— Гренадеры императрицы идут! — кричал ‘мальчишек радостный народ’, высыпая на улицу и принимаясь маршировать с проходившими солдатами.
По пути следования полка открывались все окна, и женское население столицы торопилось полюбоваться на рослые фигуры и красивые лица солдат, причем не одна молодая жена пожилого мужа кидала на последнего презрительный взгляд, лишний раз тоскливо вздыхая и жадно переводя взор на маршировавших молодцов-гренадеров.
А мужья пользовались тем, что жены отвлеклись, для того чтобы улизнуть в ближайший кабачок, где за кружкой пива можно было поболтать о политике и обменяться взглядами относительно сенсационной новости, которая мигом облетела всю Вену: гренадеры выступили в поход — значит, война объявлена!
На самом деле война еще не была объявлена, но неминуемость ее была настолько очевидна, что войсковые части, расположенные гарнизонами в отдаленных частях империи, уже давно подтягивались ближе к границе. Но это оставалось почти неизвестным венскому населению: передвижения войск производились в большой тайне, и из самой Вены ни один полк еще не выступил. Теперь выступление красы и гордости австрийской армии — гренадерского ее величества Марии-Терезии полка — невольно заставляло предполагать, что пруссаки уже вторглись в австрийские пределы, и погружало доморощенных политиков в неописуемое волнение.
Что же за причина заставляла ждать войны? Чего не поделила Австрия с прусским королем Фридрихом?
Для того чтобы не отвлекать внимания читателя от романтической интриги, касающейся судьбы героев нашего повествования, и не возвращаться к историческим объяснениям, попытаемся вкратце изложить в этой главе политическую обстановку, служащую фоном описываемым нами дальнейшим событиям.
Читатель уже знает, что австрийское правительство того времени более чем умильно поглядывало на Баварию, собираясь оттягать добрый кусочек этой страны в свою пользу, и что правительства других стран, главным образом Пруссии, готовы были пойти на что угодно, лишь бы не допустить осуществления этого захвата.
И вот в дело было пущено предварительное оружие всяких войн — перья. Когда же дипломатическим путем не удалось заставить Австрию отказаться от своих намерений, дело дошло до открытых военных действий.
Так вспыхнула война, официально именуемая ‘войной за баварское наследство’, но в народе прозванная ‘картофельной войной’. Происхождение первого названия таково.
30 декабря 1777 года со смертью баварского курфюрста Максимилиана Иосифа пресеклась младшая (людвиговская) линия Виттельсбахов, вследствие чего права на Баварию, согласно Павианскому семейному договору, должны были перейти к представителю старшей (рудольфиновской) линии в лице пфальцского курфюрста Карла Теодора.
Права пфальцского курфюрста на наследство не были признаны Саксонией и Австрией.
Саксонский курфюрст, сын дочери покойного Максимилиана Иосифа, считал, что людвиговская линия не вымерла, поскольку он, курфюрст Фридрих Август III, является прямым ее потомком. Австрия основывалась на не менее сомнительном праве: в 1426 году император Сигизмунд I якобы даровал Альфреду Австрийскому жалованную грамоту на Нижнюю Баварию, заметим, что подлинность этого документа считается более чем сомнительной.
Правительство Австрии было слишком щепетильно, чтобы основывать свои права исключительно на таком апокрифическом документе. Последний нужен был только как зацепка, как возможность возбудить определенные переговоры, как средство, запугивающее законного наследника и побуждающее его к большей уступчивости. Этот расчет оправдался: Карл Теодор стал торговаться с Австрией.
Торг облегчался некоторыми оригинальными сторонами характера курфюрста Карла Теодора. Это был крайне неверный муж и очень нежный отец. От бесконечного количества незаконных жен он имел бесконечное количество незаконных детей, судьба которых заботила его несравненно больше, чем участь законных наследников. Поэтому когда Австрия предложила ему гарантировать пожизненной рентой его незаконных детей, Карл Теодор быстро пошел на уступки, и 3 января 1778 года в Вене была заключена конвенция, в силу которой вся Нижняя Бавария и некоторые другие области переходили в собственность Австрии, что прямо нарушало интересы законного наследника курфюрста, герцога Карла Цвейбрюкенского.
Территориальное усиление Австрии грозило поставить всю Южную Германию в подчинение императорскому дому. Поэтому Фридрих Великий, сам мечтавший о союзе германских государств под диктатурой Пруссии, хотел во что бы то ни стало воспрепятствовать исполнению конвенции 3 января. Однако его посланнику, графу Герцу, не удалось воздействовать на курфюрста Карла Теодора, а потому Фридрих заставил выступить с протестом герцога Карла Цвейбрюкенского.
Император Иосиф II, уже давно завидовавший военной славе ‘старого Фрица’, не прочь был помериться с ним силой и не шел ни на какие уступки. Но его мать и соправительница Мария-Терезия хотела избежать войны и потому обратилась к Пруссии с предложением отказаться от Баварии, если и Пруссия откажется от присоединения бургграфства Нюренберг. Пруссия отказалась и двинула войска в Богемию. К ней присоединился со своими войсками и курфюрст саксонский.
Прусские войска разделились на две армии. Первая, состоявшая из 80 тысяч пруссаков и 18 тысяч саксонцев, двинулась под начальством принца Генриха, брата Фридриха Великого, на Богемию с севера. Вторая, приблизительно такой же численности, предводительствуемая самим ‘Фрицем’, подступила к моравской границе, где со стороны Австрии крепость Ольмоц прикрывал корпус герцога фон Тешена, окопавшийся в сильных позициях на берегах реки Марш.
Собственно говоря, обе враждующие стороны явно не решались приступить к энергичным открытым действиям, так что весь 1778 год прошел исключительно в стратегических передвижениях войск. Фридрих Великий всецело полагался на свои тактические способности. Он задумал грандиозный обходной маневр: для прикрытия долин и проходов Ландсгута оставить двадцатитысячный корпус генерала Мунча, обойти австрийский лагерь у Гейдепильча, форсированным маршем нагрянуть на Прессбург и таким образом отрезать все пути, по которым австрийская армия получала фураж и провиант, кроме того, это поставило бы в опасность Вену, так что австрийцам не оставалось бы иного исхода, как стянуть армии назад для защиты столицы, что, в свою очередь, дало бы принцу Генриху возможность бескровно занять всю Богемию.
Из этого видно, что ‘старый Фриц’ не без пользы штудировал военную историю древних, так как этот план был повторением операций Сципиона [Сципион Африканский Старший (ок. 235-ок. 183 г. до н. э.) — римский полководец, разгромивший войска Ганнибала в 202 году до н. э. при городе Заме] против войск Ганнибала [Ганнибал (247/246-183 г. до н. э.) — карфагенский полководец], бросившего Рим и двинувшегося прямо на Карфаген, что заставило Ганнибала оставить Италию и вернуться в Африку.
Но расчеты Фридриха Великого не оправдались: не обращая внимания на его стратегический маневр, австрийцы сделали вид, будто собираются напасть на Саксонию. Тогда саксонский курфюрст забил тревогу и поставил Фридриху ультиматум: или прусский король помешает австрийцам перенести поле военных действий в Саксонию, или курфюрст переходит на сторону имперских войск. Это заставило ‘Фрица’ двинуть свои главные силы на Богемию и преградить путь армии императора, расположившейся на правом берегу Эльбы при Кениггреце. Положение австрийской армии было не из завидных: корпусу маршала Лоудона приходилось растянуться на огромную дистанцию, чтобы прикрыть Прагу и всю северо-западную часть Богемии. Таким образом, вражеские силы разделяло течение Эльбы.
Обе армии окопались и ждали, чтобы враг напал: принять атаку было выгоднее, чем атаковать самому.
Так обстояло дело до начала зимы 1778 года, когда возобновились дипломатические переговоры. Мария-Терезия была склонна кончить дело без всякого кровопролития, но Иосиф II все время усиленно вставлял палки в колеса: ему страстно хотелось помериться силами с ‘Фрицем’ и лишить последнего лавров непобедимого полководца.
Неизвестно, как разрешилось бы это напряженное положение, если бы в дело не вмешалась императрица Екатерина II, пригрозившая в декабре 1778 года своим вмешательством против Австрии. Тогда Австрия склонилась к миролюбию, предложив для разрешения спорного вопроса в посредницы Россию и Францию. 13 мая 1779 года в Тешене был заключен мирный договор, по которому Австрия получила Иннскую четверть Баварии.
Так закончилась война, прозванная пруссаками ‘картофельной’, а австрийцами — ‘дребеденью’. Оба эти названия показывают, насколько и те, и другие были недовольны тем, что им не пришлось помериться силами. Характерно, что первое название ‘картофельная война’ (то есть ‘сражение картофелем’) уцелело даже в истории наряду с официальным названием.
Вот каков был тот исторический фон, на котором перед читателями развернется финал необычной судьбы Лахнера и его товарищей, бравых гренадеров императрицы!
II. Иосиф Второй
— Итак, господа, из оглашенной здесь переписки вы можете усмотреть, что разногласие во взгляде на положение вещей едва ли допускает возможность и вероятность дипломатического соглашения. Король Фридрих усматривает в наших баварских планах деспотическое нарушение ленного права, желание императора свести ленные владения к тимариату [Так назывались в Турции имения, даримые султаном отличившимся военным в пожизненную собственность. После смерти владельца тимара султан мог или отдать освободившийся тимар другому лицу, или взять его обратно себе. Отличие лена от тимара заключалось в том, что первый составлял родовое владение, при жизни владельца его отношение к суверену было одинаково в обоих случаях: собственник лена и тимара одинаково обязывался содержать определенное количество солдат, которые поступали в случае необходимости в распоряжение суверена, то есть императора или султана]. Мы же опираемся на то, что в данном случае дело заключается вовсе не в захвате, а в частном соглашении, никто не может запретить одному лицу уступать свою собственность, а другому — приобретать ее. Считает ли кто-нибудь из присутствующих возможным отказаться от последней точки зрения?
— О нет, ваше величество! — в один голос заявили присутствовавшие на частном заседании у императора государственный канцлер князь Кауниц, имперский вице-канцлер Коллоредо и советник Тугут.
— В таком случае, господа, — продолжал Иосиф II, — какого рода дипломатический шаг считаете вы уместным?
— Мне кажется, ваше величество, — отозвался Кауниц, — что любой дипломатический шаг окажется в данном случае бесполезным. Письмо прусского короля дышит оскорбительной иронией, вызовом, да и ‘старый Фриц’ настолько упрям, что ни за что не откажется от высказанной точки зрения. Значит, ваше величество, нам остается только спокойно продолжать начатое дело, в осуществлении которого мы видим исполнение великой миссии Австрии.
— Но ведь это — война! — воскликнул Коллоредо. Все грустно поникли головами. Только император Иосиф гордо вскинул ее, окидывая присутствующих сверкающим взглядом голубых глаз, и произнес:
— Может быть, это и война, но я не понимаю, господа, что повергает вас в такое уныние. Уж не хотите ли вы, чтобы Австрия в самую последнюю минуту отступила? Неужели слава о непобедимости прусского короля до такой степени импонирует даже вам, верховным советникам?
— Ваше величество, — ответил Тугут грустным спокойным голосом, — война, даже самая победоносная, несет мало радости. Можно ли с улыбкой посылать людей на смерть, можно ли с радостью заставлять их убивать? Война всегда страшна, ваше величество, и если ее можно избежать, то…
— Так благоволите же мне указать, господа, как избежать этого ‘страшного’ без ущерба для нашего достоинства?
Все молчали.
— Ваше величество, — заговорил наконец Коллоредо, — мне кажется, что я изложу мнение всех присутствующих, если сформулирую наш взгляд следующим образом: Австрия не может отказаться от своих планов на Баварию, считая, что это — дело частного соглашения, не допускающее чьего бы то ни было вмешательства, Австрия не хочет войны и не сделает ничего, чтобы вызвать ее, до последней возможности она будет стараться отстоять свои права дипломатическим путем, но и запугать себя она тоже не позволит, и если Пруссия подымет меч, то пусть на нее обрушатся все последствия, вся вина за столь вызывающий образ действий. В этом смысле, по-моему, и надо составить ответ прусскому королю. И тогда да свершится воля Господня!
— Вы согласны, господа, с высказанным мнением?
— Вполне, ваше величество!
— В таком случае вопрос можно считать решенным. Прошу вас, господа, заняться составлением ответа прусскому королю и благоволите доставить его мне для обсуждения. А пока до свидания и благодарю вас!
Члены совещания встали со своих кресел и удалились с почтительными поклонами, Иосиф остался один.
Несколько минут он просидел в тревожной задумчивости, потом встал и, грустно понурив голову, ушел в свой личный кабинет. Там он принялся взволнованно ходить взад и вперед, по временам останавливаясь у окна и с выражением отчаяния заламывая руки.
Но не положение государственных дел, не угроза ‘старого Фрица’, не ожидание неминуемой войны угнетало его. Нет, он не считал данный политический момент особенно важным и опасным для страны, Австрия была слишком крупной единицей, чтобы считаться с завистливым ворчанием старого прусского короля. Нет, то, что приводило в уныние молодого императора, относилось к его частной, личной жизни.
Ведь ему было только тридцать семь лет, а как уже давно полная пустота царила в области чувств, сердца!
Только на заре своей юности и испытал он яркое, но короткое счастье. Как любил он свою первую жену, какое блаженство испытывал он — еще не любивший, чистый — в ее нежных, целомудренно страстных объятиях!
Когда она умерла, он думал, что не вынесет этого удара. Все женщины казались ему противными, вся сила, вся способность любить последовала, казалось, в могилу вслед за дорогой покойницей.
Но политика не знает сентиментальности, не ведает сожаления, сочувствия. Политика потребовала от него второго брака, и он уступил.
Как рыдал он на другое утро после первой брачной ночи перед портретом первой жены! Совершившееся представлялось ему изменой ее памяти, сам он казался себе запачканным, опозоренным.
И перед его молодой, неискушенной, воспитанной в строгих правилах душой впервые встали трагические вопросы: да что же такое нравственность? Что такое добродетель? Что такое разврат?
Как все условно! Каким лицемерием полны те нравственные правила, которыми руководятся люди! Бедная девушка, не имеющая средств к существованию и потому за плату пустившая чужого мужчину на свое ложе, подвергается общественному остракизму, презрению, считается якобы вне закона — ведь она вся во власти любого полицейского чиновника. А он, император, из-за политических целей профанировал таинство брака, надругался над заветом Спасителя ‘Да будут двое во плоти едины’, не любя, сочетался с противной, ненавистной ему женщиной — и это вменяется ему в подвиг, в добродетель!
Бурный протест поднимался в душе. Он опозорил память первой жены безнравственным браком со второй. Так пусть же и вторая будет тоже опозорена! И Иосиф с головой ушел в самый неприглядный солдатский разврат. Переодетый, неузнанный, он забирался в самые грязные кабачки, кутил там с подозрительными женщинами. К этому периоду времени и относилась его связь с Каролиной Оффенхейцер — история, получившая некоторую огласку среди венского общества, но, к счастью, не дошедшая до Марии-Терезии.
Этот угар продолжался очень недолго — меньше месяца. Потом природная нравственная опрятность взяла верх: Иосиф ужаснулся бездне своего падения и зажил скучной, унылой, буржуазно-добродетельной жизнью.
Смерть не всегда ранит, зачастую она исцеляет. Верность этого афоризма Иосиф II познал на личном опыте, когда умерла ненавистная вторая жена. Теперь он решил раз и навсегда оставаться свободным и ни из каких целей не связывать себя более браком.
Молодой император со страстью отдался государственным делам и с головой ушел в работу по упрочению могущества и славы родины. Весь день он занимался делами, а вместо отдыха уходил вроде Гарун-аль-Рашида бродить инкогнито по городу: месяц угара, охватившего его после второго брака, был в определенном смысле полезным, потому что научил, сколько нового может узнать государь, если он не довольствуется докладами министров, а лично соприкасается с народом и его нуждами.
Так шло время, и Иосиф II считал себя навсегда исцеленным от романтической горячки. Но, как говорит пословица, он решал ‘без хозяина’. Настала весна и заронила в его сердце луч пробуждения, и его душа затосковала, застонала: под мощным гнетом повелителя-тела, жадно и властно требовавшего любви, женской ласки, участия.
Мир вдруг опостылел, жизнь показалась безвкусной, бледной, ненужной. И глаза Иосифа совсем иначе стали смотреть на тех женщин, с которыми сталкивала его судьба.
Уже давно пышная красавица графиня фон Пигницер явно и недвусмысленно делала императору авансы, но только теперь он обратил на это внимание. Что-то нездоровое, лживое, грязное чувствовалось в этой женщине, но тело, молодое и сильное, требовало страсти, туманило голову, парализовывало волю. Он уже знал, что не выдержит соблазна: однажды, встретившись с графиней в коридоре и отвечая на ее многозначительное рукопожатие, Иосиф уже схватил ее в объятия, но шум чьих-то шагов спугнул их и заставил разбежаться в разные стороны. А на другой день случилось важное событие: Иосиф увидал только что представленную ко двору Эмилию фон Витхан и увлекся ею с первого взгляда.
Она тоже полюбила его, они вскоре объяснились, и для Иосифа вновь началась счастливая пора жизни. Его отношения с Эмилией были чисты до святости, и только нежное пожатие или поцелуй руки составляли их ласки. Они гуляли по парку или просиживали часами в гостиной в нежных задушевных разговорах — это было все, на что они могли надеяться, потому что Эмилия была несвободна, а делать ее своей любовницей Иосиф не решался, да и она сама никогда не пошла бы на это. Такая исключительная чистота отношений иногда очень трудно давалась Иосифу — ведь он был еще так молод! Но ему достаточно было только увидеть Эмилию, только глубоко погрузиться в кристальную ясность ее лучистых глаз, и демон страсти обращался в позорное бегство.
Графиня Пигницер выходила из себя и изо всех сил старалась разрушить эту идиллию. Она пыталась обратить внимание строгой в вопросах нравственности Марии-Терезии на отношение императора к баронессе Витхан, но все эти попытки парализовались ангелом-хранителем любви императора — княгиней Луизой Кребниц, любимой статс-дамой Марии-Терезии.
Княгиня Кребниц была моложе императора, но в ее отношениях к нему проглядывало что-то материнское, и Иосиф всегда шел к ней, как к верному другу. Несмотря на свою молодость Луиза перенесла много горя. Она осталась в раннем детстве сиротой и должна была жить из милости в унылом, мрачном замке дяди. Тетка сразу невзлюбила ее, помыкала, ставила на вид ее ‘дармоедство’. Только и было утешения у Луизы, что дядина библиотека, обширная и серьезная. А когда стали подрастать дети дяди, то Луизу, которой самой-то было всего четырнадцать лет, заставили заниматься с ними, что еще более расширило ее кругозор.
Луизе было около шестнадцати лет, когда ею увлекся заезжий французский офицер, маркиз де Клермон. Она вышла за него замуж и уехала во Францию. Клермон представлял собой недалекого человека, но бравого вояку и славного товарища. Луиза сильно привязалась к нему и — это было в самый разгар Семилетней войны — сопровождала его во всех походах. Много пришлось ей перенести. Однажды она по неосторожности попалась в руки пруссаков, которые хотели обесчестить ее, и только с большим трудом ей удалось бежать и после ряда переодеваний, скитаний, всяческих злоключений добраться до французского лагеря. Там ее ждала страшная весть: ее муж был тяжело ранен в грудь, и доктора не надеялись спасти его.
Луиза при первой возможности увезла мужа в Париж и там дни и ночи посвящала уходу за больным. Клермон медленно угасал, мучительная болезнь окончательно испортила его характер, он придирался к жене, ревновал ее без всякого повода ко всем и каждому, доводил до истерики и без того ослабевшую от бессонных ночей женщину — словом, жизнь превратилась для нее в ад. Она чувствовала, что долго не выдержит. Когда муж умер, она с облегчением вздохнула.
И вот новый удар! В припадке злобы на жену покойный, как оказалось после его смерти, составил завещание, по которому все его состояние переходило к дальним родственникам. Молодая восемнадцатилетняя женщина осталась в чужой стране с какой-нибудь тысячей луидоров, без родных, без друзей, без опоры…
К вдове обратилось несколько лучших юристов Парижа с предложением вчинить иск с целью объявить завещание недействительным как составленное в болезненном состоянии и умственном расстройстве. Однако Луиза с негодованием отвергла это предложение и решила покориться своей участи. Она переехала в скромную квартирку и решила, когда пройдет первый период горя, взяться за изучение какого-либо ремесла, что дало бы ей средства к существованию. Пока же она находила утешение в старых друзьях — книгах.
Однажды, когда она задумчиво шла по улице, на нее наехала карета. Упав от толчка, Луиза вывихнула себе руку. Карета сейчас же остановилась, оттуда выскочил какой-то господин лет сорока и, склонившись над пострадавшей, в испуге крикнул по-немецки: ‘Ах, боже мой, боже мой!’ Это был князь Кребниц, ученый советник австрийского посольства в Париже.
Кребниц отвез Луизу домой, пригласил к ней врача и стал навещать пострадавшую. Через полгода они стали мужем и женой.
Кребниц был одним из самых образованных людей того времени. Он не любил никаких светских развлечений и целыми днями просиживал за работой или чтением. Луиза стала ему верным другом и помощницей: они вместе читали, вместе занимались, и нередко Кребниц приходил в восхищение от глубины ее суждений, меткости выводов и той легкости, с которой молодая женщина овладевала самым трудным предметом.
Но через пять лет Кребниц умер, оставив Луизу без всяких средств к существованию.
Год Луиза кое-как перебивалась в Париже, пока случайно о ней не вспомнили в посольстве. В ответ на доклад посланника императрица Мария-Терезия ответила приглашением Луизы в Вену, где молодой вдове из уважения к заслугам ее покойного мужа были пожалованы довольно приличная пенсия и звание статс-дамы.
Мария-Терезия сразу привязалась к этой серьезной, ласковой женщине. В тоне ее низкого голоса было что-то успокоительное, и так приятно было в минуту растерянности, душевного смятения, хаоса чувств прислушиваться к ее спокойным, полным рассудительности речам.
С Иосифом Луиза тоже как-то сразу подружилась. Он шел к ней с горем или сомнением, и она всегда облегчала его. Женщины он в ней не видел. Но это было не удивительно: никто решительно при дворе Марии-Терезии не видел женщины в молодой, красивой, умной, полной сдержанной страсти княгине.
Как мы уже упоминали, Луиза Кребниц сразу заметила нежный роман императора и Эмилии Витхан и взяла молодую парочку под свое покровительство. Она умела делать это незаметно, без тени навязчивости.
Когда Пигницер затеяла козни против Эмилии, Луиза энергично встала на защиту преследуемой. Вскоре увядшей Авроре пришлось потерпеть немалое поражение: когда она донесла на Турковского, то придворное общество отвернулось от графини, и Луиза легко добилась от императрицы отставки Пигницер от придворной должности: как-то неудобно было видеть придворную даму в роли политического сыщика.
Пигницер не успокоилась. Она донесла следственным властям на Витхан как на сообщницу Турковского. Однако это было в самом начале дела Турковского, когда только подозревалась его виновность, но еще не было известно о существовании заговора, да и вообще подозрения не складывались в реальную форму. Эмилия написала по требованию мужа известное читателям письмо, и Турковского выпустили, а Пигницер было предложено не совать нос в это дело: следственные власти знали об отношении императора к баронессе Витхан и не хотели подвергнуться немилости.
Как раз в это время умер муж Эмилии. Иосиф решил во что бы то ни стало жениться на вдове — все равно детей у него не было, так что корона должна была перейти к брату Леопольду, и этот морганатический брак нисколько не нарушил бы интересов трона.
Такое графиня Пигницер уж никак не могла стерпеть. Она была уверена в измене Турковского, не сомневалась, что Эмилия была его любовницей. Так неужели же ее счастливая соперница в любви станет вдобавок соперницей в области политического влияния?
Турковский скрылся, его бегство помогло Авроре найти кое-какие документы, доказывавшие его вину. Понимая, что следственные власти способны замять роль Эмилии Витхан, графиня решила обратиться к самому императору Иосифу с доносом. Но как сделать это? Идти официальным путем?
Нет, это было сложно, слишком сложно. Надо было выбрать психологически верный момент. И коварная Аврора выработала целый план, сущность которого отчасти понятна из второй главы пролога к роману ‘Самозванец’. Она обратилась к одному из камергеров императора — князю Лихтенштейну, захудалому отпрыску знаменитой фамилии, погрязшему в долгах. Она сумела заинтересовать Лихтенштейна материально в успехе задуманного ею плана, и Лихтенштейн оказал ей деятельную помощь. Сначала он заронил ловким оборотом разговора сомнение в императоре, а потом дал Авроре Пигницер возможность пробраться вечером в коридор, который вел в личные апартаменты императора.
Весь вечер Иосиф гулял Эмилией по парку. На этот раз физическая неудовлетворенность особенно давала себя знать, и после свидания император возвращался домой до крайности взволнованным и возбужденным.
Аврора, выступив навстречу императору, прямо начала с того, что она имеет доказательства политической и любовной измены Эмилии. Она сослалась на письмо баронессы, рассказала, как Турковский каждый вечер перелезал к Эмилии через забор, и в заключение предъявила документ, который разыскала в оставшихся после Турковского бумагах.
Император сильно разгневался, схватил Аврору за руку и втащил в свой кабинет. Там он первым делом спросил ее, почему она обращается с доносом к нему, а не идет к надлежащим властям.
Аврора рассказала императору, какую неудачу потерпела она, следуя этим путем, и добавила:
— Между тем я не могла смириться с мыслью, что такой достойный обожания человек является предметом гнусных издевательств и измены.
Следствием всего этого было то, что Аврора опять обрела утраченное влияние на императора и довела его вновь до попытки обнять ее. На этот раз никакой шум ничьих шагов не смутил его, и желание Авроры увенчалось успехом — она стала любовницей императора.
Правда, эта минута интимных ласк оказалась последней. Аврора тут же опротивела императору, но, как известно читателю, эта хитрая еврейка сумела извлечь немалую пользу из его минутного увлечения: табачный откуп, который было решено взять в казну на пять лет, отдали ей. Это обстоятельство особенно возмущало Иосифа, и он дал себе слово никогда не искать больше близости дам высшего общества. Одна — Эмилия — надругалась над его любовью, другая — Аврора — сделала его увлечение источником дохода.
Но с тем большей яростью Иосиф приказал возбудить строгое расследование обнаруженного заговора. Над Эмилией было назначено следствие, но после первого же допроса Луиза фон Кребниц пришла к Иосифу и настоятельно потребовала, чтобы он сам расспросил обвиняемую, причем добавила, что она ознакомилась с данными следствия и убедилась, что нет никаких доказательств виновности баронессы фон Витхан.
Под давлением Луизы Иосиф вызвал Эмилию к себе и имел с ней разговор, составляющий четвертую главу пролога. Точно так же, уступая просьбам Луизы, Иосиф сделал все для реабилитации оправданной судом Эмилии.
Иосифа еще тогда несколько удивило страстное отношение Луизы к вопросу о виновности Эмилии. Он даже спросил ее об этом, но Луиза, теряя обычную сдержанность, взволнованно ответила, что он просто не хочет видеть, насколько ей дорого его счастье, иначе он бы не удивился.
Иосиф ласково пожал ей руку и сказал, что очень благодарен ей за ее доброе, сердечное отношение, за ее милую дружбу. Луиза как-то странно рассмеялась, покраснела и убежала. Иосиф задумчиво посмотрел ей вслед, и какие-то смутные подозрения зародились в нем. Но эти подозрения так и остались без выяснения: Иосиф был слишком подавлен, слишком угнетен мнимой неверностью Эмилии, чтобы думать о чем-либо, кроме измены любимой женщины.
Да, эта измена дорого стоила ему! Ведь теперь он окончательно должен был отказаться от надежды на личное счастье.
Иосиф зажил суровой, аскетической жизнью. Целыми днями он работал, в сумерках выходил гулять, стараясь на практике ознакомиться с механизмом государственного устройства. Иногда — до встречи с Лизеттой это было всего два раза — в нем вспыхивала кровь, и он на краткое похмелье страсти сходился с привлекшей его внимание простой девушкой. Несколько свиданий в полутьме, не дававшей возможности разглядеть и узнать его, щедрый подарок, и история замалчивалась.
Из романа ‘Самозванец’ читатель уже знает историю знакомства Иосифа с хорошенькой Лизеттой, знает также, как инкогнито императора было раскрыто полицейским комиссаром. К счастью — так, по крайней мере, думал Иосиф, — никто, кроме самой Лизетты, не узнал о том, какой высокий гость посещал ее. Но с комиссаром было легко поладить: перевод на выгодное место и многозначительная угроза надежно гарантировали гробовое молчание ретивого полицейского. А Лизетта сумела только еще больше тронуть и привязать к себе Иосифа.
Она прямо заявила, что ей ‘ровным счетом наплевать’, император он или простой солдат. Ей он нравится как мужчина, только и всего, и она ни в коем случае не хочет извлекать из их связи какую бы то ни было выгоду лично для себя. Делая на дому шляпы, она зарабатывает достаточно, чтобы быть сытой и одетой, а больше ей ничего не нужно.
Иосиф серьезно привязался к этой веселой, бескорыстной, непритязательной девушке. Здоровая телом и духом, обладавшая большим практическим умом и ясностью суждений, она произвела благодетельное, магическое влияние на расположение духа императора.
‘Вот такую бы жену иметь!’ — частенько думал Иосиф, с презрением вспоминая знакомых принцесс и придворных дам, готовых продаваться и изменять.
И вот теперь ему приходилось отказываться от единственного человека, который мог быть для него серьезной нравственной опорой. Ведь то, что заставляло его, ломая руки, бегать после совещания с министрами по своему кабинету, было сознанием необходимости разрыва с Лизеттой.
Уж слишком много людей знало его тайну! Сначала комиссар, потом Эмилия, встретившая его в коридоре, теперь гренадеры. Правда, комиссар удален в провинцию, баронесса сейчас же после суда уехала из Вены, отказавшись под предлогом болезни даже явиться ко двору для торжественной и окончательной реабилитации, а гренадеры на другое же утро выступили в поход, и все будут молчать. Но свидетелей было много, их становилось все больше и больше… ‘Нет, до открытого скандала я не могу доводить это дело! С Лизеттой надо порвать! Но как это тяжело!’ — тоскливо думал император.
Конечно, о любви тут не могло быть и речи. Но Иосиф был бесконечно одинок, ему не с кем было поговорить свободно, по душе, некому было влить энергию и бодрость в уставшую душу. Все его существо властно рвалось к женщине, требовало ее мягкой ласки. От одной ему приходилось отказываться, а другой… не было!
Иосиф подошел к большому железному шкафу, отпер его и достал оттуда несколько больших и маленьких футляров. В одних были золотые цепочки, в других — медальоны, табакерки, художественно сработанные часы, в третьем — колье, фермуары, золотые пояса. Наконец он нашел то, что искал: это была тяжелая палисандровая шкатулка с инкрустацией и кружевными серебряными углами, внутри на бархатном ложе покоился массивный золотой медальон, усеянный драгоценными камнями и надетый на художественной работы золотую цепь. Иосиф позвал старого преданного ему камердинера Венцеля и сказал ему:
— Франц, у меня имеется для тебя очень важное поручение. Я полагаюсь на твою преданность и молчаливость…
Франц Венцель молча поклонился в ответ.
— Возьми эту шкатулку, — продолжал император, — и отнеси ее по адресу, который я тебе сейчас скажу. Разыщешь модистку Лизетту Грубер, удостоверишься, что это она — именно она и что тебя никто не подслушивает, и скажешь ей: ‘Высокий гость, который бывал у вас в последнее время, просит передать вам, что ему нужно уехать и что вообще больше видеться с ним вам не придется. Он просит вас принять на память этот подарок и надеется на вашу скромность и молчание’. Понял? Повтори мои слова.
Камердинер повторил, и Иосиф, убедившись, что Франц запомнил и усвоил сказанное, дал ему адрес Лизетты и отпустил. Затем он отправился к императрице, чтобы поговорить о положении дел и сообщить о необходимости для него выехать в армию ввиду предстоящей войны.
III. Признания
В большой комнате, сплошь уставленной широкими шкафами с тысячами фолиантов, Иосиф встретил фон Кребниц. Она ставила на место какую-то толстую книгу в потемневшем кожаном переплете и потом задумчиво стала обводить полки взглядом, как бы разыскивая что-то.
— А, княгиня! — ласково сказал император. — Вы все за книгами! Опять откопали в нашей библиотеке какой-нибудь раритет или шедевр?
— Нет, — улыбаясь, ответила Луиза своим низким приятным голосом, — мне просто надо было навести кое-какие справки по интересующему меня вопросу.
— Ну, конечно, конечно! Ведь вы у нас — ученая женщина… Раритет — это вы сами, княгиня. Обыкновенно природа бывает очень экономна в распределении своих даров: награждая умом и талантами, она отказывает в красоте или наоборот. Но к вам она была поразительно щедра: дала все — ум, благородство рождения, аристократизм души и сердца, прелестную наружность, словом, буквально все!
— Кроме счастья! — с грустной иронией добавила Луиза и вдруг продолжила, покраснев: — Но вы, ваше величество, положительно удивили меня. До сих пор, — она смущенно рассмеялась, — мне казалось, что вы проходите мимо, совершенно не видя меня, так что даже, если бы спросили вас, высокого я роста, брюнетка или блондинка, вы не знали бы, что ответить. А оказывается, вы, ваше величество, даже снисходите до похвалы моей наружности! Я осчастливлена столь высокой милостью!.. — И она присела в задорном книксене, которым пыталась скрыть охватившее ее радостное смущение.
Иосиф внимательно посмотрел на нее и сознался в душе, что она права. Действительно, до сих пор он именно ‘смотрел на нее, не видя’. Он всегда радовался, когда приходилось встречаться с ней ценил ее общество, любил говорить с нею. Но женщины, и в особенности красивой женщины, он до сих пор не замечал в ней, и только теперь ее ответ на его фразу, сказанную вполне равнодушно, из простого желания сделать галантный комплимент, заставил его присмотреться к ней как к женщине.
‘Но ведь она действительно красива, очень красива! — подумал он. — Эти блещущие умом большие томные глаза, это белоснежное тело, целомудренно проглядывающее из-за высокого воротника платья, эта строгая точеная фигура… Но ведь она прелесть как хороша!’
— Княгиня, — сказал он, не спуская с нее долгого внимательного, счастливо-удивленного взгляда, — обыкновенно мы не замечаем солнца, потому что видим его каждый день, но если бы оно случайно не взошло в положенный час, то весь мир представился бы нам в совершенно другом свете. Тогда мы поняли бы, что только оно одно и дает ту красоту, отражение которой мы видим в цветах, зелени, горах, реках и долах. И когда потом оно снова взошло бы, то мы в восторге упали бы перед ним на колени и поклонились бы ему. Словом, только тогда мы увидали бы его… Я не видел вас целую вечность, княгиня! Однако что же мы стоим? Мы так давно не видались, что я был бы счастлив, если бы у вас оказалась минутка-другая для меня. Пойдемте и поболтаем в голубой гостиной.
Они прошла в соседнюю комнату, небольшую, но очень уютную и удобно расположенную: из голубой гостиной был только один выход, так что собеседникам не могли помешать.
— Присядьте, княгиня, — сказал Иосиф, показывая на голубой диванчик, полузакрытый трельяжами, и сам уселся рядом с ней, — присядьте и расскажите мне, почему вас не было видно так давно.
— Но помилуйте, ваше величество, — со смехом ответила ему молодая женщина, — мы встречались чуть ли не каждый день, а вчера даже два раза, и каждый раз вы очень любезно отвечали на мой почтительный поклон и даже спрашивали, как я поживаю! О, ваше величество, ваше величество! Вы действительно не замечаете меня!
— Простите меня, княгиня, но в эти два дня я был очень расстроен…
— Ах, да, я слышала о тех необыкновенных переменах, которые произошли в самое короткое время в жизни баронессы Витхан. Освобожденная от суда за недоказанностью обвинения, торжественно реабилитированная на приеме во дворце, она вдруг была арестована по ‘бесспорным’ доказательствам ее вины, а через неделю ее полная невиновность была доказана самым блестящим и очевидным образом! Да, много пришлось перетерпеть этой несчастной! Где она теперь?
— Уехала куда-то… кажется, к дедушке в имение…
— И вы позволили ей уехать так просто?
— Как же я мог удержать ее? Да и к чему?
— Ваше величество! Но ведь вы так виноваты перед ней!
— Я не понимаю вас, княгиня! Конечно, ей пришлось много перестрадать, но кто несет ответственность за судебную ошибку? И если государь будет пускаться вдогонку за каждым несправедливо обвиненным и потом оправданным подданным, то сколько же времени останется у него для забот о других подданных, не имеющих счастья быть несправедливо заподозренными?
— И вас с баронессой никогда ничего не связывало, кроме обычных отношений государя к подданному?
— Ах, княгиня, к чему теперь ворошить эту старую историю! Это был сон, короткая красивая греза. И первой от этого сна пробудилась Эмилия. Не прошло и недели после того, как мы расстались, и она поспешила завести себе жениха. Она никогда не любила меня!
— Ваше величество, зачем вы клевещете на любовь хорошей, милой женщины?
— Ну хорошо, пусть, по-вашему, она любила меня! Но эта любовь скоро прошла…
— Женщине трудно примириться с мыслью, что ей не верит тот, на кого она смотрела как на Бога…
— И поэтому ей надо, ‘не износив башмаков’, немедленно найти себе возлюбленного или жениха? Ну, да оставим этот вопрос, княгиня! Важно то, что она уже не любит меня, а следовательно, я не имею оснований интересоваться тем, куда она поехала.
— Она не любит вас… — задумчиво повторила княгиня и с какой-то тревогой прибавила: — А вы?
— Я? Но я уже сказал вам, что это была просто короткая красивая греза… Нет, погодите возражать, княгиня! — горячо сказал император, заметив ее недоверчивую улыбку и легкое пожимание плеч. — Я понимаю: вам, так много сделавшей для нас, так близко подошедшей к этой грезе, кажется странным, почему я теперь отрицаю действительность такого, чувства ради которого в свое время готов был совершить ряд безумств. Вы хотите сказать, что это — обычная мужская черта: разлюбить и уверять, что прошедшая любовь не была настоящей любовью. Но не забудьте, что я не отрицаю искренности переживаний того времени. Мне снился сон, который я принимал за действительность. Тогда я искренне верил в реальность грезы. Теперь… теперь я проснулся, княгиня. Вы спросите, почему? Не знаю даже, сумею ли я объяснить вам это. Но постараюсь…
Он замолчал, как бы собираясь с мыслями.
Княгиня с пытливой тревогой смотрела на него.
— Мне кажется, что ответом на этот вопрос будет выяснение, что такое любовь. Любовь! Как много разнородных понятий объединяется в этом слове! Мы любим мать, любим сыр, любим жену, любим свое дело… Вам, вероятно, известен такой силлогизм: молодого человека спрашивают, почему он не любит такую-то девушку, юноша отвечает, что он и не думает не любить ее, тогда ему говорят, что если он не не любит ее, значит, любит. Но ведь это — неправда! Он может любить не эту девушку, а совсем другую! Все дело в том, что мы смешиваем разные роды любви, что одним словом мы называем несколько понятий. Разберемся в указанном силлогизме. Что мы хотим сказать, когда уверяем, будто Фриц любит не Амалию, а Эмилию, что хотя Амалия и не противна Фрицу, хотя он, может быть, очень уважает ее как человека, но что как женщина ему дорога и нужна Эмилия? Хорошо! Значит, любить — это желать человека с точки зрения его пола? Желать полного физического обладания?..
— Это — непростительный вульгарный материализм, ваше величество!
— Я еще не высказался, княгиня, погодите! Я отвечу на поставленный мною вопрос. Любовь состоит не только в обладании, ведь обладать можно несколькими женщинами одновременно, но любить — только одну. Кроме того, если бы мужчинам нужно было только тело, то они женились бы исключительно на любовницах. Но если тело не играет решающей роли в любви, значит, на первом плане духовные интересы?
— Мне кажется, что да…
— Но в таком случае почему мужчина не довольствуется матерью, любимой сестрой, другом-мужчиной? Да потому, княгиня, что всякая попытка частично разрешить вопрос о любви ложна в самой своей основе. Мужчина…
— Ваше величество, но вы неизменно говорите о женщине как о каком-то прилагательном к понятию ‘мужчина’!
— Хорошо, замените слово ‘мужчина’ словом ‘человек’. Я говорю со своей точки зрения, то есть имею в виду себя. Мужчина любит женщину тогда, когда она способна быть ему всем, когда она может заменить ему всех любовниц, всех родных, всех друзей. Любовь — это великое ‘все’! И как невозможна любовь только в области физического, так же невозможна она исключительно в области духовного. В истинной — назовем ее ‘романтической’ — любви сочетаются все прочие понятия любви. Значит, любовь должна заключать в себе надежду.
— Но это, мне кажется, и так очевидно!
— Вы увидите, княгиня, что очевидное приведет нас к неожиданному для нас выводу! Итак, в любви всегда есть надежда. Мы еще рознимся духовно, но я верю, что мы сольемся в единую душу. Мы физически еще далеки, но я верю, что мы будем ‘двое во плоти едины’. Без этой веры любви нет. Ну, а скажите, могла ли существовать у меня и баронессы фон Витхан подобная надежда? Конечно же, нет, потому что она была замужем, потому что она никогда не стала бы моей любовницей, — это я всегда понимал. Да и вы сами помните, что мы гордились чистотой своих отношений. Значит, на полноту мы не рассчитывали. Мало того, мы и не искали ее, мы довольствовались духовной стороной наших отношений. Это было влечение, симпатия, все, что хотите, но не любовь!
— Значит, вы обманывали себя и друг друга?
— Нет, мы не обманывали, мы просто грезили. Ведь в любовь, в брак играют и дети, но разве каждая детская любовь по достижении зрелости превращается в любовь настоящую?
— Следовательно, вы не допускаете возможности существования истинной любви без надежды на физическую близость?
— Нет, княгиня, не допускаю — для нормального человека, конечно.
— Но ведь история и жизнь знают примеры, когда женщина всю жизнь любила недостижимого для него человека, любила, хотя не имела ни малейшей надежды на полноту обладания: любила, не могла разлюбить, не могла полюбить другого… Или вы, ваше величество, не верите в возможность этого?
Что-то надтреснутое, больное, мучительное звучало в тоне вопроса княгини.
Иосиф снова внимательно посмотрел ей в лицо и опять почувствовал, что какие-то новые, пока еще смутные, но неизбежные ощущения поднимаются в его душе.
— Нет, — тихо ответил он, — я верю, что может быть любовь, которая кажется совершенно безнадежной со стороны, но у самого любящего в глубине сердца всегда живет надежда. ‘А вдруг, — думает он, — вдруг свершится чудо?’ И разве таких чудес на самом деле не случается, княгиня?
— Может быть, вы и правы, — задумчиво ответила Луиза. — Однако мы отклонились от своего разговора. Баронессы Витхан вы не любили, это была греза, которая сейчас же рассеялась. Что же в таком случае так угнетало все это время ваше величество?
— То же, что и всегда… Имя баронессы властно всколыхнуло в моей душе все прежние мечты о счастье, и я снова почувствовал, как я одинок. Пусть я не любил Эмилию, но я хоть грезил о любви, хоть отдавался сладкому самообману. А теперь… княгиня, да ведь жизнь уходит, уходит молодость, а с ней и надежда на счастье. А я все один, все один…
— Не вы ли сами виноваты в этом, ваше величество?
— Я?
— Да, вы, ваше величество! Вы вечно мечтаете, вечно грезите, фантазия заносит вас в заоблачные сферы. А ведь счастье, земное счастье, здесь, внизу, на земле… Вы же рассеянно проходите мимо него, вы не видите его, не замечаете! Счастье никогда не дается в руки само — его надо добиться, заслужить. Человек говорит себе: ‘Мое счастье в том-то и в том-то’, — княгиня, видимо, начинала волноваться и теряла обычную сдержанность, — и начинает стеречь это счастье, выжидать, надеяться на чудо, как вы сами выразились…
— Но что же делать, если счастья хочешь, но не можешь сразу сказать, где и в чем оно?
— Искать, ваше величество, искать! Искать, как ищут золото. Золотоискатель роет лопатой песок и кидает его на промывное сито. Ошибся он, он идет на другое место и снова роет, снова промывает, пока отмыв не покажет ему желанных желтых крупинок. Вот как ищут счастье, вот как добиваются его! Нельзя же сидеть и ждать, пока оно само придет!
— Ваше сравнение, княгиня, очень образно, — грустно сказал Иосиф, — но не подходит для данного случая. Если искать счастья в любви указанным вами способом, то придется хватать грязь в надежде найти там золото. Но у золотоискателя много воды, чтобы смыть грязь, а в любви рискуешь так утонуть в этой грязи, что даже если и есть в ней золото, то до него не доберешься. Земля легко отстает от золота, грязь же всасывается в любовь… Нет, княгиня, мне, видно, придется отказаться от этого. Я постараюсь подавить в себе человека-животное и выделить человека-духа в наиболее чистых его проявлениях. Передо мной широкие задачи, передо мной государство, нуждающееся в коренных реформах, народ, права которого попраны. Пусть мне не будет личного счастья, я сам постараюсь стать счастьем моего народа. Пусть не дано мне обнимать женщину мощным объятием, я обовью все народности Австрии и сомкну их счастливой твердыней вокруг престола. Австрия должна стать мощной, непоколебимой. Передо мной новая ступень к этому — Бавария. Бавария должна быть нашей! Я знаю, без боя мы ее не получим, война неизбежна, она будет объявлена не сегодня, так завтра…
— Война? — испуганно вскрикнула княгиня.
— Да, война! Но она нам не страшна. Я сам поведу полки, буду спать на земле, как простой солдат, буду делить солдатский паек, буду лично воодушевлять армию и словом, и примером. Я буду всегда и всюду впереди, и, если полки поколеблются, я поведу их сам. На этих днях я выезжаю в армию…
Княгиня Кребниц тихо вскрикнула, схватясь за сердце, ее лицо смертельно побледнело.
— Это невозможно, — сказала она страстным, мучительным шепотом, сжимая виски, словно от невыносимой головной боли, — это невозможно! Вы уедете… А я? А как же я? За что же?.. И теперь… Это жестоко… Господи, это слишком жестоко!
— Луиза! — вскрикнул Иосиф, бросаясь к ее ногам.
Как порыв ветра раздирает завесу тумана, сразу обнажая перед нами новый многообещающий вид, так этот мучительный стон княгини, ее бледность, ее полный страдания жест и страстный полусознательный шепот вдруг осветили перед Иосифом все, и он понял порыв любящей женщины, понял и свое сердце, понял, где таилось так страстно желаемое счастье…
— Луиза, божество мое, Луиза! — повторил он, конвульсивно охватывая ее колени. — О, я, слепец! Слепец!
Княгиня страстно обхватила его голову и шептала, прижимая ее к груди:
— Вот оно, чудо! ‘А вдруг?’ Да, ты был прав, мой бог, мой повелитель! Надежда всегда живет в сердце любящего! Я верила, что ты прозреешь, верила, что такая большая, такая глубокая, такая самоотверженная любовь, как моя, пробудит тебя, заронит искру огня в твое бедное исстрадавшееся сердце! О, мы оба достаточно выстрадали, чтобы иметь право на счастье! И мы будем счастливы, будем, будем! Я стану для тебя всем, я окутаю тебя всеобъемлющей, всепонимающей и все в себе заключающей любовью… Любовь — это великое ‘все’! О, как ты прав, бог моей жизни!
В соседней комнате послышались чьи-то шаги. Луиза вздрогнула, мягко оттолкнула от себя Иосифа и насторожилась. Вот закрылась дверь, шум шагов замолк вдали…
— Не здесь! — ласково сказала Луиза в ответ на новую попытку Иосифа обнять ее. — Нам надо расстаться теперь. Боже мой, я была бы в ужасе, если бы любопытство случайного зрителя спугнуло то счастье, которое внезапно засверкало передо мной!
— Но где и когда?
— Сегодня вечером в парке…
— Любовь моя, я буду в Китайском павильоне в десять часов!
Луиза обеими руками взяла императора за голову, глубоко заглянула ему в глаза и, улыбаясь, спросила:
Она слегка коснулась губами лба императора и быстро скрылась легкой походкой.
Иосиф просидел в голубой гостиной еще с полчаса, погруженный в сладкую задумчивость, а потом, отогнав от себя улыбку расцветшего счастья, направился к матери, чтобы обсудить с ней текущий момент и сообщить и своем решении.
IV. Китайский павильон
Иосиф проговорил с матерью почти до девяти часов вечера. Нельзя сказать, чтобы этот разговор был из числа приятных: мать и сын очень любили друг друга, но неизменно расходились во взглядах, так что тому и другой нередко приходилось работать против политических планов соправителя. Марию-Терезию пугали горячность сына, та страстность, с которой он требовал реформ. Она говорила, что реформа только тогда полезна, когда в ней назрела острая необходимость. Нельзя прививать государству и народу такие воззрения, которые в данный момент еще чужды им обоим. А Иосиф, полный непоколебимой веры в божественное призвание государя, держался того взгляда, что в стремлении к конечному добру нельзя считаться с тем, что может возникнуть на пути: миссия государя — вести народ и государство, а не следовать за ними. Государь — это полководец, который ведет войска согласно своему разумению, не считаясь с ропотом и недовольством солдат, а никак не маркитант, который едет за армией и дает солдатам лишь то, что они потребуют.
Расходились они во взглядах и на баварский вопрос.
Мария-Терезия выше всего ставила фактические, реальные права. Она была не прочь расширить австрийскую территорию, так как это усиливало мощь, а следовательно, упрочивало благосостояние народа. Но это расширение, по ее мнению, было лишь тогда позволительно, когда оно производится либо по законному праву, либо на основании обычной купли-продажи. Война за территориальные расширения допустима только тогда, когда расширяющееся государство имеет неоспоримое право на землю, когда же этих прав нет, то преступно вовлекать народ в неправую борьбу. Между тем прав Австрии на Баварию императрица не признавала, и потому эта война страшила ее.
Иосиф иначе смотрел на дело. Конечно, расти и расширяться путем дипломатических переговоров или юридических доказательств лучше, чем оружием. Но и последнее не должно страшить государя. Вручая ему корону, Господь вручает ему и судьбы народа. Только Богу и отдает государь отчет. Права — это все придумали люди, существует право божественное, и носителем его является государь!
Конечно, Иосиф отлично понимал, что ему не удастся переубедить мать, а потому и в баварском вопросе придерживался особой тактики. Он представил матери приобретение Баварии в качестве обычной купли-продажи, и Марии-Терезии как-то не пришло в голову, что и эта купля-продажа не совсем-то законна, поскольку курфюрст пфальцский своевольно поступается законными правами своих наследников в пользу незаконных детей. Нет, тогда она не подумала об этом и потому не мешала возникшим переговорам. А Иосиф довел эти переговоры до такой степени, когда Австрия уже не могла отступать без ущерба собственному достоинству ни перед чем, — хотя бы даже перед несправедливой войной. Вот в этом-то и заключалась причина огорчения императрицы: она видела, что сын поймал ее в ловушку, и не утерпела, чтобы не упрекнуть его в этом.
Сначала она заявила, что ни в коем случае не допустит войны. Но Иосиф представил ей письма Фридриха II, равно как и свои ответы, и Мария-Терезия не могла не согласиться, что первые дышат вызовом, а вторые — полны такта. Не могла она не согласиться также и с тем, что теперь нельзя под влиянием угроз отказаться от своей точки зрения и уступить Фридриху. Но войны она все-таки не хотела, не могла допустить!
Согласились они на следующем. Конечно, готовность противника к отпору умеряет воинственный пыл нападающего. Поэтому Австрия должна оказаться в полной готовности встретить врага, и император отлично сделает, если выедет в ближайшие дни в армию. Но вместе с тем Иосиф II должен дать слово, что не станет провоцировать врага на нападение, а будет все время оставаться в положении человека, отнюдь не желающего нападать и только защищающегося.
Они уже собирались расстаться, как внезапно им доложили о прибытии курьера. Последний привез неожиданное известие: ‘старый Фриц’, не дожидаясь ответа на свое письмо, двинул войска в Богемию.
Мария-Терезия хотела сейчас же собрать первых сановников государства на совещание, но Иосиф попросил отложить это на следующее утро. Он сказал, что сегодня устал, да и кроме того, ему хочется на досуге еще раз все взвесить и обсудить. Все равно теперь ничего не поделаешь, и излишняя торопливость только приведет к поспешным решениям. Только всех тех, кого мать собирается завтра пригласить, следует тотчас же известить о происшедшем, чтобы и они тоже могли все за ночь обсудить и прийти на совет с готовым решением. Хотя, с другой стороны, что тут обсуждать? Война объявлена, враг вступил в австрийские пределы. Чаша налита, ее надо испить!
Почтительно поцеловав руку матери, Иосиф вернулся к себе. Было начало десятого. До назначенного свидания оставалось достаточно времени, чтобы немного полежать и отдохнуть, да, кстати, надо было распорядиться, чтобы приготовили все там, в павильоне. Император приказал позвать к себе Франца Венцеля и при этом вспомнил, что камердинер должен дать ему отчет в исполнении поручения.
— Что с тобой, Франц? — испуганно спросил Иосиф, увидав, что лоб вошедшего на его зов камердинера тщательно забинтован. — Что у тебя на лбу?
— Доказательство, что я добросовестно исполнил поручение вашего величества, — с мрачным юмором ответил Венцель.
— Да в чем дело? Рассказывай!
— Я явился в указанное вашим величеством место, разыскал девицу Лизетту и, убедившись, что это — именно она, приступил к исполнению поручения. Когда я сказал ей, что ее высокий гость должен уехать, да и вообще больше не может посещать ее, бедняжка так и села с разинутым ртом. Видно было, что это настолько огорошило ее, что она и слова сказать не могла. Тогда я подошел к ней, поставил перед ней шкатулку, раскрыл, думая, что блеск золота и камней приведет ее в чувство, отошел опять на свое место и сказал, что ваше величество полагаетесь на ее молчаливость и скромность… Вдруг она вскочила и крикнула: ‘Что! Меня купить хотят?’ К этому она прибавила несколько малопочтительных выражений по адресу вашего величества, а потом схватила шкатулку, защелкнула ее, да как запустит ее в меня! Она углом врезалась мне в лоб и рассекла кожу — крови страсть сколько вышло… Затем Лизетта столь же малопочтительно прибавила, что через меня возвращает подарок обратно вашему величеству и больше ничего о вас слышать не хочет. Она так искренне любила своего ‘высокого гостя’, а ее подкупают подарками! Затем она очень бесцеремонно вытолкнула меня, выкинула подобранную с пола шкатулку в коридор и заперла дверь. Мне оставалось только взять подарок и отправиться на перевязку!
— Бедный Франц! — улыбаясь, сказал Иосиф. — Мне, право, крайне жалко тебя!.. Тебе не очень больно?
— О, нет, ваше величество, теперь не очень.
— В таком случае ты можешь исполнить второе поручение, на этот раз совершенно безопасное, но такое, которое я опять-таки могу доверить только тебе. Отправляйся в Китайский павильон, отвори там окна, прибери все, накрой там холодный ужин… на двоих, поставь вина, оправь свечи, во второй комнате постели… словом, сделай все, что нужно. Ты понял меня?
— Понял, ваше величество! Все будет сделано немедля!
— Вот чертенок! — пробормотал Иосиф, потягиваясь на широкой оттоманке. — Кто бы мог подумать, что она так бескорыстно, так искренне привязалась ко мне! Вот уж то ничего, то слишком много!.. Бедная Лизетта, как мне жаль тебя! Но что теперь об этом думать? Ведь меня ждет такое блаженство, о котором я уже и не мечтал! Луиза любит меня! О, какое блаженство звучит в этих словах. Она умна, обольстительна, пламенна. Она лучше всех, кого я когда-либо знал. Но зато она не будет торговаться, как корыстолюбивая Аврора, не будет и сентиментальничать и вздыхать, как чувствительная Эмилия. Луиза просто создана для любви, она понимает, что любовь — это все, что нельзя в любви что-нибудь оставлять для самого себя или другого, что все-все без остатка должно быть отдано любимому. Через час Луиза явится в павильон, и… — Он вдруг досадливо наморщил лоб. — Но как это все-таки неприятно! Именно теперь, когда меня ждет счастье с Луизой, я должен был порвать с прошлым. Если бы Лизетта взяла подарок, у меня было бы легко на сердце, а так… Боюсь, что этот чертенок еще наделает мне хлопот… Впрочем, что пугать себя разными страхами именно сегодня, в такой удачный день! Во-первых, мой расчет оправдался, и мне представляется возможность помериться оружием с ‘непобедимым’ ‘старым Фрицем’. Во-вторых, я нашел женщину, которая беззаветно любит меня, готова слиться со мной душой и телом. Две мечты сбылись! Так будем же без страха смотреть вперед!
Император полежал еще немного, потом встал и отправился в парк.
Ночь выдалась темная и теплая. Весна как-то сразу вступила в свои права, и одна неделя сотворила истинное чудо. Снег сошел без остатка, почки на деревьях набухли и росли чуть не глазах, а из земли дерзко высовывались молодые ярко-зеленые сочные побеги травы. Целый день сияло безмятежно-ласковое солнце, нагревая землю, а ночью, чтобы не дать накопленному за день теплу унестись в межзвездное пространство, ангелы натягивали по небосводу мягкое, теплое покрывало тумана. И в этой насыщенной теплой влагой атмосфере природа еще энергичнее отдавалась созиданию.
Иосиф пошел знакомыми дорожками в самую глубь парка, где за купами еще голых деревьев уютно прятался Китайский павильон. Сколько раз это хорошенькое игрушечное зданьице служило ему с Эмилией защитой от дождя и непогоды! Сколько бессознательно-лживых клятв и обетов было произнесено под его кровлей, скольких грез были свидетелями его расписные стены!
Но все это было так себе, просто детская комедия, игра в любовь, теперь же его ждала там истинная страсть, любовь двух зрелых людей, исстрадавшихся и потому умевших ценить блаженство полноты ощущений…
Вот из-за арабесок сплетшихся оголенных ветвей уже стали смутно проглядывать причудливые очертания крыши павильона. Добро пожаловать!
Иосиф открыл дверь и вошел в павильон.
Это зданьице было выстроено еще при его отце и уже давно составляло личную собственность Иосифа. Очень часто, когда императора одолевала тоска и не хотелось видеть людей, он скрывался в Китайский домик и там запирался на несколько дней. В домике было всего две комнаты. Первая, довольно большая, с большим окном, совмещала в себе кабинет, гостиную и столовую. У самого окна стояли большой письменный стол, шкаф и ряд полок. В противоположном углу находилось несколько удобных креслиц и кушеток, кокетливо перегороженных невысокими ширмочками. Посредине, ближе к ‘мягкому’ углу располагался обеденный стол. Вторая комната представляла собой спальню.
Войдя в павильон, Иосиф сразу заметил, что Франц сделал все, что нужно. Комнаты были проветрены, и окна снаружи защищены массивными ставнями, а изнутри — плотными шторами. Свечи и лампы были заправлены и зажжены, в спальне постлана кровать. На обеденном столе был накрыт холодный ужин, немного поодаль, на столике около мягких креслиц, стояла батарея разных бутылок, чтобы пирующие могли выбрать себе вино по вкусу, а также — груды тарелок, ножей и вилок, стаканов и рюмок про запас.
Иосиф с довольным видом оглядел все эти приготовления и в счастливой задумчивости уселся в кресло около заставленного винами столика. Как с ним нередко бывало, он весь день почти ничего не ел, и теперь сразу почувствовал сильный голод. А между тем Луиза все не шла!
Иосиф подождал еще немного, потом рассеянно пересмотрел бутылки, взял любимое им старое венгерское, налил себе маленький бокал и поднес ко рту.
Вдруг сзади него из-за ширмочки выскользнула тень, одна белоснежная рука обвила его за шею, а другая остановила стакан, и милый, глубокий, бархатистый, низкий голос с кошачьей вкрадчивостью сказал:
— Разве вы, ваше величество, не хотите подождать меня и выпить вместе за нас, за наше… обручение?
— Луиза! Так ты уже здесь, проказница? — радостно вскрикнул Иосиф, притягивая к себе молодую женщину и страстно обвивая ее стан. — Только раз и навсегда, Луиза: когда мы одни, ты должна забыть о моем сане и титуле… Ну, иди сюда, ко мне на колени! Выпьем за нас, за наше будущее, за тот счастливый миг, который открыл мне глаза! О, Луиза, как я люблю тебя!
Луиза села на колени императора и обвила его шею. Кое-как он ухитрился налить ей стаканчик вина. Они чокнулись, глубоко-глубоко заглянули друг другу в глаза и выпили вино до дна…
— Луиза! — вне себя от страсти, воскликнул Иосиф. Это был даже не крик, а какое-то страстное рычание.
Так, должно быть, рычали изголодавшиеся римляне, похищая сабинянок и стискивая их гибкие тела в своих мощных объятиях.
И подобно им Иосиф вдруг запрокинул вниз голову Луизы и прильнул в жарком поцелуе к ее дышавшим страстью устам.
Прошло некоторое время, и снова раздался голос императора:
— А теперь есть, есть и есть, Луиза! Ты знаешь, я сегодня ничего еще не ел!
С этими словами Иосиф подошел к обеденному столу и поставил несколько бутылок с вином и несколько бокальчиков и стаканов у приборов.
Через минуту подошла и Луиза. У нее был счастливо-утомленный вид, она застенчиво, стараясь не смотреть на Иосифа, заняла кресло у стола.
— Луиза, — сказал Иосиф после того, как они отчасти утолили голод, — мне хотелось бы спросить тебя кое о чем…
— Так спроси, — улыбнулась молодая женщина, по-кошачьи пригибаясь к Иосифу и спрятав раскрасневшееся лицо на его груди.
— Я не понимаю… Ведь не теперь же ты меня полюбила…
— Я полюбила тебя с первого взгляда!
— Вот я и не понимаю: как могла ты защищать Эмилию, покровительствовать нашей любви, раз сама любила меня?
— Это было совершенно бескорыстно, но не так уж глупо. Препятствия только раздувают костер любви и превращают простую склонность в сильную страсть. Может быть, если бы тогда я не помогала вам, теперь ты пламенно любил бы ее и был бы потерян для меня!
— Но ты ведь не могла руководствоваться столь сложным расчетом?
— Видит Бог, я и не руководствовалась им! Просто я слишком сильно любила тебя, больше, чем себя. И я говорила себе: ‘Если не могу быть счастливой я, то пусть хоть он будет счастлив!’
— Милая!
— Но маленькая надежда у меня все-таки была. Я думала: ‘А вдруг он поймет, что это — не то, что ему нужно? Вдруг он все-таки заметит меня и мою страсть?’ Временами я впадала в отчаяние и хотела уйти в монастырь, чтобы там похоронить свою несчастную любовь, но меня не оставляла надежда на Божью милость. Когда баронесса попала под следствие, то я очень перепугалась. Я боялась, чтобы это не подлило масла в огонь твоей любви. Поэтому я изо всех сил старалась, чтобы Эмилия не понесла незаслуженной кары…
— Но обыкновенно женщины действуют и рассуждают совершенно иначе!
— Да, любимый, ты прав. Но, может быть, поэтому-то так мало счастливых женщин: это была бы неправильная тактика. Однако я действовала так не из корысти — я искренне любила тебя, только мне не хотелось, чтобы ты пал жертвой самообмана. Мне почему-то всегда казалось, что ты не можешь любить Эмилию по-настоящему. Она очень милая, очень чистая и очень хорошая женщина, но… она не для тебя. Она создана быть верной женой среднему человеку, она не может понять, что бывают положения, когда нельзя с кем-то встать вровень. Твоя любовь сама по себе почетнее, чем брачный венец. А она больше всего страшилась бесчестья, которое видела в незаконной связи. Ах, да разве можно думать об этом, когда любишь!
— Я благодарю Бога, Луиза, что он дал мне возможность прозреть и увидеть твою любовь. Теперь я молю его об одном: чтобы он дал и мне, и тебе долгую-долгую жизнь. Можем ли мы теперь прожить друг без друга?
— О, нет! Теперь нет!
— Конечно, на короткое время нам придется расстаться, но я надеюсь, что это будет очень недолго…
— Расстаться? Но почему?
— Война…
— О, я все еще надеюсь, что эта война не разразится!
— Я должен огорчить тебя, Луиза: война уже началась! Только что прибыл курьер с извещением, что прусский король вторгся в пределы Богемии!
Луиза закрыла лицо руками и несколько минут просидела в молчаливом отчаянии.
— Ах, чего бы не дала я, лишь бы прекратить эту несчастливую войну! — сказала она наконец.
— Полно, Луиза, о счастливом или несчастливом исходе войны можно судить только по ее окончании!
— Эта война несчастлива потому, что она неправая!
Иосиф с улыбкой посмотрел на княгиню и сказал без всякого высокомерия и иронии:
— Что можешь понимать ты, женщина, в государственных делах и в государственном праве?
— Больше, чем ты думаешь, Иосиф. Я много работала по этому вопросу вместе с покойным мужем, компетенция которого тебе известна, и научилась разбираться в спорных претензиях. По приезде в Вену я не оставила своих работ, потому что ее величество почтила меня своим доверием и зачастую поручала готовить ей справки по каким-либо вопросам, а вследствие этого у меня и оказались ключи всех библиотечных шкафов. Попутно я ознакомилась и с баварским вопросом. У Австрии нет прав на Баварию, и попытка присоединить ее является действительно самовольным уничтожением ленных прав!
— Луиза, ты говоришь о том, что плохо знаешь! Австрия ничего не присоединяет и никого не подавляет. Вопрос о Баварии — это дело частного соглашения между курфюрстом и австрийским эрцгерцогом. Всякий вправе распоряжаться своей собственностью!
— Говорил бы ты так, если бы твоей державной матушке пришло в голову продать Австрию соседней державе? Нет, Иосиф, корона не является частной собственностью, которой можно распоряжаться как угодно!
— Луиза, мне не хочется превращать наш первый брачный вечер в какую-то дипломатическую конференцию, где люди упражняются в диалектике. Скажу тебе одно: ты рассуждаешь, как женщина, как человек, а я — как венценосец. То право, о котором ты говоришь, создано людьми. Но есть высшее право, право божественное. Кто может судить Бога? Никто! Кто может судить венценосца? Только Бог! Человек преследует невинность, покровительствует пороку — он достоин суда. Но разве не преследовал Господь своим гневом Иова, отдав его, добродетельного, во власть сатане? [
