Около плахи, Мундт Теодор, Год: 1911

Историческая проза
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Скачать в PDF

Теодор Мундт

Около плахи

I. Среди товарищей

— Имею честь доложить господину командиру, что я явился из отпуска!
С этими словами вытянувшийся в струнку рядовой Лахнер обратился к своему ротному командиру фон Агатону, встретившемуся с ним при входе в казармы.
— Что за обезьянья морда! — воскликнул Агатон. — Что же мне теперь делать с тобой? Черт знает что такое! Взял и обрился как болван! Теперь вся рота испорчена, а поставить тебя в задние ряды невозможно, потому что ты слишком высок. Ну погоди же ты! Я научу тебя, как самовольничать! Не скоро ты у меня теперь выйдешь из казармы! Да мы еще поговорим! А сейчас чтобы живо привести себя в порядок! Господин полковник приказал тебе тотчас же явиться к нему по прибытии из отпуска. Даю тебе полчаса, чтобы почистить амуницию. Направо кругом марш!
В казармах Лахнер застал только одного Гаусвальда, который радостно бросился к нему навстречу и шепнул ему:
— Ты заставил нас здорово поволноваться за тебя!
— Лахнер пришел! Лахнер явился! — загудели со всех сторон солдаты и через мгновение тесной толпой окружили его.
— Смотрите-ка, да он обрился! — крикнул кто-то.
— Ну вот видите! Я был прав! — сказал Талер.
— В чем прав? — с самым невинным видом спросил Лахнер.
Талер хотел было ответить, но на помощь товарищу пришел Гаусвальд.
— А где фальшивомонетчик Ниммерфоль? — спросил он.
Эти слова оказали желаемое действие. Вспомнив, как его ‘отчеканили’ за лишнюю болтовню, Талер закрыл открытый было для ответа рот и предпочел смолчать.
— Что ты за человек, Талер! — сказал один из солдат. — Ведь тебе от этого ни тепло, ни холодно, так чего же ты лезешь!
— А если меня понапрасну выдрали? — угрюмо спросил Талер.
— Ну так что же? — ответил ему старый гренадер. — То, что было, вернуть нельзя, а повторить можно. Значит, твоя прямая выгода молчать.
— Ну нет, это не дело! — воскликнул другой гренадер, только недавно завербованный. — Если нас будут драть понапрасну за всякого паршивца, так и житья никакого не станет.
— А знаешь, что бывает с доносчиками? — спокойно спросил новобранца старый гренадер.
— Ты мне не грози, — вспылил задорный новобранец. — Погоди только, вот будет у нас смотр с опросом претензий…
— Братцы! — перебило его несколько голосов. — Да что же это такое? Негодяй грозит доносом?
— Постойте, ребята, — все так же спокойно продолжал гренадер, — я вижу, парень, что ты и в самом деле не знаешь, как у нас поступают с доносчиками. Ночью, когда доносчик спит сном невинного младенца, его забрасывают шинелями и начинают лупцевать голенищами сапог. Ни крика, ни шума, ни следов не остается, а только не всякий выживает после этого. И главное, что скверно: никак нельзя найти виновного. Если с тобой приключится что-нибудь такое, так ты даже не будешь в состоянии обвинить меня, потому что я тебе ничем не грожу, а просто рассказываю, что бывало прежде в этой самой казарме. Да начальство не очень-то и разбирается. Я сам слышал, как наш командир однажды сказал, что только мерзавец выдает товарищей, а потому ‘дурная трава с поля вон…’. Вот так-то, парень!
— Да ведь, — совсем смутился новобранец, — ежели понапрасну?
— Нет, новенький, — поднял голос Гаусвальд, — Талера наказали не понапрасну, а поделом. Ты подумай сам: кто дергал его за язык идти с доносом к взводному? Разве Талеру причинялся какой-нибудь вред от того, что он заметил? Но он не побоялся повредить товарищу, чтобы заслужить благоволение начальства. Теперь рассудите и так: кому Лахнер сделал хоть малейшее зло? Того же Талера он неоднократно угощал, давал деньги на похмелье, раз его пьяного прикрыл и избавил от наказания. Каждому из нас он всегда готов был прийти на помощь. А мы будем соваться в такое дело, которого не знаем, не понимаем, от раскрытия которого нам нет ни малейшей выгоды. Помните, товарищи, что гренадеры императрицы от начала формирования полка всегда дружно стояли за товарищей, кто бы он ни был, а Лахнер не только товарищ, но и отличный товарищ!
— Это правда! — послышались голоса. — Лахнер отличный товарищ!
— Ну так вот, ребята, — продолжал Гаусвальд, — значит, останемся верны обычаям гренадеров, не посрамим своих мундиров. Мы ничего не знаем и знать не хотим! Да здравствует товарищ Лахнер!
— Да здравствует товарищ Лахнер! — хором подхватили гренадеры.
— Да здравствует первая рота! — ответил Лахнер. — Но все-таки, братцы, я ровно ничего не понимаю. Тут, видно, что-то произошло, а что — не знаю. Сейчас мне некогда, я должен явиться к полковому командиру, а потом вы мне все расскажете.
Гренадеры разошлись, и Лахнер остался с Гаусвальдом.
— Где Биндер? — спросил наш герой.
— В полковой канцелярии, его опять засадили писать.
— А Ниммерфоль?
— У себя в комнате, устраивается. Ведь его произвели в фельдфебели. Кажется, у него Вестмайер.
Перебрасываясь словами, Лахнер поспешно заканчивал чистку своей амуниции. Он как раз успел прицепить ранец и взять в руки мушкет, когда вошедший капрал напомнил ему, что он безотлагательно должен идти к полковому командиру.
Лахнер взял под козырек и размеренным шагом направился к помещению Левенвальда. В его душе не было ни страха, ни смятения: каждый нерв, каждая клеточка мозга была напряжена страстным желанием выпутаться из трудного положения. И даже не боязнь за свою участь, не забота об отыскании нужного Эмилии документа заставляли его желать счастливой развязки: обо всем этом он как-то не думал в данный момент. В нем просто сказывались присущая молодости страсть играть опасностью, тот авантюризм (в благородном смысле этого слова), которого так много было в характере Лахнера, он просто радовался возможности поставить и убить крупную карту.
Он был даже несколько разочарован, когда вестовой сообщил ему, что Левенвальда дома нет, и уже собирался вернуться обратно в казармы, как из дверей показалась графиня Левенвальд, провожавшая какую-то гостью. Сначала она не заметила солдата и только по уходе гостьи бросила рассеянный взгляд на Лахнера. В тот же момент ее глаза широко раскрылись, а лицо выразило высшую степень растерянности, недоумения, удивления.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Лахнер, госпожа полковница! — ответил тот, изменив голос.
— Где ты родился? Как долго служишь? Сколько еще осталось служить?
Хитрая графиня нарочно нанизывала вопрос на вопрос, чтобы заставить Лахнера сказать более длинную фразу, при которой трудно сохранить искаженный тембр голоса.
Когда гренадер ответил на все вопросы, Аглая долгим взглядом уставилась на него, затем приказала пройти к ней в комнату и там, заперев дверь на ключ, скрестила руки на груди и снова долгим взглядом впилась в Лахнера.
— Так тебя зовут Лахнером? — спросила она наконец.
— Точно так, госпожа полковница!
— Знаешь ли ты барона Кауница?
— Да, госпожа полковница, на днях меня привели к нему и заставили обриться. Его благородие хотел лично убедиться, так ли мы похожи друг на друга, как уверяют.
— И что сказал майор?
— Да ничего не сказал, госпожа полковница!
— В таком случае и я ничего не скажу, — холодно ответила она. — Я не знаю твоих мотивов, но зато хорошо знаю этот шрам на щеке. Ну да что там! Все равно я не хочу делать тебя окончательно несчастным. Ступай с богом!
— Ей-богу, милостивая госпожа полковница, я не понимаю, что вы говорите!
Аглая покачала головой и промолчала. Наступила долгая пауза. Наконец графиня повторила слова гренадера ‘милостивая госпожа полковница’, подчеркнув слово ‘милостивая’.
— Да, — сказала она, — я буду милостивой. Я знаю, человеческое сердце слабо и часто увлекает даже твердого мужчину на путь глупостей, ведущих к гибели. Но надо уметь сдерживаться… Не одни только страсти существуют в мире, ведь священные обязанности… — Она вдруг оборвала себя и тоном строгой команды крикнула: — Гренадер! Направо кругом ма-арш!
Лахнер сделал поворот направо и размеренным шагом вышел из комнаты.
‘Женский глаз не обманешь! — думал он, возвращаясь в казармы. — Но зато женское сердце падко на лесть. После всех тех сладких слов, которые я наговорил ей в качестве майора Кауница, она готова теперь поверить, что я проделал всю эту комедию только для того, чтобы оказаться к ней поближе! Ну что же, как это ни смешно, а все-таки это — немалый козырь в моей игре. Зато сам Левенвальд! Бррр! А что, если и он тоже сразу признает во мне Кауница? Черт возьми! Положение может оказаться не из приятных!’

II. Страшная новость

Гаусвальд поджидал Лахнера у дверей.
— Ну как дела, дружище?
— Я не застал полковника дома.
— Отлично. Теперь сними с себя походную амуницию и пойдем к Ниммерфолю.
— Да ты ступай, не жди меня. Я приду потом.
— А разве ты сумеешь найти его комнату?
— Да ведь он помещается вот здесь, справа!
— Нет, теперь он живет в заднем флигеле и притом в отдельной комнате.
— Это почему?
— Да ведь я уже говорил тебе, что Ниммерфоля произвели в фельдфебели и перевели в шестую роту. Как раз сегодня будут торжественно отпразднованы его производство и прощанье с первой ротой. Все послеобеденное время мы, пятеро ‘камрадос’, проведем у него. Вестмайер выказал просто необыкновенную щедрость: на полученные от тебя деньги он накупил вина, закусок и пирожных. Все это будет поглощено нами сегодня. Вестмайер и Ниммерфоль уже знают, что ты явился, и решили встретить твое появление на пирушке приветственным гренадерским маршем.
Тем временем, пока Гаусвальд рассказывал все это, Лахнер успел разоблачиться, и оба друга отправились к Ниммерфолю.
Дверь его комнаты оказалась запертой.
— Это из боязни непрошеных гостей, — заметил Гаусвальд, постучав. — Мы хотим быть между своими.
Вестмайер открыл дверь. Заметив Лахнера, он выбежал из передней в комнату и принялся вместе с Ниммерфолем насвистывать гренадерский марш, аккомпанируя ударами кулака по столу так, что стаканы и бутылки жалобно задребезжали. Исполнив с пафосом марш, друзья вскочили и вытянулись во фронт перед Лахнером.
На Ниммерфоле был старый тиковый китель, который особенно подчеркивал роскошь костюма Вестмайера. Последний был одет в новешенький коричневый фрак с пурпурной, расшитой шелками атласной жилеткой при коротких черных штанах с шелковыми белыми чулками и лаковыми ботинками с серебряными пряжками. Сбоку виднелась художественной работы рукоятка шпаги, по жилету шла золотая цепь с массой брелоков.
— Это кому вы делаете ‘во фронт’? — спросил Лахнер.
— Господину майору Кауницу! — ответил Вестмайер.
— Ну так твое счастье, что перед тобой только гренадер Лахнер, — ответил бывший ‘барон’, — иначе майор притянул бы тебя к ответу, почему ты вздумал разыграть из себя штатского франта!
— Я ответил бы, — весело произнес Вестмайер, — что господин полковой командир разрешил мне бессрочный отпуск, но не потому только, — сказал он мне, — что мой дядя взялся за бесценок разбить ему сад перед домом, а только в награду за хорошее поведение.
— Привет вам, друзья!
Лахнер протянул Ниммерфолю и Вестмайеру руку и отпил из обошедшей круговую приветственной чаши. Сели к столу.
— Дружище! — сказал новопроизведенный фельдфебель. — По твоему лицу сразу видно, что тебя разжаловали из майоров в рядовые. Пей, брат, и тогда ты снова станешь весел и разговорчив! Ведь мы готовы лопнуть от любопытства!
— Товарищи, я с радостью посвятил бы вас в свою тайну, но не имею права говорить!
— Мы предполагали, что ты действовал так по приказанию высшего начальства.
— Если хочешь, это так и было. Я оказывал услуги очень важному лицу, и если сделанное мною будет оценено, то все вы вкусите от плодов моей работы!
— Но ты говоришь это с таким мрачным видом, будто и сам не веришь в благодарность!
— Ну положим, мы уже имеем самые реальные доказательства выгоды трудов Лахнера! Он заплатил по безнадежному счету барона Кауница самыми новенькими дукатами, и благодаря этому мы можем теперь пировать. Да здравствует Лахнер!
— Да здравствует Лахнер, который доказал, что гренадер — молодец и может пригодиться на какое-нибудь большое дело!
Все чокнулись. Лахнер молчаливо отпил из своего стакана. Ниммерфоль, внимательно посмотрев на него, сказал:
— Право же, Лахнер, ты мне совсем не нравишься. У тебя на сердце какое-то горе. Неужели тебе пришлось заплатить за маскарад ценою веселого расположения духа? В таком случае, чтобы черт побрал эту черную карету, которая увезла безвозвратно твое веселье, как увезла когда-то моего лучшего друга Плацля!
— Дорогой мой Ниммерфоль, — грустно ответил Лахнер, — то, что гнетет мое сердце, составляет мою собственную тайну, а потому я могу поделиться ею с вами. Да и не только могу, а даже должен, потому что, надеюсь, вы поможете мне исполнить мою обязанность!
— Так говори же скорее!
— В качестве барона и представителя одного из лучших родов Австрии я был принят в самом изысканном кругу. Там произошла неприятная история: один пруссак-барон осмелился нанести незаслуженное оскорбление даме. Дуэли, которая явилась следствием моего заступничества, не дали состояться. Но из-за этого неприятного обстоятельства я вступил в дружеские отношения с красивой, очаровательной, внешне и внутренне прелестной дамой. Ее муж, давно уже умерший, устроил так, что она после его смерти незаслуженно подверглась ряду обвинений. Ее вина осталась недоказанной, но и невиновность — тоже. А так как свет требует, чтобы на репутации женщины не лежало ни одного несмытого пятна, то он решил отвернуться от нее. Между тем существовал документ, которым можно было бы доказать ее полную невиновность. Но где искать этот документ, этого моя красавица не знала.
— Ого, но тут чистейшая романтика! — сказал Гаусвальд.
— Помните ли вы, — продолжал Лахнер, — ту ночь, когда нас арестовали после злосчастной серенады? Помните ли, как к нам в камеру привели незнакомца, который отозвал меня в сторону и долго говорил со мной?
— Да, да, — подхватил Гаусвальд, — когда мы выступали в поход, этого господина вели под конвоем, видимо, на расстрел!
— Так вот, этот господин дал мне поручение, очень странное и совершенно непонятное. Он говорил, что от исполнения поручения зависит честь невинно оклеветанной дамы. Ввиду того что мы на другой же день выступили в поход, я не мог тогда же взяться за исполнение поручения. Случаю угодно было, чтобы некоторое разъяснение загадки поручения незнакомца совпало с моим пребыванием в роли барона Кауница. И я узнал, что дама, о чести которой заботился незнакомец, и моя красавица — одно и то же лицо. Я деятельно принялся разыскивать документ и нашел тайник, в котором он спрятан. Я собирался достать его оттуда, но тут мне было приказано немедленно вернуться в казармы. Вот это-то и терзает меня. Я был так близок от исполнения заветной мечты, ради которой пожертвовал бы жизнью, и вдруг все пошло прахом.
— Послушай, Лахнер, — сказал Ниммерфоль, — дама, которой ты хочешь услужить, для нас стала священной, и мы готовы всеми силами помочь тебе. Но скажи, в чем может выразиться наша помощь?
— Я должен во что бы то ни стало овладеть спрятанным документом, и притом как можно скорее, а то и жизнь мне не в радость.
Кто-то торопливо постучал в дверь.
— Кто это может быть? — удивленно спросил Ниммерфоль.
— Может быть, Биндер?
— Вряд ли, он кончает свои занятия в канцелярии только в пять часов, а теперь еще четыре!
Стук повторился с удвоенной энергией. Ниммерфоль поспешил открыть. В комнату вбежал Биндер.
— Лахнер! — с ужасом крикнул он, заметив товарища. — Несчастный, спасайся!
— В чем дело? — испуганно спросили все, вскакивая со своих мест.
— Сейчас расскажу… Ох, задыхаюсь: я так бежал, чтобы поскорее известить вас… Еле-еле удалось придумать для поручика сказку, чтобы он отпустил меня раньше срока…
— Да не томи ты!
— Так вот, вместе с почтой пришло письмо на имя Левенвальда. Я по рассеянности сунул его на стол с полковой корреспонденцией, а адъютант, не рассмотрев конверта, вскрыл его. Он стал неистово ругаться, зачем я подложил письмо вместе с полковой корреспонденцией. Тогда я успокоил его: облатка отклеилась так удачно, что ее можно заклеить, и полковник ничего не узнает. Адъютант приказал мне сделать это, ‘чтобы нам обоим не попало’, как сказал он. Вкладывая письмо, я обратил внимание, что там упоминается имя нашего Лахнера, поскорее пробежал его, и что же! Фельдмаршал Ласси предписывает Левенвальду ‘немедленно арестовать гренадера Лахнера и держать вплоть до дальнейших распоряжений под строжайшим надзором, не позволяя ему сообщаться с внешним миром’. Я отпросился под вымышленным предлогом и кинулся сюда, чтобы предупредить Ниммерфоля: я думал, что ты, Лахнер, все еще живешь в гостинице, и вдруг вижу, что ты здесь… Господи, ведь теперь тебе ничем и помочь нельзя! А все твои дурацкие затеи! Что ты натворил?
— Биндер, — взволнованно сказал Лахнер, — клянусь тебе всем святым, что я согласился на этот маскарад только из чистейшего патриотизма, по желанию высокого лица, стоящего у кормила власти. За удачное выполнение навязанной роли мне была обещана награда, и я думал воспользоваться своим преимущественным положением только для того, чтобы заставить вновь расследовать ту таинственную историю, благодаря которой мы попали в солдаты и лишены возможности выслужиться. Свое дело я сделал, и сделал, не хвастаясь, лучше, чем ожидало то лицо, которому это было нужно. И что же, вместо награды меня приказывают арестовать как преступника? Я ничего не понимаю! Я не могу поверить, что меня так предательски толкают в петлю после того, как воспользовались мною…
— А я так отлично понимаю, — с негодованием вскрикнул Вестмайер, — тебя из личных целей впутали в грязную историю, а когда настал час расплаты, то, чтобы отделаться от обещанной благодарности, суют в петлю.
— Как бы там ни было, — продолжал Лахнер, — мне все это остается совершенно непонятным. Очень может быть, что мой арест устраивается просто для того, чтобы дать мне незаметно исчезнуть, и что мне ровно ничего не грозит. Но все-таки, в силу рассказанного мною вам, братцы, я не могу идти на такой риск. Сегодня я во что бы то ни стало должен оказаться на свободе, а завтра… ну, завтра пусть меня хоть казнят. Но сегодня я должен довершить начатое.
— Тогда ты должен сейчас же уйти из казармы.
— Разумеется, — заметил Биндер. — Левенвальд может вернуться с минуты на минуту, и тогда — фью!
— Но ведь адъютант Гартингер тоже прочел это предписание, так он может принять меры?
— Полно, брат, — ответил Биндер, — Гартингер ничего не предпримет, так как это выдало бы, что он прочел секретное письмо, адресованное его командиру. Ведь и Ласси заканчивает свое послание следующими словами: ‘Вообще в высшей степени недоволен Вами’. Ну а если Левенвальд узнает, что адъютанту известно, как фельдмаршал оценивает его деятельность, то ведь командир его со свету сживет!
— Значит, я могу рискнуть обратиться к ротному с просьбой об отпуске до утра?
— Попытайся, иного пути я не вижу.
— Вестмайер, ты должен идти со мной!
— С удовольствием, тем более что благодаря дяде я в фаворе у начальства, и мое заступничество…
— Боже тебя упаси! — воскликнул Лахнер. — Ты только замешаешься в эту кашу! Нет, с начальством я сам как-нибудь сговорюсь, а ты должен помочь мне раздобыть другое платье.
— Ну так пойдем!
— Прощайте, друзья мои!
— До свидания, Лахнер, счастливо!
Лахнер, узнав от вестового, что ротный командир у себя дома, направился туда и велел доложить о себе.
— Что за черт! — обрушился на него ротный. — Не успел прийти из отпуска, как опять хочешь гулять? Какая-нибудь любовная история? Да что за дьявол, наконец? У кого ты служишь: у отечества или у своей любовницы?
— Осмелюсь доложить! — ответил Лахнер. — Я забыл у родственников, у которых гостил в отпуске, свое белье. При этом шкаф, куда я его положил, незаперт, и белье может пропасть. А белье-то казенное, мне грозит жестокое наказание…
— Вранье! — категорически отрезал ротный. — Чтобы больше этого не было! — с этими словами фон Агатон, в сущности добрейший человек, схватил карандаш и нацарапал на обрывке бумаги пропуск. — Ну, сколько времени тебе надо на розыски белья?
— Да, я просил бы отпустить меня до утренней зори…
— Так и есть! Отправишься со своей милой на музыку и будешь трепать казенные сапоги! Черти! Лодыри! Дармоеды!
Как раз в тот момент, когда ротный собирался вписать срок отпуска в пропуск, к нему пришел другой офицер, заговоривший о служебных делах. Этот разговор продолжался добрых четверть часа. Как печально отразилась на судьбе Лахнера эта задержка, читатель увидит из следующей главы.

III. Жаркая ночка

Выйдя из квартиры ротного командира, Лахнер встретил Вестмайера, который с лихорадочным нетерпением поджидал его.
— Ну что замешкался? — шепнул он ему. — Пропуск получен?
Лахнер кивнул.
— Боюсь только, что он будет тебе ни к чему. Пять минут тому назад вернулся полковник Левенвальд, и только что у ворот произошло какое-то движение.
— Поспешим, может, еще не все пропало!
Оба гренадера поспешили к воротам. Было очень темно, так как весь горизонт обложили густые облака, и уже начинал падать снег, грозивший перейти в снежную бурю. Сердца друзей болезненно сжались, когда они увидели, что ворота уже закрыты, между тем как обыкновенно они запирались только после вечерней зори. Мало того, вместо одного часового у ворот стоял целый патруль.
— Знаешь что, брат, — сказал Вестмайер, — лучше я сначала попытаюсь пройти. Судя по всему, кого-то стерегут, так надо узнать сначала, откуда ветер дует!
— Хорошо, попытайся!
Через минуту Вестмайер вернулся и заявил:
— Плохо дело! Отдан приказ не пропускать абсолютно никого. Меня не пустили, несмотря на мое штатское платье…
— Значит, мое дело проиграно, — сказал Лахнер, поникнув головой.
— Да, вероятно, тебя уже ищут, в казармы возвращаться нельзя. Пойдем к Ниммерфолю.
— Зачем? Не все ли теперь равно?..
— А затем, дурья голова, что окно комнаты Ниммерфоля выходит на пустырь, через который ты можешь бежать!
— Вестмайер! Ты возвращаешь мне жизнь!
Они поспешили к комнате Ниммерфоля.
— Как, вы еще здесь? — встретили их Ниммерфоль, Биндер и Гаусвальд. — А мы думали, что вы уже давно задали лататы, и пропустили не один стаканчик за ваше здоровье.
— Лахнер должен бежать через это окно!
— Но ведь его увидят!
— Нет. Уже теперь довольно темно, а через полчаса стемнеет окончательно.
— Разве ротный отказал в пропуске?
— Нет, но вернулся полковой командир и приказал никого не пропускать.
— Гм! Видно, я уже достаточное время побыл фельдфебелем!
— Ниммерфоль, ты затрудняешься оказать мне услугу, от которой зависит вся моя жизнь?
— Да не затрудняюсь я, а просто досадую. Ну что за черт! Я уже два раза бывал фельдфебелем, но каждый раз не долее как на двое суток.
— Ниммерфоль, пойми, дело идет не обо мне! — воскликнул Лахнер. — Все равно, я безвозвратно пропал. Но даже умереть спокойно я не могу, раз сознаю, что не исполнил своего нравственного долга…
— Лахнер! — произнес Биндер. — Ты говоришь так, словно делаешь завещание!
— Лахнер, — сказал Ниммерфоль, — ты не пропал, это говорит мне предчувствие, которое никогда не обманывало меня. Мы с тобой родились для чего-нибудь большого. Однако соловья баснями не кормят, надо делать дело — спасать товарища.
— Гаусвальду и Биндеру следует вернуться в казарму, они обязательно должны оказаться на местах, если будут делать перекличку!
— Да, ты прав, Лахнер, а то Талер, например, знает, что мы всегда держимся вместе, — сказал Ниммерфоль.
— Хорошо бы, если бы ты, Ниммерфоль, тоже ушел отсюда и запер дверь снаружи, — вставил Вестмайер, — я же останусь здесь с Лахнером.
— Ладно, так и сделаем. Что ж, до свидания, милый Лахнер! Да будет с тобой Всевышний!
— Ниммерфоль, — крикнул ему вдогонку Лахнер, — если тебя потянут к ответу, то ты утверждай, будто и знать ничего не знаешь!
Все ушли, оставив Лахнера с Вестмайером. Последний подошел к товарищу и флегматично уставился на него.
— Ну чего смотришь?
— А как ты думаешь, угадал я твои мысли, Лахнер, или нет?
— Именно?
— По-моему, ты посматриваешь на мое платье и думаешь: ‘Вот бы мне его!’
— Ты совершенно прав. Но я думаю и еще кое о чем: как бы в этом платье я не показался смешным!
— Что ты, милый! Дядя водил меня к придворному портному и сказал ему, что я должен быть одет, как самый изысканный дворянин, так что можешь не сомневаться…
— Да подойдет ли оно мне?
— Ну мы с тобой одного роста, а если фрак и будет сидеть не очень хорошо, то едва ли это помешает тебе исполнить задуманное. Давай-ка переодеваться поскорее!
Они принялись молчаливо переодеваться.
— Ну вот, — сказал Лахнер, — готово! Теперь остается подождать еще немного, и можно будет бежать. Ведь эта комната помещается, кажется, на первом этаже?
— Верно! Пустырь, на который выходит окно, служит солдатам для сушки белья. Он обыкновенно не охраняется, да и в такую скверную ночь все часовые прячутся в свои будки, так что тебе ничто не грозит. — Вестмайер раскрыл окно, выглянул в него и продолжал: — Не видать ни одной собаки. Да и то сказать: сегодняшняя погода мало располагает к прогулкам влюбленных парочек, которых здесь обыкновенно довольно много… А, ч…
Вестмайер, не докончив начатого ругательства, поспешно отскочил от окна.
— Что там?
— Да проклятый поручик расселся у окна и раскуривает трубку. Наверное, он слыхал мои слова!
— Да ведь ты не сказал ничего особенного! А разве его окно рядом с нашим? Да? Ну будем надеяться, что он скоро уберется ко всем чертям.
Вестмайер крадучись подошел к окну и снова осторожно выглянул.
— Странное дело! Он сидит так, словно высматривает что-то! Во всяком случае, скоро он отсюда не сдвинется. Это чертовски неприятно!
— Приятно или неприятно, а все-таки я сейчас же отправлюсь в путь!
— Смотри, он поднимет шум.
— Ну и пусть его себе, если только это доставит ему удовольствие, а поймать меня все-таки не удастся.
— А если он выстрелит тебе вдогонку?
— Наверное, промахнется.
— Но ведь я отправляюсь вместе с тобой.
— Ну нет, милый мой, так не пойдет.
— А почему бы нет?
— С какой стати ты будешь ни с того ни с сего кидаться в опасность? Ведь там ты ровно ни на что не можешь пригодиться мне. Только еще тебя же привлекут за соучастие!
— Как хочешь.
— Мне крайне неприятно, что Ниммерфоль из-за меня попадет в переделку. Вестмайер, скажи ему, чтобы он, уходя, оставил дверь незапертой.
— Ладно!
— Ну а каков я в твоем платье?
— Проклятый поручик все еще у окна!
— Деньги у тебя имеются?
— А сколько тебе нужно? — спросил Вестмайер.
— Чем больше, тем лучше.
— Вот тебе мой кошелек, там около двадцать гульденов.
— Ну а каков я в твоем платье?
— Очарователен! Только вот прическа немного не того!
— Это пустяки, я первым делом отправлюсь к парикмахеру… Черт, твои туфли мне велики, как бы не свалились по дороге!
— Тсс! Кто-то подошел к дверям!
— Ну и пусть себе, меня все равно здесь не застанут. Лахнер взял простыню с кровати фельдфебеля и подскочил к окну.
— Постой, я помогу тебе! — сказал ему Вестмайер.
— Нет, нет, это не годится: ведь тогда сразу увидят, что у меня были сообщники. Лучше я привяжу конец простыни к шпингалету. Ты так и оставь ее висеть там и, как только я скроюсь, поспеши удрать сам. Ну, ничего не забыто?
— Кажется, ничего! — ответил Вестмайер.
— Ну так до свидания! А поручик все еще там?
— Нет, его что-то не видно.
— Тогда в путь!
Приятели обнялись, и Лахнер исчез за окном. Вестмайер тревожно прислушивался, не вызовет ли шума это воздушное путешествие. Но все было тихо, и только в тот момент, когда по слабому удару Вестмайер понял, что Лахнер благополучно коснулся земли, послышался какой-то отчаянный крик.
Тогда Вестмайер поскорее завязал всю скатерть со всем, что на ней было, в узел, чтобы унести с собой и скрыть следы товарищеского кутежа. При этом вино пролилось и потекло из узла. Не обращая внимания, Вестмайер подскочил с узлом к двери, но тут с ужасом увидал, что дверь не отворяется: ведь они с Лахнером совсем забыли, что Ниммерфоль запер их снаружи!
— Недурно! — пробурчал Вестмайер. — Попался, словно кур в ощип!
Шум снаружи становился все сильнее, а потом внезапно смолк. Зато молчаливые до тех пор коридоры огласились теперь криками. По лестнице послышались чьи-то шаги, кто-то подскочил к двери, постучался и стал отчаянно барабанить кулаками.
Вестмайер осторожно подошел к двери, неслышно задвинул изнутри засов и отошел обратно к окну.
— Придется последовать примеру Лахнера! — сказал он, исчезая в свою очередь за окном.
Стук в дверь становился все яростнее. Наконец последняя не выдержала, с треском распахнулась, и в комнату фельдфебеля ворвалась толпа людей.

IV. На что способна ревность

Аврора фон Пигницер сидела одна в будуаре. Цветной фонарь бросал бледные отсветы на светлую шелковую мебель, на светлый капот, на грустное лицо, на пальцы, нервно проводившие по струнам, на желтоватую деку гитары.
Аврора была грустна, задумчива, расстроена, тосковала… Ее скорбь изливалась в пламенных словах романса, который подкупал ее горячностью выражений, впрочем, очень и очень лишенных поэзии и смысла. ‘Грозы’ рифмовались со словом ‘слезы’, ‘изменил’ с ‘разлюбил’, ‘кровь’ с ‘любовью’, короче, налицо был весь арсенал затасканных сентиментальных нелепостей.
Графиня была грустна, терзалась ревностью, страстью, сомнениями… Перед ней лежал розовый лист бумаги, исписанный крупным твердым почерком. Время от времени она с укором и недоверием посматривала на письмо, потом вдруг резко отбрасывала прочь гитару, хватала розовое послание и снова перечитывала его.
Это письмо написал ей Феррари, еще недавно столь обласканный, утешенный, а ныне отвергнутый поклонник. Хотя его немецкие фразы были безграмотны, а сочетания слов дышали комизмом — графине было не до смеха, ведь слишком страшную истину заключали в себе эти ровные бесстрастные строки.
Она читала, невольно мысленно исправляя погрешности языка, читала не так, как письмо было написано, а как оно было продумано писавшим:
‘О вероломная! О жестокая! Вся кровь сердца отхлынула у меня к мозгу, туманит его, навевает кровожадные мечты! Я хотел бы убить тебя… но не могу: ведь я все еще люблю тебя!
Да, люблю, люблю, несмотря на измену, несмотря на твое вероломное предательство. И только любовь заставляет меня открыть тебе глаза: ты тоже обманута, над тобой дерзко надсмеялись!
В первый момент я хотел было наказать тебя по заслугам: ничего не открывать тебе теперь, дать негодяю довершить свое дело, чтобы иметь потом возможность поиздеваться над тобой. Но нет, я не так жесток, как ты, я не мог сделать это. Пусть я несчастен, но я не хочу, чтобы и ты вверглась в пучину отчаянья!
Так слушай же! Сегодня я узнал от знакомого посланника сенсационную новость, о которой завтра будет кричать вся Вена. Тот барон Кауниц, которого ты полюбила, с которым хотела изменить мне (я надеюсь, что этого еще не случилось), на самом деле вовсе не барон, а простой гренадер. Да, Аврора, это не шутка, не ложь: дерзкий солдат пробрался в высший круг аристократов под чужой личиной. Но его разоблачили, и ныне он уже сидит под арестом как обманщик и дезертир. Вскоре его будут судить, и негодяй понесет тяжелое наказание.
Вот ради кого ты изменила мне! Но этого мало. Ты, может быть, думаешь, что он действительно любит тебя? Ничуть не бывало: весь этот маскарад был затеян только для того, чтобы влюбить в себя твою соперницу, Эмилию фон Витхан. Ты обманута, осмеяна, Аврора!’
Дочитав до этого места, графиня бросила письмо и снова тревожно задумалась.
Неужели это действительно так? Неужели ее так нагло, так постыдно обманули?
С одной стороны, кое-что в письме имело свои основания. Ведь ей известно, что Кауниц вступился за честь этой проклятой Эмилии, что он из-за нее убил племянника графа Перкса. Затем, как таинственно было сегодняшнее исчезновение! И ведь он не идет! Неужели же его действительно арестовали как самозванца и дезертира?
А с другой стороны, происшедшее с Эмилией ровно ничего не доказывает. Артур Кауниц отважен, пылок, горяч. Он, несомненно, способен на то, чего никогда не сделает Феррари: способен бескорыстно вступиться за женщину, от которой ничего не ждет, у которой ничего не ищет. Если бы он был самозванцем, если бы он был тайным любовником Эмилии, то не рискнул бы афишировать свои отношения с ней таким скандалом, как дуэль.
Правда, он не идет. Но ведь он дипломат, а дипломаты порой так же таинственно исчезают, как появляются… Нет, все это еще ровно ничего не доказывает…
Аврора кинула беглый взгляд на письмо и опять задумалась.
Нет, утверждения Феррари явно неправдоподобны. Артур подвизается в обществе несколько дней, в первый же вечер он устроил скандал, о котором не мог не знать старый Кауниц. Но именно Кауницу лучше всякого другого известно, где находится его Артур. Вместе с тем, если данный человек не племянник князю, то почему же его в первый же день не потребовали к канцлеру, почему ему дали возможность продолжать свою игру? И если его арестовали, то почему это не было сделано в первый же день?
Кроме того, само по себе письмо Феррари дышит ложью. Он пишет, что хотел сначала дать ‘негодяю’ довершить свое дело, чтобы потом посмеяться над ней, Авророй. Но раз самозванец арестован и ждет суда, раз завтра вся Вена будет кричать об этом деле, то как же мог бы Артур ‘довершить’ свое ухаживание?
А главное, для чего могла понадобиться Артуру вся эта комедия с ней?
‘Ну ладно же! — решила Аврора. — Это письмо надо спрятать и потом жестоко наказать Феррари. Сначала я испытаю Артура, проверю, так ли он любит меня, как уверяет, а потом дам ему возможность расправиться с дерзким итальянцем!’
Аврора встала и заперла письмо Феррари в секретер.
Она начинала успокаиваться. И тут снова черные мысли заклубились в ее сознании.
‘Но откуда взбрело все это в голову Феррари? — подумала она. — Он слишком ограничен, чтобы придумать все это! Если бы он захотел бросить тень на Кауница, то стал бы просто обвинять его в неверности, а тут целая история’.
— Что тебе? — обратилась она к пажу, появившемуся в дверях.
— Господин барон фон Кауниц изволили только что прибыть и поднимаются по лестнице! — доложил тот.
— Кауниц! — воскликнула Аврора и, потеряв всякое самообладание, радостно кинулась навстречу посетителю.
Она была так взволнована, так радостно возбуждена, что даже не заметила, не обратила внимания на несколько непривычный вид своего обожателя, который был не в мундире, а в штатском платье. Она не заметила и того, что он был без парика, что прическа была кое-как состряпана из его собственных волос, что на шее не хватало родинки, а брови были не так густы и черны, как прежде. Нет, Аврора была в таком восторге, что ровно ничего не заметила.
— Как вы напугали меня, противный! — сказала она тоном ласковой укоризны.
— Чем именно, графиня? — спросил Лахнер, внутренне вздрогнув, так как ему пришло в голову, что Аврора каким-то образом узнала о случившемся с ним.
— Тем, что обещали скоро прийти, а между тем не шли.
— Да представьте себе, графиня, приехал из Лондона мой приятель, которого я вовсе не ждал.
— А я боялась, что с вами случилось что-нибудь ужасное!
— Извините, графиня, что заставил вас беспокоиться. Но вместе с тем я рад этому, так как теперь знаю, что вы не совсем безразлично относитесь ко мне.
— И вы будете уверять, что узнали об этом только теперь! — улыбаясь, спросила Аврора и шаловливо потрепала его по щеке.
— Счастью не так-то легко поверить! — с галантным поклоном ответил Лахнер.
Аврора села на маленький диванчик, жестом указала Лахнеру на мягкий стул, стоявший возле, и промолвила:
— Теперь давайте обсудим меню нашего ужина.
— Графиня, — ответил гренадер, — я явился к вам прямо из-за обеденного стола. Мой друг ни за что не хотел отпускать меня, но я должен был исполнить данное вам слово и сегодня же набросать план перестройки вашего зала для превращения его в театральный.
— Я крайне признательна вам, милый барон, за то, что вы так ревностно относитесь к моим интересам. Но ведь дела можно отложить и на завтра, сегодня же вы должны принадлежать мне, только мне одной, а не запираться наедине в комнате.
— Простите, дорогая графиня, но я еще никогда не нарушал данного мною слова!
— Боже упаси меня требовать от вас этого! Ведь это нарушение было бы невыгодно прежде всего мне самой: вы дали честное слово также и в том, что любите меня!
— Поверьте, дорогая, что мои чувства к вам не изменились и не изменятся!
— Ах, барон, барон, — вздохнула Аврора, — вы говорите это так холодно, что я боюсь, уж не изменились ли ваши чувства в это короткое время.
— Какое несправедливое обвинение! Дорогой друг мой, моя любовь подобна нежному розовому кусту, который ежедневно дает все новые и новые цветки. Мощным магнитом притянули вы к себе мое железное сердце…
— Ну а другой магнит не оказывает сильнейшего действия на ваше сердце?
Лахнер удивленно взглянул на Аврору и произнес:
— Я не понимаю вас, графиня. Какой другой магнит?
— Эмилия фон Витхан!
— Витхан? Она здесь при чем?
— Мне говорили, что вы ежедневно посещаете ее.
— Какая ложь!
— Мне говорили также, что вы затеяли недоброе, что хотите обмануть меня, что…
— Довольно, Аврора! Мне легче покинуть вас, чем выслушивать такие обвинения, оскорбительные для моей чести. Прежде всего, во всех этих подозрениях нет смысла. Для чего мне обманывать вас? Какую цель мог бы я преследовать при этом?
— Но посещения Эмилии Витхан…
— Я был у нее только раз. Вы знаете, что я должен был вступиться за нее на вечере у графини Зонненберг. Впрочем, за нее я не стал бы вступаться, если бы мне не надо было свести чисто дипломатические счеты с Ридезелем. Все равно, даже если бы он и не позволил себе известной вам пошлости, я придрался бы к чему-нибудь другому. Тут же все вышло очень кстати: я мог действовать как рыцарь, и как кавалер, и как дипломат. Но правила хорошего тона требовали от меня, чтобы я на другой же день сделал визит баронессе. В этот визит судьба вторично вовлекла меня в приключение. Тогда я сказал себе: ‘Все! Это становится скучным!’ — и когда ко мне пришел ее человек с приглашением на вечер, я сослался на неотложные дела и… отправился к вам!
— Милый!
— Это одна сторона дела. А другая, — учтите это, графиня! — нельзя предъявлять анонимные обвинения. Укажите мне того негодяя, который позволил себе задеть мою честь, и я притащу его к вам за волосы, чтобы заставить в вашем присутствии отказаться от ложного поклепа!
— Милый Артур, я с радостью укажу вам клеветника, но не сегодня. Забудем про все это, забудем весь мир с его злобой и коварством! Пусть сегодня царит в наших сердцах нечто другое, нечто противоположное злобе и ненависти!
Ее лицо пылало, губы тянулись к красивому гренадеру, объятия манили и влекли.
‘Что же делать? — подумал Лахнер. — Видно, она не успокоится, пока я не дам ей осязаемых доказательств своей любви. Не скажу, чтобы это очень прельщало меня, но… что же делать? Авось, утолив жажду страсти, вспыхнувшую на закате ее молодости, она даст мне возможность отыскать нужную бумагу. Так за дело! Эмилия, ты должна простить мне мою невольную измену!’
— Хорошо, графиня, — сказал он, — подчиняюсь вашему желанию и на сегодня забываю о мести. Но дайте мне свою руку в знак того, что вы никогда больше не заподозрите меня в такой гнусности!
— Вот вам обе, милый! — воскликнула экспансивная Аврора, простирая к нему руки.
Словно подхваченный вспышкой страсти, Лахнер бурно привлек Аврору в свои объятия и стал покрывать ее пылкими поцелуями. Ее пылающие губы отвечали лобзанием на лобзание. Но мнимо влюбленный становился все порывистее, все пламеннее, все предприимчивее…
— Барон! — с притворным негодованием воскликнула вдруг Аврора. — Барон! Оставьте! Как вы смеете!.. За кого вы меня принимаете? Оставьте, гадкий! Это наглость! Барон! Артур! Я запрещаю… — В ее горле что-то всхлипнуло, слова пресеклись, а после внезапно наступившей тишины красноватую полутьму будуара вдруг прорезал счастливый, страстный шепот: — Милый мой!..
Прошло какое-то время, Аврора отдыхала, счастливо утомленная, ее голова покоилась на плече Лахнера. Царило молчание. Наконец он мягко высвободился и сказал:
— Как это ни грустно, но я все-таки должен сдержать данное честное слово. Придется взяться за работу.
— Артур, подумай, ведь ты уйдешь от меня на целую вечность! Если бы ты хоть позволил присутствовать при твоей работе…
— Что ты, Аврора, разве это возможно! Да я тогда никогда не нанесу на бумагу ни одной линии!
— Но это будет долго!
— Всего час, а потом…
— Что же, придется покориться тебе, мой смелый завоеватель! Я воспользуюсь этим временем, чтобы навестить подругу, но через час буду уже дома. Что тебе нужно для работы?
— Несколько листов бумаги и карандаш, остальное у меня с собой.
— Я крикну слуг, чтобы они помогли тебе.
— О, как ты любезна!
Графиня провела Лахнера в соседнюю с залом комнату — ту самую, где висела картина, изображавшая убийство Цезаря, крикнула слуг и приказала зажечь все канделябры, бра и люстры. Затем, нежно и многозначительно пожав Лахнеру руку, ушла.
Наш гренадер достал из кармана складной метр и принялся обмеривать комнату, нанося размеры на листок бумаги. Когда это было сделано, он отослал помогавших ему слуг прочь, запер на ключ выходившую в коридор дверь и тщательно осмотрелся по сторонам.
Всюду, куда можно было заглянуть, царила тьма. Очевидно, графиня ушла.
‘Ну так немедля за работу!’ — решил Лахнер и, взяв со стола канделябр, поднес его к картине.
Если бы он мог знать, что за ним с любопытством и страстью следит взгляд Авроры!
В боковой стене комнаты среди лепных украшений было скрыто потайное отверстие, через которое можно было оглядеть всю комнату. Это отверстие было устроено для того, чтобы можно было видеть введенного в комнату посетителя и решить, принять его или нет. Во всех сомнительных случаях, когда, например, покойный граф ждал неотвязного кредитора, слуги получили приказание говорить, что они не знают, дома ли граф, что они пойдут посмотреть и тогда скажут, и граф, проверив через это потайное оконце личность посетителя, отдавал то или иное распоряжение.
Думая о возможности расширить зал за счет прилегающих комнат, Аврора случайно вспомнила и об этой темной каморке и захотела понаблюдать за работающим ‘бароном’. Ни один из ее прежних возлюбленных не нравился ей до такой степени, как этот рослый, страстный, сильный молодой человек, и Авроре не хотелось ни на минуту терять его из виду. Вот почему, не предвидя ничего печального, не подозревая ничего, она забралась в тайничок.
Лахнер подошел к картине и стал тщательно осматривать ее.
‘Как добросовестно он осматривает стену! — подумала Аврора. — Вот удивительный человек! На него можно положиться! Но что ему нужно на полу? Не понимаю!.. Опускается на колени, выстукивает паркет… А, догадываюсь! Он хочет поместить здесь колонну, которая будет подпирать пролет. С другой стороны надо будет поставить вторую. Отлично, милый Артур, отлично! Я вполне согласна с твоим проектом! По-моему, надо будет выбрать коринфский ордер, но если ты решишь, что ионический или дорический лучше, то я спорить не стану!.. Но что он делает теперь? Что это за инструмент? Стамеска? Но к чему? Он взламывает квадратик паркета? А, вероятно, он хочет выяснить, на чем положен паркет и вынесет ли подполье вес колонн. Ах, какой глупый! Ну к чему он делает это сам? Позвал бы слуг. Впрочем, для любимого человека приятнее всего все делать собственноручно…’
После некоторых усилий квадратик паркета треснул и выскочил из гнезда. Лахнер старательно осмотрел образовавшееся отверстие, но не нашел там ровно ничего, кроме пыли и гнили.
Взгляд гренадера отразил недоумение и разочарование. Он снова подошел к картине и рукояткой стамески принялся выстукивать ее. Вдруг он с восхищением хлопнул в ладоши. В одном месте картины, там, где были изображены ступеньки, звук явно выдавал пустоту. Присмотревшись внимательнее, Лахнер заметил, что в этом месте линии, ограничивающие квадратик плитки, были не нарисованы, а представляли собой щель, очень узкую, практически незаметную, так как она сливалась с остальными, нарисованными. Лахнер засунул в эту щель лезвие своего перочинного ножа, и это место картины легко открылось, словно обыкновенная дверка. Из тайника Пигницер ясно видела, что за дверкой был небольшой шкафчик, в котором лежали какие-то бумаги.
Все поплыло перед глазами Авроры, она чуть не упала от удивления, гнева, разочарования, ревности!
‘Так вот оно что! — стиснула она зубы. — Значит, Кауницу для чего-то было нужно найти этот тайник, о существовании которого не знала даже я сама, и ради этого он явился ко мне в дом, притворяясь влюбленным? Негодяй! Ради своих темных целей он осмелился даже…’
Кровь хлынула в голову бедной женщины при воспоминании о том, что еще недавно казалось ей величайшим счастьем и в чем теперь она видела наглое оскорбление.
Между тем Лахнер достал из шкафчика бумаги, подошел к столу и принялся рассматривать их. Не спуская с него злых, ревнивых глаз, Аврора думала:
‘Но что это за тайник и почему он мог понадобиться Кауницу? Очевидно, Турковский знал о существовании тайника, так как я часто заставала его перед этой картиной. Но какая же связь существует между казненным Турковским и Кауницем?’
Ее мысль лихорадочно работала, глаза гневно блестели, следя за Лахнером, который нетерпеливо перебирал бумаги, жадно просматривал их содержимое и разочарованно бросал на стол. Вдруг он, видимо, нашел искомое. Его взгляд загорелся восторгом, и, схватив одну из бумажек, он принялся осыпать ее поцелуями.
‘А, понимаю!’ — чуть не закричала графиня.
Она вспомнила, что Турковский после ареста стремился попасть в свое прежнее помещение, что его арестовали перед этой самой картиной, вспомнила, как Турковский говорил о восстановлении чести некой дамы, в которой она подозревала ненавистную Эмилию, вспомнила, что и баронесса на суде ссылалась на какой-то документ, отыскать который не удалось. Теперь, если сопоставить все это с обвинением Феррари, утверждавшего в письме, будто Кауниц вступился за честь Эмилии тогда, когда никто не решился на это, то все становится ясным…
— Ну хорошо же! — злобно прошипела Аврора. — Ты дорого заплатишь мне за это!
Больше ей не было надобности смотреть: она увидела все, что нужно. Поэтому, выйдя из потайной каморки, Аврора прошла в спальню, порылась там в ящичке с медикаментами и, достав какой-то флакон с темной жидкостью, с злорадной улыбкой сунула его за корсаж.
Тем временем Лахнер, которому действительно удалось найти желаемый документ, спрятал его у себя за пазухой, кинул остальные документы, относившиеся к делу тайного общества ‘Ефросиния’, обратно в тайник, закрыл его и принялся укладывать обратно на место куски паркета, что ему удалось сделать довольно сносно.
Покончив с этим, он посидел минутку в раздумье около стола, а затем быстрым движением набросал на листке бумаги ряд завитков, геометрических фигур, балок и т. п., нисколько не заботясь об их согласованности между собой. После этого, свернув бумагу, он отправился к дверям и отпер их: теперь уж ему не для чего было запираться.
Он снова задумался: ждать ли ему возвращения графини Авроры или попросту уйти не попрощавшись? Наконец он решил, что лучше уйти, так как у него есть возможность сегодня же доставить Эмилии документы, и тогда его роль будет кончена. Завтра его ждет арест, может быть, суд… Но не все ли равно? Зато Эмилия будет счастлива и покойна!
Он хотел уйти, как вдруг в дверях послышался легкий стук и показалась голова графини Пигницер.
— Ну, жестокий, — шаловливо сказала она, — можно наконец войти?
— Можно, — ответил Лахнер, стараясь изобразить на своем лице влюбленную улыбку, — я только что закончил набросок чертежа.
— Так скоро? Однако! А могу я посмотреть на это чудо?
— Только издали, Аврора, только издали! — Он отошел на почтительное расстояние и оттуда мельком показал свои бессмысленные наброски.
— Но почему же ты не хочешь показать мне свой план? — капризно надувая губы, спросила Аврора.
— Потому что это лишь черновик, сделанный небрежно от руки. Завтра утром я составлю проект начисто и тогда преподнесу его на рассмотрение и утверждение своей повелительнице!
— Ну что же, повелительнице приходится подчиниться! А теперь ужинать!
— Но право же, я не…
— Что такое? Ах вы дерзкий! Под страхом моей вечной немилости приказываю немедленно повиноваться и следовать за мной в столовую. Я-то старалась! Для вас, милостивый государь, приготовлены в награду за трудолюбие и усердие паштет с трюфелями, икра, лососина, форель с дивным соусом, секрет которого известен только моему повару, тонкая дичь, изысканная зелень, а вы думаете отказаться? Ну нет! Слушать команду! Во фронт! Смирно! Правое плечо вперед, шагом марш!
Даже слюни потекли у Лахнера при перечислении всех этих деликатесов! Сегодня он целый день ничего не ел, за исключением пары бутербродов на товарищеской пирушке у Ниммерфоля. Да и не до еды было: так волновал исход задуманного им дела, так были напряжены нервы!
А теперь чего ему было беспокоиться? Ну попадет он к Эмилии часом позже, только и всего. Ведь драгоценный документ находился тут, возле его сердца. И теперь, когда самое трудное было сделано, тело, веления которого целый день подавлялись умственной возбужденностью, настойчиво заявило о своих правах, тем более что завтра ему для утоления голода будет предоставлена только арестантская похлебка с солдатскими сухарями.
Наш герой сдался и последовал за шаловливо выступавшей впереди Авророй. Он даже догнал ее и попытался обнять, но она ужом вывернулась из его объятий и серьезно запретила повторять подобные попытки, сказав, что прислуга может заметить, а это совершенно лишнее.
Вид накрытого стола, сплошь заставленного роскошными яствами и напитками, заставил Лахнера подумать, какую ошибку сделал бы он, если бы отказался принять участие в этом изысканном ужине. Он с удовольствием набросился на предложенные ему Авророй закуски и пил вино стакан за стаканом.
— Ну а теперь, — сказала Аврора после дичи, — я угощу вас таким вином, которого вы, вероятно, никогда не пивали, да и пить не будете. Это Канарское вино, длительно выдержанное в погребах на месте и хранящееся у нас уже больше тридцати лет: запас его сделал еще мой покойный муж. Это вино подается у меня только в самых редких случаях, но для такого гостя…
Ее улыбка договорила остальное.
Графиня встала, подошла к маленькому столику, стоявшему сзади нее и тоже уставленному винами, взяла небольшую бутылочку, посмотрела на свет и стала разливать вино в два больших бокала. Себе она налила немного, Лахнеру же — полный бокал, причем ухитрилась незаметно влить в него половину спрятанного за корсажем пузырька. Затем, поставив бокалы на маленький поднос, она с комическим поклоном поднесла вино Лахнеру.
— Ну-с, барон, — сказала она затем, садясь на место и сопровождая свои слова многозначительной улыбкой, — чокнемся и выпьем за тех, кого мы любим! Но предупреждаю: этот тост таков, что бокал надо выпить до дна, иначе он не будет действителен.
Лахнер звонко чокнулся с графиней и опорожнил весь бокал до дна: ведь он думал об Эмилии, ведь за нее пил он!
— О, какое дивное вино! — воскликнул он, ставя на стол опустевший бокал.
— Вам нравится? Так я прикажу подать еще бутылку?
— Нет, нет, графиня, разве можно! Вино слишком крепко, оно сразу ударило мне в голову!
— Ну так выпьем легонького! — предложила Аврора и налила ему рейнвейна.
Лахнер взял бокал и сделал глоток. И тут у него все поплыло перед глазами, мгновенное, но сильное головокружение было настолько велико, что он чуть не выпустил бокал из рук.
‘Ага! Эликсир начинает действовать! — злорадно подумала графиня. — Видно, за годы, что снадобье хранится у меня, оно еще выиграло в крепости, а не потеряло силы!’
Она с нетерпением следила, как взгляд гренадера все более тускнел, как все бледнее становилось его лицо, и спросила:
— Но что с вами, милейший барон?
— Я не знаю, — через силу пробормотал Лахнер, — кажется, для моей слабой головы вино слишком крепко.
Он сделал попытку встать, но закачался и едва не упал. В ушах звенело, мысли носились каким-то ураганом.
— Но вы серьезно нездоровы! — откуда-то издали, из далекого, липкого тумана донесся до него голос графини.
— Это… нечего… Немножко… воздуха… и… пройдет! Отчаянно напрягая свою волю, Лахнер заставил себя встать и сделать несколько шагов. Однако силы оставили его, он закачался, подбежавшие лакей и паж подхватили его и положили на кушетку. Это было последним, что помнил Лахнер.
— Его милость хватил удар! — испуганно вскрикнул лакей.
— Я сейчас сбегаю за врачом! — предложил паж.
— Оставайся на месте! — сурово остановила его Аврора. — Барон выпил лишнее, вино оказалось для него слишком крепким. Пусть он выспится — через несколько часов он проснется как ни в чем ни бывало. Возьмите его и вместе с кушеткой осторожно перенесите вон в ту комнату. Да смотрите! Если вы оба хоть словечко скажете кому-нибудь, нашей прислуге или посторонним, про то, что барон напился у меня, так будете сейчас же уволены. Я не желаю, чтобы потом смеялись над бароном!
Лакей и паж перенесли кушетку в указанную комнату и по знаку своей хозяйки вышли.
Аврора со свечой в руках подошла к спящему. Она поспешно перерыла его карманы, затем расстегнула жилет и, найдя там спрятанные бумаги, нетерпеливо схватила их, прочла, после чего, побледнев, опустилась в близстоящее кресло.
Первая бумага представляла собою собственноручное заявление Турковского, что он посещал барона Витхана по ночам для того, чтобы говорить с ним о делах их тайного общества. Его посещения не только не относились к баронессе Витхан, но она вообще не знала ничего ни об этих посещениях, ни об объединяющей их политической цели, доказательством чему служит прилагаемая записка барона.
Вторым документом была упомянутая записка, гласившая:
‘Дорогой Турковский, хотя закон и не воспрещает собираться по вечерам для дружеской беседы, но все-таки заклинаю Вас спасением Вашей души, ни за что не сознавайтесь в том, что Вы бывали у меня. Начнут искать, допытывать, допрашивать, и как легко из-за неосторожного слова или случайно найденного клочка бумаги попасться в цепкие лапы правосудия. Я уговорил Эмилию написать Вам письмо, из которого можно будет усмотреть, что Вы якобы были в связи с ней и, следовательно, бывали у нее без моего ведома. Это правдоподобно и все отлично объяснит. Так не сознавайтесь же, это единственное спасение для нас обоих! Ваш В.’.
Аврора горько рассмеялась.
— Значит, я все-таки ошиблась? — тихо проговорила она. — Значит, Турковский не изменял мне? А я выдала его, послала на казнь… Но он сам виноват! Почему он не хотел быть со мной искренним? Почему прямо не открыл мне существование заговора? Ведь он был очень богат, мы могли бы отлично жить с ним за границей… Но он скрыл от меня это, а я так любила его, что была вне себя от ревности и обиды… — Она страдальчески заломила руки и застыла в мучительной скорби. — Но не все ли равно теперь? — продолжала она, успокоившись. — Это письмо ничего не может исправить, оно не вернет мне казненного. Прошлое умерло, теперь надо думать о настоящем! Этот негодяй, осмелившийся так нагло обмануть меня, должен поплатиться за свое вероломство! — Она подошла к спавшему и с судорожной ненавистью посмотрела ему в лицо. — Но что это блестит у него на груди? Бриллиантовое кольцо на ленте? Но ведь это кольцо Турковского, он так дорожил им, как памятью об отце. Значит, этот негодяй был соучастником Турковского! Хорошо же! Теперь я знаю, что мне делать!
Аврора подошла к картине, открыла тайник, достала оттуда бумаги, тщательно пересмотрела их, забрала два документа и сунула их за пазуху Лахнеру. Затем, застегнув ему жилет, она вышла из комнаты. Впрочем, мы забыли упомянуть, что маленький листок бумаги, найденный, кроме того, в кармане Лахнера, заставил ее сначала широко открыть глаза, а потом еще злораднее улыбнуться.

V. К пропасти

— Господи боже, где я?
С этими словами проснувшийся Лахнер тревожно огляделся вокруг. В его голове все ходило ходуном, руки и ноги тряслись, горло жгла страшная сухость.
Что же случилось с ним? Где он?
В окно глядел серп луны, он освещал стенные часы, но недостаточно ясно, чтобы можно было разобрать, который час.
‘Все-таки где же я?’ — тревожно подумал Лахнер.
Сознание начинало мало-помалу возвращаться, и перед Лахнером снова стали проходить картины действительности. Ах, да, он был у Авроры, пил какое-то сладкое крепкое вино, должно быть, упился не хуже Ноя!
А документ? Уж не во сне ли он видел, что ему удалось разыскать нужные бумаги? Нет, слава богу, на груди что-то шелестит, значит, это не сон, Эмилия спасена!
Однако надо идти. Сколько теперь может быть времени? Вино, которое сразу валит с ног, очень скоро теряет свое действие. Теперь, должно быть, часов девять-десять. Хорошо, если не больше, ведь отпуск предоставлен ему только до полуночи. Надо успеть побывать у Эмилии, отдать ей добытое с таким трудом. Итак, в путь!
Пошатываясь, Лахнер ощупью нашел дверь и попал в комнату, где горела лампа и дремал в кресле паж. Последний сейчас же проснулся и учтиво спросил:
— Ваша милость изволили проснуться?
— Где графиня? — спросил в свою очередь Лахнер.
— Ее сиятельство ушли спать. Прикажете разбудить?
— Нет, не надо. Сколько времени теперь?
— Не знаю, ваша милость.
— Дай сюда свечку, я посмотрю на часы.
Паж со свечой пошел впереди Лахнера в ту комнату, где последний спал и где он видел часы. Но они стояли.
— Это ничего, — сказал паж, — я могу узнать у швейцара.
— Не надо. Дай мне шляпу! Я сам спрошу уходя.
— Пожалуйте. Ну а чертеж вы возьмете с собой, ваша милость?
— Нет, скажи графине, что я оставляю его ей на память.
Гренадер надел шляпу и в сопровождении пажа отправился к выходу.
Швейцар выскочил совсем заспанный.
— Сколько времени? — спросил его Лахнер.
Швейцар с готовностью вытащил из кармана часы, но оказалось, что и они тоже стояли.
— Это ничего, — сказал швейцар, — у меня в швейцарской имеются стенные часы, я сейчас посмотрю.
— Пожалуйста!
Швейцар ушел, но вернулся, разводя руками.
— Что за чудо! Никогда не забывал, а тут вот забыл вовремя поднять гири, и эти часы тоже стоят.
— А сколько теперь может быть времени? Десять есть уже?
— Десять? Не думаю, нет, еще далеко до десяти. Лахнер достал дукат и кинул его на стол, сказав:
— Это вам обоим.
Затем, провожаемый благодарственными пожеланиями пажа и швейцара, он вышел на улицу.
Было очень холодно, а наш герой не имел на себе ничего, кроме фрака, и холодный ветер пробирал его до костей. Но он не задумываясь пустился в далекий путь к дому Эмилии, чтобы передать ей важные бумаги. Не все ли равно? Ну простудится, ну заболеет. Ведь отныне едва ли в его жизни будет что-нибудь, ради чего стоит жить!
Он пошел как можно быстрее, чтобы согреться ходьбой. Его удивляло, что улицы были совершенно пусты, словно город вымер сегодня. И темно как! Впрочем, это понятно: город экономит на освещении и не зажигает фонарей, когда светит луна. Но вот что странно: почему и окна тоже темные? С каких это пор венцы стали ложиться с петухами?
Вдруг на далекой колокольне пробило три четверти. Но которого часа? Без четверти десять или уже одиннадцать?
Наконец-то ему встретились люди! Он увидал трех носильщиков с носилками, которые в те времена заменяли венцам извозчичий экипаж.
— Слушайте-ка, ребята, — обратился к носильщикам Лахнер, — сейчас пробило три четверти, вы слышали? Так сколько времени?
Один из носильщиков с угрюмой иронией посмотрел на говорившего и ответил:
— Ничего я не слыхал, да и к чему мне слушать. У меня имеются голова на плечах и часы в кармане.
‘Я совсем с ума сошел! — подумал Лахнер. — Ведь у меня даже двое часов. Вестмайер еще говорил, что это последняя мода, и просил не потерять, а то ему достанется от дяди’.
Он сунулся в карман — часов не было!
— Досадно! — буркнул он. — Очевидно, Аврора сняла их с меня, чтобы я во сне не раздавил. Неуместная заботливость! Ну да придется самому Вестмайеру идти к ней, потому что уж я-то туда больше ни ногой.
— Так как же, ваша милость, доставить вас домой? — спросил один из носильщиков.
— Сначала скажите, сколько времени.
— Если не пожалеете монетки на чай, так скажем!
— На, получай!
— Спасибо, ваша милость! Эге-ге! Если часы действительно били на колокольне, а не в голове охмелевшего господина, так они здорово отстают. Теперь минутка в минутку четыре часа утра!
— Что? Утра?
— Да конечно не дня. Или ваша милость даже не видите, что теперь темно!
— Но твои часы врут, этого быть не может!
— Что вы, ваша милость! Рассудите сами: в три часа закрываются все танцульки. Мы дежурили на Мельгрубе до четверти четвертого и, взяв запоздавшего танцора, отнесли его на Шотгенбастей. Это немалая дорога. Меньше четырех и быть не может. Так наймете нас или нет?
Лахнер стал быстро соображать.
‘Разумеется, — подумал он, — следует воспользоваться носилками. Я слаб, еле держусь на ногах, могу и не дойти до дома Эмилии. А то еще, чего доброго, патруль заподозрит во мне мошенника и арестует меня’.
— Так вот, ребята, — обратился он к носильщикам, — снесите-ка меня к Евзиевой горе.
— Ничего себе! — присвистнул один из носильщиков. — Да ведь это страшная даль! Ты выдюжишь, Фриц?
— Если господин хорошо заплатит, то почему бы и нет.
— Десять гульденов довольно?
— А куда именно вам нужно?
— К дому баронессы фон Витхан.
— Да ведь это на краю света, ваша милость! Нет, нет, заплатите пятнадцать гульденов, и тогда мы живо доставим вас.
— Согласен, получите пятнадцать, но только несите как можно скорее.
Лахнер сел в носилки и отправился в путь.
‘Я спал как сурок! — думал он. — Семь часов! Да, путного для меня выйдет мало. Проклятый ужин! И черт дернул меня остаться! Где у меня документы? Ах да, здесь, на груди. А может быть, здесь ничего и нет? Может быть, мне все это так кажется?
Он достал из-за пазухи бумаги и понюхал их. От них пахло смесью муксуса и кедра. Лахнер успокоился: он подметил этот запах еще тогда, когда в восхищении целовал спасительный документ.
Он сунул бумаги в боковой карман фрака и закрыл глаза — им опять начинала овладевать полубредовая дремота. Действительность фантастически перемешивалась с грезовыми картинами и, словно в волшебном фонаре, перед закрытыми глазами проходил ряд образов, как знакомых, так и совершенно неведомых…
Вот Эмилия, растерзанная, окровавленная, вся в синяках. Она судорожно мечется по небольшой площадке около пропасти, спасаясь от преследования какой-то большой полуптицы, пол у женщины. Да это вовсе не птица! Это — гарпия с лицом Аглаи Левенвальд. Но кто это идет покачиваясь. Боже, да это сам Левенвальд с Авророй. Они обнимаются, целуются, потом с хохотом начинают бросать превратившуюся в мяч Эмилию друг другу, так что Эмилия чуть-чуть не слетает в пропасть… Вдруг у Левенвальда начинает вытягиваться шея, и голова с большими злобно вытаращенными глазами лезет прямо к лицу Лахнера. Левенвальд, видимо, страшно взбешен, так что не может выговорить ни слова и только свирепо вращает глазами. Его шея становится все длиннее и тоньше… Вдруг она разрывается, и голова летит прямо на Лахнера, сшибает его, увлекает куда-то. ‘Осторожно! Я выпаду их носилок!’ — хочет крикнуть ему Лахнер, но язык не повинуется. Вдруг, словно только что увидев его, на него бросается Аглая, Аврора и еще десяток каких-то толстенных женщин наваливаются на него так, что у Лахнера не хватает дыхания, он силится оттолкнуть их, но сознание и силы оставляют его. Долго крутится он во тьме. Вдруг из этой тьмы высовывается чья-то нежная белая ручка, сильно хватает за плечо, трясет, и грубый голос кричит:
— Проснитесь, ваша милость, приехали!
Лахнер вскочил, открыл заспанные глаза и увидел, что носилки остановились перед домом Эмилии. Это сразу возвратило ему сознание. Он на месте! Слава богу!
Но тут же его взор взволнованно скользнул по темному, усеянному звездами небу, по заснувшему дому, и он подумал: ‘Что же мне делать? Теперь около шести часов, и Эмилия, конечно, спит. Меня даже могут попросту не впустить в дом. Но, с другой стороны, что же мне делать? Я должен вернуться в казармы… Нет, думать нечего, я должен разбудить ее!’
Лахнер вскочил с носилок, расплатился с носильщиками и дернул за звонок.
Прошло несколько минут. Над дверью открылось окно, и оттуда показалась седая голова старого лакея Эмилии.
— Что нужно? — недовольно окликнул он.
— Отопри!
— В такой час дверей не отпирают.
— Отопри, мне необходимо повидать твою госпожу, я должен передать ей нечто очень важное. Я — барон Кауниц!
— Кто бы вы ни были, но я не отопру вам. Если вам нужно сообщить что-либо госпоже, то пожалуйте утром, а не ночью, когда она спит.
— Отопри сейчас же! — послышался сверху голос Эмилии, которая проснулась от звонка и выглянула в окно. — Господин барон не будет тревожить меня по пустякам. Ну же, скорее! Отпирай!
Лакей, кряхтя и ворча что-то себе под нос, открыл дверь. Лахнер вошел в прихожую. В этот момент наверху лестницы показалась Эмилия со свечкой в руках.
На ней был накинут плащ, закрывавший ее с ног до головы. Волосы были распущены и ниспадали золотыми каскадами до бедер. Она была очень поражена столь несвоевременным посещением своего рыцаря, но сейчас же подумала, что, наверное, случилось что-нибудь особенное. Поэтому она с нетерпением ждала его объяснений.
Ни она, ни Лахнер не обратили внимания, что тут присутствует третий человек. В тот момент, когда Лахнер остановился около дверей баронессы и позвонил, из-за угла отделилась какая-то серая тень и незаметно подкралась к нашему герою. Когда ему отворили, то эта тень, оказавшаяся закутанным в просторный серый плащ мужчиной, последовала за гренадером в дом баронессы. Лахнер не заметил этого, а Эмилия не обратила внимания: она думала, что этот человек сопровождает ее рыцаря.
Быстро взбежав по лестнице, Лахнер очутился рядом с Эмилией, которая нетерпеливо ждала его объяснений. Коротко извинившись за неуместность визита, он достал из кармана принесенные бумаги и подал их баронессе, прибавив, что вот эти самые документы послужат лучшим извинением для него.
— Может ли это быть? — воскликнула Эмилия. — Я узнаю руку Турковского! Неужели вам удалось?.. О, как я счастлива!
Незнакомец, последовавший за Лахнером, спокойно протянул руку к бумагам и сказал:
— Будьте любезны передать это мне!
Эмилия с удивлением взглянула на него и вопросительно посмотрела на мнимого Кауница. Последний обратился к незнакомцу с вопросом:.
— По какому праву вы требуете этот документ?
— По праву облекающей меня власти, — холодно ответил тот. — Я — полицейский инспектор Крюгер.
— Разве вы имеете предписание на изъятие документа, о существовании которого никому ничего не было известно?
— Я имею предписание арестовать дезертира, которым, судя по всему, являетесь вы, сударь!
— Но вы ошибаетесь! — крикнула Эмилия. — Это барон Кауниц, майор и атташе…
— В самом деле? — холодно усмехнулся инспектор. — Ну значит, это он самый и есть! Прошу вручить мне этот документ, а вам, сударь, предлагаю следовать за мной!
— Я не только не последую за вами, — твердо возразил Лахнер, — но и не допущу, чтобы у баронессы отобрали принесенные мною документы.
— А, так вы оказываете сопротивление законным властям? — Сказав это, Крюгер дал свисток, и сейчас же в дом вбежало четверо вооруженных полицейских. — Возьмите дезертира! — сухо приказал инспектор.
Лахнер отскочил к стене и обнажил шпагу. Полицейские тоже обнажила оружие и кинулись на Лахнера.
— Бога ради! — простонала Эмилия, бросаясь между мнимым бароном и полицейскими. — Господин инспектор, отмените свой приказ! Ведь здесь явное недоразумение. Вас ввели в заблуждение…
— Баронесса, — ответил Крюгер, — если кто и введен здесь в заблуждение, то только вы сами. Вы считаете этого субъекта бароном Кауницем, а на самом деле это простой рядовой гренадерского полка Марии-Терезии.
— Ручаюсь вам, что вы ошибаетесь!
— Не ручайтесь, баронесса, — вступился Лахнер, — я на самом деле человек низкого происхождения, но из возвышенных мотивов взялся исполнить чужую роль. Если я самовольно продолжал играть эту роль несколькими часами долее, чем это мне было поручено, то только из желания спасти вас, баронесса, доказать вашу невиновность во взводимых на вас обвинениях. Я достал документ, в котором Турковский, ссылаясь на прилагаемое в подлиннике письмо вашего покойного мужа, подтверждает вашу невиновность. Эти документы теперь в ваших руках, и я охотно подчинюсь ожидающей меня участи, я добровольно отдамся в руки господина инспектора, если он не станет отбирать у вас этих важных бумаг, необходимых для вашего полного оправдания.
Эмилия смертельно побледнела и с большим трудом выговорила пересохшими губами:
— Вы… сказали… правду?..
— Я сказал чистую правду, клянусь вам, баронесса!
— Если дело обстоит действительно так, и переданные дезертиром бумаги содержат только данные для вашего полного оправдания, баронесса, — произнес инспектор, — то я, разумеется, не подумаю удерживать их у себя и немедленно возвращу вам с пожеланиями всяческого счастья. Но для этого вы должны дать мне их на просмотр.
Эмилия вручила Крюгеру бумаги, он крикнул одного из полицейских и приказал посветить ему, чтобы можно было прочесть написанное. При этом он опустил воротник своего плаща, так что теперь можно было разглядеть его лицо — умное, энергичное, выражающее непреклонную силу и твердость.
Крюгер внимательно прочитал бумаги, затем пытливо уставился на Лахнера и после короткой паузы сказал:
— Нет, баронесса, эти бумаги я не могу отдать вам! Тут не оправдательные, а обвинительные документы! Одна из бумаг представляет собой прокламацию тайного общества ‘Евфросиния’, другая — детальный план вооруженного восстания. Ни единым словом там не упоминается о баронессе Витхан.
Лахнер окаменел и безумными глазами смотрел на говорившего.
— Господи! — вскрикнул он наконец. — Ведь я и в самом деле видел те бумаги, о которых говорил господин инспектор. Теперь я понимаю: мне дали снотворное питье и, пока я был без сознания, подменили бумаги. Господин инспектор, позвольте мне только взглянуть на них!
— Хорошо, но берегитесь, не вздумайте порвать их, — сказал Крюгер, — заложите руки за спину!
Лахнер жадно пробежал несколько строк документа, который держал перед его глазами Крюгер. Этим воспользовались полицейские, ловко отобрав у него шпагу. Впрочем, Лахнер не оказал им ни малейшего сопротивления и даже не делал попыток к этому.
— Ну-с, что скажете? — холодно спросил его Крюгер.
— Графиня Пигницер — наглая воровка! Господин инспектор, позвольте мне отправиться туда, чтобы я мог вырвать у этой змеи украденные у меня бумаги. Я заставлю отдать их мне или уничтожу ее, как змею!
— Ну нет, милый мой, больше вам не придется уничтожать кого бы то ни было!
— А я сделаю это, — задыхаясь от бешенства, прохрипел Лахнер. — Я удавлю ее своими собственными руками!
— Ну отныне вашим рукам будет предоставлено слишком мало свободы, чтобы вы могли исполнить свою преступную угрозу. Свяжите дезертиру руки! — приказал Крюгер.
Слабый страдальческий стон сорвался с уст баронессы. Она тупо смотрела в пространство — слишком уж много безнадежных разочарований дал ей этот момент…
— Баронесса, — холодно сказал Крюгер, — соблаговолите проследовать в свою комнату, я должен допросить вас.
Не взглянув на Лахнера, не кинув ему прощального взора, Эмилия, шатаясь, вышла из комнаты. Инспектор последовал за ней, не заботясь более об арестованном.
А Лахнер стоял, словно окаменелый. Двое дюжих полицейских держали его за руки, третий распутывал моток веревки, готовясь скрутить арестованного. Покончив с веревкой, он сказал:
— Ну-ка, скрестите молодчику руки на груди, я спеленаю его, как грудного младенца.
Лахнер спокойно дал свести себе руки на груди, но в тот самый момент, когда третий полицейский хотел накинуть веревку, руки Лахнера вдруг распрямились, словно пружины, стремительно отбрасывая от себя державших. Третий полицейский, получив мощный удар в переносицу, рухнул на пол без чувств. В тот же момент Лахнер стремглав бросился бежать.
Началась ожесточенная погоня. Раздались свистки, крики, выстрелы.
Но в момент величайшей опасности нервы способны так напрячься, что и обыкновенный человек становится героем. А Лахнер, как уже знает читатель, вообще отличался быстротой реакции. Поэтому пока полицейские опомнились, он успел опередить их на значительное расстояние.
Но что значит расстояние? Куда он мог бы скрыться? Ведь как ни напряжены были его нервы, а все-таки не мог же он бежать таким образом через весь город. И Лахнер пустился на военную хитрость. До поворота, пока его могли видеть, он бежал по утоптанной дорожке, но, скрывшись за поворотом, сделал такой прыжок, которому позавидовала бы даже лошадь. Этот прыжок перенес его через снежную целину за невысокий заборчик, ограждавший чей-то огород. Лахнер пересек последний, перебрался через другую сторону ограды и побежал по дороге, которая шла почти параллельно первой. При этом он предусмотрительно изменил прежнее направление на противоположное.
Когда полицейские добежали до поворота, то остановились в недоумении: перед ними длинной лентой уходила вперед дорожка, но преследуемого не было нигде. Они осмотрелись по сторонам — кругом была целина, на которой не видно было никаких следов. Гренадер словно улетел по воздуху.
Полицейские обескураженно почесали затылки, потоптались на месте и растерянно повернули обратно.
А наш герой продолжал шагать по тропинке, которая вывела его на Русдорферскую дорогу.
Только теперь Лахнер заметил, что он был без шляпы: она осталась на столе в прихожей баронессы. Он взял носовой платок и повязал им голову, а затем спокойно продолжал идти по направлению к городу.
Внезапно он остановился под влиянием мелькнувшей мысли.
‘Фельдмаршал Ласси, — думал он, — предписал арестовать меня как крайне опасного преступника. Значит, вся полиция поставлена на ноги и меня ищут повсеместно. Я ушел от Крюгера, но у заставы, которой я собираюсь пройти, меня непременно стережет другой Крюгер. Я во что бы то ни стало хочу вернуться в казармы добровольно и свободно. Значит, надо перебраться в город через крепостной вал. Это довольно легко сделать в том месте, которым я воспользовался, когда возвращался с виллы Голицына. Но для того, чтобы перебраться там, надо перейти через ров мимо часовых пороховой башни… Ну, ничего не попишешь, другого выхода у меня нет. Да и риск не так велик: ветер дует от города, холод страшный, и, следовательно, часовой постарается подольше стоять в противоположной, подветренной стороне. Что же, хоть счастье и изменило мне, попробую еще раз попытать его!’
Лахнер добрался до пороховой башни, спустился в крепостной ров и легко взобрался на земляной откос. Теперь оставалось пройти мимо кольцевых стен пороховой башни, а это было самой трудной частью дела.
Действительно, увидав Лахнера, к нему двинулся часовой, мушкетер лотарингского полка.
— Что вам нужно здесь? — спросил мушкетер.
— Ищу шляпу, у меня ее сорвало с головы.
— Но как вы попали…
— Вы не видали ее?
— Нет. Но как вы попа…
— Вот, вот она! Видите — вот там, на полянке! Ух, как ее ветер несет. Ну да не уйдешь! — И Лахнер бросился по указанному им направлению.
Мушкетер с любопытством следил, удастся ли странному прохожему поймать шляпу, которой, по мнению часового, даже и в помине не было там, но, добравшись до ближайшего дома, Лахнер завернул за угол и скрылся из глаз.
Добравшись до гласиса [гласис (фр. glacis) — земляная пологая (в сторону противника) насыпь впереди наружного рва укрепления или крепости], беглец остановился в раздумье. Словно Геркулес на распутье, он посматривал то на город, то на Альзернское предместье, где располагались его казармы. Не попытаться ли ему сначала вырвать из рук графини Пигницер похищенные ею документы? Чем черт не шутит? А вдруг она так перепугается, что сразу вернет ему похищенное?
Но нет, об этом нечего и думать. Если Аврора подменила документы, в чем не могло быть никаких сомнений, то она должна была, обыскивая его карманы, найти также и отпускное свидетельство ротного командира… Ну конечно! Поэтому-то все часы в доме и оказались внезапно в бездействии!
Да, это так. Аврора не только не примет его, но еще пошлет за полицией. Что бы он ни предпринял, все равно его арестуют. Значит, приходилось, не делая никаких дальнейших попыток, прямо направиться в казармы… Выбора не было…
И Лахнер направился в сторону Альзернского предместья.

VI. Необходимые разъяснения

Извинимся перед читателем: горячо интересуясь судьбой нашего героя, мы последовали за ним в его бегстве, оставив без разъяснения многое, оказавшееся впоследствии очень важным. Спешим исправить свою оплошность и возвращаемся к тому моменту, когда Лахнер спустился из окна и в комнату Ниммерфоля ворвались люди.
Мы уже говорили, что, оказавшись в западне, Вестмайер решил последовать примеру Лахнера. Не выпуская из рук узла с бутылками, тарелками и остатками закусок, он спустился по простыне на наружный двор.
Спускаясь, он в то же время обдумывал, что ему делать в случае преследования, но, к своему величайшему изумлению, увидел, что никто даже и не думает преследовать его. Он понял, что те, кто заметил через окна соседних комнат бегство Лахнера, поспешили к двери комнаты фельдфебеля Ниммерфоля, а потому за наружным двориком никто более не наблюдал. Ведь никому и в голову не пришло, что кто-нибудь еще отправился вслед за Лахнером тем же путем. Поэтому Вестмайеру удалось совершенно незаметно скользнуть в соседний переулочек, а оттуда пробраться к дому своего дяди.
Ворвавшихся в комнату Ниммерфоля возглавлял сам Левенвальд. Вернувшись домой и вскрыв предписание фельдмаршала Ласси, он тотчас же приказал арестовать Лахнера, о возвращении которого ему было доложено, и пришел в неистовое бешенство, узнав, что того нигде не могут найти. Он решил сам взяться за поиски дерзкого гренадера, который мог скрываться только в пределах казарм, а пока отправился на гауптвахту, чтобы освободить сидевшего под арестом подпоручика Ванделыптерна, в приказе Ласси упоминалось и об этом.
На гауптвахте, помещавшейся в полуподвальном этаже, Левенвальд обратил внимание на плохое состояние оконных рам. Он дал хорошею взбучку профосу, и как раз в тот момент, когда взбешенный командир ‘мылил голову’ перепуганному смотрителю, указывая на выбитое стекло, мимо окна пробежал кто-то в штатском. Левенвальд сразу подумал, что это Лахнер, и, распахнув форточку, крикнул беглецу вдогонку: ‘Стой’, а когда тот все-таки не остановился, прогремел:
— Я узнал тебя, дезертир! Ты — Лахнер!
Гренадер услышал, что кто-то что-то кричит, но не разобрал слов и не узнал голоса командира. В противном случае он не стал бы оставаться ужинать у графини Пигницер, то есть не совершил бы того, что окончательно погубило его.
Увидев, что беглец и не думает останавливаться, Левенвальд бросился с освобожденным Ванделыптерном и адъютантом на первый этаж, но дверь в комнату капрала Ниммерфоля, из окна которой скрылся дезертир, оказалась запертой. Разумеется, дверь сейчас же взломали, но в комнате никого не оказалось.
Левенвальд приказал, чтобы немедля позвали хозяина комнаты. Через несколько минут Ниммерфоль почтительно стоял перед своим командиром.
— Что здесь такое произошло? — грозно спросил его Левенвальд.
— Господин полковник, — ответил Ниммерфоль, — я явился сюда из шестой роты, где принимал вверенных моему обучению новобранцев. Что произошло здесь во время моего отсутствия, не знаю.
— Сколько времени вас не было здесь?
— Около получаса.
— На кого вы оставили комнату?
— Она была совершенно пуста.
— Уходя отсюда, вы заперли наружную дверь?
— Нет, господин полковник, не запер.
— Почему?
— Да я вскоре рассчитывал вернуться.
— Посмотрите на пол: что это за пятна?
— Это вино, настоянное на табаке.
— Кто пролил его здесь?
— Я, господин полковник.
— Для чего?
— Для истребления насекомых: здесь ужасно много блох.
— Посмотрите в окно! Это вы привязали простыню?
— Я? Да к чему мне это, господин полковник?
— Если не вы, то не знаете ли, кто мог бы это сделать?
— Не знаю, господин полковник.
— Вы берете на себя тяжелую ответственность, отказываясь откровенно сознаться!
— Да в чем же мне сознаваться, господин полковник?
— Отправить фельдфебеля на гауптвахту, надеюсь, это развяжет ему язык! — приказал Левенвальд адъютанту.
Ниммерфоля посадили под арест.
Левенвальд отправился в канцелярию и приказал написать запрос в главное полицейское управление с просьбой арестовать дезертира Лахнера, скрывшегося из казарм в штатском платье и выдающего себя за барона Кауница, майора и атташе посольства.
Полицеймейстер, получив с курьером запрос, командировал к Левенвальду инспектора Крюгера, чтобы разузнать кое-какие подробности такого сенсационного дела. Крюгер узнал от Левенвальда, что впервые гренадер Лахнер выступил в самозванной роли на вечере у графини Зонненберг, где, между прочим, вступился за оскорбленную Ридезелем баронессу Витхан. Хотя мнимый Кауниц и Витхан держали себя так, будто они не знакомы, но он, Левенвальд, заметил за столом, что они постоянно переглядываются. Поэтому ему казалось, что Лахнер действовал по уговору с баронессой Витхан, которая, наверное, позаботилась иметь защитника на этом вечере, ведь без этого она едва ли рискнула бы показаться среди отвергнувшего ее общества.
Отсюда Крюгер вывел заключение, что Лахнер скрылся у баронессы, и поспешил окружить ее дом. Без судебного ордера он не мог войти в ее дом, но ему надо было гарантировать себя от возможности со стороны дезертира ночью скрыться из дома баронессы.
По несчастной случайности, Крюгер как раз проверял посты, когда Лахнер подъехал к дому Эмилии. Тогда он последовал за ночным посетителем в дом. Остальное известно читателю.

VII. Под арестом

Маленькая низкая сводчатая камера, деревянная койка с соломенным тюфяком и серым тонким одеялом, вымощенный плитняком пол — такова была обстановка, в которой помещался несчастный Лахнер, скованный по рукам и ногам.
Странны, неисповедимы пути судьбы!
Как недавно еще стоял он на верхних ступенях общественной лестницы! Он вращался в высшем обществе, находил доступ во все дома, был принят даже у самого всесильного Кауница, с которым обедал и разговаривал как равный с равным. А теперь…
Ему вспомнилось раннее детство. Его родители жили поблизости от летней резиденции императорской семьи. Он с товарищами часто играл на лужайке около парка, из-за стены которого до них доносились радостные возгласы резвящихся маленьких принцев. Ему этот парк казался каким-то необычайно светлым и привлекательным раем, и он дал бы дорого, чтобы хоть одним глазком заглянуть туда…
Однажды Лахнер и его друзья играли в мяч. Неловкое движение — и мяч перелетел через стену парка. Лахнер даже вскрикнул от испуга. На его крик ответил дружный взрыв детского хохота, и вслед за этим мяч перелетел обратно через стену, и угодил прямо в грязную лужу.
Лахнеру почему-то вспомнился этот мимолетный эпизод из далекого детства, и он с горечью подумал, что и он тоже оказался таким мячом. Судьба перебросила его на один момент в рай мечты и желаний, перебросила, чтобы сейчас же выбросить вон из рая в грязь… За немногие часы довольства приходилось расплачиваться страшной ценой…
Какой-то шум в коридоре, обыкновенно тихом, отвлек его от его безотрадных дум. Кто-то подходил к его дверям. Уж не пришли ли освободить его? Ведь это должно случиться, Кауниц знает, что он не виноват!
Послышался звон ключей, заскрипел замок, и дверь открылась, пропуская солдата, скованного так же, как Лахнер.
— Вот тебе и компаньон, чтобы не скучно было! Надеюсь, не подеретесь!
Кинув эту насмешливую фразу, профос ушел, и снова щелкнул замок.
Новый арестант подошел вплотную к Лахнеру. Тот взглянул на него и даже вскрикнул от удивления: перед ним был Биндер!
— Господи! Да что это ты натворил?
— Гм! — ответил тот совершенно спокойно. — Я провинился очень серьезно. Меня обвиняют в краже денег у товарища, нарушении дисциплины, в попытке дезертировать и богохульстве.
— Но этого не может быть! — воскликнул Лахнер.
— Да мне и самому кажется, будто это не совсем правдоподобно, — спокойно ответил Биндер.
— Значит, на тебя взвели ложный поклеп?
— О нет! Ну да не ломай себе голову! Дело гораздо проще, чем ты думаешь. Сейчас все тебе расскажу. Прежде всего, заметил ли ты, что о твоем самозванстве на допросе даже не заикались?
— Заметил, но не понимаю почему.
— Потому что Левенвальд получил секретное предписание предъявить тебе обвинения только в нарушении дисциплины, дезертирстве, сопротивлении законным властям и государственной измене. О самозванстве не только должны молчать следственные власти, но если ты вздумаешь заговорить, то тебе не должны дать возможность сделать какие-либо признания.
— Хорошо, но это еще не объясняет, почему тебя посадили в тюрьму. Может быть, обнаружилась твоя проделка со вскрытием пакета?
— Ничуть не бывало. Левенвальд ничего не заметил, а адъютант теперь во мне просто души не чает: я избавил его от большой неприятности.
— Но тогда я не понимаю…
— Сейчас поймешь. Надо тебе сказать, что Левенвальд вовсе не в претензии на меня за то, что я не признал тебя под личиной майора Кауница. Он говорил, что раз ошибся сам, то чего же ждать от простого солдата. Ну так вот. Левенвальда страшно интересует вопрос, почему ты задумал разыгрывать роль Кауница, а расспрашивать тебя об этом он не может. Я слышал его разговор с адъютантом: ведь при мне не стесняются. Левенвальд без обиняков заявил, что подозревает в тебе орудие интриги, направленное против него, Левенвальда. Он говорил, что не допускает мысли, будто ты мог взяться за эту роль, не имея поддержки в высших сферах. Это подтверждает и то обстоятельство, что тебя арестовали не в первый же день, хотя старый Кауниц не мог не знать как того, что произошло на вечере у графини Зонненберг, так и того, где находится его родственник. Следовательно, тут дело нечисто. Вот Левенвальд и захотел во что бы то ни стало узнать, по чьему наущению ты поставил его, Левенвальда, в такое дурацкое положение. Но узнать официально нельзя, а частным образом…
— Так же бесполезно, как и официальным путем, — прервал его Лахнер.
— Ну вот. Левенвальд с адъютантом решили воспользоваться верным человеком, послать его под видом арестованного за тяжкое преступление к тебе в камеру, мнимый арестант должен выпытать у тебя всю правду, вырвать признание, почему ты взялся сыграть роль Кауница, а в награду за это Левенвальд обещал — разумеется, в случае моей удачи — лично исходатайствовать мне у императрицы полное помилование и произвести немедленно в фельдфебели.
— Спасибо за прямоту! — с горькой усмешкой отозвался Лахнер. — Но боюсь, что я не буду иметь возможности ответить тебе тем же и посодействовать твоему повышению. Конечно, быть фельдфебелем не шутка, и ради этого можно сыграть даже на несчастье товарища, но…
— Прости меня, Лахнер, но ты или с ума сошел от ареста, или так и родился пошлым дураком! Мы, то есть Вестмайер, Гаусвальд и я, все время места себе не находили от горя, что не удается снестись с тобой, и узнать, нельзя ли тебе чем-нибудь помочь. И когда подвернулся этот случай, то я, разумеется, ухватился за него!
— Прости меня, Биндер! — сказал растроганный Лахнер. — Я и в самом деле почти помешался с горя.
— Ну, ну! Брось, брат, лирические отступления! Я отлично понимаю твое душевное состояние. Перейдем к делу, а то времени не так много, ведь сегодня суд!
— Скажи, мое бегство не повлекло за собой печальных последствий для Вестмайера и Ниммерфоля?
— Ниммерфоль сидит под арестом, а Вестмайеру удалось удрать из комнаты совершенно незамеченным.
— А что показал Ниммерфоль на следствии? Биндер рассказал то, что уже известно читателям из предыдущей главы.
— Слава богу, значит, он спасен! — облегченно вздохнул Лахнер. — Его показания слово в слово сходятся с моими. Надеюсь, что его не разжалуют. Скажи ему, чтобы он твердо держался своих показаний.
— Все это неважно. Опасность грозит только тебе, Лахнер, но мы и понятия не имеем, как спасти тебя, потому что не знаем правды. Расскажи мне все откровенно, Лахнер! Тебя обвиняют в дезертирстве и государственной измене. Это главные пункты…
— И притом одинаково вздорные, как и неглавный: нарушение дисциплины.
— Ты говоришь это так спокойно, словно рассчитываешь на помощь!
— Нет, я не рассчитываю на помощь, я просто уверен в своей правоте, а потому и спокоен.
— Но согласись сам: как можно было понять из твоих уверений в комнате Ниммерфоля перед бегством, ты исполнял чужую волю, взяв на себя роль барона Кауница. Точно так же, подчиняясь этой чужой воле, ты вернулся в казармы. В этот момент было получено предписание немедленно арестовать тебя как важного преступника и самозванца. Тебя хватают, намереваются судить. Но обвинения в самозванстве не предъявляют, очевидно понимая, что тут ты можешь блестяще оправдаться. И вот тебе предъявляют только такие обвинения, которые с точки зрения военного суда почти всегда можно доказать. Ясно, твой высокий покровитель, воспользовавшись твоими услугами, хочет теперь навсегда отделаться от тебя, так чего же ты будешь молчать?
— Милый Биндер, если мой покровитель действительно решил действовать так, как ты говоришь, то, значит, он имеет для этого достаточно убедительные основания. Все равно, это не заставит меня изменить данному мною слову!
— Уж этого я вовсе не понимаю! Какие обязательства могут быть у тебя по отношению к нему? Раз он…
— Биндер, не будем говорить об этом. Если со мной поступают нечестно, это не дает мне права тоже быть нечестным. Нельзя отвечать на убийство убийством, на воровство воровством.
— Тогда скажи, что можно сделать для твоего спасения.
— Ты окажешь мне громадную услугу, если отправишься к графине Пигницер и заставишь ее отдать тебе документ, обманом похищенный ею у меня.
— Кто такая эта Пигницер?
— Владелица табачного откупа.
— И если удастся добыть у нее документ, то ты будешь спасен? — спросил Биндер.
— Может быть, это облегчит мою участь!
— Только ‘может быть’?
— Ну да, я еще не вполне осведомлен, какой оборот приняло обвинение теперь.
— В таком случае расскажи мне, в чем дело.
Лахнер рассказал Биндеру все, что мог. О результатах поездки на задке черной кареты и обо всем, связанном с этим приключением, он не проронил ни слова. Он рассказал, как столкнулся в тюрьме с Турковским, еще не зная, кто он, как Турковский дал ему поручение отыскать документ, оправдывающий невиновную женщину от взведенного на нее обвинения, рассказал, как появился на вечере у графини Зонненберг и влюбился там в Эмилию, как убедился, что Эмилия является той женщиной, которую надо спасти, как узнал о существовании тайника в доме Пигницер, нашел документы, но был предательски усыплен и ограблен.
— Хорошо, — сказал Биндер, — мы обсудим с Гаусвальдом и Вестмайером, что нам следует предпринять. Раз для тебя это так важно, то мы постараемся заставить Пигницер отдать документ и вручим его баронессе Витхан. Таким образом невинно осужденная дама будет оправдана. Так как же спасти тебя? Нет, милый, ты должен открыть тайну своего маскарада!
— Биндер, то, что я сделал, было нужно родине. Если я выдам тайну своего маскарада, то нанесу ущерб отечеству, а его благоденствие важнее жизни одного человека. Нет, милый друг, оставь расспросы, они ни к чему не приведут. Брось это, давай поговорим по душам, вспомним прошлое. Может быть, это наш последний разговор!
И друзья принялись перебирать все то, что в прошлом тесно связало их судьбы.

VIII. Военный суд

Лахнер предстал перед военным судом.
За длинным столом восседали судьи: председательствующий подполковник, военный прокурор, полковой адъютант, два поручика, два подпоручика, два фельдфебеля, два капрала, два ефрейтора и двое рядовых, среди последних Лахнер заметил своего друга Гаусвальда.
Стол был покрыт темно-зеленым сукном, на котором лежали следственные акты, несколько томов свода военных законов, бумага, чернила, перья, обнаженная шпага и точеная белая палочка. Посредине стояло черное распятие, а по концам — два толстых медных подсвечника.
Левенвальд тоже присутствовал, но не в числе судей, а в качестве публики. Он часто поглядывал на обвиняемого, и его взор был полон злобной угрозы.
Сознавая свою невиновность, Лахнер стоял спокойно и прямо. Он не притворялся спокойным, нет! Да и чего было ему волноваться? Ведь Биндер обещал сделать все, чтобы раздобыть и вручить баронессе Витхан нужный документ, а только это одно и интересовало его в жизни.
Взоры всех судей впились в обвиняемого при его появлении, только прокурор с деловым видом рылся в бумагах. Председательствующий с недоумением посматривал на Лахнера. Он знал, что судят его именно за то, о чем нельзя спрашивать: за самозванство, знал, что все остальные пункты обвинения совершенно не доказаны, что объяснения подсудимого отличаются искренностью и правдоподобием, что эти обвинения юридически не опровергнуты. И его ставило в тупик: как мог простой гренадер ввести в заблуждение целое общество? Почему нельзя касаться в обвинении этого самозванства? Почему сам обвиняемый ни словом не заикается о своей роли?
Горькая усмешка еле заметно скривила губы этого офицера. Сейчас он принесет за себя и всех судей торжественную клятву судить по собственному разумению и внутреннему убеждению, не позволяя себе склоняться на сторону предвзятого мнения или стороннего влияния, а между тем участь обвиняемого была предрешена, его должны обвинить… Где же тут ‘разумение’ и ‘убеждение’?
Это был честный офицер, прямолинейный исполнитель долга. Какое-то внутреннее чувство говорило ему, что Лахнер не виноват, не может быть виноватым. А он должен послать его на плаху!
На одно мгновение у председательствующего мелькнула мысль: а что, если он в своем резюме склонится на сторону обвиняемого, выскажется за его оправдание? Но сейчас же он досадливо отогнал эту мысль. Все равно, дело будет передано новому составу судей, которые должны будут осудить Лахнера. Обвиняемый ничего не выиграет от этого, а он, председательствующий, будет вынужден подать в отставку. За что же будет страдать семья? Нет, об этом нечего было и думать. И с горечью в душе он встал и произнес требуемую клятву, после чего объявил заседание военного суда открытым.
Приступили к допросу обвиняемого. После обычных вопросов о национальности, вероисповедании и прочем его спросили, почему он дезертировал в штатском платье из окна казармы.
— Я не дезертировал, — возразил Лахнер, — у меня был отпуск господина ротного командира. Кроме того, я добровольно вернулся в казармы.
— Кто пользуется вместо двери окном, тот имеет в виду дурной умысел.
— Умыслы не поддаются осуждению, и я не обязан признавать себя виновным в том, что когда-либо умышлял. Если же пользование окном вместо двери — преступление, то прошу указать мне, каким параграфом или статьей военного устава предусматривается это преступление.
— Обвиняемый должен был знать, что командир полка отдал приказание никого не выпускать из казарм и что приказание высшего по рангу должностного лица отменяет приказание низшего. Таким образом, пропуск ротного командира оказывался недействительным.
— Я знаю, что приказание высшего лица отменяет приказание подчиненного, но того, что господином полковником отдан такой приказ, я не знал.
— Почему же обвиняемый воспользовался окном вместо двери?
— Я не хотел, чтобы знали, что я ушел в отпуск в штатском платье.
— Имеется обстоятельство, опровергающее утверждение обвиняемого: почему же обвиняемый подбил фельдфебеля Ниммерфоля на пособничество бегству?
— Я не видел фельдфебеля Ниммерфоля в тот день и не мог его подбивать на что бы то ни было.
— О чем говорил обвиняемый с Ниммерфолем в таком случае?
— Когда?
— В день дезертирства.
— Почтительнейше протестую против слова ‘дезертирство’. В тот день, когда, по мнению обвинения, я дезертировал, тогда как я на самом деле воспользовался лишь отпуском, данным мне на законном основании, я, как уже имел честь доложить суду, не видел фельдфебеля Ниммерфоля, а потому говорить с ним ни о чем не мог.
— Как обвиняемый попал в комнату Ниммерфоля?
— Шел по коридору, увидал открытую дверь и зашел туда.
— Почему же обвиняемому было известно, что Ниммерфоля в комнате нет?
— Потому что я издали видел его идущим по коридору.
— Кто помогал обвиняемому в бегстве?
— Почтительнейше протестую против выражения ‘бегство’. Кроме господина ротного командира, давшего мне пропуск, мне никто не помогал оставить казармы.
— Когда обвиняемый выскочил из окна, командир полка приказал ему остановиться, окликнул по имени и назвал дезертиром. Раз обвиняемый не остановился на зов командира полка, значит, он бежал самовольно, то есть дезертировал.
— Я слышал какой-то крик, но не узнал голоса командира полка и не расслышал обращенного ко мне приказания.
— Это ложь. Голос командира полка отличается такой звучностью, что его слышит во время команды весь полк.
— Если мои слова ложь, то пусть мне это докажут. Обвинение предъявляет мне только предположения вместо доказательств!
— Куда отправился обвиняемый из казарм?
— К графине фон Пигницер.
— Что ему было нужно там?
— Я изложил мотивы в показании, данному господину военному следователю.
— Повторите их!
— Я устал и прошу прочесть показание.
— Обвиняемый боится разойтись с прежними показаниями?
— Протестую против способа выражений господина прокурора. Я пользуюсь своим правом, которого меня никто лишить не может.
Показание, в точности схожее с известной читателю действительностью, было прочитано.
— Это не подтвердилось. Графиня фон Пигницер, допрошенная по поводу этого дела, показала, что стену, где, по словам обвиняемого, находился тайник, она сломала для расширения зала и там никакого тайника не оказалось!
— А были допрошены те, которые производили ломку стены?
— У следователя не было оснований сомневаться в словах уважаемой графини. Далее ее показания значительно расходятся со всеми утверждениями подсудимого.
Был прочитан протокол показаний графини Пигницер. Аврора показала, что после того как она выдала бунтовщика Турковского, ей посылали множество писем с угрозой смерти. Потом эти письма прекратились, и она успокоилась. Когда к ней явился мнимый барон Кауниц, она не заподозрила ничего, хотя ей и показалось странным, что он явился в дом под явно вымышленным предлогом. Но как женщина она объяснила это совсем иначе, то есть подумала, что произвела на обвиняемого, которого она считала настоящим бароном, сильное впечатление. Обвиняемый предложил ей свои услуги по перестройке зала, и она приняла его предложение. Но когда он явился к ней, чтобы набросать чертеж перестроек, то за ужином так напился, что свалился на пол. Его отнесли в людскую и по вытрезвлении попросили удалиться и больше никогда не приходить. Графиня объяснила себе его посещения желанием убить ее из мести: у спящего лжебарона расстегнулась жилетка, и увидела на груди кольцо, принадлежавшее прежде Турковскому, ей стало ясно, что лжебарон был соучастником бунтовщика.
— Что может обвиняемый возразить на это?
— То, что графиня дала ложные показания.
— Чего ради станет графиня лгать?
— Из мести, — ответил Лахнер. — Желая во что бы то ни стало достать документ, обеляющий баронессу фон Витхан. Зная графиню как женщину тщеславную и чувственную, я стал ухаживать за ней, чтобы иметь возможность добыть нужный мне документ из тайника. В тот день, когда мне это удалось, графиня настолько растаяла, что мне не было иного выбора — или вызвать ее подозрительность, или нежничать с нею. При этом мне пришлось распространить свою нежность далеко за пределы того, что было бы желательно мне самому. Графиня подсмотрела, как я доставал документы, поняла, что я обманывал ее с какой-то целью, и подлила мне сонного зелья в вино. Желая отомстить мне за обман, она подменила документы и дала ложные показания. Графиня упоминает о кольце, которое она видела на моей груди. Это явно свидетельствует о том, что она обыскала меня, желая найти те документы, которые, как она видела, я спрятал за пазуху. Но она не рискнула бы обыскивать меня, если бы предварительно не усыпила.
— Обвиняемый не отрицает, что кольцо получено им от Турковского?
— Я не знал тогда, что это Турковский. Суду весьма легко убедиться в том, что Турковский содержался в одной со мной камере. Достаточно востребовать записи о содержавшихся на гауптвахте арестантах и…
— Суд сам знает, что ему следует делать! — резко заметил председатель. — Итак, обвиняемый, как он утверждает, принял от Турковского поручение найти документ. Но разве обвиняемый не знал, что по уставу солдат не имеет права принимать никаких поручений иначе, как от своего начальства?
— В то время я еще не был солдатом.
— Советую подсудимому бросить эти адвокатские штуки! Это хорошо для гражданского суда, ну а в военном суде на таких вывертах далеко не уедешь. Лучше было бы ему откровенно сознаться и не закрывать себе возможности к облегчению участи.
— Мне не в чем сознаваться, так как я ни в чем не виноват.
— Ни в чем? А сопротивление, оказанное полиции при попытке арестовывать дезертира?
— Именно ‘дезертира’, но я не был дезертиром, а потому арестовать меня было не за что. Кроме того, как солдат я не желал подчиняться какому-то штатскому. Я хотел добровольно вернуться в казармы, что и сделал.
— Господин прокурор, — спросил председатель, — находите ли вы нужным предложить обвиняемому какие-либо вопросы?
— Нет.
— Объявляю судебное следствие законченным! Слово имеет господин прокурор!
— Господа судьи! — начал представитель обвинения. — Несмотря на обычную для закоренелых преступников систему отрицать все, клонящееся к доказательству вины, систему, которую вы не преминете поставить в отягчение вины обвиняемого, я считаю, что по совести и внутреннему убеждению не может быть никакого сомнения в виновности рядового Лахнера. Пусть некоторые пункты обвинения действительно могут показаться спорными с точки зрения строгих юридических требований. К таким пунктам я отношу обвинение в дезертирстве и нарушении субординации. Допустим, что обвиняемый действительно не слыхал голоса командира полка, допустим, что он действительно по непонятному капризу воспользовался окном вместо двери. Разумеется, многое можно было бы сказать по поводу этого. Но представьте себе, господа судьи, что одного и того же преступника обвиняют в присвоении носового платка и в краже со взломом. Стоит ли доказывать виновность в присвоении платка, раз налицо несомненная виновность в краже со взломом? Не будем останавливаться на меньших винах, так как все равно то преступление, о совершении которого уже не может быть никаких споров, грозит обвиняемому таким наказанием, которое исчерпывает собою всю полноту земных карательных мер.
Это преступление, господа судьи, представляет собой самое безнравственное, самое ужасное, самое злодейское покушение на интересы родины, на благоденствие царствующего дома и на весь существующий строй. Непростительное для каждого из верноподданных, оно кажется просто чудовищным, когда подумаешь, что его совершил солдат, человек, специально призванный служить благу родины, приносивший специальную присягу на верность знамени. Мало того, рассмотрение обстоятельств дела указывает на то, что данное преступление осложняется еще и другими, рисующими образ обвиняемого в самом непривлекательном виде. Так, вы слышали, господа судьи, как обвиняемый заявил, что, принимая поручение от Турковского, он еще не был солдатом, иначе говоря, в тот момент, когда новобранец Лахнер присягал своему государю и знамени, он уже таил в душе сепаратистские намерения, уже злоумышлял против родины. Господа судьи, чего можно ждать от человека, дерзнувшего безбоязненно обмануть самого Бога?
Но небо уже наложило на дерзкого карающую десницу. Скоро клятвопреступник и богохульник Лахнер сам предстанет на его суд. Да свершится правосудие небесное, но и земное должно сказать свое слово. Поэтому приступаю к формулированию преступлений, к анализу совершенного, к установлению отдельных пунктов, на которых базируется общее обвинение.
Подсудимый сослался на то, что он не знал Турковского ранее, что случай свел их на гауптвахте. Разумеется, подобное утверждение само по себе крайне сомнительно. Из оглашенных на суде справок видно, что студент Лахнер сдан был без зачета в солдаты за попытку устроить антиправительственную демонстрацию. Следовательно, проще предположить, что и ранее он действовал в заговоре с членами преступного сообщества ‘Евфросиния’. Но примем объяснения подсудимого на веру и допустим, что его знакомство с Турковским началось именно во время ареста. Сам обвиняемый показал, что Турковский дал ему поручение ‘к Евфросинии’, а за исполнение такового подарил бриллиантовое кольцо, оцененное экспертами суда в сумму, представляющую собой целое состояние. Обстоятельства дела, умелая защита подсудимого, кое-какие биографические черточки — все рисует его человеком умным, пронырливым, ловким, решительным, быстро ориентирующимся и сообразительным. Но, господа судьи, надо быть очень наивным, чтобы не понять двух обстоятельств: первое, что приведенный на гауптвахту незнакомец был важным государственным преступником и непременно политическим, второе — что за простое поручение к даме не платят тысячными кольцами. Следовательно, был или нет знаком обвиняемый с Турковским до свидания на гауптвахте, но можно считать доказанным, что он был подкуплен казненным для того, чтобы продолжить дело сообщества.
Пойдем далее. Из процесса Турковского господам судьям известно, что на баронессу фон Витхан пало подозрение в соучастии. Тогда этой даме удалось выскользнуть за недостаточностью улик. Это придало ей сил, и она вместе с обвиняемым Лахнером решила продолжить свою преступную деятельность. Но им не хватает важных бумаг — текста прокламации и плана вооруженного восстания. И вот гренадер Лахнер отваживается на маскарад, обманывает ряд уважаемых лиц, пробирается, согласно указаниям Турковского, к графине Пигницер и там достает требуемые бумаги. И бдительное око полиции накрывает обвиняемого в тот самый момент, когда он передает своей соучастнице оба документа, громко кричащие о виновности подсудимого.
Я должен сделать небольшое отступление, господа судьи. После казни Турковского и некоторых его сообщников как у нас, так и за границей раздавались голоса, обвинявшие правительство в излишней жестокости, ссылавшиеся на то, что не было найдено бесспорно компрометирующих документов. Провидение ведет человека таинственными путями! Совершая свое возмутительное преступление, гренадер Лахнер разыскивает бумаги, доказывающие правоту нашего правительства и виновность Турковского. Теперь интересно узнать, кто такой был этот граф Турковский.
В ходе следствия по делу Турковского было случайно установлено, что он на самом деле называется бароном Виличко, дезертировавшим в ранней юности из рядов австрийской армии и доставшим подложные бумаги. Это было известно подсудимому Лахнеру, потому что в прокламации, переданной им баронессе Витхан, уполномоченным эмиссаром польских повстанцев назван барон Виличко. А известно, что Турковский действовал в качестве выбранного эмиссарами полномочного главы заговора.
Теперь в двух словах коснусь еще целей того тайного общества, ревностным сподвижником которого был обвиняемый.
Поляки, доказавшие неумелость в ведении своих государственных дел, решением трех держав были лишены своей государственной самостоятельности, и бывшее царство Польское вошло в состав коронных владений этих держав. Отсюда бесконечные смуты, заговоры, волнения. Не рассчитывая на одни свои силы, польские эмиссары задумали хитрое дело. Они стали проповедовать необходимость всеобщего восстания народностей, входящих в состав нашего государства с целью восстановления ряда автономных государств-республик, иначе говоря, нашу родину предполагалось растащить по клочкам.
Я не стал бы удивляться, если бы подсудимый был поляком, венгром, чехом и тому подобное. Но ведь он коренной австриец, господа, это — солдат, присягнувший знамени!
Мне кажется, господа судьи, что дело достаточно ясно, и можно считать обвинение вполне доказанным. Поэтому я предъявляю к рядовому Лахнеру обвинение в государственной измене с корыстной целью и требую применения к нему высшей меры наказания!
— Слово предоставляется подсудимому Лахнеру! — произнес председатель.
Лахнер, подумав немного, заговорил:
— Господа судьи, я знаю, что грозит мне, понимаю, что при тех обстоятельствах, при том направлении, которое приняло следствие, у вас должно складываться представление о моей виновности. Я не буду говорить о речи господина прокурора, так как уверен, что вы уже оценили ее по достоинству. Она не вплетет лавров в славу обвинителя, ведь в ней нет ни убедительности, ни логики, ни точного освещения фактов. Укажу для примера на следующее. Господин прокурор выводит мою виновность отчасти из того, что я не мог разглядеть в приведенном на гауптвахту Турковском преступника. Но, господа судьи, меня самого тогда арестовали по недоразумению, я сам чувствовал себя невиновным, следовательно, я мог по личному опыту предположить, что не всегда заключение в тюрьму доказывает неоспоримую виновность. Я мог бы шаг за шагом шутя опровергнуть все то, что говорилось в обвинительной речи. Но ведь это мне не поможет. В обстоятельствах моего дела так много недосказанного, так много таинственного, что сама эта таинственность способна больше всякой обвинительной речи бросить тень виновности.
А между тем мне достаточно только заговорить, и ни у кого из судей не останется ни малейшего сомнения в том, что я не виновен. Но я не заговорю…
Почему, спросите вы. Потому что я — именно хороший солдат, верный своему знамени, потому что даже за предательство бросивших меня на произвол судьбы высоких лиц я не заплачу предательством, потому что даже ради спасения своей жизни я не сделаю того, что нанесло бы урон интересам государства… Вы скажете, что все это — общие места, пустые фразы, не опирающиеся на фактические данные. В таком случае я спрошу вас, господа судьи, обратили ли вы внимание, что ни аудитор на предварительном следствии, ни председатель на следствии судебном, ни прокурор в обвинительной речь не коснулись того эпизода в моей жизни, который непосредственно связан с вменяемым мне преступлением, который, казалось бы, требует разъяснения, а именно ни единым звуком не был затронут вопрос, почему я разыгрывал роль барона Кауница, как мне одному, без сообщников, удалось разыграть ее и почему мне так долго не мешали разыгрывать ее…
— Запрещаю подсудимому касаться этого вопроса! — сурово оборвал Лахнера председатель.
— Хорошо, господин председатель, я заканчиваю и потому не буду касаться этого, — с грустной иронией ответил Лахнер. — Да и что говорить, когда само запрещение касаться этого вопроса только подтверждает справедливость сказанного мною. Больше говорить не о чем, я умолкаю. Как солдат и человек, не знающий за собой вины, я сумею безропотно покориться своей участи, сумею и умереть… Может быть, когда-нибудь впоследствии на мою готовность умереть будут указывать как на образец горячей любви к родине, как на пример истинного патриотизма!
— Желает господин прокурор сделать какие-либо замечания? — спросил председатель.
— Ввиду того что обвиняемый ни единым фактом не опровергнул данных обвинений, а только указал на возможность сделать это, что само по себе не имеет юридической убедительности, я считаю все пункты обвинения доказанными и поддерживаю обвинение в полном объеме.
— Подсудимый, желаете вы что-нибудь сказать еще?
— Обращаюсь к суду с просьбой признать предварительное и судебное следствие неполным и еще раз проверить мои показания по той их части, где говорится о подмене документов, произведенной графиней фон Пигницер. Пусть еще раз допросят ее, произведут обыск, последний должен обнаружить те самые документы, текст которых я укажу, пусть допросят прислугу и рабочих, производивших ломку стены с тайником. Только тогда господин прокурор будет вправе сказать, что я не представил фактов, опровергающих обвинение, когда новое следствие не подтвердит моих утверждений.
— Господин прокурор, желаете ли вы что-либо возразить по поводу ходатайства обвиняемого?
— По мотивам трех родов, а именно: дисциплинарного, формального и фактического, ходатайство подсудимого Лахнера должно быть оставлено без последствия. В объяснение первого имею честь доложить суду, что господин военный министр в отношении от сегодняшнего числа предписывает суду безотлагательно приступить к разбору дела и вынесению приговора. В объяснение второго сошлюсь на то, что все протесты о неполноте расследования и необходимости передопросов, равно как и заявления, касающиеся новых, только что обнаруженных обстоятельств дела, могут быть сделаны представителем обвинительной власти, членами суда или обвиняемым только до того момента, пока председательствующий не объявит судебного следствия законченным. В объяснение третьего должен заявить, что графиня фон Пигницер выехала из Вены и ее настоящее местопребывание суду неизвестно.
— На основании дискреционного права председателя объявляю подсудимому, что его ходатайство отклонено, — произнес председатель. — Предлагаю суду приступить к вынесению приговора. Господа судьи! Еще раз напоминаю вам, что вы должны высказывать свое мнение о виновности или невиновности обвиняемого только по внутреннему убеждению, не давая себя увлекать чувствам злобы или дружбы, симпатии или ненависти. При этом не следует забывать, что от вашего решения будет зависеть то, что составляет наивысшее богатство человека на Земле, а именно — жизнь, честь и свобода обвиняемого. С другой стороны, нельзя забывать и то, то всякая сентиментальность, всякое милосердие, не основанное на внутреннем убеждении в невиновности подсудимого, явились бы преступлением против долга, нарушением нашей военной присяги. Итак, суд приступает к вынесению приговора! Стража, выведите обвиняемого!
Двое часовых повели Лахнера к дверям.
В этот момент Левенвальд, который все время надеялся, что Лахнер выкажет растерянность, слабость, подскочил к подсудимому и, остановив его в самых дверях, произнес:
— Хотя приговор еще и не вынесен, но я говорил с членами суда раньше и знаю их настроение. Могу успокоить подсудимого: к расстрелу его не приговорят. Нет, разве это было бы возможно? Разве собаки стоят пороха и свинца? К повешению, голубчик, к повешению! Вот к чему тебя приговорят!
Левенвальд рассчитывал, что это заявление сломит твердость Лахнера, нанесет ему болезненную рану. Но тот только грустно взглянул на него и сказал:
— Граф Левенвальд, лежачего не бьют! Да и не все ли равно, от чего умереть?
Это до такой степени взбесило Левенвальда, что он крикнул:
— Только негодяй не дрожит перед виселицей! Положим, ты должен был знать, что иная смерть тебя все равно не постигнет.
— Граф Левенвальд! — все так же почтительно, грустно и спокойно возразил Лахнер. — Я полагаюсь на Божеское и человеческое правосудие, и если последнее запоздает, а первого на мою долю не достанется, то я сумею умереть, как подобает мужчине. Я понимаю ваш гнев и жалею о том, что должен обмануть человека, которого от души уважаю. Увы, я — орудие в чужих руках!
— Фразы! — холодно кинул ему Левенвальд и, отвернувшись, возвратился на свое место.
Лахнера вывели. Председатель приступил к опросу членов суда, начиная с низшего по чину. Таковым был рядовой Петр Штрунк, только что зачисленный в гренадерский императрицы Марии-Терезии полк.
— Рядовой Петр Штрунк, считаешь ли виновным подсудимого?
— Ну да… то есть… конечно.
— Надо выражаться вполне определенно!
— Возможно, что и виноват.
— Значит, ты сомневаешься в действительности обвинения?
— Ой, как можно!
— Если ты не сомневаешься, то должен считать его виновным.
— О господи, вы бы, господин полковник, сразу сказали, что я должен считать его виновным.
Председатель разъяснил, что Штрунк не понял его.
Это совсем испортило дело: Штрунк отказывался высказать свое мнение, говоря, что ‘господа офицеры’ лучше его знают. В конце концов и с большим трудом председателю удалось вынудить его ответить: ‘Да, виновен!’
Тогда председатель обратился к другому рядовому.
— Рядовой Теодор Гаусвальд, считаешь ли ты обвиняемого Лахнера виновным?
— Нет, — твердо ответил Гаусвальд.
Все члены суда удивленно поглядели на солдата, а председатель обменялся с прокурором недовольным взглядом. Хотя для приговора требовалось простое большинство, которое было обеспечено, но предстояла еще конфирмация [кассировать (лат. cassare — отменять) — отменять что-либо] приговора, а, по установившемуся обычаю, императрица как шеф полка и император как верховный главнокомандующий неизменно заменяли смертную казнь пожизненным заключением в крепости, если находились голоса, высказывавшиеся за невиновность. Между тем в конфиденциальной бумаге военного министра настоятельно обращалось внимание председателя на то, что виновность должна быть доказана.
— Надо разделить обвинение, по частям мы приведем его к чему-нибудь! — шепнул прокурор председателю.
— Значит, ты считаешь его невиновным? — снова обратился последний к Гаусвальду. — Но обвинение содержит несколько пунктов. Лахнера обвиняют, например, в дезертирстве. По-твоему, он в этом невиновен?
— Нет, у него было отпускное свидетельство, подписанное ротным командиром. Кроме того, он добровольно вернулся обратно.
— Из всего количества дезертиров австрийской армии около четверти после скитаний возвращаются обратно. Это смягчает их участь, но их все-таки судят и осуждают.
— Но не в том случае, если у них имеется отпускное свидетельство!
— Полковой командир окликнул подсудимого и приказал ему остановиться.
— Да, но осталось недоказанным, слышал ли Лахнер этот оклик. Сам господин прокурор заявил, что этот пункт обвинения небесспорен. Поэтому я считаю его невиновным в дезертирстве.
— Рядовой Лахнер обвиняется, кроме того, в нарушении присяги и в покушении на ниспровержение существующего строя. В этом он, конечно, виновен?
— Нет, и в этом он невиновен. Ни в предварительном, ни в судебном следствии нет бесспорных доказательств вины подсудимого. Господин председатель говорил нам, что мы должны быть осторожны в вопросе, который касается жизни, чести и свободы подсудимого. Осторожность в том и заключается, чтобы не осуждать без бесспорных улик.
— Наверное, подсудимый — твой друг, а потому ты и защищаешь его? — спросил прокурор.
— Нет, господин прокурор, — все так же твердо и уверенно ответил Гаусвальд, — совсем наоборот: только потому Лахнер принадлежит к числу моих друзей, что я могу защищать его от позорящих его честь обвинений, что я знаю, насколько он неспособен совершить что-нибудь нечестное.
Прокурор поднялся с места.
— Господа судьи, — сказал он, — ввиду того, что рядовой Гаусвальд сам сознался в дружбе с подсудимым, я не усматриваю в нем того беспристрастия, которое необходимо для судьи. Кроме того, позволю себе напомнить вам последнее слово подсудимого, в котором Лахнер сказал: ‘Меня даже не спрашивают, как я мог совершить все это один, без соучастников’. Значит, соучастники были, а горячая защита Гаусвальдом Лахнера вызывает подозрение, не был ли он его сообщником. Поэтому я требую немедленного ареста Гаусвальда по обвинению в соучастии!
Несмотря на сознание, какую комедию представляет собой этот позорный суд, несмотря на нарушение элементарных требований истинного правосудия с самого начала процесса, при этом заявлении члены суда смущенно потупились, а председатель шепнул прокурору:
— Слушайте, но ведь перед самым бегством Лахнера в казармах с целью отыскания его была проведена перекличка, и все оказались на местах! Какое же здесь соучастие?
— Никакого, — шепотом ответил ему прокурор, — но вы знаете, что нам нужно единогласное решение. Гаусвальда нужно арестовать и допросить, а так как аудитор не найдет данных для доказательства соучастия, то его сейчас же выпустят. Зато в качестве арестованного он выходит из состава, и его мнение о невиновности не будет считаться!
— Но с формальной стороны…
— Да ведь приговор кассирован не будет, а это — единственный выход!
— По дискреционному праву председателя, — громко сказал подполковник, — приказываю страже немедленно арестовать рядового Гаусвальда по обвинению его в соучастии!
— Господин подполковник! — вытянулся в струнку перед председателем унтер-офицер корпуса полевых жандармов, несших военно-полицейскую службу. — Осмелюсь почтительнейше заявить, что члены военного суда до окончания заседания пользуются правом полной неприкосновенности!
— По дискреционному праву председателя объявляю рядового Гаусвальда лишенным звания члена временного военного суда, а следовательно, лишенным также и преимуществ, связанных с этим званием. Предлагаю немедленно арестовать рядового Гаусвальда!
Жандармский унтер-офицер крикнул из коридора двоих жандармов, и те отвели Гаусвальда в сторону.
Дальнейший опрос прошел без заминки: участь Гаусвальда слишком напугала всех остальных, чтобы кто-нибудь рискнул вставить слово в защиту обвиняемого. Лахнер ‘единогласно’ был признан виновным…
Вероятно, читателям, которые следят за ходом современных процессов, многое покажется странным и диким в процессе рядового Лахнера. Действительно, не говоря уже о том, что следствие велось заведомо небрежно, что председатель стеснял защиту обвиняемого, что на суде не было выяснено многое, что должно было бы пролить свет на все дело, в процессе были допущены многие нарушения. Так, суд не представил обвиняемому защитника, во время вынесения приговора прокурор не только присутствовал, но даже вмешивался в опрос, спорил с высказывающим свое мнение членом суда, член суда, не согласный с мнением высших властей, был лишен этого звания и арестован дискреционной властью председателя, не имевшего на это никакого права. Да, все это, с современной юридической точки зрения, кажется совершенно непонятным. Но ведь не надо забывать, что это был суд восемнадцатого века.
Когда Лахнера ввели для выслушивания приговора, он сразу понял, как обстоит его дело. Он увидел, что Гаусвальда, заплаканного, взволнованного, держат двое жандармов, что члены суда стараются смотреть куда-то в сторону. И его даже не удивило, когда председатель объявил ему, что он единогласно признан виновным.
Как-то безучастно, бессознательно присматривался и прислушивался Лахнер к дальнейшим формальностям. Вот председатель раскрывает тома военных законов, подыскивает соответствующую статью, которая грозит смертью через повешение. Вот он берет белую палочку, символизирующую невиновность и жизнь подсудимого, и ломает на две части…
Только в мозгу проносится безрадостная мысль: ‘Кончено! Прощай, жизнь!’
И в безмолвной, горячей мольбе рядовой Лахнер поднимает руки, а его губы шепчут:
— Господи, возьми мою жизнь, но спаси Эмилию, дай ей возможность оправдаться!..

IX. Верные друзья

Вестмайер потерял свою обычную флегматичность. Словно разъяренный зверь, бегал он по гостиной дяди, опрокидывая по пути стулья и сдергивая скатерти со столиков. Молодая домоправительница и племянница придворного садовника, питавшая тайную симпатию к рослому гренадеру, теперь боялась даже заглянуть в ту комнату, где он бесновался: Тибурций немедленно разражался горькими Филиппинами по поводу женщин и опасности связывать свою судьбу с ними.
В дверь постучали, вошел какой-то гренадер.
Тибурций обратился к нему со следующей суровой речью:
— Биндер, чтобы тебя все черти взяли! Твое лицо не предвещает ничего хорошего!
— К сожалению, хорошего и нет ничего, — ответил Биндер, опускаясь в кресло.
— Ты переговорил с баронессой Витхан?
— Нет.
— Почему?
— Потому что она уже в тюрьме.
— Из-за Лахнера?
— Да! Ее обвинили в соучастии. Лахнер хотел сделать ее счастливой и причинил ей только несчастье.
— Значит, она ничем не может помочь ему. Разузнал ты, что с графиней Пигницер?
— Она действительно уехала из Вены.
— Ты узнал куда?
— Говорят, в Баден.
— Нам придется отправиться туда.
— Ну разумеется, — подхватил Вестмайер, — у меня уже имеется план…
— Выкладывай.
— Ты согласен рискнуть кое-чем ради Лахнера?
— Я уже доказал, что не отступлю ни перед каким риском.
— Тогда ты согласишься с моим планом. Я жду только дядю, после чего нам нужно будет сейчас же приняться за сборы.
— А где твой дядя?
— При дворе. Я приставал к нему до тех пор, пока он не обещал мне вымолить прощение Лахнеру.
— Ты надеешься, что ему удастся это?
— Дядя очень добрый человек и сделал много добра людям. При дворе мало таких людей, которые не были бы чем-нибудь обязаны ему. Кроме того, его вообще любят. Ему ни в чем не откажут.
— Положим, если бы это было так, нас не оставили бы гренадерами.
— Против Кауница он бессилен. Постой! Так и есть: дядя идет, я узнаю его походку.
Через несколько секунд в комнату вошел старик, придворный садовник. Его добродушное лицо было теперь красно и рассерженно.
— Послушай дурака — сам дураком станешь! — сердито буркнул он, кидая на стол палку и треуголку. — Чтобы ты больше никогда не смел обращаться ко мне с такими просьбами!
— Значит, вам, дядя, ничего не удалось сделать?
— Удалось! Удалось навлечь на свои седины стыд и насмешки! Колоредо сказал мне: ‘Дедушка, ковыряй в своему носу, а о чужом насморке не заботься! Если бы ты знал, что натворил Лахнер, так не пискнул бы даже. Это, скажу я тебе, такой мошенник, какого свет, пожалуй, и не видывал. Тебе не пришлось видеть на этих днях князя Кауница? Нет? Жалко, а то ты видел бы, как у него вытянулся нос. А знаешь почему? Потому что этот субъект Лахнер несколько дней водил его за нос’. Как настоящий осел, я не удовольствовался этим, а вздумал попытать счастья в другом месте. Отправляюсь к камер-фрейлине графине Гутенберг, которая находится в большой милости у императрицы, и прошу ее замолвить словечко за осужденного. Вот-то она рассердилась! Прочла мне длиннейшую нотацию, пригрозила, что меня могут лишить звания придворного садовника, если я стану утверждать, будто такой негодяй, как Лахнер, невиновен, и поехало…
— И вы, дядя, конечно, сейчас же поджали хвост?
— Пожалуйста! То-то и дело, что вовремя не сделал этого! Я стал говорить графине, что Христос велел прощать преступников, что попытка облегчить чью-нибудь участь — не преступление, а доброе дело, и если она так черства, то я не стану уговаривать ее долее, а обращусь лично к императрице. Тогда она ответила мне, что Кауниц и Ласси уже докладывали императрице об этом деле, и ее величество возмущена до последней степени. Императрица заявила, что как ни ненавидит она смертные приговоры, но на этот раз помилования не будет. Графиня прибавила, что чувствительная княгиня Сакен, которую очень заинтересовала личность Лахнера, молила императрицу заменить смертную казнь заключением в крепость, но Мария-Терезия гневно ответила: ‘Надо быть очень дурным человеком, чтобы просить за такого негодяя! Я не понимаю, княгиня, как вы осмеливаетесь обращаться ко мне с подобной просьбой!’ Ну, разумеется, тут уж нечего было делать. Вот я и вернулся домой, словно побитая собака!
— Так, — протянул Тибурций, — значит, первую скрипку играют Кауниц и Ласси? В таком случае, дядя, вы должны отправиться к ним и…
— И не подумаю даже! Оставь меня в покое! Я и так сделал больше, чем мог и должен был. Лахнера нельзя спасти!
— А я говорю, что он должен быть спасен! — гаркнул Тибурций, стукнув изо всей силы кулаком по столу. — Я не допущу, чтобы его повесили, или пусть меня черт возьмет!
— Тибурций! — испуганно вскрикнул старик. — Успокойся, бога ради! Ты исполнил свой товарищеский долг, и никто не может сделать больше того, что в его силах. Стену головой не прошибешь. Придется предоставить Лахнера своей судьбе…
— Нет! — крикнул Вестмайер, топнув ногой. — Пусть черт возьмет наши с вами души, дядя, если я дам его повесить!
Старик испуганно перекрестился.
— Господи, прости ему этот грех! — взмолился он. — Он отдает мою душу черту! Мою, человека, который всю жизнь заботился о нем!
Старик начал всхлипывать.
— Ладно, нечего сантименты разводить, — сказал безжалостный Тибурций. — Вы, дядя, можете меня лишить наследства за непочтение, но сначала должны дать мне двести гульденов, необходимых для спасения Лахнера.
— Ну что же, — сухо ответил старик, — от двухсот гульденов я не обеднею. Можешь просадить их так же, как просадил подаренные мною часы.
Он вышел в кабинет, достал там из денежного ящика требуемые деньги и подал их племяннику.
— Да благословит вас Бог, дядя! — сказал последний.
— То он великодушно дарит мою душу черту, то призывает на меня Божье благословение! Что за сумасшедший! — воскликнул старик.
— Да вы не бойтесь черта, дядюшка! — ободрил его Тибурций. — Лахнер не будет повешен!
— А если тебе ничего не удастся сделать?
— Тогда, дядюшка, я возьму ружье и застрелю Лахнера в тот момент, когда его поведут на виселицу. Пусть рука палача не коснется его!
Старик окончательно перепугался и снова схватился за палку и шляпу.
— Я иду к Кауницу! — простонал он. — Как знать…
— Ну а мы отправимся с визитом к Пигницер. Идем, Биндер!
— Образумься, Тибурций, — остановил его старик, — не давай воли своему сумасшествию!
— Дядюшка, милый дядюшка! Я сделаю все, что требует от меня нравственный долг!
Тибурций поцеловал руку дяди и вышел из дома с Биндером.
Они не успели сделать нескольких шагов, как им навстречу попался Ниммерфоль.
— Ребята, — сказал он, — я выпущен из-под ареста, но очень несчастлив. Мне сообщил денщик Левенвальда, что приговор отправлен на конфирмацию, и бедняге Лахнеру жить не более трех дней.
— Ниммерфоль, — спросил Вестмайер, — не можешь ли ты отпроситься в отпуск?
— Надолго?
— Лучше всего на сутки, а если нельзя, то хоть на одну ночь.
— Могу!
— Тогда отправляйся сейчас же в казармы и возьми отпуск. Затем приходи на Крейц, где мы будем ждать тебя.
— Да в чем дело?
— Рассказывать долго, а мы не можем терять ни одной минуты. Дело касается спасения Лахнера.
— Тогда бегу! Ждите меня!
Ниммерфоль бегом бросился к казармам, а Биндер и Вестмайер пошли дальше.

X. Дерзкая авантюра

Царила непроглядная тьма.
Три закутанных в плащи фигуры крадучись обходили вокруг дома, окруженного палисадником. Сквозь решетку сада виднелись окна нижнего этажа, закрытые зелеными занавесками, пропускавшими слабый свет. Окна верхнего этажа были закрыты ставнями, сквозь щели которых точно так же пробивался свет. Этот дом стоял на пригорке, с которого виднелись окрестные дома, сверкавшие огоньками.
Дул влажный теплый ветер, под дыханием которого снег, покрывавший землю, таял и сбегал весело журчащими ручейками. Это журчание далеко разносилось вокруг, так как дом был овеян какой-то таинственной тишиной: ни звука не доносилось из него.
Этот дом находился под самым Баденом и принадлежал графине Пигницер.
Три таинственные фигуры, бродившие возле ее дома, подозрительно огляделись по сторонам и вдруг увидели, что от города движется какая-то светлая точка. Последняя подходила все ближе, и вскоре можно было разглядеть женщину, несшую в руках фонарь, которым она освещала себе путь. Тогда трое незнакомцев скрылись за угол дома.
Женщина с фонарем подошла к палисаднику, взяла комок снега и бросила в окно нижнего этажа.
— Кто там? — отозвался чей-то мужской голос.
— Скажите Фанни, что пришла горничная от Кохари.
Наступила продолжительная пауза. Затем окно открылось, там показалась белокурая женская головка и окликнула пришедшую:
— Это ты, Лоттхен? Что так поздно?
— Ах ты, наседка! — весело отозвалась гостья. — Ведь теперь только половина восьмого!
— В Бадене в восемь часов — все равно что в Вене в два часа ночи!
— Я пришла за тобой, у нас вечеринка. Господ нет дома.
— Ой, вот-то хорошо бы пойти! Но, к сожалению, нельзя.
— Почему?
— Графиня не пускает.
— Я попрошу за тебя.
— Не поможет. Я должна спать с ней.
— Ты шутишь?
— Ну конечно, нет. Госпоже является привидение, и она боится.
— Вот страсти-то! Должно быть, это дух старика Мюллера, прежнего владельца этого дома?
— Нет, это дух польского дворянина, графа Турковского, которого казнили в Вене. Сама-то я не видела его, но графине он чудится постоянно.
— Может, она это только выдумывает?
— Я и сама так думаю, а то ни за что не осталась бы у нее служить.
— Неужели мне идти домой без тебя?
— Ничего не поделаешь, дорогая Лоттхен, спасибо за приглашение.
— Ну так спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Лоттхен!
Вдруг Лоттхен пронзительно взвизгнула, всплеснула руками, бросила фонарь и стремглав кинулась прочь от дома.
Причиной ее испуга был один из упомянутых нами незнакомцев, неосторожно высунувшийся из-за угла. Лоттхен, воображение которой было напряжено ‘страшным’ рассказом подруги, приняла его за привидение и кинулась искать спасения в бегстве.
Этим неосторожным оказался гренадер Вестмайер, который вместе с Биндером и Ниммерфолем подслушал разговор обеих горничных.
— Итак, — сказал Ниммерфоль, — графиня верит в привидения?
— Это доказывает, что она не в ладах с собственной совестью, — отозвался Биндер.
— Однако нам более нечего колебаться и медлить, — сказал Вестмайер. — Надо войти в дом и привести в исполнение наш план. Но впустят ли нас? Вот вопрос.
В этот момент дверь подъезда заскрипела, оттуда вышел старый слуга и тревожно огляделся по сторонам. Он хотел узнать, чего ради глупая Лоттхен вдруг закричала, и поэтому вышел. Невдалеке на земле лежал какой-то блестящий предмет. Это был фонарь, брошенный горничной при бегстве. Слуга некоторое время колебался, отходить ли ему от дверей, но любопытство одержало верх, и в конце концов он все-таки направился к блестевшему предмету. Этим воспользовались наши друзья и, бесшумно вынырнув из-за угла, встали у самых дверей.
Слуга, подняв фонарь, задумчиво повернул обратно, но, заметив незнакомцев, остановился, словно окаменелый, и даже попятился назад.
Биндер строго окликнул его. Когда же слуга вместо того, чтобы подойти, опасливо отступил на шаг, Биндер сам пошел к нему навстречу, распахнув плащ.
Слуга увидал под плащом мундир с золотым шитьем и сверкавшие ордена. Это убедило его, что перед ним не какие-нибудь злоумышленники, и он поспешил подскочить к ночным посетителям.
У Биндера действительно был очень представительный вид. Искусный грим старил его лет на десять, а генеральский мундир придавал внушительный вид.
— Это дом графини фон Пигницер? — спросил официальным тоном Биндер.
— Точно так.
— Графиня дома?
— Дома, ваша милость.
— Одна?
— По всей вероятности, у нее в комнате находится паж.
Во время этого разговора Биндер с товарищами входил в подъезд дома. Горничной Фанни, которую до смерти перепугал крик ужаса ее подружки, нигде не было видно: она заперлась в своей каморке. Поэтому плащи у наших героев должен был принять старый слуга.
— Проведи меня к своей госпоже! — повелительным тоном сказал Биндер, раздеваясь.
Слуга хотел что-то возразить, но его взгляд с раболепной почтительностью скользнул по генеральскому мундиру дорогого зеленого сукна с темно-красными отворотами и воротником, расшитым золотом, и по орденам, украшавшим грудь, все это так подействовало на него, что он только слегка пожал плечами.
— Ну-с, пойдем, господа! — сказал Биндер, обращаясь к Вестмайеру и Ниммерфолю.
Вестмайер был одет в черный сюртук с орденом на красной ленте в петличке. Ниммерфоль был в парадном фельдфебельском мундире, под мышкой у него была связка бумаг. Все трое удивительно подходили друг к другу: всякому, кто взглянул бы на них теперь, сейчас же пришло бы в голову, что это военно-судебная комиссия, назначенная для допроса или расследования важного дела.
— Открой дверь! — повелительно кинул Биндер слуге.
— А как прикажете доложить о вас ее сиятельству?
— Обо мне нечего докладывать. Ну, живо!
Слуга бросился к дверям, почтительно распахнул их, и гренадеры прошли через маленькую, ярко освещенную приемную во внутренние апартаменты графини. Перед одной из дверей слуга остановился и тихо шепнул:
— Там ее сиятельство!
Биндер тихо отворил эту дверь, и все вошли в большую, ярко освещенную комнату. По стенам были развешены веселые пейзажи, сводчатый потолок изображал ярко-голубое небо, а подвешенный в середине матово-золотистый шар, подобный солнцу, давал мягкий, но яркий свет.
Вообще свет буквально заливал эту комнату. Канделябры, жирандоли, бра — все, что можно было зажечь, освещали все уголки комнаты. Но яркий, ничем не заслоненный свет нисколько не мешал дремать на оттоманке какой-то женщине, одетой в розовый атласный капот и красные расшитые золотом туфли на босу ногу.
Эта женщина была Авророй Пигницер.
Ее паж, сидевший невдалеке в глубоком кресле, тоже дремал, закрыв лицо руками.
— Прикажете разбудить госпожу? — тихо спросил слуга незнакомца в блестящем мундире.
Тот отрицательно покачал головой: гренадер хотел сначала сориентироваться и понаблюдать за спящей.
А ее сон был далеко не из спокойных. Она дышала очень порывисто, и короткие стоны, время от времени вырывавшиеся у нее, доказывали, что ее что-то мучает во сне.
Этим что-то были укоры совести…
Да, Аврора выбрала самую веселую, самую светлую комнату в доме, окружила себя светом и яркими красками, ни одного вечера не проводила без общества, и все-таки с наступлением темноты ее начинал терзать скорбный призрак Турковского, которого не мог прогнать яркий свет ламп, бра и жирандолей.
Вдруг Ниммерфоль неосторожно кашлянул. Аврора беспокойно заворочалась и проснулась.
— Том, ты здесь? — спросила она пажа.
— Да, — не просыпаясь, ответил мальчик.
— Том, сходи на кухню и принеси мне чаю. Слышишь ты или нет? Ну скоро это будет? — нетерпеливо спросила графиня после недолгой паузы, видя, что мальчик не отзывается более на ее приказание, не будучи в состоянии побороть власть сладкого сна.
Графиня досадливо привстала с оттоманки и вдруг с криком испуга отскочила в угол комнаты: она заметила присутствие в комнате незнакомцев, и от неожиданности потеряла всякое самообладание.
— Кто вы? Что вам нужно? — робко спросила она.
— Я — главный военный прокурор, — с ледяным спокойствием ответил Биндер. — Этот господин, — он указал на Вестмайера, — мой адъюнкт, а фельдфебель из полка императрицы командирован в мое распоряжение в качестве ассистента.
— Что же вам нужно от меня, господа?
— Я явился сюда по делам службы, чтобы произвести вашему сиятельству допрос по важному делу.
— И ради этого ко мне входят без доклада и позволения в спальню, и притом чуть ли не ночью? — резко спросила Аврора, постепенно обретавшая утерянное самообладание.
— Служебная необходимость не считается с такими пустяками, графиня, тем более что я имею полномочие, — и Биндер хлопнул себя по боковому карману, словно указывая, что это полномочие хранится там. — Да, я имею полномочие арестовать вас в случае, если сочту это необходимым.
Аврора вздрогнула и испуганно взглянула на мнимого прокурора, но, встретившись смущенным взором с властным холодным выражением его глаз, растерянно поникла головой.
— Что же вам нужно от меня? — спросила она.
— Благоволите сначала выслать из комнаты слуг. Вам самой, графиня, будет неприятно, если допрос будет учинен в их присутствии.
По знаку графини паж и слуга вышли из комнаты.
Тогда Биндер тихо, но повелительно сказал что-то Вестмайеру, и тот ушел, уводя за собой фельдфебеля.
Биндер указал графине на кресло и сам уселся против нее на стуле.
— Графиня фон Пигницер, — суровым тоном начал лжепрокурор, — недавно вы дали ложные показания…
— Никаких ложных показаний я не давала! — вспыхнула Аврора.
— Попрошу вас не прерывать меня, потому что у меня слишком мало времени. Итак, недавно вы дали ложные показания с целью погубить из личной мести гренадера Лахнера, вошедшего к вам в дом под видом барона Кауница. На основании этого военный суд приговорил его к смертной казни, и только потому, что Лахнер отказывался, по особым обстоятельствам, дать объяснение некоторым непонятным сторонам своего прошлого. У Лахнера оказались очень высокие покровители. Да и посудите сами, графиня, мог ли бы без покровительства высоких лиц простой гренадер попасть под чужим именем в самый избранный круг? Итак, этим покровителям удалось пробраться к нему в одиночную камеру и получить кое-какие дополнительные показания, которые явно свидетельствовали о его невиновности. Поэтому исполнение приговора приостановлено и назначена комиссия, явившаяся ныне к вам для производства дополнительного следствия. Но я имею, кроме того, особое, секретное поручение. Одной высокой особе, имя которой я не уполномочен назвать, не хочется, чтобы делу была дана широкая огласка. Отчасти это делается по государственным соображениям, отчасти с целью оградить славное имя фон Пигницер. Ведь теперь совершенно ясно, что вы из необоснованной ревности и чувства мести хотели погубить Лахнера ложным оговором. И вот мне поручено сначала попытаться склонить вас добровольно исправить содеянное вами, честно сознаться в лживости первых показаний. Только в том случае, если мне не удастся сделать все это без огласки, я должен приступить к другим мерам.
— Я совершенно не понимаю, чего от меня хотят. Я уже дала показания и больше ничего прибавить не могу!
— Графиня, вы говорите так по особым причинам, не зная, как на самом деле обстояли дела. Позвольте мне рассказать вам все, может быть, тогда вы измените свое отношение к этому делу. Гренадер Лахнер несколько лет тому назад встретился на гауптвахте, куда его посадили за невинную проделку, с каким-то арестованным незнакомцем, оказавшимся впоследствии графом Турковским. Турковский сообщил Лахнеру, что ему грозит на следующий день смертная казнь, и напомнил, что последняя предсмертная воля человека священна. Лахнер выразил желание исполнить эту волю. Тогда Турковский рассказал ему, что существует дама, баронесса фон Витхан, которую несправедливо обвинили, что он, Турковский, не найдет себе покоя на том свете, если дама не будет оправдана окончательно, и что Лахнер должен дать ему слово разыскать оправдательные документы. Когда Лахнер согласился сделать это, осужденный подарил ему кольцо на память.
— Но к чему вы рассказываете мне все это?
— Слушайте дальше, графиня! Лахнер ушел со своим полком в поход и в течение нескольких лет не мог исполнить обещанное. И вот случилось страшное несчастье: он увидел на улице вас, графиня. С первого взгляда он так полюбил вас, что потерял голову и решил под видом барона Кауница забраться к вам, чтобы объясниться в любви и попытаться завоевать ваше сердце. Накануне того дня, как он привел в исполнение намерение, ему пришлось встретиться на вечере у графини Зонненберг с баронессой Витхан. Когда ее обидели, он вступился за нее, но сделал это только потому, что чувствовал себя виноватым, почему до сих пор не нашел документа. В ту же ночь он увидел во сне Турковского, который сказал ему, что не находит себе места на том свете и должен бродить по земле в тоске, что из-за него гибнет невиновная.
— Неужели? — испуганно вскрикнула Аврора.
— Да!.. И вот Лахнер решил сделать два дела одновременно: повидать вас и достать документ. Но когда он разыскал документ, вы усыпили его, — человека искренне и страстно любившего вас, — подменили документ и тем обрекли его на смертную казнь…
— Господи! — воскликнула Аврора. — Но если это действительно так…
Она глубоко задумалась. Что за проклятье! Она приревновала когда-то Турковского к баронессе Витхан, и из-за пустого подозрения, из-за ее непомерной ревности Турковский должен был умереть, а потом, когда нельзя было исправить сделанное, она получила доказательства, что Турковский не изменял ей…
Теперь снова повторялась та же история. Уверяют, что Лахнер разыскивал документ только в силу данного обещания, а на самом деле он любил только ее, Аврору, она же послала и его, как Турковского, на смертную казнь. Так вот почему Турковский терзает ее!
Но вместе с тем как отказаться от прежних показаний? Сознаться во лжи? Но ведь это тяжело для ее самолюбия. И кроме того, ей грозит тюрьма за ложные показания…
‘Нет! Пусть будет, что будет!’ — мысленно воскликнула она.
— Так что же, графиня? — снова спросил ее Биндер.
— Я долго колебалась, господин прокурор, но все-таки не могу побороть свою правдивость. Конечно, Лахнер ради собственного спасения сочинил очень интересную сказку, но я не могу заставить себя врать, чтобы подтвердить ее. Это было бы неправдой.
— Графиня, — сухо сказал Биндер, — даю вам одну минуту на размышление.
— Мне не нужно ни секунды. Врать я не стану!
— Ваше решение окончательно?
— Совершенно!
— Хороше же! — сказав это, Биндер три раза хлопнул в ладоши, а когда в комнату вошел Вестмайер с Ниммерфолем, спросил первого: — Карета готова?
— К услугам господина прокурора! — ответил Вестмайер.
— В таком случае приступим немедля к обыску и изъятию документов этой дамы. Графиня, прошу предъявить мне все ваши бумаги и собрать свои вещи, чтобы следовать за мной в Вену.
— Но куда вы хотите отвезти меня?
— В предварительную тюрьму.
— Как! В тюрьму? Но по какому праву? В чем вы можете обвинить меня?
— В даче ложных показаний. Ваше поспешное бегство из Вены дает основание подозревать, что вы и впредь намереваетесь скрываться, а потому следственные власти хотят застраховать себя от подобного рода действий с вашей стороны.
— Но это насилие! У вас не имеется никаких доказательств!
— Эти доказательства даст следствие…
К Биндеру подошел Вестмайер и что-то почтительно шепнул ему.
— Ах да! Вы совершенно правы, я забыл! Спасибо, молодой человек! — сказал он Вестмайеру и затем обратился к Авроре: — Графиня, вы утверждаете, будто на вопросы комиссии отвечали сущую правду?
— Да, утверждаю и готова присягнуть!
— Но вы утверждали, будто при сносе стены никакого тайника не оказалось, а между тем следственным властям удалось разыскать рабочих, производивших эту работу, и они в один голос утверждают, что за гобеленовой картиной, изображавшей убийство какого-то ‘господина’, в ступеньках было найдено незаметное углубление, прикрытое вместо дверки частью картины.
Аврора растерянно потупилась.
— Итак, графиня, соблаговолите предъявить комиссии ключи, извольте собраться и следовать за нами!
— Господин прокурор! — взмолилась Аврора. — Разрешите мне еще одну минутку переговорить с вами наедине!
— Хорошо, — согласился Биндер, и по знаку его руки ‘адъюнкт’ и фельдфебель удалились. — Ну, в чем дело?
— За что меня преследуют? — спросила Аврора.
— Кто?
— Ну… правительство… та особа…
— Наоборот, графиня, к вам благоволят, иначе мне была бы дана инструкция не склонять вас к добровольному признанию, а прямо арестовать. Между тем, как видите, делается все, чтобы замять скандал. Но вы жестокосердны, графиня!
— О, я сейчас докажу, что я очень добра. Разрешите мне передать вам десять тысяч гульденов…
— Графиня! — громовым голосом оборвал ее Биндер.
— На бедных, только на бедных…
— С этим обратитесь в благотворительный комитет. Нет, я вижу, что с вами только даром теряю время. Потрудитесь выдать ключи и одевайтесь! — резко сказал Биндер.
— Еще одно слово. Если бы я по доброте сердечной согласилась несколько изменить показания в пользу Лахнера, то хотела бы иметь твердые гарантии, что против меня не возбудят процесса по обвинению в даче ложных показаний…
— Обещаю вам это!
— Я хотела бы иметь письменные гарантии.
— И в этом я пойду вам навстречу.
— Но я хотела бы иметь эту бумагу перед тем, как приступлю к даче показаний!
— Согласен и на это, — сказал Биндер, сердце которого радостно забилось. — Прикажите подать письменные принадлежности!
В глазах Авроры мелькнул какой-то лукавый огонек, но он не укрылся от наблюдательности Биндера.
— Да не лучше ли нам пройти в канцелярию? — сказала она.
— Нет, сударыня, благоволите остаться здесь. Вы меня извините, но… у женщин бывают иногда странные фантазии…
— Вы мне не доверяете?
— А разве вы не потребовали у меня гарантирующего документа вперед?
— О, какой вы суровый! — сказала Аврора, направляясь к двери.
Однако Биндер решительно заслонил ей дорогу.
— Но я хотела принести перо и чернила!
— Не беспокойтесь, графиня, у фельдфебеля имеется походная чернильница!
— Но позвольте мне сначала переодеться, я не одета для путешествия…
— Правосудие не считается с костюмом. Извольте остаться здесь, графиня!
Аврора так сжала себе пальцы, что они захрустели. Затем она в бессильном бешенстве опустилась в кресло.
Не прошло и минуты, как ‘комиссия’ в полном составе собралась, и Вестмайер под диктовку Биндера написал потребованные Авророй гарантии.
Затем начался допрос Авроры.
Она все еще пыталась исказить истинное положение вещей, но Биндер, который, как помнит читатель, узнал от Лахнера обстоятельства дела во всех подробностях, каждый раз останавливал ее и постепенно привел к полному, совершенно оправдывающему Лахнера признанию, которое тут же записывал Вестмайер.
Читателю уже известно все происшедшее в доме графини Пигницер, а потому нам нет нужды вторично рассказывать об этом. Упомянем только, что к протоколу были приложены весьма важные вещественные доказательства: флакон опия, которым был усыплен Лахнер, заявление Турковского, письмо барона Витхана и все остальные бумаги, относившиеся к деятельности тайного общества ‘Евфросиния’. Аврора уехала из Вены так поспешно, что не успела сжечь эти документы, подобное обстоятельство вообще очень характерно для неопытных преступников и зачастую облегчает правосудию розыск виновного. Действительно, преступник словно боится коснуться имеющихся у него улик и откладывает их уничтожение на потом, ‘когда будет время’. Затем, приехав в Баден, Аврора, терзаемая призраком Турковского, просто не решалась взять в руки его бумаги.
Протокол был закончен, как вдруг в комнату вошел Ниммерфоль, усланный Биндером в начале следствия с каким-то таинственным поручением. Теперь он привел с собою двух людей, вид которых вызвал у Пигницер крик ужаса.
Это были бургомистр Бадена и полицейский чиновник.
— Зачем пришли эти люди? — удивилась Аврора.
— Господин бургомистр будет так любезен и засвидетельствует верность протокола.
— Но это противоречит нашему уговору!
— Нет, это только по закону, а уговор остается в силе. Господин бургомистр не будет никому ничего рассказывать о содержании протокола!
— Помилуйте, — ответил тот, — я должностное лицо и в силу своего звания не имею права болтать!
Протокол был прочитан вслух, графиня Пигницер подписала его, бургомистр скрепил, а полицейский засвидетельствовал. Затем вещественные доказательства были завернуты в белую бумагу, обвязаны шнуром и припечатаны печатями бургомистра и графини. После этого лжепрокурор отпустил бургомистра и полицейского.
— Ну-с, мы кончили, — сказал Биндер Вестмайеру.
— Господин прокурор, — почтительным тоном произнес Вестмайер, — не найдете ли вы полезным допросить также того пажа, который светил Лахнеру при его уходе. Имеются темные пункты…
— Вы совершенно правы, молодой человек, благодарю вас! Графиня, вы свободны. Только прикажите, чтобы ваш паж явился сюда.
В комнату вместо ушедшей графини явился Том.
Видимо, подученный, он твердо заявил, что не помнит никакого барона Кауница и ничего не может сказать по этому поводу. Вестмайер, которому Биндер поручил допросить мальчика, приказал Тому подойти ближе: он заметил, что по груди пажа шла цепочка, спускавшаяся в оба боковых карманчика и показавшаяся ему знакомой.
— Сколько времени теперь? — спросил пажа лжеадъюнкт.
Том достал одни из часов и хотел ответить, но в этот момент Вестмайер схватился за цепочку и ловким движением выдернул часы: это были старинные часы с серебряным корпусом кружевной филигранной работы, подарок дяди Вестмайеру.
В тот же момент, сунув часы в карман, Тибурций одной рукой схватил пажа за шиворот, а другой — правой — дал Тому такую оплеуху, что голова мальчика с силой качнулась влево. Желая, очевидно, соблюсти равновесие, Вестмайер взял Тома затем за шиворот правой, а левой дал пощечину, вернувшую голове первоначальное положение.
— Вор! — крикнул Вестмайер. — Я тебя в тюрьме сгною за эти часы! Да я чуть не поссорился с дядей из-за их пропажи!
— Ты губишь все дело! — с ужасом шепнул ему Биндер. — Ты окончательно вышел из роли!
— Ну вот еще! — шепотом ответил ему Вестмайер. — У мерзавца, наверное, так звенит в ушах, что он ничего не слышит!
Пара оплеух оказала прямо магическое воздействие на память Тома: он сразу все вспомнил и рассказал, как графиня приказала ему отобрать у спящего часы и подарила их ему, Тому, как по ее приказанию во всем доме были остановлены часы.
В этот момент в комнату быстро вошел Ниммерфоль и испуганно шепнул Биндеру:
— Сюда идет целая толпа офицеров! Мы пропали!
— Господин адъюнкт, — спокойно сказал Биндер, — показания этого мальчика несущественны, так как ничего не прибавляют к обстоятельствам дела. Возьмите протокол и вещественные доказательства и пойдем.
Они торопливо вышли из комнаты. Выходя в коридор, они услыхали звон шпор и бряцание сабель на каменных ступеньках наружной лестницы.
Встреча произошла как раз посредине коридора. Но лица пятерых гусарских офицеров, так напугавших Ниммерфоля, не выдавали никаких злых умыслов против членов нашей комиссии. Наоборот, они, видимо, даже не знали, что в доме были посетители, так как шли, весело болтая, и с удивлением взглянули на повстречавшихся им.
— Ба! — сказал старый седой ротмистр. — Мы встречаем у прелестной графини человека, которого почтительно можем приветствовать в качестве товарища!
Биндер настолько овладел собой, что спокойно протянул ротмистру руку и сказал:
— Доброго вечера, господа! Уступаем вам дорогу: мы уходим, а вы приходите. Искренне сожалею, что не пришлось провести сегодняшний вечер в вашем обществе у прелестной графини.
— Вы изволили, вероятно, прибыть из Вены? — спросил старый ротмистр.
— Да, по делам и должен сейчас же возвратиться.
— Ах, как я завидую вам! — воскликнул ротмистр. — Здесь, в этом паршивом провинциальном гарнизоне, такая тоска, что хоть стреляйся! Ну что поделаешь — служба. Хорошо еще, что хоть графиня Пигницер здесь поселилась!
— А что слышно в Вене? — спросил молоденький корнет.
— Только и слышно, что жалобы молодых офицеров, которые никак не могут обойтись своим жалованьем! — со снисходительной улыбкой ответил Биндер.
Офицеры рассмеялись и заявили, что эти жалобы слышны повсюду.
— Ну, скоро оно будет увеличено! — сказал ротмистр. — Ведь на войне платят больше, а я слышал, что война неминуема.
— Да, да! — подтвердил лжепрокурор. — Она почти объявлена. Доброго вечера, господа!
Они простились и разошлись каждый в свою сторону.
Через минуту Биндер и его товарищи были уже на улице и неслись во весь дух к постоялому двору, где оставили карету, в которой приехали в Баден и собирались вернуться обратно.
Взошла луна, и ночь стала светлее. Ветер становился все ласковее, все теплее, и таяние снега шло еще энергичнее, в пригороде чувствовалось властное дыхание весны.
Гренадеров просто трясло от радости. Вестмайер даже разразился рядом странных звуков, похожих на щелканье пробки при откупоривании бутылки.
— Что ты делаешь, Вестмайер? — остановил его Ниммерфоль.
— Я произвожу торжественный салют в честь одержанной победы! — весело ответил Тибурций.
— Милый мой, — торжественно возразил Биндер, — сколько раз уже бывало, что преждевременно торжествуемая победа обращалась в поражение. Лахнер еще не спасен. Нам предстоит сделать немало, и — как знать? — вдруг его оправдание последует тогда, когда нельзя будет вернуть ему жизнь! Лучше давай помолимся Богу, чтобы он дал нам возможность довершить начатое!
Бывший кандидат богословия сложил руки и прочел краткую латинскую молитву. Его товарищи стояли около него с обнаженными головами, и их взор с верой и надеждой устремился к сверкающим звездами небесам.
Через десять минут они уже выезжали из Бадена.

XI. Разочарование

Весеннее солнце весело освещало гостиную старого придворного садовника, где опять собрались трое гренадеров, столь дерзко вырвавших необходимые признания у графини Пигницер.
Товарищи Лахнера старательно занимались приведением в порядок своей амуниции. Биндер небрежно бросил на кресло затканный золотом мундир и старательно начищал пуговицы солдатского камзола. Вестмайер отчищал свою амуницию, которой уже давно не надевал. Ниммерфоль чернил кожаные ножны сабли, весело насвистывая популярную солдатскую песенку.
Старый садовник вышел из спальни в халате и был встречен радостным восклицанием гренадеров, а Тибурций повис на его шее и принялся осыпать поцелуями.
— Уйди ты, сумасшедший! — притворяясь рассерженным, заворчал добродушный старик. — Когда ты остепенишься наконец? Ты думаешь, что я все устроил? Как бы не так! К Кауницу меня не допустили, а Ласси, который меня очень любит, прямо сказал, что после приговора военного суда в дело может вмешаться только шеф полка, в котором служил осужденный. Ну а шефом вашего полка является ее величество, но ее явно настроили против Лахнера.
— Ну что же, а все-таки мы надеемся сделать свое дело!
— Это радует меня! Я уже готовился получить от тебя добрую порцию проклятий… Что это? На столе лежат часы, на которых я уже поставил крест? Чудо из чудес!
— Самое большое чудо, дядюшка, у нас еще держится про запас.
— Какое чудо?
— Полное доказательство невиновности Лахнера!
— О! Это расчудесно… Но что это ты чистишь свое солдатское платье? Разве тебе нужно в казармы?
— Нет, дядюшка, мы идем к самой императрице.
— Так! Ну а ты заявил о своем желании получить аудиенцию и взял пропуск из дворцовой канцелярии?
— Нет, но ведь в дни аудиенций всякий может проходить беспрепятственно.
— Так было прежде, но теперь к императрице пускают с большой осторожностью. В прошлом году какой-то безумец покушался на императрицу…
— Когда? Я ничего не слыхал об этом!
— Еще бы тебе услыхать: этой истории не дали огласки. Сын герцога де Монбильяра, шевалье де Бальдэ, проиграл судебный процесс, приговор был явно несправедливый, и шевалье каждый приемный день досаждал императрице просьбой, чтобы его дело было пересмотрено, но она не могла пойти на такой незаконный и несправедливый акт. Потеряв терпение, она приказала больше не пускать шевалье. Тогда в один прекрасный день он с обнаженной шпагой напал на дежурного камергера, ранил его, ворвался в комнаты императрицы и набросился на нее. Только случайно удалось предупредить несчастье: секретарь императрицы схватил шевалье сзади и держал до тех пор, пока не подоспела стража. С тех пор пропуск в аудиенц-зал обставлен большими строгостями.
— Ну так, значит, нам надо в дворцовую канцелярию!
— А что вы там добьетесь? Ведь вы должны будете изложить все дело, и если начальник канцелярии найдет, что оно может быть передано императрице через него, что в личной аудиенции надобности нет, то он вам и не даст пропуска. И тут возникает двойная опасность: из разговора с разными высокими особами я вывел заключение, что смерть Лахнера нужна кому-то из очень важных лиц. Значит, начальник канцелярии задержит ваш доклад до тех пор, пока Лахнера не казнят. Кроме того, вас, как выразивших сомнение в правильности решения военного суда, отправят прямо под арест, и вы будете лишены возможности сделать что-либо для товарища!
— Дядя, но вы убиваете нас!
— Голубчик мой, я только доказываю тебе, что это не такая легкая штука!
— Но что же вы нам посоветуете?
— Гм… Единственное, что вам следует попытаться сделать — это попробовать, не удастся ли пробраться без пропуска. Может быть, забудут спросить…
— Так и придется сделать!
Не раздумывая далее, гренадеры направились ко дворцу.
Первые шаги их были довольно удачны: ни во дворе, ни на лестнице, ни при входе в первую приемную их никто не остановил.
В приемной они застали пеструю толпу. Гордый магнат в блестящей национальной одежде стоял рядом со старушкой, одетой в бедное выцветшее платье. Вообще бедно одетых людей было гораздо больше, чем богатых.
Прождали с полчаса. Вдруг дверь во вторую приемную открылась, и оттуда показался дежурный генерал. Он принялся обходить присутствовавших дам, и большинство из них по его знаку отходило в сторону. Когда таким образом были осмотрены все женщины, генерал обратился к отозванным им в сторону с громогласной речью:
— Сударыни! Сколько раз уж было объявлено во всеуслышание, что ее императорское величество не желает видеть накрашенных женщин, так как ее императорское величество находит, что употребление белил, румян и карандаша противоречит основным понятиям нравственности и приличия. Поэтому извольте удалиться теперь и прийти в следующий приемный день, но уже с чисто вымытыми лицами!
Дамы смущенно и стыдливо бросились вон из приемной. В тот же момент дверь во вторую приемную широко распахнулась — это было знаком, что императрица проследовала в аудиенц-зал.
Два алебардиста встали у дверей, ведших из второй приемной в аудиенц-зал. Генерал обратился к присутствующим:
— Господа, при входе сюда вы получили номерки, означающие номер вашей очереди. В такой последовательности вы будете приняты ее величеством. Извольте пройти в порядке номеров в соседний зал и там выстроиться по очереди. Я буду перекликать, а вы приготовьте пропускные билеты.
Генерал встал около дверей, по другую сторону поместился дворцовый служитель. Генерал принялся перекликать по номерам, все по очереди подходили к нему, отдавали служителю номерок, предъявляли пропускной билет и проходили во вторую приемную, где становились гуськом друг за другом.
Наконец настала очередь и наших гренадеров. С бьющимся сердцем подошли они к дверям и отдали служителю номерок. Они хотели было пройти далее, но генерал остановил их коротким окликом:
— Пропуск!
— Господин генерал, — вытянувшись в струнку, ответил Ниммерфоль, — мы только сейчас прибыли и не успели взять пропуск.
— Тогда нечего и лезть! Отправляйтесь в канцелярию!
— Господин генерал, наше дело таково, что ни минуты нельзя терять. Умоляем вас…
— Не задерживайте остальных! Номер тридцать второй!
— Господин генерал!..
— Это что такое? Неповиновение? Ослушание? Направо кругом марш!
Поникнув головой, гренадеры вышли из приемной. Молча прошли они по двору, вышли на улицу и там остановились в полной растерянности.
— Братцы, да что же это будет теперь? — с отчаянием в голосе сказал Вестмайер.
— Разве что попытаться взять билет из канцелярии? — предложил Ниммерфоль.
— Это не поможет, — упавшим голосом возразил Биндер. — На сегодняшний день мы опоздали, а следующий прием состоится только через три дня, то есть тогда, когда от нашего Лахнера останется один только холодный труп! Стоило ли добиваться доказательства невиновности товарища, чтобы увидеть, насколько мы бессильны? Друзья, знаете что? Пойдем к императору!
— Ты плохо знаешь военный устав, Тибурций, — грустно сказал ему Биндер. — Император не имеет возможности вмешаться в это дело, потому что после того, как приговор вошел в законную силу, только шеф полка может возбудить вопрос о пересмотре дела или помиловании.
— Но ведь шефом нашего полка является его родная мать!
— Вот именно, Тибурций, в этом-то и трагедия! Если бы шефом был какой-нибудь генерал или принц, то император Иосиф мог бы попросту позвать его, переговорить с ним. А по отношению к матери ему приходится быть особенно щепетильным, потому что находятся люди, которые хотят поссорить мать с сыном и вечно указывают ей, будто император Иосиф выходит за пределы своих полномочий соправителя. Да и пойми то, что у нас в распоряжении только два дня…
— Вот именно, нельзя терять ни мгновения!
— Да, нельзя. Но нельзя также идти на неосмотрительный шаг, который вообще полностью может лишить нас возможности действовать. Если мы сунемся в канцелярию, к маршалам, к статс-дамам или к камергерам императора, то нас могут попросту арестовать, не допустив даже до него. Помнишь, что говорил твой дядя? Против Лахнера работают слишком влиятельные лица, чтобы можно было что-нибудь поделать обычным путем.
— Но нельзя же так успокоиться и сложить руки! Пусть меня черт поберет, но я не могу дать Лахнеру погибнуть!
— Неужели ничего нельзя придумать? — задумчиво спросил Ниммерфоль.
— Придумай, если ты такой мастер! — с досадой проговорил Биндер.
— Не будь наш император таким святошей, — продолжал Ниммерфоль, — то есть будь у него дама сердца, то можно было отправиться к ней и броситься ей в ноги. Она-то уж устроила бы нам все дело…
— Эврика! — вдруг неистово взвизгнул Вестмайер. — А ведь я нашел путь к спасению! Ниммерфоль, дружище, ты напомнил мне о том, что я совсем забыл… Друзья, уходим, не теряя ни минуты! За мной, гренадеры!
— Но куда и зачем?
— По дороге все вам расскажу. Однажды после занимательного приключения, то есть драки с целым кварталом, мне удалось познакомиться с очаровательной девицей по имени Лизетта, с которой я провел дивный вечер. На другой день я решил принести ей сережки на память, но застал у нее другого гостя, который был очень похож на императора. Я, разумеется, удрал, так как не хотел подводить Лизетту. ‘Наверное, это ее постоянный кавалер’, — подумал я. Я пришел оттуда к Лахнеру в гостиницу, где он жил под видом Кауница, и рассказал ему свое приключение. И что же он мне ответил? Посетитель Лизетты потому так похож на императора, что это он самый и есть! Оказывается, что как раз накануне парикмахер рассказывал ему пикантную историю, как комиссар полицейского участка, где живет Лизетта, имевший на нее свои виды, решил арестовать ее по обвинению в безнравственности, но нашел у нее ни много ни мало как самого императора Иосифа II.
— Но это невозможно!
— Значит, возможно, раз я тебе говорю!
— Император не станет связываться с какой-то сомнительной девицей.
— Вот и ошибаешься! Во-первых, вспомни, что нам рассказывал граф фон Шлеефельд, во-вторых, подумай сам: при дворе такие строгости, что даже не допускают просительниц, если у них глазки хоть чуть-чуть подведены. Где уж тут заводить амуры? А ведь наш император Иосиф — мужчина нестарый. Кроме того, Лахнер рассказал мне, что однажды император дал себя соблазнить вот этой самой графине Пигницер, у которой мы были. В награду она потребовала себе табачный откуп. А между тем, как и сам я знаю, Лизетта ни за что не хочет брать денег. Император познакомился с ней совершенно случайно: он избавил ее от докучливых солдат. Затем она полюбилась ему своим бескорыстием, и он продолжал навещать ее. Вот я и решил отправиться к Лизетте, упросить ее помочь нам.
— Что же, попытаемся, — ответили ему повеселевшие Ниммерфоль и Биндер.
Приятели поспешили к кварталу, где жила Лизетта.

XII. Спасен

Лизетта из окна заметила Вестмайера и, весело выбежав к нему навстречу, радостно окликнула его.
— Тибурций! Что это ты пропал совсем? А это кто? Твои товарищи? Добро пожаловать, господа! — Она отворила им дверь и провела гренадеров в свою комнату. — Ну, чем вас угощать? — спросила она, весело улыбаясь и обнажая два ряда великолепных жемчужных зубок.
— Ничем, Лизетточка, ровно ничем. У меня к тебе очень важное дело.
— Дело? — удивилась молодая женщина. — Это что за новости? Да, кстати, чего это ты вздумал ко мне явиться на следующий день да еще ввалиться прямо в комнату?
— Я принес тебе на память хорошенькие сережки…
— Ты очень мил! Они с тобой?
— Нет, Лизетта, но я принесу их тебе сегодня же, они у меня дома. Сейчас совсем из головы вон…
— Ну ладно! Только, пожалуйста, когда придешь опять, не лезь в комнату, а сначала узнай, свободна ли я.
— Ну, Лизетта, ты не можешь быть на меня в претензии — ведь я очень ловко вывернулся тогда!
— Так-то оно так, но все же это неприятно. Мой гость не желает быть узнанным…
— И все-таки я узнал его!
— Что? Ты узнал его?
— Собственно, мы потому и пришли к тебе, что я узнал твоего гостя!
— Как? Ты не только узнал, но даже разболтал об этом? Ах ты, негодный болтун, дырявое лукошко! Как ты посмел болтать?
— Но, Лизетта…
— Никаких ‘но’! Вон отсюда, я тебя и знать не хочу! Смотри, брат, как бы тебе не поплатиться за излишнее любопытство!
— Но, Лизетта, послушай…
— И слушать ничего не желаю! Сейчас же убирайтесь! А, понимаю! Ты думаешь, если я провела с тобой ночь, так буду беспокоить высокую особу просьбами о твоем повышении? Как бы не так! Вон, вон, вон отсюда!
— Лизетта, выслушай…
— Убирайся, вот тебе и весь сказ!
— Да перестаньте вы стрекотать, словно сорока! — густым басом оборвал ее Ниммерфоль. — Что за чертовка, право! Он никому не болтал, а сказал об этом только сегодня нам, своим ближайшим друзьям, и то только потому, что у нас не было иного выхода. Какое тут, к дьяволу, повышение? Мы пришли просить вас о понижении, а не о повышении!
— Что вы болтаете?
— Ну да! Дело в том, что одного из наших товарищей хотят слишком повысить… до самой верхней перекладины виселицы, а он ни в чем не виноват. У нас в руках доказательства его невиновности, а мы ничего сделать не можем.
— Фрейлейн, — вступился Биндер, — от вас зависит спасение невиновного. Поэтому отгоните от себя беса злобы и каприза и выслушайте нас.
— Но что же я могу?
— Все. Это вы сейчас узнаете. Вестмайер, расскажи фрейлейн, как было дело.
Вестмайер рассказал в общих чертах историю Лахнера, хотя и несколько ее упростив и поступившись истиной в пользу романтизма. Было две госпожи — одна очень добрая, другая злая. Злая хотела погубить добрую и спрятала бумагу, которая могла спасти добрую. Гренадер Лахнер, желая как истинный рыцарь выручить добрую даму, пробрался ночью к злой и похитил документ. Но злая опоила Лахнера сонным зельем, выкрала спасительный документ и подсунула другой, изобличавший молодого человека в преступлении, которого он не совершал: в измене императору. Лахнера арестовали, судили, и так как злая дама от всего отперлась, то его приговорили к смертной казни, которая должна состояться послезавтра.
— Бедный юноша! — взволнованно вскрикнула Лизетта, всплеснув ручками.
Вестмайер рассказал далее, как, желая спасти товарища, они пробрались переодетыми к злой даме и заставили ее дать правдивые показания.
— Вот здесь, — продолжал он, указывая на свернутый протокол и пакет, — у нас имеются показания дамы и все вещественные доказательства. Мы были в восторге, думая, что теперь наш товарищ спасен. Мы отправились во дворец, чтобы представить нашей императрице доказательства невиновности друга, но нас не впустили…
— Почему?
— У доброй дамы, за которую вступился Лахнер, имеются сильные враги, и они не хотят, чтобы она была оправдана. А оправдание ее связано с оправданием Лахнера. Так они решили лучше повесить его, чем оправдать даму, и потому они устроили так, чтобы во дворец не пропускали никого, кто хочет спасти невинно осужденного. Ну, теперь подумай, Лизетта, что нам делать? Дать повесить нашего друга и невиновного человека? А нам никак не пробраться с доказательствами. Вот мы и решили прийти к тебе: может быть, ты чем-нибудь поможешь нам!
— Да я с радостью все сделаю, скажите только что.
— Ты ждешь императора сегодня или завтра?
— Он обещал прийти сегодня, но сказал, что пришлет с посыльным записку. Он всегда так делает: боится, чтобы не застать у меня кого-либо… Он прежде хотел, чтобы я переехала в отдельный дом, который он наймет мне, ну а я не согласилась. Я прямо сказала ему, что долго любить его не смогу и не хочу из богатого дома снова возвращаться в бедный. Лучше уж я останусь прежней Лизеттой, которая вольна любить кого хочет!
— Ну вот, ты должна помочь нам увидеть императора, дать возможность изложить дело…
В этот момент в комнату постучали.
— Войдите! — крикнула Лизетта. Вошел посыльный.
— Вы фрейлейн Лизетта?
— Я.
— Вам записка. Ее мне дал какой-то господин в сером плаще. До свиданья!
Лизетта вскрыла записку и прочла вслух: ‘Буду сегодня часов около восьми вечера. И.’.
— Ура! — неистово закричал Вестмайер.
— Ты подожди кричать ‘ура’, — остановил его рассудительный Биндер. — Надо сначала обсудить, как же быть нам! Если император увидит в комнате Лизетты солдата, он не войдет. А сама фрейлейн не сумеет изложить ему все дело.
— По-моему, вот как надо сделать, — сказал Тибурций. — Пусть Лизетта не запирает дверей, а мы все войдем и повалимся его величеству в ноги…
— Сумасшедший план! — буркнул Ниммерфоль. — Это только подведет Лизетту, и больше ничего. Его величество рассердится и не станет слушать. А главное, ни я, ни Биндер не свободны вечером: мы должны вернуться в казармы. Завтра утром мы опять в твоем распоряжении, но сегодня вечером — нет.
— Вот что я тебе скажу, Вестмайер, — вмешался Биндер, — у меня имеется план, который устроит всех. Скажите, фрейлейн, имеется здесь окно, выходящее на улицу?
— Ну конечно, вот в той комнате, то самое, из которого я смотрела на вас, когда вы подходили.
— Чья это комната?
— Ничья, жилец оттуда уехал, а нового пока нет.
— Так вот. Как только его величество придет сегодня, вы поставите на подоконник этого окна зажженную свечу. Вестмайер с половины восьмого будет гулять по противоположной стороне переулочка, заметив огонь в окне, войдет в дом и постучит в вашу дверь, вы сделаете вид, что испугались и предложите его величеству спрятаться за занавеской кровати, причем скажете, что пришел ваш двоюродный брат, и пообещаете живо спровадить его. Тибурций сядет на стул, расскажет вам историю с Лахнером, изложит все обстоятельства дела и сообщит, что завтра утром он будет просить аудиенцию у императора. Наверное, его величество, выслушав из своего тайника всю эту историю, распорядится у себя во дворце, чтобы Вестмайера пропустили. Впрочем, вы, фрейлейн, можете даже попросить его об этом, и его величество, наверное, не откажет вам.
— Ты прав, дружище! — восторженно воскликнул Вестмайер.
— Мне тоже кажется, что так надо сделать, — задумчиво сказала Лизетта. — Ведь император очень вспыльчив, может рассердиться, зачем стало известно, что он посещает меня, и тогда ничего и слушать не станет.
— Ну так решено! — воскликнул экспансивный Вестмайер. — Так и будет! А теперь позволь тебя обнять, добрая душа, Лизетта, и идем, друзья!
Он бурно обнял Лизетту и вышел с приятелями из ее комнаты, еще раз напомнив молодой женщине, что она должна сделать и как должна вести себя.
— Сколько времени имеется в вашем распоряжении? — спросил Тибурций у друзей.
— Часов до семи мы свободны, — ответил Биндер.
— Отлично! А не соблаговолите ли вы вспомнить, что мы со вчерашнего дня ничего не ели?
— И то правда, — ответил Ниммерфоль. — Да до того ли было нам, чтобы думать о еде? Но теперь, когда ты напомнил, у меня под ложечкой так и засосало…
— Так вот, у меня еще остались деньги от вчерашнего. Пойдем сейчас в ближайший кабачок и поужинаем!
Предложение было принято не без удовольствия, и приятели направились в трактир под вывеской ‘Собрание любви’, где заняли отдельную комнату.
Там они просидели за едой, питьем и разговорами до половины седьмого, когда Ниммерфоль и Биндер вынуждены были уйти. Было решено, что после исполнения задуманного плана Тибурций снова побывает у Лизетты, узнает от нее, что сказал ей император, и сообщит об узнанном приятелям. Сделать последнее было решено следующим образом: Ниммерфоль будет держать окно своей комнаты открытым, а Вестмайер проберется пустырем и кинет в окно записку, в которую вложит кусок хлебного мякиша: это придает вес и не делает шума.
Так и порешив, приятели разошлись.
Вестмайер отправился в переулочек, где жила Лизетта, и принялся ходить там по противоположной стороне.
Ему пришлось прождать с полчаса, пока в окне загорелся желанный огонек. Походив еще минут пять, Тибурций решительно двинулся к Лизетте.
Женщина, отворившая ему дверь дома, не хотела было впустить его, но Вестмайер, не говоря ни слова, рванул дверь к себе, отбросил старуху в сторону и направился по коридору к двери комнаты Лизетты.
Он постучал в дверь, никто ему не ответил.
Вестмайер постучал сильнее.
— Кто там? — после некоторой паузы отозвался голос Лизетты.
— Это я, твой двоюродный брат Тибурций. Открой, Лизетта!
— Да я не одна, я уже сплю!
— Ну вот глупости! Что за церемонии между родственниками!
— Что ты вздумал прийти так поздно? Приходи завтра!
— Открой, Лизетта! Ты знаешь, я с детства привык делиться с тобой всякими горестями, а у меня сейчас страшное горе. Открой мне!
За дверью послышалось какое-то шушуканье, тихий смех Лизетты, чье-то недовольное, но подавленное ворчание. Затем Лизетта подбежала к двери, открыла ее и впустила Вестмайера, говоря:
— Ну уж входи, полуночник!
Она была в ночной сорочке, и ее полуголые плечи прикрывал наброшенный на скорую руку платок.
— Ну в чем дело? — сказала она, садясь на стул около стола. — Да говори скорее, я спать хочу!
— Ах, Лизетта, у меня гибнет лучший друг, и я не могу спасти его!
— То есть как это ‘гибнет’?
— Его приговорили к повешению!
— Значит, заслужил!
— Нет, он невиновен!
— Ну вот еще! Это просто твое воображение!
— Какое там воображение! У меня в руках имеются все доказательства как вещественные, так и документальные!
— Отчего же ты не представишь их судьям?
— Бесполезно! Суд уже состоялся, да и дело очень темное: друга хотят обвинить во что бы то ни стало!
— Так ты обратился бы к императрице!
— Я пробовал сегодня обратиться к ее величеству, но меня не пустили.
— Почему?
— Потому что надо было взять пропуск в канцелярии, а я не знал этого. И беда в том, что следующий приемный день будет уже после казни!
— Так отчего же ты не обратишься к императору Иосифу?
— Это бесполезно. Его величество умышленно восстановили против невинно осужденного, и император меня не примет, не выслушает… Что я такое?.. Простой солдат. Конечно, завтра я попытаюсь сделать это, но заранее уверен, что ничто не поможет… А как это ужасно! Если бы я еще сомневался в его невиновности, а то у меня с собой все доказательства…
— Да расскажи ты мне, в чем дело!
— Изволь. Но только ты не должна никому говорить об этом! Так вот слушай! Ты помнишь, как меня с товарищами однажды арестовали по недоразумению и после этого сдали в солдаты?
— Да, припоминаю…
— Так вот. В числе арестованных вместе со мною был и Лахнер, тот самый, которого собираются казнить послезавтра. Тогда, сидя на гауптвахте, мы не подозревали ничего дурного и думали, что нас отпустят. Вдруг вводят еще арестованного. Этот арестованный оказался впоследствии политическим преступником Турковским…
— Которого казнили за заговор?
— Вот-вот. Но тогда этого никто — ни мы, ни Лахнер — не знал. Турковский обратился к Лахнеру, отвел его в сторону и стал просить его оказать ему услугу.
— Почему же он обратился именно к нему?
— Милая Лизетта, если бы он обратился ко мне, то ты спросила бы, почему именно ко мне! Впрочем, дело объясняется очень просто: Лахнер — большой шутник, и мы все время смеялись его остротам, называя его по имени, а у Турковского был знакомый, которого звали так же. Ну да это не суть важно. Турковский сказал Лахнеру, что ему придется завтра умереть, а потому Лахнер должен исполнить его последнюю волю. Лахнер захотел узнать, в чем эта воля заключается. Тогда Турковский объяснил ему так: существует дама, которую зовут баронессой фон Витхан, эту даму обвинили в связи с ним, Турковским, а у него имеются доказательства, что она не виновата, что все это дело подстроил муж баронессы. Так вот, как сказал Турковский, он сам уже ничего не мог сделать, но Лахнер должен дать слово отыскать, согласно данным указаниям, эти документы и вручить их баронессе Витхан. Лахнер года два не мог взяться за это дело, потому что мы все были в походе. Вернувшись в Вену, он принялся искать документы, обеляющие баронессу Витхан. Ему посчастливилось: в тайнике у графини фон Пигницер, у которой жил Турковский прежде, Лахнер нашел все, что нужно. Но Пигницер усыпила его, отобрала оправдывающие баронессу документы, подсунула другие, оставшиеся после Турковского, и вот Лахнер, сам не зная того, принес баронессе Витхан вместо оправдательных документов план вооруженного восстания. Лахнера поймали с этим планом и осудили на смертную казнь. На следствии он ссылался на графиню Пигницер, но та облыжно показала, будто она ничего по этому делу не знает и Лахнер все врет. Недавно мне удалось хитростью достать у нее все эти бумаги, и потому я и говорю, что он, Лахнер, не виноват.
— А какого рода этот оправдательный документ?
— Их два. Письмо Турковского, в котором он заявляет, что никогда не состоял ни в деловых, ни в любовных отношениях с баронессой фон Витхан, и письмо покойного мужа баронессы, который подтверждает, что это правда.
— И эти документы у тебя, гренадер? — загремел сзади чей-то голос.
Вестмайер обернулся и увидал императора, взор которого метал молнии гнева.
— Ваше императорское величество! — вскрикнул Вестмайер, падая на колени.
— Встань, гренадер! — сказал ему император. — Встань и расскажи мне без стеснения все по порядку. Если ты говоришь правду, то твой товарищ будет спасен! Но помни: ни одного слова утайки, неправды!
Вестмайер принялся рассказывать. Он упомянул, какими верными товарищами были он, Лахнер и Биндер до солдатской службы, как их связь не нарушилась после того непонятного недоразумения, последствием которого была сдача их в гренадеры. Он рассказал про таинственную черную карету, про любопытство Лахнера и попытку разгадать тайну этой кареты. По всем признакам, Лахнеру удалось узнать что-то важное, но никому из товарищей он не обмолвился и полусловом о том, что видел и узнал там, потому что дело касалось важных государственных интересов. Потом состоялось непонятное выступление Лахнера в роли майора Кауница! Товарищи поспешили повидать его и старались убедить, чтобы он отказался от такой опасной роли, но Лахнер опять ответил, что делается это для блага государства и он не может ничего рассказать по этому поводу.
Вестмайер повинился перед императором в проступке Биндера, узнавшего о приказании немедленно арестовать Лахнера, рассказал об отчаянии последнего, о том, как товарищи дали ему возможность бежать, как на другое утро Лахнер добровольно явился в казарму, как его арестовали и подослали Биндера разузнать тайну, которой официально на следствии было запрещено касаться, как на суде арестовали Гаусвальда, чтобы добиться единогласного решения, как через Биндера товарищи узнали ту часть тайны Лахнера, которая касалась баронессы Витхан, как они решились пробраться к графине Пигницер и заставили ее выдать вещественные доказательства невиновности Лахнера.
— Гренадер! — удивленно воскликнул Иосиф. — Но понимаешь ли ты, что вы совершили совсем непозволительный проступок!
— Да, ваше императорское величество, но дело шло о спасении товарища!
— Кто крадет ведро, чтобы потушить начинающийся пожар, тот совершает воровство, — задумчиво сказал Иосиф. — Однако такого вора я не только не стал бы наказывать, но похвалил бы и наградил! Продолжай, гренадер!
Вестмайер рассказал, как они добились от графини Пигницер признания, как во избежание ее отказа от данных показаний они пригласили бургомистра и полицейского засвидетельствовать ее подпись и запечатать пакет с вещественными доказательствами, и в заключение предъявил императору то и другое.
Иосиф внимательно прочитал протокол дополнительных показаний графини Пигницер, затем взял пакет, и его рука уже взялась за шнур, чтобы сорвать печати, как вдруг Вестмайер испуганно вскрикнул:
— Ваше величество! Умоляю простить меня, но…
— В чем дело, гренадер? — удивленно спросил Иосиф и, видя, что Вестмайер смущен и робеет, прибавил: — Не бойся, говори прямо!
— Ваше величество, эти вещественные доказательства только тогда будут иметь силу, если при официальном расследовании печати окажутся целыми. А между тем едва ли вашему величеству покажется удобным производить это официальное расследование здесь.
— То, что произошло здесь, — твердо и отчетливо сказал Иосиф, — должно быть забыто, должно умереть. Понимаешь, гренадер?
— Так точно, ваше величество!
— Ты совершенно прав, пусть бумаги останутся у тебя. Теперь вот что: с просьбой о помиловании гренадера Лахнера придется обратиться к ее величеству. Но вас так не пропустят. Мне же неудобно выказать слишком большую осведомленность в этом деле. Как же быть?.. Вот что: завтра ровно в десять часов будьте во дворце и просите, чтобы вам дали возможность увидеть меня. Я уже отдам соответственное распоряжение дежурному камергеру. Вы обратитесь ко мне с просьбой выслушать ваше дело, я же отвечу вам, что вам надо обратиться к шефу полка, то есть к моей августейшей матушке. Вы, разумеется, укажете, что вас не пропустят к ней, и тогда я устрою все. Ступай, гренадер, но будь завтра с товарищами ровно в десять часов у меня. Да помни: все, что ты видел и слышал здесь, тебе просто приснилось, и что это — такой сон, который надо сейчас же забыть! Ступай!
Вестмайер радостно бросился вон из комнаты.
— Спасен! — изо всей мочи гаркнул он на улице, подбрасывая вверх свою гренадерскую шапку.

XIII. У императрицы

На следующий день наши друзья снова стояли в той же самой приемной, откуда накануне они вышли в полном отчаянии. Время от времени мимо них проходил дежурный генерал, который угрюмо и злобно посматривал в их сторону. Он с удовольствием турнул бы их, но не мог сделать это. Ему и так влетело от императора за то, что он даже не дал себе труда расспросить вчера гренадеров, что заставило их явиться сюда. При этом император указал, что порядок установлен для обыденных случаев, в исключительных же положениях можно и обойти его.
Да, теперь уж никто не смел прогнать гренадеров из приемной императрицы! Все произошло как по-писаному. Император принял их, выслушал, страшно взволновался при мысли о возможности судебной ошибки и, приказав отвести гренадеров в приемную императрицы, сам отправился к ней с просьбой принять их и выслушать. Теперь им не пришлось долго ждать: ведь дело не терпело, приговор был уже конфирмован, и на заре следующего дня должен был быть приведен в исполнение. Следовательно, уже сегодня необходимо было добиться отмены приговора и объявить Лахнера невиновным.
В приемную вошел камер-лакей и почтительно доложил что-то дежурному генералу. Тот обратился к нашим приятелям:
— Гренадеры! Во фронт! Направо кру-гом! Правое плечо вперед, шагом марш!
Он повел их длинной анфиладой дворцовых комнат и остановился перед одной из дверей.
— Смирно! — вполголоса скомандовал он и сам скрылся за дверью.
Через две секунды он вернулся и приказал гренадерам войти в кабинет императрицы.
Гренадеры вошли в маленькую переднюю, а оттуда — в большую, просто обставленную светлую комнату, где за большим письменным столом сидели Мария-Терезия и князь Кауниц.
Гренадеры остановились у дверей и, согласно этикету, преклонили правое колено.
— Подойдите ближе! — ласково окликнула их императрица. — Вы из моего полка?
— Так точно, ваше императорское величество!
— Его величество передал мне, что вы хлопочете о товарище, ставшем жертвою судебной ошибки. Если это так и если ваш товарищ действительно невиновен, то с ним поступят о справедливости. Во всяком случае я рада, что состою шефом полка, в котором товарищи так дружно держатся друг друга. Как зовут вашего товарища?
— Фома Лахнер, ваше величество!
Кауниц беспокойно задвигался в кресле.
— Лахнер? — переспросила императрица. — Я уже слышала эту фамилию. Постойте-ка, кажется, в прошлом году судили какого-то мясника Лахнера за гнусное преступление? Это не родственник вашего товарища?
— Нет, ваше величество, фамилия мясника Лахман. Наш товарищ происходит из очень порядочной семьи.
— Ах, вспомнила! Это вы, князь, говорили мне что-то про этого гренадера?
— Да, ваше величество, и я удивляюсь, что находятся люди, осмеливающиеся настаивать на невиновности этого негодяя. Он виноват, это я знаю наверное. Суд даже не коснулся некоторых сторон его виновности. Это — законченный злодей!
Императрица заметила, как вспыхнул Вестмайер при словах Кауница. Она поняла, что он имел веское возражение, но не решался высказать его, не будучи спрошенным.
— Ты что-то хотел сказать, гренадер? — ласково спросила она. — Так говори, не бойся! Если возникает какое-либо сомнение в виновности осужденного на смертную казнь, надо говорить все, чтобы — боже упаси! — власти не допустили ошибку!
— Ваше величество! — взволнованно сказал Вестмайер. — Его светлость сам сказал, что суд не коснулся некоторых сторон виновности, а, как видно из слов его светлости, эти-то ‘стороны’ и вменяются главным образом Лахнеру в преступление. Но каков же это суд, который даже не разбирается как следует в вине? Ясно, что наш товарищ прогневил кого-то из сильных мира сего, и вот было приказано осудить его. Когда на суде один из судей — нижних чинов — высказался за невиновность Лахнера, то этого смельчака арестовали. Вот как вершили суд над Лахнером.
— Гренадер, — строго сказала императрица, — понимаешь ли ты, какую ответственность берешь на себя, утверждая такие вещи?
— Ваше величество, мои слова не трудно проверить. Мужественного солдата, решившегося подать голос за Лахнера, зовут Теодором Гаусвальдом. Вашему величеству достаточно потребовать список судей и сверить его с подписями на приговоре. В списке имя Гаусвальда значится, среди подписавших приговор его имени нет. Гаусвальд и теперь еще сидит под арестом!
— Гренадер, неужели это правда? Может быть, ты введен кем-либо в заблуждение?
— Ваше величество, разве мы решились бы беспокоить вас, если бы не были уверены в том, о чем желали бы доложить вашему величеству?
— Расскажите мне все по порядку, что вы знаете о деле своего товарища.
Вестмайер выдвинул вперед Биндера, который рассказывал короче и складнее, чем он. Биндер прямо начал свой рассказ с черной кареты, со смелой попытки Лахнера и его исчезновения.
Этот рассказ заставил встрепенуться князя Кауница. В нем зашевелились подозрения, не сделался ли он, Кауниц, жертвой сложной интриги? Гренадеры рассказывают слово в слово то же самое, что говорил ему Лахнер. Что они не врут, за это можно было поручиться: разве рискнули бы они явиться к самой императрице с подобным вымыслом?
Большое впечатление произвело на него также то место рассказа, где Биндер передал слова Лахнера, сказанные последним как в гостинице, так и в камере после своего ареста. Эти слова, как помнит читатель, выражали твердую решимость лучше стать жертвой судебной ошибки, чем раскрыть то, что может повредить государственным интересам.
Вообще Биндер инстинктивно чувствовал, что князь Кауниц должен являться тем лицом, которое уполномочило Лахнера на маскарад. Он инстинктивно чувствовал, кроме того, что Кауниц за что-то обозлился на Лахнера, что в этой злобе, явно необоснованной, вызванной каким-то трагическим недоразумением, и заключается главная причина осуждения товарища. Поэтому-то он нарочно останавливался на таких деталях, которые доказывали честное отношение Лахнера к взятым на себя обязательствам и его возвышенный, благородный образ мыслей. Описание того, как трое смелых гренадеров явились к графине фон Пигницер и заставили ее признаться, вызвало улыбку у императрицы и ее всесильного министра. Но они ничего не сказали, видимо, заинтересованные рассказом. Закончив фактическую часть истории Лахнера, Биндер перешел к предъявленным гренадеру обвинениям:
— Его сиятельство, — сказал он, — изволили упомянуть, что на нашем товарище тяготеют такие обвинения, которых суд не касался. Ни сам Лахнер, ни мы не можем возражать против обвинений, которых мы не знаем, но с помощью добытых нами доказательств не трудно выяснить, что обвинение, предъявленное судом, необоснованно. Вот здесь, ваше величество, протокол показаний графини, засвидетельствованный властями, а здесь запечатанный печатями графини и бургомистра пакет с вещественными доказательствами. Соблаговолите, ваше величество, осмотреть целость печатей.
Императрица взяла пакет, осмотрела его и передала Кауницу. Тот тоже осмотрел печати и, вскрыв пакет, выложил заключавшееся в нем перед императрицей.
Тогда Биндер стал детально указывать на те пункты, которые послужили мотивом для обвинения, и на те данные протокола, которые подтверждали верность показаний Лахнера.
— Помилуйте его, ваше величество! — воскликнул он в заключение, падая на колени.
Товарищи последовали его примеру.
— Встаньте, гренадеры! — сказала императрица. — Здесь не может быть и речи о помиловании. Если ваш товарищ невиновен, то необходимо исправить роковую ошибку и отменить приговор!
— Ваше величество! — взволнованно обратился к ней Вестмайер. — Простите мне эту дерзость, но приговор должен быть приведен в исполнение завтра на заре!
— Я помню, — ответила Мария-Терезия. — Но вам не о чем беспокоиться. Я попрошу его величество вместе с князем Кауницем заняться сейчас же просмотром принесенных вами доказательств. При этом, — она строго и проницательно взглянула на Кауница, — его светлость даст мне сначала слово, что он приступит к расследованию и проверке без всякого предвзятого мнения и не будет основываться на тех таинственных ‘сторонах дела’, о которых не было речи на суде. Вопрос должен быть исчерпан в пределах судебного следствия и обвинения! Ступайте, гренадеры, и да хранит вас Бог! Виновен или невиновен ваш товарищ, но я вижу, что вы сами вполне уверены в его невиновности. Даже если вы ошибаетесь, я от души благодарю вас за желание предупредить несчастие, которое нельзя было бы исправить потом всеми благами мира. Ступайте!
Гренадеры ушли.
Тогда Мария-Терезия обратилась к Кауницу со следующими словами:
— Князь, это дело мне не нравится! Над несчастным Лахнером была проделана судебная комедия. То, что сделали эти бравые ребята, должен был бы сделать военный следователь. Я не спрашиваю вас, почему дело приняло такой таинственный оборот: наверное, вы желали блага стране. Но это благо вами дурно понято. Ни один волосок не должен упасть с головы невиновного ради воображаемых благ. Ступайте к его величеству с этими бумагами и поспешите исправить сделанное зло. Да позаботьтесь также и о судьбе баронессы фон Витхан. Ее надо будет сейчас же выпустить из тюрьмы и пригласить на ближайший придворный вечер. Бедная! Как несправедлива была к ней судьба! Так ступайте, князь, и займитесь просмотром этих бумаг. Поторопитесь, время не терпит!
Кауниц поклонился императрице, взял все бумаги и отправился к императору. На его душе было тяжко. Он чувствовал, что его обманули, что на Лахнера был подан ложный донос. Но значит, предатель все-таки где-то около, вблизи?
Где же он?
А Лахнер! Если правда все то, что утверждают гренадеры, то этот простой солдат оказался великодушнее, бескорыстнее, выше, чем он, родовитый дворянин и канцлер! Князь Ритберг-Кауниц оказался в положении банкрота, неоплатного должника перед простым гренадером, который ради блага родины великодушно махнул рукой на уплату!
Да, скверно было на душе у старого министра, когда он по приказанию императрицы направился к Иосифу II, чтобы совместно просмотреть документы и проверить правильность решения суда.

XIV. В поход

Когда Вестмайер вернулся с товарищами в квартиру дяди, последний встретил их в большой тревоге.
— Тибурций, Тибурций, — воскликнул он, — ты и не подозреваешь, какое горе ждет тебя!
— А именно, дядюшка?
— Только что ефрейтор принес эту проклятую бумагу, в которой тебя требуют немедленно в казармы!
— Ну, такое горе я еще как-нибудь перенесу!
— Да понимаешь ли ты, чем это пахнет? Ефрейтор рассказал мне, что с минуты на минуту ждет распоряжения выступить в поход. О Господи! Всего-то несколько дней, как ты вернулся в Вену, а теперь мне снова приходится расставаться с тобой!
Тибурций принялся, чем мог, утешать старика, но тот так разволновался, что махнул рукой и ушел к себе в комнату, даже не поинтересовавшись узнать, чем кончилась попытка племянника доказать невиновность Лахнера.
Закусив на скорую руку, Тибурций и его товарищи отправились в казармы и пошли в то помещение, где на обозрение публики был выставлен осужденный Лахнер.
Весть о том, что приговор конфирмован и что, следовательно, всякий может полюбоваться на преступника, так быстро распространилась по городу, что народ густой толпой валил со всех сторон в казармы. Помещение, предназначенное для этой цели, оказалось слишком малым, а потому любопытных впускали отдельными партиями по двести человек.
Гренадеры протолкались сквозь густые массы народа и пробрались к товарищу.
Комната, где он находился, была разделена невысоким барьером на две части. В большую пускали любопытных, в меньшей находился осужденный, скованный по рукам и ногам. Рядом с ним сидел монах-капуцин.
Около самого барьера стоял стол, на котором помещались черное распятие, две восковые горящие свечи, две вазы с искусственными цветами и большая глиняная плошка, наполовину наполненная медными и серебряными монетками.
Старый рыжебородый плотник, построивший для Лахнера виселицу, непрестанно обращался к толпе с уговорами кинуть монетку ‘бедному грешнику’. Если он замечал, что кто-нибудь отходил, не бросив монетки, то он разражался насмешками и ругательствами по адресу скупца. Это так возмущало Лахнера, что он неоднократно упрекал плотника и приказывал ему замолчать. Но тот ссылался на узаконенный обычай и продолжал свое дело.
Гренадеры не могли сразу подойти к барьеру, так как впереди стоял плотный ряд любопытных, среди которых выделялся какой-то господин, с ног до головы закутанный в широкий плащ. Лахнер уже давно заметил этого человека и взволнованно думал, кто бы это мог быть. Парик, часть которого оставалась неприкрытой, фигура, манеры — все это напоминало князя Кауница.
‘Неужели это действительно он? — думал Лахнер. — Пришел ли он полюбоваться на мои мучения или хочет шепнуть мне несколько ободряющих слов?’
Вдруг в тесноте кто-то задел за плащ незнакомца, стянул его, и Лахнер увидал графа Перкса. Последний бросил на осужденного полный сострадания взгляд, кинул в миску пригоршню золотых дукатов, после чего торопливо скрылся.
Тогда и нашим друзьям удалось пробраться в самый первый ряд. Они поспешили улыбками и обнадеживающими кивками головы успокоить несчастного друга, дать надежду на счастливый оборот, и Лахнер как-то просветлел, сразу стал спокойнее, даже веселее.
Но им все-таки хотелось, чтобы он был вполне в курсе их успехов, а потому после коротких переговоров гренадеры разыграли настоящий фарс:
— Чего это ты так невежливо толкаешься? — обратился Биндер к Вестмайеру.
— Господин фельдфебель, — сказал тот Ниммерфолю, — вы слышите, в чем он меня обвиняет?
— Не обращай на это внимания! Я знаю, что ты ни в чем не виновен, а другие, которым надлежит знать это, тоже извещены об этом. Поэтому не беспокойся ни о чем, все будет хорошо.
— Кстати, господин фельдфебель, — продолжал Биндер, — скажите, как обстоят дела с графиней?
— Ее заставили дать правдивое показание.
— Ну а как поживает баронесса?
— Вероятно, хорошо, — ответил Ниммерфоль, — потому что те письма, которые она не смогла найти, уже переданы в соответствующую инстанцию.
Услыхав эти переговоры, Лахнер просиял от счастья. Он понял, что друзьям удалось вырвать у графини те документы, из-за которых он попал в это ужасное положение, и мысль, что ему удалось-таки исполнить по отношению к Эмилии все свои обязательства, заслоняла все остальное, вплоть до страха перед завтрашней казнью.
Товарищи пробыли у Лахнера до часа дня, когда публику перестали пускать. Они дождались, пока стража увела Лахнера в одиночную камеру, и потом вернулись в казармы.
Там они узнали, что полкам императрицы и тосканскому приказано выступить из Вены в семь часов утра следующего дня.
Поэтому Вестмайер поспешил отправиться к дяде, чтобы проститься с ним и попытаться найти утешение в тех деньгах, которые не преминет подарить ему ‘на дорогу’ добрый дядюшка. Биндера вызвали в канцелярию, где по случаю выступления полка в поход было очень много работы.
Только в десять часов Биндер и Вестмайер встретились в казарме. Прежде соседом Биндера по койке был Лахнер, но после его ареста пустующую койку занял Вестмайер.
— Нет ли каких-нибудь новостей, Биндер? — спросил его Вестмайер.
— Нет, брат, ничего нет. Я просидел в канцелярии вплоть до этого момента, и никакой бумаги относительно Лахнера не поступало.
— Придет еще!
— Ох, Вестмайер, каждый раз, когда я вспомню недобрый взгляд Кауница, когда подумаю, что ему поручена проверка документов, то у меня душа уходит в пятки!
— Ты забываешь, что Кауниц будет действовать совместно с его величеством.
— Да, но подумай…
— Биндер, ты всегда был пессимистом. Я ничего не хочу думать, потому что совершенно уверен в спасении Лахнера. Оставь меня, я хочу спать!
— Ты просто бессердечный эгоист!
— Может быть. Но если ты не эгоист, то не станешь мешать мне спать!
С этими словами Вестмайер завернулся в одеяло и сделал вид, будто спит. Однако он был далек от мысли о сне, но сетования Биндера находили слишком большой отклик в его собственной тревоге, и потому он поспешил оградить себя броней мнимого равнодушия.
Биндер тоже попытался заснуть, но тревога не позволяла спокойно лежать. Повернувшись раз двадцать с боку на бок, он встал и, не одеваясь, вышел в коридор. Там он открыл форточку и принялся смотреть во двор.
Дул холодный ветер, обдавая Биндера ледяными брызгами. Однако гренадер не замечал холода и с пугливой надеждой всматривался во двор, освещенный парой тусклых фонарей.
Несколько раз слышалось звяканье цепей и запоров, калитка отворялась, и во двор входили люди. Но это был не желанный ординарец, а в большинстве случаев запоздавшие офицеры, торопившиеся перед отправлением в поход закончить свои личные дела.
Биндер начинал приходить в полное отчаяние, как вдруг в морозной тишине до его обостренного слуха донесся резкий топот быстро скачущей лошади. Этот топот сразу прекратился, видно было, что всадник осадил лошадь перед воротами казарм.
Действительно, вскоре послышалось скрипение отворяемых ворот, и во двор въехал всадник.
У Биндера душа замерла.
‘Неужели это — спасение Лахнера!’ — радостно думал он, боясь положиться на эту надежду.
А всадник громким, повелительным голосом крикнул:
— Эй, стража! Вызвать сюда дежурного офицера! Пакет от его величества!
Побежали в сторожку, доложили дежурному офицеру. Тот вышел во двор и принял из рук вестового офицера пакет.
— Наверное, тут распоряжения касательно завтрашнего выступления? — спросил он.
— Не знаю, право, — ответил вестовой. — Я получил этот пакет из рук секретаря его величества с приказанием скакать во весь дух, так как он содержит весьма важные распоряжения, но какие именно, понятия не имею. Во всяком случае, мне приказано передать, чтобы пакет немедленно был вручен господину полковнику графу Левенвальду.
Не помня себя от радости, Биндер бросился обратно в спальню.
— Прибыл курьер от императора! — сказал он на ухо Вестмайеру.
Тот сделал вид, будто крепко спал и только сейчас проснулся.
— Ну и что же? — ворчливо сказал он. — Это еще не дает тебе права будить меня! Я понимаю, ты мог бы разбудить, если бы курьер не прибыл…
— Но, Вестмайер…
— Покойной ночи, господин Биндер! Я хочу спать и прошу не мешать мне!
Биндер улегся и хотел последовать примеру Тибурция. Но радость так волновала его, что он почти до самого утра беспокойно проворочался на своей койке.
Было еще очень рано, когда в спальню вошел капрал и весело крикнул:
— Ребята, пять часов! Через два часа мы уже выступим в поход на пруссаков!
Пробили зорю, и солдаты принялись поспешно одеваться. В половине седьмого все гренадеры были уже выстроены на дворе, куда прибыло высшее военное начальство — маршалы Ласси и Лоудон.
Маршалы пропустили мимо себя солдат церемониальным шагом под бравурные раскаты военного марша. Затем появилась стража, которая вела закованного Лахнера.
Осужденного подвели к тому мету, где стоял Левенвальд с адъютантом, в руках последнего была какая-то бумага.
Когда Лахнера подвели, страже было приказано отойти, и адъютант громко прочел:
‘Мы, Божьей милостью, Иосиф Второй, император римский, король германский и иерусалимский и прочая, и прочая, объявляем нижеследующее. Одиннадцатого числа сего месяца временным военным судом, собравшимся для суждения на основании статьи 30 устава военно-судебного о виновности рядового Фомы Лахнера был вынесен оному Лахнеру обвинительный приговор, коим рядовой Лахнер был признан виновным в дезертирстве, нарушении дисциплины, измене присяге, заговоре на ниспровержение существующего строя и осужден к смертной казни через повешение. Между тем при личном рассмотрении обстоятельств дела мы не только не нашли достаточных оснований к постановлению такого приговора, но и убедились в полной невиновности рядового Лахнера в предъявленном нему обвинении. Поэтому сочли мы за благо: 1) объявить временному военному суду, в составе его одиннадцатого числа сего месяца, строгий выговор за легкомысленное и поверхностное отношение к своим обязанностям, 2) кассировать приговор о смертной казни через повешение рядового Лахнера, прекратить всякое дальнейшее следствие по этому делу и немедленно выпустить на свободу невинно осужденного, коего предписывается считать по суду оправданным. Кроме того, во исполнение высочайшей воли ее величества императрицы Марии-Терезии рядовому Фоме Лахнеру предоставляется право немедленно выйти в чистую отставку или же вновь вступить в любой из пеших полков. Дано…’ и т. д.
В тот же момент с Лахнера упали оковы — он был свободен, знак его осуждения и позора лежал на земле.
Насколько Лахнер был тверд и невозмутим при выслушивании обвинительного приговора, настолько же твердо встретил он и этот милостивый указ, спасавший его в тот самый момент, когда гренадер уже видел себя одной ногой в позорной могиле. Он преклонил колени, громко возблагодарил Бога и их величеств за дарованную ему милость и спокойно встал снова.
— Ну-с, можешь идти куда глаза глядят! — нетерпеливо сказал ему Левенвальд.
— Нет, господин полковник, — сказал Лахнер. — Я слышал, что войска двигаются в поход. Раз я служил в мирное время, то не уйду в тот момент, когда отечеству особенно дорог каждый солдат!
— В каком же полку хочешь ты служить?
— Я хочу остаться гренадером в полку императрицы Марии-Терезии!
Левенвальд недовольно сдвинул брови.
— Советую тебе, Лахнер, перейти в другой полк! У меня слишком много оснований быть недовольным тобой, чтобы ты мог здесь выслужиться!
— Господин полковник, — твердо ответил Лахнер, — я ставлю своей задачей постараться исправить всякое недовольство, когда-либо причиненное мною вам. Поэтому я пользуюсь предоставленным мне высочайшей милостью правом и остаюсь в полку, вверенном вам, господин полковник!
По приказанию полковника из рядов вышел поручик с развернутым знаменем.
Барабан забил ‘к молитве’.
Лахнер встал на колени, поручик громко сказал:
— От имени их величеств, императрицы Марии-Терезии Первой и римского императора Иосифа Второго, объявляю рядового гренадера Фому Лахнера, осужденного временным военным судом от одиннадцатого числа сего месяца к смертной казни через повешение, восстановленным в чести! — Поручик три раза взмахнул знаменем над склоненной головой Лахнера, говоря: — В первый раз, во второй раз, в третий раз. Этим с рядового Лахнера снимаются всякий стыд и позор, и каждый, кто осмелится укорить его, Лахнера, произведенным над ним следствием и судом, подлежит строжайшему наказанию в дисциплинарном порядке.
Барабан залился торжественной дробью, Левенвальд приказал Лахнеру встать и сказал:
— Можешь вступить в прежнюю роту и взвод на прежнее место и постарайся оправдать высочайшую милость, запрещающую производить дальнейшее дознание о твоем проступке. Полоборота направо! Шагом марш!
Лахнер промаршировал вдоль фронта вплоть до левого фланга под радостные возгласы товарищей. Гренадер Талер, стоявший на его месте, должен был податься назад, и Лахнер вновь очутился среди старых друзей.
Командир прокричал слова команды, барабаны затрещали, трубы загудели, и полк выступил в поход.
Лахнер весело маршировал в столь бодрой барабанной трескотне. Он чувствовал себя легко и свободно. Он добился восстановления чести возлюбленной Эмилии, и теперь ему приходилось думать только о себе, о своей карьере. Но в военное время храброму солдату предоставляется широкое поле действий, где он может отличиться и выслужиться. Императорским приказом с него сняты ограничительные запреты, не дававшие прежде выслужиться несмотря ни на что. Значит, стоит ему только выбиться из нижних чинов в офицерские, и тогда он с большим правом сможет взирать на Эмилию.
Юная фантазия увлекала на вершины счастья, взор бодро вперялся в будущее…

————————————————————

Первоисточник текста: Около плахи. Ист. роман Т. Мундта, перераб. Евг. Мауриным. — Санкт-Петербург: А. А. Каспари ‘Родина’, 1911. — 104 с., 19 см. — (Интимная жизнь монархов, Кн. 21).
Мундт Теодор
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Самозванец, Мундт Теодор, Год: 1911
  2. Гренадеры императрицы, Мундт Теодор, Год: 1911
  3. Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов. Часть четвертая, Скотт Вальтер, Год: 1819
  4. Роб Рой. Часть вторая, Скотт Вальтер, Год: 1817
  5. Тунеядцы Нового Моста, Эмар Гюстав, Год: 1878
  6. Роб Рой. Часть четвертая, Скотт Вальтер, Год: 1817
  7. Черный тюльпан, Дюма Александр, Год: 1850
  8. Черная стрела, Стивенсон Роберт Льюис, Год: 1888
Электронная библиотека