ГРЕЗЫ и СЛЕЗЫ
ГРЕЗЫ и СЛЕЗЫ
РАЗСКАЗЪ.
(Посвящается Владиміру Сергевичу Чирикову).
——
Н. Дмитріевъ.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1863
Грезы и слезы, Дмитриев Н. Д., Год: 1863
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Я помню, что ни одинъ предметъ не возбуждалъ такъ сильно моего дтскаго любопытства, какъ печка, стоявшая прямо противъ кровати. Тысячу разъ я засматривался на синіе цвточки, нарисованные на изразцахъ, на ея дюжіе, неправильно выпятившіеся карнизы, на заслонку изъ почернвшей мди, на которой изображены были не то солдаты, не то зври на заднихъ лапахъ. Всего боле удивляла меня совершенная неизмняемость печки. Ршительно все оставалось въ ней въ одномъ и томъ же вид, съ тхъ самыхъ поръ, какъ я ее помнилъ. Синіе цвточки были одни и т же, ни сине, ни блдне. Сама она — блая, блая съ желтоватыми пятнами на нкоторыхъ мстахъ, была постоянно такъ же бла, самыя пятнышки никогда не сходили и не измняли своего вида, все оставалось въ одномъ и томъ же положеніи. А между тмъ вокругъ все мнялось! Штукатуренныя, напримръ, стны мстами обваливались и выставляли деревянныя дранки, мста эти мсяцевъ черезъ шесть заштукатуривались, стны запыленныя и почернвшія выбливались и совсмъ измняли свой видъ. Вотъ здсь, примрно, вислъ большой портретъ масляными красками, изображавшій какого-то курносаго господина въ красномъ кафтан съ напудреннымъ парикомъ. Портретъ этотъ сняли, перевсили на другую стну, а къ тому мсту, гд онъ вислъ, поставили шкафъ. И на двор все измнялось! Была зима, весна, лто, пли жаворонки, цвлъ горохъ, золотилось поле, багрянлъ и облеталъ лръ, стыли рки, все измнялось, а печка стояла совершенно такою, какою я ее помнилъ богъ-знаетъ съ которыхъ поръ. Вотъ хоть бы на задворк, тамъ было одно поле, но вдругъ невдомо откуда пришли мужики, стали возить бревна, навалили ихъ цлую гору, потомъ эти бревна стали рубить, сдлали срубъ — и стало новое жилье въ пол, а печка все стояла такая же, съ неизмнными синими цвточками. Въ углу былъ вышибенъ кирпичъ, отчего это мсто рзко отличалось своимъ глинянымъ цвтомъ отъ блой наружности печки. Кирпичъ этотъ, вроятно, былъ вышибенъ въ незапамятныя времена, потому что какъ я ни помню печку, глинистый уголъ постоянно бросался мн въ глаза. Отчего это было такъ?
— Няня, спрашивали мы, бывало, осторожно трогая глинистый уголъ лежанки пальцемъ:— отчего это такъ нехорошо?
— Ну, что нехорошо, отвчала нянька, ворочаясь въ сору, который она подметала къ заслонк: — ну, видишь, вышибенъ кирпичъ.
— Кто вышибъ?
Нянька видимо не умла отвтить на вопросъ и думала отдлаться молчаніемъ.
— Кто вышибъ, няня, а?
— Мужикъ, сердито говорила нянька, полагая, что отвтъ будетъ удовлетворителенъ.
— Зачмъ?
Нянька опять молчала, потому что и сама не знала, зачмъ мужику придетъ въ голову вышибать кирпичъ изъ лежанки.
— Няня, да зачмъ же онъ вышибъ?
— Ахъ, да отвяжись, закричитъ, бывало, старуха:— присталъ, какъ банный листъ! ну, почемъ я знаю, зачмъ вышибъ, поди-ко лучше сядь на мсто.
Вечеромъ, бывало, уложатъ спать, а не спится. Передъ глазами таинственная печка, стоитъ, молчитъ, что-то думаетъ, уставилась прямо теб въ глаза, хочетъ что-то сказать, вотъ говоритъ, вотъ даже зашевелилась, пошла — идетъ… вскидываешь вки, даже вскакиваешь въ испуг на постел — печка смиренно стоитъ въ углу, слабо освщенная свтомъ лампады или морозною ночью, ярко смотрящею въ окно.
О, печка! а какія волшебныя зимнія сумерки проводились на твоихъ лоснящихся изразцахъ! Сидитъ, бывало, нянька въ углу, прижавши старыя кости къ теплымъ стнамъ. Мы вокругъ нея. Идетъ разсказъ, какъ въ этомъ самомъ лсу, который вонъ-вонъ чернется за блымъ полемъ, жили разбойники. Это было давно, еще при праддахъ. Разбойники бдныхъ людей не трогали, а богатымъ. да злымъ господамъ отъ нихъ была бда. Налетятъ шайкою на усадьбу, прямо въ погреба, выкатятъ меды и вина сороколтнія, загуляютъ, оберутъ деньги, серебро, золото, поблагодарятъ хозяина, да съ пснями и свистомъ домой. Или вотъ другой разсказъ: спитъ цлое царство, спитъ воевода съ опухшимъ лицомъ и краснымъ носомъ, растянувшись на лож посл сытнаго обда, спитъ солдатъ на часахъ, спитъ генералъ, сидя на кон и показывая рукою куда-то въ сторону, спитъ сенатъ, сидя передъ законами, стоящими въ шкафахъ за стеклами, спитъ академія съ своими науками, спитъ прекрасная царевна на золотомъ лож, спятъ деревья, птицы, мухи — дивится Иванъ-царевичъ, смотря на волшебное царство. Духъ занимается, не проронишь словечка! Что будетъ съ прекрасной царевной, что Иванъ-царевичъ? Какіе радужные міры открывались на этой печк! Въ какія заоблачныя страны уносились мы съ ея чистыхъ изразцовъ!
Зимнее утро нахолодило комнату, вставать не хочется, лежишь, смотришь на синіе цвты и думаешь: кто ихъ нарисовалъ, какъ нарисовалъ, чмъ? Это — вроятно, было очень давно. Дверь однакожъ отворяется, входитъ двочка, хорошенькая, съ подстриженными волосами. Это была Маша, нянина внучка, подруга нашего дтства.
— Вставайте, говоритъ Маша:— Олна пріхала.
— Зачмъ, Маша?
— За вами: Секлетея Мироновна въ гости зоветъ.
— Довольно. Не нужно было повторять приглашенія: вставали сейчасъ, одвались.
И вотъ закладываются крытыя сани парой, гусемъ, Иванъ Васильевичъ садится кучеромъ, а комнатный мальчикъ съ торчащими волосами, Мишка Кукишъ — лакеемъ. Олна, я съ братьями садимся въ сани. демъ и прізжаемъ къ небольшому барскому дому. На крыльц встрчаетъ насъ маленькая старушка, обнимаетъ, цалуетъ. Введя въ комнату, раздвши и обогрвши, сейчасъ сажаютъ насъ за столъ, уставленный блинками, пирожками всхъ возможныхъ сортовъ. Затмъ начинаются подарки: одному даетъ, напримръ, колоду картъ, другому нитокъ десятокъ разноцвтнаго бисеру, тому сниметъ со стны генерала Платова на кон, другому коробочку отъ лекарства, одному Соломона для гаданья, другому шнурочекъ разноцвтный играть въ лошади. А время идетъ. Вотъ уже и сумракъ ложится на блое поле, вотъ и звзда сверкнула на холодномъ неб, другая, третья и темная ночь легла на природу. Опять кормленіе. Передъ отъздомъ опять гостинцы, всмъ достается по серебряному гривенничку, потомъ сушеной малины, черники и даже каленаго гороху. Съ набитыми желудками, съ большими узлами, благословлнные и перекрещнные пускаемся въ путь. Мишка сидитъ на козлахъ и всю дорогу что-то стъ, вынимая изъ-за пазухи и изъ кармановъ. Вотъ Куребринскій оврагъ, возл котораго хать такъ страшно: дорога идетъ у самаго края и каждую минуту кажется, что сани туда валятся, вотъ лсъ — въ немъ, говорятъ, водится нечистая сила — страшно! за черными елками будто кто-то стоитъ, лсъ съ блыми отъ снга лапами точно хочетъ вытащить насъ изъ саней — то надвинется къ дорог, то отбжитъ, вотъ опять поле — блая снговая равнина лежитъ на огромномъ пространств и вдали только Мотыкинскій курганъ неподвижно и сердито стоитъ среди поля, туда и смотрть страшно: тутъ зарытъ кладъ и злые духи его стерегутъ, по ночамъ тамъ теплится свчка, да и теперь теплится — точно теплится — страшно — самъ Иванъ погналъ лошадей быстре, мы зажали глаза, но свчка видна была и сквозь закрытые глаза. Прізжали поздно ночью. Лампада горла передъ кивотомъ, печка нжно, мягко нагрла комнату, глаза слипались, печка тоже спала и синіе ея цвточки, кажется, качались.
— А Маша гд? спрашивали мы, желая подлиться съ нею гостинцами.
— Спитъ, батюшка, отвчаетъ нянька, раздвая и укладывая насъ въ постель.
Маша дйствительно спала въ сосдней двичей, куда выходила наша же печка, но тамъ было особое топливо.
Дтство веселое — дтскія грзы.
Только васъ вспомнишь — улыбка и слезы.
Да, чистые годы, но за то какъ скоро они минуются! какъ скоро жизнь начинаетъ вносить въ нихъ то, отчего тускнетъ ихъ свтлый, ясный горизонтъ! Насъ отвезли въ губернскую гимназію — и какъ все перемнилось! Въ первый же день, какъ только явился я въ классъ, меня оттаскалъ за волосы, неизвстно за что, какой-то гимназистъ, который былъ втрое выше меня ростомъ: это, какъ оказалось впослдствіи, былъ едоръ, или какъ его называли учителя, едька Костаревъ — малый лтъ двадцати, кривой, басистый и бичъ всего класса. Началась наука. Явилась прежде всего Грамматика Цумита, съ ея правилами и исключеніями, съ склоненіями и глаголами. Учитель латинскаго языка былъ существо какое-то циклопическое. Мн почему-то представлялось, что онъ жилъ гд-то въ темномъ мст, даже подъ землей, потому что онъ являлся всегда съ заспанными глазами и едва смотрлъ на свтъ. Это былъ мужчина высокаго роста съ грубыми, мужиковатыми чертами лица, съ большимъ всклокоченнымъ хохломъ волосъ на лбу, вчно наморщенными бровями и съ голосомъ, подобнымъ труб. Онъ отлично давалъ прозвища гимназистамъ, за то и самъ извстенъ былъ у всхъ подъ именемъ Дурилы.
— Ну ты, чортъ Буба, къ доск, крикнетъ, бывши, Дурило своимъ басистымъ голосомъ. Буба выходилъ къ доск. Это былъ гимназистъ тоже лтъ восемнадцати, рябой и съ такими огромными курчавыми волосами, что одинъ гимназистъ жаловался разъ на него инспектору, чтобы тотъ приказалъ ему остричься, ‘потому что возл него сидть нельзя, волосы больно велики’. Буба говорилъ рдко, да и то едва можно было понять, потому что только и слышно было бу, бу, бу. Оттого Дурило и прозвалъ его Бубой.
— Ну ты, Назонъ, выходи, продолжалъ учитеіь. Назонъ былъ блый, вялый и совершенно бездарный гимназистъ, у котораго былъ огромный носъ. Первое, бывало, удовольствіе учениковъ водить Назона за носъ по всему классу. Назонъ этому совершенно покорялся, отчего носъ у него чуть не съ каждымъ днемъ увеличивался.
Для меня учитель латинскаго языка былъ ужасенъ, а самый латинскій языкъ непостижимъ. Все, что я зазубривалъ дома, перевертывалось въ голов въ класс на страшныхъ урокахъ. Дрожа отъ страха, я чуть не со слезами вспоминалъ уединенную комнату и думалъ: о, печка, еслибъ ты видла!
Но истинная пытка для насъ были уроки изъ всеобщей исторіи. Надо вамъ сказать, что преподаватель исторіи, Петръ Михайловичъ Крестовоздвиженскій, принадлежалъ совсмъ не къ старому поколнію, къ которому принадлежалъ, напримръ, чистйшей породы бурсакъ Дурило, Крестовоздвиженскій былъ тоже бурсакъ, но только понове, онъ понюхалъ науки въ Петербург, онъ послушалъ нмца-профессора, у котораго много было знаній, учености, но совсмъ не было профессорскаго таланта, вотъ пріхалъ къ намъ Крестовоздвиженскій и началъ по модному читать лекціи, т. е. сначала съ часъ разсказывалъ самъ, а потомъ выдавалъ разсказанное въ рукописи, съ которой мы вс и списывали. Такимъ образомъ, къ необъятному моему удивленію, Петръ Михайловичъ увлекательнйшую изъ наукъ, какова исторія, довелъ до того, что классы его, даже сама исторія, а въ особенности его записки внушали положительное отвращеніе. Сухой, болзненный, бездарный, раздражительный, картавый, онъ монотонною своею рчью доводилъ обыкновенно классъ до того, что было тошно. Спать было нельзя, потому что увидитъ, слушать невозможно — потому что въ разсказ не было боле ничего какъ безпрестанныя заиканья, картавленья, перескакиванья отъ одного къ другому, отъ послдующаго къ предъидущему, наконецъ совершенное непониманіе науки. Каково было положеніе господина, котораго, бывало, Петръ Михайловичъ, посл своего завыванья могильнымъ голосомъ, вызоветъ къ каедр и заставитъ повторить разсказанное.
— Господинъ Сапожковъ, скажетъ, бывало, Петръ Михайловичъ, посмотрвъ въ списокъ учениковъ.
Медленно и лниво поднимается изъ-среди со скамейки красный, курносый съ рыжими волосами дтина. Любимымъ его занятіемъ было слесарное искусство, онъ могъ отлично починять замки, гайки у рамъ, дверныя ручки, даже ружья.
— Повторите, говорилъ Петръ Михайловичъ Сапожкову.
Сапожковъ, разумется, ничего не слыхалъ. Онъ стоялъ молча, пыхтлъ, переминался съ ноги на ногу и краснлъ еще боле. Крестовоздвиженскій молчалъ долго, онъ зналъ, что этимъ невыразимо терзалъ жертву.
— Вы слышали, что я говорилъ?
— Слышалъ, отвчаетъ Сапожковъ.
— Ну, такъ отвчайте.
Опять пыхтитъ Сапожковъ, Петръ Михайловичъ опять молчитъ долго, Сапожковъ краснетъ еще боле, наконецъ прошибаетъ его потъ. Петръ Михайловичъ спрашиваетъ:
— О чемъ я читалъ?
Сапожкова въ жаръ бросало, со скамей кричали: ‘О Магомет, о Магомет’.
— О Магомет, отвчаетъ Сапожковъ, вздохнувъ нсколько посвободне.
— Кто такой былъ Магометъ? спрашиваетъ Петръ Михайловичъ.
‘Экъ донимаетъ какъ!’ думалъ между тмъ Сапожковъ, смотря совсмъ въ сторону, и наводя немного ухо къ ученикамъ. Тамъ что-то шептали, но не слышно, ‘дуй ихъ горой!’ да и слухъ-то у него какъ-то былъ туговатъ. Жестокое молчаніе.
— Кто такой былъ Магометъ! да отвчайте! крикнулъ настойчиво учитель.
‘Эхъ бда’, подумалъ Сапожковъ: ‘надо что нибудь сказать.’ И Сапожковъ сталъ соображать. Онъ слыхалъ когда-то объ Ермак, о томъ, что онъ былъ казакъ и, немного погодя, брякнулъ:
— Донской казакъ.
Классъ разразился хохотомъ, даже никогда неулыбающійся Крестовоздвиженскій улыбнулся.
— Скажите, какая вра въ Турціи? сталъ наводить Петръ Михайловичъ Сапожкова.
Опять молчаніе, но со столовъ шепчутъ: ‘магометанская, магометанская’, Сапожковъ не дослышалъ и отвчаетъ:
— Лютеранская.
— У васъ десять нулей сряду! бшено вскрикиваетъ наконецъ учитель, покраснвъ до ушей.
‘Слава-богу’, думаетъ про себя Сапожковъ, воротя лицо въ сторону: ‘теперь скоро кончится.’ И дйствительно, Сапожковъ скоро отправляется на мсто. Посл него молчитъ другой, третій и такъ дале.
Но гд есть люди, тамъ есть хорошіе люди, воспоминаніе мое съ глубочайшею любовью останавливается на одномъ прекрасномъ образ, хотя и принадлежащемъ къ тому же міру, который сейчасъ описали. Я говорю объ учител рисованія. Это былъ маленькій, весь лысый, старичокъ съ добрйшимъ лицомъ. Если у описанныхъ нами педагоговъ мы были жертвами своихъ учителей, то почтенный учитель рисованія былъ истинная жертва учениковъ. Изъ тридцати-сорока человкъ въ класс едва-ли рисовали пятеро, прочіе разговаривали, читали, расхаживали, дрались иной разъ, а добрйшій старичокъ сидитъ, бывало, за столомъ и поправляетъ рисунокъ, то-есть какъ поправляетъ! просто рисуетъ самъ. И что это былъ за карандашъ! мягкій, теплый, поэтическій. Въ это же время онъ разсказывалъ о своей незабвенной академіи, о Брюллов, о Егоров, о многихъ другихъ. Разъ какъ-то мн удалось достать срисовать гравюру Volpato — ‘Аинская школа’. Вовсе не понимая, какое значеніе иметъ эта гравюра, я понесъ ее къ учителю, чтобы попросить совта — можно ли рисовать съ нея. Старикъ взглянулъ, положилъ ее передъ собою на столъ, да такъ и просидлъ передъ гравюрою весь классъ. Онъ былъ въ истинномъ восторг. Тутъ-то я узналъ, что подлинная гравюра Вольпато — современника и, кажется, друга Рафаэля — истинная рдкость, что въ аинской школ изображены все историческія лица, великіе ученые, художники, поэты, начиная отъ Сократа до самого Вольпато и Рафаэля. Съ какою любовью онъ объяснялъ красоту и мудрость рафаэлевскаго рисунка, естественность, разнообразіе и прелесть его фигуръ, изящество и свободу драпировки. Никогда, ни прежде ни посл, я не слыхивалъ такого страстнаго и такого вразумительнаго слова о великомъ живописц. Вотъ этотъ-то карандашъ учителя, его теплыя воспоминанія и разсказы о художественныхъ дятеляхъ и внушали нкоторымъ истинную любовь къ искусству. Бывало, богъ-знаетъ, что нарисуешь вмсто головы человческой, а возьмешь ее изъ-подъ карандаша учителя — живою, дышущею. Это былъ младенецъ-старикъ, чистый сердцемъ — настоящій художникъ.
Въ то время въ гимназіяхъ были еще классы послобденные. Оттого въ морозы, а иногда и лтомъ, по дальности квартиры, уходили въ гимназію на весь день, съ обдомъ — какъ говорилось тогда. Вотъ эти-то антракты и представляли иной разъ по истин изумительнйшую картину. Въ начал, когда народу было мало и желудки неудовлетворены, такъ было тихо и спокойно. Эти минуты для меня были лучшими во все учебное время. Не было ни Костарева, ни воплей Дурилы. Можно было и заняться и почитать, но когда народу мало по малу находило, поднимался такой гвалтъ, что ужасъ. Какой нибудь Невшинъ, маленькій, карявый, избалованный мальчишка, насядетъ на малютку-гимназиста и тормошитъ его всячески, повалитъ, напримръ, навзничъ на полъ, сядетъ на него верхомъ, да и щелкаетъ въ носъ, тотъ, разумется, пищитъ, кричитъ, а этому любо: публика смотритъ, защитить не сметъ, потому что всякій боится попасть въ лапки къ Невшину. Разъ, въ іюн мсяц, случилась по истин поразительная исторія. Народу собралось уже много, Назона водили за носъ. Невшинъ здилъ на закрошкахъ Бычатина. Тамъ дрались, здсь спорили, при чемъ одинъ гимназистъ показывалъ другому кукишъ. Надо сказать, что классъ нашъ выходилъ окнами, которыя были очень невысоко отъ земли, на улику. По улиц ходилъ козелъ, который былъ очень друженъ съ нами, ибо мы изъ окошка, во время обда, всегда кормили его хлбомъ. Въ такомъ случа козелъ взбирался передними потами на стну, уставлялъ голову прямо въ окно и бралъ изъ рукъ подаяніе. Какъ на грхъ случилось и въ этотъ разъ заглянуть козлу въ окно: пость ли ему захотлось, или просто желалъ посмотрть, что тамъ за гвалтъ происходитъ. Не прошло мгновенія, какъ подлетлъ къ козлу едька, и втащилъ козла въ классъ. Невшинъ въ то же мгновеніе взмостился верхомъ на козла, Костаревъ и Таранигинъ потащили козла за рога по классу, и пошла потха. Восторгъ овладлъ собраніемъ. Съ крикомъ, съ хохотомъ, въ припрыжку вс толпились вокругъ козла, подхлестывая его сзади, толкая въ бока и т. п. Но вообразите изумленіе публики: когда упоеніе ея не знало предловъ и мы ничего не видли вокругъ, какъ только козла и всадника, вдругъ у самой каедры, лицомъ къ лицу, встртили заспанную, мрачную и свирпую физіономію Дурилы. Въ мгновеніе ока все превратилось въ гробовую тишину. Невшинъ слетлъ съ козла, Костаревъ и Тарапыгинъ выпустили изъ рукъ козлиные рога, и козелъ, почувствовавъ свободу, началъ прыгать и лягаться. Дурило долго стоялъ молча, ероша хохолъ, это означало, что онъ разразится сейчасъ бурей. Дйствительно, онъ крикнулъ рзкимъ своимъ басомъ:
— едька, чортъ, вытащи козла вонъ!
Началось вытаскиваніе козла вонъ, а затмъ разборка и проданіе виновныхъ суду и наказанію. Помню, что утомленный всми этими сценами и, наконецъ, пораженный грознымъ видомъ учителя, я не выдержалъ, потихоньку выбрался изъ класса, бжалъ домой и неизвстно отъ кого спрятался за полнницу, гд и просидлъ до вечера.
Само собою разумется, что лучшія мгновенія этого времени были мечты, воспоминанія о той, чьи голубые глаза нжно слдили за нами и вдалек. Со слезами читались и перечитывались эти золотыя письма, посредствомъ которыхъ материнское вдохновеніе умло позлащать и этотъ непривтный бытъ! Что наша печка? Что наше поле? Яровымъ или оржанымъ поле засяно? Не вырублены ли эти зеленые кусты, которые росли прямо противъ нашего окна? Вотъ приблизилось уже незабвенное время. Близко было къ петрову дню: подвигалось время къ вакаціи. Дни ужь казались годами, часы считались. Вотъ, наконецъ, и классы кончились, а знакомой брички съ кучеромъ Иваномъ все нтъ. Я еще кой-какъ владлъ собою, а братъ мой, который нетолько не приходилъ въ отчаяніе отъ гимназическаго террора, но даже совершенно сжился съ нимъ, братъ приходилъ въ уныніе. Онъ просыпался разъ пять ночью и смотрлъ, не пріхали ли лошади. Наконецъ одинъ разъ я проснулся утромъ — кровать брата пуста. Я понялъ! Смотрю, на двор бричка, лошади жуютъ сно, Иванъ Васильевичъ сидитъ съ братомъ, возл брички, въ тни, и любезно разговариваютъ о деревенскихъ новостяхъ. О, время, время…
Съ самаго ранняго дтства мн всегда нравился знойный блескъ жаркаго лтняго дня. Въ то время, какъ вс прятались отъ жары въ комнаты, въ тнь деревьевъ, въ рчныя воды, я любилъ бродить по окрестнымъ полямъ, подъ кровомъ раскаленнаго неба. Какая бездна свту! Какая благодатная, неутомляющая теплота. А поле! прислушайтесь: не видно живой души на немъ, а между тмъ все звучитъ вокругъ. Вверху звенитъ жаворонокъ, въ трав крикъ кузнечика, трескъ стрекозы, зловщее пнье пчелы, шелестъ ящерицы, словомъ — звуки мильйоновъ существъ живыхъ, веселыхъ. Поле, какъ роскошная красавица, покоится въ цвтахъ и свтлыхъ водахъ, подъ взглядами лучезарпаго неба. Какъ пріятно бывало уединиться потомъ въ прохладную снь нашей комнаты, гд стояла та же неизмнная печка и вислъ тотъ же курносый господинъ. Въ комнат, однакожъ, появился новый предметъ, овладвшій всею моею нжностью: это — огромный сундукъ, обитый желзными, продолговатыми, крестъ на крестъ переложенными, планками. Онъ былъ, вроятно, когда-то краснаго цвта, но теперь отъ времени сталъ какой-то бурый, вообще на видъ онъ былъ угрюмаго характера, напереди былъ огромный внутренній замокъ, безъ ключа, по бокамъ толстыя желзныя скобки, за которыя его носили, но дороже всего для меня было его содержаніе. Какая радость, бывало, ссть возл толстаго сундука и поднять тяжелую крышку. Затхлый запахъ прежде всего поражалъ обоняніе. Вотъ первый бросается въ глаза огромный фоліантъ, въ черномъ кожаномъ переплет ‘Регламентъ’ Петра -го — ну его въ сторону, стоитъ только взглянуть на портретъ — огромный, сильный мужчина въ латахъ, опершись на пушку. За нимъ ‘Степенныя книги’ — ихъ тоже въ сторону. Вотъ пять томовъ in-quarto Ломоносова — ну, тутъ читалось многое, даже вс примры изъ его грамматики, а въ особенности:
Не право о вещахъ т думаютъ, Шуваловъ…
Которые стекло чтутъ ниже минераловъ.
…. Вотъ двнадцать томовъ Хераскова, изъ этого многое начиналось, даже ‘Кадмъ и Гармонія’, но и оставалось только при начал, хотя:
Владиміръ, оаннъ щитомъ его покроютъ
И въ храмъ безсмертья приведутъ.
— Николевъ, милый Николевъ — все изъ него прочитано, такая крупная печать, такъ раскидисто напечатаны его стихотворенія, такъ ихъ много-много, но во всхъ ничего иль очень мало, только и помню, что онъ писалъ какой-то дам:
Соку брусничнаго
Вамъ посылаю,
Кушать желаю.
‘Уранія’! Розовая Уранія, съ отвратительной синей бумагой: стихи, проза — или плохо, или очень мудрено. Но вотъ книги, которыя не всегда и посмотрть ршались, такъ что вечеромъ… одному страшно, откроите — на первой страниц картинка: вверху глазъ въ треугольник, подъ нимъ шаръ, подъ шаромъ дерево, къ дереву летитъ какая-то зловщая птица, сверху извивается какая-то лента, на которой все надписи, удивительно глубокомысленныя. Вотъ огромная тетрадь синей бумаги, исписанная стариннымъ, но чрезвычайно четкимъ почеркомъ, на заглавномъ лист крупными и красивыми буквами написано: ‘Гермеса Трисмегиста познаніе естества и открывающагося въ немъ великаго Бога, въ 17 книгахъ содержащееся, сочинено Алефоеиломъ.’ Но вотъ заглавіе, которое такъ заманчиво сулило бездну наслажденій: ‘Духовный рыцарь или ищущій премудрости’ — книга раскрывалась, но тамъ шла рчь вовсе не о турнирахъ, ни о прекрасныхъ дамахъ и ихъ пажахъ, но о какихъ-то ‘духовныхъ сластолюбцахъ, прилежащихъ къ тайнымъ наукамъ не по любви къ истин’. Въ изумленіи становились мы передъ этими книгами! И хотли читать и непонятно. Да къ тому же и опасно: разъ отецъ засталъ меня съ книгою, на которой нарисованъ былъ глазъ, сердито взялъ ее и сказалъ, что мы еще малы для этихъ книгъ.
Но за то для насъ былъ кладъ въ этомъ сундук въ другихъ книгахъ. Вотъ маленькіе томики, съ сренькими картинками, на которыхъ рисовались чудныя дамы въ перьяхъ, великолпнйшіе рыцари въ латахъ, съ поднятымъ забраломъ и съ цлымъ возомъ перьевъ на шлем. Черный замокъ стоитъ вдали, мостъ поднятъ, передъ мостомъ рыцарь трубитъ въ рогъ, на стн замка стоитъ тоже рыцарь и тоже трубитъ въ рогъ, а вверху изъ башни, изъ самаго высокаго окна, глядитъ женское лицо. Что это такое? какъ любопытно! О, вы, незабвенныя Удольфскія таинства, ты — Полночный колоколъ или таинство Когенбургскаго замка, ты — Амалія или хижина среди горъ, какія волшебные дни и вечера проводились здсь же возл печки. Сколько страха, нетерпнія — что будетъ съ героями? Куда ведетъ чрезъ эти подземелья блая женщина, съ покрываломъ и съ фонаремъ въ рукахъ?
И знаете что! Чмъ боле я знакомился съ внутренностью чернаго сундука, мн все знакоме и знакоме становился курносый господинъ, въ красномъ камзол и съ блыми волосами на голов. Вдь и тамъ, между графами и милыми маркизами, были такіе. Я всматривался въ его черты, и он все живе и живе мн представлялись. Онъ какъ-то пристальне и любовне сталъ смотрть на меня, а въ особенности на сундукъ. Мн казалось, что и самъ-то онъ родился изъ этого чернаго сундука, и что онъ очень хорошо зналъ, что означаетъ этотъ глазъ въ треугольник, и эта зловщая птица, и почему издатель регламента нарисовалъ нашего законодателя съ пушками.
Разъ, утомленный большою прогулкою, сидлъ я въ своей комнат и читалъ книгу, вдругъ скрипнула дверь — вошла Маша. День былъ праздничный и жаркій. Маша была въ бломъ кисейномъ платьиц и съ лиловымъ атласнымъ кушачкомъ. Прекрасная ея головка, съ голубыми глазами, носила на себ еще слды младенческой чистоты и прелести, между тмъ какъ станъ, талія, пышно развившіяся плечи и грудь показывали, что Маша была въ томъ возраст, когда ребнокъ становится уже двушкою. Вся фигура Маши, въ бломъ праздничномъ наряд, дышала такою чистотой, свжестью, что на этотъ разъ особенно бросилась мн въ глаза ея красота.
— Вы читаете?… я помшала?…
— Нтъ, нтъ, Маша, войди, когда жь ты мшала?
Маша вошла и стала противъ меня. Въ этотъ пріздъ я впервые видлъ ее въ нарядномъ праздничномъ платьиц, мн бросились въ глаза ея полныя двственныя плечи, которыя были открыты.
— Что вы смотрите на меня? спрашивала Маша.
— Я… какая ты Маша стала… большая… и…
— Ну, что еще скажете?
— Хорошенькая!
Маша улыбнулась.
— Какъ ты мила въ этомъ платьиц!
— Это мн маменька ваша подарила къ святой недл. Что это вы читаете?
При этомъ Маша наклонилась и, опершись локтями на столъ, заглядывала ко мн въ книгу, блыя молочныя плечи были передъ моими глазами, платье, обтягивавшее молодыя формы груди, слегка отдлилось, сердце у меня замерло и въ глазахъ потемнло!
— Что вы читаете? что? спрашивала Маша.
Я не слыхалъ словъ Маши и не могъ проговорить слова.
— Пушкина: ‘Кавказскій Плнникъ’? Да что вы не говорите?
При этомъ Маша взглянула на меня, потомъ къ себ на грудь, вспыхнула какъ заря, и поднялась отъ стола. Долго она не знала, какъ начать разговоръ, а я только смотрлъ въ книгу, боясь и взглянуть на Машу. Наконецъ, она тихо спросила:
— Читали вы ‘Амалію’ или ‘Хижину среди горъ’?
— Нтъ.
— Прочтите.
— А ты, Маша, читала ‘Поля и Виргинію’? спросилъ я, будто осненнный внезапною мыслью.
— Нтъ, не читала.
— Прочти, бога-ради, или я теб прочту. Знаешь ли что? Тамъ дйствующее лицо Виргинія — двушка. Ахъ, какъ она похожа на тебя!
— Ну, что же?
— Прочти, милая Маша, вотъ книга, прочти, ты узнаешь себя… о, когда бы я могъ!
— Ну, что же?
— Да ты разсердишься.
— Нтъ, полноте.
— Еслибы я могъ быть Полемъ, сказалъ я, вспыхнувъ.
Маша усмхнулась и вышла съ книгою въ рук. Какъ все перемнилось! Я положительно не зналъ, что за чудное чувство явилось у меня на душ, я, такъ сказать, только задыхался отъ счастья. Сердце билось такъ, что мн казалось оно выскочитъ. Образъ Маши представлялся мн херувимскимъ. Читать я уже не могъ, сколько ни принимался, въ ум, въ глазахъ, все была Маша, Маша, Маша… ея ротикъ, плечи… Я не зналъ, что это такое со мной сдлалось, но мн страшно хотлось быть съ Машей, видть ее, говорить съ ней, держать бы ее за руку, даже странно… хотлось бы поцаловать, обнять крпко-крпко и такъ бы остаться навсегда. Я не зналъ, отчего и что произошло у меня въ сердц. Я и прежде любилъ Машу, но мн и въ голову не приходило желанія цаловать ея ручку, напримръ, а теперь… странно!… да, сердце замирало при одной мысли… Я уходилъ изъ комнаты, бродилъ по полю. Прежде, бывало, я засматривался на эти пригорки, откуда открывались тихія, скромныя, но цвтущія картины полей нашихъ, на эти небольшія группы деревьевъ, называемыя кустами, а теперь ничего я этого не видлъ — Маша, Маша была всюду.
Маша прочла ‘Поля и Виргинію’. Сначала ей было совстно, что я сравнивалъ ее съ такимъ прелестнымъ существомъ, какова Виргинія, но мн не трудно было уврить ее, что она даже лучше несравненно. Затмъ попасть въ Поли мн уже ничего не стоило. Маша тотчасъ признала, что если она не хуже Виргиніи, то я уже никакъ не ниже Поля, даже еще лучше, особенно, когда во всей форм, то-есть, въ гимназическомъ мундир, съ золотыми петлицами. ‘А скоро вы будете офицеромъ?’ спрашивала при этомъ Маша.
И вотъ пошли мечты и волшебные замки! Жить вмст въ лсу намъ нисколько не казалось страннымъ. Волковъ здсь не было, о медвдяхъ и комину нтъ, къ тому же, я умлъ стрлять. Вотъ, только зимой, казалось намъ, будетъ немножко холодно, такъ мы построимъ прелестную шалашку, въ которой будетъ очагъ, Маша будетъ тутъ варить варенье — прелесть да и только!
Лто было въ разгар. Жары стояли невыносимые, день былъ особенно душенъ. Ночь наступила, но не принесла прохлады. Маш что-то нездоровилось, да она и часто прихварывала, жаловалась на какія-то боли въ груди, но прежде я не замчалъ ея болзней, а теперь, когда я пожаловалъ себя въ Поли, мн стало крпко жаль двушку и скучно безъ нея. Я легъ спать и долго не могъ заснуть. Въ комнат было душно, а оконъ отворять не велятъ, зажмешь глаза, а въ глазахъ все рожи какія-то, откроешь — темно, только печка стоитъ-стоитъ, да какъ будто поклонится, вотъ, задремлешь, спишь, вдругъ кто-то тебя давитъ, давитъ — вскочишь, а никого нтъ. И такъ нсколько разъ. Наконецъ, я заснулъ, но безпокойнымъ сномъ. Во сн мн слышалось, что кто-то страшно возился въ печк. Не разъ я просыпался, слышу — въ печк, дйствительно, возятся, а въ комнат никого нтъ. Страшно становилось! Я опять засыпалъ, но во сн опять слышалъ возшо въ печк.
Утро уже сіяло полнымъ блескомъ, когда я открылъ глаза. Прохладная тнь была у меня подъ окномъ, а дале поле, рчка, прекрасные берега ея, возвышавшіеся холмами, были залиты солнечнымъ свтомъ, все дышало какимъ-то ликованіемъ, праздникомъ. Пронесется легкій втерокъ, рожь проволнуется въ одну сторону, кустарники, и ивы и березы слегка закачаются. Луга пестрли цвтами. Только воронъ, сидвшій на берез, недалеко отъ нашего сада, совсмъ уже не гармонировалъ съ веселымъ пейзажемъ. Вотъ онъ каркнулъ.— ‘О дуракъ’, подумалъ я: ‘какъ глупо каркаетъ-то!’ Воронъ еще каркнулъ, разъ, два и полетлъ къ селу. Я любовался мирною прелестью окрестностей и задремалъ, какъ вдругъ вошелъ совсмъ неожиданно всклокоченный Мишка съ сапогами.
— Вставайте-съ.
— Да, вдь еще рано.
— Рано-съ, да, надо: вставайте поскоре, священники придутъ, Маша умерла.
Сначала я даже не понялъ смысла мальчишкиныхъ словъ. Я думалъ, онъ съ-ума сошелъ. Во всякомъ случа, на меня произвели слова маленькаго слуги такое впечатлніе, какое производитъ на насъ обыкновенная, непонятная чепуха.
— Что ты говоришь? спросилъ я.
— Сегодня ночью сильно захворала Марья грудью. Она вдь часто хворала, но ночью-то очень ужь ее схватило. Послали за лекаркой, баушкой: Соломонидой — она ей и дала большой стаканъ выпить известки. Та выпила и сегодня умерла утромъ.
Я чувствовалъ, что вся кровь остановилась въ моихъ жилахъ. Я не могъ сказать слова, даже встать, сердце у меня замерло. Мн такъ чудесно, такъ непостижимо, такъ неясно представилось событіе: я понять его хорошо не могъ, а тмъ не мене оно было, существовало.
— Гд же Маша? спросилъ я почти безсознательно.
— Въ двичьей, на столъ положили. Ддушка Симонъ домовище длаетъ, маменька велла выгнать узъ усадьбы баушку-то Соломониду. Сегодня всю ночь печку-то топили, все полотенца теплыя клали на грудь-то — страшно билась грудью-то-чу!
Боже мой! Тутъ объяснилась мн странная возня въ печк, будившая меня ночью. Могъ ли я думать, могъ ли воображать, что въ то время, когда я спалъ безсмысленно, та милая, еще дтски чистая грудь въ мукахъ испускала послднее дыханіе. Эта печка, врная своему призванію, отогрвала эту грудь, уже холодвшую подъ безобразною рукою смерти! Истина предстала наконецъ во всей своей грозной дйствительности, сердце у меня замерло, я упалъ на подушки и рыданія задушили мое горло.
И знаетъ ли милая тнь, когда ея дтскому другу привелось постить т мста, гд цвло и отцвло наше дтство? О! тогда, когда уже и имъ былъ почти пройденъ земной путь, и когда близка уже та могила, которая такъ рано скрыла ея младенческія красы. Тяжело растворились передо мною ршетчатыя ворота палисада, которымъ огороженъ былъ нашъ дворъ, при этомъ одна половинка ихъ упала оттого, что петли перержавли. Я въхалъ на дворъ, который весь поросъ крапивой, репейникомъ и разными дикими травами. Я вошелъ по знакомой лстниц, которая и вся-то была немного выше человка, а между тмъ я живо помнилъ время, когда я едва могъ вбираться на эту лстницу, и когда она мн казалась чуть не Араратомъ. О, печка! Тоска давно уже давила мое сердце, когда я бродилъ по знакомымъ комнатамъ, но сердце ршительно замерло, когда я подошелъ къ двери незабвенной комнаты! О, жизнь человческая! Не есть ли ты ничего боле, какъ постоянный рядъ жестокихъ утратъ и грустныхъ воспоминаній! Сколько дорогихъ существъ не стало съ тхъ поръ, какъ я оставилъ эту комнату почти ребнкомъ. Вскор посл смерти Маши отправилась на тотъ свтъ и ея бабушка, наша незабвенная подруга дтскихъ лтъ.
А потомъ мы выхали. Скоро не стало и той, чей всезнающій геній угадывалъ мысли, чувства, нужды каждаго изъ насъ. Комната была пуста, только стояла еще въ углу почернвшая дтская кроватка. Печка, печка! Синіе цвты ея также неподвижно стояли передо мною, но сама она почернла отъ пыли и паутинъ, постарла и какъ будто сама ждала смерти. Гд т дряхлыя, но неутомимыя руки, которыя блюли за твоей чистотой? Вышибенный кирпичъ такъ и оставался вышибеннымъ, но глина отъ пыли и времени почернла. Ни господина въ красномъ кафтан, ни знаменитаго сундука не было. Передъ окномъ грустно разстилалось то же поле, по и оно очень измнилось. Кусты въ нкоторыхъ мстахъ были вырублены, за то въ другихъ мстахъ изъ маленькаго прутняка, который, я помню, былъ немного боле полевой травы, поднялся значительный березнякъ. Поле грустно и тихо смотрло на меня, а на мысли мои: узнало ли оно того, кто по цлымъ часамъ всматривался въ его тихія и зеленыя нивы, поле не отвчало. Тоска рвала мое сердце.Знакомою тропою пошелъ я къ приходской церкви. Все та же она, красивая, блая церковь, съ большими красными куполами, всюду возл нея кресты и могилы, а вокругъ знакомый деревянный палисадъ съ кирпичными столбами, но гд дорогія могилы? Боже мой! самое расположеніе кладбища измнилось. Вотъ тутъ нкогда росли прекрасныя молодыя липы, а теперь ихъ нтъ, за то вотъ здсь, у могилы бригадира, гд былъ только срый камень и на немъ блый мраморный крестъ, разросся рябинникъ. Съ ужасомъ я видлъ, что и самыя-то могилы, вроятно, стерлись объ колесо времени. Пришелъ священникъ, котораго я просилъ отслужить панихиду, совсмъ незнакомый, а за нимъ старый дьячокъ. Этотъ узналъ меня, но онъ былъ крайне дряхлъ и едва слышалъ, что ему говорятъ.
— Гд же могилы-то ихъ? спросилъ я священника.
Тотъ растопырилъ руки, въ первый разъ слыша объ именахъ покойницъ. Дьячокъ тоже ничего не могъ сказать, да онъ едвали помнилъ тхъ, кто схороненъ въ этихъ могилахъ, потому что совсмъ выжилъ изъ ума.
Отслужили панихиду. Одиноко звучала надгробная пснь подъ куполомъ равнодушнаго неба: идеже нсть болзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная…
— Да неужели ты не знаешь могилъ-то ихъ, старикъ? допытывался я:— ну, помнишь нашу няньку, внучку ея?
— Помню, помню, сударь, болталъ дьячокъ, плохо разслышавъ мой вопросъ: — какъ не помнить!
— Да могилы-то гд? допрашивалъ я.
Старикъ не отвчалъ и завертывая священническое облаченіе, снова затянулъ: ‘ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная!’
15-го іюля 1863.