Гулливер у арийцев, Штерн Давид Григорьевич, Год: 1936 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 97 минут(ы)

Георг Борн
(Давид Штерн)

Гулливер у арийцев

После одиннадцати месяцев отсутствия, насыщенных самыми разнообразными приключениями, я, профессор Эдинбургского университета Гулливер, вновь оказался в кругу своих товарищей, заставивших меня подробно рассказать все пережитое и виденное мною в стране арийцев. Мой рассказ был, конечно, сфотографирован, и мне почти не пришлось его отшлифовывать.

Мое возвращение привлекло к себе внимание всего мира, и сотни миллионов людей узнали повесть о моих приключениях на острове Арии.

Еще недавно я слушал собственный рассказ и видел на матовом экране идеовизора все образы, запечатлевшиеся в моем мозгу. Я видел себя, видел Угольфа, хитрую физиономию Зигфрида, бессмысленные тупые лица производителей.

*** * ***

На рассвете 9 числа месяца героев 541 года нашей эры, датирующейся Октябрьской революцией в России, я с пятью другими историками вылетел на стратоплане с лондонского стратодрома в направлении Мельбурна, где на 11 число был созван международный конгресс историков, посвященный великой эпохе войн и революций. Я полулежал в откидном кресле, наслаждаясь спокойствием и тишиной. Через шесть часов мы пролетели над Каиром, — так, по крайней мере, показала красная табличка прибора, соединявшегося с кабиной водителя. Еще несколько часов, — и мы спустимся в Мельбурне.

Я думал о своем докладе, посвященном великой германской революции, и вспоминал сцены, запечатленные на экране нашими лучшими писателями-мыслителями, тщательно изучавшими все документы, сохранившиеся от этой эпохи. Особенно сильное впечатление произвел на меня Риолан, могущественное воображение которого дало нам ряд ярких картин кровавой гражданской войны и победоносной революции. Образы, возникшие в мозгу Риолана, с поразительной четкостью воспроизводились на экране идеовизора. Я вспоминал отвратительные сцены фашистской реакции, существовавшей несколько столетий назад в некоторых странах. Я вновь увидел, как на экране, сцены казни революционеров, толпу обманутых людей, неизвестно куда ведомых бессовестными демагогами. Я живо представил себе преступников и убийц, стоявших в то время у власти в этих странах.

Одновременно с этим у меня в мозгу возникли чудовищные расовые теории, лишь с трудом воспринимаемые мыслительным аппаратом современного человека. Имена авторов этих теорий занесены на самую позорную страницу истории человечества.

Я пытался представить себе, во что превратилась бы Европа, а возможно и весь мир, если бы эти варвары и преступники получили возможность осуществить свои теории и не были своевременно раздавлены революцией.

Я сравнивал нашу прекрасную и светлую жизнь с мрачной кровавой эпохой конца старого мира и невольно с облегчением вздохнул. Все отвратительное, жестокое, грязное исчезло и отошло: в область прошлого. Мне, специально изучавшему историю этой эпохи, многое казалось нереальным, и напоминало порождение чьей-то мрачной кровавой фантазии.

Я нажимаю кнопку — на табличке появляется новая надпись: 9035?28? южной широты, 3014?31? восточной долготы. Вдруг я чувствую страшный толчок, еще секунда, я лечу в бездонный колодец и теряю сознание.

Я так никогда и не выяснил, что произошло с нашим стратопланом, вероятнее всего, катастрофа была вызвана действием космических лучей на аппарат стратоплана.

Очнувшись, я во всем теле чувствовал ноющую боль, сердце билось неравномерно, с перебоями. Мне казалось, что у меня не хватит сил пошевельнуться. Через несколько минут я попытался коснуться лба, но не мог шевельнуть ни правой, ни левой рукой. Та же история повторилась при попытке приподнять ногу. Сначала мне показалось, что у меня перебиты кости, но потом я сообразил, что я не то связан, не то скован.

С большим трудом я приподнял голову и увидел на своих руках заржавленные металлические кольца, соединенные короткой цепью, я вспомнил, что видел этот предмет в музее великой революции и что он назывался наручниками, ими широко пользовалась полиция во всех странах. Как я позже убедился, мои ноги были закованы в кандалы.

Я решил, что все это является странным сном, и попытался проснуться, но при первом же движении почувствовал острую боль. Все больше приходя в себя, я вспомнил о путешествии и происшедшей со стратопланом катастрофе, но никак не мог уяснить себе, почему я лежу скованный.

В этот момент я услышал шаги и, с трудом повернув голову, увидел человека самой странной и необычайной внешности: это был старик с хитрыми черными глазами, острыми чертами лица, густой бородой и длинными волосами, спускавшимися на плечи и стянутыми металлическим обручем. У него были несколько оттопыренные уши, поражавшие полным отсутствием мочек.

Старик был одет в широкий халат серого цвета, сделанный из грубой ткани. Он был опоясан мечом, на рукоятке которого я увидел какой-то странный знак. Присмотревшись, я увидел тот же знак, но большего размера, висевший у него на груди на цепочке. Вслед за этим я вспомнил, что этот знак назывался свастикой и являлся в свое время эмблемой фашизма, на рукаве старика был пришит сделанный из черной материи череп, а под ним перекрещенные кости. От изумления я не мог оторвать глаз от старика, совершенно фантастического в наше время.

Я вновь подумал, что у меня галлюцинация, но призрак доказал мне свою реальность, сильно ударив меня в бок ногой, обутой в странной формы сандалию.

Совершенно пораженный, я спросил старика по-английски:

— Где я? Кто вы такой?

Старик, судя по выражению лица, замысловато выругался. Мне показалось, однако, что он говорит по-немецки. Я расслышал слова ‘швайн’ и ‘доннер веттер’, произнесенные с каким-то странным акцентом. Тогда я повторил сван вопрос уже по-немецки.

Старик вздрогнул и с изумлением спросил: ‘Как! Ты говоришь по-арийски? Кто ты такой?’

Я объяснил ему происшедшее со мной, но старик прервал меня и, язвительно усмехнувшись, заметил:

— Ты лгун и мошенник, ты ниоткуда не упал, но приплыл на лодке на берег нашего великого острова. Там лежат остатки твоей лодки, а ты должен знать, что у нас, в стране арийцев, всякому, кто построит лодку, отрубят голову, либо его кровью поят псов Валькирий.

Страна арийцев? Псы Валькирий? Что это за бред? — с изумлением спросил я сам себя.

Старик продолжал что-то говорить, но я ничего уже не понимал. Его слова совершенно не воспринимались моим ослабевшим от падения мозгом.

Через несколько минут, однако, я почувствовал себя несколько лучше и спросил старика, как его зовут. Он ответил — Зигфрид. Вслед за этим он, нагнувшись надо мной, тихо сказал:

— Слушай, чужеземная собака, через два дня состоится великое судилище, на котором будет решена твоя судьба. Тебе, по всей вероятности, отрубят голову, но я попробую тебя спасти. Только ты должен мне во всем повиноваться.

Сказав, это, Зигфрид вынул из мешка какие-то предметы, которых я не мог рассмотреть в полутьме, и спросил меня: ‘Что это такое?’ Я повернул голову и увидел в руках старика мои электрические часы. Я объяснил Зигфриду, что этот прибор служит для точного определения времени.

Он был разочарован и заметил:

— У нас все это проще и лучше. У нас есть двойная тыква: когда песок высыпается из верхней половины в нижнюю, это значит, что прошел час, тогда бесплодный раб ударяет молотком в железный лист, и все на острове это слышат.

— А это что такое? — спросил он, показав мне полуразбитый телевизор.

Я пытался объяснить ему устройство аппарата, но Зигфрид ничего не понял. Затем у него в руках появился барометр. Я пояснил, что это прибор для определения погоды. Старик презрительно сжал губы и заметил:

— У нас о погоде узнается гораздо проще: когда зеленая лягушка вылезает по лестнице из горшка, значит, будет хорошая погода, когда у меня ноет поясница, значит, будет дождь.

Вслед за этим у него в руках оказался, по-моему, совершенно уцелевший фоностат, небольшой аппарат, дающий возможность увеличивать звук человеческого голоса в десятки раз. Им пользуются в тех случаях, когда стратоплан опускается на некотором расстоянии от стратодрома. Этот аппарат немного устарел, и им почти не пользуются, так как техника стратосферного транспорта сделала такие успехи, что точка спуска стратоплана может быть определена почти с математической точностью.

Последним предметом, показанным мне стариком, явился урано-радиоаппарат, при помощи которого стратостат всегда поддерживает связь с землей и который может быть использован для отправки радиограмм на ультракороткой волне, принимаемых всеми станциями мира. Я по интуиции сообразил, что не должен объяснять старику назначение этого прибора, так как мне показалось, что он не потерпел повреждений при падении.

Старик, видимо, был разочарован результатами моих объяснений, так как презрительно плюнул. Вслед за этим он сказал:

— Ну, что ж, я попробую тебя спасти. В крайнем случае придется тебя сделать бесплодным.

Я сначала не понял смысла этих слов, потом, однако, вспомнил о применявшейся несколько столетий назад стерилизации, являвшейся основой расовой политики, проводившейся фашизмом. Эта перспектива меня мало обрадовала, и я решил вырваться на свободу как можно скорее. Я, правда, не представлял себе тогда, куда я попал и в чьих руках нахожусь.

Я решил, однако, воспользоваться словоохотливостью Зигфрида и спросил его, кто такие арийцы, о которых он все время говорит.

— Слушай, чужеземец, — торжественным тоном начал старик: — Много веков тому назад наши предки правили великой страной и хотели завоевать весь мир, потом, однако, победили низшие расы, и вождь арийцев посадил четыреста лучших арийцев и столько же ариек на большую лодку, которая, как говорят старики, сама двигалась по воде. Они плыли сорок дней и сорок ночей, пока пристали к берегу нашего великого острова, приготовленного для них богами. Эта лодка была сожжена, и наши вожди завещали нам не строить больше лодок, чтобы никто не мог покинуть остров и привезти сюда людей низшей расы. Наши боги охраняют здесь наше племя, и мы выращиваем здесь чистокровных арийцев, выполняя волю приведшего нас сюда вождя.

Я не выдержал и заметил Зигфриду, что он очень мало похож на тот человеческий тип, который в прежнюю эпоху назывался арийским. Я несомненно больше похож на арийца, хотя в моих жилах утечет кровь самых разнообразных рас и народов. Старик вместо ответа пробормотал какое-то ругательство, смысл которого я так и не понял.

Я решил прекратить дальнейшие расспросы, видя, что имею дело с непостижимо грубым человеком. Чувствуя сильный голод, я попросил у моего тюремщика чего-либо поесть. Тот сначала извлек из кармана своего халата две лепешки грязного вида, но потом раздумал, и лепешки вновь вернулись в карман.

— Завтра состоится великое судилище, и оно решит твою судьбу. Если тебе в полночь отрубят голову, то все, что ты съешь, напрасно пропадет, если же ты останешься жив, то сможешь нажраться сразу за два дня.

Меня удивило, что на острове Арии вопрос о предоставлении мне двух лепешек решается под углом зрения моей дальнейшей судьбы, очевидно, здесь царит настоящий голод. Убедившись в бесполезности дальнейших просьб, я попросил воды. На этот раз старик ничего мне не возразил, но принес выдолбленную тыкву и приложил ее край к моим губам. Я с отвращением выпил несколько глотков дурно пахнувшей, отвратительного вкуса жидкости. Зигфрид, увидев у меня на лице выражение брезгливости, злобно зашипел: ‘Ничего, привыкнешь, проклятый метис!’

Старик вышел, и я остался один. Наступила ночь, самая тяжелая в моей жизни. Я — спортсмен и достаточно физически закаленный человек, но наручники и кандалы причиняли невыносимую боль, еще больше ныли поясница и шея, к этому присоединились дополнительные неприятности — по мне бегали какие-то небольшие серые животные, которых я никогда в жизни не видел, по всему телу ползали мелкие насекомые, очень больно кусавшие.

Лежа с закрытыми главами, я представлял себе, какие страдания переносили много столетий назад революционеры, и старался этим себя утешить. Затем я начал вспоминать жизнь наиболее известных из них. Потом мои мысли вновь вернулись к действительности, и я стал задавать себе вопрос, где я нахожусь и каким образом осталось неизвестным миру существование этого острова, населенного, по-видимому, странными и непонятными людьми.

Наступило утро. Мне стало немного легче. Я с трудом огляделся и увидел, что нахожусь в пещере. Сквозь небольшое отверстие в потолке, затянутое рыбьим пузырем, в пещеру проникал тусклый свет. Я лежал на куче старых листьев, со стен стекали капли воды, воздух был настолько сперт, что я с трудом дышал. С правой стороны я разглядел выход из пещеры, но он, очевидно, делал поворот, так как сквозь него не проникал цвет.

Неожиданно раздались шаги. Я увидел нескольких людей. Все они были одеты в серые халаты, на груди у них, как у Зигфрида, висел знак свастики, на рукаве был нашит череп, у пояса висел меч. Один из вошедших опирался на топор странной формы. Я пересчитал моих гостей — их было не то семь, не то восемь. Все это были люди в возрасте пятидесяти лет и старше, со злобными и лукавыми лицами. Наибольшее впечатление на меня произвел самый старый из всех, опиравшийся на посох. У него были уродливые черты лица, оттопыренные уши, узкий, вытянутый лоб и провалившийся нос. Мне показалось, что это не то главный жрец, не то их начальник, так как остальные оказывали ему исключительные знаки внимания.

Человек с посохом подошел ко мне и стал ощупывать грязными липкими руками мое лицо и череп. Потом эту же операцию повторили и его спутники.

Зигфрид рассказал о том, что я просил у него пищу. Старики злобно захихикали. После этого пещера опустела.

Перед уходом один из гостей ударил меня по лицу рукой. Я был настолько слаб, что не мог пошевельнуться. От всего пережитого, а также от голода я погрузился в состояние оцепенения, благодаря этому я не заметил, как прошел день.

Неожиданно я вздрогнул от грубого прикосновения и увидел перед собой при свете факела трех людей очень странной внешности. Это, видимо, были мужчины, но лица их скорее напоминали старушечьи. У них были короткие кривые ноги, на которых покоилось толстое и бесформенное туловище. Все они были почти голыми, только их бедра были обтянуты какими-то тряпками. Двое из них бросили меня на носилки и понесли к выходу. Впереди шел третий человек неопределенного пола, освещавший дорогу факелом.

Через несколько секунд я с облегчением вздохнул, наслаждаясь свежим воздухом. На небе ярко горели южные звезды, слышно было, как по песку шуршали набегавшие волны.

Мы приблизились к ярко освещенному месту. Это была большая площадка, окруженная скалами, на ней был выложен из камней огромный знак свастики, у каждого из концов которой горел костер. Посреди этого креста с согнутыми концами на чем-то, вроде грубо сделанного трона, сидел уже знакомый мне старик с посохом и провалившимся носом. Вокруг него на земле внутри свастики сидело человек двадцать стариков страшного вида, среди них ближе всего к центру я увидел Зигфрида, который, однако, на меня не смотрел.

Принесшие меня рабы поднесли носилки к столбу, стоявшему между двумя кострами, подняли носилки так, что я оказался в вертикальном положении, и привязали веревками к столбу. От боли, причиняемой железными кольцами на руках и ногах, я застонал.

Через несколько минут я увидел, что в трех остальных промежутках между кострами стояли такие же столбы, к каждому из которых был привязан человек. Один из привязанных людей был карликом.

В этот момент один из стариков, которых я считал жрецами, поднял рог и пронзительно в него затрубил. Рабы, несшие меня, немедленно убежали, все присутствующие вскочили и, вытянув вперед и вверх правую руку, громко закричали: ‘хайль’. Старик, сидевший на троне, тоже встал, опираясь на посох, протянул руку и тихо ответил: ‘хайль’.

После этого все стихло, и главный жрец, каковым я его тогда считал, торжественным голосом провозгласил: ‘Слушайте голос расы и трепещите’. Немедленно вслед за этим откуда-то донесся вой и вопль ужаса.

— Великие арийские боги да пребудут с нами. Помните ли вы, братья, закон?

— Помним! — ответили хором жрецы.

— Что говорит закон? Один из стариков закричал:

— Тот, кто построит лодку, да будет казнен!

— Да будет казнен! — повторил хор.

— Тот, кто изменит расе, да будет казнен! Тот, кто заставит заговорить камни, кору деревьев и песок, да будет казнен!

Так продолжалось минут десять. Эта дикая картина, восклицания и вопли так подействовали на меня, что я был близок к потере сознания. В этот момент наступило молчание, и главный жрец сказал:

— Сядьте, братья вожди, и будем судить, как нам скажет голос крови. Кто первый предстанет перед великим тайным судилищем?

Зигфрид встал и, указав пальцем на того, кого я считал карликом, торжественно произнес:

— Первым мы судим испытуемого Адальберта, глаза которого двенадцать раз видели сбор урожая, руководимый своей нечистой кровью, этот предатель тайно от всех сделал из обрубка дерева лодку. Братья, помните, что говорит закон?

Немедленно вслед за этим раздался общий крик: ‘Малая смерть!’

— Брат Герман, исполни свой долг, — сказал главный жрец.

Тогда поднялся человек с топором, на которого я обратил внимание еще в пещере и который ударил меня по лицу. Это был широкоплечий человек, лет пятидесяти, с жестоким лицом и выдающимся подбородком. Он отвязал карлика и подвел его к костру. Я с ужасом увидел, что это был не карлик, а мальчик лет двенадцати, который дрожал и всхлипывал. Человек, которого называли Германом, бросил его на землю, поднял топор, и голова мальчика покатилась в костер.

— Благословит тебя бог Вотан, брат Герман, — сказал старик с трона. — Кого мы судим вторым, братья?

— Предателя Ахаза, три месяца назад удостоившегося принятия в число производителей-самцов и нарушившего закон расы. Ахаз разделил ложе не с арийской самкой, а с одной испытуемой смешанной крови.

— Что говорит голос расы? — спросил главный жрец.

— Большая смерть! — отвечал хор.

Через несколько минут я понял, что означает ‘большая смерть’.

— Брат Рудольф, приведи псов Валькирий.

Высокий, темноволосый человек, лет сорока пяти, с торчащими ушами и сросшимися бровями, вернулся со сворой овчарок, ничем не отличавшихся от настоящих волков. Человека, которого называли Ахазом, развязали и велели ему бежать, но он не шевелился, тогда один из жрецов поднял плеть и нанес ему сильный удар по груди и по лицу. Несчастный с воплем бросился бежать, ему вслед были спущены псы, через несколько мгновений раздались вопль человека и вой собак.

— Кого мы судим третьим? — спросил старик в центре свастики.

— Женщину, соблазнившую предателя Ахаза, — ответил Зигфрид.

— Большая смерть ей! — закричали жрецы. Поднялся Зигфрид и сказал:

— Братья, голос расы говорит мне, что эта женщина — хорошая работница. У нас недавно издохло пять бесплодных женщин, голос расы говорит поэтому, что ее следует обесплодить, и пусть она работает.

Главный жрец встал и, подняв руку, сказал:

— Ты прав, брат Зигфрид. Мы передаем женщину тебе, брат Иозеф.

Женщина у столба зарыдала, Иозеф же, низкого роста прихрамывавший человек, подошел к женщине и, схватив ее за волосы, куда-то потащил.

Главный жрец спросил: ‘Кого мы судим четвертым?’ Человек с топором, которого называли Германом, закричал:

— Шпиона, приплывшего в нашу страну на лодке. Я требую для него большой смерти.

Часть жрецов поддержали его криками:

— Отдать его псам Валькирий!

Тогда медленно поднялся мой тюремщик Зигфрид и сладким голосом начал свою речь:

— Вождь вождей и братья! Мы знаем, что закон крови должен быть выполнен, всякий, кто построит лодку, должен быть казнен.

Герман перебил его:

— Не только кто построит лодку, но и приплывет на ней.

— Я рад, что брат Герман так хорошо помнит закон, это тем более похвально, что у него, как известно, рука гораздо сильнее головы, но я, братья, хотел бы знать, кто видел лодку, на которой приплыл чужеземец. Мы все знаем, что лодка делается из дерева, которое не тонет. Я же опускал в воду куски того, что вы называете лодкой чужеземца, и они шли ко дну. Эти куски по цвету похожи на те маленькие блестящие кружки, которые хранятся у нас в храме и на которых изображен наш вождь, поведший наше племя сюда и находящийся теперь в Валгалле. Конечно, лодки тяжелее воды нет и не может быть, а если так, то зачем казнить чужеземца?

Водворилось молчание, нарушенное Германом, который спросил:

— А как этот шпион попал сюда?

Главный жрец направил в мою сторону свой костлявый палец и сказал:

— Говори.

Я успел лишь сообщить, что пролетал над воздухом и упал вниз, как Зигфрид меня перебил и закричал:

— Видите, братья, я был прав. Закон, однако, требует, чтобы чужеземцу под страхом смерти было запрещено разговаривать с кем-нибудь, кроме меня.

— Почему тебя, хитрая лиса? — заорал Герман.

— Потому что я умнее тебя.

Поднялся неописуемый рев. ‘Братья’ вытащили мечи из ножен и готовы были броситься друг на друга, тот же, которого называли вождем вождей, закричал громким голосом:

— Замолчите, грязные свиньи, чужеземец будет жить, как сказал брат Зигфрид.

Тогда поднялся хромой Иозеф и сказал:

— Вождь вождей, ты, как всегда, прав, и мы преклоняемся перед твоей мудростью. Но я думаю, что на всякий случай чужеземца нужно сделать бесплодным, чтобы он нам не испортил расы.

Это предложение вызвало одобрение. У меня по спине поползли мурашки. Я кинул умоляющий взгляд на Зигфрида.

Тот встал и сказал:

— Зачем нам спешить, я знаю лучше всех закон расы. Мы всегда успеем сделать его бесплодным, а пока оставим его испытуемым.

Это предложение встретило, однако, возражения. Вождь, которого звали Иозефом, заявил:

— Закон говорит, что испытуемым может быть только тот, кто не видел семнадцатого урожая, а эта чужеземная собака видела их не меньше тридцати.

Тогда Зигфрид закричал:

— Сколько бы урожаев он ни видел, это никого не касается, в нашей стране он не видел ни одного урожая, поэтому он может быть испытуемым.

— Это правильно, — сказал вождь вождей, — так говорит закон: освободите чужеземца и приведите его ко мне.

Через несколько мгновений я с облегчением расправлял онемевшие конечности, но я не мог стоять, и двое вождей потащили меня за локти.

— Как тебя зовут? — спросил старик, сидевший на троне.

— Гулливер, — ответил я.

— Так слушай, великое судилище дарит тебе жизнь, но если ты попробуешь построить лодку, ты будешь казнен, если ты заговоришь с кем-нибудь, кроме брата Зигфрида, ты будешь казнен, если ты приблизишься к самке, ты будешь казнен. А теперь иди.

Я понял, что в настоящий момент не время задавать какие-либо вопросы и, шатаясь, поплелся по тропинке, которая вела вниз. Меня, признаться, несколько смущала перспектива встречи с милыми существами, носившими громкое название ‘псов Валькирий’. Как я позже узнал, мои опасения не были беспочвенными, так как в случаях, когда выпускают этих псов, все жители залезают в пещеры: псы разрывают всякого, не носящего серый халат жрецов или — правильнее сказать — вождей, как они себя называют.

Пройдя шагов двести по крутой тропинке, я свалился в неглубокую яму, но не имел силы оттуда выбраться. Приблизительно через час раздался новый звук рога, — очевидно, судилище кончилось. Мимо меня прошел один из вождей, я его окликнул, но он бросился бежать. Я вспомнил о том, что мне запрещено с кем бы то ни было говорить, кроме Зигфрида, и решил быть осторожнее.

Вскоре один за другим начали спускаться вожди. Старика с посохом четверо рабов несли на носилках. За ними шествовал Зигфрид, величественная походка которого должна была подтверждать его высокое положение.

Я его окликнул. Он подошел ко мне и, увидев, что я лежу в яме, приказал своему рабу вытащить меня. Я поплелся за своим тюремщиком и спасителем.

Откровенно говоря, я не понимал, какие мотивы им руководили. Во всяком случае, поддержка, оказанная им мне, не была продиктована человеколюбием и жалостью: глаза Зигфрида выдавали беспощадную жестокость, коварство и хитрость. Зигфрид, очевидно, хотел меня использовать для определенной цели, но чем ему я мог быть полезен, я себе не представлял.

Через десять минут мы подошли к скале, возвышавшейся в стороне от тропинки. Зигфрид открыл грубо сделанную дверь и, потянув меня за руку в темный проход, тщательно запер дверь на засов, и мы оказались в темноте. Зигфрид извлек из кармана какой-то предмет, я услышал удар камня о камень, вспыхнула искра, от которой загорелся шнурок. При помощи этого шнурка Зигфрид зажег нечто вроде фитиля, опущенного в небольшой горшок с жиром. Этот фитиль горел тускло и сильно чадил. Не говоря ни слова, старик вытащил из кармана две лепешки и сказал мне: ‘Жри’.

Позже я убедился, что у арийцев слово ‘есть’ не употребляется. Вообще, если бы я не был историком, специально изучавшим язык периода фашизма, я бы не понял огромного большинства слов и выражений, преобладавших в языке арийцев. Я с жадностью съел обе лепешки, несмотря на их сомнительный вкус и внешний вид. Зигфрид, видя, что я еще голоден, после некоторого колебания достал из дыры в полу полуобглоданную баранью кость и протянул мне. Я подавил в себе чувство брезгливости и начал есть. Мой покровитель, решив, видимо, показать максимум щедрости, протянул мне еще две печеные картофелины. Когда я кончил, он сказал мне:

— Слушай, ты видел, что я тебя спас. Если бы не я, ты был бы уже в желудках псов Валькирий, которых, как ты должен знать, кормят только человеческим мясом. Помни это и повинуйся, ибо стоит мне шевельнуть пальцем — и ты мертв. А теперь дрыхни.

Я с величайшим удовольствием последовал этому приказанию, так как чувствовал себя совершенно обессиленным. Мне казалось, что как только я лягу, то немедленно засну мертвым сном. Но мои нервы были расшатаны, и перед моими глазами проносились сцены кровавого судилища. Я видел огромный знак свастики и горящие по его концам костры, слышал пронзительный звук рога, передо мной снова пронеслась свара псов с оскаленными зубами, как в калейдоскопе промелькнуло беспощадное лицо вождя, которого называли Германом, взмах его топора. Я вспомнил дрожавшего и всхлипывавшего мальчика, окаменевшего от страха Ахаза, рыдавшую женщину, которую тащила за волосы рука Иозефа.

Меня ужасала холодная и кровавая жестокость этих людей, творивших расправу на странной площадке, окруженной мрачными скалами. Я чувствовал, что мною овладевают отвращение и отчаяние.

Никогда в жизни не видавший проявления жестокости, выросший в обстановке гармонии и счастья, я оказался в руках изуверов. Почему казнили мальчика, сделавшего себе игрушечную лодку? Почему был растерзан юноша, нарушивший какой-то закон расы? Что значит бесплодный раб? Кто такие самцы и самки? Все мои усилия понять это были тщетными: я блуждал, как в лабиринте, постоянно возвращаясь к исходной точке.

Мне в то же время была непонятна вся обстановка, окружавшая меня: каким образом люди, которых в старую эру называли бы дикарями, говорят на испорченном немецком языке, очень напоминающем тот, который я изучал по старым книгам начала XX века прошлой эры? Каким образом на этом языке говорит странное племя, живущее на острове между Индией и Австралией?

Почему здесь роль священного знака играет крест с согнутыми концами, служивший некогда эмблемой фашизма? Откуда на этом острове знают древнюю германскую мифологию с ее Валгаллой и Валькириями? Все эти вопросы терзали меня в течение большей части ночи и только под утро я заснул тяжелым сном, полным кошмаров.

Я проснулся от грубого толчка и с недоумением увидел склонившееся надо мной злое бородатое лицо старика, глядевшего на меня с любопытством. Я с трудом пришел в себя и вспомнил события двух последних дней, потом встал и осмотрел пещеру, в которой находился. Пещера была значительно просторней моей тюрьмы, стены выложены пластинками из обожженной глины, с них не капала вода. Пол устлан грубо сделанными циновками, в одном из углов лежала шкура не то козы, не то барана, на ней, очевидно, спал мой хозяин. В другом углу стоял грубо сколоченный стол и довольно гладко обструганный чурбан, служивший стулом. В стене были выдолблены небольшие ниши. В одной из них я заметил несколько безобразных глиняных горшков и такие же миски. В другой нише я увидел небольшую кучу картофеля и две выдолбленные тыквы, наполненные кукурузой.

Не успел я осмотреться, как Зигфрид издал непонятный мне гортанный звук, и в пещеру вбежал странный человек, как две капли воды похожий на тех людей, которые несли меня на носилках. Я видел в наших музеях изображения людей всех народов и племен, населявших землю в разные эпохи, но такой разновидности человека я, признаться, не встречал: его толстое туловище с поразительно широкими бедрами покоилось на кривых коротких ножках. Бледное безбородое лицо этого человека напоминало старушечье, глаза у него были водянистые и тусклые.

Он с нескрываемым страхом посмотрел на Зигфрида и, низко поклонившись, спросил:

— Что должен сделать бесплодный раб?

Меня поразил его тонкий и пронзительный голос, напоминавший по своему тембру не то детский, не то женский.

— Где Эска? — спросил Зигфрид.

— Она пошла к ручью.

— А ты что делал?

Лицо раба перекосилось, и он, заикаясь, начал бормотать: ‘Я… я…’ Зигфрид, не спуская с него глаз, приблизился, ухватил костлявыми пальцами за щеку и начал ее щипать, потом схватил его за ухо и ударом ноги в спину выбросил из пещеры.

Я был удивлен, как старик сумел нанести такой ловкий и сильный удар ногой. Потом он повернулся ко мне:

— Ты видел, как я наказал ленивого раба? Помни, что ты такой же раб, как и эта бесплодная собака. Если ты попробуешь мне не повиноваться, ты увидишь, что я сумею содрать с тебя живого шкуру, и притом не сразу, а лоскутами.

Я думал, что Зигфрид выражается аллегорически и, желая показать, что понял его, улыбнулся. Моя улыбка привела старика в бешенство, он бросился ко мне, схватил рукой свисавший с шеи металлический знак свастики и нанес мне им глубокую царапину от уха до угла рта. Я, пытаясь защищаться, прикрыл щеку рукой, затем увидел на руке следы крови.

Я почти не чувствовал боли, так как мной овладело еще никогда не испытанное чувство, для которого я не мог даже найти подходящего названия: мне хотелось громко кричать, схватить старого зверя за горло, плакать. Люди, жившие много столетий тому назад, вероятно, имели специальное название для этого состояния. Я же не мог найти нужного выражения.

Зигфрид, видимо удовлетворившись моей окровавленной щекой, сказал:

— Я еще не знаю, что буду с тобой делать. Пока ты будешь помогать Кору и Эске. Убирайся!

Я был совершенно ошеломлен, вышел из пещеры и увидел там раба, которого звали Кором. Через несколько мгновений появилась женщина, несшая на голове большой, неправильной формы кувшин с водой. Она была худа и костлява, истощенное лицо пересечено морщинами к складками, на первый взгляд ей можно было дать лет пятьдесят.

Кор, назвавший женщину Эской, сказал ей шепотом несколько слов, из которых я понял только одно — ‘бить’. Женщина вздрогнула и опустила кувшин. Кор показал (ей на меня пальцем и сказал: ‘Новый раб’. Затем они отошли в сторону и стали шептаться, не спуская с меня глав.

В этот момент из пещеры вышел Зигфрид, погрозил нам кулаком и сказал мне:

— Ты сегодня будешь варить обед.

Я был в полном недоумении, так как у нас приготовление пищи является в высшей степени сложным делом, ввиду необходимости правильного сочетания синтетических питательных продуктов с вкусовыми возбудителями. Я спросил тогда, где приборы для варки. Старик посмотрел на меня и презрительно плюнул. Я решил больше ничего не спрашивать и положиться на свое знание химии.

Вскоре я нашел в пещере два глиняных горшка, несколько горстей молотой кукурузы, десяток картофелин, Эска откуда-то притащила кусок мяса, издававший весьма неприятный запах. Я его несколько раз вымыл в воде и опустил в горшок, насыпал туда же крупу и хотел очистить картофель, но Эска с ужасом схватила меня за руку, сказав: ‘Нельзя портить’. Не возражая, я опустил картофель в воду неочищенным. В это время появился Кор и принес небольшой горшок, в котором тлело несколько кусков раскаленного угля. Эска принесла охапку хвороста, бросила ее между двумя стоявшими вертикально камнями и зажгла костер. Горшок был поставлен на камни, и вскоре моя похлебка закипела.

Кор взял небольшую сеть, сделанную из грубых волокон, и направился к берегу. Часа через два он принес десяток небольших рыбешек, одну из них он начал жевать, другую протянул Эске.

Раздались шаги, и Кор с выпученными глазами старался проглотить застрявшую у него в горле рыбу. У пещеры вновь появился Зигфрид. Он осмотрел нас пристальным взглядом, подошел к Эске и Кору, всунул им в рот два пальца и вытащил оттуда остатки рыбы. Вслед за этим он отвесил каждому из них по пощечине.

Наведя порядок, Зигфрид приказал дать себе обед. Моя похлебка, очевидно, ему понравилась, так как он ел, причмокивая и облизываясь. Он съел почти все, оставив мне лишь немного на дне горшка Кроме того, он бросил Кору, Эске и мне по небольшой рыбке. Несмотря на голод, я не стал есть сырую рыбу, но попытался ее испечь на раскаленном камне. Она, однако, с одной стороны осталась сырой, с другой же обуглилась.

После обеда я с Эской получил поручение принести с поля картофель. Мы спустились по тропинке в направлении берега. С каждым шагом воздух делался все более влажным и горячим, начали подыматься испарения.

Я увидел несколько людей, работавших на поле, когда мы подошли ближе, я с изумлением убедился, что мужчины были как две капли воды похожи на Кора, а женщины — на Эску. Среди двух десятков работавших на поле я не увидел ни одного молодого лица. Они выкапывали картофель, пользуясь большими деревянными лопатами с тупыми краями.

Неуверенные движения людей говорили о физической слабости, близкой к изнеможению. Мужчины с трудом вдавливали лопаты в землю и с еще большим трудом их подымали. Женщины нагибались со стоном и едва несли корзины, наполненные картофелем.

Я подошел к работающим, они в страхе от меня отшатнулись. Эска схватила меня за плечо и сказала несколько слов, из которых я только понял: ‘Младший вождь будет бить’. Я оглянулся, но никого не заметил, кроме работавших. Вскоре некоторые из них начали опускаться и подыматься все медленнее, с трудом распрямляя спины. Часть присела на кучи выкопанной земли.

Вдруг из-за толстого дерева показался человек лет двадцати пяти, одетый в халат, с мечом у пояса, но без знака свастики на груди и без черепа на рукаве. Он держал короткую палку, от которой, как я позже заметил, отходило десять ремешков, заканчивавшихся утолщениями.

Эска с ужасом прохрипела: ‘Младший вождь’.

Человек, скрывавшийся за деревом, подошел к пытавшимся отдохнуть рабам и нанес им несколько ударов плетью. Затем он посмотрел меня подозрительным взглядом, подошел ближе, ощупал мою одежду, сделанную из серебристой ткани, и грубым голосом о чем-то спросил меня.

Эска, кланяясь до земли, пролепетала:

— Вождь послал нас за картофелем.

После этого мы наполнили мешки и отправились в обратный путь. Мой мешок был тяжелее, но я нес его легко, Эска же совершенно изнемогала, так что я в конце концов понес оба.

На другой день я с Кором отправился за новым халатом для нашего хозяина. Мы прошли картофельное поле, которое я видел накануне, и приблизились к невысокому холму, покрытому кустарником.

У подножия холма я неожиданно заметил отверстие в земле, похожее на вход в большую нору. Из него вылезла женщина, которой можно было дать на первый взгляд лет двадцать пять, но у нее было истощенное и пепельно-бледное лицо. Она держала в руках большой кувшин.

Присмотревшись, я увидел по соседству с этой норой другие такие же отверстия и понял, что они вели к землянкам, где жило население деревни. Эти землянки были так низки, что в них с трудом можно было стоять на коленях. Я не мог представить что человек способен прожить в подобном логовище несколько дней. Позже я узнал, что в таких землянках жило большинство населения острова.

Мы прошли шагов двести, и я увидел большую скалу, внутри которой, очевидно, находилась пещера, так как ее охранял младший вождь — молодой человек с лицом хищной птицы. У подножья скалы стояло несколько женщин разного возраста, обвязанных вокруг бедер тряпками. Они, видимо, чего-то ждали.

Скоро в отверстии, ведшем в пещеру, показалось двое рабов, несколько отличавшихся от виденных мною прежде: они были моложе, и тело их приближалось к нормальному. Эти рабы несли по мешку, наполненному кукурузой. Затем каждая из женщин насыпала несколько горстей зерна в овальное отверстие, выдолбленное в камне, и начала крошить зерна ударами каменного песта. Ударяли они все одновременно и тихо напевали монотонную и грустную мелодию.

Кор потянул меня за рукав и прошептал: — Уйдем дальше, вождь будет бить.

Действительно, человек, охранявший пещеру, уже внимательно к нам приглядывался.

В сотне шагов от пещеры мы увидели большой шалаш, покрытый камышом, в нем четыре женщины ткали на каких-то странных приспособлениях серую ткань из толстых нитей. Кор сделал одной из женщин знак и сказал ей несколько слов, которых я не разобрал. Женщина ему что-то ответила, и Кор пошел обратно к пещере. Я последовал за ним.

Приблизившись к младшему вождю, он низко поклонился.

Вождь спросил резко: ‘Зачем пришел?’

Узнав, в чем дело, он втолкнул Кора в пещеру. Через несколько минут Кор вернулся с халатом, затем, пятясь назад, спустился на тропинку и предложил мне возвратиться домой другой дорогой.

Вскоре мы натолкнулись на пять безбородых стариков, обжигающих у костров неуклюжую глиняную посуду.

Раздался свисток, рабы извлекли из разных укромных мест пищу. Я сам почувствовал голод и хотел было попросить их поделиться со мной, но увидел, что у каждого из них было по две картофелины и по три сырых рыбешки. Съев это, они вырвали из земли несколько кореньев, очистили их ногтями и начали жевать.

Меня удивило, что я не видел нигде детей. Кроме того, все работавшие, виденные мною за эти два дня, производили впечатление искалеченных и больных людей.

Так прошло еще несколько дней, в течение которых я не отходил далеко от пещеры. Наконец, Зигфрид разрешил мне походить по острову. Начало моего путешествия едва не кончилось для меня плачевно. Не успел я пройти и тысячи шагов, как увидел двух бегущих рабов, что-то в ужасе кричавших. Я еще не сообразил, в чем дело, как мимо меня промчался огромный пес, похожий на волка. Он не обратил на меня никакого внимания, по догнал одного из рабов, схватил за горло и подмял под себя. Я поспешил отвернуться от этого ужасного зрелища и пошел своей дорогой. Как я позже убедился, псы Валькирий довольно часто вырываются из пещеры, но бросаются только на рабов, которых они узнают по почти полному отсутствию одежды.

Подавленный виденным, я продолжал свой путь и, обогнув группу скал, приблизился ко входу в ущелье. В этот момент мимо меня пробежало несколько странных людей в коротких штанах. Они бежали гуськом и издавали звуки, похожие на ржание жеребцов.

Я не успел разглядеть их лиц, но мне бросилась в глаза резкая диспропорция между крошечной головой и широкими плечами и грудью этих бегунов. Меня заинтересовали эти люди, резко отличавшиеся по внешности от виденных мною вождей и рабов.

‘Это, верно, племя микроцефалов’ — подумал я.

Войдя в ущелье, я увидел человек двадцать таких же субъектов, с сосредоточенным и тупым видом прыгавших через веревку, протянутую между двумя кольями. Теперь я получил возможность присмотреться к ним ближе и, откровенно говоря, испытал желание смеяться. Это были люди среднего роста, с хорошо развитой мускулатурой, у большинства тело было покрыто рыжими волосами, такие же курчавые волосы покрывали крошечную круглую голову. Черепная коробка почти отсутствовала, в глаза бросались большие челюсти, благодаря чему нижняя часть лица казалась значительно шире черепа. Под редкими бровями сидели маленькие голубые водянистые глаза, выражавшие трусость, жадность и похотливость. Эта безобразная и неестественная голова со складками на затылке сидела на толстой короткой шее.

Кроме бегунов и прыгунов, я заметил в ущелье еще несколько люден с такой же внешностью. Один из них держал в руках лягушку, отрывал у нее лапки и клал себе в рот. Другой глодал сырое баранье бедро, третий, находившийся рядом с ним, занимался отправлением физических потребностей, что ничуть не отражалось на аппетите его соседа. Когда я приблизился к сидевшим микроцефалам, часть из них прорычала по моему адресу какие-то ругательства, другие же сделали странные жесты, носившие в достаточной степени гнусный характер.

Я старался не привлекать к себе внимания этих странных людей, напоминавших мне производителей-животных, с той лишь разницей, что последние импонируют своей силой и красотой, мои же микроцефалы внушали чувство, близкое к отвращению. Мне казалось, что я никогда не забуду эти круглые головы, покрытые курчавыми рыжими волосами.

Оглянувшись, я увидел до обеим сторонам ущелья несколько отверстий, достаточных для того, чтобы в них мог пролезть человек. Побуждаемый любопытством, я влез в одно из отверстий и вскоре оказался в пещере, из которой поспешил выбраться, так как там было невыносимо душно и омерзительно пахло. Я насчитал семь таких отверстий. В каждой пещере, по-видимому, жило восемь-десять человек.

Когда я собирался уходить, в ущелье появилось шесть рабов, тащивших носилки с кусками сырого мяса и рыбы, за ними шел человек в халате, с мечом на поясе и с плетью в руке. Немедленно из всех пещер вылезли микроцефалы, окружили носилки и издавали урчащие звуки. Человек с плетью отогнал двоих, пытавшихся подойти ближе к носилкам, и стал бросать каждому по куску.

Вид этих странных людей, жадно пожиравших дурно пахнувшие куски мяса, вызвал у меня чувство отвращения, и я поспешил дальше. Вскоре ущелье начало суживаться и окончилось каменной стеной, в которой я увидел небольшие деревянные ворота.

Я постучал. Посредине ворот находилось отверстие, в котором я увидел чей-то глаз. Ворота открылись, и передо мной оказался младший вождь, он с любопытством посмотрел на меня и спросил:

— Это ты упал с неба?

Я кивнул головой.

— Ты хочешь видеть самок?

Я не понял вопроса, но утвердительно кивнул. Младший вождь пропустил меня в ворота, вслед за мной попытались проникнуть двое микроцефалов, но охранявший прогнал их ударом плети.

Когда я оглянулся, то заметил в ущелье несколько десятков женщин, производивших не более благоприятное впечатление, нежели их соседи мужского пола. Действительно, термин ‘самки’ к ним прекрасно подходил. Это в большинстве были толстые, широкобедрые женщины со свисающей грудью и животом. Среди них, правда, я заметил нескольких, казавшихся менее уродливыми и более молодыми.

Головы у них были еще меньше, чем у только что виденных мною жителей первого ущелья. У всех были рыжие волосы удивительной длины, покрывавшие спилу и спускавшиеся до колен. Единственное их одеяние составляли короткие фартуки. Часть женщин кормила ребят грудью, вокруг копошилось много детей разного возраста, все они были грязные, покрыты струпьями и волдырями.

Некоторые женщины перебирали пальцами волосы на голове других, извлекали насекомых и давили их ногтями. Несколько женщин сидело перед пещерами, одни из них ковыряли в носу, другие перебирали висевшие у них на шее на шнурке разноцветные ракушки.

Я попробовал заговорить с ними, но они, видимо, поняли мои слова совершенно превратно, и я поспешил отойти в сторону, отнюдь не соблазненный такими красавицами.

Влез я в одну из пещер, служивших им жильем, но немедленно выбежал оттуда, задохнувшись от невыносимого зловония. Такой запах я наблюдал лишь в зоологических парках, где живут большие обезьяны.

Вскоре я подошел к выходу из ущелья. На этот раз мне не повезло. Сторожем оказался младший вождь очень злобного характера. Он в течение получаса издевался надо мной, угрожая мне казнью за то, что я проник в ущелье самок. Я пытался объяснить ему, что меня туда пропустили и что я и теперь не понимаю, куда я попал. Тогда он начал обвинять меня в том, что я нарушил закон, заговорив с ним. В конце концов сторож, решив, что я достаточно напуган, ударом ноги выбросил меня за ворота.

Это незаслуженное оскорбление возмутило меня, но я чувствовал себя бессильным как-нибудь на него реагировать и, сжав зубы, начал искать дорогу к нашей пещере. Это оказалось очень нелегкой задачей, я потерял направление и начал блуждать. Вскоре я нашел тропинку, ведшую, как мне показалось, к берегу, и решил пойти по ней. Тропинка привела в долину, окруженную довольно высокими скалами.

Я почувствовал сильный запах падали и увидел стаю ворон, летавших низко над землей. Когда я приблизился и всмотрелся, мной овладели ужас и отвращение: котловина была усеяна столбами, на которых висели трупы и скелеты, большинство из них было подвешено за ноги, головы же были отрублены. На некоторых столбах были прибиты руки и ноги. Почувствовав тошноту и головокружение, я поспешил вперед.

Вскоре с правой стороны я заметил нечто вроде каменного храма. Как я понял, этот храм был вырублен в скале, которой была придана симметрическая форма. Посреди скалы над входом на камне был выбит большой знак свастики. Под ним я с трудом разобрал надпись, гласившую:

‘Да благословит нас бог Вотан’.

Я хотел войти внутрь, но какой-то инстинкт заставил меня вместо этого отойти в сторону. Действительно, через мгновенье в дверях показался человек с мечом. Увидев меня, он поднял с земли камень, и я поспешил укрыться за небольшой скалой. Решив избегнуть столкновения, я продолжал свой путь и вскоре выбрался из котловины, которую, как я узнал позже, называли ‘долиной смерти’.

Минут через десять я перешел на другую тропинку и вскоре, усталый и голодный, подходил к скале, где находилась пещера Зигфрида. Последний вышел мне навстречу, злобно на меня посмотрел и, ничего не сказав, толкнул меня плечом по направлению к пещере.

Перед сном я съел несколько лепешек и лег очень голодным. Откровенно говоря, я за недели, проведенные мною на острове Ария, очень ослабел и похудел, мой желудок, привыкший к концентрированной пище, плохо воспринимал недоброкачественные и неудобоваримые продукты. Но даже и для неизбалованного желудка мою диету нельзя было назвать иначе, как голодной.

Я решил сказать Зигфриду, что никогда не бываю сыт. Он сначала пробормотал какое-то ругательство, потом, посмотрев на меня, сказал сам себе: ‘Еще действительно протянет ноги’, затем полез в свою кладовую в углу пещеры, к которой никто не имел права приближаться, и бросил мне кусок копченой свинины. Я с наслаждением вонзил в нее зубы.

С этого дня старик начал меня прикармливать, бросая в то же время на меня злобные взгляды. Для меня оставалось загадкой, почему он меня бережет и стремится сохранить живым.

За истекшие дни я имел возможность присмотреться к вождям, приходившим к Зигфриду. Их было пять человек. По именам я знал лишь Рудольфа и Теодориха. Раза два я заходил в пещеру во время их беседы: они сидели на шкурах у стен, Зигфрид же восседал посредине. Они по очереди пили из рога какую-то жидкость, принесенную Кором. В ней, очевидно, содержался алкоголь, так как у вождей блестели глаза, и они разговаривали все громче и громче.

Мне удалось расслышать лишь несколько фраз. Первая из них исходила от Зигфрида:

— Братья-вожди, нужно готовиться, иначе Герман всем нам отрубит головы.

Один из стариков ему ответил:

— За Германом идут почти все младшие вожди.

— Но ведь Иозеф обещал их привлечь на нашу сторону.

— Я не верю этой лисе со змеиной готовой, — закричал один из вождей.

После этого вожди начали говорить шепотом, и до меня перестали долетать даже обрывки фраз. Когда я вышел, мне показалось, что за камнем спрятался один из младших вождей и наблюдал за нашей скалой. Я пробовал проверить это и приблизился к камню, но, никого там не застав, услышал лишь чьи-то быстрые шаги невдалеке.

К вечеру гости перепились, шатаясь, вылезли из пещеры и, взявшись за руки, пошли по тропинке. Они при этом пели какую-то песню с рефреном: ‘Хайль, хайль, тра-тра-тра’.

Когда серые халаты исчезли в темноте, я вошел в пещеру и лег, но не мог заснуть, и, ворочаясь на своей циновке, вспоминал виденные мною лица вождей. Я пришел к выводу, что они принадлежат к другому племени, нежели рабы и рыжие жеребцеподобные люди. У них у всех были жестокие и хитрые лица, глаза выражали сообразительность, коварство и лживость. Среди них изредка встречались люди со светлыми волосами, но преобладали смуглые и черноволосые.

Я чувствовал, что начинаю гораздо лучше понимать их язык, и решил, что он действительно похож на язык старой Германии. Все их имена несомненно были древне-германского происхождения. Сначала мне пришла в голову мысль, что на этот остров случайно попало какое-нибудь германское племя еще в начале прошлой эры. Однако, потом я отбросил это предположение. Непонятно было, откуда взялся у них культ свастики.

Эта эмблема, правда, была широко распространена в свое время на Востоке, в особенности среди семитских племен, я сам видел в лондонском музее древнееврейскую церковную утварь со знаком свастики. Этот знак у некоторых племен является символом солнца, у других — плодородия. Каким образом, однако, свастика попала на этот остров, оставалось для меня загадкой.

Я по-прежнему не понимал мрачной жестокой жизни, которую наблюдал на Арии. В течение всего времени, прошедшего с тех пор, как катастрофа выбросила меня на этот остров, я не видел здесь ни одной улыбки и не встретил ни одного человека, похожего на тех, которых я видел в течение всей своей жизни.

Меня по ночам преследовали кошмары, передо мной проносились тупые, отвратительные лица микроцефалов, коварные физиономии вождей, измученные одутловатые лица рабов. Мне снилось, что меня травят псами, что я прибит к столбу в ‘долине смерти’. Проснувшись, я часто не мог сообразить, где нахожусь, и мне стоило некоторых усилий вспомнить происшедшее со мной.

В течение последующих долгих дней я оставался дома, выполняя всевозможные поручения Зигфрида, и начал чувствовать, что мною овладевают тоска и состояние, близкое к отчаянию. Мне казалось, что я нахожусь не месяц, а целую вечность на этом ужасном острове. Наконец, я не выдержал и заявил Зигфриду, что не могу вместе с Кором и Эской заниматься мытьем посуды и стряпней, что мне все это надоело и опротивело.

Старик сначала зашипел, но, вопреки моим опасениям, воздержался от репрессий, лишь пробормотал:

— Кажется, прав был брат Иозеф, говоривший, что тебя надо обесплодить. Надо будет придумать, что с тобой сделать. Пока же иди с Кором на гору испытуемых и принеси хворосту.

Я обрадовался возможности осмотреть новую часть острова и поспешил исполнить приказание.

Мы с Кором отправились по неизвестной еще мне тропинке, шли около часа и приблизились к высокому холму, покрытому довольно густым лесом и кустарником. Вскоре я услышал шум голосов, крики и визг. Когда мы подошли ближе, я убедился, что в лесу, находится несколько сот ребят и подростков в возрасте от восьми до пятнадцати лет.

Когда я показался на полянке, ребята уставились на меня глазами, полными любопытства и страха. Дети были совершенно голыми, у подростков обоего пола вокруг бедер шла повязка. Сначала мне показалось, что у всех ребят одинаково забитый и запуганный вид, однако, через некоторое время я пришел к выводу, что среди них имеется несколько категорий.

Меньшинство, — я насчитал их человек семь, — составляли мальчики с рыжими курчавыми волосами и маленькой головой и девочки с преждевременным физическим развитием, обладающие длинными рыжими волосами. И те, и другие поражали бессмысленным выражением лица и невероятно тупым взглядом. Они смотрели на меня, не мигая, и когда я отходил в сторону, поворачивали не только голову, но и все туловище. Некоторые из них стояли неподвижно, всунув палец в нос, другие чесали под мышками и ковыряли в ушах. Видно было, что другие ребята держатся от них на расстоянии.

Основную массу составляли дети или подростки различных типов и пигментации: встречались светловолосые и шатены, но явно преобладали темноволосые со смуглым цветом кожи и курчавыми волосами.

Меня удивило, что среди них крайне редко встречались долихоцефалы, но явно доминировали брахиоцефалы с поразительно круглыми головами. Я вспомнил, что у наших ребят, являющихся продуктом смешения самых разнообразных рас, очень часто встречаются продолговатые черепа. Здесь же, у племени, называющего себя арийским, круглый череп являлся правилом. Меня очень заинтересована эта антропологическая проблема, но для того, чтобы сделать какие-либо выводы, необходимо было больше видеть и знать. Я по существу не имел еще даже общего представления об острове и его жизни, в особенности же об его социальном устройстве.

Бегло осмотрев окружавших меня ребят, я начал приглядываться к отдельным лицам, и мне бросился в глаза подросток лет пятнадцати с энергичным и смелым выражением лица, смуглой кожей и стройным телом. Я услышал, что ребята называли его Угольфом и относились к нему, как к вожаку.

Вскоре Угольф отодвинул других ребят в сторону, подошел ко мне и пристально на меня посмотрел. Я чуть было с ним не заговорил, но вспомнил о законе, предписывавшем мне молчание, и сдержал себя.

К нам приблизилась группа подростков в пять человек. Они отличались от других ребят самоуверенным видом, у каждого в руках была короткая, но, видно, тяжелая дубинка. Один из них подошел быстрыми шагами к Угольфу и грубым голосом сказал:

— Ты опять, проклятый метис, призываешь к неповиновению! Давно тебя не секли. Скоро будет твоя очередь, и на празднике расы тебя сделают бесплодным.

Угольф сжал кулаки и закусил нижнюю губу.

В это время из толпы ребят отделился другой подросток лет четырнадцати со светлыми волосами на круглой большой голове. Он подбежал к подростку с дубинкой и закричал:

— Ты не смеешь бить Угольфа, он ничего не делал и не говорил.

— А, это ты Олаф? — сказал подросток. — Получай, — и ударил его дубинкой по голове.

Один из его спутников сунул два пальца в рот и издал пронзительный свист. Через три-четыре минуты прибежали два младших вождя в серых халатах, с плетьми в руках. Один из них ударил рукояткой плети по лицу Угольфа, так что тот облился кровью, другой начал избивать несколько подростков, видимо, заранее наметив свои жертвы.

Девушка-подросток лег пятнадцати, прижавшись к толстому дереву, горько плакала. Часть ребят пыталась скрыть свое негодование, зато некоторые с патологическим возбуждением наблюдали за сценой порки, другие сохраняли тупое спокойствие и невозмутимость, большинство же, руководимое чувством страха, спешило подальше укрыться.

Ко мне подошел один из младших вождей и грубо закричал:

— Убирайся! Здесь тебе нечего делать. Тогда появился Кор и, низко сгибаясь, сказал:

— Вождь нас послал за хворостом.

Мы начали собирать сухие ветки, перевязали их веревками и двинулись в обратный путь.

Когда мы отошли несколько в сторону, из кустов кто-то меня потянул за одежду. Я оглянулся и увидел спрятавшегося в кустах Угольф а, который сказал:

— Я хочу с тобой говорить, приходи вечером, когда все будут спать.

Я не успел ему ответить, так как раздался какой-то шорох, и Угольф исчез. Мы продолжали наш путь, спускаясь вниз по тропинке. Я помогал Кору нести хворост, так как он с трудом тащил свою ношу. Наблюдая за ним и другими рабами, я убедился в том, что они были очень неплохие люди: добродушные и услужливые, женщины были, правда, крикливы и раздражительны.

Ночью, размышляя об острове, на который меня забросил несчастный случай, я пришел к некоторым обобщениям, правда, предварительного характера. В первую очередь я решил, что на острове Арии, очевидно, производится какой-то искусственный отбор по определенному признаку, далее, я установил наличие определенной иерархии, наконец, по-видимому, с рабами предварительно проделывается какая-то операция, так как среди детей и подростков я не видел ни одного, похожего по внешности на Кора и его товарищей.

Вся власть несомненно принадлежала вождям, состав которых пополнялся путем отбора: подростки с дубинами, младшие вожди с плетью, арийские вожди со свастикой были, очевидно, звеньями одной и той же иерархической ступени.

По какому принципу, однако, производился этот отбор, мне оставалось неясным.

Далее, несомненно, что на острове преднамеренно выращивались определенного типа люди, которых я назвал микроцефалами, вожди же называли их самцами и самками. По-видимому, они являлись производителями, и от них происходило все детское население острова. В этом случае, однако, оставалось непонятным, почему среди детского населения преобладали люди другого типа и другой пигментации.

Проснувшись на другой день, я поспешил выкупаться в море и вернулся с волчьим аппетитом в пещеру. В этот день у моего старика опять собралось несколько вождей. Они громко разговаривали, и я услышал фразы:

— Брата Эрнеста убил Герман. Если бы он действительно сорвался со скалы, у него не мог бы быть раскроен череп, я убежден, что это рука проклятого Германа. Я узнаю его топор.

Я понял, что на острове произошло какое-то событие, и с любопытством ждал дальнейшего. Через час вожди во главе с Зигфридом вышли из пещеры и направились по тропинке к площадке, где заседало великое судилище. Я заметил, что они сняли металлические кольца, стягивавшие волосы, — очевидно, это должно было служить символом траура. Всклокоченные и растрепанные волосы не делали их лиц более привлекательными. Я, побуждаемый любопытством, догнал Зигфрида и тихо спросил, можно ли мне сопровождать его. Он сначала посмотрел на меня с подозрением, но потом пошептался с другим вождем и сказал мне:

— Иди.

Я шел в десяти шагах от вождей, стремясь не отставать от них. Вскоре я увидел площадку с огромным знаком свастики, остатками костров по концам ее и столбами в промежутках между ними.

Вожди уже собирались, шли они группами по четыре-пять человек. Через несколько минут на носилках принесли старика с посохом, которого называли вождем вождей. Его посадили на трон, стоявший в центре свастики.

Этот трон по форме напоминал седло и был обит пластинками из желтого металла, — возможно, это было золото, к этому седлу была приделана спинка, очевидно, для удобства восседающей на троне персоны. Вскоре показались четыре раба, несших носилки, покрытые серым покрывалом, на котором были нашиты большие черные знаки свастики.

Этот крест с согнутыми концами преследовал меня повсюду на острове. Мне начало казаться, что он всю жизнь мелькал у меня перед глазами.

Носилки опустили на землю, все вожди протянули правую руку, но ничего не произнесли. Я решил держаться в стороне и присел за камнем. Однако, один из вождей, сидевших рядом с Германом, меня заметил, протянул руку к тому, кто сидел на троне и сказал ему:

— Вождь вождей, что здесь делает этот проклятый метис, упавший на наш остров?

Часть вождей подняла крик: ‘Смерть ему!’ Тогда поднялся Зигфрид и сказал:

— Братья арийские вожди, я знаю закон лучше всех. Закон говорит, что на собрании вождей никто из непосвященных не может присутствовать, Чужеземец, однако, был на последнем судилище и остался жив. Я за всю свою долгую жизнь не помню случая, чтобы человек, привязанный к столбу, еще жил после этого. Значит, чужеземец уже является посвященным в наши тайны, почему бы ему не остаться и сегодня здесь?

Тогда встал Иозеф и возразил:

— Мы не допускаем сюда младших вождей, а для какого-то чужеземного пса делаем исключение. Пусть брат Зигфрид мне это объяснит.

— Ты прав, — сказал Зигфрид, — но можешь ли ты сюда позвать одного младшего вождя, чтобы другие его не закололи? А чужеземец один, он даже не сможет никому ничего сказать, так как ему запрещено говорить. Так говорит закон.

— Довольно, братья-вожди, — раздался голос старика с посохом. — Пусть чужеземец остается, за него отвечает брат Зигфрид. Мы должны заменить сегодня ушедшего в Валгаллу брата Эрнста кем-либо из числа младших вождей.

Герман поднялся и закричал:

— Я предлагаю Гагена — чистокровного арийца.

Я заметил, как Зигфрид при этом толкнул локтем Рудольфа, тот встал и заявил:

— Вождь вождей, пусть раньше брат Герман объяснит, почему у брата Эрнста, упавшего со скалы, череп расколот топором?

У Германа на губах показалась пена, он вскочил и, размахивая кулаком, прокричал:

— Эрнст разбился об острый камень, кроме того, он был развратник и предатель. Он нарушил закон расы.

После этого заявления обстановка начала раскаляться. Раздались угрожающие крики, замелькали кулаки. Вождь вождей, однако, ударил посохом и закричал:

— Кто заменит брата Эрнста?

— Гаген, — раздался голос Германа.

— Гаральд, — закричали хором Зигфрид и сидевшие вокруг него вожди.

В этот момент Зигфрид обратился к восседавшему на троне:

— Раньше, чем решать, нужно выполнить то, чего требует старый закон. Пусть Герман подойдет к брату Эрнсту и тронет рукой его грудь.

Вождь вождей подумал и сказал:

— Это верно, так говорит закон.

Герман с явной неохотой приблизился к носилкам, поднял покрывало и положил руку на грудь убитого. Не успел он этого сделать, как несколько вождей закричало:

— Видите, показалась кровь, это убийца! Другие в то же время кричали:

— Ложь! Крови нет!

Я видел, как в руках вождей заблестели мечи, и понял, что в такой обстановке я очень легко могу попасть под удар. Мне показалось даже, что один из приятелей Германа пристально на меня поглядывал, поэтому я счел благоразумным отправиться восвояси.

Часа через два в пещеру вернулся Зигфрид. У него по кисти правой руки стекали капли крови, лицо было в кровоподтеках. Я предложил ему свои услуги, промыл водой неглубокую рану в плече и забинтовал ее лоскутом материи. Воспользовавшись случаем, я спросил Зигфрида, что случилось. Он мне буркнул, что, кроме Эрнста, завтра будут сжигать еще одного вождя.

— Хуже всего, что проклятый Герман уцелел.

Я решил пока больше не расспрашивать, убедившись, что Зигфрид настроен не особенно разговорчиво.

Вечером, однако, когда мы уже легли, старик сказал мне:

— Расскажи, откуда ты прилетел и как у вас живут?

Я постарался описать Зигфриду в самых простых выражениях нашу жизнь, обстановку, людей, завоевания науки и техники, общий расцвет человечества. Я увлекся и забыл, с кем имею дело. Опомнившись, я посмотрел на Зигфрида и убедился, что он ничего не понял и смотрит на меня с недоумением, смешанным с презрением.

— Есть ли у вас вожди, рабы и самцы? — спросил он. Я ответил отрицательно.

Тогда Зигфрид пробормотал:

— Выродки и метисы, — повернулся лицом к стенке и захрапел.

На следующий день я решил вечером пойти на холм, называвшийся горой испытуемых. Я сообразил уже, что испытуемыми на острове называют детей и подростков. Самому старшему из виденных мною на этой горе можно было дать шестнадцать-семнадцать лет. Мне очень хотелось встретиться с Угольфом и побеседовать с ним. Я поднялся по тропинке и стал бродить по холму, наблюдая жизнь испытуемых. Одни из них жили в дуплах деревьев, другие — в небольших пещерах, третьи — в неглубоких землянках.

Приближался вечер, последние лучи солнца освещали верхушку холма. Я шел очень осторожно, не желая наткнуться на кого-нибудь из вождей, так как даже подросток с дубинкой мог мне доставить неприятности.

Прошло около часу, и я собирался было уже возвращаться, как вдруг услышал за собой шорох, обернулся и увидел Угольфа.

— Я тебя жду уже третью ночь, — сказал он, — и почти не сплю. Идем.

Он схватил меня за руку и потащил в чащу кустарников. Я оцарапал себе руки и лицо. Наконец, мы остановились и сели.

— Слушай, — сказал он, — кто ты такой и как ты попал к нам?

Я, помня опыт с Зигфридом, рассказал Угольфу о себе и о нашей планете так, как говорят с маленькими детьми, но убедился, что Угольф многое понял. У него заблестели глаза и раскраснелись щеки.

— Значит, у вас нет вождей и рабов, у вас не делают людей бесплодными?

Я утвердительно кивнул головой и спросил:

— А кого у вас делают бесплодными?

— Кого? Меня, всех, кто не достоин быть вождями или самцами и самками. Вот меня хотят сделать бесплодным: за то, что я не повинуюсь.

— А женщин тоже делают бесплодными? — спросил я.

— С ними дело обстоит немного иначе. На празднике расы вожди берут себе в пещеру девушек и держат их там, сколько хотят, а потом отдают их Иозефу, и он делает их бесплодными, а вожди берут себе новых.

Угольф сжал кулаки и пробормотал:

— Пусть Иозеф попробует взять в пещеру Геллу!

Я тогда вспомнил девушку-подростка, плакавшую, когда младший вождь избивал Угольфа. По-видимому, это и была Гелла.

— Через несколько дней состоится праздник расы, — сказал Угольф. — Я на нем еще не буду, моя очередь наступит через один урожай.

Я спросил его:

— Чего же, ты будешь спокойно ждать, пока тебя превратят в бесплодного раба?

— Нет, я живым не дамся, пусть мне лучше отрубят голову!

— Нужно бороться, — сказал я.

— Бороться? — с изумлением посмотрел меня Угольф.

— Да, бороться, — повторил я. — Слушай, — и я рассказал Угольфу, как много столетий назад революционеры боролись с поработителями и после кровавых боев свергли их господство.

Угольф внимательно меня слушал и сказал:

— Я понимаю, ты прав, приходи сюда еще, только не скоро, а то нам будет плохо. Сегодня тебя никто не заметил, но в другой раз нас могут проследить.

Я протянул Угольфу руку, он сначала не понял, что означал этот жест, но я ему объяснил.

Через несколько минут я спускался с горы испытуемых, чувствуя подъем и радость. Я впервые встретил на острове Арии существо, с которым мог говорить, как с полноценным человеком. Я был очень доволен, что пробудил в Угольфе новые мысли.

Я понимал, что рискую жизнью: стоит Угольфу проболтаться, и я погиб. Но нельзя же было равнодушно смотреть на то, что происходит на острове. Довольно пассивности и изоляции! Мне необходимо попытаться сблизиться с испытуемыми.

Я попытался открыть дверь в пещеру, но она была заперта на засов. Мне пришлось постучать. Зигфрид с раздражением открыл мне и почему-то обругал меня ‘собачьей свиньей’.

Лежа на циновке, я подводил итоги моему разговору с Угольфом. Теперь я понял, что рабов предварительно подвергают кастрации, это накладывает специфический отпечаток на их психику и превращает их в искалеченных людей. Я вспомнил, что в старую эпоху существовали секты скопцов, а также евнухи, которые, вероятно, точно так же выглядели, как Кор и другие рабы.

Последовавшие дни протекли без каких бы то ни было событий. Мной начали овладевать уныние и тоска. Я часто думал о своем безвыходном положении: я лишен возможности сообщить, где я нахожусь. Остров Ария никому не известен, и, быть может, я осужден провести всю свою жизнь в этом аду.

Однажды утром, когда я сидел, углубившись в свои размышления, меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся, и увидел Зигфрида. Он был на этот раз почти любезен со мной, вообще за последнее время его отношение ко мне изменилось.

Старик сказал мне::

— Сегодня состоится праздник расы, если хочешь, пойдем со мной. Видишь, что я все для тебя делаю, помни это и цени.

Я поблагодарил Зигфрида, он сделал величественный жест и сказал:

— Когда надо будет, я с тобой поговорю о большом деле, а теперь идем.

Я пошел за стариком, стараясь держаться как можно ближе к нему. По дороге мы встретили других арийских вождей, на этот раз также и младших. Вскоре мы оказались на хорошо известной мне площадке великого судилища. Арийские вожди уже занимали свои места внутри свастики, младшие вожди, — я насчитал их человек двадцать пять — тридцать, — стояли у концов эмблемы. Еще дальше, ближе к скалам, разместились кругом человек пятьдесят девушек и юношей в возрасте шестнадцати лет. У большинства были бледные и испуганные лица, многие старались держаться ближе друг к другу. Некоторые, однако, поражали безразличием и подавленностью.

Наконец, появился вождь вождей, все приветствовали его криками ‘хайль’. Воцарилось молчание.

Старик встал со своего трона и, опираясь на посох рукой, сказал:

— Споем гимн расе.

Я не разобрал слов этой песни, расслышал лишь припев: ‘Смерть евреям и французам’. Меня поразило, откуда на острове Ария известно существование этих народов.

Вождь вождей указал пальцем на худого старика с седой бородой и выпученными глазами и сказал ему:

— Брат Гюнтер, скажи, что говорит закон? Тот встал и гнусавым голосом забубнил:

— Закон расы говорит, что боги ждут крови. Старик с посохом спросил:

— Есть ли у вас кровь?

— Есть.

— Где она?

— Вот.

В этот момент показались четыре младших вождя, каждый из них тащил по козленку.

Вождь вождей надел на голову шлем с рогами, поднял посох и закричал:

— Да прольется кровь!

Козлята были положены спиной вниз на изогнутые концы каменного креста, младшие вожди по знаку Гюнтера перерезали им горло. После этого вожди подходили к концам свастики, обмакивали палец в кровь и прикладывали ко лбу.

Когда эта церемония закончилась, вождь вождей спросил:

— Что еще говорит закон расы, брат Гюнтер? Гнусавый голос опять прокричал:

— Закон расы говорит: да будут отобраны вожди! Да будут отобраны чистокровные самцы и самки! Оставшиеся да будут обеспложены!

— Так говорит закон, — резюмировал вождь вождей. — Брат Гюнтер, кто здесь, по-твоему, достоин быть младшим вождем?

— Четверо, — сказал старик с выпученными глазами.

— Да приблизятся они ко мне!

Из круга вышли четверо юношей с дубинками в руках, они подошли к центру свастики и поклонились старику, сидевшему на троне.

— Спрашивайте, братья! — сказал он. Первым спросил Герман:

— Что такое раса?

Один из испытуемых ответил:

— Миф народа.

— Что такое миф народа? — спросил Рудольф.

— Голос крови.

— Что такое кровь? — спросил неизвестный мне вождь.

— Чистая кровь — самое святое, смешанная кровь — самое грязное.

— Кто должен жить на земле?

— Арийцы.

— Кто должен издохнуть?

— Все остальные.

Так продолжалось около часа. Наконец, вопросы были исчерпаны, и четверо испытуемых встали на колени перед вождем вождей, который дал каждому по серому халату и по поясу с прикрепленным к нему мечом.

После этого он три раза произнес: ‘Да благословят вас боги Вотан и Один’. Лица новых вождей сияли от восторга, они, уже в халатах и с мечами, отошли в сторону и присоединились к стоявшим у конца свастики младшим вождям. Старик с посохом опять спросил:

— Кого, брат Гюнтер, ты считаешь достойным быть продолжателями арийской расы?

Гюнтер ответил:

— Чистокровных самцов и самок.

— Сколько в этом году мы их имеем?

— Трех самцов и пять самок.

— Пусть они предстанут перед нами.

Я уже достаточно хорошо разбирался в терминологии этих изуверов и нисколько не удивился, увидев приближавшихся микроцефалов с рыжими волосами и бессмысленным выражением лиц.

— Проверим их, братья, — сказал вождь вождей.

После этого началось нечто вроде ветеринарного осмотра, детали которого я не хочу описывать. В результате всей этой малопривлекательной процедуры, кандидаты были признаны отвечающими всем расовым требованиям и уведены в ущелье. Провожали их два младших вождя под звуки рога. Все остальные кричали им вдогонку: ‘Хайль’.

Опять поднялся старик с посохом и сказал:

— Брат Гюнтер, что говорит закон расы об остальных?

— Они должны быть обеспложены, этого требует голос крови.

— Да будет так, — резюмировал вождь вождей.

Тогда встал сидевший невдалеке от Германа вождь лет сорока и заявил:

— Прошу продлить срок испытания для одной самки смешанной крови, так как я беру ее в свою пещеру.

— Покажите самку, — сказал старик с посохом.

Вождь вытащил за руку из группы испытуемых девушку, которая закрыла глаза рукой и опустила голову.

— Уведи ее, брат, — предложил вождь.

С аналогичными заявлениями выступило еще несколько вождей, после чего старик с посохом, сидевший в центре свастики, спросил:

— Сколько всего испытуемых должно быть обеспложено после праздника расы?

— Двенадцать самцов и двадцать одна самка, — ответил Пантер.

— Передай их брату Иозефу.

Если я прежде догадывался, то теперь я ясно понимал, откуда берутся рабы и почему, они так странно выглядят. Очевидно, их подвергали не стерилизации, а полной кастрации. Я почувствовал нестерпимое отвращение и если бы имел малейшую возможность, то набросился бы на людей, называвших себя арийскими вождями. Я, однако, понимал, что подобного рода поступок с моей стороны был бы самоубийством.

В состоянии крайнего возмущения я покинул площадь великого судилища. Ночью я не мог спать, так как на площади, очевидно, происходила какая-то оргия: беспрерывно раздавались хохот, крики и визг. Утром пришел Зигфрид и был совершенно пьян. Я его уложил на шкуру, где он обычно спал, и вышел из пещеры.

На небе уже сияло солнце, но воздух еще дышал прохладой. Я хотел не думать об окружающем меня, но, увидев двух шедших рабов, вновь почувствовал бесконечную тоску.

К концу дня Зигфрид проснулся, у него глаза были налиты кровью, лицо вспухло. Настроен он, однако, был благодушно и обратился ко мне:

— Что ты так на меня смотришь и отчего ты вчера удрал? Тебе за это хотели отрубить голову, так как вожди считали, что ты оскорбил нашу расу, но я тебя опять спас. Ты никогда не сможешь отплатить мне за то, что я тебе сделал. Слушай, что я тебе теперь скажу. Ты знаешь, что без меня тебя убьют. Ты должен мне во всем помогать. Как ты мне можешь помочь, я еще не знаю, но буду думать. Наш вождь стар и скоро умрет, тогда будет выбран новый повелитель. По возрасту самым старшим из нас является Гюнтер, я иду вслед за ним, но он, кроме закона расы, ничего не понимает. Если он будет вождем вождей, то за его спиной всегда будет стоять Герман, который давно хочет убить меня. А убив меня, он расправится и с тобой. Нам нужно либо раньше убить его, либо сделать так, чтобы я стал вождем вождей, и тогда я сумею отправить его в Валгаллу. Видишь, как я тебе все прямо говорю. Это потому, что ты не раб мой, а друг.

Я, откровенно говоря, не испытывал большого удовлетворения от такого изменения своего положения, так как чувствовал, что старая лиса хочет меня использовать, а в случае надобности легко отдаст под топор Германа или псам Рудольфа. Я решил, однако, извлечь пользу из создавшегося положения и сказал Зигфриду:

— Если ты мне друг, то ответь мне на некоторые вопросы.

— Говори, — сказал Зигфрид.

— Каким образом ваше племя попало на этот остров? Старик, после некоторого раздумья, сказал:

— Наши предки много веков назад прибыли сюда на большой лодке, которая, как говорили деды, двигалась сама по воде, в этой лодке было шесть вождей и пятьсот чистых арийцев и ариек. Вожди нам оставили законы, мы же являемся их прямыми потомками, — правильнее, не всех шести, а четырех: один из вождей несколько отличался от обычных людей и поэтому не мог иметь потомства, в другого же, вскоре после прибытия, на наш великий остров, вселился бес: он плевался, кусался и, наконец, утопился в большой яме для нечистот. Его звали Альфредом. Поэтому еще и теперь у нас на острове, если в человека вселится бес, его называют Альфредом. Таким образом мы, вожди, являемся потомками четырех великих предков, которые давно находятся в Валгалле и сидят там вокруг арийского бога Одина. Нас, вождей, не должно быть никогда больше двадцати. В случае, если какой-либо арийский вождь умирает, его место занимает самый старший из младших вождей, которых не может быть больше двадцати пяти. Далее, наши великие предки запретили нам покидать остров и дали нам закон, наказывающий смертью всякого, кто построит лодку: если кто-либо уплывет, он приведет низшие народы, которые нахлынут на наш остров и уничтожат нашу великую арийскую расу.

— Знаешь ли ты, — сказал я, — что арийцами много веков назад считали высоких людей со светлой кожей, голубыми глазами и длинными черепами? Среди вас же, называющих себя арийцами, я таких и не встречал.

Зигфрид оглянулся и сказал шепотом:

— Ты прав, на нас тяготеет какое-то проклятие. Вот уже много веков мы отбираем лучших производителей, а получается черт знает что. Неужели ты думаешь, что я не вижу, что эти рыжие жеребцы и кобылы ничего не стоят?

— Но зачем же вы делаете их производителями?

— Нам нужно, чтобы они по внешности отличались от рабов. Нам нужно, чтобы они могли исполнять только свои непосредственные обязанности, иначе они захотят власти, а мы не намерены ни с кем ею делиться.

— Но ведь вы делаете бесплодными самых способных юношей?

— Нет, это не так. Мы сначала отбираем еще с детского возраста тех, кто годится в вожди, — самых хитрых, безжалостных и сильных. А тех, кто не подчиняется, и всех остальных мы делаем бесплодными. Наши предки завещали нам, что главной угрозой для арийской расы являются те, кто работают. Именно они заставили наших предков бежать из великой страны, которой они прежде правили. Наши учителя, находящиеся давно уже в Валгалле, говорили: всякий, кто обеспложен, должен работать, и всякий, кто работает, должен быть обеспложен. Чем больше бесплодных, тем больше послушных рабов. Среди испытуемых есть много таких, которые нас ненавидят и хотели бы от нас избавиться, но потом приходит праздник расы, брат Иозеф их делает бесплодными, они успокаиваются, делают свою работу и молчат, — старик при этом, видимо, довольный своими рассуждениями, потер руки.

— Почему же вы ждете до шестнадцати лет, а не делаете их бесплодными сразу после рождения?

— Ты, чужеземец, ничего не понимаешь. Во-первых, до шестнадцати лет не видно, кто годится в вожди, а во-вторых, если обесплодить рабов до шестнадцати лет, они плохо растут и еще хуже работают. А нам нужны рабы!

— Ответь мне еще на один вопрос, — спросил я, — разве вожди родятся тоже от рыжих самцов и самок?

— Что ты, — отвечал Зигфрид, — всякий вождь может взять себе в пещеру девушку из испытуемых и держать ее у себя, сколько захочет. От этих-то девушек родятся будущие вожди и часть тех ребят, которых приходится делать бесплодными. Когда женщина больше не нужна, мы ее передаем брату Иозефу, он делает ее бесплодной, и она отправляется вместе с ребенком в ущелье самок. Я уже стар и не беру больше никого к себе в пещеру, но прежде это делал, конечно, и я.

— Ну, а от рыжих самцов и самок родятся только такие же, как они? — спросил я.

— В том-то и горе, что нет, — с горечью сказал Зигфрид. — Сначала наши производители выглядели совсем иначе, у них были не рыжие, а светлые волосы, и не круглые, а длинные головы. Потом постепенно они начали изменяться и превратились в людей, которых ты видел в обоих ущельях. Кроме того, у них часто родятся смуглые дети. Именно в этом я и вижу проклятие богов.

Я понял, что вряд ли сумею многого добиться от Зигфрида. Мои наблюдения и его сообщения дали мне, однако, возможность нарисовать себе довольно яркую картину устройства острова Арии.

Население острова распадается на несколько каст. На самом дне социальной пирамиды арийского племени стоят рабы, создающие все материальные ценности. Их труд является единственным источником существования всех остальных каст.

Следующей группой можно считать самцов и самок, занимающихся исключительно процессом деторождения. Как я позже установил, на каждую самку приходится от двадцати до двадцати пяти рождений, однако, свыше двух третей рождаемых умирает в младенческом возрасте.

Далее следует группа испытуемых, в которой уже имеются элементы иерархии, затем младшие вожди, постепенно превращающиеся в арийских вождей. Во главе всей системы стоит избираемый пожизненно вождь вождей.

Эта организация, несомненно, тщательно продуманная во всех своих деталях, вызвала у меня удивление. Я не понимал, как столь примитивный мозг мог создать эту изумительную систему подавления всего живого и самостоятельного. При помощи кастрации, возведенной в закон крови, группа вождей получает возможность держать в повиновении сотни рабов, не способных не только на восстание, но и просто на сопротивление.

Я вспомнил формулу Зигфрида: ‘Кто работает, должен быть обеспложен, кто обеспложен, должен работать’. Эта примитивная формула являлась логическим завершением тех теорий, на основе которых делались попытки построить в Европе фашистское государство много веков назад.

Таким образом общее устройство острова перестало быть для меня загадкой.

Я понял, что передо мной стоит задача: во что бы то ни стало вырваться отсюда и освободить наш прекрасный мир от отвратительного пятна, носящего название острова Арии. Однако, эта проблема пока представлялась мне неразрешимой. Здесь не было ни одного плавучего средства. Здесь нельзя было бы даже построить самой примитивной лодки. Несомненно, надо было искать более сложных путей.

Единственным слоем, представляющим для меня положительный интерес, являются только испытуемые, среди которых несомненно должны существовать полноценные индивидуумы. Что касается арийских вождей, то это были мои злейшие враги, со стороны которых мне постоянно грозила опасность. Младшие вожди представляли собой нечто вроде полицейского аппарата в руках руководящего эвена иерархии. Самцы и самки, превратившиеся в производителей, по-видимому, не способны даже на самозащиту. Рабы являются физическими и духовными калеками, от которых, конечно, я не мог ждать ни малейшей поддержки. Исходя из этого, я твердо решил сблизиться с некоторыми испытуемыми. Первый шаг в этом направлении уже был мною сделан, так как мне удалось установить дружественные отношения с Угольфом, который от меня, видимо, чего-то ждет.

Не одну ночь я провел в мучительном раздумье, перебирая возможности спасения. Неожиданно я вспомнил о радиостате, который, как будто, уцелел после катастрофы, так, по крайней мере, мне показалось, когда я его видел в руках Зигфрида, лежа скованным в моей пещерной тюрьме. Если он действительно уцелел, и я мог бы в течение нескольких минут им распоряжаться, проблема, вероятно, была бы разрешена. Я мог бы дать радиограмму, которая была бы принята всеми станциями мира. В моей памяти запечатлелась табличка водителя стратоплана с указанием долготы и широты места, на котором находился стратоплан за секунду до катастрофы. Я понимал в то же время, что не должен проявлять ни малейшего интереса к этому аппарату: если эти варвары до сих пор его не уничтожили, то, узнав, что он мне нужен, они несомненно поспешили бы это сделать. Мне нужно было, таким образом, вооружиться терпением и выдержкой. Я вспомнил о своем последнем разговоре с Зигфридом и решил ждать его дальнейших шагов.

Прошло несколько дней. Я буквально изнемогал от тоски. Однажды, когда я сидел у входа в пещеру, по тропинке быстрыми шагами опустился Зигфрид. Он почти бежал, что мало соответствовало его почтенному возрасту и обычной величественной манере держать себя. Старик схватил меня за плечо, втащил в пещеру и увлек в самый отдаленный угол. Заставив меня сесть на шкуру, он взволнованно заговорил шепотом:

— Слушай, чужеземец, скоро придут дни тяжелого испытания. Некоторые вожди хотят тебе отрубить голову. Они говорят, что ты слишком много бродишь по нашему великому острову. Когда младшие вожди секли одного мальчишку, он все время кричал: ‘Чужеземец зам покажет’.

Я почувствовал, что у меня к голове прилила кровь, с одной стороны, меня обрадовало впечатление, произведенное мною на испытуемых, с другой стороны, однако, я видел, что Зигфрид не преувеличивает и что мне угрожает большая опасность. Он продолжал:

— Слушай, чужеземец. Пока жив вождь вождей, я никого не боюсь, но он плох, и не сегодня-завтра умрет. Он не может ни говорить, ни двигаться, я и два вождя никого не впускаем в его пещеру, но наши враги скоро соберут великий совет расы, и тогда они придут посмотреть на вождя вождей. Либо он сам умрет, либо они его добьют, и тогда наступит тяжелое время.

— Что же, — спросил я, — после смерти вождя вождей немедленно будет избран новый?

— Нет, — ответил Зигфрид. — Закон расы говорит, что вождь вождей должен быть избран через сорок дней после смерти своего предшественника, так как последнему нужно именно столько времени, чтобы добраться до Валгаллы. До тех пор, пока он не постучится у ворот этого чертога, он считается нашим повелителем.

— Кто же будет его замещать?

— Я, — ответил Зигфрид, — как хранитель закона. За это время надо что-нибудь придумать. Я должен доказать вождям, что достоин быть вождем именно я, а не Гюнтер.

Мне пришло в голову, что теперь следует попытаться получить доступ к радиостату. Поэтому я спросил Зигфрида, решил ли он что-либо сделать с предметами, уцелевшими при падении стратоплана, я берусь научить его пользоваться ими. Зигфрид с ужасом закрыл мне рот:

— Ты потерял разум и стал Альфредом. Ведь закон расы говорит, что всякий, у кого в руках будет найдена вещь, о которой не знали наши отцы и деды, должен быть убит. Если Герман узнает, что я спрятал эти предметы в храме, он потребует моей головы. Но довольно. Я сам должен думать, что нужно сделать.

Из слов Зигфрида я понял, что все сохранившиеся приборы спрятаны им в храме, и решил воспользоваться его благодушным настроением, чтобы попросить его показать мне эту святыню арийцев.

Зигфрид сначала заколебался, но потом сказал:

— Хорошо, мы туда пойдем завтра, но ты будешь идти за мной в качестве раба и будешь нести ношу.

Я с нетерпением ждал наступления утра, так как связывал с посещением храма кое-какие расчеты. Проснувшись, я напомнил Зигфриду об его обещании. Он ничего не ответил, однако, через час, приказав взять с собой несколько толстых сухих веток, велел следовать за ним. Дорога была знакомая. Неприятно лишь было то, что приходилось идти через ‘долину смерти’. Жутко было смотреть на столбы, где висели трупы и скелеты.

Я заметил, что на двух столбах висели новые тела: одно из них, по-видимому, принадлежало рабу, другое подростку. Указав на столбы, я спросил Зигфрида, почему казнили этих людей.

Тот ответил:

— Испытуемый ударил палкой одного из будущих вождей, раб же дважды украл мясо, принадлежавшее его хозяину.

У меня сразу испортилось настроение и ослабел интерес к храму, я вспомнил, что на этом острове жизнь состоит из беспрерывных преступлений, истязаний и жесток остей. Раздумывая на эту тему, я плелся за Зигфридом.

Мы подошли к скале, и к нам навстречу поспешил младший вождь, охранявший храм. Он приветствовал Зигфрида поднятым мечом, тот протянув руку и трижды произнес ‘хайль’. После того, как эта церемония была закончена, Зигфрид сказал:

— Я пришел в храм, дабы бросить несколько веток на алтарь наших великих арийских богов. Я привел с собой своего раба.

Двери открылись, и Зигфрид, подозвав меня жестом, величественно направился в храм, я же смиренно следовал за ним, таща на плечах свою ношу. Вначале я почти ничего не мог разобрать, так как в храме было совершенно темно. Зигфрид, однако, вскоре зажег факел и осветил внутренность большой пещеры, высеченной в скале. Она представляла собой подобие призмы, расстояние от центра которой до грани составляло около пятнадцати шагов. Напротив входа у стены я увидел нечто вроде очага, в котором горел огонь. К очагу или, правильно, алтарю, вело несколько ступенек.

Над алтарем на невысоком пьедестале возвышалась грубо высеченная из камня статуя. Она изображала человека, одетого в кольчугу и державшего в руках обоюдоострый меч. Лицо этого божества поражало своей бессмысленной жестокостью, а также длиной опущенных вниз усов, голова завершалась чем-то вроде шлема с двумя крыльями по бокам. Подойдя ближе и подняв факел, я увидел надпись, выбитую в камне. С большим трудам я ее разобрал.

Надпись гласила:

‘Хайль, бог арийцев Вотан, хайль’.

Под ней я заметил еще одну строку, в которой было сказано:

‘Ты требуешь крови, ты ее получишь’.

Рассмотрев статую, я заметил с обеих сторон пьедестала два изображения, смысл которых сначала не понял, но в дальнейшем я уяснил себе, что они являлись символами фаллического культа. Одновременно я вспомнил, что такой же характер носили некоторые из знаков свастики. Придя к этому выводу, я с удовольствием констатировал, что хорошо ориентируюсь в истории примитивных культур.

В этот момент Зигфрид стал на колени, взял у меня несколько веток и поднялся по ступенькам, ведшим к алтарю. Затем он бросил сучья в огонь, который вспыхнул ярче и осветил внутренность пещеры, при этом старик пробормотал несколько слов, которых я не разобрал. Закончив этот ритуал, он дал мне в руки факел и сказал:

— Ну, смотри.

Я в течение получаса осматривал предметы, находившиеся в храме, и, признаться, был чрезвычайно изумлен виденным. В первую очередь мне бросился в глаза большой якорь, покрытый ржавчиной и толстым слоем пыли. Освободив часть якоря от осевшей на него пыли, я с трудом прочел обрывок слова ‘………ланд’.

Недалеко от якоря были расставлены предметы, которые я сперва не узнал, но потом вспомнил, что они назывались пулеметами и широко применялись в эпоху войн и революций. Далее, я, к своему удивлению, увидел несколько пробитых и смятых предметов, в которых я узнал ночную посуду. На стене было прибито более двух десятков винтовок и револьверов, подобные которым я видел в музее в Берлине. Все эти предметы с трудом можно было узнать, так как они очень заржавели.

Случайно я заметил на земле несколько небольших предметов яйцевидной формы. Я настолько основательно изучил все, что уцелело от великой, но суровой эпохи, что сразу узнал в них ручные гранаты. Совершенно машинально я поднял одну из них и незаметно спрятал в карман.

Мое внимание было привлечено к нише, выбитой в стене. В ней было несколько книг, но как только я к ним притронулся, они рассыпались, и я с трудом прочел лишь несколько букв, сохранившихся на одном из переплетов: ‘Миф…’ Я был очень разочарован, так как рассчитывал найти в этих книгах разъяснение многих загадок.

Вскоре, однако, я заметил в соседней нише несколько десятков твердых глиняных табличек, на которых, по-видимому, стилетом было что-то написано. Я с жадностью схватил одну из них, лежавшую с краю, поднес факел и попытался ее расшифровать. В этот момент ко мне подошел Зигфрид и с нескрываемым раздражением спросил, долго ли я еще буду возиться. Дрожащим голосом я сказал ему, что хотел прочесть написанное на табличке.

— Разве ты можешь заставить говорить эти таблички? — с недоверием спросил старик.

Я ответил утвердительно.

— Ну, попробуй. Последний вождь вождей, который умел слушать эти дощечки, ушел в Валгаллу еще задолго до того, как я увидел солнце.

Я стал на колени, опустил глиняную дощечку и, держа в руке факел, с волнением начал разбирать готические буквы:

‘Я, вождь вождей великого арийского племени Эрих, пишу на священной дощечке то, что слышал от ушедших в Валгаллу вождей, и то, что видел собственными глазами в течение своей долгой жизни. Прошло уже тридцать лет с того дня, как задрожала земля и рухнули стены великого храма, из-под развалин которого нам удалось спасти некоторые памятники. Я, вождь вождей Эрих, перед уходом в Валгаллу пишу для будущих поколений арийского племени: наша раса более века назад владела великой страной, имени которой я не могу назвать, так как боги предали ее вечному проклятию и наши великие вожди запретили вспоминать ее имя. Арийские вожди, правившие этой страной, хотели завоевать весь мир, уничтожить низшие расы и выполнить волю бессмертных богов. Эти великие надежды не были осуществлены: благодаря бесхарактерности и предательству многих, арийская раса была раздавлена миллионами рабов нечистой смешанной крови. Тогда шесть великих вождей, во главе со своими повелителями, отобрали восемьсот светловолосых и длинноголовых арийских юношей и девушек, посадили их на большой корабль и, положившись на волю богов, отправились в долгое странствие. Сорок дней и сорок ночей их корабль плавал по морю, пока рука великого вождя не остановила корабль у берега острова, сохраненного для нашего племени Вотаном и Одином. Этот остров носит название Арии и должен быть на вечные времена пристанищем для нашего племени.

Наши вожди оставили нам вечные законы крови и расы, которые мы должны выполнять и которым всякое живое существо обязано повиноваться.

Первый закон говорит: берегите чистоту расы и делайте бесплодным всякого человека смешанной крови.

Второй закон гласит: да будет казнен всякий, кто попытается покинуть великий остров Арию или хотя бы построить лодку.

Третий закон требует смерти всякому, кто придумает новый предмет, которого не знали наши арийские предки.

Четвертый закон гласит, что племенем арийцев должны править вожди.

Пятый закон требует слепого повиновения приказаниям вождей.

Увы, через десять лет часть ведомых возымела дерзость начать борьбу с арийскими вождями. Эти ослепленные безумные люди говорили, что вожди, приведшие арийцев на великий остров, принадлежат к низшей расе, что явствует из их смуглого цвета кожи, темных волос и неарийских черт лица.

Эти одержимые бесом требовали обеспложения всех вождей.

Арийские вожди вместе с преданными им сторонниками заперлись в своих укрепленных жилищах, и началась кровавая борьба. Однако, в самую тяжелую минуту вышел престарелый хранитель чистоты расы Ахим и сказал: ‘Братья, прекратите братоубийственную борьбу. Моими устами говорит голос крови’. Все уцелевшие арийцы собрались на площади великого судилища, Ахим протянул руку и, приветствовав вождей криком ‘хайль’, изрек: ‘Слушайте, братья, голос расы говорит мне, что кроме северной арийской расы, к которой принадлежите вы, простые арийцы, существует еще избранная богами динарская раса. Дух нашего народа дал ей все внешние признаки, совпадающее с таковыми низших рас, в особенности семитов. Это было сделано для того, чтобы спасти их от покушений и сделать незаметными для врагов. Однако, за этой внешностью скрывается великая раса господ, под смуглой кожей течет чистая арийская кровь, под круглым черепом, покрытым темными волосами, скрывается мозг властителей. Помните это и повинуйтесь’.

После речи Ахима, большинство арийцев закричало ‘хайль’, и наступил мир. Великим вождям было чуждо чувство мести, они поэтому лишь отрубили головы десяти зачинщикам мятежа и сделали двенадцать других бесплодными. Потом был объявлен новый закон, по которому потомки вождей не должны были подвергаться обеспложению, как бы они ни выглядели. Вожди управляли арийским племенем, жившим в простоте и сохранявшим воинские доблести. Прошло, однако, несколько десятилетий, и динарская раса вождей начала так быстро размножаться, что возникло новое недовольство. Тогда внук Ахима — Рейнальд — объявил новый закон, говоривший, что число арийских вождей никогда не должно превышать двадцати человек. Тогда же впервые появились младшие вожди, которых также не должно быть больше двадцати пяти человек. Все же остальные должны подвергаться обеспложению.

Вскоре наступил великий голод. Привезенные с собою запасы давно окончились, чистокровные же арийцы не желали работать, так как работа является делом низших рас, ариец должен знать лишь два занятия: войну и размножение. Голод продолжался недолго, так как сначала на работу были посажены женщины, а потом нашему племени помогли великие боги: среди потомства чистокровных арийцев все чаще стали появляться круглоголовые и темноволосые, не принадлежавшие к динарской расе господ. Руководствуясь законом крови, вожди делали этих метисов бесплодными, а потом заставляли их работать. С тех пор на нашем острове установился твердый порядок, и каждый знает свое место’.

На этом дощечка заканчивалась. Я пытался найти продолжение, но не успел, так как Зигфрид торопил меня.

Воспользовавшись тем, что он отвернулся, я схватил первую попавшуюся табличку и спрятал ее под одежду, после чего мы покинули храм.

Ночью, вспоминая виденное и прочитанное, я, наконец, почувствовал, что знаю почти все, относящееся к острову Арии и его населению. Все мои недоумения рассеялись, и я отчетливо представил себе историю этого единственного в мире карликового государства.

Подобно тому, как на бульоне разводятся чистые культуры бактерий, так по капризу истории на заброшенном островке, вдали от цивилизованного мира, были претворены в жизнь и доведены до логического завершения дикие расовые теории.

Здесь с предельной последовательностью осуществлялся искусственный отбор, продуктом которого является каста жадных и жестоких вождей, несколько десятков потерявших человеческий облик производителей и, наконец, несколько сот кастрированных рабов. В течение ряда поколений изменилась форма черепа и цвет волос у потомков людей, считавших себя чистокровными арийцами. При помощи систематического отбора удалось лишь создать новый тип человекоподобных существ, которыми являлись самцы и самки. Таким образом, биологическая и антропологическая загадка острова Арии была мною разрешена.

Утром я поспешил уйти из пещеры и скрыться за ближайшей скалой для того, чтобы прочесть унесенную мною глиняную табличку. Она несколько стерлась и лишь с большим трудом поддавалась расшифровке. Видно было, что ее писал человек, плохо владевший искусством письма, и я с большим напряжением разобрал кривые разбегающиеся строки. В них говорилось:

‘Мои глаза видели семьдесят урожаев. Великий арийский бог Вотан дал мне долгую жизнь, я своей рукой отрубил головы восьми врагам и вот уже тридцать урожаев держу в руках великий золотой знак свастики. Я, вождь вождей арийцев, Адольвин, дал своему племени новый закон, который гласит, что только тот, кого я назначу своим наследником, должен уметь писать, всякий же остальной, кто заставит заговорить песок, кору деревьев или камни, изобразив на них хотя бы одну букву, будет беспощадно наказан: ему будет отрублена правая рука, и он будет обеспложен. Мой наследник, в свою очередь, научит писать своего преемника, и так будет продолжаться вечно во славу великих арийских богов.

Я, вождь вождей Адольвин, указал нашему племени священную скалу, с которой голос крови велит сбрасывать самцов и самок, непригодных для дела очищения расы, а также бесплодных рабов, не могущих работать. Ни один вождь, однако, не может быть сброшен со скалы и должен умереть своей смертью. Имя мое останется сохраненным для будущих времен, Хайль!’

Прочитанное вызвало у меня ряд новых мыслей. В первую очередь я понял, почему даже среди вождей не было ни одного, владевшего искусством письма. Очевидно, один из преемников Адольвина, умевший писать, был убит другими вождями до того, как успел научить этому искусству своего наследника, закон же, запрещавший ‘заставлять говорить песок, камни и кору деревьев’, оставался в силе. Далее, я только теперь сообразил, что значит эта сакраментальная формула в отношении песка, коры и камней. По-видимому, дощечка, которую я прочитал только что, была составлена лет сто-сто пятьдесят тому назад.

Меня удивило, что я до сих пор ничего не слыхал о скале, с которой сбрасывают всех старых и больных, исключая вождей. Я решил попытаться выяснить, где находится эта пресловутая скала. Кстати, я вспомнил, что прообраз этой скалы существовал у античных народов. Убедившись, что я извлек из таблички все, что можно было разобрать, я бросил ее в трещину в скале.

В течение нескольких дней мои мысли были поглощены историей острова Арии, и я благодаря этому несколько отвлекся от угнетавших меня мыслей. Как-то раз, вернувшись после экспедиции, в которой, кроме меня, участвовал Кор, я натолкнулся у входа в нашу пещеру на Зигфрида. К моему величайшему удивлению, он приветствовал меня поднятием руки и восклицанием ‘хайль’.

Я был настолько поражен, что не знал, что ответить. Тогда старик, ударив меня по плечу, сказал:

— Помнишь, я тебе недавно говорил, что ты мне не раб, а друг. Теперь я тебе скажу, что ты мне не друг, а брат. Сейчас мы обменяемся кровью.

Не успел я опомниться, как Зигфрид поцарапал себе свастикой руку выше локтя, а затем тем же концом оцарапал мою руку, потом он приложил палец к выступившей у него на руке капле крови, затем тронул пальцем мою царапину.

Откровенно говоря, эта трогательная процедура привела меня в большое смущение, так как я давно уже заметил, что у очень многих арийцев были язвы и прыщи, у некоторых же из них были провалившиеся носы. Я подумал, что обмен кровью может мне дорого обойтись. У нас подобные болезни совершенно исчезли, но я знал, что в прежнюю эпоху они часто являлись причиной вырождения.

Зигфрид заметил мое замешательство, и лицо его приняло обычное злобное выражение. Я поспешил поблагодарить его, но потом, при первой возможности, я прижег свою царапину раскаленным камнем очага.

Когда наша беседа возобновилась, я спросил Зигфрида, где находится священная скала. Он бросил на меня подозрительный взгляд и спросил, кто мне о ней сказал. Я ответил, что заставил заговорить камни, бывшие в храме. Зигфрид испуганно оглянулся и зашипел:

— Замолчи! Ты, кажется, стал Альфредом.

Я сначала не понял, в чем дело, но потом вспомнил, что на острове ‘Альфредами’ называют безумных. Мое заявление действительно было неосторожным, и я мог за него поплатиться, если бы нас кто-нибудь услышал. Убедившись, что вблизи нас никого не было, Зигфрид сказал мне:

— Священной скалы ты не увидишь, так как кто на нее взойдет, тот больше не возвращается. Только арийские вожди, да и то не все, могут это безнаказанно сделать.

— Расскажи мне об этой скале, — попросил я.

— Тут нечего и рассказывать. Когда младшие вожди замечают, что самка уже два года не рожала, или что самец перестал быть производителем, они передают их брату Герману, тот отводит их на скалу, а потом сбрасывает вниз в море. Чтобы они случайно не выплыли, им связывают руки и ноги.

— С больными и старыми рабами вы поступаете так же? — спросил я.

— Нет, не всегда. Обычно мы бесплодных рабов со скалы не сбрасываем, это делалось раньше. Теперь же, если кто-либо из них больше не может работать, его отдают псам Валькирий: те ведь другого мяса, кроме человеческого, не едят.

Я вздрогнул от этих слов и вспомнил Рудольфа, тащившего свору этих страшных животных, так подходящих к этому отвратительному острову. Пересилив себя, я спросил, сколько тут псов всего?

— Теперь их осталось только десять, прежде было двадцать пять, но недавно пятнадцать издохло, так как среди них появилась какая-то болезнь: они перестали пить воду, из пасти у них текла пена, и они кусали друг друга, а потом издыхали. Тот вождь, который до Рудольфа был ‘другом псов’, тоже сделался Альфредом, он искусал двух вождей, сам же потом бросился со скалы. Так как эти двое вождей начали кусаться, то мы их сбросили в море. Все это произошло потому, что Валькирии были нами недовольны. Мы по глупости давно не давали им испытуемых, мясо же бесплодных рабов, как ты понимаешь, невкусно и плохо пахнет. Мы тогда бросили псам Валькирий двух испытуемых, и, действительно, Валькирии успокоились, а псы перестали болеть.

— Скажи, брат Зигфрид, — спросил я, — а тебе не бывает жаль людей?

Зигфрид сначала не понял моего вопроса, но потом захохотал и сказал мне:

— Чужеземец, мне бывает жаль только одного человека.

— Кого?

— Себя. Мне поэтому очень не хочется отправиться в Валгаллу, и лучше будет, если я пошлю туда Германа и его людей, а сам за них буду молиться на нашем острове.

— А ты веришь в Валгаллу? — спросил я. Зигфрид сморщился:

— Я думаю, что мне выгоднее верить в Валгаллу, если она есть, то все арийские вожди, а следовательно и я, там будем, а если нет, тогда никто не будет, и я ничего на этом деле не потеряю. В случае же, если я не буду верить, а она все-таки существует, то я могу остаться ни с чем.

— А скажи мне, брат Зигфрид, был ли ты когда-нибудь к кому-нибудь привязан?

Старик явно не понял меня.

— Ну, хотя бы к тем женщинам, которых ты брал в пещеру?

— Я не помню ни одной из них.

— А к детям, которые от них рождались?

— Ты говоришь об испытуемых, так я их всех терпеть не могу.

— Почему?

— Из них выходят младшие вожди, а те потом часто убивают старых вождей.

Все мои попытки найти в этом человеке хотя бы намек на любовь, сострадание, сочувствие оказались тщетными.

Кончился наш разговор тем, что Зигфрид в свою очередь обратился ко мне:

— Все ли твои братья задают такие глупые вопросы? Вы, видно, действительно грязные метисы.

Вслед за этим Зигфрид вытащил из своей кладовой кусок копченого мяса и несколько лепешек, дал часть мне и даже предложил выпить из тыквы несколько глотков его любимого напитка. Я из вежливости проглотил эту жидкость, но почувствовал приближение рвоты. Старик, видя выражение отвращения на моем лице, вырвал тыкву и плюнул мне на ногу. Такой плевок означает выражение презрения. У арийцев существовало еще одно выражение высшего презрения, но я не решалось описывать этот весьма неэстетический способ.

Вскоре наступил вечер. Я вышел из пещеры и сел на камень. Взошедшая луна освещала мрачные скалы, отбрасывая густую тень, скрывавшую меня от постороннего взгляда. Я неожиданно почувствовал невыносимую тоску. Я подумал о своем безвыходном положении, о своем бессилии, об окружающих меня человекоподобных существах, из которых в течение столетии изгонялось все хорошее и в которых воспитывались самые дурные инстинкты. Последовательно проводимые в жизнь расовые теории и расовый отбор, дополненные систематическим кровосмешением, привели, по-видимому, к вырождению населения острова.

Как я позже убедился, эти мои выводы были несколько поспешными и не вполне точными. Действительными выродками в основном были лишь производители. Среди вождей очень часто встречались сильные личности, объединявшие в себе, однако, все пороки, жестокость и предельный эгоизм. Не подлежало сомнению, что и среди испытуемых должны быть сильные характеры, и только отвратительная операция кастрации, проделываемая над ними, превращала их в психических и физических калек.

В тот момент, однако, сидя на камне, я чувствовал себя совершенно одиноким и заброшенным. Моя жизнь целиком находилась в руках у жестокого и злобного Зигфрида, который щадил меня только в силу каких-то личных соображений, мне все еще непонятных.

Ежечасно могла произойти катастрофа, грозившая мне гибелью либо под топором, либо в зубах кровожадных псов. Гибель в борьбе с силами природы, во имя блага человечества, является, конечно, славной смертью, которая не может смутить члена мировой коммуны, но погибнуть на этом мрачном острове без пользы для кого-либо — эта перспектива казалась мне ужасной.

Мои грустные размышления были прерваны появлением Зигфрида. Он медленно спускался по тропинке и, видимо не заметив меня, сидевшего в тени, прошел в пещеру. Затем он вернулся и вполголоса сказал:

— Куда девалась эта чужеземная, собака?

Я поднялся со своего камня и окликнул старика. Он подошел и сел со мной рядом.

— Ты все скучаешь? — спросил он. Я молча кивнул головой.

— Ты хочешь, я сделаю так, что вожди разрешат тебе взять в пещеру женщину из испытуемых?

Я поспешил заверить Зигфрида в том, что предлагаемый им метод борьбы с моим плохим настроением не является эффективным. Воспользовавшись его благодушным настроением, я перевел разговор на тему о приборах, найденных Зигфридом после падения стратоплана.

Старик, однако, всячески уклонялся от ответа на вопрос, в какой части храма они спрятаны. Сначала он притворялся, что не понимает, о чем я говорю, а потом стал ссылаться на свою слабую память. При этом он все время посматривал на меня с плохо скрываемой подозрительностью.

Неожиданно Зигфрид переменил тон и перешел на шепот:

— Слушай, чужеземец, — сказал он, — не можешь ли ты сделать так, чтобы вожди решили, что я сильнее всех и что мне помогает бог Вотан? Ведь вы, чужеземцы, вероятно, умеете придумывать такие вещи. Ты мне сам рассказывал, что в твоих жилах течет смешанная кровь, подобная песку на берегу моря. Попробуй там отобрать песчинки разного цвета. Я знаю, что метисы всегда бывают хитрыми.

Это обращение Зигфрида пробудило во мне некоторые надежды. Я решил, что если сумею оказать услугу, то смогу добиться от него разрешения хотя бы коснуться радиостата. Я ответил старику, что подумаю.

— Только думай скорее, а то тебе отрубят голову, и тогда нечем будет тебе думать, — пробормотал Зигфрид.

После этого разговора прошел ряд недель, казавшихся мне бесконечными. Начался период дождей. Я несколько раз промокал до мозга костей и, наконец, заболел. Много дней я бредил и лежал без сознания. В те минуты, когда я был способен что-либо соображать, я с ужасом думал о том, что в любой момент меня могут отдать на растерзание псам или бросить в море. Иногда, когда я раскрывал глаза, я видел перед собой Зигфрида, с любопытством наблюдавшего за мной. Я совершенно потерял счет дням и не знал, сколько времени продолжалась моя болезнь.

Не подлежит сомнению, что я болел тропической малярией в очень тяжелой форме и остался жив только благодаря той последовательной тренировке и закалке, которую я получил в детстве и в зрелом возрасте.

Наконец, наступил день, когда я проснулся со свежей головой и чувством сильного голода. Я настолько ослабел, что почти не мог говорить и шепотом дал понять Кору, сидевшему в углу, что я хочу есть. Он поспешно вскочил и убежал.

Через несколько минут показался Зигфрид. Он, видимо, был обрадован моим выздоровлением и любезно сказал:

— А я уже думал, что ты подохнешь.

Увидев, что я голоден, он велел Кору дать мне выдолбленную тыкву, наполненную козьим молоком, и печеное черепашье яйцо. Я, несмотря на голод, выпил лишь несколько глотков молока. Вскоре я почувствовал усталость и заснул.

На другой день Зигфрид, когда я проснулся, с чувством злорадства сказал мне:

— Какой ты, чужеземец, стал старый!

Я попробовал найти какой-нибудь блестящий предмет, способный заменить зеркало, но такого не оказалось.

В течение нескольких недель я медленно оправлялся после перенесенной болезни. Зигфрид как-то сообщил мне, что среди вождей есть два знахаря, которые умеют лечить все болезни, но он не позвал ко мне ни одного из них, так как оба знахаря поддерживают Германа.

— Если бы я к тебе подпустил их, — сказал Зигфрид, — они бы вселили в тебя беса или просто подсыпали какого-либо дьявольского зелья…

Я в душе был благодарен Зигфриду за то, что он оставил меня без этой сомнительной медицинской помощи.

Оправившись и окрепнув, я решил посетить гору испытуемых, по которой соскучился. Этот холм представлял собой единственное место на острове, где относительно легко дышалось. Мне к тому же хотелось переброситься несколькими словами с Угольфом, которого я очень давно не видел. Когда я подымался по крутой тропинке, ведшей к вершине холма, неожиданно почувствовал сильное головокружение и слабость, так что вынужден был на несколько минут присесть. Отдохнув и собрав силы, я продолжал свой путь.

В то время, когда я сидел на камне, мне пришла в голову мысль, меня ошеломившая: жив ли еще Угольф и не расправились ли с ним младшие вожди, наблюдавшие за испытуемыми. Если с Угольфом что-либо случилось, это будет означать, что я потерял единственное существо на острове, к которому питал искреннюю симпатию.

Подгоняемый нетерпением и тревогою, я забыл о своей слабости, минут через двадцать я приблизился к вершине холма и услышал обычный крик и шум. На этот раз многие испытуемые меня узнали, но никто не решился со мной заговорить. Я не показывал вида, что ищу кого-либо, и безучастно бродил по тропинкам, наблюдая окружавшую меня жизнь.

В тени большого дерева я увидел группу подростков тринадцатн-четырнадцати лет. Один из них, видимо, принадлежавший к группе кандидатов в вожди, важно восседал на камне. Перед ним на коленях стояли двое ребят и с явным страхом смотрели на него.

— Эй, вы, грязные метисы, — закричал будущий вождь, — несите меня.

Ребята, стоявшие на коленях, вскочили и куда-то убежали. Через несколько секунд они вернулись с носилками, сделанными из двух палок, перетянутых лианами. Подросток, сидевший на камне, величественно встал, лег на носилки, и будущие рабы понесли будущего вождя. Из кустов показался Угольф. Его темные волосы были всклокочены, на щеке его я заметил глубокий шрам, которого прежде не было. Угольф мрачно посмотрел на лежавшего на носилках подростка и, видимо, собирался ему что-то сказать, но, увидев меня, сдержался. Я пристально посмотрел на него и, повернувшись, пошел по тропинке, ведшей к противоположному склону холма.

Через несколько минут я оглянулся, чтобы проверить, идет ли за мной Угольф, к моему величайшему разочарованию, я его не увидел. Сначала я решил было возвратиться той же дорогой, по которой пришел, ко потом передумал и предпочел спуститься с холма по неизвестной мне стороне. Вскоре тропинка свернула в сторону, и я оказался в скалистой местности, по которой протекало большое количество ручьев. Это оказалось весьма кстати, так как я испытывал чувство жажды, мучившее меня почти беспрерывно после болезни. Я напился из одного из ручьев и, прежде чем продолжать путь, осмотрелся вокруг. В нескольких шагах от меня за высокой скалой я заметил Угольфа, который подозвал меня к себе рукой.

Как только я к нему приблизился, он схватил меня за рукав и, не говоря ни слова, потянул за собой. Мы приблизились к небольшой пещере, в которую проникли через очень узкий вход в скале. Я успел заметить, что эта скала стояла на самом краю очень высокого отвесного обрыва. Когда мы очутились в пещере, Угольф резким движением схватил меня за руку и сказал:

— Я рад, что ты жив, чужеземец. Младшие вожди говорили нам, что ты умер. Они, как всегда, лгали. Однако, берегись, — они тебя убьют.

— Я им ничего плохого не сделал. — возразил я.

— Все равно, они хотят тебя убить, так как все испытуемые, кроме будущих вождей и самцов, говорят только о тебе.

— Слушай, Угольф, — прервал я его, — мы здесь не можем долго оставаться, поэтому не будем терять времени. Как ты думаешь, найдется ли среди вас несколько десятков испытуемых, которые бы не испугались вождей?

— Если ты, чужеземец, скажешь, что надо делать, то за тобой пойдут почти все. Мы ведь не знаем, что нужно нам делать. Несколько урожаев тому назад один испытуемый убил камнем младшего вождя и хотел, чтобы другие помогли ему, но испытуемые, которым, правда, было очень жаль Эриха, боялись вождей и попрятались. Тогда младшие вожди схватили Эриха и отрубили ему голову. Если же ты теперь скажешь нам, что нужно делать, мы не будем бояться.

— Хорошо, Угольф, скажи нескольким своим друзьям, что ты говорил со мной, и пусть каждый из них поговорит с четырьмя-пятью другими испытуемыми, но не называя меня.

— Я понимаю, — сказал Угольф, — и знаю, с кем нужно говорить.

После этого мы выбрались из пещеры и условились еще раз встретиться.

Мне, однако, не удалось так скоро вновь посетить гору испытуемых. Дело в том, что Зигфрид сказал мне, что группа вождей вновь требует моей головы. В течение последнего времени, оказывается, погибло много коз, вожди объясняют это бедствие гневом богов, требующих моей крови.

На мой вопрос, как обстоит дело с вождем вождей, Зигфрид ответил, что он все еще жив, но что Герман и его люди, посетив пещеру повелителя, убедились в близости его конца. Теперь они готовят заговор против Зигфрида, и поэтому нужно быть очень осторожным. Действительно, я заметил, что мой покровитель никогда не выходит из пещеры один, а его всегда сопровождают двое младших вождей, вооруженных мечами.

При следующем разговоре я спросил Зигфрида, какое соотношение сил существует между его ‘движением’ и ‘движением’ Германа. Зигфрид после короткого раздумья ответил, что за Германом идут восемь арийских вождей и десять младших, его же поддерживают семь арийских вождей и шесть младших. Остальные выжидают, к кому присоединиться.

Через несколько дней после этой беседы я решил подняться на гору испытуемых, причем на всякий случай сказал Зигфриду, что хочу найти себе подходящую палку. На этот раз я долго бродил по тропинкам, пока заметил Угольфа. Он сделал вид, что меня не заметил, но я понял, что он помнит о нашей договоренности. Сломав подходящую ветку, я очистил ее от коры и продолжал свой путь.

Скоро я увидел пещеру, в которой мы прошлый раз беседовали с Угольфом. Осмотревшись и убедившись, что за нами никто не следит, я проскользнул в нее. Через несколько минут, запыхавшись и задыхаясь от быстрого бега, в пещеру пробрался Угольф.

— Слушай, чужеземец, — сказал он, — я говорил с шестью испытуемыми, они сделают все, что ты им скажешь. Ты можешь им доверять. Если надо будет, они приведут еще не менее шестидесяти испытуемых, видевших четырнадцать-пятнадцать и шестнадцать урожаев.

В этот момент мы услышали у входа в пещеру шорох и немедленно замолчали. Шорох, однако, повторился. Мне показалось, что я слышал чьи-то осторожные шаги. Угольф решил проверить, в чем дело, и выполз из пещеры. Через несколько секунд я услышал чей-то резкий начальственный голос:

— Так, значит, ты прячешься в пещере с чужеземцем, грязная собака!

Я понял, что необходимо действовать, так как проследивший нас младший вождь несомненно сообщит о нашей встрече арийским вождям, и тогда мы оба бесповоротно погибли. Я почувствовал в себе твердую решимость идти до конца. У меня не было времени раздумывать, я вылез из пещеры и увидел у самой скалы младшего вождя, державшего в руках плеть. Он с злорадством и торжеством посмотрел на Угольфа, потом на меня, поднял плеть и изо всей силы ударил Угольфа.

Я понял, что нельзя терять ни одной минуты: младший вождь стоит на самом краю обрыва и, видимо, не ожидает с нашей стороны сопротивления. Я притворился испуганным и с поднятыми руками подошел к нему, сказав:

— Прости нас, мы не сделали ничего плохого.

Младший вождь с торжеством посмотрел на меня и поднял плеть. Сделав вид, что я еще более напуган видом поднятой плети, я пригнулся и через секунду, сделав неожиданный прыжок, нанес младшему вождю ошеломляющий двойной удар: в колено ногой и в голову кулаком. Совершенно оглушенный неожиданным нападением, младший вождь не удержался на ногах и полетел с обрыва вниз головой.

Я не испытывал ни малейшего сожаления, — наоборот, я чувствовал торжество: я спас себя и Угольфа и освободил остров от одного из правивших им негодяев. Одновременно с этим я понял, что моя спортивная тренировка сослужила мне большую службу. Взглянув на Угольфа, я увидел, что он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, в которых я прочел целую гамму переживаний: ужас, восторг, изумление, преданность.

Угольф схватил меня за руку и сказал:

— Он был злее всех и всегда бил нас плетью.

На всякий случай я все же спросил Угольфа, как он считает: не мог ли сброшенный с обрыва младший вождь уцелеть?

Угольф улыбнулся и ответил:

— Не только человек, но и коза, упав отсюда, разбилась бы вдребезги.

Я понимал, что нам необходимо как можно скорее расстаться. Простившись с Угольфом, я быстрым шагом спустился с горы испытуемых, направляясь к нашей пещере.

На другой день Зигфрид с довольной гримасой сказал мне:

— Радуйся, чужеземец, одни из наших врагов вчера сорвался и упал в пропасть. Две бесплодные рабыни, работавшие внизу на поле, увидели, как младший вождь Энгельберт, стоявший у обрыва на горе испытуемых, вдруг взмахнул руками и полетел вниз. Не иначе, как его ужалила змея, либо он сделался Альфредом.

— Хорошо.

И старик, потирая руки, посмотрел на меня, ища сочувствия. У него при этом по бороде стекала струйка слюны. Я сделал вид, что отношусь равнодушно к этому сообщению, однако почувствовал, что у меня гора свалилась с плеч. В то же время я понял, в какой опасности я бы находился, если бы женщины, видевшие, как полетел с обрыва этот проклятый Энгельберт, заметили меня. В этом случае я и Угольф могли бы считать себя погибшими. Несомненно, что моя болезнь и последующая слабость также должны были укрепить мое алиби. Все это, вместе взятое, меня совершенно успокоило.

Я, однако, сильно ошибался, полагая, что гибель Энгельберта не будет иметь для меня никаких последствий. Вечером того же дня раздался пронзительный звук рога, и Зигфрид, уже лежавший на своей шкуре, вскочил и в сопровождении обоих младших вождей, его охранявших, куда-то поспешил. Я, откровенно говоря, не думал, что эта тревога могла иметь какое-либо отношение ко мне, и объяснял ее исключительно борьбой, шедшей среди вождей.

Зигфрид вернулся очень поздно и выглядел крайне расстроенным.

— Слушай, чужеземец, — сказал он, разбудив меня, — Герман и Иозеф говорят, что ты был вчера на горе испытуемых и что ты навел безумие на Энгельберта. Они дальше говорят, что у тебя дурной глаз и что ты поэтому можешь перепортить много народу. Они хотят тебя казнить или обесплодить, так как у бесплодных рабов никогда не бывает дурного глаза. Завтра жрец Вотана установит — дурной ли у тебя глаз или хороший. Это все, чего я мог добиться.

Я почувствовал, что теряю самообладание. Зигфрид прочел у меня на лице волнение и, видимо, был очень доволен. Насладившись моим беспокойством, он, наконец, сказал:

— Успокойся, чужеземец, жрец Вотана — мой друг и участвует в моем ‘движении’. Этого, правда, никто не знает. Он, конечно, скажет, что у тебя хороший глаз. Ты только смотри: не делай глупостей. Откровенно говоря, я думаю, что Энгельберт свернул себе шею не без твоей помощи.

Зигфрид похлопал меня по плечу, лег и вскоре захрапел. Как и следовало ожидать, я не мог заснуть и беспрерывно ворочался на своей подстилке, так как чувствовал, что, несмотря на все заверения Зигфрида, мне угрожает непосредственная опасность. Кроме того, я полагал, что предстоящая завтра процедура будет носить унизительный для меня характер. Мне очень не улыбалась перспектива вновь предстать в качестве подсудимого на великом судилище.

Весь следующий день я провел в тревоге. Часа за два до заката солнца перед пещерой появились двое младших вождей, заставили меня стать между ними, обнажили мечи и тронулись в путь. На площади великого судилища уже сидели арийские вожди, только трон вождя стоял пустым. Зигфргид, однако, стоял у трона, опираясь на него рукой. Вскоре раздался звук рога, все прокричали ‘хайль’, протянули руки, и воцарилось молчание.

Зигфрид начал:

— Братья-вожди, пред вами стоит чужеземец, упавший с неба, которого мы недавно судили. Говорят, что у него дурной глаз, наведший безумие на нашего дорогого Энгельберта, отправившегося в Валгаллу, где ему приготовлено почетное место. Закон говорит, что всякий, у кого дурной глаз, должен быть казнен или обеспложен. Мы обязаны выполнить закон, но для этого следует проверить, действительно ли дурной глаз у чужеземца. Что скажешь ты, друг великого Вотана?

‘Другом Вотана’ оказался небольшого роста старик с редкой бороденкой и почти лысым черепом. Он все же носил металлическое кольцо, которое за отсутствием волос часто спадало ему на переносицу, и он вынужден был постоянно его поправлять. У него были желтые костлявые руки с невероятно длинными когтями, к тому же неописуемо грязными. Рядом с ним стоял небольшой мешок, на котором был изображен знак свастики. Гнусавым пронзительным голосом ‘друг Вотана’ завопил:

— Братья-вожди, закон требует двух испытаний, да будет исполнена воля богов. Затем он вынул из мешка черную птицу, в которой я узнал ворона, и сказал:

— Если священный ворон сядет на плечо чужеземца, это будет значить, что у него дурной глаз, так как черное идет к черному.

Старик подбросил ворона вверх, тот сделал небольшой круг и вернулся к старику, который с таинственным лицом сказал:

— Приступим ко второму испытанию.

При этом ‘друг Вотана’ вытащил из мешка небольшую корзину, из которой выползла змея темно-желтого цвета, со странным узором на спине, напоминавшим местами знак свастики.

— Если священная змея, благословенная богом Одином, подползет к ногам чужеземца и вокруг них обовьется, — значит, у него дурной глаз.

Отвратительная змея сначала свернулась кольцами, потом поползла по направлению к моим ногам, затем, однако, вернулась и поползла обратно в корзину.

Старик поднял руки и завопил:

— Испытания, которых требует закон, говорят, что у чужеземца хороший глаз.

После этого старик опустил ворону и корзину со змеей в мешок и, видимо, готовился уйти со сцены. Не успел он, однако, договорить своих слов, как поднялся неописуемый шум и рев. Особенно отличился Герман, который закричал:

— Старый мошенник, твои ворона и змея делают то, что ты им прикажешь. Чужеземцу надо отрубить голову.

Тогда во весь рост встал Зигфрид и, подняв руки вверх, в позе библейского пророка, проклинающего нечестивых, провозгласил:

— Грязные собаки, вы посмели оскорбить бога Вотана, да поразит вас его меч. Я требую голову Германа, не верующего в священных животных.

Вожди разделились на две группы и, видимо, готовились к столкновению. Многие держали руки на рукоятке меча. Зигфрид, учтя неблагоприятное для него соотношение сил, опять влез в центр свастики и закричал:

— Бог Вотан сам накажет своих врагов, горе им!

После этого судилище закончилось, и я понял, что свободен.

После этого события наступило тоскливое для меня время. Временами я терял надежду на спасение и чувствовал, что погружаюсь в состояние полной апатии. Я с большим трудом заставлял себя купаться в море и принимать пищу. Правда, такого рода состояние продолжалось у меня недолго, и я принуждал себя смотреть более оптимистически на будущее.

Я забыл отметить, что члены правящей касты арийцев уделяли очень много внимания военным упражнениям: почти каждое утро десятъ-пятнадцать младших вождей маршировали по площади судилища и но берегу, рубили мечом прутья, секли плетью мешки с песком, либо провинившихся рабов. Даже на горе испытуемых подростки и юноши, предназначенные в будущем стать младшими вождями, маршировали по тропинкам и пели примитивную песню с припевом: ‘Хайль, хайль, тра-тра-тра’. Раз один из этих молодых людей напал на меня из-за угла и едва не разбил мне череп.

В течение более двух месяцев я влачил жалкое существование пленника. Только раз я спустился с Зигфридом к морю наблюдать за ловлей рыбы. Вследствие отсутствия лодок рыба на острове ловилась самыми примитивными способами: удочками, снабженными крючками, сделанными из рыбьих костей, и небольшими сетями, прикрепленными к палкам.

Широко применялось также выкапывание ям на берегу моря перед приливом. Когда вода спадала, прибегали рабы и извлекали из ям оставшуюся там рыбу: они при этом отчаянно толкались и давили друг друга, так как всякий раб, приносивший меньше десяти рыб, подвергался порке.

Я неоднократно думал о том, каким образом арийцы, предки которых прибыли сюда много веков назад из страны с очень высокой для того времени техникой, превратились по существу в пещерных людей. Ведь даже у примитивных народов почти во все эпохи наблюдался прогресс, принимавший те или иные формы. На острове же Арии, судя по всему, что я видел, имело место прозябание на жалком и необычайно примитивном жизненном уровне.

Сначала эта своеобразная эволюция представлялась мне загадкой, но после того, как я познакомился с государственным и социальным устройством этого острова, я понял, что здесь прогресс был невозможен, и население острова было бесповоротно осуждено на вырождение и гибель.

В первую очередь необходимо было учитывать, что труд в Арии был делом кастрированных рабов, неспособных к интенсивной работе. Эти рабы при максимальном напряжении своих ничтожных сил могли обеспечить голодное питание себе, такое же испытуемым, несколько кусков сырого мяса в день самцам и самкам и, наконец, сравнительно благополучную жизнь вождям.

Закон расы, запрещавший какие-либо изобретения и открытия, сделал невозможным технический прогресс. Закон, жестоко каравший искусство письма, сделал невозможным накопление опыта. Таким образом, я видел перед своими глазами карликовое общество, неспособное ни к какому прогрессу и положительной эволюции. Это общество управлялось кастой жадных и жестоких вождей, опиравшихся на нелепые и кровавые ‘законы расы’, состоявшие в беспощадном подавлении всего живого.

Я вспомнил отошедшие в область преданий фашистские расовые к социальные теории, столь последовательно проведенные в жизнь на острове Арии. Я с ужасом подумал о том, какая судьба постигла бы человечество, если бы полем для этих преступных экспериментов явился не жалкий остров, а земной шар.

Я вспомнил, с какой предельной четкостью и ясностью определили кровавую сущность фашизма руководители международного пролетариата, руководившие пять веков назад первым советским государством, своими победами и железной волей сломившие шею фашизму.

Мои размышления были прерваны возвращением Зигфрида, который в сопровождении своей лейб-гвардии откуда-то вернулся в пещеру. Он оглянулся и, убедившись, что охранники ушли, запер дверь на засов, подозвал меня к себе и предложил мне сесть с ним рядом на шкуру.

— Слушай, чужеземец, мы стоим накануне великих событий, больше нельзя ждать. Мой человек передал мне, что люди Германа хотят с нами расправиться. Десять урожаев тому назад, когда вождь вождей был еще крепок, мы их усмирили, созвав великое судилище, которое отрубило головы трем вождям за то, что они брали к себе в пещеры молодых самцов вместо самок. Правда, они доказывали, что это делали многие вожди еще до них, однако, им это не помогло.

Теперь Герман хочет созвать судилище и обвинить некоторых моих друзей в том же грехе. Если ему удастся отрубить головы трем моим друзьям, — мы все погибли. Хуже всего то, что сегодня вождь вождей отправился в Валгаллу. Его дух уже подымается по высоким скалам, направляясь в сторону туманов. До судилища осталось еще три восхода солнца. Помни, чужеземец, что ты погибнешь со мной вместе, поэтому думай скорее.

Сказав это, Зигфрид протянул руку, произнес арийское приветствие и ушел, несмотря на поздний час. Оставшись один в пещере, я стал обдумывать создавшееся положение, понимая, что старик не преувеличивал опасности, угрожавшей нам. Я учитывал, что мне необходимо помочь ему, так как победа его клики давала мне выигрыш времени и шансы на спасение в будущем.

Я стал перебирать все возможности и неожиданно вспомнил, что при падении стратоплана уцелел фоностат — прибор, способный усиливать звук человеческого голоса в десятки раз. У меня возникла идея использовать его в качестве рупора для арийского божества Вотана, который таким образом получил бы возможность выступить в качестве покровителя милейшего Зигфрида.

Несмотря на то, что арийские вожди были продувными мошенниками, мощный голос божества, неожиданно раздавшийся ночью, должен был произвести на них достаточно сильное впечатление. Надо было использовать их суеверность и мистические настроения.

Утром, когда Зигфрид с тревогой спросил меня о результатах моих ночных размышлений, я сразу изменил тон в отношении его и заявил:

— Я могу сделать так, что вожди признают тебя любимцем Вотана, который громким голосом скажет свое слово так, что его услышит весь остров.

Старик был так ошеломлен, что не знал, как реагировать на мои слова.

Я к этому добавил:

— Если ты достанешь мне одну вещь, которую ты показывал мне, когда я лежал в тюрьме, ты увидишь, что я говорю правду.

После этого я объяснил Зигфриду, что речь идет о блестящем ящике с короткой и широкой трубой. Зигфрид быстро вспомнил и даже спросил меня: эта труба похожа на ухо? Я подтвердил и иронически заметил, что у Зигфрида не так уж плоха память, как он мне недавно говорил.

Зигфрид улыбнулся и возразил:

— Я, видно, стал молодеть. А что ты сделаешь, когда получишь эту трубу?

— Это уж мое дело, — высокомерно ответил я.

Сначала Зигфрид пытался восстановить прежнее соотношение сил, прибегая к угрозам и запугиваниям, но я оставался непреклонным и даже намекнул, что пойду к Герману и предложу ему свою помощь. После длительной перебранки Зигфрид тяжело вздохнул и подчинился мне.

Вечером того же дня он незаметно исчез и вернулся поздно ночью, на этот раз без своей охраны. Войдя в пещеру, он тщательно запер дверь на засов и извлек из-под халата фоностат. Я осмотрел его и не увидел на нем следов каких-либо серьезных повреждений. Правда, в одном месте прибор был слегка помят, но мне казалось, что внутренняя конструкция его не была затронута падением. Осмотрев фоностат, я обратился к Зигфриду:

— Брат Зигфрид, я согласен спасти тебя, но ставлю тебе некоторые условия: когда ты станешь вождем вождей, я должен получить полную свободу и в том числе право разговора, с кем захочу. Далее я получаю свободный доступ в храм в любое время дня и ночи. Наконец, всем вождям должно быть объявлено, что я нахожусь под защитой Вотана и, следовательно, являюсь неприкосновенным.

Старик сначала бурно негодовал, особенно решительно он возражал против последнего условия. После того, однако, как я прекратил с ним переговоры и лег на свое ложе лицом к стене, он сначала принялся осыпать меня руганью, половину которой я не понял, затем заявил, что согласен на мои условия.

Я, конечно, понимал, что принятие моих требований не может рассматриваться, как гарантия моей безопасности в будущем. Ожидать добросовестности и лояльности от этого старика было бы непростительной наивностью, но я все же рассчитывал, что сумею использовать обстановку и реализую свой старый план завладения радиостатом.

Уже под утро, ворочаясь на своей подстилке, я неожиданно понял, что допустил грубейшую ошибку: я должен был сказать Зигфриду, что мне необходим для выполнения нашего плана радиостат. В этом случае я смог бы отправить радиограмму на сверхдлинной волне, которая была бы принята всеми станциями мира, и я был бы спасен.

Я готов был кусать себе пальцы от сознания собственной несообразительности. Если старик согласился дать мне один прибор, он несомненно принес бы и второй, и проблема была бы решена. Ошибка была, однако, непоправимой, и приходилось с этим мириться.

Весь следующий день прошел в очень напряженной обстановке. К Зигфриду приходили его союзники и о чем-то шептались. Характерно, однако, что старик просил меня никому из них ничего не говорить о нашем плане, в который он и сам не был до конца посвящен.

Когда наступил вечер, Зигфрид, усвоивший теперь в отношении меня очень почтительный тон, спросил, что я собираюсь делать сегодня ночью. Я ему объяснил, что при помощи моего ящика с трубой я смогу сделать так, что его или мой голос будет слышен на протяжении всего острова и притом оглушительно громко. Он должен сам решить, кто из нас будет говорить от имени бога Вотана.

— Ты, чужеземец, большой мошенник, — сказал Зигфрид. — Бог Вотан тебя жестоко накажет.

— Но и тебя тоже, — возразил я.

— Меня нет, я говорить не буду: во-первых, я не хочу обманывать бога, во-вторых, мой голос сразу узнают. Говори ты, так как тебя, кроме меня, никто толком не слыхал. Я хорошо сделал, что добился закона, запрещавшего тебе разговаривать.

— Но ведь я не умею выговаривать слова так, как это делаете вы.

— Откуда ты знаешь, что Вотан умеет?

Я был изумлен этим возражением и капитулировал.

— Что же я, по-твоему, должен сказать?

— Скажи, чужеземный брат, следующее: ‘Арийские вожди, слушайте голос вашего повелителя и бога Вотана! В этот грозный час, когда нечестивые и изменники угрожают нашей расе, только преданный мне Зигфрид может ее спасти. Да будет он вождем вождей, слушайте и повинуйтесь, хайль!’

— Не слишком ли длинно? — спросил я. — Ведь я могу напутать.

— Ты прав, чужеземный брат. Бог Вотан, насколько я знаю, говорит короче. Вот что ты скажешь:

‘Слушайте, арийцы, вам грозит гибель, вас спасет верный мне Зигфрид. Это говорю я, Вотан. Хайль!’ Я одобрил этот второй вариант, и мы приступили к оформлению этой звуковой мистерии.

По странному совпадению нам очень благоприятствовала метеорологическая обстановка. В полночь разразилась буря с громом и молнией. В этот момент мы сняли пузырь, затягивавший окно. Я поставил стол посреди пещеры, а на него чурбан. Старик держал фоностат, я же готовился к выступлению в качестве воплощения арийского божества.

Воспользовавшись паузой между двумя ударами грома, я выставил фоностат наружу и, напрягши до предела свои голосовые связки, прокричал согласованные с Зигфридом сакраментальные слова. В первое же мгновение я понял, что аппарат прекрасно функционирует. Мой голос приобрел изумительную мощность и был слышен не только на острове, но, вероятно, и значительно дальше его.

Когда я проревел значительное слово ‘хайль’, раздался оглушительный удар грома, как будто дожидавшийся окончания мистификации. После этого мы вновь затянули отверстие пузырем, так как в пещеру стекали ручьи воды.

Зигфрид выглядел очень довольным, он плевал себе на руки, а потом растирал их. Вслед за этим он бросился на шкуру, начал по ней кататься, визжа и издавая восторженные стоны.

— Слушай, брат Зигфрид, — сказал я, — если ты нарушишь свои обещания, я расскажу всем, как ты обманул Вотана.

— Неужели ты думаешь, что я способен нарушишь данное слово? — сказал старый лицемер.

Дождь прошел, буря прекратилась, и вскоре стало светать. На острове Арии сумерки и рассвет продолжаются всего лишь несколько минут.

С первыми лучами солнца в нашей пещере появились гости — друзья Зигфрида. Они громко кричали в его честь ‘хайль’, называя его спасителем арийской расы, любимцем Волана. Зигфрид с величественным видом протягивал правую руку и, сжав губы, произносил арийское приветствие. Мне при этом показалось, что он старается избегать соприкосновения со мной при посторонних.

Вскоре после этого Зигфрид забрался в пещеру вместе с пятью другими вождями и долго с ними о чем-то совещался. Приблизительно через час вожди вышли, одновременно раздался уже знакомый мне звук рога. Я без приглашения последовал за Зигфридом и окружавшей его свитой на площадь великого судилища.

Увидев, что хитрый старик меня избегает, я демонстративно взял его под руку. Все обратили внимание на мое поведение и начали перешептываться. Зигфриду очень не понравилась моя фамильярность, но он, по-видимому, не решался быть со мной грубым и лишь бросал на меня злобные взгляды. По дороге к нам присоединились еще три арийских вождя и несколько младших. Оказалось, что на этот раз младшие вожди должны были участвовать на собрании.

У входа на площадь вожди подняли Зигфрида на руки и понесли его к центру свастики. В двух углах этой эмблемы, высеченной из камня, уже стояли и сидели члены враждебной Зигфриду клики во главе с Германом. Вид у них был пасмурный и угнетенный. Раздался новый пронзительный звук рога, и Зигфрид, став в центре свастики, громко закричал:

— Братья-вожди! Наш повелитель этой ночью покинул остров и уже отправился в Валгаллу, да исполнится воля Вотана. Этой же ночью при свете молнии и ударов грома наш великий бог Вотан избрал меня своим верным слугой и приказал мне спасти арийскую расу. Я уже видел много урожаев и, вероятно, мало их еще суждено мне видеть. Я хотел мирно закончить свои дни, но мы знаем, что общая польза стоит впереди личной, я подчиняюсь голосу божества.

Зигфрид закончил свою речь и со скорбным смирением опустил голову. Сторонники Зигфрида подняли оглушительный рев, не уступавший по мощи фоностату, они кричали ‘хайль’, топали ногами от восторга и потрясали мечами.

В этот момент на свастику влез Иозеф, который, как я предполагал, должен был выступить от имени клики Германа. Этого же ожидал, очевидно, и Зигфрид, но как только он начал говорить, я открыл рот от изумления. Этот хромой, низкого роста, уродливый человек с острыми, змеиными чертами лица, которого, как я слышал, на острове звали ‘мышью’, обладал очень сильным, звучным голосом приятного тембра. Он, иногда впадая в лирический, иногда же в трагический тон, сказал:

— Братья, арийские вожди, великий бог арийцев Вотан призвал в Валгаллу нашего повелителя. Это большое горе.

Иозеф вытер рукавом халата глаза. — Среди нас есть много достойных вождей.

В этот момент Герман приподнялся, ожидая, что Иозеф назовет его имя, но тот, не обращая на него никакого внимания, продолжал:

— Братья-вожди, самым достойным из всех является тот, чье имя произнес этой ночью голос божества. Мы слышали, как великий бог арийцев Вотан под удары грома, при свете молнии, сказал нам, что брат Зигфрид спасет нашу расу. Мы знали и до этого, что Зигфрид достоин быть вождем вождей. Но голос Вотана проник даже в уши тех, кто не желал слушать, горе им, если они и теперь останутся глухи.

Когда Иозеф закончил, большинство арийских и младших вождей начали вновь кричать ‘хайль’ и размахивать мечами. Жестокая грубая физиономия Германа сначала выражала отдание, затем изумление, разочарование и, наконец, ярость.

Услышав заключительные слова Иозефа, Герман не выдержал и закричал:

— Ты — подлая хромая змея! Предатель и изменник! Вслед за этим он схватил свой меч и хотел броситься на Иозефа, но его удержали окружавшие его союзники. Я видел, как в это мгновение лицо Иозефа приняло плаксивое выражение и отразило животный страх. Картина, конечно, была совершенно ясна: Иозеф, убедившись в неизбежности поражения Германа, поспешил на помощь победителю. Откровенно говоря, из всех вождей, в достаточной степени отвратительных, Иозеф производил на меня наиболее омерзительное впечатление, не говоря уже о том, что он был неописуемо грязен. Мне казалось, что я не мог бы принудить себя прикоснуться к его руке.

Я ясно видел, как кучка сторонников Германа редела, и вскоре возле него остались три арийских вождя и столько же младших. Вновь раздался звук рога, который держал в руках вождь, стоявший за спиной Зигфрида. Последний в эту минуту закричал:

— Изберем нового вождя вождей!

Тогда вскочил Герман и заорал, задыхаясь от бешенства:

— Ты, грязная собака, нарушил закон, — выборы вождя вождей не могут начаться раньше, чем через сорок дней.

— Надо ждать сорок дней! — закричали сторонники Германа.

Я прочитал на лице Зигфрида выражение растерянности, молчали и его друзья, очевидно, не решаясь нарушить вековой закон.

В этот момент, однако, на свастике вновь появился Иозеф, закричавший:

— Слушайте меня, вожди! Брат Герман прав, закон действительно говорит, что нужно ждать сорок дней и сорок ночей, но брат Герман забыл о происшедшем этой ночью чуде, он забыл о голосе великого Вотана, который дал нам закон и который может его изменить, когда пожелает. Если бы бог арийцев хотел, чтобы мы ждали сорок дней и сорок ночей, он бы так и сказал. Великий же Вотан ночью говорил, что нашему племени угрожает гибель от изменников (кстати: об изменниках Вотан ничего не упоминал, но Иозеф очень удачно дополнил выступление божества). Я от имени арийских вождей требую избрания Зигфрида вождем вождей. Я требую, чтобы была выполнена воля Вотана.

Закончив свою речь, Иозеф, прихрамывая, спустился со свастики и перешел в группу сторонников Зигфрида. Я посмотрел на последнего. Его лицо выражало полное удовлетворение, зато у Германа на лбу вздулись жилы, глаза налились кровью, он судорожно сжимал в руках свой топор и, видимо, был близок к припадку настоящего бешенства. Среди его немногочисленных сторонников шли какие-то переговоры, наконец, встал его ближайший друг по имени Генрих, и сказал:

— Мы требуем, чтобы брат Зигфрид обещал нам после своего избрания вождем вождей никого из нас не трогать, он должен в этом принести клятву на алтаре Вотана.

Зигфрид поднял руки и с кротким выражением лица заявил:

— Я хочу мира и братской любви, я уже забыл коварство моих врагов и все их подлости, они могут спокойно спать, я принесу клятву.

После этого началась процедура выборов. Старый Гюнтер — специалист по расовым делам, выступавший недавно претендентом на трон вождя вождей и на золотой знак свастики, но ведший себя в течение последнего часа изумительно скромно, — неожиданно вылез в центр каменной эмблемы. Писклявым голосом он сообщил, что, как старейший арийский вождь, хочет провести весь необходимый церемониал. Зигфрид это одобрил и похлопал его ниже спины. Я, кстати, заметил, что этот жест означал у арийцев высшее проявление дружеских чувств. Зигфрид в последнее время довольно часто похлопывал меня по указанному месту.

Я с любопытством наблюдал за процедурой избрания нового вождя и погребения старого. Когда один из рабов, обслуживавших песочные часы, простучал двенадцать раз молотком в железный лист, что означало полдень, на площади великого судилища появилась процессия, состоявшая из нескольких младших вождей, несших носилки, покрытые белым покрывалом с вышитыми на нем черными знаками свастики. За ними шли четыре арийских вождя с топорами, а затем шествовали, к моему великому удивлению, самцы.

Их было человек пятьдесят, они вели себя крайне непристойно, все время часть из них прыгала на спину другим, те их сбрасывали, брыкаясь ногами. Другие старались попасть на ходу ногой в копчик шедших впереди. Более нелепой картины, нежели эта процессия, я в жизни не видел и, конечно, больше не увижу. Один из младших вождей, наблюдавший за сохранением порядка в этой толпе толкавшихся микроцефалов, держал в руках короткую палку с острым наконечником, сделанным из рыбьей кости. Когда кто-либо из лучших представителей арийской расы слишком увлекался игривыми шутками, младший вождь подходил и колол его в зад. Тот хватался за пораженное место и на время успокаивался.

Я слышал, как вождь, стоявший около меня, с раздражением говорил:

— Надо будет ввести новый закон, запрещающий сюда приводить этих жеребцов, они совершенно не умеют себя вести. Мне кажется, что много урожаев тому назад они были умнее.

Другой вождь поддержал его и выразил сожаление, что приходится хорошо кормить производителей, фактически никуда не годящихся.

Когда процессия приблизилась к свастике, находившиеся на площади вожди подняли Зигфрида на плечи и начали громко вопить и кричать. Этот вой продолжался минут десять.

Вслед за этим Зигфрид спросил:

— Что говорит закон, брат Гюнтер? Старикашка ответил:

— Закон говорит, что тело простых вождей должно быть сожжено, вождь вождей же должен полететь в Валгаллу на птичьих крыльях.

После этого процессия, к которой присоединились все остальные вожди и я, двинулась по незнакомой мне тропинке. Мы прошли через рощу и поднялись на другой холм, покрытый тонкими высокими деревьями с почти голыми стволами. Один из младших вождей длинным арканом зацепил верхушку дерева, пригнул ее к земле, затем к ней привязали тело умершего вождя вождей.

Дерево было освобождено от веревки, быстро выпрямилось, и тело взлетело вверх, закачавшись на этих своеобразных качелях. Я оглянулся и заметил, что на нескольких деревьях по соседству висели на вершинах человеческие кости. Я понял, что значит полететь на птичьих крыльях в Валгаллу. Этот путь шел, оказывается, через внутренности птиц, уже начавших слетаться к верхушке дерева.

Это дикое погребение произвело на меня очень тяжелое впечатление и я был доволен, когда процессия повернула обратно. Я заметил, что на носилках под покрывалом что-то лежало. Осторожно отогнув покрывало, я увидел неуклюжее чучело, которое должно было изображать человека. Позже Зигфрид мне объяснил, что если носилки останутся пустыми, Вотан потребует, чтобы на носилки лег новый вождь вождей, при помощи же чучела его можно обмануть.

Это суеверие меня очень позабавило.

Между тем я понял, что процессия направляется к храму. Большая часть вождей поспешила вперед, оставшиеся же замедлили шаг. Когда мы приблизились к храму, оставшиеся вожди выстроились в два ряда и обнажили мечи, Зигфрид пошел вперед. Как только эта процессия появилась перед храмом, раздались крики ‘хайль’, ‘хайль’, и я увидел вождей, стоявших двумя рядами у входа, приветствуя Зигфрида. Тот, протянув правую руку, важно им отвечал тем же приветствием.

В этот момент в дверях храма показался вождь, державший в руках шлем с рогами по бокам. Зигфрид водрузил шлем себе на голову и торжественно проследовал в храм, довольно ярко освещенный факелами. Я поспешил пройти туда, не отставая от вождей. Зигфрид приблизился к алтарю, поднялся по ступенькам на коленях и начал отбивать земные поклоны перед статуей Вотана.

После этого вожди запели какую-то заунывную песню, слов которой я не разобрал, кроме слова ‘бург’. Вслед за этим двое младших вождей притащили белого козла и закололи его на алтаре. Когда вся кровь вытекла, тушу отнесли, а вожди обмакивали в кровь палец и прикладывали ко лбу.

Наступила пауза, во время которой Зигфрид шепотом совещался со своими ближайшими друзьями. Затем он вновь влез на алтарь и повернулся к вождям лицом, изображавшим лицемерную кротость. Глаза его были подняты вверх, руки сложены на груди.

— Братья-вожди, — сказал он, — перед лицом арийского бога Вотана я клянусь, что ничего не сделаю дурного тому, кто препятствовал мне в выполнении моей великой миссии. Я хочу прекратить распри и раздоры. Если я нарушу эту клятву, пусть накажет меня бог Вотан, который все видит, и все знает.

Мне показалось, что, произнося последние слова, Зигфрид посмотрел на меня с видом авгура. Откровенно говоря, этот старый мошенник импонировал мне своим наглым цинизмом. Я не сомневался, что клятва не помешает ему расправиться со своими врагами, но меня интересовало, какой повод он для этого изберет.

Зигфрид обернулся лицом к статуе Вотана и отвесил ей земной поклон. Вслед за этим к нему приблизился Ахим, надел ему на шею золотой знак свастики и вручил посох. Церемония закончилась, и мы вышли из храма. Здесь нас ждали самцы, которые вели себя еще безобразнее, чем прежде. Младшие вожди, их опекавшие, выбились из сил и сломали наконечники на своих палках.

Ночью было устроено большое пиршество, все вожди перепились, и торжество закончилось дракой, после которой многие вернулись в свои пещеры с подбитыми глазами и свернутыми скулами. Я благоразумно решил не принимать участия в этом пиршестве, так как не хотел подвергнуться неприятным неожиданностям. Сидя у пещеры, я думал о там, выполнит ли Зигфрид взятые им на себя обязательства по отношению ко мне.

На следующий день Зигфрид проснулся очень поздно, долго кашлял и сморкался. Младшие вожди, сидевшие у пещеры, услышав его кашель, куда-то побежали и вернулись с рогом, наполненным любимым напитком арийцев. Вскоре новый вождь вождей вышел из пещеры, опираясь на посох, являвшийся одним из атрибутов повелителя и поддерживаемый за локти младшими вождями.

Затем пришли три арийских вождя, близкие друзья Зигфрида, они вновь совещались с ним и, очевидно, до чего-то договорившись, разошлись. Зигфрид сел на камень у пещеры, явным образом чего-то ожидая. Часа через два он начал проявлять беспокойство и волнение, благодаря чему я понял, что готовится какое-то новое событие, непосредственно касающееся Германа и его клики.

Я с нетерпением ждал дальнейшего развертывания событий. Приближался вечер, с моря поднялся туман. Вдруг к нашей пещере подбежал, запыхавшись, младший вождь. Увидев Зигфрида, он закричал:

— Вождь вождей, они его убили!

— Кого? — спросил Зигфрид с тревогой, показавшейся мне деланной.

— Иозефа. Они ему раскололи голову топором, его теперь несут на площадь великого судилища.

Зигфрид засуетился и завопил:

— Подлые изменники, они отомстили Иозефу за его честность и верность. О, Герман, кровь моего лучшего друга тебе дорого обойдется!

Затем старик бросился в пещеру и, вернувшись с золотой свастикой на груди, быстрыми шагами, опираясь на посох, направился к площади великого судилища. Я последовал за ним, подгоняемый любопытством.

Все происшедшее мне было совершенно понятно. Люди Зигфрида заманили в какое-нибудь глухое место ренегата Иозефа и там его убили. Таким способом Зигфрид избавлялся от опасного будущего соперника, хитрости которого он не мог не бояться. С другой стороны, создавался удобный предлог для расправы с Германом.

На площади уже собралось человек двадцать арийских и младших вождей. Они громко кричали и угрожающе размахивали мечами. Когда появился Зигфрид, они протянули правую руку и три раза прокричали арийское приветствие. Зигфрид влез на свастику и, утирая слезы рукавом халата, пронзительно завопил:

— Братья-вожди! Вчера в храме я перед лицом Вотана поклялся не мстить врагам расы за их прежние поступки. Теперь я вижу, что я ошибся: я напрасно доверял этим грязным псам. Если бы я этого не делал, наш дорогой брат Иозеф был бы жив. Я вспоминаю, как он мужественно и честно выступал, на этом самом месте против изменника Германа. Теперь Вотан требует крови, и он ее получит. Смерть Герману и его друзьям! Братья! Приведите их ко мне живыми или мертвыми.

Не успел он закончить свою речь, как показались три младших вождя, тащивших за собой друга Германа — Генриха. Он был весь в кровоподтеках и царапинах. Лицо Зигфрида приняло еще более жестокое, чем обычно, выражение. Он обратился к вождям с вопросом:

— Что говорит закон крови?

— Большая смерть! — закричали вожди.

— Нет, братья-вожди, теперь не время возиться с псами Валькирий, я требую малой смерти.

Вожди запели свое любимое ‘хайль, хайль, тра-тра-тра’, один из них схватил Генриха за волосы, пригнул его голову к земле, в чьей-то руке взлетел топор, и голова осужденного покатилась по земле.

— Тело изменника повесьте в долине смерти, — приказал Зигфрид.

Через полчаса притащили младшего вождя, сторонника Германа, и его постигла та же судьба, что и Генриха.

Уже наступала ночь, темная и жаркая. У меня по лицу стекали капли пота, я себя чувствовал подавленным и разбитым. Зрелище казни и убийств действовало на меня угнетающе, хотя я прекрасно знал, что жертвы были не лучше своих палачей.

Площадь была освещена факелами, Зигфрид сидел на троне в центре свастики, охраняемый двумя младшими вождями. Он, видно, ждал еще своего главного врага Германа. Через несколько минут прибежал младший вождь, сообщивший, что Герман куда-то исчез, его ищут и не могут найти. Видно было, что эта новость произвела на Зигфрида очень неблагоприятное впечатление. Он, не скрывая признаков раздражения и беспокойства, громко ругался.

Неожиданно раздался чей-то пронзительный крик:

— Не трогайте меня, я хочу говорить с вождем вождей! Я увидел при свете факелов человека с растрепанными волосами, в разорванном халате и узнал в нем одного из вождей, всегда сидевших рядом с Германом. Ему скрутили руки и подвели к Зигфриду.

— Говори, изменник, — сказал тот.

— Вождь вождей, Герман скрылся в пещере, известной только ему и мне. Он там еще вчера заготовил себе продовольствие и воду, вы сами его не найдете, но я покажу вам дорогу, если ты, вождь вождей, поклянешься сохранить мне жизнь.

— Веди, собака. Я клянусь, — сказал Зигфрид. Предателю набросили на шею петлю, и он повел группу вождей, отправившуюся на поиски Германа. Я решил наблюдать до конца и последовал за вождями.

Через час мы пришли в узкое ущелье, находившееся в неизвестной мне части острова. Проводник с петлей на шее спустился в это ущелье, рядом с ним шел младший вождь с факелом. Тропинка проходила вдоль крутого обрыва, и я решил остаться позади всех, чтобы меня в суматохе случайно или преднамеренно не столкнули вниз. Вскоре проводник остановился:

— Там, наверху, — сказал он, — но дальше я боюсь идти, — Герман меня убьет: он от ярости совершенно потерял разум.

Тогда выступил вперед ‘друг псов Валькирий’ Рудольф и в сопровождении двух младших вождей стал подыматься по крутому склону. В течение нескольких минут господствовала тишина. Вдруг раздался звериный крик, упало что-то тяжелое, и опять наступила тишина. Вскоре двое младших вождей притащили на плечах тело Рудольфа. Выяснилось, что Герман, стоявший у входа в пещеру, увидев приближавшихся врагов, бросил пудовый камень в Рудольфа и раздробил ему череп. Вожди разразились злобными криками, но не решались в темноте подняться к пещере, так как в этих условиях все преимущества были на стороне Германа, который мог, ничем не рискуя, перебить немало людей.

Вожди решили дожидаться утра. Я оказался в довольно тяжелом положении, мне не улыбалась перспектива ждать рассвета, стоя на узкой тропинке. С другой стороны, я не мог решиться проделать без факела обратный путь.

Наконец, подул утренний ветерок, показался первый луч солнца, осветивший Германа, который держал в руках огромный камень. Я видел, что младшие вожди, охотившиеся за его головой, колеблются и явно не проявляют желания разделить судьбу Рудольфа, который, выражаясь языком арийцев, уже находился на пути в Валгаллу.

В этот момент человек, предавший Германа, отвел в сторону одного из вождей и стал ему что-то шептать на ухо. Через несколько минут предатель исчез за скалой, его сопровождало четыре младших вождя, вооруженных мечами.

Я с нетерпением ждал развязки, догадываясь, что на Германа готовится нападение с тыла. Действительно, вскоре я увидел на скале, спиной к которой стоял Герман, людей с большими камнями в руках. Еще мгновение, и тяжелый камень упал Герману на голову, он зашатался, другой камень ударил его в плечо, и человек, отрубивший в своей жизни не одну голову, тяжело рухнул па землю. Камни не переставали сыпаться, и вскоре все тело было ими покрыто.

Я уже достаточно пригляделся на острове Арии к всевозможным жесток остям, и поэтому относительно спокойно смотрел на это тяжелое зрелище. Откровенно говоря, я внутренне даже был удовлетворен развитием событий. В первую очередь, сошли со сцены мои злейшие враги — Герман и Иозеф, кроме них, еще погибли другие арийские и младшие вожди, что отнюдь не противоречило созревшему у меня в мозгу плану.

Когда Зигфрид узнал о благополучном конце экспедиции, он поднял вверх руку, все вожди встали, и глава арийского племени произнес заключительную речь:

— Воля Вотана совершилась, я спас наш великий остров от изменников и предателей. Видят боги, что я не хотел крови, но враги расы заставили меня ее пролить. Теперь наступят мир и спокойствие. Отправимся, братья-вожди, в храм возблагодарить арийского бога Вотана.

Я не пошел, так как крайне устал, кроме того, я прекрасно представлял себе, как Зигфрид, взойдя на алтарь, будет отбивать поклоны и благодарить каменную тушу.

В течение всего дня я не видел Зигфрида, так как в его честь вожди устроили банкет. Обратно старика принесли на носилках, и рабы втащили его в пещеру, положив на грязную шкуру. Зигфрид громко и переливчато захрапел. Эти звуки меня раздражали, мешая спать. Я решил воспользоваться теплой ночью и перенес свою подстилку на площадку перед пещерой. При этом я очень испугал Кора, наступив ему на ногу.

Ночью я вспомнил виденное мною в течение последних суток и пришел к выводу, что каждая смена вождя вождей сопровождалась кровопролитием, убийствами, предательством и провокациями. Я вспомнил змеиную физиономию Иозефа и его конец. Откровенно говоря, я раньше не представлял себе, что мой друг Зигфрид — такая ловкая бестия, он прекрасно расправился со своими врагами. Как бы только полная победа не вскружила ему голову.

Я проснулся неотдохнувшим и вялым и с трудом заставил себя подняться. Вскоре показался Зигфрид. Он посмотрел на меня без особой теплоты и сказал:

— Теперь, чужеземец, ты должен со мной иначе разговаривать. Ты больше мне не брат — я нахожусь под покровительством Вотана и не имею себе равного на земле.

Меня немного задела эта наглость, и я в резкой форме спросил Зигфрида, когда он думает претворить в жизнь свои обязательства. Хитрая лиса сделала вид, что не понимает, о чем я говорю. Я ему напомнил.

Зигфрид зевнул, разгладил бороду и сказал:

— Ты, чужеземец, слишком много хочешь и притом торопишься. Пока можешь ходить по острову и разговаривать, с кем угодно, но берегись, как бы твои беседы не кончились худо. Об остальном мы успеем поговорить позже. Ты, кажется, хочешь мне испортить хорошее настроение. Помни, что я этого не люблю.

Потом старик тихо добавил:

— Твой проклятый ящик с трубой я бросил в море, чтобы Вотан больше не мог громко говорить. С меня довольно одного раза.

Я понял, что Зигфрид не собирается выполнять взятые на себя обязательства. Мне, однако, не оставалось ничего другого, как запастись терпением. Пока что я решил воспользоваться отменой закона, предписывавшего мне молчание. В первую очередь я отправился на гору испытуемых, где не был уже давно. По дороге у меня окончательно сложился план дальнейших действий. Если я увижу, что Зигфрид не дает мне возможности приблизиться к радиостату, я организую восстание испытуемых. Первоначально эта идея казалась мне фантастической: каким образом несколько десятков подростков могут свергнуть беспощадную власть касты вождей? Но, проанализировав обстановку, я пришел к заключению, что подобное предприятие могло бы в известных условиях иметь шансы на успех.

Какова была расстановка сил на острове? Наиболее многочисленная каста задавленных, забитых и физически изуродованных рабов не могла быть активной силой в борьбе.

Каста вождей, благодаря внутренней борьбе, была ослаблена.

Большинство арийских вождей в силу своего возраста не представляли собой большой опасности в случае столкновения. Младшие вожди были рассеяны по всему острову, охраняя склады, испытуемых, следя за рабами и самцами. Таким образом, если бы мы сумели застать их врасплох, то смогли бы, вероятно, справиться с ними по частям. Что касается самцов, то я привык относиться к ним в высшей степени пренебрежительно и склонен был вообще с ними не считаться, как со сколько-нибудь серьезным фактором.

По ночам я с трудом засыпал, думая о подготовке восстания. Часто мне снилось, что я защищаюсь от нападения вождей, что я окружен и взят в плен, что меня судят на площади у знака свастики. Одни сон я запомнил, вероятно, на всю жизнь, так как он снился мне три раза подряд почти без изменений: я лежу в темной пещере с очень узким окошком в стене, тут же рядом со мной спят мои друзья, вдруг в отверстии показывается голова Зигфрида, он злобно глядит на меня и затем, вопреки всем законам физики, начинает пролезать через узкое окошко в стене. Сначала я вижу его ногу, затем голову, наконец, он уже стоит в пещере. Я цепенею от ужаса и хочу крикнуть, но не могу издать звука и лишь беспомощно шевелю губами. Зигфрид медленно подходит ко мне, его желтые костлявые пальцы приближаются к моему горлу. Я напрягаю все силы, чтобы разбудить друзей, но мои голосовые связки парализованы, я испытываю беспредельный страх.

После таких кошмаров я чувствовал себя разбитым и раздраженным, иногда мне начинало казаться, что Зигфрид ночью действительно может меня задушить, и я прислушивался к его дыханию.

Мои отношения с ним в действительности делались все хуже и хуже. Как-то раз утром еще в пещере я подошел к нему и сказал, что собираюсь идти в храм.

— Зачем?

— Посмотреть каменные дощечки.

— Что ж, — ответил старик, если тебе надоело жить, то отправляйся. Стоит мне повторить то, что ты сказал только что, и тебе отрубят голову. Смотри, чужеземец, не раздражай меня. Ты мне уже давно надоел.

— Еще недавно ты меня просил о помощи, — заметил я. Зигфрид позеленел от злости и зашипел:

— Я тебе несколько раз спасал шкуру, мы давно расквитались.

Взбешенный этой грубостью, я быстрыми шагами вышел из пещеры и направился на гору испытуемых. На вершине холма я по счастливому совпадению встретил Угольфа, который, пройдя мимо меня, шепнул:

— Приходи перед заходом солнца в нашу пещеру.

Я решил, что не имеет смысла спускаться опять вниз, и предпочел провести день на холме, на его малонаселенном южном склоне, набрал ягод и кореньев и лег на лужайке у небольшого ручья. Журчание воды меня утомило, и я вскоре заснул крепким сном. Проспал я несколько часов и был разбужен небольшой птичкой, севшей мне на грудь. Проснувшись, я вскочил, так как мне показалось, что меня коснулась чья-то рука. Кругом, однако, было совершенно спокойно и тихо.

Наконец, наступил вечер, и я направился к пещере, стоявшей у обрыва, с которого я недавно сбросил Энгельберта. Не прошло и пяти минут, как за скалой раздались шаги, я увидел Угольфа, он, однако, был не один — за ним следовало еще пять юношей. Один из них, стоявший близко ко мне, оказался парнем лет шестнадцати, коренастым и широкоплечим, небольшого роста. У него было квадратное лицо с выдающимся подбородком, крепко сжатые зубы и довольно низкий лоб. Второй был худощав, высок и слегка горбился. У него были мягкие черты лица и серые глаза, лиц остальных я не разглядел в сумеречном освещении.

Мы проскользнули в пещеру, где было совершенно темно и невыносимо тесно. Я себя очень странно чувствовал, так как мне не приходилось разговаривать с людьми, не видя их лиц.

— Слушай, чужеземный друг, — обратился ко мне Угольф. — Я привел с собой своих приятелей, — помнишь, ты мне разрешил обо всем им рассказать. Они готовы исполнить твои приказания. Если ты обещаешь им, что их потом не сделают бесплодными рабами, они тебе будут во всем повиноваться.

Я объяснил Угольфу и его друзьям, что, если мы уничтожим власть арийских вождей, на острове все изменится, сюда прилетят другие люди, мои братья, и для всех начнется новая жизнь.

— Когда же мы нападем на вождей? — спросил один из юношей, лица которого, я не видел.

Я ответил, что нужно начать готовиться, дней же через десять-пятнадцать мы сможем выступить. Если, однако, кто-либо проболтается, то все мы погибнем. Необходимо иметь хоть какое-нибудь оружие, так как у вождей имеются мечи и ножи, не говоря уже о том, что младшие вожди сильнее испытуемых. Угольф с огорчением заметил, что у них ничего, кроме палок и камней, нет. В этот момент я вспомнил, что видел в храме много старых тесаков, они, правда, покрыты невероятной ржавчиной, все же при помощи песка и камня их можно было бы очистить.

У меня начал созревать план захвата этого оружия, если бы я вновь попал в храм, я мог бы попытаться найти радиостат, в крайнем случае я сумел бы похитить оттуда тесаки. Я вспомнил, что у меня в кармане сохранилось несколько таблеток снотворного препарата, которым я изредка пользовался. Двух таких таблеток было бы достаточно, чтобы усыпить на некоторое время вождя, охранявшего храм. Я простился с испытуемыми, напомнив им еще раз о необходимости соблюдать строжайшую тайну.

На другой день я с независимым видом отправился в долину смерти, добрался до храма и смело подошел к его двери, протянув вверх руку и сказав ‘хайль’ стоявшему у входа вождю. Он был удивлен моим необычным поведением, однако ответил на мое приветствие: все младшие вожди считали, что Зигфрид по-прежнему мне благоволит. Я сделал несколько комплиментов его росту, мускулатуре и чистоте его арийского происхождения. Младший вождь, сохраняя суровый вид, не мог в то же время скрыть, что он чрезвычайно доволен моими словами.

Поболтав с ним несколько минут, я распростился и отправился в обратный путь. На другой день я условился с Угольфом и одним из его друзей Румом, что перед заходом солнца они спустятся с горы испытуемых и спрячутся вблизи храма.

Когда последние лучи солнца осветили вершины скал, я вновь приблизился к младшему вождю, сидевшему на ступеньках, ведших в храм. В руке у меня была выдолбленная в виде бутылки тыква, наполненная арийским напитком. Я взял ее у Кора, обещав ему за это свою обеденную порцию. Кроме того, я обещал ему взять на себя ответственность в случае, если это преступление раскроется. На всякий случай я растворил в жидкости не две, а три таблетки.

Младший вождь встретил меня довольно благожелательно и вскоре с любопытством спросил, что у меня в тыкве. Я с деланным смущением ответил, что Зигфрид дал мне немного напитка.

— Врешь, — возразил вождь, — это ты украл, давай я попробую.

Вслед за этим он приложил к губам горлышко тыквы, и слышно было, как он жадно глотал жидкость. Выпив все до конца, младший вождь протянул мне тыкву и с издевкой сказал:

— Теперь пей ты.

Я, сделав вид, что огорчен и обижен, отошел от младшего вождя, который послал мне вдогонку несколько насмешливых фраз. Затем он лег и вскоре заснул мертвым сном.

Я тихо свистнул, через несколько мгновений ко мне подбежали Угольф, Рум и еще один юноша, имени которого я не знал. Мы подошли к младшему вождю, я толкнул его ногой, он даже не пошевелился. Откровенно говоря, я испугался, не дал ли я ему смертельной дозы. Однако, некогда было заниматься этим вопросом, и я в сопровождении Угольфа и Рума вошел в храм, третий же испытуемый остался на страже.

Мы не сумели найти факела, а внутри храма было почти темно, лишь один сектор освещался огнем, горевшим на алтаре. В первую очередь мы разыскали на ощупь тесаки, висевшие на стене и лежавшие в нишах. Мы набрали их штук двадцать пять. Угольф и Рум поспешили унести их из храма. Я тем временем стал искать радиостат. В течение получаса я тщательно обыскал большую часть храма, но ничего не нашел. Оставалась еще лишь часть, примыкавшая к алтарю и статуе Вотана.

Не успел я, однако, приблизиться к этому месту, как услышал свист испытуемого, стоявшего на страже. Я выбежал, и он тревожным голосом шепнул мне, что в долине смерти слышны чьи-то шаги. Угольф и Рум уже давно исчезли, и мы с третьим испытуемым поспешили по крутой незнакомой мне дорожке. Перед уходом я успел сильно толкнуть спавшего вождя, он застонал и приподнялся.

Видимо, до Зигфрида дошли сведения о моем ночном приключении, так как он со злобой сказал мне:

— У тебя действительно дурной глаз, ты навел тяжелый сон на одного младшего вождя. Он рассказывает о тебе невероятные вещи, по его словам, у тебя были рога и длинный хвост. Перестань шататься по острову, грязный метис.

Я давно не слышал этого оскорбительного выражения и огрызнулся, Зигфрид замахал на меня посохом и злобно зарычал. Я решил отойти в сторону и не обострять напрасно отношений.

После этого прошло четыре дня, в течение которых Зигфрид со мной не разговаривал, бросая лишь на меня мрачные взгляды. Кроме того, он запретил мне входить в пещеру, заявив:

— Можешь спать на земле, проклятая собака.

Я, опасаясь ночного нападения, спал каждую ночь в другом месте, причем меня невыносимо кусали москиты.

Вернувшись через четыре дня после посещения храма с горы испытуемых, где я виделся с Угольфом, сообщившим мне, что тесаки уже очищены и розданы испытуемым, я подошел к нашей пещере и увидел, что дверь прикрыта.

Днем это обычно никогда не делалось.

Заинтригованный этим, я приложил ухо к двери и сообразил, что в пещере находятся, кроме Зигфрида, еще два-три вождя. Я слышал голоса, но совершенно не разбирал слов. Я осторожно, слегка приоткрыл дверь и сквозь узкую щель услышал голос Зигфрида:

— Его надо убить, иначе он нам доставит много бед. Я его прежде жалел, а теперь он мне надоел.

Тогда чей-то незнакомый мне сиплый голос сказал:

— Зачем медлить? Я его завтра где-нибудь подстерегу, разрублю ему череп и сброшу со скалы.

— Что ж, ты сделаешь угодное богам дело, брат Юлиус, только смотри, не медли.

Я поспешил отойти от пещеры и скрыться в расселине. Минуты через две из пещеры вышли трое вождей. Зигфрид их проводил и вернулся. Я теперь прекрасно понимал, что наступил решительный момент, нельзя было терять ни одной минуты.

Всю ночь я провел без сна, обдумывая план дальнейших действий. С первыми лучами солнца я направился к горе испытуемых. Мне опять очень повезло, так как я сразу нашел Угольфа, мы влезли в нашу пещеру, и я сообщил ему, что этой ночью нужно выступить.

Разработанный мною план сводился к следующему: я останусь в пещере в течение всего дня, вечером спущусь в долину смерти, где меня должны ждать пять испытуемых, из которых, по крайней мере у двух, должны быть тесаки, у остальных же камни. Далее Угольф и пятеро его друзей должны незадолго до захода солнца собрать своих сторонников, раздать тесаки самым смелым и сильным, остальных вооружить камнями и палками, разбить их всех на шесть отрядов из семи-восьми человек каждый. Один отряд под руководством Угольфа должен неожиданно напасть на четырех младших вождей, охраняющих ущелье самцов и самок. Второй отряд должен обрушиться на младших вождей, охраняющих продовольственный склад и там же спящих. Третий отряд — напасть на младших вождей, следящих за рабами. Остальным отрядам необходимо поручить нападение на пещеры, где жили вожди, в первую очередь на пещеру Зигфрида, которого я считал необходимым захватить живым для того, чтобы на всякий случай иметь заложника.

Нападение должно быть произведено обязательно в одно и то же время, чтобы не дать нашим врагам возможности соединиться, так как в противном случае мы потеряли бы наше единственное преимущество — неожиданность нападения. Мы условились, что все отряды должны выступить немедленно после заката солнца. Местом сбора после окончания операции была назначена площадь перед храмом. Основной метод нападения должен был заключаться в том, чтобы застать младших вождей врасплох.

Мне казалось, что Угольф понял все мои указания и не испытывал чувства робости и страха. В то же время, однако, я далеко не был уверен в других испытуемых. Я думал, что в них слишком долго подавлялась воля и воспитывалось чувство беспредельного страха перед младшими вождями, я опасался, что при виде вооруженных мечами вождей моя армия разбежится и попрячется в свои норы. Другого выхода, однако, не было. По существу, мне нечего было терять и нечем было рисковать: я знал, что вожди решили меня убить. Задуманный мною план давал хотя бы некоторые шансы на успех.

В течение всего дня я скрывался в пещере, три раза ко мне прибегал Угольф. Он рассказал, что все идет благополучно, ему и его друзьям удалось подготовить человек пятьдесят испытуемых, самые сильные и смелые уже получили тесаки и спрятали их в укромные места, остальные приготовили острые камни и веревки, сделанные из лиан. Все ждут сигнала Угольфа, только один подросток перетрусил и хотел донести младшему вождю, но его связали и заткнули рот тряпкой. Теперь он лежит спрятанным в пещере. Во время последнего посещения Угольф принес мне тесак, тщательно очищенный от ржавчины, даже рукоятка его была натерта песком.

Я с нетерпением ждал приближения сумерек, и мне казалось, что день никогда не кончится. Я все время испытывал чувство сильнейшей тревоги, так как опасался, что кто-либо из испытуемых проболтается и все будет раскрыто. Мне все время казалось, что я слышу чьи-то шаги, что приближаются вожди, готовые меня схватить.

Как только наступили сумерки, я выскочил из пещеры и, прячась за камнями, направился в долину смерти. Неожиданно я услышал за собой какой-то шорох и судорожно сжал рукоятку тесака. В этот момент от скалы отделилась тонкая фигура подростка, он приложил палец к губам, и я понял, что Угольф послал этого испытуемого охранять меня с тыла.

Никем не замеченные, мы через полчаса спустились в долину смерти, где нас ждали еще четыре испытуемых. Они, видимо, очень волновались, но, увидев меня, выпрямились и приняли воинственный вид. Я послал одного из них на рекогносцировку, он вскоре вернулся и сообщил, что у дверей храма сидят двое младших вождей, а третий, очевидно, находится внутри, было слышно, что сидевшие вожди с кем-то переругиваются.

Это обстоятельство несколько меня смутило, — я рассчитывал встретить здесь одного, максимум двух врагов, их же неожиданно оказалось трое. Очевидно, были приняты меры по охране храма в связи с последним моим посещением его.

Я понимал, что если мой ‘отряд’ почувствует, что я колеблюсь, то все будет потеряно. Необходимо было немедленно действовать. Мы условились, что я один подойду к младшим вождям, когда же они на меня набросятся, испытуемые должны напасть на них с боков и сзади. Главное было — покончить с ними до тех пор, пока к ним не присоединится третий младший вождь.

Через несколько мгновений я, пряча за спиной тесак, приблизился к сидевшим вождям, один из них пошел ко мне навстречу, подняв над головой меч. Я спокойно стоял, держа руки за спиной, второй младший вождь продолжал сидеть на камне, подбадривая своего собрата:

— Разруби ему башку, вождь вождей велел убить чужеземного пса, где бы мы его встретили.

Мой враг находился в двух шагах от меня. Я ясно видел его злобно блестящие глаза, он считал меня безоружным и наслаждался моим бессилием. Слегка сгорбившись, я приготовился к прыжку, оперся левой пяткой о камень и неожиданно сделал выпад правой ногой и рукой. Младший вождь, застигнутый врасплох и ошеломленный, пытался защититься, но не успел опустить свой меч, как мой тесак пробил ему грудную клетку в области сердца. Со стоном он свалился наземь. В этот момент ко мне подбежал второй младший вождь, а из храма спешил третий.

Я решил, что мои воины испугались и спрятались, однако через мгновение с правой стороны храма выбежало трое испытуемых, слева двое других. Они набросились на младших вождей, однако те успели приготовиться к нападению и стали друг к другу спиной, так что преимущество было на их стороне. Раздались удары мечей и тесаков, я поспешил на помощь к моим друзьям, державшимся в высшей степени мужественно.

Когда я уже приблизился к сражавшимся, то увидел, как один из испытуемых упал с окровавленной головой, другой же держался рукой за раненое плечо. Один из подростков отбежал в сторону и, как я думал, пустился в бегство, но он поднял с земли камень и метнул его в лоб одному из младших вождей, тот зашатался, этим воспользовались двое других испытуемых, и через мгновение он лежал на земле. Уцелевший младший вождь ударом меча бросил на землю атаковавшего его испытуемого, не имевшего тесака. Не успел я опомниться, как он пробежал мимо меня и исчез в темноте.

Мы поспешили к храму, надеясь найти там еще оружие, однако через несколько минут раздался звук рога, и я понял, что бежавший вождь успел поднять тревогу. Я решил оставить трех испытуемых в храме, который должен был явиться нашей штаб-квартирой и базой. Убедившись, что раненый в голову юноша мертв, я оттянул его тело в сторону от тропинки и, захватив с собой раненого в руку испытуемого, поспешил к центру острова, на площадь великого судилища.

По дороге я начал ощущать все большее беспокойство и тревогу: возможно, что мы слишком рано напали на младших вождей у храма, другие же отряды еще не успели выступить, не исключено, что бежавшему вождю удалось своевременно поднять тревогу, и теперь все вожди уже собрались на площади, возможно, что Угольф и его друзья уже разбиты. Мои опасения отчасти оправдались.

Когда мы приблизились к площади, я увидел, что там идет бой. Человек двадцать арийских и младших вождей теснили напавших на них с одной из тропинок испытуемых, которых я насчитал человек тридцать. При свете луны я увидел Угольфа с тесаком в руках, с яростью тигренка налетавшего на младшего вождя. Я сообразил, что тропинка вела в тыл вождям и что я по ней не смогу пробиться к своим. Пришлось изменить направление, причем я потерял вследствие этого несколько минут.

Когда я с тесаком в руках приблизился к испытуемым, я увидел, что дело почти проиграно: вожди наступали сомкнутым рядом, несколько испытуемых лежало на земле, часть остальных, видимо, была близка к панике. Я напряг все свои умственные силы в поисках выхода. Самым простым было броситься с тесаком в руке на вождей, но это ничего не изменило бы в соотношении сил. Далее я мог собрать испытуемых и бежать с ними к храму, но это означало бы полное поражение, так как нас окружили бы в храме и взяли бы измором.

В этот момент я вспомнил, что три дня назад, уходя из пещеры, я положил в карман найденную мною в храме ручную гранату. Вероятнее всего, она давно отсырела и пришла в негодность, но необходимо было попытаться ее использовать. Я поднялся на камень и громко закричал Угольфу: ‘Сюда!’ Тот обернулся, нанес удар подбежавшему к нему младшему вождю и бросился ко мне, за ним последовали остальные испытуемые.

Воспользовавшись короткой паузой, продолжавшейся не больше секунды, я поднял гранату и изо всех сил бросил ее в толпу вождей. Через мгновение, показавшееся мне вечностью, раздался оглушительный взрыв, и площадь окуталась едким дымом. Когда он рассеялся, я увидел кучу тел и несколько вождей, убегавших по тропинкам.

Я отправил половину испытуемых в погоню за убегавшими, сам же спросил Угольфа, как обстоит дело. Он, волнуясь и едва выговаривая слова, сообщил мне, что сначала все шло прекрасно, его отряд проник в ущелье самцов, там они застали врасплох стражу, двух убили, один сдался и был связан, четвертый успел бежать. Самцы, хотя ничего не понимали в происшедшем, вопреки нашему ожиданию все же полезли в драку. Однако, Угольф догадался открыть ворота в ущелье самок, они все бросились туда, после чего ворота были вновь закрыты. Что касается рабов, то ими овладела отчаянная паника, и они попрятались по своим норам. К несчастью, однако, другие отряды задержались и захватили в пещерах лишь небольшую часть вождей. Вскоре раздался звук рога, Угольф со своим отрядом бросился на площадь судилища, к нему присоединились другие, но часть испытуемых испугалась и дезертировала. В результате вожди успели собраться на площади, и испытуемым пришлось очень туго, многие из них проявили исключительное мужество и до конца сопротивлялись контрнаступлению вождей.

— Если бы не твои гром и молния, — сказал Угольф, — мы погибли бы.

Я велел дать сигнал, и вскоре возле нас собралось человек двадцать испытуемых. Двенадцать, оказывается, разбежалось, восемь погибло от ударов вождей, десять отправилось в погоню, трое же остались в храме. Мне пришло в голову, что бежавшие вожди могли направиться к храму, чтобы его захватить, оставив десять испытуемых на площади судилища, я поспешил, с остальными в долину смерти. Когда мы приблизились к храму, то увидели, как четверо вождей пытались разбить бревном дверь, а в стороне стоял Зигфрид, отдававший приказания. Мы с криком набросились на них. Зигфрид и еще двое вождей исчезли в темноте, трое же остальных набросились на нас, как безумные. Один из них, человек лет пятидесяти, пытался ударить меня мечом, но я подставил ему тесак. Удар был настолько силен, что мое оружие было выбито из рук, и я почувствовал сильную боль в предплечье.

Еще мгновение, и второй удар раздробил бы мне череп, но неожиданно перед моими глазами промелькнула веревка, и арийский вождь схватился руками за горло, стянутое петлей. Я понял, что это был аркан, брошенный одним из испытуемых, видевшим мое критическое положение. В то же время остальные испытуемые, вооруженные тесаками, сбили наземь второго вождя, третий спасся бегством.

Я подошел к двери храма и велел забаррикадировавшимся в нем испытуемым отодвинуть засов. Те узнали мой голос, дверь открылась. Оказалось, что из трех юношей один был ранен, так как вожди напали на них врасплох, и им удалось с большим трудом втащить раненого в храм и запереть на засов дверь, которая уже дала несколько трещин под ударами бревна.

Я только теперь обратил внимание на свою раненую руку, по которой стекала кровь. Перевязав ее лоскутом, я поспешил приступить к поискам радиостата, так как боялся ослабеть от потери крови.

Я при этом забыл о мерах предосторожности и не поставил у дверей храма часового, это легкомыслие мне вскоре дорого обошлось.

В сопровождении двух испытуемых, державших горящие факелы, я подошел к статуе Вотана и осмотрел весь участок храма, находившегося за алтарем. Мои поиски были, однако, безуспешными: нигде не было и следов приборов, уцелевших при катастрофе. Я начал было уже терять терпение, склоняясь к выводу, что Зигфрид успел все уничтожить. Неожиданно мне пришла в голову мысль отодвинуть в сторону статую. Она оказалась легче, чем я думал, так как ее пьедестал был полый. Я с помощью испытуемых поднял статую и увидел под ней приборы, которые с таким нетерпением искал.

Дрожащей рукой я схватил радиостат, проверил, действует ли селеновая батарея, убедился в том, что волновая клавиатура находится в порядке, соединил батарею с трубчатым аппаратом, дал позывной сигнал стратоплана и начал выстукивать радиограмму:

‘Стратоплан С-451 потерпел аварию год назад, нахожусь на острове, лежащем 9035?28? южной широты и 3014?31? восточной долготы’.

Я на несколько секунд остановился и решил повторить радиограмму, дополнив ее сообщением о необходимости присылки нескольких больших стратопланов. Не успел я дотронуться до клавиатуры, как почувствовал сильный удар в голову и потерял сознание.

Очнулся я лишь на следующий день и сначала не мог сообразить, где нахожусь. С трудом вспомнил происшедшее. Как в тумане, передо мной пролетали сцены восстания. Очевидно, вожди победили, и я опять лежу скованный в пещерной тюрьме, в ожидании судилища. Я с трудом поднял руку и коснулся лба, при этом почувствовал, что у меня голова перевязана и малейшее прикосновение к пей причиняло сильнейшую боль. Ногами я мог свободно двигать. Я повернул голову и застонал от боли в области виска. Немедленно ко мне приблизилась какая-то фигура, и я к своей величайшей радости увидел Угольфа.

— Слава богам, ты жив, чужеземный друг, — сказал он. — Мы думали, что ты уже находишься на пути в Валгаллу. Эта проклятая собака едва не размозжила тебе голову.

Я вспомнил удар, приведший меня к потере сознания, и тихо спросил:

— Кто это был?

— Зигфрид. Он незаметно пробрался в храм и спрятался за алтарем. Когда ты начал колдовать над блестящим ящиком, он бросил в тебя топор и едва не убил.

— А ящик? — дрожащим голосом спросил я.

— Ящик разбит вдребезги. Я сохранил для тебя то, что от него осталось.

Это сообщение подействовало на меня ошеломляюще. В моей памяти, очевидно, от удара образовался провал, и я не мог вспомнить, успел ли я дать радиограмму или только собирался это сделать. Иногда мне казалось, что я ясно помню содержание радиограммы, данной мною, через минуту же я решал, что не успел еще коснуться клавиатуры, когда топор Зигфрида разбил аппарат.

Минут двадцать я лежал в состоянии полной прострации, затем, вновь придя в себя, спросил Угольфа, что стало с Зигфридом. Тот нахмурился и ответил:

— Мы его убили тесаками.

— Каково теперь положение на острове?

— Почти все арийские вожди убиты, только четверо куда-то скрылись. Пять младших вождей убежало, четверо сдалось в плен, они лежат связанными в пещерах, и их охраняют. Что ты прикажешь делать дальше, вождь вождей?

Я предложил Угольфу не применять в отношении меня этот титул и сказал ему, что нужно раздать всем, в первую очередь испытуемым, запасы продовольствия из складов, а затем накормить бывших рабов.

— Почему бывших? — спросил Угольф.

— Потому что с этого момента они уже больше не рабы. Угольф ничего не возразил.

— Далее, — продолжал я, — должны начать работать в поле не только рабы, но и испытуемые, а также нужно туда послать самцов и самок.

Угольф улыбнулся и заметил, что с последними вряд ли что выйдет. Что касается испытуемых, то он с ними переговорит. Я, однако, заметил, что Угольф произнес это неуверенным голосом.

Часа через два Угольф вернулся ко мне очень огорченный и расстроенный. Оказалось, что среди испытуемых мое предложение вызвало недовольство: многие заявляли, что они не хотят работать, что для этого есть рабы, которые ни на что другое не годятся.

Я тогда велел Угольфу собрать всех испытуемых на площади судилища и перенести меня туда на носилках. Угольф уговорил меня, однако, отложить это предприятие до завтрашнего дня, так как он боялся, что я не выдержу тяжелой дороги по крутой тропинке.

На следующий день утром раздался звук рога, испытуемые принесли носилки, меня положили на них, и четыре человека вынесли меня из храма. Дорога потребовала около часа, в течение которого я несколько раз терял сознание. Наконец, я оказался в центре свастики — на площади судилища. Приподняв голову, я увидел, что вокруг собралось около сотни испытуемых, в том числе много подростков.

Я сказал им следующее:

— Мы с вами устроили восстание к уничтожили власть арийских вождей, на острове начинается новая жизнь, вы же хотите, чтобы все осталось по-старому, чтобы новые вожди угнетали рабов, и вас самих.

Значительная часть испытуемых ответила, что они готовы слушать мои приказания, остальные же либо молчали, либо проявляли недовольство. Чувствуя, что теряю силы, я приказал всем подчиняться Угольфу, который будет меня заменять. После этого я потерял сознание.

В течение двух дней я находился в бредовом состоянии, перед моими глазами проносились лица вождей, сцены борьбы, воспоминания детства. В минуты просветления я вновь задавал себе мучивший меня вопрос: успел ли я дать радиограмму?

Наконец, наступило утро, когда я почувствовал себя бодрее, и слабым голосом позвал Угольфа. Он вскоре явился и сообщил мне, что ему удалось подобрать двадцать пять испытуемых, готовых подчиняться всем моим приказаниям. Они вооружились мечами, отнятыми у вождей, остальное же оружие спрятали в храме, охраняемом стражей. Человек двадцать испытуемых, не участвовавших в восстании, а также дезертиры, куда-то скрылись и, по-видимому, присоединились к бежавшим после восстания вождям.

В то время, как мы беседовали, я неожиданно услышал знакомый мне шум и почувствовал сильнейшее сердцебиение. Мне показалось, что я слышу, как опускается стратоплан, сначала я решил было, что это слуховая галлюцинация. Однако, через несколько минут прибежал один из испытуемых, стоявший на страже, и с ужасом закричал, что на берег с неба упала большая лодка. Я велел Угольфу немедленно отправиться на берег и в случае, если из лодки выйдут люди, привести их сюда.

Минут через сорок я понял, что спасен, так как Угольф вбежал ко мне с криком: — Они идут!

От волнения или просто от слабости, я вновь потерял сознание.

*** * ***

Я очнулся в Мельбурне, около моей постели стоял врач, сообщивший мне, что моей жизни не угрожает опасность, так как операция прошла вполне удачно. На мой вопрос, посланы ли стратопланы на остров Арию, мне ответили утвердительно. На другой день вечером, когда я чувствовал себя значительно бодрее, я узнал, что стратопланы вернулись, так как они не нашли острова, на котором я прожил больше года. Как позже было выяснено, этот вулканический остров опустился на дно моря.

Последнее воспоминание о старом мире — остров Ария — исчезло с лица земли, и только я один мог рассказать все виденное мною в стране арийцев.

Думая о пережитом мною, я с глубоким сожалением вспоминаю Угольфа, Рума и нескольких других испытуемых, которые, как я уверен, могли бы сделаться полезными гражданами мировой коммуны.

Первое издание: Октябрь, 1936, No 2. Отдельное изд. — М., 1936.

Георг Борн(Давид Штерн)

Гулливер у арийцев

* * *

* * *

Читайте также:

Георг Борн
(Давид Штерн)

*** * ***

*** * ***