Лафкадио Хёрн.
Во время холеры
Лафкадио Хёрн.
Во время холеры
Написано непосредственно после японско-китайской войны
———————————————————————
Во время холеры, Херн Лафкадио, Год: 1896
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Союзница Китая во время последней войны быта слепа и глуха. Она долго не соглашалась на мир. Она следовала за победителями, расположилась в стране и своим смертоносным дыханием убила в жаркое время года около 30000 человек. Неугомонная, она и теперь продолжает требовать жертв. Не угасая, пылают костры, на которых сжигаются трупы. Иногда порыв ветра доносит в мой сад с загородного холма запах дыма и гари, будто напоминает мне, что сожжение взрослого человека моего роста стоит 80 сен, приблизительно пол американского доллара.
С верхнего балкона моего дома видна вся улица вниз до бухты, длинная японская улица со сплошным рядом маленьких лавок. Я видел, что из многих домов этой улицы переносили в больницу холерных больных, последнего унесли утром. Он был моим соседом, владельцем фарфоровой лавки. Его взяли силой, не взирая на слезы и горестный вопль его близких. Санитарные предписания запрещают лечить дома холерных больных, но их все-таки скрывают, несмотря на денежные штрафы и другие наказания, общественные больницы переполнены, обращение там грубое, больной совершенно разлучен со своими близкими. Но блюстителей народного здравия нелегко провести, они быстро разыщут скрываемых больных и являются с носилками и кули. Это может показаться жестоким, но санитарные законы должны быть строги. Жена моего соседа следовала за носилками с плачем и воплями, пока чиновник не заставил ее вернуться в опустевшую лавчонку. Теперь она заперта и вряд ли ее владелец отопрет ее когда-либо.
Такие трагедии кончаются так же быстро, как возникают. Оставшиеся в живых забирают пожитки, как только получат на это разрешение, и исчезают куда-то. И обычная уличная жизнь продолжает кружиться днем и ночью, не останавливаясь ни на мгновение, будто ничего не случилось. Странствующие разносчики с бамбуковыми тростями и корзинами, ведрами и ящиками проходят мимо опустевших домов, обычным криком предлагая товар, религиозные процессии с пением отрывков из сутр шествуют мимо, раздается меланхоличный свист слепого сторожа купален, блюститель порядка тяжело стучит посохом по мостовой, мальчик, продающий конфеты, бьет в барабан и поет любовную песенку, нежно-печальным, будто девичьим голоском:
‘Ты да я — мы неразлучны! Я долго был у тебя, но когда настал час разлуки, мне показалось, что не успел я прийти!
Ты да я — мы неразлучны! Я вспоминаю твой чай, простой чай из Уйи, мне же он казался чаем Гиокоро, золотистым, как цветок ямабуки!
Ты да я — мы неразлучны! Я шлю тебе весточку-сердце, ты — ждешь и принимаешь ее. Пусть рушится почта и рвутся телеграфные нити, — что нам до них!..’
А дети резвятся как прежде. Они ловят друг друга со смехом и криком, они ведут хороводы, ловят стрекоз — привяжут их к длинной нитке и пустят, они поют припевы воинственных песен о том, как отрубают головы китайцам-врагам.
‘Кан, кан, боцу но, Куби во хане!’
Иногда вдруг смерть унесет одного из детей, а оставшиеся продолжают играть, и в этом великая мудрость.
Сожжение детского трупа стоит только 24 сены. Ha днях сожгли труп сына одного из моих соседей. Камешки, в которые он играл, лежат, озаренные солнцем, там, где он их оставил….
Как своеобразна любовь детей к камням! В известном возрасте камни — любимая игрушка всех, не только бедных детей. Каждый японский ребенок, имей он даже множество дорогих игрушек, иногда любит поиграть в камни. Для ребенка камень полон чудес, и это понятно, потому что и наука видит в камне величайшее чудо. Малютка смутно сознает, что камень гораздо сложнее, чем он кажется, и это правда. И не будь глупых взрослых людей, говорящих ему, что безрассудно привязываться всем сердцем к камням, камни никогда не надоели бы ему и были бы постоянным источником новых изумительных откровений. Ответить на все детские вопросы о камнях мог бы только очень глубокий мыслитель.
Если верить народному преданию, то сынок моего соседа играет теперь в камешки неземные, в сухом русле ‘потока душ’, может-быть удивляясь, что они не бросают теней.
В основной идее поэтичной легенды о Сай-но Кавара заключается безусловная правда: в мире теней должна продолжаться игра, в которую играют на земле все японские дети.
Продавец трубок обыкновенно обходил своих покупателей с двумя ящиками, привязанными к двум концам бамбуковой палки, перекинутой через плечо. В одном ящике был камыш, различной толщины, длины и окраски, и инструменты для приспособления камыша к металлическим трубкам, в другом ящике лежал его ребенок. Он поднимал головку и улыбался прохожим, или закутанный спал на дне ящика, или играл. Мне говорили, что ему много дарили игрушек. Одна из игрушек всегда была при нем, даже во время сна, и была очень похожа на ‘ихаи’, дощечку с именем умершего.
Недавно продавец трубок бросил свои ящики на бамбуковый палке. Он шел по улице с маленькой ручной повозкой, разделенной на две половины, в одной лежал товар, в другой — малютка. Вероятно, ребенок стал слишком тяжелым для прежнего способа передвижения. Перед тележкой развевался маленький белый флаг с надписью: ‘Киссру-рао-коэ’ — ‘здесь вставляют новые трубки’.
И краткая просьба о благосклонной помощи: ‘Отасукэ во негаймасу!’
Ребенок был весел и здоров, я опять увидел дощечку, уже так часто обращавшую мое внимание на себя. Теперь она была прикреплена стоймя к высокой коробке внутри тележки, против постельки ребенка.
Следя за приближающейся повозкой, я скоро вполне убедился, что дощечка была ничто иное как ‘ихаи’: солнце ярко ее освещало и отчетливо виден был на ней обычный буддийский текст. Это возбудило мое любопытство, и я попросил моего старого слугу Маниемона сказать продавцу, что у нас трубки, которые нуждаются в новом камыше. Оно так и было.
Повозка тотчас подкатила к пашей калитке п я подошел к ней.
Ребенок не дичился даже чужого лица. Прелестный был мальчик. Он лепетал и смеялся, протягивая ручонки, очевидно приученный к ласкам. Играя с ним, я внимательно рассматривал дощечку. Это был ихаи секты шиншу с ‘каймио’, т. е. посмертным именем женщины. Маниемон перевел китайские буквы:
‘Почитаемая и уважаемая на нивах совершенства в тридцать первый день третьего месяца двадцать восьмого года летосчисления Мэйдзи’.
Слуга между тем принес попорченные трубки. Ремесленник работал, а я наблюдал за выражением его лица. Это был человек средних лет с симпатичной, усталой чертой вокруг рта, складкой, образовавшейся от постоянной привычной улыбки, свойственной многим японцам и придающей их лицам выражение неизъяснимо-кроткой покорности.
Маниемон начал свои расспросы, а не отвечать Маниемону может только дурной человек: иногда мне кажется, что вокруг невинного дорогого чела старца я вижу сияние — будто ореол босатсу.
Продавец трубок рассказал нам свою повесть. Его жена умерла два месяца после рождения ребенка. Умирая, она сказала ему:
‘Прошу тебя: пусть в течение целых трех лет со дня моей смерти ребенок не расстается с моей тенью, пусть мой ‘ихаи’ всегда будет с ним, чтобы я могла по-прежнему окружать его постоянной заботой, кормить его грудью, ведь ты знаешь, что ему нужно материнское молоко целых три года. Молю тебя, помни мою последнюю просьбу’.
Но когда мать умерла, отец не мог больше заниматься обычной работой и нянчить ребенка, требующего днем и ночью неустанной заботы, и он был слишком беден, чтобы нанять для мальчика няньку. Тогда он стал продавать камышовые трубки. Это давало ему возможность зарабатывать немного денег, не разлучаясь ни минуты с ребенком. Но у него не было средств покупать молока, и он больше года вскармливал мальчугана рисовой кашей с сиропом.
Я сказал, что ребенок выглядит очень здоровым, несмотря на то, что лишен молока.
— Это потому, — ответил Маниемон с убеждением, даже с оттенком упрека, — что покойная мать его кормит, он молока получает довольно.
И мальчик улыбнулся тихой улыбкой, будто его коснулась нежная ласка из царства теней…
Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна, Перевод С. Лорие. — Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 274—282.