Петр Краснов
Петр Краснов
Хильда
Хильда
I
I
II
II
III
III
1899 г.
—————————————————-
Хильда, Краснов Петр Николаевич, Год: 1900
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Все в обстановке Хильдерики Теодоровны было странно и необыкновенно. Тяжелая портьера со шнурками и гирьками совершенно затягивала окно и не пропускала внутрь ни света фонарей, ни шума и суеты улицы.
В комнате всегда было душно, пахло особенными духами, чем-то экзотическим. И пуфы в виде громадных трилистников и японские божки на маленьких кронштейнах, со свирепыми рожами, смотревшие на ковры причудливого рисунка, и маленькая фарфоровая Адамова голова, со вставленным в нее электрическим фонарем, свешивавшаяся, с потолка, и странные рисунки небывалых растений цвета крови, наконец, сама Хильдерика, или, как ее все звали, Хильда, темная брюнетка с огромными глазами, со спутавшимися на лбу кудрями, была так странна, так заманчиво прелестна, что немудрено, что молодежь вертелась подле нее, как мотыльки вокруг огня, обжигалась, падала и с обожженными крыльями все-таки ползла на пламя.
И все подпоручики, студенты, юнкера. Им нравилось сидеть в ее капище, у спущенной занавеси окна, и думать, что за окном не Троицкая улица и дровяной двор с банями и тусклым освещением, а мир теней, шороха и вздохов. И странно: веселая, здоровая, бодрая и умная Хильда Этинген напускала на себя болезненную томность, вливала атропин в свои чудные глаза, и не говорила, а изрекала какие-то таинственные слова. Ей это нравилось: ей, взбалмошной вдове богатого человека, это давало внутреннее содержание, держало на дистанции молодежь, которая не чаяла души в ней и боялась прикоснуться.
Эта любовь к таинственному иногда разжигала ее самое и она хохотала нервным хохотом, заставляя бледнеть самых храбрых и сильнее биться влюбленные сердца.
Но были люди, которые разгадали фальшь ее поведения, которые сняли напускное с ее души и полюбили ее беззаветно.
Таким был поручик Зверев, молодой веселый человек, самый страстный обожатель Хильды. Он приходил к ней один, когда ‘ее идолопоклонников’ не было, угрюмо садился на софу, ворчал на темный цвет обоев и драпировки, на то, что ему душно, а потом, когда природная доброта и веселость брали свое — он шутил и смеялся.
— Хильда, — сказал он ей накануне Сочельника, касаясь ее руки, — Хильда когда вы бросите весь этот вздор? Зачем портить чудные глаза атропином, зачем эти темные цвета, зачем смущать молодежь? Ведь я знаю, у вас есть другие комнаты, вы ведете немного замкнутую, но иную жизнь.
Хильда улыбалась, и ясные, крупные ее зубы сверкали, как перламутр.
— Я такая, Дмитрий Петрович… В тот день, когда я родилась, завывал ветер в высокой трубе дома Тронгеймского пастора…
— И слышен был топот рыцарей, стремившихся в Валгаллу… знаю, знаю, Хильда, — вы сами верите этому вздору… Ну отчего вы не сознаетесь, что вы родились в Восьмой Рождественской улице, в сумрачный, но отнюдь не таинственный ноябрьский день, и не тени рыцарей стремились в Валгаллу, а чухонки со сливками ехали с Лахты!..
— Проза, проза, проза! — качая головой, как китайский божок, проговорила Хильда. — О, люди! Когда поймут они, что тело — лишь негодный мешок, который надо кинуть, и жить душой, стремясь в бесконечную высь!..
— Хильда! Глупости вы говорите! Хильда, изрекайте это вашим мальчикам, у которых нет ничего, кроме пустого обожания, но не говорите этого мне. Я ведь ваш старый друг, я знал вас, когда вы были здоровы, бодры, веселы, что с вами Хильда?!
— Вы любите меня? — спросила Хильда, глядя ему в глаза.
— О Боже мой, Хильда! Я уже два раза просил вашей руки, и вот у ног ваших прошу третий…
— Придите завтра, в полночь, в Сочельник и, едва часы кончат бить двенадцать, — я скажу вам — да!..
Зверев был смущен.
— Хильда, зачем этот мистицизм! Вы знаете, я не люблю его. Скажите сегодня…
— Завтра в полночь.
— Но Хильда… Послезавтра…
Глаза Хильды смеялись.
— Хильда, вы знаете, я завтра заступаю в караул, сменить меня некому. Пост далекий, туда под Рождество никто не захочет идти. Хильда, согласитесь… Если я заболею, я подведу товарищей… Да и поздно. Пароль уже отдан.
— Он у вас?
— У меня.
— Покажите…
— Но, Хильда, это секрет.
— От будущей жены?
Зверев побледнел. Мучительная мысль бродила по его лицу. В сущности, что произойдет если он ей скажет пароль, или пропуск. Караул существенного значения не имеет: ни денег, ни арестантов… И потом, что может сделать Хильда?.. Ничего.
— Извольте. — Он подал ей синенький конверт.
— Пароль — Харьков, отзыв — св. Харлампий, пропуск — хомутик, — прочла Хильда.
— Как странно — на мою букву, — задумчиво проговорила она. — Да, я вижу, вы не можете быть у меня. А это жаль. У меня будет елка, будет вся ваша полковая молодежь, будет весело, и, Дмитрий Петрович, — вдруг задушевным голосом договорила Хильда, — я уверяю вас — завтра я буду вашей невестой, и… и переменюсь…
Зверев поник головой. Смениться… уехать… покинуть пост… поступить на авось?!. Пускай судят потом, но, что же делать?! Я люблю, люблю эту женщину в черном платье, с черными глазами, с этими губами… Долг… Присяга… Пример солдатам!..
— Дмитрий Петрович, — проговорила Хильда, и вдруг положила свою руку на его руку, — Дмитрий Петрович я явлюсь к вам завтра в полночь и скажу вам, как я люблю вас…
— У вас гости, Хильда… И это так далеко… За городом, пятнадцать верст…
— Дмитрий Петрович, вы не боитесь призраков?
— Я не верю в них, Хильда.
— А, если бы мой призрак явился завтра вам, вы, Дмитрий Петрович, поверили бы что я… ну не совсем обыкновенный человек?
— Глупости, Хильда! — строго сказал Зверев. — Мне больно, Хильда, и, право, не до шуток.
— Как хотите… Но я заставлю вас поверить!
И она откинулась вглубь софы, на темную подушку, испещренную таинственными знаками. Молчание воцарилось в комнате, Хильда была бледна и нервно дышала. Дмитрий Петрович ходил взад и вперед.
— Это невозможно, Хильда! Не может это дольше так продолжаться. Я прошу, я умоляю дать ответ… Я вас люблю, Хильда, со всеми вашими странностями… Я жду…
— Завтра в полночь, — чуть слышно произнесла Хильда.
— После караула, в первый день праздника, Хильда, я буду у вас.
Она не отвечала.
Дмитрий Петрович долго смотрел на нее… Это упрямство ему было не под силу, он вышел из комнаты…
Едва только стук запираемой двери достиг до слуха Хильды, как она вся преобразилась Что-то кошачье, веселое и игривое сверкнуло в ее глазах и, вскочив с софы, она позвонила.
Вошла горничная.
— Маша, — сказала Хильда, — позови Ивана, я напишу письмо, пусть отнесет к подпоручику Ненашеву. И чтобы нашел мне обойщиков, которые согласились бы работать все утро первого праздника, а теперь давайте одеваться и прикажите лошадей…
…Я выхожу замуж, Маша!..
— Ваше высокоблагородие, метель окончательно поднялась, не прикажете ли смену часовых через час делать? — просовываясь половиной своего мощного корпуса в офицерскую комнату гауптвахты, произнес караульный унтер-офицер Дорошев.
Зверев сидел с ногами на громадном кожаном диване и чуть дремал.
— А мороз?
— Мороз лютеет, ваше высокоблагородие, так что люди даже жалятся, холодно им стоять, особливо на угловом посту.
— Ладно, сменяй через час.
— Вам докладать, ваше высокоблагородие? — понизив голос, почтительно спросил Дорошев.
— Нет… Если что будет, скажешь. Что, сильная метель?
— Света не видно. Ништо. Беда, если кто в поле.
— Да задувает…
— Могу идти, ваше высокоблагородие?
— Ступай.
Мощная фигура скрылась, дверь на блоке жалобно скрипнула и в комнате стало тихо.
Эта большая комната, переделанная из бывшей общей арестантской, была уныла в ночные часы. Черный стол, два табурета и громадный старый кожаный диван, — вот вся ее мебель. Сбоку дверь к караульным, в глубине дверь на улицу. Там совсем темно. Окно запорошено снегом, в углу печка с дотлевшими угольями и маленькое окошко с решеткой. Ветер воет и стучит вьюшками, голые деревья шумят и качаются, со стоном склоняясь под порывами бури.
В офицерской комнате жарко, тихо, скучно и клонит ко сну. Книга брошена на стол, голова плотнее прижимается к спинке дивана к дрема охватывает усталое тело.
Как будто глухо звякнул колокол на платформе у часового… Нет. Это только так показалось.
Теперь у Хильды гости. Она шутит, смеется над ним. Елка горит яркими блестящими огнями и она не думает о нем. За окном сурово воет вьюга, стучит дверью и будто силится открыть ее.
Зверев поднял упавшую на грудь голову и приоткрыл слипавшиеся глаза.
Дверь медленно отворялась, оттягивая тяжелый блок. Ветер уже ясно сквозил и врывался в комнату и пламя лампы трепетало.
— Кто там? — крикнул Зверев. — Ты Дорошев?
Дверь открылась и сейчас же закрылась, пропустив в комнату длинную, стройную фигуру запорошенную снегом. В ту же минуту большие деревянные часы, висевшие на стене начали медленно бить двенадцать.
В сумраке большой комнаты у самой двери неясным силуэтом рисовалась мутная неопределенная фигура. Она колебалась на фоне обитой черной клеенкой двери, и трудно было определить есть она наяву, или только грезится… Вот стала яснее, больше попала в полосу света от лампы, показались знакомые большие черные глаза, точно сияющие из далекого пространства. Глухой грудной голос донесся оттуда медленно и четко выговаривая каждое слово.
— Я пришла… как обещала… в снежную метель… вихрь предков моих принес меня, презирая пространство… Теперь веришь?.. Я пришла потому, что душа моя жаждет тебя и знает, что ты прийти не можешь… Твой долг тебе мешает… Твой долг… Ты не изменить службе, ты не изменить и своей Хильде… Люби ее… Я повелеваю… Я… В далекой Норвегии мои предки сказали мне, что ты моя судьба… И я пришла к тебе… Сама… Помни… Верь… Люби… трепещи и благоговей… До завтра… завтра… завтра…
Голос замирал, фигура точно таяла, вдруг резко распахнулась дверь, влетел порыв ледяного ветра и задул лампу. Все погрузилось в мрак, призрак быстро приблизился к Звереву и ледяная рука коснулась его руки, Зверев хотел схватить руку, но рука его скользнула по краям барашковой шапки, лежавшей на столе.
— Хильда! — крикнул он, наконец, — и сам испугался своего голоса, так он был слаб и так несмел…
Никто не отозвался.
— Хильда! — крикнул он еще раз. — ‘Хильда!’ — повторило эхо в углу комнаты и отдалось от печки и будто тяжкий вздох раздался в комнате.
— Нет, нет это невозможно, я сплю, это мне снится. — Он хотел ущипнуть себя за руку, за ту руку, которой она коснулась. Она была влажна до сих пор и знакомый запах ириса, ее запах, долетел до него…
— Нет! Это наяву!
— Хильда, — крикнул он смелее.
За дверьми раздались чьи-то твердые шаги, Дорошев сердито крякнул за дверью и приоткрыл ее. Яркий свет полосой ворвался в темную комнату и вместе с ним исчез весь ужас только что происшедшего.
Очевидно — это был сон.
— Чего извольте? — мрачно спросил унтер-офицер.
— Зажги лампу, — не видишь, погасла. Должно быть, керосину мало.
— Нет, оно керосину в достатке, а только фитиль вы изволили приспустить…
— Фитиль? — спросил изумленно Зверев. — Я приспускал фитиль?! Что ты врешь…
Лампу зажгли, принесли в комнату, и посыльный, приносивший ее, ушел. Зверев хотел приняться за книгу, как вдруг взгляд его стал неподвижен, книга выпала из рук, и он почувствовал, как волосы шевелятся на его голове.
Он увидал ряд мелких и мокрых следов, которые шли от дивана к выходной двери. Следов входящих не было, были только выходящие. Значит, он не спал, значит, это не был сон, а было то ужасное, о чем он никогда не думал, потому что не смел думать.
Призрак Хильды являлся ему!
Спросить солдат, часовых… Но что спросить и как спросить, когда сам не знаешь, что было. Он пошел по следам к двери и открыл ее.
Ночь была темная. Вьюга продолжалась. Фонарь, горевший на платформе, едва-едва освещал кусок пространства и оно все серебрилось от белых пушистых снежинок. Деревьев не было видно. Часовой, будка, колокол — все исчезло во мраке, сквозь который чуть виднелся хаос снежинок.
Эту ночь Зверев не спал. Он сидел от смены до смены, ходил к солдатам, шутил с разводящим. Он боялся темноты, боялся одиночества.
Под утро вьюга стихла, но успокоение не вернулось к Звереву, он ждал смены и возвращения домой. Там была у него одна надежда, — спросить у Ненашева, что делали у Хильды в эту ночь…
— Представь, — говорил розовый и безусый Ненашев Звереву, еще в караульной форме заехавшему к нему. — Вечер не удался. Хильда в десять часов почувствовала дурноту. Потом с ней сделалось головокружение и глубокий обморок. Ее отнесли в спальню и положили. Ей не делалось лучше. Маша сказала, что это с ее барыней и раньше бывало и что это длится часами. Мы разъехались. А сначала она была очень нервна, возбужденная такая и прорицала, как никогда. Тебе предсказала скорую свадьбу.
Зверев хмуро слушал.
— Ну, спасибо, — сказал он, порывисто пожал руку Ненашеву и направился к выходу.
— А какая веселенькая у Хильды спальня! Вот уже мы не думали! — крикнул ему вслед Ненашев.
Зверев ничего не ответил, даже не обернулся.
Наступил вечер. Тоскливый ужасный вечер. Его тянуло к Хильде, но он боялся ехать к ней, он чувствовал отвращение ко всему сверхъестественному. И ночи он боялся, и одиночества и темноты. Первый раз испытывал он страх перед существом, неведомым и непонятным ему. Этот страх был ужасен, потому что от него нигде нельзя было спастись — он был мистический, сверхъестественный, нечеловеческий.
Любовь и ужас сроднились в нем в одно чувство, и он не знал, что больше было — ужас или любовь… Он метался по комнате, не находя себе места, вздрагивал, раздражался.
Денщик прошел к нему и доложил, что барабанщик желает его видеть.
— Что? Какой барабанщик? — рассеянно спросил Зверев.
— Из караула.
— Ну позови.
Вошел барабанщик. Лицо его было сконфужено и глупо улыбалось.
— Ваше высокоблагородие, — проговорил он, — вот кошелек, барышня, даве приезжала и обронила.
— Какая барышня?! Какой кошелек?
— Да та, ваше высокоблагородие, — начал объяснять барабанщик, — что сегодня ночью в карете на гауптвахту приезжала.
— Ну?! — лицо Зверева прояснялось.
— Часовой пускать не хотел.
— А она?
— Она говорит: напрасно, потому что мне Дмитрия Петровича поздравить хочется и они просили, и пропуск я знаю — хомутик. Ну часовой и позови караульного, тот допросил, видит дело правильное — ее и впустили…
— Ну спасибо, спасибо! — весело сказал Зверев. — На вот тебе, земляк, на чай, — и он сунул в руку растерявшемуся от неожиданного счастья барабанщику золотой.
— Солдат должен быть честен! — читал он ему прописную мораль, весело потирая руки.
Через час он нашел Хильду в светлой, убранной цветами гостиной. С радостной улыбкой принимала она жениха.
— Я знала, Дмитрий Петрович, что вы не испугаетесь призрака!.. — говорила она.
— И вы ошиблись, Хильда, — я испугался. И если бы не барабанщик, принесший мне ваш кошелек, я не знаю — уцелел ли бы мой потревоженный ум!
— Ну, а теперь все кончено. Не так ли? Я дурачилась последний раз… Мне было скучно, надо что-нибудь делать… И я люблю тебя… Потому и дурачилась, что любила… А ты… Ты любишь?.. Но ответа не последовало. Горячий поцелуй помешал словам.
С.-Петербург
1899 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
1899 г.