‘ГЮРГІЙ-ЮНАКЪ’ 1.
‘ГЮРГІЙ-ЮНАКЪ’ 1.
(Разсказъ артиллерійскаго офицера).
——
——
——
——
——
А. П. Митуричъ.
‘Отечественныя Записки’, No 2, 1884
‘Гюргий-юнак’, Митурич А. П., Год: 1884
Время на прочтение: 24 минут(ы)
1 Юнакъ — южнославянскій разбойникъ-патріотъ, грабящій только мусульманъ.
Прошлымъ лтомъ на Волг мн привелось хать на пароход съ артиллерійскимъ офицеромъ, съ которымъ мы такъ скоро познакомились и разговорились, какъ это бываетъ только въ дорог. Стояли тихія, чудныя ночи, въ которыя намъ обоимъ не спалось и мы просиживали обыкновенно на палуб до зари, разсказывая другъ другу были и небылицы. Отъ него я слышалъ разсказъ, который и передаю теперь, какъ умю.
Былъ конецъ іюля 1877 года. Посл неудачнаго боя бригада наша кочевала въ окрестностяхъ Плевно, переходя посл нсколькихъ дней стоянки на новое мсто, чтобъ покинуть и его въ непродолжительномъ будущемъ. Новыя войска изъ Россіи еще не подходили, а старыя безпрестанно мнялись мстами, стараясь ссть удачне и крпче противъ Плевно.
Ясное утро освщаетъ полувыжженную солнцемъ зелень полей съ правильными темными четырехъ-угольниками далекихъ виноградниковъ, съ блыми минаретами тамъ и сямъ разбросанныхъ селеній, съ блыми же, еще чаще раскиданными группами лагерныхъ палатокъ и голубой лентой Балканъ на горизонт…
Прілся ужь этотъ видъ, а все-таки глядишь на него, лниво лежа въ своей палатк, потому что надо же куда-нибудь глядть. Есть что-то безотрадное во всей этой картин, она живетъ какою-то искуственной жизнью: солдаты, орудія, военныя лошади и повозки — вотъ лица и предметы, единственно оживляющіе ее. Вотъ селеніе, привтливо выглядывающее изъ зелени тополей и фруктовыхъ деревьевъ, но оно мертво. Его, какъ и вс эти окрестности, покинули и турки и болгары. Войдите подъ гостепріимную издали снь его грушъ и тополей и васъ поразитъ запустніе, какое тамъ царитъ. Встртите вы разв болгарина-дукьянщика (кабатчика), да стадо поросятъ, дв или три недли тому назадъ перераненное башибузуками, да солдатика, который ищетъ, Богъ всть зачмъ, понадобившуюся ему дощечку и выламываетъ ее изъ дома, какъ только находитъ подходящую. Съ тоскливымъ чувствомъ возвращаетесь вы на свой бивакъ, вспугивая стаи галокъ и воронъ по дорог.
Тяжела бездятельная стоянка въ этихъ окрестностяхъ. Офицерство батареи еще, сравнительно-часто, письма изъ Россіи получаетъ и можетъ еще, кой-о-чемъ потолковать, между собой, хотя немногое остается уже неперетолкованнымъ. Въ жару, поднявъ полы своихъ палатокъ, лежимъ мы, офицеры, и отпиваемся чаемъ, вечеромъ, немного оживляемся, собираемся въ кучу и, пріободренные почтеннымъ количествомъ выпитаго, затягиваемъ хоровую…
А солдатикамъ что? рубахи они перемыли, штаны заштопали, поклоны домой почти вс написали, изъ Россіи имъ писемъ нейдетъ — совсмъ длать нечего. Бываютъ, конечно, и тутъ разговоры, о томъ, напримръ, что галочья и воронья этого налетло — должно, бою тутъ быть — да вдь это и самъ всякій видитъ, что налетло достаточно. Вс разговоры такіе незанятные, Вотъ и псни тоже — сколько ихъ у господъ! а у солдатиковъ: ‘Греми слава трубой’, ‘Сни’, ‘Поповна’, еще дв, три, да и т надоли. И опять же складу въ пніи нтъ. Правда, занятно, когда Федоровъ-штрафовный разойдется и велитъ ‘Лаврентья’ затянуть. Станутъ вс въ кружокъ и почнутъ хоромъ повторять: самъ Лаврентій, самъ Лаврентій!.. сначала протяжно, потомъ все скоре и чаще, а Федоровъ въ кругу, ничего не поетъ, только руками, да плечами поводитъ, ногами перебираетъ, да лихо приговариваетъ: Эхъ-ма, эхъ-ма! да кабы денегъ тьма! Или по-бабьи крикнетъ: Что ты, что ты? я сама четвертой роты!.. или другое что. Много у него приговорокъ всякихъ, а хоръ все пуще, да чаще, да громче, и какъ пустится Федоровъ вприсядку! И ужь ничего не приговариваетъ, а только гикнетъ когда благимъ матомъ! Тутъ и фейерверкеръ Русецкій не выдержитъ, и кузнецъ Станишевскій пойдетъ отбалтывать долгими ногами — и пошло! часа на три! Хорошо, да вдь и это каждый день…
Скука!.. Скука везд и во всемъ, скука тмъ боле несносная, что еще не успли освоиться съ нею, отупть подъ ея еще новымъ вяніемъ, она еще бситъ и трогаетъ жолчь, а не усыпляетъ, какъ поздне. Скучно это ясное утро, этотъ прівшійся видъ, тоскливо глядть на командира батареи, возящагося со своей прострленной въ мякоти ногой, или пишущаго письма въ своемъ огромномъ фургон, скученъ фельдфебель, озабоченно бродящій по батаре, хотя заботиться ровно не о чемъ, надоли до смерти товарищи, такъ же какъ и ты имъ надолъ… Хочется чего-нибудь выходящаго изъ ряду вонъ: боя, письма изъ дому, новаго лица, или просто хоть перейти на другое мсто стоянки.
Понятно, какое живое и всеобщее вниманіе привлекъ на себя всадникъ, подъхавшій въ это утро къ батаре. Это былъ оборванный болгаринъ, верхомъ на маленькой, косматой лошаденк какой-то неопредленной, грязной масти. Онъ остановился у коновязи, спшился и, разспросивъ о чемъ-то здовыхъ, направился къ командирскому фургону. Это былъ человкъ лтъ сорока, средняго роста, казавшійся нсколько сутуловатымъ. Лицо, шея и руки его были почти коричневаго цвта отъ покрывавшаго ихъ загара, черты лица были красивы. Черные стриженые волосы только на вискахъ выглядывали изъ подъ надтой на затылокъ драной бараньей шапки, открывавшей высокій, выпуклый лобъ. Густыя, черныя брови, почти сходясь, пропадали въ хмурой морщин надъ самымъ носомъ, правильнымъ и съ тонко прорзанными ноздрями. Подвижныя губы, обросшія черными усами, были, постоянно сжаты, черные, блестящіе глаза были постоянно прищурены, точно онъ присматривался къ чему-то вдали. Небритая недли полторы щетина покрывала его сухія щеки и подбородокъ. Общее выраженіе лица было безстрастно и серьзно.
На немъ была старая куртка изъ толстаго, коричневаго сукна, обшитая черной тесьмой, мстами оторвавшейся и висвшей клочьями. Куртка открывала глухой спереди жилетъ такого же сукна, съ широкимъ, круглымъ вырзомъ для шеи. Черезъ этотъ вырзъ только мстами выглядывала грязная до черноты рубаха. такъ что сильная, жилистая шея была вся открыта. Порыжлые, рваные башмаки прикрывались въ подъм языками турецкихъ шальваръ, шедшихъ въ обтяжку отъ щиколодки почти до колнъ и тамъ расширявшихся до того, что мотня ихъ висла до икоръ. Въ таліи, подъ курткой, прізжій былъ обернутъ весчетное число разъ кускомъ старой, засаленной, дорогой когда-то ткани, но она показалась ему, вроятно, недостаточно длинной, потому что была еще наставлена кускомъ грубой, шерстяной матеріи, кирпично-красныя складки которой мшались съ пестрыми складками тонкой, дарогой шали. За этимъ поясомъ были заткнуты: ятаганъ, мстами блествшій въ трещин ноженъ, и мара кремневыхъ пистолетовъ. На грубой веревк съ узлами, черезъ плечо висло отлично содержанное турецкое магазинное ружье. Сила, ловкость и желзная воля такъ и бросались въ глаза въ этомъ человк.
Только что подошелъ онъ къ фургону командира, какъ былъ уже окруженъ офицерами и толпой солдатъ, и самъ командиръ въ черныхъ каленкоровыхъ шароварахъ, въ туфляхъ и безъ кителя, вылзалъ изъ своей повозки.
— Доброе утро, сказалъ болгаринъ, обращаясь къ подходившему старику фельдфебелю, котораго принялъ за самаго важнаго изъ присутствовавшихъ. Когда же кто-то поправилъ его ошибку, онъ внимательно вглядлся въ типичное, чисто русское лицо командира, съ просдью въ бород и кудряхъ, дотронулся рукой до шапки, точно хотлъ поправиться, и сказалъ:
— Гюргій Лавдакъ, юнакъ!— и окинулъ гордымъ взглядомъ присутствовавшихъ, точно ожидая, что это имя уже намъ знакомо.
— Ты болгаринъ, что ли? спросилъ командиръ.
— Болгаръ, степенно отвчалъ онъ:— отца турки зарзали, мать и дтей — тоже зарзали. Меня не зарзали, прибавилъ онъ спокойно, въ вид поясненія.
— Откуда ты родомъ? разспрашивалъ командиръ.
— Отъ Сливенъ изъ Бутеница, отвчалъ Гюргій небрежно, какъ принято вообще на восток говорить о себ.— Того села ужь нтъ теперь… А что, твои это, капитанъ, солдаты ищутъ здсь по деревнямъ сно, ячмень и кукурузу?
— Ищутъ, отвчалъ командиръ, понявъ, что Гюргій говорилъ о фуражирахъ.
— Я ихъ видлъ. Они не тамъ ищутъ. Я знаю одну деревню въ четырехъ часахъ отсюда, гд никого еще не было, а хлба и сна много, много оставили турки, когда уходили…
— Ты покажешь эту деревню моимъ солдатамъ? ласково, почти нжно перебилъ командиръ.
— Да, отвчалъ юнакъ, длая головою жестъ, который у насъ значитъ отрицаніе.
— Какъ же ты попалъ въ юнаки? вмшался въ разговоръ прапорщикъ Гаричъ, младшій изъ моихъ товарищей.
— Ужь четыре года юнакъ, отвчалъ Гюргій безстрастно,— турки всхъ порзали, кешту сожгли, жену взяли, барановъ, буйволовъ тоже взяли, я и пошелъ въ Балканы.
— Какъ, жену взяли? удивился прапорщикъ.
— Такъ, молодая очень, хорошая была, взялъ турецкій капитанъ, такой толстый, красивый, себ взялъ.
— Какъ же ты позволилъ ему взять?
— Я далеко убжалъ, не видалъ, какъ брали. Онъ въ меня изъ пистолета стрлялъ, сказалъ Гюргій, засучивъ рукавъ и показывая затянувшійся свтлой кожей слдъ отъ пули на рук.
— Что-жъ, посл того ты тоже рзалъ турокъ?
Съ довольной, гордой улыбкой юнакъ кивнулъ вверхъ головой и поднялъ лвую руку и два пальца правой.
— Семь человкъ? переспросилъ прапорщикъ.
— Да, семь. Два молодыхъ, одинъ старикъ, чарабаджи съ большой бородой и дв его жены. А два совсмъ маленькіе, небрежно показалъ онъ на аршинъ отъ пола.
— И ты самъ ихъ рзалъ?
— Самъ, успокоительно отвчалъ Гюргій.
— Какъ же теб не совстно было убивать маленькихъ? ужаснулся Гаричъ.
Юнакъ внимательно вслушался, очевидно, не уловивъ смысла вопроса.
— Не было теб жалко рзать дтей? повторилъ Гаричъ.
— Не было, спокойно отвчалъ онъ.— Они тоже моихъ зарзали, прибавилъ онъ вразумительно и съ улыбкой.
— Ты и теперь ржешь турокъ? спросилъ штабсъ-капитанъ фонъ-Штофъ, любившій самъ урзать муху и выразиться вско и лаконически.
— Нтъ, теперь солдаты бьютъ ихъ изъ пушекъ, отвчалъ Гюргій, серьзно оглядывая новаго допросчика.
— Отчего же ты самъ нейдешь въ солдаты? спросилъ я:— знаешь ли ты, что есть цлая дружина изъ болгаръ, которая бьется съ турками за Балканами, недалеко отъ твоей родины, Сливны?
— Знаю, внимательно осматривая и меня съ головы до ногъ, отвчалъ юнакъ.— Я здсь, а здсь нтъ болгарскихъ солдатъ, прибавилъ онъ:— мн здсь хорошо.
— Что же ты теперь длаешь, чмъ живешь?
Онъ не понялъ.
— Что же ты шь? переспросилъ я.
— Братушки дадутъ, отвчалъ онъ, равнодушно кивая годовой на окружающихъ солдатъ.— Сейчасъ пойду туда, гд они варятъ себ и они дадутъ каши и щей.
Гюргій говорилъ по-болгарски, но, благодаря его лаконизму и простот мысли, мы понимали все, что онъ хотлъ сказать. Онъ обдалъ и ночевалъ въ тотъ день съ солдатами въ батаре и на зар другого дня повелъ фуражировъ въ обтованную деревню. Черезъ два дня, онъ воротился съ такимъ обозомъ зерна, та командиръ чуть-было не расцловалъ его, услышавъ, что за все это слдуетъ только по рублю подвозчикамъ. Но Гюргій нисколько не тронулся восторженными похвалами командира и хладнокровно засунулъ за поясь только-что подаренные пятьдесятъ серебряныхъ рублей.
Съ того дня Гюргій поселился въ батаре, или, врне, бивакъ ея служилъ ему мстомъ отдохновенія отъ постоянныхъ фуражировокъ, возвращаясь съ которыхъ онъ заваливался въ палатк и спалъ по цлымъ суткамъ.
Прошло недли дв и вс въ батаре привыкли къ Гюргію. Привыкли, но не сблизились съ нимъ, потому что онъ держался отдльно отъ солдатъ и ни разу не видлъ я его въ бесд съ кмъ либо изъ нихъ. Цлыми днями онъ или спалъ, или, одиноко сидя у своей маленькой палатки на трав, чинилъ свои доспхи, или строгалъ что-нибудь обломкомъ ножа, криво вдланнымъ въ деревянный черенокъ.
— Хоть бы псню когда затянулъ! ровно и не человкъ, а тигра какая! отозвался о немъ разъ мой деньщикъ Готолюкъ.
Этотъ краснорожій, неуклюжій и курносый парень, со свиными, хитрыми глазками и рдкими льняными волосами искренно почиталъ Гюргія безобразнымъ, благодаря коричневому загару его лица и рукъ. Впрочемъ, такого же мннія были почти вс солдаты батареи.
— Вотъ бы намъ на деревню такого, то-то бы двки за имъ гоняться стали! остритъ бывало цлая компанія извстныхъ бонмотистовъ изъ здовыхъ, когда Гюргій проходилъ мимо ихъ своей легкой танцующей походкой.
Но Гюргій относился равнодушно къ насмшкамъ и только иногда за обдомъ, когда вся батарея поголовно заливалась добродушнымъ хохотомъ на его счетъ, онъ улыбался также весело, но немного свысока.
Какъ-то утромъ, подавая мн умываться въ палатк, Готолюкъ, очевидно, едва удерживался отъ душившаго его смха.
— Что съ тобой? спросилъ я его.
— Смшно оченно, ваше благородіе, какъ братушка нашъ все ищетъ денегъ своихъ, отвчалъ онъ.
— Какихъ денегъ?
— Командеръ ему рублей со сто надарили, онъ ихъ въ пояс все носилъ, вчера пріхалъ мокрый, и разулъ, и раздлъ, какъ есть все съ себя. Разложился въ палатк, ровно въ своей горниц. Пеленку эту свою размоталъ съ брюха и положилъ въ головахъ, али гд около себя. У его ночью кто-то и скралъ деньги, а онъ проснулся по утру и ну искать, думаетъ, что потерялъ. И въ трав смотритъ, и шаровары шире палатки распялилъ, и въ нихъ шарилъ. Все удивляется, ваше благородіе, куды могли дваться! заключилъ Готолюкъ, прыская со смху и закрывая изъ вжливости ротъ свободной отъ ковша рукой.
Когда я, умывшись, вышелъ изъ палатки, Гюргій уже пересталъ искать и одтый сидлъ на трав и строгалъ что-то, весь углубившись въ свое занятіе. Я пошелъ къ командиру и разсказалъ ему случай этой ночи съ Гюргіемъ.
— Что-жь онъ самъ не придетъ сказать, удивился командиръ:— это врно опять, бестія, едоровъ-штрафованный!
едоровъ-штрафованный, на котораго пало такъ ршительно подозрніе командира, былъ самою забубенною головой въ батаре. Всегда безстрашный и находчивый, ловкій и остроумный, онъ имлъ одну слабость, изъ-за которой такъ часто и продолжительно бывалъ въ разряд штрафованныхъ, что и теперь, прощенный за отличіе въ бою, продолжалъ именоваться не иначе, какъ съ прибавленіемъ эпитета ‘штрафованный’. У товарищей онъ никогда не кралъ ни одной тряпки и счелъ бы величайшимъ оскорбленіемъ и самое подозрніе въ подобномъ поступк, но у ‘вольныхъ’, уходя съ каждой стоянки, онъ не могъ не взять съ собою чего-нибудь на память. Еслибы пропало что-нибудь у солдата, вся батарея была бы уврена, что едоровъ-штрафованный тутъ ни причемъ, но когда, передъ выходомъ изъ одной румынской деревушки, пропала обывательская корова, то вс, въ томъ числ и обозный рядовой Свендянскій, котораго шутовавшіе его товарищи могли уврить въ томъ, что гранаты набиваются солдатской кашей — даже и тотъ понималъ, что это дло рукъ едорова-штрафованнаго, и понималъ еще прежде, чмъ пропавшая корова отыскалась въ батарейномъ стад, выкрашенной дегтемъ изъ блой въ темно-караковую. Несмотря на свою слабость, едоровъ-штрафованный былъ общимъ любимцемъ и гордостью батареи. Лихой и красивый ярославецъ, онъ былъ первый танцоръ и потшникъ въ батаре, а когда попадался въ какомъ нибудь воровств, то самъ такъ потшно разсказывалъ обо всхъ подробностяхъ, что батарея заливалась сочувственнымъ смхомъ.
По приказанію командира, былъ позванъ Гюргій. Явившись на зовъ, юнакъ спокойно сталъ передъ нами, ожидая узнать, чего отъ него хотятъ.
— Ты, я слышалъ, потерялъ деньги? спросилъ его командиръ.
— Да, потерялъ, отвчалъ онъ не то совсмъ равнодушно, не то съ легкимъ оттнкомъ злобы.
— Но, можетъ быть, ты ихъ не потерялъ, а у тебя украли? Можетъ быть, ты подозрваешь кого-нибудь? спросилъ командиръ.
— Не знаю, отвчалъ нсколько смутившись Гюргій.
— Ты ни на кого не думаешь?
— Нтъ, ни на кого, отвчалъ онъ уклончиво.
— Позвать едорова штрафованнаго! крикнулъ командиръ.
Черезъ минуту передъ нимъ вытянулея рослый, молодцеватый солдатъ съ окладистой русой бородой и живыми, веселыми голубыми глазами. Бгло, но внимательно оглядвши обстановку предстоявшаго допроса, едоровъ быстро пришелъ къ какому-то ршенію и уже смло и спокойно уставился на своего начальника.
— Ты укралъ? коротко спросилъ тотъ его.
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, отвчалъ едоровъ, поспшно вытаскивая изъ кармана завязанныя въ платокъ деньги и подавая ихъ командиру.
— Пятьдесятъ розогъ! ршило начальство, передавая деньги болгарину.
— Слушаюсь, отвчалъ едоровъ съ молодцеватымъ и веселымъ видомъ, какъ полагается говорить съ начальствомъ.— Пусть, ваше высокоблагородіе, пересчитаетъ, вс ли деньги? прибавилъ онъ, кивая на Гюргія, и, повернувшись по правиламъ кругомъ, бодро зашагалъ къ коновязи для экзекуціи.
— Въ своей батаре ужь началъ красть! крикнулъ ему вслдъ командиръ презрительно, и едоровъ остановился, уничтоженный. Онъ покраснлъ до корней волосъ и умоляюще устремилъ на командира полные слезъ глаза. Презрительный взглядъ, которымъ отвчалъ ему тотъ, еще боле смутилъ его, онъ опустилъ глаза и вслдъ за тмъ быстро вскинулъ ихъ на Гюргія. Бшеная злоба и ненависть искрились теперь въ глазахъ штрафнаго. Онъ едва удержался отъ бшенаго ругательства, казалось, такъ и просившагося на его языкъ, и, сжавъ зубы, опустилъ голову и пошелъ дальше.
Гюргій держалъ деньги въ рукахъ и стоялъ въ недоумніи, ничего, казалось, не понявъ изъ разыгравшейся передъ нимъ сцены.
— Ты не думалъ, что деньги у тебя украла? спросилъ я его.
— Нтъ, я зналъ, что ваши солдаты взяли, отвчалъ онъ:— я утромъ везд смотрлъ и нигд не было, а ночью слышалъ, какъ Тодоръ-штрафовный влзъ ко мн въ палатку. Когда я его окликнулъ, онъ попросилъ табаку у меня. Я далъ.
— Отчего же ты этого раньше не сказалъ?
— Думалъ, что не отдадите, коротко отвтилъ Гюргій, впадая въ обычное равнодушіе и пряча деньги за поясъ.
Мн всегда думалось, что это равнодушіе только кажущееся, что Гюргій живетъ и чувствуетъ гд-то въ глубин себя, такъ что только наружу не прорываются эти чувства, или, если и отражаются на его лиц и въ словахъ, то лишь загадочными, едва уловимыми намеками. Но посл описанной исторіи съ деньгами я наблюдалъ за Гюргіемъ нсколько дней и не замтилъ и намка на благодарность за оказанную ему такъ неожиданно справедливость. Только посл того, какъ-бы ни промокли его доспхи, Гюргій уже не снималъ ихъ и спалъ, не раздваясь.
А эти доспхи обращались замтно въ лохмотья. Съ каждымъ днемъ дольше и дольше засиживался юнакъ надъ ихъ починкой. Командиръ батареи предложилъ ему какъ-то казенную обмундировку, но Гюргій отъ нея отказывался и согласился принять ее только тогда, когда кто-то догадался юнака уврить, что это нисколько не обяжетъ его сдлаться солдатомъ и по окончаніи войны идти съ нами въ Россію. Тогда онъ съ замтнымъ удовольствіемъ облекся въ новое, непривычно-узкое ему платье. Онъ бросилъ даже свою шпаку, замнивъ ее казеннымъ кепи, и изъ прежнихъ одяній оставилъ только безконечный поясъ, не позволявшій ему застегивать нижнихъ пуговицъ мундира.
Новое свое одяніе Гюргій очень берегъ, и чистилъ даже каждый день пуговицы. Юнакъ такъ скоро освоился съ нимъ, что черезъ два дня командира поразилъ его увренный и воинственный видъ, когда онъ въ новой форм, верхомъ на своей маленькой горячей лошаденк, вызжалъ на фуражировку. Командиръ предложилъ ему взять и шашку, чему тотъ очень обрадовался и тотчасъ же отдарилъ командира своимъ ятаганомъ. Ятаганъ этотъ оказался, впрочемъ, изъ весьма плохихъ. Ножны были въ трещинахъ, а клинокъ, хоть и порядочной стали, избитъ и поломанъ въ нсколькихъ мстахъ ударами обо что-то твердое.
Во время неожиданно для насъ разыгравшагося боя подъ Сгалвицей и Нелишадомъ Гюргій случился на фуражировк.
Посл того уже, какъ турки были отбиты по всей линіи и стали отступать, оставивъ противъ своего обыкновенія сотни неподобранныхъ труповъ, я пошелъ съ батареи впередъ оглядть мсто недавняго боя. Турки были уже за переваломъ, закрывавшимъ горизонтъ, но изъ-за этаго перевала еще слышалась канонада нашихъ батарей праваго фланга, выхавшихъ впередъ, чтобъ преслдовать огнемъ отступавшихъ. Передъ батареей, на каждыхъ ста шагахъ валялись убитые турки съ уже потемнвшими, сроватыми лицами и сильнымъ запахомъ спирта. Вроятно, передъ этой атакой Османъ-паша не задумывался надъ кораномъ, изыскивая вс возможныя средства поднять духъ своихъ таборовъ. У многихъ убитыхъ были въ рукахъ или валялись на земл, около, луковицы чесноку, которымъ они старались утолить предсмертную жажду. Почти вс были люди рослые, плечистые и, судя по усамъ и бородамъ, не особенно молодые и бывалые.
Между труповъ бродили наши солдатики съ боязливымъ любопытствомъ, по мр удовлетворенія его, переходившимъ въ жажду поживиться чмъ-нибудь съ убитыхъ, пока къ нимъ не были разставлены часовые, въ пресченіе этой жажды. Группа деревьевъ впереди и нсколько праве батареи, въ которой очень легко было пристрляться послдней, во все время атаки предательски манила подъ свою защиту турокъ, и тамъ было больше всего убитыхъ и смле всего были ‘любопытные’. Имя въ виду положить предлъ ихъ любопытству, я направился туда. Къ удивленію своему, я нашелъ въ числ любопытствовавшихъ и Гюргія, который расхаживалъ между труповъ, водя въ поводу свою страшно усталую и взмыленную лошаденку. Онъ, очевидно, издалека скакалъ на выстрлы, какъ только заслышалъ ихъ. Онъ не замчалъ меня и въ волненіи, какъ мн показалось, ходилъ отъ трупа къ трупу, внимательно вглядываясь въ лица. Особенно долго остановилъ на себ его вниманіе офицеръ, ничкомъ лежавшій въ кустахъ. ‘Любопытные’, увидавъ меня, замтно старались держаться вдали. Я остановился, наблюдая за юнакомъ шагахъ въ пятидесяти. Мн сначала пришло въ голову, что и онъ явился сюда за поживой, можетъ быть, совершенно законной въ его глазахъ. Но Гюргій, съ надмннымъ видомъ, перевернулъ трупъ офицера ногой, взглянулъ ему въ лицо и отошелъ съ выраженіемъ обманутаго ожиданія, не тронувъ тонкой золотой цпочки, блеснувшей по борту камзола убитаго.
— Что ты здсь длаешь, Гюргій? спросилъ я его.
— Ищу, нтъ-ли знакомыхъ, отвтилъ онъ съ загадочной улыбкой.
У же вечеромъ въ тотъ день, когда офицерство собралось у чьей-то палатки въ кружокъ и пересказывало другъ другу разные эпизоды и анекдоты боя, я замтилъ подходившаго къ батаре Гюргія, все еще съ лошадью въ поводу. На мой вопросъ: видлъ ли онъ знакомыхъ?— онъ мн равнодушно отвчалъ отрицательно и отправился убирать свою лошадь и располагаться на ночлегъ въ своей палатк.
Нсколько дней спустя, подъ вечеръ яснаго, но слишкомъ жаркаго дня набжали тучки. Я пошелъ побродить отъ нечего длать въ окрестностяхъ бивака батареи. Въ полуверст отъ нея, на холм, я нашелъ Гюргія лежащимъ на трав. Юнакъ, кмеая длинный стебель травы и гнусливо мурлыча себ что-то подъ носъ, мечтательно глядлъ въ холмистую даль, гд черными точками виднлись вдали наши кавалерійскіе аванпосты. Замтивъ меня, онъ сейчасъ-же смолкъ и, легко и ловко подобравъ однимъ движеніемъ ноги подъ себя, слъ. Выраженіе его лица изъ мечтательнаго преобразилось въ насмшливое.
— Куда ты глядлъ, Гюргій? спросилъ я его, садясь рядомъ съ нимъ на траву.
— Что-жъ вы не идете туда — бить турокъ? спросилъ онъ въ свою очередь, показывая рукой въ сторону аванпостовъ.
— Подожди, вотъ подойдутъ къ намъ еще войска, и мы пойдемъ въ самую Плевну.
— Передъ Плевно турки много накопали, тяжело вамъ будетъ дойти, сказалъ Гюргій.
— Ничего, дойдемъ какъ-нибудь, увренно сказалъ я.
— А если не дойдете?
— Тогда мы окружимъ турокъ и они вс попадутся къ намъ въ плнъ.
— Вс? повторилъ онъ, оживляясь.
— Вс, ршительно подтвердилъ я.
— Хорошо будетъ… произнесъ юнакъ, какъ бы говоря съ самимъ собой.— А скоро вы пойдете на Плевно?
— Скоро, войска уже подходятъ. Черезъ недлю, можетъ быть, и пойдемъ.
— Хорошо будетъ, опять повторилъ онъ.
— А что, ты очень не любишь турокъ? спросилъ я его.
— За!.. протянулъ онъ съ многозначительнымъ покачиваньемъ головы и широко открывшимися глазами.
— А кого ты больше всхъ ненавидишь?
Къ удивленію моему, онъ, не задумываясь, отвчалъ:
— Иванко Шишмана, убійцу Царя Асеня, онъ продалъ Болгарію грекамъ и туркамъ.
— Откуда ты знаешь про Царя Асеня? удивился я.
Онъ, въ свою очередь, удивленно взглянулъ на меня.
— Это былъ нашъ послдній болгарскій Царь, гордо отвчалъ онъ съ едва уловимой насмшкой въ углахъ рта. Эта насмшка даже нсколько смутила меня.,
— А русскихъ ты любишь? спросилъ я посл минутнаго молчанія, желая вызвать юнака на дружественныя изліянія.
— Они меньше обижаютъ болгаръ, чмъ турки. Да, я люблю ихъ, отвчалъ довольно равнодушно Гюргій.
— Какъ, обижаютъ? вознегодовалъ я: — они нарочно пришли сюда, чтобъ освободить своихъ братьевъ болгаръ, а ты говоришь, что они ихъ обижаютъ!
— Да, я ихъ люблю, повторилъ юнакъ съ такимъ видомъ, какъ бы слушалъ уже не въ первый разъ негодованіе освободителей, и соглашался только, чтобъ не раздражать его. Но въ тон его слышалось недовріе, которое меня бсило.
— Намъ ничего отъ васъ не надо, убждалъ я его: — намъ не надо ни вашей земли, ни денегъ вашихъ, мы хотимъ только, чтобъ вы были свободны и жили счастливо въ своей Болгаріи.
— А вы, въ своей Россіи живете счастливо? хитро спросилъ юнакъ, какъ бы изъ разговоровъ солдатъ онъ уже составилъ себ собственное понятіе о жизни въ Россіи и считалъ возможной со стороны русскихъ зависть къ болгарамъ.
— Конечно, счастливе, чмъ вы, съ жаромъ отвчалъ я:— мы въ Россіи можемъ быть уврены, что никто не убьетъ ни насъ, ни нашихъ родныхъ, и не отниметъ ни жены, ни барановъ, ни буйволовъ.
— А Тодоръ-штрафовный въ Россіи тоже ничего не украдетъ? спросилъ онъ.
— Воры везд есть, отвчалъ я:— но они не могутъ тамъ грабить открыто, какъ у васъ. У насъ есть законъ, есть суды и пристава, которые смотрятъ за тмъ, чтобъ все было правильно и никто не обижалъ бы другого.
— Да, я слышалъ, солдаты говорили: ‘становой приставъ’ есть въ Россіи.
Я поспшилъ вернуться къ тому мсту нашего разговора, съ котораго онъ сталъ какъ-то запутываться.
— А какъ же ты говорилъ, что русскіе обижаютъ болгаръ? чмъ же они ихъ обижаютъ? Разв они обижать васъ пришли сюда? сталъ я допрашивать.
— Да, они пришли освободить насъ и устроить, чтобъ мы жили такъ же, какъ живутъ они и нмцы за Дунаемъ. Они насъ мало обижаютъ, я ихъ люблю, успокоительно заврялъ Гюргій, видя мою горячность.
— Ты все-таки твердишь, что мы обижаемъ васъ, негодовалъ я:— чмъ же? Чмъ русскіе тебя обидли?
— Меня не обижали. Какъ меня обидть? пожалъ онъ плечами:— только одинъ русскій капитанъ веллъ разъ нагайкой избить.
— Какъ такъ, за что? удивился я, слегка красня.
— Остановился я ночевать въ одной деревн, говорилъ съ добродушной улыбкой и безъ злобы Гюргій:— а хозяева угнали буйволовъ далеко въ кусты, чтобъ не давать подъ русскій обозъ. Пришелъ капитанъ и веллъ всхъ бить нагайкими, и меня били.
— Отчего же ты ему не сказалъ, что ты прозжій и что тебя нтъ буйволовъ?
— Онъ не спрашивалъ, а только кричалъ и потомъ веллъ бить всхъ, пока не скажутъ, гд буйволы.
— Отчего же въ той деревн не давали буйволовъ? спросилъ я.
— Не хотли давать, коротко отвчалъ онъ.
— А дали-таки?
— Когда стали всхъ бить — дали… равнодушно отвчалъ Гюргій.
Солнце только-что сло. Багровыя волны заката еще заливали облачное небо со стороны Плевны, но на земл становилось уже сумрачно и сыровато. Сзади, вдали на бивак батареи, замигали уже огоньки. У подножія холма, на которомъ мы сидли, разстилался уже легкой дымкой туманъ надъ болотцемъ и расползался все шире и выше. Я всталъ и пошелъ къ батаре.
— Ршительно никто не уметъ такъ бсить, какъ эти болгары, думалось мн.— Они мирятся со всмъ, но не довольны никогда и ни чмъ, что бы вы для нихъ ни длали!
Прошло мсяца три. Почти все это время батарея провела на одномъ изъ укрпленій, постепенно опоясавшихъ твердыни Плевны. Орудія батареи стояли въ окопахъ, возл нихъ въ землянкахъ располагалась прислуга и офицерство, вся же хозяйственная часть, командиръ батареи, лошади, вс излишніе отъ строевого разечета люди и зарядные ящики находились верстахъ въ двухъ позади. Этотъ тылъ батареи былъ въ постоянныхъ сообщеніяхъ съ ней и назывался ‘ящиками’, потому что находившіеся тамъ зарядные ящики служили самымъ частымъ поводомъ къ этимъ сношеніямъ.
Гюргій, возвращаясь съ фуражировокъ, останавливался въ ящикахъ и на батаре былъ всего раза два, такъ что я почти забылъ о немъ. Разъ только помню, какъ онъ, придя на позицію съ загадочной усмшкой разсматривалъ турецкіе редуты и траншеи, темными полосками виднвшіяся на зеленоватыхъ скатахъ холмовъ. Но я съ нимъ не заговаривалъ. Несчастія сдлали его въ моихъ глазахъ такимъ черствымъ пессимистомъ, что самое присутствіе его наввало на меня какое-то непріятное, тяжелое чувство.
Наконецъ, настало двадцать восьмое ноября. Послдній, жаркій и тяжелый бой сломилъ, наконецъ, Плевну и она пала, столько же жалкая, сколько грозной была еще нсколько дней назадъ. Радость побды заставляла насъ просто сумасшествовать въ этотъ день. Солдатики батареи сожгли даже на радостяхъ свои землянки, два мсяца служившія имъ врой и правдой, такъ что посл этой иллюминаціи имъ пришлось нсколько дней провести подъ открытымъ небомъ, пока батарея не была двинута въ походъ.
На другой день мы отправились осматривать турецкія позиціи. Было какое-то особое наслажденіе разъзжать между турецкихъ редутовъ, гд еще такъ недавно носилась смерть, гд три мсяца не смла ступить ни одна человческая нога, разгуливать по ближайшимъ траншеямъ, гд еще третьяго дня не смлъ ни русскій, ни турокъ показаться въ полъ-роста изъ-за бруствера.
Каждый шагъ, каждая закоптлая отъ пороховаго дыма бойница въ этихъ траншеяхъ напоминала, что за ней три мсяца сидлъ человкъ, который употреблялъ всю свою изобртательность, чтобъ устроиться уютне и безопаснй. Стнки бойницы, вылпленныя изъ глины, глянцевито блестли отшарканныя цевьемъ ружья, внутренній скатъ бруствера былъ также отшлифованъ грудью стрлка, а на томъ мст, гд онъ обыкновенно сидлъ, было даже грязное и такое же глянцовитое углубленіе, такъ что по количеству этихъ углубленій можно было счесть защитниковъ траншеи. Въ турецкихъ траншеяхъ валялись патроны, бумажки, спички, какія-то тряпки, брошенныя за негодностью, и еще слышался жилой запахъ. Но они были уже совершенно пустынны, хотя каждый шагъ наводилъ мысль на ихъ недавнихъ защитниковъ. Уныло чернли отверстія блиндажей и нишъ для снарядовъ. Пусты были въ редутахъ уютные уголки за траверсами, защищенные отъ русскихъ снарядовъ и, вроятно, всегда людные во время осады.
Прохавшись по укрпленіямъ, мы направились къ городу, куда вели зигзагами траншеи съ ближайшихъ укрпленій. Въ узкихъ, кривыхъ, грязныхъ улицахъ городка оживала дятельность, но совершенно другого рода, чмъ та, которою онъ киплъ во время осады. Теперь, въ покинутомъ турецкомъ город единственными хозяевами были солдаты. Цлыми вереницами шли они изъ города въ свои части, таща на себ все, что успли захватить. Одинъ тащилъ два внскихъ стула, чтобъ, пришедши въ роту, бросить ихъ въ костеръ. Другой изнемогалъ подъ тяжестью неудобнаго для переноски стнного зеркала, которое, полюбовавшись сперва въ него на себя, онъ разобьетъ въ куски и выберетъ изъ нихъ одинъ боле удобный для похода. Остававшіеся въ город болгары уже похозяйничали ране солдатъ въ турецкихъ кварталахъ и теперь великодушно предоставляли этимъ послднимъ все оставшееся. На нашъ вопросъ у котораго-нибудь изъ носильщиковъ: откуда взялъ онъ ненужную ему ношу?— тотъ всегда отвчалъ съ блаженной улыбкой:
— Братушка подарилъ, ваше благородіе.
Вн города, въ открытомъ пол, съ нерастаявшимъ еще вчерашнимъ снгомъ на сверныхъ склонахъ холмовъ, стояли огромныя толпы плнныхъ. Мрачно выглядли эти оборванныя, голодныя толпы. Послдніе остатки собственной провизіи были додены ими вчера и теперь оставалась только надежда на великодушіе побдителей, которые и сами-то не особенно были сыты.
Русское начальство немногимъ могло имъ пособить, потому что не разсчитывало на сорокъ четыре тысячи лишнихъ желудковъ. Русскій солдатикъ охотно длился своимъ сухаремъ съ плнными и ближайшія части войскъ натащили имъ вороха хлба и сухарей, но все это были крохи, не могшія утолить голода этой неоглядной толпы. Болгары, остававшіеся въ окрестностяхъ во время осады, устроили около плнныхъ нчто въ род рынка, но тамъ турки, могли получить что-нибудь только за деньги, которыхъ у большинства не было.
Угрюма и тиха была необозримая толпа плнныхъ, окаймленная блестящими штыками русскихъ часовыхъ. Только на окраинахъ была она нсколько оживлена, потому что сюда пробрались вс имвшіе хоть что-нибудь продать русскимъ, въ глубин же турки мрачно лежали, сидли и стояли неподвижно, ожидая своей участи. Многіе изъ нихъ были уврены, что русскіе ихъ перержутъ и надялись на скорый, такимъ образомъ, конецъ мученій голода и холода. Эта надежда, на скорый конецъ, хоть и не по вин русскихъ, оправдалась для многихъ изъ нихъ. Многихъ изъ нихъ черезъ нсколько дней замело снгомъ на Систовской дорог.
Когда мы, офицеры, бродили около этой богатой характерными типами толпы, насъ осаждали наиболе смлые изъ нея, прося купить у нихъ что-нибудь, или просто — подаянія. Вс деньги, какія случайно были у насъ съ собой, мы уже роздали и спшили уйти отъ этой толпы. Насъ гнало прочь тяжелое сознаніе невозможности помочь чмъ-либо этой ужасной нужд. Вдругъ одинъ турецкій офицеръ остановилъ насъ умоляющимъ жестомъ. Блдный, рыхло-тучный, въ затасканномъ, форменномъ, синемъ камзол, этотъ офицеръ началъ насъ униженно просить о чемъ-то. Видя, что мы хотимъ продолжать идти, онъ бросился на колни, схватилъ полу моего полушубка и сталъ скоро и трогательно просить о чемъ-то. Въ его подобострастной улыбк, униженномъ тон и выраженіи лица было что-то отталкивающее, почти скотское, но въ голос его, въ тоже время, слышалось такое неподдльное отчаяніе, что мы невольно остановились, недоумвая, чего онъ хочетъ.
— Это, ваше благородіе, нъ просится, чтобы вы его къ себ взяли, пояснилъ ближайшій часовой: — вчера господа которыхъ изъ ихнихъ офицеровъ разобрали по своимъ землянкамъ — вотъ и онъ просится, чтобы, значитъ, и его взять.
Хотя мы и не подумали отказать офицеру, но хлопотать о томъ, чтобъ его къ намъ отпустили, стали не слишкомъ съ большимъ удовольствіемъ. Хлопоты оказались успшны. Хотя кто-то сначала и не отпускалъ, но въ конц-концовъ караульный офицеръ объявилъ намъ, что мы можемъ взять плннаго бимбаши къ себ, съ тмъ условіемъ, чтобъ на завтра онъ явился къ часу отправленія партій въ Систово. Радость бимбаши была неописанная, когда ему объяснили, что онъ можетъ слдовать за вами. Попросивъ минуту подождать, онъ бросился за своими вещами и скоро прибжалъ въ сопровожденіи слуги, тащившаго на спин увсистый узелъ. Ссадили сопровождавшаго насъ трубача и его лошадь отдали бимбаши. Тотъ, сравнительно легко для своей тучности, влзъ въ сдло и мы тронулись. Трубачъ и слуга бимбаши слдовали за нами пшіе. Былъ уже вечеръ и не вшій ничего съ утра плнный видимо торопился. Жестами просилъ онъ хать скоре, рысью. Мы показали на слдовавшихъ сзади пшихъ. Онъ сдлалъ презрительную гримасу, объяснилъ жестами, что они могутъ бжать, и показался нсколько обиженнымъ тмъ, что мы, несмотря на его просьбы, продолжали хать шагомъ. Впрочемъ, когда мы, наконецъ, подъхали къ своей землянк, обида бимбаши уже прошла и онъ, соскочивъ первымъ на землю, бросился къ моему стремени, чтобъ помочь мн сойти съ лошади. Мн пришлось слзть направо, чтобъ избжать его непрошенныхъ услугъ.
Тотчасъ, къ огромному удовольствію плннаго, мы сли за обдъ, или врне за ужинъ. Утоливъ свой голодъ и выпивъ нсколько рюмокъ водки, бимбаши сдлался необыкновенно разговорчивъ и видимо страдалъ отъ того, что мы не понимали его болтовни. Командиръ приказалъ было позвать Гюргія, чтобы онъ былъ переводчикомъ, но юнакъ, оказалось, ухалъ съ ранняго утра также смотрть плнныхъ и еще не возвращался. Впрочемъ, бимбаши скоро примнился объясняться жестами и разсыпался въ комплиментахъ намъ. Онъ объяснялъ, что водка, вино, кушанья и мы сами такъ ему понравились, что онъ искренно любитъ насъ и хочетъ сдлаться также русскимъ офицеромъ. Толстое лицо офицера побагровло, длинные усы растрепались, глаза посоловли и изъ подъ съхавшей на затылокъ фески виднлись коротко стриженные волосы со сквозившими черезъ нихъ какими-то болячками. Онъ былъ просто омерзителенъ въ своемъ весельи, такъ что мы только и ждали, чтобы онъ заснулъ, и не позвали Гюргія, хотя и видли его лицо, прильнувшее къ стеклу окошечка землянки. Бимбаши, посл неудачныхъ попытокъ прижать кого-нибудь къ своему сердцу, спть какую-то веселую псню и разсказать какой-то пикантный анекдотъ, стихъ и казался расположеннымъ заснуть. Мы вс очень этому обрадовались и, велвъ приготовить ему постель, вышли изъ землянки. Готолюкъ, мой деньщикъ, когда я его послалъ помочь гостю раздться, отправился къ нему съ большой неохотой, считая крайне унизительнымъ для себя услуживать турку. Только-что Готолюкъ спустился въ землянку, а мы, офицеры, услись у ея входа на заваленк, какъ снизу послышались неистово гнвныя ругательства и скоро явился деньщикъ совершенно негодующій.
— Ваше благородіе, обратился онъ ко мн: — онъ, собака, еще дерется. Я съ его сапоги тащу, а онъ сидитъ пьяный и все кричитъ: давай ему что-то! и на одяло показываетъ. Я ему говорю: спи, собака, чего теб еще? а онъ ногу-то какъ подыметъ, да мн прямо въ рыло… Я этого во всю службу не видалъ, что онъ со мной сдлалъ. Я, ваше благородіе, говорилъ онъ угрожающе обиженнымъ тономъ:— я изобью его, если онъ еще надо мной ругаться станетъ!
Я спустился въ землянку. Оказалось, что турокъ требовалъ своего стеганнаго одяла и успокоился только, когда оно было отыскано въ его узл и принесено.
Когда я снова вышелъ изъ землянки, передъ офицерствомъ, сидвшимъ на завалин, стоялъ Гюргій и о чемъ-то просилъ командира.
— …и солдаты, и лошади у другихъ голодали, продолжалъ Гюргій съ необыкновеннымъ оживленіемъ свою жаркую рчь:— а твои и лошади, и солдаты были всегда сыты. Все я длалъ. Ты мн давалъ денегъ, много давалъ — я отдамъ теб вс ихъ назадъ, мн не надобно ихъ, возьми! говорилъ онъ, подавая командиру что-то завернутое въ платокъ.— Мн ничего не надо, только дай мн того бимбаши, что спитъ теперь въ вашей землянк.
— Какъ дать теб? Я не могу этого, да и зачмъ онъ теб?
— Зачмъ? задыхаясь переспросилъ Гюргій:— о, онъ мой старый знакомый! Онъ сжегъ мою деревню, вырзалъ мою семью, онъ взялъ мою Марину, мою жену, которой я не увижу во всю свою жизнь. Я хочу, капитанъ, самъ его повсить, зарзать, задушить вотъ этой самой рукой, прострленной его пулей.
Гюргій говорилъ отрывисто, но съ такой силой и такими выразительными жестами сопровождалась его рчь, что она казалась плавной, и незнакомыя намъ болгарскія слова, попадавшіяся въ ней, казались еще ужасне и понятне, чмъ другія.
Гюргій не слушалъ и не понималъ увщаній. Онъ видлъ только нежеланіе командира исполнить его просьбу и, ставъ на колни, продолжалъ умоляющимъ тономъ:
— Я четыре года, капитанъ, ждалъ этого! Четыре мсяца я служилъ теб, какъ собака, ночей не спалъ, все думалъ объ этомъ, а ты не хочешь для меня теперь этого сдлать!
И онъ продолжалъ умолять, весь дрожа отъ ожиданія, что командиръ наконецъ тронется и согласится на его просьбу.
Наконецъ, онъ началъ, казалось, понимать, что командиръ не можетъ отдать ему плннаго. Мы стали объяснять, что онъ не иметъ никакого права убивать беззащитнаго бимбаши, и что это было бы преступленіемъ, за которое его казнили бы смертью, и грхомъ, который не простилъ бы ему Богъ никогда. Гюргій понемногу сталъ успокоиваться и соглашаться съ нашими жаркими доводами. Понемногу, онъ пришелъ совсмъ въ себя и впалъ въ свое обычное равнодушіе. По требованію командира, онъ торжественно поклялся, что не тронетъ пальцемъ турка и ушелъ.
Командиръ похалъ ночевать въ ‘ящики’, мы отправились въ свою землянку. Теперь здсь было тсновато, потому что приходилось спать эту ночь вчетверомъ, гд и троимъ-то было не особенно просторно. Фонъ-Штофъ улегся въ глубин землянки поперегъ ея, Гаричъ вдоль одной стны, а я съ туркомъ вдоль другой, такъ что бимбаши приходился у меня въ ногахъ и крайнимъ ко входу.
Передъ сномъ, помню, я еще прочиталъ страницы дв ‘Клуба висльниковъ’ — романа изъ числа выписанныхъ офицерствомъ во время обложенія Плевны, выбирая которые по каталогу, мы останавливались на самыхъ ужасныхъ названіяхъ. Двухъ страницъ оказалось совершенно достаточно, чтобъ глаза стали слипаться, и я потушилъ свчку.
Землянка погрузилась въ совершенную темноту. Виноградные корни уже истлли въ печк, вырытой въ самомъ грунт, но еще было достаточно тепло, чтобъ оттаявшія земляныя стны продолжали оползать и, по временамъ, комья мокрой земли тяжело шлепали, падая на полъ. Знакомая мышь шуршала, пробираясь между сухими листьями накатника, изъ котораго былъ сдланъ потолокъ землянки. Турокъ храплъ и соплъ въ своемъ углу… Эти звуки развлекли меня, нахлынули впечатлнія пережитого боя и я еще долго ворочался съ боку на бокъ прежде, чмъ заснуть…
Я проснулся отъ какого-то стука, который не былъ силенъ, потому что разбудилъ только меня. Въ землянк было также темно. Въ углу турка слышалась тихая возня, чье-то учащенное дыханіе и хрипніе. Меня такъ всего и передернуло…
— Гюргій? произнесъ я упавшимъ отъ ужаса голосомъ, вскакивая съ постели.
— Молчи, дай бжать… тихо, надъ самымъ моимъ ухомъ отвчалъ голосъ Гюргія и вслдъ почти за тмъ я услышалъ уже легкіе шаги, взбгающіе по лстниц изъ землянки.
Не помня себя, я бросился за нимъ… Наверху, на холоду я остановился оглядться. Мои голыя ноги ощущали рыхлый, только-что выпавшій снгъ, легкія порошинки его еще садились и таяли на моемъ лиц и рукахъ. Было темно и только благодаря снгу можно было различить темныя массы орудійныхъ окоповъ и траверсовъ батареи. Невдалек, у огромнаго, но уже потухавшаго костра ютились солдатики. Они жались другъ къ другу и кутались въ свои полушубки и шинели. Должно быть, я кричалъ, потому что ко мн подбжало нсколько человкъ.
— Держи Гюргія! указалъ я имъ въ темноту, гд за мгновеніе можно еще было различить на снгу темную фигуру бгущаго.
— Ваше благородіе, онъ, должно, въ ящики! дозвольте дежурную лошадь взять? обратился ко мн Федоровъ-штрафованный. Я согласился и вернулся въ землянку, гд засвтился уже, между тмъ, огонь.
Тамъ оба мои товарища стояли надъ постелью турка. Стеганое одяло его было залито кровью. Самъ онъ былъ уже недвижимымъ: криво вдланный въ черенокъ, обломокъ ножа Гюргія, валявшійся возл на полу, перехватилъ почти до позвонковъ горло турка. Волны черной крови изъ широкаго разрза еще обдавали грязную рубашку бимбаши и впитывались въ матрацъ его постели.
Кто-то кинулся за докторомъ, я поскакалъ въ ящики извстить командира. Одлся я кое-какъ и забылъ даже надть полушубокъ или хоть пальто, такъ что въ двухстахъ саженяхъ отъ батареи холодъ и снгъ стали чувствительно заявлять о себ. Но въ моемъ воображеніи все еще стояла картина этой крови, заливавшей веселаго турка, и даже о Гюргіи я вспомнилъ, только подъзжая къ ящикамъ. Я пожелалъ было ему благополучно избгнуть возбужденныхъ мною же преслдованій, но необычайное движеніе и шумъ въ ящикахъ показали, что эти пожеланія уже запоздали, Толпа солдатъ шумно вела кого-то къ командирской землянк. Голосъ Федорова-штрафованнаго, запыхавшійся и злорадный, слышался громче всхъ.
— Онъ только-было ногой въ стремя, а я ему:— постой! говорилъ онъ:— а онъ обернется, да какъ полосанетъ меня… Нтъ, братъ, шалишь! Вотъ теб, вотъ теб, подлецъ, за то, что русскаго солдата зарзать хотлъ! яростно продолжалъ Федоровъ, сопровождая каждое свое слово глухимъ ударомъ.
— Не смть бить! заоралъ я такъ, что вся толпа пріостановилась и стихла.— Пальцемъ не смй никто тронуть!..
Командиръ, уже разбуженный и встревоженный, одвался, когда я вошелъ въ его землянку. Я объяснилъ въ нсколькихъ словахъ все происшедшее. Онъ пришелъ въ совершенное негодованіе противъ меня. Оказывалось, что въ душ онъ былъ всегда противъ этого глупаго гостепріимства, которое теперь пахнетъ огромными непріятностями. Предстояло непріятнйшее слдствіе, судъ, благодаря исключительно мн, такъ какъ онъ отлично помнитъ, что это мн пришла идея тащить турка въ свою землянку. Я прервалъ его упреки просьбой дать Гюргію возможность бжать, но это его уже окончачельно вывело изъ себя.
— Да вы что хотите! чтобы я, вмсто вашего Гюргія, былъ повшенъ? Разв вы не знаете, что онъ еще чуть-было моего солдата не зарзалъ! Вдь онъ нсколько человкъ переранилъ!
Я съ пронимавшею всего меня нервною дрожью, но спокойно повторилъ свою просьбу дать юнаку возможность бжать.
— Прошу васъ не мшаться не въ свое дло, господинъ поручикъ!.. Ваша нжная сострадательность къ туркамъ и болгарамъ стоитъ уже многихъ непріятностей, которыя расхлебывать придется мн, больше всхъ. Хотя эта сострадательность и отлично выказываетъ ваши рдкія душевныя качества, но мн не время любоваться ими и я приказываю вамъ молчать.
Пришлось ссть молча въ уголъ.
Ввели Гюргія со скрученными сзади руками. Онъ былъ въ своемъ старомъ болгарскомъ костюм, висвшемъ грязными, мстами окровавленными лохмотьями. Волосы его были всклокочены, лицо — въ крови и синякахъ. Вроятно, разгоряченные схваткой солдаты порядочно избили его, сами еще хорошенько не зная, за что. Оказалось, что минуты дв съ Гюргіемъ боролся одинъ безоружный едоровъ-штрафованный, котораго больше другихъ и поранилъ юнакъ, пока подоспли на помощь. Юнакъ пересталъ отбиваться только, когда число нападавшихъ дошло человкъ до пяти, и тутъ-то его и начала бить разошедшаяся ватага.
Гюргій, грязный, оборванный, но гордый и величественный, выпрямился передъ батарейнымъ командиромъ, и его разбитыя, окровавленныя губы сложились въ насмшливую улыбку.
— А ты думалъ помирить меня съ туркомъ? усмхнулся онъ, обращаясь къ сумрачному командиру.
— Что ты надлалъ, Гюргій, пропалъ ты теперь совсмъ! не удержался я, чтобъ не сказать ему.
— Господинъ поручикъ! потрудитесь выйти вонъ! приказалъ мн командиръ.
Я въ лихорадочномъ волненіи всталъ и направился къ выходу мимо Гюргія. Тотъ окинулъ меня презрительнымъ взглядомъ.
— Ступай, кричи, что Гюргій попался! кинулъ онъ мн вслдъ.
Въ снцахъ землянки командира, освщенныхъ конюшеннымъ фонаремъ, толпились солдаты.
— Вонъ, ваше благородіе, какъ онъ меня полосанулъ шашкой, остановилъ меня едоровъ, показывая широкій порзъ на лвомъ плеч, который фельдшеръ собирался ему перевязывать.
— Пошелъ!.. злобно оттолкнулъ я его прочь съ дороги и вышелъ на открытый воздухъ.
— Лошадь! крикнулъ я задыхающимся голосомъ.
Я пустилъ коня полнымъ карьеромъ къ батаре. Втеръ и дождь пополамъ съ снгомъ хлестали мн прямо въ лицо. Неожиданный скачекъ коня черезъ какую-то рытвину сбилъ мою фуражку и оставилъ мою стриженную голову открытой, но мн все еще казалось душно, такъ что я разстегнулъ мундиръ и вдыхалъ полной грудью холодный воздухъ…
Я вернулся въ свою землянку въ горячк. Черезъ пять недль, когда я пришелъ въ себя въ военномъ госпитал, Гюргія уже не было. Полевой судъ, смущенный европейскими толками о зврствахъ болгаръ, будто бы потворствуемыхъ русскими, строго обошелся съ Гюргіемъ. Въ примръ прочимъ, онъ былъ приговоренъ къ смертной казни чрезъ повшеніе.
Разсказывали, что Гюргій былъ блденъ и спокоенъ передъ казнью. Онъ съ тупымъ благоговніемъ крестился и прикладывался къ евангелію и кресту священника, и спокойно всталъ, ожидая послдней минуты, только сдлался еще блдне.
Глядя, какъ казакъ перекидывалъ черезъ надежный сукъ веревку, Гюргій улыбнулся своей загадочной усмшкой и тихо вымолвилъ.
— Отца, мать, дтей турки зарзали… Да живей велика, славна Россія!
Это были его послднія слова.