Лафкадио Хёрн.
Хаката
Лафкадио Хёрн.
Хаката
———————————————————————
Хаката, Херн Лафкадио, Год: 1894
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Когда путешествуешь в куруме, можно только созерцать и мечтать. Читать трудно вследствие тряски, а грохот колес и шум ветра делают разговор невозможным, даже если бы дорога была достаточно широка для двух экипажей.
Раз вы ознакомились с характерными особенностями японских пейзажей, они перестают производить на вас впечатление. Бесконечно однообразно вьется дорога мимо рисовых полей, огородов, маленьких деревушек с крытыми рогожей домиками, вдоль нескончаемой цепи зеленых и синих холмов. Иногда внезапно вас поразит красочное пятно равнины, покрытой цветущей, будто горящей желтым пламенем, репой, или долина с ярко лиловыми цветами. Но это лишь мимолетный дар скоротечного времени года. А обыкновенно наше чувство молчит в ответ на бесконечное зеленое однообразие. Обвеянный ветром, погружаешься в дремотные грезы, пока не разбудит особенно сильный толчок.
В таком созерцательно-дремотном состоянии я и в этом году совершаю путешествие в Хаката. В воздухе мелькают стрекозы, взоры мои скользят по множеству сплетенных сетью дорог, пестрящих рисовые поля, они тянутся без конца вправо и влево и теряются вдали за чертой горизонта, я ищу линии знакомых горных вершин, еле обрисовывающиеся на сверкающем фоне, и слежу за вечно изменчивыми белыми формами, парящими в небесной синеве. Я спрашиваю, часто ли мне еще суждено видеть эти виды Кью-Шу, а душа моя просит и жаждет чудес.
Но внезапно, как ласка, охватывает меня мысль, что нет ничего чудеснее этого зеленого мира, полного нескончаемых жизненных проявлений. Отовсюду, незримо зарождаясь, пробивается зеленая жизнь — из мягкой земли, из утесов и скал, как разнообразны эти немые, безмолвные породы, появившиеся задолго, задолго до человека! Их внешняя жизнь нам отчасти знакома, мы классифицировали их и дали им имена, мы изучили строение их листьев, состав их плодов, окраску цветов, ведь мы постигли вечные законы, по которым создается внешний образ вещей. Но мы не знаем, почему они существуют? Чья мистическая воля выразилась в этом универсальном Зеленом мире? В чем состоит великое таинство того, что вечно размножается и произошло из вечно-единого? Или быть может то, что кажется мертвым, тоже живет, только еще более безмолвной и замкнутой жизнью?
Но есть жизнь полнее, таинственнее этой — она носится в ветре и в волнах, она обладает духовной силой, отрешающей ее от земли, но земля вечно вновь призывает ее и обрекает питать то, что однажды вскормило ее. Эта жизнь чувствует, знает, она ползает, плавает, бегает, летает и мыслит. Многообразие ее неисчислимо. Зеленая ленивая жизнь стремится только к бытию. Другая же жизнь от века борется против небытия. Мы знаем механизм ее движений, законы ее роста, тончайшие извилины ее строения пред нами обнажены, все области ее ощущений зарегистрированы и названы нами. Но кто разгадает смысл этой жизни? Из какого первоисточника возникла она? Или говоря проще, что она есть? Для чего ей нужно страдание? Почему в страдании зреет она?
Эта жизнь страдания — наша жизнь. Лишь относительно видит и знает она. Абсолютно же она слепа и бродит в потемках, как косная, холодная, зеленая жизнь, которая питает ее. Но питает ли она в свою очередь высшее бытие, какую-нибудь незримую, действенную, более сложную жизнь? Не включает ли один призрачный мир другой в себе, не несет ли одна жизнь другую — и так до бесконечности? Существуют ли миры, проникающие собою другие миры?
Но в наше время границы человеческого знания непоколебимо определены, и разгадка этих вопросов лежит далеко за пределами наших возможностей. Но что же составляет границы этих возможностей? Ничто иное, как наша человеческая природа. Но будет ли эта природа столь же ограниченной для тех, кто придет после нас? Не разовьются ли в них высшие чувства, не будут ли их способности более всеобъемлющи, их восприятия более чутки? Что говорит об этом наука?
Может быть мы отчасти найдем ответ на это в глубокомысленном изречении Клиффорда: ‘Мы никогда не были созданы, а создали сами себя’.
Это поистине глубочайшее поучение науки. А для чего человек создал себя? Чтобы избежать страдания и смерти. Только под высоким давлением страдания создалась наша сущность, и пока живо страдание, должна продолжаться неустанная работа нашего духовного роста.
Некогда, в далеком прошлом, жизненные потребности были лишь физическими, теперь же, кроме того, она стали нравственны и духовны. II в будущем вероятно самой беспощадной и могущественною необходимостью будет потребность разгадки мировой тайны.
Величайший мыслитель, сказавший нам, почему нельзя разгадать этой тайны, поведал нам также, что жажда ее разрешения должна продолжаться и расти с ростом человеческого духа. II в этой необходимости уже кроется зародыш надежды. И не может ли человек жаждой знания, высшей формой будущего страдания и развить в себе иные способности и силы и достигнуть того, что теперь кажется недостижимым, провидеть невидимое теперь? Нас, современных людей, сделала тем, чем мы есть, наша тоска, наше стремление. И отчего бы нашим потомкам не достигнуть того, к чему мы теперь тщетно стремимся?..
Я в Хаката, городе ткачей кушаков, это, большой город с причудливыми узкими улицами, поражающими своими световыми эффектами.
Я останавливаюсь на улице ‘Молитвы к Вегам’, где гигантская бронзовая голова — голова Будды — улыбается мне из открытых ворот. Эти ворота ведут во двор храма секты Иодо, голова очень красива, но туловища нет. Пьедестал, на котором покоится голова, покрыт тысячью металлических зеркал, нагроможденных до подбородка большого, мечтательного лица. Надпись на воротах объясняет эту загадку.
Зеркала — жертвоприношения женщин колоссальной статуе сидящего Будды. Предполагаемая вышина статуи вместе с гигантским лотосом, на котором она будет покоиться — 35 футов, и все будет вылито из посвященных ему бронзовых зеркал. Для головы уже расплавили сотни зеркал, для окончания начатого дела потребуются мириады.
Можно ли в виду такого зрелища утверждать, что буддизм угасает?!
Но это не радует меня: слишком большого разрушения требует созидание этой статуи. Ведь японские металлические зеркала удивительно красивы и художественны, теперь их к сожалению, заменяют отвратительным дешевым западным производством. Только тот, кто знает прелесть их формы, может вполне оценить очаровательное восточное сравнение луны с зеркалом. Только одна сторона зеркала полирована, другая разукрашена рельефами—деревьями и цветами, птицами и насекомыми, пейзажами, легендами, символами счастья, изображениями разных божеств.
Таковы самые обыкновенные зеркала, но есть масса вариаций и многие из них прямо чудесны.
Мы называем их ‘волшебными зеркалами’: если обернуть полированную сторону к бумажной перегородке или к стене, то в светлом кругу обрисовываются изображения другой стороны.
Есть ли в этой груде бронзовых жертв и ‘волшебные зеркала’ — я не знаю, но несомненно там много прекрасного. Много пафоса в радостном приношении этих прекрасных, художественных произведений, обреченных на близкую гибель. Ведь, может-быть, в следующем десятилетии прикончится производство таких бронзовых зеркал, и любители их услышат с грустью и сожалением о судьбе этих жертв.
Но в этих неисчислимых жертвах, безжалостно отданных на произвол солнцу, дождю ни уличной пыли, кроется еще более глубокий трагизм.
Сколько зеркал отражали улыбку ребенка, невесты, матери! Почти все отражали картины уютной семейной жизни. Но японское зеркало имеет значение еще более духовное, чем одни воспоминания.
‘Зеркало’, гласит старая пословица, ‘душа женщины’. И не только, как можно было бы предположить, в символическом смысле. По бесчисленным легендам зеркало чувствует все радости и огорчения своей хозяйки: поверхность его, то затуманится, то блестит, мистически сливаясь с каждым ее ощущением.
Вероятно, поэтому употребляли и, как кажется, употребляют и ныне зеркала во время магических ритуалов, влияющих, как говорят, на жизнь и на смерть, кроме того, зеркала погребают вместе с теми, кому они принадлежали. Эти груды покрытой пылью и плесенью бронзы вызывают в душе странные сновидения о разбитых душах—или по крайней мере об одушевленных вещах.
Не хочется верить, чтобы все психические движения, все лица, отраженные некогда этими зеркалами, совсем и навсегда отрешились от них, прошлое должно где-нибудь продолжаться, и думается, что стоит осторожно подойти к зеркалам и внезапно заглянуть в них, чтобы уловить прошлое в тот момент, когда оно, содрогаясь, убегает от света.
Впрочем, я должен сознаться, что во мне пафос этого зрелища особенно усиливается одним воспоминанием, которое японское зеркало всегда вызывает во мне: я вспоминаю старый японский рассказ о Матсуяма-но-Кагами. Несмотря на крайнюю простоту и сжатость, его можно было бы поставить на одну ступень с дивными сказками Гёте, которые делаются тем глубже и шире, чем глубже и шире опыт и способности читателя. Мистрис Джемс в одном направлении, может-быть, исчерпала все психологические возможности. И тот, чья душа не всколыхнется при чтении ее маленькой книжки, недостоин имени человека. Для того, чтобы охватить хотя бы приблизительно основную идею рассказа, нужно суметь почувствовать затаенную прелесть приложенных к тексту картинок, интерпретации последнего великого художника школы Кано. Иностранцы, не посвященные в семейную жизнь Японии, не могут вполне оценить всей прелести набросков, сделанных специально для этих сказок. Но красильщики шелка в Киото и Осака дорожат ими чрезвычайно и воспроизводят их постоянно на драгоценнейших тканях. Существует много версий, но по прилагаемой схеме современный читатель может разработать рассказ, как захочет.
Однажды, очень давно, в Матсуяма, в провинции Эшиго, жила молодая самурайская чета, имена ее совершенно забыты, и забыты давно. У них была маленькая дочь. Однажды муж отправился в Йеддо — вероятно вассалом в свите феодала Эшиго. Вернувшись домой, он привез из столицы подарки — сласти и куклу для маленькой дочки — (по крайней мере так изображает художник) — а жене зеркало из посеребренной бронзы. Зеркало показалось молодой женщине странным и непонятным предметом — это было первое зеркало, появившееся в Матсуяма. Она не понимала его назначения и невинно спросила, чье хорошенькое улыбающееся личико на нее смотрит оттуда? Муж рассмеялся и сказал:
‘Да ведь это твое собственное лицо. Какая же ты глупенькая!’
Она постыдилась расспрашивать дальше и поспешила спрятать непонятный подарок.
Много лет оно пролежало у нее спрятанным — почему? об этом история умалчивает. Может быть просто потому, что любовь всегда и везде освящает малейший подарок и скрывает его от чужих взоров.
Но на смертном одре она отдала зеркало дочери и сказала:
‘Когда я умру, гляди ежедневно, утром и вечером, в это зеркало, в нем ты увидишь меня, поэтому, не грусти’.
Сказав эти слова, она умерла. А девушка ежедневно, утром п вечером, смотрела в зеркало, она не знала, что отражение в нем было ее собственным обликом, она думала, что видит мать, на которую она была очень похожа. И ежедневно она беседовала с этой тенью, потому что чувство ей говорило — или как японский текст любовно гласит: ‘сердце ей говорило’, что пред ней ее мать, и зеркало стало ей дороже всего на свете. Наконец это заметил отец и очень удивился ее поведению. Он расспросил ее, и она ему все рассказала.
‘Тогда’, повествует древне-японский рассказчик, ‘на него нашла жалость и скорбь и слезы затуманили очи его…’
Вот старый рассказ… Но было ли в невинной ошибке действительно столько трагизма, как думал отец, или его слезы были бессмыслены, как мое сожаление о судьбе всех этих зеркал и о связанных с ними воспоминаниях?
По-моему, невинность девушки была мудрее чувства отца. Ведь по космической закономерности настоящее — тень прошедшего, а будущее должно быть отражением настоящего. Все мы — едины, как един свет, несмотря на бесконечность колебаний, из которых он состоит. Все мы — едины, и вместе с тем— множественны, потому что в каждом из нас живет целый мир духов. Эта девушка действительно и несомненно беседовала с душой своей матери, улыбаясь прелестному отражению своих собственных молодых ласковых уст и очей.
Эта мысль придает странному зрелищу во дворе старого храма новый смысл и делает его символом высокого обетования. Поистине, каждый из нас — зеркало, отражающее в себе частицу вселенной и отражающее себя во вселенной…
Быть может смерть своей властью сольет всех пас в одно великое, сладостное, бесстрастное единство. Каково будет это слияние— постигнут, быть-может, грядущие поколения. У нас, современных представителей западной культуры, нет знания, нам даны лишь грезы и сновидения. Но древний Восток верит, вот простой, картинный язык его веры:
‘Все формы бытия в конце концов исчезнут, чтобы слиться с тем существом, чья улыбка — непоколебимый покой, чье знание — необъятное прозрение’.
Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна, Перевод С. Лорие. — Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 166—178.