ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Густавъ Флоберъ родился въ Руан, въ 1821 году. Когда въ 1880 году онъ скоропостижно умеръ тамъ же, онъ оставилъ европейскую поэтическую литературу далеко не въ томъ состояніи, въ какомъ онъ засталъ ее. Въ этомъ отношеніи, ни одинъ художникъ не можетъ пожелать лучшей участи: трудъ его жизни составляетъ важный шагъ впередъ въ исторіи романа.
Онъ былъ прозаикъ первостепенный, въ теченіе нсколькихъ лтъ, безъ сомннія, самый выдающійся во Франціи. Его сила заключалась главнымъ образомъ въ художественной и литературной добросовстности, доходившей до геніальности. Онъ сдлался великимъ художникомъ потому, что не боялся никакого труда, приготовляясь къ писанію не во время самаго процесса писанія, а, напротивъ, собиралъ наблюденія и разъясненія съ тщательностью ученаго и стремился къ тому, чтобъ обработать свой матеріалъ пластически и гармонически, при величайшей заботливости о форм. Онъ сдлался виртуозомъ новйшаго романа потому, что заставилъ себя изображать лишь истинныя душевныя движенія, избгая всякихъ эффектовъ поэтическаго изложенія, всякихъ патетическихъ и драматическихъ моментовъ, которые могли бы казаться красивыми и интересными, но не иначе, какъ въ ущербъ истин. Имя его — синонимъ художественной добросовстности и литературной строгости.
Онъ не былъ ученый, какъ бы случайно сдлавшійся въ теченіе своей жизни поэтомъ, его поэтическая работа основана на тщательномъ, медленномъ, всестороннемъ изученіи предмета. Въ его сочиненіяхъ мы не встрчаемъ ничего юношескаго и незрлаго, ничего улыбающагося и непосредственнаго: вс они являются результатами медленнаго, поздняго созрванія. Онъ выступилъ на литературное поприще уже 35-ти лтъ отъ роду, и оставилъ посл себя, несмотря на то, что посвятилъ литератур все свое время и что онъ умеръ 59-ти лтъ отъ роду, лишь семь произведеній {Вотъ ихъ заглавія: ‘Госпожа Бовари’, ‘Саламбо’, ‘Сантиментальное воспитаніе’, ‘Искушеніе св. Антонія’, ‘Кандидатъ’, ‘Три сказки’, ‘Бюваръ и Пекюшв’.}. Это была натура оригинальная, далеко не заурядная. Оригинальность его заключалась главнымъ образомъ въ томъ, что въ его ум шли параллельно два главныя литературныя теченія, затмъ сливавшіяся и образовавшія новое. Въ молодости своей онъ подвергся одновременно, или почти одновременно, двумъ импульсамъ, имвшимъ ршающее вліяніе на направленіе его ума. Первое изъ этихъ теченій, вліянію котораго онъ подвергся, было романически-описательное направленіе литературы, ведущее свое начало отъ Шатобріана, живой, лирическій, богатый красками слогъ, который впервые очаровалъ французовъ въ ‘Аттал’ и въ ‘Мученикахъ’, и который впослдствіи пріобрлъ еще боле твердый и могучій ритмъ и боле поразительную художественную силу у Виктора Гюго, въ его ‘Orientales’ и ‘Соборъ Парижской Богоматери’. Флоберъ, подобно всмъ поэтамъ и даже подобно всмъ людямъ, въ молодости настроенъ былъ лирически. Его никогда впрочемъ не напечатанные лирическіе опыты въ историческомъ развитіи французской поэзіи являются меланхолическимъ, переливающимъ цвтами преклоненіемъ передъ святыней красоты. Второе теченіе, сказавшееся въ его ум, было направленіе Бальзаковскихъ романовъ, стремленіе искать характеристичности въ некрасивомъ и грубомъ, страстное влеченіе къ истинному и точность наблюденія.
Эти два теченія, сливаясь въ немъ и, по прошествіи нкотораго времени, совершенно перемшиваясь, получили новую окраску и новое названіе. Будучи еще юношей, онъ написалъ, но не издалъ, множество патетически-лирическихъ произведеній, во вкус Гюго, Т. Готье и Байрона, но врно понимая, что его оригинальность не можетъ вполн сказаться въ этомъ направленіи и что въ этой области вообще уже трудно становится быть оригинальнымъ, онъ воздержался отъ печатанія этихъ своихъ прозведеній и помирился съ мыслью о томъ, что его будутъ считать бездарнымъ, или. по меньшей мр, лнивымъ. Около того же времени онъ длалъ попытки въ иномъ направленіи, напр. онъ написалъ комическую трагедію о коровьей осп, но и эти свои опыты онъ не выпустилъ въ свтъ. Лишь посл того, какъ Шатобріанъ и Бальзакъ вызвали въ немъ новую поэтическую форму, онъ созналъ свою оригинальность и ршился выступить публично.
Даже тмъ, которые вовсе не читали Флобера или читали его очень мало, извстно, что въ 1856 году романъ его ‘Госпожа Бовари’ вызвалъ сильную сенсацію сначала въ Париж, а вслдъ затмъ и въ Европ. Возбужденіе нелпаго процесса — прокуратура обвинила автора въ безнравственныхъ тенденціяхъ — и блистательное оправданіе его присяжными лишь въ незначительной мр усилили то вниманіе, которое возбудилъ уже самъ по себ этотъ оригинальный талантъ. Книга эта, какъ и всякое новое слово въ литератур, показалась съ перваго взгляда странной и даже неприличной. Мннія относительно нея, однакоже, раздлились. Ее сравнивали съ произведеніями боле давнихъ эпохъ и спрашивали себя: ‘Разв это поэзія? Это скоре напоминаетъ анатомію, хирургію’. Поздне въ парижскихъ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ оставались врными прежнимъ понятіямъ о поэзіи, говорили: ‘Спасибо г-ну Флоберу за его скелеты’. Автора называли ультра-реалистомъ и въ его роман усматривали лишь безжалостную, неумолимую физіологію повседневнаго во всей его печальной не красивости. Съ перваго взгляда упускалось изъ виду то, что у этого физіолога отъ времени до времени вырывалось совершенно безличное, но образное, богатое красками, выраженіе, которое касалось, повидимому, совершенно иной области, чмъ область романа. Образованная въ литературномъ отношеніи публика находила, что это изображеніе ничтожныхъ провинціальныхъ условій и треволненій, жалкихъ ошибокъ и не мене жалкой смерти сдлано было такимъ слогомъ, который былъ гладокъ, какъ зеркало, и ласкалъ ухо. точно музыка. Подъ этой книгой былъ похороненъ лирикъ и повременамъ изъ могилы точно вырывалось огненное слово.
Какъ разъ около того времени, поколніе, родившееся между 1820-мъ и 1830-мъ годами, получило господство въ области литературы и наложило отпечатокъ своей физіономіи на изображеніи дйствительности, сдланномъ съ безпощаднымъ анализомъ. Новое поколніе отвратилось отъ философскаго идеализма и отъ романтизма и стало съ какимъ-то восторгомъ размахивать скальпелемъ. Въ томъ же году, въ которомъ появилась ‘Госпожа Бовари’, Тэнъ подвергъ, такъ сказать, анатомическому вскрытію (въ сочиненіи своемъ ‘Французскіе философы XIX вка’) господствовавшее въ то время спиритуалистическое ученіе, уничтожилъ Кузена, какъ мыслителя, и объявилъ съ холоднымъ равнодушіемъ, не вступая въ открытый бой съ романтиками, что Гюго и Ламартинъ — классики, которыхъ молодежь читаетъ скоре изъ любопытства, чмъ изъ симпатіи, и которые столь же далеки отъ нея, какъ Шекспиръ и Расинъ. Они — ‘достойные удивленія и почтенія обломки вка, когда-то великаго, но нын уже не существующаго’. Пріятель его Сарсэ писалъ немного поздне въ ‘Фигаро’ извстную свою, во сптую Бапвилемъ, ученикомъ великаго романтика, но въ то же время вызвавшую и немалыя насмшки, статью, резюмировавшуюся въ слдующихъ словахъ: ‘Впередъ, друзья мои! Долой романтизмъ! Да здравствуютъ Вольтеръ и нормальная школа!’ {Ср. де-Банвиль: ‘Odes funambulesques’, ‘Villanelle des pauvres polisseurs’ и два тріолета.} Въ области драматической поэзіи оппозиція противъ романтизма, казалось, потерпла неудачу въ лиц небольшой ‘Школы здраваго смысла’, Понсаръ и его единомышленники далеко не оправдали тхъ надеждъ, которыя возлагались на нихъ. Но именно около того же времени къ нимъ примкнули новые драматурги реалисты. Ожье, посвятившій первыя свои произведенія Понсару и слдовавшій въ начал сантиментально-буржуазному направленію послдняго, въ 1855-мъ году вступилъ на новый путь неприкрашеннаго изображенія недавняго прошлаго. Боле смлый и ршительный Дюма незадолго передъ тмъ указалъ ему путь, и съ него-то и начинается, при всемъ его уваженіи къ поколнію, къ которому принадлежалъ его отецъ, прямое и мткое осмиваніе романтическихъ идеаловъ: достаточно указать на его героевъ — Напжака въ ‘Полусвт’ и Монтэгра въ ‘Друг женщинъ’. Слова, которыми Монтэгръ, сбитый съ позиціи превосходствомъ ума де-Ріонса, отвчаетъ послднему: ‘Вы, милостивый государь, физіологъ’,— дйствительно являются единственнымъ отвтомъ, который боле старое поколніе критиковъ въ состояніи было противопоставить боле молодому.
Ожье родился въ 1820-мъ году, Дюма — въ 1824-мъ, Сарсэ и Тэнъ — въ 1828-мъ. Авторъ ‘Госпожи Бовари’, родившійся въ 1821-мъ году, имлъ много общаго съ ближайшими своими современниками, но въ то же время отличался отъ нихъ своею тайною непоколебимою врностью идеаламъ предшествующаго поколнія. Это, однако, не мшало ему принять такое безпощадное участіе въ каррикатурахъ на эти идеалы, что его прямо причислили къ групп этихъ анти-романтиковъ. Но все же онъ своею жестокостью и холодностью напоминаетъ скоре стоявшаго особнякомъ въ предшествовавшемъ поколніи Меримэ, и многіе въ немъ даже видли только боле широкаго, расплывчатаго Меримэ. Прежде всего, поражалъ въ его личности хладнокровный поэтъ, а эти два опредленія: хладнокровный и поэтъ, которыя, повидимому, исключали другъ друга, до сихъ поръ, встрчались вмст только у Меримэ. Однако, боле внимательное изученіе доказало бы, что хладнокровіе Меримэ было совершенно иного рода, чмъ хладнокровіе Флобера. Меримэ трактовалъ романтическіе сюжеты неромантическимъ сухимъ и отрывистымъ слогомъ. Слогъ и тонъ его гармонировали другъ съ другомъ, такъ какъ послдній былъ ироническій, а первый — холоденъ и лишенъ образности. Но съ этимъ слогомъ и тономъ составляли рзкое противорчіе дикость, варварская страстность самого сюжета.
У Флобера, напротивъ, содержаніе и тонъ вполн гармонировали другъ съ другомъ, онъ съ замчательной ироніей умлъ изображать все пустое и глупое. Но за то слогъ его составлялъ противорчіе съ этимъ тономъ и съ этимъ содержаніемъ: онъ не былъ разсудоченъ и сухъ, какъ у Меримэ, а, напротивъ, ярокъ и гармониченъ, авторъ простиралъ вышитое золотомъ покрывало его на все то пошлое и печальное, что ему приходилось разсказывать. Если читать эту книгу вслухъ, то невольно удивляешься музыкальности этой прозы. Въ слог Флобера сказывались тысячи мелодическихъ тайнъ, онъ какъ бы иронизировалъ надъ людскою слабостью, надъ безплодными влеченіями и стремленіями, надъ самообманомъ и самодовольствомъ, подъ аккомпаниментъ звуковъ органа. Въ то самое время какъ въ текст хирургъ совершенно безстрастно рзалъ и кололъ, въ аккомпанимент слышались рыданія лирика, поклонника прекраснаго. Стоило лишь раскрыть страницу, на которой сельскій аптекарь несетъ полу-научный вздоръ, въ которой описывается поздка въ дилижанс или изображается какая-нибудь старая шапка,— и вы видли передъ собою, въ стилистическомъ отношеніи, яркую и прочную мозаичную картину, поразительную свжесть выраженій и солидную стилистическую конструкцію. Вс отдльныя части каждой фразы такъ тсно были сплочены между собою, что Флоберъ самъ признавалъ, что нельзя было бы вынуть изъ любой страницы два слова безъ того, чтобы не пострадала въ ритмическомъ отношеніи вся страница. Поразительная тонкость картинъ, звучность сочетаній словъ, плавность ритмической прозы придавали способу изложенія поразительную, то живописную, то комическую силу.
Въ натур Флобера замчалась какая-то странная раздвоенность. Онъ состоялъ какъ бы изъ двухъ, взаимно дополнявшихъ другъ друга, элементовъ: изъ пламенной ненависти ко всяческой глупости и изъ безграничной любви къ искусству. Ненависть эта, какъ часто бываетъ, вела къ тому, что нашъ авторъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ предмету своей ненависти. Глупость во всхъ ея формахъ,— въ вид безразсудства, нелпости, суеврія, самомннія, мщанскаго тщеславія,— оказывала на него какое то магнетическое притяженіе, возбуждала и вдохновляла его. Онъ тщательно вырисовывалъ каждую черту ея, находилъ, что она интересна сама по себ, даже тамъ, гд другіе не находили ее забавной и интересной. Онъ собиралъ цлыя формальныя коллекціи глупостей, сохранялъ всякія печатныя произведенія и иллюстраціи, обладалъ богатымъ собраніемъ плохихъ стиховъ, написанныхъ исключительно докторами, всякое проявленіе человческой глупости, какъ таковое, имло для него цну. И во всхъ своихъ произведеніяхъ онъ, въ сущности, не длалъ ничего иного, какъ ставилъ мастерскою рукою памятники человческой ограниченности и ослпленія, даже человческому несчастію, поскольку оно является результатомъ глупости. Мн кажется даже, будто всемірная исторія представлялась ему исключительно исторіей человческой глупости. Онъ очень плохо врилъ въ прогрессъ рода людского. Толпа, читающая публика, была для него не что иное, какъ ‘глупое нчто’. Если бы кто пожелалъ точне опредлить эту сторону его существа и запечатлть его однимъ изъ столь распространенныхъ и столь ненавистныхъ ему словечекъ, оканчивающихся на ‘истъ’, то его нельзя было бы назвать ни пессимистомъ, ни даже нигилистомъ, а разв только ‘имбециллистомъ’.
Этому неуклонному преслдованію глупости, ожесточенный ха рактеръ котораго скрывался подъ безличной формой, соотвтствовала, какъ сказано было выше, страстная любовь къ литератур, ровнозначущей въ его глазахъ красот и гармоніи, составлявшей для него самое высокое проявленіе искусства, отъ нея онъ требовалъ такого совершенства, что сначала молчалъ цлыхъ 34 года, потомъ сдлался великимъ мастеромъ въ этой области, а затмъ слава вызвала раннее его безплодіе. Когда ему приходилось изображать что-либо повседневное, онъ самъ больше всхъ страдалъ отъ этого, старался поэтому искусствомъ изложенія какъ бы поднять самый сюжетъ, а такъ какъ онъ считалъ пластичноеіь главнымъ достоинствомъ писателя, то прежде всего стремился къ наглядности. Онъ самъ это высказалъ, да это и чувствуется при изученіи его слога.
Уже въ первомъ его произведеніи выступили наружу вс преимущества его слога. Достаточно, напр., прочесть въ ‘Госпож Бовари’ то мсто, гд Эмма, еще не будучи за-мужемъ посл докторскаго визита Бовари у ея отца, выходитъ вмст съ нимъ изъ квартиры: ‘Она всегда провожала его до самаго подъзда. Если лошадь его еще не была подана, она оставалась ждать. Они ужо простились и не разговаривали между собою, втерокъ обввалъ ее, игралъ мягкими локонами на ея затылк или завязками ея передника, разввавшимися вокругъ ея таліи точно небольшіе флаги. Однажды, когда таяло, когда вода стекала съ древесныхъ стволовъ на плиты двора, а снгъ таялъ на крышахъ зданій, она стояла на крыльц, затмъ она вернулась въ комнаты, отыскала свой зонтикъ и раскрыла его. Зонтикъ этотъ, изъ зелено-голубаго шелка, сквозь который свтило солнце, бросалъ свтлые блики на блую кожу ея лица. Она улыбалась изъ-подъ него, обвваемая легкимъ втеркомъ, и слышно было, какъ капли талаго снга, одна за другою, падали на матерію раскрытаго зонтика’.— Здсь такое обыденное обстоятельство, какъ это прощаніе на крыльц, становится интереснымъ, благодаря тщательности описанія, и это правильно повторявшееся прощаніе пріобртаетъ жизненность, благодаря выдвиганію впередъ одного дня, въ который, однако, не произошло ничего особеннаго. Подробности, которыми обставлена эта повседневная сцена, превращаютъ ее въ замчательную картину, передающую одновременно и видимое, и слышимое, и неподвижность, и движеніе.— Или, напр., то мсто, гд Эмма влюбляется въ первый разъ посл своего замужества:— ‘Эмма похудла, щеки ея поблднли, лицо ея вытянулось. Съ своими черными, гладко расчесанными волосами, съ своими большими глазами, прямымъ носомъ, съ своей птичьей походкой, всегда молчаливая, она, казалось, проходила жизнь, не прикасаясь къ ней, и на чел ея какъ будто лежала неясная печать какого-то высокаго предназначенія. Она была такъ печальна и такъ покойна въ одно и то же время такъ кротка и такъ сдержанна, что вблизи ея васъ охватывало какое-то ледяное очарованіе, подобное тому, какое вы ощущаете въ церкви, когда благоуханіе цвтовъ смшивается съ холодомъ мрамора’.— Сравненіе новое, краткое, по выразительное. Здсь въ разсказчик сказывается поэтъ, но онъ сказывается еще замтне въ слдующей тирад: ‘Городскія дамы дивились ея хозяйственности, больше — ея вжливости бдные — ея благотворительности. А между тмъ, она преисполнена была вожделній, злобы и ненависти. Подъ этимъ платьемъ съ прямыми складками скрывалось разбитое сердце, а эти цломудренныя уста не передавали его мученій. Она была влюб лена въ Леона… Она слдила за каждымъ его шагомъ, всматривалась въ его лицо, придумывала цлыя исторіи, чтобы найти предлогъ для посщенія его комнаты. Она считала жену аптекаря счастливою только потому, что она жила подъ одною съ нимъ кровлей, и мысли ея постоянно кружились вокругъ этого дома, точно стая голубей, обмывавшихъ подъ водосточными трубами свои розовыя лапки и свои блыя крылья’.— Это не уподобленіе вообще, а уподобленіе, заимствованное изъ сельской обстановки, среди которой жила Эмма, и эта обстановка живо представляется взору читателя.
Иногда онъ выражаетъ однимъ словомъ цлое описаніе, какъ напр. въ томъ мст, гд онъ выводитъ на сцену старуху-служанку, которую вызвали въ собраніе мстнаго земледльческаго общества, для того чтобы наградить ее серебряною медалью, цнностью въ 25 франковъ, за 54-лтнюю врную службу на одномъ и томъ же мст. Катерина-Елисавета Леру, маленькая старушка, сморщенная, бдно-одтая, появляется на эстрад. Мы видимъ передъ собою худое, морщинистое лицо, обрамленное чепцомъ, длинныя, костлявыя руки, до того загрубвшія отъ пыли овиновъ, отъ мыла и поташа прачешной, что он, хотя и тщательно вымыты, кажутся какъ бы грязными, вслдствіе долгихъ, усиленныхъ трудовъ, пальцы рукъ до того окостенли, что она не можетъ сжать ихъ въ кулакъ. Мы видимъ передъ собою безжизненное, какъ у монахини, лицо, неподвижный взоръ, неловкую женщину, смущенную непривычной, торжественной обстановкой, разввающимися флагами, барабанною дробью и видомъ этихъ господъ, во фракахъ и въ орденахъ. И затмъ, Флоберъ резюмируетъ всю эту картину въ слдующихъ словахъ: ‘И въ такомъ-то вид, передъ этими буржуа, предстало полувковое рабство’.— На сколько мелочно-точно описаніе, на столько широко это заключеніе. Сейчасъ же чувствуешь, что для этого автора умніе писать составляло высшую цль.
И не только умніе писать являлось для него самого непреложнымъ и единственнымъ призваніемъ, мы не удалимся слишкомъ отъ истины, сказавъ, что міросозерцаніе его сводилось къ тому, что ‘міръ существуетъ для того, чтобы быть описаннымъ’. Онъ выразилъ этотъ свой взглядъ въ весьма категоричной форм. Намекая на дружбу, связывавшую его съ Луи Булье, онъ обращается въ предисловіи къ посмертнымъ его произведеніямъ съ слдующими словами къ молодому поколнію:
‘А такъ какъ люди, при всякомъ удобномъ случа, требуютъ морали, то вотъ моя мораль: Если еще найдутся гд-либо два молодыхъ человка, проводящіе праздники въ томъ, чтобы сообща читать поэтовъ, чтобы взаимно передавать другъ другу свои начинанія, планы, уподобленія, пришедшія имъ на умъ, удачныя выраженія, люди, которые, будучи вообще равнодушны къ сужденію другихъ людей, скрываютъ эту страсть съ двическою стыдливостью,— то я позволю себ дать имъ слдующій совтъ: Гуляйте вмст по лсамъ, декламируйте другъ другу стихи, вбирайте въ ваши души сокъ деревьевъ и вчную красоту художественныхъ произведеній, предавайтесь возвышеннымъ мечтамъ, отдавайтесь всецло впечатлнію прекраснаго… А разъ вы достигнете того, что вы станете усматривать въ міровыхъ событіяхъ лишь иллюзію, требующую описанія, и притомъ въ такой мр, что все, не исключая и вашего собственнаго существованія, будетъ представляться вамъ не имющимъ никакой иной цны и вы готовы будете на всяческія жертвы ради достиженія цли вашего призванія,— тогда начинайте издавать книги’.
Рдко удавалось писателю правдиве охарактеризовать свои особенности: онъ посвятилъ жизнь свою на то, чтобъ описывать иллюзіи. По его мннію, для настоящаго писателя все существующее — лишь картина, лишь запечатлнный при помощи искусства миражъ. Но этимъ словамъ его, безъ всякой натяжки, можно придать и то значеніе, что мы будемъ ближе всего къ истин, если будемъ смотрть на жизнь, какъ на рядъ смняющихъ другъ друга миражей, и это опредленіе окажется какъ нельзя боле примнимымъ къ нему самому. Прослдите мысленно за его сюжетами, начиная съ первыхъ мечтаній, при помощи которыхъ Эмма Бовари желаетъ избавиться отъ пустоты провинціальной жизни и пошлости супружества, и до смняющихъ одна другую галлюцинацій въ пустын св. Антонія,— все это было для него ничто иное, какъ иллюзіи, стоившія описанія. Въ подобныхъ иллюзіяхъ были дв стороны, отвчавшія природнымъ наклонностямъ Флобера. Во первыхъ, миражъ, независимо отъ сущности своей, красивъ, изобилуетъ красками и очертаніями, наполняетъ душу и заставляетъ ее жить попою жизнью, а поэтому онъ не могъ не привлекать къ себ Флобера, какъ поклонника красоты. Но иллюзія, кром того, пуста и безсодержательна, часто нелпа и смшна, — и, какъ таковая, она привлекала къ себ во Флобер реалиста, человка, способнаго заглянуть глубже въ душевную жизнь и находившаго удовольствіе въ томъ, чтобы разлагать воздушные замки фантазіи на самые простые ихъ элементы.
Какимъ образомъ онъ сдлался тмъ, чмъ мы видимъ его уже въ первомъ его роман?
Отецъ его былъ извстный врачъ въ Руан, безусловно-честный, добродушный человкъ, воспитавшій сына своего на либеральныхъ началахъ. Въ его сочиненіяхъ сказывается то, что онъ получилъ первоначальное воспитаніе въ дом врача. Онъ самъ нкоторое время изучалъ медицину, поздне — законовдніе, но уже на школьной скамь въ немъ стало сказываться страстное влеченіе къ литератур, и это сблизило его съ человкомъ, который оставался затмъ другомъ его на всю жизнь — съ поэтомъ Луи Булье. Въ его роман ‘Сантиментальное Воспитаніе’, въ описаніи дружбы между Фредерикомъ и Делорье, включены, безъ сомннія, автобіографическіе элементы. Флоберъ, какъ и Фредерикъ, 19 лтъ отъ роду, пріхалъ въ Парижъ для довершенія образованія своего. Около этого-же времени отецъ его купилъ виллу Круассе, близъ Руана, которая впослдствіи перешла къ нему по наслдству, онъ сталъ проводить свою жизнь поперемнно то въ Париж, то въ Руан, причемъ за довольно обширный промежутокъ времени случились только два выдающихся вншнихъ происшествія: предпринятая имъ, лтъ тридцати отъ роду, поздка на Востокъ, а затмъ, другое путешествіе въ сверную Африку, предшествовавшее появленію въ свтъ его романа ‘Саламбо’. Въ Руан онъ любилъ проводить цлые мсяцы въ полнйшемъ одиночеств, посвящая ихъ чтенію и писанію, но за то въ Париж онъ не изб галъ развлеченій. Въ молодости своей онъ бывалъ усидчивъ въ работ и размашистъ въ удовольствіяхъ.
Темпераментъ его вполн соотвтствовалъ его наружности. Мн приходилось видть его лишь мелькомъ. Но трудно забыть этого Геркулеса, съ большими голубыми глазами, съ красноватымъ лицомъ, съ высокимъ, обнаженнымъ лбомъ и съ большими усами, покрывавшими крупный ротъ и выдающійся подбородокъ. Онъ нсколько закидывалъ назадъ голову, выпячивая грудь и животъ, онъ не любилъ много ходить, но тмъ охотне жестикулировалъ и размахивалъ руками, громовымъ голосомъ выкрикивая свои парадоксы. Подобно всмъ шумливымъ великанамъ, онъ отличался величайшимъ добродушіемъ. Одинъ изъ пріятелей его говаривалъ про него, что гнвъ его бурлилъ, но тотчасъ-же снова остывалъ, точно вскипяченное молоко.
Онъ выросъ въ эпоху расцвта французскаго романтизма, школа послдняго наложила на него свой отпечатокъ, а слды его сказывались не только въ его слог и въ его шумливой, напоминавшей Теофиля Готье, манер выражаться, въ его привычк бранить буржуазію, но даже и въ манер его одваться. Онъ носилъ обыкновенно большія, широкополыя шляпы, сюртуки и панталоны въ крупныя клтки, плотно облегавшія его массивную фигуру, а лтомъ расхаживалъ у себя на квартир въ широкихъ, полосатыхъ (блое съ розовымъ) шароварахъ и въ какой-то куртк, придававшей ему видъ турка. Руанскіе пріятели его разсказывали, что мстные буржуа, отправляясь по воскресеньямъ за городъ, общали дтямъ своимъ, если они будутъ вести себя умно, ‘показать имъ господина Флобера въ его саду’.
Я упомянулъ уже выше о томъ, что нкоторыя путешествія были главными событіями его жизни. Женщины занимали въ ней гораздо мене мста, чмъ въ жизни другихъ литераторовъ. Двадцати лтъ отъ роду онъ любилъ ихъ почтительною любовью трубадура, ему приходилось не разъ отправляться за дв мили отъ своей квартиры, чтобы поцловать въ морду нью-фаундлендскую собаку, которую ласкала иногда дама его сердца. Впослдствіи онъ усвоилъ себ боле грубые взгляды и пріемы на эротическіе вопросы. Онъ любилъ разсказы и анекдоты во вкус Раблэ и такъ-же грубо относился въ своихъ сочиненіяхъ къ эротическимъ иллюзіямъ, какъ и ко всякимъ другимъ. Но тмъ не мене и въ этой сторон характера Флобера, какъ и во многихъ другихъ, замчалась извстнаго рода раздвоенность. Онъ, старый холостякъ, страстный курильщикъ, любившій только мужское общество и чувствовавшій себя непринужденнымъ только въ обществ красивыхъ и не слишкомъ строгихъ дамъ, былъ глубоко убжденъ въ томъ, частью на основаніи личнаго опыта, частью изъ того соображенія, что все существенное не удается человку,— что человкъ можетъ питать въ теченіе всей своей жизни только одну любовную привязанность, и притомъ такую, которой никогда не суждено быть удовлетворенной. Согласно съ этимъ взглядомъ, Флоберъ писалъ въ послднее время своей жизни въ одномъ письм, въ шутливомъ, но въ то-же время и въ меланхолическомъ тон: ‘Мы бдные литературные рабочіе! Почему намъ отказываютъ въ томъ, что такъ охотно предоставляютъ послднему буржуа? Въ нихъ признаютъ сердце, а въ насъ — низачто и никогда. И вотъ я еще разъ повторяю вамъ, что я — непонятая душа, послдняя гризетка, единственный оставшійся въ живыхъ представитель древняго племени трубадуровъ’.
Но, несмотря на все, эта ‘непонятая душа’ не любила обращаться къ женщинамъ, ища себ сочувствія. Онъ боялся любви, какъ опасности и бремени. Только дружба была для него святыней, и изъ всхъ его друзей никто не былъ такъ близокъ ему, какъ вышеупомянутый первый и постоянный другъ его, Булье.
Не могу сказать наврное, существовали-ли такія времена, которыя были благопріятно расположены къ умамъ независимымъ. Но, во всякомъ случа, несомннно то, что эти два молодыхъ человка, вступившихъ въ жизнь какъ разъ въ тотъ моментъ, когда буржуазія, при Людовик-Филипп, получила преобладаніе и поэтическое выраженіе свое частью въ честной, но безцвтной ‘Школ здраваго смысла’, частью въ комедіяхъ Скриба, находили время, которое имъ довелось пережить, самымъ худшимъ изъ всхъ временъ. Романтизмъ самъ себя пережилъ и превратился въ каррикатуру, всюду считалось чмъ-то вполн современнымъ прославлять здравый смыслъ и глумиться надъ поэзіей. Восторженность и страстность считались чмъ-то старомоднымъ, и поэтому самому смшнымъ. Все, что не было посредственно, считалось скучнымъ. Оба молодыхъ человка смотрли на свой вкъ, какъ на вкъ ‘медіократіи’, господства посредственности, они видли, какъ эта посредственность, точно громадный водяной смерчъ, все втягиваетъ въ себя и уноситъ съ собою. И въ результат всего этого на нихъ обоихъ легъ отпечатокъ меланхоліи, глубокой серьезности, на подкладк презрнія къ людямъ, сознаніе умственнаго одиночества и, въ конц-концовъ, наклонность къ производительности чисто-субъективной, безстрастной къ окружающему.
При такомъ-то настроеніи, Флоберъ наконецъ ршился, уже въ боле зрломъ возраст, выступить на литературное поприще съ своей ‘Госпожей Бовари’. Книга эта спервоначала поражала своей ледяной холодностью, казалось, будто авторъ добылъ истину гд-то со дна глубокаго, студенаго колодца, поднялъ ее на свтъ Божій и будто она теперь стоитъ иззябшая на своемъ пьедестал и принесла съ собою весь холодъ подземелья. Странная книга, написанная безъ малйшаго признака нжности къ своему предмету. Другіе изобразили бы тихую и скромную сельскую и провинціальную жизнь меланхолически, юмористично или же съ нкоторымъ оттнкомъ идеализаціи, являющейся обыкновенно результатомъ наблюденія съ нкотораго разстоянія. Онъ же смотрлъ на нее безъ всякой симпатіи, изображалъ ее такою пустою, какою она дйствительно была. Его описанія природы лишены были всякой поэтичности, кратки, но врны дйствительности. Онъ ограничивался тмъ, что давалъ основныя черты и основныя краски, но тмъ не мене данное описаніе природы являлось достаточно полнымъ. И столь же мало симпатіи онъ чувствовалъ къ своимъ героямъ,— рдкое явленіе со стороны поэта, въ особенности въ такомъ случа, какъ въ данномъ, когда героиней является молодая, красивая, чувственно-очаровательная женщина, живущая чувственными и умственными вожделніями, заблуждающаяся, разочаровывающаяся, вступающая на путь порока и погибающая, но въ сущности ни разу не спускающаяся ниже уровня окружающей ее среды. Онъ разсмотрлъ и вывелъ на свтъ Божій всякую мечту, всякую надежду ея, всякое увлеченіе, всякое наивное и нездоровое вожделніе, возникавшее въ ея мозгу, самъ ничуть не волнуясь, а напротивъ, съ оттнкомъ злой ироніи. Не было почти ни одной фазы ея существованія, въ которой она не являлась бы намъ или смшной, или антипатичной, и только въ томъ мст романа, гд она умираетъ ужасною смертью, скрытая иронія совсмъ стушевывается, и смерть ея, если и не вызываетъ сожалнія, то во всякомъ случа, не вызываетъ и презрнія къ ней. Повидимому, авторъ оставался совершенно холоденъ и при изображеніи всего ужаса ея смертнаго часа. Но насколько это впечатлніе было обманчиво, доказываетъ одно письмо его, вошедшее въ сочиненіе Тэна ‘De l’intelligence’ (I, 94): ‘Когда я писалъ сцену отравленія Эммы Бовари, я ощущалъ во рту вкусъ мышьяка, я самъ себя чувствовалъ до того отравленнымъ, что я въ теченіе двухъ сутокъ ничего не могъ переварить, что меня даже тошнило посл обда’. Это душевное и даже тлесное потрясеніе дйствіемъ романа скрывалось за полнымъ самообладаніемъ автора во время исполненія его.
Во всей этой книг не встрчается ни одного лица, съ которымъ у автора было бы что-нибудь общее, или о которомъ можно было бы хоть предположить, что онъ желалъ бы уподобиться ему: вс личности его романа были ординарны, некрасивы, порочны или жалки. И не то, чтобъ эти личности не могли бы быть изображены иными. Молодая женщина, напр., несмотря на опасные свои инстинкты, обнаруживаетъ въ своемъ влеченіи къ прекрасному, въ своей потребности идеала и въ ея продолжительной, упорной вр въ романическую любовь такія свойства, которыя, будучи изображены иными, и притомъ съ меньшею грубостью, въ состояніи были бы сами по себ облагородить ее въ ея заблужденіяхъ. Какою, напр., она вышла бы изъ-подъ пера Жоржъ-Занда! Но дло въ томъ, что Флоберъ самъ не желаетъ возвращаться на старые пути, онъ нарочно лишаетъ вс такъ-называемые сладкіе грхи всякой поэзіи. И у обманутаго мужа мы также встрчаемъ, несмотря на то, что онъ плохой врачъ и грубый отъ природы человкъ, такія черты, какъ напр. добродушіе, терпніе, честность и глубокая преданность Эмм, которыя, при другихъ условіяхъ, не могли бы но тронуть насъ, а при смерти ея онъ выказываетъ такія качества, какъ напр. задушевную къ ней привязанность, самозабвеніе, которыя, при малйшемъ усиліи со стороны автора, могли бы принять боле обширные размры и внушить къ себ общее уваженіе. Но авторъ не желаетъ производить на насъ ни малйшаго давленія, онъ, ради любви къ истин, постоянно старается держать изображаемое имъ лицо въ тхъ предлахъ, которые кажутся ему истинными, и выставляетъ намъ своего Бовари съ начала до конца добродушнымъ, слабохарактернымъ, неспособнымъ и лишеннымъ всякаго изящества человкомъ.
Въ роман этомъ мы находимъ лишь одно лицо, въ извстной мр внушающее сочувствіе — аптекарскаго ученика Жюстена, издали преклоняющагося передъ Эммой, авторъ даже какъ будто желаетъ идеализировать его. Когда, посл ея смерти, вс удалились отъ ея гроба, къ нему приближается этотъ юноша. ‘Между соснами, окружавшими гробъ, преклонилъ колна плачущій отрокъ, и въ полутьм изъ груди, готовой, казалось, разорваться отъ рыданій, раздавались такіе звуки, которые были мрачне ночи и печальне луны’. Даже не безъ нкотораго удивленія читаешь подобныя строки у Флобера. Но дале онъ продолжаетъ: ‘Вдругъ заскрипла садовая калитка: то былъ могильщикъ Ластибудуа* пришедшій за забытымъ здсь заступомъ своимъ. Онъ узналъ Жюстена, перелзавшаго черезъ заборъ, и для него отнын стало ясно, кто тотъ злодй, что крадетъ у него картофель’.
Эта фраза была единственная, оставшаяся въ моей памяти десять лтъ спустя посл прочтенія ‘Госпожи Бовари’, и дйствительно это замчательная фраза: она не произвольно-иронична во вкус Гейне, здсь иронія глубокомысленна, продуктъ ума всесторонняго. Нтъ ничего естественне того, что Жюстенъ, при смерти обожаемой имъ женщины, преисполненъ искреннихъ и поэтическихъ ощущеній, и не мене естественно то, что онъ прежде воровалъ картофель и что могильщикъ, при вид того, какъ ловко онъ перескакиваетъ черезъ заборъ, выводитъ заключеніе о томъ, что онъ-то и есть воръ. Но то, что Флоберъ иметъ въ виду оба эти обстоятельства, об эти стороны жизни, является доказательствомъ его таланта, его умнья владть своимъ матеріаломъ, подобнаго которому мн раньше не доводилось встрчать. Здсь мы имемъ дло съ совершенно иного рода безличной, неслучайной и правдивой ироніей, чмъ у Меримэ. Она является здсь своего рода стереоскопомъ, придающимъ картин рельефность, округлость и жизненность.
Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что въ этомъ произведеніи Флобера въ начал прежде всего замчены были эта сила наблюдательности и, какъ результатъ ея, эта врность дйствительности. Если не останавливаться на томъ времени, впрочемъ, очень непродолжительномъ, когда о Флобер длали себ весьма нелпое представленіе, какъ о писател безнравственномъ, то окажется, что чуть-ли не съ этого же перваго крупнаго произведенія его за нимъ установилась слава истаго реалиста. Онъ-де срисовываетъ съ одинаковою добросовстностью и важное, и незначительное, выказывая, однако, замтное предпочтеніе вещамъ ординарнымъ и нравственно отталкивающимъ, у него все стоитъ на одномъ план, все сильно, но рзко. Поклонники его книги находили его изложеніе оригинальнымъ, хулители ея находили въ немъ фотографа, а не художника. Одни ожидали, другіе опасались отъ него новыхъ ‘Госпожъ Бовари’.
Но ожиданія оказались напрасными: года проходили, а объ немъ ничего не было слышно, онъ оставался нмъ. Наконецъ, по прошествіи семи лтъ, онъ снова выступилъ съ романомъ, и читающая публика была поражена удивленіемъ: ее перенесли очень далеко отъ селеній Нормандіи и отъ девятнадцатаго столтія, исчезнувшій было авторъ ‘Госпожи Бовари’ снова отъискался на развалинахъ древняго Карагена. Въ ‘Саламбо’ онъ изображалъ ни боле, ни мене, какъ Карагенъ временъ Гамилькара, т. е. такой городъ и такую цивилизацію, о которой не было извстно почти ничего положительнаго, войну между Карагеномъ и его наемными войсками, не представлявшую къ тому же никакого всемірно-историческаго или, такъ называемаго, идейнаго интереса. Отъ него ожидали парижскаго прелюбодйнаго романа, а вмсто него появлялся романъ изъ древне-пунической жизни, съ поклоненіемъ Молоху и Таниш, съ осадами и сраженіями, со всевозможными и безчисленными ужасами, съ цлымъ войскомъ, гибнущимъ отъ голодной смерти, и съ медленными муками, претерпваемыми плннымъ ливійскимъ вождемъ. И оригинальне всего было то, что все это, никому не вдомое и не подлежавшее никакому контролю, этотъ вымершій древне-варварскій міръ былъ описанъ съ такою наглядностью и подробностью, которыя ни въ чемъ не уступали описаніямъ въ ‘Госпож Бовари’. Оказалось, что самый методъ писанія, независимо отъ свойствъ сюжета, былъ совершенно одинаковъ въ обоихъ этихъ романахъ. Авторъ просто подшутилъ надъ публикой, показалъ ей самымъ нагляднымъ образомъ, какъ мало она поняла его. Т, кто считалъ его узкимъ реалистомъ, рабомъ повседневной дйствительности, могли убдиться теперь въ томъ, какъ свободно вращается Флоберъ въ совершенно незнакомой ему сфер. Если кто полагалъ, что мщанская жизнь, со всей своей неприглядностью и своимъ комизмомъ, въ состояніи была совершенно опутать его, что онъ, по своему таланту, принадлежитъ къ фламандской школ, то онъ долженъ былъ признать теперь, что Флоберъ раздлялъ въ своей молодости увлеченія людей тридцатыхъ годовъ и что онъ, подобно имъ, любилъ останавливаться на первобытныхъ страстяхъ и на варварскихъ нравахъ, но до такой степени Флоберъ въ дйствительности раздлялъ симпатіи и наивность архироманистовъ, этого даже многіе и посл появленія его ‘Саламбо’ не подозрвали. Солнце Африки и нравы востока получили въ его глазахъ освященіе, благодаря Байрону и Виктору Гюго, а его личныя впечатлнія лишь подкрпили впечатлнія поэтическія. Запахъ кофе возбуждалъ въ ум его представленія о странствующихъ караванахъ и онъ въ состояніи былъ съ какимъ-то почти религіознымъ благоговніемъ съдать самыя отвратительныя яства, если только они носили восточную кличку.
Флоберъ сдлалъ все, что только возможно, для созданія чего-либо, похожаго на древній Карагенъ, но онъ былъ настолько художникъ, что отлично понималъ, что дло заключается не во вншней правд, а во внутреннемъ правдоподобіи. Описанія его представлялись многимъ вполн убдительными, когда однажды въ моемъ присутствіи выражено было сомнніе въ сходств этихъ описаній съ давно исчезнувшей дйствительностью, первый изъ французскихъ критиковъ очень просто замтилъ: ‘А мн кажется, что они врны’. Самъ Флоберъ открыто и смло выступилъ противъ людей сомнвающихся — въ отвтъ на нападки Сентъ-Бёва — со слдующими словами: ‘Здсь дло не въ точности. Я знать не хочу археологіи. Если мстная окраска не схвачена, если частности не согласуются, если нравы не являются логическимъ послдствіемъ религіи, а событія — страстей человческихъ, если характеры не выдержаны, если костюмы не соотвтствуютъ обычаямъ, а жилища — климату, то моя книга, конечно, не отвчаетъ дйствительности, въ противномъ же случа — отвчаетъ’.
Эти замчанія какъ нельзя больше врны, въ словахъ этихъ сказывается добросовстность автора, придающая ему немалый авторитетъ. Его сочиненіе не было, подобно многимъ другимъ археологическимъ романамъ, маскарадомъ, причемъ новйшіе взгляды и ощущенія облечены были въ старинные костюмы, нтъ, здсь все было цльно, носило отпечатокъ дикости и варварства. Любовь, коварство, мстительность, религіозность, твердость характера — все это было антично.
Любовь къ истин сквозитъ и здсь такъ же замтно, какъ и въ первомъ роман Флобера, но теперь становилось смшнымъ толковать о Флобер, какъ о простомъ фотограф, въ виду этого торжества его надъ смертью и разрушеніемъ, напротивъ, эта книга его давала врную точку зрнія для сужденія о реализм предшествовавшей. Для всякаго становилось очевиднымъ, что Флобера относительно нельзя было причислить къ категоріи простыхъ копіистовъ дйствительности, что точность описаній и указаній его коренились въ своеобразной сил его воображенія! Въ немъ, очевидно, существовали въ одинаковой степени т два элемента, которые составляютъ сущность художника — даръ наблюденія и способность переливать наблюдаемое въ образы. Онъ обладалъ наклонностью и способностью къ изученію природы и исторіи, врностью глаза, отъ котораго не скрываются соотношенія между частностями. Здсь не можетъ быть и рчи о фотографированіи: ибо изученіе представляетъ собою нчто активное, живое, существенное, фотографированіе же, напротивъ, нчто пассивное, механическое, равнодушное къ различію между существеннымъ и несущественнымъ. Къ тому же Флоберъ обладалъ темпераментомъ художника, тмъ настроеніемъ, которое придаетъ жизнь всему пріобртенному путемъ наблюденія и изученія и которое находитъ себ выраженіе въ слог. Ибо слогъ не что иное, какъ вншнее проявленіе темперамента, то средство, при помощи котораго авторъ заставляетъ глазъ зрителя смотрть на извстную вещь такъ, какъ онъ самъ на нее смотрлъ. Слогъ-то и составляетъ разницу между художественно-врной картиной и удачной фотографіей,— а у Флобера слогъ по истин мастерской.
Собравъ рядъ наблюденій и замтокъ для какого-нибудь творенія своего, онъ тотчасъ-же переставалъ интересоваться ими, теперь все дло заключалось для него въ томъ, чтобы написать свою книгу съ возможнымъ совершенствомъ языка, языкъ становился для него всмъ, и онъ становился совершенно равнодушнымъ къ собраннымъ имъ замткамъ, смотрлъ на нихъ, какъ на нчто второстепенное. Онъ говаривалъ, что еще не великая заслуга въ томъ, чтобы быть точнымъ и достоврнымъ, что это лишь проявленіе самой простой честности автора по отношенію къ публик, но что сама по себ правдивость не иметъ ничего общаго съ искусствомъ, ‘нтъ’,— гремлъ онъ, размахивая руками,— ‘если есть на земл что-либо важное и вчное, такъ это — стройный, красивый періодъ, находящійся въ тсной связи съ предшествующимъ и послдующимъ, радующій ухо, когда его самъ себ читаешь вслухъ’. И сообразно такому взгляду, онъ писалъ ежедневно понемногу, по нскольку страничекъ, взвшивая каждое слово, для того чтобъ избжать повтореній, шероховатостей, неблагозвучныхъ сочетаній, преслдовалъ повтореніе одного и того же слова на разстояніи тридцати, сорока словъ, не допускалъ даже повторенія одного и того же слога въ одномъ період. Часто его злила какая-нибудь одна буква, онъ подъискивалъ слова, въ которыхъ она не встрчалась бы, иногда, когда ему нуженъ былъ катящійся звукъ, онъ принимался охотиться за словами на букву р. Затмъ онъ вслухъ перечитывалъ написанное, даже напвалъ его своимъ громовымъ голосомъ, такъ что прохожіе останавливались подъ его окнами. Многіе принимали его за адвоката, предполагая, что онъ готовится къ произнесенію защитительной рчи.
Это его стремленіе къ совершенству причиняло ему немало мученій. Подобныя мученія извстны боле или мене каждому писателю, во у него они были настолько сильны, что онъ часто вскакивалъ съ мста и громко называлъ себя дуракомъ, идіотомъ. Едва успвалъ онъ справиться съ однимъ сомнніемъ, какъ тотчасъ-же возникало другое. Онъ сидлъ за своимъ письменнымъ столомъ точно намагнетизированный, погруженный въ тихую и глубокую задумчивость. Тургеневъ, его близкій и врный другъ, часто видвшійся съ нимъ, говорилъ, что даже трогательно видть, какъ этотъ нетерпливый человкъ терпливо борется съ трудностями языка. Однажды онъ, не вставая съ мста, проработалъ цлый день надъ одной страницей своего романа, вечеромъ онъ вышелъ изъ дому, чтобы пообдать, и вернувшись домой, легъ въ постель, перечитывая эту написанную имъ за день страницу, но она не удовлетворила его, и онъ — человкъ уже лтъ пятидесяти — соскочилъ съ постели въ одной сорочк, для того, чтобы переписать эту страницу, переписалъ и снова переписывалъ ее, въ теченіе всей ночи, то за письменнымъ столомъ своимъ, то, продрогнувши, въ своей постели.
И какъ же онъ любилъ и проклиналъ свой родной языкъ! Интересно то, что онъ въ своей ‘Госпож Бовари’ забывается и заговариваетъ отъ своего имени только въ одномъ мст, а именно тамъ, гд онъ почти съ негодованіемъ восклицаетъ, будучи возмущенъ равнодушіемъ Рауля къ любовнымъ объясненіямъ Эммы, звучавшимъ ординарно, но все же внушеннымъ истинною страстью: ‘Какъ будто полнота чувствъ не можетъ излиться иногда въ самыхъ пустыхъ сравненіяхъ, какъ будто кто-нибудь въ состояніи представить истинную мру своихъ потребностей, своихъ представленій или своихъ страданій съ помощью человческаго языка, который есть не что иное, какъ треснувшій котелъ, на которомъ мы выстукиваемъ мелодіи, похожія на музыку вожаковъ медвдей, предъявляя однакожъ въ то-же время претензію тронуть этой музыкой звзды’.— Подобная жалоба въ такихъ устахъ является самымъ яркимъ признакомъ болзненнаго стремленія великаго стилиста къ художественному совершенству.
Разъ подобное стремленіе проявилось въ извстной области искусства, оно уже не можетъ умереть. Никто изъ людей, посвященныхъ въ искусство, писавшихъ посл Флобера и способныхъ оцнить его творческій идеалъ, не могъ по совсти ставить мене значительныя требованія, чмъ т, какія были формулированы Флоберомъ. Поэтому друзья, послдователи и ученики Флобера являются самыми строгими и оригинальными стилистами нашего столтія.
И не то, чтобы Флоберъ лично расположенъ былъ въ теоріи къ оригинальности слога. Онъ наивно врилъ въ единственно-возможный, идеальный, безусловно правильный слогъ. Онъ называлъ этотъ слогъ, къ осуществленію котораго онъ стремился, безличнымъ, такъ какъ въ написанномъ имъ, по его мннію, ничмъ не поражало проявленіе какой-либо индивидуальности. Гюи де-Мопассанъ остроумно выразился о немъ, что къ нему можно примнить на-выворотъ избитую поговорку, что ‘слогъ — это человкъ’, такъ какъ ‘этотъ человкъ былъ слогъ’, онъ представлялъ собою, такъ сказать, олицетвореніе слога. Нельзя признать чмъ нибудь безразличнымъ или не существеннымъ то, что писатель, являющійся прежде всего представителемъ новаго направленія и новой формы во французской литератур, не только не былъ копировщикомъ случайно дйствительнаго или (какъ его въ томъ упрекали) фотографомъ, а былъ, напротивъ, безупречный художникъ.
Самъ Флоберъ никогда не разсказывалъ публик чего-либо о себ, онъ хранилъ одинаковое молчаніе какъ о своихъ художественныхъ принципахъ, такъ и о своей частной жизни. При такихъ обстоятельствахъ слдуетъ подвергнуть самому тщательному изысканію т пути, которые ведутъ въ его душу. Однимъ изъ ближайшихъ и врнйшихъ путей я считаю внимательное изученіе сочиненій его друга и соратника Луи Булье. При поверхностномъ взгляд можетъ показаться, будто это дв различныя натуры неодинаковаго дарованія: отъ Флобера ведетъ свое начало новая эпоха французской литературы, Булье же былъ и остается второстепеннымъ или третьестепеннымъ поэтомъ, Флоберъ былъ романистъ, Булье лирикъ и драматургъ, но это различіе мало касается существа обоихъ друзей. Они любили другъ друга, потому что между ними существовало тсное духовное родство, не безъ вскаго основанія Флоберъ посвятилъ Булье первую свою книгу, а послдній первому — вс свои лучшія произведенія. При внимательномъ сравненіи, мы усмотримъ такую близкую аналогію между стихотворными произведеніями Булье и прозаическими Флобера, что это намъ облегчитъ пониманіе нкоторыхъ изъ, незамт ныхъ съ перваго взгляда, особенностей боле выдающагося изъ обоихъ друзей.
Одно изъ наиболе интересныхъ стихотвореній Булье ‘Ископаемыя’, начинающееся съ грандіознаго изображенія допотопныхъ пейзажей и животныхъ, затмъ, въ поэтической форм и въ научномъ дух прослживающее исторію развитія земли до появленія первой человческой пары, и заканчивающееся вдохновеннымъ видніемъ человчества будущаго. Эту же наклонность къ колоссальному, необычайно-чудовищному, мы находимъ и у автора ‘Саламбо’. Въ выкапываніи Флоберомъ исчезнувшихъ народностей и религій мы находимъ ту же страсть къ ископаемому міру, какъ и у Булье, и наконецъ, у Флобера, какъ и у его друга, явственно сказывается наклонность къ сліянію науки и поэзіи въ одно цлое. Подобно тому, какъ Флоберъ углублялся въ классическія и семитическія литературы, Булье изучалъ китайскій языкъ и останавливался на китайскихъ мотивахъ и сюжетахъ въ цломъ ряд стихотвореній. Оба они желали, при помощи этихъ изслдованій и вытекавшихъ изъ нихъ поэтическихъ произведеній, уйти отъ эпохи, которая была имъ противна, при чемъ оба они безсознательно слдовали примру Гёте. Но кром того оба они удовлетворяли этимъ одинаковое влеченіе — указать читателю на соперничество всяческихъ жизненныхъ формъ, заставить его перестать гордиться ‘добытыми человчествомъ успхами’ и навести его на ту мысль, что наша культура, будучи отрыта и изображена лтъ тысячу спустя, окажется немногимъ лучше этой старинной и далекой культуры. Оба они желали вывести до-историческій міръ во всей его чистот, безъ всякихъ новйшихъ придатковъ, и при этомъ не отступали ни передъ какими затрудненіями. И какъ будто уже само по себ не было достаточно затруднительно изображать допотопный міръ съ его странной растительностью и безобразно-чудовищными животными, Булье счелъ еще нужнымъ тщательно избгать всякаго выраженія, которое могло бы напоминать новйшія идеи. Онъ описываетъ разныхъ птеродактиловъ, ихтіозавровъ, плесіозавровъ, мамонтовъ и мастодонтовъ, однако не называя ихъ: ихъ можно узнать только по ихъ форм, походк, движеніямъ. Точно также и Флоберъ воздержался въ своемъ ‘Саламбо’ отъ всякаго, даже самомалйшаго намека на современный міръ, авторъ, повидимому, вовсе не знаетъ или преднамренно забываетъ его существованіе, здсь художественная объективность совпадаетъ съ научной.
И это у обоихъ поэтовъ стоитъ на первомъ план. Они повиновались, сознательно или безсознательно, новой иде о соотношеніи поэзіи съ наукой. Они стремились къ тому, чтобы внести и свою лепту въ созданіе такой поэзіи, которая обоснована всецло на научныхъ данныхъ. Булье самъ сознается, что онъ полагалъ все свое самолюбіе въ томъ, чтобы создать такое стихотворное произведеніе, которое охватывало-бы результаты новйшей науки и сдлалось-бы для нашей эпохи приблизительно тмъ-же, чмъ была для древняго міра замчательная поэма Лукреція ‘Dnatura rerum’. Флоберъ, очевидно, стремился къ тому-же, но только у него это стремленіе носило еще отпечатокъ ненависти къ человческой глупости. Онъ осуществилъ это свое стремленіе отрицательнымъ путемъ, и притомъ въ двухъ различныхъ формахъ, въ сочиненіи своемъ ‘Искушеніе св. Антонія’, въ которомъ онъ проводитъ вс религіозныя и моральныя системы человчества въ вид галлюцинацій отшельника, а равно и въ послдней своей повсти ‘Бюваръ и Пекюше’, въ которой безчисленныя ошибки и заблужденія двухъ жалкихъ глупцовъ послужили для автора предлогомъ для составленія какъ-бы энциклопедіи по всмъ отраслямъ человческаго знанія, въ которыхъ они оказывались несостоятельными. Въ ‘Искушеніи св. Антонія’ онъ изобразилъ намъ трагедію человческаго ума, жалующагося и бснующагося, точно король Лиръ въ глухомъ, уединенномъ мст. Въ своемъ ‘Бюваръ и Пекюше’ онъ изобразилъ каррикатурность, наивное невжество, диллетантскую пачкотню во всхъ областяхъ науки и техники, олицетворенныя въ двухъ смшныхъ субъектахъ. Сочиненіе это посмертное и только первая часть его вполн обработана, но въ высшей степени характеристично для Флобера намреніе его — для приданія возможно большей полноты картин всеобщей глупости — пополнить эту первую часть второю, въ которой оба эти бдняка, начинающіе и оканчивающіе свою карьеру писцами, осуществляютъ намреніе свое списать и собрать въ одномъ том вс благоглупости наиболе извстныхъ литераторовъ (не исключая и самого Флобера).
Итакъ, могущественнымъ стимуломъ для работъ какъ Флобера, такъ и Булье являлось желаніе положить въ основу своихъ произведеній, въ той или другой, положительной или отрицательной форм, результаты новйшей науки. Къ нимъ обоимъ вполн примнимо то, что Флоберъ сказалъ о Булье,— что основною чертой, геніальнымъ элементомъ его ума былъ своего рода натурализмъ, напоминающій эпоху возрожденія. Но между тмъ какъ Булье тратилъ лучшія силы свои на посредственныя, традиціонно-романтическія драмы, Флоберъ ни въ одномъ изъ своихъ произведеній не слдовалъ установленнымъ традиціямъ, а напротивъ, предпосылалъ своей работ серьезное историческое изученіе предмета, и поэтому только у него соотношеніе между наукой и поэзіей составляетъ сущность, главный интересъ его твореній.
Теперь, повидимому, уже прошло то время, когда романистъ въ одинъ прекрасный день клалъ передъ собой листъ блой бумаги и принимался за писаніе своего романа. По крайней мр Флоберъ положилъ начало такому методу поэтическаго творчества, который сильно приближаетъ послднее къ научному. Для выясненія какого-нибудь одного, нужнаго ему, вопроса онъ проводилъ цлыя недли въ библіотекахъ, просматривалъ цлые вороха гравюръ, для того, чтобы ознакомиться съ костюмами и вншностью былыхъ поколній. Собираясь писать свой романъ ‘Саламбо’, онъ перечиталъ не мене 98 томовъ древнихъ и новыхъ писателей, и затмъ совершилъ путешествіе въ Тунисъ для того, чтобы изучить мстность и памятники древняго Карагена. Даже собираясь изображать фантастическіе пейзажи, какъ, напримръ, въ его ‘Легенд о св. Юліан’, онъ посщалъ такія мстности, которыя могли произвести на него приблизительно то впечатлніе, которое ему нужно было изобразить.
Набросавъ на бумаг планъ извстнаго сочиненія, онъ принимался за собираніе матеріаловъ и документовъ отдльно для каждой главы, для каждой онъ предназначалъ особую картонку, которая затмъ мало-по-малу наполнялась. Такъ, наприм., онъ просмотрлъ юмористическій журналъ ‘Шаривари’ за все время царствованія Людовика Филиппа, для того, чтобы вложить въ уста представителя литературной богемы той эпохи Гюссоне (въ ‘Сантиментальномъ Воспитаніи’) остроты во вкус тогдашней эпохи. Онъ изучилъ не мене 107 различныхъ сочиненій, для того чтобы написать въ своемъ ‘Бюваръ и Пекюше’ какихъ-нибудь 30 страницъ, касающихся земледлія. Выдержки и замтки, составленныя имъ для этого романа, будучи напечатаны, составили-бы не мене пяти большихъ томовъ. Очевидно, при подобномъ предварительномъ изученіи онъ, по временамъ, упускалъ изъ виду самый романъ и заботился просто о расширеніи своихъ свдній. Страсть его обогащать себя свдніями была по-истин поразительна.
Разсматривая сочиненія его въ хронологическомъ порядк, мы замчаемъ, что въ нихъ центръ тяжести все боле и боле перемщается изъ поэтическаго элемента въ научный, или, другими словами, изъ человческаго, психическаго элемента въ историческія, техническія, научныя частности, занимающія не подобающее имъ мсто. Флоберу всегда угрожала опасность сдлаться писателемъ скучнымъ, и дйствительно, онъ становился современемъ все скучне и скучне. Исходилъ онъ изъ совершенно врнаго, по моему мннію, взгляда, что поэтъ, въ наши дни, не долженъ писать только для забавы и удовольствія читателей. Онъ понималъ, что поэтическій корабль, не имя научнаго балласта, легко можетъ опрокинуться. Но мало-по-малу, идя впередъ по этой дорог, онъ предался страсти преодолвать трудности, онъ какъ-бы искалъ случая носить величайшія тяжести, ворочать тяжелые камни, и постепенно онъ нагрузилъ свой корабль такою массою тяжелыхъ камней, что онъ сталъ слишкомъ глубоко сидть въ вод и въ конц-концовъ потонулъ. Послдній его романъ есть не что иное, какъ рядъ кропотливо собранныхъ и нанизанныхъ извлеченій изъ нсколькихъ дюжинъ различныхъ наукъ, нчто очень трудно читаемое, какъ поэтическое произведеніе, интересное только въ психологическомъ отношеніи, какъ послдовательное, конечное проявленіе крупной личности и ошибочныхъ эстетическихъ взглядовъ.
Это общее стремленіе къ тщательному изученію вншности свойственно не одному Флоберу, а составляетъ отличительную черту всей той литературной группы, къ которой онъ принадлежитъ. Исходило оно изъ вполн законнаго нерасположенія къ раціоналистскому взгляду на человка, какъ на абстрактное, разумное существо, и изъ наклонности нашего вка объяснять духовную жизнь личности климатическими, этнографическими и психологическими условіями. Это стремленіе, съ различными, конечно, оттнками, можно найти у наиболе выдающихся изъ современниковъ и единоплеменниковъ Флобера,— у его учителя и друга Теофиля Готье, у Ренана, Тэна, братьевъ Гонкуровъ. Какъ ни различны между собою эти писатели во многихъ отношеніяхъ, но на всхъ ихъ лежитъ тотъ общій, и притомъ вполн современный отпечатокъ, что въ ихъ художественно-созданныхъ произведеніяхъ слишкомъ сильно сказывается кропотливая работа, т усилія, съ какими они созданы, и что часто они производятъ по-истин тяжелое впечатлніе излишней нагроможденности. Ренанъ, къ которому все вышесказанное относится въ наименьшей мр, часто останавливается на описаніи такихъ вещей, которыя нимало не относятся къ длу, Готье, пожалуй, единственный изъ этихъ великихъ художниковъ, изъ ума котораго слова и образы вытекаютъ какъ будто совершенно свободно, а между тмъ и онъ почти никогда не выпускалъ изъ рукъ толковаго и энциклопедическаго словаря. У Флобера-же энциклопедія мало по-малу вытсняетъ всякое свободное проявленіе чувствъ. Готье съ годами становился все мене и мене поэтомъ и все боле и боле описателемъ и рисовальщикомъ, Флоберъ съ годами все боле и боле становился ученымъ и антикваріемъ.
Если мы окинемъ взоромъ всю его литературную дятельность, съ начала до конца, то мы увидимъ, что элементъ гуманный, орошавшій и оплодотворявшій сначала каждую его страницу, мало-по-малу изсякаетъ, улетучивается, оставляя посл себя лишь сухую, каменистую почву историческихъ или естественно-историческихъ фактовъ. Въ ‘Госпож Бовари’ все еще полно жизни. Описанія рдки и кратки. Даже встрчающееся въ роман описаніе Руана, роднаго города автора, черезъ который прозжаетъ Эмма въ дилижанс изъ Гонвилля, для свиданія съ Леономъ, занимаетъ всего нсколько строкъ, и къ тому же оно сопровождается изображеніемъ того впечатлнія, которое производили на Эмму эти тысячи скопившихся въ одномъ мст существъ, какъ будто обдавшихъ ее паромъ своихъ страстей. Здсь непосредственное описаніе города, такъ сказать, живописный моментъ, сводится къ психологическому, къ тому впечатлнію, которое производитъ большой городъ на главное дйствующее лицо романа, что затмъ встрчается у Флобера все рже и рже.
Въ ‘Саламбо’ сторона чисто-описательная, являющаяся продуктомъ изученія, по необходимости, должна была выступить боле ярко. Въ этомъ произведеніи Флобера встрчаются цлыя главы, напоминающія скоре главу изъ древней исторіи или археологическій трактатъ, чмъ романъ, и производящія поэтому утомительное дйствіе. Однако все же въ ‘Саламбо’ встрчается еще не мало обще-человческихъ мотивовъ и положеній. Достаточно, напр., прочесть ту главу, въ которой жрецы ршили умилостивить Молоха посредствомъ принесенія ему въ жертву старшаго ребенка изъ каждаго дома, нкоторые изъ нихъ стучатся въ дверь Гамилькара, а тотъ старается спасти отъ нихъ своего сына, маленькаго Аннибала. Изображаемое здсь Флоберомъ настроеніе именно таково, какимъ оно должно было быть въ пуническомъ город, въ которомъ было предписано такое жестокое приношеніе человческихъ жертвъ, и это единственное событіе рзко выдляется на заднемъ план этого настроенія. Гамилькаръ врывается въ комнату своей дочери, схватываетъ одною рукою Ганнибала, а другою лежащую на полу веревку, скручиваетъ ею руки и ноги мальчика, конецъ веревки засовываетъ ему въ ротъ и прячетъ его подъ кровать. Затмъ онъ зоветъ слугу и велитъ привести къ себ ребенка какого-нибудь невольника, лтъ 8 или 9 отъ роду, съ черными волосами и выпуклымъ лбомъ. Къ нему проводятъ жалкаго, худого, золотушнаго ребенка, одтаго въ лохмотья. Онъ приходитъ въ отчаяніе: мыслимо-ли выдать этого ребенка за Аннибала? Но каждая минута дорогй и гордый карагенянинъ, преодолвая свое отвращеніе, принимается обмывать и обтирать ребенка, облекаетъ его въ пурпурное одяніе, которое онъ прикрпляетъ на плеч брилліантовой застежкой, ребенокъ радуется всему этому великолпію и прыгаетъ отъ восторга. Затмъ, онъ уводитъ мальчика съ собой. Но въ ту самую минуту, когда онъ передаетъ его на двор жрецамъ Молоха, высоко надъ его головой, въ третьемъ этаж дома, среди коллонъ изъ слоновой кости, показывается бдно-одтый, блдный, съ искаженнымъ лицомъ, человкъ, который протягиваетъ руки и восклицаетъ: ‘Мой-сынъ!’ ‘Это пріемный отецъ мальчика’,— говоритъ про себя Гамилькаръ и торопится выпроводить жрецовъ за ворота, какъ бы желая сократить время прощанія съ сыномъ. Когда они ушли, онъ посылаетъ рабу всего, что у него есть лучшаго на кухн,— мяса, бобовъ, фруктовъ, старикъ, долгое время ничего не вшій, набрасывается на яства и принимается проглатывать ихъ, обливаясь слезами. Когда Гамилькаръ возвращается вечеромъ домой, онъ видитъ въ большой зал, освщенной пробивающимся сквозь щели купола луннымъ свтомъ, навшагося и полупьянаго раба, растянувшагося на мраморномъ полу и погруженнаго въ сонъ. Онъ смотритъ на него, въ сердце его закрадывается жалость, и онъ ногою подсовываетъ ему подъ голову коверъ.— Словомъ, здсь авторъ, изъ спеціально-карагенскаго сюжета съумлъ извлечь нчто общечеловческое. Романъ ‘Саламбо’, какъ ужо уіюмятуто было выше, обратилъ на себя всеобщее вниманіе, по тмъ не мене вызвалъ разочарованіе среди читающей публики и критики. Ни та, ни другая не раздляли пристрастія автора къ ужасному и яркому, а различныя описанія древнихъ осадныхъ снарядовъ и тарановъ утомляли. Многіе выражали желаніе, чтобы Флоберъ лучше снова принялся за писаніе романовъ страстей, любовныхъ исторій. И дйствительно, въ конц 1869 года, Флоберъ послдовалъ этому приглашенію, издавъ свой романъ ‘Сантиментальное воспитаніе’, самое оригинальное и глубокое изъ его произведеній, которое однакоже потерпло полнйшее фіаско. Вообще съ этихъ поръ онъ сталъ претерпвать одна только литературныя пораженія. Расположеніе къ нему публики, охладвшее, благодаря ‘Саламбо’, съ этихъ поръ окончательно покинуло его.
Это новое сочиненіе его было произведеніемъ совершенно новаго рода. Самое заглавіе его не вполн соотвтствуетъ содержанію. такъ какъ тутъ никто и ничего не воспитываетъ. Хотя романъ и трактуетъ о чувствахъ, но онъ касается скоре постепеннаго, прогрессивнаго притупленія и конечнаго замиранія чувства любви, чмъ какого-либо развитія его. Правильне было бы озаглавить книгу: ‘Иллюзія любви и истребленіе ея’. Флоберъ вообще любилъ сводить вс человческія стремленія и начинанія въ ничто, къ чистйшимъ иллюзіямъ. Въ ‘Саламбо’ все вращается вокругъ священнаго покрова богини Таниты, называемаго Заимфъ: покровъ этотъ — свтлый и легкій, городъ, у котораго его похищаютъ,— погибаетъ, человкъ, носящій его, неуязвимъ, но если онъ въ него закутается, то онъ тоже погибаетъ. Иллюзія похожа на этотъ покровъ: она свтла, какъ солнце, и легка, какъ воздухъ. она придаетъ человку врность ноги лунатика, но въ то-же время она жжетъ его, какъ плащъ Несса.
Я говорилъ выше, что Флоберъ врилъ въ любовную страсть, способную простираться цлую жизнь и никогда не удовлетворенную. Вотъ именно такую-то страсть онъ и изобразилъ въ любви Фредерика къ г-ж Арну. Она скромна, затаенна, и обнаруживается лишь въ нкоторыхъ жертвахъ, которыя онъ приноситъ ради ея мужа и въ нкоторыхъ на половину высказанныхъ платоническихъ увреніяхъ во взаимныхъ симпатіяхъ, которыя ни къ чему не ведутъ, т. е. ведутъ лишь къ общанію, которое берется назадъ, къ нсколькимъ неудавшимся попыткамъ, и наконецъ, по прошествіи двадцати лтъ, къ безплодному признанію и къ тому, что любящій человкъ, ршившійся было обнять любимую женщину, въ испуг отшатывается, такъ какъ послдняя успла тмъ временемъ состариться и ея сдины внушаютъ ему отвращеніе.
Особенность этого романа, еще въ гораздо большей мр, чмъ въ ‘Госпож Бовари’, заключается въ томъ, что въ немъ нтъ ни героя, ни героини. Въ устарломъ выраженіи ‘герой’ кроются столь же устарлые, старомодные взгляды на романъ. Въ теченіе столтій романисты носились съ своими героями, послдніе должны были отличаться красотой и силой, выдаваться своими добродтелями и пороками, служить примромъ для подражанія или же пугаломъ. Здсь же нашъ авторъ беретъ молодого человка такого же, какъ большинство молодыхъ людей, и показываетъ, не выражая ни порицанія, ни сожалнія, какъ пуста была его жизнь и какъ разочарованія сыпались на него градомъ, не крупныя, необыкновенныя разочарованія,— съ нимъ вообще не случается ничего крупнаго и выдающагося,— а самыя мелкія, изъ которыхъ, однако, и состоитъ вся жизнь. Длинная цпь мелочныхъ разочарованій, перемежающихся съ нсколькими крупными,— вотъ что такое для Флобера жизнь человческая. Однако прелесть книги далеко не кроется исключительно въ этомъ строго-выдержанномъ меланхолическомъ топ, главная прелесть ея, въ моихъ глазахъ по крайней мр, заключается въ изяществ и цломудренности изложенія при описаніи страстной любви Фредерика. Глубокое пониманіе мечтательности молодого человка явно свидтельствуетъ о томъ, что нчто подобное пережито самимъ авторомъ. Никогда Флоберъ не писалъ такъ отъ души и не заимствовалъ меньше изъ тхъ пяти или шести искусственныхъ душъ, которыя онъ могъ создавать для себя, подобно всякому критически созданному и критически творящему человку.
Фредерикъ любитъ безъ всякой задней мысли, безъ надежды на взаимность, чувство его похоже скоре на благодарность, онъ чувствуетъ потребность отдаться любимой женщин, пожертвовать собою за нее, и это чувство тмъ сильне, что оно не находитъ себ удовлетворенія. Но годы проходятъ, и подобнаго же рода чувство развивается и у любимой женщины. Они уже поршили между собою, что никогда не будутъ принадлежать другъ другу, но ихъ вкусы и сужденія во всемъ сходятся. ‘Часто одинъ изъ нихъ, слушая другого, прерывалъ рчь его словами: ‘и я также’, а вскор и для другой стороны наступала очередь говорить: ‘и я также’. И они мечтаютъ о томъ, что еслибъ угодно было Провиднію, ихъ жизнь могла бы быть наполнена любовью, ‘сдлалась бы чмъ-то столь же сладкимъ, высокимъ и блестящимъ, какъ дрожащее мерцаніе звздъ’. ‘Они проводили почти все время на воздух, на веранд, желтоватыя купы деревьевъ разстилались передъ ними группами до самого края блднаго неба, или же они забирались въ бесдку, въ конц аллеи, единственную мебель которой составлялъ обтянутый срымъ полотномъ диванъ. Зеркало было засижено мухами, отъ стнъ пахло сыростью и плсенью, и они сидли здсь въ какой-то взаимной восторженности, болтая о себ, о другихъ, о чемъ попало. По временамъ солнечные лучи, пробивавшіеся сквозь шторы съ потолка до полу, образовали на полу какъ бы громадную лиру’.
Эта лира, по моему мннію, была старинная, настоящая, лира временъ трубадуровъ и юности Флобера, и такъ и кажется, что онъ именно здсь и ударилъ по струнамъ ея.
‘Сантиментальное воспитаніе’ появилось въ свтъ какъ разъ въ то время, когда наполеоновская имперія вступала въ послднюю критическую эпоху свою. Книга расходилась туго, вс газеты нашли ее скучной, и къ тому же. понятно, еще и безнравственной. Тяжеле всего было для Флобера наступившее затмъ молчаніе относительно ея, семилтніе труды казались потерянными. При чина тому крылась въ томъ, что онъ слишкомъ много работалъ надъ нею. Для того, чтобъ изобразить походъ сороковыхъ годовъ, онъ изучилъ старинные планы и гравюры, возстановилъ упраздненныя съ тхъ поръ улицы, перечиталъ нсколько тысячъ газетныхъ листовъ, заключавшихъ въ себ отчеты о засданіяхъ клубовъ и описанія уличной жизни и уличной борьбы. Ему хотлось представить безусловно-врную эпох картину, и онъ перемудрилъ: историческая обстановка его дйствовала утомительнымъ образомъ. Его ненависть къ глупости завела его здсь, какъ и въ другихъ случаяхъ, слишкомъ далеко. Еще въ молодости онъ и Булье забавлялись тмъ, что заносили на бумагу возможно врныя копіи съ оффиціальныхъ рчей, стихотвореній по поводу какой-нибудь оффиціальной церемоніи, и всякаго рода обденныхъ и клубныхъ спичей. Посл смерти Булье въ его бумагахъ нашли цлыя кипы подобныхъ набросковъ. Въ своей ‘Госпож Бовари’ Флоберъ позабавился тмъ, что воспроизвелъ цликомъ рчь начальника отдленія, произнесенную при открытіи земледльческой выставки, съ ея дланнымъ паосомъ и глупо-вычурными стилистическими украшеніями, здсь онъ привелъ цликомъ, да притомъ еще на испанскомъ язык, либеральную рчь, произнесенную въ 1848 году на одной изъ парижскихъ общественныхъ сходокъ однимъ ‘патріотомъ изъ Барселоны’. Рчь эта несравненна въ смысл свободолюбивыхъ и прогрессивныхъ фразъ, но дло въ томъ, что какъ она, такъ и то собраніе, въ которомъ она произносится, не имютъ почти ни малйшаго отношенія къ главнымъ дйствующимъ лицамъ романа. Картин современныхъ нравовъ приданы слишкомъ широкіе размры, здсь, какъ и въ ‘Саламбо’, пьедесталъ оказывается слишкомъ великъ для поставленныхъ на него фигуръ. Безъ сомннія, Флоберъ и самъ чувствовалъ это, по крайней мр, работая надъ своей ‘Саламбо’, онъ писалъ одному изъ своихъ пріятелей съ замтнымъ неудовольствіемъ: ‘Изъ-за изученія костюма мы забываемъ душу. Я съ удовольствіемъ отдалъ бы полъ-стопы бумаги, которую я за послдніе пять мсяцевъ испестрилъ замтками, ради того, чтобы хотя бы въ теченіе трехъ секундъ дйствительно ощущать т страсти, которыя волнуютъ моихъ героевъ’. Но онъ не въ состояніи былъ отодвинуть на второй планъ описаніе окружающей его героевъ обстановки, всеобщихъ настроеній и порядковъ. На немъ замчается, какъ изученіе беретъ все боле и боле верхъ надъ воображеніемъ, и что послднее все больше и больше подвергается опасности быть поглощеннымъ первымъ, подобно тому, какъ въ сверной саг луна поглощается преслдующимъ его громаднымъ чудовищемъ.
Три разсказа его: ‘Простое сердце’, ‘Легенда о св. Юліан гостепріимномъ’ и ‘Иродіада’ представляютъ собою небольшую, но прелестную трилогію: новость изъ современнаго быта, новость изъ среднихъ вковъ и новость изъ древняго міра. ‘Иродіада’ представляетъ собою, подобно ‘Саламбо’, мрачное, но потрясающее изображеніе Палестины въ эпоху Іоанна Крестителя, причемъ особенно сильное впечатлніе производитъ дряблое и любопытное лицо обжоры Вителлія, пристально смотрящаго въ потускнвшіе глаза отрубленной головы Крестителя. ‘Легенда о св. Юліан’ есть образцово-врная передача средневковой легенды, ни одинъ монахъ не могъ бы написать лучшей христіанской легенды. Особенно хорошо выдержанъ строго-легендарный стиль въ томъ мст, гд говорится о прокаженномъ нищемъ, съдающемъ послдній ломоть хлба и послдній кусокъ сала Юліана, пачкающемъ его тарелку и стаканъ, и въ конц концовъ не только растягивающемся на лож святого, но еще и требующемъ отъ послдняго, чтобы тотъ согрлъ его своимъ голымъ тломъ, и когда бывшій принцъ, въ своемъ смиреніи, исполняетъ это унизительное требованіе, прокаженный обнимаетъ его, и въ эту самую минуту нищій преображается: глаза его заблестли звздами, волосы его стали длинные и свтящіеся, точно солнечные лучи, дыханіе его благоухаетъ, какъ роза, крыша хижины разверзается и Юліанъ уносится на небо, вмст съ обнимающимъ его Іисусомъ Христомъ.
Въ своемъ ‘Простомъ сердц’ Флоберъ какъ бы повторяетъ разсказъ о получившей премію за врную службу старой служанк изъ ‘Госпожи Бовари’. Это трогательный разсказъ о старой, всмъ служившей и всми покинутой служанк, сосредоточивающей всю любовь своего сердца на попуга. Она не перестаетъ восхищаться этимъ попугаемъ, она, въ простот душевной, находитъ сходство между нимъ и голубемъ, изображеннымъ въ церкви надъ алтаремъ, и такимъ образомъ попугай ея въ ея сознаніи мало-по-малу отождествляется съ Святымъ Духомъ. Когда попугай умеръ, она велла сдлать изъ него чучело, а передъ самою смертью ей кажется, будто эта птица, принявъ гигантскіе размры и расправивъ крылья, схватываетъ ее и уноситъ въ рай. Это какъ бы трогательная пародія на заключеніе вышеприведенной легенды: и тутъ, и тамъ — иллюзія и галлюцинація. Флоберъ какъ бы желаетъ выразить здсь, что при слабости нашего существа, при наклонности нашей къ заблужденію и при потребности въ утшеніи, мы, какъ утопающіе, готовы ухватиться за первую попавшуюся соломинку.
Вс эти три разсказа не имли успха: въ нихъ не безъ основанія увидли дальнйшій шагъ впередъ къ тщательности изученія на счетъ дйствительной жизни. Во-первыхъ, здсь не было почти вовсе діалога, репликъ, это были скоре трактаты, чмъ повсти, чувствовалось, что авторъ окончательно отвращается отъ всякой поэтической формы. Во-вторыхъ, онъ здсь уже слишкомъ вдался въ ученость. Проявленіе ея въ легенд, напр., было по истин поразительно, чувствуется, что Флоберъ долженъ былъ перечитать громадное количество легендъ, для того чтобы такъ врно передать характеръ ихъ. Но за то съ его стороны не видно ни малйшей попытки представить результаты этого изученія современному читателю въ извстной перспектив, онъ не прорубалъ никакихъ дорогъ, или хотя бы тропъ въ дебри этого легендарнаго міра, взоръ читателя не можетъ разобраться въ этихъ дебряхъ. Получается такое впечатлніе, будто разсказы эти разсчитаны не на обыкновенныхъ, современныхъ читателей, а на читателей тринадцатаго столтія или на какихъ-нибудь утонченныхъ любителей.
Наконецъ, въ 1874 году вышло въ свтъ произведеніе, которое самъ Флоберъ считалъ самымъ важнымъ изъ всего написаннаго имъ, надъ которымъ онъ трудился цлыхъ двадцать лтъ, произведеніе вполн характеристичное, но вмст съ тмъ и странное. Когда впервые стало извстно, что французскій романистъ написалъ ‘Искушеніе св. Антонія’, то, конечно, девять десятыхъ читающей публики нимало не сомнвалось въ томъ, что это заглавіе слдуетъ принимать въ иносказательномъ или ироническомъ смысл никто не могъ подозрвать, что здсь серьезно шла рчь объ искушеніяхъ извстнаго египетскаго пустынника.
Подобной попытки никогда не длалъ ни одинъ романистъ и ни одинъ поэтъ. Правда, Гёте написалъ свою классическую ‘Вальпургіеву ночь’, Байронъ разработалъ въ своемъ ‘Каин’ эпизодъ изъ Ветхаго Завта, Тургеневъ въ своихъ ‘Призракахъ’ въ небольшой рамк мастерски разработалъ сюжетъ, чуждый всякой реальности, но еще никогда никто не писалъ драмы ві семи картинахъ, состоявшей изъ одного длиннйшаго монолога, или, врне, являвшейся лишь точнымъ воспроизведеніемъ того, что происходило въ одну ужасную ночь въ мозгу одного галлюцинирующаго человка. И все-таки это сочиненіе, какъ оно ни неудачно, при всемъ своемъ меланхолическомъ однообразіи, не лишено величественности и носитъ на себ отпечатокъ новйшихъ вяній въ такой мр, какъ немногія поэтическія произведенія французской литературы.
Святой Антоній стоитъ на порог своей хижины, построенной на одной изъ египетскихъ горъ. Въ землю водруженъ большой крестъ, старая пальма склоняется надъ обрывомъ, Нилъ разлился широкимъ озеромъ у подножія горы. Солнце садится. Отшельникъ утомленъ днемъ, проведеннымъ въ пост, труд и самоистязаніи, поэтому при наступленіи темноты онъ чувствуетъ, какъ ослабваетъ его душевная мощь, сердце его наполняется смутнымъ влеченіемъ къ вншнему міру, его прельщаютъ и мучатъ то сладострастныя, то суетныя, то идиллически-пріятныя воспоминанія. Въ начал онъ желаетъ возвращенія къ дтскимъ годамъ, затмъ вспоминаетъ Аммонарію, молодую двушку, которую онъ когда-то любилъ, Илларіона, любимаго ученика своего, который его покинулъ, онъ проклинаетъ свою одинокую жизнь. Птицы, пролетающія стаями надъ его головою, пробуждаютъ въ немъ желаніе улетть такъ же, какъ он. Онъ начинаетъ сожалть о своей участи, жаловаться и стонать. Почему онъ не сдлался монахомъ въ спокойной кель, почему онъ не избралъ мирной и плодотворной жизни священника? Онъ желаетъ быть то ученымъ и философомъ, то сборщикомъ податей, то богатымъ семейнымъ купцомъ, то храбрымъ, жизнерадостнымъ воиномъ: тогда его физическія силы нашли бы себ должное примненіе. Онъ приходить въ отчаяніе по поводу своего положенія, заливается слезами и ищетъ утшенія и подкрпленія въ священномъ писаніи. Но раскрывъ житія апостоловъ, онъ какъ разъ попадаетъ на то мсто, гд Петру дозволяется сть всякихъ животныхъ, чистыхъ и нечистыхъ, между тмъ, какъ онъ истощаетъ себя строгимъ постомъ. Въ Ветхомъ Завт онъ читаетъ о томъ, какъ евреямъ разршено было уби вать всхъ своихъ непріятелей, совершать надъ ними великое кровопролитіе, между тмъ, какъ отъ него требуютъ, чтобы онъ прощалъ своимъ врагамъ, онъ читаетъ о Навуходоносор и завидуетъ его пиршествамъ,— о Іезекіи и содрогается при воспоминаніи о своихъ былыхъ сокровищахъ и благовоніяхъ,— о прекрасной цариц Сабекой и спрашиваетъ себя, какимъ образомъ она могла надяться соблазнить блокожаго Соломона.— и ему кажется, будто тни, падающія на землю отъ обихъ оконечностей креста, сливаются во-едино, онъ призываетъ имя Божье, и об тни занимаютъ прежнее мсто свое! Тщетно онъ старается смирить свой духъ: онъ начинаетъ съ гордостью вспоминать о своемъ продолжительномъ подвижничеств, сердце его преисполняется гордости при воспоминаніи объ оказанномъ ему со всхъ сторонъ почет и о томъ, что даже самъ цезарь писалъ къ нему трижды. Вдругъ онъ видитъ, что его кружка съ водою пуста и что хлбъ его сожрали шакалы: онъ изнемогаетъ отъ голода и жажды. Онъ вспоминаетъ о ненависти и зависти, съ какими относились къ нему отцы церкви въ Нике, и въ его душ зарождается жажда мести. Онъ вспоминаетъ о знатныхъ женщинахъ, которыя прежде такъ часто посщали его въ этой пустын, для того чтобы исповдаться ему и чтобы испросить у него, святого, разршенія остаться возл него.
Онъ такъ долго предавался этимъ мечтаніямъ, что онъ начинаетъ видть все это на яву. Онъ видитъ приближающихся къ нему, несомыхъ на носилкахъ, знатныхъ городскихъ женщинъ, онъ гаситъ свой факелъ, чтобы прогнать эти виднія, но именно теперь-то, среди ночной тьмы, виднія толпами проносятся передъ нимъ по темному небу, точно пурпурныя фигуры на громадной площади чернаго дерева. Раздающіеся откуда-то изъ темноты голоса предлагаютъ ему красивыхъ женщинъ, груды золота, тонкія яствія. Это — начало искушенія, жажда животныхъ наслажденій. Затмъ ему представляется, будто онъ знатный вельможа, довренное лицо властителя, послдній возлагаетъ на него свой внецъ, онъ жестоко мститъ своимъ врагамъ изъ числа отцевъ церкви, ходитъ по щиколотку въ ихъ крови,— и вдругъ онъ очутился среди празднества у Навуходоносора, яствія навалены грудами на столахъ, питія льются потоками. Властитель сидитъ на своемъ престол, умащенный благовоніями и облеченный въ богатыя одежды, Антоній издали читаетъ на чел его надменные, горделивые помыслы. И вдругъ онъ самъ превращается въ Навуходоносора, и среди роскошествованія своего онъ вдругъ ощущаетъ потребность сдлаться животнымъ: онъ становится на четвереньки и принимается мычать по-бычачьему, но при этомъ онъ ссадилъ себ руку о камень и отъ боли просыпается. Онъ начинаетъ бичевать себя, для того, чтобы наказать себя за это видніе, и наслаждается причиняемою имъ себ болью. Тогда передъ нимъ является царица Сабская, съ напудренными волосами, въ золотыхъ и брилліантовыхъ украшеніяхъ, и предлагаетъ ему себя съ новой страстью. Онъ отлично сознаетъ, что еслибы онъ прикоснулся къ ея плечу хотя бы однимъ пальцемъ своимъ, огонь разлился бы по всмъ его жиламъ. Она стоитъ передъ нимъ, благоухая всми благоуханіями Востока, слова ея звучатъ, какъ чарующая музыка: онъ уже простеръ было къ ней въ страстномъ вожделніи свои руки, но все же ему удалось побороть себя и онъ заставляетъ ее удалиться, она исчезаетъ со всей своей свитой.
Посл того, дьяволъ принимаетъ образъ бывшаго ученика его Иларіона, для того, чтобы поколебать его вру. Маленькій, хилый Иларіонъ, къ ужасу его, указываетъ ему на то, что онъ въ воображеніи своемъ предавался тмъ самымъ наслажденіямъ. отъ которыхъ онъ отрекся въ дйствительности, объявляетъ ему, что Богъ не запрещаетъ наслажденій жизнью, что стремленіе познать Бога стоитъ выше всякихъ самоистязаній. Онъ указываетъ ему сначала на противорчія между Ветхимъ и Новымъ Завтомъ, а затмъ на такія же противорчія между отдльными мстами Новаго Завта. Въ ум Антонія пробуждается воспоминаніе обо всемъ еретическомъ, слышанномъ и читанномъ имъ въ Александріи и въ другихъ мстахъ и противъ чего онъ въ свое время успшно боролся. Но сами еретики кричатъ ему на ухо о сотняхъ и сотняхъ еретическихъ воззрній первыхъ временъ христіанства, изъ которыхъ одно ужасне другого. Они лаютъ на него, точно гіены, и обрызгиваютъ его бшеной слюной. Истерическія женщины съ воплями набрасываются на пепелъ усопшихъ святыхъ. Антоній видитъ еретиковъ, оскопляющихъ себя, сами себя сожигающихъ, Аполлоній Тирскій совершаетъ такія же чудеса, какъ Христосъ. Вслдъ за еретиками выступаютъ въ длинной процессіи боги различныхъ религій, начиная съ каменныхъ и деревянныхъ идоловъ древнйшихъ временъ, до кровожадныхъ боговъ Востока и красивыхъ богинь Греціи, вс они проходятъ и съ воплями низвергаются въ великое ничто. Онъ видитъ боговъ, падающихъ въ обморокъ, другихъ, уносимыхъ вихремъ, третьихъ раздавливаемыхъ, растерзываемыхъ, повергаемыхъ въ черную бездну, тонущихъ, превращающихся въ паръ, самихъ себя убивающихъ. Надъ всми ими возвышается Будда. Поздне всхъ низвергаются въ бездну Кренитъ, римскій богъ пищеваренія, и Іегова, еврейскій богъ полчищъ. Наконецъ наступаетъ зловщая тишина, водворяется глубокій мракъ.
‘Вс они исчезли’,— говоритъ Антоній.
‘Нтъ, я остался’,— отзывается одинъ голосъ.— И онъ видитъ стоящимъ передъ собою Иларіона, еще боле громаднаго, пре краснаго, какъ архангелъ, лучезарнаго, какъ солнце, такого высокаго, что Антонію приходится закинуть назадъ голову, для того чтобы разсмотрть его.
‘Кто ты такой?’ — спрашиваетъ его Антоній.
Иларіонъ отвчаетъ: ‘Царство мое столь же громадно, какъ міръ, и меей дятельности нтъ предловъ. Я постоянно шествую впередъ, освобождая міры и умы, безъ страха, безъ состраданія, безъ любви, безъ вры. Имя мое — паука’. ‘Нтъ, ты скоре, дьяволъ’,— испуганно восклицаетъ Антоній.
‘Желаешь ты видть его?— И показывается лошадиное копыто, дьяволъ поднимаетъ святого на рога и уноситъ его въ пространство, въ заоблачную область новйшей науки, гд міры столь же многочисленны, какъ песчинки. И небосклонъ расширяется вмст съ мыслями Антонія. ‘Выше! выше!’ — восклицаетъ онъ.— Передъ его взорами раскрывается безконечность. Онъ боязливо начинаетъ разспрашивать дьявола о Бог, но тотъ отвчаетъ ему новыми вопросами и сомнніями. ‘То, что ты называешь формой’,— говоритъ онъ,— быть можетъ, не что иное, какъ обманъ твоихъ чувствъ, то, что ты называешь сущностью — лишь плодъ твоего воображенія. Почемъ знать, не есть-ли міръ — вчный потокъ вещей и событій, кажущееся — единственно-истиннымъ, иллюзія — единственной дйствительностью!’ — ‘Поклоняйся мн!’ — вдругъ восклицаетъ дьяволъ,— ‘и прокляни то, чему ты до сихъ поръ поклонялся’.— Затмъ онъ исчезаетъ и Антоній просыпается, лежа на спин на краю своей скалы. Его бьетъ лихорадка, онъ боленъ, въ его хижин нтъ боле ни хлба, ни воды, и галлюцинаціи снова начинаются. Передъ нимъ кишатъ сказочные зври, самыя фантастическія чудовища. Онъ видитъ себя на берегу моря, среди обитателей и растительности какъ моря, такъ и земли, но онъ уже не въ состоянія отличать растеній отъ животныхъ: ползучія растенія извиваются точно зми, онъ смшиваетъ міръ растеній и камней съ міромъ людей, тыквы похожи на женскія груди, на вавилонскомъ дерев Дедаим вмсто плодовъ висятъ человческія головы, кремни похожи на мозгъ человческій, алмазы блестятъ точно глаза. Онъ ощущаетъ въ себ пантеистическое желаніе слиться со всей природой, и вотъ его послднее восклицаніе: ‘Мн хочется летать, плавать, лаять, мычать, ревть. Мн бы хотлось, чтобъ у меня были крылья, чешуя, клювъ, чтобы тло мое извивалось и расчленялось, чтобы я развивался, какъ растеніе, звучалъ, какъ звукъ, блестлъ, какъ свтъ, чтобы я могъ скрыться въ каждой форм и проникнуть въ каждый атомъ’.
Ночь прошла. Все это было лишь кошмаромъ. Солнце восходитъ и лучи его озаряютъ ликъ Спасителя. Антоній осняетъ себя крестомъ и продолжаетъ молитву, прерванную видніями.
Въ этомъ произведеніи Флоберъ сказывается весь, съ его меланхоліей, съ его мрачной фантазіей, съ его нсколько кричащей ученостью, съ проявляющейся въ немъ потребностью ставить на одинъ уровень старыя и новыя иллюзіи, старыя и новыя вру и суеврія. Его сопоставленіе бога Крепита съ Іеговой можно назвать почти грубымъ. То, что онъ выбралъ именно легенду о св. Антоніи для того, чтобъ облегчить свое сердце и чтобы высказать людямъ горькія истины, объясняется тмъ, что въ этой легенд онъ имлъ дло съ столь любезными ему древнимъ и восточнымъ мірами. Онъ могъ пользоваться здсь, въ вид фона, большими городами и пустынями Египта, расточать яркіе цвта и колоссальныя формы. Онъ изображаетъ здсь безсиліе и глупость уже не общества, а цлаго міра, здсь онъ указываетъ человчеству,— и притомъ совершенно объективно,— на то, какъ оно въ каждый часъ своей жизни шлепало по щиколотку въ грязи и въ крови, и ссылается на науку,— которую боятся не хуже дьявола,— какъ на единственное спасеніе.
Идея этого сочиненія была столь же нова, какъ и грандіозна, но, къ сожалнію, исполненіе далеко не соотвтствовало плану. Громадный накопленный матеріалъ, такъ сказать, давитъ книгу. Это отнюдь не поэтическое произведеніе, это на-половину теогонія, на-половину патристика, и все это облечено въ форму полу-психологическую, полу-психіатрическую. Мы встрчаемъ здсь такую массу частностей, что чтеніе этой книги утомляетъ насъ не мене восхожденія на крутую гору: нкоторыя мста ея понятны лишь ученому и совершенно недоступны обыкновенной публик. Крупный писатель, такъ сказать, растворился мало-по-малу въ отвлеченной учености и въ отвлеченномъ слог. ‘Грустно было видть’, — очень мтко говоритъ Золя.— ‘какъ этотъ могучій талантъ окаменлъ точно фигуры древней миологіи. Флоберъ мало-по малу превращался въ мраморную статую, сначала отъ ногъ до пояса, затмъ отъ пояса до головы’.
Я до сихъ поръ не говорилъ объ одномъ изъ послднихъ видній св. Антонія, которое представляется мн наиболе интереснымъ и, повидимому, было видніемъ самого автора. Посл того, какъ исчезли вс боги и окончилось путешествіе по небесному пространству, Антоній видитъ на противоположномъ берегу Нила сфинкса, вытягивающаго впередъ лапы и ложащагося на брюхо. Вокругъ него носится химера, прыгающая, летающая, выпускающая пламя изъ ноздрей, махающая крыльями и виляющая своимъ драконовымъ хвостомъ. Что такое сфинксъ, какъ не темная загадка, пригвожденная къ земл, вчный вопросъ, старающаяся дойти до сути наука? Что такое химера, какъ не крылатое воображеніе, носящееся по пространству и задвающее звзды концами своихъ крыльевъ?
Сфинскъ говоритъ: ‘Остановись, химера! Не бги такъ скоро не летай такъ высоко, не лай такъ громко. Перестань дуть мн въ лицо твоимъ пламенемъ: теб все равно не растопить моего гранита’.— А химера отвчаетъ: ‘Я никогда не остановлюсь, и теб, страшный сфинксъ, не удастся схватить меня’.— И химера несется по ходамъ лабиринта, перелетаетъ черезъ море, ухватывается зубами за облака. А тмъ временемъ сфинксъ продолжаетъ лежать неподвижно, чертитъ своими когтями въ песк, думаетъ, считаетъ и уставилъ свои неподвижные взоры въ горизонтъ, между тмъ какъ море бушуетъ, нива волнуется, караваны проходятъ мимо и города разрушаются. Затмъ онъ восклицаетъ: ‘О, фантазія, унеси меня на своихъ крыльяхъ отъ моей смертельной скуки’!’ А химера отвчаетъ: ‘Незнакомка, я влюбилась въ твои глаза. Я ношусь вокругъ тебя полна желаній, точно самка гіены. О, обними меня, оплодотвори меня!’ — Сфинксъ поднимается, но химера улетаетъ, изъ опасенія быть раздавленной громадной каменной тяжестью. ‘Это невозможно!’ — вздыхаетъ сфинксъ и глубоко погружается въ песокъ.
Я усматриваю въ этой сцен какъ бы ‘profession de foi’ Флобера, подавленный вздохъ о разбитой жизни, и о неудач этого главнаго его произведенія. Въ немъ тоже жаждали сближенія сфинксъ и химера, наука и поэзія, они постоянно стремились другъ къ другу, носились одна вокругъ другой съ горячими вожделніями, но ему все-таки никакъ не удавалось достигнуть надлежащаго оплодотворенія поэзіи наукой.
И не то, чтобъ основная его мысль была неврна и несостоятельна: напротивъ. Связь поэзіи съ наукой несомннна. Величайшіе поэты міра — Эсхилъ, Дантъ, Шекспиръ, Гёте — были знакомы со всмъ, что было извстно въ ихъ время, и положили свои знанія въ основу своей поэзіи. Сами по себ ученость и научное образованіе не имютъ никакой поэтической цнности, они ни когда не въ состояніи будутъ замнить поэтическаго чутья и художественнаго творчества. Но если существуетъ поэтическое дарованіе, то кругозоръ поэта расширяется знакомствомъ съ законами природы и изученіемъ исторіи. Но только понятно, что въ нашъ вкъ, при громадномъ развитіи науки во всхъ направленіяхъ, гораздо трудне, чмъ когда-либо, овладть научнымъ матеріаломъ, не будучи подавленнымъ его тяжестью, а у Флобера не доставало той гармоніи ума, которая въ состояніи облегчить трудныя и примирить глубокія противоположности міра идей.
‘Искушеніе св. Антонія’ сдлалось въ Париж предметомъ бульварныхъ насмшекъ. Лишь у немногихъ хватило терпнія вчитаться въ эту книгу, обыкновенная же публика не замедлила постановить свой приговоръ: отъ этой книги ветъ смертельной скукой. Да и могъ-ли авторъ разсчитывать заинтересовать парижанъ подобнымъ произведеніемъ? То-ли дло ‘Госпожа Бовари?’ И почему бы ему не повторить самого себя (какъ то длаютъ вс бездарные писатели), почему бы ему не написать хотя бы еще десять ‘Госпожъ Бовари?’
Онъ удалился, глубоко оскорбленный, въ свое помстье Круассе, заперся тамъ въ теченіе многихъ мсяцевъ, я мало-по-малу снова принялся за работу. Онъ начиналъ уже стариться. Смерть похитила боле старыхъ друзей его — Жоржъ Банда, Теофиля Готье, друзей его юности и единомышленниковъ — Луи Булье, Фейдо, Жюля Гонкура и др. Онъ сталъ нелюдимомъ, началъ хирть, подъ конецъ ему не только самому становилось трудно ходить, но ему даже было непріятно видть, какъ ходятъ другіе.
Къ тому же ему пришлось еще испытать и нужду, такъ какъ онъ лишился всего своего состоянія, которое онъ, по доброт своей, предоставилъ своей племянниц, мужъ которой проигралъ его на бирж, такимъ образомъ Флоберу подъ старость приходилось бороться съ матеріальными затрудненіями. Въ послдніе годы своей жизни онъ рдко прізжалъ въ Парижъ, онъ даже пересталъ гулять по своему саду, расхаживалъ только между своей спальней и кабинетомъ, гд онъ и обдалъ, лнясь спускаться въ столовую.
Онъ умеръ въ 1880 году и его похоронили въ Руан. Лишь немногіе изъ его парижскихъ друзей пріхали проводить его до могилы. Изъ руанскихъ же жителей почти никто не шелъ за его гробомъ, такъ какъ онъ былъ совершенно незнакомъ большинству своихъ согражданъ, меньшинство же знало его за безнравственнаго, не религіознаго человка и потому ненавидло его.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
