Александр Плещеев
Александр Плещеев
He первый случай
He первый случай
—————————————————-
He первый случай, Плещеев Александр Алексеевич, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ларионова, пьесу которого ставили в одном из петербургских театров, никто не знал. Имя его — пустой, ничего не говорящий, звук для публики.
— Какой-то Ларионов ставит у нас пьесу! — рассказывал актер с красивой внешностью на роли героев. — Надоели нам эти Ларионовы, которых заставляют разучивать. Наша близорукая дирекция делает глупости! Разве это репертуар!
— Кто такой этот Ларионов? — интересовался комик Шаров, — говорят, лесничий! Сочинил какую штуку! Маленький, плюгавенький, но кто-то ему ворожит у нас.
— Сумел понравиться! Лесничий! Я слышал хуже! — чуть не фуражками торговал во Пскове.
До несчастного Ларионова эти отзывы доходили чрез друзей, которые всякую гадость передадут с затаенным наслаждением.
И без того невзрачный Ларионов смотрел бледным, трепетал, конфузился на репетициях и, удаляясь куда-то в уголок, около задней кулисы, плакал. Слезинки блистали часто на его впалых глазах.
Каждая репетиция была пытками для Ларионова: ему попадало ото всех, начиная с режиссера и кончая Волдыревым, актером, получавшим за выходные роли двадцать пять рублей в месяц. И этот пытал Ларионова, открыто ему заявляя: ‘за что вы, господин драматург, нас мучаете? Это подло’.
— Автор, где тут автор? — пренебрежительно и важно спрашивала тяжеловесная премьерша Людмила Ивановна, ища глазами Ларионова. — Дайте мне сюда моего злодея!
— Ларионов, вас просит Людмила Иванна, пожалуйте… — окрикнул его следивший за выходами помощник режиссера. — Сама зовет вас.
— Здесь я, Людмила Петровна! — нашелся Ларионов и подал голос о себе.
— Не Петровна, а Иванна… Спросите, как звали моего отца! Ну да впрочем, это неважно. Заключительный монолог третьего акта я вам переделала — сделала его более спокойным.
— Виноват, Людмила Пет… Людмила Иванна, — но тут нарастание, наслоение…
— Тогда играйте сами! я ваших книжных монологов произносить не буду. Чем бы благодарить, что об вас заботятся, вы пытаетесь что-то возразить.
— Г. Ларионов, — успокаивал его режиссер, — хуже не будет, а будет лучше! Я вам сцену свидания в первом акте отлично свел.
— Что это значит? — удивленно смотрел Ларионов.
— Это по-нашему значить — сократил. Вы там нагородили вздору, лишнего много…
— Вчера было решено, что останется так, как у меня.
— А потом мы, в ваших же выгодах, передумали.
— Господин Ларионов — вот кстати и я вам кое что, в моей сцене с Ксенией, в четвертом акте, полакировал, придал литературность. У вас есть задатки, но стиль не того и сцены вы не знаете! — заявил первый комик Модестов, заменивший сцену Ларионова, буквально, своей собственной.
— Боже мой,— едва не плача, возражал автор, — но что же будет? Моего ничего не останется!
— Чем меньше — тем лучше! — пробормотала как бы про себя Людмила Ивановна.
Что совершенно ошарашило Ларионова, — это заявление героя, что он ни за что не умрет в конце пьесы, что ему необходимо пожить еще.
— Нельзя-с, нельзя! протестую! — нервно отвечал Ларионов. — Апеллирую к г. режиссеру! Подобное отношение к творчеству, может быть и мелкому, бездарному, но все-таки к чужому — недопустимо.
Губы у Ларионова подергивало.
— Нельзя так… бросить лучше… измочалили меня… это не постановка! Он возвысил голос.
— А что же это по-вашему?
Герой наступал на него выпуклой грудью, готовой раздавить крошечного, как пескарь, по сравнению с китом, автора.
— По-моему? по-моему это, милостивые государи…
— Ну что? что? Договаривайте…
— Вовлечение в невыгодную сделку!
— Просто, господа отказаться от ролей и кончено дело предлагал кто-то из исполнителей.
— Постойте, постойте… Тише господа… Озеров, молчите! — вступился главный режиссер, желая склонить всех к миролюбивому соглашению. — И вы не правы и он не прав… Здесь я хозяин… Господин Ларионов, вы положитесь на мою опытность, я за ваши интересы, я их отстаиваю. Господа — никаких изменений текста без моего соглашения не допущу!
— Автору нехорошо, дурно!
Со всех сторон закричали и потащили Ларионова, который был в обмороке, в ближайшую уборную.
— Есть у нас Валерьяновые капли в аптечке? Дайте ему.
— Ничего у нас нет, кроме арники и гигроскопической ваты…
— Воды, дайте ему воды. Послушайте господа, как режиссер, заявляю вам, что если кто-нибудь нарушить репетицию, я всех оштрафую…
— Вы сами говорили, что пьеса кустарная и скверная…
— Это мое мнение, но я ее ставлю! Раз дирекция выбрала ее, я должен ставить.
— И вы сокращали!
— Ну уж позвольте, я немножко знаю, что можно и чего нельзя сократить. А вы готовы всю пьесу вычеркнуть. Звоните Евдокимов, — продолжать будем. Людмила Иванна выходите… на места, господа! Автор отдышится.
— Запрягли в такую пьесу, — негодовала Людмила Ивановна, — исковеркают актрису! Есть на чем учиться…
— Без слов… к делу! Пожалуйте… пока автор лежит, пойдем скорее… без него лучше…
Продолжали репетицию и обращались с пьесой по хирургически: отнимали, потрошили, пришивали и кой-как наладили, игнорируя все ремарки.
Когда Ларионов пришел в себя, около него сидел режиссер, а все разошлись, и репетиция кончилась.
— Успокойтесь, все прошло отлично, и я вам ручаюсь, что пьесу разыграют гладенько. Молодежь всегда нервирует, но у сцены свои условия, верьте мне, надо самолюбие в карман спрятать.
— Лучше бы снять! — стонал Ларионов.
— А вы знаете, на сколько билетов продано? На тысячу рублей! А вы снимать хотите. Ступайте домой, завтра на генеральной репетиции пьесы не узнаете. Конфеткой покажется!
Ларионова спровадили и он захворал дома, не явившись на генеральную репетицию, на которой его опять проклинали, чернили, бранили все и тот же режиссер негодовал, который обещал подготовить конфетку. Дирекция сваливала все на режиссера, этот на Ларионова, — словом, было ясно, что все виноваты и все правы.
Пьесу еще исковеркали с добрыми намерениями и решили играть. На представление Ларионов явился и спрятался в темную ложу, где сидели свободные в этот вечер актрисы, актеры, драматург, журналист, вообще случайная публика, которой предложили не проданную ложу.
Тут Ларионов опять наслушался приятных отзывов: его не знали в лицо и авансом вышучивали и поносили, так что он ерзал на стуле и менял часто место.
— Вот моих вещей не ставят-с… плохи! а какого-то Ларионова показывают публике. А ведь мои пьесы — это обогащение для театра! Недаром вся Европа переводить их собирается! Но я ведь ух какой! Я не поклонюсь! Мне поклонись, погни спину, да пониже поклонись! Подумаю и, может быть, дам!
Так говорил важный драматург, Ему вторили соседи и соседки.
— Мою третий год не ставят! Обещали поставить драму и все за нос водят! А вот бездарность, посмешище…
— Тут, мой милый, бюрократизма…, рука руку моет. Ларионов им выгоден, никакой постановки, дорожиться не станут! Сдерут сбор…
— Кому нужен этакий Ларионов? Говорят, на репетиции стыдно было смотреть.
— Тс…— шепнул журналист в очках. — Тут автор! Драматург, говоривший только что о своих пьесах, переменил тон.
— Посмотрим, часто ведь и ошибаются! А вдруг пьеса хорошая! Кого не бранили в начале карьеры? Даже меня бранили! Ей-Богу, меня бранили. Только у меня характер спокойный: брани, думаю, я тебе покажу — что я такое! После успеха попрятались все. Что, голубчики, сели меня? Доехал я их потом.
Настроение сменилось сожалением к автору. На него смотрели, как на осуждённого.
Начался спектакль, — пьеса смотрелась недурно, раздавались аплодисменты, но Ларионов оставался мрачным.
— Чья это пьеса? — произносил он громко.
— Говорят, ваша!
— Чья-нибудь, но не моя… Они сочинили новую. Говорят то, чего я не говорил. Чужая пьеса!..
— Да ведь нравится…
— Чужая пьеса, незаконнорожденная… я ее не признаю… Ну, посмотрите! Я не писал этой пьесы! Мерзость.
— Тише, тише… Обращают внимание.
— Мерзость! — повторил взволнованный автор.
Кончился последний акт, раздались довольно жидкие аплодисменты и крики ‘автора’.
— Г. Ларионов, пожалуйте! — произнесла голова, высунувшаяся в дверь ложи.
— Что случилось? — недоумевал Ларионов.
— Скорее, скорее…
Ларионов недоумевал, убедившись, что шла пьеса не его.
— Идите скорее!..
Он машинально вышел и его, словно волна могучая, несколько человек увлекли на сцену.
— Занавес! Выходите! Автора зовут.
— Не пойду!
— Идите, пока голоса не смолкли… Ловите момент!
— Ни за что…
— Занавес!
Подняли занавес и Ларионова, неожиданно для него, вытолкали на сцену.
Море голов, свет рампы, какие-то дикие крики… свист… Что делать? Назад бежать? Невозможно.
Момент ужасной психологии.
Ларионов выдвинулся вперед, как бы желая что-то сказать. Все смолкло.
— Милостивые государыни и государи, автора в театре нет! — произнес он, и убежал.
А на другой день Ларионова разделывали в газетах, причем один из рецензентов утверждал, что автор отлично сделал, не явившись на представление.
В настоящее время Ларионов популярный драматург и его пьесы идут при иной обстановке.
Впервые: журнал ‘Пробуждение‘ No 2, 1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.