Гришутка-канонарх
Гришутка-канонарх
——
Наталия Грушко.
‘Нива’, No 14, 1914 г.
Гришутка-канонарх, Грушко Наталия Васильевна, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Казалось, всенощной сегодня не будет конца. Накануне храмового праздника в монастырь пришли тысячи благочестивых людей из всей окрестности.
Маленький канонарх Григорий, одетый в стихарь из светлой парчи с золотыми звездами, уже в сотый раз раздувал кадило. Ему давно хотелось спать, и перед затуманенными усталостью глазами плавали какие-то разноцветные кружочки, которые то таяли в воздухе, то вновь появлялись.
Обычно Григория занимали его обязанности. Ему было приятно надеть блестящий стихарь, расчесать темные, кудрявые, всегда спутанные волосы и, взяв обеими руками серебряный подсвечник, который был вдвое выше его самого, медленно и важно выйти через боковую дверь алтаря перед Царские врата, поставить подсвечник и чинно удалиться обратно, а там, в алтаре, когда архимандрит с иеромонахами выйдут на середину церкви для совершения литии, прильнуть глазком к иконостасу и смотреть в щелку на молящихся.
Вот старая богомолка со сморщенным, как черствая ржаная лепешка, лицом. Что-то шепчут ее выцветшие губы, а в маленьких, окруженных морщинами, глазах сверкает холодное пламя.
Мальчик вспоминает, как перед всенощной на паперти она рассказывала явные небылицы о монастырях и разных загадочных краях, где будто бы Бог привел ей побывать.
‘Вишь, молится… — думает он, — а чисто ведьма!’ И тут же решает: ‘Все равно в ад попадет’.
Но вот новое лицо привлекает внимание мальчика.
У стены справа стоит старая барыня-помещица из соседнего села. За спиною у нее стул, а за стулом лакей, — богатая барыня.
Иногда она садится отдыхать, закрывает глаза, дремлет, ее седая голова клонится вперед, и смешно качаются перья на шляпе.
А когда она встает и изредка неторопливо крестится маленькой белой рукой, на ее пальце, как ледяная сосулька в солнечный день, сверкает радужными огнями красивый перстень.
‘Дорогой перстень. На него, сказывают, целую избу можно купить’. И Гришутке представляется, будто на белой, холеной руке барыни болтается целая изба.
А ‘глазок’ уже перескочил на маленькую деревенскую девочку, стоящую рядом с матерью. Засунув палец в рот, повернувшись спиной к алтарю, смотрит она на о. архимандрита, любуясь его праздничным золотым облачением.
И видит Гришутка, как смущенная мать девочки, наклонясь к ней, что-то укоризненно шепчет, и девочка оборачивается лицом к алтарю, молитвенно складывает ручонки, таращит глаза на иконостас и вдруг начинает часто и усердно креститься, подражая взрослым, она становится на колени, кладет земной поклон и, прильнув лбом к полу, снизу вверх искоса посматривает на мать.
Потом подымается и, видя, что мать вся ушла в молитву и уже не обращает на нее внимания, опять поворачивается спиной к алтарю, смотрит на о. архимандрита, крестится и кланяется ему. И Гришутка видит, как по доброму утомленному лицу о. Иеронима скользит мягкая улыбка.
И мальчику тоже становится смешно, и, стоя за дверью иконостаса, он тихонько посмеивается и разом обнимает взглядом всю церковь.
Нет, никто не смеется, вся серая мужицкая толпа сосредоточенно смотрит вперед, и вздохи летят, сливаясь с пением хора.
И бегут, бегут мысли маленького канонарха далеко за стены монастыря, в родную деревню. Там хорошо… Уж наверно все спать полегли, а тут еще читать надо…
И когда наступает его час, выходит Гришутка на середину церкви. Архимандрит стоит у аналоя, перед ним икона и свеча в большом подсвечнике. Полукругом стоят монахи. Гришутка становится по левую руку архимандрита, и звонкий голос его, как глас светлого ангела, раздается под высокими сводами храма и радостным умилением наполняет сердца молящихся.
— ‘Слава — глас восьмый… Величит душа моя Господа’… — старательно выговаривая слова, выводит он.
— ‘Величит душа моя’… — вторят ему монахи, и все прихожане, как один человек, крестятся, низко склонив головы.
И чудится Гришутке, будто он не простой канонарх, а отрок, посланный Богом к этим бедным людям для возвещения им Его воли, и проникновеннее звучит его голос, и старый архимандрит о. Иероним с умилением смотрит на черненькую головку мальчика, а важная барыня-помещица усиленно крестится.
Всенощная кончилась, народ теснится к выходу. Гришутка, прибрав в алтаре, вместе с старшими монахами спешит в трапезную.
Мягкая весенняя ночь хмелем ударяет в голову, звезды подмигивают ему с высоты и дразнят его: ‘что, брат, утомился? Небось, спать хочется?.. А мы — нет, нам хорошо тут, в вышине… Мы еще всю ночь будем гореть…’
В трапезной он клюет носом над кушаньем, и добрый старец его Серапион разрешает ему идти спать.
Гришутка стрелой летит через двор в другой корпус, где находятся кельи монахов.
Где-то в углу приткнулась его койка, на ней вместо матраца — грубый мешок, набитый сеном. Но мальчику он кажется пуховиком, — лишь бы добраться до него.
И, подложив под голову подушку и собственный кулачок, Гришутка сразу засыпает. И снится Гришутке, будто он не простой канонарх, а отрок Божий, на нем яркие белые одежды, и служит он Богу вместе с ангелами, а крылья у ангелов белые, и летят они свободно, где-то высоко-высоко над звездами. И чудно, что ведь у него, у Гришутки, нет крыльев, а он нисколько не отстает от них…
— Григории, Григорий! К заутрени благовестят! — говорил о. Серапион, наклонившись над мальчиком.
Гришутка открыл глаза, посмотрел на старца и снова, как в воду канул, заснул.
‘Ах, грех какой, — подумал старец, — вот не добудишься его теперь’.
— Григорий, вставай! Приложиться надо к преподобному, — снова заговорил старец, осторожно теребя его за плечо.
А Гришутка не может идти к преподобному. Он далеко отсюда, — он дома, в деревне.
Утро яркое, солнечное, и ему так хорошо и радостно, смеяться хочется. И бежит он с целой оравой таких же мальчуганов, как сам, к Днепру.
Гам, визг, хохот… Разделся он, входит в воду. Вода студеная… Ребята стоят на берегу и поддразнивают:
— А ну-ка, Гришутка, мелкой рыбкой поплавай!..
И Гришутка плывет, тихо шевеля руками под водой, так что не видно брызг и не слышно шума.
К нему уже плывут приятели и кричат:
— Гришутка, покажи, как бабы плавают!..
— Как пароход!..
И Гришутка уже собирается показать им все свои фокусы, которых он большой мастер, как вдруг чей-то голос окликает его:
— Григорий!.. Григорий!..
Гришутка осматривается вокруг: никого нет, а голос раздается с той стороны, где над рекой нависла круча. Но кручи там уже нет, а на ее месте преогромный монах, в таком высоком клобуке, что край его упирается в самое небо. Смотрит он на Гришутку сердитыми, укоряющими глазами, и что-то там внутри у него гудит:
— Иди к преподобному!.. К пре-по-доб-ному!..
А Гришутке жаль покинуть реку и товарищей, не хочется ему идти в полутемную, слабо освещенную несколькими лампадами церковь. А монах все настойчивее гудит:
— К преподобному!.. К пре-по-доб-ному!
Досадуя и негодуя, а в то же время и чего-то боясь, Гришутка отворачивается от него и плывет в другую сторону, но от кручи, похожей на монаха, протягивается к нему длинная черная рука и вот- вот схватит его за вихор. И чувствует Гришутка, как холодная дрожь пробегает у него по телу, и, собрав все свои силы, он ныряет в глубину реки, но навстречу ему с самого дня подымается огромная рыбина с раскрытой пастью, готовой пожрать его…
‘Это кит… — думает Гришутка, — а я — Иона… Три дня и три нощи… Вот так штука!..’
— К пре-по-до-об-но-му! — над самым ухом его раздается гул из раскрытой пасти.
Весь дрожа от ужаса, Гришутка открывает глаза и, видя около кровати монаха, еще весь находись во власти сна, дико вскрикивает:
— Не хочу, не хочу!.. Не пойду к преподобному!..
О. Серапион окаменел от изумления. Такие слова в стенах монастыря, да еще от Гришутки, всегда тихого, и безмолвно-послушного!
— Да воскреснет Бог, и да расточатся… — забормотал он, с сокрушением посматривая на дверь, в которую уже заглядывали любопытные лица спешивших к заутрени монахов.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — раздался за дверью сдобный и рассыпчатый голос толстого, упитанного о. эконома.
— Аминь! — ответил о. Серапион.
— Что это! Кто тут кричит? — спросил о. эконом, входя в келью.
О. Серапион недоуменно развел руками:
— Ну, что тут скажешь…
Никогда еще такого не бывало в обители… О Господи… Храмовой праздник, а тут… Наваждение!
И, как бы боясь, что стены кельи не выдержат вторичного громкого произнесения ужасных слов и падут, о. Серапион наклонился к о. эконому и прошептал:
— Не хочет идти к преподобному…
— Что? — изумленно, хлопнув себя по жирным ляжкам, переспросил о. эконом. — Что? Не хочет к преподобному? Господи Иисусе Христе…
— Да вот… Говорю же вам, отец Кирилл, — скорбным голосом подтвердил о. Серапион.
— А вот я его сейчас побужу маленько, — почти ласково сказал о. эконом и железными пальцами схватил снова задремавшего было Гришутку за ухо.
И, видно, на этот раз действительно бес захотел подшутить над Гришуткой, потому что ему приснилось, будто какие-то огромные, страшные, черные монахи тащат его к преподобному. Он упирается, не хочет, а они щиплют его, пинками подталкивают со всех сторон.
А преподобный — старенький, седенький, как две капли воды, похожий на о. Серапиона — смотрит на него и улыбается, а в то же время и грозит ему пальцем.
— Ну, Григорий, — изрядно дернув его за ухо, сказал о. эконом, — надо приложиться к преподобному!
От сильной и неожиданной боли Гришутка открыл глаза, сел на постель, огляделся вокруг, и вдруг какая-то свирепость напала на него. Сжав кулачонки, стиснув зубы, диким голосом он завопил:
— Не хочу-у… Не хочу к пре-по-добному!
И слезы страха и ярости текли по его хорошенькому, испуганному личику.
‘Бес накатил’, — пронеслось в голове у о. Серапиона, и, умоляюще глядя на о. Кирилла, он шептал:
— Не трогайте его… Это в нем бес… Это он, проклятый…
— Во имя Отца и Сына…
В келью входили все новые и новые монахи. Они стояли, перешептывались, глядели на Гришутку испуганными глазами, выходили и вновь появлялись. А Гришутка, забившись в угол постели, громко рыдал, не понимая, что делается с ним и вокруг. В голове его носились еще страшные образы сновидения и как-то причудливо сплетались с таинственно двигавшимися в келье фигурами монахов. Рыдал, бился, произносил какие-то, ему самому непонятные и самого его страшившие, слова и никак не мог остановиться.
Скоро вся обитель была взволнована известием, что в канонарха Григория вселился бес.
И побежали к настоятелю — взволнованные, бледные, дрожащие, отвешивали ему низкие поклоны и, стыдясь того, что у них в монастыре завелся такой грех, бормотали ему невнятное, так что старый архимандрит, встревоженный их волнением, едва мог понять, в чем дело. А поняв, ясно представил себе утомленного долгой вчерашней службой мальчика, которого в четыре часа утра подымают от сладкого детского сна. Понял мудрый старик и успокоился.
— Ну, пойдем к нему, — сказал он и шел через монастырский двор неторопливо, опираясь на свой неизменный посох, и тихая улыбка чуть заметно скользила по его губам.
А Гришутка между тем пришел в себя и лежал смирно, чувствуя, что он что-то набедокурил, но сам хорошо не зная, в чем его вина.
Он лежал и посматривал на шепчущихся меж собою монахов и думал, чем все это кончится. Ему было и любопытно и страшно.
Вдруг дверь отворилась, и вошел архимандрит. Гришутка, никак этого не ожидавший, невольно приподнялся и вскочил с постели.
Маленький и дрожащий, стоял он среди этих черных, больших людей и как-то жалобно и беспомощно смотрел на настоятеля, ожидая тяжелой кары.
— Ну, что ты тут натворил, Григорий? — с принужденной строгостью, сквозь которую явно слышалась отеческая ласковость, обратился архимандрит к мальчику.
Тот молчал.
— Ты не хотел идти к преподобному?
— Не хотел… — плачущим голосом пробормотал Гришутка.
— Почему же ты не хотел? — продолжал настоятель.
Гришутка всхлипнул, и слезы одна за другой закапали из его глаз:
— Я… я… я спать хотел.
О. Иероним улыбнулся, ласково положил руку на голову ребенка и, глядя на братию, спросил его:
— А теперь пойдешь к преподобному?
— Пойду-у… — сквозь слезы пробормотал Гришутка.
— Ну, вот и Господь с тобой… А спать хочешь?
— Хочу… — после короткого молчания послышался робкий, но доверчивый ответ Гришутки.
— Ну, ложись и спи… А мы за тебя помолимся. Преподобный-то и простит по нашей молитве… Во имя Отца и Сына…
И он благословил Гришутку. Мальчик поцеловал его руку, и радостное сияние разлилось по его, еще мокрому от слез, лицу.
С высокой колокольни в смутной предрассветной полутьме раздавался мерный благовест.
Тихо шли монахи через двор по направлению к церкви, вслед за архимандритом, на почтительном расстоянии от него. Чуть слышно перешептывались между собой, благоговейно удивляясь его мудрости.
Только старец Серапион, довольный тем, что для его любимца Гришутки все так счастливо окончилось, задержался на минуту в келье, чтобы перекрестить вновь залегшего в постель канонарха и внедрить в его голову поучение о великом снисхождении к нему о. архимандрита и о том, как он должен это ценить.
Но Гришутка сразу погрузился в сон и не слышал ни одного слова из его поучения.
Оригинал здесь.