Что же это… за что…

— Не плачьте… Что же тутъ такого… Въ монастыр буду… молиться буду… за васъ, за всхъ… грхи замолю…

— Да ты куда, скажи, куда?

— Нтъ, нтъ, никто не долженъ знать…

Даша еще разъ обняла оторопвшую, почти обезумвшую мать и вышла въ свою комнату.

Въ эту минуту воротился Лыткинъ.

‘Отецъ пришелъ!— мелькнуло въ голов Даши.— Попробовать еще разъ… броситься къ ногамъ… упросить…’

Она протворила дверь въ комнату матери. Лыткинъ сидлъ у стола, положивъ голову на столъ. Онъ былъ пьянъ. Даша вздрогнула и махнула рукой.

‘Нтъ, его просить нечего! Онъ пообщаетъ что угодно и обманетъ!’

Она вернулась въ свою комнату и услышала плачъ въ гостиной. Это плакала ея мать. Она поблднла. Потомъ она услышала, что дверь въ гостиную отворилась, и тамъ раздался громкй голосъ.

— А, вотъ ты гд!

Это былъ голосъ Марьи Егоровны Коптяевой.

— А вдь я-то, я-то какова!— кричала съ порога Марья Егоровна.— Поставила на своемъ… Вчера высватала моему-то купцу такую, такую швейку, что онъ полтысьчи въ долгъ дастъ… Ей-Богу… Вотъ ужъ правда: голенькй ‘охъ’, а за голенькимъ Богъ! Ну, ужъ и двка, нашей Дашк не уступитъ… Да ты-то что хнычешь? А?

— Охъ горе у меня, горе,— застонала Катерина Ивановна, совершенно растерявшаяся, не умвшая ничего сообразить.

— Знаю, знаю!.. Братъ въ судъ хочетъ идти… Дашка артачится… Ничего, перемелется рожь — мука будетъ!.. Это ей съ непривычки, такъ и трудно, а стерпится — слюбится… заживетъ барыней…

— Охъ, не заживетъ она, не заживетъ!— стонала старуха, качая головой.

— Полно, точно о покойниц убиваешься… А я, знаешь, и вывску заказала… Чернымъ полемъ велла пустить, а на черномъ-то блыми литерами вывести ‘Гласная касса ссудъ’… Разршене общали… Оно, знаешь, блое-то на черномъ въ глаза бросается… Фамилью-то тоже велла прописать… все уваженя будетъ больше…

Даша торопливо одвалась, съ разсяннымъ взглядомъ хватаясь за вещи.

‘Въ Неву… теченемъ унесетъ… никто и не узнаетъ… Ночью брошусь… Мать будетъ думать, что въ монастыр… Викторъ… О, Господи, еще бы разъ, на минуту, на одну минуту взглянуть на него’…

— Сейчасъ Муратиху видла,— слышался голосъ Марьи Егоровны.— Ахъ, безстыжая, безстыжая… По Невскому-то со своимъ содержателемъ катитъ… Лежитъ это въ коляск, вся въ бархат, а на носу пенсе, очки, знаешь, модныя… И съ чего это?.. Прежде глазами не жаловалась… И вдругъ… А онъ-то,— рожа-то, рожа-то какая, улыбается во весь ротъ, во весь ротъ…

‘Пойду снесу письмо… потомъ проду на Елагинъ… Тамъ, гд вчера гуляли… а ночью на Строгоновскй мостъ…— мелькало въ голов Даши.— Говорятъ, не тяжело, разомъ захлебнешься… холодомъ только обхватитъ… Если бы тла не нашли… никогда, никогда не нашли бы… точно меня и не было…’ ‘А что, если у меня подъ сердцемъ…’

Она болзненно схватилась за грудь.

‘Нтъ, нтъ… не можетъ быть… Да онъ и проститъ меня… у меня исхода другого нтъ… Я не виновата, что я такая…’

Она стала надвать шляпку.

— Да она броситъ его, броситъ его, жида-то,— тараторила Марья Егоровна.— У нея ужъ на примт есть… Позадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить… и вдь какъ живетъ, какъ живетъ: все золото, да бархатъ, графы, да князья здятъ… Вчерась даже въ газетахъ пропечатано было: ‘Наша извстная…’ Ахъ, какъ это сказано было, дай Богъ памяти… нынче слова-то пошли мудреныя, языкъ ломаютъ только… И съ чего это?.. Да, да… ‘наша извстная филантропка Аделаида Александровна Муратова пожертвовала въ ‘Общество первой помощи’ тысячу рублей для помощи падшимъ женщинамъ’… И какя это такя женщины?.. Христосъ ихъ разберетъ нынче… А ужъ молодецъ баба, теперь только и говорятъ, что о ней… Въ кухни какя-то тоже пожертвовала, и все это пропечатано… Говорятъ, имъ обдъ давали, такъ таке тузы тамъ были да ее-то, Муратиху-то, благодарили, что ахъ! А давно ли сама, подлая, насъ, нищихъ, надувала? А?

Даша вышла изъ своей комнаты.

— Охъ, кто это тамъ?— воскликнула Катерина Ивановна, услыхавъ, что въ передней хлопнула дверь.

— Ну, скажутъ, если кто чужой!— отвтила Марья Егоровна, махнувъ рукой.— Марья-то Петровна теперь такъ и лебезитъ около Муратихи-то: жидъ-то Муратихинъ общалъ еще на какой-то прютъ жертву сдлать. Извстно, въ мутной вод каждый рыбу удитъ…

— Настасья, Настасья,— позвала Катерина Ивановна кухарку.

Настасья вошла.

— Кто это тамъ?

— Никого нтъ,— отвтила она.

— Да двери-то зачмъ отворяла?

— Барышня ушли.

— Охъ, родные, голубчики мои, бгите за ней!.. Ушла… навсегда ушла,— заметалась Катерина Ивановна.— Что я-то буду длать, голову-то куда склоню?.. Ни мыслей, ни понятевъ у меня… такъ, пустота одна…

— Да чего ты убиваешься?— разсердилась Марья Егоровна.— Ну, пошла гулять, воротится… Эка невидаль!..

— Охъ, нтъ, охъ, чуетъ мое сердце!— стонала Катерина Ивановна, припавъ головой къ столу.

— Э, полно! Не объ чемъ плакать, такъ горе придумываешь… А у мужа-то, у Муратихина мужа-то, у Аркадя-то Павлыча, французенка… плюгавая такая, поджарая, носище крючкомъ, какъ у птицы, а только пню обучена и по-французскому уметъ, ну и промышляетъ… Что-жъ, извстно, каждому жрать хочется… И что за жизнь у нихъ идетъ, вотъ ужъ подлинно безпечальное житье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Даша исчезла съ лица земли безслдно, какъ исчезаютъ и наши свтлые, и наши тяжелые сны.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕподъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ.

ХЛБА И ЗРЛИЩЪРОМАНЪ.

Читайте также:

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ХЛБА И ЗРЛИЩЪ
РОМАНЪ.