С. Елпатьевскій
III. Гришка-подпасокъ.
III. Гришка-подпасокъ.
Гришка-подпасок, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Мое знакомство съ Гришкой относится, такъ сказать, къ пастушескому періоду моей жизни.
Когда намъ было лтъ по семи-восьми и мы не годились еще ни боронить, ни ворошить сно, ни здить въ ночное, намъ предоставлялась полная свобода, и съ ранней весны, лишь только начинали обнажаться поля, и до поздней осени, когда босыя ноги прилипали къ мерзлой земл, мы вели удивительную жизнь,— можно сказать, паслись на подножномъ корму. Засунувъ за пазуху круто посоленый ломоть чернаго хлба, съ солнышкомъ исчезали мы изъ дому, солнышко же и загоняло насъ въ избы. Прежде всего на поляхъ появлялись пестики, вылзалъ изъ земли щавель, въ берегахъ бочаговъ мы разыскивали земляные оршки, выкапывали какіе-то сладкіе корни, въ лсу соскабливали съ сосны залегавшіе между корой и древесиной, тоненькія нжныя волокна, которыя въ избахъ ли съ солью и постнымъ масломъ, а мы находили вкусными и безъ всякихъ приправъ, изъ надрзовъ березы пили сладкій сокъ. Когда луга покрывались травой, наше пропитаніе становилось обильне: появлялась сладкая кашка, молочай, сочныя дудки.
Сначала мы жестоко платились, но потомъ желудокъ привыкалъ, и мы. отгуливались, какъ отгуливается молодой скотъ на весеннихъ лугахъ. Дальше уже начиналась роскошь,— поспвала земляника и клубника, черника и гонобобель, наливался въ поляхъ горохъ, считавшійся въ нкоторомъ род общественной собственностью — мужики сяли по весн, такъ и приговаривали: ‘Сю горохъ возл дорогъ, для ребятъ — для воровъ’.
A въ лсу полная чаша — и малина, и черемуха, и черная смородина, и рябина, грибы, орхи, и, помню, все это было необыкновенно вкусное. Устраивали себ и дессертъ,— въ старыхъ ометахъ соломы водился большой красный шмель, подъ лснымъ мхомъ — маленькій срый. Мы разыскивали гнзда и соломинкой выпивали медъ изъ сотовъ.
Дождикъ вымочитъ, солнце высушитъ, изъ луга въ лсъ, изъ лса купаться въ бочаги, прикурнемъ гд-нибудь на песочк, а тамъ опять гурьбой, куда втромъ потянетъ, какъ воробьи, что стаями носятся по задворкамъ.
Центромъ нашихъ лтнихъ скитаній былъ Гришка со своимъ стадомъ. Если полдень заставалъ недалеко отъ села, мы забгали въ очередную избу и несли пастухамъ обдъ.
Къ полдню Селиванъ пригонялъ скотъ къ лску, чтобы укрыться отъ жары. Солнце жжетъ немилосердно, коровы устало отмахиваются отъ тучи гудящихъ надъ ними слпней и большихъ злыхъ мухъ, сбившись въ кучу, съ опущенными головами стоятъ у опушки овцы. Еще издали доносится рожокъ, и дв рыжія, лохматыя собаки съ веселымъ лаемъ встрчаютъ насъ. Дядя Селиванъ тотчасъ же посл обда засыпаетъ, примостившись гд-нибудь въ холодк, и тутъ начинается наше раздолье. Гришка выскаетъ кремнемъ огонь, разводитъ огнище и, чтобы хоть немного отогнать слпней, время отъ времени подбрасываетъ зеленыя втки можжевельника и ели, а мы усаживаемся въ кружокъ, жаримъ картошку на тоненькихъ палочкахъ, печемъ грибы или рыбу, если стадо отдыхаетъ недалеко отъ рки, а Гришка разсказываетъ намъ новости дня.
Ихъ всегда много и вс он необыкновенныя. Волкъ вдругъ выскочилъ, Гришка огрлъ дубинкой, а онъ перевернулся, оскалилъ зубы, да какъ засмется,— и пропалъ. A то человкъ вышелъ незнамо какой, спросилъ что-то, повернулъ за лсину — и нтъ его. A другой разъ корову онъ завелъ въ такую чащу, что только диву даешься, какъ она пролзла.
Человкъ мало освдомленный могъ подумать, что это обыкновенный волкъ и человкъ — какъ человкъ и корова сама заблудилась, но мы понимали. Обыкновенный волкъ не ползетъ на дубинку и всегда убжитъ отъ человка, а мужики на десять верстъ въ округ вс на жати были, да и съ какой стати путный мужикъ по лсу бродить будетъ въ навозницу, либо въ жнитво,— и намъ не нужно было спрашивать, кто завелъ корову.
Гришка разсказываетъ равнодушнымъ голосомъ, какъ давно извстныя вещи, а мы волнуемся, и глаза у насъ испуганные и сердца учащенно бьются. Намъ извинительно,— и малы мы еще, да и намъ, ребятамъ, больше приходится имть дло съ тмъ, который по хлвамъ да по овинамъ управляется, Гришка же въ курс всякой нечисти. Да Гришк и нельзя иначе, цлый день съ нимъ путается, а онъ постоянно норовитъ устроить какую-нибудь каверзу, почему Гришка и изучилъ вс его штуки и повадки.
‘Шишига’, ‘лшій’, а тмъ боле чортъ, мы боимся произносить и говоримъ онъ, либо ‘цорный’, говоримъ не такъ, чтобы очень громко, чтобы ему не слыхать было, а то сейчасъ явится, бывали примры: ‘ты пошто, скажетъ, звалъ?’ И отвчай ему. Гришка тутъ же даетъ объясненія какъ съ нимъ обходиться надо. Самое лучшее кругъ около себя очертить, перекрестить его да сказать: ‘наше мсто свято’. Вообще крестъ тутъ первое дло, это мы твердо знали, и никто изъ насъ, да и изъ взрослыхъ не ршился бы безъ креста купаться, или въ лсъ идти.
Гришка вообще очень освдомленъ и считается между нами признаннымъ авторитетомъ, онъ понимаетъ, отчего въ тихое время шумъ вдругъ пробжитъ по верхушкамъ деревьевъ и особеннымъ голосомъ закричитъ птица въ лсу, и овцы шарахнутся въ сторону, а коровы вытянутъ шеи и замычатъ протяжно и испуганно, знаетъ, почему въ омуту вдругъ вода воронкой закипитъ и начнетъ метаться рыба — и многое другое, что вс видятъ, да не всякій понимаетъ, что къ чему. Онъ не только понималъ все это до тонкости, но и видлъ, чего другимъ не удавалось видть. Такъ, напримръ, вс на сел знали, что къ Агась солдатк огненный змй летаетъ, съ тхъ поръ какъ затосковала она по муж, котораго въ солдаты забрили, но никто изъ насъ самолично змя не видалъ, а Гришка видлъ и намъ потомъ разсказалъ.
— Выхожу я ночью изъ сарая и вижу, въ род какъ шаръ огненный надъ селомъ летитъ и сзади хвостъ… Искры изъ него сыплются, какъ зашипитъ — и прямо къ ней, къ Агась, въ трубу…
Много удивительныхъ исторій разсказывалъ намъ Григака, и я боюсь, что за необыкновенными исторіями онъ плохо звалъ обыкновенныя дла и что реальный видимый міръ представлялся ему боле туманнымъ и фантастическимъ, чмъ тотъ, въ которомъ постоянно онъ жилъ, и что онъ былъ ребенокъ какъ мы,— этотъ большой нескладный семнадцатилтній парень, пригнувшій однажды при насъ за рога разсвирпвшаго быка къ земл, умвшій считать только до десяти и плохо освдомленный насчетъ своихъ лтъ.
Я такъ помню его… Онъ лежитъ на живот и слушаетъ, подперши голову руками, какъ я разсказываю ему бабушкины сказки, житія святыхъ, которыя читаетъ ддушка изъ толстой книги по зимнимъ вечерамъ. Лицо застыло, большіе широко-открытые выцвтшіе на солнц глаза, словно подернутые туманомъ, не отрываясь смотрятъ мн въ лицо. Разомлвшіе отъ жары мои спутники засыпаютъ и мы остаемся одни, и Гришка все проситъ меня разсказывать и еще, и еще. Иногда онъ беретъ рожокъ и, прислонившись къ дереву, начинаетъ играть. Голубыми струйками медленно плыветъ въ неподвижномъ воздух дымъ отъ огнища, пробирается между зелеными лапами ели и можжевельника, голубоватой дымкой повиснетъ надъ собравшимися къ огню коровами. Большіе глаза Гришки неподвижно смотрятъ поверхъ моря желтой ржи съ поникшими отъ жары колосьями, и нжные грустные звуки тихо несутся въ глубину лса, въ ширь желтыхъ полей.
Жара спадаетъ, потянулъ втерокъ и унесъ тучи слпней и мухъ, стадо оживаетъ и застоявшіяся коровы бродятъ по опушк лса. Оживаетъ и Гришка, и его сонное лицо преображается. Онъ бгаетъ по лсу, щелкаетъ своимъ кнутомъ, сурово кричитъ на васъ, если мы не какъ слдуетъ исполняемъ его приказанія, командуетъ собаками. Стадо собрано и медленно тянется въ село, впереди величественно выступаетъ Селиванъ, а Гришка зорко слдитъ за стадомъ и бгаетъ, и кричитъ, и щелкаетъ кнутомъ…
Передъ осеннимъ заговньемъ Гришку и поженили. Я помню, что мы, пріятели, принимали торжество отчасти на свой счетъ, очень гордились внезапнымъ превращеніемъ Гришки въ настоящаго мужика и весьма одобрительно смотрли, какъ онъ въ новой поддевк тонкаго сукна и козловыхъ сапогахъ съ многочисленными складками стоялъ въ церкви рядомъ съ еклой, уставившись въ иконостасъ большими, словно испуганными глазами. Былъ свтлый, чуть морозный октябрьскій день, мы все время гурьбой провожали Григорія и еклу, пока они, взявшись за руки, съ внцами на головахъ,— по нашему крутогорскому обычаю,— шли черезъ все село въ свое новое жилье, въ старую Домнину избушку.
Какъ чистила Домна свое жилье! Всю осень она мыла и скребла закоптлыя старыя стны, перестлала полъ новыми половицами, подвела подъ крышу два новыхъ внца, покрыла свжей соломой, уютила дворъ, и старая изба словно поднялась и выпрямилась и, обнесенная новой завалинкой, весело смотрла на улицу своими новенькими рамами съ цльными стеклами. Въ хлву мычала годовалая телка отъ Краснухи, подаренная отцомъ молодымъ на новоселье, дв черныя ярочки, данныя на племя рощенникомъ Захаромъ Аанасьевичемъ — послднимъ хозяиномъ еклы, вертлись на двор. A лучше всего было въ изб, гд весело и счастливо жили екла, съ дтства ходившая по чужимъ людямъ и расцвтшая въ своемъ дом, на своемъ хозяйств, и Гришка, какъ-то сразу превратившійся въ Григорія, цлыми днями хлопотавшій на двор, замазывавшій печку, уставлявшій новыя ворота въ старыхъ косякахъ и также, очевидно, счастливый своимъ самостоятельнымъ мужицкимъ хозяйствомъ, своимъ домомъ, своимъ семейнымъ уютомъ…
Я и сестры часто бгали въ Домнину избушку, ужъ очень тамъ весело и привтливо было. Въ божниц стояли старые образа Селивана, принесенные Григоріемъ изъ своей деревни, и новый, украшенный фольгой, образъ еклы, висла красненькая фигурная лампадка, и сбоку у окна было прибито наставленіе Іоанна Златоуста. На стнахъ висли мыши, хоронившіе кота, синій генералъ размахивалъ саблей надъ кроваво-краснымъ строемъ солдатъ. Горшки и ухваты, крашенныя деревянныя чашки и ложки, чистый полъ и изъ новыхъ блыхъ досокъ полати, все это чистенькое, не успвшее закоптть, потемнть, какъ не успвшія состариться и покрыться морщинами молодыя лица хозяевъ, все это такъ хорошо скрашивало старыя темныя стны Домниной избушки.
Домна, очевидно, лучше понимала и врне оцнила Григорія. На сел скоро перестали подсмиваться и съ любопытствомъ и сочувствіемъ наблюдали, какъ онъ устраивается на своемъ новомъ хозяйств.
Къ зим Домна развязала свой послдній чулокъ и купила зятю лошадь, а въ ту зиму Захаръ Аанасьевичъ сводилъ рощу у Полозовскаго барина и Григорій съ лошадью хорошо заработалъ за зиму. Весной онъ поднялъ паръ, посялъ яровое, екла уладила огородъ, такъ долго лежавшій заброшеннымъ, лто выпало удачливое, къ осени у молодыхъ былъ и овесъ для коня, и гречиха, и горохъ, и капуста, и огурецъ. Только хлбъ еще покупали, зато озими взошли чудесно и лежали какъ зеленый бархатъ. Къ Покрову зыбка съ Никиткой качалась въ Домниной избушк, въ хлву мычала корова съ теленкомъ, прибавилось и овецъ, хрюкала супоросая свинья.
Отъ прежняго Гришки-подпаска ничего не осталось. Онъ подобрался и какъ-то вытянулся, и безцвтные желтоватые дтскіе глаза потемнли и смотрли съ новымъ упорнымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ. Повидимому, Домна привила ему свою жадность къ работ и свою страстную мечту зажить полнымъ домомъ, настоящимъ хозяйствомъ, какъ люди живутъ. Григорій работалъ, не покладая рукъ, онъ арендовалъ лужокъ у помщика Созонта Дмитрича, взялъ у Захара Аанасьевича денегъ подъ зимнюю работу и купилъ вторую лошадь. И все разгорались мечты Григорія, и новая сказка жизни все боле покоряла его…
Лтомъ былъ готовъ новый срубъ, рожь уродилась чудесно, подошло жнитво, и я видлъ какъ Домна и Григорій съ женой жали свою жниву, какъ, не зная ночи, убирали свою рожь, свой первый хлбъ…
Домна уже заявила отцу, что посл молотьбы она уходитъ къ своимъ, въ свою избу…
Григорій дорого поплатился за свою жадность къ работ, за свои разгорвшіяся мечты.
Былъ второй Спасъ — храмовой праздникъ въ нашихъ Крутыхъ Горахъ. Выходя съ отцомъ изъ церкви посл обдни, мы увидли толпу разряженныхъ по праздничному мужиковъ и бабъ, бжавшихъ по направленію къ Домниной изб. Въ открытыхъ настежь воротахъ толпился народъ, странно молчаливый, жавшійся въ кучу и словно не смвшій войти внутрь. Толпа разступилась и дала намъ дорогу.
На перекладин посередь двора на новыхъ ременныхъ вожжахъ вислъ Григорій въ красной кумачной рубах и блестящихъ козловыхъ сапогахъ. Я не могъ долго смотрть на посинвшее лицо съ выкатившимися глазами и закушеннымъ языкомъ — оно было страшно и смотрло злобно. Какъ разъ подъ нимъ лежала издохшая лошадь съ раздутымъ животомъ, другая такая же раздутая лошадь лежала невдалек у входа въ хлвъ. Въ толп слышались замчанія:
— Вишь верето-то разворочено и ржи чуть осталось,— говоритъ кто-то. — Я видлъ ночью, съ гумна везъ Григорій-то, баялъ — на мельницу посл праздника ду, свово хлба попытаю. Навалились лошади на рожь-то, вона какъ разнесло…
— Волосики-то расчесалъ, ма-асломъ намазалъ,— причитала какая-то баба.— Въ оде-е-еж… Въ церковь видно срядился, вышелъ на дворъ, видитъ ни ржи, ни лошадей, ну и не стерплъ…
Мужики поддержали объясненія бабы.
— Главное дло не передохнулъ,— слышались замчанія.— Ему бы передохнуть, сердешному, дло наживное, работникъ-то какой — золото! A тутъ подкатило подъ сердце…
Отецъ распорядился распустить вожжи и опустить тло. Оживлять нечего было и думать, Григорій, очевидно, повсился, когда звонили къ обдн, и былъ уже холодный, тмъ не мене отецъ что-то возился около него. Въ сняхъ бабы отхаживали лежавшую безъ памяти еклу, когда въ толпу вбжала запыхавшаяся Варька.
— Маменька кличетъ,— обратилась она къ отцу.— Что-то Домна бьется…
Мы побжали домой, у нашего крыльца также собралась толпа народа. Домна была ужасна въ эту минуту. Съ распустившимися космами сдыхъ волосъ, съ исказившимся злобнымъ лицомъ она каталась по полу, билась головой о что попало и выла дикимъ нечеловческимъ голосомъ. Она рвала на себ волосы своими крючковатыми пальцами и все тянулась къ порогу,— повидимому, ей хотлось удариться головой объ острый край его — и искусала руки матери и Насти, которыя еле удерживали ее. Отецъ схватилъ Домну какъ ребенка своими огромными руками и унесъ въ свою темную каморку. До насъ доносилось оттуда тихое гуднье отцовскаго баса, время отъ времени снова раздавался дикій, ужасный вопль, мы вздрагивали и начинали плакать, и снова мягкими нотами гудлъ отцовскій голосъ.
Полгода Домны не было, я не знаю, гд она пропадала, а черезъ полгода она опять явилась къ намъ похудвшая, совсмъ сдая, унылая и тихая. Къ удивленію всей семьи она стала усердно ходить въ церковь, приняла ‘Григорьеву’ вру, какъ говорила она, записала его на вчное поминовеніе, служила панихиды, чтобы замолить грхъ его, и все плакала на могил. Приготовленный срубъ продали, избу Домны снова заколотили, а еклу съ ребенкомъ, ни за что не хотвшую оставаться въ своей изб, отецъ устроилъ къ Карлу Адамычу, управляющему генеральши Солтухиной, большому пріятелю моего отца. Одинокій старикъ нмецъ очень привязался къ ребенку, выучилъ еклу стряпать, такъ что посл его отъзда екла перехала въ городъ и нашла хорошее мсто. Никишку отдали въ ученье, и много лтъ спустя мн пришлось увидть на улиц нашего города новенькую вывску: ‘Никита Филадельфъ изъ Гельсинфорса’.
A Домна все жила у насъ и все работала, пока хватало силъ. Такъ и не сбылась ея мечта о своемъ угл: она умерла у насъ, въ чужой семь, въ чужомъ углу гораздо ране, чмъ новенькая вывска Никиты Филадельфа украсила улицу нашего города.
Иногда я слышу рожокъ и мн становится такъ грустно… Голубой дымокъ вьется надъ неподвижнымъ стадомъ, плачетъ рожокъ, подернутые туманомъ большіе глаза прислонившагося къ дереву большого ребенка смотрятъ широко и вопрошающе на Божій міръ…