Гюи-де-Мопассанъ.
Гюи-де-Мопассанъ.
Сочиненія Гюи-де-Мопассана. Спб. 1894 г. 12 томовъ.
I.
I.
II.
II.
Н. Л—ВЪ.
‘Русскій Встникъ’, No 10, 1894
Гюи-де-Мопассан, Л-въ Н., Год: 1884
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Очарованіе таланта, хотя бы это былъ и такъ называемый ложно направленный талантъ, всегда сильно — невольно поддаешься его дйствію. Талантливый романистъ или новеллистъ, смотрящій на жизнь съ исключительной точки зрнія, мало по малу гипнотизируетъ несогласныхъ съ нимъ, иллюстрируя свои парадоксы блестящими страницами описаній и мастерски задуманныхъ сценъ. Онъ вооруженъ средствами, сразу ему завоевывающими читателя.
Яркимъ подтвержденіемъ этой мысли является несомннный и большой успхъ Мопассана. Во Франціи авторъ ‘Notre Coeur’ несравненно популярне Золя, ‘молодая Германія’ зачитывается имъ больше, чмъ мстными ‘натуралистами’ или Ибсеномъ, у насъ его встртили также съ величайшимъ радушіемъ. Критики, которыхъ Максъ Нордау, ‘sans gene’, называетъ ‘распивочными эстетиками’, открыли въ Мопассан глубину философскихъ воззрній и расцвтили его пессимизмъ всми подробностями благороднйшихъ человческихъ сомнній. Очень немногіе, подобно Р. Думику, заподозрили въ этомъ пессимизм, именно отсутствіе философской глубины, а благороднйшія человческія сомннія — сводятъ просто къ животному ужасу передъ смертью. Животный ужасъ смерти непремнно долженъ характеризовать міровоззрніе писателя, лишеннаго вры и какихъ-либо идеаловъ.
Съ этой стороны его творчество удачно опредлилъ гр. Л. Н. Толстой. Въ предисловіи къ изданному фирмой ‘Посредникъ’ роману ‘Гора Оріоль’, Толстой останавливается также и на другихъ романахъ Мопассана. Лучшимъ изъ нихъ онъ считаетъ ‘Une vie’. ‘Эта книга,— говоритъ Толстой, — сразу заставила меня перемнить мнніе о Мопассан и съ этихъ поръ я уже съ интересомъ читалъ все, что было подписано этимъ именемъ. ‘Une vie’ — превосходный романъ, не только несравненно лучшій романъ Мопассана, но едва-ли не лучшій французскій романъ посл ‘Misrables’ Гюго. Въ роман этомъ, кром замчательной силы таланта, т. е. того особеннаго напряженнаго вниманія, направленнаго на предметъ, вслдствіе котораго авторъ видитъ совершенно новыя черты въ той жизни, которую онъ описываетъ, въ роман этомъ почти въ равной степени соединяются вс три главныя условія истиннаго художественнаго произведенія: 1) правильное, т. е.нравственное отношеніе автора къ предмету, 2) красота формы и 3) искренность, т. е. любовь къ тому, что описываетъ авторъ. Тутъ уже смыслъ жизни не представляется автору въ похожденіяхъ различныхъ распутниковъ и распутницъ, — тутъ содержаніе составляетъ, какъ и говоритъ заглавіе, описаніе жизни загубленной, невинной, готовой на все прекрасное, милой женщины, загубленной именно той самой грубой животной чувственностью, которая въ прежнихъ разсказахъ представлялась автору какъ бы центральнымъ, надъ всмъ властвующимъ, явленіемъ жизни, и все сочувствіе автора на сторон добра. Форма, прекрасная и въ первыхъ разсказахъ, здсь доведена до такой высокой степени совершенства, до которой не доходилъ, по моему мннію, ни одинъ французскій писатель-прозаикъ. И кром того, и главное — здсь авторъ дйствительно любитъ, и сильно любитъ, ту добрую семью, которую онъ описываетъ, и дйствительно ненавидитъ того грубаго человка, который разрушаетъ счастіе и спокойствіе этой милой семьи и въ особенности героини романа. Отъ этого-то такъ живы и памятны вс событія и лица этого романа: и слабая, добрая опустившаяся мать, благородный, слабый, милый отецъ, и еще боле милая въ своей простот и непреувеличенности и готовности на все доброе хорошее дочь, ихъ взаимныя отношенія, ихъ первое путешествіе, ихъ слуги, сосди, разсчетливый и грубо чувственный, скупой, мелочный, наглый женихъ, какъ всегда, обманывающій невинную двушку обычной пошлой идеализаціей самаго грубаго чувства, женитьба, Корсика съ прелестными описаніями природы, потомъ деревенская жизнь, грубая измна мужа, его захватываніе власти надъ имніемъ, его столкновеніе съ тестемъ, уступчивость добрыхъ и побда наглости, отношеніе къ сосдямъ. Все это — сама жизнь со всею ея сложностью и разнообразіемъ. Но, мало того, что все это живо и прекрасно описано, во всемъ этомъ сердечный, патетическій тонъ, невольно заражающій читателя. Чувствуется, что авторъ любитъ эту женщину и любитъ ее не за ея вншнія формы, а за ея душу, за то, что въ ней есть хорошаго, сострадаетъ ей и мучится за нее, и чувство это невольно передается читателю. И вопросы: зачмъ? за что погублено это прекрасное существо? Неужели такъ и должно быть?— сами собою возникаютъ въ душ читателя и заставляютъ вдумываться въ значеніе и смыслъ человческой жизни’.
Къ этой простой и врной характеристик романа нужно было бы только прибавить, что и въ самыхъ ндрахъ ‘милой семьи’ заключалось смя глубокаго порока, что дочь — загубленная пошлымъ эгоистомъ, вызывающимъ къ себ невольное отвращеніе — въ наиболе трудную для себя минуту узнаетъ о роман своей матери, измнившей мужу въ молодые годы. Такимъ образомъ, торжество неправды въ образ распутнаго эгоиста, героя ‘Une vie’, является какъ бы продолженіемъ и развитіемъ торжества неправды въ лиц матери героини. Вдь измна ея осталась никому неизвстна. Преступница не пострадала ни въ общественномъ мнніи, ни въ мнніи мужа. Вроятно, и дочь видла бы въ ней идеалъ добродтели, если бы случайность не открыла печальной тайны.
Дальнйшіе романы — ‘Bel-Ami’, ‘Mont-Oriol’, ‘Pierre et Jean’, ‘Port comme la mort’ и ‘Notre Coeur’ проникнуты уже инымъ отношеніемъ автора къ жизни и людямъ. ‘BelAmi’,— пишетъ Толстой въ названномъ предисловіи,— очень грязная книга. Авторъ, очевидно, даетъ себ волю въ описаніи гого, что привлекаетъ его, и иногда какъ бы теряетъ основную, отрицательную точку зрнія на своего героя и переходитъ на его сторону, но въ общемъ ‘Bel-Ami’, какъ и ‘Une vie’, иметъ въ основ своей серьезную мысль и чувство. Въ ‘Une ‘ основная мысль это — недоумніе передъ жестокой безсмысленностью страдальческой жизни прекрасной женщины, загубленной грубой чувственностью мужчины, здсь это не только недоумніе, но негодованіе автора передъ благоденствіемъ и успхомъ грубаго, чувственнаго животнаго, этой самой чувственностью длающаго карьеру и достигающаго высокаго положенія въ свт, негодованіе и передъ развращенностью всей той среды, въ которой его герой достигаетъ успха. Тамъ авторъ спрашиваетъ, какъ будто: за что, зачмъ загублено прекрасное существо? Отчего это случилось? Здсь онъ какъ будто отвчаетъ на это: погибло и погибаетъ все чистое и доброе въ нашемъ обществ, потому что общество это развратно, безумно и ужасно’. ‘Въ ‘Mont-Oriol’,— продолжаетъ Толстой,— Мопассанъ какъ будто соединяетъ мотивы двухъ предшествующихъ романовъ и повторяетъ себя по содержанію. Несмотря на прекрасныя, исполненныя тонкаго юмора описанія моднаго курорта и докторской въ немъ дятельности, здсь тотъ se paul, такой же пошлый и безжалостный, какъ и мужъ въ ‘Unevie’, и та же обманутая, загубленная, кроткая, слабая, одинокая, всегда одинокая, милая женщина, и то же равнодушное торжество ничтожества и пошлости, какъ и въ ‘Bel-Ami’. Мысль та же, но нравственное отношеніе автора къ описываемому уже значительно ниже, въ особенности, перваго романа. Внутренняя оцнка автора того, что хорошо и что дурно — начинаетъ путаться. Несмотря на все разсудочное желаніе автора быть объективнымъ, негодяй Paul, очевидно, пользуется всмъ сочувствіемъ автора. И отъ этого, исторія любви этого Paul’я, его старанія соблазнить и успхъ въ этомъ производятъ фальшивое впечатлніе. Читатель не знаетъ, чего хочетъ авторъ: показать ли всю пустоту и подлость РаиГя, равнодушно отвертывающагося отъ женщины и оскорбляющаго ее потому только, что талія ея испортилась отъ беременности его ребенкомъ, или, напротивъ, показать, какъ пріятно и легко жить такъ, какъ живетъ Paul. ‘Въ слдующихъ двухъ романахъ ‘Pierre et Jean’ и ‘Port comme la mort’ уже не видно никакого нравственнаго требованія, а оба романа построены на разврат, обман и лжи, которые приводятъ дйствующихъ лицъ къ трагическимъ положеніямъ. Въ послднемъ роман ‘Notre Coeur’ положеніе дйствующихъ лицъ самое уродливое, дикое и безнравственное, и лица эти ни съ чмъ уже не борятся, а только ищутъ наслажденій,— тщеславныхъ и чувственныхъ, половыхъ, и торъ какъ будто вполн сочувствуетъ ихъ стремленіямъ. Единственный выводъ, который можно сдлать изъ этого послдняго романа — тотъ, что самое большое счастье въ жизни — это половое общеніе и что поэтому надо наппріятнйшимъ образомъ пользоваться этимъ счастьемъ’.
Толстой нсколько преувеличиваетъ безобразіе сюжета и идеи Notre Coeur’, но это не мшаетъ его оцнк быть въ существ совершенно правильной. Съ замчательной послдовательностью Мопассанъ все дале и дале отходилъ отъ разбора явленій жизни съ точки зрнія добраго и злаго. Сопоставляя ‘Une vie’ съ дальнйшими романами, невольно приходишь къ заключенію, что въ немъ и еще, пожалуй, въ ‘Mont Oriol’, авторъ хотлъ показать несостоятельность добраго, ибо оно смшивается и заглушается злымъ. Зло торжествуетъ — очевидно въ человческой природ, и въ создавшихся, благодаря ей, особенностяхъ человческаго быта заключены вс условія, обезпечивающія торжество злаго, и очень мало условій, способствующихъ развитію и процвтанію добраго. А такъ какъ въ конц концовъ человку надо обратиться въ ничто, то разумне приближаться къ этому ‘ничто’ веселымъ шагомъ не размышляющаго эпикурейца, срывая по пути вс ‘цвты наслажденіи’ — нежели ждать смертнаго часа въ уединеніи, въ отчужденности отъ порочной, но увлекательной жизни, въ непроизводительномъ труд надъ собою, результаты котораго вовсе и не нужны грозному ‘ничто’. Разв ‘ничто’ — доброе или злое? Разв не одинаково уничтожаются въ немъ и порокъ, и добродтель?
Толстой односторонне объясняетъ отсутствіе нравственнаго критерія у Мопассана беззаботностью среды, въ которой онъ вращался, и увлеченіемъ теоріей, которая считается задачей самаго высокаго искусства — grand art — ‘изображеніе женской красоты и любви’. Но Толстой признаетъ, что громадный талантъ Мопассана помогалъ ему нердко освобождаться изъ-подъ гнета этой узкой теоріи. ‘Если бъ Мопассанъ, говоритъ онъ,— оставилъ намъ только романы, то онъ былъ бы только поразительнымъ образцомъ того, какъ можетъ погибнуть блестящее дарованіе вслдствіе ложной среды, въ которой оно, развивалось и тхъ ложныхъ теорій объ искусств, которыя придумываются людьми, не любящими и потому не понимающими его. Но, къ счастью, Мопассанъ писалъ мелкіе разсказы, въ которыхъ онъ не подчинялся ложной, принятой имъ. теоріи, и писалъ не quelque chose de beau, а то, что умиляло или возмущало его нравственное чувство. И по этимъ разсказамъ, не по всмъ, но по лучшимъ изъ нихъ, видно, какъ росло это нравственное чувство въ автор и какъ, понемногу, и безсознательно развнчивалось для него и получало настоящее значеніе то, что прежде составляло главный смыслъ и счастіе его жизни. И въ томъ-то и удивительное свойство всякаго истиннаго таланта, если онъ только подъ вліяніемъ ложной теоріи не насилуетъ себя, что талантъ учитъ обладателя его, ведетъ его впередъ по пути нравственнаго развитія и заставляетъ его любить то, что достойно любви, и ненавидть то, что достойно ненависти. Художникъ только потому и художникъ, что онъ видитъ предметы не такъ, какъ онъ хочетъ ихъ видть, а такъ, какъ они есть. Носитель таланта — человкъ — можетъ ошибаться, но талантъ, если ему только будетъ данъ ходъ, какъ давалъ ему ходъ Мопассанъ въ своихъ разсказахъ, откроетъ, обнажитъ предмет и заставитъ полюбить его, если онъ достоинъ любви, и возненавидть его, если онъ достоинъ ненависти. Съ каждымъ истиннымъ художникомъ, когда онъ подъ вліяніемъ среды начинаетъ описывать не то, что должно, случается то, что случилось съ Валаамомъ, который, желая благословить, сталъ проклинать то, что должно было проклинать, и, желая проклинать, сталъ благословлять то, что должно было благословлять, невольно сдлаетъ не то, что хочетъ, а то, что должно. И это случилось съ Мопассаномъ. Едва-ли былъ другой такой писатель, столь искренно считавшій, что все благо, весь смыслъ — въ женщин) въ любви, и съ такой силой страсти описавшій со всхъ сторонъ женщину и ея любовь, и едва-ли былъ когда-нибудь писатель, который до такой ясности и точности показалъ вс ужасныя стороны того самаго явленія, которое казалось ему самымъ высокимъ и дающимъ наибольшее благо жизни. Чмъ больше онъ вникалъ въ это явленіе, тмъ больше разоблачалось это явленіе, соскальзывали съ него его покровы и оставались только ужасныя послдствія и еще боле ужасная его сущность’.
Разбора мелкихъ разсказовъ нтъ въ стать гр. Толстаго, между тмъ они-то и раскрываютъ тайну того сложнаго и тяжелаго впечатлнія, которое производитъ Мопассанъ. Такъ какъ пессимизмъ автора ‘Notre coeur’ бросается въ глаза каждому, то естественно, что критики прежде всего стремились охарактеризовать сущность его и уяснить его источники. Брандесъ видитъ ихъ въ отвращеніи, съ которымъ Мопассанъ смотритъ на основу отношеній между двумя полами. Онъ длаетъ при этомъ интересное сближеніе: Толстой, предвзятый мора, листъ, видитъ здсь результатъ цивилизаціи, Мопассанъ мене всего занятый этикой, наоборотъ, усматриваетъ въ томъ же явленіи остатокъ первобытности. Оба они сходятся въ одномъ: основа отношеній между двумя полами — отвратительный, влекущій за собою безчисленныя несчастія, законъ природы. И міросозерцаніе, и вс болзненныя особенности таланта Мопассана рельефно сказались въ трехъ расказахъ: ‘Безполезная красота’, ‘Завщаніе’ и ‘Бракоразводное дло’. Къ нимъ мы теперь и обратимся.
Сюжетъ ‘Безполезной красоты’ съ извстной точки зрнія очень ярокъ. Молодая, красивая женщина въ теченіе одиннадцати лтъ имла семерыхъ дтей, но красота ея еще не поблекла. Она не желаетъ имть ихъ боле, она хочетъ жить, наслаждаясь жизнію для себя, всмъ тмъ, чмъ наслаждается обыкновенно большинство красивыхъ, богатыхъ свтскихъ женщинъ. Чтобы избавить себя отъ чувственныхъ ласкъ мужа, она клянется ему Богомъ и головами дтей, что одинъ ея ребенокъ — ребенокъ любовника. Который же именно, она отказывается сказать когда-либо. Ударъ достигаетъ цли, и въ теченіе цлыхъ шести лтъ мужъ оставляетъ въ поко жену. Наконецъ, дло улаживается къ общему благополучію. Достаточно помучивъ слишкомъ пылкаго и эгоистическаго супруга, красавица сознается, что клятва была данаею ложная, что вс дти — дти законнаго отца, что врность не была нарушена.
Въ чемъ же сущность разсказа? Она заключена въ бесд двухъ пріятелей о разрыв между женой и мужемъ.
— Совершенно невроятно,— замтилъ одинъ изъ нихъ,— что у этой женщины семеро дтей.
— Да, въ продолженіе одиннадцати лтъ. Затмъ тридцати лтъ она забастовала со своимъ производительнымъ періодомъ и вступила въ блестящій періодъ выставки, который, какъ видно, окончится не скоро.
— Бдныя женщины!
— Почему ты о нихъ жалешь?
— Почему? Ахъ, любезный другъ, подумай только! Одиннадцать лтъ беременности для такой красивой женщины! Какой адъ! Выходитъ вдь, что вся молодость, красота, вс надежды на успхъ, весь поэтическій идеалъ блестящей жизни — окажутся всецло принесенными въ жертву отвратительному закону производительности, обращающему нормальную женщину въ простую машину для выводки человческихъ существъ.
— Что же подлаешь? Это ужь вина природы.
— Да, но я говорю, что природа врагъ нашъ, что противъ природы всегда слдуетъ бороться, такъ какъ она постоянно возвращаетъ насъ въ состояніе животныхъ. Все, что существуетъ на земл красиваго, изящнаго, идеальнаго — все это насаждено человкомъ и умомъ человческимъ. Мы внесли все это въ твореніе, воспвая, истолковывая его, любуясь имъ, и выражая это устами поэтовъ, идеализируя его черезъ посредство художниковъ, разъясняя его при помощи ученыхъ, которые ошибаются, но наблюдаютъ въ явленіяхъ остроумныя причины, извстную грацію,-красоту, невдомую прелесть и тайну.
Развитіе этихъ мыслей приводитъ зафилософствовавшагося къ заключенію, что продолженіе человческаго рода — нчто отвратительное, унизительное. Человкъ ослабилъ грубый законъ природы, ‘выдумавъ любовь’. Очевидно, ему не слдуетъ останавливаться на полдорог, а нужно изобрсти что-либо такое, что не только облагороживало бы грубый законъ, но и совершенно уничтожало его.
Замчательно, что въ приведенномъ отрывк нтъ и помину о той великой работ женщины, о той священнйшей ея миссіи, которая заключается въ подготовленіи семь, а дале — обществу, а дале — государству, а дале — всему человчеству достойныхъ членовъ семьи, гражданъ, людей. Замчательно, что весь ‘поэтическій идеалъ’ сводится къ ‘выставк’, къ ‘успху’, къ тасканію по концертамъ, баламъ и театрамъ, т. е. къ тому, отъ чего отказываются многія замужнія женщины даже не въ силу роковой необходимости, а единственно въ силу незначительности и безсодержательности подобнаго ‘поэтическаго идеала’. Разумется, если смотрть на женщину такъ, какъ смотритъ Мопассанъ, беременность должна быть для нея величайшимъ несчастіемъ. Главное же, она является подъ угломъ зрнія автора ‘Безполезной красоты’, чмъ-то совевшенно ненужнымъ, неестественнымъ.
Уже разсказъ ‘Безполезная красота’ въ достаточной степени освщаетъ ‘идеалистическій пессимизмъ’ Мопассана. Говорятъ, у этого писателя чувствуется идеалъ. Да, онъ чувствуется, но какой идеалъ? Чисто физическій. Идеалъ Мопассана былъ бы достигнутъ тогда, когда между полами установились бы отношенія, столь же сложныя, какъ и теперь, но въ другой форм — безъ ихъ теперешней ‘грубости’, безъ дторожденія, безъ всхъ опредленныхъ природою особенностей. Они должны доставлять только одно: неизсякаемое наслажденіе, безъ всякой примси страданій. Ревность, сомннія, беременность и воспитаніе дтей, физическое пресыщеніе — вотъ зло, которое призвана устранить новая форма отношеній между обоими полами.
Нельзя отрицать, что основа этого взгляда коренится въ причинахъ чрезвычайно очевидныхъ и важныхъ. Ревность и физическое пресыщеніе — всегда, беременность и воспитаніе дтей — въ извстныхъ случаяхъ, являются источниками величайшихъ несчастій для людей. Противъ нихъ нужно бороться, но вдь борьба не можетъ увнчаться полнымъ успхомъ, если она обращена на одну лишь какую-нибудь сторону зла. Мопассанъ видитъ сторону физическую. Духовной онъ не видитъ, не понимаетъ. Между тмъ духовная-то сторона и ршаетъ вопросъ: она является стороною преобладающею. Такъ какъ въ задачу настоящей статьи не входитъ обсужденіе этого вопроса, то совершенно достаточно отмтить проблъ въ міросозерцаніи Мопассана. Важность даннаго пробла, конечно, не подлежитъ спору ни съ какой точки зрнія.
Что идеалъ Мопассана чисто физическій, что только физическое занимало его И было доступно его пониманію, доказывается разсказомъ ‘Бракоразводное дло’. Въ этомъ разсказ Мопассанъ поступилъ съ еще большею осторожностью, нежели въ ‘Безполезной красот’. ‘Бракоразводное дло’ возникаетъ на почв ненормальности супруга. Адвокатъ, требующій развода отъ имени своей доврительницы, ссылается на дневникъ ея мужа, полный сумасшедшаго бреда. Дйствительно, это документъ, способный убдить самаго скептическаго судью. Въ немъ разсяны удивительныя мысли.
‘Любить, страстно любить можно, только не видя предмета своей любви. Видть — значитъ понимать, понимать — значитъ презирать. Любить женщину нужно опьяяяясь, какъ виномъ, опьяняясь дотого, что не чувствуешь боле, что именно пьешь, и пить, плть, пить, не переводя духа, днемъ и ночью’..
Это — до свадьбы. Посл свадьбы несчастный пишетъ:
‘Женившись на ней, я подчинился безсознательному влеченію, которое толкаетъ насъ къ женщин.
‘Она теперь моя жена. Пока я только душой стремился къ ней, она казалась мн воплощеніемъ моей несбыточной мечты, готовой осуществиться. Но какъ только я заключилъ ее въ мои объятія, я увидлъ въ ней лишь орудіе, которымъ пользовалась природа для того, чтобы обмануть мои ожиданія.
‘Обманула ли она ихъ? Нтъ. Но она опротивла мн, опротивла дотого, что я не могу прикоснуться къ ней, не чувствуя въ душ невыразимаго отвращенія — быть можетъ, даже не къ ней именно, а отвращеніе высшаго порядка, боле глубокое, отвращеніе къ любовному сліянію вообще, дотого омерзительному, что существа съ высшей организаціей должны бы скрывать этотъ постыдный актъ, говорить о немъ только шепотомъ, красня…
‘Я не могу боле переносить вида моей жены, когда она подходитъ ко мн, обнимаетъ меня, зоветъ улыбкой, взглядомъ. Я не могу. Еще недавно мн казалось, что поцлуй ея уноситъ меня въ небеса! Однажды она заболла кратковременной лихорадкой, и я почувствовалъ въ ея дыханіи легкій, тонкій, почти неуловимый запахъ разложенія. Я былъ охваченъ ужасомъ!
‘О, бренное тло, очаровательный живой навозъ! О, движущееся, мыслящее, говорящее, смющееся разложеніе, такое розовое, соблазнительное, красивое и такое обманчивое, какъ сама душа’.
Это діагнозъ. Скрываясь за спиной человка, котораго онъ готовъ признать сумасшедшимъ, авторъ обрушивается безпощадной критикой на физическую любовь. Утонченность его анализа мстами поразительна. Съ вершинъ идеала чувственности, нельзя убдительне доказать несовершенства физическихъ наслажденій въ опредленной природой форм. Несовершенство ихъ сквозитъ даже сквозь самую очаровательную вншность. Существо высшей (физической) организаціи не только не можетъ находить въ нихъ удовлетворенія,— наоборотъ, оно должно убдиться, что удовлетворенія тутъ быть не можетъ, что чмъ утонченне и глубже желанія, тмъ грубе и откровенне выступаютъ несовершенства мнимой красоты. Здсь такъ же, какъ и въ разсказ ‘Безполезная красота’, есть все, касающееся матеріи, и ничего, касающагося духа. Въ единственной фраз брошено слово: ‘мыслящее’, но ему, во-первыхъ, предшествуетъ слово ‘движущееся’, во-вторыхъ, ‘мыслящее’, безспорно, боле физическое понятіе, нежели напримръ, ‘чувствующее’. О нравственныхъ особенностяхъ ‘движущагося, говорящаго, розоваго существа’ — ни намека! Нравственныхъ, духовныхъ особенностей нтъ. Дажене понятно, при чемъ тутъ ‘душа’. Разв только въ качеств совокупности всхъ извращенныхъ физическихъ позывовъ.
Однако, діагнозъ еще но такъ поразителенъ, какъ терапія. Мопассанъ длаетъ единственную въ своемъ род попытку опредлить, въ чемъ же заключается желаемая новая форма отвратительныхъ отношеній?’ Грандіозность безумнаго вопроса умряетъ его энергію. Онъ довольствуется скоре сумасшедшей аналогіей, нежели хоть бы и туманнымъ изображеніемъ положительнаго, идеала.
Вторая часть отрывковъ изъ дневника начинается такъ:
‘Я люблю цвты, какъ живыя существа. Я провожу дни и ночи въ оранжере, гд скрываю ихъ, какъ скрываютъ женщинъ въ гарем. У меня есть оранжерея, куда никто кром меня и садовника не проникаетъ.
‘Я вступаю туда, какъ въ мсто тайныхъ наслажденій. Въ высокой стеклянной галлере сначала пробираюсь среди двухъ рядовъ внчикообразныхъ цвтовъ, которые поднимаются ступенями отъ земли до крыши. Они посылаютъ мн первый поцлуй.
‘Эти цвты, украшающіе преднюю моего таинственнаго гарема — мои скромныя служанки. Миловидныя, кокетливыя, он привтствуютъ меня усиленіемъ своего блеска и благоуханія. Занимая восемь ступеней по одну сторону и восемь по другую, он такъ стиснуты, что кажутся садами, съ обихъ сторонъ спускающимися къ моимъ ногамъ. Сердце мое усиленно бьется, глаза зажигаются страстью при вид ихъ, кровь приливаетъ и руки трепещутъ отъ желанія схватить ихъ. Но я прохожу мимо. Въ конц этой высокой галлереи виднются три запертыя двери. Я могу выбирать. У меня три гарема’.
Чаще всего онъ заходитъ къ орхидеямъ. ‘Он трепещутъ на своихъ стебелькахъ, точно собираются улетть. Прилетятъ ли он ко мн? Нтъ, душа моя полетитъ съ нимъ, будетъ витать надъ ними, душа мистическаго самца, истерзаннаго любовью’.
Отрывокъ кончается страстнымъ гимномъ любви, которой нтъ названія.
Несмотря на отрывочность формы, здсь неупущена, выяснена каждая деталь. Мы находимъ безумца въ его гаремахъ не сразу посл того, какъ онъ проклиналъ ‘бренное тло, очаровательный живой навозъ’. Ему еще ране мерещилась благоухающая красота цвтовъ. ‘Цвты, цвты — восклицалъ онъ,— одни цвты въ природ такъ чудно благоухаютъ — эти яркіе или блдные цвты, нжные оттнки которыхъ заставляютъ такъ сильно биться мое сердце и отуманиваютъ мои глаза! Они такъ прекрасны, такъ нжны, такъ чувствительны, полураскрытые, боле соблазнительные, нежели уста женщины,— полые, съ вывернутыми, зубчатыми, мясистыми губами, осыпанные зародышами жизни, возбуждающими въ каждомъ изъ нихъ специфическій ароматъ. Они, одни они во всей природ размножаются безъ позора для своего неприкосновеннаго рода, распространяя вокругъ себя дивный ароматъ своей любви, своихъ ласкъ, благоуханіе несравненной плоти, полной невыразимой прелести, одаренной необыкновеннымъ богатствомъ формъ и цвтовъ и опьяняющимъ соблазномъ самыхъ разнообразныхъ благоуханій’.
Прежде чмъ сдлать окончательный выводъ изъ этого безпримрнаго ‘стихотворенія въ проз’, коснемся третьяго намченнаго разсказа — ‘Завщаніе’.
Мелкіе разсказы Мопассана — это перлы въ смысл формы, остроумія, изящной, тонкой отдлки сюжета и живости діалоговъ, Содержаніе ихъ, большею частью анекдотическое, разнообразно по деталямъ, но сущность его почти всегда одна и та же. Она вращается около отношеній обоихъ половъ. То мать не знаетъ, отъ кого у ней ребенокъ, то раскрытія этой тайны допытывается отецъ, здсь женщина измняетъ мужу, чтобы отомстить ему за ревнивыя подозрнія, тамъ мужъ по такой же причин измняетъ жен. Мужчины являются у Мопассана героями, но первое мсто все-таки принадлежитъ женщинамъ. Въ одномъ разсказ женщина отдается незнакомому мужчин, котораго зазвала съ улицы, чтобы пережить ощущеніе ‘этихъ дамъ’, въ другомъ женщина отдается лакею, котораго спеціально подготовляетъ къ роли своего случайнаго обладателя, въ третьемъ женщина разсказываетъ циничную исторію заране подготовленной поимки мужа на мст преступленія, въ четвертомъ деревенская двушка сходится съ кучеромъ общественной кареты единственно для того, чтобы съэкономить нсколько су на еженедльныхъ поздкахъ изъ деревни въ городъ, въ пятомъ — приключенія провинціалки, непремнно хотвшей интимности съ знаменитостью, въ шестомъ — ноудобопередаваемый анекдотъ о господин, очутившемся въ неловкомъ положеніи передъ раздтой женщиной, въ седьмомъ — мужъ, уступающій жену любовнику потому, что она его, мужа, ‘слишкомъ много любитъ’ (понимать это нужно въ спеціально нопассановскомъ смысл слова), въ восьмомъ — деревенская двушка отдается хозяину ‘по уговору’ и даже не знаетъ, что это такое, въ девятомъ — сожительство одной женщины съ пятью мужчинами и ‘общій’ ребенокъ, въ десятомъ — но, я думаю, и перечисленнаго достаточно, чтобы составить понятіе о сюжетахъ, разрабатываемыхъ Мопассаномъ. Въ каждомъ разсказ онъ обнаруживаетъ изумительное мастерство и специфическую наблюдательность, драгоцнную для нашихъ конечныхъ выводовъ. Разсказы Мопассана свидтельствуютъ, что изъ матеріала, доставляемаго жизнью, онъ, благодаря исключительнымъ путемъ направленной фантазіи, извлекъ ршительно вс случаи, какіе только могутъ создаваться на почв извстныхъ отношеній двухъ половъ. Основа этихъ отношеній всегда и неизмнно остается грубо-чувственной. Разнообразятся только эпизоды, сущность которыхъ восходитъ отъ плоской измны до сложнйшихъ и исключительнйшихъ перипетій любовныхъ или, врне сказать, половыхъ недоразумній. Чтобы наглядне ознакомиться со взглядами автора на эти ‘недоразумнія’, я выбралъ разсказъ ‘Завщаніе’. Въ немъ Мопассанъ очень скроменъ. И фабула, и разработка ея держатся въ рамкахъ обычнаго. Фабула такова. Молодая двушка выходитъ замужъ за ^эубаго, глупаго и развратнаго помщика. Онъ совершенно игнорируетъ ее, распутничаетъ, живетъ въ свое удовольствіе. Двое сыновей отъ этого отца не доставляютъ бдной женщин ни малйшей радости. Существованіе ея стало бы совершенно невозможнымъ, если бы не встртился прекрасный человкъ, котораго она полюбила и который полюбилъ ее. Отъ этой тайно счастливой пары родился сынъ, но мужъ, конечно, не подозрвалъ, что ребенокъ не его. Объ этомъ онъ узналъ только посл смерти жены, изъ ея завщанія, которымъ она передала сына его настоящему отцу и оставила ему свое состояніе. Разсказъ написанъ очень тонко. Отношенія необыкновенно грубаго, глупаго и развратнаго мужа къ кроткой, благородной и любящей жен, непочтительность и холодность къ матери ея законныхъ сыновей, привлекательная личность любовника — все говоритъ въ пользу несчастной женщины. Исключительность условій, среди которыхъ протекала ея жизнь, невольно вызываетъ къ ней участіе и состраданіе. Конечно, не хорошо, что она не вынесла до конца возложеннаго на нее испытанія, но по человчеству она заслуживаетъ полнаго прощенія. Ея измна долгу сопровождалась обстоятельствами, уменьшающими вину до возможной степени. Мопассанъ, который ршительно не различаетъ измны долгу отъ измны человку, не довольствуется прощеніемъ. Ему мало и того, что здсь, по его мннію, прощать нечего. Ему мало даже признанія законности совершеннаго его героиней поступка. Онъ находитъ этотъ поступокъ ‘самымъ честнымъ, самымъ красивымъ, на какой только способна женщина’!! Этотъ взглядъ, объяснимый вообще разв съ точки зрнія анархизма, у Мопассана находитъ особое объясненіе. Мапассанъ, конечно, мене всего анархистъ, и его удивительныя воззрнія вытекаютъ не изъ политическихъ или соціальныхъ теорій, зиждущихся на фантастическомъ принцип самой широкой равноправности женщины, а именно на почв отсутствія всякихъ принциповъ. Не имя никакого нравственнаго,— скажемъ точне — духовнаго идеала, Мопассанъ разршаетъ человку все, что можетъ доставить ему счастье, или забвеніе несчастія или даже минутное удовольствіе.
Порою въ его словахъ какъ будто сквозитъ затаенный упрекъ, чувствуется критическое отношеніе къ изображаемому явленію или человку. Но это лишь въ немногихъ разсказахъ. Чаще всего Мопассанъ остается объективнымъ. Онъ именно напоминаетъ оратора-софиста, засыпающаго слушателя остроумными парадоксами, льющимися одинъ изъ другаго. Только роль парадоксовъ здсь играютъ эпизоды, великолпно построенные и эффектно освщенные. Толстой подходитъ къ врному пониманію Мопассана, но его опредленія не совсмъ точны. ‘Не въ одной половой любви,— пишетъ онъ,— Мопассанъ видитъ внутреннее противорчіе между требованіями животнаго и разумнаго человка, онъ видитъ его во всемъ устройств міра. Онъ видитъ, что міръ, матеріальный міръ, такой, какой онъ есть, не только не лучшій изъ міровъ, но, напротивъ, могъ бы быть совершенно другимъ — эта мысль поразительно выражена въ ‘Horla’ и не удовлетворяетъ требованіямъ разума и любви, видитъ, что есть какой-то другой міръ или хотя требованія такого міра въ душ человка. Онъ мучается не только неразумностью матеріальнаго міра, и некрасивостью его, онъ мучается нелюбовностью, разъединенностью его. Явленіе, боле всего мучавшее Мопассана, къ которому онъ возвращается много разъ, есть мучительное состояніе одиночества, духовнаго одиночества человка, той преграды, которая стоитъ между чело вкомъ и другими,— преграды, какъ онъ говоритъ, тмъ мучительне чувствуемой, чмъ тсне сближеніе тлесное. Что же мучаетъ его? И чего онъ хотлъ бы? Что разрушаетъ эту преграду, что прекращаетъ это одиночество? Любовь, не женская, опостылвшая ему любовь, но любовь чистая, духовная, божеская. И ея-то ищетъ Мопассанъ, къ ней-то, къ этой давно открытой для всхъ, спасительниц жизни, мучительно рвется онъ изъ тхъ путъ, которыми онъ чувствуетъ себя связаннымъ. Онъ не уметъ еще назвать то, чего онъ ищетъ, не хочетъ назвать этого одними устами, чтобы не осквернить своей святыни. Но его неназываемое стремленіе, выражающееся ужасомъ передъ одиночествомъ, за то такъ искренно, что заражаетъ и. влечетъ къ себ сильне, чмъ многія и многія только устами произносимыя проповди любви’.
Отчаяніе и смертельная тоска сказываются все слышне въ произведеніяхъ Мопассана, по мр приближенія ихъ къ періоду окончательнаго помшательства этого талантливаго и глубоко несчастнаго писателя. Многія страницы вселяютъ ужасъ въ душу читателя, но ужасъ не передъ какимъ-либо грознымъ для всхъ явленіемъ или даже призракомъ, а ужасъ при вид омраченной, потерявшей себя, гибнущей человческой души. Одиночество, нелюбовность и разъединенность, о которой говоритъ Толстой, чисто физическаго происхожденія. Мопассанъ мучился, страдая духовной слпотой. Онъ какъ будто чувствовалъ, что гд-то, тутъ же, есть міръ иной, нежели міръ его искалченныхъ героевъ, что торжество зла и униженіе добра не составляютъ общаго закона, но являются лишь искаженіемъ его, что основной законъ человческаго существованія предопредляетъ торжество не злу, а добру. Гордость ‘сына XIX вка’ помшала Мопассану обратиться къ простымъ и чистымъ источникамъ. При всемъ его пессимизм и скептицизм, онъ собственно никогда не терялъ вры въ всемогущество цивилизаціи, той цивилизаціи, которая сулила такіе удивительные успхи… въ области матеріальной.
Забывши о дух, Мопассанъ забылъ о духовномъ совершенствованіи, о прогресс въ этой области человческаго существованія. Между тмъ все наталкивало его на сознаніе неполноты его опредленій, существенно важныхъ пробловъ въ его діагноз. Онъ не съумлъ понять ихъ и погибъ ужасной физической смертью человка, до того уже умершаго духовно.
Мопассанъ погибъ, этого не отрицаетъ и Толстой. ‘Онъ погибъ,— говоритъ нашъ знаменитый писатель,— въ мукахъ рожденія и если бы ему суждено было родиться, онъ далъ бы великія поучительныя произведенія’.
Кажется, миссія Мопассана въ томъ и заключалась, что онъ долженъ былъ погибнуть искупительной жертвой за вс преувеличенія, безумно дерзкія обобщенія и категорическіе тезисы матеріализма. Поклоненіе физическому человку очень скоро привело къ поклоненію всмъ порокамъ и несовершенствамъ человческой природы. Еще на первыхъ порахъ разумъ, который избрали въ единственные руководители, указывалъ различныя ограниченія эгоистическихъ желаній и порывовъ. Но эгоистическіе порывы и желанія оказались сильне разума. На многіе, ребромъ поставленные, вопросы, разумъ былъ не въ состояніи отвтить. Когда, отбрасывая догматы религіи или нравственныя положенія, добытыя философіей, у разума спрашивали: почему то-то законно и нравственно, а то-то незаконно и безнравственно, онъ ни въ первомъ, ни во второмъ случа не могъ отвтить съ должной убдительностью. Лишенный инаго оружія, кром внутренней, такъ сказать, голой логики, разумъ неминуемо долженъ былъ уступить напору человческихъ инстинктовъ, санкціонировать ихъ проявленія. Этимъ путемъ создалось особое міросозерцаніе, признающее естественнымъ все, доставляющее человку радость, и неестественнымъ все, причиняющее ему страданія. Разумется, стоило только глубже заглянуть въ сущность подобнаго этическаго кодекса, чтобы понять всю его безпочвенность и ненормальность. Мопассанъ взялъ одну сторону явленія: физическую любовь между женщиной и мужчиной. Странныя существа, живущія исключительно физическою жизнью, не подозрвающія въ себ духа и не ищущія удовлетворенія духовныхъ потребностей, оказались тмъ, чмъ имъ и слдовало оказаться: очаровательнымъ или неочаровательнымъ живымъ навозомъ. Крайне знаменательно, что ни одинъ изъ героевъ Мопассана не стремится разбудить духа. По мр того, какъ растетъ физическая неудовлетворенность, изображаемый Мопассаномъ человкъ ищетъ новыхъ и новыхъ способовъ заглушить ее опять-таки въ области физической. Не ясно ли, что это несчастное существо должно, въ конц концовъ, дойти до полнаго сознанія одиночества или скрасить это одиночество мистическимъ общеніемъ съ какими-нибудь предметами неодушевленными, напримръ съ цвтами (въ разсказ ‘Бракоразводное дло’).
Для героевъ Мопассана, лишенныхъ какой-либо вры, какихъ-либо идеаловъ, для похотливыхъ и звроподобныхъ существъ, угасившихъ въ себ духъ, выводы романиста совершенно естественны и правильны. Но главная его ошибка заключается въ томъ, что’онъ не съумлъ разглядть въ человк стороны, еще не извданной такъ, какъ извдана и развита сторона физическая.
Въ рукахъ понимающаго читателя произведенія Мопассана, конечно, не могутъ быть вредной книгой и не собьютъ съ толку здоровую голову. О публик, носящей уже въ себ начало разложенія, врядъ-ли стоитъ хлопотать, что же касается будущаго, то ему Мопассанъ, какъ это ни странно, даетъ самые блестящіе обты.
Каждой своей безнадежно-скорбной страницей авторъ ‘Notre Coeur’ убдительне всхъ, доводовъ прозорливыхъ критиковъ доказываетъ, что узко-утилитарное и матеріалистическое міросозерцаніе доживаетъ послдніе дни. Правильное логическое развитіе его привело къ ужаснымъ выводамъ. Отдльные люди, усвоившіе эти выводы, не будучи въ силахъ выбраться на иную дорогу, кончаютъ такъ, какъ кончилъ Мопассанъ. Толпа, разумется,— сильне отдльныхъ людей, и участь, грозящая имъ, ей не грозитъ. Дойдя до послднихъ предловъ матеріалистическаго міросозерцанія, увидятъ, что дале двигаться некуда, что нужно искать новыхъ путей и, конечно, въ противоположномъ направленіи. Но въ силу наблюдаемыхъ въ подобныхъ явленіяхъ законовъ, толп и нтъ надобности самолично убждаться, что такое-то настроеніе было ложно и вело къ гибели. Настроеніе, нашедшее высшаго выразителя въ Мопассан, переживается лишь частью человчества и даже незначительной частью. На примр этой части остальные, здоровые убдятся, что имъ нтъ надобности слдовать за несчастными, кончающими ужасной нравственной смертью.
Въ ряду другихъ ‘человческихъ документовъ’, свидтельствующихъ о несостоятельности народившагося было въ европейскомъ обществ настроенія, разсказы и романы Мопассана занимаютъ едва-ли не первое мсто. Они наносятъ этому настроенію ударъ, какого еще никто ему не наносилъ.
И оно понятно: Мопассанъ раскрылъ передъ культурнымъ міромъ послднія страницы страшной исторіи, въ то время какъ его предшественники разсматривали явленія только въ начал и середин. Посл истинныхъ откровеній Мопассана уже нельзя питаться надеждами, отравленными у самаго источника.