Гриша.
(набросокъ).
Гриша.
(набросокъ).
I.
II.
П. Сергенко.
‘Сверный Встникъ’, No 9, 1895
Гриша, Сергеенко Петр Алексеевич, Год: 1895
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Кончалась большая перемна.
Въ III параллельномъ класс N — ской гимназіи было шумно, какъ на сельской ярмарк. Въ ожиданіи учителя латинскаго языка, Горжака, отличавшагося особенной строгостью, записные шалуны какъ-бы старались накричаться досыта. Шустрый блоголовый мальчикъ съ бгающими глазами, Костя Гостряковъ, незамтно отъ всхъ продлалъ что-то около такъ называемой каедры, затмъ вскочилъ на скамью и началъ изображать различные моменты грозы. Его смшная рожица то сморщивалась въ вид сушеной груши, то вытягивалась, точно резиновая. Дежурный по классу — выхоленный Володя Шагинцевъ,— высунулся въ корридоръ и, откинувшись назадъ, прошиплъ призывно:
— Мандаринъ!
Въ класс воцарилась тишина. Въ дверяхъ показалась сутуловатая фигура Горжака въ очкахъ, въ короткихъ брюкахъ, съ калмыцкими скулами и обвислыми усами, за которые ему была дана кличка: китайскій мандаринъ. Широко шагая, точно длая измреніе, Горжакъ подошелъ къ каедр и, не поднимая глазъ, произнесъ угрюмо:
— Кого нтъ?
Шагинцевъ голосисто началъ перечислять фамиліи отсутствующихъ. Третьеклассники, изучившіе до тонкостей привычки Горжака,— сейчасъ-же заключили, что онъ не въ дух и пугливо насторожились, какъ мыши, завидвшія кота. Отмтивъ фамиліи отсутствующихъ, Горжакъ брезгливо, поморщился и спросилъ:
— Кто здсь животное?
Шагинцевъ обернулся и окинулъ взглядомъ весь классъ. Животное не объявилось.
— Кто нажрался чесноку?
Ученики съ недоумніемъ начали переглядываться и втягивать носами воздухъ. Дйствительно, въ класс пахло чеснокомъ. Гостряковъ даже привсталъ и, какъ гончая, вытянувъ шею, водилъ по воздуху вздернутымъ носомъ. Было извстно, что Горжакъ не переноситъ запаха чеснока, и вс удивлялись храбрости отчаяннаго любителя. Неожиданно кто-то заявилъ, что запахъ чеснока слышится въ род того, какъ-бы отъ каедры. По тщательномъ изслдованіи оказалось, что каедра извнутри была натерта чеснокомъ. Шагинцевъ выхватилъ изъ кармана надушенный платокъ и началъ стирать слды чеснока, волнуясь и клянясь, что это сдлано, вроятно, еще съ вечера, а не во время дежурства. Смуглое съ желтизной лицо Горжака потемнло отъ гнва. Тяжело дыша онъ спросилъ:
— Во время перемны кто подходилъ къ каедр?
— Многіе… Ефимовъ… Гостряковъ… Филяевъ… Кашинскій… Но я не говорю на нихъ… нтъ,— растерянно бормоталъ Шагинцевъ.
Горжакъ какъ-бы пронзилъ его испытующимъ взглядомъ и, убдившись въ его невиновности, ничего не сказалъ, а только надвинулъ очки на глаза, вспыхнувшіе огоньками. Въ класс наступила зловщая тишина. Вс почувствовали, что продлка съ чеснокомъ зашла слишкомъ далеко. У Гострякова уши вдругъ сдлались, какъ кумачъ. Онъ подумалъ: а что если мандаринъ вздумаетъ обнюхивать пальцы? Но Горжакъ сидлъ неподвижно, немного отсунувшись отъ каедры. Дерзкая выходка съ чеснокомъ уколола его. Онъ не ожидалъ этого. Подобно большинству педагоговъ, онъ считалъ себя въ род счастливаго исключенія, къ которому дти должны относиться съ любовью и уваженіемъ. Онъ былъ глубоко убжденъ, что проявить по отношенію къ нему такую злую выходку есть чудовищная неблагодарность. И, нахмурившись, онъ обводилъ учениковъ пытливымъ взглядомъ. Вниманіе его остановилось на худенькомъ, золотушномъ мальчик съ заостренными чертами и красноватыми вками — Гриш Филяев. Почувствовавъ на себ испытующій взглядъ, самолюбивый мальчикъ хотлъ съ честью выдержать его, но не выдержалъ и въ досад, что не выдержалъ, покраснлъ и замигалъ вками. Горжакъ принялъ это за признакъ преступной совсти и почувствовалъ вспыхнувшую непріязнь къ Гриш. И чмъ больше онъ вглядывался въ него, тмъ глубже укоренялось подозрніе, что этотъ рыжеватый мальчикъ съ воспаленнымъ взглядомъ его врагъ и способенъ на все дурное. Чеснокъ, наврно, дло его рукъ. Не даромъ онъ подходилъ къ каедр. Во всякомъ случа, онъ могъ это сдлать. А это, въ сущности, еще хуже, чмъ сдлать. И взглянувъ въ журналъ на отмтки, Горжакъ сказалъ отрывисто:
— Филяевъ!
Гриша вспыхнулъ, заволновался и, стараясь застегнуть на ходу мундиръ, приблизился къ каедр. Ни въ манерахъ, ни во взгляд его не было ничего особеннаго. Но Горжаку показалось, что Гриша и подходилъ, и глядлъ, и ногу отставилъ какъ-то небрежно, вызывающе. И непріязненное чувство къ мальчику усилилось и обострилось въ немъ. Устремивъ на Гришу сверлящій взглядъ, Горжакъ глухо спросилъ:
— Ты можешь смотрть мн прямо въ глаза?
Гришу точно по лицу хлестнули эти слова. Онъ не привыкъ къ слову ты, страдалъ отъ этого и былъ оскорбленъ тмъ, что Горжакъ подозрваетъ его въ чемъ-то дурномъ. Но, пересиливъ охватившее его смятеніе, онъ поднялъ глаза и отвтилъ:
— Могу.
— Совсть у тебя чистая?
— Чистая…
Горжакъ криво усмхнулся.
— Ну, такъ смотри-же хорошенько за нею, чтобы ее не запачкали… Твои слова!..
Гриша растерянно осмотрлся и бросился за тетрадью. И въ тетради его Горжакъ открылъ слды испорченности: края были загнуты, слова написаны криво, кое-гд виднлись чернильныя пятна, и все вообще имло явный характеръ какъ-бы систематическаго протеста. Однако, онъ ничего не сказалъ на счетъ тетради, оставивъ это какъ-бы на закуску. Между тмъ Гриша и безъ того уже находился въ нервномъ состояніи, отъ котораго не могъ отдлаться, когда приближался къ Горжаку. Сердце у него начинало учащенно биться, память какъ-бы тускнла, а отдльныя фразы для перевода изъ сборниковъ Хадабая и Зубкова превращались въ какія-то неразршимыя шарады. Переминаясь съ ноги на ногу, Гриша смотрлъ на крючковатые съ закопчеными ногтями пальцы Горжака и незамтно морщился отъ непріятнаго запаха табачной гари. Закрывъ тетрадь и заложивъ въ нее палецъ, учитель спросилъ дловымъ тономъ:
— Что значитъ: inttelligo?
— Понимаю, разумю…
— Какъ-же ты разумешь этотъ глаголъ — съ супиномъ, или безъ?
— Безъ… съ супиномъ,— проговорилъ Гриша, занятый мыслью: почему онъ говоритъ мн ты и, какъ-бы нарочно, подчеркиваетъ это, чтобы больше унизить.
— ‘Съ супиномъ, безъ супина’… Значитъ, смотря по вкусу и аппетиту?— иронически замтилъ Горжакъ, видимо сдерживая свое справедливое негодованіе.
— Съ супиномъ!— сказалъ Гриша и хрустнулъ пальцами.
— Какъ ты стоишь? Какъ руки держишь! Гд тебя воспитывали?— На кухн, или на конюшн?
Гриша вытянулся и опустилъ руки по швамъ, но въ душ его опять закипло смятеніе.
— Если съ супиномъ, такъ покажи — гд онъ. Тутъ его нтъ… Видишь — нтъ. Или, можетъ быть, ты его спряталъ куда-нибудь?
И Горжакъ совалъ тетрадь почти подъ носъ Гриш и оглядывалъ его такимъ образомъ, какъ будто желая убдиться, не торчитъ-ли супинъ гд-нибудь въ карман. Продлывалъ онъ все это, вроятно, въ назиданіе ученикамъ, но выходило у него нервно, грубо, съ издвкою. Его возбужденное состояніе сообщалось и Гриш. И всякій разъ, какъ учитель приближалъ тетрадь къ его лицу, у мальчика точно загоралось дыханіе. Ему даже пришла мысль уйти молча на свое мсто и ссть. Пусть ставитъ ‘колъ’… пусть!.. Но вспомнивши общаніе, данное матери — хорошо учиться — онъ пересилилъ себя и заявилъ, что забылъ вписать supinum.
— ‘Забылъ вписать…’ Ну чтожъ, это вполн извинительно. А чай ты пилъ сегодня?
— Пилъ.
Весь классъ оживился, предвкушая нчто въ род спектакля.
— Съ сахаромъ?
— Да.
— И съ булкой, пожалуй?
— Да.
— Можетъ быть еще и со сливками!.. Отвчай-же, когда тебя спрашиваютъ.
— Да.
— И ни разу теб не случилось забыть положить сахаръ въ стаканъ или булку въ ротъ? Говори-же!
Въ класс захихикали, что очень огорчило Гришу.
— Нтъ!— съ усиліемъ проговорилъ онъ, съ горечью думая: ‘За что онъ меня мучаетъ? Что я ему сдлалъ!’
— Ну, такъ сегодня ты позабудешь обдать,— за лнь и неряшество.
— Я знаю урокъ, какъ-бы запротестовалъ Гриша.
— Знаешь!? А гд супинъ?.. Какъ будетъ супинъ?— раздражительно вскрикнулъ Горжакъ.
Гриша за секунду до этого зналъ что супинъ: intellectum. Но тутъ, видя передъ собою разгнванное лицо Горжака, чувствуя его дыханіе, пропитанное табачной гарью, онъ все смшалъ и перепуталъ: супины съ перфектами, а intelligo съ другими глаголами, производными отъ lego. Нкоторые ученики, невзирая на опасность, точно гуси, шипли:
— Intellectum… intellectum.
Но подсказыванье еще больше спутывало Гришу.
— Intellexum,— пробормоталъ онъ, чувствуя, что сказалъ неврно.
Горжакъ точно закиплъ на стул.
— ‘Интелксюмъ!’ А можетъ быть: ‘дура лексумъ?’ Неряха!.. Уроковъ не готовитъ, а на всякія гадости, на мерзости всякія, небось, мастеръ!..
Гриша поблднлъ и почувствовалъ, какъ что-то тягучее и щекочущее начало подползать къ его горлу и точно узломъ завязывается тамъ.
— Вы… не должны… говорить такъ,— пролепеталъ онъ.
Горжакъ побагровлъ и закричалъ съ яростью:
— Ахъ ты мозглякъ, сморчокъ! Ты еще смешь разсуждать! Вонъ пошелъ! И въ другой разъ даже на глаза не смй мн показываться съ такой дрянью.
Онъ размахнулся и гнвно швырнулъ тетрадь, которая, зашелествъ, ударила Гришу по лицу. Гриша скомкалъ тетрадь, уставилъ на учителя горящій взглядъ… и проговорилъ задыхаясь:
— Не см…ете… ос…корблять… ман…даринъ!.. Не…
Тутъ у него не хватило больше воздуху. Онъ захлебнулся и заплакалъ истерически. Въ класс произошло движеніе. Вс повскакивали съ мстъ. Горжакъ поистово закричалъ:
— Тише!.. На мста!
Но возбужденіе было слишкомъ велико, и вс тянулись къ Гриш, который, закрывъ лицо, всхлипывалъ на весь классъ. Горжакъ направился къ двери, но на полдорог остановился и вернулся къ каедр. Лицо его начало принимать обычное каменное выраженіе. Онъ слъ и произнесъ твердо:
— Тише!.. Шагинцевъ и Егоровъ, отведите Филяева на мсто!.. Гостряковъ!..
Гришу усадили на его мсто. Гостряковъ подошелъ къ каедр. Въ класс наступила тишина. Но вс чувствовали, что въ воздух носится что-то гнетущее и тайкомъ поглядывали на Гришу, какъ на жертву, но отчасти и какъ на героя, швырнувшаго ‘мандарина’ въ лицо Горжаку. Гриша сидлъ сгорбившись, потрясенный событіемъ и точно при плюснутый имъ. Онъ не поднималъ глазъ отъ парты, чтобы не видть своего обидчика и, когда въ класс раздавался сиплый голосъ учителя, нервно жмурился. Гриша чувствовалъ, что съ каждой минутой въ немъ наростаетъ такая жгучая ненависть къ Горжаку, какой онъ еще не испытывалъ ни къ кому.
По окончаніи урока Горжакъ покосился на Гришу, но, ничего не сказавъ, широко зашагалъ изъ класса. Вс бросились къ Гриш и, облпивъ его, начали выражать ему свое сочувствіе. Но Гриша слушалъ ихъ безучастно. Воспоминаніе о полученной обид жгло ему лицо и точно душило его. Острая жажда мести приливала къ его сердцу. Ему хотлось отомстить Горжаку какъ-нибудь ужасно. Эта мысль не выходила у него изъ головы, обвила его душу и завладла имъ.
Когда посл классовъ Гриша вышелъ на улицу среди смха и шумной толкотни гимназистовъ, то ему сдлалось такъ грустно, какъ будто онъ потерялъ что-то очень ему дорогое. Онъ чувствовалъ, что уже не можетъ принимать участіе къ веселыхъ шуткахъ товарищей. На его душ бременемъ лежала мрачная забота. Все въ его жизни какъ-то сразу измнилось и приняло другой видъ, другія краски, точно онъ внезапно очутился гд-то въ чужомъ город.
Шелъ мелкій, мелкій осенній дождь, будто срой вуалью закрывая небо, деревья, дома. Все было грязно, мутно, мокро, непривтливо. Все это навело на Гришу еще большее уныніе и стснило ему грудь мрачными мыслями. Не обращая вниманія на леденящее ощущеніе отъ холоднаго дождя, обдававшаго его лицо мелкими, какъ песокъ, брызгами, Гриша шелъ въ горькомъ раздумьи, что ему длать, къ кому обратиться за содйствіемъ? За нсколько часовъ онъ измнился, точно посл тяжкой болзни. Щеки у него впали, носъ заострился, глаза безпокойно горли лихорадочнымъ огнемъ.
Когда онъ пришелъ домой, мать его, только взглянувъ на него, догадалась, что съ нимъ что-то случилось. Ея поблекшее лицо, въ веснушкахъ, съ такимъ же бронзовымъ оттнкомъ волосъ, какъ у Гриши, покрылось тнью тревоги. Они были очень дружны и очень похожи другъ на друга. Только глаза у Ольги Семеновны не вспыхивали и не загорались, какъ у Гриша,— а теплились ровнымъ и тихимъ свтомъ, что придавало ея лицу мягкое, меланхолическое выраженіе, напоминавшее свтъ ночника съ матовымъ абажуромъ. Поцловавъ Гришу и держа его лицо руками, Ольга Семеновна спросила:
— Грицъ, что съ тобою?
Гриша хотлъ сказать: ‘ничего’, но взглянувъ въ лицо матери, свтившееся участіемъ, замигалъ вками и потупился. Гриша никогда не лгалъ матери, которую любилъ до безумія, но не хотлъ и огорчать ее. И не совсмъ складно онъ разсказалъ ей о столкновеніи съ Горжакомъ, стараясь смягчить краски и не упомянувъ о главномъ, что Горжакъ бросилъ тетрадь ему въ лицо.
Но разсказъ Гриши все-таки глубоко взволновалъ Ольгу Семеновну. Тонкимъ чутьемъ матери она поняла, что Гриша страдаетъ и старалась его успокоить тихой дружеской рчью и ласками. Его мятежное состояніе какъ бы стихло, онъ не выпускалъ рукъ матери, чувствуя, что черезъ ея тонкіе пальцы въ него точно проходитъ какой-то теплый и успокаивающій токъ. Въ 5-мъ часу пришелъ изъ Кредитнаго общества отецъ Гриши. Мать съ нжностью отстранила Гришу и не велла говорить о случившемся отцу. Но Гриша и самъ зналъ, что объ этомъ не слдуетъ говорить отцу, потому что это можетъ его разстроить, а ему вредно волноваться. Гриша съ дтства привыкъ къ тому, что отца нужно оберегать отъ всякихъ волненій и скрывать отъ него все, что сколько-нибудь можетъ его разстроить. Но привыкши держать себя въ присутствіи отца какъ бы на привязи, ходить на носкахъ, говорить тихимъ голосомъ, Гриша замчалъ, что и чувство его къ отцу тоже какъ бы съеживалось и ходило на цыпочкахъ. Это его очень огорчало. Онъ часто мечталъ о томъ, чтобы подойти къ отцу, горячо выразить ему свою любовь и приласкаться къ нему, какъ онъ ласкается къ матери. Но когда за обдомъ (въ иное время Гриша почти не видлъ отца) онъ взглядывалъ на рыхлое и блдное лицо отца съ толстыми губами, когда онъ почти всегда встрчался съ его напряженно-сдержаннымъ взглядомъ, Гришины мечтанія блекли и замнялись унылымъ раздумьемъ.
Филяевъ замтилъ убитый видъ Гриши и спросилъ:
— Ты боленъ?
Гриша быстро переглянулся съ матерью и отвтилъ съ легкимъ смущеніемъ.
— Нтъ, папа!
— Что же съ тобою?
— Ничего.
— Какъ ‘ничего’? На теб лица нтъ, произнесъ Филяевъ такимъ тономъ, какъ будто Гриша нарочно такъ сдлалъ, чтобы на немъ лица не было.
— Я быстро шелъ, папа!.. Усталъ и сегодня у меня… голова немного болитъ,— сказалъ успокоительно Гриша, чтобы не раздражать отца.
Филяевъ помолчалъ немного и замтилъ въ пространство:
— Каждый день какой-нибудь сюрпризъ — не тамъ, такъ тутъ… Дня не проходитъ безъ сюрприза.
И очевидно чмъ-то взвинченный въ банк, онъ началъ жаловаться на то, что всякій, ршительно всякій, только и норовитъ, чтобы сдлать ему какую-нибудь непріятность.
На другой день посл столкновенія съ Горжакомъ Гриша вскочилъ рано съ постели, словно его кто-нибудь толкнулъ. Ему снилось, будто онъ дрался на дуэли съ Горжакомъ и былъ раненъ. Находясь еще подъ впечатлніемъ сна, Гриша началъ припоминать событія истекшаго дня, и горечь обиды и чувство мести зашевелились въ немъ съ новой силою. Онъ не могъ отдлаться отъ мучительнаго воспоминанія, которое полымемъ приливало къ его щекамъ и сжимало ему горло. Преслдуемый ненавистнымъ образомъ Горжака, Гриша вошелъ въ столовую. Мать разсказала, что ночью онъ очень напугалъ ее ужаснымъ крикомъ. Гриша началъ пить чай и, наливая сливки, вспомнилъ опять Горжака, его вопросы, его закопченные табачнымъ дымомъ пальцы. И чувство непреодолимаго отвращенія и злобы точно обвилось вокругъ его сердца.
Гриша уложилъ въ ранецъ книги и съ тяжелымъ чувствомъ ушелъ въ гимназію. Невдалек отъ дома, случайно поднявъ глаза, онъ съ ужасомъ увидлъ идущаго ему на встрчу Горжака. Гришей овладло такое волненіе, что онъ не могъ идти и, охваченный ознобомъ, прислонился къ воротамъ. Но подошедшій господинъ вблизи не имлъ ничего общаго съ Горжакомъ. Гриша вздохнулъ съ облегченіемъ и бгомъ пустился, но не въ гимназію, а въ обратную сторону. Тревожное чувство какъ-бы бжало за нимъ.
Онъ боялся оглядываться и часто вздрагивалъ. Пробжавъ нсколько кварталовъ, Гриша остановился и, весь покрытый испариной, повернулъ обратно. Но дошедши до гимназической площади, опять почувствовалъ непреоборимое волненіе и свернулъ въ одинъ изъ переулковъ. Вспомнивъ, что ему давно хотлось навстить больного товарища, Пронникова, Гриша направился къ нему и просидлъ у него до 2-хъ часовъ.
За обдомъ Ольга Семеновна замтила нервное состояніе Гриши, но ничего не сказала. Но вечеромъ, когда мужъ ушелъ въ клубъ, она пришла въ комнату Гриши и, спросивъ не мшаетъ-ли ему, сла у его стола. Гриша выпиливалъ изъ дерева маленькую этажерку для матери. Ольга Семеновна, не успвшая передъ обдомъ поговорить съ Гришей, начала разспрашивать его, какъ отнесся къ нему Горжакъ, и вызывалъ-ли его и проч. Гриша опустилъ голову и отвчалъ глухо, стараясь находить неопредленныя выраженія. Онъ первый разъ лгалъ матери и чувствовалъ нравственную пытку. А Ольга Семеновна, какъ нарочно, вдалась въ разныя подробности и, наконецъ, помолчавъ немного промолвила:
— Грицъ, посмотри на меня.
Гриша поднялъ лицо и покраснлъ.
— Милый, съ тобою опять что-нибудь случилось?
Гриша замигалъ вками и, не выдержавъ, заплакалъ.
— Мама, я обманулъ тебя… Я не былъ сегодня въ гимназіи. И онъ чистосердечно все разсказалъ матери, а также и свое ршеніе оставить гимназію. Ольга Семеновна съ волненіемъ и грустью замтила:
— Нтъ, нтъ, милый это невозможно! Объ этомъ и думать не слдуетъ. Папа никогда не дастъ согласія, и это только разстроитъ его. Да я и говорить съ нимъ не ршусь объ этомъ…
— Мама, но пойми-же ты,— прервалъ Гриша, въ волненіи глотая окончанія словъ:— что при одномъ только воспоминаніи о Горжак, я не могу дышать… у меня давитъ здсь.
И у него дйствительно сжималось горло. Видя Гришу въ такомъ состояніи, Ольга Семеновна подумала: въ самомъ дл будетъ лучше, если онъ нсколько дней не пойдетъ въ гимназію. За это время его нервы нсколько успокоятся, острое чувство къ Горжаку уляжется и тогда можно будетъ подйствовать на него словомъ убжденія.
Прошло нсколько дней. Гриша не посщалъ гимназію. Но это держалось въ тайн отъ отца. Неожиданно тайна была обнаружена, откуда и не ждала Ольга Семеновна. Однажды Филяевъ вернулся поздно изъ клуба и замтивъ, что жена проснулась, ворчливо обратился къ ней:
— Теб извстно, что Грицъ не бываетъ въ гимназіи?
— Кто теб сказалъ?— спросила, встрепенувшись Ольга Семеновна.
— Ихъ учитель математики — Рухловъ.
Она смутилась, начала говорить и спуталась. Филяевъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ, и нахмурился. Его рыхлое, точно напудренное, лицо нервно передернулось. Когда онъ выходилъ изъ себя, то начиналъ визжать, какъ пищикъ, и заикаться на нкоторыхъ словахъ.
— Въ чемъ дло? Говори, пожалуйста!— сказалъ онъ раздражительно.
Ольга Семеновна все разсказала, стараясь выгородить Гришу.
Филяевъ во время разсказа Ольги Семеновны раздвался и нетерпливо повторялъ: ‘ну?’ Когда она кончила, онъ сердито задулъ свчу и сказалъ:
— Все это баловство съ твоей стороны. Потакать дтскимъ фантазіямъ нельзя — для ихъ же пользы. Дти должны знать дисциплину. Завтра-же чтобы Грицъ отправлялся въ гимназію. Впрочемъ, я завтра утромъ самъ съ нимъ поговорю.
— Позволь мн это сдлать. Онъ такой нервный, а тебя это можетъ разстроить.
— Что за вздоръ — сказалъ Филяевъ и повернулся къ ней спиною.
Ольга Семеновна не стала возражать.
Гриша, проснувшись утромъ отъ страннаго ощущенія, съ удивленіемъ увидлъ передъ постелью фигуру отца съ портфелемъ подъ мышкой. Филяевъ наклонился къ Гриш, поцловалъ его въ щеку и сказалъ съ оттнкомъ неудовольствія:
— Я узналъ отъ матери, что у тебя съ Горжакомъ вышла какая-то исторія и что поэтому ты не былъ нсколько дней въ гимназіи… Это очень дурно съ твоей стороны… Горжакъ твой учитель, передающій теб… познанія. И если онъ строгъ и требователенъ, то потому, что желаетъ теб пользы, желаетъ… тебя научить. И ты долженъ быть ему благодаренъ. Надюсь, что больше это не повторится.
— Папа, выслушай меня, почему я не ходилъ въ гимназію.
— Мать мн уже разсказала. Я все знаю. Вставай и одвайся… Прощай!
И поцловавши Гришу опять въ щеку, Филяевъ вышелъ.
Гриша хотлъ крикнуть, хотлъ остановить отца и разсказать ему все, что накопилось у него на душ. Но слезы захватили его голосъ. А черезъ нсколько секундъ уже послышался знакомый стукъ парадной двери. Гриша вскочилъ съ постели и босикомъ бросился къ матери. Онъ передалъ ей о свиданіи съ отцомъ и о своемъ отчаяніи: онъ не можетъ исполнить желаніе отца и предпочтетъ умереть, чмъ встрчаться съ Горжакомъ. Онъ не можетъ его видть… не въ состояніи. Ольга Семеновна съ тоской и жалостью слушала Гришу. Она не допускала и мысли о томъ, чтобы онъ ослушался отца, но въ то же время понимала и душевное состояніе Гриши, какъ-бы переживая вмст съ нимъ его муки. Она помолчала и начала тихо упрашивать Гришу не огорчать отца своимъ непослушаніемъ и ради нея пойти въ гимназію. Всего нсколько дней, а тамъ она переговоритъ съ отцомъ и можетъ быть все устроится иначе. Гриша не могъ ни въ чемъ отказать матери и, скрпя сердце, отправился въ гимназію. Но черезъ полчаса вернулся сильно разстроенный и съ мольбами объявилъ матери, что не въ состояніи былъ пересилить себя, и какъ только завидлъ издали Горжака, подходившаго къ гимназіи, бросился бжать. Ольга Семеновна была въ отчаяніи, не зная, на что ршиться. Наконецъ, она поршила еще разъ переговорить съ мужемъ, а чтобы не раздражать его непослушаніемъ, завязала Гриш полотенцемъ голову и велла говорить отцу, что она не пустила его въ гимназію.
Когда Филяевъ увидлъ за обдомъ Гришу съ повязкой на голов, онъ подозрительно сказалъ:
— Опять сюрпризъ! Что съ тобой?
— Голова болитъ, папа!
— А въ гимназіи былъ сегодня?
— Нтъ я его не пустила. Ты не сердись, пожалуйста… Но, знаешь, въ город ходятъ теперь всякія болзни, и я боялась,— поспшно заявила Ольга Семеновна.
Филяевъ терпть не могъ, когда не исполняются его распоряженія, хотя-бы и по серьезнымъ причинамъ, и началъ, говорить о томъ, что общественный человкъ не долженъ жениться, потому что семья даетъ только огорченія. Но Ольга Семецовна начала умоляюще длать ему какіе-то знаки, и онъ, сдвинувъ плечами, умолкъ.
Оставшись вдвоемъ съ мужемъ, Ольга Семеновна заговорила о слабомъ здоровь Гриши, о его нервности и о томъ, что его слдуетъ перевести въ какое-нибудь другое учебное заведеніе, потому что его отношенія къ Горжаку могутъ повести къ печальнымъ послдствіямъ. И увлекшись, она проговорилась, что Гриша не можетъ слышать имени Горжака и что нельзя-же его насильно отводить въ гимназію. Филяевъ посмотрлъ на жену и догадался, что его обманываютъ. Онъ вспыхнулъ, какъ порохъ. Что-же это такое? Изъ него желаютъ длать какого-то осла. Надъ нимъ потшаются, устраиваютъ какіе-то маскарады, надваютъ повязки на головы… И заикаясь Филяевъ началъ визжать. Ольга Семеновна умоляла его:
— Сеня, ради Бога не волнуйся! Прибей меня, но не волнуйся. Пощади свое здоровье,— съ мольбою проговорила Ольга Семеновна, глядя на мужа взглядомъ провинившейся собаки. Но Филяевъ все больше и больше разгорался отъ собственнаго своего голоса и не могъ остановиться. Къ счастью въ это время пришелъ его пріятель-сослуживецъ, Травилинъ — подвижной толстякъ съ громкимъ голосомъ, выпуклыми глазами и сдоватой растительностью въ вид разбросаннаго кустарника. Увидвши Ольгу Семеновну, онъ спросилъ:
— Что сей сонъ значитъ? Вы не у генеральши?
Ольга Семеновна вспомнила, что въ волненіяхъ съ Гришей забыла объ именинахъ предсдательницы дамскаго благотворительнаго кружка, генеральши Елагиной. Ей не хотлось огорчать добрую старушку и она ршила немедленно хать. Быстро одвшись и забжавши къ Гриш, Ольга Семеновна обняла его и сказала, что скоро вернется. Гриша обхватилъ ея шею и, покрывая лицо поцлуями, прошепталъ съ волненіемъ:
— Мама… милая мама!
— Дитятко, что съ тобой?
— Мама, я тебя такъ люблю… что не могу этого высказать.
— Милый… Благодарю тебя… Ну, до свиданія. Папа и Николай Евсеевичъ скоро уйдутъ въ клубъ, а ты присмотри за домомъ. Я къ 10-ти часамъ буду.
По уход Ольги Семеновны, между пріятелями завязалась дружеская бесда. Филяевъ, у котораго изъ головы не выходило непослушаніе Гриши, откровенно разсказалъ все Травилину. Онъ еще не кончилъ говорить, когда Травилинъ уже задвигался, какъ-бы подъ напоромъ счастливыхъ мыслей. Это былъ одинъ изъ тхъ людей, которыхъ и медомъ, какъ говорится, не корми, а только спрашивай совтовъ — изъ какой угодно области безразлично. Онъ сразу входилъ во всякое положеніе, горячился, выдумывалъ несуществующія опасности и настоятельно давалъ совты, множество совтовъ одинъ лучше другого. Узнавши, что Филяевъ за недосугомъ мало занимается Гришей и ни разу не скъ его, Травилинъ началъ обвинять и стыдить Филяева.
— Ты извини меня, Семенъ Тимофеевичъ! Но по моему, это — баловство съ твоей стороны, небрежность… да, да, небрежность… Чтобы мой Алешка или Катька ослушались моего приказанія! Ха-ха! Да имъ просто и въ голову это не придетъ. Увряю тебя. Да и что тогда такое будемъ представлять мы, отцы, если наши дти не будутъ повиноваться намъ? И что изъ такихъ дтей можетъ выйти? Н-тъ, дорогой мой, дти должны воспитываться въ страх Божьемъ. Это не мы съ тобой выдумали, а люди по-умне насъ.
И Травилинъ началъ называть имена и приводить примры изъ личныхъ наблюденій, какъ дти, которыхъ строго наказывали, впослдствіи длались людьми достойнйшими, а т, которыхъ въ дтств но наказывали, въ настоящее время влачатъ жалкое существованіе.
Когда Филяевъ, какъ-бы раздумывая о чемъ-то, привелъ отзывъ одного общаго знакомаго, что розги есть жестокость, Травилинъ даже на другой стулъ переслъ отъ неудовольствія.
— Вотъ, вотъ: ‘жестокость’, ‘насиліе’, ‘зврство’ и тому подобныя жалкія слова. Въ этомъ вдь и пунктъ вашего затмнія, что вы боитесь не сути дла, а словъ… да, да словъ, звуковъ… Насиліе! А спроси его, зачмъ онъ насильно мажетъ горло больному ребенку? Зачмъ насильно разрзываетъ маленькой крошк тло и впускаетъ туда оспенную лимфу?.. Зачмъ? Вотъ-то и оно! Вс вы таковы: какъ только припрешь васъ, такъ сказать, вилами логики, вы сейчасъ-же ‘тыкъ-мыкъ’ и ни съ мста… Разумется, если просто взять и бить ребенка, такъ это надо быть идіотомъ. Но кто-же такъ наказываетъ? Мужики, сапожники. Нтъ, ты смотри на розги окомъ образованнаго человка, смотри на это, какъ на лкарство, какъ… на горчичникъ. Да, да, какъ на горчичникъ. Когда горчичникъ прикладываютъ, то только кажется, что больно, въ сущности-же это полезно… То-же самое и розги. Но наказывай безъ злобы, безъ запальчивости, а съ полнымъ сознаніемъ исполняемаго долга. Въ старину это отлично понимали и говорили: плеткою вжливенко надо бити — и разумно, и больно, и страшно, и полезно…
И долго еще, и жарко говорилъ Травилинъ о благотворномъ вліяніи розогъ, настойчиво рекомендуя это ‘доброе испытанное средство’ и указывая на оттнки, которые долженъ отличать развитой человкъ, напримръ, между ‘черемховой двоюлтней’ розгой — для дтей младшаго возраста и березовой — для старшаго. Во время своей горячей пропаганды Травилинъ случайно взглянулъ на часы и почти съ испугомъ произнесъ:
— 9-й часъ… Мы можемъ прозвать партію…
Но Филяевъ подъ предлогомъ экстренной работы отказался идти въ клубъ. Травилинъ не сказалъ ничего для него новаго, а между тмъ его рчь оставила дкій осадокъ въ душ. Нкоторыя слова будто впились ему въ сердце. Онъ долго ходилъ по комнат, крутя усы и стараясь разобраться въ своихъ мысляхъ. Да, онъ дйствительно былъ небреженъ къ обязанностямъ отца. Онъ не слдилъ за нравственнымъ развитіемъ сына. Это великая вина. Правда, служба отнимала у него время и, кром того, ему вредны волненія. Но и не надо волноваться. Тутъ всякое волненіе можетъ только вредить. Это дло серьезное и относиться къ нему надо серьезно, твердо. Травилинъ все преувеличиваетъ по обыкновенію. Но иногда, дйствительно, безъ наказанія никакъ нельзя обойтись. Вотъ и въ данномъ случа. Нельзя-же дать мальчику такую волю. Что изъ него выйдетъ? И, наконецъ, почему, въ самомъ дл, не смотрть на наказаніе, какъ на лкарство, какъ на горчичникъ? Онъ правъ: только кажется, что больно, въ сущности-же, это очень здорово. И не даромъ-же наказываютъ дтей съ поконъ вковъ и простые люди и вельможи. Значитъ, нельзя безъ этого.
И чмъ больше думалъ Филяевъ, тмъ больше убждался, что въ Гришиномъ непослушаніи онъ самъ виноватъ, распустивши его своей небрежностью. Но зло еще поправимо. Надо только не давать порокамъ разростаться, а вырывать ихъ съ корнемъ. Надо смотрть на это, какъ на долгъ и всякія сентиментальности отбросить въ сторону. Все равно, какъ если-бы нужно было отсчитать больному извстное число капель сильно дйствующаго лкарства. Пускай это лкарство горькое, но разъ оно можетъ принести пользу, капли должны быть отсчитаны и твердою рукою… И чувствуя въ себ достаточно силъ, чтобы безтрепетно вырвать пороки съ корнями, Филяевъ ршилъ воспользоваться отсутствіемъ Ольги Семеновны, которая могла помшать ему исполнить съ твердостью свой долгъ. Взвсивши все и обсудивши, онъ веллъ позвать младшаго дворника, Якова.
Черезъ нсколько минутъ вошелъ статный безусый парень съ разбитнымъ лицомъ, въ щегольской поддевк.
— Вотъ что, Яковъ! Достань ты сейчасъ гд-нибудь, въ крайнемъ случа можешь въ саду срзать, нсколько прутиковъ погибче и потоньше. Когда я позову тебя, ты придешь сюда,- здсь будетъ паничъ — Гриша. Ты возьмешь его, разложишь и того… понимаешь… Но бей не очень больно. Больше нужно для острастки… понимаешь?
Яковъ выразилъ и пониманіе и готовность. Отпустивши дворника, Филяевъ подумалъ о горничной, которая постоянно вертлась въ комнатахъ и ршилъ для большаго удобства удалить ее на то время изъ квартиры и послать въ отдаленный магазинъ за содовой водою. Кухарку онъ нашелъ возможнымъ оставить дома, по случаю ея глухоты и отдаленности. Подготовивши, такимъ образомъ, все заботливо, точно къ пріему гостей и даже поставивши для себя на всякій случай стаканъ съ водою на письменномъ стол, Филяевъ позвалъ Гришу.
Гриша второпяхъ не усплъ надть снятую съ головы повязку и съ сильно бьющимся сердцемъ прибжалъ въ кабинетъ. Онъ ждалъ встрчи съ отцомъ, но, очутившись наедин съ нимъ, замялся.
Филяевъ сидлъ у стола и держалъ между пальцами дымящуюся папиросу. Лампа — ‘молнія’ съ зеленымъ абажуромъ заливала яркимъ свтомъ письменный столъ, оставляя всю комнату въ мягкомъ сумрак. Лицо Филяева было въ тни и отъ зеленаго абажура казалось еще блдне, почти мертвенно. На Гришу это прежде всего произвело тяжелое впечатлніе. Робя и волнуясь, онъ приблизился къ столу и остановилъ свой взглядъ на дымящейся папирос, отъ которой поднималась вверхъ тонкая, какъ шнурокъ, струйка дыма и мелкой зыбью расползалась на верху. Филяевъ медленно затянулся и началъ говорить внушительно, съ разстановкою, точно застоявшійся купеческій конь, переступавшій на вожжахъ съ ноги на ногу.
— Я позвалъ тебя, чтобы сначала поговорить съ тобою… дружески. Твоя сегодняшняя головная боль — фантазія… такъ? въ гимназію ты не пошелъ, потому что не хотлъ пойти… такъ?
Гриша задвигалъ пальцами розетку на подсвчник и промолвилъ тихо:
— Да, папа!..
— Но вдь я сказалъ же теб, чтобы ты шелъ въ гимназію… сказалъ?
— Да, папа!..
— Значитъ, ты считаешь возможнымъ… не исполнять приказаній отца?
— Папа, отдай меня куда-нибудь въ училище.
— Значитъ, ты считаешь возможнымъ не исполнять приказаній отца… такъ?
— Я все буду исполнять, папа, что ты скажешь… Я готовъ умереть ради тебя. Только возьми меня изъ гимназіи.— И Гриша сдлалъ движеніе къ столу.
— Постой!
Филяевъ почувствовалъ визгливую нотку въ голос и сдлалъ паузу. ‘Не слдуетъ волноваться’.
— Мн не надо твоей смерти, а нужно твое… послушаніе… Отвчай-же: несмотря на мое требованіе, ты все-таки и завтра не пойдешь въ гимназію?
— Папа, выслушай меня,— взмолился Гриша и быстро завертлъ розетку.
— Говори… Оставь въ поко розетку… И зачмъ ты такъ волнуешься? Я не люблю этого нервничанья.
— Папа я готовъ учиться, готовъ длать все, что ты мн скажешь, но только возьми меня изъ этой гимназіи. Горжакъ такъ мучаетъ меня и такъ, папа, оскорбилъ въ послдній разъ, что я не могу… его видть…
— Ты не смешь такъ разсуждать… слышишь, не смешь. И я прошу тебя выбросить изъ головы этотъ вздоръ и завтра отправляться въ гимназію.
— Папа, возьми меня изъ гимназіи… Я не могу тамъ учиться.
— Это твое послднее слово? Смотри, потомъ будешь раскаиваться. Я шутить не люблю.
— Папа, я не въ состояніи тамъ учиться…
— Ну, такъ я тебя, любезный, заставлю.
И Филяевъ, какъ-бы спокойно, поднялся, позвалъ горничную и послалъ ее за содовой водою, приказавши кликнуть Якова. Сдлавши эти распоряженія, онъ, какъ-бы спокойно, слъ и задымилъ папироской. Гриша стоялъ въ тревожномъ недоумніи, точно очутившись въ темнот и не зная, въ какую идти сторону. Посл томительнаго молчанія, онъ спросилъ:
— Папа, что ты хочешь длать?
— А вотъ сейчасъ увидишь.
Вошелъ Яковъ, что-то придерживая за спиной. Гриша взглянулъ на него и почувствовалъ смутный страхъ.
— Папа, зачмъ пришелъ Яковъ?
— Длай, что теб сказано,— произнесъ твердо Филяевъ.
Яковъ, улыбаясь, съ нершительностью шагнулъ впередъ и обнаружилъ въ лвой рук пучокъ розогъ. Гришу объялъ ужасъ. Онъ подумалъ, что сходитъ съ ума и закричалъ:
— Папа, скажи, чтобы Яковъ ушелъ…
Филяевъ сдлалъ дворнику понукающій знакъ. Тотъ какъ-то бокомъ началъ подступать къ Гриш. Гриша попятился отъ него, дрожа всмъ тломъ и не спуская испуганныхъ глазъ съ Якова. Отступая, онъ все съеживался, какъ затравленный зврекъ и бормоталъ:
— Не смй!.. Не смй подходить!..
Замтивъ на кругломъ столик около дивана ножницы, Гриша съ быстротою, молніи схватилъ ихъ и, засверкавъ глазами, крикнулъ:
— Не подходи… Убью!..
Яковъ отступилъ, испугавшись и ножницъ, и горящихъ глазъ.
Гришина угроза и размахиванье ножницами возмутили Филяева.
— Оставь ножницы! повелительно сказалъ онъ.
— Папа, прикажи ему уйти.
— Оставь ножницы!
— Я брошу… Я сейчасъ, папа, брошу… Скажи только Якову, чтобы онъ ушелъ.
Филяевъ направился къ Гриш и заикаясь: ‘о — оставь если теб говорятъ’, рванулъ ножницы. Гриша вскрикнулъ отъ боли и спустилъ ножницы.
— Бери его… Клади!..
Яковъ схватилъ Гришу. Но онъ вцпился за ручку дивана.
— О-оставь диванъ!
Гриша крпче вцпился. Пальцы его точно закостенли. Филяевъ съ раздувающимися ноздрями разжалъ пальцы Гришиныхъ рукъ и рванулъ его къ себ. Но Гриша въ это время усплъ схватиться за ножку дивана и поволокъ его за собою. Спинка дивана зацпила большую фотографію съ портретами служащихъ въ Кредитномъ обществ и свалила на полъ. Разбилось стекло, поднялась пыль. Визгъ ножекъ по полу и дребезжащій звонъ разбитаго стекла произвели на Филяева такое впечатлніе, какъ будто стекло разбилось у него въ груди. Онъ разсвирплъ и сдлался страшенъ.
— Ахъ, ты ме-ерзкій? Ты вотъ какой! Бери же его! Постой!.. Держи диванъ!
Потянувши Гришу, онъ оторвалъ его отъ дивана и бросилъ на руки дворнику.
— Ахъ, ты мерзкій!.. Клади его!..
Яковъ хотлъ положить Гришу на коверъ, но вдругъ заоралъ во все горло и выпустилъ его. Гриша зубами вцпился въ его руку.
— Ахъ, ты чертенокъ!.. взвизгнувъ въ бшенств Филяевъ и, размахнувшись, ударилъ Гришу.
Гриша пошатнулся и схватился руками за лицо. Изъ носа у него полилась кровь и, струйками извиваясь между пальцами, закапала на полъ. Но Филяевъ уже не могъ совладать съ вырвавшимся изъ него звремъ.
— Бери его!.. Клади…
Они схватили Гришу и повалили на полъ. Дворникъ держалъ его за ноги, Филяевъ за руки.
Гриша съ воплемъ вырывался изъ рукъ, призывалъ мать на помощь, судорожно трепеталъ и бился, какъ рыба, выхваченная изъ воды. Его съ трудомъ удерживали. Филяевъ неистовствовалъ и кричалъ на Якова, который никакъ не могъ разстегнуть Гришу. Прижавъ лвой рукой мальчика къ своимъ колнямъ, Филяевъ правой рукою захватилъ его фалды и завернулъ на голову. Яковъ обнажилъ тло и въ нершимости остановился съ блднымъ лицомъ и каплями пота на вискахъ.
— Бей-же, чортъ тебя возьми!
Яковъ поднялъ руку и хлестнулъ худое, извивающееся тльце съ виднвшимися подъ кожей ребрами. Гриша огласилъ комнату страшнымъ крикомъ и конвульсивно рванулся. Онъ чуть не выскользнулъ изъ рукъ. Но это только усилило напряженіе наказывавшихъ. Яковъ, распаляемый сопротивленіемъ, болью въ рук и бранью Филяева, вышелъ изъ себя и стегалъ покраснвшее тло мстительно, съ жадностью и съ какимъ-то восторгомъ бшенства. Вдругъ въ передней раздался звонокъ. Филяевъ и дворникъ вздрогнули и, бросивъ Гришу, вскочили, съ широко раскрытыми глазами. Филяевъ направился къ столу, но стоять не могъ и безсильно опустился въ кресло, прошептавъ:
— Скажи, никого нтъ.
Но звонила горничная, вернувшаяся съ содовой водою. Филяевъ черезъ дверь отослалъ ее на кухню. Сердце у него такъ билось, что онъ началъ бояться умереть отъ удара. Ему сдлалось до слезъ жаль себя и досадно на Гришу, который довелъ его до такого ужаснаго состоянія. Отославъ Якова кивкомъ головы и придерживая грудь руками, онъ проговорилъ съ злобнымъ чувствомъ:
— До чего довелъ отца! Встань и убирайся…
Но Гриша не шевелился. Уткнувшись лицомъ въ коверъ, онъ лежалъ, какъ въ оцпененіи, представляя собою безформенную кучу блья и платья. Все его тло ныло и было какъ-бы размолото, а пылающая голова гудла отъ боли. Гриша не плакалъ, не стоналъ, а какъ-то протяжно мычалъ — слабо и жалобно, точно больное животное. Казалось, въ немъ изсякло все человческое: и воля, и мысли, и слезы. Лишь иногда сквозь страшную усталость и мутное сознаніе молніей прорзывалась одна мучительная мысль, что душа его какъ-бы исторгнута изъ тла и растоптана.
Филяева раздражалъ видъ Гриши. Не въ состояніи слышать его глухихъ стенаній, онъ вышелъ изъ кабинета и притворилъ за собою дверь. Выпивши въ столовой залпомъ два стакана воды и выкуривши папиросу, онъ успокоился, сердце стало биться ровне, только концы пальцевъ все еще трепетали мелкой дрожью, какъ у пьяницъ посл запоя. Филяевъ началъ припоминать сцену въ кабинет и съ безпокойствомъ подумалъ, до какого опаснаго состоянія онъ могъ-бы дойти. Вдь вотъ такимъ образомъ и убійцами длаются.
Въ кабинет послышался шорохъ. Филяевъ поднялъ голову и насторожился. Но все опять затихло. Ему стало жаль Гришу и захотлось пойти, приласкать его. Но онъ мужественно подавилъ въ себ эту слабость, подумавъ: было-бы просто безсмыслицей теперь разнжиться и такой горькій урокъ свести на нуль. Нтъ, пусть это вржется ему въ память и навсегда останется въ сознаніи, что потачекъ его капризамъ не будетъ… И Филяеву начали рисоваться плодотворные результаты горькаго урока. Ему опять послышался шорохъ въ кабинет и какъ-бы подавленный стопъ. Онъ подумалъ, что Гриша стыдится выйти и потихоньку притворилъ изъ столовой дверь въ прихожую. Но Гриша не выходилъ. Филяевъ взялъ на буфет старую газету и началъ читать, но никакъ не могъ сосредоточить свое вниманіе. Мысли его разбгались и кружились около Гриши. Филяевъ не сожаллъ, не раскаивался, напротивъ, считалъ, что онъ поступилъ, какъ настоящій гражданинъ, исполнивши столь тяжкій долгъ, по въ глубин его сердца все-таки что-то шевелилось и царапалось, какъ мышь. Въ столовую вошла горничная и хотла пройти въ кабинетъ, но Филяевъ рзко прогналъ ее въ кухню. Она удалилась на цыпочкахъ, имя такой видъ, какъ будто въ дом лежитъ умирающій. Филяевъ догадался, что ей уже все извстно. И ему было это очень непріятно, все равно, какъ еслибы на какую-нибудь его щекотливую просьбу онъ получилъ отказъ въ открытомъ письм. Подумавши, онъ понялъ, что скребетъ у него въ сердц не то, что Гриша высченъ, а то, что онъ его ударилъ при Яков по лицу. Этого не слдовало длать. И Филяевъ заходилъ по комнат, стараясь найти оправданіе.
Въ 10-мъ часу пріхала Ольга Семеновна.
Филяевъ вышелъ въ прихожую, чтобы подготовить жену къ случившемуся. Она просіяла, увидавъ мужа, но, встртившись съ его вглядомъ, поблднла и съ тревожной поспшностью начала снимать пальто. Оставшись вдвоемъ, онъ разсказалъ въ общихъ чертахъ о случившемся, стараясь выяснить ей благія побужденія своего поступка. Она слушала его съ глазами, полными муки. По щекамъ ея неудержимо текли слезы. Едва онъ кончилъ говорить, она бросилась въ Гришину комнату. Филяевъ крикнулъ ей, что Гриша въ кабинет. Она рванулась туда. Но Гриши тамъ не было. Это удивило Филяева. Онъ вошелъ въ кабинетъ и съ гадливымъ ощущеніемъ остановился у двери. Въ комнат царилъ безпорядокъ: диванъ былъ отодвинутъ, круглый столикъ и одно кресло опрокинуты, коверъ смятъ. А Филяевъ терпть не могъ безпорядка въ своемъ кабинет. Онъ съ отвращеніемъ оглядывалъ все, припоминая недавнюю сцену и съ ненавистью подумалъ о Яков: экій негодяй?
Въ квартир послышались быстрые шаги, тревожные женскіе голоса, хлопанье дверью, крики, точно во время пожара. Въ кабинетъ вбжала встревоженная Ольга Семеновна, за нею горничная и кухарка. Он осмотрли всю квартиру — Гриши нигд не было, между тмъ его пальто и фуражка висли въ прихожей. Филяевъ встревожился, но старался не показать этого. ‘Можетъ быть онъ забился здсь куда нибудь въ уголъ’, подумалъ онъ и, снявъ абажуръ съ лампы, освтилъ всю комнату, безпорядокъ которой выступилъ еще рзче. Нагибаясь и осматривая углы, онъ подошелъ къ простнку, между печью и шкафомъ и, потрясенный ужасомъ, отшатнулся. Ольга Семеновна бросилась туда. Въ узкомъ простнк, гд висло платье, стоялъ Гриша, какъ-то странно подогнувши колни и свсивъ на бокъ голову. Всмотрвшись въ него, Ольга Семеновна тихо вскрикнула и, зашатавшись, присла, какъ подкошенная. Горничная и кухарка, заголосивъ на весь домъ, подхватили ее подъ руки и усадили въ кресло. Она безпрекословно повиновалась имъ, не спуская неподвижныхъ глазъ съ Гриши.
Филяевъ опомнился и закричалъ, чтобы скоре бжали за докторомъ, а самъ бросился къ Гриш, поднялъ его и началъ распутывать дрожащими пальцами шелковый шнурокъ съ кистями. Но затянувшаяся петля вълась въ тло. Голова Гриши безжизненно качалась во вс стороны.
— Да помогите-же мн!.. Помогите!— простоналъ съ мольбою Филяевъ, стараясь одной рукой поддержать Гришу, а другой развязать петлю.
Но никто не откликнулся на его зовъ. Прислуга убжала за докторомъ, а Ольга Семеновна неподвижно сидла и, не моргая глазами, смотрла въ одну точку. Филяеву удалось, наконецъ, распутать шнурокъ. Онъ перенесъ Гришу на диванъ и началъ окликать его, трясти, называть ласковыми именами. Онъ разорвалъ на немъ рубаху, и, ставъ на колни, припалъ ухомъ къ его груди. Ему казалось, что сердце еще бьется слабымъ біеніемъ. Но что длать? Какія принять мры? Какъ удержать улетающую жизнь?..
— Ради Бога, доктора! Помогите!..
И какъ безумный, онъ метался по комнат, не зная что длать. Онъ снова трясъ Гришу, дулъ ему въ лицо, брызгалъ водой, растиралъ грудь, припадалъ губами къ губамъ Гриши и своимъ дыханіемъ силился оживить его.
— Господи, спаси-же его!..
На лстниц послышались голоса и топотъ ногъ. Филяевъ бросился въ прихожую и распахнулъ дверь. На площадк показались докторъ, прислуга, городовой, старшій дворникъ и блдный, какъ смерть, Яковъ. Филяевъ схватилъ за руку доктора и умоляюще тянулъ его въ кабинетъ. Но докторъ холодно высвободилъ руку, снялъ калоши и пальто, тщательно вытеръ запотвшія очки и сосредоточенный вошелъ въ кабинетъ. Увидвъ безпорядокъ въ комнат и неподвижную фигуру Ольги Семеновны, онъ нахмурился и приступилъ къ осмотру Гриши. Филяевъ въ безпокойств переходилъ съ одного мста на другое, напряженно слдя за движеніями доктора и торопливо отвчая на его вопросы.
Докторъ выпустилъ Гришину руку изъ своей и поднялъ голову.
— Вы его спасете, да?— спросилъ съ волненіемъ Филяевъ, заглядывая въ лицо доктора.
— Мертвыхъ только одинъ Господь Богъ воскрешаетъ,— отвтилъ недружелюбно докторъ и всталъ.
Филяевъ сконфуженно заморгалъ глазами и отвернулся, вздрагивая плечами. А когда докторъ вышелъ, шепнувъ что-то городовому, Филяевъ съ судорожнымъ рыданіемъ припалъ къ трупу и началъ кричать на весь домъ, что нтъ Бога.