ГРИБОЕДОВ
ГРИБОЕДОВ
Ум и дела твои бессмертны
в памяти русских,
но для чего пережила
тебя любовь моя?
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Грибоедов, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1929
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Одна из самых глубоких и трогательных русских эпитафий начертана вдовой Грибоедова над его могилой:
Убийство полномочного посла, всех чиновников (за исключением одного) и всей охраны — дело совершенно необычайное, в истории неслыханное. Предсказать его логически, вполне отчетливо, как неизбежный факт, вытекающий из сложившихся дипломатических отношений, Грибоедов не мог. Если бы мог — своевременно доложил бы о том своему начальству и не получил бы злосчастного назначения, не поехал бы в Персию.
Но то, чего не мог выразить с объективною убедительностью, он знал чутьем совершенно точно, наверняка. ‘Он был печален и имел странные предчувствия’, вспоминал Пушкин: ‘Я было хотел его успокоить, но он мне сказал: ‘Vous ne connaissez pas ces gens-l: vous verrez qu’il faudra jouer des couteaux». Самый его отъезд из Петербурга прошел под знаком этих предчувствий. А.А.Жандр рассказывает: ‘Грустно провожали мы Грибоедова. До Царского Села провожали только двое: А.В.Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села, и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она повернула за угол улицы, возвратились со Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова,— решительно ни одного’.
В Москве Грибоедов пробыл два дня: прощался с матерью. Потом отправился в Тульскую губернию к сестре. По дороге заехал к давнишнему приятелю, С.Н.Бегичеву. Гостя у Бегичева, был все время чрезвычайно мрачен и наконец сказал: ‘Прощай, брат Степан, вряд ли мы с тобой более увидимся!’ И еще пояснил: ‘Предчувствую, что живой из Персии не возвращусь… Я знаю персиян. Аллаяр-Хан мой личный враг, он меня уходит!’
С такими мыслями доехал он до Тифлиса. Там жила княжна Нина Чавчавадзе. Она была похожа на мадонну Мурильо, и ей шел всего только 16-й год. А Грибоедову было тридцать три. Он давно знал ее, когда-то давал ей уроки музыки, она выросла у него на глазах. Он был влюблен, но тайно, сдержанно и, быть может, холодно: женщин научился презирать с юности. И вдруг, в эти самые мрачные дни свои (забыв о предчувствиях смерти? или, может быть, как раз оттого, что они прояснили, повысили, обострили все его чувства?) — он весь как-то внезапно расцвел. Уже 24 июля он писал Булгарину, с которым был друг:
Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: ‘Venez avec moi, j’ai quelque chose vous dire’. Она меня послушалась, как и всегда, верно, думала, что я ее усажу за фортепиано, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прас.Ник.Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах на всю ночь и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных…
После этого все события понеслись с трагической быстротой. Письмо к Булгарину писано уже с дороги, потому что объяснение произошло 16 июля, а в ночь на 18-е Грибоедов уехал к Паскевичу в Ахалкалаки. Он вернулся в Тифлис 4 августа и сейчас же слег: заболел лихорадкой. Когда ему стало легче, он заторопился со свадьбой. Бракосочетание состоялось 22 августа вечером. Во время венчания лихорадка вновь стала трясти Грибоедова, и он уронил обручальное кольцо (как через полтора года уронил свое кольцо Пушкин). 9 сентября Грибоедов с женою, с ее матерью и с чинами посольства выехал в Персию. Их сопровождал почетный конвой и персидский чиновник, присланный шахом. Проводы были торжественны, играла военная музыка. С дороги Грибоедов написал в Петербург одной знакомой замечательное письмо:
…Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела, для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас со счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением, курением etc… Бросьте вашего Трапера и Куперову Prairie — мой роман живой у вас перед глазами и во сто крат занимательнее…
Они были окрылены счастием. Жена говорила Грибоедову: ‘Как это все случилось! Где я, что и с кем! Будем век жить, не умрем никогда!’
Торжественно вступил караван в пределы Персии, но лихорадка все время мучила Грибоедова. В Тавриз он приехал 7 октября полубольной. Дела между тем не ждали. Уже в Тавризе начались самые тяжелые осложнения с персами. Грибоедову надо было ехать дальше, в Тегеран. Нина Александровна была беременна — и не совсем благополучно. Решено было ей оставаться в Тавризе. 9 декабря Грибоедов уехал. В этот день он видел жену в последний раз: 30 января (11 февраля) он был убит в Тегеране толпою персов.
От жены долго скрывали его смерть. Но одна родственница проговорилась, с Ниной Александровной сделалась истерика, и она преждевременно разрешилась ребенком, прожившим лишь несколько часов.
Тело Грибоедова везли из Тегерана очень медленно. 11 июня, невдалеке от крепости Гергеры, произошла его знаменитая встреча с Пушкиным. Наконец шествие приблизилось к Тифлису, где находилась вдова со своими родными. В Сыне отечества 1830 г. неизвестный автор за подписью Очевидец рассказывал:
Дорога из карантина к городской заставе идет по правому берегу Куры, по обеим сторонам тянутся виноградные сады, огороженные высокими каменными стенами. В печальном шествии было нечто величественное и неизъяснимым образом трогало душу: сумрак вечера, озаренный факелами, стены, сплошь унизанные плачущими грузинками, окутанными в белые чадры, протяжное пение духовенства, за колесницею толпы народа, воспоминание об ужасной кончине Грибоедова — раздирали сердца знавших и любивших его! Вдова, осужденная в блестящей юности своей испытать ужасное несчастие, в горестном ожидании стояла с семейством своим у городской заставы, свет первого факела возвестил ей о близости драгоценного праха, она упала в обморок, и долго не могли привести ее в чувство.
Это было 17 июля 1829 г., ровно через год и один день после их стремительного объяснения, ровно в самую годовщину того дня, который провел Грибоедов, ‘повиснув на губах’ княжны Нины Чавчавадзе. Самый же брак их продлился всего три с половиной месяца. Грибоедов был прав, когда писал, что его живой роман во сто крат занимательнее романов Купера.
Мы потому так подробно остановились на истории грибоедовской любви и смерти, что это было не случайное трагическое заключение, механически прицепленное судьбой к его жизни. Здесь, в этом мрачном и романтическом финале, только отчетливей прозвучал общий лад грибоедовской жизни, богатой чувствами, впечатлениями и событиями. Грибоедов был человек замечательного ума, большого образования, своеобразного, очень сложного и, в сущности, обаятельного характера. Под суховатой, а часто и желчной сдержанностью хоронил он глубину чувства, которое не хотело сказываться по пустякам. Зато в достойных случаях проявлял Грибоедов и сильную страсть, и деятельную любовь. Он умел быть и отличным, хоть несколько неуступчивым, дипломатом, и мечтательным музыкантом, и ‘гражданином кулис’, и другом декабристов. Самая история его последней любви и смерти не удалась бы личности заурядной. Наконец, поэзия была величайшей любовью его жизни. Но — вот вопрос, один из главнейших вопросов о Грибоедове: эта любовь к поэзии — была ли взаимной? Муза поэзии дарила ли Грибоедова взаимной любовью?
То обстоятельство, что все, написанное Грибоедовым до и после ‘Горя от ума’, не представляет литературной ценности, никогда и никем не отрицалось, даже Н.К.Пиксановым, самым деятельным поклонником Грибоедова, положившим на изучение своего любимого автора так много труда и знания. Грибоедов — ‘человек одной книги’. Если бы не ‘Горе от ума’, Грибоедов не имел бы в литературе русской совсем никакого места. В чем же дело? Несовершенство того, что написано раньше ‘Горя от ума’, можно, допустим, объяснить незрелостью и неопытностью. Но чем объяснить количественную и качественную ничтожность всего, что было написано после? Ведь Грибоедов умер через девять лет после окончания своей комедии. В эти годы не произошло ничего, что могло бы понизить его волю к творчеству. Напротив, эта воля достигла, быть может, особого напряжения. Внешних препятствий тоже не было. Но Грибоедов не мог создать ничего. Свое творческое бессилие он сознавал — и мучился чрезвычайно. В 1825 году он писал из Крыма своему другу: ‘Ну, вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, для меня все еще загадка.— Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь. Отчего же я нем? Нем, как гроб!!’
Творческое бессилие Грибоедова после ‘Горя от ума’ несомненно. Но история литературы, признавая его как факт, не стремится дать ему объяснение, точно бы умолкая перед неисследимыми глубинами творческой психологии. Кажется, однако, что многое может быть тут объяснено — и не без пользы для установления правильного взгляда на само ‘Горе от ума’. Попробуем хотя бы наметить это объяснение, поскольку пределы газетной статьи тому не препятствуют.
До ‘Горя от ума’ писания Грибоедова шли по двум линиям, сильно разнящимся друг от друга. С одной стороны, это были лирические стихи, попытки творчества поэтического, в точном смысле этого слова. И вот тут нельзя не сказать прямо, что эти попытки из рук вон слабы. Но, видимо, и они давались Грибоедову не легко. До нас дошло лишь несколько стихотворений, банальных по содержанию и беспомощных по форме. Приведу для примера ‘Эпитафию доктору Кастальди’:
Из стран Италии-отчизны
Рок неведомый сюда его привел.
Скиталец, здесь искал он лучшей жизни…
Далеко от своих смерть близкую обрел.
Это вовсе не худшее из тогдашних стихотворений Грибоедова. Но недостатки его очевидны, а достоинств у него нет. Меж тем это писал не мальчик: автору было уже двадцать шесть лет. И вот что замечательно: в это самое время он уже обдумывал ‘Горе от ума’.
Другой цикл грибоедовских писаний составляли пьесы и отрывки легкого комедийного и водевильного характера. До нас дошло их несколько. Несмотря на пустячное содержание, они качественно гораздо выше грибоедовской лирики. В них есть известная сценическая ловкость. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что о настоящем авторстве здесь говорить не приходится. В самом деле: ‘Молодые супруги’ — стихотворная (ужасающими стихами) переделка французской пьесы, ‘Студент’ написан в сотрудничестве с Катениным, ‘Своя семья’ — лишь несколько сцен, вставленных в комедию Шаховского, ‘Притворная неверность’ — просто перевод, ‘Кто брат, кто сестра’ — написано в сотрудничестве с Вяземским. Итак, если не считать совершенного пустячка (водевильной интермедии с куплетами),— все, что тут носит имя Грибоедова, оказывается или переводом, или переделкой, или, наконец, писано под наблюдением и воздействием более зрелых и опытных авторов: Катенина, Шаховского, Вяземского.
Если мы теперь обратимся к периоду после ‘Горя от ума’, то сразу заметим знаменательное явление: от комедийного жанра Грибоедов решительно отвертывается. Он пишет ‘важные’ лирические стихи и набрасывает трагедии высокого стиля. Но лирика остается почти на том же низком уровне, на каком она находилась до ‘Горя от ума’. Только в послании к актрисе Телешовой да в стихотворении ‘Освобожденный’ при желании можно найти кое-какие достоинства. Что касается трагедий, то Грибоедов сам сознавал их роковые недостатки, страдал — и дело не шло дальше набросков, планов, отдельных сцен.
Это происходило оттого, что при обширном уме своем, при всем понимании поэзии, при огромной любви к ней — поэтического дара Грибоедов был лишен — и сознавал это. В 1826 году он писал тому же Бегичеву: ‘Поэзия! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить?’
Вот тут мы и подходим к ‘Горю от ума’. Падение грибоедовского творчества после этой комедии навсегда останется необъяснимым, если мы будем на него смотреть как на падение. В действительности никакого падения не было: в поэтическом и трагедийном искусстве большого стиля, которого от себя требовал Грибоедов, он как раньше был, так и после остался беспомощным. Опыт ‘Горя от ума’ не мог ему здесь пригодиться, потому что это был не более как развитой опыт той легкой, комедийной линии творчества, от которой Грибоедов отказался, которую сам не почитал достойной себя.
‘Горе от ума’ есть результат бытовых наблюдений и известного строя мыслей, сближавших Грибоедова с декабризмом. Под сильным напором переживаний, вполне ограниченных областью современной Грибоедову общественности и политики, эти наблюдения вылились в комедию, обильно насыщенную общественно-сатирическим материалом. Но как художник сам Грибоедов требовал от себя большего. Он сам сознавал, что сатирический импульс ‘Горя от ума’ не есть импульс ‘большого’ искусства, истинной поэзии,— и томился тем, что для этого искусства судьба не дала ему сил.
‘Горе от ума’, при всем блеске диалога, при всей жизненности героев, при всех сценических достоинствах (которых в нем много, несмотря на общеизвестные недостатки) — все же не более как сатира, произведение, по самой природе своей стоящее, так сказать, на втором плане искусства. При максимальных достоинствах сатира все же бескрыла, как басня. Окрылить ее может только внутреннее преодоление, придание ей второго, более углубленного, общечеловеческого и непреходящего смысла, которого нет в ‘Горе от ума’, но который вскоре сумел придать своей комедии Гоголь. За образами захолустного городка Гоголь открыл огромные философские перспективы, от сатиры вознесся на высоту религиозно-творческого подвига, которого Грибоедов жаждал как потенциальный художник и до которого как реальный сатирик не поднялся: не знал, куда может привести ‘преодоленная’ сатира и в ‘Горе от ума’ не пытался ее преодолеть.
Все, что у Гоголя углублено и вознесено, у Грибоедова остается в плоскости данного бытового уклада. Гоголь свою комедию показал как нашу общую до сего дня трагедию. ‘Ревизор без конца!’ — восклицает Гоголь. И он прав, потому что вечною остается тема его комедии. О ‘Горе от ума’ мы отчетливо знаем, что оно кончилось вместе с концом фамусовской Москвы.
Россия останется вечно признательной Грибоедову. Мы вечно будем перечитывать ‘Горе от ума’ — этот истинный ‘подвиг честного человека’, гражданский подвиг, мужественный и современный. Мы всегда станем искать в комедии Грибоедова живых и правдивых свидетельств о временах минувших. Мы отдадим справедливость яркости и правдивости изображения. Но в глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей,— станем ли, сможем ли мы читать ‘Горе от ума’? Без откровения, без прорицания нет поэзии. Вот почему сам Грибоедов не продолжил его традиции, не захотел использовать опыт, добытый в создании этой вещи. Он знал, что такое поэзия, к ней стремился мучительно,— но этот путь был для него закрыт.
1929
Впервые — Возрождение, 1929/1353 (14 февраля). Опубл. в столетие смерти Грибоедова, 11 февраля 1829.
Авторитетное издание творчества Грибоедова в это время — Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова <в трех томах> (СПб., 1911, 1913, 1917), судя по подбору цитат, основным источником сведений о Грибоедове Ходасевичу, вероятно, служила статья Н.К. Пиксанова ‘Биографический очерк’ в первом томе.
‘<...> вспоминал Пушкин…’ — цит. по ‘Путешествию в Арзрум’, см. главу вторую.
»Ревизор без конца!’ — восклицает Гоголь’ — ср. подобные высказывания в статьях ‘Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления ‘Ревизора’ к одному литератору’ (1836, адресат письма — Пушкину) и ‘Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует ‘Ревизора» (1841).