ХАМЪ.
ХАМЪ.
Повсть Элизы Ожешковой.
I.
I.
II.
II.
Хам, Ожешко Элиза, Год: 1888
Время на прочтение: 123 минут(ы)
Ему было лтъ сорокъ слишкомъ, что можно заключить по двумъ морщинамъ, которыя перерзывали его высокій лобъ, обрамленный черными волосами, слегка сдющими на вискахъ. Впрочемъ, несмотря на морщины и пробивающуюся сдину, онъ казался здоровымъ, сильнымъ и, вмст съ тмъ, серьезнымъ человкомъ. Онъ былъ рыбакъ, цлые дни, а подчасъ и часть ночи проводилъ на вод,— вотъ почему солнце, втеръ и влажное дыханіе рки покрыли темнымъ, здоровымъ загаромъ его лицо, немного худощавое и сухое, но украшенное парою ясныхъ голубыхъ глазъ, съ мало-подвижнымъ, серьезнымъ взглядомъ. Такою серьезностью и задумчивостью были проникнуты вс движенія его высокой, статной фигуры.
Когда ему было восемнадцать лтъ, отецъ женилъ его на двк изъ сосдней деревни, потому что въ дом не было хозяйки. Съ женою, тихою и работящею, хотя глуповатою и очень безобразною женщиной, онъ жилъ согласно и спокойно, но не долго, черезъ нсколько лтъ она умерла, не оставивъ ему дтей. Вскор умеръ и старикъ, а когда онъ выдалъ замужъ свою младшую сестру, то остался совсмъ одинокимъ въ хат, стоящей на конц маленькой деревушки, раскинутой на высокомъ берегу Нмана, возл сосноваго бора. Его отецъ получилъ когда-то отъ бывшаго владльца деревни эту хату съ большимъ огородомъ, но посвятилъ себя преимущественно ткацкому ремеслу, которое въ то время процвтало въ деревн и приносило кое-какія выгоды. Но Павелъ не могъ сжиться съ ткацкими кроснами, съ низкимъ потолкомъ и темными стнами хаты. Что-то тянуло его къ простору рки, къ ея тишин въ ясный день, къ ея бурному рокоту въ часъ непогоды, въ яркимъ краскамъ восхода и заката, отражающимся въ ея волнахъ. Онъ любилъ чистый воздухъ, холодно или тепло было на двор, любилъ открытое небо, хотя бы по немъ и ползли тяжелыя тучи, уже въ дтств онъ стругалъ челноки, вязалъ удочки, и какъ только выросъ, сдлался рыбакомъ. Прежде, возвратившись съ рки, онъ находилъ въ хат отца, жену, сестру, порою сосдей и кумовьевъ, порою заходилъ даже въ корчму, хотя въ водк не находилъ особаго вкуса, а въ танцахъ и болтовн принималъ самое незначительное участіе.. Теперь, вотъ уже нсколько лтъ, хата его стояла пустою, возвратившись домой, онъ самъ доилъ корову, самъ варилъ себ похлебку и ложился спать, для того, чтобы завтра начать день точно такъ же, какъ началъ вчера. Въ корчму онъ больше уже не заглядывалъ, да и съ людьми видался рдко, за исключеніемъ сестры и зятя, у которыхъ иногда молча просиживалъ цлые зимніе вечера, когда рка, покроется толстымъ слоемъ льда. Нельзя сказать, чтобъ онъ не любилъ людей,— напротивъ, охотно оказывалъ услуги тому и другому, снабжалъ сосдей мелкою рыбой и ласково отвчалъ на каждый вопросъ. Онъ только не искалъ людей, до нкоторой степени даже избгалъ ихъ, какъ будто бы его уста во время блужданій по рк привыкли къ молчанію. Говорилъ онъ мало, тихимъ, медленнымъ голосомъ, улыбался очень рдко. И, все-таки, его нельзя было назвать печальнымъ,— напротивъ, онъ казался спокойнымъ и довольнымъ всмъ окружающимъ. Только складъ его губъ, взглядъ, его движенія,— все носило отпечатокъ задумчивости. О чемъ думалъ Павелъ, онъ не говорилъ никому, только все думалъ, несся ли по зеркальной поверхности рки, или качался въ челнок между двумя шестами, вбитыми въ дно, и смотря на облака, проносящіяся надъ его головою. Въ деревн его считали человкомъ не похожимъ на другихъ, но, все-таки, хорошимъ и спокойнымъ сосдомъ. Его хотли женить вторично, въ особенности много билась надъ этимъ кума Авдотья,— его старинная пріятельница,— но все напрасно. Онъ пожималъ плечами, отрицательно кивалъ головой и торопливо усаживался въ свою лодку. Ничьему вліянію онъ не поддавался,— у него была своя воля.
Прошло два мсяца посл того, какъ на св. Петра и Павла ему минуло сорокъ два года. Раннимъ утромъ онъ приближался къ тому мсту, куда вчера закинулъ приманку для рыбы, какъ съ берега до него донесся пронзительный крикъ:
— Помогите, помогите!
Утро было раннее, надъ темнымъ боромъ тянулась розовая полоска заря и отражалась въ зеркальной поверхности рка. Рыбакъ, услыхавъ крикъ, быстро повернулъ голову къ рк и, прежде всего, увидалъ какую-то голубую тряпку, плывшую рядомъ съ его лодкой, а потомъ женщину, которая стояла въ вод выше щиколокъ и съ отчаяніемъ простирала руки впередъ.
На фон зеленой горы, увнчанной красивою, блою виллой въ розовомъ отблеск зари, фигура тонкой, стройной, полуобнаженной женщины, отдлялась съ особенною отчетливостью. Высоко поднятая юбка не прикрывала даже ея колнъ, а темный, разстегнутый кафтанъ съ засученными рукавами оставлялъ неприкрытыми руки, шею и часть груди. Черные, какъ смоль, волосы въ безпорядк лежали на ея красивой голов и густыми, кудрявыми прядями спадали на плечи. Издали было видно, что изъ ея черныхъ глазъ льются слезы и текутъ по смуглымъ щекамъ. Замтивъ, что рыбакъ повернулъ голову въ ея сторону, она закричала опять:
— Сдлайте милость, схватите вотъ эту тряпку и подайте мн… Ради Бога!
Улыбка, которая такъ рдко появлялась на губахъ рыбака, разцвтила его лицо, да такъ и осталась на немъ. Можетъ быть, эта женщина показалась ему интересной, можетъ быть, его разсмшило такое отчаяніе по поводу ничего Не стоящей вещи. Плывущій по волнамъ предметъ оказался дтскимъ платьицемъ. Рыбаку нужно было сдлать нсколько легкихъ движеній весломъ, чтобы поближе подплыть къ нему. Издали, въ своей срой, короткой сермяг, высокихъ сапогахъ и шляп съ широкими полями, сильный и ловкій, онъ казался молодымъ человкомъ.
Съ неизмнною улыбкой, полупріязненною, полунасмшливою, онъ подплылъ къ женщин и подалъ ей мокрое голубое платьице. Она, громко смясь и показывая свой блые зубы, не сводила съ его лица своихъ черныхъ, глубоко впавшихъ глазъ. У ея ногъ лежала куча другихъ мокрыхъ тряпокъ. Рыбакъ съ удивленіемъ смотрлъ на нее. Какъ она могла такъ скоро перейти отъ слезъ къ веселому, безпечному смху? При этомъ, она почему-то не хотла брать протянутой ей вещи, длая видъ, что не можетъ достать ее своими темными, тонкими пальцами. Встртившись съ ея взоромъ, рыбакъ стыдливо отвелъ глаза въ другую сторону. Сцена представлялась довольно странная: женщина съ вызывающею смлостью и любопытствомъ смотрла на мужчину, а мужчина стыдливо отворачивалъ отъ нея лицо. Но улыбка, все-таки, не сходила съ.его устъ. Глядя на свтлющія волны рки, онъ проговорилъ:
— Ну, берите вашу тряпку, мн нужно плыть дальше. Было изъ чего такъ плакать! Кто-нибудь подумалъ бы, что Богъ сть какое неочастіе случилось!
— Было изъ чего плакать!— съ полусердитою, съ полукокетливою ужимкой закричала она.— Досталось бы мн, еслибъ, сохрани Богъ, эта тряпка пропала. Вотъ уже три дня, какъ барыня не даетъ мн покоя съ мытьемъ дтскихъ вещей. Вчера вечеромъ я выстирала ихъ, сегодня встала чуть свтъ, чтобъ выполоскать въ рк, а тутъ — на вотъ теб!— одно платьице чуть было не уплыло…
Слова быстро лились изъ ея устъ, точно стираясь обогнать другъ друга. Рыбакъ слушалъ ее внимательно. Хотя онъ сказалъ, что долженъ плыть дальше, однако же, не двигался съ мста.
— А вы кто такая?— спросилъ онъ.
— Я?
Она указала на виллу, блющуюся на вершин горы.
— У господъ, что пріхали сюда на лто, въ услуженіи живу, горничная… Поступила зимой, до конца лта пробуду… а какъ осенью возвращусь въ городъ, уйду… больше, какъ до осени, не останусь, не хочу…
— Почему же? бранятся очень, что ли?— съ усмшкой перебилъ рыбакъ.
Она выпрямилась, съ румянцемъ, вдругъ залившимъ ея лицо, и сверкающими глазами.
— Ого! пусть попробовали бы… Отъ брани и отгрызнуться можно. Я не такая, чтобы помыкать собою позволила! Отецъ мой въ канцеляріи служилъ, я изъ хорошаго семейства… пусть кто-нибудь обидитъ меня, я такъ отвчу, что и въ десять лтъ не забудетъ! Да хотя бы и въ судъ… я и въ суд бывала! Не испугаюсь!
Рыбакъ съ удивленіемъ, почти со страхомъ посмотрлъ на нее, но тотчасъ же опять опустилъ глаза. Ему показалось, что взоръ этой женщины обжогъ это.
— Зачмъ же отходить отъ мста?— спросилъ онъ.
— Зачмъ? Да такъ себ! Я нигд долго пробыть не могу. Какъ хорошо ни будь, на одномъ мст соскучусь — и адью! Пиши письма къ родителямъ. Такова ужь моя натура! А вы кто такой будете?
— Кто я такой? Червякъ…
Онъ задумчиво улыбнулся, она громко разсмялась.
— Нечего смяться,— медленно заговорилъ онъ,— человкъ и червякъ — разница небольшая… червяка проглатываетъ рыба, а человка — земля. Панъ ли, мужикъ ли, король или солдатъ,— земля поглотить всякаго, какъ рыба червяка. Вотъ что!
Женщина слушала внимательно и, немного погодя, замтила:
— Это вы умно сказали, только грустно. Что думать о смерти, когда подчасъ и жить бываетъ весело?… Не всегда, а по временамъ… Вы чмъ занимаетесь?
— Рыбу ловлю.
— А гд живете?
Онъ назвалъ свою деревню.
— Крестьянинъ?— съ нкоторымъ колебаніемъ въ голос спросила она.
Рыбакъ утвердительно кивнулъ головою.
— Скажите, пожалуйста! Въ первый разъ въ жизни я разговариваю съ крестьяниномъ! Крестьянинъ, а такой умный, вжливый!… Знаете, что вблизи вы гораздо старше, чмъ кажетесь издали? Когда вы были посередин рки, я думала, что это плыветъ молодой человкъ, а теперь вижу, что вамъ перевалило за четвертый десятокъ.
Она смялась, всплескивала руками, и ежеминутно мняла свое положеніе.
— Это ничего,— поспшила замтить она.— Что за бда, что сорокъ лтъ,— вы еще мужчина хоть куда.
Говоря это, она не понизила голоса, не опустила глазъ,— напротивъ, ухватилась своею темною, гибкою рукой за носъ его лодки, точно хотла задержать ее. Да и рыбакъ пересталъ стыдливо отворачивать отъ нея голову и съ слегка открытымъ ртомъ заглядлся на свою собесдницу. И она тоже вблизи казалась не такою молодою, какъ издали. Ея лицо, съ мелкими, красиво обрисованными чертами, поражало своимъ нездоровымъ цвтомъ и желтизною кожи, большіе черные глаза страннымъ огнемъ свтились изъ глубокихъ впадинъ, лобъ покрытъ стью тонкихъ морщинокъ. Ей можно было дать тридцать, тридцать два года, и видно было, что ея жизненный дуть не былъ усянъ розами. Но, вмст съ тмъ, въ ней было столько жизненности, гибкости, отня въ ея глазахъ, движеніяхъ, улыбк… Было въ ней что-то особенное, какое-то странное соединеніе совершенно противуположныхъ чертъ: присутствіе затаенной силы и отпечатокъ слабости, не знающая удержу разнузданность и молчаливое страданіе. Когда она упорно закусывала тонкія губы, а глаза ея принимали угрюмое выраженіе, можно было подумать, что ею всецло овладлъ пароксизмъ боли или бшеной злости.
— И не скучно вамъ все плавать и ловить рыбу?— спросила она, опираясь о носъ его лодки.
— Ну, вотъ, скучно! нтъ… хорошо!— отвтилъ рыбакъ.
— Возьмите меня когда-нибудь съ собою на рку… на часокъ, на два,— мн никогда не приходилось такъ долго плыть, а мн всегда ужасно хочется испытать то, чего я еще не испытывала… Еслибъ вы знали, какъ мн здсь скучно… скучно… скучно!
— Отчего скучно? Работы у васъ, должно быть, достаточно…
— Еще бы нтъ! Только и радости, что работа! Я, у господъ одна, кухарка другая, лакея не держатъ. Баринъ старый, все только книжки читаетъ, барыня, со злости, что баринъ старый, придирается ко всему и стрекочетъ, словно сорока, все ей не хорошо, все не по ней: то слишкомъ медленно, то слишкомъ скоро, то черезъ-чуръ холодно, то черезъ-чуръ горячо… Дтей трое, да такія несносныя, что просто упаси Богъ! Гостей почтй никогда не бываетъ. Топчись на одномъ мст съ утра до вечера, и все одно и то же, все одно и то же… добраго слова никогда не услышишь, лица человческаго не увидишь… Ну ее къ чертямъ, такую жизнь!… Въ город лучше…
Онъ слушалъ внимательно и отвтилъ съ свойственною ему серьезною медлительностью:
— Э! зачмъ проклинать нашу деревню? Доброму везд хорошо, а злому плохо…
Она вспыхнула яркимъ, огненнымъ румянцемъ.
— Значитъ, я злая?— и прибавила про себя:— вотъ хамъ!
Рыбакъ или не слышалъ, или слова эти не задли его за живое.
— Да нтъ! Откуда мн знать, злая вы или нтъ? Я такъ сказалъ, къ слову… А когда мн повезти васъ на лодк?
Онъ увидлъ, какъ сжались ея губы, какимъ угрюмымъ огонькомъ сверкнули ея глаза, и ему сдлалось жаль ее.
— На свт всегда одинъ подомъ сть другаго… чего мудренаго, что и васъ грызетъ какое-нибудь горе… почемъ я знаю, какое? Если хотите, для развлеченія, я покатаю васъ по рк. Отчего бы и не такъ? Лодки моей отъ этого не убудетъ. Скажите только, въ какой день?
— Въ воскресенье, будьте добры, въ воскресенье!… Господа съ дтьми подутъ въ городъ, а я останусь въ дом одна съ кухаркой. О, какой вы добрый человкъ! Да наградитъ васъ Богъ! Вотъ будетъ весело! Ну, не ожидала я въ такой глухой деревн найти пріятное знакомство.
Ея похвалы нравились рыбаку.
— Такъ въ воскресенье… нынче что? середа… Ай! четыре дня еще! Ну, что длать? Ради хорошаго и подождать стоитъ! Ну, а теперь мн бжать нужно, самоваръ ставить. До скиданія. Благодарю.
Въ два прыжка она очутилась на берегу и начала собирать вымытое блье. Рыбакъ уплылъ довольно далеко отъ берега, когда услышалъ за собою крикъ:
— Подождите! эй!… подождите!
Онъ обернулся назадъ.
— А какъ васъ зовутъ? имя ваше?
— Павелъ Кобыцкій,— отвтилъ рыбакъ.
— А меня Францишка Хомцова,— крикнула она и пустилась бжать по росистой трав по направленію къ дому. Посередин горы она остановилась, посмотрла вслдъ удаляющейся лодки, и ея блдныя, увядшія губы сложились въ улыбку.
— Приличный мужикъ… хотя уже не молодой, но приличный и очень милый… милый…
Францишка наклонила голову и задумчиво начала перебирать мокрыя тряпки.
Въ воскресенье она ни на минуту не отходила отъ окна кухни, изъ котораго былъ виднъ Нманъ. За эти четыре дня она еще больше похудла, глаза ея еще боле ввалились. Съ желтымъ шелковымъ платочкомъ на гладко причесанныхъ, волосахъ, въ свтломъ ситцевомъ, туго накрахмаленномъ плать, въ тонкихъ щегольскихъ башмакахъ, она неподвижно сидла у окна, не спуская глазъ съ рки. Въ вилл было пусто и тихо. Старая кухарка давно пообдала и улеглась спать, закрывъ лицо платкомъ отъ мухъ. Франка съла нсколько ложекъ супа, бросила ложку и опять сла у окна. Видно было, что да не идетъ ей въ горло. Чмъ больше проходило времени, тмъ большее нетерпніе охватывало ее. Раза два ея губы складывались въ презрительную улыбку.
— Не прідетъ! конечно, не прідетъ! Невжа, хамъ!
Вдругъ она затряслась вся съ головы до ногъ, вскочила со стула и, какъ сумасшедшая, вылетла изъ дверей. Остановилась она лишь на песчаномъ берегу рки, вся пылающая яркимъ румянцемъ при вид, приближающейся лодки.
— Добрый вечеръ! добрый вечеръ! Отчего такъ поздно? Я ужь думала, что вы не сдержите своего общанія и вовсе не прідете. Какъ не хорошо такъ долго заставлять ждать себя!
Было видно, что ради предстоящаго ей удовольствія, подъ вліяніемъ пріятнаго впечатлнія, произведеннаго на нее понравившимся ей человкомъ, она готова полетть хоть на край свта, пожертвовать чмъ угодно.
Лодка отчалила отъ берега. Сначала Франка, не привыкшая къ вод, боялась,— при каждомъ движеніи лодки вскрикивала и хваталась за одежду своего спутника. Павла это смшило. Онъ не могъ себ представить, какъ это на вод возможно испытывать чувство тревоги. Притомъ, движенія Франки и ея лицо такъ напоминали безпомощнаго, испуганнаго ребенка, что Павелъ, стараясь успокоить ее, расхохотался такъ искренно и громко, какъ ему едва ли часто приходилось смяться. Наконецъ, и Франка, увидавъ, что лодка, несмотря на свои колебанія, и не думаетъ опрокидываться, скоро успокоилась и пришла въ самое хорошее расположеніе духа. Вода была тихая, голубая, покрытая безчисленною стью мелкихъ морщинокъ, переливающихся подъ лучами заходящаго солнца всми цвтами радуги. Наклонившись надъ бортомъ лодки, Франка ловила рукою вспыхивающіе въ вод рубины и алмазы и съ любопытствомъ слдила, какъ сквозь ея пальцы просачиваются чистыя, кристальныя капли.
— Ой, ой!— вскрикнула она,— если бы это нанизать и сдлать изъ этого серьги и ожерелья! У одной моей хозяйки были браслеты и серьги… говорятъ, очень дорогіе… Мн они такъ нравились, что когда хозяйка выходила изъ дому, а меня звали куда-нибудь въ гости, я всегда надвала ихъ…
— Это очень не хорошо,— замтилъ Павелъ.
— Да, вдь, я не съла ихъ и куска отъ нихъ не откусила… Придешь, бывало, домой, положишь на мсто, и признака нтъ, что ихъ надвалъ кто-нибудь.
— Что-жь изъ ого? все-таки, вы брали чужую собственность, а Богъ строго запретилъ это. Я, по крайней мр, стыдился бы дотронуться до чужаго.
Франка кокетливо посмотрла на него, набрала цлую горсть воды, брызнула ему въ лицо и громко расхохоталась.
— О, какой строгій!
Павелъ не могъ оставаться серьезнымъ въ присутствіи, этой женщины. Онъ отеръ лицо рукавомъ и тоже разсмялся.
— Чистый ребенокъ! Охъ, чтобъ васъ! Удивляться надо, какъ такія, какъ вы, могутъ жить на свт!…
— Что это такое?— вдругъ перебила его Франка.
Какая-то огромная рыба,— щука или сомъ,— высоко подпрыгнула надъ поверхностью рки и опять скрылась въ вод.
— Ага, ты здсь!— усмхнулся Павелъ,— не долго теб гулять. Завтра я поймаю тебя.
Онъ указалъ пальцемъ на рядъ разставленныхъ имъ вершей, разсказалъ, что вблизи его хаты находится садокъ, въ которомъ онъ держитъ рыбу, назначенную на продажу. Франка внимательно слушала его, разспрашивала, гд онъ продаетъ свой товаръ, сколько денегъ выручаетъ, и потомъ грустно поникла головой.
— Вамъ хорошо,— вздохнула она,— своя хата, свой кусокъ хлба, бариномъ жить можете. Это не то, что таскаться съ мста на мсто, у чужихъ притолокъ тереться, зависть отъ людской злости и капризовъ… Выпадетъ иногда и на твою долю веселая минута, а, все-таки, черти бы взяли такое подлое житье!
— Что за житье, и толковать нечего!— сочувственно покачивая головой, согласился Павелъ. Ему опять стало жалко Франку.— Можетъ быть, вы хотите выйти изъ лодки и погулять по этому острову?
Франка радостно захлопала въ ладоши,
— Ахъ, отлично, отлично! Пристаньте къ острову! Какой красивый островъ! Отчего здсь такъ хорошо пахнетъ? Такъ пахнетъ, что голова кружится…
Посередин рки лежалъ маленькій, овальный песчаный островъ, сплошь заросшій зеленью. Гигантскія царскія свчи на неподвижныхъ стебляхъ, покрытыхъ косимыми листьями, высоко поднимали желтыя кисти своихъ цвтокъ, а внизу повсюду густымъ ковромъ раскинулась полевая гвоздика.
Франка, какъ опьянвшая, бгала по острову, рвала гвоздику, вплетала ее въ свои волосы, съ которыхъ давно уже съхалъ на спину желтый шелковый платочекъ, и осыпала Павла цлыми пригоршнями цвтовъ. Павелъ медленно наклонялся и старательно составлялъ изъ нихъ букетъ. Потомъ Франка совершенно исчезла въ лсу царскихъ свчей. Только по временамъ изъ-за густой заросли доносился ея звонкій голосъ:
— Вотъ такъ кусты! Выше человческаго роста! А это что за растеніе?
— Медвжье ухо,— объяснялъ Павелъ.
Мало-по-малу на его загорлыя щеки началъ выступать румянецъ, словно отблескъ кроваваго облачка, таявшаго подъ послдними лучами заката.
Франка выбжала на берегъ, вся раскраснвшаяся, со спутанными волосами, и, подойдя къ Павлу, обхватила его шею обими руками.
— Какъ тутъ хорошо, весело!… Какой вы добрый человкъ, что доставили такое удовольствіе бдной двушк! А я всегда бываю очень, очень благодарна тому, кто доставляетъ мн удовольствія.
Но теперь съ этимъ серьезнымъ, неповоротливымъ человкомъ случилось что-то странное. Румянецъ разлился по всему его лицу, глаза, такіе голубые и спокойные, потемнли и загорлись какимъ-то мрачнымъ свтомъ. Обхвативъ своими сильными руками гибкій станъ Франки, онъ прижалъ ее къ своей груди и приближалъ свои губы къ ея губамъ, но она ловко увернулась отъ него и полугнвно, полусмясь вскрикнула:
— Вотъ онъ какой! На видъ добрый, смиренный, а на самомъ дл такой же, какъ и вс. За то, что на прогулку повезъ, сейчасъ же и платы требуетъ.
Слова эти, видимо, сильно укололи Павла. Онъ сразу остылъ и провелъ рукою по лбу.
— Вотъ еще что выдумала!— прошепталъ онъ, ласково взялъ ее за руку и, путаясь, проговорилъ вслухъ:
— Глупости! Разв я думалъ о чемъ-нибудь раньше? Сохрани меня Богъ, чтобъ я васъ завезъ сюда съ такою мыслью. Такъ просто, въ голов помутилось. Не гнвайтесь и будьте покойны. Сядьте и отдохните, а я тмъ временемъ снаряжу лодку и сейчасъ же отвезу васъ домой.
Франка опустилась на землю и изо всей силы схватилась обими руками за полу его платья.
— Я не хочу домой!— закричала она.— Какой это домъ? Адъ, а не домъ! И не ходите отъ меня! Сюда, поближе! Я бы съ вами ни на минуту не разставалась, я за вами хоть въ воду готова! Садитесь возл меня, садитесь!
Окончательно растерявшійся Павелъ слъ рядомъ съ нею.
— Скажите вы мн…— началъ было онъ и вдругъ оборвался.
— Что такое?
— Скажите, кто вы такая и какъ жили до сихъ поръ? Что же вы… ну… объ этой расплат…
Онъ вырвалъ съ корнемъ цлый пукъ гвоздики и съ непривычною для него энергіей прошепталъ въ сторону:
— О, чтобъ теб! языкъ во рту не поворачивается! Такой стыдъ!
Франка выпрямилась и быстро заговорила:
— Коли вы хотите, я вамъ все разскажу, кто я и какая. Если добрый человкъ спрашиваетъ, то отчего и не разсказать? Одного я не стыжусь,— это своихъ родственниковъ. У ддушки было два дома собственныхъ, отецъ въ канцеляріи служилъ, двоюродный братъ у меня богатый, страсть какой богатый! Адвокатъ онъ въ губернскомъ город, Ключкевичъ по фамиліи, жену тоже изъ хорошаго дома взялъ и живетъ бариномъ. Вотъ у меня какіе родственники! Не сорока меня на хвост принесла, а если въ люди пошла, то, значитъ, ужь доля у меня такая несчастная… Родителей мн Богъ такихъ подлецовъ послалъ…
— О родителяхъ грхъ такъ говорить!— почти со страхомъ перебилъ Павелъ.
Франка разсердилась.
— У васъ все грхъ, а у меня что правда — то правда. Я никогда не лгу. Послушайте меня и тогда сами скажете, правда или нтъ.
Она сла удобне и протянула ноги.
У ея дда, онгродскаго мщанина, были два собственныхъ дома, врне — домика. Сына онъ еще при жизни отдалъ въ канцелярію. Мсто, занимаемое ея отцомъ, было, по всей вроятности, однимъ изъ самыхъ ничтожныхъ, потому что жалованье онъ получалъ крохотное и часто ходилъ въ дырявыхъ сапогахъ. Да онъ и долженъ былъ ходить въ дырявыхъ сапогахъ, потому что былъ пьяница. Пить онъ выучился съ молоду, въ дурной компаніи, а потомъ пристрастился и вовсе. Ея мать была изъ хорошей семьи Ключкевичей, даже на фортепіано играть умла, а играла, бывало, такъ, что на другой улиц слышно. Была она красива, любила очень наряды и… кавалеровъ. По временамъ у нихъ бывало очень весело. Когда отца дома нтъ, сходятся гости, играютъ, поютъ, танцуютъ, а потомъ приходитъ отецъ,— пьяный или трезвый, все равно,— гостей гонитъ вонъ, а мать начинаетъ ругать или бить. Сначала только ругалъ, а потомъ началъ и бить. Франк было шесть лтъ, когда она увидала, что ея мать цлуется съ кавалеромъ, и восемь, когда мать ушла отъ мужа въ отцовскій домъ. Тогда Франка и два ея старшихъ брата начали жить какъ воробьи: съдятъ то, что найдутъ, погрются только тогда, когда удастся залетть куда-нибудь подъ чужую кровлю. Сосди жалли ихъ: то тотъ, то другой покормитъ, пріютитъ на день, на два. Мальчикамъ легче было: одинъ пошелъ въ солдаты, другой въ каменщики поступилъ, хотя это, и не согласовалось съ его положеніемъ, да что же длать?— нужда! Впрочемъ, недолго терплъ онъ такое униженіе. Блдненькій былъ онъ, худенькій, слабый, разъ у него на лсахъ голова закружилась, онъ упалъ на мостовую и вскор потомъ умеръ. Старшій, солдатъ, ушелъ на край свта и съ тхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу. Парни — всегда какъ парни, имъ легче живется на свт, но ей-то что пришлось вынести въ борьб съ отцомъ, голодомъ, холодомъ и тми негодяями, которые, когда ей было еще только двнадцать лтъ, давали ей орхи и пряники за то, чтобъ она цловала ихъ. Они говорили, что она хорошенькая, и это ей нравилось, за то сами-то они не нравились ей, она страшно боялась ихъ и отказывалась отъ орховъ и пряниковъ, пряталась куда-нибудь. Но спрятаться совсмъ она не могла, — нужно было выходить на улицу, чтобы пробраться къ сосдямъ, выпросить кусокъ хлба или пару полньевъ зимой. Дома отецъ давно продалъ и раньше прожилъ еще съ женой. Мать прожила нсколько лтъ въ отцовскомъ дом и вернулась къ мужу. Дядюшка Ключкевичъ умеръ, а сыновья его разбрелись въ разныя стороны (одинъ адвокатомъ въ губернскомъ город и богатый, страсть какой богатый!). Жить было негд, вотъ она и вернулась. Но отецъ въ то время уже потерялъ мсто, спился окончательно и, прохворавъ съ полгода, умеръ въ больниц. Мать прожила еще три года въ страшной нищет и бдности. Кружева плела, по домамъ разносила, блье брала шить. О кавалерахъ мать въ то время и думать совсмъ перестала, по цлымъ ночамъ кашляла и плакала, Франку держала при себ, учила читать и писать, и только уже передъ самою смертью подыскала ей мсто и отдала въ услуженіе къ одной пани.
— Бдная!— замтилъ Павелъ.
— Да, бдная!— съ злобой и раздраженіемъ крикнула Франка.— Деньги, что за домъ выручила, вмст съ отцомъ прокутила и на наряды истратила, всхъ насъ троихъ, какъ щенятъ, бросила и къ родственникамъ на готовые хлба переселилась. Что изъ того, что передъ смертью она опомнилась и тряслась надо мною, какъ насдка надъ цыпленкомъ? Я ей никогда не прощала того, что она раньше сдлала для моей погибели. Велика важность, что она опомнилась тогда лишь, когда отъ нея остались только кожа да кости, когда на нее никто и взглянуть бы не захотлъ! Да и въ ту пору помани ее кто-нибудь пальцемъ,— она сейчасъ же полетла бы и обо мн бы забыла,— о, да какъ бы еще полетла!— я, вдь, ее хорошо знала! Когда Богъ и люди оставили ее, она и прилпилась ко мн, а раньше что думала?
Барыня, къ которой отдали Франку, была добрая, обходилась съ ней ласково, выучила ее вышивать и мыть кружева. За то баринъ… приставалъ къ ней каждую минуту, и хотя Франка долго отбивалась отъ него, боясь срама, но, въ конц-концовъ, все-таки, не отбилась. Очень онъ ей понравился, это былъ первый мужчина, въ котораго она влюбилась, какъ безумная. Барыня узнала обо всемъ и прогнала ее, баринъ подарилъ ей пятьдесятъ рублей. Франк хватило ихъ ровно на мсяцъ: она жила безъ дла, все плакала и искала развлеченія въ веселыхъ компаніяхъ. Потомъ она поступила на службу въ другой домъ — и пошло!… И не сосчитать домовъ, въ которыхъ она перебывала, больше года она нигд не уживалась, да и то случилось только два раза. Услышитъ первое грубое слово — уйдетъ, работы много или времени для веселья мало — тоже уйдетъ,— ей не въ мочь долго видть одни и т же лица. И ее господа тоже часто прогоняли и почти всегда за одно и то же: за кавалеровъ и грубость. Она вспыльчива, обижать себя не позволитъ, за одно слово наговоритъ десять, а иногда такъ фыркнетъ, что господа только глаза вытаращатъ. Два раза ее за это къ мировому таскали. Въ первый разъ она перетрусила, за то во второй чувствовала себя въ суд, какъ дома, и такъ расписала своихъ обвинителей, что они впередъ едва ли когда-нибудь ршатся судиться съ своею горничной. Одинъ разъ плохо ей пришлось: она просидла три дня подъ арестомъ въ полиціи, и, притомъ, совершенно понапрасну. У одной барыни пропало кольцо, та и пристала къ Франк: ты, говоритъ, украла! Какъ ни плакала Франка, какъ ни божилась,— ничего не помогло! Призвали полицію. И что-жь?— кольцо отыскалось, барыня сама его за коммодъ уронила. Потомъ Франк, за несправедливое обвиненіе, дали денегъ, но она порвала бумажку въ клочки, бросила ее подъ ноги, обругала барыню и ушла. Никто ее такъ не изобидлъ, какъ эта барыня. Что правда, то правда, а что ложь, то ложь. Случалось,— да и то рдко,— что она надвала какую-нибудь барынину вещь, но всегда потомъ клала ее на мсто. Грховъ на ея душ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ. Такова ужь у нея природа,— не можетъ она длать этого. Еслибъ ей хотлось, она бы длала, но ей и на умъ это не приходитъ. Напротивъ, водки она и видть не можетъ, наряды хотя и любитъ, но уже не до такой степени, чтобъ брать грхъ на свою душу, а лгать просто-на-просто не уметъ, потому что если разъ начнетъ говорить, то выговоритъ все, что на умъ взбредетъ,— и хотла бы помолчать, языкъ удержать не можетъ, да и зачмъ удерживать? Она ни о комъ и ни о чемъ не заботится.
Рчь Франки и теперь лилась неудержимымъ потокомъ. Разсказывала она, что любовниковъ у нея было много, одинъ изъ нихъ хотлъ жениться на ней, но Франка сама отказала ему, потому что онъ былъ мозглякъ и скоро ей опротивлъ. За двухъ другихъ она и вышла бы, потому что и любила ихъ безъ памяти, и люди они были хорошіе, изъ приличнаго семейства, да они-то сами не думали о женитьб. Въ первыя минуты посл разрыва этихъ связей она приходила въ отчаяніе, волосы на себ рвала, вс глаза выплакала, но потомъ пришла къ убжденію, что у людей нтъ ни, совсти, ни постоянства, и заботиться ни о чемъ не стоитъ. Не одинъ, такъ другой,— ршила она разъ навсегда и теперь уже не впадаетъ въ ошибки. Она еще не видала, чтобъ мужчины больше увивались передъ какою-нибудь женщиной, какъ увиваются передъ ней. Танцуетъ она хорошо, и ни за что не пропуститъ случая потанцовать и повеселиться, хотя бы ее за это завтра же прогнали съ мста. Но о мст она такъ же заботится, какъ о прошлогоднемъ снг,— мсто всегда найдется, а гд и у кого служить — ей ршительно все равно. Везд чужія стны, и люди чужіе, везд она сирота, которую никто не полюбитъ и не приласкаетъ.
Франка заплакала. Да, она одна на свт, никто о ней и думать не хочетъ. Разъ она захворала горячкой и должна была лечь въ больницу, конечно, она и умретъ въ больниц, какъ ея отецъ, или, еще хуже, гд-нибудь подъ заборомъ, а когда умретъ, то ни одна собака по ней не заплачет,— кому она нужна и кто ее хоть чуть-чуть любитъ? Отъ людей приходилось ей видть только одн обиды, выносить ихъ капризы и оскорбленія.
— У всякаго человка есть кто-нибудь, къкому можно придти за совтомъ или помощью въ злую минуту: сестра, братъ, мать… А у меня никого нтъ… Какъ сиротой родилась, такъ и осталась на весь вкъ.
Франка утирала слезы концомъ платка, свалившагося съ головы на шею. По временамъ она захлебывалась отъ слезъ, но, все-таки, говорить не переставала, и казалось, что не перестанетъ никогда. Въ ея словахъ слышался не цинизмъ, а почти полное отсутствіе того, что называютъ совстью, и, вмст съ тмъ, грубая откровенность натуры, не умющей вступать въ компромиссы съ самимъ собою. Вдругъ она схватилась за голову и крикнула, что чувствуетъ въ вискахъ невыносимую боль. Можетъ быть, это было послдствіемъ одуряющаго запаха гвоздики, можетъ быть, приближался припадокъ ея болзни. Съ нкотораго времени она страдаетъ сильными головными болями, въ особенности посл какого-нибудь волненія.
Что чувствовалъ сидящій рядомъ съ нею спокойный, серьезный человкъ, который не бывалъ дальше своего городка, который тломъ и душою сжился съ вольнымъ просторомъ рки, съ чистымъ воздухомъ, съ глубокою тишиной одинокихъ дней и ночей,— человкъ, глаза котораго, несмотря на его лта, сохранили чистоту и невинность глазъ ребенка? Толкнетъ ли онъ ее грубо къ лодк и въ презрительномъ молчаніи отвезетъ на мсто, или, узнавъ исторію Франки, захочетъ быть однимъ изъ тхъ, о которыхъ она только что говорила, и къ покрывающимъ ее пятнамъ грязи захочетъ прибавить еще одно? Можетъ быть, онъ считаетъ ее проклятою, нечистою, и, перекрестившись широкимъ крестомъ отъ этого злаго духа въ образ женщины, убжитъ отъ нея безъ оглядки? Когда она говорила, въ его глазахъ не разъ отражалось чувство ужаса и отвращенія, порою онъ стыдливо, отворачивалъ отъ нея лицо и низко склонялся къ рк. Вроятно, въ это время онъ видлъ не воду, а бездонную пропасть съ горящею смолой на дн.
Немного погодя онъ заговорилъ:
— Бдная ты! ой, какая бдная! кажется, бдне тебя на всемъ свт нтъ. Слыхалъ я, что въ городахъ живутъ такіе люди, но не врилъ. Теперь вижу, что мн говорили правду. Бродяжную жизнь вела ты, и такую дурную, такую гршную, что сохрани Богъ! Брось ее, опомнись, исправься… а то и на этомъ свт добра не найдешь, и душу свою сгубишь.
Въ голос Павла не звучало ничего, кром сожалнія. Франка съ удивленіемъ повернула къ нему голову. Обыкновенно подобныя признанія вызывали со стороны ея слушателей презрительный смхъ и окончательно освобождали ихъ отъ всякаго стсненія. Удивленіе ея возросло еще сильне, когда рыбакъ заговорилъ объ исправленіи.
— Глупости!— закричала она,— любопытно знать, отъ чего это мн исправляться?
Франка говорила это искренно: никакого угрызенія совсти она не чувствовала, никакой вины за собой не признавала. Павелъ, погруженный въ свои мысли, не обратилъ вниманія на ея слова.
— И на этомъ свт добра не найдешь, и душу свою сгубишь,— повторилъ онъ.— Отчего не быть честною? Честнымъ быть хорошо. Когда у человка на совсти ничего дурнаго нтъ, онъ чувствуетъ себя легко, какъ птица, что подъ самыя облака взлетаетъ. Тогда и смерти не страшно. Хоть сейчасъ умереть,— все равно, коли душа чиста.
— Какая тамъ еще душа?— недовольнымъ тономъ проговорила Франка,— одн глупости! Умретъ человкъ, черни его съдятъ — и конецъ.
— Неправда! Есть и небо, и адъ, и вчное спасеніе, и вчная погибель. Да еслибъ и ничего не было, то въ человк сидитъ что-то, что въ грх купаться не хочетъ, все равно, какъ тло въ луж. Еслибъ теб приказали залзть въ лужу по самыя уши и сидть тамъ, пріятно это было бы теб, а? А, вдь, твоя душа въ луж сидитъ. Ой, жалко мн тебя, жалко души твоей и на томъ, и на этомъ свт! Знаешь что? Брось ты свою бродяжную жизнь. Что теб за охота таскаться по разнымъ угламъ? Я этого въ толкъ никакъ взять не могу: мн кажется, человку лучше пригрть себ одно мсто. Сиди и ты на одномъ мст, лучше все выноси, страдай, а на одномъ мст сиди. Привыкнешь, потомъ и полюбишь, и къ теб привыкнутъ и полюбятъ. А на тхъ людей, что тебя въ грхъ вводятъ, плюнь! Добрыхъ между ними, видно, нтъ, потому что добрый непремнно женился бы на двк, которая для него о стыд своемъ позабыла. Жалости-то у нихъ въ сердц никакой нтъ. Плюнь ты на нихъ. И на свои веселыя компаніи плюнь. Опомнись, исправься и сама сразу почувствуешь, какъ теб легко на свт жить станетъ.
— Во всю свою жизнь въ первый разъ такого человка вижу,— прошептала Франка.— Что это, ксёнзъ, что ли, переодтый, или схимникъ? Ну, чудеса!
Она расхохоталась и съ свойственною ей кошачьею граціей сразу вскочила на ноги.
— Ну, довольно болтать! Мн съ вами хорошо, а домой все-таки, пора. Вечеръ уже. Господа скоро возвратятся изъ города. Если столъ не накрытъ, самоваръ не поставленъ, то раскаркаются такъ, что Боже упаси. Подемъ.
Павелъ молча усадилъ ее въ лодку и началъ грести. Долгое время они плыли въ совершенномъ молчаніи. Можно было бы предположить, что она заснула, сидя на дн лодки, почти у самыхъ ногъ Павла, еслибъ не ея блестящіе глаза, которые она ни на минуту не спускала съ лица своего спутника.
Когда на высокой прибрежной гор показались стройные силуэты деревьевъ виллы, голова Франки вдругъ склонилась на колни Павла.
— О, какой ты добрый и милый… милый.. милый!…— торопливо зачастила она.— Такого добраго и милаго я во всю свою жизнь, кажется, не видала! Еслибъ ты сдлался моимъ другомъ, мн бы ничего на свт не было нужно, я ни на минуту не отошла бы отъ тебя. Хотя бы между нами море было, я и по морю поплыла бы къ теб. А все за то, что ты такой добрый и сжалился надо мною. Никто прежде ко мн состраданія не имлъ, вс издвались надо мною, хотя подчасъ и любили,— больше т и издвались, которые божились, что любятъ. А ты надо мною не издвался, ничего отъ меня не потребовалъ, говорилъ со мною какъ отецъ, какъ лучшій другъ. Пошли теб Богъ за это всего лучшаго, милый ты мой, золотой, брилліантовый!
Франка схватила его руку и прижала къ своимъ губамъ. Павлу показалось, что его руку обожгло словно горячимъ углемъ. Онъ наклонился, приподнялъ ея голову съ своихъ колнъ и прильнулъ губами къ ея волосамъ. Подъ этимъ поцлуемъ Франка задрожала, какъ перепуганная птица. Но Павелъ оторвалъ губы отъ ея волосъ и прошепталъ:
— Успокойся, дитятко мое, успокойся, приди въ себя. Посмотри, какъ ярко звзды горятъ на неб, послушай, какъ вода журчитъ вокругъ лодки. Я всю жизнь смотрю на эти звзды и журчанье это слушаю. И ты посмотри и послушай. Можетъ быть, теб лучше станетъ. Можетъ быть, и твоя душа полюбитъ это высокое небо и эту чистую воду. Успокойся.
Онъ опять взялъ весло и направилъ лодку къ берегу. Франка вскочила на ноги.
— А когда же мы увидимся? Миленькій мой, когда мы опять увидимся?— спросила она.
Она отерла платкомъ слезы, и губы ея уже сложились въ беззаботную, легкомысленную улыбку. Павелъ подумалъ съ минуту.
— Да я хоть завтра приплыву сюда въ эту же пору. Выходи на берегъ, потолкуемъ. Мн много кой о чемъ нужно поговорить съ тобой,— жалко мн тебя, страхъ, какъ жалко!
Павелъ раза два или три приплывалъ на условленное мсто, но не надолго. Одинъ разъ у ней не было времени,— въ виллу нахало много гостей. Съ грубымъ ругательствомъ сказала она объ этомъ Павлу, и Павелъ сурово замтилъ ей, что людей, на хлбахъ у которыхъ живешь, бранить не годится, торопилъ ее идти поскоре домой, и, необращая вниманія на ея просьбы и гнвное молчанье, скоро отплылъ. Въ другой разъ время у Франки было свободне, говорили они дольше, но во время этого разговора Павелъ казался такимъ неспокойнымъ, какимъ не бывалъ никогда, ворочался въ своемъ челнок, вздыхалъ, раза три простоналъ, какъ будто у него что-то болло, и, не простившись, поспшно оттолкнулъ весломъ лодку отъ берега.
Въ третій вечеръ, когда размечтавшаяся и настроившая себя на боле страстный ладъ, Франка обвилась руками вокругъ его шеи и, какъ въ первый разъ, обожгла своимъ поцлуемъ, Павелъ оттолкнулъ ее такъ сильно, что она должна было схватиться за носъ лодки, чтобъ не упасть.
— Слушай,— заговорилъ онъ сурове и угрюме, чмъ обыкновенно,— ты ко мн такъ не лзь, а то я не пріду никогда… и глаза твои меня не увидятъ. Я тебя на доброе хочу наставить, а не на злое… Я душу твою спасти хочу, а не сгубить въ конецъ. Съ того вечера, когда ты мн на остров все разсказала, я день и ночь только и думаю, какъ бы помочь теб, сдлать что-нибудь такое, чтобъ ты свою проклятую жизнь бросила… А ты еще и меня на гршныя мысли наводишь… Тьфу! мерзость какая! чистая пьяница… хотя ты водки и не пьешь.
Онъ плюнулъ въ воду и продолжалъ, не обращая вниманія на крайнее изумленіе Франки:…
— Завтра я пріду, если ты будешь вести себя хорошо, то поговоримъ, какъ слдуетъ, а если будешь такая, какъ сегодня, то будь здорова, — пропадай совсмъ. Видно, теб, какъ послднему пропойц, нтъ ни помощи, ни спасенія.
Но завтра Павлу не пришлось плыть въ назначенное мсто. Возвращаясь домой съ ловли, онъ замтилъ на дорог, ведущей къ деревн, какую-то женскую фигуру. Смеркалось, но Павелъ узналъ Франку по свтлому платью и порывистымъ движеніямъ. Удивленный рыбакъ поспшно пошелъ ей на встрчу.
— Зачмъ ты пришла сюда?— спросилъ онъ сурово, даже грубо, хотя въ голос его звучала плохо скрытая радость.
Франка схватила его за руку.
— Охъ, миленькій, бда на меня свалилась, такая бда, что и не знаю, выдержу ли… Какъ только я узнала о своемъ несчастіи, такъ сейчасъ же къ теб…
Она заплакала.
— Пойдемте-ка отсюда,— сказалъ Павелъ и повелъ ее въ сторону, къ темнющимъ за деревней соснамъ,— тамъ тихо, а здсь дорога близко, люди за водой ходятъ… увидятъ, болтать станутъ.
Вдругъ Франка вскрикнула и бросилась бжать назадъ.
— Ай, кладбище!— закричала она.
Посредин сосноваго лса кое-гд, дйствительно, виднлось нсколько могильныхъ крестовъ.
— Такъ что-жь, что кладбище?— усмхнулся Павелъ,— чего бояться? Грха бойся, не кладбища, живыхъ, не мертвыхъ… Ну, говори теперь, какая тамъ у тебя бда?
Франка, прижимаясь къ нему, плача, торопясь и путаясь, начала разсказывать, что барынинъ отецъ захворалъ въ город и поэтому господа узжаютъ изъ виллы не черезъ мсяцъ, какъ было ршено раньше, а черезъ три дня. Когда Франка узнала объ этомъ, то думала, что вотъ-вотъ свалится съ ногъ, такое горе схватило ее за сердце. Она теперь ни за что, ни за что не хочетъ узжать отсюда! Пропадетъ, а не подетъ, какъ собака на берегу рки ляжетъ и подохнетъ съ голоду, а не подетъ! Пускай они хоть въ таръ-тарары отправляются,— она еще имъ убраться поможетъ, но для нея здсь только что небо открылось, счастье показалось, и она его не оставитъ… нтъ, не оставитъ!…
— Не разстанусь я, съ тобой, голубь ты мой сизокрылый, золотой мой, не разстанусь!… Отпихивай ты меня отъ себя, бей, убивай, а я не разстанусь съ тобой… не поду…
Она покрывала его руки поцлуями и обливала слезами. Павелъ сначала слушалъ ее молча, подавленный сообщеннымъ ему извстіемъ, потомъ тихо прошепталъ:
— Правда, бда, и только! Я и самъ никогда не думалъ объ этомъ.
Вдругъ онъ вспыхнулъ и закричалъ съ угрюмою энергіей:
— Не хочу! не пущу! Ей-Богу, не пущу! Опять на горе и поношеніе… Не пущу! И души твоей, и тла не отдалъ на погибель!
Съ дикимъ крикомъ радости Франка повисла на ше Павла и обвила его своимъ гибкимъ тломъ. Онъ поднялъ ее, какъ ребенка, съ какимъ-то восторженнымъ, безпамятнымъ смхомъ началъ осыпать поцлуями ея лицо, но вскор опомнился, слегка отстранилъ ее отъ себя и тихо заговорилъ:
— Такъ мы съ тобой и повнчаемся, а? Другомъ твоимъ до смерти буду и никогда не обижу. Своя хата будетъ, кусокъ своего хлба, честная жизнь. Ну, что, Франка?
Въ голос его слышалась тревога. Боялся ли онъ ея отказа, или его устрашали собственныя слова?
Франка сначала онмла, но потомъ всплеснула руками и со спазмодическимъ смхомъ упала ему на грудь. О собственномъ дом, о куск собственнаго хлба она подумала вскользь, но совмстная жизнь съ этимъ человкомъ представилась ей неизъяснимымъ блаженствомъ. А онъ спокойно обнялъ ее сильною рукой и заговорилъ:
— Видишь ли, другаго спасенія нтъ ни для тебя, ни для меня. Видно, такъ Богу угодно, чтобъ мы сошлись, чтобъ я тебя спасъ отъ погибели и самъ увидалъ бы счастье. Никогда меня такъ не тянуло никъ какой женщин, какъ къ теб тянетъ. Жена у меня была женщина добрая, но любви между нами никакой не было, да и прожила она не долго. А потомъ, кого мн ни сватали, вс были не по мн… Въ каждой все кажется не хватаетъ чего-то, а чего — я и самъ не знаю. Первая ты… какъ заря утренняя… А, кром того, и жаль мн тебя, такъ жаль, что подумаешь — сердце сожмется! Съ перваго раза, тамъ, на остров, я поршилъ, что тебя нужно спасти, а какъ же я спасу тебя, когда ты опять уйдешь, опять примешься за свою нечестивую и гршную жизнь?… Будь, что будетъ! Обвнчаемся и будемъ жить, какъ Богъ повеллъ.
Она хотла было опять его обнять, но онъ снова отстранилъ ее.
— Слушай, Франка! а ты опомнишься? исправишься? будешь честною? будешь жить, какъ Богъ приказалъ?
— Буду! буду!— поспшно шепнула Франка.
— Поклянись! сложи пальцы, какъ для крестнаго знаменія, и поклянись передъ этимъ крестомъ, что оставишь гршную жизнь, будешь честной, не дозволишь діаволу приступиться къ себ.
Голосъ Павла звучалъ особенно торжественно среди мертвой тишины кладбища.
Франка подняла руку, повернулась лицомъ къ высокому кресту и порывисто, поспшно проговорила:
— Не видать мн царства небеснаго, пусть черти душу мою возьмутъ, если я не буду до смерти любить и уважать тебя, дорогой ты мой, золотой, брилліантовый!
Павелъ совершенно успокоился. Всякой клятв онъ врилъ совершенно безусловно и не могъ допустить мысли, чтобы кто-нибудь ршился поклясться ложно. Но Франка въ эту минуту была совершенно искренна,— искренность была написана на ея лиц, звучала въ ея голос. Павлу показалось, что съ этого времени они неразрывно связаны.
— А какъ же… гд ты будешь жить до свадьбы?— спросилъ онъ.
— Какъ гд?— зачастила Франка,— побгу сейчасъ, поблагодарю господъ за службу, возьму свои вещи и сейчасъ же прилечу назадъ.
— Гм!… прилетишь… да жить-то гд будешь?
— Конечно, у тебя, въ твоей хат!
Онъ усмхнулся.
— Охъ, дитятко мое! Ничего-то ты не знаешь, словно въ лсу родилась, словно между людьми не жида. Какъ же мы въ одной хат жить можемъ, коли еще не повнчались? Да теб въ деревн вс глаза выцарапаютъ,— и справедливо, потому что такихъ вещей длать нельзя… Лучше вотъ какъ. Когда господа удутъ, я возьму тебя къ своей сестр,— тамъ ты проживешь дв или три недли, пока насъ будутъ оглашать въ костёл… а теперь ступай домой. Я знаю, у господъ передъ выздомъ много дла бываетъ. Уложи ихъ какъ слдуетъ, а въ четвергъ утромъ я пріду за тобой и за твоими вещами.
Франка поневол должна была покориться и изъявила только непремнное желаніе увиваться съ Павломъ завтра.
— Какъ я проживу безъ тебя четыре дня?— закончила она.
На слдующій день вечеромъ челнокъ Павла присталъ къ берегу возл виллы. Франку ему пришлось ждать недолго,— она прибжала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, взволнованная и взбшенная до крайности.
— О, чтобъ теб ни дна, ни покрышки! Чтобъ тебя черти побрали!— ругала она барыню за то, что та сегодня въ теченіе цлаго дня не дала отдохнуть ей ни минутки… Вотъ и теперь приказала убирать въ сундукъ бариновы книги, но Франка все бросила и побжала къ берегу.
Павелъ, какъ всегда, съ неудовольствіемъ слушалъ ругательства Франки, но на этотъ разъ не сказалъ ни слова, только, рукой махнулъ.
— Ну, ну, больше ужь никому служить не будешь, вотъ и злоба твоя утихнетъ. Извстное дло, когда втеръ дуетъ, на рк волны подымаются, а стихнетъ — и рка успокоится. Вотъ и ты успокоишься, сидя въ своей хат на одномъ мст… А говорила ты, что идешь замужъ?
Да, Франка сказала и потомъ слышала, какъ господа разговаривали по этому поводу. Барыня прямо сказала: ‘Франка дура, что идетъ за мужика. Такая деликатная двушка, привыкла къ удобствамъ и къ городской жизни…’ А баринъ положилъ книжку и отвтилъ: ‘Это правда, и, къ сожалнію, она недурна собой’.
Франка не безъ видимаго удовольствія передала Павлу разговоръ между господами. Но вдругъ довольная улыбка сбжала съ ея губъ.
— Мн ужь и самой это въ голову приходило,— прибавила она.— Мужиковъ я никогда не знала, не жила съ ними. Родственники мои, конечно, и знать меня впередъ не захотятъ, а еслибъ мать узнала, за кого я замужъ вышла, то, наврное, перевернулась бы въ гробу.
Павелъ сначала не понялъ ея словъ, но потомъ опять махнулъ рукой и разсмялся.
— Пустяки! господа твои глупости говорятъ, и ты за ними повторяешь. Съ мужиками, ты говоришь, до сихъ поръ не жила… и съ кмъ же жила ты? Съ негодяями! Да разв съ негодяями лучше жить, чмъ съ мужиками?… Ребенокъ ты сущій! При другой жизни и разумъ у тебя другой явится. Вотъ увидишь.
Сестру и зятя омъ предупредилъ. Они съ радостью примутъ Франку. Самъ Павелъ сегодня на рку не ходилъ, — цлый день мылъ и блилъ свою хату… Слушая его, Франка мало-по-малу приходила въ лучшее расположеніе духа и, наконецъ, снова бросилась къ нему на шею и осыпала ласками. Павелъ, помолодвшій и сіяющій, тихо поплылъ домой.
Эту перемну въ Павл еще вчера замтили его сестра и зять, когда онъ переступилъ порогъ ихъ хаты. То была хата не особенно достаточная, не особенно бдная,— впрочемъ, чистая и аккуратно прибранная. Стояла она на самомъ краю деревни, бокъ-о-бокъ съ хатою Павла. Можетъ быть, благодаря этому сосдству, высокій, красивый, черноволосый парень, Филиппъ Козлюкъ, и женился на сестр Павла, лишь только ей минуло шестнадцать лтъ.
Земли у него было немного, и Филиппъ надумалъ перевозить черезъ Нманъ людей и скотину. Дло пошло на ладъ и приносило кое-какой доходъ.
Когда Павелъ, посл разговора съ Франкой, вошелъ въ хату зятя, Филиппъ, только что возвратившійся съ перевоза, лежалъ на скамейк, его братъ, семнадцатилтній Данилка, страстный рыболовъ, вязалъ сть при свт маленькой керосиновой лампочки. Хозяйка, тридцатилтняя красивая баба, Уляна, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, хлопотала около печки.
— Во имя Отца и Сына…
— И во вки вковъ,— отвтили три голоса.
Павелъ слъ на свое обычное мсто, у стны, оперся ладонями въ колни и уставился въ землю.
— Я пришелъ къ вамъ, дтки, по длу… вотъ что! Когда отецъ съ матерью померли и тебя, Уляна, оставили на моихъ рукахъ малымъ ребенкомъ, я плохо обращался съ тобой?
— О, Господи! да кто-жь говоритъ объ этомъ?— крикнула молодая женщина.
— Никто не говоритъ, только я хочу напомнить и себ, и вамъ, что все, что я могъ сдлать для васъ, сдлано. Я тебя никогда не обижалъ, не покидалъ, всегда любилъ, училъ уму-разуму. Когда ты замужъ выходила, я вамъ отдалъ три части своего огорода, дв коровы купилъ, десять овецъ, денегъ далъ… Правду я говорю?
И медленно, разстановисто, но безъ малйшаго колебанія, Павелъ разсказалъ, зачмъ пришелъ. Когда онъ кончилъ, въ хат воцарилось продолжительное молчаніе. Уляна онмла отъ изумленія, черные глаза Филиппа неподвижно уставились въ одну точку, только Данилка вскрикнулъ и зажалъ рукою ротъ, чтобы не расхохотаться. Несмотря на то, что Павлу было только сорокъ два года, вс привыкли считать его чуть ли не старикомъ и никому въ голову не приходило, чтобы онъ могъ еще разъ жениться. Наконецъ, Уляна опомнилась первая и воскликнула:
— Примемъ! отчего не принять? Разв у насъ въ хат мста мало? Еще веселе будетъ.
Филиппъ подтвердилъ слова жены.
— Мы для тебя и не то сдлать готовы. Добра отъ тебя видли не мало… Только…
Онъ запнулся.
— Только хорошо ли ты длаешь, что на такой женишься? Городская, никто ее не знаетъ… Какъ бы, храни Богъ, горя съ нею не нажить.
Павелъ всталъ, окинулъ зятя дружескимъ взглядомъ и ршительно произнесъ:
— Не бойся. Бды никакой не будетъ. Она поклялась одного меня уважать и любить до самой смерти,— поклялась! А что до того, какой она была до сихъ поръ,— это ничего. Я ее люблю и хочу спасти… вотъ что! Такъ оно и быть должно. А за доброту вашу спасибо, можетъ быть, и я чмъ-нибудь отслужить съумю. Покойной ночи.
Долго посл ухода Павла толковали его родственники. Они не знали, что въ крови этого человка, спокойнаго, какъ Нманъ въ погожій день, загорлась первая страсть, что его сердце, глубокое, какъ нманское дно, преисполнилось всепобждающею жалостью, что передъ его взоромъ, привыкшимъ къ ширин Нмана, предстала задача, добрая, человческая, святая задача, и озарила яркимъ свтомъ его суровое лицо.
Рельефно и ярко выдлялась фигура Франки на фон женскаго населенія деревни. Когда она въ первый разъ пришла въ хату Козлюка, Уляна, съ ребенкомъ на рукахъ, ожидала ее посреди зеленаго дворика, освщеннаго яркими лучами солнца. Рядомъ съ молодою матерью, дышащею силой и своеобразною, хотя и массивною красотой, Франка казалась какъ-то особенно тщедушною, безсильною, какъ полуувядшій цвтокъ гвоздики рядомъ съ пышнымъ піономъ. Шестидесятилтняя Авдотья, со сморщеннымъ, но румянымъ, какъ осеннее яблоко, лицомъ и съ черными, блестящими глазами, въ сравненіи съ ней казалась олицетвореніемъ силы и здоровья, даже старуха нищая Марцела, и та была крпче Франки. Со своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одтая въ обтрепанное городское платье, невста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее.
Впрочемъ, городское платье скоро было замнено деревенскимъ. Вмст съ Франкой Павелъ привезъ и ея небольшой сундучекъ, изъ котораго горящая нетерпніемъ Уляна тотчасъ же вытащила подушку, два платья и три рубашки. Въ сундук заключалось все имущество Франки, если не считать маленькой шкатулки, помщавшейся на самомъ дн сундука. Едва только Уляна дотронулась до незапертой шкатулки, какъ оттуда посыпались разныя шпильки, гребни, разноцвтныя ленты, грязныя перчатки,— все поломанное, изорванное, помятое. Посреди всеобщаго восторга, Франка раздала присутствующимъ большую часть своихъ сокровищъ, накинула на голову Уляны пунцовый платочекъ, даже Авдоть повязала шею ленточкой. Дтямъ она бросила горсть бусъ и, въ конц-концовъ, пристала къ Филиппу, чтобы онъ позволилъ застегнуть свою рубаху блестящею запонкой. Все это длалось съ хохотомъ, шутками и разными ужимками. Вс собравшіеся смотрли на нее съ любопытствомъ и удивленіемъ,— никому въ жизни еще не приходилось видть такой подвижной, говорливой и щедрой женщины. Франка казалась совершенно счастливою и на радости готова была пожертвовать ршительно всмъ для того, чтобъ угодить своимъ новымъ друзьямъ. Уляна, весьма довольная полученными подарками, не переставала, однако, рыться въ сундук, отъ времени до времени бормоча себ что-то подъ носъ. Ее приводили въ изумленіе рубашки Франки, тонкія, но почти совсмъ худыя. Странно, такъ много дорогихъ лентъ и запонокъ — и ни одной новой рубашки! Платья — тоже, хотя отдланы оборками и бахромой, вс въ пятнахъ, съ грязнымъ подоломъ.
— Ну,— удивлялась Уляна,— какъ же вы въ этомъ ходить будете? У васъ нтъ никакого другаго платья?
Франка достала изъ кармана платокъ, развязала его и вытащила изъ уголка десяти рублевую ассигнацію. Это все, что осталось у ней отъ жалованья на послднемъ мст, все, что она не успла истратить въ деревн. Теперь ей нужно было запастись юбками, фартуками, рубашками, хотя грубыми, но крпкими,— такими, какія носятъ мстныя жительницы.
— Милая моя, дорогая,— обратилась она къ Улян,— купите мн всего этого.
Уляна вопросительно посмотрла въ сторону мужа и предупредительно отвтила:
— Зачмъ покупать? У меня, слава Богу, всего этого вволю. Я и безъ денегъ дамъ вамъ на пару юбокъ и холстины на рубашки. Она засмялась и прибавила:— А потомъ, коли захотите, я васъ и ткать обучу,— вы себ сами наготовите что нужно.
Павелъ наклонился, взялъ съ земли маленькаго племянника и посадилъ къ себ на колни. Съ удивленію всхъ присутствующихъ, онъ даже весело засвисталъ, что съ нимъ случалось необыкновенно рдко.
— Хорошо, Уляна!— проговорилъ онъ, ласково глядя на сестру,— дай ей пока, что нужно, а потомъ мы сосчитаемся. И ткать ее обучи, и всему, что нужно въ нашемъ обиход. Она, бдная, сиротой выросла, никто ее добру не училъ,— теперь я учить буду. И ты учи. Тебя самъ Богъ наградитъ.
Уляна, Филиппъ, Авдотья, даже легкомысленный Данилка сочувственно кивали головами.
Однако, Франка облеклась въ свой новый костюмъ не раньше, какъ черезъ дв недли посл свадьбы. Долго разгуливала она по грязи и пыли деревенской улицы въ прюнелевыхъ ботинкахъ и городскомъ плать, ея ботинки скоро износились, а платье окончательно развалилось. Денегъ у ней на покупку разныхъ тряпокъ не было, а просить Павла ей и въ голову не приходило,— такъ не привыкла сна обращаться за помощью къ кому бы то ни было. Напротивъ, она сама всегда раздавала все, что имла, людямъ, которые нравились ей. И теперь, хотя старуха Марцела давно разболтала ей, что у Павла подъ печкой хранится горшокъ съ серебряными рублями, Франка даже и не подумала о спрятанномъ богатств и, уложивъ въ сундучекъ остатки своего городскаго платья, одлась по-крестьянски.
— Вотъ я и мужичка!— всплеснула она руками, увидавъ себя въ крохотномъ зеркальц.— Кончено, похоронили меня, закопали на вки вчные, и не будетъ ужь для меня другаго житья, кром мужичьяго…
Она расплакалась на всю хату. Павелъ сначала было несказанно удивился, но потомъ улыбнулся и махнулъ рукою.
— Чисто ребенокъ!— сказалъ онъ, — сама не знаетъ, чему смется и отъ чего плачетъ. Глупостей теб въ голову вбили не мало, а ты имъ и вришь, и повторяешь ихъ. Погоди, походишь немного въ этомъ плать, привыкнешь, и узнаешь, что и для баръ, и для нашего брата — лучше хоть грубая рубаха, да крпкая, чмъ тонкая, да дырявая.
Онъ слъ рядомъ съ ней и прижалъ ее къ груди.
— Тише, Франка, ну, тише… успокойся… нечего плакать.
Она перестала плакать, прижалась къ нему всмъ своимъ дрожащимъ тломъ и осыпала его ласками. Павелъ схватилъ ее на руки и поднялъ почти къ самому потолку. Голубые глаза его загорлись, и Франка разсмялась самымъ беззаботнымъ смхомъ. Спустя часъ они вышли изъ хаты, спустились къ рк, сли въ лодку и поплыли внизъ по теченію.
Въ деревн замчали, что Павелъ не такъ часто, какъ прежде, здитъ въ городъ съ наловленною рыбой, но никто этому не удивлялся. Конечно, онъ не мало накопилъ денегъ раньше, вовремя своей одинокой, почти отшельнической жизни, такъ почему же ему и не отдохнуть теперь съ молодою женой?
Да, въ немъ произошла значительная перемна. Онъ чаще и охотне разговаривалъ съ сосдями, а его глаза такъ и свтились скрытою, глубокою радостью. Казалось, онъ помолодлъ и походилъ теперь на человка лтъ тридцати. Разъ старая Авдотья встртила его на берегу рки и спросила:
— Ну, что, куманекъ, хорошо теб теперь? Доволенъ, что женился, а?
Здоровую, румяную старуху Авдотью любила и уважала вся деревня за ея доброе сердце и готовность помочь всякому нуждающемуся. Къ Павлу она благоволила всегда и нсколько разъ крестила съ нимъ дтей.
Павелъ поставилъ на-земь ведра съ водой, выпрямился и съ улыбкой отвтилъ:
— Хорошо… какъ не хорошо! Чего хотлъ, то и досталъ.
— Такъ ты потому и не женился раньше, что выискивалъ себ такую? Почему же раньше не сказалъ? Я бы теб отыскала по душ.
— Да разв я зналъ?… Я самъ не зналъ, чего я хочу, и какую хочу… а вотъ какъ нашелъ, такъ и узналъ… Видишь ли, кума, и то благо, если есть съ кмъ въ хат словомъ перекинуться, человка живаго видть около себя… но за что я особенно Бога благодарю, такъ это за то, что Онъ помогъ мн спасти гршную душу…
Добрая Авдотья сочувственно покивала головой, хотя совсмъ не понимала, чему Павелъ такъ радуется. Во всякомъ случа, ей было пріятно видть его такимъ бодрымъ, радостнымъ, словно переродившимся.
Наконецъ, и вс жители деревни пришли къ убжденію, что въ хат Павла все идетъ какъ слдуетъ, что особеннаго тамъ ничего не происходить. Только на двор Козлюка, или въ огород, раздляющемъ дв хаты, слышится громкій, тонкій голосъ Франки, разговаривающей съ Уляной или Данилой. На улиц Франка показывалась рдко, къ сосдямъ не ходила почти совсмъ и все время проводила съ мужемъ на рк. Прежній страхъ ея почти совсмъ исчезъ, теперь она со свойственною ей страстностью привязалась къ рыбной ловл и дальнимъ поздкамъ, выучилась грести весломъ и искренно находила, что это занятіе гораздо легче и пріятне раздуванія чужихъ самоваровъ, подметанья чужихъ комнатъ и глаженья чужаго блья въ тсныхъ и душныхъ кухняхъ. А все, что она чувствовала, неудержимо рвалось наружу и въ ту же минуту длалось извстнымъ Павлу.
— Я теперь отдыхаю,— болтала Франка,— живу себ барыней и никакой заботы мн нтъ. Словно я во второй разъ на свтъ родилась, словно меня Богъ въ другой міръ переселилъ.
Для нея это поистин былъ другой міръ, совершенно новый. Во всю свою жизнь она только два раза вызжала изъ города на дачу и не видала ничего, кром пыльныхъ дорожекъ и чахлыхъ деревьевъ дачныхъ палисадниковъ. Теперь передъ ея глазами открылись новые виды, полные незнакомыхъ ей дотол подробностей, все, на что она ни посмотритъ, возбуждало ея любопытство и удивленіе.
Любопытство и удивленіе, но не восторгъ.
Палящая жажда впечатлній, которую она вынесла изъ всхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизн, будь это новый, интересный человкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія. Франка была такъ несвдуща, такъ незнакома съ самыми простыми вещами, что все ршительно новое привлекало ея вниманіе, возбуждало любопытство, страстное, безъ границъ, безъ предловъ, любопытство ребенка или дикаго человка. Да, всякому человку, среди невозмутимой тиши деревни, могла бы показаться дикою эта крикливая, подвижная женщина, это дитя высокихъ городскихъ стнъ, удивленными глазами смотрящее на развертывающійся передъ нимъ широкій Божій міръ. Но, несомннно, она представлялась слабымъ, безпомощнымъ ребенкомъ своему теперешнему спутнику, человку, который такъ освоился съ окружающимъ, что за два дня могъ предсказывать состояніе погоды. Часто рано поутру Павелъ выходилъ изъ своей хаты, пытливо смотрлъ на небо и потомъ давалъ совты сосдямъ поторопиться съ уборкой хлба и сна, такъ какъ хорошая погода продолжится не больше, какъ дня два, три. Въ дождливую пору, когда по небу ползли тяжелыя облака, а бурный Нманъ вздымалъ и пнилъ свои волны, Павелъ, возвратившись со двора, спшилъ обрадовать передрогшую Франку встью, что черезъ два, три дня разведрится и потеплетъ. А когда погода, дйствительно, мнялась, сообразно предсказаніямъ Павла, Франка почти съ тревожнымъ взглядомъ спрашивала его:
— Что ты, пророкъ, что ли,— всегда знаешь, что впередъ будетъ?
Павелъ улыбался довольною улыбкой.
— Я не пророкъ, а рыбакъ. А какой же былъ бы я рыбакъ, еслибъ не зналъ, когда мн нужно выходить на рку и когда не нужно?
Прогулки съ мужемъ доставляли Франк много удовольствія. Впрочемъ, ей не было скучно и одной. Тогда къ ней въ хату приходила старая нищенка, Марцела, проживающая временно у Козлюковъ, и сообщала множество интересныхъ вещей. Когда въ первый разъ, босая, обремененная грудою покрывающихъ ее лохмотьевъ, сгорбленная въ три погибели, она вошла въ домъ Павла, Франка, несмотря на то, что время уже приближалось къ полудню, еще потягивалась на постели. Марцелу она видла раньше и потому теперь ласково кивнула ей головою. Старух на видъ можно было дать лтъ около семидесяти, но нужда и горе не угасили блеска ея юркихъ, хитрыхъ глазъ, не уменьшили болтливости ея языка. Стоя у порога, опершись на клюку, она заговорила хриплымъ, скрипучимъ голосомъ:
— А, вы еще не встали! Красавица моя, въ деревн вс давно уже позавтракали и вновь за работу принялись. И печки у всхъ затоплены, обдъ варится. Кто же вамъ-то воды принесъ и въ горшки налилъ, коли вы еще спите до сихъ поръ?
— Мужъ,— лниво приподнимаясь на постели, отвтила Франка.— Онъ сегодня повезъ рыбу въ городъ, а передъ отъздомъ принесъ воды и растопилъ печку.
— А-за… добрый онъ человкъ, любитъ тебя!— прошептала нищенка и подступила ближе къ хозяйк, которая всунула ноги въ башмаки и надвала юбку.— Да какъ и не любить такую красавицу писанную! Глазки одни чего стоятъ, а въ таліи ты тоньше, чмъ любая барыня, какъ она въ корсетъ ни затягивайся.