ГРЯЗЕВЪ.
ГРЯЗЕВЪ.
(Очерки нравовъ).
I.
Голова.
I.
Голова.
С. Коронинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1881
Грязев, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1881
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Виды города, открывавшіеся взорамъ Конона Петровича Покрышкина, когда онъ по вечерамъ выходилъ на свой балконъ ‘для воздуху’, какъ онъ выражался, не представляли ничего выдающагося, помимо того, что они были знакомы ему съ самаго дтства. Вдали виднлся лсъ, поле, нсколько деревень съ церквами и дороги въ разныхъ направленіяхъ, а вблизи, тотчасъ возл города, зіялъ оврагъ, изъ котораго, при благопріятномъ втр, несло запахомъ падали, потому что граждане сваливали въ него дохлыхъ лошадей, собакъ, кошекъ, протухлые остатки скотобойни и прочія вещи, сдлавшіяся во внутренности города ненужными. Виднлась еще рчка Соня, на которой стоялъ Грязевъ, чрезвычайно мелководная и съ лниво текущей водой, отличавшейся нкоторыми особенными, только ей одной свойственными качествами, напримръ, громаднымъ содержаніемъ микроскопическихъ животныхъ. Дале вокругъ всего города, подобно пирамидальнымъ монументамъ, цпью возвышались сорныя кучи, показывавшія, съ одной стороны, желаніе жителей держать себя чисто, а съ другой — склонность ихъ къ консервативнымъ чувствамъ, по при благопріятномъ втр он также издавали нехорошій запахъ.
Это виды природы.
Самый городъ, съ площадью по середин, съ переулками по бокамъ вмсто улицъ, и съ необъятными пустырями по окраинамъ, не имлъ никакихъ достопримчательностей, даже каменныхъ домовъ въ немъ было всего шесть, изъ которыхъ одинъ принадлежалъ Конону Петровичу Покрышкину, другой былъ занятъ исправникомъ Яковомъ Кузьмичемъ Кулаковымъ, четыре остальные находились подъ присутственными мстами. Однимъ словомъ, Конону Петровичу нечего было осматривать, такъ что, дйствительно, онъ выходилъ ‘для одного воздуху’, котораго ему требовалось очень много, по причин его тучности и одышки, постоянно грозившей ему удушеніемъ. Мстный докторъ такъ прямо и говорилъ ему, нисколько не скрывая опасности, но что же ему длать? Еще когда онъ самъ управлялъ мучнымъ лабазомъ, страданія его не доходили до такой степени, чтобы грозить ему преждевременной смертью, потому что тогда онъ все-таки занимался длами, придававшими ему боле худощавости: а когда его выбрали въ головы и онъ всю торговлю сдалъ сыновьямъ, сохранивъ за собой одно главенство, жизненная дятельность его дошла до нуля, страданія же возрасли до послдней крайности. Въ думу онъ ходилъ аккуратно и старался во все самъ вникать, безъ помощи секретаря, но несчастіе его состояло въ томъ, что вникать-то ему было не во что, и потому во время засданій онъ только храплъ, вытирая платкомъ вотъ, безпрерывно струившійся по его лицу, воздуху же для него нигд не доставало.
Страданіямъ Конона Петровича Покрышкина много способствовали еще нкоторыя привычки, бывшія полезными во время его энергичной дятельности, когда онъ неутомимо занимался своими длами, и сдлавшіяся убійственными посл его избранія на должность головы, когда для него всякая тнь дятельности прекратилась: такъ напримръ, имя наклонность къ плотной и основательной пищ, онъ лъ и продолжалъ сть блужину, икру, сомовину, балыкъ, блины и проч., и пристрастіе къ этимъ вещамъ дошло въ немъ до степени мучительной потребности, отстать отъ которой у него не было силы. Бросилъ онъ только т привычки прежней жизни, которыя не касались внутреннихъ убжденій, отказавшись носить пестрый жилетъ, картузъ и длиннополое платье. Выбранный въ головы, онъ призвалъ къ себ извстнаго всему городу портнаго Якимова и освдомился у него на счетъ того, какое въ ныншнее время носятъ платье.
Но измненіе этой старой привычки на новую нисколько не облегчило его одышки, ибо костюмъ, сшитый портнымъ Якимовымъ, оказался вреднымъ во всхъ отношеніяхъ. Портной шилъ его два мсяца, передлывалъ пять разъ, безчисленное число разъ примривая къ корпусу Конона Петровича, пуская въ ходъ и мрки, и глазомръ, и собственные пальцы, которыми онъ ощупывалъ неровности тла Конона Петровича, и умственныя соображенія, но тмъ не мене, когда онъ, въ пятый разъ, принесъ платье и съ отчаяніямъ принялся натягивать его, то оно снова оказалось ни къ чему негоднымъ. Кононъ Петровичъ разразился тогда упреками и укорялъ Якимова въ безстыдномъ самохвальств, говоря сердито, что онъ только считается портнымъ столичнымъ, а на самомъ дл можетъ шить одни портки и поддевки. Портной также разозлился, несмотря на кроткій характеръ.
— Кононъ Петровичъ! воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ:— я не виноватъ! Главнйшее дло, цивилизація къ вамъ не подходитъ, а вовсе не я причина тутъ!
Платье такъ и осталось плохо сдланымъ, оно и стсняло грудь, и давило на животъ, и стягивало шею, вслдствіе чего удушеніе и скоропостижная смерть стали съ этой поры представляться Конону Петровичу еще боле близкими. Тогда-то онъ и началъ выходить каждый вечеръ на свой балконъ ‘для воздуху’, оставался здсь по цлымъ часамъ, вплоть до того времени, когда надъ площадью, находящеюся передъ его глазами, и надъ всмъ городомъ распространялся непроницаемый мракъ. Обыкновенно ему никто не мшалъ въ этомъ занятіи, въ город стояла вчная сонная тишина, если кто и проходилъ по площади, то нисколько не удивлялся, видя Покрышкина сидящимъ на балкон, отдувающимся отъ духоты и вытиравшимъ платкомъ потъ съ лица — до того вс привыкли видть голову въ такомъ положеніи.
Но Кононъ Петровичъ не всегда оставался безъ дла на своемъ балкон. Часто на свой балконъ, находящійся наискось дома Покрышкина, выходилъ и Яковъ Кузьмичъ, появлявшійся на балкон не для воздуху, а для наблюденій за порядками въ город. По крайней мр, самъ онъ такъ хвастался, говоря всмъ, что у него образцовый порядокъ, и еслибы, говорилъ онъ, во ввренномъ ему узд пропалъ грошъ, то, наврное, онъ былъ-бы возвращенъ своему хозяину. Замтивъ Якова Кузьмича, Кононъ Петровичъ раскланивался съ нимъ. Нкогда онъ поздравлялъ его съ добрымъ вечеромъ во всеуслышаніе, черезъ площадь, но исправникъ разъ строго замтилъ ему, что это неприлично, и Покрышкинъ пересталъ здороваться такимъ способомъ. Однако, не проходило вечера, чтобы два начальника города не обмнялись знакомыми имъ знаками, показывавшими ихъ дружелюбныя отношенія. Обмнъ привтствій всегда былъ одинаковъ. Обыкновенно Покрышкинъ длалъ руками и головой такія движенія, которыя между всми людьми сопровождаютъ выпивку и закусываніе, это означало, что Покрышкинъ проситъ исправника Кулакова зайти къ нему и закусить. Яковъ Кузьмичъ отвчалъ на это различно, если онъ былъ почему либо не расположенъ принять приглашеніе Покрышкина, то снималъ свою блую фуражку, и тогда Покрышкинъ заключалъ, что Кулаковъ закуситъ не желаетъ, всего же чаще Кулаковъ, снявъ фуражку, мгновенно надвалъ ее, что означало: иду! И приходилъ.
Скоро появлялась въ комнатахъ Покрышкина длинная, съ крючковатымъ носомъ и съ загорлымъ лицомъ фигура исправника Кулакова, а вслдъ за нимъ на столъ становились разныя угощенія. У головы Покрышкина всегда про запасъ содержалась какая-нибудь новинка, выписанная изъ губернскаго города: боченокъ икры, свжій балыкъ, добрая водка, но онъ скромно хвалился всми этими вещами.
— Попробуй-ка, Яковъ Кузьмичъ, вонъ этого, говорилъ онъ.— На дняхъ предоставлена изъ губерніи. Самъ-то еще не пробовалъ, какова на вкусъ, не привелось. Отвдай-ка, хороша-ли?
Исправникъ Кулаковъ отвдывалъ и всегда на лиц его отражалось одобреніе, выражаемое имъ тмъ, что онъ похлопывалъ ладонью по животу Покрышкина и весело говорилъ:
— Хорошо, хорошо! У тебя, Кононъ Петровичъ, ничего худого не бываетъ, откровенно теб скажу, другъ мой. Что правда, то правда, ты у меня молодецъ!
Это говорилось покровительственнымъ тономъ, но голова Покрышкинъ съ удовольствіемъ гладилъ себ бороду въ то время, какъ его маленькіе, заплывшіе глазки хитро смялись.
Вслдъ за закуской часто появлялся столикъ съ шашками, за которымъ бражники просиживали до полуночи, причемъ голова Покрышкинъ неизмнно загонялъ исправника Кулакова въ ретирадникъ, а исправникъ Кулаковъ бсился, ругался непечатною бранью и длалъ новыя ошибки. Но это былъ единственный случай, гд голова Покрышкинъ бралъ верхъ надъ исправникомъ Кулаковымъ, во всемъ остальномъ онъ подчинялся послднему, наставлявшему его въ длахъ думы, въ длахъ управы и вообще во всхъ общественныхъ длахъ.
Несмотря на пріятельскія отношенія, существовавшія между ними, исправникъ Кулаковъ держался съ головой Покрышкинымъ покровительственнаго тона, говорилъ съ нимъ иногда строго и нердко давалъ понять, что хотя онъ и находится въ зависимости отъ думы, но въ сущности это самая пустая зависимость, ни мало не связывающая его, и что между исправникомъ и головой есть большая разница, которую не слдуетъ забывать. Какъ умный человкъ, голова Покрышкинъ пропускалъ это мимо ушей. Онъ замчалъ, съ какимъ почтеніемъ относятся къ нему вс городскія власти, большая часть которыкъ даже ухаживаетъ за нимъ — и довольствовался этимъ, былъ доволенъ онъ и дружбой исправника Кулакова, считая ее большимъ снисхожденіемъ къ себ и не обижался покровительственнымъ тономъ. Исправникъ былъ его начальникъ.
Голова Покрышкинъ сначала даже удивлялся, что съ нимъ обращаются хорошо, не вытирая объ него ноги, какъ бывало раньше. Знавалъ онъ много печальныхъ случаевъ съ грязевскими головами, бывшими до него. Ему было извстно, что его предшественника Корчагина одна прозжающая особа оскорбила дйствіемъ публично, во время базарнаго дня, и не получила за это ничего, кром совта поступать въ такихъ случаяхъ осторожнй, ему также разсказывали, что предшественнику Корчагина, не имвшему счастія пользоваться самоуправленіемъ, исправникъ Свистуновъ выдернулъ половину бороды, развявъ шерсть по втру, такъ-что борода отросла только черезъ годъ. Вообще, голова Покрышкинъ зналъ очень печальныя происшествія, бывшія до самоуправленія, и объяснявшія, какимъ несчастіямъ могъ бы онъ подвергнуться, еслибы жилъ въ т времена. Теперь же съ нимъ ничего подобнаго быть не могло, въ чемъ онъ положительно былъ увренъ, и дорожилъ своимъ положеніемъ, гордился своею безопасностью. За нимъ, какъ онъ видлъ, даже ухаживаютъ, забгаютъ впередъ, обращаются съ просьбами, а вмсто приказаній совтуютъ. Всмъ этимъ онъ вполн удовлетворялся, глядя-же на строгія маперы Кулакова и слушая его покровительственный тонъ, онъ только хитро улыбался про себя.
— Пущай! говорилъ онъ.— Пущай подымаетъ голову и возвышается! А вотъ какъ перестану шальныя-то деньги выдавать, тогда мы поглядимъ, какъ онъ запоетъ! Пущай его!
Живя мирно съ Яковомъ Кузьмичемъ и довольствуясь оказываемымъ ему почетомъ, голова Покрышкинъ безпрекословно исполнялъ вс требованія исправника, который для его предшественниковъ былъ бы грозой, а для него оказался неизмннымъ другомъ. Самъ голова Покрышкинъ ничего не предпринималъ и ничего не длалъ, исполняя лишь строгія предписанія, заказываемыя для него и для думы начальствомъ и выдавая требуемыя деньги. Исправникъ Кулаковъ бралъ деньги двумя способами — онъ или посылалъ прямо голов Покрышкину бумагу за номеромъ такимъ-то, или объяснялъ дло во время закуски, во и въ этомъ случа онъ не унижался до просьбы, и просто заявлялъ шутливо:
— Ну, Кононъ Петровичъ, теб видно придется раскошеливаться, начиналъ исправникъ, наливая рюмку водки и приготовляя кусокъ осетрины, причемъ онъ глубоко погружался въ свое занятіе, и не поднималъ глазъ на хозяина.
— Ужели еще расходъ, Яковъ Кузьмичъ? Ежели такъ-то я буду расходовать суммы, такъ, пожалуй, всю кассу скоро раскассирую, отвчалъ голова Покрышкинъ и поглаживалъ себ бороду. Онъ отлично понималъ, куда клонитъ разговоръ Яковъ Кузьмичъ, но скромно ждалъ, что будетъ дальше.
— Что длать, братъ, нужда! Казенная необходимость! возражалъ исправникъ и объяснялъ казенную необходимость, на которую требуется крупная сумма. Увеличеніе штата пожарныхъ, покупка подъ пожарныя машины колесъ, которыя, разумется, разсохлись, покупка новыхъ лошадей для пожарныхъ машинъ, или выписка пожарной ‘кишки’ — все это требовало много денегъ. Кишка особенно часто выписывалась, потому что, какъ извстно, она длается изъ весьма непрочнаго матеріала, разъ пять въ годъ она портилась, и каждый разъ, какъ исправникъ сообщалъ о ея порч, онъ оставался спокойнымъ, не моргая даже глазами отъ стыда, какъ ожидалъ иногда голова Покрышкинъ. У Якова Кузьмича дло выходило просто.
— Да! Теб ужь придется раскошеливаться. Ты, пожалуйста, поговори тамъ въ дум, чтобы мн выдали необходимыя средства для выписки, а то случись пожаръ — мы съ тобой цлый городъ спалимъ.
— Что-жь кишка? Не годится? спрашивалъ голова Покрышкинъ, и его маленькіе глазки, устремленные на Якова Кузьмича, безмолвно смялись.
— Говорю — не годится, новую надо выписывать.
— Тссс! Стало быть, розорвало ее, кишку-то?
— Лопнула… Ты ужь, пожалуйста, поговори тамъ… на выписку, молъ, кишки. Однако, балыкъ у тебя ныньче превосходный, просто пальчики оближешь. Яковъ Кузьмичъ весь былъ погруженъ въ созерцаніе балыка.
— Зачмъ пальцы облизывать, кушай на здоровье…
Кононъ Петровичъ насквозь видлъ Якова Кузьмича, но молчалъ и выдавалъ деньги на кишку. Между тмъ, исправникъ, въ кругу своихъ близкихъ друзей, между которыми самымъ интимнымъ былъ квартальный Чертыхаевъ, объяснялъ податливость головы глупостью, увряя, что онъ какъ былъ мужикъ сиволапый, такъ и остался имъ.
— Въ своихъ собственныхъ длахъ его не проведешь, онъ тутъ самъ тебя сто разъ надуетъ, но вотъ въ длахъ думы его постоянно надо учить, тутъ онъ ничего не смыслитъ, чистый дуракъ, увряю васъ!
Такъ говорилъ исправникъ Кулаковъ и ошибался, выдавая свою безнаказаность за чужую глупость. Голова Покрышкинъ многое понималъ и во все старался вникать, не говоря уже о длахъ денежныхъ, среди которыхъ онъ былъ человкомъ, насквозь прокаленнымъ, если же онъ мало вникалъ въ общественныя дла, то справедливость требуетъ сказать, что не одинъ онъ былъ виноватъ, толстый бдняга! Во-первыхъ, городской сундукъ былъ вчно опустошаемъ на выписку кишекъ, на устройство и умноженіе клоповниковъ и на другія потребности, столько же обязательныя, сколько и чудныя, во-вторыхъ, тишина, царствовавшая постоянно въ город, гд жители никогда и ни о чемъ не заявляли, считая думу только боле или мене остроумнымъ орудіемъ для взиманія съ нихъ денегъ, была такого рода, что ежеминутно внушала мысль объ ихъ блаженномъ счастіи и отбивала всякую охоту нарушить ихъ спокойствіе. Непониманіе головой Покрышкинымъ своихъ обязанностей зависло оттого, что и понимать было нечего. Никто ничего не проситъ — значитъ, довольны всмъ. Главная забота головы Покрышкина состояла въ раскассированіи — и онъ раскассировывалъ. Ему приказывали — онъ слушался, у него просили — онъ давалъ, и радъ былъ, что могъ давать на устройство клоповниковъ, потому что исправникъ хвалилъ его за такую готовность, нсколько разъ общая выхлопотать ему награду, медаль за ревность.
Но одинъ разъ голов Покрышкину досталось за эту дружбу съ Яковомъ Кузьмичемъ и было нанесено оскорбленіе. Правда, непріятность эта избавила его на нкоторое время отъ страха удушенія или скоропостижнаго конца, поднявъ его духъ и силы, подавленныя бездльемъ, но обида была велика и невыносима. Нанесъ ее тотъ же портной Якимовъ. Портной Якимовъ ‘Измосквы’, какъ значилось на его вывск, будучи робкаго характера, въ продолженіи пяти дней недли, когда онъ прилежно работалъ, вдругъ, въ воскресенье и понедльникъ, превращался въ буйнаго и пьянаго человка, крошилъ стекла и своимъ непріятелямъ длалъ словесныя оскорбленія. Голова же Покрышкинъ сдлался для него ненавистнымъ, особенно съ той поры, какъ не далъ ему свидтельства на открытіе лавочки съ готовымъ платьемъ, а такъ какъ Якимовъ былъ старожилъ, принявшій званіе столичнаго портного только по необдуманности, и зналъ всю подноготную каждаго жителя города, то его оскорбленіе вышло острымъ, ударивъ прямо въ носъ.
Сидлъ, однажды, въ понедльникъ вечеромъ, Кононъ Петровичъ на своемъ балкон и тяжело дышалъ, отирая время отъ времени потъ съ лица клтчатымъ фуляромъ и, конечно, не ждалъ для себя ничего худого, сыновья его всю недлю торговали порядочно и сами не безобразничали, другія домашнія дла также шли недурно, въ дум все было благополучно, а на площади въ эту минуту не было нетолько какого-нибудь человка, но даже и собаки, которая брехнула бы на него, ибо нельзя же считать живымъ человкомъ старушку у сосдняго домишка, вязавшую чулокъ и о чемъ-то разсуждавшую съ собой. Вдругъ, на конц площади, появился портной Якимовъ и направился къ дому головы Покрышкина, длая отклоненія отъ намченнаго пути только ради уступки неповинующимся ногамъ, исколесивъ большую часть площади, онъ очутился, наконецъ, прямо противъ балкона, шагахъ въ двадцати отъ Конона Петровича и, покачиваясь на вс четыре стороны, обратился съ вопросомъ къ послднему.
— Ты кто? спросилъ онъ глухимъ голосомъ,
Кононъ Петровичъ не считалъ нужнымъ входить въ разговоры съ пьяницей и молчалъ. Долгое время хранилъ молчаніе и портной Якимовъ, забывъ свой вопросъ, но черезъ нкоторое время поднялъ голову снова.
— Ты кто? спросилъ онъ и тяжело вздохнулъ.
— Ступай домой, пьянчуга! Я теб покажу, какъ со мной разговоры вести, закричалъ съ балкона Кононъ Петровичъ, по этими словами только разозлилъ Якимова.
— Кто ты, говорю, голова или нтъ? закричалъ въ свою очередь Якимовъ.
— Пошелъ домой! закричалъ Кононъ Петровичъ и побагровлъ.
— А я теб скажу — ты не голова! началъ насмшливо Якимовъ.— Я теб прямо скажу — ты не голова! Что ты длаешь съ исправникомъ? Шашни у васъ? И я теб говорю — ты не голова, а больше ничего, какъ хвостъ! Можетъ, ты лабазомъ своимъ похваляешься? такъ это, братъ, оставь. Лабазъ дло не стоющее, то есть камень, глупость… И я на него плюю — вотъ гляди! Якимовъ, дйствительно, харкнулъ по направленію къ лабазу и слюна длинной нитью потекла по его бород, посл чего онъ продолжалъ.— Ты не голова! Кабы ты пользу городу сдлалъ — ну такъ, тогда бы ты могъ похваляться, а то у тебя одинъ лабазъ, то есть камень, глупость. Ты думаешь, тебя кто добромъ помянетъ? Ни Боже мой! Умрешь ты и никто тебя не вспомнитъ, потому что какъ есть ты лабазъ и какъ для города никакой пользы нтъ отъ тебя, то и вышла одна глупость. Что есть Покрышкинъ? Неизвстно. Въ какомъ смысл Покрышкинъ? Неизвстно. По какой причин голова? Никто не знаетъ. И вышелъ ты самъ ничего больше, какъ лабазъ, то есть камень, глупость, и я на него плюю, вотъ гляди!
Якимовъ снова плюнулъ, и на этотъ разъ брызги разлетлись въ разныя стороны. Но, вслдствіе напряженія силъ, онъ понагнулся и началъ колесить вокругъ, ища точки опоры и отчаянно размахивая руками, въ то время, какъ Кононъ Петровичъ хотлъ подняться — и не могъ, онъ побагровлъ до того, что, казалось, жилы на его лиц сейчасъ лопнутъ, даже старушка, всматривавшаяся въ эту сцену, сказала себ: у, осерчалъ голова! Портной Якимовъ, между тмъ, совсмъ обезсиллъ, готовый ежеминутно растянуться на земл, но нашелъ возможность сказать еще нсколько словъ.
— Ахъ, ты голова!! Не голова ты, а башка пустая — больше я теб ничего не скажу.
Больше онъ, дйствительно, ничего не сказалъ, потому что совсмъ потерялъ силы сохранять равновсіе, отяжеллъ и повалился на землю, а черезъ нкоторое время уже храплъ на всю площадь. Никто этого не видалъ, только одна старушка съ чулкомъ, качая старой головой, сказала: Ахъ, грхи, грхи! звнула и перекрестилась.
Что касается Конона Петровича, то онъ долго не въ состояніи былъ подняться съ мста, какъ бы пригвожденный къ стулу, багровое лицо его было ужасно, руки дрожали, дыханіе было прерывисто. Отдышавшись, онъ, однако, сошелъ внизъ и отправился отыскивать какого-нибудь полицейскаго, котораго нигд не было видно, но Кононъ Петровичъ не полнился зайти даже въ часть, гд у воротъ нашелъ спящаго будочника, растолкалъ посл предварительной брани и веллъ взять въ темную портного Якимова, валявшагося на площади, причемъ наказывалъ стражу хорошенько накласть въ загорбокъ мошеннику, а утромъ прислать его къ нему, голов, и внушить, чтобы онъ чувствовалъ.
— Оскорбилъ онъ меня, паршивикъ! Ужо я съ нимъ поговорю… сволочь эдакая! говорилъ голова Покрышкинъ, уходя изъ части и еще не оправившись отъ гнва.
Гнвъ его, однако, скоро прошелъ, а обида чувствовалась только въ той мр, въ какой онъ раньше питалъ почтеніе къ себ, надясь, что тоже самое почтеніе должны были оказывать ему и вс граждане, какъ ихъ законному голов и представителю. Теперь онъ палъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, осрамленный портнымъ, и съ этого дня заскучалъ, страдая нетолько физически — отъ одышки, отъ мускульной бездятельности, но и душевно — отъ душевной пустоты, что онъ самъ понялъ. Была еще въ этихъ страданіяхъ небольшая доля страха передъ пустой смертью, которую никто не оплачетъ, которой будутъ даже радоваться и посл которой отъ него не останется ничего, кром лабаза, ни одного дла, стоящаго воспоминанія и благодарности со стороны согражданъ.
Въ сущности, Кононъ Петровичъ Покрышкинъ всегда страдалъ отъ бездлья, сдлавшагося постояннымъ посл его избранія въ думу, и страданія его были неизбжны. Онъ не принадлежалъ къ родовитому купечеству, которое испоконъ вковъ страдаетъ одышкой, и не былъ настоящимъ купцомъ, получившимъ отъ своего дда лисью шубу, отъ тятеньки лабазъ, отъ жены — сундукъ, нтъ, все это Кононъ Петровичъ самъ долженъ былъ заработать своими руками и умомъ. Портной Якимовъ помнитъ, какъ Кононъ Петровичъ въ былое время торговалъ тряпьемъ, какъ онъ потомъ завелъ мелочную лавочку, какъ посл этого здилъ по всей губерніи скупать всякую дрянь, помнитъ вообще то время, когда Кононъ Петровичъ назывался просто торговцемъ Покрышкой. Это была дятельная жизнь, полная приключеній и ужасовъ, а иногда жалкая и унизительная. Тогда, понятно, Конону Петровичу засыпать было некогда, въ погон за рублями онъ не смыкалъ глазъ и въ ловл рублей не останавливался ни передъ какими трудами, всему подвергаясь. Онъ буквально прошелъ огонь и воду, и мдныя трубы, часто ночевалъ въ пол, мокъ подъ дождемъ, нсколько разъ тонулъ въ ркахъ, не одинъ разъ замерзалъ среди бурана, привозя домой отмороженныя уши, вчно унижался, получалъ нердко подзатыльники, былъ просто битъ и, однимъ словомъ, жилъ въ безустанномъ труд и безпрерывномъ страх, получая каждый рубль только посл остервенлаго боя. Даже и женился на сундук Алены Митріевны самъ, а не посредствомъ тятеньки, котораго съ раннихъ лтъ дтства у него не существовало, даже грамат выучился самъ, нанявъ учить себя, уже въ зрломъ возраст, соборнаго дьячка, которому онъ платилъ натурой и деньгами. До сорока лтъ онъ не зналъ никого, не покладалъ рукъ и не бросалъ трудолюбивыхъ привычекъ, занимаясь увеличеніемъ своего благосостоянія.
И вдругъ посл такой адской жизни — полное успокоеніе! Меньше чмъ черезъ годъ, Кононъ Петровичъ страдалъ уже одышкой, угнетаемый всяческимъ бездльемъ и неизмнной пустотой, мучимый неумніемъ пользоваться нажитымъ состояніемъ. Привычка къ труду въ немъ осталась, но практиковать ее было не надъ чемъ, а лабазъ больше его не занималъ, отданный двумъ сыновьямъ, которые и орудовали всмъ дломъ. Привычка къ блужин также не могла быть оставлена, но блужина не превращалась больше въ работу рукъ и головы, переходила въ мясо, кровь и жиръ, которые безцльно накоплялись, такъ что Кононъ Петровичъ не могъ даже долго говорить, и потому портной Якимовъ безнаказанно могъ срамить его, не встрчая себ возраженія.
Между тмъ, силы Конона Петровича не пропадали совсмъ даромъ, он только длались невидимыми, прежняя дятельная энергія его сдлалась скрытою энергіей, превратившись въ мясо и жиръ, какъ первобытная теплота солнца скрылась въ залежахъ каменнаго угля. Голова Покрышкинъ началъ страдать отъ неумнья наполнить свою пустую жизнь, общественныя же дла города такъ мало обращали на себя вниманіе всхъ вообще жителей, что и онъ не занимался ими, долгое время даже не зная, что существуютъ такого рода дла. Однако, еслибы онъ взялся за исполненіе миссіи городского представителя, то, можетъ быть, изъ этого что-нибудь и произошло, и могло случиться, что онъ пересталъ бы задыхаться отъ бездлья. Скрытая энергія, которой онъ обладалъ въ значительной степени, добиваясь мучного лабаза, и которая не совсмъ потонула въ пустот существованія, скрытая энергія, направленная на общественныя дла города Грязева, превратилась бы въ дятельную, какъ связка дровъ, брошенная въ печь паровоза, превращается въ движеніе, тмъ боле, что голова Покрышкинъ надленъ былъ опытностью и достаточнымъ умомъ. Кровь, мясо и жиръ могли сдлаться тогда полезными для человчества.
Нчто подобное и совершилось.
— Хочу поставить бассейнъ городу! сказалъ голова Покрышкинъ, занимая обычное мсто посредин стола, въ то время, какъ другіе члены управы сли по бокамъ.
Заявленіе это было въ такой же мр неожиданно, какъ громъ среди безоблачнаго неба, и произвело на всхъ дйствіе, необычайно сильное. А самъ Кононъ Петровичъ, высказавъ свое желаніе, отеръ клтчатымъ фуляромъ лицо и сердито посматривалъ на всхъ своихъ товарищей.
— Хочу поработать на пользу города! еще сказалъ онъ.
Вс хранили долго время глубокое молчаніе, переглядываясь и не зная, что говорить и думать. Это были все короткошейные люди, туземцы города, для которыхъ требовалось продолжительное время, чтобы сообразить какое-нибудь предложеніе, выходящее изъ ряда обыкновеннаго. Они молчали, притомъ, они привыкли во всемъ слушаться своего головы, принимая каждое его хотніе безъ разсужденія. Только одинъ трактирщикъ, бывшій здсь, съ бойко и подозрительно глядвшими глазами, сдлалъ нсколько замчаній.
— Какъ бы изъ этого бассейна, шутъ его возьми, что не произошло? замтилъ онъ.
Кононъ Петровичъ не обратилъ на это вниманія.
— А на какой грхъ, Конъ Петровичъ, бассейнъ городу? спросилъ еще разъ трактирщикъ и выразилъ мысль, что воды у города довольно.
— Довольно? Значитъ, не довольно, коли я говорю, сказалъ разсерженный Покрышкинъ.— Ужь если я что говорю, то врно. Есть у насъ рчка, а водой ее нельзя назвать, вши тамъ много. Докол же городъ будетъ сть вошь? Воду изъ Крестовскаго родника провести не хитро, была бы охота.
Крестовскій родникъ дйствительно былъ не далеко отъ города, находясь притомъ на возвышеніи, съ котораго легко было провести воду, не прибгая къ искуственному поднятію уровня. До сихъ поръ воду изъ родника брали только богатые граждане, имющіе лошадей и кучеровъ, вс же остальные жители брали воду изъ Сони. Это въ короткихъ словахъ и разъяснилъ Кононъ Петровичъ. Но трактирщикъ сдлалъ еще возраженіе.
— Оно, конечно, Кононъ Петровичъ, вамъ лучше знать эти дла. Но, до своему глупому разсужденію, я думаю такъ: большія тутъ нужны суммы! А гд мы возьмемъ суммы?
Кононъ Петровичъ побагровлъ: онъ вообще не терплъ возраженій, а теперь и не думалъ, что ему поставитъ кто-нибудь препятствіе. Онъ еще разъ утерся платкомъ и, возбужденный до послдней степени, заговорилъ прерывающимся голосомъ:
— Хочу я послужить честно городу, а вы мн препятствуете. Куда идутъ наши суммы? По ныншній день, нсколько годовъ сряду, съ самаго первоначалу, пока дали намъ положеніе, испоконъ вковъ куда идутъ суммы? Чай, знаете. Ничего у насъ не было и ничего не будетъ, слава только, что въ дум сидимъ, а какой изъ насъ прокъ городу — неизвстно. Хочу я послужить съ этого дня на общую пользу, а вы мн препятствуете, и никакой причины этому нтъ. Есть у насъ подъ бокомъ рка, а тамъ вошь. На улицахъ чистая смерть, иной разъ домой къ себ не пролзешь черезъ эти самыя улицы. На площади въ ныншнюю весну свинья утонула, чай знаете. Ничего у насъ нтъ, и хочу я честно послужить на пользу, а вы мн препятствуете…
Кононъ Петровичъ такъ взволновался, что не могъ продолжать эту непривычно длинную рчь. Онъ тяжело перевелъ духъ.
— Кононъ Петровичъ! Мы не препятствуемъ! Теб ближе знать, какъ и что… Мы не препятствуемъ! заговорили вс бывшіе на лицо представители города, не мене головы взволнованные до глубины души. Только посл этого, Кононъ Петровичъ былъ въ состояніи продолжать.
— Ежели вы мн будете препятствовать — уйду, такъ прямо и говорю — не буду служить… Суммы… Какія намъ еще суммы, коли ежели мы не будемъ ихъ раскассировывать? Недостанетъ общественныхъ — откажусь отъ жалованья… Да и сейчасъ отказываюсь! не хочу жалованья! Хочу изъ чести служить, на пользу общую! Берите мое жалованье! Недостанетъ общественныхъ — своихъ приложу. Нате, берите мои, чтобы на пользу общую! У меня, слава Богу, есть чмъ жить. Только чтобы была польза городу, а мн почетъ, и не препятствуйте мн, честью вамъ говорю!
Нельзя выразить волненія, какое овладло Покрышкинымъ, когда онъ говорилъ эту рчь задыхающимся голосомъ, можно только отмтить вншніе признаки, выразившіе вьявь его необыкновенно возбужденное состояніе: онъ вынулъ два платка и въ одинъ изъ нихъ высморкался, а другимъ утеръ потъ, посл чего положилъ ихъ на столъ и началъ осматривать всхъ присутствующихъ, желая, повидимому, удостовриться, не найдется ли и посл этого въ ихъ числ такой, который будетъ препятствовать? Нашелся. Это былъ все тотъ же трактирщикъ, боявшійся, съ устройствомъ водопровода, потерять значительную долю постителей своихъ, предпочитавшихъ его чай вшивой вод изъ Сон. Онъ опять возразилъ, что это дло большое, на которое нужны суммы и хлопоты, а кто захочетъ взять на себя эти хлопоты? Но онъ былъ прерванъ.
— А я хочу! гнвно сказалъ голова Покрышкинъ.
Вс остальные присутствующіе, взволнованные въ такой же степени, какъ и самъ голова Покрышкинъ, заставили замолчать трактирщика, а Конону Петровичу выразили свое почтеніе, увряя, что они ему не препятствуютъ служить на общую пользу и даже совсмъ напротивъ, очень рады его предложенію. Кононъ Петровичъ сказалъ еще разъ, что оставитъ службу, если ему будутъ препятствовать. За этимъ послдовала общая суматоха, среди которой одинъ съ негодованіемъ накинулся на трактирщика, обвиняя его въ оскорбленіи головы, другой упрашивалъ Конона Петровича остаться на общую пользу, третій съ секретаремъ предложилъ заказать Конону Петровичу бюстъ, четвертый, видя, какъ расчувствовался Кононъ Петровичъ, посл изъявленія ему доврія, самъ прослезился. Кононъ Петровичъ получилъ вдругъ такія полномочія и былъ награжденъ такой слпой врой, какою пользуются только передовые бараны въ стад овецъ, и, будь онъ человкомъ дурнымъ, расчувствуйся онъ позаказу, а не отъ волненія души, касса думы мигомъ была бы раскассирована, а въ самой дум остался бы одинъ грошъ.
Этого, разумется, не могло случиться, потому что у Конона Петровича и въ мысляхъ ничего подобнаго не было, онъ искренно желалъ оказать пользу городу и заслужить прочное почтеніе со стороны жителей. Назначивъ самъ для себя дло и расходы на него, онъ больше не думалъ о сопротивленіи управы и думы, первая пришла въ умиленіе, вторая, если говорить по чистой совсти и безъ обиняковъ, никогда не существовала, рдко собираясь въ узаконенномъ числ и идя на самоуправленіе весьма не охотно, лишь подъ вліяніемъ увщаній своего головы. Такимъ образомъ, Кононъ Петровичъ былъ со всхъ сторонъ свободенъ и могъ безпрепятственно оказать городу пользу, осуществленіе которой онъ ршилъ начать почему-то съ чистки улицъ и проведенія водопровода.
Ршеніе Конона Петровича отдать свои послдніе годы на пользу города и для него самого было поразительно по безпримрности, потому что прежнее естество его заключалось въ томъ, чтобы убиваться за себя и за свой лабазъ, въ полномъ невденіи общественныхъ длъ, занятіе которыми и не для него одного казалось чмъ-то необыкновеннымъ, чрезвычайнымъ, граничащимъ съ глупостью. Понятно, какъ былъ онъ возбужденъ, когда въ этотъ день явился въ свое семейство и объявилъ ему о своемъ ршеніи. Собравъ вокругъ себя всхъ домочадцевъ, состоявшихъ изъ жены Алены Митріевны, двухъ сыновей, изъ которыхъ одинъ былъ женатъ, и тещи, онъ услся на стул и строго заговорилъ, видя лица сыновей не достаточно серьзными. Впрочемъ, онъ всегда говорилъ въ своемъ дом строго.
— Смирно! Слушайте, что я вамъ разскажу, началъ Кононъ Петровичъ.— Не лзьте вы, Господа ради, ко мн теперь съ вашими длами и не препятствуйте. Хочу я послужить на пользу городу, и вы не препятствуйте. Довольно я послужилъ для себя, хочу для ради пользы города послужить, и приказываю вамъ не лзть ко мн съ вашей дурью.
Дале, Кононъ Петровичъ объяснилъ, что онъ будетъ строить водопроводъ для города, а потомъ примется и за другія дла. Что касается домашнихъ длъ, то онъ отъ нихъ совершенно отстраняется, оставляя для себя одно право давать отъ времени до времени подзатыльники и приказы своимъ сыновьямъ, если послдніе начнутъ баловаться. Это оговорка была сдлана Колономъ Петровичемъ не безъ основанія, такъ какъ сыновья его, здоровенные малые, съ подушками вмсто щекъ, съ заплывшими глазами, загоравшимися по временамъ чисто животною радостью, хотя и называли своего отца тятенькой, выказывая передъ нимъ глубочайшее раболпство, но за глазами отца пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы прокутить и развять уйму отцовскихъ денегъ. Отецъ съ трудомъ управлялся съ ними, съ помощью угрозъ, брани и внушеній страха. Теперь, глядя на нихъ, Кононъ Петровичъ чувствовалъ отвращеніе къ своей прежней жизни и къ стоявшимъ передъ нимъ животнымъ, для которыхъ онъ почему-то всю жизнь работалъ, и которые ждали только смерти его, чтобы пустить по втру все его состояніе и погрузиться въ прежнюю бдность.
— Ну, смотрите! прибавилъ Кононъ Петровичъ.— У меня гляди въ оба, веди дло чисто, а не то я… Вотъ куда я васъ зажму, ежели вы вздумаете безобразничать! воскликнулъ Кононъ Петровичъ и показалъ сжатые кулаки. Посл этого онъ обратился къ жен и тещ:
— А ты, Алена Митревна, своихъ-то монашенокъ укроти малость, чтобы не очень часто шлялись и пороги обивали своими хвостами, сказалъ онъ жен, которая любила принимать монашенокъ и іерусалимскихъ странницъ, безпрестанно заходившихъ къ ней.— Не то я смотрю-смотрю да и разгнваюсь, тогда держись черные хвосты… сволочь эдакая! Только въ утробу живутъ, а не то чтобы для божественнаго… паскудницы! Кононъ Петровичъ опять почувствовалъ отвращеніе къ прежней жизни, въ которой было такъ много дури, и увидлъ также непролазную темноту, среди которой жили онъ и его домочадцы.
Кононъ Петровичъ продолжалъ:
— Чтобы этого безобразія не было, и лучше не мшайте мн. Хочу послужить на общую пользу! довольно жилъ для своей утробы! Слава Богу, некуда больше жадничать, будетъ! Не препятствуйте мн. Теперь пойдутъ у насъ реформы, спервоначалу водопроводъ, а посл и все… Спроситъ губернаторъ: есть у васъ бассейнъ? Вотъ гляди, ваше превосходительство, вотъ онъ самый бассейнъ! И воздвигнулъ его голова Покрышкинъ. А улицы вымощены? Сколько угодно, вотъ онъ чистый булыжникъ! Богадльня? Извольте. Больница? Неугодно-ль посмотрть, вотъ она! Школа? Съ моимъ почтеніемъ, извольте. У насъ все есть, все будетъ. И все это понадлалъ голова Покрышкинъ. Не препятствуйте! Будетъ жадничать, довольно!
Кононъ Петровичъ перевелъ духъ, отеръ потъ съ пылающаго лица и, сдлавъ еще нсколько приказаній, отпустилъ домочадцевъ. Онъ наказалъ, чтобы не лзли къ нему съ длами, и оставилъ для себя только наблюденіе за порядкомъ. Это ршеніе облегчило Конона Петровича, хотя онъ зналъ, что безъ его глазу сыновья наврно станутъ безобразничать и рады, что тятенька отказался вмшиваться въ ихъ дла, это онъ увидалъ тутъ же.
— Тятенька нашъ теперь закуралесилъ! Господь съ нимъ! Намъ же лучше, пусть куралеситъ! говорилъ, выходя, старшій сынъ. Младшій захохоталъ.
— Смирно! Чему обрадовались, безобразники! закричалъ Кононъ Петровичъ на прощанье.
Онъ догадался объ этой радости и зналъ, что современемъ онъ совсмъ можетъ потерять власть надъ домомъ, но отвращеніе къ дури прежней жизни и къ бездлью настоящей было въ немъ такъ сильно и болзненно въ эту минуту, а желаніе ‘послужить на пользу’ было такъ неожиданно и поразительно, что онъ не поколебался въ своемъ ршеніи. До этого времени онъ точно и строго выполнилъ программу жизни настоящаго русскаго человка, доставилъ себ состояніе и обзавелся домашнимъ омутомъ, на это у него ушла, какъ и у всякаго коренного русскаго человка, большая половина жизни, а дальше онъ по программ долженъ былъ наслаждаться жизнью созданнаго имъ самимъ ада. Очевидно, что по программ ему просто некогда было заниматься общественными длами, ибо у него, какъ у всякаго, остальная половина жизни должна была пройти въ возн съ омутомъ, онъ долженъ былъ управлять имъ, вносить въ него хотя наружный порядокъ, заботиться хотя о вншней благопристойности, приводить самимъ имъ нарожденныхъ, но невоспитанныхъ животныхъ хотя къ временному повиновенію, наказывать ихъ, укрощать, тушить ненависть и злобу, сндающую ихъ, кипть и бсноваться, отравляясь и отравляя другихъ, однимъ словомъ, продлывать все, къ чему обязываетъ программа жизни. Какія тутъ общественныя дла? Некогда! Но Кононъ Петровичъ, строго выполнивъ первую половину житейской программы, отъ второй половины, по чистой случайности, отказался и разгорлся желаніемъ послужить на общую пользу, хотя, какъ умный человкъ, и сознавалъ опасность покинуть омутъ безъ призора, опасность столь же сильную, какъ напоминаніе о непріятел, оставленномъ въ тылу.
Его ршенію способствовало еще то обстоятельство, что отовсюду онъ встрчалъ соглашеніе съ нимъ, одобреніе и даже похвалу. Одинъ исправникъ держалъ себя странно. Черезъ нсколько дней посл достопамятнаго засданія управы, у Конона Петровича былъ исправникъ и похвалилъ его икру, а когда немного закусилъ, то похвалилъ и его самого. Но на этотъ разъ голова Покрышкинъ былъ мене гостепріименъ, отказался бражничать до полуночи и не захотлъ играть въ шашки, чему не мало удивился исправникъ Кулаковъ, не воображая, что этотъ вечеръ будетъ послднимъ вечеромъ ихъ дружбы, какъ не воображалъ и голова Покрышкинъ. Вражда открылась упорствомъ головы Покрышкина, который не пожелалъ выдать деньги на выписку обоевъ и нкоторой мебели для квартиры исправника.
— Кстати, Кононъ Петровичъ, похлопочи на счетъ мебели, сказалъ, между прочимъ, исправникъ, подставляя рюмку на свтъ, чтобы удостовриться, на сколько чиста водка.— Я давно хотлъ поговорить теб, да все забывалъ, пожалуйста, не забудь хоть ты. Мебель и въ канцеляріи развалилась, просто стыдъ! Необходимо пріобрсть новую. Я бы послалъ вамъ бумажку, да вдь у васъ тамъ завелась канцелярщина! А я люблю по военному: разъ, два, бацъ — готово!.. Икра у тебя, другъ мой, отличная, откуда ты выписываешь?
— Икра какъ слдуетъ, скусъ настоящій… Только небель, ты говоришь, не годится? спросилъ Кононъ Петровичъ, но безъ обычной насмшливости, а тревожно и печально.
— Сгнила! Того и гляди разобьешь голову!
Но Кононъ Петровичъ задумчиво гладилъ себ бороду.
— Ты теперь погоди, Яковъ Кузьмичъ. Мн въ ныншнее время заниматься недосугъ этой самой небелью. Ты ужь погоди.
— Какъ погоди? строго сказалъ Яковъ Кузьмичъ.— Говорятъ теб, крайняя нужда! Нтъ, ты, пожалуйста, выдай.
— Нельзя, Яковъ Кузьмичъ, невозможно! Сдлай милость, погоди! Дла общественныя, самъ знаешь. Мн тоже вдь надо давать отвтъ, а ты какъ думаешь! Сдлай милость, погоди!
Исправникъ пересталъ сть икру, поставилъ обратно на столъ невыпитую рюмку водки и во вс глаза смотрлъ на Покрышкина, очевидно, не вря ни глазамъ, ни ушамъ, потому что до этого дня голова Покрышкинъ никогда не отказывался раскассировывать суммы…
— Ты говоришь, нельзя? Такъ ты говоришь? а? спросилъ Яковъ Кузьмичъ.
— Погоди, Яковъ Кузьмичъ! Христомъ Богомъ умоляю! Дла городскія, чай знаешь. Ежели я все раскассирую, какой отвтъ я дамъ? Куда длъ? какая такая небель? Чай знаешь.
— Такъ я, какъ истинный начальникъ твой, приказываю — слышишь? приказываю, ежели ужь ты дружбы не понимаешь! закричалъ, вн себя отъ гнва, Яковъ Кузьмичъ.
— Невозможно, прямо теб говорю… сказалъ Покрышкинъ твердо, хотя и печально.
Исправникъ Кулаковъ оцпенлъ на время. Но потомъ вдругъ надвинулъ на голову фуражку, тутъ же въ столовой, и направился къ двери. У порога онъ еще разъ спросилъ:
— Такъ не дашь?
— Нельзя, Яковъ Кузьмичъ!.. Ахъ, грхъ какой! Христомъ Богомъ прошу… Такъ ты говоришь развалилась? Чудеса!
Яковъ Кузьмичъ вышелъ въ дверь, не слушая. У него чесались руки, и онъ едва удержался отъ нанесенія оскорбленія дйствіемъ, но зато далъ себ слово не оставлять этого дла. Дйствительно, съ этой минуты онъ сталъ питать къ голов Покрышкину такую непріязнь, что послдній былъ очень огорченъ. На другой же день, когда голова Покрышкинъ вышелъ вечеромъ на балконъ подышать и, увидвъ исправника Кулакова, раскланялся съ нимъ, исправникъ Кулаковъ не кивнулъ даже головой и не сдлалъ ни малйшаго знака одобренія, а только проговорилъ: я теб, толстый, покажу Кузькину мать!— и затмъ, отвернулся въ сторону, медленно и оскорбительно. Самъ Кононъ Петровичъ не дослышалъ этихъ словъ — иначе онъ примирился бы съ Яковымъ Кузьмичемъ — но ихъ слышала у сосдняго домика старушка, сидвшая по обыкновенію съ чулкомъ. Она сказала себ: ‘у, осерчалъ исправникъ!’
Начиная съ этого дня, когда упорство головы Покрышкина и его желаніе быть самостоятельнымъ обнаружились явнымъ образомъ, Яковъ Кузьмичъ не переставалъ обдумывать способъ обуздать своего непріятеля, такъ жестоко оскорбившаго его. Это продолжалось около двухъ мсяцевъ, и во все это время желаннаго для Кулакова случая не представлялось. Онъ видлъ часто изъ окна Покрышкина, который сдлался очень дятельнымъ, видлъ, какъ онъ самъ осматриваетъ навозъ на улицахъ, тычетъ палкой въ помойныя ямы, заходитъ во дворы обывателей, говоритъ и убждаетъ, претъ и задыхается, создавая, очевидно, въ своей голов планъ будущей чистки, видлъ все это и не могъ представить себ возможности привязаться къ Покрышкину, но все-таки говорилъ: я теб покажу!
Наконецъ, насталъ и тотъ день, который голова Покрышкинъ назначилъ для осмотра мста, гд должно было поставить водоемъ, потому что въ этотъ день все было готово, нанятъ подрядчикъ, привезено на площадь нсколько срыхъ камней и собраны были гласные, сколько было возможно. Этотъ день былъ воскресенье. Яковъ Кузьмичъ всталъ возл своего окна и наблюдалъ за всмъ, что происходитъ на площади. А происходило тамъ движеніе, необычное для города. Прежде всего, конечно, Якову Кузьмичу попался на глаза самъ голова Покрышкинъ, шедшій впереди десятка гласныхъ думы, а за ними толпилось много празднаго народа, заинтересованнаго необыкновенной дятельностью головы. Во все время, пока голова осматривалъ и показывалъ мсто, гд всего лучше поставить каменный чанъ, громко именуемый имъ фонтаномъ, праздный людъ держалъ себя смирно и не громко разсуждалъ о выдумк головы, причемъ большинство хвалило голову, только мальчишки шумли, шмыгая между взрослыми, или вступая въ драку другъ съ другомъ. Пьяныхъ было, по обыкновенію, много, но они вели себя кротко, и держались съ большимъ достоинствомъ на ногахъ, а ихъ широко раскрытые и полоумные глаза съ недоумніемъ останавливались на голов Покрышкин, на срыхъ камняхъ и на гласныхъ думы, повидимому, они не могли дать себ отчета въ томъ, что передъ ними происходитъ.
За вс полчаса, въ продолженіи которыхъ голова Покрышкинъ съ товарищами осматривалъ мсто и говорилъ съ подрядчикомъ, былъ только одинъ случай, возбудившій всеобщее вниманіе и хохотъ. Мщанинъ Селивановъ, извстный въ город за человка веселаго нрава, будучи немного навесел, ходилъ по толп и возбуждалъ дружный хохотъ своими прибаутками, изъ которыхъ одна попала и городовому Шишкину. Шишкинъ сдлалъ видъ, что оскорбился, и чтобы выразить свое негодованіе на словахъ, изъявилъ лнивымъ тономъ желаніе посадить насмшника въ клоповникъ.— Посажу вотъ въ клоповникъ и погляжу, какъ ты тогда будешь зубы-то скалить, сказалъ Шишкинъ.— На-ко, вотъ теб, съшь! возразилъ мщанинъ Селивановъ съ гримасой, помуслилъ себ кукишъ и подставилъ его подъ носъ Шишкину, возбудивъ вокругъ много веселья. Шишкинъ тогда осердился. Онъ отошелъ къ сторонк, схватилъ зачмъ-то комъ земли и бросилъ его по неизвстной причин въ собаку, лежавшую на другомъ конц площади и, конечно, не ожидавшую столь неожиданнаго нападенія.
Потомъ Яковъ Кузьмичъ увидалъ дальнйшее шествіе головы Покрышкина къ Крестовскому роднику, который долженъ былъ послужить источникомъ всхъ благъ, проэктированныхъ головой Покрышкинымъ, но скоро взглядъ Якова Кузьмича пересталъ слдить за толпой, ушедшей далеко. Онъ удивился только, какъ такому толстяку не лнь длать подобныя прогулки пшкомъ. Но скоро Яковъ Кузьмичъ увидалъ, что голова Покрышкинъ, слава Богу, дошелъ до ручья благополучно и возвращался назадъ весело. Правда, онъ былъ видимо утомленъ, то и дло вытиралъ потъ съ краснаго лица, снялъ даже шляпу, и сдые кудри его разввались втромъ, но онъ былъ возбужденъ, горячо о чемъ-то разсуждалъ и размахивалъ руками. Вс эти дйствія были, однако, мене оскорбительны для Якова Кузьмича нежели обдъ, который Кононъ Петровичъ устроилъ, прямо посл прихода съ родника, для всхъ своихъ спутниковъ, и на который онъ забылъ пригласить главнаго начальника города… Мра терпнія Якова Кузьмича переполнилась, и онъ сказалъ, отходя отъ окна: ‘Я теб покажу!’
Въ тотъ же вечеръ Кулаковъ призвалъ къ себ Чертыхаева, человка воинственнаго и ршительнаго, и между ними произошло совщаніе относительно головы Покрышкина. Въ конц концовъ, было ршено сочинить донесеніе губернатору, но при этомъ отъ посылки бумаги воздержаться, а показать ее одному Покрышкину для устрашенія. Ршено было еще, что отнесетъ сочиненіе къ Покрышкину Чертыхаевъ, принявъ образъ друга его, желающаго если не выручить изъ бды, то, по крайней мр, предувдомить о ней. Бумага была сочинена: тогда Кулаковъ спросилъ Чертыхаева, бросится ли она въ носъ? Еще разъ прочли сочиненіе, озаглавленное такъ: ‘О революціонныхъ умыслахъ головы города Грязева, Конона сына Петрова Покрышкина купца’. Доказательства же существованія умысловъ заключались въ томъ, что оный Покрышкинъ неоднократно отказывался исполнять законныя требованія нижеозначеннаго исправника, приглашая къ таковому неповиновенію и всхъ гласныхъ думы, мысли коихъ, до него, были религіозными и доброжелательными, а посл вступленія его, вышеупомянутаго Покрышкина, въ должность, сдлались буйными и безнравственными. А въ послднее время вышеназванный голова Кононъ сынъ Петровъ Покрышкинъ, собравъ на площади города многочисленную толпу, весьма враждебно настроенную противъ мстныхъ представителей масти, обратился къ ней съ возбудительной рчью, приглашая ее къ бунту и неповиновенію, чмъ явно обнаружилъ свои преступные умыслы, до сего дня скрываемые имъ отъ начальства, боясь заслуженной имъ кары, а по этой причин, буйная толпа, подстрекаемая къ насильственнымъ дйствіямъ вышеписаннымъ головой Покрышкинымъ, начала представителямъ мстной власти наносить дерзкія оскорбленія, понося ихъ наглыми словами, а одному городовому, увщевавшему возмутителей и зачинщиковъ разойтись по домамъ и утихнуть, оная толпа яростно грозила растерзаніемъ.
— Хорошо? спросилъ Кулаковъ посл прочтенія бумаги. Чертыхаевъ задумчиво разсматривалъ бумагу и только посл продолжительнаго молчанія отвчалъ, что больше ничего и не надо. Онъ переписалъ сочиненіе своимъ почеркомъ и изъявилъ готовность хоть сейчасъ ее отнести къ голов Покрышкину, но Кулаковъ ршилъ, что лучше вручить ее завтра въ засданіи, выбравъ время, когда Покрышкинъ останется съ однимъ секретаремъ. Чертыхаевъ и на это согласился.
На слдующій день, Чертыхаевъ отправился въ думу и предсталъ предъ Конономъ Петровичемъ, съ таинственнымъ видомъ, предварительно запервъ дверь и озираясь по сторонамъ, на глазахъ его были слезы, и онъ нкоторое время жалобно смотрлъ на Покрышкина. Когда эти предварительныя приготовленія кончились, онъ вручилъ Конону Петровичу бумагу, отошелъ къ двери и оттуда смотрлъ, выражая на своемъ лиц печаль.
— Господи! что же это такое? прошепталъ Кононъ Петровичъ, когда прочиталъ бумагу.
— Вы ужь, Кононъ Петровичъ, не выдавайте меня! Никому, Бога ради, не говорите, что я васъ предувдомилъ! сказалъ съ ужасомъ Чертыхаевъ.
Кононъ Петровичъ, прямо по прочтеніи, еще не понялъ всего и переводилъ глаза съ секретаря на Чертыхаева и съ Чертыхаева на секретаря, но и въ эту минуту его уже прошибъ холодный потъ. Между тмъ, Чертыхаевъ, съ тмъ же таинственнымъ видомъ, взялъ назадъ бумагу, спряталъ въ рукавъ и поспшно удалился къ двери, умоляя Конона Петровича не выдавать его.
— Вы знаете, чмъ это пахнетъ! сказалъ онъ шопотомъ и окончательно удалился.
Кононъ Петровичъ обратился за совтомъ къ секретарю, взволнованный до глубины души. Секретарь былъ заране увдомленъ Кулаковымъ и теперь пояснилъ, что это дйствительно нехорошимъ пахнетъ. Сибири не будетъ, но срамъ на всю жизнь, осрамятъ ужасно потому что станутъ изслдовать, нарядятъ слдствіе, пожалуй!
— Я бы вамъ совтывалъ помириться. А впрочемъ, какъ знаете, кончилъ секретарь и весь погрузился въ бумаги.
Покрышкинъ былъ оглушенъ. Не медля долго, онъ отправился къ Кулакову. Но каково было его удивленіе, когда въ дом исправника ему сказали, что хозяинъ ухалъ по весьма важнымъ дламъ.— Ухалъ? спросилъ ослабвшимъ голосомъ Кононъ Петровичъ, у него помутилось въ глазахъ, и онъ готовъ былъ пасть на землю, пораженный ударомъ. На нкоторое время, онъ остолбенлъ. Потомъ, постоявъ около дома Якова Кузьмича и потоптавшись подъ его окнами, онъ пустился бжать домой, на сколько это позволяла его тучность. Дома онъ хлопнулся на стулъ и крикнулъ Алену Митревну. Когда та предстала, онъ грозно сказалъ:
— Жена! Молись! Несчастіе. Молись Богу!
Алена Митріевна обомлла.
— Завтра же, слышишь, закажи молебенъ съ водосвятіемъ. А теперь уходи. Ступай, больше моего приказу теб нтъ! сказалъ Кононъ Петровичъ и пошелъ въ спальню. Тамъ онъ также хлопнулся на стулъ, пыхтя и задыхаясь, и безумно озирался кругомъ, недоумвая, что съ нимъ случилось.
Цлую недлю посл этого онъ оставался въ спальн, боясь выглянуть на улицу. Только по вечерамъ выходилъ на балконъ, если на площади никого не было. Фонтанъ вылетлъ изъ его головы. Съ балкона онъ осматривалъ весь городъ, рку, срые камни, валявшіеся на площади, нюхалъ запахи, несущіеся къ нему со стороны оврага и сорныхъ кучъ, думалъ о жителяхъ и говорилъ про себя: пущай ихъ, пущай! Требованія Якова Кузьмича онъ съ тхъ поръ по первому мгновенію исполнялъ, не взирая на кажущуюся ихъ странность, а когда Яковъ Кузьмичъ выходилъ на свой балконъ, онъ кланялся ему и говорилъ про себя: пущай его, пущай! Дома онъ потерялъ съ этой же поры всякое значеніе. Когда онъ вздумалъ было снова взять въ свои руки дла, то сыновья твердо отстранили его, говоря, что они и безъ него могутъ управляться, а ежели тятенька мшаться будетъ, то отъ этого только ущербъ одинъ произойдетъ, и попросили его жить тихо-смирно, увряя, что онъ можетъ куралесить въ дум. Кононъ Петровичъ сначала бсновался, бушевалъ, одинъ разъ побилъ много посуды въ дом, грозилъ даже разнести весь домъ, но вдругъ какъ-то стихъ и, смотря на распорядки своихъ сыновей, на ихъ кутежи и на ихъ наглость, говорилъ про себя: пущай ихъ, пущай! И тогда его чудовищное тло дрожало, готовое ежеминутно быть расшибленнымъ паралитическимъ ударомъ.