ГУМАННЫЯ ТЕОРІИ И НЕГУМАННАЯ ДЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ XVIII ВКА.
ГУМАННЫЯ ТЕОРІИ И НЕГУМАННАЯ ДЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ XVIII ВКА.
I.
II.
III.
V.
VI.
VII.
Н. Шелгуновъ.
‘Дло’, No 3, 1870
Гуманные теории и негуманная действительность XVIII века, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1870
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Благодаря счастливому союзу великихъ умственныхъ силъ, дйствовавшихъ почти въ одномъ направленіи, XVIII вкъ провелъ въ сознаніе человчества множество такихъ истинъ, которыя только теперь получаютъ свое общественное примненіе. Главной работой XVIII вка било теоретическое разъясненіе гражданскихъ правъ человка и практическое стремленіе къ осуществленію ихъ. Наука, поэзія, искуство — все было направлено къ разршенію этой задачи. Но изъ того, что умственныя силы передовыхъ мыслителей были направлены на разъясненіе людямъ, что человкъ разумное существо, что у него есть права на лучшее общественное и гражданское положеніе, нужно заключить, что въ Европ существовало полное безправіе, и людямъ жилось хуже, чмъ неприхотливымъ подданнымъ королевы мадагаскарской. Будь это иначе, не зачмъ бы умнымъ людямъ тратить свои силы на трудныя странствованія въ метафизическихъ дебряхъ и на взыскиваніе тамъ разныхъ доводовъ въ защиту человческаго обращенія съ людьми.
Главная заслуга въ разработк вопросовъ этого рода принадлежитъ Франціи, а ближайшимъ поводомъ къ тому послужило печальное царствованіе Людовика XIV и его преемниковъ.
Правительственная теорія Людовика XIV шла послдовательно до крайнихъ предловъ произвола. Дальше того, куда привелъ Людовикъ XIV государственную централизацію, идти было ужо невозможно. Онъ относился съ полнымъ презрніемъ къ народу и къ заявленіямъ о его нуждахъ. Онъ не допускалъ, чтобы народъ могъ гд либо пользоваться какими нибудь гражданскими нравами и англійскую конституцію считалъ величайшимъ оскорбленіемъ, какое только можно нанести королевской власти.
Вступивъ разъ на путь подобнаго пониманія вещей, Людовикъ XIV, при возможности практическаго осуществленія своихъ понятій, шелъ уже безъ удержу впередъ и дошелъ наконецъ до убжденія, что вся Франція, со всми ея жителями и богатствами общественными и частными, есть ничто иное, какъ онъ — Людовикъ XIV.
Не признавая за своими подданными никакихъ правъ, Людовикъ точно также смотрлъ и на другіе народы. Допуская внутри одинъ принципъ матеріальной силы, Людовикъ проводилъ его послдовательно и въ своихъ международныхъ сношеніяхъ. И это было не только вполн логично, но для произвола Людовика XIV и не могло быть другой дли, кром порабощенія и присоединенія къ своимъ владніямъ всего того, что можно было присоединить и поработить. Людовикъ XIV превосходно сознавалъ свое положеніе, и, не прикидываясь тмъ, чмъ онъ не былъ, высказывалъ совершенно открыто то, что онъ думалъ. Въ инструкціи графу Тальяру, французскому посланнику въ Англіи, Людовикъ говоритъ: ‘Англичане слишкомъ крпко держатся за свободу, чтобы любить войну, потому что война есть наиболе естественное орудіе честолюбивой власти.’ И справедливость этого аффоризма Людовикъ доказалъ всмъ своимъ царствованіемъ. И въ этомъ случа Людовикъ XIV былъ только представителемъ господствовавшихъ во Франціи стремленій и идей. Во Франціи существовало только два привилегированныхъ сословія-духовенство и дворянство. Третье сословіе хотя и существовало, хотя въ его рукахъ и заключалась вся экономическая сила страны, но значенія политическаго оно не имло. Вс вопросы внутренней и вншней политики разршались людьми привилегированными, они давали тонъ общественной жизни и творили исторію. Такъ какъ по своему происхожденію дворянство являлось представителемъ единственно военнаго принципа, а съ нимъ вмст и представителемъ феодальнаго произвола, то, продолжая свою историческую роль, оно становилось почвой, на которой выросли честолюбивые идеалы Людовика XIV. Если бы онъ не встрчалъ поддержки и подстрекательства въ феодальномъ дворянств, то конечно онъ одинъ ничего бы не сдлалъ, потому что нельзя же одному человку, будь онъ въ десять разъ сильне Самсона и въ десять разъ выше Голіафа, покорить вселенную. И въ обществ, и въ литератур существовали тогда во Франціи такія стремленія, что, удовлетворяя имъ, Людовикъ становился только счастливымъ исполнителемъ общихъ желаній и сильнымъ фокусомъ, сосредоточившимъ и отражавшимъ отдльные лучи честолюбія, изображавшіеся благороднымъ французскимъ дворянствомъ. Придворные Людовика XIV говорили, что ‘король Франціи но существу своему военный, какъ только онъ вложитъ свою шпагу въ ножны, онъ перестаетъ царствовать.’ Публицисты увряли короля, ‘что какъ мелкія звзды теряютъ свой блескъ и изчезаютъ при появленіи большого свтила, точно также несомннно, что другіе государи, поставленные въ параллель съ французскимъ королемъ, почти но сохраняютъ своего имени и теряютъ блескъ и величіе. Они свтятся только заимствованнымъ свтомъ.’ ‘Что если древній Римъ можетъ тщеславиться Капитоліемъ, разв Парижъ по можетъ гордиться горою святой Женевьевы, святой горой, съ которой нисходятъ постоянно милосердіе и небесное благословеніе.’ Что французы, по своимъ блистательнымъ качествамъ и по своему стремленію къ слав, заслуживаютъ вполн названія повелителей всей земли. ‘Что Франціи въ книг судебъ написано сдлаться всемірной монархіей’ и т. д. Подобныя мысли со стороны воинственнаго, честолюбиваго и празднаго дворянства были вполн понятны, но тмъ же жаромъ было одушевлено и духовенство. Оно тоже желало всемірнаго владычества, оно тоже увряло Людовика XIV, что король Франціи настолько выше всхъ остальныхъ государей, насколько они выше своихъ подданныхъ. Вращаясь къ кругу такихъ идей, Людовикъ XIV, безъ всякаго напряженія умственныхъ способностей, не только могъ, но долженъ былъ дойдти до самыхъ блистательныхъ соображеній, которыя должны были затмить все, что сочиняли придворные и дворянство. ‘Сердце съ благородными порывами удовлетворитъ трудно, писалъ Людовикъ,— оно можетъ быть удовлетворено только славой.’ Занявшись вслдствіе этого удовлетвореніемъ своего сердца славой, посредствомъ завоевательныхъ войнъ и притсненія сосдей, Людовикъ высказалъ за тмъ еще нскольку очень хорошихъ аффоризмовъ: ‘Расширять предлы — есть самое достойное и самое пріятное занятіе государя’, или: ‘я пользовался вполн своимъ счастіемъ, когда оно давало мн возможность обратить въ свою пользу вс случаи для увеличенія предловъ моего государства на счетъ моихъ враговъ,’ или: ‘я очень радъ, что справедливость открыла мн двери славы и дала мн возможность показать міру, что есть еще на свт государь.’ Послдній аффоризмъ можетъ показаться строгому читателю нсколько самоувреннымъ, но такое мнніе будетъ слишкомъ поспшно, и вотъ новый аффоризмъ Людовика, которымъ оно вполн опровергается: ‘въ побдахъ видно указаніе и одобреніе самого неба, когда оно ршило подчинить другихъ государей одному.’ Слдовательно очевидно, что Людовику, которому благопріятствовала удача во всхъ предпріятіяхъ, которому само небо предршило подчинить другихъ государей, невозможно было смотрть на себя иначе, какъ на человка, пользующагося особеннымъ покровительствомъ свыше, и въ лиц котораго Богъ хотлъ показать міру примръ я образецъ государя.
Вообразивъ себя путеводной звздой, Людовикъ XIV необходимо долженъ былъ придти къ убжденію въ свою собственную безусловную непогршимость. Поэтому все, что ни предпринималъ Людовикъ внутри и вн своей страны, должно было приниматься какъ актъ высшей справедливости и разумности, потому что дятельность человка, руководимаго свыше, и не могла имть другого характера. Поэтому публицисты того времени доказывали весьма основательно, что Людовика XIV обвиняютъ совершенію напрасно въ желаніи волновать Европу своими войнами, ибо войны эти наиболе справедливыя изъ всхъ войнъ, и имютъ цлью или общее благо или защиту королевскихъ правъ Людовика.
Подобныя притязанія казались и тогда, да кажутся и нынче, странными. Но историки съ такимъ взглядомъ на вещи не хотятъ обратить вниманіе на то, что Людовикъ разсуждалъ, какъ послдовательный человкъ. Единственный упрекъ, который можно ему сдлать, заключается въ томъ, что притязанія его слишкомъ неумренны и идутъ во мракъ временъ. Но что же изъ этого? Ширина юридическаго взгляда не составляетъ ни ошибки, ни преступленія, и странно требовать отъ монарха, какъ Людовикъ XIV, озиравшаго орлинымъ взглядомъ вселенную, чтобы онъ по усмотрлъ даже въ историческомъ туман предметовъ, составлявшихъ нкогда собственность или временное владніе его предковъ. Если подобное направленіе могло привести къ всемірной монархіи, разв это худо? разв это несправедливо? И вотъ почему Людовика XIV обвиняли и обвиняютъ совершенно несправедливо во лжи и коварств, въ желаніи ниспровергнуть общее спокойствіе Европы. Ничего этого Людовикъ и не думалъ длать. ‘Нтъ человка, говорилъ онъ про себя, который бы столько старался о поддержаніи общаго мира, составляющаго цль всхъ его заботъ и стремленій’. При всей искренности подобнаго заявленія, которое Людовикъ повторялъ не разъ, находились люди, видвшіе въ этомъ дипломатическое коварство, хотя его на самомъ дл не было. Людовикъ точно желалъ общаго мира и спокойствія, но для этого ему нужно было сначала возстановить свои утраченныя права, создать небольшое подобіе всемірной монархіи. Какимъ же образомъ могъ явиться миръ, когда злые люди, воспользовавшись слабостію прежнихъ французскихъ королей, но отбирали отъ нихъ то, что составляетъ несомннную собственность Франціи? Идя подобной логикой, Людовикъ XIV не могъ разсуждать и дйствовать иначе. Если подобныя разсужденія и дйствія вели къ непріятнымъ для другихъ послдствіямъ, если они волновали Европу, то въ этомъ виноватъ не Людовикъ, а сама Европа, въ которой дйствовалъ повсюду тотъ же принципъ и которая не умла понять, что Людовикъ является только послдовательнымъ развитіемъ принципа, ведущаго только къ подобнымъ, но отнюдь не къ какимъ либо другимъ послдствіямъ.
Когда, ‘путеводная звзда’ окончила свое земное странствіе и пришлось подводить итоги ея дятельности, то оказались повсюду печаль и раззореніе, упадокъ нравственности и отсутствіе способныхъ людей.
Умъ, благородство, чувство собственнаго достоинства, упадая понемногу во мнніи Людовика XIV, сдлались наконецъ предметомъ презрнія. Король чувствовалъ отвращеніе къ величію души и любилъ, и отыскивалъ только сервилизмъ, необходимымъ слдствіемъ этого било то, что люди, желавшіе нравиться, доходили постепенно до полнаго самоуниженія. Долго не замчали этого упадка гордости и человческаго достоинства, но когда наконецъ, при старости короля, Франція, стсненная Европой, искала у себя повсюду людей, она ихъ не нашла. ‘Истощеніе, говоритъ Сенъ-Симонъ, было величайшимъ зломъ Франціи. Повсюду господствовали рабскія привычки, которыя при малйшемъ мановеніи бровей заставляли всхъ дрожать, и фигурировавшихъ наверху больше, чмъ остальныхъ’. При своемъ возшествіи на престолъ, Людовикъ нашелъ превосходныхъ генераловъ, министровъ, дипломатовъ, образовавшихся въ продолжительной борьб Европы съ австрійскимъ домомъ. Но когда поколніе Тюрепней, Конде, Кольберовъ кончилось, его смнила жалкая посредственность, потому что всякая нравственная сила, всякое умственное величіе задвали короля, которому приходилось уступать имъ первое мсто. Маркизъ Форъ говоритъ: ‘хотя втеченіе тридцати лтъ совершались въ королевств великія дла, но ршительно не создалось ни одного великаго человка ни для войны, ни для управленія. И это совсмъ не потому, чтобы не доставало у населенія талантовъ, но потому, что король по хотлъ ихъ признавать и ими пользоваться. Подражатель азіатскихъ деспотовъ, Людовикъ XIV любилъ только рабовъ и пренебрегалъ достоинствами. Онъ отдавалъ преимущество людямъ съ слабымъ умомъ, въ той мысли, что онъ будетъ ими управлять и заставитъ такихъ людей скоре признать свои великіе таланты.’ Совершенно то же самое, хотя другими словами, говоритъ Сенъ-Симонъ. Но у Людовика была еще другая причина пристрастія къ посредственностямъ. Онъ искалъ похвалы и лести и былъ до того неразборчивъ въ этомъ отношеніи, что слушалъ съ удовольствіемъ лесть самую грубую и низкую. На подобныя вещи порядочные люди неспособны, и потому приходилось королю окружатъ себя людьми непорядочными, которые одни способны на угодливость. Вступивъ на такой путь оцнки людей, Людовикъ, при выбор себ помощниковъ, руководствовался капризомъ и суетными соображеніями и полагалъ, что полководцевъ можно создавать также, какъ министровъ, пожалованіемъ патентовъ. До чего стала Людовику XIV невыносима всякая умственная независимость, показываетъ лучше всего примръ Вобана. Этотъ извстный генералъ впалъ въ немилость потому, что хотлъ облегчить страданія народа, сохраняя въ тоже время интересы фиска и съ этой цлью издалъ свое извстное ‘Dme royale’. ‘Король, говоритъ Сенъ-Симонъ, забылъ его заслуги, его военныя способности, единственныя въ своемъ род, его личныя достоинства. Онъ видлъ въ немъ только человка, одержимаго безумной любовью къ народу, человка преступнаго, посягавшаго на авторитетъ его министровъ и слдовательно на его собственный. Вобанъ былъ сведенъ въ могилу отъ огорченія за такое дло, которое составляло одну изъ его величайшихъ заслугъ’.
Вмст съ упадкомъ умственнаго уровня упала и нравственность. Придворный развратъ, хотя и замаскированный приличной вншностію, имлъ самое пагубное вліяніе на общественную жизнь не только Франціи, но и всей Европы. То, что длалось потомъ во времена регентства, было только дальнйшимъ развитіемъ цинизма и разврата вка Людовика XIV. Упадокъ религіозности шелъ рядомъ съ развратомъ. Въ извстномъ письм Фенелона къ Людовику говорится: ‘Вы вовсе не любите Бога, вы боитесь его боязнью раба, вы боитесь не Бога, а ада. Ваша религія заключается только въ предразсудкахъ и мелочныхъ религіозныхъ отправленіяхъ. Вы все относите къ себ, воображая, что вы богъ на земл’. Людовикъ воспиталъ высшія сословія въ религіозномъ двоедушіи, въ ханжеств, потому что, отдаваясь формализму, полагалъ, что религіозная сущность заключается во вншнихъ религіозныхъ упражненіяхъ. ‘Великій король, говоритъ Доранъ, своимъ примромъ и авторитетомъ воспиталъ всхъ въ такой религіи, что посл его смерти можно было подумать, что тропъ занималъ философъ-матеріалистъ’.
Такой же упадокъ обнаружился и въ экономической жизни Франціи. Вс писатели того времени, даже оффиціальные, слдовательно люди вовсе неимющіе выгоды рисовать мрачныя картины, говорятъ согласно о печальномъ состояніи страны: народонаселеніе уменьшилось повсюду, мстами даже въ одну пятую, города, нкогда богатые и цвтущіе, упали совершенно, во многихъ мстахъ фабрики стоятъ пустыми, земледліе уже не даетъ прежнихъ выгодъ и промышленность — прежняго количества произведеній. Такимъ образомъ Франція въ блистательный вкъ Дюдовика XIV совершила съ шумомъ, блескомъ и громомъ, въ обстановк самой торжественной, самое печальное путешествіе но пути регресса нравственнаго и экономическаго.
Альберони сравнивалъ міръ съ голландскимъ сыромъ, отъ котораго каждый старается отрзать себ кусокъ по вкусу. Въ восемнадцатомъ столтіи сравненіе это оправдывалось вполн воинственной практикой правителей и нецеремонными мрами, которыми они старались расширять свои владнія. Если не всмъ удавалось достигать такого въ этомъ отношеніи совершенства, какъ Людовику XIV или Фридриху II, то это происходило вовсе не отъ излишней совстливости или деликатности, а просто отъ недостатка силы. Что же касается тхъ случаевъ, когда правитель, имя деньги и сильное войско, нуждался только въ благовидномъ предлог, чтобы напасть на своего сосда и отрзать отъ голландскаго сыра кусокъ повкусне, то у такихъ людей, какъ Альберони, Герцъ, Людовикъ XIV, Фридрихъ II и т. п. доставало всегда довольно остроумія и находчивости, чтобы приводить въ изумленіе Европу неожиданностію своихъ политическихъ соображеній и тонкостію политическихъ софизмовъ. Въ этой игр въ остроумные софизмы сторона наиболе заинтересованная не имла ровно никакого голоса, и если двумъ-тремъ правителямъ вспадала охота предпринятъ операцію надъ голландскимъ сыромъ, то они приступали къ длу и оканчивали его, точно на земл кром нихъ трехъ совсмъ нтъ больше людей. Такая система дйствій основывалась на принципахъ, служившихъ началомъ помщичьяго права. Вся разница заключалась только въ томъ, что помщикъ, пріобртая крестьянъ отъ своего сосда и не спрашивая ихъ, желаютъ они или нтъ принадлежать ему, платилъ за землю и крестьянъ деньгами, а политики восемнадцатаго столтія посылали для этого войска и забирали силой то, что по помщичьему праву пріобрталось по обоюдному мирному согласію. Въ этомъ случа не признавались ни національность, ни религія, ни нравы, ни обычаи. Поправятся ли французскому королю плодоносныя прирейискія провинціи, и онъ, нисколько не справляясь съ народными желаніями и стремленіями, отдляетъ нмцевъ отъ нмцевъ и заставляетъ ихъ зависть отъ французовъ, понравится ли австрійскому императору голубое итальянское небо, онъ тотчасъ же распорядится забрать къ себ итальянцевъ и старается затмъ изъ всхъ силъ сдлать себя и все свое нмецкое управленіе какъ можно ненавистне итальянцамъ. И каждый боле сильный правитель держался совершенно той же системы относительно своего слабаго сосда. У правителей того времени и не было другого занятія, кром постояннаго перекраиванія политической карты Европы. Любопытная вещь, что въ этихъ и въ подобныхъ случаяхъ каждый правитель желалъ изобразитъ изъ себя невиннаго агнца.
Задумавъ начать войну за испанскіе Нидерланды, Людовикъ XIV писалъ къ германскому императору: ‘ не желая разрывать мира, ни посягать на чужую собственность, мы устремляемъ наши мысли только на то, чтобы освободиться отъ притсненія’. въ то же время самъ Людовикъ говоритъ, что повсюду царствовали миръ и согласіе. Если повсюду было такъ хорошо, то зачмъ же Людовикъ XIV началъ войну!
При объявленіи ея Людовикъ XIV выказалъ замчательную политическую находчивость въ измышленіи причинъ своего вторженія. ‘Неудовольствіе его величества, говорится въ манифест, на поведеніе генеральныхъ соединенныхъ провинцій съ нкотораго времени такъ усилилось, что его величество не можетъ, безъ ущерба своей славы, скрывать доле свое королевское негодованіе, возбужденное способомъ дйствій такъ мало соотвтственнымъ тмъ великимъ обязательствамъ, которыми его величество и его предшественники щедро надлили голландцевъ.’ При всей торжественности тона, манифестъ все-таки не заключаетъ въ себ ни сущности, ни смысла и служитъ только доказательствомъ того, что честолюбивая власть, несмотря на свою гордость, ищетъ оправданія своимъ актамъ и старается облекать ихъ въ форму, придающую имъ хотя нкоторый оттнокъ справедливости. Дйствительная же причина неудовольствія заключалась по-просту въ томъ, что голландцы, задумавъ тройной союзъ противъ Людовика, помшали его завоеваніямъ въ войн за испанскіе Нидерланды. Французы, вовсе не скрываясь, говорили при англійскомъ двор, что голландцы враги всхъ государей, что они имютъ притязаніе положить предлъ побдамъ и слав всхъ королей, что они завладваютъ торговлей всхъ народовъ. Такъ какъ подобные гнусные замыслы и преступленія этой республики не могли быть терпимы, то слдовало датъ ей почувствовать, что значитъ не преклоняться предъ властью Людовика, и наказать дерзкую такъ, чтобы память о справедливой мести его сохранилась въ отдаленныхъ вкахъ. Всемогущій повелитель Франціи укорялъ республику въ безграничной гордости, вроятно предполагая, что онъ самъ отличается великимъ смиреніемъ, и союзъ, составленный голландцами, звалъ комплотомъ, точно голландцы были его подданными. Поклонники Людовика XIV и люди тхъ же принциповъ, даже и въ девятнадцатомъ столтіи, продолжаютъ уврять, что эта, позорная для Франціи война была вполн справедлива, ибо Голландія могла служить препятствіемъ къ господствующему положенію, къ которому Франція чувствовала себя призванной. Поэтому республику слдовало не только ослабить, но даже уничтожить. При господств такихъ убжденій и при возможности ихъ проявленія нтъ никакого основанія удивляться, что Людовикъ XIV пріобрлъ себ союзника. Карлъ II, англійскій, нашелъ вполн необходимымъ сбить гордость и ослабить могущество Голландіи, и безъ всякаго другого предлога соединился съ французскимъ королемъ. ‘Неслыханная дерзость, сказалъ при этомъ Карлъ II, что голландцы хотятъ оспаривать у насъ господство на мор, они, которые при покойномъ корол были обязаны платить за право ловли въ нашихъ моряхъ!’
Совершенно такимъ же, если не боле наглымъ образомъ, поступилъ Людовикъ XIV съ Генуей. Генуэзская республика построила. четыре галеры, которыми, согласно договору съ Испаніей, она должна была усилитъ эскадру послдней. Людовикъ вздумалъ запретить республик спускать свои галеры въ море. Такое требованіе, разумется, оскорбило республику. Но Людовикъ XIV былъ не такой человкъ, чтобы при сознаніи своей силы не употребить ее въ дло, когда того требовали его выгоды. Считая республику государствомъ очень маленькаго чина, Людовикъ съ турецкимъ самовластіемъ посадилъ посланника республики въ Бастилію и веллъ дать знать генуэзцамъ, что если они не исполнятъ его требованія, то онъ разрушитъ ихъ городъ. Генуэзцы съ гордымъ величіемъ не удостоили этого требованія никакимъ отвтомъ, и тогда человколюбивый король кинулъ въ городъ тринадцать тысячъ бомбъ. Ну конечно посл этого гордое величіе оказалось уже не практичнымъ, и дожъ, сопровождаемый четырьмя сенаторами, явился въ Версаль, чтобы преподнести Людовику нсколько комплиментовъ. Свою уничижительную рчь дожъ кончилъ тмъ, что считаетъ величайшей честью предстать предъ свтлые очи такого великаго короля.
При объявленіи войны, нмецкой имперіи, войны, десять лтъ обагрявшей кровью Европу, Людовикъ говоритъ въ своемъ манифест, что кто спокойно разберетъ его поведеніе, будетъ изумленъ вполн, что онъ, будучи давно предувдомленъ о намреніи императора напасть на Францію тотчасъ же по заключеніи мира съ турками, до настоящей минуты по предупредилъ этого нападенія. Затмъ воздавъ нсколько похвалъ собственному великодушію, справедливости и другимъ добродтелямъ, Людовикъ замчаетъ, что во всхъ случаяхъ, когда принуждали его величество браться за оружіе, Богъ, желавшій показать міру справедливость его причинъ, благословлялъ его успхомъ оружія. По этой логик сильный будетъ пользоваться всегда благословеніемъ Божіимъ и будетъ всегда правъ. Но если но прибгать къ такому способу защиты произвола и насилія, если обратить вниманіе на то, что Людовикъ ограбилъ имперію среди полнаго мира, и свой грабежъ узаконилъ двадцатилтнимъ перемиріемъ, а во время похода турокъ ни, Вну хотлъ воспользоваться труднымъ положеніемъ Германіи, чтобы перемиріе обратить въ вчный миръ, то великодушныя заявленія французскаго короля о это горячемъ желаніи прекратить страданія человчества и доставитъ христіанскому міру покой и счастіе покажутся остроумной шуткой.
Изъ всхъ войнъ Людовика XIV, которыми онъ занимался пятьдесятъ лтъ, только одна, за испанское наслдство, можетъ быть еще оправдана кое-какъ съ точки зрнія международнаго права. Когда французскій дворъ породнился съ испанскимъ и вслдствіе этого явилась боязнь, что соединеніе двухъ коронъ въ одной рук, можетъ грозить политическому равновсію Европы, то, цлымъ рядомъ самыхъ торжественныхъ договоровъ, французскій дворъ отказывался на вчныя времена отъ всякихъ притязаній на Испанію. Въ свидтели приводились постоянно Богъ, и клятва давалась на, евангеліи, что договоръ будетъ храниться Франціей свято. Людовикъ XIV, при заключеніи пиринейскаго трактата, поклялся еще разъ сохранять свято договоръ: ‘клянемся нашей честью и королевскимъ словомъ, на этомъ крест и святомъ евангеліи, что мы будемъ соблюдать и сохранять вполн искренно каждый параграфъ договора.’ но какъ только договоръ былъ подписанъ, Людовикъ началъ соображать, какъ бы его нарушить. Затрудненій къ этому, разумется, никакихъ не представилось. ‘Прежде всего, говорилъ хитроумный Людовикъ, ни я, ни королева не ратификовали договора, какъ это слдовало по условію.’ Другими словами, Людовикъ полагалъ, что если онъ разъ поклялся честью и поцловалъ крестъ я евангеліе, то это ровно ничего не значитъ, и что его клятва получаетъ обязательную силу только ея письменнымъ утвержденіемъ второй разъ. Другая причина, придуманная Людовикомъ, отличается подобной же уважительностію. Онъ говорилъ, что королева отказалась отъ своего права условно, т. е. въ томъ случа, если ей выплатятъ приданое въ срокъ, назначенный контрактомъ, между, тмъ король испанскій этого обязательства не выполнилъ. Послдняя причина доказываетъ, что Людовикъ XIV при всей его беззастнчивости находился въ необходимости оставить себ лазейку и чувствовалъ свое безправіе. Если Людовикъ былъ такъ твердо убжденъ въ непреложности своего права, то конечно странно поставить его въ зависимость отъ денежнаго приданого, которое конечно ни въ какомъ случа не можетъ служить замной родовыхъ правъ на корону. По крайней мр, исторія не представляетъ ни одного примра, чтобы кто нибудь отказывался за деньги отъ престола, а тмъ боле, если эти деньги служатъ простымъ приданымъ.
Во всхъ этихъ войнахъ на первомъ план и основнымъ двигателемъ служитъ личный интересъ Людовика XIV. Хотя французскій король и толковалъ объ общемъ счастіи и благополучіи, и старался уврять, что любовь къ человчеству служитъ основой всхъ его дйствій, по политика Людовика служила полнымъ опроверженіемъ его любезныхъ и гуманныхъ фразъ. Онъ не зналъ другого интереса, кром лично династическаго. Для него вс народные интересы сосредоточивались, какъ въ фокус, въ его собственномъ лиц, и вотъ почему основной его формулой служило выраженіе: государство, это я. Какъ боле сильный и послдовательный представитель современной ему политической системы, Людовикъ обставилъ свою власть лучше, чмъ кто нибудь до него, и только этимъ онъ и отличается отъ современныхъ ему правителей, изъ всхъ силъ старавшихся подражать своему великому образцу. Если подражаніе отставало иногда далеко отъ оригинала, то уже конечно не отъ недостатка желанія, а по причинамъ, независвшимъ отъ подражателей… Трудно представить себ что нибудь боле печальное того ничтожества, въ которомъ находилась Германія въ прошедшемъ столтіи. Правители ея не имли не только ни малйшаго понятія объ интересахъ и нуждахъ народа, но они не умли понимать порядочно и своего личнаго интереса. Разумется, нельзя сказать, чтобы и Людовикъ XIV умлъ понимать интересы своего народа и свои собственные. Но, по крайней мр, онъ своими манифестами и разными прокламаціями заявлялъ о томъ, что желаетъ Европ всякаго благоденствія и мира. Нмецкіе же государи по просту не имли ровно никакого понятія ни о той великой роли, какую они себ приписывали, ни о сущности принципа, представителями котораго они являлись. Людовикъ XIV, напримръ, являлся почти самовластнымъ распорядителемъ Германіи, и въ чемъ же заключалась причина: въ томъ ли, что Людовикъ владлъ государственными талантами, предъ которыми склонялось все, какъ предъ несокрушимымъ авторитетомъ? Въ томъ ли, что власть Людовика была такъ сильна, что одного мановенія его бровей было достаточно, чтобы заставить ему повиноваться? Ничего не бывало. Людовикъ XIV просто развратилъ нмецкихъ правителей и если самъ служилъ примромъ того, до чего можетъ доходить административный произволъ въ рукахъ подмннаго и тщеславнаго человка, то германскіе государи служили опять доказательствомъ того, до чего можетъ быть униженъ тотъ же принципъ людьми пустыми, лишенными всякаго чувства собственнаго достоинства. Нмецкіе правители, плнившись блескомъ и развратомъ французской придворной жизни, старались копировать во всемъ Людовика XIV. ‘Нтъ ни одного самаго маленькаго и отдаленнаго потомка царскаго рода, говоритъ Фридрихъ II, который бы не воображалъ себя чмъ-то подобнымъ Людовику XIV: онъ строитъ свой Версаль, держитъ метрессъ и войско. Въ настоящее время есть одинъ государикъ, который въ своемъ стремленіи къ величію держитъ у себя совершенно такое же число различныхъ отрядовъ войскъ, какое составляетъ армію сильнаго короля, и все это въ такомъ уменьшенномъ масштаб, что нужно смотрть въ микроскопъ, чтобы разглядть каждый военный корпусъ въ отдльности. Войско его было бы, можетъ быть, довольно сильно, чтобы изобразить сраженіе на веронскомъ театр. ‘ Но однимъ этимъ не ограничивалось подражаніе. Нмецкіе короли съ презрніемъ смотрли на народъ, управлять которымъ, по собственнымъ ихъ словамъ, они били призваны. Они относились къ народу, какъ американскіе плантаторы къ своимъ невольникамъ или, какъ выразился Фридрихъ II, ‘какъ пастухъ къ своей скотин.’ желаніе розыгрывать роль Людовика XIV въ уменьшенномъ масштаб, имть у себя уменьшенный Версаль и пользоваться тми же удовольствіями и наслажденіями, какими составилъ себ всесвтную славу французскій дворъ, вело къ тому, что приходилось обременятъ породъ самими тягостными налогами, а когда не доставало своихъ домашнихъ средствъ и никакія финансовыя комбинаціи не приносили ни копйки выгоды, приходилось обращаться къ вншнимъ источникамъ, не затрудняя своей совсти напрасными сомнніями. Людовикъ XIV, понимая хорошо затруднительное положеніе людей, страдавшихъ невозможностью подражать ему, съ приличной широтой, по недостатку денегъ, задумалъ воспользоваться тщеславіемъ нмецкихъ микроскопическихъ государей, чтобы создать себ изъ нихъ слугъ и увеличить тмъ свою силу и блескъ своего королевскаго величія. Почти вс мелкіе нмецкіе князья состояли у Людовика XIV на жалованьи и служили ему лучше, чмъ германскому императору и германскимъ интересамъ. Жалованье соображалось съ важностію и значеніемъ лица. Одни получали 20, другіе 10 и т. д. тысячъ экю въ годъ. Лоранъ говоритъ, что если не вс безъ исключенія германскіе государи были закуплены Людовикомъ, то совсмъ не отъ нежеланія продаться, а только потому, что казначейство Людовика не изображало собой неистощимой сокровищницы.
Въ оправданіе нмецкихъ государей нужно однако сказать, что политическая продажность составляла въ восемнадцатомъ столтіи общую черту всхъ людей власти: каждаго можно было купить, начиная отъ министра до послдняго чиновника. Продавались не только отдльные вліятельные люди, но даже цлыя вліятельныя сословія, голосъ которыхъ могъ имть вліяніе на характеръ политики ихъ государства. Когда Людовикъ XIV замыслилъ разрушить первую коалицію, составленную противъ него голландцами, то ршилъ весьма основательно, что проще всего достигнуть этого подкупомъ. Онъ предложилъ Швеціи 300,000 экю, шведы отвтила, что отъ Голландіи они получаютъ 500,000, слдовательно, принявъ предложеніе французскаго короля, они будутъ въ убытк на 200,000. Такъ какъ противъ такого аргумента возражать было совершенно невозможно, то очевидно, что слдовало увеличить плату, но какъ, съ другой стороны, союзъ шведовъ былъ необходимъ и для голландцевъ, то послдніе должны были набивать тоже цну. И вотъ образовался политическій аукціонъ. Людовикъ однако осилилъ. Онъ предложилъ шведамъ 1,000,000 экю, изъ которыхъ 400,000 слдовало уплатить до объявленія войны, а 600,000 но открытіи военныхъ дйствій. За эти деньги шведскій король обязывался мшать нмцамъ, хотвшимъ помогать соединеннымъ провинціямъ. Между тмъ противъ французскаго короля поднялась вся Европа. Какимъ образомъ помшать шведамъ принять участіе въ коалиціи? Если они продались разъ, то было весьма основательно предположить, что продадутся и въ другой разъ. Сообразивъ это, Людовикъ увеличилъ субсидію еще на 400,000 экю и при этомъ поручилъ своему посланнику ршить, не будетъ ли лучше отдать королю только половину этихъ денегъ, а остальной половиной подкупить боле вліятельныхъ людей.
Карлъ II англійскій не отличался тоже добродтелями Катона, Карлъ нуждался, потому что парламентъ не давалъ ему столько денегъ, сколько ему было необходимо на метрессъ и на другіе подобные расходы. Переговоры съ французскимъ королемъ велъ герцогъ Букингамъ и торгъ установился на 200,000 фунтовъ стерлинговъ. Впрочемъ, чтобы грязному длу придать благовидную наружность, Карлъ II въ акт договора объявилъ, что онъ, убдившись въ истинности католической религіи, ршился сдлаться самъ католикомъ и для большаго облегченія исполненія своего намренія считаетъ необходимымъ содйствіе и помощь христіаннйшаго французскаго короля. Такимъ образомъ Англія, по примру Швеціи, была готова тоже измнить своему союзнику, и измнила бы, если бы англійскія учрежденія были похожи на шведскія. Какъ только парламентъ узналъ о намренія короля, то поднялъ страшный крикъ, Карлъ II началъ тоже кричать, но онъ кричалъ одинъ, потому что никто въ Англіи не желалъ союза съ Людовикомъ. Несмотря на то. Карлъ думалъ настоять на своемъ, и тогда ему было объявлено, что если онъ не уступитъ народному мннію — будетъ революція.
Посл смерти Людовика XIV прекратился громъ побдъ, и въ Европ водворилась политическая тишина и скука. Вмст съ громомъ побдъ замолкли толки о всемірной монархіи, и Европа изобразила изъ себя семью, желающую жить въ добромъ согласіи. Подобное расположеніе къ кротости является всегда посл періода бурной жизни. Вс устали и раззорились, и вс стремятся къ покою. Когда Наполеонъ I сошелъ со сцены, Европа видла тоже явленіе. Вчный миръ не сходилъ съ устъ дипломатовъ. Всмъ, во что бы то ни стало, хотлось превратиться въ кроткихъ агнцовъ и пастись спокойно на тучныхъ пажитяхъ политической жизни. Чтобы несомннне достигнуть такой прекрасной цли, заключались повсюду мирные трактаты, вс клялись другъ другу но ссориться ршительно никогда. Чрезъ нсколько лтъ, когда запасъ кротости поистощился, вс слова перессорились, а когда устали и отъ ссоры, заключили снова вчные мирные договоры, точно мира на земл и не было только отъ того, что объ немъ не было написано никакихъ офиціальныхъ бумагъ. Подъ вліяніемъ такого мирнаго настроенія находилась Европа и посл смерти Людовика XIV. Вс кинулись заключать другъ съ другомъ договоры и трактаты, которые конечно не воли ни къ чему и разрывались нердко. немедленно по ихъ заключеніи. Заключеніе договоровъ сдлалось какой-то маніей и дошло до совершеннаго комизма. Въ особенности былъ смшонъ Георгъ I, англійскій, чувствуя, что онъ сидитъ непрочно на новомъ трон, Георгъ хотлъ договорами и союзами обезпечить свое положеніе. Но было почти ни одного сильнаго государя, съ которымъ бы Георгъ по заключилъ союза, такъ что желаніе жить со всми въ мир поставило Георга въ такое положеніе, что онъ долженъ бы былъ наконецъ со всми перессориться. Согласно договорамъ, если бы императоръ вздумалъ напасть на испанскаго короля, Англія должна была выставить на помощь послдней вспомогательный корпусъ въ двнадцать тысячъ человкъ. Если Франція нападетъ на императора, англичане должны будутъ выслать корпусъ въ двнадцать тысячъ человкъ. Если голландцы вступятъ въ войну съ французами, то двнадцать тысячъ англичанъ должны драться противъ голландцевъ. Наконецъ если бы Голландія поссорилась съ Швеціей, то опять двнадцать тысячъ англичанъ должны были помогать голландцамъ. Такимъ образомъ еслибы вс государства, съ которыми Георгъ I заключилъ договоры, вздумали перессориться, то англичанамъ въ одно и то же время пришлось бы драться за императора и противъ него, за Францію и противъ Франціи, за Голландію и противъ Голландіи, за Испанію и противъ Испаніи, и живя со всми въ мир, въ то же время воевать со всей Европой. И во всхъ политическихъ соображеніяхъ восемнадцатаго столтія личный интересъ правителей былъ единственнымъ двигателемъ ихъ поступковъ.
При современномъ знаніи законовъ, управляющихъ судьбами человчества, о личномъ интерес правителей, подобіяхъ Людовику XIV, говорить невидимому нельзя, потому что не они создаютъ исторію. И это совершенно правильно. Жизнь человчества подчиняется строго опредленнымъ законамъ, которыхъ не можетъ измнить ничья личная воля, ничей личный произволъ. Подобнымъ же законамъ подчиняется и жизнь каждаго отдльнаго человка. Но изъ этого вовсе не слдуетъ, что если вы возьмете голыми руками раскаленное желзо, то не обожжетесь, или если вы не станете сть три дня, то но почувствуете голода. Напротивъ, обжогъ и голодъ служатъ именно прямымъ доказательствомъ того, что жизнь ваша подчинена точнымъ за, конамъ, которыхъ вы по можете нарушить, не причинивъ себ вреда. Что Палатинатъ былъ сожженъ и раззоренъ Людовикомъ ХТУ — это фактъ, что Атилла стяжалъ себ лестное прозвище бича божья и что монголы и турки длали такія жестокости съ побжденными врагами — тоже фактъ. Страданія и бдствія людей во всхъ этихъ случаяхъ такъ же несомннны, какъ ваша боль, когда вы возьмете въ руку раскаленное желзо. Но зачмъ же вы взяли въ руку желзо и могли ли вы его не взять? Почему Людовикъ веллъ опустошать Палатинатъ и могъ ли онъ не отдать подобнаго приказанія? Почему Атилла велъ себя именно. такъ, что его прозвали бичомъ божіимъ, тогда какъ можетъ быть ему льстило бы больше прозвище отца человчества? Сообразите вс эти вопросы и вы увидите, что при данныхъ обстоятельствахъ вы можете бытъ только тмъ, что вы есть, и длать только то. что вы длаете, потому что иначе вы были бы другимъ и длали бы другое. Но сообразивъ это, вы приходите еще и къ другому заключенію: что если Людовикъ XIV по могъ не поступать жестоко съ Палатинатомъ, если нмецкіе государи не могли не продаваться и не своевольничать, если правители прошлаго столтія отличались только произволомъ и насиліемъ, и все это и не могло быть иначе, то какое основаніе относиться къ подобнымъ дйствіямъ страстно или возбуждать негодованіе къ людямъ, когда они поступали такъ, какъ только могли поступать? Но если человкъ убиваетъ или грабитъ своего ближняго, только потому, что онъ по могъ поступить иначе, разв его дйствіе становится мене вреднымъ для тхъ, кто подвергся насилію? Если Людовикъ, раззоряя Палатинатъ, не могъ поступать иначе, разв бдствіе пятидесятысячнаго населенія страны стало отъ этого легче? Если мелкіе нмецкіе государи, подражая въ величіи Людовику XIV, утсняли своихъ подданныхъ, потому что при данныхъ обстоятельствахъ они не могли длать ничего другого, разв дйствія ихъ перестали быть вредными? Здсь вопросъ не въ страстности отношеній, здсь вопросъ не въ томъ, чтобы подразумвать такое дйствіе, которое будто бы вполн зависитъ отъ лица, совершившаго его:— личный интересъ правителей восемнадцатаго столтія подчинялся тоже извстнымъ неизмннымъ законамъ, какъ и другія человческія дйствія. Здсь вопросъ только въ томъ, что такъ называемому личному интересу не слдуетъ придавать и общеупотребительное, ходячее понятіе, а слдуетъ видть въ немъ результатъ извстныхъ причинъ, являющійся неизбжнымъ и неустранимымъ его слдствіемъ, пока эти причины существуютъ. А какъ государственный бытъ Западной Европы былъ построенъ въ восемнадцатомъ столтіи на принцип матеріальной силы, то разумется, что въ отличіе отъ другихъ, выгодныхъ для общаго благосостоянія поступковъ, ихъ называютъ произволомъ, узкимъ эгоизмомъ, своекорыстіемъ. Неизбжное свойство ошибочныхъ основаній и неврныхъ принциповъ заключается въ томъ, что люди, даже непризнающіе ихъ справедливости въ теоріи, на практик являются ихъ представителями. Въ этомъ причина, что люди, очень хорошо разсуждающіе о добродтели, но поставленные въ неврныя общественныя условія, являются на дл вовсе не добродтельными. Эти люди, пока они находятся въ области теоретическихъ соображеній, вполн искренно проповдуютъ любовь, добродтель и уваженіе личности, но когда превращаются въ практическихъ дятелей, то становятся деспотами и портятъ своими произвольными поступками все свое доброжелательство. Въ такомъ именно положеніи находился Фридрихъ II, о которомъ я буду говорить въ слдующей глав. Теноръ же я приведу еще нсколько историческихъ фактовъ изъ 18 столтія, чтобы высказать наглядне, къ какимъ противорчіямъ ведутъ ошибочныя политическія основанія, если они даютъ возможность проявляться личнымъ слабостямъ и недостаткамъ отдльныхъ людей.
Людовикъ XIV, но ныншнимъ понятіямъ, былъ король очень убыточный для Франціи. Но нельзя отнять отъ него властительныхъ талантовъ и способности внушать къ себ почтеніе, почти переходившее въ религіозный культъ. Ничего подобнаго не было у его преемниковъ, у которыхъ талантъ заключался единственно въ умньи сдлать для французовъ королевскую власть ненавистной. Хотя Людовикъ XV и уврялъ, что короли Франціи отвтственны за свои дйствія только одному Богу, отъ котораго они получаютъ власть, но своими поступками онъ вовсе не доказывалъ, чтобы въ немъ была хотя одна божественная искра. Что Людовикъ XV велъ развратную жизнь, что глава французской церкви былъ его правой рукой въ разврат, все это очень способно возмутить моралистовъ, но я объ этомъ говорить не стану. Я укажу только на факты, имвшіе прямое отношеніе къ международной политик Франціи того времени. Какъ кардиналъ Флери ни былъ плохъ, но стало еще хуже, когда онъ умеръ, потому что вншняя политика перешла въ руки развратницъ и безчестныхъ женщинъ, вовсе не воспитанныхъ для политическихъ длъ и для управленія народами. Метрессы Людовика XV царствовали въ буквальномъ смысл слова: министры обращались къ нимъ съ своими докладами и вели дла подъ ихъ руководствомъ. Современники Людовика XV и нкоторые изъ историковъ нашего времени увряютъ, что будто бы Шатору умла внушить ему нкоторыя возвышенныя стремленія, и что правительственныя глупости начались только при ея преемницахъ. Но возвышенныя стремленія Шатору заключались въ томъ, что но ея внушенію Людовикъ XV началъ, неизвстно для чего, войну съ Австріей. Извстно, что кардиналъ Флери отличался великимъ миролюбіемъ, а Людовикъ XV совершеннымъ равнодушіемъ ко всякой вншней и внутренней политик. Почему же потребовалась война съ Австріей? Только потому, что она показалась для Шатору весьма возвышеннымъ политическимъ упражненіемъ. А ей такія возвышенныя стремленія съумлъ внушить графъ Бель-Иль. Графъ, какъ говорилъ о немъ одинъ французскій историкъ, не могъ смотрть равнодушно на карту Европы безъ того, чтобы въ немъ по загорлось желаніе все въ ней перепутать. При такомъ странномъ характер, безпокойный графъ, какъ и вс авантюристы, обладалъ талантомъ придать своимъ проектамъ обольстительный видъ и своимъ соображеніямъ видъ величія. Онъ очаровалъ графиню Шатору, и потъ Франція кинулась въ войну, имя цлью ни больше, ни меньше, какъ покончить существованіе Австріи и раздлить ее между союзниками. Но вотъ, повоевавъ съ Австріею, Франція внезапно обращаетъ свое оружіе и даетъ приказы своимъ войскамъ драться за нее. Какая причина такого внезапнаго поворота французской политики? Очень простая: погибающая Марія Терезія послала въ Парижъ своего ловкаго министра и царедворца Кауница, а тотъ убдилъ императрицу написать дружеское письмо къ всемогущей Помпадуръ. Гордая Императрица звала куртизанку elire cousine de France, и эта пріятная фраза измнила внезапно вс прежнія политическія соображенія французскаго двора, г-жа Помпадуръ начала называть Марію Терезію mon amie la reine de Hongrie, и затмъ французскимъ поискамъ было приказано сдлаться друзьями австрійцевъ. Порядочные люди и все министерство были противъ новой политики двора и несмотря на то Людовикъ XV все-таки настоялъ на, споемъ, потому что Помпадуръ съумла подйствовать на мелочное чувство короля. Фридрихъ II любилъ посмяться надъ смшнымъ и не щадилъ при случа и коронованныхъ лицъ. Людовику XV била передана острота Фридриха, и этого было довольно, чтобы партія Помпадуръ взяла верхъ надъ мнніемъ разсудительныхъ людей. Слдствіемъ этого было то, что Франція потеряла свои колоніи, потому что, занявшись длами чужими и стянувъ вс свои силы для поддержанія могущества Австріи, она оставила въ поко своего настоящаго и опаснаго врага — Англію. Теперь спрашивается, за что французы проливали кровь за Фридриха II и затмъ внезапно стали драться противъ него? Какое было дло Франціи до того, что Фридрихъ посмялся или не посмялся надъ Людовикомъ XV? Такъ какъ, несмотря на очевидную правильность соображеній, вытекающихъ изъ этихъ вопросовъ, не мене справедливо и то, что ради сердечнаго влеченія Помпадуръ къ ея другу венгерской королев, кровь французовъ все-таки проливалась безъ всякаго смысла, то Бель-Иль, Помпадуръ, Людовикъ XV и т. д. были совершенно правы, воображая, что они творятъ не только французскую, но и всемірную исторію, и что стоитъ только имъ отдать тотъ или другой приказъ французскимъ войскамъ, чтобы измнились судьбы человчества. Въ отношеніи приказа войскамъ они были совершенно правы, но они были не правы въ томъ отношеніи, что ршительно не понимали, насколько они сами зависли отъ тхъ общихъ причинъ, которыя создаютъ людскіе умъ и глупость, человческое счастіе и несчастіе. Пока идеи этой политики прилагали къ длу люди съ нкоторыми талантами, какъ, напримръ, Людовикъ XIV, королевская власть имла во Франціи блескъ и вншнее величіе, но когда политика очутилась въ рукахъ такихъ людей, какъ Людовикъ XV, то ни властительныя притязанія, ни вншнее величіе не помогли ничему, и Франція, воздававшая нкогда королевской власти религіозное почтеніе, со смертію Людовика XV потеряла къ ней всякое уваженіе и начала задавать себ вопросы: точно ли все то, что Людовики говорили народу о себ и о своемъ значеніи, такъ-таки и есть сама святая истина, и что не боле ли правды въ словахъ тхъ людей, которые говорятъ противное! Вопросы этого рода зрли и разработывались втихомолку, и когда наконецъ цлый вкъ злоупотребленій и ошибокъ окончился извстнымъ переворотомъ, то люди, подобные г-ж Помпадуръ, Дюбуа, Людовику XV и т. д., пришли въ большое изумленіе, удивляясь тупоумнымъ притязаніямъ невжественнаго народа, неумвшаго цнить ихъ благодяній.
Не былъ счастливе бурбоновъ и австрійскій домъ. Лейбницъ говоритъ, что австрійская политика есть постоянный заговоръ противъ правъ и свободы народовъ. Во вс предшествовавшія времена габсбургскій домъ являлся постояннымъ противникомъ свободы мысли и совсти. Никто въ мір, даже ужасные доминиканцы, не производили такихъ ужасовъ, какіе длали Габсбурги, желая подавить протестантизмъ. Везд, гд только являлись они съ своимъ правительственнымъ австрійскимъ началомъ, начинались угнетеніе и умственная и матеріальная бдность. Въ Богеміи національныя учрежденія были разрушены и даже употреблялись вс мры, чтобы задушить національную рчь. Въ Венгріи у народа отнята свобода, и надменные габсбурцы не считали даже для себя позоромъ обманывать мадьлровъ общаніями, которыхъ они вовсе и но думали исполнять. Въ Италіи деспотизмъ австрійской системы проявлялся постоянно самымъ нелпымъ и убійственнымъ для страны образомъ. Въ наслдственныхъ владніяхъ австрійское управленіе не казалось тяжелымъ въ восемнадцатомъ столтіи только потому, что народъ былъ совсмъ подавленъ въ предшествовавшіе вка, и мудрое управленіе воспитало страну въ такихъ потребностяхъ, что она почти не нуждалась въ умственной жизни и въ чувств свободы. Одинъ англійскій писатель говоритъ, что ни одно христіанское правительство не старалось съ такимъ усердіемъ водворить повсюду вчное невжество, какъ австрійское. Русскіе цари, прибавляетъ онъ, сдлали, можетъ быть, въ пятьдесятъ лтъ больше для цивилизаціи, чмъ австрійскіе цезари въ три вка. При всемъ томъ, что въ восемнадцатомъ столтіи было трудно отличиться въ искуств произвола, потому что едва ли они могли быть доведены до такого совершенства, до какого ихъ довели европейскіе правители, по габсбургцы съумли доказать, что на этомъ пути никто съ ними соперничать не можетъ. Въ высочайшемъ повелніи императора Іосифа I, 20 декабря 1705 г., говорится: ‘вс баварцы виноваты въ оскорбленіи величества государя, дарованнаго имъ Богомъ, и потому вс заслужили вислицу, но императоръ по своему милосердію разршаетъ, чтобы изъ каждыхъ пятнадцати человкъ вынулъ жребій одинъ, который и будетъ повшенъ въ присутствіи остальныхъ.’ И если бы австрійскій императоръ оказывалъ такое милосердіе своимъ подданнымъ, а то баварцы совершенно ему не принадлежали, онъ явился только узурпаторомъ и не имлъ надъ баварцами ровно никакого права. Лоранъ замчаетъ совершенно справедливо, что намстники римскихъ цезарей, потомки Карла великаго, Оттона и Гогенштауфеновъ, выдававшіе себя всегда за повелителей міра, выродились наконецъ въ добродтельныхъ отцовъ семейства, въ род мелочныхъ лавочниковъ, хлопотавшихъ изъ всхъ силъ объ увеличеніи своихъ владній посредствомъ выгодныхъ браковъ и наслдства. Хотя имъ приписывали широкія политическія стремленія, но въ дйствительности въ потомкахъ Карла Великаго ихъ никогда не бывало. Австрійскіе цезари были по-просту богатые фермеры со всми слабостями людей этого сорта, смотрвшіе на свое государство, какъ на обширную ферму, выгоды которой могли быть увеличены разными прирзками. Карлъ VI всю свою жизнь занимался только тмъ, чтобы обезпечить переходъ австрійской короны и всхъ принадлежащихъ къ ней земель къ дочери его Маріи Терезіи, такъ какъ у императора не было сыновей. Чтобы обезпечить этотъ переходъ, Карлъ VI сочинилъ законъ о престолонаслдіи, названный имъ прагматической санкціей, и подобно Георгу I заключилъ со всми государями договоры, вроятно полагая, что политическія обязательства имли тогда какую нибудь силу. По принятому въ восемнадцатомъ столтіи обычаю, вс государи изъявили весьма вжливо свое согласіе на поддержаніе въ цлости австрійской монархіи — хотя для венгерцевъ, итальянцевъ, бельгійцевъ, чеховъ, моравовъ и словаковъ, цлость австрійской имперіи не представляла никакой плнительности, а Карлъ VI умеръ спокойно, какъ человкъ проникнутый сознаніемъ, что онъ исполнилъ честно свой долгъ и не даромъ трудился двадцать лтъ надъ сочиненіемъ прагматической санкціи. но какъ только Карлъ умеръ, на другой же день, государи, подписавшіе договоръ, почувствовали полную готовность его нарушить, если имъ представится боле или мене благовидный предлогъ.
По этому прагматическая санкція не имла ровно никакой святости ни для австрійскихъ національностей, ни для государей Европы. Напротивъ того, по чувству справедливости, государямъ слдовало поступить именно противъ завщанія Карла. Кром того каждая изъ составныхъ частей Австріи имла еще и юридическое основаніе не считать себя законнымъ наслдіемъ Маріи Терезіи, и подобныя же юридическія права имли на нкоторыя отдльныя владнія Австріи и нкоторые изъ государей Европы. Напримръ, Венгрія, по прекращеніи мужеской линіи, имла право избрать себ короля, потому что она не была наслдственнымъ владніемъ габсбургскаго дома. Богемія точно также изображала собою избирательное королевство, которое тоже не могло перейдти по наслдству къ женщин. Миланъ, Тоскана, Парма и Піяченца были ленами и равномрно не могли достаться женщин. Наконецъ Саксонія и Баварія. Палатинатъ имли тоже свои юридическія основанія не приписывать прагматической санкціи безусловной ненарушимости. Карлъ VI предвидлъ все это, потому что зналъ несправедливость своихъ стремленій, и потому-то онъ двадцать лтъ работалъ надъ своимъ семейнымъ дломъ и всякими правдами, неправдами и даже постыдными договорами и уступками хотлъ обезпечить за своею дочерью то, что не должно было ей принадлежать. Но если все это было справедливо, то все-таки нельзя ничмъ оправдать вроломства правителей, заключавшихъ съ Карломъ VI договоры только для того, чтобы ихъ немедленно нарушить. Такъ, Людовикъ XV 28 ноября 1738 года подписалъ трактатъ, которымъ онъ гарантированъ прагматическую санкцію, а въ 1740 году Франція стала во глав коалиціи, чтобы нарушить этотъ договоръ. Правда, Фридрихъ II, по поводу договоровъ Карла VI, замчаетъ, что вс они похожи на филигранную работу, боле способную доставить удовольствіе глазу, чмъ пользу, какую отъ нея надятся получить. Но и это остроумное толкованіе ни въ какомъ случа не оправдываетъ вроломства, и уже конечно честне всхъ разсуждалъ принцъ Евгеніи, который говорилъ Карлу, что единственное извстное ему средство достигнуть исполненія прагматической санкціи — оставить Маріи Терезіи 180,000-го армію. По крайней мр, принцъ Евгеній оставался вренъ принципу силы и не портилъ его примсью дипломатическихъ коварствъ, которыми восемнадцатый вкъ составилъ себ слишкомъ постыдную извстность. Если бы ни объ одномъ изъ историческихъ событій вка не сохранилось никакихъ документовъ, и была бы извстна только одна исторія прагматической санкціи и вызванныхъ ею обстоятельствъ, то и этого было бы достаточно, чтобы составить себ точное понятіе о политическомъ характер всего столтія. Чтобы могла явиться прагматическая санкція, нужно было теоріи политическаго произвола выработаться въ цлую доктрину и стать принципомъ. Чмъ же занималась Европа 1700 лтъ, если по истеченіи такого времени никто и зналъ въ ней своего мста и что ему принадлежитъ? Она именно занималась тмъ, чтобы подготовить восемнадцатое столтіе къ возможности такихъ явленій, какъ исторія прагматической санкціи, какъ царствованіе Людовика XV, какъ безумныя похожденія Карла XII, вообразившаго себя нормандскимъ витяземъ, какъ т политическіе принципы, которые затянули наконецъ такъ узелъ европейской политической жизни, что у всхъ сдлалось головокруженіе, что вс запутались и сбились съ толку и каждый видлъ свое спасенье только въ томъ, чтобы тснить своего сосда. Принципъ насилія дошелъ въ восемнадцатомъ столтіи до своей поворотной точки, до того крайняго его проявленія, вызваннаго логикой всей предшествовавшей исторической жизни, что наконецъ всмъ стало невыносимо дурно: ни слабымъ, ни сильнымъ не было житья. Нажиманье слабаго сильнымъ совершалось въ самой строгой постепенности. Сначала каждый правитель нажималъ свой народъ, усиливаясь всми мрами взять съ него какъ можно побольше, затмъ онъ простиралъ свои экономическія соображенія на своего сосда, такого же государя, какъ и онъ самъ, и старался увеличить свои владнія или посредствомъ выгодной женитьбы или какого нибудь договора или просто путемъ грабежа. Когда боле. счастливый, ловкій и способный, обдлавъ свои дла успшно, чувствовалъ въ себ достаточную силу, чтобы промышлять уже большую добычу, онъ ограничивался только покровительственнымъ вниманіемъ къ мелкимъ государямъ, требуя отъ нихъ лишь покорности и послушаніи, а свои высшія государственныя соображенія устремлялъ на крупныхъ владльцевъ. Такъ, напримръ, первые французскіе герцоги занимались сначала мелкимъ стяжаніемъ, но когда усилились до того, что округлили порядочно свои владнія и стали называться королями, имъ уже захотлось Испаніи, Италіи, Бельгіи, Рейнскихъ провинцій. Еслибъ удались имъ эти предпріятія, они протянули бы руки къ Англіи, Германіи, Россіи, а затмъ конечно не отказались бы отъ Азіи, Африки и Америки. но какъ подобныя стремленія жили не въ однихъ французскихъ короляхъ и какъ, кром того, въ каждомъ правител сидла боязнь лишиться своихъ владній, то боле слабые, по чувству самосохраненія, соединялись вмст, составляли коалиціи, чтобы ограничить и обуздать боле сильнаго и предпріимчиваго воителя, простиравшаго свои смлые замыслы на вселенную. На политическомъ язык восемнадцатаго столтія это ограниченіе называлось возстановленіемъ политическаго равновсія. Когда равновсіе было возстановлено, владнія сильнаго воителя разобраны но рукамъ и вс собирались наслаждаться въ мир плодами своихъ честныхъ трудовъ, въ какомъ ни будь уголк Европы снова нарождался великій воитель, которому хотлось Испаніи, Италіи, Бельгіи, Польши, Швеціи, а въ отдаленной перспектив рисовались Азія, Африка и Америка. И воитель начиналъ съ слабыхъ сосдей. Пока воитель упражнялся въ насиліи надъ слабыми государями, сильные смотрли на его подвиги равнодушно, вроятно, не желая сообразить того, что молодой орелъ только еще расправляетъ когти и, научившись ловить голубей и цыплятъ, примется за птуховъ и гусей. Воспитавшись такимъ образомъ въ практик насилія и въ неуваженіи къ трактатамъ, договорамъ и къ народному праву, воитель, превратившійся изъ орленка въ орла, начиналъ гоняться за крупной добычей. И крупные владльцы, снова напуганные угрожающей имъ бдой, снова принимались за договоры, трактаты и коалиціи и, отобравъ отъ воителя добычу или только обуздавъ его, опять принимались наслаждаться миромъ, пока не народился гд нибудь новый воитель. Такимъ образомъ въ исторіи Западной Европы совершалась круговая порука и процессъ нарожденія, развитія и распаденія могуществъ, совершенно подобный химическимъ процессамъ образованія изъ атомовъ тлъ, и затмъ распаденія ихъ на основные элементы. Въ политической лабораторіи Европы основными элементами служили отдльныя народности, насильственнымъ соединеніемъ которыхъ слагались сложныя политическія тла, распадавшіяся снова по частямъ, когда стягивающая сила переставала дйствовать. Такъ, Швеція, когда во глав ея стояли талантливые воители, находя свой Скандинавскій полуостровъ тснымъ и бднымъ, завоевала прибалтійскія нмецкія земли и заняла мсто во глав европейскихъ государствъ, какъ великая держава. Но вотъ сильныхъ правителей смнили слабые, и тогда боле воинственные сосди отняли отъ Швеціи ея континентальныя пріобртенія, оставили ее но прежнему при ея бдномъ Скандинавскомъ полуостров. Такъ, Австрія, при талантливыхъ воителяхъ забравъ пол-Европы и пол-Америки, понемногу лишилась всего и осталась только при венгерцахъ, славянахъ и ничтожной частичк итальянцевъ. Такъ, Франція приводила Европу въ ужасъ своимъ стремленіемъ къ всемірной монархіи и притязаніями на Испанію, Италію, Бельгію и даже на Германію. Такъ, Англія, боясь постоянно могущества континентальныхъ государствъ и ихъ стремленій къ всемірному владычеству, сама въ тоже время не стснялась никакими средствами, чтобы забрать въ свои руки всемірное владычество на моряхъ и сдлать завоеванія въ другихъ частяхъ свта. Такъ, наконецъ, Испанія, Португалія, Голландія силились тоже расширить свои предлы и были дйствительно сильны, пока боле сильныя государства не лишали ихъ завоеваній. Даже ничтожный курфирстъ саксонскій стремился къ тому, чтобы присоединить къ саксонской корон корону польскую. Ни одно изъ европейскихъ государствъ, когда только представлялся ему случай расширить свои владнія, не пренебрегало имъ и длало ихъ на счетъ одной или многихъ народностей. Политическій космополитизмъ составлялъ основную сущность политическаго катехизиса европейскихъ, да и всхъ другихъ государствъ, что и не могло быть иначе при господств единственно завоевательнаго начала. Народъ, составляющій одно неразрывное цлое по своей внутренней сущности, конечно самъ себя завоевывать не станетъ, можно завоевывать только другой народъ, т. е. такой, который по своимъ свойствамъ не иметъ съ завоевывающею націею внутренней связи и не находитъ выгоды съ и ею слиться добровольно. Поэтому-то завоевательное начало, стремящееся къ поглощенію чуждыхъ народностей, является началомъ космополитическимъ и слдовательно враждебнымъ началу народности. Вотъ почему въ восемнадцатомъ столтіи, и раньше, являлись постоянно или стремленія соединять несоединимое, напримръ, составить одно цлое изъ испанцевъ, бельгійцевъ, итальянцевъ, нмцевъ, или же одинъ народъ раздлить между нсколькими государствами, Принципъ политическаго космополитизма, враждебный началу народности, въ то же время былъ враждебенъ и самимъ коронованнымъ представителямъ народностей. Такъ что, исходя изъ начала этой системы и видя въ ней свою выгоду, они въ то же время встрчали въ ней и враждебное себ начало, потому что если, съ одной стороны, они угнетали слабаго, за то, съ другой, ихъ угнеталъ боле сильный. Поэтому весьма естественно, что когда невыносимость положенія заставила людей серьезно додумать о своемъ положеніи и поискать причинъ, отъ которыхъ зависятъ политическія бдствія, то мыслители явились не только между тми, кто по своему политическому положенію никакъ не могъ быть представителемъ политическаго космополитизма, но даже и между его представителями.
Фридрихъ II имлъ самыхъ крайнихъ почитателей и самыхъ крайнихъ порицателей. Вольтеръ называлъ его даже свернымъ Соломономъ. Энтузіазмъ, возбужденный Фридрихомъ, очень понятенъ, если сравнить его съ современными ему правителями. Въ порыв увлеченія энтузіасты приписывали Фридриху даже такія качества и стремленія, какихъ онъ никогда не имлъ. Порицатели же, съ своей стороны, требовали отъ него отвтственности въ томъ, въ чемъ онъ по былъ виноватъ, и вмняли ему невмняемое. Ихъ возмущало непримиримое для нихъ противорчіе словъ и поступковъ Фридриха. Но и порицатели и хвалители кидались въ крайность. Фридрихъ II не былъ выше своего времени, онъ казался большимъ потому, что другіе были уже слишкомъ малы. Фридрихъ въ сущности только печальное доказательство того, что при господств завоевательнаго начала и при политическомъ абсолютизм, двойственность составляетъ неизбжное слдствіе существующихъ обстоятельствъ. Чтобы избгнуть двойственности, Фридриху нужно было отказаться отъ престола и запереться въ кабинет, но какъ только онъ выступилъ на политическое поприще, онъ не могъ быть инымъ, чмъ онъ былъ. Конечно, его дйствія могли бы быть мене произвольными, въ нихъ могло бы проявляться меньше насилія, наконецъ, онъ могъ бы мене говорить неправды, если бы отличался меньшею энергичностію, но совсмъ не быть произвольнымъ и совсмъ не говорить неправды было невозможно.
Если бы Фридрихъ не родился наслдникомъ прусскаго престола, то онъ конечно сдлался бы публицистомъ. Будучи еще наслдникомъ престола, Фридрихъ написалъ ‘разсужденіе о настоящемъ состояніи политической Европы’. Между прочимъ онъ говоритъ: ‘Государи часто думаютъ, что Богъ создалъ нарочно, въ исключительной забот о ихъ величіи, счастьи и гордости, это множество людей, благосостояніе которыхъ имъ вврено, и что назначеніе ихъ подданныхъ быть орудіемъ ихъ страстей. Какъ только начало, изъ котораго исходятъ, — ошибочно, слдствія могутъ быть только безгранично вредны. Отсюда эта нелпая любовь къ ложной слав, отсюда страстное желаніе всмъ завладть и проч.’. Чтобы нарисовать такой портретъ, Фридриху не было никакой необходимости прибгать къ пріему памфлетистовъ, онъ просто пользовался готовымъ матеріаломъ, который доставляли ему нкоторые изъ современныхъ правителей, и говорилъ сущую правду, какъ она была и какъ ее видлъ каждый разсудительный человкъ.
Но такъ разсуждалъ Фридрихъ въ молодости, неискушенный еще опытами дйствительной жизни, неузнавшій еще, что такое власть и сила. Къ концу жизни онъ пришелъ къ полному отрицанію своихъ юношескихъ увлеченій и сталъ уврять, что честь живетъ только въ однихъ дворянахъ, хотя иногда, впрочемъ рдко, встрчаются достоинства и таланты у людей безъ происхожденія. Относительно свободы прессы онъ писалъ къ Даламберу: ‘Зная людей, я твердо убжденъ, что они нуждаются въ предупредительныхъ средствахъ, и что они всегда злоупотребляютъ свободой, поэтому въ длахъ печати необходимо чтобы существовала цензура, не мелочная и строгая, но, по крайней мр, такая, которая бы уничтожала все, что она найдетъ противнымъ общественному спокойствію и благосостоянію общества’. Это тоже ничего, но вотъ что писалъ Фридрихъ II Вольтеру. ‘Нтъ идеи боле сумасбродной, какъ желаніе уничтожить предразсудки. Заблужденія составляютъ умъ народа, а разв безумный народъ стоитъ просвщенія?’ Или: ‘Вы длаете хорошо, что вооружаетесь противъ заблужденій, но неужели вы думаете, что міръ измнится? Боле трехъ четвертей людей создано для рабства самаго нелпаго фанатизма. Простолюдинъ по заслуживаетъ просвщенія.’ Тотъ же Фридрихъ пишетъ къ Даламберу: ‘Ничего нельзя сдлать для этой прекрасной породы на двухъ ногахъ и безъ перьевъ, служащей постоянной игрушкой для плутовъ, желающихъ ее обманывать. Народъ никогда не выростетъ изъ басни, потому что животное, котораго школа удостоила названія разумнаго, иметъ мало разума. Нужно заботиться о мудрости только для себя, предоставивъ простого человка его ошибкамъ и стараясь только отвратить его отъ преступленій, нарушающихъ общественный порядокъ. Предположите, что вы въ состояніи удержать людей отъ ихъ ошибокъ: еще вопросъ, стоятъ ли они этого труда’.
Когда подобныя противорчивыя мысли распредлены постепенно на періодъ времени, равный человческой жизни, или когда половила ихъ остается въ неопубликованной частной корреспонденціи, когда обращаются въ народ только гуманныя и умныя изрченія лица, которому они принадлежатъ, наконецъ, когда это лицо — король, а народъ, подобно пруссакамъ восемнадцатаго столтія, можетъ внушить своему королю мысль, что его не зачмъ просвщать, то, разумется, нечего удивляться, что Фридрихъ II и до сихъ поръ пользуется въ Пруссіи популярностію и слыветъ въ народ старымъ Фрицемъ. Изъ этого прозвища, между прочимъ, видно, что Фридрихъ пріобрлъ себ популярность какъ разъ въ то время, когда онъ меньше всего се заслуживалъ, когда его неуваженіе къ народу достигло наивысшаго размра и когда онъ особенно отличался произволомъ. Изъ множества вполн достоврныхъ историческихъ анекдотовъ, сохранившихся о Фридрих, видно, что онъ дйствовалъ частью какъ незабвенный Гарунъ-Аль-Рашидъ, а частью, какъ простой турецкій кади. Онъ, напримръ, ходилъ въ народ и толковалъ съ ребятишками и мужиками и тмъ плнялъ добродушныхъ простолюдиновъ, онъ ходилъ по улицамъ и нюхалъ, гд пахнетъ жаренымъ кофе, потому что, но его экономическимъ и гигіеническимъ соображеніямъ, пруссакамъ нить кофе совсмъ не слдовало и затмъ ослушниковъ подвергалъ строгому наказанію, онъ хлопоталъ изъ всхъ силъ о водворепіи неподкупнаго правосудія, и одному мельнику вслдъ завести процессъ съ обидвшимъ его королемъ, онъ измнялъ ршенія судовъ по своимъ личнымъ соображеніямъ и вшалъ, когда судъ и не думалъ приговаривать обвиняемаго къ вислиц и т. д. Однимъ словомъ, онъ держалъ себя, какъ добрый отецъ семейства, который лучше знаетъ, что нужно его дтямъ, и который каралъ и награждалъ по своимъ личнымъ впечатлніямъ. Если такое поведеніе стараго Фрица трудно согласить съ тмъ, что говорилъ Фрицъ молодой, когда онъ доказывалъ, что тысячи людей, подчиненныхъ государю, не должны быть ни его рабами, ни игрушкой его фантазій и капризовъ, то, съ другой стороны, оно нисколько не противорчитъ дальнйшимъ его разсужденіямъ о значеніи народа передъ волей короля. И когда обстоятельства жизни сложились такъ, что личная благонамренность Фридриха получила возможность практическаго ея приложенія въ большомъ размр, то чадолюбивый отецъ, несмотря на все искреннее желаніе сдлать свою прусскую семью сильной и богатой, де нашелъ для этого другихъ способовъ, кром тхъ, которые уподобили его правленіе благонамренному турецкому деспотизму. Фридрихъ служилъ въ этомъ случа доказательствомъ того, что благонамренный либералъ, вмшивающійся во вс мелочи народной жизни, приноситъ гораздо больше вреда прогрессу и свободному самостоятельному развитію народа, чмъ деспотизмъ неблагонамренныхъ правителей, относящихся равнодушно къ своимъ подданнымъ. Пока онъ писалъ, какъ публицистъ и философъ, онъ стоялъ твердо на гуманномъ принцип, но когда онъ вступилъ въ сферу практической дятельности, то и своими писаньями и своими дйствіями впалъ въ противорчіе съ тмъ, что онъ говорилъ ране. Я вовсе не хочу сказать этимъ, чтобы Фридриху слдовало быть практическимъ утопистомъ, я хочу сказать только то, что личная свобода есть первое и самое необходимое условіе для правильнаго развитія каждаго отдльнаго человка, и что нельзя воспитывать народъ путемъ произвола.
Съ неменьшей рзкостью обнаружилось противорчіе и въ международныхъ отношеніяхъ Фридриха. При вступленіи Фридриха на престолъ его королевство представляло маленькую землицу съ тремя съ половиною милліонами жителей. Среди громадныхъ и сильныхъ сосдей, какъ Россія, Австрія и Франція, Пруссія влачила бы весьма печальное существованіе, молодому королю, получившему хорошо устроенное войско и деньги, скопленныя его бережливымъ отцомъ, не оставалось конечно ничего другого, какъ дать имъ пристойное употребленіе, сообразное понятіямъ того времени. И вотъ, безъ всякихъ другихъ поводовъ и причинъ, кром желанія сдлать Пруссію сильной и большой, на счетъ сосдей, Фридрихъ, спустя десять недль посл смерти Карла VI, вторгнулся въ Силезію.
Если бы Фридрихъ не писалъ своего Анти-Макіавеля и не относился отрицательно къ завоевательной политик своего времени, то его вторженіе служило бы доказательствомъ того, что одъ думаетъ и поступаетъ также послдовательно, какъ другіе. Но онъ говорилъ вотъ что: ‘нынче гуманность ставятъ выше всхъ добродтелей завоевателя, и нтъ большаго безумія, какъ поощрять похвалами жестокія страсти, ведущія къ опустошенію и къ страданіямъ міра’. Или: ‘Завоеватель больше ничего, какъ блестящій, знаменитый воръ, тогда какъ воръ обыкновенный только темный мошенникъ’. Или: ‘Римляне въ блестящія времена республики были самыми осторожными и умными разбойниками, какіе когда либо опустошали землю’, или, въ исторіи своего времени, тотъ же Фридрихъ говоритъ: ‘предположимъ, что пріобртеніе двухъ-трехъ пограничныхъ мстъ, узкой полоски земли или большихъ предловъ можно разсматривать какъ выгоды, но если сосчитать исключительные расходы, издержки, которыхъ стоила война, т налоги, которыми былъ обремененъ народъ, чтобы собрать эти огромныя суммы и въ особенности, если взять въ разсчетъ цну крови тысячи людей, которыми куплено завоеваніе, кто не будетъ смущенъ при вид такого множества несчастныхъ жертвъ пагубныхъ раздоровъ^ Это лучшій урокъ воздержности, который только можно дать’. Предлагая подобные уроки воздержности другимъ, Фридрихъ II самъ пользоваться ими не находилъ выгоднымъ и до окончаніи силезской войны говорилъ, что ‘воздержность есть добродтель, которую государственный человкъ не долженъ соблюдать въ строгости, но причин испорченности вка’. Это ученіе о двойной нравственности было необходимымъ слдствіемъ того несчастнаго принципа силы, на которомъ было построено политическое ученіе восемнадцатаго вка. Теоретическія разсужденія были только отдаленнымъ идеаломъ, къ которому стремились люди, но практика жизни заставляла отступать отъ строгой теоретической послдовательности, потому что противорчила теоріи въ своихъ коренныхъ основахъ. Вотъ почему Фридрихъ въ стихахъ и въ проз громилъ войну и въ тоже время безъ всякаго смущенія опустошалъ владнія своихъ сосдей, чтобы увеличить предлы Пруссіи. Когда Фридрихъ, написавъ оду на войну, послалъ ее къ Вольтеру, тотъ ему отвтилъ: ‘мн бы хотлось думать, что эту оду написалъ какой нибудь бдный гражданинъ, обремененный десятиной и опечаленный опустошеніемъ его земель войнами королей. Ничего не бывало, она написана королемъ, начавшимъ вражду, она написана тмъ, кто пріобрлъ съ оружіемъ въ рукахъ провинцію я выигралъ двадцать сраженій. Государь, ваше величество пишетъ превосходные стихи, но вы сметесь надъ міромъ. А впрочемъ, кто знаетъ, не думали ли вы и въ дйствительности все это, когда вы писали?.. Сегодня насъ одушевляетъ страсть героя, а завтра мы думаемъ, какъ философы’. Фридрихъ отвчалъ: ‘Не удивляйтесь моей од на войну, я васъ увряю, что это мои чувства. Различайте государственнаго человка отъ философа, и знайте, что можно воевать по разсудку, можно быть политикомъ по обязанности и философомъ по склонности’. И Фридрихъ совершенно правъ, какъ нравы т судьи, которые, отвергая въ принцип смертную казнь, въ то же время подписываютъ смертные приговоры.
И это внутреннее противорчіе, этотъ вчный разладъ мысли и дла составляютъ отличительную черту XVIII вка.
Фридрихъ II писалъ во время семилтней войны къ маркизу Даржансону: ‘нужно признаться, что мы живемъ во времена бурныя и ужасныя. Война эта не уступаетъ ничмъ тридцатилтней. Т же жестокости, т же грабежи, т же опустошенія’. И замчаніе это вполн справедливо, потому что тогдашняя военная система немногимъ отличалась отъ ночныхъ разбоевъ по большимъ дорогамъ. Такъ, мстительная и злопамятная Марія-Терезія, овладвъ Генуею, сдавшейся на капитуляцію, обращалась съ ея жителями не какъ съ побжденными, ‘но какъ съ виновными, какъ съ существами зловредными, чуждыми человческаго рода и которыхъ можно истребить’. Маркизъ Ботта объявилъ имъ, что оставитъ имъ только глаза, чтобы плакать. Всякій разъ, когда маркизъ объявлялъ имъ новый налогъ, онъ повторялъ, что въ случа отказа имъ грозитъ грабежъ, пожаръ и убійства. ‘У меня слишкомъ нжное сердце, говорилъ онъ, чтобы быть свидтелемъ этихъ послднихъ сценъ, но если бы мн пришлось отдать приказаніе всхъ перерзать, я бы удалился- съ своими офицерами, солдаты съумли бы сдлать это и безъ насъ’. Фридрихъ въ своей исторіи разсказываетъ, что, несмотря на договоръ Россіи съ Австріей о размн плнныхъ, внскій дворъ упорно отказывался исполнить это условіе. Еще хуже: австрійское правительство дурно содержало офицеровъ и солдатъ и жестокимъ обращеніемъ принуждало ихъ вступать въ свою армію. Наконецъ прусскіе генералы стали жаловаться Лаудону. ‘Кажется, говорили они, что австрійцы отказываются отъ обычаевъ, которые исполняютъ вс христіане въ своихъ войнахъ, и держатся принциповъ варварскихъ, они обращаются съ плнными, какъ съ рабами, и никогда ихъ не вымниваютъ.’ Лоудонъ отвтилъ на это: ‘императрица считаетъ себя несвязанной относительно условій съ прусскимъ королемъ, чтобы о размн плнныхъ не было больше разговоровъ, что она ни за что не исполнитъ своего слова и будетъ поступать относительно плнныхъ, какъ ей вздумается’. Устыдившись такого отвта, австрійскій генералъ приписалъ внизу письма своей рукой: ‘что онъ льститъ себя, что но слогу письма узнаютъ, что оно вышло не изъ-подъ его пера’. Приводя нсколько подобныхъ примровъ относительно Маріи-Терезіи и Людовика XV, Фридрихъ замчаетъ, что исторія не представляетъ второго примра подобнаго нарушенія слова со стороны коронованныхъ особъ.
Вообще неисполненіе слова и коварство составляли одинъ изъ основныхъ принциповъ политики XVJII столтія и даже самъ авторъ апти-Макіавеля держался его, хотя и уврялъ въ то же время, что честность и правдивость есть первое условіе вншней и внутренней политики. Король-философъ, изложившій въ своихъ сочиненіяхъ рафинированную теорію королевскаго произвола, иметъ чрезвычайно важное значеніе при изученіи исторіи XVIII столтія. Какъ Вольтеръ, Руссо, Дидро, Даламберъ и другіе служатъ представителями новаго направленія въ области мысли вообще, такъ Фридрихъ II явился защитникомъ матеріяльнаго насилія, отъ котораго онъ не отступалъ ни въ теоріи, ни въ практик. Фридрихъ II — высшее и лучшее проявленіе королевской власти, какъ она могла развиться изъ стараго начала, достигнувъ своего лучшаго проявленія въ XVIII столтіи. Поэтому едва ли какой нибудь изъ государей прошедшаго столтія представляетъ такое соединеніе противорчій, и нтъ другого, въ которомъ бы соединялись такимъ полнымъ образомъ лучшія стороны правительственнаго произвола. Какъ благонамренный абсолютистъ, Фридрихъ II долженъ былъ возмущаться и ужасами войны, и коварствомъ политики XVIII столтія. Въ письм швейцарца къ венеціянскому патрицію онъ говоритъ о политической морали того времени: ‘если вы справитесь въ Макіавел, то найдете, что вс средства хороши, лишь бы только он удовлетворяли честолюбію и интересу правителя. Это мораль злодевъ. Его правила тмъ боле ужасны, что если бы вс захотли ихъ держаться, то лучше жить въ обществ тигровъ, пантеръ и львовъ, чмъ въ обществ людей, дйствующихъ такимъ образомъ. Если просмотрите Гуго Гроція, вы увидите, что этотъ разсудительный и ученый юристъ допускаетъ только одну мораль для всхъ людей, потому что поступки людей — худы или хороши сами но себ, и что лица, ихъ совершающія, не измняютъ ни ихъ качествъ, ни ихъ природы’. Въ своей исторіи семилтней войны онъ пишетъ: ‘во всю свою жизнь я исповдывалъ честь и честность, качества, которыя я ставлю выше, чмъ положеніе короля, доставшееся мн простой случайностію рожденія’. ‘Никакое обстоятельство не можетъ быть настолько сильнымъ, чтобы заставить честнаго человка уклониться отъ своего долга’. Наконецъ Фридрихъ II находитъ, что честность даже лучшій разсчетъ. ‘Смотря на политику исключительно, какъ на интересъ государей, я утверждаю, что съ ихъ стороны весьма дурная политика плутовать и обманывать міръ, можно одурачить только разъ и затмъ уже потеряешь довріе всхъ государей’.
Противъ теоріи политической нравственности, излагаемой Фридрихомъ, нельзя сдлать ровно никакого возраженія. Не утсняй своего сосда, не будь лютымъ ни съ своими, ни съ чужими подданными, будь честенъ безусловно, держи свое слово, не уклоняйся отъ своего долга — все это такія справедливыя истины, что конечно ни одинъ моралистъ въ мір не придумаетъ ничего лучшаго. Фридрихъ, высказывая ихъ, былъ вполн искрененъ, точно также, какъ онъ уврялъ совершенно искренно, что во всю жизнь держался постоянно началъ чести и честности. Отчего же такое противорчіе поступковъ и словъ! Отчего Фридрихъ II измнялъ своему слову до того, что ему наконецъ никто не врилъ! Отчего, вооружаясь противъ войны, онъ былъ самымъ безпокойнымъ государемъ своего времени и съумлъ заставить взяться за оружіе всю Европу? Отчего, проповдуя благонамренность, онъ былъ, можетъ быть, самый деспотическій государь XVIII вка? Если человкъ говорилъ правду,— что несомннно,— то какъ согласить слово и дло Фридриха? Или въ его словахъ софизмы, которыми онъ хочетъ обморочить всхъ? Или въ нихъ скрывается условный смыслъ, понятный только нкоторымъ? Какимъ образомъ изъ одной морали въ теоріи, выходятъ дв на практик? Въ словахъ Фридриха нтъ никакого софизма, но весь вопросъ въ томъ, что его теорія діаметрально расходилась съ практикой и кабинетныя размышленія съ правительственною дятельностью. Какъ мыслитель, Фридрихъ II порывается явиться представителемъ новаго либеральнаго порядка, но какъ король, онъ представитель и защитникъ начала стараго, которому онъ старался дать новое направленіе. Но такое соединеніе стараго съ новымъ невозможно. Вотъ почему Фридрихъ вышелъ какимъ-то страннымъ историческимъ явленіемъ, одиноко стоящимъ на распутій исторической жизни. Отъ него отвернулись и представители стараго порядка, считая его вольнодумцемъ, и отвернулись вольнодумцы, считая его человкомъ отсталымъ и непослдовательнымъ. Не съ этой стороны слдовало явиться прогрессу мысли, не съ этой стороны онъ и явился.
Восемнадцатый вкъ выступилъ не сразу новаторомъ и проповдникомъ гуманности, въ дл мысли ему предшествовало семнадцатое столтіе. Разница въ умственномъ движеніи этихъ двухъ столтій въ томъ, что семнадцатый вкъ робко касался тхъ вопросовъ, которые восемнадцатый разбиралъ съ безпощадной послдовательностію. Мыслители XVII вка больше ставили вопросы, чмъ добивались результатовъ, тогда какъ философы XVIII вка отличались энергіей и практичностію мысли и, оставивъ пустыя отвлеченныя умствованія своихъ предшественниковъ, перенесли вопросы на реальную почву и но боялись отрицать того, что отрицалось само собой простой логической послдовательностію.
Изъ мыслителей XVII вка Паскаль, не будучи философомъ по профессіи, принесъ гораздо большую пользу разршенію общественныхъ вопросовъ, чмъ записные мыслители. И польза эта въ реальности его воззрній. Онъ не возводитъ въ принципъ и законъ существующій порядокъ, считая его справедливымъ только потому, что онъ существуетъ, онъ не преклоняется предъ фактомъ, но высказываетъ смлыя мысли, изъ которыхъ однако не ему пришлось извлекать выводы, потому что онъ былъ для того слишкомъ искренній піэтистъ. О прав военнаго насилія Паскаль говоритъ: ‘Что можетъ быть смшне того, что человкъ иметъ право убить меня, потому что онъ живетъ по ту сторону воды, хотя я не имю съ нимъ никакой ссоры!.. За что вы меня убиваете! Какъ за что! разв вы не живете по ту сторону воды! Мой другъ, если бы вы жили по сю сторону, я былъ бы убійца, и было бы несправедливо убивать васъ такимъ образомъ, но такъ какъ вы живете по ту сторону, я превращаюсь въ храбраго человка и мое дло справедливо. Истина по сю сторону Пириней — ошибка по ту!’ Поставивъ вопросъ такимъ образомъ, Паскаль прямо подготовлялъ ему ршеніе не въ пользу теоріи Людовика XIV. Паскаль возбуждаетъ вопросъ не о нрав вообще, онъ, можетъ быть, нисколько и не оспариваетъ права войны, онъ хочетъ сказать только, что война королей не всегда есть война народовъ. Паскаль не былъ настолько силенъ, чтобы, поставивъ вопросъ, придти къ отрицанію, прямо изъ него вытекающему. Онъ не могъ придти къ нему еще и потому, что выводъ противорчивъ бы всему его метафизическому міровоззрнію, но тмъ не мене выводъ все-таки очевиденъ. *
Въ семнадцатомъ столтіи и въ начал восемнадцатаго хотя мыслители не отличались вообще смлостію мысли и дйствовали скоре на чувство, но одинъ изъ нихъ длаетъ уже переходъ къ геніальнымъ мыслителямъ половины XVIII вка — это Фенелонъ. ‘Богъ, говоритъ онъ, соединилъ людей въ общество, въ которомъ они должны любить другъ друга и помогать взаимно, какъ дти одной семьи, имющія общаго отца. Каждый народъ не больше какъ втвь обширной семьи, распространенной по всей земл’. Высказывая необходимость любви, Фенелонъ не простираетъ однако возможности ея практическаго осуществленія до полнаго отрицанія войны. Напротивъ, онъ признаетъ ее даже необходимой, но война, по его мннію, должна быть справедливой, этого мало: она должна бить необходимой для общественнаго блага. Когда же является подобная необходимость? ‘Войну можно вести только въ послдней крайности, чтобы отстранить насиліе врага. Не слдуетъ думать о войн иначе, какъ только для защиты отъ порабощенія’. Относительно способа сохраненія національной свободы Фенелонъ говоритъ, что ‘вс государства должны обезпечивать другъ другу возможность спокойнаго существованія и мшать тому, чтобы одно изъ нихъ достигло возможности нарушить общее равновсіе, потому что иначе усилившееся государство будетъ дйствовать на погибель всхъ остальныхъ. Нужно имть въ виду, что боле сильное государство современемъ всегда достигаетъ возможности взять перевсъ надъ другими, если только слабыя не соединятся вмст, чтобы составить противовсъ. Каждый народъ долженъ заботиться безпрестанно о томъ, чтобы предупредить усиленіе своего сосда. Мшать могуществу своего сосда, вовсе не значитъ длать зло, это только гарантія противъ собственнаго рабства и спасеніе отъ рабства другихъ сосдей. Однимъ словомъ, это значитъ трудиться для свободы, спокойствія и общественной безопасности. На гражданахъ лежитъ обоюдная обязанность заботиться о свобод своего отечества. И если гражданинъ долженъ имть такія отношенія къ своему отечеству, то тмъ боле каждый народъ долженъ заботиться о спокойствіи и безопасности всемірной республики, члена которой онъ составляетъ’. Эту теорію не слдуетъ смшивать съ теоріей. политическаго равновсія, существовавшей въ Европ въ прошедшемъ столтіи. Теорія правителей была основана на чисто-враждебномъ начал народовъ между собою. Но теоріи политиковъ, Фридрихъ II былъ правъ, предупредивъ нападеніе Маріи-Терезіи. Но Фенелонъ говоритъ не о томъ. Онъ, напротивъ, провозглашаетъ принципъ ассоціаціи и солидарности народовъ, охраняющихъ другъ друга отъ насилія, какъ охраняютъ отъ насилія одинъ другого граждане одной страны. При такомъ взгляд на отношенія народовъ между собой, Фенелонъ необходимо долженъ былъ придти къ порицанію системы современныхъ ему войнъ. ‘Одинъ человкъ, ниспосланный міру гнвомъ божіимъ приноситъ самымъ грубымъ образомъ въ жертву своему тщеславію великое множество людей: пусть все плаваетъ въ крови, пусть все будетъ поглощено пламенемъ, пустъ все, что избавится отъ желза и огня, погибнетъ боле ужасною смертью отъ голода, лишь бы одинъ человкъ нашелъ въ этомъ общемъ разрушеніи свое удовольствіе и славу! Какая чудовищная слава!… Истинная слава не можетъ быть вн гуманности. Кто предпочитаетъ собственную славу чувству гуманности, тотъ чудовище гордости. Люди не должны уважать его, потому что онъ мало ихъ уважаетъ и проливаетъ ихъ кровь ради грубой и дикой суетности’.
Другимъ зломъ былъ самый способъ веденія войны и политическое коварство, которымъ думали достигать врне цли. Фенелонъ проповдуетъ въ этомъ отношеніи самую строгую мораль. Его разсужденія могутъ показаться чистой и непримнимой теоріей, но какую боле практическую и примнимую теорію могъ онъ высказать? Не отъ мыслителей зависитъ заставить людей сдлаться такими, какими они хотли бы ихъ сдлать для ихъ собственнаго блага. Они указываютъ только на недостатки общества и на средства для ихъ устраненія. Что же касается до практическаго осуществленія прогрессивныхъ ученій, то оно зависитъ исключительно отъ степени полезности и выгодности этихъ ученій для народовъ и отъ степени ихъ распространенія въ массахъ населеній. Исторія постепеннаго развитія прогресса представляется наглядне всего на исторіи Франціи прошлаго столтія. Сначала являются въ ней одиночно люди мыслящіе, передовые, вызванные общественными бдствіями. По мр распространенія ихъ мыслей и усиленія общественнаго зла, число людей, умющихъ относиться критически къ явленіямъ жизни, увеличивается все боле и боле. Вмсто двухъ, трехъ людей, смотрвшихъ на вещи, какъ Паскаль или Фенелонъ, являются сначала десятки, потомъ сотни, наконецъ тысячи. Въ то же время выступаютъ на сцену новые дятели, ведущіе мысль все дальше и дальше. И число этихъ дятелей увеличивается точно также, и наконецъ ихъ собирается уже такая масса, что мысли и стремленія, казавшіяся нкогда неосуществимыми на практик, потому что на осуществленіе ихъ изъявляло готовность очень малое число людей, получаютъ уже возможность широкаго или даже повсемстнаго въ стран примненія. Въ какой форм проявится практическое примненіе новыхъ идей къ жизни, въ революціонной ли, какъ это случилось во Франціи, или совершенно мирнымъ путемъ, зависитъ вовсе не отъ прогрессивныхъ ученій. По существу своему ученія эти всегда гуманны, они всегда имютъ въ виду общее благо. Дурныя страсти и ужасы, въ род тхъ, какіе совершались во французскую революцію, создаются не прогрессивными мыслями или философскимъ движеніемъ, а борьбою политическихъ страстей. Слдовательно обвинять французскихъ философовъ въ томъ, въ чемъ они неповинны, совершенно несправедливо. Враги прогресса могли бы сдлать имъ одинъ упрекъ, что они слишкомъ скоро распространили новыя идеи и въ какое нибудь полстолтіе создали массу людей съ такими требованіями, что люди стараго порядка оказались безсильными удовлетворить имъ. Но и это произошло отъ того, что старый порядокъ во Франціи слишкомъ быстро исказился, и невыносимое его давленіе заставляло задумываться даже самыхъ терпливыхъ и скромныхъ людей. Такимъ образомъ каждый передовой мыслитель и каждый прогрессистъ являются большими или меньшими теоретиками вслдствіе невозможности немедленнаго примненія ихъ мыслей. И только въ этомъ заключается ихъ прогрессивная роль.
Къ числу боле извстныхъ гуманистовъ XVIII вка, писавшихъ на ту же тему, какъ и Фенелонъ, принадлежитъ аббатъ де-Сенъ-Пьеръ. Руссо сказалъ о немъ, что это утопистъ, проекты котораго очень бы желательно видть осуществленными, но что человческое несовершенство длаетъ это совершенно невозможнымъ. Между тмъ Жоржъ-Сандъ говоритъ о немъ, что это былъ человкъ просвтленный Богомъ внутренно боле, чмъ Вольтеръ, Гельвецій, Дидро и даже самъ Руссо, но что ему недоставало таланта формы. Такое разнорчіе умныхъ людей при оцнк одного и того же человка можетъ происходить только отъ разнаго взгляда на утопію и на степень ея осуществимости. Въ этомъ неудобномъ положеніи находился и Сенъ-Пьеръ. Фридрихъ II писалъ къ Вольтеру: ‘Аббатъ де-Сенъ-Ньеръ прислалъ мн прекрасное сочиненіе о способ водворенія вчнаго мира въ Европ. Вещь очень хорошая, недостаетъ для ея успха только согласія Европы и другихъ подобныхъ мелочей’. Разумется, Фридрихъ II былъ бы правъ, еслибы вчный миръ завислъ отъ его согласія. Съ этой же точки зрнія смотрли на идеи Сенъ-Пьера и другіе, т. е. вс т, кто считаетъ не утопіей и не мечтой только немедленно осуществимое. Они основывали свои возраженія на томъ, что государи никогда не согласятся на вчный миръ, потому что онъ не представляетъ для нкоторыхъ изъ нихъ ни малйшаго личнаго интереса., хотя, по словамъ Руссо, миръ представилъ бы имъ гораздо большія дйствительныя выгоды, чмъ т, которыя доставляетъ война, ибо въ случа вчнаго мира они могли бы обращать въ свою сокровищницу вс т громадныя суммы, которыхъ имъ стоитъ войско. Но и Сенъ-Пьеръ то же самое думалъ, и если дйствительность расходилась съ его гуманными стремленіями, то въ этомъ не онъ былъ виноватъ, потому проэктъ его вовсе не заслуживаетъ тхъ сарказмовъ, которыми наградила его и практика, и даже теорія восемнадцатаго столтія. Девятнадцатый вкъ показалъ, что безнадежный взглядъ Руссо совершенно ошибоченъ. Разв въ настоящее время возможны и есть гд нибудь государи, подобные Людовику XV? разв ныншнія условія европейской политической жизни похожи на условія восемнадцатаго вка? Слдовательно оцнивать вопросъ будущаго но существующимъ обстоятельствамъ, не допуская въ нихъ ни малйшей прогрессивности, такъ же ошибочно, какъ не допускать возможности улучшенія общественнаго быта только потому, что улучшеній этихъ нтъ въ наличности въ настоящее время. Вопросъ поставленный такимъ образомъ, позволяетъ смотрть на проэктъ Сенъ-Пьера нсколько иначе, и вотъ почему въ девятнадцатомъ вк нельзя относиться къ нему съ тмъ же критическимъ пріемомъ, съ какимъ относились писатели прошедшаго столтія.
Если существуетъ общество изъ отдльныхъ людей, почему не можетъ существовать общественная связь и между народами? Если государство, обезпечивая правосудіе лицу, предупреждаетъ насиліе, почему не можетъ существовать правосудіе международное, доставляющее то же самое благо всему человческому роду? Вотъ основные вопросы, изъ которыхъ исходитъ Сенъ-Пьеръ и вс т, кто мечталъ и писалъ о возможности вчнаго мира.
Сенъ-Пьеръ говоритъ, что народы живутъ между собой въ состояніи варварства, потому что находятся въ вчной войн, прерываемой только короткими перемиріями. Почему же народы для уравновшенія своихъ интересовъ прибгаютъ къ оружію, тогда какъ частныя лица не прибгаютъ къ помощи ружей для ршенія своихъ споровъ и недоразумній? Право между частными лицами поддерживается потому, что они соединены въ общество, каждый чувствуетъ, что ему невозможно противиться общественной сил, соединенной въ рукахъ государства, и что ему необходимо исполнять свои обязательства, потому что иначе его принудятъ къ тому. Если военное состояніе не существуетъ между частными людьми въ гражданскомъ обществ, то необходимо, чтобы оно изчезло и между народами. Соединить же людей въ общества для того, чтобы общества эти или народы находились въ состояніи варварства, значитъ не уменьшить, а увеличить зло. Этимъ путемъ какъ бы хотятъ предупредить частную вражду, для того, чтобы создать возможность вражды международной, которая въ тысячу разъ ужасне частной. Такое состояніе обществъ служитъ только препятствіемъ къ развитію и улучшенію внутреннихъ учрежденій каждаго государства. Чтобы избгнуть зла, необходимо устроить международныя ассоціаціи.
Этого можно достигнуть двумя путями: всемірной монархіей или конфедераціей. Противъ всемірной монархіи Сенъ-Пьеръ возстаетъ. Посл того урока, который дали Европ короли, претендовавшіе на всемірное владычество, какъ, напримръ, Людовикъ XIV, міровая монархія потеряла свой кредитъ, и потому Сенъ-Пьеръ обращаетъ свои надежды на федеративный союзъ государствъ. Форма эта кажется ему боле соотвтственной цли потому, что всемірная монархія составляетъ учрежденіе, основанное и поддерживаемое силой, тогда какъ конфедерація — добровольный союзъ государствъ. Конфедерація, соединяя народы узами, подобными тмъ, какія соединяютъ отдльныхъ людей, поставитъ ихъ точно также подъ авторитетъ закона. Нужно только, чтобы въ союзъ вступали вс боле сильныя государства, потому что союзъ однихъ малыхъ не обладаетъ той прочностію и силой, какая нужна, и можетъ разрушаться при враждебныхъ отношеніяхъ къ нему государствъ сильныхъ. Конфедерація, составленная такимъ образомъ, должна установить законы союза и учредить създы государственныхъ чиновъ для разршенія недоумній и для принятія мръ къ спасенію союза, если бы ему грозила опасность извн или внутри.
Проектъ этотъ для восемнадцатаго столтія и даже для девятнадцатаго конечно утопическій, но кто же можетъ ручаться, что онъ не осуществимъ? Но и утопичность его вовсе не въ сущности основной мысли, а только въ способ ея осуществленія. Сенъ-Пьеръ хотлъ, чтобы его конфедерацію устроили государи, противники возражали, что этимъ путемъ ничего не выйдетъ, и ту же мысль высказалъ наиболе компетентный судья Фридрихъ II. Но что же изъ этого? Если невозможно осуществленіе тмъ способомъ, который предлагаетъ Сенъ-Пьеръ, разв оно невозможно способомъ другимъ? Девятнадцатое столтіе показало, что голосъ и интересы народовъ принимаютъ все боле и боле ршительное вліяніе на судьбу войнъ. Но если, несмотря даже на это, вчный миръ еще очень отдаленная вещь, то тмъ не мене пробужденіе стремленій къ нему и враждебныхъ чувствъ къ войн умягчаетъ все боле и боле нравы и воспитываетъ народы въ гуманности.
Мысль о вчномъ мир не нова, о немъ мечтали Генрихъ IV и Сюлли и составили даже проектъ, подобный проекту Сенъ-Пьера. Заслуга послдняго не въ томъ, что онъ сказалъ новое, неслыханное до него слово, а въ томъ, что возбудилъ давно забытый вопросъ. Если онъ не умлъ справиться съ подробностями, это неважно, потому что когда большинство созретъ до усвоенія основной мысли, подробности разршатся безъ всякаго труда.
Генриху IV, Фенелону и Сенъ-Пьеру могли бы сдлать возраженіе важное. Требуя ассоціаціи народовъ, они хотли, чтобы каждый народъ составлялъ отдльную, самостоятельную единицу, замкнутую въ себ. Такая замкнутость должна развивать неизбжно патріотизмъ, потому что безъ него она немыслима. Ученіе же о патріотизм породило въ XVIII столтіи противниковъ между самыми передовыми мыслителями, и только одинъ Руссо старался доказывать противное. Космополитизмъ, составляющій основную черту философіи XVIII столтія, явился потому, что три четверти столтія Европа жила въ области идей, желаній и стремленій и только впослдствіи нашла возможнымъ извлечь изъ нихъ практическую пользу и сдлать перемны въ общественномъ быту, т. е. перейдти изъ области мысли къ факту. Въ сфер головной жизни человкъ, переходя отъ одного вывода къ другому, быстро уходитъ къ крайнимъ предламъ мышленія, тогда какъ въ практик, гд возможность осуществленія тхъ же самыхъ мыслей зависитъ отъ большаго числа одинаково понимающихъ людей, осуществленіе замедляется постепенностью въ приращеніи числа такихъ людей. Поэтому-то мыслители XVIII вка, начавъ съ гуманности между отдльными людьми, быстро возвели ее въ чувство, обхватывающее все человчество. ‘Зачмъ мы станемъ, говоритъ Вольтеръ, сжиматься въ маленькое изолированное общество, когда наше общество — весь міръ?… Человкъ изолированный есть дикарь, существо безформенное, неполучившее еще совершенства своей природы. Изолированное, чуждающееся общество между обществами то же самое, что дикій но отношенію къ другимъ людямъ.’ Когда во время семилтней войны Глеймъ написалъ свои псни гренадера, то другъ его Лессингъ писалъ ему: ‘патріотъ поглощаетъ поэта, и еще какой патріотъ! патріотъ въ форм гренадера, производящій насиліе, слпой, несправедливый’. Лессингъ не отрицалъ патріотизма, но только на томъ условіи, чтобы любовь къ отечеству не позволяла человку забывать, что онъ гражданинъ міра. Глеймъ остался недоволенъ такимъ приговоромъ Лессинга и тогда Лессингъ написалъ ему, что къ своему стыду онъ долженъ сознаться, что не иметъ ни малйшаго понятія о любви къ отечеству, что патріотизмъ кажется ему ошибкой чувства, слабостію, если угодно, пожалуй, героической, но отъ котораго онъ охотно отказался бы. Въ другомъ мст Лессингъ говоритъ, что ‘соединеніе людей въ общество, давая имъ единство, въ то же время послужило причиной ихъ раздленія. И въ самомъ дл, каждое изъ этихъ отдльныхъ обществъ иметъ свои особые интересы и потому необходимы столкновенія. Что же изъ этого происходитъ? Только то, что разрушаются естественныя связи, которыя природа устроила между людьми. Нмецъ видитъ во француз не брата, а врага, и французы и англичане ненавидятъ тоже другъ друга…’ Одинъ изъ экономическихъ писателей выражается еще рзче. ‘Роковой предразсудокъ и почти всемірный, говоритъ онъ, производитъ смшеніе понятія объ иностранц съ понятіемъ о враг. На народы смотрли какъ на союзы, составленные исключительно съ цлью самозащиты и для войны одинъ противъ другого. Такимъ образомъ освятили этотъ несчастный предразсудокъ и даже сдлали изъ него добродтель подъ названіемъ патріотизма.’ Слдовательно по этому опредленію патріотизмъ есть ненависть къ чужеземцу и результатъ варварскаго эгоизма. Подобные суровые взгляды на патріотизмъ и національность были необходимымъ слдствіемъ печальныхъ политическихъ обстоятельствъ XVIII столтія, когда вчныя войны и вражда между народами, когда постоянныя стремленія правителей расширить свои владнія насчетъ боле слабаго сосда порождали такое тяжелое политическое состояніе, что но необходимости приходилось искать спасенія въ боле широкомъ чувств, чмъ народный эгоизмъ. Но когда прошелъ первый порывъ горячей мысли и когда стали распространяться экономическія идеи, явилась и новая теорія международныхъ отношеній. Въ рчи, прочитанной во французской академіи, Кондорсе говоритъ: ‘ошибочна та политика, которая основываетъ процвтаніе одного народа на несчастіи націй иностранный!….. Счастіе народа увеличивается не отъ ослабленія его сосдей, напротивъ — отъ ихъ процвтанія, потому что народъ находитъ тогда образцы хорошихъ законовъ, новыя средства промышленности и вообще вс т выгоды, которыя являются * отъ сообщенія знаній…. Преграды, воздвигаемыя между людьми, особенно вредны для тхъ, кто ихъ воздвигаетъ, он служатъ только для усиленія національной ненависти и для порчи нравовъ… Истинный интересъ народа не отдляется никогда отъ общаго интереса человческаго рода, потому что природа не хотла основывать счастіе одного народа на несчастій его сосдей, ни противопоставлять внушаемыя ею же самой дв добродтели — патріотизмъ и любовь къ человчеству.
Дальнйшіе писатели высказали мннія еще боле ршительныя. Такъ, Альборикъ де-Ларивьеръ говоритъ: ‘Ни въ одномъ обществ нтъ такого класса людей, котораго частные интересы, врно понимаемые, не составляли бы части интересовъ общихъ или, скоре, частные интересы котораго, чтобы быть понятыми правильно, не должны бы были быть въ совершенномъ согласіи съ общими интересами другихъ классовъ. Чмъ боле вы будете вникать въ эту мысль, тмъ боле вы будете находить, что порядокъ природы ведетъ къ единству вс общества частныя, что непреоборимая естественная потребность соединила людей взаимнымъ интересомъ, что въ самомъ атомъ неизмнномъ порядк заключается необходимость,— чтобы вс были полезны другъ другу и чтобы люди наслаждались жизнью одинъ съ помощію другого.’ Изъ этой же солидарности интересовъ экономисты выводили и необходимость нравственности въ международныхъ и частныхъ сношеніяхъ. Ясно доказываетъ, что ошибаются т, кто полагаетъ, что ихъ торговля можетъ выигрывать только насчетъ другихъ народовъ, ибо ‘Богъ справедливъ и благъ, онъ хотлъ, чтобы это было невозможно и чтобы торговля, какимъ бы образомъ она ни исполнялась, была бы плодомъ обоюдной выгоды.’ Изъ этого онъ выводитъ, что прежняя политика вредна, и что нужно слдовать закону природы, которая проповдуетъ намъ братство и гармонію. Такимъ образомъ, лучшія общественныя условія были поставлены краеугольнымъ камнемъ всего дальнйшаго прогресса.
Такимъ образомъ, темная сторона стараго порядка, вызвавшая критическія отношенія, къ нему передовыхъ мыслителей, съ какой бы точки зрнія они ни брали вопросъ, приводила всхъ къ одному выводу: къ отрицанію стараго феодальнаго порядка и къ необходимости для общаго блага людей гуманности и братства. Этотъ порывъ къ гуманности, къ любви, къ честнымъ обоюднымъ отношеніямъ, необходимость которыхъ историки, моралисты, экономисты, поэты развивали и объясняли съ различныхъ сторонъ и съ разныхъ точекъ зрнія, служитъ самимъ убдительнымъ доказательствомъ, что въ XVIII вк именно и не доставало того, къ чему люди такъ горячо стремились. Есть еще и нынче люди, обвиняющіе мыслителей въ томъ переворот, который совершился въ конц прошлаго столтія во Франціи. Но мыслители явились только толкователями непонятнаго для людей закона выгодныхъ человческихъ отношеній, потому что, тмъ или другимъ путемъ, поворотъ къ лучшему долженъ былъ совершиться.
Самымъ замчательнымъ поборникомъ гуманныхъ идей и стремленій XVIII вка былъ Вольтеръ. Въ XVIII столтіи не было человка, который бы до глубокой старости сохранилъ такую любовь къ ближнимъ, какъ философъ Форпея. Вольтеръ любилъ человчество самой горячей любовью и глубоко сочувствовалъ его страданіямъ. Разбирая причины зла, онъ увидлъ, что они заключаются въ существующемъ повсюду и надъ всемъ угнетеніи, въ господств силы. Въ числ гнетущихъ элементовъ онъ нашелъ католицизмъ и, но имя правъ человка, объявилъ ему непримиримую войну. Этого было конечно совершенно достаточно, чтобы вызвать вопли и крики обидвшейся католической партіи. Вотъ источникъ обвиненій, которымъ и до сихъ поръ врятъ люди неразвитые и легковрные и распространяютъ ихъ изъ поколнія въ поколніе между себ подобными.
Явившись противникомъ всякаго насилія и угнетенія, Вольтеръ выступилъ противъ него съ оружіемъ отрицанія. Въ пылу борьбы онъ нердко увлекался и этого было совершенно достаточно, чтобы не только католическая партія, но и другіе, кому досталось отъ него, объявили его разрушителемъ, поднявшимъ дерзкую руку на все высокое, съ непремннымъ желаніемъ превратить міръ въ развалины. Но Вольтеръ не былъ простымъ отрицателемъ, занимавшимся искуствомъ для искуства, какъ это длаютъ модные либералы, въ ученіи Вольтера заключалась весьма существенная положительная сторона: основаніе новому зданію, которое ему было желательно увидть на развалинахъ стараго, — любовь, гуманность. Вольтеръ говоритъ про себя, что онъ имлъ всегда въ своемъ сердц любовь къ человческому роду, и что онъ позволяетъ себ сказать, что любовь эта составляетъ его натуру. Въ другомъ мст онъ говоритъ, что онъ, подобно великому Фенелопу, обнимаетъ всхъ людей духомъ терпимости и любви. Фридрихъ II писалъ ему: ‘весь міръ скоро будетъ дышать той любовью къ человческому роду, которая подъ вашимъ счастливымъ вліяніемъ пустила въ немъ ростки.’ Екатерина II звала Вольтера адвокатомъ человческаго рода. Дидро говоритъ о немъ, что онъ обязанъ своими успхами тмъ гуманнымъ чувствамъ, которыми пропитаны его сочиненія. Кондорсе причисляетъ Вольтера къ тому малому числу людей, у которыхъ любовь къ человчеству была настоящей страстью.
Многіе философы до Вольтера и многіе современные ему писатели утверждали, что природа сама по себ совершенна, что повсюду и во всемъ существуетъ превосходный порядокъ, что люди совершенно счастливы, потому что въ ихъ распоряженіи находится ровно такая сумма благополучія, какой они въ состояніи воспользоваться. Вольтеръ сильно напалъ на подобное ученіе и написалъ больше двадцати сочиненій противъ ученія о томъ, что въ мір будто бы все превосходно, и что, слдовательно, нечего желать лучшаго и стремиться къ нему. Во всю свою жизнь Вольтеръ возставалъ противъ воображаемаго общественнаго совершенства, и въ этомъ преимущественно заключается его литературная дятельность и вся его общественная заслуга. Онъ писалъ противъ рабства, противъ пытки, противъ современнаго правосудія, являясь нердко даже адвокатомъ жертвъ современной ему юстиціи, противъ войны, однимъ словомъ, не было такого общественнаго вопроса, котораго бы онъ не разбиралъ и не разработывалъ съ своей гуманной точки зрнія.
Въ его время существовало еще рабство во многихъ провинціяхъ Франціи и преимущественно въ Фраишъ-Еонте, въ владніяхъ монастыря Сенъ-Клодъ. Жалобы крестьянъ. вызвали Вольтера на самую горячую адвокатуру несчастныхъ. Онъ написалъ безчисленное множество просьбъ, записокъ, ходатайствъ. Вотъ главныя изъ нихъ: ‘Королю, въ его совтъ, за подданныхъ короля, взывающихъ къ свобод во Франціи, противъ монаховъ бенедиктинскаго ордена, сдлавшихся канониками (chanoines) монастыря Сенъ-Клодъ въ Франшъ-Конте.’ — Въ этомъ заглавіи есть каламбуръ: chanoine значитъ каноникъ, а также и человкъ живущій весело. ‘Голосъ священника по поводу процесса крпостныхъ въ горахъ Юры. Обычаи въ Франшъ-Копте. Извлеченіе изъ мемуара о полномъ уничтоженіи рабства во Франціи.’ Вольтеръ по разъ обращался даже къ королю объ общемъ освобожденіи всхъ крпостныхъ. И такой адвокатурой Вольтеръ занимался въ глубокой старости, не задолго до смерти! Много ли подобныхъ стариковъ?
Съ такимъ же жаромъ и также неутомимо онъ писалъ противъ существовавшей тогда во Франціи юстиціи. Лоранъ говоритъ, ‘что французскіе законы и до сихъ поръ отличались бы всевозможными жестокостями, придуманными палачами, если бы приходилось ждать, когда юристы возьмутъ на себя иниціативу реформы. По привычк, они думаютъ, что существующая вещь необходима потому только, что она исполняется, Понадобилось, чтобы литература заговорила во имя человчества. И на служеніе этому великому вопросу Вольтеръ употребилъ свой громадный талантъ, боле могущественный, чмъ вс знанія ученыхъ.’ И дйствительно немногіе умли такъ хорошо дйствовать на умъ, дйствуя невидимому на чувство. Возставая противъ квалифицированныхъ наказаній, Вольтеръ писалъ: ‘нужно полагать, что у одного извстнаго народа удовольствіе убивать своего ближняго съ церемоніями, какъ выражается Буало, и заставлять его испытывать ужасныя страданія, составляетъ весьма пріятное препровожденіе времени. Народъ этотъ обитаетъ водъ сорокъ девятымъ градусомъ широты. Это въ точности географическое положеніе ирокезовъ. Слдуетъ надяться, что когда нибудь ихъ оцивилизуютъ’. По случаю смерти Жабарра Вольтеръ пишетъ: ‘Уголовный законъ разв не долженъ быть настолько же благопріятенъ для невинности, насколько ужасенъ для виновнаго? Въ Англіи тюремное заключеніе, сдланное но кстати, отмняется министромъ, его опредлившимъ. Во Франціи же невинный, попавшій въ тюрьму, подвергнутый пытк, не иметъ ни малйшей надежды на возстановленіе своего безчестія. Онъ остается навсегда опозореннымъ для общества. Невинный, заклейменный позоромъ! И за что? Не за то ли, что у него переломаны кости? Разслдованіе преступленій требуетъ строгости. Это война, которую человческое правосудіе ведетъ противъ людской злобы, но есть великодушіе и сочувствіе даже и на войн. Храбрые всегда великодушны. Неужели же легисты должны быть варварами?’ Это же чувство заставило Вольтера принять на себя адвокатуру многихъ несчастныхъ, сдлавшихся жертвами несправедливаго обвиненія.
Вольтеръ желалъ тоже вчнаго мира, но онъ считалъ его невозможнымъ. Онъ говорилъ, что проектъ, придуманный Сенъ-Пьеромъ, химера, неосуществимая между государствами. Но онъ полагалъ, что если война зло и неизбжное, то тмъ не мене людямъ слдуетъ хлопотать изъ всхъ силъ, чтобы уменьшить ея ужасы. И въ этомъ онъ старался, съ своей стороны, принести человчеству посильную пользу.