Хан-Алтай, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1927

Моя Сибирь
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Скачать в PDF

Георгий Гребенщиков

Хан-Алтай
Сказка в семи главах

I. Певец-пастух налаживает домру

По привольным, великим горам Алтая изначала Человек-Пастух кочевал, свои тучные стада стерег, древние божьи заветы берег.
Вот ходил Пастух по высоким горам, по зеленым лугам, по речным и озерным берегам — глядел через стада свои ввысь и вдаль и молча задумывал первую песню.
У ветра подслушал, у стука камней, у шелеста листьев, у шума воды, у щебета птиц и у свиста невидимых маленьких тварей — и взял первые звуки.
Стоял на высоком холме над рекою старый, сухой и расщепленный тополь — ветер врывался в сухую расщеплину дерева и завывал, ударял по отвисшей щепе и качал ее в такт, и наигрывал первую песню, учил Пастуха.
С песнею ветра задумал Пастух сделать первую домру. С молитвою срезал он тополь у самого корня. С таинственной думой и заклинаньями выжег огнем пустоту. С великим терпением трудился — обделывал каменным ножиком. Семь раз поранил руки, пока сделал первую доску — покрыть пустоту. Семь разных узоров — кони, козлы и маралы. Собственной кровью навел вокруг домры. Трубные звуки маралов — самая громкая песня Алтая.
С лаской погладил коня, когда выбирал в его хвосте самые длинные, самые крепкие волосы. На голом колене с улыбкой ссучил две струны. Натянул, тронул пальцем, услышал гуденье — побежал поделиться звуками с самой любимой подругой своей. Усадил ее слушать, а сам посмотрел на самую высокую вершину, послал улыбку счастья самой синей и далекой долине.
Домра запела.
Домра запела, запел и певец. Реки и горы запели. Птицы и звери запели. Небо запело. С улыбкою счастья пастушья подруга смотрела и слушала домру.
С тех пор родилась песня и все стали петь об Алтае. С тех пор на всем свете лишь трое бессмертных:
Домра, Певец и Алтай.
Кто скажет: что правда, что сказка, что сон наяву?
Тучи идут по горам, громоздятся, сходятся в круг, думают, что-то решают — кто скажет: чьи это души сошлись?
Всадник едет по горной тропинке, лук натянул, стрелу послал и сразил гордо стоявшего на скале марала — кто скажет: не был ли когда-то марал охотником, а охотник — маралом?
Между гор бегут и пенятся и поют реки, бесконечно спорят с крепкими утесами — кто скажет: нет ли в споре этом мудрости изначальной?
Алтай-кижи родился бедным пастухом и полюбил самую красивую и знатную ханскую дочь — кто скажет: не разлучил ли кто эти две души в прежних жизнях? Не был ли Пастух когда-то ханским сыном?
Когда позднею весною кукушка прокукует в еловом лесу, когда эхо ее песни наполнит синие ущелья, когда волк линяет в трущобе, а лисица кормит серыми сосцами своих детенышей в темной норе, когда все птицы с утренней зари и до вечерней хлопочут, добывая пищу для маленьких птенцов, когда каждый муравей воображает себя самым набольшим в природе, — тогда пролети серым соколом из края в край по Алтаю и послушай, о чем говорят великие реки, угадай, о чем думают горы-богатыри?
Пролети быстрым соколом над скачущими белыми волнами Чулышмана, подыши прохладой их дыханья, окропи крыло мелким жемчугом кристальных брызг и угадай, о чем поет-рассказывает Чулышман-богатырь, сын высокого озера Джайлю?
Пастух — простой Алтай-кижи, и Чулышман-богатырь — река, и Хан-Ойрот — пророк, и сам великий Хан-Алтай — Ульгень — все в единой песне сливаются, когда утро встает. Все согласным хором единый гимн поют, гимн вечной жизни и Владыке светлых звезд. Многие, многие реки текут, новые, новые струи рождаются, новые, новые слова поют. А песня у всех одна, песня — любовь!
О земля, земля!
Для далеких звезд ты горишь, как звезда. В хороводе млечных путей ты только светлая пылинка. А для глаза человеческого ты необъятный простор. Для души людской — клетка золотая.
Многое множество жило на тебе земных владык. Многое множество прошло по тебе святых и мудрецов. И все ушли в тебя, все стали землей.
О земля, земля, любимая мать моя!
О земля, земля! Хочу разыскать и принести тебе лучший дар. Хочу воспеть Алтай — родину мою, радость твою!
О Алтай, Алтай!
Ты стоишь, Алтай, выше туч и звезд. Голубые небеса — крыша гор твоих, а неисчислимые звезды — очи небесных стражей, оберегающих белизну вершин твоих.
Кто хоть одну жизнь прожил на горах твоих, Алтай, тот никогда не умрет. На высоте снеговых вершин твоих Белый Дух Ак-Яик живет. На седой главе твоей сияет вечный свет. На каменной груди твоей истоки вечной любви — живая вода. В гранитных недрах твоих — сокровища заповеданные.
О Алтай, Алтай, будь благословен!
О Алтай, Алтай! Прекрасно имя твое!
Слово Алтай — синее слово в белом сиянии, окруженное радугой.
Как на серой земле блестит и виднеется белый камень — Ала-Тас, — так на синих горах блестят крылья вечных снегов.
Высоко ушла в небо в жемчужной короне глава твоя, Алтай, великая Белуха — царица земли!
Музыкой ласкает слово Алтай. Песней звучит для каждого странника. Родиной — каждой светлой душе. Маяком — для всякого искателя подвига. Храмом для всякого молящегося. Звуком мощного колокола зов его:
— Алтай! Алтай! Алтай!
Много на горах Алтая сверкает снегов. Много между гор Алтая рек бежит, много у Алтая недремлющих глаз — голубых озер.
Какой на Алтае белее снег — только ослепленные снегом Алтая скажут.
Какая красивее и мощнее река — только видевшие реку Катунь скажут.
Какое самое святое озеро на Алтае — только восторг безмолвия скажет.
О Джайлю, Джайлю, Джайлю-куль, озеро запредельное!
Вознесенное на хребты Сайлюгемские, ты стоишь, как Чаша изумрудная.
Наполненное голубыми кристаллами чистых вод, стрелами солнца, ароматами трав, медами цветов и куреньями хвойных лесов, это ты рождаешь реку Чулышман.
По крутым горам, окружающим тебя, лежат вечные снега — белые ступени великого и светлого Духа Высот.
Над тобой в высоте, опираясь на белые вершины, синяя крыша ласкает взор — там Начало тверди Владыки звезд.
Прими, Владыко, чистый дар от первоисточников Алтая — чаша полна до краев!
…Так Пастух-певец отыскал свой дар. Так сказка-быль об Алтае начинается.

II. Когда впервые ойрот пришел

Озеро Джайлю стоит на горах так давно, как давно стоит Алтай. Озеро Джайлю уже было на горах, когда вокруг Алтая океан бушевал. Алтай стоял посреди океана, как остров — неприступный храм, и белые вершины его поднимались до третьего неба.
Однажды Владыка звезд шел по небу и запнулся за вершину Алтая, спросил Ульгеня, бога земли:
— Какой это белый камень лежит?
— Это лестница с земли, которую Ты потопил в океане, — сказал Ульгень.
— Что еще хорошего осталось от земли?
— Только одна надежда на милость Твою! — сказал Ульгень.
— Мало надежды! — сказал Владыка миров. — Нужна любовь и исполнение заветов о благе.
— Алтай — молитва об этом — стоит! — сказал Ульгень.
— Тогда спустись по нему обратно, осуши землю от океана, насади на ней сад прекрасный. Когда зацветет — Я приду посмотреть.
Взял на себя Ульгень спасение земли. Спустился по горам Алтая на землю, осушил вокруг гор великий простор, насадил новый сад прекрасный и избрал для охраны его двух великих братьев — богатырей алтайских Эдзеня и Эрлика. И чтобы не было им скучно стоять у врат — создал им для радости и украшения жизни прекрасную сестру Урус. И наказал:
— Вот я поручаю вам хранить молодой прекрасный сад земли. Здесь довольно плодов и цветов для всех людей. Здесь все будет радовать ваш глаз и ваше сердце. Берегите. Я же поднимусь на небо, чтобы сказать Владыке звезд об исполнении Его завета. Он придет и полюбуется на плоды трудов наших.
Ушел Ульгень на небо, а братья стали на страже у врат прекрасного сада.
Однажды, когда Эрлик ушел отдохнуть, старший брат Эдзень стоял у врат и увидел, что мимо него в сад пробежала малютка — дочь грозного богатыря и хана, первая алтайская красавица Катын-Су.
Эдзень так засмотрелся на нее, что побежал за нею следом и, покинув порученный сад, сказал девушке:
— Убежим со мной в лучший край! Катын-Су обожгла его взглядом, ответила:
— Лучше Алтая нет страны.
— Полюби меня! — взмолился Эдзень.
— Изменника Ульгеню и Алтаю никогда не полюблю.
Оскорбился Эдзень, покинул Алтай и пошел войной на Китай. Там скоро сделался богдыханом — у изменников удача временна, но велика, — и позабыл о брате, о сестре, о первой красавице Катын-Су и о прекрасном саде земли.
Тем временем у врат сада Эрлик стоял.
Сестра Урус, чтобы и второй брат не покинул сад, неотлучно служила Эрлику и часто отвлекала взгляд его на цветы, когда мимо пробегала Катын-Су. А однажды нашла в саду самый красивый чудесный цветок и, посадив его в горшок, поставила перед Эрликом.
Эрлик был так счастлив, что стал беречь и лелеять цветок, как лучшее сокровище. И стал цветок еще красивее, так что пробегавшая мимо Катын-Су, залюбовавшись, остановилась над цветком и нежно улыбнулась его хранителю Эрлику.
Но вот Эдзень-богдыхан от злых духов узнал о чудесном цветке и, позавидовав брату Эрлику, подослал гонца и украл цветок.
Пробегавшая утром Катын-Су увидела, что нет цветка, и обожгла Эрлика строгим взглядом:
— И ты не сумел сберечь данное тебе сокровище! О, какою злобою наполнился Эрлик, пораженный в сердце братом.
Как яростно он стал проклинать его и все прекрасное на свете, порождающее зависть. Даже на сестру разгневался и, несмотря на ее слезы и мольбы о примирении, закричал ей грозно:
— Если брат мой оказался вором, то все прочие чужие люди будут вечными ворами и злодеями. Уходи, и ты не сестра мне теперь. И проклинаю я все человечество.
Ушла печальная сестра Урус на север и стала создавать там на равнинах царство Русь, чтобы когда-нибудь прийти обратно в горы и принести любовь и мир глубоко обиженному брату Эрлику.
Но, покинутый сестрой и братом и красавицею Катын-Су, Эрлик стал растить и накоплять свой гнев безумный.
Покинув сад прекрасный, он бесприютно блуждал по самым мрачным ущельям и с утра до вечера, и даже по ночам гневно оглашал громовым голосом Алтай и топал богатырскими ногами в землю, так топал, что все растенья и цветы в прекрасном саду увядали. Так яростно топтал Эрлик ногами землю, что выбил себе яму — темную, глубокую могилу.
И не мог он больше вынести дневного света. Захотелось ему спрятаться от мира в подземелье, чтобы забрать все зло земное в свои руки. И стал Эрлик самым грозным властелином тьмы и преисподней. И до сих пор под его грозною пятою все живущее в низах трепещет. Только редким жителям высот Эрлик не страшен.
Так выросло древо великого земного зла. Ибо брат Эдзень украл у брата Эрлика лучший дар сестры — любимый цветок, украшение жизни, улыбку небес.
Глубоко опечалился Ульгень на небе, и рассказал Владыке звезд, что сад прекрасный на земле увял и погибает.
— Ты ставил стражу, ты и сад спасай! — ответил Владыка звезд Ульгеню.
Тогда не гневом, не печалью, а любовью накалил Ульгень до белого огня лук свой и послал стрелу любви — синюю молнию на Алтайские горы.
Упала стрела в чащу озера Джайлю, в густой лиственичный лес, расщепила самое большое дерево и выжгла в нем огромное дупло, и в дупле том превратилась в прекрасное малое дитя. И стало дерево матерью для голого смуглого мальчика.
Услышал пролетавший над озером Лебедь-кликун первый плач голодного ребенка и принес ему лебединое яйцо. Накормил, утешил, песню спел, опять на озеро улетел. И стал Лебедь-кликун заботливым отцом для голого смуглого мальчика.
А на крутых и зеленых лугах вокруг озера табуны и стада грозного Хана-Агана паслись.
Однажды пастухи заметили, что Лебедь с озера летает к одному большому дереву, и послали пастуха Башкауса узнать: что делает Лебедь у дерева?
Пришел пастух к дереву — Лебедь улетел, а на лугу около дерева играет голый мальчик.
Подумал Башкаус:
— Эх, бедная ханская дочь Катын-Су. Это она здесь родила мальчика и от стыда спрятала. Недаром пастухи шептались, когда монгольский хан Каты-Ярык от ханской ставки скакал.
В это время мальчик увидал Башкауса и так хорошо улыбнулся ему, что пастух решил взять его в сыновья. Когда вырастет сильный и красивый можно хорошо продать в рабы на рудники китайцам.
Посадил мальчика в суму за седло, отвез жене своей, бездетной Чельчи, и сказал:
— Вот, корми и люби. Красивый будет — продадим, от нужды избавимся.
Стала Чельчи кормить ребенка, стала любить, как сына. А мальчик растет, как молодой тополь: высокий, красивый, кучерявый и гибкий. И всегда, всем улыбается. Все понимает, все исполняет, а сам молчит, как синее небо.
И прозвали его пастух с пастушихой:
— Урсул Ой-рот, что значит ‘найденный в дереве’. И ходил Урсул босой и голый, не зная, что такое холод или стыд. Бегая так по лугам, он попал к товарищам Башкауса, ханским пастухам и, окруженный ими, всех их покорил безмолвною улыбкой. Пастухи накормили его, приютили в своем шалаше, дали старую овчину для прикрытия тела и сказали:
— Будь нашим братом — паси овечье стадо.
Урсул-Ойрот улыбнулся, кивнул и стал пасти ханское овечье стадо.
Так пришел на землю славный пророк Ойрот.
Так началась его служба синему Алтаю. Алтайскому народу и пославшему его Ульгеню.
Не богатырем великим, не воином вооруженным стал Ойрот на страже у врат Прекрасного Сада, а полуобнаженным пастухом, облеченным лишь одною молчаливою улыбкой. Озарился светом радости Владыка звезд.
И для живущих в долинах и горах Алтая вновь наполнилась дарами неба и земли чудесная Чаша Жизни. И стоит она нерасплесканная на высоте великих Сайлюгемских гор.
Но это только присказка. Настоящая сказка — вся впереди.

III. Ойрот-пастух в горах думает

Когда это было и сколько длилось — никто не знает, потому что у Алтая счета годам не велось, а у богатырей о времени не спрашивают. Может быть год прошел, может быть тысяча лет.
Рос Урсул-Ойрот, как самый простой пастушонок- заповедано ему Ульгенем пройти земную жизнь со всеми нуждами и обидами, как самому простому Алтай-кижи.
Однажды, когда он поравнялся ростом с юношами, он был со своим стадом на широкой поляне близь озера Джайлю и под баюкающий шепот ковылей почуял, точно выпал из какой-то давней тишины.
До сих пор никогда не слышавший даже собственного голоса, он умел лишь понимать, что говорили повелевавшие ему отец и мать и пастухи, но никогда не слышал, чтобы так чудесно шелестели листья и хвоя на деревьях, ласковые, как дыхание ветерка. Никогда не слышал, чтобы птицы могли петь такие радостные песни. Никогда не слышал, чтобы волны озера так ясно и красноречиво рассказывали ему о том, как прекрасно и чудесно все, что он слышит и видит.
Прояснилась его память с ясностью весеннего полдня и вспомнились все дни и годы, проведенные в бедной юрте пастуха Башкауса и жены его Чельчи.
Вспомнил, как впервые познал жгучесть огня, как впервые изведал жажду и голод, как впервые почуял тоску одиночества покинутого в юрте ребенка.
Однажды, когда Чельчи ушла за хворостом для очага, Урсул увидел, как красиво и ласково тлели угли в очаге посреди юрты. И захотелось ему пить и есть эти ярко-красные кусочки. Подползши к очагу, он взял рукою самый яркий и красивый уголь и потянул его в рот. И не понял, что случилось. Даже не слыхал своего крика, но откатился от костра и как выброшенный камень очутился за порогом юрты. И только на пахучей траве почуял, что вся обида идет от обожженых рук и губ, но замолчал и услыхал впервые непрерывный шум, шедший с двух сторон: снизу, от многого множества бегущей по камням воды, и от соседней темной лиственницы, которая раскачивалась, шевелила множеством темных крыльев и кивала Урсулу, как ласковая мать. А над верхушкой лиственницы он увидал такое, отчего совсем забыл о боли обожженных рук и губ. Потому что там было голубое и бездонное, и такое тихое, и такое беспредельное Нечто, опиравшееся на вершины гор, — сплошная голубая крыша над долиной… И налились глаза Урсула густо-синею эмалью, засмеялись и не в силах были оторваться от высот. Когда же он взглянул опять на лиственницу, то глаза его опять наполнились сплошною чернотой и страшной строгостью удивления.
Так познал Урсул-Ойрот всю сладость и силу безмолвия, так познал огонь и воду, землю и небо, которые были для него лишь частями Единого Ожидания.
Плескалась вода в озере и в горных потоках, вечно пела или говорила, или принимала в глубину свою все небо, с облаками и бездонностью, а Урсул бродил и бегал среди множества темных лиственниц и елей и кедров, они ласково махали ему лапами, кивали головами и, молчаливо подпирая небо, учили молчаливому Ожиданию.
Познал Урсул тепло и свет огня опасного, питающего и веселящего. Познал и твердость камня молчаливого, и недосягаемость блуждающих по небу и тоже молчаливых туч, и неусыпную лучистость молчаливых звезд, и поклоны трав, цветов и ковылей в лугах, и молчаливый зов далеких синих горных долин.
Только не знал еще Урсул сладостной быстроты конского бега и не знал, что существует на земле стыдливое волнение под взглядом нежно зовущих девичьих глаз…
Вот впервые позади отца, он был посажен на седло коня и впервые выехал на высоту соседней седловины, с которой впервые развернулся для него весь необъятный мир — все голубое озеро Джайлю, закованное кольцом синих гор.
Знакомо пахло от отца барсучьим жаром и дымом родной юрты. У Башкауса ветер расплел черную косу и концом ее щекотал лицо и голову Урсула. Чубарый конь шел зыбким шагом и матерински укачивал. Земля и горы строго шли кругами назад, а за голые ноги Урсула хватался цветущий шиповник. И пел отец, баюкал горы, и горы качались, вторили отцу и грозили повалиться всею тяжестью под крутой откос, а внизу под откосом скакали через камни, пенились и шумели, шумели белогривые волны озера. И не было конца кругу голубой воды и гор.
А Башкаус пел высокой, тонкой нотою:
Бывает ли тополь выше горы?
Бывает ли красавица лучше моей?
Так своей Чельчи, Урсуловой матерью хвалился пастух. И вспомнил Урсул запах матери, такой питающий и усыпляющий, смешанный с запахами дыма и ветками богульника и вереска, которые она всегда носила в дар огню в очаге юрты.
Бывает ли конь быстрей моего?
Бывает ли сын-богатырь милей моего?
И большая, твердая, пахучая рука нащупала позади голову Урсула — тут ли Богом данный сын? Смолистые пальцы торопливо вытерли нос Урсула, а хорошо показанные отцовские зубы послали блеск нежной радости.
У коновязи на Востоке чей бегунец? Чей?
А на бегунце на этом чей молодец? Чей?
И вдруг, как бы от радостного смеха двух богатырей, сидевших на Чубаром, повалились одни горы на другие. Чубарый вывез-их на первую седловину и открыл Урсул глаза на новый беспредельный мир Ульгеня.
Это были высокие альпийские луга над озером Джайлю, на которых паслись многочисленные табуны и стада великого Хана-Агана. И впервые познал Урсул радость, что не посторонним был здесь человеком отец его Башкаус, а был он ханским пастухом. И захотелось ему самому скорее вырасти, чтобы самому сесть на Чубарого и стать самым лучшим, самым верным пастухом Хана-Агана. Чтобы выехать на горы, свистнуть, крикнуть и табуны гулкою толпою сгрудились бы и побежали туда, куда погонит их лучший всадник — пастух. И вдруг крикнул Урсул на воображаемые табуны:
— Эй-гей, табуны! Урсул на коне за вами бежит!
Крикнул и, впервые услыхав свой голос, юноша-Урсул очнулся и увидел, что он пеший овечий пастух, не знающий сладостного конского бега под собою. Чубарый не умеет быстро бегать, состарился, а другого коня нет у старого Башкауса.
Беден Урсул-Ойрот-Пастух, но это ничего! Хан-Аган-Богатырь богат — это хорошо! Алтай богат — это хорошо. Весь Божий мир богат — это так хорошо. А самое великое Урсулово богатство вот оно: он видит озеро Джайлю, видит вершины гор, видит густые леса, зеленые луга, цветочные ковры. Урсул слышит кукушку и жаворонка, Урсул слышит прибрежную волну и ласковый шепот деревьев. Урсул чует нежные объятия душистого горного ветра.
И сама собою складывается первая песня Урсула:
Ох, хорошо, светло, легко жить пастухом!
На девятой весне стал Урсул пастухом.
Бабочка на цветок садится мед кушать.
Урсул-пастух может песни петь круглый год.
Да, на девятую весну своей жизни стал Урсул пастушонком, веселым, улыбчивым, быстроногим как марал. Без коня — быстр бег его. Без стрелы — остры черные глаза его. Как молнии светлые думы его.
Когда исполнилось двенадцать весен — поручили пастухи Урсулу гнать стадо молодых баранов в ханскую ставку — на выбор хану на завтрак самого хорошего барашка.
Широко развернулась на изумрудном лугу ханская ставка — бисер из желтых и белых круглых юрт. Как стрелы носились всадники от ставки к ставке. Как муравьи кипели слуги между юрт. Не мог Урсул всего подробно рассказать даже Чельчи — восторг остановил дыхание. И радовался Урсул чужой радости так, как не умеют радоваться своим радостям все ханы и цари земли.
На пятнадцатую весну впервые увидал Урсул и самого Хана-Агана. О, это был наверное сам воплощенный Хан-Ульгень. Конь в серебре, седло в золоте, сам в лисицах и в собольей шапке. Голос — труба, взмах плети — ужас, взгляд — грозовая молния в полуночи.
Так думал и напевал Пастух-Ойрот-Урсул в горах в тот первый день своей семнадцатой весны, когда впервые услыхал он сладостную звучность музыки своего голоса.
Но вот опять умолк Урсул и песня его прервалась, и думы его замерли. Потому что увидал Урсул невиданное чудо, о котором невозможно рассказать даже самому себе. Только затих и замер на месте Урсул-Пастух.
Нету слов таких на языке Урсула, чтобы рассказать это словами. Нет цветов таких во всех лугах Алтая, чтоб сравнить это с цветами. Нету птичьих голосов таких во всех лесах и на горах Алтая, чтобы сравнить ту музыку с земными голосами.
И почему так стало грустно — грустно от такой великой, светлой радости? Почему так приумолк и запечалился молодой пастух?
Ай-ай, запечалился и погасил свои думы и песни Урсул. Потому что понял он в первый раз, что не ханский сын, а пастушеский. Оглох ко всем голосам и звукам Урсул. Зазвучал в нем новый серебряный колокольчик, не земною песней прозвучал веселый малиновый смех, не Урсулов смех… Чей?
Проскакала мимо овечьего стада на белой кобылице юная дочь Хана-Агана, такая же, как та… Какая? Урсул никогда не видел и не знал никакой другой, но все-таки она была такая же, как та давно-давно где-то знаемая, самая родная, самая далекая и близкая, которую до своего рождения Урсул видел, которую до первого пробуждения чуял… Катын-Су!
И не стало больше солнечного света для Урсула. Замолчали и высохли все реки в руслах своих. Остановились на путях небесных облака. Засохли травы и цветы в лугах. Умерли все птицы в гнездах и на перелетах. Только жило и стояло перед взором пастуха Урсула смугло-розовое девичье лицо. Только чуял он луч света из веселых черных глаз мелькнувшей всадницы. Только слышал незабываемую музыку ею брошенного мимолетно оклика:
— Эй, догони, пастушок!
Давно это упало с уст ее. Уже давно исчезла, унеслась в горах, но перед глазами пастуха Урсула она все еще несется, скачет, улыбается и повторяет:
— Эй, догони, пастушок!
И не слышал сам себя Урсул-Пастух. Пел, разливал первую печаль по заре, заливал своей тоскою синюю гладь озера, заглушал все голоса рек и ветра, а сам снова не слышал себя.
Но зато весь Алтай, вся земля, все небо, все ночные звезды слушали Урсула-Ойрота-Пастуха и молчали, молчали, молчали.
Потому что, когда беззаботная юность поет — все подпевают. Когда же проснувшаяся первая любовь поет — все молчат, все слушают, все вспоминают, все ждут — все благоговейно молятся.

IV. Катын-Су — сама любовь

У Хана-Агана много жен. У Хана-Агана много детей, сыновей и дочерей. У Хана-Агана одна любимая жена Алтын-Ту, у Хана-Агана одна любимая дочь Катын-Су, радость весеннего утра, свет восходящего дня.
Эй, все ханы Востока! Эй, эй, все богатыри земли! Напрасно приносите ваши дары и богатства, напрасно хвалитесь просторами ваших владений, и силою ваших ратей, и мудростью ваших законов — Хан-Аган не возьмет ничего, Хан-Аган свою дочь Катын-Су не отдаст никому ни за что.
Катын-Су — сладкий плод великой любви, Катьш-Су — самая светлая радость народов Алтая, Катын-Су — благословение Владыки звезд. Катын-Су — первый лучший цветок в Прекрасном Саду земли.
Ой, ой! Катын-Су так хороша! Ой, ой! Катын-Су еще не знает любви! Ой, ой! Катын-Су — сама любовь!
Хан-Аган уже многих обидел знатных людей: прогнал ханов и ханских сыновей и великих заезжих князей. Никто не смеет любить Катын-Су, никто не смеет помышлять о женитьбе на ней. Никто не смеет даже смотреть на нее. Один хан грозится убить себя — нет радости жить без любви Катын-Су. Другой грозится украсть Катын-Су. Третий грозится на хана войной пойти, чтобы силой отнять Катын-Су.
Но Катын-Су еще так молода. Катын-Су как дитя весела и доверчива, как невинная козочка резва и беззаботна, как горная речка быстра и капризна. Ох, сколько забот с такой, сколько боязни и трепета в сердце слуг. Сотни глаз берегут, десятки служанок ухаживают, отец и мать днем и ночью глаз не спускают с нее.
И все-таки никто не углядел. Никто не видал, как и когда успела поймать белую кобылицу. Сама взнуздала, сама оседлала. Ой, сама ли? Сама села, одна ускакала… Ой, одна ли? Как ветер шальная, как птица неуловимая, носится с утра в горах… Ой, жива ли?
В ставке — ужас и беда для всех. В ставке все стали виновными. В ставке угасло солнце для каждого. Хан в яростном гневе всем грозит казнями. Ханша от горя утратила разум.
— Украли, украли их дочь Катын-Су.
А Катын-Су по вечерней заре прискакала из гор. Как сама заря — розовая, как жаворонок щебетливая, как улыбка первого счастья веселая.
Все рассказала безумному от счастья отцу, что видела, что слышала, что почуяла одна в горах. Только умолчала о бедном молодом пастухе. Почему умолчала — сама не знала, а спать легла — уснуть не могла. Все думала, думала, думала: почему так красив простой пастух? Почему никогда среди ханских детей она не видела таких? Почему такой ласкою в сердце звучит его песня? Почему так запомнился взгляд его — звездный и знойный сон наяву?
Прошла ночь — утро розовые крылья взметнуло над горами. Пахнуло радостью прохлады и улыбкой света на весь Алтай. А Катын-Су, будто узнавшая печаль, грустно сидит, без сна всю ночь провела. Не ест, не пьет, ни с кем не говорит. Даже не смотрит на белый свет. Все думает: почему есть на свете красивый и бедный пастух? Почему тот пастух не ханский сын?
И вновь, как вода сквозь ткань, сквозь дозор ушла. Любимая кобылица сама на зов пришла. И вновь ускакала на зеленые пастушьи луга. Опять разыскала певца-пастуха.
И случилось все так, как не бывает даже в чудесном сне. Юный пастух стоял на прибрежном камне над озером. Как бог был прекрасен он в грубой овчине своей, как трубный клик молодого марала звучал его голос в горах. Как ласковый ветер удивленно шептала и приникала к девушке песня его. А он пел с закрытыми глазами, не видя ее:
О шестидесяти шести пуговицах она носит курму.
Кто их все может враз застегнуть?
Урсул-Ойрот может застегнуть.
От семидесяти семи ханов ей дары принесут.
От кого Катын-Су примет дар?
От Урсула-Ойрота примет песню гор.
О Катын-Су! Ты ли это стоишь у дуплистой лиственницы и слушаешь песню божественного пастуха?
О, счастье! Да, это ты, Катын-Су!
А Урсул, не видя девушки, стоял и пел — рассказывал свои тайные думы озеру Джайлю:
Когда Ойрот захочет взять Катын-Су,
Тогда пастух Урсул станет богатырем.
Если Катын-Су увидит сердце Урсула,
Она бросит ханскую ставку и сама босиком придет.
Не выдержала Катын-Су, выехала из-за дуплистой лиственницы, в которой был рожден Ойрот, и припевно повторила за Урсулом нежным голосом:
Она бросит ханскую ставку и сама босиком придет.
Тут снова родился на свет Ойрот.
Тут впервые почуяла себя царственной женщиной Катын-Су.
Как жених, как ханский сын, как могучий богатырь снял ее с лошади Урсул-Ойрот-Пастух.
Тут впервые узнали они оба и сладость и жертву — любви.
Потому что здесь их настигла погоня испуганных ханских слуг.
… Эй, эй! Старый мудрец, у влюбленной девушки не спрашивай ума.
Эй, эй! Властный хан, никакие твои козни не страшны пастуху!
Пастух, который любит, всем ханам хан!
Да, да. Узнал, все узнал Хан-Аган, как пожар распылался, разгневался. Приказал пастуха Урсула в рабы, в чужое далекое ханство продать. Приказал по-садить в каменную юрту любимую дочь Катын-Су. Приказал выдать ее замуж за первого старого хана, кто посватается.
Да только слух по всему Алтаю пошел: ханская дочь Катын-Су в пастуха влюбилась…
И никто даже из ханских слуг не хотел посвататься за нее.
Ох, можно ли рассказать о гневе Хана-Агана?
Ох, можно ли поведать о горести двух разлученных сердец?
Если бы были вместе — крылья бы выросли. И пастуший шалаш был бы твердынею лучшего счастья. А в неволе-разлуке последний разум теряется.
Как птицы в клетках влюбленные бились, ломая хрупкие перья крыльев.
Как отравленная ласточка лежала в огне любви и горя Катын-Су.
Как сокол молодой сидел Урсул-Ойрот на привязи под жестокими дозорами ханских слуг.
Скоро они поведут его в неведомую тьму чужбины.
— Как быть? Как быть? Как жить на земле?
Спрашивал у гор Урсул-Ойрот — горы молчали.
Спрашивал у неба — небо молчало.
Только лес шептал понятное Урсулу:
— Она любит.
Да ветер гудел прямо в уши:
— Давай, убежим!

V. Урсул-Ойрот с озером Джайлю прощается

Даже самый холодный тает лед, когда весна идет.
Даже самая темная печаль умирает, когда любовь цветет.
Полюбила Катын-Су Ойрота — для Ойрота, загорелась светом солнечным — для его спасенья.
Полюбил Ойрот Катын-Су — для Катын-Су, загорелся жаждой умереть — для ее счастья.
Так два луча любви сплелись и стали цепью — кованой, серебряной.
Подала луч Катын-Су Ойроту — у Ойрота вспыхнул дух победы.
Подал луч Ойрот — у Катын-Су затеплилась надежда.
И запел Пастух-Урсул песню, как на воле. О высоких горах — слушают. О зеленых лесах — слушают. О синих долинах — об Алтае — слушают. О любви пастуха Урсула к ханской дочери — обозлились. Стали бить Урсула, а Урсул не чует.
Бьют Урсула стражи, а Урсул-Ойрот усмешкою и песнею их покоряет. Истомились стражи, отступились. А Урсул поет и песнею их злобу как лучом волшебным угашает…
И заслушались ханские стражи, забылись. Вспомнили все лучшее, все самое святое в своей жизни — удивились: никогда не слышали такой чудесной песни.
Так любовь-надежда в песне усыпила вражескую злобу и открыла пастуху Урсулу дверь на волю.
Так любовь-готовность помогла уйти от рабства. Потому что для любви все помогает. Помогли Урсулу горные ущелья — увели его и не видали. Лес помог Урсулу — спрятал и не слышал. Ветер помог — замел следы беглеца и не почуял. Небо улыбалось синею улыбкой и молчало.
Потому что была любовь Урсул-Ойрота к Катын-Су превыше гор и шире крыльев ветра. Потому что была любовь Катын-Су к Ойроту необъятнее и глубже неба.
И стали горы, лес, ветер и небо — щитами для любимого и для любимой.
И стало тесное дупло старой лиственницы светлым прибежищем для великого сердца Ойрота.
Когда все заснуло в горах и только звезды серебряными зернами усеяли озеро — с лилового склона горы, с лесной зеленой поляны, из дупла старой лиственницы звучными каплями упали на синюю озерную гладь звуки новой пастушеской песни.
Если бы птицею стать — сел бы у входа в юрту ее ——
Увидела бы, как люблю ее.
Если бы собакой стать — лег бы у ног ее ——
Увидела бы, как люблю ее.
Если бы конем стать — унес бы ее в звездный край.
Увидела бы, как люблю ее.
Прибеги, прибеги, прибеги Катын-Су!
Но плескались в ответ волны озера о каменные берега. Качались звезды в глубине. Ветер шагал с вершины на вершину, тяжело вздыхал. Все реки оплакивали разорванный луч любви.
Выбежал Урсул-Ойрот-Пастух из своего убежища. Легким горным маралом понесся по горам, смелым орлом пролетел над ставкою хана, беспокойным ветром ворвался в опустевшие шатры и юрты — нигде не было Катын-Су. Замолк ее колокольчик-голос, исчез аромат ее дыхания, угас луч ее светлого взгляда… Только ветер вздыхал и шептал:
Ах, ах, ах, бедный Урсул-Ойрот-Пастух!
Увезли твою любимую в темный край.
Сам страшный хан Эрлик noxuтил ее.
Ах, ах, ах, бедный Урсул-Ойрот-Пастух!
И утратил Урсул волю и надежду. Увяли крылья духа его. Пел наугад свои песни, пел, сам не зная, что и зачем поет. Сами слова приходили, какую-то давно забытую жизнь будили.
Отец дал мне желтого коня и серебряный лук.
А матушка дала мне дорогой белый камень-стрелу.
Оба сказали: будь достойным воином в битве.
Ох, черная коса моя длиной до колен
Наверное будет лежать свитая на земле.
В черно-пегих глазах моих остановится мигание.
Дорогой желтый конь мой воротится домой…
Скажи же отцу, что я пал в храбром бою.
Скажи матери, что я получил пятнадцать ран.
Так пел молодой Урсул и печально звучала песня его в золоте утренней зари. Потому что вставал день разлуки его с озером Джайлю, где впервые увидал он Катын-Су, где впервые познал любовь, которую украл злой Эрлик.
Да, да, да, пойдет Урсул-Ойрот-Пастух сам в темный край. Найдет Урсул-Ойрот-Пастух желтого прекрасного коня и материнскую белую камень-стрелу и вызовет на смертный бой самого хана Эрлика и получит пятнадцать ран в бою, и умрет за любимую Катын-Су.
И опять, в ответ на эту готовность, откуда-то луч блеснул, как будто почуяла Катын-Су отвагу Ойрота и послала ему свою улыбку любви.
Посмотрел на себя Урсул — он опять бедняк — пастух. И чудо, которое однажды он узнал, покрылось темнотою горя. С горя он опять запел. И в песне его зазвучали ключи от всех надежд, от всех чудес, от всех побед: песня борьбы и решимости!
Зазвучала песня пастуха Урсула чистою серебряною нотой, или летящим лучем золотым, или далеким колоколом с вершины горы. То — как закипающий котелок с водой на костре: тонко и скрипуче, булькающе и с покряхтыванием. Это значит — приливали слезы к горлу и захлестывали радостную звучность.
Серебряная птичка чирикнула над моим лбом.
Однако это ты вспомнила обо мне, любимая моя.
Прощай, прощай. Улыбка твоя тает на вершинах гор.
Пел, рассказывал о своих думах и полусновидениях Урсул и накапливал в памяти и в сердце все самое светлое и волнующее, что знал еще тогда, когда не родился на свет. И прощался в сердце своем с озером Джайлю, с небом родным, со всем Алтаем, потому что собирался на великий подвиг.
Прощай, прощай, Джайлю, голубая чаша Алтая!
Прощай, прощай — лицо твое покрылось тенью облака.
Прощай, прощай — по глади вод твоих пробежали морщины грусти.
Прощай, прощай, зеленая колыбель детства Урсула.
Уходит Урсул, уходит от тебя на бой с Эрликом,
Одинокий, бедный, пеший пастух Ойрот…
Пенились волны у берега, брызгали светлыми слезами на камни. Кивали хвойными верхушками деревья. Мелькали и кланялись Урсулу многие, многие, многие цветы. Сто сортов весенних цветов давно отцвели. Сто сортов летних цветов семена осыпают. А триста сортов цветов августа каждый Урсулу капельку меда с улыбкой и поклоном протягивает.
И опять пел Урсул, пел и взывал:
О цветы, цветы, родные цветы!
Поблекнете все вы на пути моем, хотя бы и дождь пошел.
Потому что через вас ханские стада пройдут.
И жадные коровы съедят вас мимоходом без жалости.
А если даже воскреснете — осень придет.
И все улыбки ваши скроются от Урсула.
О, прощайте, прощайте, прощайте, цветы!
Траву пяти родимых лугов будут делить пять коров,
А прекрасную дочь Хана-Агана будут ласкать чужие глаза.
О, прощайте, прощайте, родимые травы и деревья, и пни, и мелкий валежник.
Нога Урсула не ступит среди вас долго, может быть никогда.
Как вода с горы Урсул убежит далеко вниз
От родного прекрасного горного озера.
Ах, замолчите вы, песни все!
Замолчи, Урсул, замолчи!
Страшен Эрлик!

VI. Урсул-Ойрот—пастух в Богатыря-Гору превращается

В самую тяжкую минуту кто-то шепнул пастуху:
— Эй, Урсул-Ойрот, побратаемся!
Оглянулся Урсул, никого кругом не было. Только ветер качал лиственницы и играл на голубых струях озера. И понял Урсул-Ойрот, что он не один, что есть у него друг и брат — вольный ветер — Горный Дух.
А ветер ворвался в дупло, просвистал:
Эй, Ойрот, помни: Катын-Су любит тебя.
Катын-Су за тебя беду приняла.
Катын-Су Эрлик украл.
И наполнился Урсул-Ойрот скорбью и жалостью к Катын-Су, и жаждою силы и пламенем гнева. И ответил Ветру:
— Да, я Урсул-Ойрот, хочу и стану самым сильным, самым отважным богатырем Алтая, чтобы спасти из царства Эрлика Катын-Су…
И захлебнулся невыразимою любовью к Катын-Су и гневной жаждой мщения к черному хану Эрлику.
Как быстроногий марал, подпрыгнул и помчался по берегу озера вместе с ветром.
Скакал Урсул по камням, как скачет горный водопад после грозного ливня: слепой и сильный, шумный и разрушительный. И чем дальше бежал, тем сильней и грозней становился.
Черные кудри от бега выпрямились и длинными жгутами свились. Из ноздрей клубы пара вылетали, от размаха рук — горы раздались, от шагов — долины провалились, от ручьев пота — новые речки потекли.
Накопило озеро Джайлю своих сокровищ — чистых вод до самых краев. Поймало озеро Джайлю небесный жемчуг — поднесло Ойроту — не надо!
Встал и раскрыл объятия весь Алтай — не надо!
Только правды, только любви великой, только победы над Эрликом надо.
На самом высоком утесе Ойрот перевел одышку и услышал — кто-то шепнул:
— Урсул-Ойрот, люблю тебя! Мой Хан-Ойрот — наступит время…
Оглянулся Урсул — никого кругом не было. Только ветер качал высокую траву и играл на разноцветных лепестках цветов. И понял Урсул, что теперь навсегда слилась с ним душа Катын-Су и побратался ветер. И стоял пред ним единый, равный в силе и терпении брат его — как вольный ветер — как Горный Дух — всепокоряющее Время.
И снова взмолился он вольному ветру новой могучею песней:
Эй, ветер, ветер, ветер!
Ветер — сын времен безначальных.
Ветер — спутник миров бесконечных.
Ветер — крылья великих планет.
Ветер — дыхание Вселенского Бога.
Ветер — радость движения.
Ветер — друг морских плавателей.
Ветер — слуга матерей, люльку детей их качающий в поле.
Ветер — всю землю ласкающий.
Ветер — ты мой единственный друг и брат и свидетель.
Тебя призываю на помощь.
Обнимемся, ветер!
Обнялся Урсул-Ойрот-Пастух с вольным ветром на утесе и закрыл глаза, задумался. И шептал — молился, и великую думу с ветром обсуживал.
Ты, ветер, многокрылый, знаешь!
Ты, ветер, убаюкавший несметные тысячелетия,
все помнишь.
Ты, ветер, знающий пути земли и солнца,
не изменишь и не посмеешься.
Ты, ветер, неусыпный страж при смене всех времен,
не скроешь правды.
Ты, растянувший по земле бесчисленные паутины
непрерывных людских жизней,
не порвешь надежды.
Усыпи же, убаюкай ветер злое зло Эрлика.
И пошли, эй, ветер, силу и непобедимость
Пастуху-Урсул-Ойроту.
Разбуди в нем память о прошедших жизнях.
Награди его прозрением грядущих озарений.
И тогда Ойрот послужит своему отцу Алтаю.
И тогда заступится Ойрот за свою возлюбленную
Катын-Су — за светлый луч Алтая.
И освободит от горя и нужды и злой неправды
весь народ Алтайский.
И станут все Алтай-кижи жить мирно и счастливо.
Усыпи же, ветер, убаюкай зло Эрлика.
Замети следы его подземной жизни.
Залечи, загладь печаль и жалобы травой забвенья
— ковылями.
Пусть их белый кучерявый шелк будет шепотом твоей
баюкающей ласки.
Усыпи, эй, ветер, и меня великим сном тысячелетий,
Чтобы встал-проснулся я богатырем могучим,
Чтобы снова насадил я на земле для всех людей великий
Сад Прекрасный.
Чтобы не было тогда под небом даже памяти
о злом Эрлике.
Чтобы Катын-Су любимая жила счастливо
под моей защитой.
С этими словами Урсул-Ойрот-Пастух взмахнул могучими руками и превратился в камень-великан гранитный.
И повалился камень-богатырь в озеро Джайлю всей своей великой тяжестью.
И разбился край у чаши изумрудной. Вскипели воды и грозным водопадом опрокинулось все озеро Джайлю, и бросилось оно рыть каменный свой путь в подземелье, где под покровом вечной ночи царствует Эрлик косматый.
Так опрокинулась, смешалась изумрудная чаша Алтая. Так родился великий горный поток Чулышман-река. Так чудо великой любви и жажда правды для Алтая превратили бедного пастуха в горного богатыря и хана, окаменевшего до положенного срока.
Потому что великого богатыря не может держать родная земля. Где пройдет — там по пояс в землю провалится. Скажет слово — гром гремит. Улыбнется — молнии сверкают. Вздохнет — всю землю туман покроет.
Потому так много гор-богатырей полегло до срока на Алтае.
Потому так властен и непобедим Эрлик до сужденного часа.
И вот лежат богатыри, горами каменными смотрят в небо. И ждут все знака, что напишут времена из светлых звезд на небе.
И будет долго спать Урсул-Ойрот-Пастух в горах Алтая. Будет долго ждать он звездных знаков в небе, ждать и спать с открытыми глазами. И первый он, Ойрот, дождется, потому что любит.
Дождется, встанет, загремит доспехами и скажет вещее святое слово, о котором никогда, никто, нигде не слышал.
И встанут все богатыри — все горы. Встанут и пойдут, пойдут великой ратью на Эрлика. Встанут и начнут, начнут последнюю войну со злом великим. И освободят плененную Эрликом радость всех времен- горнюю, бессмертную любовь Алтая.

VII. Катын-Су великой рекой между гор разливается

Филин лает на ночную луну, потому что даже лунный свет беспокоен для филина.
Совы ничего не видят днем, хотя у них и большие глаза, и свет солнца для них темнее ночи.
Змея никогда ничего не узнает о светлом небе, потому что сверху ей всегда грозит только вражеский удар или твердое копыто.
И филин, и совы, и змеи, и подземное тленье кореньев, и вечная темнота каменных недр, и затаенный, широко раскрытый взгляд отчаяния — вот чем обильно украшен путь в подземное царство Эрлика, страшный путь затхлой тьмы и ледяного молчания.
Лукавые слуги Эрлика сильны и заботливы, а Катын-Су между них слаба и беспомощна. Покинутая родительским благословением и заклейменная судом рабов, она покорно шла во тьме и холоде все глубже в потаенные подземные пещеры.
Но взгляд отчаяния еще не оледенил ее надежды, потому что ее сердце светилось любовью к Пастуху-Урсулу, к бедному, полунагому пастуху с глазами как две огненных звезды на небе. Еще звучали в ее сердце его песни, еще горели на груди его прикосновения. Ярким пламенем горела перед ней душа Ойрота и все ярче светилась любовь к Ойроту в сердце Катын-Су в неволе. И чем глубже опускали ее слуги злого бога, тем сильнее разгоралось пламя света. Перед этим светом, ослепленные, бежали глубже в тьму и прятались все гады преисподней, и никогда не видевшие света недра трепетали в страхе.
— Что-то будет, о Эрлик всесильный, что-то будет?
И вот во тьме среди камней, в расщелине, залепетал подземный ручеек — бесстрашный вестник с высоты Алтая. От струй его повеяло дыханием снега и крылами ветра. Встрепенулось сердце Катын-Су, рванулось к ручейку, коснулось чистого дыханья ветра…
Отступили в смертном страхе слуги преисподней. Пленница улыбкой озарилась.
— О вольный ветер. Это ты принес ко мне бессмертное дыхание любви. О мой Урсул-Ойрот. Любовь твоя со мною.
И в этот самый миг там наверху раздался гром и гул, как будто повалились горы. В этот самый миг Урсул-Ойрот упал с утеса в озеро Джайлю и превратился в каменную гору. А дух его как буря ринулся на бой с Эрликом.
Хлынула вода в подземные пещеры мощным и веселым водопадом. Загудел, запел о воле буйный ветер. Зацвела улыбка радостной надежды на лице у Катын-Су невинной. Вскинула она навстречу ветру руки и руки превратились в крылья. Упали крылья на грудь ветру и ветер подхватил и вырвал пленницу Эрлика из недр его темного царства…
Вынес ветер Катын-Су на волю, вынес на самую большую высоту Алтайских гор, вынес и поставил на самую белую вершину самой неприступной, самой святой горы Белухи.
Белизна снегов блистала ослепительно на жемчужном ожерелье горных вершин, и в изумруде движущихся льдов, в буйном хмеле перламутровых облаков Катын-Су была, как легкая снежинка.
Стояла Катын-Су одна на высоте, и было сновидение ее волшебно до глубокой грусти. Потому что увидела, как там внизу, далеко, над берегами озера Джайлю, лежала серая гора — окаменелый богатырь Урсул-Ойрот-Пастух, отдавший дух свой на борьбу с Эрликом, на спасение своей невесты.
Видела она и озеро Джайлю, стоявшее, как чаша с голубою кровью, накопившейся из раны павшего богатыря Ойрота. А изумрудною долиной в глубь ущелий убегал на запад белопенный Чулышман, как вестник грусти замолчавшего Ойрота, как безудержный поток печальных и счастливых слез богатыря Урсул-Ойрота.
Куда он убегал, ради чего он покидал родное озеро и горы — Катын-Су не знала.
Куда она должна теперь сама идти, к кому припасть на грудь, кому отдать любовь свою — Катын-Су не знала.
Зачем стоит на белой высоте, кого и долго ль ждать, кому отдать свои надежды и желанья, кому принести в дар свое чистое девичье сердце — Катын-Су не знала.
В отчаянной тоске по умолкшему окаменевшему Ойроту она наполнилась одним единственным желанием: плакать, плакать, плакать… Плакать целые века, и целые тысячелетия, пока не встанет, не пробудится от каменного сна и не придет к ней богатырь — Пастух Великий. Плакать от тоски никому не отданных желаний, плакать от надежды сладостной и от предвкушений счастья встречи с нежным другом и возлюбленным Ойротом. Ибо где-нибудь, когда-нибудь неумирающее время соединит любовь их неразлучно. Ибо время так стремительно, всесильно и терпеливо. В последний раз взметнула Катын-Су к бездонному и голубому небу свои руки, в последнем вздохе послала родным горам всю силу неистраченной любви и в исступлении сказала полнозвучно:
— Вечною слезою проливаю чистую любовь мою на каменную грудь твою, о Хан-Ойрот-Алтай.
И закрыв глаза, упала Катын-Су с великой высоты Белухи и превратилась в белопенную, кипящую в своих надеждах и желаниях, вечно поющую о любви, вечно плачущую и смеющуюся, устремленную вперед и вечно остающуюся среди синих гор, великую и первую алтайскую красавицу реку Катунь…
Бирюзовой лентой обвила Катунь широкое подножие Белухи.
Позвала с собой из гор младшего брата Архыта.
Позвала красавицу-сестру Чую.
Взяла с собою многих меньших братьев и сестер.
Встретила горного богатыря Урсула. И вместе с ними побежала дальше вслед за Чулышманом.
Но сколько ни гналась, сколько ни искала, Чулышмана не могла найти.
Чулышман добежал до великого Алтын-Куля — Телецкого озера и упал на дно его, заснул до срока. А потом из Алтын-Куля выбежал под новым именем и на первой же великой равнине раскрыл свои объятия навстречу прибежавшей от великой высоты Катуни.
Тут и великая Катунь имя свое спрятала.
И родилась из любовного объятия их новая, еще более великая Обь-река, которая и понесла свою любовь и песни дальше, на безбрежные просторы всей Сибири и на волны Великого Океана.
Но, радуя и орошая тучные равнины, эти славные источники Алтая сами никогда не убывают и не расстаются с синими горами. Колыбель великого рожденья их истоков покоится на тех же белоперламутровых высотах Сайлюгема и Белухи.
Шумит и пенится и плещет волнами на изумрудные берега сын Джайлю-Куля, дух хана и богатыря Ойрота — извечный Чулышман.
Извиваясь нежной сказочной красавицей, поет в горах свою неумолкаемую песнь любви божественная Катын-Су — Катунь.
Как вечный страж несметных залежей сокровищ, спрятанных в горах и под водами, как белоглавый витязь богатырь, как неразгаданный еще таинственный молчун, хранит истоки своих рек и многие сокровища великий Хан-Алтай.
По склонам Алтайских гор за своим стадом бродит вечно молодой пастух Алтай-кижи…
Бродит так же неторопливо и раздумчиво, как бродил он тысячи лет и все так же бедна и первобытна домра его с волосяными струнами. Все так же придавлена величием гор простая и грустная песня его.
Но в узких раскосых глазах его сверкает огонек мечты и тайной радости. И в унылой песне его звучит победная нота:
Настоящий богач никогда и никому не скажет,
Где у него спрятано серебро…
Настоящий Алтай-кижи никогда и никому не скажет,
Когда опять Ойрот придет.
Встань на заре лицом к Утру и тихо послушай,
О чем восходящее солнце поет.
Солнце поет: ‘Скоро Белый Бурхан Ойрот придет’.
Солнце поет: ‘Скоро на Алтае лучшая, новая жизнь зацветет’.
Эй, Алтай-кижи! Паси свое стадо
И со склона горы в синюю даль гляди.
Эй, Алтай-кижи! Ходи в своем убогом рубище
И никому не говори, что ты не стадо пасешь,
А самое великое в мире богатство бережешь…
Потому что земля твоя —
Прекрасный рай.
Потому что дом твой —
Хан-Алтай.

———————————————-

Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/khan1.htm
Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Русалочьи сказки, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1910
  2. Лалазар, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1922
  3. Посолонь, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1911
  4. Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843
  5. Былина о Микуле Буяновиче, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1924
  6. Заветные сказы, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1920
  7. Истории, сценки, сказки, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1864
  8. Тысяча одна ночь, Тысяча_и_одна_ночь, Год: 1901
Электронная библиотека