Две смерти, Краснов Петр Николаевич, Год: 1917 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Петр Николаевич Краснов

‘Дв смерти‘.

текст приводится по изданию:

‘Нива‘, No 28.

Иллюстрированный журнал литературы политики и современной жизни.

Петроград. Изд-во Т-ва А. Ф. Маркс. 1917г.

Позднимъ вечеромъ, когда уже совершенно стемнло, спотыкаясь о какiе-то сучки и корни, командиръ роты сторожевого участка прапорщикъ Стойкинъ прошелъ ходом сообщенiя въ свою роту, занимавшую передовую заставу. Наступала душная iюньская ночь. Сильно пахло отхожими мстами и отбросами бойни, и въ этомъ узкомъ душномъ ходе какъ-то совершенно забывалось о томъ, что теперь стоитъ лто въ полной крас, что луга покрыты цвтами, что, наливаясь колосомъ, мрно, какъ море, колышется рожь, что поютъ свои псни веселыя птицы. Тутъ было тихо. Песчаные бугры, по которымъ шли, извиваясь зигзагами, ходы сообщенiя, лишь кое-гд поросли чахлою травкою и только мыши да большiя черныя лягушки населяли эти узкiя канавы.

Уже полъ года здсь. Полгода — темный блиндажъ, сырой и холодный, вмсто квартиры, полгода обдъ съ солдатами изъ общаго котла, полгода, идущихъ однообразно-скучно въ трехстахъ шагахъ отъ противника.

Прапорщикъ Стойкинъ весьма озабоченъ. Сейчасъ его вызывали къ командиру полка. Пришла телеграмма отъ штаба армiи — во что бы то ни стало добыть плнных. Во что бы то ни стало! Штабъ какими-то своими невидимыми щупальцами учуялъ, что противъ этого участка произошла смна частей. Необходима проврка. Безъ нея вс сообщенiя штаба не будутъ обоснованы. Эта развдка поручена прапорщику Стойкину. Его рот.

— Вызовите охотниковъ, — говорилъ ему усталым голосомъ командиръ полка. — Охотниковъ съ ножницами и ручными гранатами. И пошлите ихъ человекъ двадцать или тридцать нсколькими партiями. Знаете, тамъ у нихъ есть выступъ такой, противъ сухой яблони. Ну, такъ вотъ тамъ часовой есть. Его и сцапайте. Или во время смны подстерегите смняющихъ.

— Тамъ пулеметъ, — робко сказал Стойкинъ.

— Да, пулеметъ. Это верно. Но ведь, дорогой мой, у него везд пулеметъ. Знаю, что опасно. Людямъ посулите кресты, ну, тамъ и денежная награда общана, кром того, въ отпускъ вн очереди. Знаете, надо…

Онъ поднялъ глаза на Стойкина. Передъ нимъ стоялъ мальчикъ. Мальчикъ-гимназистъ въ защитной рубах съ срыми погонами прапорщика. Безъусое и безбородое лицо сильно загорло и было покрыто золотистым пухомъ. Большiе срые глаза были утомлены, волосы спутаны и росли вихрами, не поддаваясь гребенк. Онъ былъ такъ юнъ, что не врилось, что онъ командиръ роты и начальникъ слишкомъ 200 человкъ и отвтственнаго участка — окопа No23, прозваннаго солдатами фортомъ Мортоммъ.

На форт Мортоммъ, за блиндажомъ, у колодца съ врытой въ землю бочкой, была небольшая площадка. Она почти не обстрливалась, т.-е. попасть въ нее можно было, только бросивъ по очень крутой траекторiи бомбу изъ бомбомета. Навсным огнемъ. Противникъ пробовалъ это длать нсколько разъ, но это ему никогда не удавалось. Тамъ собирался ротный резервъ на бесды, тамъ читали газеты, горячо обсуждали событя, одни громили братанье, другiе доказывали, что только оно одно приведетъ къ миру, тамъ иногда нестройно, одичавшими и огрубвшими голосами, пли псни, тамъ неискусный гармонистъ игралъ все одинъ и тотъ же надодливый мотивъ, тамъ Стойкину задавали вопросы, мучительные вопросы тугой крестьянской думы, на которые онъ не зналъ, какъ и ответить.

Вотъ на эту площадку онъ и вызвалъ свою роту. Ночь была блдная, свтлая, iюньская ночь. Заря все вспыхивала, не ршаясь догорть, и западъ былъ залитъ золотомъ невидимыхъ лучей. На восток въ темныхъ тучахъ трепетно играла зарница.

Люди собрались неохотно. Это были пожилые, угрюмые, серьезные люди, не разъ видавшiе передъ лицомъ своимъ смерть, грязно одтые, кто в лаптяхъ, кто въ сапогахъ, неумытые, вчно сонные и никогда не высыпавшiеся. Настоящiе жители окоповъ, безсмнные стражи земли русской.

Стойкинъ объяснилъ имъ задачу. Онъ вызвалъ охотниковъ. Никто не вышелъ.

— Товарищи! Вдь вы понимаете, что штабъ требуетъ. Ему нужно.

— А коли требуетъ, коли нужно, пусть самъ и пойдетъ, — мрачно сказали изъ рядовъ.

— Ахъ, товарищи! Неужели вы не понимаете?

— Какъ не понять, — раздался спокойный голосъ изъ толпы, и Стойкинъ узналъ своего любимца Антонова, — какъ не понять, господинъ прапорщикъ, только вдь мы же не дти, мы понимаемъ чмъ это пахнетъ. Выступъ у сухой яблони занятъ его пулеметомъ. Это отлично даже видно. Часовой стоитъ, опутанный проволокой. Германъ не заснетъ ни за что, потому ему за это лейтенантъ всыплетъ по первое число. Вотъ и возьми тутъ плннаго.

— Такъ какъ же, товарищи? Кресты общаны.

— Не надо! Ихъ теперь и не носятъ.

— Деньги. Награда въ сто рублей!

— Жизнь дороже стоитъ.

— Отпускъ…

Послдовало молчанiе.

— Ну, я одинъ пойду.

Молчанiе. Кажется оно такимъ тяжелымъ, такимъ мучительнымъ. Бесконечно долгимъ.

— Вы вотъ что, господинъ прапорщикъ, — говоритъ сзади фельдфебель. — Вы назначьте сами. Ребята пойдутъ. А только охотою теперь нельзя. Потому примта такая нехорошая. Вы назначьте… Вы сами назначьте…

Стойкинъ сталъ выкликать изъ толпы тхъ, кого зналъ за смлыхъ и сильныхъ солдатъ. Вс вышли какъ будто даже охотно. Только одинъ изъ тридцати мрачно и застнчиво сказалъ, ни къ кому не обращаясь:

— Недужится что-то сегодня. Лихорадка опять.

— Ослобонить, ослобонить Тарасенку! Врно, онъ сегодня хворый и обда не полъ, — загудли в солдатской толп.

Тарасенку замнили другимъ солдатомъ.

Люди разобрали гранаты, винтовки, патроны, иные снимали фуражки и крестились, другiе у колодца лихорадочно, жадными глотками пили холодную, грязную, пахнущую болотомъ воду. Стойкинъ взялъ винтовку, разсчиталъ партiю, взялъ ручную гранату. Онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ не думалъ о смерти, не думалъ объ опасности, не думалъ о томъ, что это подвигъ, что впереди его ожидаетъ слава или смерть. На минуту образъ матери и младшихъ братьевъ и сестеръ мелькнулъ передъ нимъ своими милыми, вчно голодными личиками. Мать, вдова чиновника, жила на маленькой пенсiи и прирабатывала штопкой и починкой блья. Теперь Стойкинъ былъ опорой всей семьи, посылая имъ остатки своего прапорщичьяго жалованья.

‘Какъ-то они безъ меня будутъ?’ — на минутку мелькнуло в голов.

‘А почему безъ меня?’ — задалъ он сам себ вопросъ и не нашелъ отвта.

Люди были готовы. Надо было торопиться. Лтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.

Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Ржутъ. И все такъ же тихо, точно и нтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слва ликующiй, молодой, веселый голосъ:

— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..

И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвтили синимъ свтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здсь, тамъ.

Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нмецки, а пули свищутъ и свищутъ.

Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гд уже согртъ чай, гд нетерпливо ждутъ героевъ поиска.

Триста шаговъ.

Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смются. Теперь стрляй — ничего! Не прошибешь…

— Что привели?

— Поймали, вотъ онъ.

— Кто поймалъ-то?

— Семенчукъ и Андреяшенко.

— Здо-оровый.

— Мусью германъ? Инфантерiя?

— А чисто одтъ.

— Товарищи, вс цлы?

— Надо-быть, вс.

— Надо на проврку, товарищи.

— А прапорщикъ гд?

— Товарищи, ротнаго не видали?

— Надо искать.

— Не-е. Вона несутъ.

— Раненый?

— Убитый…

На другой день въ сообщенiи Ставки посл короткаго извщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронт обычная перестрлка, значилось:

… ‘Въ раiон С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было’.

‘Пропускъ наконец получила. Вызжаю сегодня. Счастлива безконечно. Цлую. Нелька’.

Поручикъ Семеновъ держитъ въ рукахъ этотъ телеграфный бланкъ, и мысли вихремъ бегутъ в его голов. Тяжелыя мысли.

Нелька. Милая святая Нелька. Чистая, благородная, красивая. Онъ женился за годъ до войны. По любви. Любви съ дтскихъ лтъ. Посл долгой привязанности мальчика и двочки, посл нжнаго обожанiя юноши.

Это была не двушка, а живая поэма нжной любви. Тонкая, стройная, изящная, умная… Такъ и встаетъ она сейчасъ передъ нимъ в темно-синемъ плать, съ опухшими красными вками глазъ, вся въ слезахъ. И креститъ и креститъ его маленькими крестами и вся — молитва и отчаянiе…

Съ крестомъ или на крест…

Она — русская. Притомъ идеалистка. Сколько въ ея письмахъ любви къ нему, сколько восторженнаго обожанiя родины!…

Онъ — не герой. Онъ самъ это сознаетъ. Онъ умный, хорошо образованный, но безхарактерный. Шелъ на войну съ маршевою ротою. Въ штаб, въ большомъ штаб, его замтили. Видный, красивый, разумный: комендантъ съ нимъ долго разговаривалъ, потомъ позвали къ начальнику штаба. Заставили чертить. ‘Вы архитекторъ?’, спросили. — ‘Готовился быть таковымъ’. И его судьба ршилась.

Оставили при штаб для письменных и чертежныхъ работъ.

И вотъ началась эта служба на войн и не на войн, размренная жизнь офицера-чиновника въ большомъ еврейскомъ мстечк. Работа въ опредленные часы, обды и ужины въ громадной штабной столовой. Свободные вечера, проводимые у товарищей за картами или въ кинематограф. Такъ это все не походило на ‘действующую армiю’. Даже аэропланы не безпокоили и не мшали работ большого штаба.

А потомъ подоспла весна. Зацвла сирень, распускался каштанъ, готовилась цвсти пышная блая акацiя. Улицы наполнились еврейскою молодежью, нарядно одтыми барышнями в легкихъ, прозрачныхъ, блыхъ чулочкахъ и черныхъ башмачкахъ, обутых на безобразно большiя ноги.

Вотъ тутъ и подвернулась Рахиль Финкельштейнъ. Была она очень красива или только казалась такою. Семеновъ не смогъ бы отвтить. Когда онъ увидлъ ее впервые майскимъ вечеромъ, онъ проникся такимъ обожанiем къ ея голымъ плечикамъ, такимъ бло-розовымъ, удивительнаго оттнка. Сквозь блую блузку была пропущена широкая черная лента съ бантами, и это черное съ блымъ такъ выгодно оттняло нжный колоритъ двичьихъ плечъ и шеи.

Семеновъ заглядлся на плечи, и двушка обернулась къ нему. Это была красивая двушка съ нжным румянцемъ на щекахъ и пышными алыми губами.

Отъ смлаго, бойкаго взгляда Семеновъ смутился.

— Что смотрите, товарищъ? — спросила его двушка.

— Я… Ничего. Я хотл спросить, какъ васъ зовутъ. Я никогда васъ не видалъ.

— Рахиль, — коротко отвтила девушка. — Вы меня не могли видть. Я только вчера прiхала изъ Петрограда. Я тамъ училась на курсахъ.

Разговорились. Пошли гулять. Рахиль оказалась очень умной, очень смлой и передовой двушкой. По-русски говорила она чисто, и только слишкомъ частое употребленiе слова ‘товарищъ’ — нужно это или не нужно, — обнаруживало ея происхожденiе. Ея отецъ имлъ на базарной площади аптекарскiй магазинъ, въ которомъ онъ продавалъ солдатамъ одеколонъ по шести рублей за флаконъ.

Сирень распустилась во-всю. Въ большомъ саду у господскаго дома, надъ ркою, защелкали соловьи, и любовь молодого поручика вылилась въ слишкомъ реальныя, страшныя формы.

На окраин мстечка, тамъ, гд дома стоятъ рже, гд гуще сады, нтъ раздражающей каменной мостовой, гд не видно ни еврейской бдноты не сдобородыхъ важныхъ евреевъ, въ накидкахъ изъ черныхъ съ блымъ квадратовъ и полосъ, гд такъ тихо и потому даже и во время военной суеты уютно, оказалась подходящая комната, и въ ней аистъ любви Рахили свилъ свое теплое гнздышко.

Иногда ночью, вглядываясь въ тихо спящую въ волнахъ черныхъ кудрей пышныхъ волосъ Рахиль, Семеновъ вдругъ вспоминалъ свою Нельку. Болью сжималось его сердце, глаза наполнялись слезами, и стыдъ заливалъ краской лицо. Мучительный стонъ вырывался изъ груди.

Рахиль просыпалась.

— Что съ тобою, товарищъ? — говорила она сквозь сонъ и обнимала его горячими обнаженными руками. И любовь захватывала раскаянiе, и поцлуи глушили стоны совсти.

Вдь такъ сладко рокотали свои псни по вечерамъ соловьи, такимъ прянымъ ароматомъ вяло отъ садовъ, полныхъ цвтущей акацiи, такъ плавно-размренно шла тихая жизнь большого штаба, полная выжиданiй чего-то крупнаго…

И вотъ Нелька детъ.

детъ тихiй и кроткiй ангелъ, который и не пойметъ и не переживетъ этой драмы любви.

Съ крестомъ или на крест…

Тамъ гд-то далеко, есть фронтъ. Тамъ есть тяжелая и легкая артиллерiя, бомбометы и минометы, огнеметы и пулеметы, тамъ есть газы и страшные броневые автомобили, тамъ люди сходятся на штыкъ и въ кровавой ненависти другъ къ другу дерутся смертнымъ рукопашнымъ боемъ… Но это тамъ, далеко…

Здсь изъ растворенныхъ оконъ звенитъ пiанино, и женскiй голосъ мягко произноситъ:

Дышала ночь восторгомъ сладострастья,

Восторговъ, радости и трепета полна.

Я васъ ждала, съ безумной жаждой счастья,

Я васъ ждала и млла у окна…

По деревяннымъ панелямъ стучатъ бойко сапожки на высокихъ каблучкахъ молоденькихъ евреекъ и паненокъ изъ окрестныхъ фольварковъ, ходятъ солдаты, звенятъ шпорами ординарцы въ желтых погонахъ, бродят шоферы военных автомобилей и полного неземного величiя летчики, гортанная рчь жаргона перебивается веселыми и бодрыми возгласами: ‘товарищъ!’, и теплая ночь полна такихъ широкихъ возможностей.

Нелька детъ. Нелька увидитъ Нелька узнаетъ. Рахиль ревнива. Столкновенiе двухъ женщинъ будетъ ужасно.

Убить!..

Въ этом воздух, насыщенномъ войною, этотъ страшный глаголъ спрягался такъ легко и свободно. Вчера там на позицiи, убитъ во время развдки прапорщикъ Стойкинъ… Сегодня, — вотъ только-что передали телеграмму, — снарядомъ, попавшимъ в окопъ, убито шесть солдатъ, третьего-дня прапорщикъ этапной роты убилъ свою жену, заставъ ее въ объятiяхъ другого прапорщика, на станцiи солдаты убили двухъ дезертировъ… Каждый день… Война, начавшая страшное дло истребленiя людей, не могла остановиться даже и въ пору затишья. Убить такъ легко… Убить Рахиль…

Онъ думалъ объ этомъ тогда, когда она пришла къ нему веселая, бойкая, пришла, свжая отъ купанья, пахнущая молодостью и весною, и отдалась ему весело, шумно и беззастнчиво.

Теперь онъ сидлъ на стул подл смятой постели и смотрлъ на нее, устало уснувшую на подушк.

Только теперь онъ замтил, что при прелестномъ личик и чудномъ бюст у нея короткiя, толстыя и кривыя ноги съ большими вывороченными ступнями. Только теперь, когда образъ дущей Нельки сталъ передъ глазами, онъ понялъ всю грязь и пошлость своего увлечения.

И слова оправданiя не шли на умъ. ‘Все’… Но у этихъ всхъ нтъ Нельки, для которой онъ все… Убить Рахиль?.. Обрызгать кровью свои руки, и неужели Нелька возьметъ эти окровавленныя руки и будетъ цловать, какъ цловала когда-то въ минуты нжности его загорлыя руки.

Да выхода нть. Все кончено. Остается одно — встать на колни передъ Нелькой и просить ее простить. Простить и забыть. А потомъ?…

Семеновъ вышелъ, вернулся, написалъ письмо. Глупое, безумное, дикое письмо…

‘Моей жен. Прости, Нелька. Я сталъ такимъ подлецомъ, что не могу больше жить. Я измнилъ теб. Измнилъ глупо, пошло и подойти къ теб не могу. Прости. Твой Шурикъ’.

Послалъ письмо съ встовымъ товарищу. Такъ стало легче. Как будто часть вины снялъ съ себя.

Вышелъ на лстницу. Раздалось два выстрла… Потомъ пальцы закоченли, и револьверъ покатился внизъ.

…

‘Старшему врачу ‘Земгора’. Примите мры противъ разложния тла поручика Семенова. Вдова хочетъ непремнно везти съ собою на родину. За гробомъ послано. Пахнетъ ужасно. Комендантъ мстечка 1.389, капитанъ Колесниковъ’.

— Какiя же мры я приму при этакой жар? Человкъ молодой, полный соковъ. Да и матерiала нигд не достанешь — говорилъ въ штабной столовой молодой докторъ.

— Да… Формалину тутъ ни за какiя деньги не получите. Разв въ земскомъ склад попытаться, — отвчалъ ему другой, худой и желчный.

— Вотъ и поймите вы женщинъ. Ну за что этакого подлеца любить! Застрлился да еще и выложилъ въ письм, изъ-за чего. Ахъ, молъ, какой я подлецъ. Нате, полюбуйтесь на меня.

— Да и встретятся об. Жидовочка эта и молодая вдова.

— А вы видали ее?

— Да. Восхитительна. Знаете, такой измнить, правда, подлость.

— Hу и стрляться тоже, — вмшался въ разговоръ полный батюшка. — Церковь Божiя осуждаетъ самоубiйство, какъ самый тяжкiй грхъ.

— Самоубiйство на войн… Да, ужасно.

— А все-таки, господа, что я коменданту отвечу? Вдь пахнетъ ужасно…

Петр Николаевич Краснов

‘Дв смерти‘.

‘Нива‘, No 28.

…

Читайте также: