Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ.
ПЕТРОГРАДЪ
ГРОЗА.
Изъ охотничьихъ разсказовъ.
I.
II.
III.
Гроза, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Гора, на которой мы остановились съ Шапкинымъ, называлась — Чортова-Почта. Нельзя не сознаться, что это именно названіе какъ нельзя больше шло къ ней. Представьте себ довольно крутую гору съ нсколькими лысинами по бокамъ, по самой широкой изъ лысинъ, начиная съ утесистой вершины, тянулись совершенно параллельно дв полосы точно нарочно разсыпанныхъ камней. Очевидно, что эти камни когда-то отвалились отъ каменнаго гребня на вершин горы, а потомъ были сдвинуты внизъ снгами, или даже, можетъ-быть, когда-нибудь существовалъ здсь ледникъ, оставившій на своемъ пути ряды моренъ. Издали, особенно если смотрть на Чортову-Почту снизу, глазу представляется совершенно правильная широкая дорога, установленная по бокамъ довольно крупными валунами,— вотъ потому-то уральскіе охотники и назвали ее ‘Чортовой-Почтой’.
— Прямо чортова почта,— объяснялъ Шапкинъ, усаживаясь на одинъ изъ валуновъ.— Вонъ какіе чемоданы да котомки онъ пятилъ на гору-то, а потомъ спьяну и разбросалъ по сторонамъ…
— Непремнно пьяный?— спросилъ я.
— А то какъ же?.. Онъ хоть и чортъ, а тоже не безъ ума… Заставь-ка его трезваго-то экую страсть каменья наворотить. По-вашему, по ученому-то, можетъ, это и смшно, а мы даже очень понимаемъ вс его штуки.
Шапкинъ, какъ вс настоящіе охотники и игроки, былъ очень суевренъ, притомъ онъ до извстной степени былъ поэтъ въ душ и облекалъ жизнь природы въ самыя таинственныя формы.
— Послушайте, Лука Агаонычъ, а вдь намъ не дойти засвтло до Ломовиковъ,— проговорилъ я.— Вонъ солнце ужъ на закат, а итти верстъ семнадцать будетъ.
— Дойти-то дошли бы, да вонъ тамъ шапка плыветъ…— раздумчиво замтилъ онъ, указывая головой на сверо-восточную сторону неба, гд круглилась и росла темная грозовая туча, точно вырвавшійся изъ какого-то гигантскаго орудія громадный клубъ чернаго дыма.— Гроза будетъ страшенная…
— Что же длать?
— А тутъ есть балаганъ, подъ Вострякомъ, тамъ можно заночевать, если хотите.
Грозовая туча росла съ поразительною быстротою, какъ это бываетъ иногда въ горахъ, и ничего не оставалось, какъ только согласиться на предложеніе опытнаго стараго охотника, знавшаго мстность, какъ свои пять пальцевъ. Итти подъ проливнымъ дождемъ верстъ пятнадцать — было бы плохимъ удовольствіемъ.
— Вотъ спустимся по Чортовсй-Почт, перекосимъ ложокъ и какъ разъ упремся въ балаганъ,— объяснилъ Шапкинъ, вскидывая на плечо свою тяжелую старинную двустволку.— И откуда, подумаешь, туч было взяться… Экъ ее раздуваетъ!..
Когда мы начинали спускаться съ горы, вдали глухо гукнулъ первый ударъ грома, какъ будто онъ прокатился подъ землей. Все кругомъ какъ-то разомъ стихло и замерло, точно въ природ разыгрывалась одна изъ тяжелыхъ семейныхъ драмъ, когда вс боятся со страха дохнуть. Солнце быстро клонилось къ западу, погружаясь въ цлое море кроваваго золота, по трав отъ легкаго втерка точно пробгала судорожная дрожь, заставлявшая кусты жимолости и малины долго шептаться. Тамъ, далеко внизу, тни быстро росли и сгущались въ ту вечернюю мглу, которая залегаетъ по логамъ сплошной массой, бурый ельникъ, который отдлялъ Чортову-Почту отъ Востряка, съ каждымъ шагомъ впередъ вырасталъ и превращался въ темную зубчатую стну. Мсто было дикое, но именно теперь, когда съ одной стороны горло зарево заката, а съ другой — темной глыбой надвигалась гроза, оно длалось красивымъ своей дикой поэзіей. Вся эта жалкая сверная природа точно дохнула всей грудью, и то, что не имло смысла, взятое отдльно, получало особенное значеніе въ общемъ: вс эти разбросанные по сторонамъ камни, топорщившіеся въ трав кусты и кустики, точно выросшіе внезапно силуэты отдльныхъ елей и пихтъ — все слилось въ одну великолпную гармоническую картину, которой нельзя было не залюбоваться.
— Вонъ какъ на Талой дождь запластываетъ,— проговорилъ Шапкинъ, когда мы совсмъ ужъ спустились съ Чортовой-Почты.— Прямо на насъ такъ и катитъ!..
Гора Талая, до самой вершины заросшая молодымъ соснякомъ, вся точно вспыхивала при каждомъ громовомъ всполох, и можно было отчетливо разсмотрть даже отдльныя втви деревьевъ, вырзывавшіяся на свтломъ фон. Туча выползала съ лвой стороны Талой и пустила впередъ себя мутную косую полосу дождя, которая тянулась на насъ, точно тучу задергивала какая-то невидимая рука громадной парусиной. А тамъ, на запад, блестло послднимъ свтомъ закатывавшееся солнце, обливая розовымъ огнемъ верхушки, лса и скалистые гребни горъ. Это была настоящая борьба свта и мглы, сопровождавшаяся оглушительной канонадой. Гора Вострякъ, торчавшая своей одинокой верхушкой, какъ громадный зубъ, была въ двухъ шагахъ, и мы скоро зашагали по громадному ельнику, гд было уже совсмъ темно. Брести по такому лсу, особенно вечеромъ, даже привычному охотнику всегда какъ-то жутко: васъ охватываетъ мертвая тишина, сырой воздухъ давитъ грудь, начинаетъ казаться, что никогда изъ этой трущобы не выбраться, и невольно прислушиваешься къ шуму собственныхъ шаговъ, который теряется въ мягкомъ желтомъ мх. Именно въ такомъ ельник и ‘блазнитъ’ непривычному человку, который начинаетъ бояться собственной тни и со страхомъ пробирается впередъ черезъ лсную чащу, валежникъ и папоротники. Глухо, непріятно кругомъ, точно надъ головой нтъ больше неба, а тьма ползетъ на васъ со всхъ сторонъ и начинаетъ медленно давить.
Я всегда любилъ смотрть, какъ Шапкинъ ходилъ въ такомъ лсу. Дло въ томъ, что простой охотникъ-любитель идетъ всегда дуромъ, какъ попало, въ крайнемъ случа только по извстному направленію, а ‘охотникъ по преимуществу’ идетъ съ расчетомъ и очень рдко прямо — онъ выбираетъ каждый шагъ и длаетъ его увренно. Рзкой особенностью такого охотника служитъ то, что, какъ онъ зашелъ въ лсъ, такъ и пропалъ — вы идете съ нимъ чуть не рядомъ и все-таки его не видите. Эта манера на всякій случай итти подъ прикрытіемъ — всего лучше характеризуетъ настоящихъ охотниковъ, и Шапкинъ именно ходилъ такъ… вошелъ въ лсъ — точно сквозь землю провалился, десять разъ пройдешь мимо него и не замтишь, что онъ стоитъ гд-нибудь за стволомъ дерева или ‘притулился’ за кустикомъ. Появлялся Шапкинъ тоже какъ-то совсмъ неожиданно и ужъ не съ той стороны, гд вы его предполагаете, притомъ ходилъ всегда совершенно неслышнымъ шагомъ. Но въ лсу онъ безъ передышки длалъ по тридцати верстъ медленнымъ, развалистымъ шагомъ, точно хорошо заведенная машина. Глядя на его нескладную фигуру, съ несоразмрно длиннымъ туловищемъ и короткими вывороченными ногами, никто не подумалъ бы, что этотъ медвдь — записной ходокъ. И теперь я едва успвалъ слдовать за нимъ, хотя Шапкинъ шелъ самымъ обыкновеннымъ шагомъ и даже останавливался иногда. Такимъ образомъ мы перекосили ельникъ въ какихъ-нибудь полчаса, и когда почва пошла замтно въ гору и деревья начали рдть, кругомъ было уже совершенно темно, и только впереди, блесоватымъ пятномъ, выдлялся какой-то просвтъ. Это была, какъ оказалось, глубокая лсная прогалина, гд и стоялъ искомый балаганъ.
— Вотъ мы и дома,— провозгласилъ Шапкинъ, подставляя руку подъ рдко падавшія первыя капли дождя.— Только-только успли выбраться…
По надвигавшемуся глухому шуму со стороны Талой можно было заключить, что гудлъ настоящій ливень, какіе бываютъ на Урал только въ іюл, когда по ночамъ играютъ такъ называемые ‘зарники’, или зарницы по великороссійскому говору, т.-е. при совершенно чистомъ, безоблачномъ неб вспыхиваютъ на горизонт, красные огни, точно далекая молнія, хотя послдняя никогда красной не бываетъ. Балаганъ стоялъ на опушк смшаннаго лса, подъ прикрытіемъ нсколькихъ очень высокихъ лиственницъ, высоко поднимавшихся своими широковтвистыми вершинами надъ шелествшими подъ ними осинникомъ, березами и мелкой еловой зарослью. Такой смшанный лсъ никогда не бываетъ на матерыхъ нетронутыхъ мстахъ, а толчется непремнно около жилья или по лснымъ порубямъ и чрезвычайно напоминаетъ собой какихъ-то лсныхъ разночинцевъ. Господствующія лсныя насажденія на Урал — это хвойные лса: ель, сосна, пихта, кедръ, а лиственныя породы жмутся только по лснымъ опушкамъ и главнымъ образомъ около воды, причемъ замчательно то, что большинство этихъ лиственныхъ породъ — пришлецы изъ средней Россіи и на Урал появились сравнительно недавно, именно двсти-триста лтъ назадъ, когда русскіе поселенцы принялись ‘сводить’ уральскіе лса. Колонизація новыхъ лсныхъ породъ шла за человкомъ шагъ за шагомъ, преимущественно рчными долинами, гд вмст съ русскими поселенцами осла далекая россійская гостья, береза и ея младшая сестра — липа. Собственно въ Сибири береза была неизвстна, и среди инородческаго населенія сложилась легенда, что вмст съ этимъ ‘блымъ деревомъ’ идетъ и власть ‘благо царя’.
— Скитокъ раскольничій здсь когда-то стоялъ,— объяснилъ Шапкинъ, останавливаясь передъ балаганомъ: — потому здсь очень превосходный ключикъ есть въ овражк, точно слеза сочится… Медъ, а не вода.
Балаганъ, огороженный изъ толстыхъ лиственныхъ плахъ, походилъ на верховой погребъ, обложенный дерномъ, только здсь сверху просто была насыпана земля и потомъ уже она обросла травой и даже березками. Мимо него можно было пройти въ десяти шагахъ и не замтить. Такихъ балагановъ по широкому приволью уральскихъ горъ раскидано множество, потому что въ нихъ ютятся отъ непогоды и охотники, и бродяги, и артели ягодниковъ, и раскольничьи старцы, и лсообъздчики. Зимой, когда олень уводитъ охотника на лыжахъ верстъ за двадцать, такой балаганъ — единственное спасеніе. Внутреннее устройство балагановъ везд одинаково: сейчасъ у двери очагъ изъ камней, большею частью безъ трубы, задняя половина занята широкимъ помостомъ — и только. Если хорошенько натопить очагъ, то въ балаган длается жарко, какъ въ бан, но неудобно то, что во время топки балаганъ весь наполняется дымомъ, какъ топятся вс курныя избы, а потомъ, когда отверстіе въ крыш, замняющее трубу, заткнутъ дерномъ или травой, въ балаган долго стоитъ тяжелый угаръ. Но охотнику все это не въ диковинку, и онъ только кряхтитъ отъ удовольствія, обливаясь потомъ на полатяхъ, дымъ и угаръ въ счетъ нейдутъ, потому что, главное, было бы тепло и чтобы жгло уши жаромъ.
Пока я старался развести огонь на очаг изъ старыхъ головешекъ, стружекъ и хвои, Шапкинъ принесъ цлую охапку сухарника и ‘медовой’ воды въ мдномъ чайник. Черезъ четверть часа, когда надъ нашими головами разразилась гроза и лсъ точно застоналъ отъ раскатовъ грома, у насъ въ балаган весело горлъ огонекъ и быстро наливалась живительная теплота.
— Слава теб, Господи!— крестился Шапкинъ каждый разъ, когда отворенная дверь балагана вспыхивала ослпительнымъ пламенемъ занимавшейся молніи.— Вотъ это превосходно… ишь какъ молонья разыгралась!
— Чего превосходно-то?
— А гроза? Куда бы мы безъ грозы-то поспли… Все у насъ отъ грозы: и хлбъ спетъ, и трава доходитъ, и цвты. Посмотри-ка, какъ завтра все засмется кругомъ: настоящій праздникъ будетъ…
— Это отъ дождя, а не отъ молоньи.
— Ну, ужъ извините… Охъ, гд-то дерево расщепало молоньей — слышите?
Среди разгулявшихся звуковъ трудно было различить трескъ разбитаго молніей дерева, но въ этомъ случа я вполн полагался на Шапкина, потому что онъ, какъ музыкантъ, различалъ отчетливо въ хаос звуковъ каждую отдльную ноту. Я собственно любовался всполохами яркаго свта, который на мгновеніе открывалъ видъ и на Чортову-Почту и на Талую, точно отдергивался какой-то занавсъ и на громадномъ свтломъ экран вспыхивала цлая горная панорама, рзавшая глазъ отчетливостью своихъ деталей. Ливень каждый разъ прекращался передъ особенно страшными ударами молніи, чтобы потомъ забушевать съ новой силой, какъ будто гд-то открывался гигантскій душъ и вода бросалась сплошною струей.
— Всмъ бы хорошо,— задумчиво говорилъ Шапкинъ, подкладывая новое полно въ огонь:— да только я вотъ Агнечк не сказался, что, можетъ, заночую въ лсу… ждать будетъ, безпокойная она у меня…
Въ числ нашихъ охотничьихъ трофеевъ было два рябчика и линялый косачъ, которые и были назначены на ужинъ. Пока киплъ чайникъ, Шапкинъ ощипалъ дичь, рябчиковъ, не выпотрошивъ, завернулъ въ широкіе листья какой-то травы и въ этомъ вид закопалъ въ горячую золу, а косача оставилъ на похлебку.
— У него, у подлеца, мясо теперь, какъ подошва,— объяснилъ Шапкинъ, взвшивая ощипаннаго косача на рук.— Онъ на варево только и годится, а рябчики въ самомъ соку… Супротивъ нашихъ уральскихъ рябчиковъ нигд не сыскать: первый сортъ, потому онъ теперь сидитъ на земляник, а наша-то земляника тоже извстная ягода — съ огнемъ поискать. Когда мы съ покойникомъ Асафомъ Иванычемъ на охоту здили, такъ ужъ очень онъ любилъ, чтобы этихъ рябчиковъ земляникой начинять и рому прибавлять, а только я этого не уважаю.
— Это Ведерниковъ, Асафъ-то Иванычъ?
— Онъ самый… Страшенный охотникъ былъ — хлбомъ не корми, а только въ лсъ пусти. У Асафа-то Иваныча поваръ испанецъ былъ, собственно еще у его матушки, у самой старухи Ведерничихи… Характерная была покойница и любила покушать чистенько. Можетъ, слыхали? Коренная столбовая дворянка была, не чета пыншнимъ-то, и содержала себя весьма неприступно. Ну, такъ я у этого повара-испанца и наблошнился разной стряпн, такъ что Асафъ-то Иванычъ по этому случаю безъ меня никуда на охоту не ходилъ. Охъ, лютъ былъ на всякаго звря ходить… Да что говорить, самъ былъ хуже всякаго звря: рука, какъ двухпудовая гиря — тройку на всемъ скаку останавливалъ, жеребцовъ однимъ ударомъ съ ногъ валилъ… Вотъ и я, нечего Бога гнвить, не обиженъ силенкой, а супротивъ Асафа Иваныча въ род какъ воробей какой али комаръ. Разгуляется, бывало, Асафъ-то Иванычъ въ тепломъ мстечк и начнетъ удивлять: двугривенные двумя пальцами сгибалъ… Могутный былъ человкъ. Однихъ медвдей сколько поднялъ на рогатину, а больше всего любилъ на лося зимой ходить… Это вдь самая душевредная охота, потому верстъ тридцать иной разъ за звремъ на лыжахъ надо пробжать. Тутъ ужъ одному ничего не подлать, а непремнно надо вдвоемъ или втроемъ. Мы вдвоемъ хаживали, когда глубокій снгъ падетъ и звря выслдятъ. Асафъ-то Иванычъ дня три передъ охотой не пьетъ, чтобы на ногу легче быть, ну, потомъ и орудуетъ. Вдъ это какая охота: найдемъ слдъ сохатаго и жаримъ по слду на лыжахъ, Асафъ Иванычъ вперед, а я за нимъ. Какъ настигли звря, и пошла потха… Подумайте то одно, что этакую махину, какъ сохачъ, надо на бгу замаять. Пробжитъ Асафъ Иванычъ верстъ пять за звремъ — верхнюю шубу долой, а я сзади ее поднимаю. Ну, натурально, отстанешь и только ужъ по слду за нимъ торопишься. Глядишь — верстъ черезъ пять нижній бешметъ валяется на полу, потомъ шарфъ, даже шапку броситъ, потому разгорится человкъ на бгу до смерти и никакого холоду не чувствуетъ. Бывало такъ, что Асафъ-то Иванычъ и ружье броситъ и съ однимъ ножомъ гонится, и ужъ непремнно положитъ звря. Разъ этакъ-то замаялъ онъ сохача, выбилъ его изъ силъ, ну, зарзалъ, а я съ одежей-то едва черезъ полтора часа добжалъ къ нему. Онъ въ одной рубашк сидитъ на сохатомъ, и паръ отъ него валитъ, какъ отъ пристяжной лошади. Желзный былъ человкъ, а пропалъ отъ своего характеру: водочка да двушки унесли вку, безъ ногъ сдлался на сороковомъ году, а вдь здоровья на полтораста лтъ было…
Къ числу похвальныхъ душевныхъ качествъ Шапкина, между прочимъ, принадлежала скромность, такъ что онъ, въ вящшее возвеличеніе Асафа Иваныча, отъ чистаго сердца превращалъ себя въ воробья, хотя и не имлъ ничего общаго съ этой вульгарной и безсильной птицей. Достаточно было взглянуть только на необъятную сутулую спину Шапкина, на его длинныя руки, какую-то необыкновенную четырехугольную шею, чтобы убдиться въ его громадной сил, и дйствительно онъ, въ свои подъ шестьдесятъ лтъ, кулакомъ забивалъ двухвершковые гвозди въ стну и поднималъ за переднія ноги стоялыхъ жеребцовъ. И лицо у него было самое подходящее къ фигур: глубко посаженные маленькіе срые глазки, развитыя надбровныя дуги, высунувшіяся скулы, большая нижняя челюсть, едва тронутая жиденькою растительностью песочнаго цвта, и ни одного сдого волоска въ свтло-русыхъ волосахъ. Говоритъ Шапкинъ неопредленнымъ жиденькимъ голоскомъ, какъ иногда говорятъ люди очень большого халибра, и улыбался добродушной, немного глуповатой улыбкой, отъ которой все лицо у него точно свтлло. Дома онъ одвался на господскую руку — въ длинный сюртукъ и крахмальныя рубахи, а на охоту являлся въ какой-то мудреной кожаной куртк, купленной гд-то по случаю съ барскаго плеча. Теперь онъ сидлъ передъ огонькомъ въ охотничьихъ ботфортахъ и въ одной ситцевой рубашк съ обношеннымъ и полинявшимъ отъ долгаго употребленія воротомъ, который такъ и врзывался въ его загорлую могучую шею.
Я любилъ слушать безконечные разсказы Шапкина о разныхъ ‘случаяхъ’, которыми обильно пересыпана была вся его жизнь, врне сказать, эта жизнь представляла одну сплошную цпь такихъ случаевъ, потому что жилъ онъ, какъ птица, изо дня въ день. Любимой его темой были воспоминанія о фамиліи Ведерниковыхъ, потому что Шапкинъ выросъ подъ крылышкомъ этой столбовой дворянской семьи, въ качеств простого двороваго человка. Для меня лично Шапкинъ представлялъ особенный интересъ именно съ этой стороны, какъ обломокъ крпостного режима. Здсь необходимо оговориться. Уралъ, какъ и вся Сибирь, въ сословномъ отношеніи длится только на крестьянъ, промышленниковъ, купцовъ и чиновниковъ — помщичій элементъ здсь отсутствуетъ, такъ что ни Уралъ ни Сибирь не знали крпостного права въ тсномъ значеніи этого слова. Уральское горнозаводское населеніе было только приписано къ заводамъ и находилось въ совершенно исключительныхъ условіяхъ. Но въ смутную эпоху дворцовыхъ переворотовъ XVIII вка на Уралъ, собственно въ Зауралье, было заброшено нсколько помщичьихъ семей, владнія которыхъ являлись крошечными островками на необъятномъ мор остальныхъ заводскихъ и казенныхъ земель и не имли никакого самостоятельнаго значенія, какъ вообще дворянскій помщичій элементъ, въ настоящее же время эти помщичьи земли или перешли въ руки кулаковъ, или пустуютъ, а ихъ владльцы давно разорились или вымерли. Странныя были эти помщичьи семьи, замшавшіяся въ среду сибирскаго населенія, какъ морская рыба, которая по ошибк попала въ рку, а изъ нихъ особенно выдавалась фамилія Ведерниковыхъ, особенно старуха ‘Ведерничиха’, мать Асафа Иваныча.
— Охъ, было-таки пожито,— съ тяжелымъ вздохомъ разсказывалъ Шапкинъ.— Когда жива была сама Ведерничиха, такъ у насъ въ Карабаш сплошное Христово Воскресенье стояло… да!.. Село простое было Карабашъ, а какая усадьба — дворецъ. Конечно, теперь головешки одн остались, сгорла усадьба-то, да и Ведерниковыхъ, почитай, никого не осталось… Ндравная была старушка и такой порядокъ завела: надъ воротами наладила вышку, въ род какъ башня, а на вышк постоянно особенный сторожъ ходилъ, чтобы докладывать барын, кто по дорог мимо детъ. Трактъ въ верст проходилъ… Ну, доложатъ, примрно, что тройка бжитъ, сейчасъ верховыхъ и тройку заворачиваютъ на дворъ — лошадей въ конюшню, кучеру водки, колеса долой, а гостей въ усадьбу. Выживи три дни и ступай себ съ Богомъ. Разъ какъ-то благочинный попался, на слдствіе халъ, дло спшное, а старуха его не пущаетъ — выжилъ онъ такимъ манеромъ положенные три дня, а потомъ потихоньку пшкомъ и ушелъ на почтовую станцію за семнадцать верстъ. На моихъ памятяхъ было все.
Посл ‘воли’ Шапкинъ очутился на улиц, какъ большинство дворовыхъ, и поселился въ уздномъ город Загорь, гд въ теченіе двадцатилтнихъ мытарствъ усплъ сколотить себ домишко, въ которомъ теперь к проживалъ ‘своими средствами’. Правда, благопріобртенное жилье было не много лучше балагана подъ Вострякомъ и только-что не кричало, что развалится каждую минуту, если его не подопрутъ кольями со всхъ четырехъ угловъ, но все-таки у Шапкина былъ свой уголъ, а это было залогомъ полной самостоятельности. Очутившись на вол, Шапкинъ перепробовалъ всевозможныя профессіи. Служилъ на чусовскомъ караван, искалъ золото, настраивалъ фортепьяно, устраивалъ почлежный домъ, даже сялъ рпу, но вс эти профессіи ничего, кром убытковъ, не давали, и Шапкинъ подъ конецъ остановился на театр, къ которому прилпился всми силами души и тла. Завтной его мечтой, правда, всегда было попасть въ горное Загорское правленіе, къ такъ-называемому ‘золотому столу’, гд наживали во время оно ‘большія тысячи’, но эта мечта такъ и осталась мечтой, да и времена перемнились: блаженные дни сидвшихъ за ‘золотымъ столомъ’ миновали… Въ театр Шапкинъ не имлъ опредленнаго занятія и не получалъ никакого опредленнаго жалованья, а служилъ такъ, какъ и жилъ, при случа, когда заболвалъ кассиръ, продавалъ билеты, при случа мазалъ декораціи, при случа ‘игралъ’ на турецкомъ барабан въ оркестр, при случа изображалъ ‘народъ’ и т. д. Только одного онъ никогда не длалъ — не игралъ на сцен, потому что,— какъ говорилъ самъ,— у него былъ плохой ‘резонансъ’, т.-е. произношеніе, а въ сущности — Шапкинъ просто трусилъ, потому что былъ вообще совстливый и скромный человкъ. Эти ‘занятія театромъ’ для него имли еще то преимущество, что длали лто совершенно свободнымъ, а это для его поэтической души было дороже всего.
— Конечно, у ‘золотого стола’ служить весьма превосходно,— безъ красненькой домой не придешь,— говорилъ Шапкинъ въ припадк откровенности:— а все-таки чиновникъ, какъ цпная собака, а я вольный казакъ… Хочу — за дупелями пойду лтомъ-то, хочу — за утками,— самъ большей, самъ маленькій. А къ зим подвалятъ актеры, работы по горло.
Кром спеціально-театральныхъ длъ, Шапкинъ всегда исполнялъ разныя порученія своихъ безчисленныхъ знакомыхъ: одна знакомая барыня просила достать непремнно блую козлуху, тамъ квартира понадобилась кому-то, дальше подыскивали охотника на иноходца, и такъ дале, безъ конца. Вообще, до чужихъ длъ Шапкинъ былъ великій охотникъ и изъ-за нихъ позабывалъ о себ. Такими людьми на Руси хоть прудъ пруди, и, какъ кажется, это одна изъ нашихъ національныхъ особенностей. Чмъ существовалъ Шапкинъ, какія у него были средства — являлось неразршимой загадкой, въ род квадратуры круга, но онъ существовалъ и, мало того, всегда находился въ самомъ ровномъ и благодушномъ настроеніи духа.
— Помилуйте, да о чемъ горевать-то?— удивлялся Шапкинъ.— Одному-то персоналу много ли нужно: зимой театръ, лтомъ вотъ дупельки, рябчики… Намъ добра не изжить!..
Занятія ‘театромъ’ давали Шапкину самые жалкіе нищенскіе гроши, но для него важна была не матеріальная сторона дла, а сознаніе, что и онъ работаетъ, что и у него есть совершенно опредленная профессія, что и онъ наконецъ можетъ болть и радоваться въ опредленномъ направленіи, какъ органическая часть живого цлаго. Новыя декораціи, новая пьеса, новый талантъ провинціальныхъ подмостковъ — все это приводило его въ неподдльный, немного дтскій восторгъ, какъ плохіе сборы и разныя спеціально-театральныя неудачи лишали его сна и аппетита. Провинціальный театральный мірокъ, полный вчнаго раздленія, интригъ и закулисныхъ каверзъ, являлся для Шапкина постоянной заботой, потому что нужно поддержать такого-то актерика, сбить спеси зазнавшейся, капризничавшей примадонн, провести на хорошую роль начинающій талантъ, поощрить подарочкомъ искреннее служеніе музамъ,— словомъ, работа безъ конца и, главное, совершенно добровольная работа, которой никто не хотлъ замчать, а тмъ боле цнить. Другой на мст Шапкина давно плюнулъ бы на все, но онъ служилъ длу, а не лицамъ, и въ этомъ, можетъ-быть, заключалась тайна, его философскаго благодушія. Провинціальныя труппы вообще набираются съ борку да съ сосенки и потому вчно грозятъ моментальнымъ распаденіемъ изъ-за ничтожнйшихъ пустяковъ, въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ Шапкинъ бгалъ и суетился, какъ бгаютъ крысы въ корабл, давшемъ течь и готовомъ пойти ко дну.
— Въ третьемъ год актриса Размаринова изъ-за трека чуть всю обдню не испортила,— повствовалъ Шапкинъ съ наивнымъ трагизмомъ.— Треко-то въ одномъ мст немного поотцвло, а ей нужно было Нериколу играть… нтъ, не Нериколу, а Маргариту въ ‘Маленькомъ Фауст’, ну и подняла содомъ. Такъ вдь едва уломали… И вся-то ей цна — расколотый грошъ, а ужъ умла угодить публик, потому ноги у ней были антикъ. На Ирбитской ярмарк купцы въ неистовство чувствъ приходили отъ ея ногъ и на себ на квартиру каждый вечеръ изъ театру ее возили. Ноги для настоящей актрисы первое дло, на нихъ корсета не наднешь…
Нужно замтить, что Шапкинъ не бралъ капли вина въ ротъ, не курилъ и вообще былъ самый воздержный человкъ, хотя и не безъ нкоторыхъ слабостей. Такъ, онъ не могъ никогда удержаться, чтобы не приврать малую толику, когда разговоръ заходилъ объ охот, потому что очень ужъ любилъ все необыкновенное. Впрочемъ, всмъ записнымъ охотникамъ, какъ извстно, присуща эта маленькая слабость. Разъ какъ-то на охотничьей стоянк разговоръ зашелъ о джигитовк. Народъ собрался все бывалый: кто разсказывалъ о джигитовк донскихъ казаковъ, кто о черкесахъ, кто о текинцахъ. Шапкинъ слушалъ все внимательно и, когда вс разсказы истощились, добавилъ слдующее:
— Что же, это не велика еще хитрость — съ лошади шапками рубли поднимать или на ногахъ въ сдл скакать, а вотъ со мной случай былъ… Какъ-то въ оренбургской степи была джигитовка — вотъ это такъ джигитовка, могу сказать!.. У дороги поставили кадушку ведеръ въ шесть, налили ее молокомъ и бросили въ кадушку двугривенный. Ну, казачокъ на всемъ скаку чубурахъ головой въ кадушку, схватилъ двугривенный зубами и валяй дальше… Простые оренбургскіе казачишки орудовали!..
Итакъ, мы сидли въ балаган, ливень продолжалъ еще итти, но буря уже миновала, и только изрдка раздавался въ горахъ оглушительный громовой раскатъ, точно отстрливался непріятель, отступавшій въ безпорядк. Пріятно было именно въ такую погоду сидть у весело потрескивавшаго огонька, освщавшаго неказистую обстановку балагана какими-то взрывами: полоса свта то выхватитъ гнилой уголъ, разрисованный зеленоватою плсенью, то прокопченный дымомъ бревенчатый потолокъ, то заглянетъ подъ полати, гд валялся всякій соръ,— остатки натащеннаго сюда охотниками сна, суковатое полно, изношенный лапоть, обрывокъ гнилой веревки. За пріятными разговорами мы выпили цлыхъ два чайника, а потомъ принялись за изжарившихся рябчиковъ, которые оказались, конечно, превосходными, какъ верхъ доступнаго человку кулинарнаго искусства.
— А вы слыхали, какъ сибирскіе купцы живыхъ осетровъ съ собой возятъ?— спросилъ Шапкинъ, вслухъ продолжая нить своихъ мыслей.— Очень просто: возьмутъ такого живого осетра, завернутъ въ оленью доху и положатъ съ собой, а какъ пріхали на станцію — сейчасъ ему въ пасть стаканъ водки, и опять дальше. Такъ его можно везти денъ пять…
Этотъ неожиданный осетръ явился, вроятно, въ pendant къ изжареннымъ рябчикамъ. Люди, которые долго остаются съ глазу на глазъ, часто ведутъ такой отрывочный и, повидимому, безсвязный разговоръ — каждый настолько занятъ нитью собственныхъ размышленій, что совершенно не замчаетъ безсвязности своего вопроса. Къ отвтъ на осетра, глядя, какъ Шапкинъ уплетаетъ удивительно зажареннаго рябчика, я, неожиданно для самого себя, спросилъ его:
— Скажите, пожалуйста, Лука Агаонычъ, вы когда-нибудь были больны?
— Я-съ… Т.-е. настоящей болзни, пожалуй, не бывало, Богъ миловалъ, а такъ случай одинъ вышелъ… И захворалъ бы, непремнно захворалъ бы, ежели бы не одинъ знакомый фершалъ. Это когда я еще въ театр не служилъ, а ходилъ на чусовскомъ караван. Дло весной было: суматоха, хаосъ, столарня, не приведи Господи никому, потому дло спшное, а бурлачье это, прямо сказать, ничего не понимаетъ. Ну, вс караванные служащіе, какъ сплавъ, такъ на другой же день отъ крику безъ голосу, а только хрипятъ, какъ которыя злыя цпныя собаки. Бгаешь цлый день, высуня языкъ, время весеннее, самое обманчивое, того гляди, прохватитъ втеркомъ. Такимъ манеромъ я и почувствовалъ себя неладно, точно совсмъ другой сталъ — и руки не мои, и ноги тоже, и голова, какъ глиняный горшокъ. Вижу, плохо дло, сейчасъ къ фершалу, а онъ каждую весну прізжалъ зубы дергать пристанскимъ бабамъ, потому что вс он зубами на сплаву маются. Другой за-разъ зубовъ пять выхватитъ… Осмотрлъ меня фершалъ и говоритъ: ‘У тебя, Лука Агаонычъ, кислоты нтъ…’ — Какъ такъ кислоты нтъ?— ‘А такъ, говоритъ, такая есть болзнь, что въ человк вся кислота истребится’. И вылчилъ: истолкъ сулемы да мднаго купоросу, да еще прибавилъ какихъ-то злыхъ кореньевъ — и какъ рукой сняло… Посл я доктору знакомому разсказывалъ, такъ не вритъ и даже весьма смялся. А все-таки я нынче къ ненастью иногда чувствую, какъ будто опять во мн этой кислоты мало стаетъ… сй-Богу!.. Вотъ вамъ смшно, а я это очень хорошо чувствую и стараюсь водворить кислоту: уксусъ пью, лимоны мъ, капусту соленую… очень помогаетъ.
За рябчиками послдовала косачиная похлебка, а затмъ ничего не оставалось, какъ лечь спать.
— Ну, теперь я васъ буду дымомъ угощать,— говорилъ Шапкинъ, притворяя дверь въ балаганъ.— А то холодно будетъ…
— По-моему, ужъ лучше пусть будетъ холодно, а то задохнешься еще пожалуй.
— Нтъ, вы только закройте глаза, а потомъ привыкнете, даже понравится.
Я кое-какъ уговорилъ старика подождать еще часокъ, пока калякаемъ о разныхъ разностяхъ. Для меня сидть такимъ образомъ у огонька, гд-нибудь на охотничьей стоянк, всегда доставляло истинное удовольствіе: кругомъ темь, хоть глазъ выколи, мертвая тишина, ночной холодокъ ползетъ снизу и заставляетъ вздрагивать, а ты сидишь, какъ очарованный, уставившись въ огонь, и какъ-то ни о чемъ не думаешь, а просто чувствуешь себя безотчетно хорошо. На душ длается такъ легко, точно перенесся совсмъ въ другой міръ, разомъ стряхнувъ съ себя вс злобы и треволненія, которыя одолваютъ въ обыкновенное время. И сидлъ бы такъ безъ конца, чувствуя, что и теб нтъ никакого дла до всхъ остальныхъ людей, и имъ тоже. Есть зеленыя горы, есть лсъ, есть пара рябчиковъ въ ягдташ, есть медовый ключикъ въ лсу — и довольно… Вотъ это и есть счастіе, насколько счастіе возможно. Да и много ли нужно для такого счастія? Спрятался человкъ отъ дождя въ балаганъ, подставилъ одинъ бокъ къ огоньку, а тамъ пусть вся природа корчится въ конвульсіяхъ безумной борьбы разгулявшихся стихійныхъ силъ. Можетъ-быть, это очень некрасивый эгоизмъ, но вдь онъ разыгрывается на пространств всего нсколькихъ квадратныхъ сажень, и я часто завидую Лук Агаонычу, который,— выражаясь языкомъ Шопенгауэра,— такъ полно можетъ ‘растворяться въ настоящемъ’.
— А все-таки Агнечка безпокоиться будетъ…— нсколько разъ повторялъ Шапкинъ, потягиваясь и звая.— Очень она у меня сумнительная двчурка. Во второй классъ гимназіи перешла… какъ же, умненькая такая растетъ.
Агнечка была воспитанница Шапкина, которая жила вмст съ нимъ въ его избушк. Это была задумчивая одиннадцатилтняя двочка, темноволосая и сроглазая. По всему складу маленькой изящной фигурки можно было замтить, что Агнечка была не простого роду, но какъ она попала къ Шапкину — онъ не любилъ разсказывать, и когда разговоръ заходилъ на эту тему,— отмалчивался или заминалъ рчь. Впрочемъ, у него была страсть къ воспитанницамъ, вынесенная, вроятно, еще изъ помщичьей усадьбы, гд всегда ютились таинственныя двицы всхъ возрастовъ подъ общимъ терминомъ ‘шпитонокъ’. Старуха Ведерничиха любила окружать себя такими безродными существами, и Лука Агаоновичъ унаслдовалъ отъ нея это пристрастіе. До Агнечки, по его словамъ, у него была другая воспитанница, которая заплатила ему за отеческія попеченія самой черной неблагодарностью — звали ее Маренькой. Нашлись злые языки, которые таинственную Агнечку называли незаконной дочерью Шапкина, потому что онъ ужасно возился съ нею, но такое предположеніе еще требовало доказательствъ, а ихъ не было налицо. Къ женщинамъ Шапкинъ относился въ высшей степени сдержанно, хотя и не безъ галантности театральнаго человка и любезника старой школы, только онъ не любилъ разсказывать разныхъ пикантныхъ анекдотовъ и ‘дтскихъ’ исторій, къ чему вс записные охотники имютъ большую склонность. Скоромные разговоры онъ всегда слушалъ со сдержанной и какой-то больной улыбкой, точно обижался. Только раза два онъ какъ-то случайно проговорился, когда мы ночевали вдвоемъ въ лсу, о какой-то Анн Асафовн, и то очень неясно… ‘Вы не знавали Анны Асафовны?— какъ-то неожиданно спросилъ меня Шапкинъ.— Ахъ, какая была отличная дама… такая дама, такая дама, что просто даже удивительно!’ — ‘А кто она такая?’ — ‘Да такъ, она при театр находилась… замчательная дама!’ Этимъ разговоръ и кончился, такъ что отличная дама Анна Асафовна оставалась для меня загадкой, хотя по величанью и можно было предполагать въ ней дочь знаменитаго Асафа Иваныча Ведерникова.
— Вы не были женаты, Лука Агаонычъ?— спросилъ я нечаянно, раздумавшись объ Агнечк.
Мой вопросъ точно передернулъ Шапкина, и онъ вдругъ какъ-то неловко съежился, точно его укололо.
— Это вы насчетъ Агнечки?— тихо спросилъ онъ.
— Нтъ, такъ… просто…
Наступила неловкая пауза. Дождь замтно стихалъ, въ открытую дверь потянуло уже ночною сыростью, было часовъ десять ночи.
— А вдь про Агнечку напрасно болтаютъ,— заговорилъ Шалвинъ, съ трудомъ подбирая слова,— что будто она моя дочь… Совершенная напраслина-съ!.. Я Агнечку дйствительно люблю, и даже очень люблю, можетъ-быть, больше родной дочери, а только она мн чужая, т.-е. собственно, пожалуй, и не чужая, а такъ… Анну-то Асафовну помните?
— Нтъ.
— Вотъ была дама… ахъ, какая это была дама!.. Да что тутъ говорить…— махнулъ рукой Шапкинъ въ какомъ-то отчаяніи.— Это такая была замчательная дама, такая дама… Можетъ-быть, помните актера Карачарова? Онъ все больше въ Загорь игралъ….
— Высокій такой?
— Да, четырнадцати вершковъ росту, въ плечахъ широченный и пасть, какъ у быка,— ну, настоящій былъ трагикъ, по всей форм. Бывало, двухъ человкъ себ на грудь ставилъ. Ну-съ, такъ этотъ самый Карачаровъ отъ Анны Асафовны, можно сказать, и въ землю ушелъ…
— Какъ такъ?
— А такъ… случай такой. Вдь дама-то какая была?!.— еще разъ воскликнулъ Шапкинъ, хватаясь обими руками на голову.— Т.-е. Анна Асафовна собственно была барышня, а только… ну, однимъ словомъ, это съ актрисами всегда такъ бываетъ: двица на дамскомъ положенія, и Анна Асафовна тоже. Вотъ однажды Карачаровъ и скажи одно слово про Анну Асафовну… очень ей не понравилось это самое слово. Какъ-то сошлись они вмст, Анна Асафовна какъ накинется на Карачарова, сбила его съ ногъ и давай топтать, а потомъ схватила его за горло да въ окошко и хотла выбросить, этакую машинищу, а Карачаровъ только хрипитъ. И выбросила бы, ежели бы добрые люди не отняли… при мн все было, на моихъ глазахъ. Никому бы въ свою жизнь не поврилъ, что такія женщины бываютъ, а вотъ бываютъ же… Карачаровъ-то посл этого самаго случая чахъ-чахъ, да такъ и не поправился. Нтъ, да вы представить себ не можете, что за дама была Анна Асафовна: такихъ больше не осталось… извините!.. Куда?.. Что вы… вдь это что такое было: тигръ, а не женщина!
Шапкинъ ужасно воодушевился, размахивалъ руками и даже съ азартомъ нападалъ на меня, хоть я я не думалъ спорить съ нимъ.
— Какое же слово сказалъ ей Карачаровъ?— спросилъ я, чтобы привести старика въ себя.
— Слово?… Ахъ, если бы вы знали Анну Асафовну…— продолжалъ Шапкинъ, не разслышавъ вопроса.— Да на другихъ-то женщинъ посл нея и смотрть не захотли бы… Какія это женщины? Галки — и весь разговоръ. Вонъ у насъ каждый годъ новая примадонна, а что въ нихъ толку, двухъ фунтовъ не подниметъ другая, а тоже я, говоритъ, примадонна… тьфу… Анна-то Асафовна возьметъ, бывало, двухпудовую гирю да двадцать пять разъ одной ручкой — вотъ этакимъ манеромъ — спуститъ и подниметъ ее (Шапкинъ показалъ, какъ Анна Асафовна поднимаетъ гирю) и не дохнетъ. Вотъ какая это была женщина… да-съ! Ростомъ она не велика была и лицомъ не такъ красива, а что касается всего прочаго — портретъ… И не то, чтобы толстая тамъ била, а въ настоящей препорціи, какъ слдуетъ барышн. Руки, ноги у ней… ахъ, да что тутъ говорить — нтъ больше такихъ женщинъ, нтъ и нтъ, да и не будетъ никогда!.. Купцы просто сатанли, когда она въ треко однется, бывало, вся въ ямочкахъ, какъ точно будто изъ воску вылплена.
— А теперь гд она?!
— Умерла… лтъ ужъ съ восемь этому времю будетъ. Такъ отъ самыхъ пустяковъ погубила себя, потому что все-таки женская часть въ ней была. Оно вдь кому какъ: другая только встряхнется, а Анна Асафовна не таковская была женщина — золотая душенька, только ужъ судьба ей такая задалась. У меня на рукахъ и померла. Вотъ гд мое горе было — немало я тогда надъ ней слезъ пролилъ, а она же меня и утшала, голубушка. Агнечка-то, значитъ, дочь ей приходится, Анн-то Асафовн, вотъ я и любуюсь надъ ней: хоть и далеко до матери, а все же знаки есть… этакъ разсердится иногда да исподлобья, исподлобья и засмотритъ… Ахъ, люблю я эту Агнечку, вотъ какъ люблю, и ужъ выведу въ настоящіе люди, чтобы посл добрымъ словомъ стараго дурака помянула. Вдь нынче что! Жить да жить барышнямъ надо, да Господа благодарить, потому везд скатертью дорога, и въ телеграфъ, и въ учительши, и въ разныя конторы, а прежде только и свту въ окн, что замужъ, а то ищи блохъ у болонокъ, пока не околешь. Порядочная прежде темнота была даже и у образованныхъ-то людей…
— Анна Асафовна была дочь Асафа Иваныча?
— А вы какъ знаете?
— Да по отчеству видно…
Старикъ на мгновеніе задумался, вытеръ лицо ладонью и съ тяжелымъ вздохомъ проговорилъ:
— Да, дочка Асафа Иваныча, голубчика… Кто бы могъ подумать… а?.. У Асафа-то Иваныча еще сынъ былъ, онъ и теперь живъ, въ богадльн въ Загорь содержится, потому что не въ своемъ разум, да и изубожился… э, да долго вамъ это все разсказывать, потому что и моя тутъ часть вышла… да, не смотрите, что я изъ дворовыхъ, а чувствовать и я могу… да!.. Къ женскому полу я никогда сладострастія не имлъ, какъ покойничекъ Асафъ Иванычъ, думалъ, что и вкъ такъ изживу, а тутъ вышла и моя часть. Здоровъ я былъ изъ себя, въ томъ род, какъ вотъ дерево какое смоленое, а тутъ какъ разобрало, такъ, кажется, лучше руки бы на себя наложилъ, чмъ этакую смертную муку принимать.
Старикъ задумался. Огонь догоралъ, и только легкое синеватое пламя перебгало но углямъ, дождь совсмъ прекратился, и небо было чистое, ясное, точно расшитое серебряными блестками но голубому бархату — именно такой шелковистый отблескъ бываетъ только на нашемъ блдномъ сверномъ неб. Я подбросилъ новыхъ дровъ на очагъ, и веселое пламя опять освтило весь балаганъ. Шапкинъ сидлъ неподвижно и безучастно смотрлъ на трещавшій огонь, онъ слишкомъ былъ подавленъ своими воспоминаніями и нсколько разъ устало взмахивалъ лвой рукой, точно отгонялъ одолвавшія его мысли.
— Господи, какъ подумаешь, чего-чего на бломъ свт ни бываетъ…— заговорилъ онъ посл длинной паузы, точно просыпаясь.— Я вдь вамъ разсказывалъ, какъ въ Карабаш жили… это еще до воли было… Анна Асафовна тогда еще совсмъ маленькой была… этакая блокурая да рзвая, всегда съ голыми колнками ходила, потому у Асафа Иваныча одна англичанка къ дтямъ была приставлена. На рукахъ я нашивалъ Анну-то Асафовну, когда она маленькой была. Тэной ее вс звали,— это по-аглицкому выходитъ все равно, что по-нашему Аннушка. А крпкая была Тэна, когда, еще дитей совсмъ, ухватится за шею — кочень-кочнемъ. Въ праздникъ однутъ ее въ блое такое платьице, кружевные кальцончики, ботиночки — чистый ангелъ, а не двочка. Такъ на моихъ глазахъ Тэночка выросла до одиннадцати лтъ, а потомъ эта самая воля объявилась, ну, извстное дло, кто куда — вс разбрелись изъ Карабашей! Старуха-то Ведерничиха тогда же и умерла, прямо отъ огорченія, а Асафъ Иванычъ ножекъ лишились. Мое дло такое вышло, что на волчьемъ положеніи состоялъ: волка ноги кормятъ… Тогда я по разнымъ статьямъ орудовалъ. Ну-съ, такимъ манеромъ прошло весьма немалое время, можетъ, лтъ семь или восемь, я уже по театральной части пошелъ… Хорошо. Тогда эти оперетки еще только объявились: ‘Орфей въ аду’, ‘Птички пвчія’, ‘Прекрасная Елена’ — работы всмъ много, и публика, можно сказать, ума ршилась: такъ и ломитъ. Только и свту въ окн, что оперетки да шансонетки, а проклятущія примадонны просто взбсились: такія цны брали, такія цны — страсть!.. Пятьсотъ рублей въ мсяцъ, и не подходи… Антрепренеры просто замаялись съ примадоннами, потому публик ни первыхъ любовниковъ ни трагиковъ не надо, а подавай примадонну. Вотъ разъ и слышу, что къ намъ въ Загорье поступаетъ новая Елена, и разсказываютъ про нее чудеса… Хорошо. Пріхала и только успла переодться, сейчасъ ее на сцену: ну, публика неистовствуетъ… Я тоже пошелъ посмотрть — и что бы вы думали: Тэночка Ведерникова. У меня такъ сердце кровью и облилось, окаменлъ весь, а она хлещетъ: и юбками, и ногами, и плечами… Дворянское дитё, холеное да нженое, и вдругъ передъ публикой хуже, чмъ нагая, а публик резонансъ у ней больше всего понравился, потому какъ Тэночка всякими языками говорила и ужъ насчетъ словесности извините — только слушай. Французскія шансонетки на французскомъ язык такъ и откалывала и ножкой при этомъ… Господи! вотъ до чего дожили… Врите, заплакалъ я даже. Ежели сама Ведерничиха-то жива была бы,— да она руки бы на себя наложила отъ этакого сраму!.. Что бы вы думали, я цлыхъ дв недли не могъ подойти къ Тэночк и объявиться передъ ней, каковъ я есть человкъ. Совстно было, да и ее конфузить не хотлъ. А потомъ ужъ, какъ она съ этимъ Карачаровымъ тогда познакомилась, я ей и отрекомендовался. Передернуло ее сначала, а потомъ ничего, только смется… Она тогда и поразсказала мн, какъ у нихъ Карабашъ адвокаты отняли, и какъ Асафъ Иванычъ безъ ножекъ лежалъ, и какъ братецъ Сереженька въ богадльню попалъ, потому какъ совсмъ безпутнымъ человкомъ оказался кутилъ напропалую, а изъ себя былъ жиденькій такой, ну — и скоро разумомъ ослаблъ и пляску святого Витта получилъ. Она разсказываетъ, а я плачу-съ… Нтъ моихъ силъ терпть, точно вотъ я самъ бы взялъ да умеръ лучше. Ну, Тэночка-то сначала въ гувернантки поступила, потому какъ двица съ большимъ резонансомъ была, да не ужилась, извстно, какая жизнь этимъ гувернанткамъ: какъ мышь сиди въ мышеловк… А дло ея было совсмъ молодое: жила-жила Тэночка въ гувернанткахъ да съ самимъ-то бариномъ и познакомилась, а барыня узнала да въ шею ее. Ну, выбросили двку на улицу, и ступай себ на вс четыре стороны. Вотъ она мыкалась-мыкалась, и голодомъ и холодомъ сидла, да въ театръ и махнула, а тамъ, конечно, рады, потому что этакого резонансу и во сн не слыхивали.
Старикъ тяжело перевелъ духъ и замолчалъ.
— Ну-съ, не хорошо это разсказывать, а былъ великій грхъ,— продолжалъ Шапкинъ:— какъ я посмотрлъ на Тэночку, какая она стала, на ея силу необыкновенную,— такъ она мн къ самому сердцу пришлась, такъ пришлась… Вдь вотъ поди же, какъ человкъ устроенъ! Ну, что я такое для Анны Асафовны, ежели разобрать: червь и только, а между тмъ я все е ней думаю, день и ночь думаю — нейдетъ съ ума, и конецъ тому длу. И какъ теперь помню, какъ все это случилось… точно въ театр, ей-Богу. Анна Асафовна тогда ужъ вплотную съ этимъ Карачаровымъ связалась… Ахъ ты, Господи, Господи, что иногда съ человкомъ длается! Ну, что, кажется, въ этомъ Карачаров любопытнаго для такой барышни, какъ Тэночка: рожа у него одна, такъ не приведи Господи во сн увидать, а она въ немъ души не чаяла и сколько разъ при мн, бывало, обовьетъ его шею своими руками и давай цловать эту поганую-то рожу. Однимъ только и бралъ Карачаровъ, что смшить умлъ Гэночку — уморитъ со смху, а Тэночка безъ него весьма скучала и постоянно меня за нимъ посылала, чтобы я его разыскалъ по трактирамъ да по разнымъ вертепамъ. И слова не дастъ выговорить про Карачарова, про его разные поступки, ужъ прямо сказать, что полюбился сатана пуще яснаго сокола. Подарки ему даритъ, деньги даритъ, ухаживаетъ… тьфу!.. Я такъ полагаю, что было тутъ дло не чисто: приворожилъ онъ Аллу Асафовну, а можетъ, и потому еще онъ ей глянулся, какъ составъ имлъ для мужчины необыкновенный. Все-таки не понимаю… Всего, бывало, ему накупитъ: и рубашекъ, и одяло новое, и — съ позволенія сказать — даже кальцоновъ, а онъ никакой благодарности не понимаетъ. Однимъ словомъ, баловала его, какъ малаго ребенка. Разъ этакъ она и придумала везти Карачарова на охоту — всю снасть купила, на, милый-размилый, а я вмсто кучера у нихъ. Отлично… Прізжаемъ въ лсъ, я и повелъ Карачарова по болоту, да тутъ и вспомнилъ, что огня позабылъ разложить Анн Асафовн, пожалуй, еще лошадь-то убжитъ у ней, потому какъ она при экипаж осталась. Бреду это я и слышу, что кто-то дрова у насъ на стану рубитъ и такъ рубитъ, что только стонъ стоитъ. И что же бы вы думали — это сама Анна Асафовна дрова рубила… Я нарочно, знаете, не подошелъ близко, а только взялъ да издальки спрятался за дерево и долго любовался на нее: картина. Отыскала она комлистую такую сухарину, вершковъ восьми въ отруб, да ее и нажариваетъ, а я смотрю да смюсь про себя: ‘отрубить-то, молъ, мы отрубимъ, а вотъ какъ, Анна Асафовна, колоть будете’… Обрубокъ-то пуда въ три былъ. Не усплъ я этого подумать, Анна Асафовна ляпъ топоромъ по обрубку, да какъ черезъ плечо треснетъ его о сухарину — такъ на три полна и расколола сразу. Ахъ, какая это была дама… такая дама!.. Ну, тутъ со мной и сдлалось неладно…
— Какъ неладно?
— А такъ-съ… Съ этого самаго моменту тошно мн сдлалось, а потомъ напало на меня какое-то зврство. Ей-Богу… Хожу, какъ очумлый быкъ, а у самого на ум Анна Асафовна. А она, какъ нарочно, постоянно меня при себ держала и даже часто одвалась и раздвалась при мн до рубашки, потому что знала, что я не имю сладострастія къ женщинамъ… Ну, разсудите, каково было мн все это терпть? Ахъ, какъ я ее любилъ… чувствую, что даже думать-то объ этомъ самомъ мн смшно, а самъ еще больше чумю — такъ вотъ индо духъ во мн захватитъ. Другіе весьма къ водк бываютъ подвержены въ такихъ случаяхъ, а я и этого не могу, а только смотрю на Анну Асафовну и казнюсь… Всего хужа мн было, какъ она примется меня посылать за Карачаровымъ — сердце изъ меня вынетъ, бывало, однимъ словомъ. Гршный человкъ, не разъ думалъ: убью Карачарова, поршу Анну Асафовну, а подъ конецъ себя кончу — никому не доставайся… ей-Богу!.. Озврлъ, значитъ… Охъ-хо-хо!.. грхъ-то не по лсу ходить, а по людямъ. И что бы вы думали: Анна-то Асафовна вдь догадалась насчетъ меня: ‘ты, говоритъ, Лука Агаонычъ, совсмъ поглуплъ нынче, и ничмъ, говоритъ, не могу объяснить этого, какъ только тмъ, что ты въ меня влюбленъ…’ Я ужъ тутъ напрямки ей и отвсилъ, а она меня въ шею. Однако опять воротила къ себ и такъ, смшкомъ, сказала, ‘ну чортъ съ тобой, оставайся, если ужъ я такъ теб понравилась’. Только посл этого случая замтно стала остерегаться меня и, раздтая, не допускала до себя. Одно только скажу: что ни длала Анна Аеафовна — все у ней по-своему выходило, этакъ умненько, все съ гордостью-съ. Да-съ. А скажетъ слово — такъ прямо рублемъ подаритъ. Разв я не чувствовалъ, что она настоящая барышня, а я рабъ предъ ней, а все-таки Анна Асафовна не посмялась надо мной. Вотъ это-то самое и дорого…
Шапкинъ увлекся своимъ разсказомъ и позабылъ, что давно нужно ложиться спать.
— Я ужъ вамъ разсказывалъ, какъ Анна Аеафовна собственными своими ножками Карачарова истоптала,— продолжалъ онъ:— онъ вскор и душу свою поганую отдалъ… туда и дорога, потому что онъ постоянно обманывалъ Анну-то Асафовну, какъ песъ какой. И на кого мнялъ: одна была водевильная горничная, самая лядащая двчонка — взять двумя пальцами и переломится, ну, съ ней путался и съ другими тоже. Ну, разв это не обидно было Анн-то Асафовн при ихней-то гордости, когда все это она видла и только изъ своей гордости такой видъ принимала, что ничего не замчаетъ? Ежели бы еще Карачаровъ съ какой-нибудь красавицей или настоящей дамой лямурылся, все же не такъ оно обидно было бы Анн-то Асафовн, я такъ полагаю, потому что женщина она была гордая и не любила жаловаться. Не стало Карачарова, кажется, тутъ и спокой, такъ нтъ — она же и принялась тосковалъ да убиваться объ немъ. Да вдь какъ убивалась!.. Насмотрлся я тогда страсти и, можно сказать, досыта наплакался — и про свою-то любовь забылъ, даже очень стыдился, потому что разв я могъ такъ чувствовать, какъ Анна Аеафовна: прямо сказать, березовое полно я былъ передъ ней. Я за ней ухаживалъ тогда ужъ опять по-старому, какъ раньше, и все придумывалъ, чмъ бы ее развеселить. Ну, тутъ Ирбитская ярмарка подвернулась. Мы съ Анной Асафовной туда и махнули — можетъ, на людяхъ-то, думаю, она и разойдется помаленьку. И не такое горе великое изнашиваютъ, а человкъ молодой скоро забываетъ. Хорошо-съ… Прізжаемъ въ Ирбитъ. Ну, натурально, ярмарка, народъ, какъ вода въ самовар, кипитъ. А только нужно вамъ сказалъ, что эта Ирбитская — кажется, хуже ея ничего нтъ. Насмотрлся я-таки всего на своемъ вку — всякой пакости видлъ и съ Асафомъ Иванычемъ, и съ бурлачьемъ, и въ театр, а такого сладострастія не видалъ-съ. Преужасный народъ съзжается туда, т.-е. даже не народъ, а дьявольё… Натурально, какъ Анна Асафовна объявилась на ярмарк, за ней и ударились: кто во что гораздъ, всякому хочется удивить. Она ужъ тогда сдлалась точно въ отсутствіи ума и тоже всхъ удивляла: въ руки никому не давалась, а только душу выматывала да зорила. Такой кутежъ около нея стоялъ, точно Содомъ и Гоморъ, а Анн Асафовн даже весьма пріятно было дурачить разныхъ купчишекъ, потому что у нихъ извстное понятіе: деньгами, молъ, что хочешь, куплю. Другой протянетъ, бывало, къ ней свою лапу, чтобы обнять или за ногу схватить, такъ она его прямо смажетъ по рож, а имъ, подлецамъ, это еще пріятне. А никто не. зналъ, кром меня, какъ Анна Аеафовна по ночамъ-то плакала да убивалась, когда домой придетъ… Еще хуже, чмъ въ Загорь, пожалуй, и я жизни не радъ сталъ: замучила и меня. Тогда ужъ меня ни на шагъ отъ себя-то не отпускала, даже въ свою спальню и спать клала: она на кровати почиваетъ, а я на полу… Ярмарочное дло.— очень даже опасно для женпщны.
— А все-таки эта проклятущая Ирбитская и доконала вконецъ Анну-то Асафовну,— съ тяжелымъ вздохомъ продолжалъ свой разсказъ Шапкинъ, низко опуская голову:— резонансъ она тамъ потеряла… да. То ли простыла гд, или болзнь приключилась — только прежняго резонанса какъ не бывало, а куда же Анна Асафовна посл этакой жизни да безъ резонанса? Станетъ нтъ и оборвется… А тутъ еще бда: была она тяжела посл Карачарова, хоть никому и не говорила, даже отъ меня таилась. Извстно, все-таки двичье дло, какъ хотите, оно даже весьма совстно, а Тэночка-то настоящая барышня была, ей вдвое еще совстне. Ну, я-то примчалъ ужъ за ней давненько, что будто она сильно круглиться начала, только молчалъ, потому дло наше совсмъ маленькое. Хорошо-съ… Какъ быть? И совстно-то, и денегъ-то нтъ, и резонансу лишилась, и тоже надо спокой имть въ такомъ положеніи… Ну, я тогда Анну Асафовну къ себ въ избушку и перетащилъ, а въ Загорь-то всмъ разсказалъ, что она въ Казань ухала. Долго не соглашалась Анна Асафовна ко мн перезжать, да ужъ длать было нечего, выбирать-то не изъ чего было… Такъ она у меня въ избушк и Агнечку родила, да и сама скоро скончалась. Прислуги-то никакой не было, я самъ за ней все ходилъ и даже ршительно все длалъ. Акушерка была, а потомъ ужъ я орудовалъ… Ну, Агнечка-то родилась, Анн Асафовн точно полегчало вдругъ, спокойная да веселая вдругъ сдлалась, и я тоже съ ней ожилъ. Со мной постоянно разговаривала. Про старое-то разспрашивала, какъ на Ирбитскую здили, и точно все удивляется, самой себ удивляется, что такіе поступки она могла поступать, а про Карачарова ни единаго слова… Потомъ стала говоритъ, что броситъ театръ и будетъ честнымъ трудомъ жить. Хорошо она умла говорить, когда развеселится… Смялась она ужъ очень хорошо: улыбнется да этакъ исподлобья и посмотритъ. Роды у ней были самые легкіе, потому составъ вонъ какой былъ, ну, а тутъ акушерка велитъ девять денъ лежать… очень это обидно было Анн Асафовн, да и меня все жалла, потому что я за ней хожу и за ребенкомъ. Какъ-то отвернулся я въ лавочку за чмъ-то, прихожу, а она у печки возится: я такъ и ахнулъ, а она только смется. ‘Чего мн, говоритъ, сдлается, Лука Агаонычъ? Замаяла я тебя…’ Ну, какъ я ее ни уговаривалъ — ничего не могъ подлать съ ней, походила она такимъ манеромъ дня съ два, а потомх и разнемоглась — родильная горячка прикинулась. Такъ, моя голубушк, и кончилась… безъ памяти все время была.
Когда Шапкинъ кончилъ свой разсказъ, ночь была уже на исход, и восточная сторона неба приняла срый цвтъ — это занималась утренняя заря. Въ лсу начали слабо перекликаться первыя утреннія птички, точно настраивали инструменты въ какомъ-то громадномъ оркестр.
— Вплоть до зари проболтали,— конфузливо замтилъ Шапкинъ, точно онъ испугался своей откровенности: — право, по простот больше болтаю!.. Ужъ вы не взыщите.
— Помилуйте, Лука Агаонычъ, я съ такимъ удовольствіемъ слушалъ все время.
— Очень пріятно-съ, ежели угодилъ… А не двинуть ли намъ на охоту-съ по зар-то? Самое теперь преотличное время…
— Да вдь мокро въ лсу посл дождя…
— Ахъ, да, я и забылъ-съ, что была гроза… да, совсмъ забылъ. Вотъ вдь, право, подъ старость-то память совсмъ двичья сдлалась: короткая. Хе-хе… Значитъ, соснемъ?
— Я думаю, что это лучше будетъ.
Мы улеглись. Теперь въ балаган было тепло, да и солнце скоро встанетъ и обогретъ, но это не помшало Шапкину наглухо запереть дверь, отчего весь балаганъ сейчасъ же наполнился дымомъ и угаромъ. Онъ даже порывался наглухо ‘закутать’ трубу дерномъ, но я энергически протестовалъ и кое-какъ настоялъ на своемъ. Мы пролежали такимъ образомъ съ полчаса, но сонъ не шелъ на умъ.
— Вы не спите?— окликнулъ меня Шапкинъ въ темнот.
— Нтъ… А что?
— Да такъ-съ… Хотлось мн одно спросить у васъ: за какія-такія провинности Анна-то Асафовна мучилась… а? Какъ вы насчетъ этого полагаете?.. И смерть напрасную приняла, когда жить бы да жить надо… Я часто объ этомъ думаю и такъ своимъ умомъ прихожу: за родительскія прегршенія она подъ грозу попала… Не иначе, потоку и въ Писаніи насчетъ этого совсмъ ясно сказано, что ‘на главы чадъ даже до седьмого колна’. Извините, пожалуйста, а меня это вотъ седьмое колно ужасно смущаетъ, потому неужели же и Агнечка должна пропасть?..
Я напрасно старался разуврить старика въ неправильномъ толкованіи этого семиколннаго возмездія, которое противно основному духу христіанскаго ученія. Шапкинъ только вздыхалъ и опять принимался за свое ‘даже до седьмого колна’.
— Вдь совсмъ ясно сказано,— уныло продолжалъ старикъ.— Да я это самъ чувствую иногда, когда смотрю ея Агнечку… Конечно, въ ней есть знаки Анны Асафовны и большіе знаки, а иногда мн покажется Богъ знаетъ что! Право… Вы подумайте только: разъ смотрю на нее, какъ ока книжку читаетъ, а глаза-то у ней карачаровскіе! Такъ вотъ во мн даже все нутро со страху перевернулось. ‘Господи, думаю, за что же Ты меня-то еще этакой напастью наказываешь?’ И какъ я теперь ее буду любить, когда въ ней одна-то половина Анны Асафовны, а другая — карачаровская? И такое на меня сомнніе нападетъ, такое сомнніе, точно даже я совсмъ не люблю Агнечки!.. Ахъ, грхъ какой…
Когда старикъ наконецъ заснулъ, я вышелъ потихоньку изъ балагана, потому что оставаться тамъ дольше не было никакихъ силъ. Зато въ лсу теперь было чудно-хорошо. Все кругомъ блестло и лоснилось посл вчерашняго дождя, какъ покрытое лакомъ. Прямо передъ балаганомъ поднималась Чортова-Почта, на которой можно было разсмотрть каждый камешекъ, каждый кустикъ, Талая походила на громадную шапку съ зеленымъ бархатнымъ верхомъ. Надъ балаганомъ недвижно высились вчно молчаливыя, печальныя лиственницы, лужайка, на которой стоялъ когда-то раскольничій скитъ, вся была затянута высокой травой, доходившей мн въ нкоторыхъ мстахъ до плечъ. Тихо качались розовыя головки иванъ-чая, пахло земляникой и еловой смолой. На опушк лса заливались невидимые пвцы, это пніе точно висло въ самомъ воздух, струившемся подъ солнечнымъ лучомъ, какъ вода. Хорошо такъ было кругомъ, такъ мирно и торжественно, не хотлось врить, что только вотъ нсколько часовъ назадъ надъ этими самыми горами пронеслась гроза и вырвала съ корнемъ не одно дерево вотъ въ этомъ лсу, гд теперь все такъ радуется и ликуетъ,— ликуетъ, когда тутъ же, рядомъ, лежатъ мертвые, для которыхъ больше нтъ солнечнаго свта.
1885.