Грех, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 118 минут(ы)

Грхъ.

(Наброски и силуэты).

И. Потапенко.

I.
Бывшая нмка.

Всякій разъ, когда съ понедльника, посл веселой и шумной маслянницы, утромъ, я раскрываю заспанные глаза и слышу проникающій въ мою комнату сквозь оконныя стекла заунывный, дребезжащій, рдкій звонъ ‘постнаго’ колокола, въ воображеніи моемъ рисуется поразительно ясно и живо картина далекаго прошлаго.

Я вновь закрываю глаза и забываю, что прошли десятки лтъ, и не даромъ прошли, и мн представляется, что я лежу въ коротенькой дтской постельк, подъ мягкимъ розовымъ одяломъ, въ большой пятиугольной комнат съ тремя окнами, наглухо закрытыми со двора ставнями. Мой старшій 12-ти-лтній братъ Георгій, котораго вс называютъ Жоржикомъ, на своей кровати у другой стны, свернулся калачикомъ и похрапываетъ, онъ любитъ поспать, боле всего цня утренній сонъ, тогда какъ я открываю глаза, едва только сквозь тонкую щелочку въ ставни проникаетъ лучъ свта, свидтельствующій о томъ, что солнце взошло, и ужъ мн ‘жаль дня’, мн хочется спрыгнуть съ постели, наскоро одться и бжать къ берегу рчки или въ садъ или просто торчать среди двора, радуясь плывущему по небу яркому солнцу. Если я этого не длаю, то только потому, что это намъ строго запрещено, это — вредно для здоровья. Старенькій уздный докторъ Антонъ Павловичъ почему-то призналъ насъ слабыми и веллъ побольше сть и спать.

У Жоржика одяло голубого цвта. Это сдлано для того, чтобы мы не спутывались. Оно сползло съ него и лежитъ подъ его правой ногой, превращенное въ жалкій комъ. Со двора доносится говоръ. Въ сосднихъ комнатахъ нашего огромнаго дома — тихое, неспшное движеніе. Говорятъ почти шепотомъ, ходятъ медленно, руки держатъ спущенными, или скрестивъ ихъ на груди, не жестикулируютъ и часто вздыхаютъ.

А вчера еще было такъ весело, такъ много смялись, прыгали и вкусно ли. Да, вчера заговлялись, а сегодня будетъ грибной супъ и рисовыя котлеты тоже съ грибнымъ соусомъ. При мысли объ этомъ я содрогаюсь. Я терпть не могу грибовъ и всхъ этихъ маслинъ, квашеной капусты и яблокъ. А между тмъ, цлую недлю все это будетъ составлять нашъ завтракъ и обдъ. Какая страшная тиранія со стороны взрослыхъ. Они вс любятъ грибы и почти въ восторг отъ нихъ. А насъ никто не спрашиваетъ, но мы съ Жоржикомъ презираемъ грибы и маслины, мы такъ устроены, что не можемъ жить безъ куска мяса, или хотя рыбы. Но разв можно думать о такихъ предметахъ, когда надъ ухомъ дребезжитъ печальный постный звонъ?

И я уже совсмъ ясно вспоминаю, что сегодня первый понедльникъ поста и въ нашемъ дом вс, ршительно вс будутъ говть. Насъ съ Жоржикомъ поведутъ въ церковь и будутъ водить каждый день, вплоть до воскресенья.

У меня мелькаетъ мысль разбудить Жоржика. Въ этомъ нтъ эгоистическихъ побужденій, напротивъ, тутъ великодушіе. Это не для того, чтобы Жоржикъ игралъ со мной (да сегодня позволятъ ли еще играть!), а чтобы онъ могъ придти въ себя и принять приказаніе въ здравомъ ум и твердой памяти. ‘Жоржикъ, а Жоржикъ’!— кличу я его, на первый разъ тихимъ шепотомъ, но Жоржикъ моего обращенія не слышитъ и продолжаетъ храпть! Я очень хорошо знаю, что, когда онъ проснется, то первымъ дломъ невнятнымъ соннымъ голосомъ обругаетъ меня дуракомъ, но потомъ онъ будетъ мн благодаренъ.

— Жоржъ, проснись!— уже полнымъ голосомъ кличу я.

Жоржикъ подымаетъ голову, нкоторое время безумнымъ взоромъ смотритъ на меня и потомъ съ размаху швыряетъ свою голову на подушку, лицомъ внизъ, и невнятное ‘дурракъ’ глухо звучитъ въ глубин подушки. Но я настаиваю и довожу дло до того, что Жоржикъ довольно разумнымъ тономъ спрашиваетъ меня:

— Ну, что теб, наконецъ? Вотъ присталъ!

Съ меня этого довольно. Ужъ я знаю, что съ той минуты, какъ, голосъ его началъ звучать разумно, онъ больше ужъ не заснетъ, а будетъ только лежать съ раскрытыми глазами. И дйствительно, онъ грузно поворачивается на спину, приводитъ въ порядокъ одяло и лежитъ лицомъ кверху.

Я съ нкоторымъ опозданіемъ отвчаю на его вопросъ:— звонятъ!

— Ну, такъ что же?

— Постный звонъ!— съ горькой ироніей поясняю я.

— Ахъ, да!— со вздохомъ произноситъ Жоржикъ.

— Капуста!— выразительно говорю я, и моя иронія превращается въ сарказмъ.

— Маслины!— брезгливо восклицаетъ Жоржикъ, какъ-то презрительно выпячивая губы.

— И грибы, грибы, грибы!

— Брр…

И мы, подъ тягостнымъ впечатлніемъ нами же самими произнесенныхъ словъ, на нкоторое время замолкаемъ. Мысли каждаго идутъ въ томъ направленіи, которое соотвтствуетъ его характеру. Жоржикъ представляетъ — и наврно представляетъ себ самыя мрачныя картины, — какъ приходятъ къ намъ, строго объявляютъ, чтобы мы вставали, потомъ мы идемъ въ столовую и застаемъ тамъ скучнйшую великопостную картину: самоваръ, наполовину остывшій, посуда, сахаръ и какіе-то невзрачные сухари, затмъ мы идемъ въ церковь и выстаиваемъ часы и т. д. Я смотрю мрачно и потому стараюсь игнорировать предстоящую дйствительность и думаю о томъ, что могло бы быть или было вчера, или будетъ потомъ. Поэтому и въ столовой мн представляется совсмъ иначе и столъ, и стоящій окруженный сдымъ паромъ самоваръ, при немъ жирныя сливки, масло, сдобныя булки. Потомъ садъ, рчка, воздухъ, солнце… Всего этого сегодня не будетъ, не будетъ цлыхъ семь дней, вплоть до воскресенья, но что за дло? Будетъ потомъ, и этого ужъ довольно, чтобы я былъ счастливъ.

— Слушай, Котъ,— обращается ко мн Жоржикъ (Котъ — происходитъ отъ моего длиннаго имени — Константинъ):— а вдь сегодня вс начнутъ каяться въ грхахъ…

— Нкоторымъ это не мшаетъ!..— отвчаю я.

— Напримръ, Ипполиту?

— Да, ему!..

— Онъ не можетъ, потому что онъ безгршенъ.

Я приподымаюсь и въ полумрак большими глазами смотрю на Жоржика, стараясь понять, что онъ подъ этимъ разуметъ. Но лицо его, обращенное къ потолку, непроницаемо. Онъ вообще любитъ поражать меня такими внезапностями и, зная, что мой скромный десятилтній умъ благоговетъ передъ его двнадцатилтнимъ умомъ, онъ иногда’ кокетничаетъ со мной.

— Какъ безгршенъ?— спрашиваю я.

— Такъ… Посмотри ему въ лицо, когда угодно, даже ночью, когда онъ спитъ. У него тамъ написано: я безгршенъ.

Удивительное вліяніе двнадцатилтняго ума на десятилтній! Я тотчасъ же представилъ себ сухое, благообразное, хорошо выбритое лицо Ипполита и совершенно ясно увидлъ, что на немъ написано: ‘я безгршенъ’.

— А въ самомъ дл, это такъ!— сказалъ я съ выраженіемъ удивленія передъ умомъ моего старшаго брата.

— То-то и есть!— покровительственно замтилъ Жоржикъ.

— Какой ты умный, Жоржикъ!

— Какой ты глупый…

Въ это время постучали въ нашу дверь, и затмъ мы услышали глубоко-старушичій голосъ, говорившій на язык, который только мы съ Жоржикомъ понимали, такъ какъ онъ, т.-е. голосъ, не произноситъ половины согласныхъ буквъ. Мы понимали этотъ языкъ потому, что достоврно знали, какія именно согласныя, по старости лтъ, не доступны Март Федоровн, а также и то, какихъ именно зубовъ не достаетъ у нея во рту. Послднее, впрочемъ, далось намъ очень легко, такъ какъ у Марты Федоровны было всего только два-три зуба: одинъ передній наверху справа, другой — тоже передній — внизу слва, что же касается третьяго, то мы его никогда не видали, такъ какъ онъ помщенъ гд-то далеко, а врили Март Федоровн на слово, что онъ существуетъ. Это подверждалось и тмъ обстоятельствомъ, что у старушки раза три въ годъ отъ флюса распухала правая щека, и тогда она подвязывала ее носовымъ платкомъ. И вотъ, зная точно, какіе именно три зуба у нея существуютъ, мы уже легко опредляли, какихъ недостаетъ: всхъ остальныхъ.

— Дти, вставайте! Въ церковь!— промолвила за дверью Марта Федоровна.

— Помолчимъ!— тихо сказалъ мн Жоржикъ, и мы промолчали.

— Дти, мама проситъ васъ вставать!

Мы притаились и опять промолчали. Тогда Марта Федоровна пустила въ ходъ самый сильный доводъ.

— Папа желаетъ, чтобы вы вставали!.. Ипполитъ Марковичъ васъ дожидается.

И въ этой фраз сейчасъ же можно было замтить вліяніе поста и говенія. Въ обыкновенное время Марта Федоровна сказала бы: Ипполитъ Марковичъ гнвается, а теперь просто ‘желаетъ’. Очевидно сегодня, когда онъ приступилъ къ говнью, гнваться нельзя, а можно только желать. Но мы и на этотъ доводъ отвтили молчаніемъ. Я подчинялся распоряженію Жоржика, который имлъ на меня безграничное вліяніе, а у Жоржика были какія-то, неизвстныя мн цли. Впрочемъ, это сейчасъ же стало ясно. Марта Федоровна пріотворила дверь и вошла къ намъ. Сперва она остановилась на порог и, щуря свои большіе глаза съ морщинистыми вками, цломудренно оглядла насъ, достаточно ли хорошо прикрываютъ насъ одяла, и убдившись, что это такъ, подошла поближе ко мн, потомъ и къ Жоржику.

Я представился спящимъ, хотя неудержимая улыбка выдавала меня, а Жоржикъ привсталъ и объявилъ:

— Мы хотимъ спать, Марта Федоровна!

— Нельзя, дти, въ церковь надо хать!— громкимъ голосомъ, явно сочувствуя намъ и сожаля о томъ, что мы хотимъ и не можемъ спать, сказала она.

— Охъ, какъ хочется спать! Марта Федоровна! Марта Федоровна! Неужели вамъ не жаль насъ?

— Ахъ, милые… Это же не моя воля… Папа желаетъ… Конечно, дтямъ можно бы начать говть съ четверга…

— Ну, вотъ видите… И докторъ Антонъ Павловичъ сказалъ, что намъ вредно рано вставать… Онъ вдь понимаетъ.

— Вы слишкомъ умны,, Жоржъ. Право, вы слишкомъ умны…

— Разв это дурно, Марта Федоровна?— спрашиваю я, безусловно признавая, впрочемъ, что Жоржикъ слишкомъ уменъ.

— Да. Не слдуетъ быть умне своего возраста!— Жоржикъ съ дикимъ смхомъ подпрыгиваетъ на кровати.— Какая вы прелесть, Марта Федоровна.

Марта Федоровна длаетъ строгое лицо, вслдствіе чего ея тонкія губы уходятъ краями въ ротъ, не встрчая никакого препятствія со стороны зубовъ. Она укоризненно качаетъ головой и произноситъ:

— Разв сегодня можно такъ хохотать? Это грхъ… Вотъ папа услышитъ и разсердится…

— Нтъ, не разсердится, Марта Федоровна!— возражаетъ Жоржикъ,— потому что сегодня постъ, онъ говетъ и ему грхъ сердиться…

Я просто мллъ отъ изумленія передъ тонкимъ умомъ Жоржика. А Марта Федоровна направляется къ двери съ ршимостью принять боле дйствительныя мры.

— Я же говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржъ!.. Но вставайте, вставайте, дти. Вдь вы говете… Папа этого хочетъ… Надо въ церковь…

— А вы тоже говете, Марта Федоровна?— спрашиваю я.

— А какъ же? Разв я не христіанка?

— Да у васъ вдь нтъ грховъ!— заявляетъ Жоржикъ.— У васъ не можетъ быть грховъ, Марта Федоровна!

Марта Федоровна качаетъ головой и грозитъ ему пальцемъ, стараясь казаться сердитой. Но это ей совсмъ не удается. Она уходитъ.

— А какъ ты думаешь, Котъ, спрашиваетъ меня Жоржикъ.— Есть грхи у Марты Федоровны?

— Нтъ!— съ глубокимъ убжденіемъ отвчаю я.

— Я тоже самое думаю!— заявляетъ Жоржикъ, и мн доставляетъ удовольствіе сознаніе, что я подумалъ точно такъ же, какъ мой старшій братъ.

Съ Мартой Федоровной мы большіе пріятели. Мн представляется, что весь остальной міръ подверженъ перемнамъ, но Марта Федоровна стоитъ вн всякихъ перемнъ. Въ самомъ дл, начать съ того, что она въ нашихъ глазахъ всегда была такою, какою мы видимъ ее сегодня. Всегда она была маленькой тоненькой старушкой и совершенно сдой головой, съ тонкой морщинистой шеей, съ маленькимъ морщинистымъ лицомъ, на которомъ очень много мста занимали большіе, нкогда голубые, а нынче цвтъ рчной воды посл сильнаго втра, глаза, съ тремя зубами, изъ которыхъ два мы часто видли, а въ существованіе третьяго только врили. Всегда на ней было темнокоричневое платье съ длинными блыми воротничками и мягкіе туфельки изъ козловой кожи. Она всегда была съ нами, потому что на ней лежала тысяча заботъ о нашемъ благополучіи: чтобъ мы не сидли въ комнат, когда на двор хорошая погода, и сидли въ комнат, когда втеръ или дождь, чтобъ мы не бгали до утомленія, не разрывали одеждъ, а если ужъ такое несчастье случилось — замняли ихъ другими, чтобы ли съ аппетитомъ, но не объдались до разстройства желудка, не ли бы пикантнаго и жирнаго, во время ложились спать и вставали и даже, наконецъ, чтобъ мы учились, хотя для этого были спеціальныя лица. Кром того, Марта Федоровна была еще доброжелательнымъ къ намъ посредникомъ между нами и мамой, Ипполитомъ, учителями, когда кто-нибудь изъ нихъ, справедливо или нтъ, ссорился съ нами и лишалъ насъ своей благосклонности. Въ такихъ случаяхъ Марта Федоровна всегда находила, что мы, дти, заслуживаемъ снисхожденія, и ей обыкновенно удавалось премнить гнвъ на милость даже у такого твердаго человка, какъ Ипполитъ. Однимъ словомъ, никто въ дом такъ постоянно и неизмнно не охранялъ насъ отъ всякихъ напастей, какъ Марта Федоровна, и, конечно, мы питали къ ней безконечное довріе, и если сами позволяли себ иногда подшутить надъ нею, то лишь съ увренностью, что она никогда на насъ не обидится.

Да, все мнялось вокругъ насъ, а Марта Федоровна оставалась все та же. У насъ былъ отецъ, больной и блдный, котораго мы помнимъ смутно. Знаемъ только, что онъ не выходилъ изъ своей комнаты, и Марта Федоровна говорила тогда намъ про нашу мать: ‘ваша мама сидлка. Она не отходитъ отъ постели вашего отца’. Потомъ его не стало, и на лиц матери, какъ и во всемъ дом, была какая-то тихая грусть. Но года четыре тому назадъ стало веселе. У насъ появился новый отецъ, Ипполитъ, котораго Марта Федоровна опредляла такъ: ‘человкъ онъ благородный и умный, но холодной души’, и отъ вліянія холодной души Ипполита, должно быть, и мама стала къ намъ чуть-чуть похолодне или, можетъ быть, только сдержанне. Мнялись люди въ кухн, съ конюшни и со двора, мнялись управляющіе и приказчики, а Марта Федоровна все была такая же и все съ нами, за насъ и на нашей сторон.

Несомннно, что она не всегда была такая, а по всей вроятности было время, когда Марта Федоровна была молода и, можетъ быть, красива, и у нея, конечно, были грхи. Мы знаемъ только, что она бывшая ‘нмка’, и что это было очень давно, т.-е. въ то время, когда Марта Федоровна была нмкой. Теперь въ ней ничего не осталось нмецкаго — ни въ язык, ни въ наружности, ни въ мысляхъ, ни въ чувствахъ. Вотъ разв только привычка къ блымъ воротничкамъ, нкоторая методичность въ движеніяхъ, да имя. Она поступила къ нашимъ предкамъ около полусотни лтъ тому назадъ въ качеств ‘нмецкой бонны’, а потомъ перебывала въ возможныхъ ‘придворныхъ’ должностяхъ, пережила нсколько поколній, помнила множество катастрофъ, и теперь доживала свой вкъ безъ опредленной должности, въ качеств члена семьи, наиболе коренного, чмъ вс обыватели нашего большого деревяннаго дома. Вс ея воспоминаніи, вс ея интересы были здсь и не выходили за предлы высокой каменной стны, которой былъ обнесенъ нашъ домъ съ экономіей и съ садомъ.

Вдругъ со двора разомъ открываются вс три ставни и насъ обдаетъ неизъяснимо яркимъ солнечнымъ свтомъ. Это и есть ршительная мра, къ которой прибгла Марта Федоровна, какъ къ крайнему средству. Мы щуримъ глаза, ворчимъ, но все же встаемъ и одваемся, потому что не можемъ противустоять солнцу. Оно такъ радостно волнуетъ и манитъ во дворъ, въ садъ, гд уже на деревьяхъ появились почки, къ рк.

Черезъ пять минутъ мы въ столовой. Какая скука! Почти пустой чай. Мы пьемъ его H-скоро и выбгаемъ во дворъ. Кучеръ Семенъ еще только выкатилъ изъ сарая экипажъ, значитъ, пока онъ выведетъ изъ конюшни лошадей и запряжетъ ихъ, мы успемъ побгать, подышать чуднымъ утреннимъ воздухомъ и погрться солнечнымъ лучемъ.

И мы бжимъ въ садъ.

II.
Человкъ, длающій все какъ слдуетъ.

Ипполитъ Марковичъ ничего не длаетъ. Если бы мы и вс остальные, не исключая даже и нашей матери, не знали, что единственная тому причина—его говнье, то это обстоятельство вызвало бы общее безпокойство. Это такъ трудно было представить себ: Ипполитъ ничего не длаетъ! Въ такомъ случа онъ что-нибудь замышляетъ, и такъ какъ его мы не любимъ, то замышляетъ что-нибудь вредное.

Этотъ человкъ всегда что-нибудь длаетъ, и не просто, не такъ, какъ, напримръ, Марта Федоровна, которая сжилась съ домохозяйствомъ, и, если бы представить себ, что хозяйства вдругъ не стало и связка ключей, которую она носитъ съ собой, сдлалась больше не нужной, то и она въ тотъ же мигъ перестала бы существовать. Все, что длаетъ Ипполитъ, иметъ цлью не самое дло, а какъ бы только хорошій примръ для другихъ, мене совершенныхъ существъ.

Когда онъ въ своемъ кабинет садится за столъ и, въ присутствіи управляющаго, провряетъ конторскія книги и исправляетъ итоги, онъ всмъ своимъ видомъ какъ бы говоритъ: ‘вотъ я вамъ покажу сейчасъ, какъ надо проврять конторскія книги. Не угодно ли вамъ посмотрть!’

Когда, въ горячую пору, онъ садится на лошадь и самолично объзжаетъ участки, гд идетъ косьба и молотьба, и длаетъ строгія, но въ то же время дльныя и спокойныя замчанія рабочимъ, то ясно, что онъ только хочетъ показать приказчикамъ идеалъ, къ которому они должны стремиться.

Когда онъ, войдя въ церковь и, сперва остановившись у порога, трижды крестится, а затмъ чинно двигается впередъ, ступая ногами мягко и беззвучно, становится у клироса и молится, не оглядываясь по сторонамъ, не переминаясь съ ноги на ногу, ровно и твердо, а крестится и наклоняетъ то только голову, то верхнюю часть туловища не зря, не тогда, когда вздумается, а именно тогда, когда нужно, когда ото соотвтствуетъ смыслу пснопній и молитвъ, то вся его фигура и осанка говорятъ: ‘смотрите, бдные люди, вотъ какъ надо молиться!’ ‘Вотъ какъ надо сть!..’—говоритъ его лицо, когда онъ садится за столъ во время завтрака или обда, искусно и красиво затыкая конецъ салфетки себ за воротъ.—‘Вотъ какъ дятъ супъ, такъ рыбу, такъ мясо, такъ птицу, такъ мороженое, а вотъ какъ пьютъ водку, мадеру, столовое вино, и совсмъ иначе пьютъ квасъ’.

Когда, посл обда, онъ сидитъ въ кресл или въ качалк, положивъ одну ногу на другую и дымя прекрасной сигарой (онъ выкуриваетъ только одну въ сутки, посл обда), а мама въ это время сидитъ за роялемъ и играетъ какую-нибудь легкую салонную пьеску, то онъ представляетъ изъ себя ни боле, ни мене, какъ классическую фигуру человка, слушающаго посл обда музыку съ сигарой во рту.

Наконецъ, даже когда онъ ложится спать и, протянувъ ноги, натягиваетъ на себя одяло, которое необыкновенно аккуратно облегаетъ его со всхъ сторонъ, и тутъ у него такой видъ, который говоритъ: ‘а спать надо вотъ какимъ манеромъ, и ни въ какомъ случа не иначе’.

Счастливый человкъ, который все, ршительно все длаетъ такъ, какъ слдуетъ. И такъ какъ въ цломъ дом больше никто не уметъ такъ длать, потому что домъ населенъ несовершенными существами, склонными постоянно впадать въ ошибки и промахи, то между Ипполитомъ и всми остальными стоитъ пропасть. Къ нему вс относятся крайне почтительно, какъ только можно относиться къ совершенству, но когда кому-нибудь приходится остаться съ нимъ съ глазу на глазъ, то онъ начинаетъ чувствовать, будто на него надвигается со всхъ сторонъ какая-то громада, и это чувство затмъ переходитъ въ искреннее желаніе провалиться сквозь землю.

Когда мы съ Жоржикомъ бываемъ вблизи его, то инстинктивно начинаемъ застегивать наши куртки, оправлять панталоны и приглаживать волосы, чувствуя, что все это у насъ не такъ, какъ слдуетъ. И это вовсе не оттого, что онъ на насъ смотритъ холодно и сурово и иногда снисходитъ до того, что длаетъ намъ замчанія. Нтъ, безъ всякихъ взглядовъ и замчаній, мы просто видимъ, что на немъ сюртукъ лежитъ удивительно, прическа его безукоризненна и самъ онъ держится образцово, а слдовательно у насъ все это какъ разъ наоборотъ, и мы чувствуемъ себя виноватыми. Человкъ, въ присутствіи котораго всегда чувствуешь себя виноватымъ — не потому, чтобы ты былъ слишкомъ плохъ, а единственно потому, что онъ слишкомъ хорошъ, — этотъ человкъ — Ипполитъ Марковичъ, котораго въ глаза мы называемъ папой, а за глаза Ипполитомъ. Въ дйствительности онъ нашъ отчимъ, мужъ нашей матери.

Ипполита мы знали давно. Еще когда былъ живъ нашъ больной отецъ, онъ къ намъ здилъ часто. Онъ служилъ въ губернскомъ город и очень хорошо служилъ. Объ этомъ мы узнали отъ нашей матери, которая, когда мы ни за что не хотли его признавать и все косились на него, говорила намъ: ‘Вы должны уважать его, дти, потому что онъ для васъ пожертвовалъ карьерой. Онъ сдлался вашимъ отцомъ единственно затмъ, чтобы поправить дла, которыя мы съ покойникомъ сильно запустили’.

И право, можно было подумать, что мама говорила правду. Когда, при жизни отца, Ипполитъ прізжалъ къ намъ, то всегда сурово говорилъ о хозяйственныхъ длахъ, которыя ведутся ‘не такъ, какъ слдуетъ’, и говорилъ съ такимъ участіемъ, какъ будто это были его собственныя дла. Когда отецъ умеръ, онъ сталъ прізжать чаще и уже давалъ опредленные совты и затмъ негодовалъ (въ весьма, впрочемъ, сдержанныхъ формахъ), когда они не исполнялись, отчего получался явный ущербъ.

— Вы раззорите вашихъ мальчиковъ,— говорилъ онъ:— и они вамъ этого не простятъ.

Мать соглашалась съ нимъ, потому что онъ былъ кругомъ правъ, но ничего не могла подлать. Посл смерти отца она была такая растерянная, подавленная.

И вотъ, однажды, къ нашему изумленію, Ипполитъ сталъ нашимъ отцомъ. Онъ взялъ въ свои руки дла, и они пошли отлично. Матери нашей было тридцать лтъ, а ему за сорокъ. Должно быть, онъ любилъ ее давно, а она выбилась изъ силъ и, пугаясь перспективы раззорить насъ и не быть прощенной нами за это, уступила.

Но мы были неблагодарны и ни за что не хотли признать Ипполита отцомъ, хотя надо сказать правду,— это ясно теперь, когда прошли тому десятки лтъ и Ипполита нтъ въ живыхъ,— онъ удивительно добросовстно оберегалъ наши интересы и въ самомъ дл пожертвовалъ для насъ своей карьерой. Да, мы были неблагодарны, и тому виной была его наружность, которая всегда и всмъ докладывала, что онъ, и только онъ, все длаетъ, какъ слдуетъ, и что каждое его движеніе, каждое слово, каждый поступокъ, есть образецъ того, какъ надо жить.

Звонъ уже прекратился и замеръ. Семенъ подалъ экипажъ къ крыльцу. Насъ позвали изъ сада, гд мы затяли, было, пресерьезную игру, которой намъ хватило бы часа на три, Марта Федоровна надла кружевной чепецъ съ длинными лентами, Ипполитъ ходитъ по двору, заложивъ руки за спину и длаетъ видъ, что совсмъ не сердится. Онъ обращается къ Март Федоровн:

— Попросите барыню поторопиться. Напомните барын, что мы говемъ…

Въ голос его звучитъ легкій оттнокъ горечи. Мы смотримъ на него и во всемъ его вншнемъ вид читаемъ: ‘Вотъ посмотрите на меня и вы поймете, что значитъ говть какъ слдуетъ. Надо, чтобы ни въ чемъ не было торопливости, чтобы движенія ваши были солидны и строги, чтобы костюмъ вашъ былъ скроменъ и приличенъ, а настроеніе духа ровное и спокойное. Все это у меня именно такъ и есть, какъ слдуетъ’.

И въ самомъ дл, Ипполитъ говетъ какъ слдуетъ. Онъ всталъ въ семь часовъ, молился ровно вдвое дольше, чмъ въ обыкновенное время, и затмъ, игнорируя письменный столъ, на которомъ въ удивительномъ порядк лежали конторскіе счета, книги, контракты, вышелъ въ садъ и, глядя на востокъ, на гладкую поверхность рчки, на деревья, выбросившія почки, на рано прилетвшихъ и уже занявшихся ремонтомъ своихъ прошлогоднихъ гнздъ птицъ, на дальнія поля, покрывшіяся свжимъ зеленымъ ковромъ, онъ ‘созерцалъ Творца въ природ и размышлялъ о безконечномъ’. Въ столовую, не смотря на, то, что тамъ стоялъ уже кипящій самоваръ, онъ вовсе не зашелъ. Онъ смотрлъ на дло такъ, что это только для слабыхъ духомъ. Онъ же, несомннно человкъ сильный духомъ, долженъ изнурять свою плоть, заставивъ ее обойтись безъ чаю до полудня, когда въ церкви кончались часы. Кром того, въ столовой обыкновенно ждали его прибывшія ночью газеты, которыя представляли много соблазна для мірскихъ мыслей. Этого тоже никакъ нельзя было длать до окончанія часовъ. Да и посл часовъ онъ прочитаетъ телеграммы, оффиціальный отдлъ, пожалуй, хронику, и пройдетъ мимо фельетона и другихъ легкомысленныхъ отдловъ.

Онъ одлся сегодня по постному. Не смотря на солидность, у него было необъяснимое пристрастіе къ свтлымъ клтчатымъ брюкамъ и вообще къ клтк. Но сегодня на немъ брюки темносрыя, сплошныя, и длинный черный сюртукъ, застегнутый на вс пуговицы.

Но что уже окончательно поражаетъ насъ съ Жоржикомъ, это то, что Ипполитъ сегодня не выбрился. Обыкновенно эту операцію онъ собственноручно производилъ каждое утро передъ умываніемъ. Онъ брилъ щеки, подбородокъ, усы и даже шею, и все это было у него синее, какъ ночное небо, когда нтъ луны. Свободно рости оставались только брови. Но вообще волоса у него на лиц обладали неудержимымъ стремленіемъ къ росту. Это мы видли изъ того, что невыбритые только сегодня, они уже настолько выглядывали изъ своихъ корней, что щеки и губы его напоминали низко скошенное жнитво. Если бы онъ не брился только мсяцъ, то наврно былъ бы усачемъ и бородачомъ. Мы съ Жоржикомъ всегда мечтали объ этомъ. Насъ ужасно интриговало посмотрть, каковъ былъ бы Ипполитъ съ бородой и усами.

И теперь уже Жоржикъ толкаетъ меня въ бокъ и шепчетъ на ухо:

— Не брился… Гляди. Пожалуй, бороду запуститъ…

— Нтъ,— тономъ безнадежности разочаровываю я его:— это только для говнья…

— А вдругъ?

— Нтъ, я знаю… Въ прошломъ году тоже самое было…

Нтъ, надежды Жоржика были неосновательны. Ипполитъ, конечно, не думалъ запускать бороду. Онъ только хотлъ показать примръ, какъ слдуетъ небрежно относиться къ своей наружности въ то время, когда каешься въ грхахъ.

— А, вы готовы, наконецъ. Ну, подемъ… Какой хорошій солнечный день.

Это восклицаніе произноситъ Ипполитъ по адресу нашей матери и семилтней сестренки, которую ведетъ за руку Марта Федоровна.

Мама шуршитъ чернымъ шелковымъ платьемъ, васильки дрожатъ у нея на шляп. Она немножко побаивается Ипполита, впрочемъ, не въ смысл страха или подавленности его персоной, а въ смысл нежеланія услышать отъ него указаніе на то, что только онъ одинъ въ данномъ случа поступаетъ какъ слдуетъ, а вс остальные Богъ знаетъ какъ. Собственно этого вс боятся, но никто этого не понимаетъ. Въ самомъ дл, Ипполитъ не строгъ, только немного холоденъ и сухъ, онъ никогда не кричитъ, не бранится, съ служащихъ почти никогда не взыскиваетъ, штрафовъ, напримръ, онъ совсмъ не признаетъ и на томъ основаніи, что ‘неисправность и нерадніе могутъ быть исправлены только искреннимъ желаніемъ быть исправне и усердне, а не лишеніемъ’. Почему же вс относятся къ нему опасливо и стараются какъ можно меньше оставаться съ нимъ? Единственно потому, что онъ — совершенство. Ахъ, нтъ ничего тяжеле, какъ чувствовать себя слабымъ въ присутствіи сильнаго, глупымъ въ присутствіи умнаго, порочнымъ въ присутствіи самой добродтели!

Сколько осторожности, такта, ума, однимъ словомъ, сколько этого ‘какъ слдуетъ’ было вложено въ восклицаніе, которымъ онъ встртилъ мать и сестру. ‘А, вы готовы, наконецъ’. Вдь этого ‘наконецъ’ совершенно достаточно, чтобы мама поняла, что, опаздывая, она поступила ‘не какъ слдуетъ’. Между тмъ никакого замчанія, никакой нотаціи, онъ даже не сердится, хотя его заставили полъ-часа ходить по двору, хотя церковный звонъ затихъ и, слдовательно, мы опоздаемъ въ церковь. Нтъ, онъ не сердится, онъ умренно-благодушенъ, въ доказательство чего прямо переходитъ къ природ.— ‘Какой хорошій солнечный день’. Духъ замираетъ въ присутствіи этого человка, который, не смотря на такіе соблазны выйти изъ себя, все-таки поступаетъ какъ слдуетъ.

Вотъ мы услись и демъ. Главныя мста занимаютъ мама и Ипполитъ. Противъ нихъ сидятъ Марфа Федоровна и Жоржикъ, между ними занимаетъ очень маленькое мсто — тоненькая сестренка Дуся, а я помщаюсь на козлахъ рядомъ съ Семеномъ. Мы демъ сельской дорогой, мужики и бабы — первые въ широкихъ шароварахъ и всученыхъ въ нихъ вышитыхъ узорами рубашкахъ, вторыя просто въ блыхъ рубашкахъ съ сильно открытыми плечами и цвтныхъ высоко подобранныхъ юбкахъ. И т, и другія босикомъ, низко кланяются намъ и, вроятно, очень удивляются, что Ипполитъ, обыкновенно съ царственной важностью (такъ какъ онъ всегда озабоченъ мыслью о поддержаніи престижа) едва кивающій головой, теперь снимаетъ всмъ фуражку (въ воспоминаніе о своей карьер, которой онъ пожертвовалъ ради насъ, онъ всегда носитъ фуражку съ кокардой) и низко кланяется. Жоржикъ при этомъ толкаетъ меня головой въ спину, заставляя этимъ оглянуться и посмотрть на примръ того, какъ, во время говнья, слдуетъ поступаться своимъ достоинствомъ.

Мы подъзжаемъ къ церкви. Она стоитъ надъ самой ркой, такъ что ея каменная ограда каждую весну, во время половодья, подтачивается водой и разваливается. Это самая старая постройка во всемъ сел, а можетъ быть, и во всемъ узд. Красующійся на холм, среди степи, недйствующій и, кажется, никогда не дйствовавшій маякъ, возведенный во время какой-то войны, видимо уступаетъ ей въ возраст. Она построена въ форм круга, основныя стны ея изъ камня, а дальше все дерево, не исключая даже и купола. Дерево это сто разъ перегнивало, замнялось новымъ, и все-таки, когда на двор идетъ хорошій дождь, то онъ идетъ и въ церкви. Тутъ же въ оград, на двухъ столбахъ, подпертыхъ кольями, подъ навсомъ болтается пять колоколовъ, съ вчно разввающимися по втру веревочными хвостами, привязанными къ языкамъ. Когда приходитъ время трезвонить, хромой церковный сторожъ, а по очень торжественнымъ днямъ самъ пономарь, собираетъ эти веревочки, какъ кучеръ возжи отъ доброй тройки, въ об руки и извлекаетъ изъ колоколовъ столько торжественности, сколько ему надо.

На площади, начиная у самой калитки, ведущей въ церковную ограду, въ два ряда расположились съ своей торговлей бабы. Торговля скромная и трезвая. Мягкіе, необыкновенно вкусные бублики, грушевый квасъ и раскрашенные праничные коники. Послдніе предназначаются спеціально для униманія малыхъ ребятъ, когда имъ вздумается поднять въ церкви ревъ. Тогда ихъ выносятъ, покупаютъ кониковъ, которыхъ идетъ на копейку пара, и прельщаютъ.

Бублики служатъ орудіемъ благотворительности, а вмст съ тмъ и весьма доступнымъ каждому смертному способомъ облегчить свои грхи. Въ церковной оград множество нищихъ. Въ посту они покидаютъ свои малодоходныя мста на большихъ дорогахъ, на улицахъ и перекресткахъ, а также прекращаютъ хожденіе по дворамъ, и вс сосредоточиваются въ томъ мст, куда обыватели несутъ свои грхи за цлый годъ. Какъ тряпичникъ, отыскивающій въ грязи и навоз выброшенныя изношенныя и изломанныя вещи, извлекаетъ изъ этой негодной дряни средства для своего прокормленія, такъ эти несчастные, дожидаются покаяннаго времени, чтобъ заработать кое-что на человческихъ грхахъ, и т, и другіе живутъ.

Гршники покупаютъ бублики и раздаютъ ихъ, а т, кто наиболе чувствуютъ себя провинившимися передъ добродтелью, предлагаютъ имъ даже запивать бублики грушевымъ квасомъ.

Мн и Жоржику страстно хочется и бубликовъ, и грушеваго квасу. Намъ кажется, что въ томъ и другомъ есть какая-то поэзія. Да и какъ же нтъ ея, когда надъ всмъ этимъ свтитъ яркое весеннее солнце, а лучи его, окунувшись въ тихихъ неподвижныхъ водахъ рки, превращаются въ золото, а воздухъ ясенъ, и свтъ весь насыщенъ тмъ удивительнымъ ароматомъ молодой весны, который наполняетъ грудь непобдимой жаждой жизни.

Но, разумется, мы проходимъ мимо и чинно направляемся въ церковь. Здсь мама съ Дусей проходятъ впередъ. Марта Федоровна стушевывается въ толп бабъ, которыя занимаютъ лвую сторону церкви, мы съ Жоржикомъ тремся у стны неподалеку отъ двери, чтобы при удобномъ случа войти въ ограду, а можетъ быть, пробраться я къ грушевому квасу, только Ипполитъ, въ качеств человка, входящаго въ церковь какъ слдуетъ, останавливается у двери и медленно крестится, потомъ идетъ направо, къ свчному столику, покупаетъ у старосты три свчи, подходитъ къ иконамъ и вставляетъ зажженыя свчи въ подсвчники и тогда уже занимаетъ свое мсто у клироса и простаиваетъ на этомъ мст до конца службы, не оглянувшись и не перемнивъ позы. Мама смотритъ на него и чувствуетъ себя виноватой. Она думаетъ: ‘ахъ, какая я разсянная! Вдь въ самомъ дл надо было свчи купить. Вдь вотъ Ипполитъ всегда сдлаетъ то, что слдуетъ’.

Съ той минуты, какъ Ипполитъ вошелъ въ церковь и занялъ свое мсто, толпа, сама того не сознавая, подчинилась ему. Прежде вс крестились и били поклоны какъ-то въ разбродъ, теперь вся церковь крестится именно тогда, когда крестится Ипполитъ, и какъ только онъ опускается на колни и ударяетъ лбомъ, и вс остальные длаютъ тоже. Это понятно: всякому очевидно, что онъ это длаетъ именно тогда и именно такъ, какъ слдуетъ.

Молится Ипполитъ скромно. Онъ не проявляетъ экстаза, не бросается на колни неожиданно и отрывисто, а опускается мягко, чинно, почти граціозно, его губы не шепчутъ молитвъ, его молитва внутренняя, духовная. Это молитва человка, который знаетъ наврно, что онъ не совершилъ какихъ-нибудь значительныхъ грховъ и потому безъ особенныхъ усилій съ своей стороны можетъ разсчитывать на прощеніе, словомъ — человка, который прожилъ годъ какъ слдуетъ.

Мы съ Жоржикомъ находимъ въ Ипполит только одно доброе качество, это то, что онъ въ продолженіи всей службы не оглядывается. Это даетъ намъ возможность довольно безгршно провести время въ оград, състь бубликовъ и выпить по стакану грушеваго квасу. А къ концу службы мы появляемся въ церкви и принимаемъ правдоподобный видъ людей, не только отстоявшихъ службу, но и порядочно утомленныхъ этимъ. Марта Федоровна видитъ все это и понимаетъ, но такъ какъ она полагаетъ, что дти могли бы начать говнье съ четверга, то относится къ нашему преступленію снисходительно.

По окончаніи службы, проходя черезъ ограду къ экипажу, Ипполитъ привтливо обращается къ нищимъ и заявляетъ:

— Въ воскресенье приходите во дворъ. Васъ накормятъ!

Ему низко кланяются и ловятъ его руки для поцлуевъ, но онъ прячетъ ихъ въ карманы и такимъ образомъ избгаетъ необходимости тотчасъ по прізд домой мыть руки карболовымъ мыломъ. Въ половин перваго мы дома, въ столовой.

III.
Виноватая.

— Ахъ, Марточка, я просто не знаю, какъ мн быть… Въ церкви будетъ такъ душно, а у меня вс легкія платья свтлыя… Вотъ что значитъ во время не подумать… Придется надть черное шелковое… А оно такое тяжелое.

Это говоритъ мама, обращаясь къ Март Федоровн. Ея прекрасное слегка блдное, но безъ признаковъ болзненности, лицо дышитъ волненіемъ и тревогой. Она уже чувствуетъ за собой одинъ грхъ, состоящій въ томъ, что она встала не въ семь часовъ, какъ слдовало бы, чтобы безъ торопливости и своевременно поспть въ церковь, какъ и сдлалъ Ипполитъ, а въ половин девятаго.

Мам не везетъ, какъ она ни старается, никакъ не можетъ приспособить себя къ тому, чтобы все длать во-время и какъ слдуетъ. Она немножко избалована, это такъ, главное, у нея нтъ принциповъ, по крайней мр, такихъ твердыхъ, какъ у Ипполита. Не потому ли мы съ Жоржикомъ и находимъ, что она очаровательная прелесть и любимъ ее до потери разсудка? Вдь она полная противуположность Ипполиту, а онъ намъ не нравится.

Марта Федоровна сочувствуетъ ей… Она, конечно, не видитъ никакого грха въ томъ, если бы мама похала въ церковь въ свтломъ плать, напротивъ, это ей было бы гораздо больше къ лицу. Но она знаетъ, что Ипполитъ безмолвно такъ покосился бы на это платье, что оно стало бы жечь бдную женщину. И потому она совтуетъ надть черное.

— Не такъ ужъ тепло нынче…— отвчаетъ она, очень хорошо зная, что говоритъ неправду:— весеннее тепло, знаете, обманчиво, его надо остерегаться… того и гляди, гриппъ схватишь…

Когда этотъ вопросъ уладился и мама ршила пожертвовать собой ради принципа, начинается цлый рядъ самыхъ непростительныхъ уклоненій отъ другихъ принциповъ. И такъ какъ мама все время чувствуетъ, что все это не такъ, какъ слдуетъ, то тревожное волненіе ни на минуту не покидаетъ ее.

Она позволяетъ Март Федоровн оставить наши ставни закрытыми еще на полчасика, хотя знаетъ, что насъ пора будить. Она разршаетъ поставить въ столовой на стол, по крайней мр, худосочныя печенья, хотя ей извстно, что мы, какъ говльщики, должны предъ службой ограничиться однимъ только чаемъ. Она окончательно нарушаетъ вс принципы, не запрещая Март Федоровн напоить Дусю молокомъ.

— Она малютка, она не можетъ…— говоритъ Марта Федоровна, а мама только качаетъ головой и не хватаетъ у ней силы возразить что-нибудь. И видитъ она, что на глазахъ у нея совершается преступленіе, и допускаетъ.

Но вотъ Марта Федоровна тащитъ подносикъ, на которомъ дребезжитъ чашка съ блюдцемъ, а въ чашк кофе — черный, конечно, и тутъ же на тарелк два тоненькихъ сухарика.

Мама большими глазами, молча, выражаетъ мысль, что это ужъ совершенно невозможно, а Марта Федоровна все-таки ставитъ передъ нею подносъ и говоритъ:

— Это для крпости нервовъ… Единственно для крпости…

Мама протягиваетъ руку къ чашк и пьетъ кофе, потому что у нея давно уже ‘сосетъ подъ сердцемъ’, и вотъ, по мр того, какъ напитокъ въ чашк уменьшается, на душ у нея все растетъ и растетъ грхъ, и она его чувствуетъ такъ, какъ будто бы это былъ камень. Такимъ образомъ, все утро у нея проходитъ въ грхахъ, каждую минуту она сознаетъ себя гршницей, а въ особенности начиняетъ явственно ощущатьэто, когда выходитъ во дворъ, ведя за ручку Дусю, и садится въ экипажъ рядомъ съ Ипполитомъ. Отъ него такъ и ветъ сознаніемъ, что онъ во всемъ, ршительно во всемъ поступилъ точно такъ, какъ слдуетъ, не нарушилъ ни одного принципа, и если кается и собирается молиться о прощеніи грховъ, то разв для того, чтобы показать хорошій примръ другимъ.

И вотъ почему она всю службу стоитъ на колняхъ и съ такой безконечной мольбой устремляетъ взоры на образъ Богоматери. Вдь она не только сегодня, а всю жизнь чувствуетъ себя виноватой.

Когда она, еще будучи двушкой, полюбила нашего отца, вс говорили ей:

— Что ты длаешь? Вдь онъ больной, вдь онъ не проживетъ и пяти лтъ… Ты выходишь замужъ, чтобы сдлаться вдовой.

— Но я люблю его,— отвчала на все это она, въ глубокой увренности, что для всхъ это такой же врный доводъ, какъ и для нея.

Но ее продолжали убждать: мужа надо выбирать на всю жизнь. Онъ будетъ держать въ рукахъ вс дла, онъ будетъ отцомъ дтей. А больной человкъ дастъ ей только огорченіе. Въ дом будутъ царить тоска и скука, она превратится въ сидлку… Что это за жизнь? Когда это случается неожиданно, что заболваетъ мужъ или жена, то это несчастье, его надо сносить терпливо. Но сознательно идти на это, имя возможность устроить свою жизнь вполн счастливо, это — безуміе. Вдь она наслдница огромнаго имнія, кром того, она красавица, у нее жениховъ сколько угодно…

А она никакъ не могла понять этого и отвчала:

— Но какъ же, если я люблю его?..

Она вышла за любимаго человка и этимъ провинилась передъ всми. Потомъ виноватость ея нашла себ новыя приложенія. Отецъ, прикованный къ постели, лишенный общества, движенія, неба, становился все боле и боле раздражительнымъ. Добро и зло одинаково докучали ему, и мама, выбивавшаяся изъ силъ, стараясь угодить ему, смягчить его муки, постоянно восклицала:

— Ахъ, я такая глупая, ничего не умю толкомъ сдлать, все у меня не такъ выходитъ, какъ надо… Ужъ чего проще — ухаживать за больнымъ, а я и этого не умю…

И когда отецъ стоналъ, она вполн искренно считала себя виноватой въ его мукахъ. Ипполитъ, прізжавшій тогда къ намъ въ качеств гостя и друга, говорилъ ей:

— Это оттого, что вы неспокойны. У васъ одна тревога въ лиц. Чтобы успокаивать больного, надо прежде самому быть спокойнымъ.

Она отъ этого еще боле волновалась. И вдь Ипполитъ былъ правъ. Въ ея сердц было такъ много сочувствія страдавшему больному, что каждый его стонъ вызывалъ на лиц ея выраженіе муки. Она страдала такъ же, какъ и онъ.

— Ну, что, какъ теб? Хуже?— спрашивала она, и голосъ ея дрожалъ, а въ глазахъ стояли слезы. На больного это производило потрясающее дйствіе, а она начинала считать себя еще боле виноватой.

Ипполитъ былъ правъ и умлъ доказать это. Съ отцомъ онъ былъ въ прекрасныхъ дружескихъ отношеніяхъ и пользовался его довріемъ. Онъ входилъ къ нему въ то время, какъ тотъ былъ раздраженъ какими-нибудь, пустяками, которымъ придавалъ широкое значеніе, здоровался и начиналъ самымъ простымъ тономъ разсказывать разныя событія изъ городской жизни.

— Можете себ представить, какая у насъ исторія вышла съ губернаторской племянницей.

Отецъ, еще погруженный въ свое нервное раздраженіе, отвчалъ ему стонами, но Ипполитъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ свой разсказъ, какъ будто и понятія не имлъ о его болзни. Это была цлая исторія, въ которой фигурировалъ чиновникъ контрольной палаты, и пхотный офицеръ, спорившіе за обладаніе губернаторской племянницей и дравшіеся даже ради этого предмета на дуэли.

Отецъ вслушивался, заинтересовывался, забывалъ о своихъ боляхъ, смялся и весело спрашивалъ:

— Ну, а что же губернаторъ?

Ипполитъ объяснялъ и переходилъ къ другимъ губернскимъ исторіямъ. Когда мама входила въ комнату, то заставала ихъ въ веселой бесд, отецъ былъ оживленъ и благодушно настроенъ, и она съ умиленіемъ смотрла на Ипполита: ‘Какъ онъ все уметъ хорошо длать… Это какой-то особенный даръ’. И, конечно, тотчасъ же начинала чувствовать себя виноватой, что она этого не уметъ.

Потомъ — плохое веденіе длъ, благодаря тому, что она вся была поглощена болзнью любимаго человка, да и мало понимала въ длахъ, и это постоянное напоминаніе Ипполита о томъ, что она раззоритъ дтей и что они этого ей никогда не простятъ… Но никогда она не чувствовала себя виноватой до такой степени, какъ въ тотъ моментъ, когда согласилась сдлаться женой Ипполита. Тутъ все было какъ разъ наоборотъ: вся родня въ одинъ голосъ стояла за Ипполита.

— Это единственный человкъ, который можетъ привести твои дла въ порядокъ. Притомъ же онъ такъ къ теб привязанъ и такъ безупречно честенъ. Да, если ты сдлала въ своей жизни одну ошибку, то это — единственный случай поправить ее, пока не поздно…

А дла, въ самомъ дл, шли изъ рукъ вонъ плохо. Ее обкрадывали, обсчитывали, вс были разстроены, вс считали себя хозяевами, никто ничего не хотлъ длать. Надъ головой ея висла грозовая туча раззоренія, ‘котораго никогда не простятъ ей дти’. У нея опустились руки, и она согласилась.

Она очень уважала Ипполита и знала, что онъ не только поправитъ дла, но такъ же не испортитъ ея жизни, но она считала себя глубоко виноватой передъ памятью нашего покойнаго отца, чего, впрочемъ, никогда никому не говорила. Но отъ этого ей было только тяжеле.

И вотъ они живутъ вмст и длятъ вс интересы, онъ — импонирующій и давящій всхъ своимъ совершенствомъ, своимъ неизмннымъ дланіемъ всего ‘какъ слдуегъ’, и она — слабая вчнымъ сознаніемъ своей виновности каждую минуту и передъ всми, и живутъ дружно и мирно, она, немного побаиваясь его безупречности, но глубоко уважая его, а онъ, въ глубин души безумно влюбленный въ нее, но, въ силу своихъ принциповъ, проявляющій чувство сдержанно, за то окружающій ее заботой и весь безкорыстно отдавшійся ея дламъ и интересамъ ея дтей, т. е. нашимъ.

Онъ удивительно вліяетъ на нее. Я никогда въ жизни не встрчалъ двухъ людей, одинъ изъ которыхъ такъ невольно подчинялся бы другому. Безъ всякихъ усилій ее, прежде довольно легко относившуюся въ обрядамъ религіи, онъ сдлалъ щепетильной въ этомъ отношеніи. Ужъ она весь постъ питается рыбой и грибами, а на масляниц добросовстно стъ молочное, брезгливо отворачиваясь отъ мяса. Правда, это длается съ милой ребяческой миной и, кажется, больше забавляетъ и развлекаетъ ее, чмъ даетъ шансы на спасеніе души, но, все-таки, она это длаетъ единственно потому, что онъ здсь присутствуетъ, хотя онъ никогда не сдлалъ ей замчанія на этотъ счетъ.

Нердко, когда мы черезчуръ разрзвимся, она останавливаетъ насъ замчаніемъ, хотя въ глубин души не видитъ ничего дурного въ нашей рзвости. Можно подумать, что она это длаетъ, какъ бы въ благодарность ему за то, что онъ ради насъ, т. е. цашихъ длъ, пожертвовалъ своей карьерой.

За завтракомъ мы съ Жоржикомъ корчимъ гримасы надъ тмъ, что стоитъ на стол. А на стол стоятъ ужасныя вещи: въ томъ мст, гд сидитъ Ипполитъ, т. е. по правую руку мамы,— полкочна капусты, два соленыхъ огурца и десятокъ маслинъ и одинъ свжій помидоръ. Тутъ же судокъ съ уксусомъ и прованскимъ масломъ и на блюдц два стебелька свжаго зеленаго лука, который поторопили вырости спеціально для этого случая.

Ипполитъ не любилъ, чтобы ему приготовляли это постное кушанье, потому что никто не уметъ приготовить его какъ слдуетъ, и онъ самъ кладетъ на тарелку изрядный кусокъ капусты, нарзываетъ кусками огурцы, вынимаетъ маслины, четвертуетъ помидоръ и присоединяетъ его къ предыдущимъ продуктамъ, и все это присыпаетъ мелко нарзаннымъ свжимъ лукомъ и перцемъ, а затмъ обливаетъ уксусомъ и масломъ. Затмъ онъ наливаетъ себ полстакана столоваго вина, а не водки, которую по привычк ставили на столъ, хотя по причин многолтней привычки, ему очень хочется выпить рюмку. Разрзавъ капусту, искусно смшавъ все, онъ начинаетъ сть медленно, основательно и поучительно. Аппетитъ у него превосходный. Онъ съдаетъ всю капусту и вс дополнительные къ ней продукты, и въ это время разсказываетъ какой-то историческій анекдотъ, кажется, о Суворов. Ибо постомъ боле приличествуетъ бесда историческая, такъ какъ современная жизнь можетъ возбудить грховныя мысли, исторія же никого не касается.

Но мы съ Жоржикомъ плохо слушаемъ его разсказъ. Прежде всего насъ изумляетъ, что Дуся, которая сидитъ рядомъ съ мамой, совсмъ отказывается отъ пищи. Но Жоржикъ съ свойственной его уму быстротой, тотчасъ находитъ объясненіе и, толкая меня въ бокъ, шепчетъ на ухо:

— Дуська налась простокваши… Посмотри въ глаза Марты Федоровны, тамъ написано…

Я смотрю въ глаза Марты Федоровны и явственно читаю въ нихъ, что Дуся налась простокваши. Я даже знаю, какъ это было. Марта Федоровна, желая избавить маму отъ лишняго случая почувствовать себя виноватой, тотчасъ, какъ только мы пріхали изъ церкви, затащила Дусю въ свою кануру и накормила ее простоквашей. Дуся ла поспшно и молча, она до страсти любила это кушанье, Марта Федоровна въ это время переодвалась изъ параднаго чепчика въ будничный. Отличіе состояло въ мене длинныхъ лентахъ и въ боле дешевыхъ кружевцахъ. Мама тоже ни о чемъ не спрашивала, и когда Дуся явилась къ ней минутъ черезъ пять, облизываясь, какъ вкусно повшая кошечка, она сдлала видъ, что ничего не видитъ, хотя отлично знала все. Такимъ образомъ, грхъ былъ совершенъ молчаливо, и вс участники, не исключая и Дуси, знали, что совершаютъ грхъ и что нужно молчать.

А къ нашимъ услугамъ ненавистная рисовая котлетка, облитая еще боле ненавистнымъ грибнымъ соусомъ, маслины и вареный картофель. Мы голодны и потому димъ, чувствуя непримиримую вражду къ Ипполиту, который въ сущности блаженствуетъ, истребляя свое мсиво. Онъ хитрый, вдь это его любимое кушанье.

Посл завтрака оказывается, что, не смотря на покаянье и постъ, у насъ назначены уроки съ Иваномъ Арсентьевичемъ. Въ нашей комнат поставили черную доску и положили млъ. Иванъ Арсентьевичъ, который живетъ въ отдльномъ домик въ саду и обладаетъ драгоцннымъ правомъ завтракать и обдать отдльно (счастливецъ, онъ теперь стъ блины, мы это знаемъ наврно), за исключеніемъ воскресеній, когда онъ обязанъ сидть у насъ въ столовой,— не торопится. Онъ сидитъ на берегу рчки, на большомъ камв и смотритъ, какъ въ прозрачной вод плаваютъ маленькія рыбки всевозможныхъ цвтовъ и формъ. Его рыжая симпатичная борода вмст съ широкимъ мужицкимъ лицомъ отражается въ вод.

Мы бжимъ къ нему, онъ комически смотритъ на насъ и спрашиваетъ:

— Ну, что, хлопцы? Нались грибовъ?

— Фи,— гадливо отвчаетъ Жоржикъ,— не напоминайте, Иванъ Арсентьевичъ… Небойсь, у васъ были блины?

— Боже сохрани… Что вы, Жоржикъ? разв можно?— съ ужасомъ восклицаетъ Иванъ Арсентьевичъ.— Экія вы страсти говорите… Но въ его глазахъ столько хитрости, столько скрытаго смха, что для насъ уже не подлежитъ сомннію: у него былъ битокъ.

Черезъ четверть часа мы за класснымъ столомъ. Впрочемъ, мы никогда не скучали во время урока. Иванъ Арсентьевичъ умлъ быть интереснымъ.

IV.
Учитель.

Минутъ десять пошло на то, чтобы приготовить тетради, книги и карандаши. Пока мы все это длали, можно было замтить, что Иванъ Арсентьевичъ какъ-то неспокойно ходилъ по комнат и часто останавливался то у одного, то у другого окна и глядлъ на деревья, на рку, и на солнце. Когда мы услись за скамью и онъ началъ урокъ, то продолжалъ длать то же самое.

Это былъ урокъ географіи. Иванъ Арсентьевичъ преподавалъ намъ вс науки, примняясь къ программ какого-то учебнаго заведенія, куда мы готовились. Большею частью онъ разсказывалъ, а мы слушали. Уроки его были интересны и не обременяли насъ. Но на этотъ разъ онъ говорилъ вяло и часто останавливался. Строеніе внутренности земного шара, повидимому, очень мало занимало его.

Жоржикъ давно замтилъ его неспокойное настроеніе, а ужъ онъ не могъ выдержать, чтобы не спросить.

— Отчего это вы, Иванъ Арсентьевичъ, такой… такой странный?

— Чмъ?— спросилъ тотъ.

— Да все въ окно смотрите и разсказывате не такъ, какъ всегда, какъ будто о другомъ думаете.

Иванъ Арсентьевичъ въ это время стоялъ у окна.— Солнце!— промолвилъ онъ, сильно щуря глаза. Можно было подумать, что онъ жалуется на солнце, которое досаждаетъ ему своей яркостью и тепломъ.

Наши лица выразили недоумніе.

— Такое солнце и такой воздухъ,— пояснилъ Иванъ Арсентьевичъ,— что глупо сидть въ комнат! Я думаю, что это даже грхъ.

Мы съ Жоржикомъ переглянулись и усмхнулись. Пристрастіе Ивана Арсентьевича къ природ намъ было хорошо извстно. Онъ не любилъ четырехъ стнъ, закрытыхъ оконъ, и всему на свт предпочиталъ поляну, висящее надъ головой голубое небо, свжій воздухъ и свободу движеній.

— Эхъ, голубчики, пойдемте въ садъ!— сказалъ Иванъ Арсентьевичъ,— и будемъ говть.

— Какъ говть?— спросилъ Жоржикъ.

— А такъ: будемъ созерцать природу, а въ ней Творца.

И чуть замтная усмшка заиграла на его губахъ подъ свтлыми усами. Мы не ршились возразить. Во-первыхъ, предложеніе его устраивало насъ какъ нельзя лучше. Въ любви къ природ мы не уступали Ивану Арсентьевичу. А во-вторыхъ, мы не нашли удобнымъ упомянуть имя Ипполита. Конечно, Ипполитъ много имлъ бы противъ того, чтобъ мы, вмсто занятій географіей въ комнат, гд была классная скамья и черная доска съ мломъ, ‘созерцали природу и въ ней Творца’, но Иванъ Арсентьевичъ угадалъ нашу мысль.

— Боитесь?— сказалъ онъ.— Ипполита Марковича боитесь? Но онъ теперь говетъ и не станетъ сердиться. Вдь сердиться грхъ, а онъ безгршенъ, слдовательно и сердиться не станетъ.

Иванъ Арсентьевичъ говорилъ съ скрытой для всхъ, но ясной для насъ съ Жоржикомъ, усмшкой, той усмшкой, которая всегда появлялась у него въ глазахъ, когда онъ упоминалъ объ Ипполит. Мы не могли понять, да, признаться, я и до сихъ поръ не понимаю, какъ относился этотъ человкъ къ нашему второму отцу. Уважалъ ли онъ его, или презиралъ, боялся ли онъ его, или третировалъ. Его взгляды были совершенно противуположны взглядамъ Ипполита. Они не сходились ни въ чемъ, а между тмъ намъ никогда не приходилось наблюдать, чтобы Иванъ Арсентьевичъ возражалъ Ипполиту. Онъ выслушивалъ его пространныя и основательшія замчанія и не только не находилъ въ нихъ ничего, съ чмъ не могъ бы согласиться, но даже всегда, въ вид прибавленія, къ нимъ, говорилъ съ своей стороны нсколько словъ, которыя какъ бы резюмировали длинную рчь Ипполита. Изъ этого, кажется, слдуетъ заключить, что Иванъ Арсентьевичъ считалъ взгляды Ипполита настолько ничтожными, что не стоило тратить пороха для возраженія на нихъ. Намъ было достоврцо извстно, что Иванъ Арсентьевичъ врагъ всякаго формализма въ ученьи. Онъ сотню разъ пытался передавать намъ свои знанія гд-нибудь на берегу рчки или въ саду, подъ деревомъ, разлегшись на трав и глядя вверхъ на тихо колыхавшіяся верхушки деревьевъ. Онъ тогда вдохновлялся и говорилъ горяче и интересне. Ипполитъ же былъ неисправимый педантъ. Онъ не могъ допустить мысли, чтобы ученіе безъ классной скамьи, безъ доски, безъ чернильницъ, перьевъ, тетрадей, карандашей, линеекъ, глобусовъ могло имть какое-нибудь значеніе. По его мннію, это было не ученіе, а баловство. Нсколько мсяцевъ тому назадъ, онъ даже началъ высказывать мысль о томъ, чтобы у насъ съ Жоржикомъ для занятій были какіе-нибудь однообразные костюмы. Это уже былъ отголосокъ его старыхъ вкусовъ къ мундиру,— вкусовъ, выработанныхъ въ то время, когда онъ длалъ карьеру, которой пожертвовалъ для насъ.

Разумется, мы не заставили долго убждать себя, быстро собрались и вмст съ Иваномъ Арсентьевичемъ выбжали въ садъ.

Иванъ Арсентьевичъ жилъ у насъ уже больше года. Онъ пріхалъ къ намъ тогда, когда уздный врачъ Антонъ Павловичъ нашелъ для меня и Жоржика вреднымъ ученіе въ город. Этотъ добрый человкъ въ нашихъ здоровыхъ организмахъ отыскалъ малокровіе, и мы съ Жоржикомъ не только тогда, но и очень долго еще впослдствіи чувствовали къ нему благодарность. Было ршено, что будемъ заниматься дома, въ деревн, и затмъ, когда мы окажемся, достаточно подготовлены, выдержимъ экзаменъ въ высшій классъ. Вотъ тогда-то и возникъ вопросъ о приглашеніи намъ учителя. Ипполитъ не могъ сдлать этого просто, такъ точно — какъ и ничего другого не длалъ онъ просто. Онъ очень долго обсуждалъ этотъ вопросъ, совтовался съ матерью, не для того, впрочемъ., чтобы принять во вниманіе ея совтъ, а единственно для того, чтобы она потомъ, въ случа неудачи, не имла права сказать, что ея не спросили, и взвалить на него всю вину. Затмъ, порывшись въ своей памяти, онъ вспомнилъ, что въ Кіев у него есть профессоръ, съ которымъ онъ давно прекратилъ всякія сношенія, но который, тмъ не мене, его долженъ помнить, а разъ онъ его помнитъ, то для него доставитъ честь оказать услугу Ипполиту. Этому профессору онъ написалъ письмо, въ которомъ просилъ рекомендовать учителя ‘для двухъ мальчиковъ, отличающихся необыкновенными способностями, но слабымъ здоровьемъ, развитыхъ не по лтамъ (это мы съ Жоржикомъ) и потому могущихъ предъявить къ учителю требованія, нсколько большія, чмъ обыкновенныя дти въ ихъ возраст’. Не слдуетъ думать, что Ипполитъ былъ о насъ такого высокаго мннія. Кажется даже, напротивъ, онъ не возлагалъ на насъ никакихъ надеждъ. Но онъ думалъ, что все, имющее къ нему хоть малйшее отношеніе, должно возбуждать удивленіе и ни въ какомъ случа никто не долженъ считать его обыкновеннымъ явленіемъ. Единственно поэтому онъ сдлалъ намъ такую рекламу.

Профессоръ отнесся серьезно къ просьб Ипполита и порекомендовалъ Ивана Арсентьевича. Ипполитъ не сразу согласился пригласить его. Въ той блестящей рекомендаціи, которую далъ ему профессоръ, былъ одинъ пунктъ, вызывавшій въ голов нашего отчима сомнніе, тамъ было сказано, что нашъ будущій учитель — студентъ естественнаго отдленія математическаго факультета.

— Гм! Естественникъ!— говорилъ Ипполитъ,— слдовательно, матеріалистъ! Желаете ли вы,— тонко обращался онъ къ нашей матери,— чтобы ваши дти усвоили себ матеріалистическіе взгляды на жизнь и, можетъ быть, даже отрицали религію и Бога?

Это испугало маму и она, конечно, отвтила, что отнюдь не желаетъ этого. Тогда Ипполитъ обратился къ профессору съ новымъ письмомъ, которое было написано уже въ совершенно другомъ тон. Первое было вжливой, но оффиціальной, сдержанной просьбой, а это начиналось такъ: ‘Позвольте на этотъ разъ, на правахъ стараго товарища, обратиться къ вамъ по вопросу, такъ сказать, затрогивающему духовные интересы юныхъ питомцевъ, которыхъ вврила мн судьба’. Однимъ словомъ, письмо, по мннію самого Ипполита, было интимное, хотя оно было составлено въ напыщенныхъ выраженіяхъ. Цль его была разузнать, какого направленія держится студентъ. Получились самыя утшительныя всти. Профессоръ отвтилъ, что это скромный молодой человкъ, нсколько болзненный, что и заставляетъ его взять этотъ урокъ въ деревн и прервать свои занятія. Что занятія естественными науками нисколько не мшаютъ ему держаться самыхъ возвышенныхъ нравственныхъ взглядовъ, и что онъ никоимъ образомъ не матеріалистъ, это уже видно изъ того, что молодой человкъ любитъ поэзію, занимается ею, и даже пишетъ стихи. Послднее обстоятельство нисколько не возвысило Ивана Арсентьевича въ глазахъ Ипполита, но оно во всякомъ случа успокоила его. Занятіе поэзіей и писаніе стиховъ Ипполитъ не считалъ плодотворнымъ дломъ. Но все же въ глазахъ его это было гарантіей противъ матеріализма. И вотъ черезъ недлю къ намъ пріхалъ Иванъ Арсентьевичъ.

Онъ сразу съумлъ отлично поставить себя по отношенію къ Ипполиту. Разсказалъ ли ему что-нибудь про этого человка профессоръ, или самъ Иванъ Арсентьевичъ обладалъ необыкновеннымъ чутьемъ, но онъ съ перваго же дня раскусилъ его, понялъ, что съ нимъ ужиться будетъ не легко, и настойчиво попросилъ, чтобы его помстили какъ можно дальше отъ барскаго дома и вообще дали бы возможность вести отдльную жизнь. Онъ поселился въ саду, въ обыкновенной глиняной хат, въ которой прежде жилъ садовникъ, онъ выговорилъ себ право обдать отдльно и только по праздникамъ появлялся за нашимъ столомъ. И съ перваго же дня онъ усвоилъ манеру никогда не спорить съ Ипполитомъ, всегда почтительно съ нимъ соглашаться и по возможности не исполнять его требованій по отношенію къ намъ. Мы полюбили его уже за одно то, что сразу почувствовали въ немъ противуположность Ипполиту.

Въ саду мы, конечно, оставили географію и принялись бгать. Когда устали, разлеглись на трав подъ деревомъ, Жоржикъ спросилъ:

— А вы говете, Иванъ Арсентьевичъ?

— Да, конечно,— отвтилъ нашъ учитель.

— Отчего же. мы васъ не видимъ въ церкви?

— Я всегда длаю это, такъ, чтобъ никто не видлъ.

— А вы были въ церкви?

— Да, былъ.

— Я никогда не видлъ, какъ вы молитесь, — сказалъ Жоржикъ.

— Я молюсь иногда дома,— отвтилъ Иванъ Арсентьевичъ,— иногда въ саду, когда смотрю на небо…

— Но какъ же это?— спросили мы разомъ.

— Да что значитъ молиться?— промолвилъ Иванъ Арсентьевичъ:— это значитъ отршиться отъ міра, отъ заботъ, отъ непріятныхъ мыслей, отъ всего. Богъ, это — сущесіво идеально отршенное отъ всего этого, а потому и святое. Чмъ больше мы отршаемся, тмъ ближе къ нему. Вотъ иногда сидишь надъ ркой и воображеніе унесетъ тебя въ безпредльные міры, и ты забудешь о земл, о своихъ нуждахъ и болзняхъ, обо всемъ на свт, ты чувствуешь себя какъ бы безтлеснымъ существомъ, витающимъ среди безчисленныхъ міровъ. Вотъ въ такія минуты человкъ приближается къ Богу.

Иванъ Арсентьевичъ говорилъ это въ высшей степени серьезно, а мы понимали его только на половину… Въ то время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, не имвшій ничего общаго съ географіей, которая была назначена въ этотъ часъ росписаніемъ, составленнымъ Ипполитомъ, на маленькой тройийк, соединявшей дв широкія аллеи, появилась высокая прямая фигура, которая направлялась къ намъ. Это былъ Ипполитъ. Онъ, очевидно, предавался постнымъ размышленіямъ и ‘созерцалъ Бога въ природ’. Увидвъ насъ лежащими на трав, онъ въ первую минуту видимо удивился. Ему было извстно, что въ эти часы намъ полагается сидть въ комнат и заниматься географіей. Но, такъ какъ онъ говлъ, то не сдлалъ замчанія.

— Гуляете?— спросилъ онъ, обращаясь, конечно, не къ намъ, а къ Ивану Арсентьевичу.

— Нтъ, мы занимаемся, Ипполитъ Марковичъ!

Ипполитъ снисходительно усмхнулся, какъ человкъ, который готовъ простить ближнему нкоторыя ошибки и заблужденія.

— Ну, какое же это занятіе!— промолвилъ онъ, — это баловство! Вы немножко ихъ балуете, но, впрочемъ, иногда это можно!

Жоржикъ тихонько толкаетъ меня въ бокъ и говоритъ на ухо: ‘Видишь, сегодня онъ совсмъ святой. Посмотри, у него что-то ангельское въ лиц’. И при этомъ онъ длаетъ такое смшное лицо, что я начинаю изо всхъ силъ щипать себя за ногу, чтобъ боль помшала мн разсмяться.

Иванъ Арсентьевичъ откашливается и видимо собирается говорить. Онъ пользуется временной святостью Ипполита и желаетъ высказать свои взгляды на воспитаніе.

— Мн кажется, Ипполитъ Марковичъ, — вы длаете ошибку, заставляя дтей проводить слишкомъ много времени въ комнат, когда воздухъ такъ хорошъ, солнце такъ ярко свтитъ. Вдь, если я не ошибаюсь, они и учатся дома, благодаря слабому здоровью. Между тмъ, здоровье можно укрпить, только проводя какъ можно больше времени на воздух.

Ипполитъ хмурится, но пока не возражаетъ. Иванъ Арсентьевичъ, зная очень хорошо, что своею рчью не доставляетъ ему удовольствія, тмъ не мене продолжаетъ:

— Да, это вы очень хорошо сдлали, что оставили ихъ дома. Школьный воздухъ еще успетъ отравить ихъ легкія, но надо въ такомъ случа, чтобы они вполн пользовались преимуществами своего положенія.

Ипполитъ длаетъ слабый жестъ, которымъ какъ бы хочетъ сказать, что все это онъ знаетъ и можно не продолжать, но Иванъ Арсентьевичъ хочетъ высказаться до конца, чмъ вызываетъ въ насъ тайный восторгъ.

— Я приведу вамъ въ примръ себя, Ипполитъ Марковичъ. У меня были необыкновенно здоровые родители, отъ которыхъ я получилъ очень крпкій организмъ. Къ сожалнію, они слишкомъ много желали мн добра и возлагали на меня слишкомъ большія надежды и потому заперли въ школу, когда мн было 8 лтъ. И вотъ я теперь, какъ естественникъ, знаю наврно, что въ тотъ же годъ, т.-е. въ восьмилтнемъ возраст, моя грудь начала развиваться слабе, и теперь у меня отвратительныя легкія…

— Можетъ быть, вы и правы,— величественно и вмст съ тмъ снисходительно сказалъ Ипполитъ: — но вдь вс мы учились въ школ, и, ничего, живемъ. Вотъ у меня сдины, а я чувствую себя здоровымъ и сильнымъ и при этомъ не могу сказать, чтобы я манкировалъ своими школьными обязанностями…

И онъ, чтобы не длить боле безплодныхъ разговоровъ, кивнулъ намъ головой и пошелъ дальше. Когда онъ отошелъ отъ насъ шаговъ на пятьдесятъ, Иванъ Арсентьевичъ сказалъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ: ‘какой умный человкъ, вашъ папа!’

Мы съ Жоржикомъ вопросительно посмотрли на него. Умный? Неужели Иванъ Арсентьевичъ въ самомъ дл такъ думаетъ? А мы въ глубин души были убждены, что Ипполитъ не можетъ обладать ни однимъ достоинствомъ, въ томъ числ и умомъ.

— Да, онъ умный,— сказалъ Иванъ Арсентьевичъ.— У него везд умъ, даже въ походк. Посмотрите, вашъ папа сегодня ходитъ не такъ, какъ вчера. У него и въ ногахъ какое-то благолпіе. Онъ говетъ, такъ ужъ весь говетъ, говетъ и его сюртукъ, и сапоги, и каждая пуговица на пальто. Но я думаю, что это не легко такъ себя выдерживать и что вашъ папа мученикъ. Вдь онъ каждую минуту слдитъ за собой и, если поступитъ, не такъ какъ слдуетъ, то очень мучается. Я думаю, ему трудно жить на свт…

Въ четыре часа стали звонить къ вечерн. Когда подали экипажъ, вышли мама и Ипполитъ Марковичъ, затмъ усадили насъ, но ни Марты Федоровны, ни Дуси не оказалось.

— А Дуся не подетъ?— спросилъ Жоржикъ, обращаясь къ мам.

— Дуся больна, у нея голова болитъ!— отвтила мама и при этомъ какъ-то опасливо взглянула на Ипполита.

Мы поняли, въ чемъ дло, и ясно представили себ, какъ это было. Марта Федоровна, убдившись, что для Дуси долгое стояніе въ церкви утомительно, стала уврять маму, что у Дуси голова болитъ. Дуся была при этомъ въ комнат. Голова у нея не болла. Но Марта Федоровна такъ горячо увряла въ этомъ маму, что Дуся начала чувствовать головную боль и захотла лечь въ постельку. Она инстинктивно поняла, что это избавитъ ее отъ поздки. Мама тоже понимала замыселъ Марты Федоровны и вс трое, какъ истые заговорщики, он длали видъ, что врятъ другъ другу. Дусю уложили въ постельку, но какъ только коляска тронется и мы выдемъ со двора, она вспрыгнетъ, выбжитъ въ садъ и начнетъ ловить мотыльковъ.

Что касается Марты Федоровны, то ея отсутствіе даже не вызывало въ насъ никакихъ недоумній. Просто случилось какое-нибудь неотложное дло, и она осталась. Вдь все-таки, хотя она и сидла за общимъ столомъ и здила съ нами въ экипаж,— она была не боле, какъ ключница, и потому отъ нея какъ бы требовалось и меньше благочестія, чмъ отъ Ипполита и мамы, которые были владльцами усадьбы и большого имнія. Въ то время, какъ Ипполитъ ни для какого дла, хотя бы и самаго неотложнаго, не позволилъ бы себ пропустить вечерню или часы, Марта Федоровна манкировала иногда цлыми днями церковной службы и никому въ голову не приходило подумать, что это ей зачтется. Она какъ бы не говла, а только подгавливала.

V.
Ддъ Родіонъ.

Такъ какъ на этотъ разъ служба была короткая и мы съ Жоржикомъ какъ-то неудачно попали, что все время были на глазахъ у Ипполита и не видли никакой возможности пробраться въ ограду и войти въ сношеніе съ бабами, торговавшими грушевымъ квасомъ и бубликами, то мы сперва усердно молились, а затмъ, когда наше вниманіе утомилось, стали заниматься наблюденіями. Церковь была полна, но не настолько, чтобы въ ней нельзя было двинуться. Молящіеся свободно могли становиться на колни и бить поклоны. Говли, главнымъ образомъ, старики и старухи, боле же молодые въ это время были заняты полевыми работами и отложили покаяніе на одну изъ слдующихъ недль поста.

Мы смотрли по сторонамъ, и вдругъ я почувствовалъ, что Жоржикъ тихонько подтолкнулъ меня въ бокъ. Ужъ я зналъ, что онъ сдлалъ какое-нибудь интересное наблюденіе и выскажетъ какую-нибудь оригинальную мысль.

— Посмотри,— шепнулъ онъ мн:— Родіонъ говетъ.

Я взглянулъ въ ту сторону, куда онъ указалъ мн глазами. Въ темномъ углу, прижавшись спиной въ стнк, стоялъ полусогнутый старикъ, нкогда довольно высокаго роста, но теперь казавшійся маленькимъ. Лвой рукой онъ опирался на толстую палку, безъ которой для него равновсіе было бы немыслимо, такъ какъ весь онъ наклонился впередъ, а правой часто крестился. Голова у него была совсмъ блая, съ легкой золотистой желтизной, нижняя часть лица вся ушла въ сдую густую растительность, и трудно было разобрать, гд кончаются усы и начинается борода. Все же остальное лицо состояло изъ мельчайшихъ морщинокъ, только надъ главами нависли густыя длинныя брови.

— Неужто и у него есть грхи?— прошепталъ я Жоржику на ухо.

— Пойдемъ къ нему посл чаю!— сказалъ Жоржикъ.

— Не удастся!— отвтилъ я.

— О, какъ-нибудь удеремъ. Ипполитъ сегодня будетъ три часа на молитв, ему не до насъ. Мы скажемъ, что ушли къ Ивану Арсентьевичу.

Такимъ образомъ, мы совершали двойной грхъ. Во-первыхъ, мы уговаривались воровскимъ манеромъ удрать изъ дому, это, конечно, было дурно, а во-вторыхъ, мы длали это въ церкви, когда нужно было каяться въ прежнихъ грхахъ, мы создавали новый. Но ужъ всю остальную службу я только и думалъ о предстоящемъ удовольствіи посидть вечерокъ у Родіона.

Когда посл вечерни мы пріхали домой и нашли въ столовой приготовленный чай, такой же скучный, какъ и утромъ, то удивили Марту Федоровну нашей торопливостью. Мы пили чай наскоро, наливали его въ блюдца и обжигали губы, а на худосочныя печенья вовсе не обращали вниманія.

— Куда это вы такъ торопитесь?— спросила Марта Федоровна.

— У насъ дло, Марта Федоровна!— хитро прищуривъ лвый глазъ, отвтилъ Жоржикъ.

— Жоржикъ что-нибудь выдумалъ!— промолвила Марта Федоровна, неодобрительно качая головой.— Ой, разв это хорошо? Вдь вы говете! Что скажетъ Ипполитъ Марковичъ, если узнаетъ?

У Марты Федоровны религіозный страхъ какимъ-то страннымъ образомъ спутывался со страхомъ передъ Ипполитомъ, и трудно сказать, что въ эту минуту казалось ей большимъ грхомъ,— преступить ли правила покаянія, или нарушить волю Ипполита.

— Мы гршить не будемъ, Марта Федоровна!— съ прежнимъ лукавымъ видомъ замтилъ Жоржикъ.

— Да гршить-то вы и не умете. А все же не хорошо. Вдь узнаетъ папа… Ему это доставитъ огорченіе.

— Мы къ Ивану Арсентьевичу!— заявилъ я.

Марта Федоровна посмотрла на меня съ глубокимъ сомнніемъ.

— Охъ, балуетъ васъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Это вы подслушали, Марта Федоровна, — сказалъ Жоржикъ.

— Какъ подслушала? Что значитъ — подслушала?

— А такъ. Это самое Ипполитъ сегодня говорилъ. Онъ и васъ научилъ.

— Ипполитъ?— съ ужасомъ произнесла Марта Федоровна:— разв можно такъ выражаться?

Марта Федоровна, впрочемъ, слышала это не въ первый разъ и очень хорошо знала, что мы шутя называемъ нашего отчима не папой, а Ипполитомъ, когда же останемся вдвоемъ, то ему нтъ другого имени. И она все же не пропускала случая выразить по этому поводу на своемъ лиц ужасъ. Но я увренъ, что въ душ она сама называла его не Ипполитомъ, а какимъ-нибудь боле характернымъ словомъ. Она его не долюбливала, и только по обязанности довренной женщины считала своимъ долгомъ внушать намъ почтительность къ нему.

— Да, Марта Федоровна, — сказалъ Жоржикъ, — такъ ужъ вы это имйте въ виду: мы къ Ивану Арсентьевичу пойдемъ, а отъ него въ садъ и въ саду будемъ сидть подъ деревомъ, и больше ничего, Марта Федоровна.

— Нтъ, ужъ я лучше васъ и слушать не стану. Лишній только грхъ!

— Ну, что жъ, Марта Федоровна, у васъ хоть одинъ грхъ будетъ, а то у васъ совсмъ ихъ нтъ, вамъ говть не съ чмъ, съострилъ Жоржикъ.— Вдь вы совсмъ безъ грховъ.

— Я говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржикъ, я вамъ это давно говорила!— промолвила Марта Федоровна, качая головой и, какъ бы убгая отъ грха, поспшно вшила.

Когда мы вышли изъ столовой, то во двор встртили новое препятствіе. На крыльц сидлъ Ипполитъ и, глядя на рку и на разстилавшееся по ту сторону поле, по всей вроятности ‘созерцалъ Творца въ природ’. Солнце уже садилось, дневная жара ослабла, со стороны рчки съ ея безконечными плавнями вяло вечерней прохладой. Насъ нестерпимо поманило куда-нибудь подальше отъ дома, а препятствіе въ вид Ипполита еще больше разжигало въ насъ желаніе.

Мы прошли черезъ крыльцо и благополучно оставили нашего отчима позади. Но спины наши чувствовали, что его взоры не покидаютъ пас, поэтому мы, взявшись за руки, пошли тихо по направленію къ рк съ такимъ видомъ, какъ будто у насъ не было никакихъ дальнйшихъ плановъ. Мы подошли къ рк и сли на берегу.

— Какъ бы удрать?— спросилъ я у Жоржика.

— Постой, придумаемъ,— отвтилъ онъ, и сталъ думать.

Потомъ онъ всталъ и очень спокойно, опять-таки сохраняя видъ человка, цль котораго здсь, на мст, отошелъ шага на два, нагнулся, взялъ какую-то палку и затмъ, опять подойдя къ рк, началъ на что-то такое указывать мн палкой.

— Видишь, — сказалъ онъ, имя въ виду, повидимому, маленькихъ рыбокъ, которыя плавали сверху:— ихъ цлое стадо, они плывутъ туда.— И онъ указалъ по направленію въ глубь сада, т.-е. именно туда, куда насъ манило. Говорилъ онъ громко, съ явнымъ разсчетомъ, чтобъ слышалъ Ипполитъ.

— Смотри, смотри,— продолжалъ онъ,— какъ он вс повернули въ ту сторону. Давай, прослдимъ.

— Давай,— отвтилъ я, удивляясь находчивости и уму Жоржика. Вдь это было такъ просто и такъ глупо. Жоржикъ именно тмъ и отличался, что въ затруднительныхъ обстоятельствахъ никогда не искалъ какихъ-нибудь отдаленныхъ головоломныхъ выходовъ, а всегда хватался за первый попавшійся, который и оказывался самымъ простымъ.

Продолжая держать палку надъ водой и какъ бы подгоняя ею стадо маленькихъ рыбокъ, онъ медленно двигался по берегу бокомъ, какъ бы боясь упустить ихъ изъ виду, я шелъ за нимъ. Позади насъ оставался рядъ тополей и вербъ, которые своими стволами и втвями все больше и больше закрывали насъ. Наконецъ, наступилъ моментъ, когда мы почувствовали, что совсмъ скрылись изъ глазъ Ипполита. Тогда Жоржикъ швырнулъ палку въ воду и во всю прыть помчался по узенькой тропинк вдоль рки, а я за нимъ. Мы пробжали, не останавливаясь, полъ-версты и очутились на небольшой полянк, гд были вырублены деревья. Посредин ея стоялъ низенькій курень, сдланный изъ камыша и прикрытый сверху соломой. Вокругъ него со всхъ сторонъ была набросана еще зеленая, недавно скошенная, трава. Добжавъ до куреня, мы бросились на эту траву и стали кататься по ней, оглашая воздухъ веселымъ смхомъ. Въ курен послышался тоненькій лай собаченки, потомъ оттуда выбжала знакомая намъ Жучка и, узнавъ насъ, присоединилась къ намъ, и стала прыгать по нашимъ животамъ, спинамъ и лицамъ.

Ддъ Родіонъ не появлялся, но мы уже слышали нкоторые признаки того, что онъ въ курен. Тамъ шуршала солома и слышалось оттуда старческое кряхтніе. Очевидно, онъ, утомившись на вечерн, пришелъ домой и легъ отдохнуть. Мы его разбудили. Но вдь мы очень хорошо знали, что ддъ Родіонъ сердиться не уметъ, и потому не безпокоились.

Накатавшись вдоволь по трав, мы сли противъ рки, протянувъ передъ собой ноги. Жучка продолжала радостно прыгать отъ меня къ Жоржику и отъ него ко мн, не зная, кому изъ насъ отдать предпочтеніе и проявить больше хозяйской любезности. Мы съ нею видлись не часто, но, вроятно, она чувствовала, что мы съ наслажденіемъ поселились бы въ этомъ курен, если бы намъ позволили, и потому она насъ всегда узнавала и признавала своими.

Передъ нами разстилалась удивительная картина. Солнце закатилось за плотную, довольно высокую стну густого камыша, который на далекое разстояніе, насколько видно было глазу, съ обихъ сторонъ окаймлялъ берега рки. Но его присутствіе проявлялось во всемъ, — и въ золотистомъ свт тонкихъ верхушекъ камыша, и въ розоватомъ оттнк — въ цвт вечерняго воздуха, и въ веселой игр рыбъ, которыя ежеминутно выпрыгивали изъ воды и, продлавъ полукругъ надъ поверхностью рки, опять падали и погружались въ нее, и въ веселомъ шум безчисленныхъ воронъ и галокъ, спшившихъ возвратиться съ поля къ своимъ гнздамъ, гд у нихъ были уже птенцы, и въ суетливомъ щебетаньи маленькихъ птичекъ, населявшихъ каждое деревцо, каждую втку, и въ какой-то дивной тишин, наполнявшей окрестность, не той таинственной, пугающей тишин, какая бываетъ ночью, а ясной, открытой, отрадной. На берегу рки стояла небольшая лодочка, на которой ддъ Родіонъ доплывалъ до камышовыхъ котъ, чтобъ посмотрть, не попалась ли въ нихъ рыба, и выловить ее сткой. А коты длинной цпью шли какъ разъ посредин рки. Въ нихъ колыхалась вода, когда попавшая туда рыба съ безпокойствомъ искала выхода. Откуда-то издали доносился тихій гулъ и неясный говоръ,— это мужицкіе возы перезжали черезъ плотину, которая не была видна отсюда, такъ какъ рка круто загибалась влво.

А вотъ изъ куреня вышелъ и самъ ддъ Родіонъ. Онъ былъ въ томъ же сромъ кафтан изъ солдатскаго сукна, въ которомъ молился въ церкви, и точно также опирался на свою толстую палку. Подойдя къ намъ поближе и разглядвъ насъ, онъ широко улыбнулся и какъ-то особенно доброжелательно закивалъ намъ головой.

— А, панычи мои пришли! Вотъ такъ гости! Ахъ, милые, ахъ, славные! Хорошо это! Ну, посидите, и я съ вами! Хорошо, ей-ей хорошо!

Онъ опустился на траву и слъ рядомъ съ нами. Для Жучки это было ршеніемъ ея вопроса. Не будучи въ состояніи выбрать одного изъ насъ, она тотчасъ же остановилась на своемъ естественномъ друг, прыгнула дду Родіону на колни и успокоилась.

— Милая собачка, ласковая,— промолвилъ ддъ Родіонъ и сталъ ее гладить дрожащей рукою.

Мы довольно долго вс молчали, но ршительно блаженствовали въ это время. Ддъ Родіонъ постоянно былъ одинъ, если не считать Жучку, но несомннно одиночество было для него блаженствомъ, такъ здсь было хорошо, тихо, прохладно и такъ отъ всего этого становилось ясно на душ и забывалось все, включительно до Ипполита и его строгихъ взглядовъ, которые еще пять минутъ тому назадъ чувствовали на себ наши спины.

Ддъ Родіонъ, однако же, не всегда молчалъ. Мы, хоть не часто къ нему прибгали, но за то оставались здсь подолгу, потому что, когда насъ искали, то мысль о томъ, что мы у куреня, являлась послдней и насъ находили здсь, безуспшно обшаривъ уже вс уголки сада. И мы очень подробно знали всю исторію дда Родіона и его взгляды на жизнь.

Родился онъ въ нашей деревн, но это было ужасно давно. Выли у него родные, но о нихъ онъ сохранилъ самое смутное воспоминаніе. Молодость его была омрачена тяжелой крпостной работой, изъ нея память дда Родіона не сохранила ни одного пріятнаго образа. Когда мы его распрашивали про его молодые годы, онъ только махалъ рукой и говорилъ:

— Э, не стоитъ и вспоминать! Разв мы люди тогда были? Конямъ и воламъ тогда лучше жилось, чмъ нашему брату. Вамъ, милые, того и во сн не приснится, что мы пережили на своихъ спинахъ.

Но его рано отдали въ солдаты и, не смотря на то, что это было въ суровую Николаевскую эпоху, все же ддъ Родіонъ о солдатской свОей жизни вспоминалъ съ свтлымъ чувствомъ. Тамъ было у него что-то пріятное, какіе-то добрые моменты, которые казались такими, вроятно, лишь по сравненію съ крпостной жизнью. Бралъ онъ и какія-то крпости, получалъ раны и были у него медали, которыхъ онъ, впрочемъ, уже не носилъ. Жизнь, какъ бы посланная человку спеціально затмъ, чтобъ закалить его характеръ и выработать въ немъ адское терпніе. Не странно ли, что такая жизнь, полная невроятныхъ лишеній и мукъ, огорченій и обидъ, ему, восьмидесятилтнему старцу, сохранила удивительно ясную душу и вырвала изъ его сердца даже тнь злобы?

Вернувшись на родину посл долгой службы, ддъ Родіонъ не засталъ въ живыхъ никого и, какъ ни бился, не могъ отыскать слдовъ своего имущества. Какимъ-то непонятнымъ для него образомъ оно перешло въ другія руки и онъ остался ни съ чмъ и совершенно одинъ.

— Но мн и одному хорошо!— молвилъ ддъ Родіонъ, глядя прищуренными старческими глазами куда-то въ пространство:— хорошо мн, милые, хорошо! Жаловаться не могу.

Только зимой дду Родіону было скучно. За грошевую плату онъ покупалъ себ право лежать всю зиму на печи у бднаго мужика. И ужъ онъ лежалъ тамъ добросовстно, потому что старое его тло совершенно не выносило зимняго холода. Въ изб на печи и душно, и скучно, и мрачно. Вчный полумракъ, вчные чужіе разговоры о чужихъ длахъ, перебранки, ссоры, дтскій крикъ. На дда Родіона не обращали вниманія, какъ будто его и не было на печи. Молча подавали ему туда сть и пить, а слзалъ онъ съ печи только тогда, когда было уже не въ моготу, когда отъ лежанія кости болли, а если о чемъ и спрашивалъ хозяина, такъ только о томъ, скоро ли выглянетъ весеннее солнышко, скоро ли начнется тепло и онъ опять переселится въ свой курень и заживетъ привольно. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто отбывалъ суровое наказаніе въ тюрьм. Слава Богу, зима въ тхъ мстахъ коротка, и дду Родіону приходилось не долго лежать на печи. Первая весенняя травка уже была для него встникомъ освобожденія. Ужъ онъ забиралъ свое скудное хозяйство, которое помщалось въ одной торб, свою Жучку, которая также, какъ и онъ, всю зиму страдала во двор съ собаками, не желавшими признавать ее своей, и, опираясь на свою толстую палку, плелся къ рк, отыскивалъ свою полянку и свой курень и обзаводился хозяйствомъ. Ему давали помощника, онъ забиралъ коты, плетенныя изъ сухого камыша, и вмст съ помощникомъ разставлялъ ихъ въ рк, погружая нижніе концы въ илистое дно… Когда коты были установлены, ддъ Родіонъ отсылалъ помощника, который больше былъ ему не нуженъ, и начиналъ сторожить. Это было его занятіе, оно кормило его и Жучку. Коты были господскія, и рыба, какая въ нихъ попадалась, шла исключительно для домашняго употребленія, никакой торговли изъ нея не длали, такъ какъ ея было немного.

Измученный зимнимъ лежаніемъ на печк въ душной хат, среди чужихъ людей, смотрвшихъ на него, какъ на никому ненужное существо, ддъ Родіонъ вдругъ длался счастливъ, какъ богъ. Здсь, среди простой природы, онъ чувствовалъ себя своимъ человкомъ, хозяиномъ, и притомъ онъ зналъ, что состоитъ при дл, никому не досаждаетъ, а напротивъ — приноситъ пользу панамъ.

Если мы встрчали его гд-нибудь въ церкви или же въ нашемъ саду, куда онъ приходилъ по субботамъ за провизіей (такъ какъ провизія въ вид сухарей и соли давалась ему на цлую недлю), онъ ласково смотрлъ на насъ и говорилъ:— приходите, милые, у меня хорошо. Ахъ, какъ хорошо у меня! Славно, мило такъ,— приходите же, голубчики.

Это были его постоянныя слова, которыя какъ нельзя лучше выражали его душевное настроеніе. Все: и природа, и люди, съ которыми онъ имлъ дло, и его занятія и вещи, какія были у него въ курен, и какія онъ видлъ вокругъ себя, и мысли, какія приходили ему въ голову, и свои дла, и чужія,— все характеризовалось у него этими словами: мило, славно, хорошо. Ко всему онъ прилагалъ какое-нибудь изъ этихъ словъ.

— Ахъ, милые, ну, приходите же!— повторялъ онъ, отпуская насъ:— у меня солнышко, у меня травка, у меня птичка поетъ, камышъ шелеститъ… Мило, право мило, такъ хорошо.

Въ этомъ была вся его жизнь. Онъ чувствовалъ себя какъ бы частью этой окружавшей его тихой природы. Онъ слился и съ солнышкомъ, и съ травкой, и съ псней птицы, и съ шелестомъ камыша. Онъ понимаетъ каждый шелестъ и шорохъ въ трав, каждое движеніе окружающихъ его живыхъ существъ. Просиживая по цлымъ часамъ, иногда цлые дни, надъ ркой, онъ слдитъ за движеніемъ маленькихъ рыбокъ и знаетъ, какъ они живутъ,, по этимъ движеніямъ онъ угадываетъ, какая будетъ завтра погода, холодна ли вода въ рк или тепла, онъ можетъ самымъ подробнымъ образомъ объяснить, почему блая плотица плыветъ цлымъ стадомъ поверхъ воды, или почему она одинока и плыветъ нсколько бокомъ, какъ бы подчиняясь сил теченія, все это не проходитъ для него безслдно, и все это у него иметъ значеніе, и очень можетъ быть, что его объясненія совпадаютъ съ дйствительной потребностью и обстоятельствами этихъ маленькихъ молчаливыхъ существъ, наполняющихъ рку. По тону, которымъ птица поетъ свою псню (а онъ чутко различаетъ этотъ тонъ, вс его оттнки) онъ узнаетъ о томъ, въ какомъ она настроеніи, сыта ли, счастлива ли, или горюетъ, потеряла птенца, нашла свое гнздо разрушеннымъ посл сильнаго втра, для него не проходитъ безслдно то обстоятельство, что тонконогая курочка въ камышахъ кричитъ ‘кра-кра’, а въ другой разъ ‘кру-кру’. Онъ это тонко различаетъ и знаетъ, что это значитъ, и всегда онъ спокоенъ, уравновшенъ, никогда не торопится, никогда не волнуется, лицо его свтло и ясно, изъ него точно лучится счастье, доброта и душевный миръ.

— Ну, милые, чмъ бы угостить васъ,— говоритъ онъ намъ и начинаетъ сосредоточенно думать надъ этимъ вопросомъ, какъ будто и въ самомъ дл у него въ торб есть что-нибудь другое, кром сухарей и соли.

— Э, вотъ и нашелъ, вотъ и нашелъ. Постой-ка, Жучка, гд мой копачъ?

Онъ встаетъ и роется въ какой-то ямк около куреня и достаетъ оттуда коротенькую палку съ заостреннымъ концомъ, на которомъ остались слды влажной земли. Потомъ онъ отходитъ отъ куреня и начинаетъ что-то такое разыскивать въ трав, затмъ наклоняется и подкапываетъ корешокъ высокой травы съ толстымъ стеблемъ, выкапываетъ и торжественно несетъ намъ весь стебель съ очень длиннымъ мясистымъ корнемъ и кладетъ передъ нами. Для насъ это не новость,— мы знаемъ, что этотъ корень съдобный. Онъ обладаетъ сладковатымъ вкусомъ. Ни при какихъ другихъ условіяхъ, однако, это кушанье не могло бы намъ доставить удовольствіе, но здсь мы съ восторгомъ очищаемъ его отъ земли и начинаемъ сть съ большимъ аппетитомъ, откусывая при этомъ отъ сухарей, которые ддъ Родіонъ вынулъ изъ торбы. Намъ кажется, что никакія усилія, никакое искусство нашего повара Сергя не въ состояніи приготовить боле вкуснаго блюда.

— Ну, вотъ и хорошо, вотъ и славно!— говоритъ ддъ Родомъ, чрезвычайно довольный тмъ, что угодилъ намъ. Самъ онъ этотъ корень разсматриваетъ, какъ лакомство. Онъ растетъ совершенно въ дикомъ вид вокругъ его куреня, но ддъ Родіонъ знаетъ счетъ всмъ стеблямъ и выкапываетъ ихъ очень экономно, каждый день подсчитываетъ и, если среди нихъ не хватаетъ одного, то скорбитъ.

— Ну, милые, погодите же, я вамъ удружу!— говоритъ опять ддъ Родіонъ, котораго, очевидно, нсколько возбуждаетъ нашъ счастливый видъ и ему хочется сдлать насъ еще боле счастливыми.— Ну, я же вамъ удружу,— повторяетъ онъ и опять тащится куда-то за курень, беретъ тамъ коротенькое весло и оттуда прямо направляется къ берегу. Мы вскакиваемъ и начинаемъ неистово прыгать. Счастье, которое намъ предстоитъ, превосходитъ всякую мру. Мы понимаемъ въ чемъ дло: ддъ Родіонъ ршился ссть въ лодку, дохать до котъ, выловить тамъ какую-нибудь мелкую рыбу (взять крупную онъ не ршится безъ разршенія господъ) и затмъ въ маленькомъ казанк, на костр изъ тутъ же собраннаго хвороста, сварить уху. Разумется, мы очутились у лодки и даже въ лодк, гораздо раньше, чмъ добрелъ до нея ддъ Родіонъ, но когда онъ приблизился, то на лиц его мы прочитали запрещеніе.

— Нтъ, милые, нтъ,— промолвилъ онъ:— лодка худая, не дай Богъ — потоплю васъ, ужъ вы на бережку попрыгайте, а я самъ, я самъ.

— Ддъ Родіонъ!— молитвенно обратились мы къ нему’въ одинъ голосъ.

Но ддъ Родіонъ уже даже не хотлъ больше говорить, а только ршительно замоталъ головой. Впрочемъ, онъ прибавилъ:

— Чего нельзя, того нельзя. Ужъ побалую васъ, милые, а этого не могу.

И это было сказано такъ спокойно и просто и такъ убдительно, что мы поняли справедливость его словъ и покорно вышли изъ лодки. Ддъ Родіонъ влзъ въ нее, отчалилъ отъ берега и она поплыла къ кбтамъ, тихо покачиваясь съ боку на бокъ. Мы сидли на берегу и слдили за каждымъ его движеніемъ. Жучка стояла у самой воды и все время длала видъ, что хочетъ пуститься вплавь, при этомъ она слабо повизгивала, выражая этимъ свою тоску по отсутствующемъ хозяин. На насъ уже она не обращала вниманія и никакія заигрыванія съ нашей стороны не могли ее утшить. По всей вроятности, она думала, что ддъ Родіонъ вмст съ лодкой исчезнетъ гд-нибудь въ камышахъ и боле не вернется.

Вотъ онъ подъхалъ къ котамъ, остановился, вынулъ изъ лодки черпакъ и постучалъ имъ о камышевыя стнки вотъ. Этимъ способомъ онъ по движенію воды на поверхности узнавалъ, есть ли рыба. Очевидно убдившись, что она есть, онъ вынулъ изъ лодки длинную палку, кончавшуюся кругомъ,— чмъ-то врод небольшого обруча, къ которому была подвязана короткая стка. Эту стку онъ опустилъ въ воду и досталъ посредствомъ нея нсколько мелкихъ рыбокъ. Выбросивъ эту рыбу въ лодку, онъ опять погрузилъ стку, опять выну ль ее и въ ней вмст съ мелкой рыбой оказался довольно большой карпъ.

— Ну, ты еще поплаваешь, милый, теб еще не пришелъ чередъ!— промолвилъ ддъ и въ голос его можно было разслышать жалость. Онъ осторожно выбралъ мелкую рыбу изъ стки и положилъ ее въ лодку, а стку вмст съ карпомъ вернулъ въ коты. Карпъ остался въ вод. Ддъ нашелъ, что рыбы достаточно, и отчалилъ.

Когда лодка причалила къ берегу, у насъ началось настоящее торжество. Прежде всего — Жучка прыгала до того неистово, что ддъ Родіонъ нашелъ необходимымъ даже прикрикнуть на нее. Затмъ мы стали забирать рыбу и относить ее къ куреню, потомъ начались поиски хвороста. Мы разбжались въ разныя стороны и каждый старался набрать какъ можно больше. Ддъ въ это время мылъ казанокъ, потомъ подвязывалъ его къ кривой палк, на которой онъ долженъ былъ висть надъ огнемъ, затмъ очищалъ рыбу отъ шелухи и выбрасывалъ изъ нея ненужныя внутренности, которыми тутъ же съ восторгомъ занялась Жучка, налилъ въ казанокъ воды, подбросилъ соли, а въ ямку, которая была уже обожжена, мы наложили хворосту и зажгли костеръ. Казанокъ вислъ надъ огнемъ, а мы съ нетерпніемъ ждали, когда вода въ немъ зашумитъ и закипитъ.

Солнце между тмъ сло, надъ ркой спустились сумерки, надъ ухомъ загудлъ комаръ, кое-гд то на ше, то на щек выступалъ волдырь отъ его укуса, но все это намъ казалось пустяками, мы отмахивались и всячески отбивались отъ маленькихъ враговъ, не придавая имъ значенія. Наконецъ, уха поспла, ддъ вынесъ дв деревянныхъ широкихъ ложки, мы сли надъ казанкомъ и начали уплетать уху съ такимъ аппетитомъ, съ такой жадностью, какъ будто въ помщичьемъ дом насъ недлю морили голодомъ. Нтъ возможности описать, до какой степени это казалось намъ вкуснымъ, хотя несомннно, что уха изъ мелкой рыбы, воды и соли, лишенная всякихъ другихъ приправъ, при иныхъ обстоятельствахъ показалась бы намъ кушаньемъ невозможнымъ. Но тутъ было все: и курень, и зеркальная рка, и тихіе сумерки надъ ними, и темно-голубое небо, и кудрявыя облака на запад съ прозрачными розовыми краями, и свжій сочный воздухъ, и главное — свобода, свобода. Все это вмст какъ бы наполняло маленькій казанокъ, стоявшій передъ нами, и длало кушанье дда Родіона восхитительнымъ.

— А что же вы, ддъ Родіонъ, не ужинаете съ нами?— спросилъ я.

— Нельзя, миленькій, старику нельзя, нынче постъ, говнье, нельзя, — отвтилъ ддъ Родіонъ.— Вотъ я и безпокоюсь,— продолжалъ онъ,— что мальчишка не идетъ.

— Какой мальчишка?

— Сенька, Явдохинъ. Мн нужно сговориться съ нимъ. Ужъ согршу, два десятка раковъ отдамъ. Говю я, къ заутрени надо идти, а какъ оставить коты? вотъ я и сказалъ Явдох: пришли мальчишку рано утромъ, пусть постережетъ, а я раковъ теб дамъ, ужъ какъ-нибудь барину скажу. Отвтила Явдоха, что, ежели мужъ позволитъ, мальчишку пришлетъ сказать ныньче вечеромъ, а вотъ нейдетъ…

— Вы, значитъ, говете, ддъ Родіонъ?

— А то какъ же? Я думаю, какъ же мн не говть?

— Да вдь у васъ не можетъ быть грховъ, ддъ Родіонъ,— сказалъ Жоржикъ. Эта мысль о томъ, что есть люди, у которыхъ не можетъ быть грховъ, и есть другіе, сверху до низу наполненные грхами, какимъ въ нашихъ глазахъ представлялся злосчастный Ипполитъ, въ этотъ день особенно преслдовала Жоржика. Онъ ршительно всхъ разсматривалъ съ этой точки зрнія.

— Вдь вы никогда не гршите, ддъ Родіонъ!

— Какъ такъ не гршу!— промолвилъ ддъ,— человкъ всегда гршитъ, человкъ гршитъ уже тмъ, что живетъ, да.

Мы превратились въ изумленіе и въ вопросъ. Эта идея была для насъ совершенной новостью. Человкъ гршить тмъ, что живетъ,— отъ этого становилось даже страшно.

— Какъ же это такъ, ддъ Родіонъ?

— А такъ вогъ, милые, такъ вотъ. Что ни шагъ, то грхъ. Возьмите вотъ: рыбка плавать хочетъ, а я ее стерегу, коты ей разставляю, ловушку, значитъ, а попадется, тащу ее сткой, а потомъ во дворъ несу, кушайте, молъ, и самъ вотъ кушаю и вамъ, даю, а она плавала бы себ, ей плавать пріятно. Вотъ оно что… Опять же травка… Травка расти хочетъ, я ее ногами топчу, попираю ее, серпомъ ржу, вотъ чтобы мн мягче сидть было, а она бы росла себ, да росла… Комарикъ,— ему тоже кушать хочется, онъ слъ мн на руку и питается, а я его хлопъ и убилъ, а онъ не виноватъ, что ему кушать хочется… Все грхъ, милые мои, все грхъ, что ни шагъ, то грхъ, что ни вздохъ, то все у кого ни на есть, у какой ни на есть твари, что-нибудь отнимаемъ. И не длалъ бы, да нельзя. Такъ устроено, что иначе жить невозможно. Такъ жизнь устроена, что, никого не обидя, дня не проживешь. Ну, вотъ, значитъ, и гршишь, что живешь, отъ того и каяться надо повсегда и повсюду. Вотъ оно какъ, милые мои. Ну, покушали, теперь на травк поваляйтесь, а я казанокъ вымою!

Онъ взялъ казанокъ и поплелся къ рчк. Уже совсмъ стемнло, когда въ отдаленьи послышались безпокойные шаги и какое-то шуршаніе хвороста подъ чьими-то ногами. Мы начали подозрвать, въ чемъ дло, и, разлегшись на мягкой трав полными животами кверху, притаились. Слышно было, какъ ддъ плещется казанкомъ въ вод. Шаги приближались и затмъ мы услышали окрикъ:

— Ддъ Родіонъ, не было тутъ нашихъ мальчиковъ?

Это былъ голосъ Марты Федоровны, это не подлежало никакому сомннію. Мы лежали и тихонько смялись. Насъ интриговало, что скажетъ ддъ Родіонъ.

— Хе, хе!— послышалось отъ рки.— да ужъ они у меня жить остались. Тутъ хорошо, тутъ славно, мило такъ. Вотъ они и пришли…

— Ну, я такъ и знала!— съ легкимъ раздраженіемъ въ голос промолвила Марта Федоровна: — Ай-ай-ай, какъ же вамъ не стыдно, дти,— внушительно уже обратилась она къ намъ: — а въ особенности вамъ, Жоржикъ, вы и старше, и умне.

Намъ больше не къ чему было таиться, мы поднялись и пошли навстрчу Март Федоровн.

— Марта Федоровна, милка, — сказалъ Жоржикъ, — не сердитесь!

— Ну, какъ же не сердиться?— отвтила Марта Федоровна, длая, однако, видъ, что она и въ самомъ дл сердится, хотя ей это было положительно недоступно: — какъ же не сердиться? Вы ведете себя ужасно, вы говете и говорите неправду, вы сказали, что пойдете къ Ивану Арсентьевичу, а Иванъ Арсентьевичъ ничего не знаетъ о васъ, сидитъ себ на эаваленк и мечтаетъ. Какъ же это можно? Ипполитъ Марковичъ безпокоится, онъ на молитву зоветъ всхъ.

— На молитву?— съ ужасомъ повторилъ Жоржикъ.

Мы представили себ, что это значитъ. Это значитъ, что вс мы соберемся въ большой комнат, не имвшей никакого опредленнаго назначенія. Тамъ теперь устроенъ угольникъ, и на немъ наставлено множество образовъ, горитъ лампадка и восковыя свчи, вс соберутся туда, причемъ будутъ допущены не только Марта Федоровна — ужъ объ этомъ, нечего и говорить,— но даже горничная и кухарка, и кучеръ Семенъ, который, впрочемъ, не войдетъ въ самую комнату, а будетъ стоять въ темной передней въ нкоторомъ отдаленіи, потому что сапоги его издаютъ не совсмъ пріятный запахъ. Насъ поставятъ впереди сейчасъ же за спиной Ипполита, за нами будутъ стоять мама и Дуся. Ипполитъ будетъ читать вечернія молитвы и это будетъ продолжаться часа полтора.

Мы сами безъ всякаго посторонняго понуканія молились каждое утро и каждый вечеръ, я могу сказать по совсти, что къ этой молитв у насъ была потребность.

Такъ это и случилось. Прежде всего мы вошли въ домъ виноватыми, намъ объявили, что Ипполитъ уже четверть часа безпокоится по поводу нашего отсутствія, что онъ принесъ уже молитвенникъ и положилъ его на угольник, что уже зажжена свчи и лампада и въ комнат носится ароматный дымокъ монашенки. Вс заразились,— конечно, на нсколько минутъ,— настроеніемъ Ипполита противъ насъ, и смотрли на насъ, какъ на преступниковъ. Поэтому и мы невольно почувствовали вражду противъ всхъ. Однимъ словомъ, эта общая молитва началась съ общаго грха, и ршительно этому виной былъ Ипполитъ. Только мама смотрла на насъ благосклонно, но опускала глаза, чтобы не выдать своего чувства. Она, конечно, думала про насъ, что мы бдняжки, что намъ хочется бгать на свобод, и что мы могли бы помолиться гораздо короче и при мене торжественной обстановк. Дуся несомннно была нашей тайной союзницей, на ея лиц было написано отчаяніе. Она только-что передъ этимъ разложила игрушечную мебель въ своемъ маленькомъ игрушечномъ домик и начала одвать своихъ куколъ, чтобъ он хали въ церковь говть, т. е. хотла повторить съ своими куклами то, что испытала днемъ сама. И вотъ въ этотъ-то моментъ ее оторвали отъ игры и повели на общую молитву.

Ипполитъ однакожъ не выразилъ намъ своего негодованія, онъ только сурово посмотрлъ на насъ и, убдившись, что мы стоимъ на своихъ мстахъ, началъ читать молитву своимъ сухимъ тягучимъ голосомъ. Вс стали креститься и бить поклоны. Не прошло и получаса, какъ съ Дусей произошло что-то необыкновенное. Она ударила поклонъ и въ такомъ положеніи заснула. Разумется, Марта Федоровна взяла ее на руки и унесла. Мы позавидовали ей, но простояли всю молитву до конца.

Трудно было ожидать, чтобы наше преступное поведеніе привело къ такимъ благопріятнымъ результатамъ, какъ это случилось. Очевидно, во время молитвы мысли Ипполита отвлекались отъ его благоговйной цли и онъ размышлялъ о насъ. Можетъ быть, когда онъ раза два оглянулся и пристально посмотрлъ въ наши лица, онъ замтилъ въ нихъ нкоторую усталость и блдность и сдлалъ изъ этого выводы. Но мы были совершенно поражены, когда, отпуская насъ посл молитвы, онъ сказалъ:

— Я думаю, что завтра вы можете не вставать рано и пріхать прямо въ часамъ.

Это значило, что мы освобождены отъ утрени и будемъ спать, по крайней мр, до 8 часовъ. Какъ это ни странно, но мы почти почувствовали благодарность къ Ипполиту.

VI.
Ненужная жизнь.

Во вторникъ мы похали въ церковь одни, такъ какъ Ипполитъ и мама были уже тамъ. Съ нами хала Дуся, и, конечно, съ нею Марта Федоровна. Мы нсколько опоздали, но намъ это было прощено. Очевидно, размышленія Ипполита во время вчерашней вечерней молитвы были въ нашу пользу.

Когда мы вышли изъ церкви, мама обратилась къ Ипполиту:

— Я хотла бы зайти къ Елизавет Августовн.

— Что жъ, это доброе дло,— отвтилъ Ипполитъ.

Мы сли вс въ коляску и похали. Не дозжая нсколько хатъ до конца деревенской улицы, неподалеку отъ усадьбы, экипажъ свернулъ влво и остановился у обыкновенной мужицкой хаты, съ совершенно пустымъ дворомъ и съ отсутствіемъ какихъ бы то ни было признаковъ хозяйства на току. Тамъ не было ни одного стога, ни одного клочка сна, ни повозки, ни водовозной тачки, ни корыта среди двора, Дв пары куръ тоскливо стояли подъ сараемъ, нахлобучивъ головы и какъ-то сгорбивши крылья. И это было все.

Когда мама стала сходить на землю, мы съ Жоржикомъ быстро соскочили и нашими лицами выразили желаніе остаться съ нею. Дуся смотрла вяло и, очевидно, сильно проголодалась, поэтому Марта Федоровна взяла ее домой. Ипполитъ не двинулся. Онъ, конечно, признавалъ посщеніе бдныхъ больныхъ и увчныхъ, къ какимъ принадлежала Елисавета Августовна, но теперь онъ слишкомъ былъ сосредоточенъ на своемъ собственномъ покаяніи и не хотлъ размниваться на мелочи. Онъ тоже поститъ Елизавету Августовну, но не теперь, а въ воскресенье, посл причастія, когда онъ будетъ возвращаться изъ церкви мягкій, добрый, сіяющій, съ сердцемъ, открытымъ для благодяній. Мы съ мамой остались на улиц, а экипажъ съ Ипполитомъ, Мартой Федоровной и Дусей покатилъ въ усадьбу.

Мы вошли во дворъ, затмъ посредствомъ низенькой двери въ темныя сни. Слва изъ ‘черной’ половины слышался говоръ и дтскій крикъ. Направо была тишина. Хата, какъ вс мужицкія хаты, длилась на дв половины — черную и чистую. Въ чистой жила Елизавета Августовна, а черную занимала прислуживавшая Агафья, умудрявшаяся на небольшомъ пространств помстить всю свою многочисленную семью, съ шестью дтьми, съ ддомъ и больнымъ мужемъ. Не смотря на неумолкавшій шумъ, въ черной половин замтили наше появленіе, отворилась дверь и оттуда торопливо выбжала Агафья.

Это была высокая женщина, плечистая, съ костистымъ лицомъ, очень грубымъ, но не лишеннымъ выраженія хитрости и даже ума. Въ немъ было что-то мужиковатое, что-то холодное и сухое. Она тотчасъ же разсыпалась передъ нами въ любезностяхъ, начала говорить, что несказанно рада намъ, ручалась также за то, что Елизавета Августовна будетъ намъ очень рада и просила ‘пожаловать въ горницу’.

Мы вошли направо. Мы очень хорошо знали этотъ домъ, потому что нердко забгали къ Елизавет Августовн. У нея было дв комнаты, т.-е. горница была раздлена деревянной стной на дв половины. Въ глубин была спальня, а впереди комната для всхъ остальныхъ надобностей.

Прежде всего поражалъ затхлый, промозглый воздухъ, наполнявшій комнату. Маленькія окошечки, выходившія на улицу, изъ плохого зеленоватаго стекла, притомъ же, благодаря небрежности Агафьи, грязнаго, такъ какъ она никогда не промывала оконъ, были закрыты. Елизавета Августовна, страдавшая сильнымъ ревматизмомъ, страшно боялась сквознаго втру. Она сидла неподалеку отъ окна въ большомъ нескладномъ кресл старомоднаго типа, обтянутомъ простой парусиной, безъ обивки. Подъ ногами у нея стояла скамеечка.

При вид насъ она подняла голову, которая все какъ-то дрожала и пошатывалась, и неврнымъ движеніемъ руки сняла съ носа очки съ большими круглыми стеклами. На колняхъ у нея лежала цвтная шерсть, изъ которой она вязала чулки. Богъ знаетъ, что могло выйти изъ ея рукъ, которыя вчно дрожали и вздрагивали, но это была старая привычка и потребность круглаго одиночества, длившагося дни, мсяцы, годы, всю жизнь.

Лицо ея выразило живйшую радость, и мы знали, что эта радость была вполн искренна. Для человка, прикованнаго въ креслу, появленіе всякаго живого существа, съ которымъ онъ можетъ поболтать, является настоящимъ праздникомъ.

— Мы хали изъ церкви и захали къ вамъ Елизавета Августовна, — сказала мама, пожимая ея дряблую руку.— Ипполитъ Марковичъ просилъ вамъ кланяться.

— Ахъ, спасибо, спасибо. Мн такъ скучно, такъ скучно!— промолвила Елизавета Августовна.— На двор такъ хорошо, а я не могу выйти. Некому помочь, некому…

— Какъ некому? А Агафья, что же она длаетъ?

— Богъ съ нею, она недобрая, она ничего не хочетъ для меня длать.

— Но я ей скажу, вдь это ея обязанность.

— Нтъ, нтъ, ужъ лучше вы не говорите, она тогда заклюетъ меня, вдь я безпомощна, вы же видите… Ну, уйдетъ она, вдь больше никто не захочетъ ходить за мной: она хоть и злая, а все-жъ^таки живой человкъ въ дом… Да разв можно бить добрымъ при такой служб?.. Вдь я понимаю ее. Ходить за разбитымъ, вдь это ужасно… Вдь я капризная, потому что у меня все болитъ… спину ломитъ, ноги ломитъ, руки ломитъ.. не знаю только, зачмъ Богъ хочетъ, чтобъ я жила… Другіе вотъ умираютъ и здоровые, и все… А я совсмъ никуда не гожусь и живу… Ну, присядьте же, да разскажите мн что нибудь. Я такъ давно никого не видала… Никто ко мн не ходитъ. Конечно, со мной скучно, я знаю, я вдь это понимаю… И я тутъ какъ въ гробу, совсмъ какъ въ гробу. Вотъ еще матушка иногда заглянетъ, да она странная, все на батюшку жалуется, вчно жалуется, какъ будто я архіерей или благочинный…

Она улыбнулась и лицо ея разцвло. У нея сохранились очень красивые — крупные, ровные блые зубы. Сохранились они какимъ-то чудомъ, потому что весь организмъ ея былъ разрушенъ болзнями. Вся ея фигура какъ-то расплылась и утратила всякую форму. Крупныя черты ея лица, большіе глаза, густыя брови, прямой характерный носъ, выразительный подбородокъ, большой лобъ, все говорило о томъ, что лицо ея когда-то было интересно и, можетъ-быть, красиво, во всякомъ случа одно изъ тхъ лицъ, которыя способны останавливать на себ вниманіе. Дряблая кожа на рукахъ, на лиц, на ше, сохранила нжную близну и свидтельствовала о томъ, что когда-то она жила въ довольств и, можетъ быть, въ нг.

Изъ молодыхъ обитателей усадьбы никто не зналъ исторіи Елизаветы Августовны, никто не слышалъ этой исторіи отъ нея, но все же существовалъ источникъ, изъ котораго можно было почерпнуть свднія. Это была Марта Федоровна, которая помнила событія лтъ на пятьдесятъ назадъ. Она помнила, какъ еще въ крпостныя времена, въ больницу, устроенную моими предками, привезли молодую красивую женщину, разбитую нервнымъ ударомъ. Она и тогда уже была почти лишена ногъ. Ее, какъ особу, по всмъ признакамъ благороднаго званія, помстили отдльно, И она осталась постоянной жительницей больницы.

Объ этой больниц мы имли уже кое-какія свднія. Мы знали, что она существовала вплоть до освобожденія крестьянъ,— знали, гд она помщалась, но отъ нея не осталось уже никакихъ слдовъ. Домъ, въ которомъ была больница и который до сихъ поръ еще носилъ это названіе, былъ совершенно передланъ внутри и отведенъ подъ контору, но никто не говорилъ про этотъ домъ — ‘контора’, а вс говорили — ‘больница’. Очевидно, въ свое время больница играла немаловажную роль въ жизни села и оставила глубокое впечатлніе въ головахъ обывателей.

Это было очень естественнымъ, что прізжая барыня сдружилась съ Мартой Федоровной. Марта Федоровна тогда еще чувствовала себя здсь чужой, она еще не слилась съ нашимъ семействомъ до такой степени, чтобы считать себя членомъ его. Каждая изъ нихъ почувствовала, что у нихъ есть одно общее — это одиночество и то огромное разстояніе, которое отдляло ихъ отъ всхъ окружающихъ. Марта Федоровна тогда еще не была ‘бывшей нмкой’, а просто — нмкой, а въ Елизавет Августовн была отчасти нмецкая, отчасти польская кровь, она тоже имла право считать себя иностранкой, и на этой почв он сошлись и больная разсказала Март Федоровн свою исторію. А ужъ отъ Марты Федоровны узнали ее мы.

Она родилась, кажется, въ Австріи, но въ дтств еще перехала въ Россію. Выросла въ небогатой семь, но гордой своимъ дворянствомъ, была красива и потому до извстной степени избалована и рано нашла себ богатаго мужа. Она жила съ мужемъ гд-то въ Царств Польскомъ, а родные ея жили въ Кіев. Мужъ ея занимался какими-то финансовыми операціями, онъ былъ старше ея лтъ на двадцать и не представлялъ для нея ничего привлекательнаго. Она сдлалась его женой отчасти изъ разсчета, не только для себя, но и для своей семьи, отчасти изъ тщеславія, такъ какъ ей нужна была обстановка или, какъ она говорила, ‘отдлка’. Почтенный финансистъ любилъ ее безумно, а красавица была легкомысленна и съ первыхъ же лтъ замужества не отличалась врностью. Онъ былъ ревнивъ и зорко слдилъ за нею, но въ этомъ не было надобности, потому что она не слишкомъ заботилась о томъ, чтобъ скрывать свои грхи. Онъ простилъ ей разъ, другой, но третья измна обошлась и ему, и ей слишкомъ дорого. Онъ ршилъ отомстить и выбралъ для этого самый ужасный способъ. Въ то время, какъ она, ничего не подозрвая, вела безпечный образъ жизни, онъ потихоньку обращалъ все свое имущество въ деньги и деньги эти раздавалъ безъ всякихъ бумагъ, ‘безъ всякихъ слдовъ’ своей родн, и роздалъ все до послдняго рубля. Изъ собственнаго дома онъ перевезъ ее въ наемный, мотивируя это какими-то особенными дловыми соображеніями, и затмъ, когда все это было исполнено, когда у него совсмъ ничего не осталось, онъ застрлился. Она осталась нищей. Это такъ поразило ее, никогда ни, о чемъ не думавшую, никогда не заботившуюся о завтрашнемъ дн, считавшую себя обезпеченною на всю жизнь, что съ нею случился нервный ударъ, который поразилъ ноги и руки. Нельзя вообразить себ что-нибудь боле несчастное, чмъ она въ это время, эта красавица, еще недавно привлекавшая общее вниманіе, окруженная поклонниками и вдругъ лишенная не только этого, но даже возможности двигаться. Родные ея въ Кіев жили бдно. Ее перевезли туда, она была имъ въ тягость. До нихъ дошли слухи о нашей больниц, которая была скоре чмъ-то врод богадльни. Ее привезли сюда. Тутъ она сдлалась постоянной жилицей. Когда же посл освобожденія крестьянъ больница была уничтожена и на ея мст основана контора, Елизавет Августовн пришлось переселиться въ мужицкую хату. Ее содержала все-таки усадьба. Мама платила за жилье, посылала ей обдъ и раза два въ годъ подновляла ея платья.

Трудно представить, чтобы около такого несчастнаго существа паразитъ могъ найти себ какую-нибудь пищу. Но Агафья нашла ее.

— Она меня тиранитъ, она бьетъ меня!— жаловалась Елизавета Августовна.

И это была правда. Агафья смотрла на нее, какъ на источникъ существованія и для себя, и для своей семьи. Елизавета Августовна была совсмъ безпомощна. Безъ Агафьи она не могла подняться съ мста. Вс члены у нея были расшатаны и дрожали, ноги не держали ея, она не могла пройти двухъ шаговъ, даже при помощи костылей. Ея единственное путешествіе не простиралось дальше ста шаговъ, разстояніе, на которомъ жилъ батюшка. Его она иногда посщала, и тогда нужно было, чтобы двое вели ее съ обихъ сторонъ подъ руки. Агафья пользовалась этой безпомощностью. Отъ обда, который ей присылали изъ усадьбы, она давала Елизавет Августовн только жалкіе остатки, а главную часть истребляла ея семья. Она не выносила капризовъ больной старухи, толкала и щипала ее.

И, тмъ не мене, Елизавета Августовна дрожала при мысли, что Агафья можетъ исполнить свою угрозу и покинуть ее. Агафья часто пугала ее этимъ.

— Если она уйдетъ, кто станетъ жить у меня? Вдь тогда я просто умирать должна.

И при слов ‘умирать’ лицо ея выражало ужасъ. Хотя она и говорила постоянно о смерти и высказывала сожалніе о томъ, что Богъ слишкомъ долго оставляетъ ее жить на земл, но въ сущности въ этомъ разбитомъ тл жила страстная жажда жизни и, можетъ быть, иногда въ душ ея мелькала нелпая, неосуществимая надежда на то, что настанутъ лучшія времена. Человкъ такъ созданъ, что его никогда не покидаетъ надежда ни лучшее:

Она любила поболтать и посмяться. У нея былъ удивительно веселый нравъ. Не было мгновенія, чтобъ у нея что-нибудь не болло, гд-нибудь не кольнуло, не мучилъ бы ревматизмъ, головная боль, не дрожали бы руки и ноги, не болло бы сердце, но она научилась какъ-то игнорировать все это и пользовалась всякимъ случаемъ, чтобы отъ души посмяться. Она считала для себя самымъ ужаснымъ сидть безъ дла, и такъ какъ никакое дло для нея не было доступно, то она вчно вязала чулки. Это было что-то невозможное и ршительно никуда негодное. Ея вязанье выбрасывалось вонъ и, тмъ не мене, она постоянно держала въ рукахъ работу, ея дрожащіе пальцы вчно были въ движеніи. У нея также остались вкусы къ книг. Она всегда просила что-нибудь почитать и непремнно романъ. Въ свое время она читала ихъ много и теперь, лишенная какихъ бы то ни было вншнихъ впечатлній, вспоминала все прочитанное прежде съ удивительной ясностью, съ малйшими подробностями и любила разсказывать это другимъ и разсказывала съ такимъ увлеченіемъ, какъ будто это были эпизоды изъ ея собственной жизни. Мы съ Жоржикомъ отъ нея получили наши первоначальныя познанія въ грамот, въ особенности французской и нмецкой.

Жизнь этого существа была невыразимо скучна и уныла. Хотя она и дрожала при мысли о смерти, но иногда ею до того овладвало отчаяніе, что она начинала завидовать всякому мертвецу.

— Вотъ пронесли!— съ завистью говорила она, указывая черезъ окно на покойника, котораго несли на кладбище:— пронесли… вдь работникъ былъ, кому-нибудь былъ нуженъ. А я никому не нужна и вотъ живу…

Единственной ея страстью былъ табакъ, который она нюхала, другихъ прихотей у нея не было, вс они были заглушены бдностью и болзнью и давно умерли въ ней.

— Вотъ что, голубушка, — обратилась она къ мам:— хочется мн поговть, да не знаю, какъ это сдлать. Агафья говоритъ, что теперь постъ, правда ли это? Вдь она часто надо мной смется.

Мама подтвердила показаніе Агафьи. Елизавета Августовна много лтъ тому назадъ пріхала сюда католичкой или лютеранкой — объ этомъ не сохранилось точныхъ свдній,— но, поступая въ нашу больницу, она приняла православіе. Это было условіе.

— Надо это какъ-нибудь устроить!— сказала мама.

— Да, ужъ устройте это мн, голубушка, а то у меня грховъ многое множество накопилось.

Взглянувъ на Жоржика, я замтилъ, что въ лип его заиграло любопытство и въ глазахъ свтился его обычный вопросъ о томъ, какіе могутъ быть у Елизаветы Августовны грхи, но на этотъ разъ онъ воздержался и не спросилъ. Везъ сомннія, она теперь гршила только помыслами. Гршить дломъ у нея не было возможности, но, по всей вроятности, въ прошломъ у нея было такъ много грховъ, что тяжесть отъ нихъ сохранилась въ душ ея до сихъ поръ.

— Да,— сказала мама,— я поговорю съ батюшкой. Вдь вамъ въ церковь здить нельзя.

— Куда мн! Ахъ, если бъ я могла хоть куда-нибудь създить, хоть въ церковь, хоть за дв версты отсюда. Я иногда начинаю сомнваться въ томъ, что есть еще какой-то другой міръ, кром этихъ двухъ комнатъ, этого шкафчика, этихъ трехъ стульевъ, моего кресла, этажерки. Иногда мн кажется, что нтъ ничего, кром этого и кром моихъ болзней, и прошлое представляется мн сномъ, будто его никогда не было… Вдь это все ужасно, такъ ужасно!

Говніе Елизаветы Августовны совершалось тутъ же въ этой хат. Батюшка приходилъ къ ней въ пятницу и исповдывалъ ее, а въ субботу являлся къ ней съ Дарами и причащалъ. Церковную службу и долгія покаянныя молитвы замняло ей одиночество. Въ эти дни она предавалась размышленіямъ и, не смотря на то, что жизнь ея была совсмъ скудна, она все-таки находила возможнымъ кое въ чемъ отказывать себ. Она не читала книгъ, не нюхала табаку и чай пила не съ сахаромъ, а съ медомъ. Совсмъ не пить чаю она не могла, это была ея единственная радость.

Мы посидли у нея съ полчаса и начали прощаться.

— Заходите же, не забывайте меня, я такъ одинока, я совсмъ, совсмъ одинока!— молвила на прощанье Елизавета Августовна. Она обращалась къ мам столько же, сколько и къ намъ. Когда мы къ ней приходили, она разговаривала съ нами, какъ съ взрослыми. Ей было все равно, лишь бы живое существо. Да и міръ ея такъ былъ ограниченъ, что она, по своему кругозору, все больше и больше приближалась къ дтству.

Когда мы вышли въ сни, изъ другой половины появилась Агафья и проводила насъ во дворъ. Она подошла къ мам, низко поклонилась ей и промолвила:

— Что я вамъ скажу, барыня,— это просто бда съ нею…

— Что такое, Агафья?— спросила мама, а мы, разумется, насторожили уши.

— Къ вину пристрастилась. Поврите ли, просто — ничего не могу подлать. Чуть только деньги какія-нибудь пустячныя заведутся, сейчасъ велитъ сороковку купить и около себя поставить и за день все высушитъ. Просто не знаю, какъ и отучить ее. Вдь что же я могу подлать? Все жъ-таки она госпожа, а я слуга, должна исполнять.

— Я этого не знала. Я поговорю съ ней!— отвтила мама.— Вдь, это ей вредно.

Она больше не хотла слушать Агафью, у которой, повидимому, были приготовлены еще кое-какія сообщенія на счетъ Лизаветы Августовны. Впрочемъ, въ томъ, что больная старуха пристращается къ водк, не было ничего невроятнаго. Вдь это былъ бы единственный способъ хоть какъ-нибудь скрашивать ужасъ ея жизни.

Но мы замтили очень хорошо, что отъ Агафьи въ это время разило виномъ.

VII.
Блудный братъ.

Дома насъ ожидало важное событіе. Мы нашли Ипполита въ гостиной. Онъ былъ мраченъ и нервно шагалъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Ничего благолпнаго и покаяннаго не было въ его фигур. Когда онъ увидлъ насъ, то поднялъ глаза къ небу и издалъ глубокій вздохъ. Затмъ онъ отозвалъ маму и что-то сообщилъ ей. Мама покраснла, а онъ опустилъ глаза. Мы замтили, что чему-то мшаемъ, и съ удовольствіемъ удалились, такъ какъ намъ всегда пріятно было не видть Ипполита.

Но любопытство наше было уже затронуто и, конечно, мы обратились къ Март Федоровн. Она сама была какъ бы отраженіемъ Ипполита, и на лиц ея застылъ ужасъ.

— Что это у насъ случилось, Марта Федоровна?— участливо спросилъ ее Жоржикъ.

Марта Федоровна вздохнула точь-въ-точь такъ, какъ за минуту передъ этимъ вздохнулъ Ипполитъ, и закачала головой. Ахъ, ужасно! Геннадій Марковичъ пріхалъ.

— Геннадій?— произнесли мы оба въ одинъ голосъ.

— Да, пріхалъ… Да что я говорю — пріхалъ? Разв онъ здитъ? Пшкомъ пришелъ, бдняга, и въ какомъ вид! Господи, помилуй! Ипполитъ Марковичъ, когда узналъ, поблднлъ, чуть не упалъ въ обморокъ. Вы, дти, Боже сохрани… не ходите къ нему, онъ такой несчастный!

— А разв къ несчастнымъ нельзя ходить, Марта Федоровна?— спросилъ Жоржикъ.

— Ахъ, оставьте, Жоржикъ… Къ нему нельзя ходить, я вамъ это говорю. Ипполитъ Марковичъ не желаетъ! Вдь вы же знаете…

Геннадій,— это было страданіе Ипполита. Геннадій былъ его родной братъ, горчайшій пьйница, человкъ совершенно погибшій. Мы, конечно, не сдались и мысленно ршили такъ или иначе побывать у него. Жоржикъ собралъ вс необходимыя свднія. Геннадій пришелъ въ то время, когда мы были въ церкви. Какъ только вернулась Марта Федоровна, то, еще не докладывая Ипполиту, распорядилась помстить его въ отдльномъ пустомъ флигел, который стоялъ въ саду, въ порядочномъ отдаленіи отъ главнаго дома. Туда принесли кровать, умывальникъ, столъ, нсколько стульевъ, и Геннадій тотчасъ же расположился, какъ дома.

Такъ какъ вс были подавлены и слдили за настроеніемъ Ипполита, который былъ центральной фигурой въ дом, то мы почувствовали себя свободными и пробрались во флигель. Сперва мы, разумется, заглянули въ окно и убдились въ томъ, что Геннадій совершенно трезвъ. Онъ мирно вымылся и теперь приводилъ въ порядокъ свою шевелюру, стараясь устроить себ проборъ и причесать непокорные волосы на бокъ.

— А, птенцы, племянники! Добро пожаловать, милости просимъ, будете гостями!— воскликнулъ онъ, когда мы появились во флигел, и при этомъ какъ-то странно размахивалъ руками и шаркалъ ногами и вообще невыразимо ломался. Но вдругъ онъ спохватился и закрылъ себ ротъ рукой.

— Тс… Благолпіе, благовоніе! Братъ, великій братъ! Нельзя! Онъ говетъ!— онъ подчеркнулъ ‘братъ’ и ‘онъ говетъ’ и поднялъ кверху палецъ. Мы смотрли на него съ величайшимъ любопытствомъ, потому что онъ былъ во всякомъ случа оригиналенъ и не походилъ ни на кого изъ тхъ, кого мы знали.

— Ну, чего же вы смотрите? Вы думаете, — я пьянъ? Нисколько. Даже напротивъ. Вотъ ужъ недлю въ ротъ не беру… Съ самой масляницы.

— Съ масляницы?— спросилъ Жоржикъ,— да вдь масляница только позавчера была…

— Ну? Неужели? Такъ я вру, значитъ, раньше, ну, конечно, вру, вдь я-жъ готовился. Встрча съ великимъ братомъ, и притомъ, говть надо, грхи вдь тоже и у меня есть, не у него только.

Онъ безъ умолку городилъ всякую дичь и при этомъ производилъ губами и глазами какія-то невроятно глупыя штуки. Костюмъ его былъ, по меньшей мр, оригиналенъ: коротенькій пиджачокъ при его большомъ рост походилъ на жилетку, коротенькія штанишки съ совсмъ обтрепаннымъ низомъ, рыжіе стоптанные сапоги. А на стул лежалъ изломанный по всмъ направленіямъ цилиндръ.

— Боже мой! Вы здсь!— вдругъ раздалось еще изъ сней. Это была Марта Федоровна, которая принесла Геннадію чай. Казалось, въ этотъ моментъ она чувствовала къ намъ негодованіе, до такой степени ужасно было наше присутствіе здсь. Она, не смотря на свою обычную кротость и мягкость по отношенію къ намъ, схватила насъ за руки и увела вонъ.

Геннадій что-то такое говорилъ намъ вслдъ, укоряя Марту Федоровну въ томъ, что она мшаетъ родственному свиданію, но Марта Федоровна не обратила на это вниманіе и привела насъ въ нашу комнату.

— Какъ вамъ не стыдно, дти!— съ укоромъ сказала она намъ,— вы точно на зло длаете! Вдь не дай Богъ, Ипполитъ Марковичъ узнаетъ, для него нтъ большаго огорченія.

Она ушла, а мы самымъ вроломнымъ образомъ принялись обсуждать новые планы, чтобъ попасть къ Геннадію. У насъ не хватало силъ лишить себя этого развлеченія.

— А любопытно видть теперь Ипполита!— продолжалъ Жоржикъ.

И этого было достаточно, чтобъ мы перемнили направленіе нашихъ мыслей. Геннадія мы пока оставили въ поко и забрались въ комнаты. Марта Федоровна, увидвъ насъ здсь, хотла и отсюда изгнать насъ, но это было уже черезчуръ. Жоржикъ сказалъ, что намъ однимъ скучно и, наконецъ, имемъ же мы право побыть въ гостиной. Мы сли на диван и притаились. Ипполитъ нервно шагалъ по кабинету. Шаги его были выразительны, въ нихъ слышалось безпокойство и раздраженіе. Мы слышали глубокіе вздохи. Мама съ своей стороны волновалась въ спальн. Иногда она, не замчая насъ, проходила черезъ гостиную и вхдила въ кабинетъ. Мы слышали разговоръ.

— Я знаю,— мягко, успокоительно говорила мама, — ты изъ-за меня волнуешься, но, право же, право, я очень рада… Онъ отдохнетъ, поправитъ здоровье, подышитъ свжимъ воздухомъ, вдь онъ, бдный, страдаетъ, вдь ты же самъ знаешь, что онъ не виноватъ, что эта ужасная страсть у него — болзнь…

— Нтъ, нтъ,— съ сдерживаемымъ отчаяніемъ восклицалъ Ипполитъ,— все, что хотите, только не это (Ипполитъ всегда говорилъ мам ‘вы’, когда волновался). Это мое страданіе, мое. Тысячу разъ я ставилъ его на ноги, тысячу разъ я давалъ ему полную возможность устроиться и вести себя иначе, я не говорю… Ну, если это болзнь, я не говорю: не пей, ты не можешь пить,— но для этого запрись, чтобъ никто тебя не видлъ, чтобъ не было позора, посмянія… А то вдь онъ несетъ свое несчастье на улицу, онъ таскаетъ его по кабакамъ и притонамъ, и вс знаютъ его имя, онъ позоритъ его, а вдь его имя это мое имя. Оно и ваше, вотъ что ужасно! О, будь онъ мн чужой, я съ меньшей мукой принялъ бы его, но онъ мн братъ, братъ! Да, это мое страданіе!

И въ самомъ дл въ голос его слышалось искреннее страданіе. Онъ продолжалъ:

— И какой ужасный примръ мальчикамъ (Жоржикъ толкнулъ меня въ бокъ и шепнулъ: онъ боится, что мы сейчасъ станемъ водку питъ!) и въ такое время, когда надо отршиться отъ этого суетнаго міра, я взволнованъ, я потерялъ равновсіе духа… Онъ будто нарочно пришелъ смущать меня въ такое время…

Ипполитъ долго еще изливался въ такихъ восклицаніяхъ. Сперва это насъ очень заинтересовало, но скоро мы замтили, что онъ началъ повторяться, намъ показалось это скучнымъ, это утомило насъ и мы тихонько вышли во дворъ. Само собою разумется, мы опять попали во флигель. Геннадій уже окончательно расположился и устроился въ своей новой квартир. Онъ снялъ пиджакъ и разстегнулъ жилетъ. Очевидно, Марта Федоровна достала ему гд-то табаку, онъ скрутилъ папиросу и усплъ уже наполнить комнату дымомъ. Мы осмотрли вс углы, интересуясь его багажемъ, но никакого багажа не оказалось. У него не было ни чемодана, ни узла, ни какой-нибудь дорожной сумки. Онъ давно уже не здилъ, а ходилъ пшкомъ.

Ему принесли блье. Онъ съ комической важностью и вмст съ тмъ благоговйно взялъ въ руки рубаху и, бережно положивъ ее на стулъ, сталъ передъ нею на колни.

— Святыня!— комически продекламировалъ онъ.— Онъ носилъ ее! Великій братъ!

Посл этого фарса онъ оглянулся на насъ и какъ-то глупо разсмялся. Потомъ ему принесли сапоги, сюртукъ, брюки, даже соломенную шляпу. И онъ каждую вещь точно также бралъ въ руки, клалъ куда-нибудь или вшалъ на гвоздь и, прежде чмъ надть ее, преклонялся передъ нею. Все это Марта Федоровна прислала ему помимо распоряженія Ипполита. Она боялась, что Геннадій какъ-нибудь попадется ему на глаза, и его ужасный вншній видъ увеличитъ горе Ипполита Марковича. Хотя Ипполитъ всячески будетъ избгать этой встрчи, но Март Федоровн было очень хорошо извстно, что Геннадій будетъ стараться попасться ему на глаза. Онъ непремнно прикинется кающимся, станетъ ходить въ церковь и говть. Нельзя же его оставить въ этомъ заношенномъ и засаленномъ пиджачишк. Вдь вс тотчасъ догадаются, что это братъ помщика. Вдь Геннадій такъ удивительно похожъ на своего брата. Онъ только плохо ухаживалъ за своимъ лицомъ, оно у него было красно и распухло отъ вина. Онъ давно не брился, но все же лицо его сохраняло общія черты съ благородными чертами Ипполита.

Насъ опять поймали, Марта Федоровна, проходя мимо флигеля, увидла насъ въ открытое окно. На этотъ разъ она не вошла, а только остановилась у окна и сдлала строгое лицо. Мы не хотли слишкомъ огорчать ее и сами удалились.

Третья попытка была неудачна. Къ нашему удивленію, Геннадія во флигел не оказалось. Сперва мы подумали, не состоялось ли уже братское свиданіе. Мы навели справки. Оказалось, что никто не видлъ его въ дом и затмъ, мы слышали, разговоръ въ кабинет продолжался въ прежнемъ тон. Мы пошли въ садъ, предположивъ, что Геннадій наслаждается прелестями деревенской природы гд-нибудь подъ деревомъ, но нигд не нашли его. Наконецъ, намъ пришла мысль, что онъ у Ивана Арсентьевича. Мы побжали туда и въ самомъ дл нашли его тамъ. Съ перваго взгляда онъ былъ просто неузнаваемъ. На немъ была свжая рубаха и Ипполитовъ сюртукъ, который недурно сидлъ на немъ. Сапоги Ипполита тоже пришлись ему по ног и были хорошо вычищены и блестли, прическа, которую онъ себ устроилъ, была ему къ лицу, онъ недурно держался и имлъ видъ человка, который привыкъ прилично одваться и прилично вести себя. Съ Иваномъ Арсентьевичемъ онъ встртился въ саду и развязно представился ему, какъ братъ хозяина. Когда мы вошли, онъ говорилъ громко, съ чрезвычайно свободной манерой, красиво жестикулируя и граціозно попыхивая маленькой сигарой, которую взялъ у Ивана Арсентьевича. Онъ вралъ, Нисколько не задумываясь и не останавливаясь.

— Я предпочитаю путешествовать. У меня страсть къ путешествіямъ… Сейчасъ я изъ Москвы… Я, право, не понимаю, что тутъ пріятнаго постоянно сидть на одномъ мст… Я совершенно этого не понимаю… Когда путешествуешь, получаешь разнообразныя впечатлнія! Это оживляетъ и, знаете, развиваетъ умъ. Но все же иногда потянетъ къ своимъ. Вотъ и меня потянуло къ брату… Ну, знаете, родственное чувство иметъ свои права, его нельзя игнорировать. Конечно, долго здсь не останусь… Я знаю, меня опять скоро потянетъ… Не могу, знаете, натура такая… Да и зачмъ, скажите пожалуйста, человку независимому стсняться?..

Удивительне всего то, что наше появленіе нисколько не помшало ему врать. Онъ только взглянулъ на Жоржика и необыкновенно тонко подмигнулъ ему. Иванъ Арсентьевичъ, видвшій это чудо въ первый разъ и никогда ничего не слышавшій о немъ, такъ какъ никому не доставляло удовольствія вспоминать о Геннаді, принялъ вс его турусы за чистую монету и довольно серьезно обсуждалъ вопросъ о польз путешествія.

Ипполитъ никогда не разсказывалъ исторіи своего брата, но не было ничего, что касалось нашего семейства, чего не знала бы Марта Федоровна. Какимъ образомъ она узнала эту исторію, намъ неизвстно, но отъ нея кое-что узнали и мы: въ свое время Геннадій учился въ гимназіи и въ университет, но курса тамъ не кончилъ. У него случилась какая-то трагическая исторія, не то безнадежная любовь, не то проигрышъ, этого достоврно Марта Федоровна не знала, но, до этого времени очень скромный молодой человкъ, онъ началъ запивать горе и разбудилъ въ себ наслдственный порокъ. Ддъ его страдалъ запоемъ и, очевидно, передалъ ему эту склонность. Съ этого и пошло. Онъ поступилъ на службу и сначала былъ исправнымъ чиновникомъ, но это продолжалось не больше трехъ лтъ. Онъ запилъ и лишился службы. Неудачи заставляли его постоянно возвращаться къ пьянству. Тысячу разъ онъ раскаявался, общалъ себ быть благоразумнымъ, выдерживалъ нсколько недль, но затмъ страсть опять овладвала имъ. Наконецъ, онъ макнулъ на все рукой и зачислилъ себя въ разрядъ погибшихъ людей. Ипполитъ въ теченіе многихъ лтъ длалъ попытки возвратить его къ разумной жизни, пристраивалъ его къ различнымъ должностямъ, давалъ ему пріютъ у себя, когда еще жилъ въ город, но кончалось это всегда печально. Геннадій напивался и начиналъ поносить его на всхъ перекресткахъ города. Почему-то у него засла въ голов идея, что Ипполитъ виноватъ во всхъ его несчастьяхъ. И онъ не умлъ иначе говорить о своемъ старшемъ брат, какъ съ саркастической усмшкой, съ прибаутками врод ‘великій братъ’, ‘угодникъ’, ‘непогршимый’. Каждый годъ онъ являлся въ усадьбу въ самомъ ужасномъ вид и проводилъ здсь недли дв. Тутъ его одвали и подкармливали, потому что онъ являлся обыкновенно голодный. Но, не смотря на хорошія условія, ему здсь не сидлось, скоро имъ овладвала любовь къ безшабашной свобод, онъ выпрашивалъ нсколько рублей — и исчезалъ.

Въ этотъ вечеръ общей молитвы не было, и вообще въ дом все было потрясено, вс какъ бы соскочили съ рельсовъ, вс почувствовали, какъ будто возжи, державшія ихъ въ струн, разомъ ослабли. Ипполитъ страдалъ и ему было не до того, чтобы наблюдать за поведеніемъ усадьбы.

Мы пропустили вс сроки, когда для насъ считалось обязательнымъ быть въ постели, и легли очень поздно. Это было очень дурно съ нашей стороны, но это было такъ: намъ было пріятно, что Ипполитъ испытываетъ огорченіе.

VIII.
Аудіенція.

Замшательство, внесенное въ нашъ домъ появленіемъ Геннадія, на другой день проявилось прежде всего въ томъ, что объ насъ забыли. Несмотря на то, что это уже былъ третій день говнія, среда, насъ не разбудили къ заутрени и мы благополучно проспали до 9 часовъ. По всей вроятности, если бы мы не проснулись сами, то могли бы спать и дольше.

Когда мы, умывшись и одвшись, появились въ гостиной, то увидли, что не были исключеніемъ: ни мама, ни Марта Федоровна не похали въ церковь. Одинъ только Ипполитъ поднялся въ этотъ день раньше обыкновеннаго и даже не похалъ, а пошелъ пшкомъ въ церковь, по всей вроятности, въ вид эпитеміи, наложенной имъ самимъ на себя за то, что вчера уклонился отъ строгихъ правилъ покаянія. Мама проспала потому, что съ вечера очень долго успокаивала Ипполита, а Марта Федоровна не могла оставить домъ въ виду присутствія въ немъ человка, который каждую минуту могъ выкинуть непредвиднную штуку. Но въ сущности просто вс почувствовали свободу и безсознательно пользовались ею.

Такъ какъ въ столовой чай еще не былъ готовъ, то мы, разумется, не теряли времени и первымъ дломъ отправились къ флигелю, разсчитывая на свиданіе съ дядей. Но насъ встртило полное разочарованіе. Геннадій спалъ еще, ставни были наглухо заперты. Очевидно, онъ набирался силъ посл вчерашней прогулки пшкомъ изъ города, что составляло добрыхъ сорокъ верстъ. Мы нетерпливо ходили вокругъ флигеля, все разсчитывая, что ставни откроются, потому что пробужденіе Геннадія очень интересовало насъ. Намъ казалось, что у него ршительно все должно было выходить не такъ, какъ у всхъ. Вообще, насколько прибытіе Геннадія для Ипполита представляло горе, настолько для насъ это было пріятнымъ развлеченіемъ. Но мы не дождались его пробужденія. Насъ позвали въ столовую и здсь опять-таки насъ ожидало пріятное зрлище. Столъ не былъ такъ скученъ и непривтливъ, какъ вчера и третьяго дня. Конечно, на немъ не было ни свжаго масла, ни сливокъ, но за то появились пышныя булки и какія-то удивительныя печенья, несомннно постныя, но съ виду очень похожія на скоромныя. Во всемъ чувствовалось злоупотребленіе временнымъ отсутствіемъ Ипполита. Вс вели себя непринужденно, какъ бы стараясь наверстать два тяжелыхъ скучныхъ дня. Мы давно не видли Марту Федоровну такой оживленной, какъ въ это утро. Она много говорила и никакъ не могла наговориться, очевидно, у нея накопился запасъ свдній, который нужно было во что бы то ни стало сообщить намъ. Она разсказывала и о птицахъ, и собакахъ, и о коровахъ, и о кучер, и о кухарк, и о столтнемъ старик Яков, такъ какъ надъ всмъ этимъ верховный надзоръ принадлежалъ ей. Мама звонко смялась, а намъ съ Жоржикомъ, неизвстно почему, было до такой степени весело, что мы покатывались отъ смха и даже забирались по той же причин подъ столъ. И все это объяснялось исключительно пріятнымъ настроеніемъ людей, почувствовавшихъ себя вн строгаго надзора. Въ особенности странно это было видть въ мам, которая по своему положенію и вліянію ни въ какомъ случа не могла бояться Ипполита. Это было добровольное подчиненіе слабаго сильному. Только около 10 часовъ подали экипажъ, но никто не обратилъ на эуо вниманія, мы и не думали торопиться.

Но вотъ въ гостиной послышались твердые шаги, дверь отворилась, и въ столовой появился Геннадій. Онъ ни на одну секунду не смшался, очень просто и непринужденно, почти съ свтской ловкостью, подошелъ къ мам, поцловалъ у нея руку и пожелалъ всмъ намъ добраго утра.

— Я давно не спалъ такимъ счастливымъ сномъ, какъ сегодня, сказалъ онъ:— скажите, здсь вс и всегда такъ спятъ?

При этомъ онъ пододвинулъ себ стулъ и занялъ мсто за столомъ.

— Да,— отвтила мама,— намъ хорошо спится.

— Завидую!— Онъ обратилъ свой взоръ на Дусю, которая смотрла на него съ нкоторымъ изумленіемъ.

— Какая прелесть!— съ восхищеніемъ воскликнулъ Геннадій,— какая у нея хорошенькая головка!— Дуся сдлала глаза еще больше. Кажется, этотъ комплиментъ не понравился ей. Правда, онъ былъ произнесенъ не совсмъ естественнымъ тономъ, въ немъ было что-то театральное. Но Геннадій хотлъ быть героемъ утра и продолжалъ все въ томъ же, нсколько напыщенномъ, тон,— какое чудное солнце! Какая нга разлита въ воздух! Скажите, неужели въ такой обстановк то же бываютъ огорченія, страданія и скука? Мн кажется, что это невозможно.

— Гд есть люди,— отвтила ему за всхъ насъ Марта Федоровна,— тамъ и огорченія, Геннадій Марковичъ!

— Вы правы!— торжественно согласился съ ней Геннадій, — вы совершенно правы, и знаете, вы это удивительно хорошо сказали, мтко, знаете, я это люблю! Вы въ церковь?— обратился онъ затмъ къ мам.

— Да, мы нсколько запоздали, кажется…

— Ну, это ничего. Ипполитъ немного посердится, но это пройдетъ. Но,— прибавилъ онъ съ юмористической усмшкой,— если Ипполитъ и не проститъ,— за-то Богъ проститъ наврно, потому что Богъ снисходительнй моего брата… Впрочемъ, это вдь я пошутилъ… Надюсь, что и мн найдется мсто въ вашемъ экипаж.

Мама слегка нахмурилась. Очевидно, она представила себ, какъ непріятна будетъ эта встрча для Ипполита Марковича, а между тмъ, Геннадій продолжалъ такимъ тономъ, какъ-будто ничего не подозрвалъ, хотя отлично догадывался на счетъ ея мыслей.

— Вчера я не усплъ повидаться съ братомъ. Признаюсь, я не хотлъ его безпокоить и притомъ, самъ тоже усталъ съ дороги. Вдь мы съ нимъ не видались что-то около года. Есть о чемъ поговорить.

— Такъ подемте, Геннадій Марковичъ!— сказала мама и встала съ нсколько боле дловитымъ видомъ, чмъ это вызывалось обстоятельствами.

— Мерей!— галантно отвтилъ Геннадій и поклонился.

Мы поднялись, началось одваніе и часовъ около 11 мы были въ экипаж. Геннадій настоялъ, чтобы Марта Федоровна сидла непремнно рядомъ съ мамой, на что старуха долго не соглашалась.

— Нтъ, помилуйте, вы дама!— убждалъ ее Геннадій,— это невозможно.

И она, наконецъ, согласилась. Мы съ Жоржикомъ очень хорошо видли, что мама смущена и въ душ безпокоится за предстоящую братскую встрчу. Наврно, она упрекала себя за то, что не съумла какъ-нибудь отговорить Геннадія, и, вообще, такъ хорошо начавшееся утро для нея было уже испорчено.

Когда мы вошли въ церковь, то сейчасъ же поняли, что страшно опоздали. Служба подходила къ концу. Ипполитъ стоялъ на своемъ обычномъ мст, мама съ Дусей прошли тоже впередъ, мы остались позади. Геннадій скромно стоялъ неподалеку отъ насъ. У насъ было много пищи для наблюденій. Мы, конечно, не спускали глазъ съ Ипполита. Онъ ни разу не оглянулся, но какимъ-то образомъ почувствовалъ, что Геннадій здсь. Это мы видли по его затылку, который вдругъ сдлался краснымъ, а также потому, что онъ вдругъ напряженно выпрямился и сталъ съ волненіемъ усердно креститься. Въ церкви не пришлось стоять долго. Скоро наступила роковая минута, когда народъ повалилъ изъ церкви и мы съ нетерпніемъ ждали встрчи Ипполита съ Геннадіемъ. Этого никакъ нельзя было избжать. Ипполитъ, не смотря на то, что служба кончилась, какъ бы питая смутную надежду, что чаша все-таки минетъ его, не покидалъ своего мста и не оборачивался. Геннадій вышелъ изъ церкви, и стоялъ въ оград, мы послдовали за нимъ. Прошло минуты три. Ипполитъ не выходилъ. У насъ даже мелькала мысль, которую мы сейчасъ и высказали другъ другу, что Ипполитъ останется тамъ до вечерни. Даже мама съ Дусей вышли уже, а его все не было. Повидимому, онъ разсчитывалъ, что Геннадій уйдетъ впередъ. Но дольше ему нельзя было оставаться въ церкви, потому что и батюшка, и діаконъ уже вышли изъ алтаря и церковь уже совершенно опустла. Вотъ онъ появился на паперти. Мама съ волненіемъ отошла въ сторону и, указывая на верхушку грушеваго дерева, которое здсь росло, что-то объясняла Дус, стараясь собственнымъ голосомъ заглушить свое смущеніе. Геннадій снялъ шляпу и приглаживалъ волосы и почему-то откашливался. Мы совершенно открыто во вс глаза смотрли то на того, то на другого, не будучи въ состояніи скрыть, что мы жадно наблюдаемъ ихъ. Ипполитъ сходилъ съ паперти по каменнымъ ступенькамъ твердо и величественно, съ полузакрытыми глазами, съ блднымъ лицомъ, какъ человкъ, ршившійся принести себя въ жертву, но не падающій духомъ. Геннадій направился къ нему и, встртившись съ нимъ, подалъ руку и потянулся къ его губамъ. Поцлуй состоялся, и все обошлось гораздо проще, чмъ мы ожидали. Мы, конечно, разочаровались.

— Не правда ли,— проговорилъ Геннадій,— я очень удачно пріхалъ. Такой славный день, такая чудная погода! Я думаю, у васъ ужъ начались посвы!

— Кончились!— тяжеловато отвтилъ Ипполитъ.— У крестьянъ они теперь идутъ, а мы всегда раньше начинаемъ.

— Да, это понятно,— сказалъ Геннадій,— у васъ больше работы,— надо все успть…

При этомъ они шли рядомъ, а мы двигались по пятамъ за ними. Мама тоже направилась къ выходу. Мы вс услись въ коляску, гд было нсколько тсно. Геннадій всю дорогу продолжалъ говорить то о погод, то о хозяйств, то длалъ предсказаніе о предстоящемъ урожа и эта его инстинктивная находчивость спасла общее настроеніе. Лицо Ипполита понемногу прояснялось и къ нему возвращался обычный цвтъ. Были моменты, когда онъ, повидимому, забывалъ о томъ, что говоритъ съ Геннадіемъ, и высказывался по нкоторымъ хозяйственнымъ вопросамъ не безъ увлеченія. Дома онъ сказалъ, обратившись къ брату: — Надюсь, братъ, что тебя хороша устроили? Все у тебя есть?.. Вдь ты во флигел?

— О, да, я совершенно доволенъ.,— отвтилъ Геннадій,— да вдь мн немного и надо. Было бы гд спать — вотъ и все.

— Ну, вотъ и хорошо,— промолвилъ Иппо литъ и ушелъ въ свой кабинетъ.

Было замчено, что въ этотъ день Ипполитъ не выходилъ гулять въ садъ. Онъ до такой степени еще былъ поглощенъ усложненіемъ, которое внесло въ домъ появленіе Геннадія, что даже нами не интересовался. Мы, конечно, воспользовались этимъ вполн, забрали удочки и пригласили Ивана Арсентьевича ловить съ нами рыбу. Въ нашемъ саду былъ такой пунктъ, гд берегъ былъ высокъ и глубина рки достигала двухъ или трехъ аршинъ. Тутъ мы услись и мирно занялись рыбной ловлей. Это было уже прямое злоупотребленіе. Ипполитъ ни за что не позволилъ бы намъ заниматься этимъ спортомъ въ недлю покаянія.

— А гд живетъ вашъ дядя обыкновенно?— спросилъ насъ Иванъ Арсентьевичъ.

Этотъ вопросъ представилъ для насъ большое затрудненіе. Гд живетъ Геннадій?

— Да онъ нигд не живетъ!— отвтилъ Жоржикъ.

— Это что же значитъ?

— Да разв вы не знаете, вдь онъ… онъ безпутный!— объяснилъ Жоржикъ.

— Какъ это безпутный?

— Да такъ: у него ничего нтъ, онъ пьетъ водку, онъ даже не здитъ, пшкомъ ходитъ. У него даже чемодана нтъ… А вы разв не знали?

— Откуда же я могъ это знать? Я ничего о немъ не слышалъ. Но онъ вчера былъ такъ прилично одтъ и говорить о себ совсмъ не то.

Жоржикъ усмхнулся. Это съ нимъ иногда бываетъ. А въ другой разъ онъ возьметъ да и скажетъ все про себя. А одежда… Это все Ипполита.

Въ это время въ отдаленіи послышался шелестъ травы, и очень скоро изъ за толстаго ствола вербы передъ нами выросла фигура Геннадія.

— А, вотъ они гд!— воскликнулъ онъ и тутъ же опустился, слъ на песк и протянулъ ноги.— А я, знаете, хотлъ заснуть да не удалось. Знаете, не привыкъ я какъ-то чувствовать на плечахъ нормальную голову. Когда выпьешь хорошенько, такъ посл этого и спится. И притомъ стсняетъ меня эта порядочность. Тутъ везд и во всемъ порядочность. То ли дло гд-нибудь во рву или подъ заборомъ…

И при этомъ онъ какъ-то мечтательно посмотрлъ вдаль.

— Ахъ, да,— прибавилъ онъ, обращаясь къ Ивану Арсентьевичу,— а вы, батюшка, вчера дурака разыграли. Вдь это я все навралъ вамъ. Ей-Богу, а вы поврили. Ха-ха-ха! А что? Вдь ловко, а? Да, я, знаете, иногда люблю этакъ разыграть изъ себя порядочнаго человка, и это мн удается, не правда ли?

— Я и теперь не вижу въ васъ ничего непорядочнаго,— серьезно сказалъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Но и порядочнаго ничего не видите, не такъ ли? Нтъ, что ужъ? какая тамъ порядочность? Я, батюшка, за порядочностью и не гоняюсь. Всю цликомъ уступилъ ее моему брату, Ипполиту.

— А что же такое по вашему порядочность?— спросилъ Иванъ Арсентьевичъ.

— А чортъ ее знаетъ! Во всякомъ случа, то, чмъ я не обладаю. Ну, вотъ и все.

Теоретическій разговоръ не удался. Геннадій взялъ запасную удочку и началъ ловить рыбу. Въ этомъ дл онъ оказался знатокомъ и преподалъ намъ много хорошихъ совтовъ.

— Откуда вы всему этому научились, дядя?— спросилъ его Жоржикъ.

Геннадій дко усмхнулся.

— Откуда? Молодой человкъ, вы, можетъ быть, слышали отъ вашего благочестиваго папаши, что есть на свт нужда. Знаете ли вы, что такое нужда? Нтъ, не знаете, такъ я вамъ скажу. Нужда, молодой человкъ,— это есть превосходнйшій учитель всхъ наукъ и искусствъ. Она всему можетъ научить. Когда припретъ тебя къ стн, такъ является такая изобртательность, какъ будто бы ты геній. Ну, вотъ, эта самая особа и меня научила рыбу ловить. Когда жрать нечего, достанешь удочку, пойдешь на пристань, при. таишься гд-нибудь за столбомъ, чтобъ сторожа тебя не видли, и начнешь таскать окуньковъ. Десятка два наловишь и снесешь на базаръ. Ну, пятачекъ и есть. Поняли?

Жоржикъ ничего не отвтилъ. Съ той минуты, когда Геннадій взялъ удочку, ловля пошла у насъ быстре. Онъ въ самомъ дл зналъ разныя ухищренія: какъ нужно травить поплавокъ, сколько времени надо давать клевать, когда нужно вытаскивать и какъ вытаскивать — на все это были чрезвычайно тонкія правила.

Въ то время, когда мы занимались рыболовствомъ, въ дом, въ кабинет Ипполита происходилъ семейный совтъ.

— Вдь это ни къ чему не поведетъ!— мягко, успокоительно говорила мама,— какъ не приводило до сихъ поръ! Ты напрасно только разстроишь себя.

— Нтъ,— возражалъ Ипполитъ,— я не могу, я долженъ исполнить свое намреніе. У меня въ душ слишкомъ много противъ него… Я не могу этого носить въ себ. Вдь я говю. Притомъ же это не только долгъ брата, но также и долгъ христіанина. Почемъ знать, быть можетъ — его душа вдругъ расплавится въ моихъ сердечныхъ словахъ и онъ измнится. Вдь это зависитъ отъ настроенія, отъ момента, наконецъ, отъ удачно высказанной мысли, отъ чувства, которое передается незримыми путями. Бываютъ перевороты, бываютъ чудеса! Нтъ, я не успокоюсь, пока не переговорю съ нимъ по братсви

Въ самый разгаръ нашей ловли, когда мы навшивали на ‘куканъ’ окуня за окунемъ, къ намъ, запыхавшись, прибжала горничная и объявила:

— Васъ, Геннадій Марковичъ, баринъ требуютъ.

— Что-о?— спросилъ Геннадій Марковичъ, а мы мысленно произнесли тоже самое восклицаніе.

— Требуютъ, чтобъ сейчасъ!— подтвердила горничная.

— Удивительно! Поразительно! Такъ требуютъ? Ну, ладно! Требуютъ, надо идти.

Горничная вернулась, а Геннадій началъ убирать удочку.

— Къ брату!— говорилъ онъ:— гм! хм! Будетъ пилить значитъ. Пополамъ перепилитъ. Ну, ничего,— добродушно прибавлялъ онъ,— сдлаемъ ему это удовольствіе!

И онъ пошелъ длать удовольствіе Ипполиту. Мы, конечно, тотчасъ же потеряли всякій интересъ къ рыбной ловл. Нами овладло непреодолимое желаніе присутствовать если не при самомъ объясненіи братьевъ, то, по крайней мр, ближе къ тому мсту, гд оно будетъ происходить, а происходить оно будетъ, конечно, въ кабинет. А окна кабинета выходятъ въ садъ и подъ ними есть бесдка. Планъ выяснился самъ собою. Но Ивану Арсентьевичу мы не могли сказать о своемъ намреніи, такъ какъ онъ держался мннія, что подслушивать постыдно. Мы вполн раздляли этотъ взглядъ и никогда не ршились бы подслушать никого, кром Ипполита. Ипполитъ былъ для насъ исключеніемъ, по отношенію къ нему мы не признавали никакихъ правилъ чести. Мы чувствовали надъ собой его постоянное давленіе, вчное насиліе, которымъ онъ искренно хотлъ принести намъ пользу, но мы этому не врили. Мы разсматривали себя, какъ воюющую сторону, а его, какъ непримиримаго врага, и потому считали для себя вс средства дозволенными, чтобъ сдлать ему непріятность.

— Надоло!— промолвилъ Жоржикъ,— вынувъ удочку и торопливо наматывая волосъ на удилище.

Я поспшилъ сдлать тоже самое.

— Вы уходите?— спросилъ Иванъ Арсентьевичъ.

— Да, это становится скучнымъ! отвтилъ Жоржикъ и выразительно искоса посмотрлъ на меня. Я даже звнулъ для большей правдоподобности.

— А я останусь, мн не скучно!— заявилъ Иванъ Арсентьевичъ.

Мы пошли сперва тихо, а потомъ вскачь и въ нсколько минутъ очутились подъ окнами кабинета. Мы тихонько забрались въ бесдку и замерли. Дикій виноградъ уже выбросилъ зеленые листья и мы были совсмъ скрыты. Мы не ошиблись. Объясненіе происходило именно въ кабинет и мы слышали все отъ слова до слова. Мы только не видли дйствующихъ лицъ. Но у насъ было такое живое воображеніе, что мы совершенно ясно представляли себ, какъ они ходятъ, когда садятся, какіе длаютъ жесты. Повидимому, мы попали къ самому началу.

Ипполитъ допрашивалъ, но голосъ его не былъ строгъ, напротивъ, въ немъ слышалась какая-то сердечная нотка.

— Откуда же ты явился?— спрашивалъ онъ.

— Изъ города! откуда же больше?— отвчалъ Геннадій.

— На какія средства?

— На средства Господа Бога!

Этотъ отвтъ намъ ужасно понравился и мы долго потомъ кстати и некстати повторяли это выраженіе: ‘на средства Господа Бога’.

— Неужели же этому не будетъ конца?

— Будетъ, наврное будетъ!

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Конецъ недалекъ, братъ. Годика три еще протяну!

— Какъ это горько, ахъ, какъ горько, и зачмъ? Какая надобность? Мн иногда кажется, что ты просто хочешь только огорчать меня. Послушай меня, братъ, я, можетъ быть, послдній разъ прошу тебя, послушай меня! Вотъ теб пріютъ, ты будешь жить у своихъ, ты ни въ чемъ не будешь нуждаться, мирно, тихо. Одумайся, остепенись! Сдержи себя, будь властелиномъ своихъ страстей,— вдь это же униженіе человческаго достоинства! Ужъ я не говорю объ имени, объ имени твоего отца, которое и я ношу, и эта женщина, которую ты не можешь не уважать.

Послышался голосъ Геннадія, но съ такимъ страннымъ оттнкомъ, какого мы еще никогда у него не слышали. Что-то глубокое, полное укора, и въ то же время сердечное, слышалось въ этомъ голос. Мы мысленно видли, какъ онъ качалъ головой, и какъ Ипполитъ при этомъ потупился и закусилъ губу. ‘Эхъ, Ипполитъ, Ипполитъ!— говорилъ Геннадій,— никогда не понималъ ты души человка, никогда ничего ты не понималъ! Нтъ, оставь это, оставь! Вдь я же ничего и не прошу. Дай отдохнуть только, вотъ и все. Большаго не желаю. Буду вести себя прилично, общаю! Не нарушу твоего мира. А чуть потянетъ,— и слдъ мой простылъ. Никто и не замтитъ, на другой день и забудете, что былъ я здсь. И вотъ что, Ипполитъ: сдлай мн одолженіе, не заставляй ты меня каяться и говть. Ужъ я знаю тебя, ты вдь всхъ насильно въ рай тянешь, а мн все равно, куда ни попасть. Грховъ у меня такъ много, что, знаешь, даже стыдно Бога безпокоить. Вообще, не обращай вниманія на меня, плюнь на меня… Вотъ и все!’

Тутъ послышался глубокій вздохъ Ипполита. Онъ опустился въ кресло, а Геннадій, должно быть, вышелъ. Аудіенція кончилась. Мы еще прождали нсколько минутъ, но до насъ доносились только звуки одинокихъ шаговъ нашего отчима. Его предпріятіе не удалось — и онъ скорблъ.

Вечеромъ Геннадій попросилъ, чтобы ему чай принесли во флигель. Мы замтили, что онъ вообще какъ-то присмирлъ и сталъ всячески избгать Ипполита, очевидно — не желая огорчать его.

Странная перемна произошла и у насъ, въ нашихъ отношеніяхъ къ нему. До этого времени онъ интересовалъ насъ, какъ странное, нелпое и смшное явленіе, а теперь намъ вдругъ почему-то стало ужасно жаль его. По всей вроятности, причиной этого были т сердечныя нотки, которыя слышались въ его голос, когда мы сидли въ бесдк. Онъ для насъ сталъ точно другимъ человкомъ.

IX.
Столтній Яновъ.

Утро слдующаго дня, въ четвергъ, было ужасно. Насъ разбудили въ шесть часовъ. Чудная лтняя прохлада показалась намъ непріятнымъ холодомъ, мы вздрагивали и кутались, глаза наши слипались, мы никакъ не могли хорошенько проснуться. Мы сразу почувствовали, что Ипполитъ нашелъ ‘равновсіе духа’, и что возжи, ослабвшія вчера, опять крпко натянулись.

Вс ходили какіе-то подавленные. Марта Федоровна смотрла опасливо, какъ будто все боялась, что вотъ-вотъ должно случиться что-то недозволенное. Бдную маму тоже разбудили, мы видли, что ей очень хочется спать. Только Дус было оказано снисхожденіе и ее оставили въ постели. Март Федоровн все какъ-то не удавалось говть такъ, какъ слдуетъ. Теперь ей пришлось остаться дома, чтобъ присматривать за Геннадіемъ. Пока онъ останется въ усадьб, все время будетъ тревожное ожиданіе какихъ-нибудь враждебныхъ дйствій. Но все же считалось, что она говетъ. Съ каждымъ часомъ мы все больше и больше ощущали, что возжи натягиваются крпче и крпче. Казалось, Ипполитъ, спохватившись, хотлъ наверстать пропущенное время. Посл утрени намъ объявили, что мы не подемъ домой. Такимъ образомъ, насъ оставили безъ чаю. Это было тяжело. Мама терпла, но на насъ смотрла съ глубокой жалостью. Однако, мы съ Жоржикомъ нашлись и забжали къ діаконш и самымъ вульгарнымъ образомъ съли по большому калачу. Въ обдню, въ церкви, насъ поставили впереди, тогда какъ Ипполитъ стоялъ позади насъ,— это была настоящая пытка. Мы все время чувствовали себя такъ, какъ будто стояли на раскаленныхъ угольяхъ. Къ этому прибавилась еще досада. Иванъ Арсентьевичъ былъ въ церкви, мы видли его мелькомъ и, не имя возможности оглядываться, пропустили случай посмотрть, какъ онъ молится, между тмъ это очень занимало насъ, въ особенности Жоржика.

Когда мы возвращались домой, наша коляска нагнала его на дорог.

— Постой!— остановилъ Ипполитъ кучера, и потомъ обратился къ Ивану Арсентьевичу:— Садитесь съ нами, мы довеземъ васъ.

— Нтъ, спасибо!— сказалъ Иванъ Арсентьевичъ,— я длаю моціонъ, такъ здоровй. Притомъ же все-таки это маленькій трудъ. При говніи это зачтется. Знаете, какъ бабы ходятъ въ Кіевъ на богомолье… Все пшкомъ.

Кажется, Ипполиту показалось, что въ его словахъ есть иронія, и лицо его сдлалось холоднымъ.

— Ну, какъ хотите!— уже безъ прежней привтливости сказалъ онъ и веллъ хать кучеру дальше.

Намъ предложили ужасный обдъ. Это было что-то до такой степени скромное и скудное, что мы съ Жоржикомъ ничего не могли сть. Геннадія за столомъ не было. Онъ потребовалъ обдъ во флигель. И мы находили, что онъ недурно устроился. Мы встали изъ-за стола совсмъ голодные и, затащивъ Марту Федоровну въ свою комнату, начали осаждать ее просьбами. Она колебалась. Это было для нея настоящее испытаніе. Страхъ передъ Ипполитомъ боролся въ ея сердц съ жалостью къ намъ. Нечего и говорить, что послдняя одержала верхъ, и насъ, съ соблюденіемъ всевозможныхъ предосторожностей, повели въ погребъ. Здсь было прохладно и сыро, пахло творогомъ, кислой капустой, окороками, которые были подвшены къ потолку. На земл стояли кувшины съ молокомъ. Множество вкусныхъ вещей раздражали нашъ аппетитъ, но все это были запрещенные плоды, даже Марта Федоровна, не смотря на безконечно-доброе сердце, не могла бы ршиться угостить насъ этими вещами. Вс они были скоромныя. Нашъ обдъ ограничился солеными огурцами и еще чмъ-то въ такомъ же скучномъ род.

Наша досада увеличилась, когда у Геннадія мы нашли на стол остатки простокваши. Вечеромъ общая молитва была необыкновенно длинна и тонъ Ипполита, читавшаго ее, былъ такъ грозенъ, что становилось страшно.

Не смотря на то, что мы въ этотъ день ровно ничего не длали, къ вечеру мы почувствовали какое-то нравственное утомленіе. Въ нашу комнату насъ не манило, требовалось какое-нибудь пріятное успокоительное впечатлніе и мы вспомнили о Яков, который въ это время обыкновенно сидлъ на сканейк у кухни и тихо шепталъ то псалмы, то какіе-то стихи изъ старыхъ солдатскихъ псенъ, смшивая все это и не различая одно отъ другого.

Мы его тамъ нашли, но онъ почему-то волновался и неспокойно двигался на мст. Дло объяснилось тмъ, что Яковъ завтра собирался начать говніе. А у него это было цлое событіе. Ему надо было укладываться, а между тмъ кухарка затеряла куда-то его котомку. Эта котомка являлась на свтъ Божій всего только два раза въ годъ — на первой и послдней недл поста, когда Яковъ говлъ. Онъ тогда длалъ такіе сборы, какъ-будто собирался идти въ Кіевъ или въ Іерусалимъ. Для него это дйствительно было цлое путешествіе. Ходить отсюда въ церковь и возвращаться даже разъ въ день, какъ длали другіе служившіе въ усадьб, онъ не могъ. Завтра онъ выйдетъ часа въ три утра, перевсивъ котомку черезъ плечо. Въ котомк у него подушка и сухари, а старая свитка изъ сраго сукна, которая будетъ служить ему постелью, на лвой рук. Въ правой палка. Отъ усадьбы до церкви не больше версты, но придетъ онъ туда часамъ къ восьми, т.-е..къ началу обдни. Путешествіе, значитъ, займетъ у него пять часовъ, это самое меньшее. Онъ очень старъ. Годы буквально согнули его въ дугу. Идетъ онъ по деревн, придерживаясь праваго ряда хатъ. Пройдетъ шаговъ пятнадцать и присядетъ на завалинк отдохнуть. Долго онъ переводитъ духъ, иной разъ забудетъ, что онъ не дома, не на скамейк у кухни, а въ пути, и просидитъ дольше, чмъ слдуетъ, а то прохожій мужикъ остановится и заведетъ съ нимъ разговоръ. А поговорить онъ охотникъ. Когда, наконецъ, онъ достигнетъ цли, то первымъ дломъ отнесетъ свой багажъ въ церковную сторожку. Тамъ онъ поселится на три дня, пока окончится говніе. Иначе ему нельзя. Здсь онъ посвящаетъ себя Богу. Въ церкви онъ первый, а уходитъ изъ нея послдній. Стоять онъ всю службу не можетъ, ему оказываютъ снисхожденіе и даютъ церковный табуретъ. Онъ молится сидя, но гд надо (а онъ твердо знаетъ, гд надо) подымается, падаетъ на колни и бьетъ поклоны. Въ свободное время, когда нтъ службы, онъ беретъ метлу и мететъ церковную ограду, мететъ даже тогда, когда не нужно. Работа его идетъ тихо, онъ и тутъ ежеминутно присаживается и отдыхаетъ, но безъ дла не можетъ. И дома въ усадьб онъ позволяетъ себ подолгу сидть только вечеромъ, когда зашло солнце. Тутъ ужъ его старые глаза совсмъ ничего не видятъ. Днемъ же онъ вчно копается въ саду. Лтомъ его можно видть гд-нибудь подъ деревомъ — стоящимъ на колняхъ, для удобства, и разрыхляющимъ землю надъ корнями. Онъ по цлымъ недлямъ возится около одного дерева, но это все равно, лишь бы была какая-нибудь работа. Безъ работы онъ не можетъ жить. ‘Всю жизнь работалъ, ну, и привыкъ,— говорилъ онъ.— Какъ перестану работать, сейчасъ помру’.

Якову было больше 100 лтъ, онъ не зналъ точно, сколько именно. Когда его спрашивали объ этомъ, онъ отвчалъ:

— Не могу вамъ этого сказать доподлинно. Знаю только, что больше сотни. До сотни считалъ, а тамъ бросилъ. Да и на что — онъ, этотъ счетъ? Все равно, придетъ пора и Богъ приберетъ тебя, и тотъ, кто считалъ — помретъ, и тотъ, кто не считалъ — помретъ, всмъ одинъ конецъ.

Въ памяти его хранилось множество событій. Онъ помнилъ и Наполеона, и Севастополь, но все какъ-то смшивалъ и не могъ сказать хорошенько, что было раньше. Точно также онъ смшивалъ событія, которыя были на его глазахъ, и пережитыя имъ, съ разсказами, которые онъ слышалъ отъ другихъ. Иногда онъ разсказывалъ сказку наравн съ достоврной исторіей, ему казалось, что то и другое было въ дйствительности, и онъ не отличалъ первой отъ второй… Въ солдатахъ онъ служилъ очень долго, отбылъ нсколько сроковъ, сперва по обязанности, а потомъ по желанію. Съ военщины вернулся въ село и нашелъ многочисленную родню, но жить съ нею не сталъ, а сдлался дворовымъ и служилъ поваромъ. Искусству этому, по его разсказамъ, онъ научился въ послдніе годы службы, когда строй ему надолъ и онъ самъ попросился въ деньщики. Деньщикомъ онъ, какъ заслуженный солдатъ, былъ у генерала и тутъ обнаружилъ большія способности къ кухн. У генерала былъ искусный поваръ, отъ него онъ и перенялъ вс познанія. Когда силы ему измнили, онъ создалъ себ достойнаго преемника. Его замнилъ молодой поваръ Семенъ, его ученикъ, а Яковъ остался просто жить въ усадьб въ качеств стараго слуги, умвшаго угодить господамъ своимъ искусствомъ. Родни у него и теперь было на сел множество, все внуки и правнуки и даже праправнуки, но жить у нихъ онъ не захотлъ и теперь.

— Никому не желаю быть въ тягость,— говорилъ онъ,— что я имъ? Положимъ, родня, кровная связь, такъ что же съ того? Я имъ никакого добра не сдлалъ, слдственно и они мн не должны длать и не сдлаютъ. Это ужъ такъ: коли ты не сдлалъ, то и теб не сдлаютъ! Служилъ я Богу, царю и господамъ. Ну, вотъ, царь мн пенсіонъ даетъ, немного, а все жъ таки даетъ, потому я ему служилъ, господа пдятъ и кормятъ, а Богъ душу мою приметъ и ужъ тамъ дастъ ей мсто по заслуг.

Этотъ годъ для Якова имлъ особенное значеніе. Онъ почему-то сталъ уврять всхъ, что это послдній годъ его жизни. Онъ прямо говорилъ:— ‘предчувствую, что это мой послдній постъ и послдняя моя Пасха. Такъ мн видится, и самъ не знаю изъ чего, но только я это знаю наврное! И сказать бы, какое видніе было, либо сонъ, такъ нтъ, ничего. Я даже и сновъ давно ужъ не вижу, а такъ вотъ чувствую. И чувствую я, что помру не иначе, какъ въ самую святую Пасху…’

Онъ говорилъ это съ умиленіемъ. Въ этомъ заключалось для него двойное благо. Умереть въ недлю Пасхи, это было большое преимущество для его души. Онъ былъ увренъ, что умирающіе въ эту недлю непремнно попадаютъ въ рай. На этотъ счетъ у него даже было особое сравненіе. Онъ говорилъ:

— Для гршной души, это какъ бы сказать, врод какъ для преступника подъ манифестъ попасть!

Второе же благо заключалось просто въ самомъ факт смерти. Онъ уже давно ждалъ ея, онъ никогда не говорилъ, что жизнь для него была слишкомъ тяжела и мучительна, а просто она утомила его своей продолжительностью.

— Не дай Богъ человку жить такъ долго!— говорилъ онъ: — тягуче, охъ, какъ тягуче. И то перемнилось, и это перемнилось, а ты все одинаковый и живешь, да живешь.

За нами пришли и это совпало съ появленіемъ кухарки, которая сообщила Якову радостную всть: его котомка нашлась. Яковъ съ усиліемъ поднялся, оперся на свою палку и пошелъ укладываться.

X.
Передъ исповдью.

Наступила пятница. Краски, которыми выражалось на лицахъ жителей усадьбы суровое, строгое покаяніе, сгущались, ближе и ближе подходило время исповди, а для нкоторыхъ оно уже пришло.

Это выяснилось посл вечерни. Насъ поразила какая-то необыкновенная тишина и пустота въ усадьб. На двор не было видно ни души, когда же мы сли за скудный обдъ, то оказалось, что все стоитъ уже на стол, и никто не подаетъ.

Дло въ томъ, что обитатели усадьбы въ отношеніи говнія рзко длились на два сорта: воскресниковъ и субботниковъ. Къ первымъ принадлежали люди блой кости, т. е. т, у кого не было никакой обязательной работы. Имъ для покаянія полагался лишній день. Они исповдывались въ субботу, а причащались въ воскресенье. Вс же остальные были лишены этой роскоши и говли ускореннымъ способомъ. Они кончали свое покаяніе на цлые сутки раньше. И вотъ именно теперь вся рабочая часть усадьбы ушла въ церковь на исповдь.

Мы испытывали странное, непривычное, ощущеніе. Все должны были длать сами и чувствовали себя, какъ безъ рукъ. Въ особенности было замтно отсутствіе Марты Федоровны, которая тоже, впрочемъ, добровольно причислила себя къ субботникамъ. Ей предоставлялось говть до воскресенья, но она, въ виду накопленія хозяйственныхъ длъ, ршила отдлаться поскорй.

Никогда, быть можетъ, мы не чувствовали такъ свою безполезность и неприспособленность къ жизни, какъ въ эти часы. Обдъ былъ сваренъ, вс кушанья были въ столовой, столъ былъ накрытъ, но, при малйшей надобности, которую нельзя было предвидть раньше, мы оказывались въ величайшемъ затрудненіи. Мы не знали, гд что лежитъ и какъ что достать. Мы обходились безъ перцу и уксусу тамъ, гд эта предметы были необходимы. Ни одинъ бднякъ не обдалъ такъ плохо, какъ въ этотъ день мы, владльцы большого имнія.

Ипполитъ совсмъ не обдалъ. Онъ сегодня жилъ цлый день однимъ чаемъ съ сухой просвирой. Въ дом была могильная тишина. Вс оставшіеся ходили на цыпочкахъ, и любопытне всего, что мы длали это безъ всякаго понужденія, такъ какъ и понуждать было некому,— вдь Марта Федоровна отсутствовала. Таково было настроеніе.

Марта Федоровна за всю недлю побывала въ церкви не больше двухъ разъ. Но ей и въ голову не приходило, что для ея души этого мало. Вдь иначе было и нельзя, — не могла же она совсмъ забросить хозяйство. Хотя она сама ужъ не участвовала ни въ какихъ работахъ, но верховный надзоръ ея былъ необходимъ. Потомъ это неожиданное усложненіе, въ вид Геннадія, появившагося, какъ снгъ на голову. Геннадій жилъ совершенно мирно, но отъ него постоянно ожидали какихъ-нибудь враждебныхъ дйствій.

Старый батюшка точно также думалъ, что для Марты Федоровны достаточно тхъ молитвъ, какія она совершала. Нсколько лтъ тому назадъ, у нея были на этотъ счетъ сомннія и она обратилась къ батюшк, какъ къ своему духовнику. Батюшка сказалъ: ‘Для господъ это, конечно, мало. Кому же и молиться, какъ не имъ. Времени у нихъ много, а заботъ не Богъ знаетъ сколько. А для рабочаго человка ннпь бы желаніе было. Искреннее желаніе принимается, какъ покаяніе. Работа та же молитва’.

Это было приложимо не только къ Март Федоровн, но и ко всей дворн. Поваръ, напримръ, только вчера первый разъ пошелъ въ церковь. Вдь ему какъ разъ во время службы приходилось готовить завтракъ и обдъ. Только сегодня онъ ршился передать свои обязанности кухарк. Кухарк были даны среда и четвергъ, сегодня она была дома, горничная урывками бгала каждый день, но выслушивала только или начало службы или конецъ. Только кучеръ имлъ возможность посщать вс службы, но и то благодаря особенностямъ его должности. Вдь онъ всякій разъ отвозилъ въ церковь Ипполита и насъ. Онъ привязывалъ лошадей къ забору у двора отца діакона и отправлялся въ церковь. Но молитва его была тревожная. Вдь онъ былъ хорошій кучеръ и потому постоянно думалъ о лошадяхъ. Ему приходилось часто выходить изъ церкви, чтобъ подложить имъ сна или напоить ихъ.

Въ дом было невыносимо скучно. Даже Геннадій на этотъ разъ не представлялъ намъ развлеченія. На него напала какая-то спячка и у него все время ставни были закрыты. Надзоръ за нами отсутствовалъ и мы легко могли бы удрать куда-нибудь, но и это насъ не занимало — именно потому, что никто за нами не смотрлъ и никто намъ этого не запрещалъ. Мы ходили къ рк, сидли на бережку и любовались зелеными полями, далеко до самаго горизонта разстилавшимися по ту сторону рки. Мы наблюдали, какъ по мр того, что солнце скрывалось за камышами, сперва розовлъ, а потомъ темнлъ воздухъ, и все, что было кругомъ, каждую секунду мняло оттнки цвтовъ. На насъ напало благонравіе и мы хотли въ этотъ день быть во что бы то ни стало корректными. Сидть однако же дома не было никакой возможности. Природа была хороша, но мы не умли сосредоточиваться ни на чемъ. Пять минутъ сиднія на берегу уже утомило насъ. Между тмъ спускались сумерки, скоро должна была вернуться Марта Федоровна, да и ночью искать развлеченій было не совсмъ безопасно. Мы пошли къ мам и объявили ей, что хотимъ постить бдную Лизавету Августовну. Намъ, конечно, разршили.

— Вы только не засиживайтесь,— сказала мама,— скоро будетъ темно и на васъ могутъ напасть деревенскія собаки.

Но мы этого мене всего боялись. Съ деревенскими собаками, по крайней мр изъ тхъ дворовъ, которые были недалеко отъ усадьбы, мы были въ пріятельскихъ отношеніяхъ.

Лизавету Августовну мы нашли въ ея кресл. Она радостно улыбнулась намъ, но при этомъ мы замтили, что глаза ея были красны и по щекамъ катились слезы.

— Что съ вами?— спросили мы. Мы, конечно, прежде всего вообразили, что ее обидла Агафья.

— Вы будете смяться!— сказала она,— и это смшно, въ самомъ дл смшно, но въ моемъ положеніи, дти, это большое лишеніе.

Мы все-таки не понимали, въ чемъ дло. Она взяла платокъ, который лежалъ у нея на колняхъ, и вытерла слезы.

— Да вотъ говю, батюшка приходилъ сегодня, исповдывалась и уже гршу… Табаку понюхать мн нельзя и батюшка сказалъ, что не слдуетъ, а мн такъ хочется, такъ хочется…

И это было сказано съ такимъ страданіемъ, что намъ сдлалось жаль бдную разбитую старуху.

— Да вы бы понюхали, Лизавета Августовна,— сказалъ Жоржикъ.

— Ахъ, нтъ, нельзя, нельзя! Это грхъ! Долженъ же быть и у меня какой-нибудь грхъ! А то вдь я гршу только мыслями. Ахъ!

Если бы мы съ Жоржикомъ были философами, то могли бы найти въ этомъ поучительное доказательство того, какъ относительны понятія о счастьи и несчастьи. У Лизаветы Августовны до такой степени мало было удовольствій, что это лишеніе казалось ей грандіознымъ и она несомннно чувствовала себя глубоко несчастной.

Я очень хорошо видлъ, что у Жоржика въ голов вертится его обычный вопросъ о грховности, тотъ самый вопросъ, который не давалъ покою ему еще въ первое наше посщеніе больной старухи. И въ самомъ дл Жоржикъ все-таки не выдержалъ и спросилъ:

— Разв вы гршите, Лизавета Августовна?

Лизавета Августовна вздохнула:

— Ахъ, милые мои, — промолвила она,— въ томъ-то и бда, что гршить я не могу, давно, давно я уже не могу гршить! Гршить, конечно, не слдуетъ, дти, да вдь это же вс знаютъ, но скажу вамъ, что, когда вы выростете, то узнаете, что въ жизни только и есть пріятнаго, когда согршить можно!

Быть можетъ, въ этой фраз, вырвавшейся у нея нечаянно, высказалась вся она со всею своею прошлою жизнью. Быть можетъ, наибольшія муки испытывала она не отъ своихъ многочисленныхъ болзней, а главнымъ образомъ отъ постоянной тайной мысли о грх, который былъ ей недоступенъ.

— Да, дти,— молвила Лизавета Августовна,— я такъ наказана, такъ наказана, что если бы и могла гршить, то всякій грхъ простился бы мн. Я думаю, что на томъ свт не найдется ужъ большаго наказанія, чмъ то, которое несу я здсь.

Вдругъ она что-то вспомнила и лицо ея прояснло, большіе малоподвижные глаза засвтились огонькомъ. Она взяла васъ за руки и съ живостью промолвила:

— Вотъ что, дтки, завтра я причащусь, такъ ужъ вы не забудьте мам сказать, чтобъ прислала мн наливочки и вареньица. Сегодня нельзя, а завтра можно будетъ. Не забудете?

Мы общали не забыть. Значитъ, ужъ она сегодня мечтала о завтрашнемъ праздник и душа ея умилялась при мысли о томъ, что завтра обдъ будетъ не такъ скученъ, какъ сегодня, что будетъ наливка и варенье къ чаю. Когда вс надежды на дйствительное счастье погибли, приходится радоваться и такимъ ничтожнымъ удовольствіямъ.

Мы ушли отъ нея и ршили сдлать обходъ всхъ сегодняшнихъ гршниковъ. Мы, конечно, не могли не зайти къ нашему пріятелю, дду Родіону. Онъ сидлъ у своего куреня. Жучка лежала около него. Заслышавъ наши шаги издали, она взволновалась и хотла бжать намъ на встрчу, но ддъ Родіонъ остановилъ ее.

— Сиди, сиди!— сказалъ онъ,— нечего теб прыгать.

Онъ хотлъ, чтобы и она сохраняла такое же ровное и спокойное настроеніе, какое было у него. Мы нашли его не совсмъ такимъ, какимъ видли раньше. Онъ весь какъ-то сіялъ и былъ проникнутъ какой-то тихой радостью. Онъ только-что пришелъ отъ исповди и, по всей вроятности, чувствовалъ себя освобожденнымъ отъ всхъ грховъ. Ему предстояла трудная задача сохранить свою душу въ такой же чистот до завтра, по крайней мр до того часа, когда онъ будетъ получать причастіе. И онъ сегодня всячески старается избгать грховъ. Онъ совсмъ не ходитъ въ тхъ мстахъ, гд ростетъ трава, чтобы не топтать ея, а выбираетъ тропинки, лучше же всего предпочитаетъ сидть у куреня. Это даетъ ему возможность совсмъ избжать грха. Онъ со вчерашняго вечера не заглядываетъ въ коты и даже не садится въ лодку. Когда гребешь весломъ, то можно зацпить и раздавить какую-нибудь рыбку. А ужъ вытаскивать рыбу изъ котъ, это — такой явный грхъ, въ которомъ никто не усомнится. Онъ не подетъ туда ни сегодня вечеромъ, ни завтра на зар, а только рано утромъ, еще до восхода солнца, въ воскресенье. Тогда онъ опустошитъ вс коты и наберетъ множество рыбы и раковъ. Въ этомъ случа разсчеты покаянія удивительнымъ образомъ совпадали съ требованіями обстоятельствъ. Сегодня рыба ршительно никому не была нужна. Никто не сталъ бы сть ея, если бы ему даже заплатили большія деньги. Вдь вс говли. А на сел мужики, даже не говвшіе по причин полевыхъ работъ, тоже постились на этой недл основательно. Но за то въ воскресенье рыбы потребуется огромное количество въ усадьб и къ господскому столу и людямъ. Кром того, такъ какъ Ипполитъ будетъ въ этотъ день заниматься благотворительностью, дду Родіону будетъ предоставлено раздавать мелкую рыбу бднйшимъ изъ крестьянъ.

Жоржикъ что-то давно уже таинственно посматривалъ на дда и, повидимому, искалъ чего-то глазами. Я, какъ ни думалъ, не могъ догадаться о его замыслахъ. Наконецъ, онъ высказался.

— Ддъ Родіонъ,— промолвилъ онъ:— а уху сварить нельзя?

Это показалось невроятнымъ не только дду Родіону, но и мн. Ддъ замахалъ на него руками.

— Ни! нельзя! Какъ это можно? Да тогда за васъ мн отъ Бога достанется! Нтъ, нтъ, милые, не могу, этого даже для васъ не могу!

И онъ долго качалъ головой, какъ бы удивляясь тому, что такія мысли могутъ приходить въ голову. Вотъ человкъ, который въ самомъ дл боялся не Ипполита, а Бога.

На обратномъ пути мы заглянули въ окна Ивана Арсентьевича. Онъ сидлъ за сколомъ и писалъ. Мы вытянули шеи и съ величайшимъ любопытствомъ старались заглянуть въ бумагу, которая лежала предъ нимъ. Мы убдились, что это были стихи. Иногда онъ вставалъ, подходилъ къ окну и задумчиво глядлъ вдаль — на мсяцъ и уже зажегшіяся, на неб звзды, потомъ вдругъ порывисто шелъ къ столу, садился и записывалъ строфу, которая приходила ему въ голову.

XI.
Посл исповди.

Поздно вечеромъ, когда вс вернулись отъ исповди, были замчены перемны, которыя соотвтствовали характеру каждаго. Кучеръ уединился въ конюшню, зажегъ свчу и погрузился въ чтеніе душеполезной книги, которую онъ досталъ у церковнаго сторожа. Это случалось съ нимъ только разъ въ годъ. Никакой наклонности къ душеполезнымъ размышленіямъ и книгамъ въ немъ не замчалось. Читалъ онъ вообще очень плохо и съ каждымъ годомъ все больше и больше забывалъ грамоту. Вдь только разъ въ годъ онъ заглядывалъ въ книгу. Онъ тянулъ слова, подолгу останавливаясь надъ каждой буквой, и слова эти являлись на свтъ въ такомъ вид, что ни одно изъ нихъ не походило на настоящее. Изъ этого чтенія онъ ровно ничего понять не могъ. Тмъ не мене, настроеніе у него было ‘духовное’. Онъ какъ-то особенно ровно держался, и голосу своему, такъ какъ онъ читалъ громко, придавалъ дьячковскій оттнокъ. По характеру это былъ малый разбитной, живой и веселый и даже былъ замченъ въ нкоторомъ легкомысліи: когда, въ начал лта, въ саду на грядахъ появлялись деревенскія двки, занимавшіяся полотьемъ, онъ часто гулялъ по садовымъ аллеямъ, начиналъ въ этотъ сезонъ франтить и заниматься собой и своими сапогами, и увлекался до того, что забывалъ даже о лошадяхъ. Въ этотъ вечеръ, кром душеполезнаго чтенія, онъ осудилъ себя еще на важное лишеніе: въ конюшн не было слышно запаха махорки, отъ котораго обыкновенно лошади постоянно чихали.

Кухарка Ганна посл исповди пріобрла какой-то необыкновенно тупой видъ. Она ршительно поглупла, какъ будто вмст съ грхами лишилась и всего своего небольшого ума. Она не понимала самыхъ простыхъ вещей и смотрла съ такимъ видомъ, какъ будто первый разъ въ жизни слышала о посуд, объ уборк кухни и другихъ своихъ обязанностяхъ. Она наотрзъ отказалась отъ всякой работы, считая это большимъ грхомъ. Въ кухн было нагромождено множество грязной посуды, накопившейся за цлый день. Мыть ее было некому. Къ Март Федоровн изъ кухни поступали жалобы, но длать выговоръ въ этотъ вечеръ было запрещено. Ипполитъ предвидлъ все это и предписалъ всмъ слугамъ вести себя такъ, чтобы не раздражать другъ друга и не вводить ближняго въ грхъ.

Горничная Саша относительно грховности работы была того же мннія. Вернувшись изъ церкви, она даже не заглянула въ комнаты. Столовая посл обда была не убрана, некому было приготовить посуду къ чаю и подать самоваръ. Она забралась въ чуланъ, въ которомъ жила, и занялась своей наружностью. Она тщательно расчесывала свои густые пышные волосы, заплетала ихъ въ косу и вообще вела се(я такимъ образомъ, какъ посл бани.

Марта Федоровна могла бы оказаться въ безпомощномъ положеніи, если бы на выручку не явилась Мавра. Эту высокую плечистую женщину съ широкимъ рябоватымъ лицомъ, съ ршительными мужскими манерами, съ мужской силой, сквозившей во всхъ ея движеніяхъ, можно было видть въ усадьб каждый день. У нея были необыкновенно добрые и какіе-то подвижные говорливые глаза. Когда она смотрла на васъ, то казалось, будто она хочетъ наговорить вамъ кучу пріятныхъ вещей. Въ этихъ глазахъ была бездна жизни и симпатіи. Въ усадьбу являлась она, обыкновенно, раннимъ утромъ и работала поденно. Она никогда не ждала особаго зова. Она славилась замчательной работницей. У нея не было никакой спеціальности, но за то она умла длать ршительно все, что бы ей ни поручили. И стирать, и гладить, и гряды копать, и полоть, и шить, и служить въ комнатахъ. Она везд была на своемъ мст, никогда ни отъ чего не отказывалась, никогда не протестовала, съ чрезвычайно простымъ видомъ переходила отъ одной работы къ другой и никогда не жаловалась на усталость. Такая работница въ дом — настоящее золото, и Марта Федоровна всегда мечтала о томъ, чтобы Мавру взять во дворъ, на постоянную службу, но Мавра на это не соглашалась, да и не могла. Дома у нея была куча дтей и больной чахоточный мужъ. Она ихъ кормила и содержала своей работой. Иногда она являлась съ двумя младшими дтьми, отправляла ихъ въ садъ и оставляла тамъ на произволъ судьбы. Но они были такъ же благоразумны, какъ и она, и спокойно ползали, лазили на четверенькахъ или бгали, смотря по возрасту, и никогда съ ними не случалось никакихъ катастрофъ. Въ теченіе дня изъ нея извлекали все, что только можно было извлечь изъ такой искусной рабочей силы. А уходила она домой очень поздно, когда уже вс работы кончились, вс слуги собирались спать. У нея былъ свой разсчетъ. Она не жалла силы, чтобъ исполнить какую-нибудь лишнюю работу, но за то къ этому позднему часу вполн выяснялось, что осталось отъ господскаго и кухоннаго обда. Ей было предоставлено забирать съ собой вс остатки. Она уносила ихъ, обыкновенно, въ передник, сваливъ все въ одну кучу. Дома все это разбиралось и сортировалось и служило главнымъ источникомъ для питанія ея семьи. Она не говла, и даже странно было видть въ усадьб не говющаго человка. Вылъ такой одинъ, кром нея, это — Геннадій, но его нельзя было считать. Онъ былъ на особомъ положеніи, Мавра будетъ говть на третьей или на четвертой недл. Теперь же ей было ршительно некогда.

И вотъ эта-то Мавра и выручила Марту Федоровну. Какъ только было выяснено, что именно осталось неисполненнымъ на кухн, во двор и въ комнатахъ, Мавра тотчасъ же принялась за работу, съ быстротой, свойственной только ей, сдлала все, что надо: вымыла посуду въ кухн, убрала столовую, вымела дворъ. Даже когда понадобилось для Дуси что-то такое сварить наскоро, она и передъ этимъ не остановилась.

Поваръ совсмъ не ночевалъ дома. Съ особаго разршенія Ипполита онъ ушелъ на деревню къ брату, который занималъ постъ церковнаго старосты, и тамъ провелъ вечеръ и ночь.

Только съ Мартой Федоровной не произошло никакихъ перемнъ. Она была все такая же суетливая, озабоченная и какъ всегда, добродушно ворчала, семеня своими маленькими ножками и перебгая изъ одной комнаты въ другую.

Такимъ образомъ, этотъ день оказался для дворни праздникомъ. Праздникомъ онъ былъ также и для деревенской молодежи. Только это былъ не веселый праздникъ, а какой-то тихій и сдержанный. Въ то время, какъ батюшка въ церкви исповдывалъ, въ церковной оград собрались двки и парни, но они проводили время не вмст, а врозь, группируясь отдльными кучками. Двки сидли на паперти кружкомъ и переговаривались шепотомъ. Когда же имъ хотлось смяться, то он стыдливо закрывали ротъ платками. Одежда на нихъ была чинная, преобладали темные цвта и отсутствовали украшенія врод лентъ и намистъ. Когда же дошла до нихъ очередь исповдываться, он входили въ церковь не по одной, а группами, потому что батюшка исповдывалъ ихъ дюжинами. Для этого у него были очень вскія основанія: во-первыхъ, если исповдывать каждую отдльно, то нельзя успть и пришлось бы сидть въ церкви до утра, во-вторыхъ, у этого молодого народа грхи были самые простые и одинаковые. Точно такъ же онъ поступалъ съ мальчишками и двчонками и даже съ парнями не старше 18 лтъ.

За церковной оградой на площади было усиленное оживленіе. Торговля бубликами и грушевымъ квасомъ сегодня значительно увеличилась. Только коники были въ засто, такъ какъ малыхъ дтей совсмъ не было ни въ церкви, ни въ оград. Имъ вдь не было надобности исповдываться. Но коники будутъ сильно раскупаться завтра.

Домъ діакона, стоящій неподалеку отъ церкви, вн церковной ограды, ярко освщенъ. Свтъ такъ и льется изо всхъ оконъ. Но никто не подумаетъ, что у діакона имянины или балъ, вс знаютъ, что тамъ идетъ неустанная работа. Діаконша съ помощницею печетъ просвиры, — завтра будетъ на нихъ большой спросъ. Она заготовляетъ ихъ нсколько сотенъ.

Въ субботу мы отправляемся къ обдн съ особеннымъ любопытствомъ. Мы не дожидаемся, пока насъ разбудятъ, а сами просыпаемся в0-время, сами хлопочемъ о томъ, чтобъ поскоре выпить чай, и пшкомъ идемъ въ церковь. Сегодня вс пойдутъ пшкомъ, потому что кучеръ давно уже въ церкви и некому заложить лошадей. Къ обдн звонятъ довольно рано, часовъ въ шесть. Мы поспваемъ къ семи, когда она уже началась. Батюшка длаетъ эту льготу собственно усадьб. Онъ знаетъ, что вс слуги въ церкви, и вс они нужны дома и хочетъ пораньше отпустить ихъ. Кром того, онъ и самъ хочетъ раньше освободиться и отдохнуть. Между тмъ служба затянется, потому что сегодня множество причастниковъ. Да и для деревенскихъ жителей это представляетъ удобства. День у нихъ начинается рано, и вс они бываютъ довольны, когда служба кончается часамъ къ десяти. У батюшки есть еще другая причина. Сегодня первая поминальная суббота. Въ церкви у главнаго входа, по правую сторону, на ковр, навалена цлая куча хлбовъ всякаго сорта и всякихъ формъ. На подоконник стоитъ десятка два чашечекъ и стакановъ съ медомъ. Посл обдни придется служить длинную панихиду, съ длиннйшимъ спискомъ именъ, которыя непремнно вс надо произнести, а затмъ, когда народъ выйдетъ изъ церкви, причтъ будетъ длить между собою вс эти приношенія. На это тоже требуется время.

Мы свободно наблюдаемъ, за нами сегодня не смотрятъ, и никто на насъ не обращаетъ вниманія. Вдь эта служба не для насъ,— она какъ бы спеціально для людей работающихъ, которымъ надо поскорй освободиться. Завтра она повторится. Поэтому даже Ипполитъ не придаетъ значенія тому, что мы большую часть времени проводимъ въ оград, а не въ церкви. Набралось безчисленное множество нищихъ. У нихъ настоящій праздникъ, лица ихъ крайне оживлены и напряжены. Они захватили съ собой большія торбы, и не напрасно, потому что эти торбы съ каждой минутой все больше и больше отдуваются. Каждый говльщикъ считаетъ своимъ долгомъ хоть что-нибудь положить въ каждую торбу. Иной бднякъ, не будучи въ состояніи дать каждому по бублику, раздаетъ по кусочкамъ, лишь бы что-нибудь дать, а нищая братія ни отъ чего не отказывается. Въ оград и въ церкви появляется множество бубликовъ и крашеныхъ коней, въ особенности посл того, какъ прозвонили ‘на достойно’, и то и другое въ большомъ количеств ходитъ по рукамъ, каждый причастившійся разыскиваетъ ребятишекъ и тычетъ имъ что-нибудь въ ротъ и въ руки. Ребята нагружены всмъ этимъ и тутъ же происходитъ усердная закуска.

Нашъ поваръ явился въ церковь франтомъ. Онъ не былъ уже молодымъ человкомъ, но былъ холостъ и претендовалъ на успхъ у женщинъ. Въ обыкновенное время трудно было сказать, какъ онъ одвался, потому что одежда его вся скрывалась подъ широкимъ и длиннымъ фартукомъ, который онъ носилъ по должности. Теперь же онъ явился въ сромъ пиджак, крахмальной рубашк, въ галстук, повязанномъ пышнымъ бантомъ, съ палочкой въ лвой рук и съ фуражкой въ правой. Онъ держался солидно, занималъ мсто чуть-чуть подальше Ипполита, и вообще видно было, что онъ чувствовалъ себя почти бариномъ среди этой пестрой толпы въ простыхъ свиткахъ, широкихъ шароварахъ, парусиновыхъ сорочкахъ.

Тотчасъ посл причастія, когда обдня еще не кончилась, для дворовыхъ слугъ кончился праздникъ. Кучеръ пошелъ къ лошадямъ, зануздалъ ихъ, быстро вышли изъ церкви поваръ, кухарка и горничная, ихъ усадили въ экипажъ и торопливо повезли въ усадьбу. Вдь они тамъ были страшно нужны. Сейчасъ же они переодлись и принялись за свою обычную работу.

Мы видли дда Родіона. Посл причастія онъ весь какъ-то лучился тихой радостью. Видно было, что онъ испытывалъ истинное блаженство. Онъ тоже покупалъ и раздавалъ коники и бублики, подходилъ къ торговкамъ и съ наслажденіемъ пилъ грушевый квасъ. Все это было совершенно необходимо, и если бы кому-нибудь не удалось купить и раздать бубликовъ и выпить грушеваго квасу, то онъ чувствовалъ бы себя такъ, какъ будто говлъ, но еще не отговлся.

Мы подошли къ дду Родіону.

— А, милые!— сказалъ онъ, — вотъ теперь приходите, теперь мы уху сдлаемъ, теперь можно!

— А гд же Жучка?— спросилъ Жоржикъ. Мы ршительно не могли себ представить дда Родіона безъ Жучки.

— Жучка умная, она понимаетъ!— отвтилъ ддъ Родіонъ:— я ей сказалъ: сиди дома, вотъ она и сидитъ. Явдохинъ мальчикъ тамъ,— прибавилъ онъ въ поясненіе,— вотъ и Жучка сидитъ съ нимъ. А вотъ я ей бублика понесу, она будетъ рада.

Видли мы и дда Якова. Мы наблюдали, быть можетъ, единственную въ своемъ род встрчу, когда два старца посл причастія сошлись и начали поздравлять другъ друга и затмъ поцловались. Дду Родіону было восемьдесятъ лтъ, а ддъ Яковъ былъ лтъ на тридцать старше его.

Ддъ Яковъ сказалъ дду Родіону:

— Вотъ это я уже въ послдній разъ! Ужъ это я знаю. Еще до святой доживу, а тамъ баста! Пора и честь знать!

Посл обдни ддъ Яковъ забралъ свою торбу и свитку и предпринялъ обратное путешествіе въ усадьбу. Онъ явился домой только къ вечеру. На этотъ разъ на пути у него были большія задержки. Когда онъ присаживался у какой-нибудь хаты на заваленк, чтобы отдохнуть, бабы выносили ему подарки въ вид какого-нибудь вяленаго рыбца или цвтного платочка, ддъ Яковъ ни отъ чего не отказывался, хотя и самъ не зналъ, для чего ему это. И такихъ подарковъ набралась у него полная торба. Все это длалось въ уваженіе и какъ бы въ награду за то, что онъ прожилъ на свт такъ много лтъ. Люди, которымъ живется плохо, хорошо знаютъ, что это дло не легкое.

Ддъ Яковъ притащилъ съ большимъ трудомъ свою торбу въ усадьбу и предоставилъ каждому брать изъ нея все, что ему нравится. Это происходило вечеромъ, когда солнце уже зашло. На людскомъ двор это былъ послдній актъ, имвшій отношеніе къ говнью. Дальше пошла будничная жизнь.

XII.
Посл причастія.

Еще въ обдню Ипполитъ заходилъ въ алтарь и имлъ особый разговоръ съ батюшкой. Старый батюшка встртилъ его почтительно, далъ ему благословеніе и спросилъ о здоровья его, мамы и нашемъ.

— Я къ вамъ съ просьбой!— сказалъ Ипполитъ.

— Я уже знаю,— отвтилъ батюшка.— Это какъ всегда, какъ каждый годъ. Милости прошу, пожалуйте, въ восьмомъ часу, побесдуемъ!

— Если только я не затрудню васъ, батюшка. Вы такъ утомлены…

— Въ нашей служб для длъ благочестія не должно быть утомленія!— сказалъ батюшка,— Нтъ, нтъ, прошу васъ, пожалуйте, въ восьмомъ часу я буду ждать.

Ипполитъ опять взялъ благословеніе и удалился.

Весь этотъ день у него былъ какой-то особенный взглядъ. Онъ смотрлъ не только на людей, но и на вс предметы, какіе попадались ему на глаза, какъ бы съ мольбой о прощеніи. Онъ какъ бы ежеминутно мысленно произносилъ: ‘всхъ-то я обидлъ, простите меня ради Бога’. Это было какое-то олицетворенное покаяніе. Это былъ день, когда всякій, кто только захотлъ, могъ бы злоупотребить его настроеніемъ. Едва ли онъ былъ въ состояніи отказать въ чемъ-нибудь. Можетъ быть, потому онъ и сидлъ въ своемъ кабинет и никому не показывался. Можетъ быть, это была инстинктивная осторожность. По временамъ онъ предавался размышленіямъ вслухъ. ‘Вотъ,— говорилъ онъ,— мы часто судимъ ближняго. И то не хорошо, и это дурно, и все намъ кажется, что мы-то сами лучше, а какъ заглянешь себ въ душу, то увидишь, что ты хуже всхъ’. Цлый день у него на стол лежало раскрытое Евангеліе. Онъ читалъ его тихо, про себя, но иногда у него являлась потребность подлиться своимъ настроеніемъ съ близкими людьми. Онъ звалъ маму и читалъ ей отрывки. Онъ вспомнилъ также и о насъ и прислалъ намъ книжку, отмтивъ карандашемъ мста, которыя мы должны были прочитать. При этомъ онъ выразилъ желаніе, чтобъ при чтеніи присутствовала даже Дуся, которая ровно ничего не поняла.

Мы съ мамой здили въ церковь и совершенно обыкновеннымъ способомъ, наряду съ другими, исповдовались у батюшки. Въ этотъ день у насъ съ Жоржикомъ было какое-то благочестивое настроеніе. Мы не позволили себ ни одной выходки, мы ни разу не огорчили Марту Федоровну, даже для Ипполита было сдлано исключеніе. Жоржикъ ни разу не съострилъ на его счетъ. Мы старались не мыслить о немъ дурно и называли его между собой не Ипполитомъ, а папой.

Изъ церкви мы уже, очищенные отъ грховъ, захали къ Елизавет Августовн. У нея уже былъ батюшка, она причастилась. Она совсмъ не походила на вчерашнюю. Лицо ея выражало полное благодушіе. Казалось, она забыла обо всхъ своихъ болзняхъ и несчастіяхъ и объ ужасной участи, которая выпала на ея долю.

— Ахъ, голубушка, — промолвила она, обращаясь къ мам,— какое вамъ спасибо за варенье, и наливка — какая прелесть! Это, должно быть, Марта Федоровна длала! Она это чудно уметъ. Славная наливка!

Мы замтили въ глазахъ ея какой-то странный неровный огонекъ. Не смотря на то, что мы только-что очистились отъ грховъ, наблюдательность все же не покинула насъ, и Жоржикъ первый толкнулъ меня въ бокъ и шепнулъ:

— Смотри, вонъ тамъ внизу… Агафья-то правду говорила!

Я присмотрлся,— это была бутылка съ наливкой. Она стояла сбоку у ея ногъ такимъ образомъ, что ей стоило только нагнуться и взять, когда хотлось выпить. Наливка была наполовину осушена, и этимъ въ достаточной степени объяснялся тотъ странный огонекъ, который блуждалъ въ ея глазахъ. Наконецъ, мы были свидтелями такого блаженства, какое, быть можетъ, не испытывалъ ни одинъ счастливецъ — Елизавета Августовна при насъ, посл суточнаго перерыва, понюхала табаку. Она до сихъ поръ не могла этого сдлать, потому что у нея вышелъ весь табакъ. Агафья только-что сбгала въ лавку и принесла. Руки ея дрожали боле обыкновеннаго, когда она раскрывала коробку. Она извинилась передъ нами и понюхала.

— Вотъ какіе пустяки иногда могутъ сдлать человка счастливымъ!— промолвила она, какъ бы этимъ извиняясь передъ нами за свою маленькую страсть.

Ровно въ семь часовъ, на кухн, въ конюшн и во всей усадьб было объявлено, что баринъ проситъ всхъ къ себ въ кабинетъ. Такъ именно и было сказано: ‘проситъ’, а не ‘требуетъ’, какъ это говорилось обыкновенно.

— Только скажи, чтобъ поторопились, — прибавила Марта Федоровна, длая это распоряженіе,— потому что барину некогда.

Старые слуги знали, зачмъ ихъ зовутъ, но т, кто служилъ меньше года, недоумвали. Но не было человка, который не получилъ бы приглашенія. Явилось сомнніе только относительно Мавры, такъ какъ она не жила въ усадьб. Сомнніе это пришлось разршить Март Федоровн, и Мавра была допущена.

У Марты Федоровны было еще одно колебаніе, которое она никому не высказала, а приняла его на свой страхъ. Звать ли Геннадія? Вдь, чего добраго еще, выкинетъ какую-нибудь неожиданную штуку. А тутъ все должно быть тихо и чинно, ни одинъ рзкій звукъ не долженъ нарушить мирнаго настроенія, которое господствовало въ дом, и она ршила Геннадія не звать.

Въ той самой комнат, куда собирались на общую молитву, набралось душъ двнадцать. Тутъ былъ даже ддъ Яковъ и его поставили впереди всхъ, какъ самую представительную личность. Пришли и мы, явилась и мама. Ипполитъ промедлилъ минутъ пять, какъ бы давая всему установиться. Наконецъ, онъ вошелъ и, обратившись ко всмъ, сказалъ:

— Я хочу попросить у васъ прощенія! Если я кого-нибудь обидлъ словомъ или дломъ, или помышленіемъ, простите!

Въ первую минуту вс промолчали, но затмъ ддъ Яковъ, какъ боле опытный въ длахъ покаянія, сказалъ:

— Богъ проститъ! а за нимъ вс гулко повторили:— Богъ проститъ!

— Простите!— опять сказалъ Ипполитъ.

На этотъ разъ дружне раздалось:

— Богъ проститъ!

— Простите!— промолвилъ онъ въ третій разъ и опять вс хоромъ отвтили ему:— Богъ проститъ!

Это такъ полагалось, непремнно до трехъ разъ. Затмъ Ипполитъ поднялъ глаза и, осмотрвъ всхъ присутствуюj спросилъ’

— А что же брата здсь нтъ?

Въ голос его звучало огорченіе. Марта Федоровна пришла въ сильное замшательство. Она думала, что отсутствіе Геннадія будетъ пріятно Ипполиту.

— Я не смла безпокоить Геннадія Марковича!— объяснила она, очень нетвердымъ голосомъ.— Можетъ быть, попросить его?

— Нтъ, не надо,— отвтилъ Ипполитъ.— Нтъ, ужъ я самъ…

Вс начали расходиться. Ипполитъ вышелъ съ мамой въ гостиную и мягкимъ голосомъ говорилъ съ нею о томъ, что на завтра надо заказать большой обдъ для нищихъ, которые были уже приглашены. Потомъ онъ вышелъ во дворъ. Для насъ приставлялось огромное искушеніе. Когда онъ заявилъ, что самъ пойдетъ къ Геннадію, нами овладло дьявольское любопытство. Хотя мы совершенно искренно были настроены благочестиво и ршительно не хотли гршить, но тутъ ужъ не было никакой возможности отказать себ въ удовольствіи видть и слышать рдкую сцену.

Это было и не трудно. Для этого не надо было принимать никакихъ мръ. Во флигел окна были раскрыты настежъ, и намъ стоило только пройти двадцать шаговъ и остановиться, прислонившись къ дереву, чтобы стоять противъ оконъ и видть и слышать все.

Ипполитъ направился туда и вошелъ во флигель. Раньше мы видли Геннадія, сидящаго на стул въ цвтной рубашк, безъ сюртука, съ растегнутымъ воротомъ. Онъ протянулъ ноги, положивъ ихъ на другой стулъ, и, страшно дымя, курилъ толстую папиросу. Въ лиц у него было что-то желчное. По временамъ онъ кривился и свирпо кусалъ мундштукъ. Вообще, видно было, что онъ не въ добромъ настроеніи. Затмъ мы видли, какъ передъ нимъ появилась кроткая фигура Ипполита.

Геннадій не перемнилъ позы, а только поднялъ голову и повернулъ ее въ сторону Ипполита.

— А, пожаловалъ!— воскликнулъ онъ далеко недружелюбнымъ тономъ:— зачмъ бы это? Вотъ чудеса!

— Я пришелъ къ теб, братъ,— коротко отвтилъ Ипполитъ,— попросить прощенія. Если я тебя обидлъ дломъ, словомъ…

Геннадій перебилъ его рзкимъ непріятнымъ смхомъ:

— Ха-ха-ха! Что же это вы, братецъ, умирать собираетесь, или въ монастырь идете? Раздаете имніе нищимъ? А впрочемъ, это не ваше имніе… Гм… а вашей супруги!

— Нтъ, Геннадій, я говю, ты же знаешь!— съ непоколебимой кротостью отвтилъ Ипполитъ:— такъ вотъ, я и прошу тебя, если ты былъ отъ меня чмъ-нибудь обиженъ, такъ прости.

— А очень теб нужно, братъ, мое прощеніе, а?— желчно сказалъ Геннадій:— вдь это все такъ, канитель одна. Къ чему? Ты могъ бы обойтись и безъ этого…

— Я вижу, что ты боленъ, Геннадій. Ты бы полечился!— спокойно замтилъ Ипполитъ:— у тебя печень, не правда-ли?— участливо прибавилъ онъ.

— Да-съ, печень!— выпалилъ Геннадій.— Вы правы. А лечиться не желаю, потому что никакой чортъ меня не вылечитъ. Вообще я не понимаю: вы дали мн пріютъ, разршили мн здсь быть, я васъ не безпокою, даже стараюсь не попадаться вамъ на глаза. Чего же вы отъ меня хотите?

— Я прошу у тебя прощенія, братъ!

— Вамъ это необходимо? очень?

— Да, я прошу у тебя прощенія!— повторилъ Ипполитъ, и намъ показалось, что его кротость какъ бы начала колебаться.

Геннадій вдругъ сорвался съ мста, шумно отодвинулъ стулъ, на которомъ лежали его ноги, сталъ въ преувеличенно-торжественную позу, скрестилъ на груди руки и величественно наклонилъ голову.

— Я васъ прощаю!— произнесъ онъ, какъ плохой актеръ въ трагедіи,— вы прощены мною, любезный братъ!

Затмъ онъ повернулся и опять слъ.

— Ну, а теперь оставьте меня, пожалуйста, въ поко!— раздражительно прибавилъ онъ.

Ипполитъ нахмурился, глубоко вздохнулъ и вышелъ. Мы видли, какъ онъ, идя по тропинк, которая вела отъ флигеля къ дому, кусалъ себ губы и ломалъ пальцы, но по мр того, какъ онъ приближался къ крыльцу, настроеніе его становилось спокойне, онъ овладвалъ собой и приходилъ въ то состояніе, которое ему было необходимо для завтрашняго событія. Онъ какъ будто спрашивалъ себя: согршилъ я, или нтъ? И на этотъ вопросъ отвтилъ: нтъ, я шелъ къ нему съ чистымъ сердцемъ,— нтъ, я не согршилъ…

Мы еще находились въ нашемъ наблюдательномъ пункт, когда минуты черезъ дв Ипполитъ опять поспшно вышелъ изъ дома. На немъ было длинное весеннее пальто и черная шляпа. Въ рукахъ онъ держалъ толстую палку, очевидно, какъ предосторожность на случай нападенія собакъ. Онъ отправился къ батюшк пшкомъ.

Старый батюшка былъ извстенъ своимъ благочестіемъ. Ипполитъ могъ бы пригласить его къ себ, тотъ не только не отказался бы, но почелъ бы за честь, но у него вс стны кабинета были увшаны иконами, а Ипполиту для полнаго покаянія и освобожденія отъ грховъ была необходима такая обстановка.

Здсь Ипполитъ испытывалъ какое-то особенное, возвышенное, чувство.

Батюшка ждалъ его. Ипполита нсколько задержала сцена во флигел. Они заперлись въ кабинет и часа два у нихъ продолжалась бесда. Сперва они просто сидли въ креслахъ другъ противъ друга и бесдовали, какъ знакомые, батюшка, какъ опытный духовникъ, Ипполитъ, какъ покорный духовный сынъ. Это было, такъ сказать, преддверіе исповди. Они касались различныхъ предметовъ изъ области душевной. Ипполитъ высказывалъ батюшк свои сомннія и недоумнія, батюшка разршалъ ихъ по мр своихъ силъ и познаній. Между прочимъ былъ поставленъ вопросъ, такъ мучившій Ипполита: не является-ли онъ отвтственнымъ за грховную жизнь брата Геннадія? Батюшка зналъ Геннадія и ему хорошо были извстны ихъ отношенія. Онъ успокоилъ Ипполита:— вы исполнили долгъ брата и долгъ христіанина, сказалъ онъ, и не ваша вина, если доброе смя упало на столь скудную почву. И когда уже были разобраны вс теоретическіе вопросы изъ области покаянія, они приступили къ исповди. Батюшка облачился въ епитрахиль, которая всегда находилась у него въ дом для случайныхъ спшныхъ требъ, пригласилъ Ипполита къ аналою и исповдывалъ его уже такъ, какъ обыкновеннаго прихожанина.

Бесда съ батюшкой и исповдь совершенно успокоили Ипполита. Они дали душ его глубокій міръ. Онъ возвращался домой неспшной походкой и явился какой-то тихій, легкій, прозрачный. Голосъ у него былъ слабый, мягкій, исполненный доброты и снисхожденія ко всему на свт. Онъ какъ бы боялся, чтобы излишне громкимъ возгласомъ или рзкимъ движеніемъ нечаянно не согршить. Онъ несъ свою очищенную отъ грховъ душу съ такой осторожностью, какъ будто это былъ сосудъ, наполненный до краевъ драгоцнной влагой, изъ которой онъ боялся пролить хотя бы одну каплю. Встртившись съ мамой и съ Мартой Федоровной, онъ сказалъ имъ только самыя необходимыя вещи, и сказалъ кратко, отрывисто, безъ лишнихъ словъ. Затмъ онъ пошелъ въ свою спальню, помолился, легъ въ постель и заснулъ совершеннымъ праведникомъ.

У насъ было искушеніе пойти къ дду Родіону. Ипполитъ легъ спать рано, а въ такихъ случаяхъ всегда рвеніе Марты Федоровны ослабвало и она переставала строго слдить за нашимъ поведеніемъ. Въ сущности, вдь за нами слдили не потому, чтобы мы длали что-нибудь дурное, потому что мы ничего такого и не длали, а единственно потому, что этого желалъ Ипполитъ. Но мы къ дду Родіону не пошли, мы сами почувствовали, что этого нельзя длать. Вдь тамъ будетъ великій соблазнъ сварить и пость ухи. Ддъ уже отговлся и не откажется поплыть къ котамъ и вытащить оттуда рыбы, у насъ же, не смотря ни на что, не хватитъ характера добровольно отказаться отъ этого блаженства.

Мы ршили, что это грхъ, и въ дду Родіону не пошли. Но, намъ казалось, не будетъ никакого грха, если мы заглянемъ къ Ивану Арсентьевичу. Вдь онъ сказалъ намъ, что говетъ, а между тмъ въ церкви мы видли его только одинъ разъ. Когда онъ говетъ? Можетъ быть, онъ уже сегодня отговлся,— можетъ быть, завтра,— его нигд не видно. Мы отправились къ нему.

Онъ сидлъ на диван, одтый по домашнему, въ коротенькой тужурк, и читалъ книгу. Мы узнали, что это научный журналъ, который ему присылали каждый мсяцъ. Уже одно это привело насъ въ ужасъ. Читать журналъ во время покаянія!

— Когда же вы говете, Иванъ Арсентьевичъ?— спросилъ Жоржикъ.

— Я уже отговлся,— отвтилъ нашъ учитель.— Вчера исповдывался, сегодня причастился.

— Почему же мы васъ не видли?

— Право, не знаю, я не прятался.

Онъ не лгалъ, но у него была манера въ церкви смшиваться съ толпой и стараться быть незамченнымъ. Насъ-то онъ, конечно, видлъ. Онъ такъ былъ увлеченъ статьей, за чтеніемъ которой мы его застали, что началъ оживленно говорить о ней съ нами. Это была научная статья, и мы, разумется, очень мало поняли изъ того, что онъ говорилъ. Но ему необходимо было высказать кому-нибудь свои взгляды, онъ обрадовался, что къ нему пришли живые люди, и высказывалъ ихъ больше для себя, чмъ для насъ.

Странный человкъ! Вчера онъ писалъ стихи, это было посл исповди, сегодня онъ увлекается вопросами о клтк и протоплазм. Въ немъ какимъ-то удивительнымъ образомъ смшивались испытатель природы, реалистъ, съ чувствительнымъ поэтомъ съ небольшой долей мистицизма. Онъ какъ бы еще колебался въ выбор пути. Правда, тогда онъ былъ еще молодъ, ему не было двадцати четырехъ лтъ. Впослдствіи, когда онъ вспоминалъ объ этомъ времени, онъ говорилъ, что въ немъ встртились два теченія: чистый идеализмъ, который господствовалъ въ его семь, и новое вяніе, которое носилось тогда въ печати, въ обществ и въ университет.

Лтъ черезъ шесть посл этого онъ сдлался врачомъ, совершенно бросилъ писать стихи, однимъ словомъ — выяснился.

XIII.
Торжественный день Ипполита.

Раннимъ утромъ, когда сквозь щели въ ставн въ нашу комнату не проникъ еще лучъ свта, когда звзды на неб еще блдно догорали, и нашъ тусклый ночникъ едва мерцалъ на маленькомъ столик, совсмъ не освщая комнату и только блистая свтлой точкой, какъ блуждающій огонекъ среди ночной тьмы,— я вдругъ открылъ глаза и почувствовалъ, что какая-то внутренняя сила, какое-то съ вечера засвшее въ моей голов сознаніе, заставляетъ меня проснуться и больше не засыпать. Сквозь окна нашей комнаты съ плотно прикрытыми ставнями доносился тихій, едва слышный звонъ церковнаго колокола. Я услышалъ его во сн и проснулся взволнованный. Никакія убжденія Марты Федоровны, никакія запугиванія тмъ, что Ипполитъ будетъ огорченъ, если мы не встанемъ, не подйствовали бы на меня такъ врно, какъ это глубоко засвшее во мн убжденіе, что я долженъ встать рано. Такой сегодня день. Если я въ предыдущія дв недли относился небрежно къ посщеніямъ церкви, то это потому, что такого сознанія еще во мн не было. Я не чувствовалъ себя на столько грховнымъ, чтобы терпть точно такія же лишенія, какія терплъ Ипполитъ, который на мой взглядъ былъ переполненъ грхами. Надо же было, чтобы между нами существовала какая-нибудь разница.

— Жоржикъ!— осторожно позвалъ я, въ полной увренности, что Жоржикъ спитъ глубокимъ сномъ, я даже боялся, что слишкомъ громкій окликъ можетъ его спящаго испугать.

— Какъ? Ты разв тоже проснулся?— спросилъ Жоржикъ, къ моему искреннему изумленію. Оказалось, что онъ проснулся раньше меня и тоже былъ взволнованъ.

— Слышишь, звонятъ!— сказалъ я.

— О, да, я проснулся еще до звона. А какъ ты думаешь, Ипполитъ уже всталъ?

— Я думаю, онъ и не ложился.

— А правда, онъ сегодня должно быть святой!

— Очень можетъ быть, но завтра онъ опять переполнится грхами.

Мы вскочили съ постелей и старались перегнать другъ друга въ быстрот одванія и умыванія. Отъ поспшности, конечно, получались недоразумнія. Жоржикъ по ошибк натянулъ мои чулки, я повязалъ себ его галстукъ. Брызги обдавали стны со всхъ сторонъ отъ нашего усерднаго умыванія. Мы не молились, имя въ виду, что намъ предстоитъ очень длинная молитва въ церкви. Когда мы появились во двор, то, разумется, удивили всхъ своимъ появленіемъ. Было еще совсмъ темно, утренній холодъ пріятно освжилъ наши головы. Вдали среди высокихъ деревьевъ двигалась какая-то таинственная тнь. Мы поняли, что это не могъ быть никто иной, какъ Ипполитъ. Разумется, у насъ явилось желаніе пройтись мимо него, чтобы онъ насъ замтилъ и оцнилъ наше усердіе. Мы такъ и сдлали.

— А,— съ какимъ-то несвойственнымъ ему благодушіемъ сказалъ Ипполитъ, когда мы поровнялись съ нимъ.— Это хорошо, это длаетъ вамъ честь.

Похвала, однако, подйствовала на насъ отрицательно. Можетъ быть, наше тщеславіе было удовлетворено, но мы почувствовали, что это какъ бы затемнило ясность и искренность нашего настроенія. Просыпаясь при первомъ звон колокола, мы дйствовали безкорыстно, совсмъ не думая угодить Ипполиту, и вотъ нечаянно угодили ему.

Въ дом началось движеніе. Появилась Марта Федоровна съ чрезвычайно озабоченнымъ видомъ. Ей съ просонковъ показалось, что кто-то не исполнилъ своихъ обязанностей, что кучеръ опоздалъ, что Ипполитъ можетъ быть недоволенъ… Не пощадили Дусю. Но она ходила съ сонными глазками, постоянно спотыкаясь, и, кажется, продолжала спать. Въ продолженіе недли ей длались большія льготы, такъ какъ она, по выраженію Ипполита, еще не достигла отрочества. Поэтому, она была избавлена отъ исповди, но въ такой торжественный день даже ей, не достигшей отроческаго возраста, никакъ нельзя было пропустить утреню.

Какъ только двинулся со двора экипажъ, Дуся тотчасъ же заснула на рукахъ у мамы. Ипполитъ смотрлъ по сторонамъ и все сосредоточивался на явленіяхъ природы. Онъ говорилъ о цвт неба, о яркости звздъ, о шум камышакоторый временами доносился къ намъ, объ утреннемъ крик бекаса, который походилъ на блеяніе барашка. Все это были такія вещи, о которыхъ можно было говорить свободно, не рискуя согршить.

Нашего повышеннаго настроенія хватило на утреню и начало обдни, а потомъ явилось на помощь ожиданіе. Мы опять подбодрились. Въ церкви была масса народа, все говльщики. Но мы, какъ чисто одтые люди, заняли первыя мста во глав съ Ипполитомъ. Когда вышелъ батюшка, то пришлось, однако, уступить первенство младенцамъ, которые наполняли церковь нестерпимымъ крикомъ. Ихъ причащали и поспшно выносили въ ограду. Первая подошла Дуся, потомъ я, затмъ Жоржикъ, мама и, наконецъ, самъ Ипполитъ. Затмъ насъ повели къ правому клиросу, гд стоялъ пономарь съ ‘запивкой’. Мы выпили по глотку краснаго вина съ водой изъ серебрянаго корца, закусили кусочномъ просфоры и когда обернулись, то увидли Ипполита, съ ясной улыбкой поздравлявшаго маму съ событіемъ. При этомъ онъ поцловалъ ей руку, а она отвтила ему поцлуемъ въ лобъ. Дошло даже до того, что Ипполитъ поздравилъ и насъ, и мы съ нимъ облобызались. Въ церкви вообще слышались во всхъ углахъ поцлуи, вс поздравляли другъ друга. Вмст съ тмъ ходили по рукамъ бублики и крашенные кони. Когда мы посл службы проходили черезъ ограду, нищіе раболпно кланялись Ипполиту, поздравляли его и при этомъ, въ вид исключенія, не протягивали къ нему руки. Ипполитъ отвчалъ имъ поклонами и сказалъ:

— Приходите же, приходите! вамъ сегодня будетъ обдъ!

На обратномъ пути экипажъ свернулъ налво и остановился у хаты, гд жила Лизавета Августовна. Ипполитъ почувствовалъ позывъ къ дламъ благотворительности. Еще вчера мы врывались въ скромное убжище Лизаветы Августовны съ шумомъ и криками. Сегодня это было торжественное шествіе. Ипполитъ взялъ стулъ, прислъ около нея, спросилъ — говла ли она, хорошо ли за ней ухаживаетъ Агафья? Не чувствуетъ ли она въ чемъ-нибудь недостатка, и все это величественно, совершенно по царски. Мы замтили съ Жоржикомъ, что старуха передъ нимъ трусила и была подавлена всми этими распросами. Мы знали очень хорошо, что ‘недостатковъ’ у нея слишкомъ много, и нашлась бы тысяча просьбъ, съ которыми она обратилась бы ко всякому другому. Но ему она отвтила:

— Нтъ, спасибо, Ипполитъ Марковичъ, у меня все есть, я всмъ довольна… Вотъ вчера вареньица мн прислали, спасибо…

Про наливку она не ршилась сказать ему.

Вообще, въ этотъ день Ипполита такъ и раскачивало — творить благія дла, онъ вспоминалъ, нтъ ли гд еще сирыхъ и увчныхъ, которыхъ онъ могъ бы утшить по крайней мр добрымъ словомъ, но такихъ больше не оказалось. Въ кухн очень были удивлены, когда вдругъ тамъ появилась высокая фигура барина. Вс поняли это такъ, что онъ просто жаждетъ поздравленій, и принялись поздравлять его. Но онъ пришелъ не за этимъ. Онъ разыскивалъ дда Якоца. Ддъ Яковъ, разумется, не могъ быть причисленъ къ увчнымъ. Но онъ прожилъ сто десять лтъ, это своего рода несчастье. И Ипполитъ, отыскавъ его, сталъ участливо распрашивать о томъ, хорошо ли онъ отговлся, не утомило ли это его, и не нуждается ли онъ въ чемъ-нибудь?

— Нтъ, милостивый баринъ,— отвтилъ Яковъ,— какая у меня нужда? Что мн, старику, надо? Кормятъ меня, поятъ, одежды на мой вкъ хватитъ, обиды ни отъ кого не вижу, гд жъ обижать этакого? Это даже гршно,— и рука не подымется, а попрошу я васъ, милостивый баринъ, объ одномъ: вотъ помирать собираюсь, ужъ это мой послдній постъ. До святой еще дотяну, а тамъ пойду въ горняя… Такъ вотъ на счетъ могилки.

При этомъ слов у Ипполита лицо слегка передернулось. У него былъ какой-то безсознательный страхъ передъ всмъ, что относилось къ смерти, и такія слова, какъ гробъ, могила, кладбище, были для него самыми ненавистными словами. Но подслповатый ддъ Яковъ этого, конечно, не замтилъ и продолжалъ:

— На счетъ могилки… Ужъ сдлайте милость, будьте такіе добрые, не откажите поспособствовать.

— Я думаю,— сказалъ Ипполитъ,— что теб нечего безпокоиться, Яковъ. Все, что надо, будетъ сдлано…

— Я знаю!— отвтилъ Яковъ,— да только я… у меня свои мысли. Такъ мн чувствуется, такъ желается… чтобы могилку мн вырыли на той сторон кладбища, что глядитъ на востокъ. Все же и солнышку ближе, и райскій садъ на восток былъ… и Богу молится человкъ на востокъ. Все хорошее на восток. Такъ вотъ я желаю, чтобы могилка моя была на той сторон. А на могилк чтобы былъ деревянный крестъ… Только не каменный, нтъ,— это тяжесть. И чтобы деревцо было посажено… Ива, да, иву чтобы посадили. Вотъ и все, милостивый баринъ, а въ остальномъ прочемъ я доволенъ…

— Ну, хорошо, хорошо!— поспшно, какъ бы желая поскоре окончить столь непріятный разговоръ, отвтилъ Ипполитъ:— исполнимъ, все исполнимъ по твоему… Только я думаю,— съ шутливымъ выраженіемъ прибавилъ онъ,— ты еще насъ переживешь. Вдь вонъ какой ты еще молодецъ,— въ церковь пшкомъ ходишь…

— Хе! Гд ужъ тамъ! Не хожу, а ползу. Нтъ ужъ, я это такъ наврняка знаю, что на святой недл Богу душу отдамъ…

Ипполитъ еще разъ подтвердилъ, что завщаніе Якова на счетъ могилы на восток будетъ исполнено. Отсюда онъ пошелъ къ Ивану Арсентьевичу. Этотъ ужъ никоимъ образомъ не могъ быть причисленъ къ увчнымъ, но Ипполитъ нердко съ нимъ бывалъ непривтливъ и холоденъ, и главное — не раздлялъ его взглядовъ. Иванъ Арсентьевичъ сидлъ на заваленк у своей хижины. Они вошли съ Ипполитомъ въ комнату. На стол лежали у него книги и бумаги. Ипполитъ замтилъ листокъ, исписанный стихами.

— А,— сказалъ онъ благосклонно:— вы все еще гршите поэзіей!.. Съ музами сообщаетесь…

— Да, сообщаюсь!— съ иронической усмшкой подтвердилъ Иванъ Арсентьевичъ,— но замчаю, что он начинаютъ лишать меня своей благосклонности. Туго идутъ стихи, прежде легче шли. И прихожу къ заключенію, что это чепуха. Въ стихахъ есть что-то неестественное, что-то похожее на лопаніе. Вмсто того, чтобы просто выразить свою мысль такъ, какъ она складывается въ голов, человкъ начинаетъ искать какихъ-то особенныхъ формъ, искусственно разставлять слова, искать созвучій. Все это лишнее и только трата времени…

— Нтъ, не говорите такъ,— возразилъ Ипполитъ,— поэзія возвышаетъ душу! Еслибъ ея не было, то люди давно погрязли бы въ практическихъ длахъ, очерствли бы сердцемъ. Я въ прежнее время увлекался стихами Пушкина, зналъ наизусть… А потомъ служба, теперь вотъ хозяйственныя дла поглотили все мое время.

‘Ого,— подумалъ Иванъ Арсентьевичъ,— онъ сегодня даже поэзію признаетъ!’

Только къ Геннадію Ипполитъ не ршился зайти. Вчерашняя сцена сдлала его осторожнымъ. Возвращаясь къ дому, онъ не пошелъ по прямой тропинк, которая проходила какъ разъ мимо оконъ флигеля, а свернулъ нсколько вправо… Но Геннадій сегодня былъ въ другомъ настроеніи. Печень у него успокоилась. Онъ стоялъ у окна и благодушно грлся солнечнымъ тепломъ. Онъ увидлъ Ипполита и понялъ, почему онъ свернулъ вправо.

— Добрый день, Ипполитъ!— крикнулъ онъ ему.

Въ первое мгновеніе Ипполитъ вздрогнулъ и хотлъ-было даже ускорить шаги, но, вслушавшись въ возгласъ Геннадія, онъ не нашелъ въ его голос ни одной саркастической ноты. Онъ зналъ, что у Геннадія настроеніе постоянно мнялось, и остановился.

— Здравствуй, Геннадій,— отвтилъ онъ.

— Я не усплъ тебя поздравить,— продолжалъ Геннадій,— такъ поздравляю.

Ипполитъ окончательно убдился въ томъ, что Геннадій сегодня въ беззлобномъ настроеніи, и подошелъ къ самому окну.

— Я вчера былъ грубъ, такъ ты извини! Знаешь, вдь у меня печень,— сказалъ Геннадій.

— Да я и не сердился!— отвтилъ Ипполитъ.— Я ужъ не совтую теб лечиться, потому что, все равно, ты не послушаешь, а только одну скажу,— прибавилъ Ипполитъ, стараясь быть до послдней степени мягкимъ:— ты бы все-таки воспользовался пребываніемъ здсь и отговлся бы. Ты не можешь себ представить, какъ это облегчаетъ.

— Спасибо за совтъ, братъ, но меня даже это не облегчитъ!— очень серьезно, и даже съ нкоторой долей мрачности, отвтилъ Геннадій.

— Ты сегодня съ нами обдаешь?— спросилъ Ипполитъ, явно перемняя разговоръ.

— Да, пожалуй, я чувствую себя сегодня на столько приличнымъ, что могу посидть въ обществ порядочныхъ людей…

— Полно, что за пустяки!

Ипполитъ поклонился и пошелъ въ домъ.

Часовъ около двнадцати въ усадебномъ двор началось чрезвычайное оживленіе. Погода стояла превосходная. Лучи солнца были мягки, воздухъ тихъ, отъ рки вяло легкой прохладой, надъ дворомъ висло свтло-голубое ясное небо. Посреди двора тянулись два длинныхъ стола, ничмъ не покрытые, на нихъ были кучами наложены ломти хлба и деревянныя ложки. Начали появляться гости. Они вс пришли почти одновременно. Ихъ было нсколько десятковъ. Они собрались сюда изъ дальнихъ мстъ, очевидно имя въ виду этотъ обдъ. Увчья ихъ были чрезвычайно разнообразна. Здсь были представители всевозможныхъ калчествъ: хромое, слпые, горбатые, безрукіе, иныхъ привезли въ телжкахъ, другихъ привели за руки. Картина была пестрая и, пожалуй, живописная, но въ тоже время безотрадная. Вс они явились съ котомками, нагруженными подаяніемъ. Войдя во дворъ, они тотчасъ же направлялись вправо и тутъ же у воротъ складывали свои котомки. Они клали ихъ бережно, стараясь отыскать каждый для своей наиболе удобное мсто, причемъ обозначали каждый свое добро какой-нибудь примтой: тотъ посыпалъ сверху стружки, другой — песокъ, третій — водружалъ свою шапку, и вс при этомъ подозрительно посматривали другъ на друга,— очевидно, никто никому не доврялъ и каждый былъ самаго сквернаго мннія о другомъ. Они боялись за цлость своего добра, боялись, что кто-нибудь изъ товарищей тихонько переложитъ изъ чужой котомки въ свою часть добычи, и каждому казалось, что въ его-то котомк заключается самое цнное добро. Затмъ, они услись за столъ, подали миски, наполненныя борщемъ, и началась трапеза.

— Теб слдовало бы выйти къ нимъ!— сказалъ Ипполитъ, обращаясь къ мам:— все-таки они будутъ видть хозяйку, они будутъ осчастливлены.

Мама приложила ладонь ко лбу.

— Право,— отвтила она съ нкоторымъ смущеніемъ,— у меня голова болитъ,— я бы предпочла не выходить.

— Какъ хочешь! разумется, если нездорова… Получше бы… зачмъ ихъ обижать?

— Я, право, не хочу ихъ обижать, но въ самомъ дл мн нездоровится.

Разумется, у мамы голова не болла, но ей казалось, что этотъ выходъ къ нищимъ будетъ походить на плохую комедію, и ей не хотлось играть роль, да еще первую, въ этой комедіи.

Ипполитъ поймалъ насъ:

— Вотъ, сказалъ онъ,— если вы добрыя дти, такъ покажите слугамъ хорошій христіанскій примръ. Подите и подайте что-нибудь за столомъ.

Мама нахмурилась, но ничего не возразила. Довольно ужъ того, что она сама отказалась. Она не хотла наносить Ипполиту разомъ два огорченія. Но ей это предложеніе очень не нравилось. Мы посмотрли на него иначе. Намъ нравилось всякое разнообразіе, все оригинальное, и мы приняли его съ восторгомъ. Тотчасъ же мы со всхъ ногъ помчались въ кухню, напялили на себя длинные фартуки, въ которыхъ путались наши ноги, и при общемъ смх всей кухни начали таскать къ столу миски и ломти хлба. Наше появленіе имло большой успхъ не только среди обдающихъ, но и среди любопытствовавшей публики. Эта публика расположилась группой нсколько поодаль, гд стоялъ снной сарай, тамъ былъ длинный сундукъ, устроенный такъ, что могъ служить и скамейкой, и на немъ помщались Иванъ Арсентьевичъ, Геннадій, Марта Федоровна, два приказчика изъ экономіи, машинистъ, конторщикъ, даже дьякъ полюбопытствовалъ и пришелъ посмотрть на трапезу нищихъ. За обдомъ каждому была предложена изрядная рюмка водки, но было строго приказано, чтобъ никто не выпилъ больше. Ипполитъ былъ врагъ пьянства, но одну рюмку признавалъ даже для себя. Но мы замтили странное явленіе. По всей вроятности, нищая братія не имла свдній о нашей тонкой наблюдательности. Правда, эту заслугу я не могу приписать себ, потому что первый проникъ въ тайну Жоржикъ. Онъ обратилъ вниманіе на рыжаго нищаго, у котораго было большое бльмо на лвомъ глазу, и кром того, правая рука висла и не дйствовала… Онъ почему-то былъ центромъ обоихъ столовъ. Къ нему вс за чмъ-то обращались, и отъ него въ об стороны вокругъ стола шло какое-то таинственное движеніе рукъ. Оказалось, что у него за пазухой былъ штофъ съ водкой, и онъ тутъ же устроилъ маленькую торговлю. За рюмку водки ему платили по три копйки. Торговля шла бойко и такъ ловко скрывалась, что только мы съ Жоржикомъ способны были замтить. Когда штофъ былъ опустошенъ, рыжій нищій отправился въ своей торб, досталъ оттуда другой и тоже принесъ его за пазухой. Благодаря этому, оживленіе за обоими столами съ каждой минутой все возрастало, разговоры длались громче, даже нищія бабы начали возвышать голосъ. Иногда слышались слова недостаточно приличныя, но тогда товарищи сдерживали другъ друга.

Въ самый разгаръ пиршества появился Ипполитъ. Онъ пришелъ одинъ и съ видимымъ расчетомъ избжать какой бы то ни было помпы. Онъ какъ-то незамтно очутился у стола, скромно обходилъ гостей и спрашивать каждаго, доволенъ ли онъ, не хочетъ ли еще чего? Гости подымались, кланялись и видимо робли. Разговоры вдругъ смолкли и водворилась тишина. Всмъ стало неловко, а больше всхъ Ипполиту, который почувствовалъ себя центральнымъ лицомъ. Это было его несчастное свойство. Всюду, гд было шумно и весело, его появленіе водворяло тишину и скуку. Онъ это зналъ и приписывалъ это своей порядочности и серьезности, но все же въ глубин души, по всей вроятности, чувствовалъ въ такихъ случаяхъ нкоторую неловкость. Едва ли серьезному и порядочному человку пріятно чувствовать себя палачомъ веселаго настроенія.

Обдъ кончился, гости стали расходиться и при этомъ низко кланялись Ипполиту и намъ, и даже любопытствующей публик, сидвшей у сннаго сарая. Иные изъ нихъ замтно пошатывались, благодаря усиліямъ рыжаго нищаго, у котораго оказался въ запас и третій штофъ. Наконецъ, они вс ушли, и усадебный дворъ, посл уборки столовъ, принялъ обычную дловую физіономію.

Посл временнаго оживленія, когда мы сняли наши длинные фартуки, мы вдругъ почувствовали страшную наклонность ко сну. Отчасти здсь имло значеніе то обстоятельство, что мы рано проснулись, въ особенности же то, что это намъ было строго запрещено. Спать посл причастія Ипполитъ считалъ не только грхомъ, но и опаснымъ дломъ, потому что въ этотъ день діаволъ пристально слдитъ за человкомъ и всячески искушаетъ его. Въ особенности легко нападаетъ онъ на человка, когда тотъ спитъ, и воля его не дйствуетъ, тогда человкъ безпомощенъ, и діаволъ можетъ длать съ нимъ все, что угодно. Это Ипполитъ говорилъ, какъ совершенно достоврную вещь, и, слдовательно, это было ему доподлинно извстно. И мы томительно ходили изъ угла въ уголъ, потерявъ всякую способность получать пріятныя впечатлнія отъ красивой природы, окружавшей усадьбу, глаза наши слипались. Мы съ нетерпніемъ ждали, чтобъ прошелъ обдъ и наступилъ вечеръ.

Обдъ былъ торжественный, за нимъ присутствовали Иванъ Арсентьевичъ, и даже Геннадій, который былъ въ необыкновенно галантномъ настроеніи. Ипполитъ къ каждому кушанью приступалъ съ такимъ видомъ, какъ будто разговлялся посл продолжительнаго поста. Онъ разршилъ себ не только ‘вино и елей’, но и рыбу, и, изголодавшись за недлю, лъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Былъ супъ, пирогъ съ рисомъ и грибами, судакъ подъ польскимъ соусомъ, жареная осетрина, салатъ и сладкіе пироги со сливами. Ипполитъ всему оказывалъ честь и къ концу обда нался неумренно. Рюмка водки и стаканъ вина, которыми онъ себя угостилъ, сдлали его почти веселымъ. Онъ шутилъ съ нами, смялся, когда острилъ Геннадій, тогда какъ въ обыкновенное время эти остроты заставляли его только вытягивать лицо. Посл обда онъ закурилъ сигару, въ чемъ отказывалъ себ всю недлю, и курилъ съ видимымъ наслажденіемъ. Затмъ онъ попросилъ маму сыграть что-нибудь, самъ отыскалъ тетрадь Бетховена, нашелъ Sonata apossionata и поставилъ ноты на рояль. Мама сла и начала играть. Музыка сперва привела его въ торжественно-печальное настроеніе, потомъ глаза его стали смыкаться, и онъ нечаянно вздремнулъ, но скоро очнулся и спохватился. Во всякомъ случа, продолженіе сонаты онъ дослушалъ уже съ большимъ усиліемъ, потомъ поцловалъ руку у мамы и отправился въ кабинетъ, гд сталъ усиленно умываться холодной водой. Это была мра, принятая имъ съ цлью, не заснуть.

Но съ насъ было довольно того, что онъ нечаянно вздремнулъ хоть нсколько минутъ. Жоржикъ подчеркнулъ это и не выдержалъ, чтобъ не подразнить Марту Федоровну. Онъ сказалъ ей:

— А знаете, Марта Федоровна, къ Ипполиту уже приходилъ дьяволъ и искусилъ его. Я самъ видлъ, ей-ей видлъ…

— Что вы, Жоржикъ? вы съ ума сошли?— съ ужасомъ воскликнула Марта Федоровна.

— А вы разв не замтили, посл обда за музыкой? Вдь онъ вздремнулъ, а дьяволъ, знаете, подъ музыку въ особенности любитъ искушать…

Но этого Марта Федоровна даже не хотла слушать, а просто закрыла уши и ушла изъ комнаты.

Намъ предстояла еще вечерня, но ее мы выслушали въ какомъ-то полусознательномъ состояніи, усталость совершенно овладла нами. Солнце еще не зашло, когда мы, наскоро раздвшись, не напившись даже чаю, улеглись спать. А завтра ожидали насъ событія, о которыхъ мы и не подозрвали.

XIV.
Геннадій проявляетъ себя.— Заключеніе.

Утромъ на другой день мы проснулись раньше обыкновеннаго, такъ какъ наканун легли слишкомъ рано. За послднюю недлю у насъ вошло въ привычку начинать день маленькимъ путешествіемъ къ флигелю. Мы были очень удивлены, когда въ такой ранній часъ окна флигеля оказались настежъ раскрытыми. Но удивленіе наше возрасло до величайшихъ размровъ, когда, заглянувъ въ окна, мы увидли, что Геннадія уже нтъ во флигел. Кровать была смята, на полу валялись принадлежности его прежняго костюма, т жалкія рубища, въ которыхъ онъ пришелъ къ намъ. Мы, разумется, тотчасъ пошли на поиски. У Ивана Арсентьевича его не оказалось, и тотъ не видалъ его сегодня, а вставалъ онъ всегда въ шесть часовъ и бродилъ по саду. Тогда мы вернулись въ домъ и сообщили о своемъ открытіи Март Федоровн. Старушка встревожилась.

— Поищите, дти, гд-нибудь въ саду!

Мы помчались въ садъ и обшарили вс уголки. Геннадія нигд не оказалось. Тревога Марты Федоровны возрасла, и она нашла необходимымъ поговорить съ мамой. Было поручено всмъ, кто только служилъ во двор, разыскивать Геннадія. Вс разбжались въ разныя стороны. Бгали въ поле, въ кузницу, въ контору, даже къ Лизавет Августовн. Геннадій не отыскался.

Марта Федоровна потеряла голову. Однакожъ не совсмъ. У нея настолько хватило предусмотрительности, чтобъ собственноручно при переть во флигел двери и закрыть ставни. Это для Ипполита, чтобъ онъ не догадался.

Держали семейный совтъ, на который были приглашены и мы съ Жоржикомъ. Такое довріе уже указывало на полное отчаяніе. Но мы лучше, чмъ кто бы то ни было, знали вс потайные уголки сада и окрестности, и наше мнніе могло оказаться полезнымъ. Было высказано предположеніе, что Геннадій удралъ совсмъ, но тутъ же явилось вское возраженіе, во-первыхъ, это было слишкомъ рано, — онъ никогда не уходилъ, проживъ мене двухъ недль, а во-вторыхъ, и это самое главное, уходу его предшествовала обращенная къ мам черезъ Марту Федоровну просьба о деньгахъ. Онъ просилъ немного,— десятка два или три рублей, но теперь и этого не было. Едва ли онъ ушелъ бы такимъ образомъ, тмъ боле, что, какъ ему хорошо было извстно, это никого не затруднило бы.

Ипполитъ всталъ, разумется, давно и занимался длами. Онъ принималъ главнаго приказчика, объздчика, какихъ-то дловыхъ людей, пріхавшихъ изъ города, и массу всякаго народа. Онъ до того былъ поглощенъ длами, нсколько запущенными во время говнія, что за завтракомъ былъ ненаблюдателенъ и не замтилъ, что у мамы, Марты Федоровны, даже у насъ, въ лицахъ была тревога.

— А что же братъ еще не проснулся?— спрашивалъ онъ: — вчера онъ былъ хорошо настроенъ. Если бы такое настроеніе у него сдлалось постояннымъ, то, быть можетъ, удалось бы благотворно повліять на него.

— Онъ еще спитъ!— промолвила Марта Федоровна и должна была откашляться, такъ какъ въ горл у нея была нервная хрипота.

— Спитъ? Гм… какъ долго!

Посл завтрака, предъ новыми длами, онъ съ четверть часа погулялъ въ саду и между прочимъ, проходя мимо флигеля и увидвъ, что ставни закрыты, замтилъ: ‘Какъ онъ долго спитъ! Что значитъ ненормальная жизнь!’

Часовъ около трехъ въ усадьбу прибжала Агафья,— та самая, что ходила за Лизаветой Августовной. Она была вся красная, страшно взволнована и тяжело дышала отъ быстраго бга. Она обратилась къ горничной и просила экстренно, сейчасъ, сію минуту, вызвать ей Марту Федоровну.

— Охъ, батюшки!— зловщимъ шепотомъ говорила она:— тамъ, въ кабак, два какихъ-то господина пьютъ и кричатъ и всячески безобразятъ, и одинъ, кажись, бариновъ братъ. Я такъ въ лицо ихъ никогда не видала, ну, а кое-что слышала про нихъ, что они выпиваютъ… Но при томъ очень схожи съ бариномъ…

— Ну, вотъ! такъ оно и есть!— вырвалось у Марты Федоровны,— я такъ и знала!

Разумется, тутъ не было времени подымать вопросъ о томъ, какимъ образомъ Агафья, выдававшая себя за трезвую женщину, попала въ кабакъ.

Вс растерялись. Какимъ образомъ сказать это Ипполиту? А не сказать нельзя. У женщинъ уже боле не хватало распорядительности,— для такихъ экстренныхъ событій требовался умъ мужчины, и не столько умъ, сколько его сильная воля.

— Нтъ, нтъ! я ни за что не пойду къ нему,— говорила мама, держась за голову обими руками. Она была страшно блдна и, по обыкновенію въ такихъ случаяхъ, нервно кусала губы.

Марта Федоровна должна была принять на себя эту страшную миссію. Она уловила моментъ, когда отъ Ипполита ушли вс дловые люди, и онъ былъ одинъ. Она вошла въ кабинетъ.

— Что вамъ, Марта Федоровна?— мирно спросилъ ее Ипполитъ: — неужели еще кто-нибудь? Я усталъ, и хотлъ бы немного отдохнуть.

— Нтъ… тутъ особое дло, Ипполитъ Марковичъ… Утромъ-то я не сказала вамъ, думала, такъ обойдется…

— Ну! — спросилъ Ипполитъ, заблаговременно нахмуривая брови.

— Съ Геннадіемъ Марковичемъ случилось…

— Уже?— рзко промолвилъ Ипполитъ.

— Онъ исчезъ изъ флигеля очень рано, мы обшарили вс мста, нигд не нашли, а сейчасъ пришла женщина изъ деревни и говоритъ, что онъ въ кабак съ какимъ-то другимъ… должно быть, изъ города пришелъ его знакомый…

Ипполитъ сдлалъ рукой жестъ, которымъ какъ бы просилъ больше не продолжать, съ него довольно было и этихъ свдній… Онъ поблднлъ, пошатнулся и упалъ въ кресло. Но это была только одна минута. Онъ тотчасъ овладлъ собой и строгимъ повелительнымъ тономъ сказалъ:

— Сейчасъ мн позвать кучера!

Марта Федоровна выскочила изъ кабинета и, несмотря на непрочность своихъ старыхъ ногъ, стрлой помчалась въ конюшню и извлекла оттуда кучера, который въ это время чистилъ лошадей. Черезъ минуту въ кабинет слышался рзкій металлическій, слегка разбитый, голосъ Ипполита. Онъ давалъ безпощадныя приказанія:

— Того, другого связать… сейчасъ заложить телгу, везти въ городъ, въ больницу… Вотъ письмо… тамъ примутъ! Геннадія Марковича (не смотря на страшный гнвъ, онъ все-таки передъ слугами считалъ долгомъ называть брата по имени и отчеству) тоже связать и привезти въ сторожку… Тамъ, въ саду… Сторожа могутъ побыть въ другомъ мст…

Въ глазахъ его и въ голос и во всхъ движеніяхъ было что-то свирпое и безпощадное. Глаза метали молніи, весь онъ казался какимъ-то желзнымъ. Въ голос слышался трескъ. Вообще нельзя сказать, чтобы Ипполитъ въ эту минуту заслуживалъ состраданія. Онъ скоре отталкивалъ.

Онъ прибавилъ:

— Отправься въ волость, тамъ дадутъ теб десятскихъ. Скажи, что я просилъ. И съ ними все это исполни.

Кучеръ пошелъ исполнять вс эти приказанія. Едва онъ вышелъ, Ипполитъ какъ-то истерически застучалъ ногами, слъ въ кресло, со стукомъ опустилъ голову на столъ и зарыдалъ громко, неудержимо, всхлипывая, какъ женщина. Мама, которая была вся какъ на иголкахъ, ршилась пойти къ нему, чтобъ успокоить его.

— Ахъ, нтъ, я не могу успокоиться!— говорилъ Ипполитъ какимъ-то сдавленнымъ голосомъ.— Вдь это ужъ не наказаніе — это казнь… За что же? за что? Разв я такой У’ъ злодй? Положимъ, я гршникъ, я гаже всхъ, все же, все же нельзя такъ казнить. Вдь онъ тамъ кричитъ на все село! Вся деревня это слышитъ… Какое же посл этого будетъ отношеніе ко мн? Разв я могу требовать уваженія? Вдь онъ мой братъ, онъ носитъ мое имя. И вдь это на васъ падаетъ! Поймите вы, это бросаетъ тнь на васъ! Я знаю, вашъ родъ давній въ этихъ мстахъ, крестьяне помнятъ вашего отца и дда! Вс они были честные люди, вс заслужили общее уваженіе, и вотъ явился я съ этимъ пьянымъ братомъ, ворвался въ вашу семью и внесъ въ нее позоръ… Вдь я дтей вашихъ позорю, поймите вы это! Ахъ, какъ я хотлъ бы умереть!…

Ипполитъ хотлъ умереть! Значитъ, ужъ очень плохо ему было.

Кучеръ между тмъ давно ухалъ и точно исполнилъ вс приказанія. Онъ взялъ десятскихъ, они явились въ кабакъ и начали брать приступомъ крпость. Но крпость не сдавалась. Въ особенности свирпствовалъ Геннадій. Товарищъ его, который дйствительно пришелъ изъ города, оказался маленькимъ, щупленькимъ, слабенькимъ. Онъ скоро свалился и сдался почти безъ боя, но Геннадій отбивался и неистово кричалъ, понося на вс лады Ипполита. Онъ безсовстно лгалъ на него.

— А,— кричалъ онъ,— грабитель, разбойникъ, воръ! Слушайте, православные, вы знаете, вдь онъ ограбилъ меня до нитки, да! А вы думаете? Вы не смотрите, что онъ святой!.. вотъ онъ и кается въ грх! Еще бы! родного брата ограбить! Понимаете? Вдь отъ этого я и запилъ, понимаете? (и при этомъ онъ билъ кулакомъ себя въ грудь). Затмъ появились слезы:— Да, ограбилъ! Онъ меня по міру пустилъ, онъ меня нищимъ сдлалъ!..

Но десятскіе были вс молодцы, какъ на подборъ, и, разумется, онъ скоро долженъ былъ сдаться. Товарища повезли въ городъ, а Геннадія доставили связаннымъ въ сторожку. Сторожка эта была совершенно уединена. Она помщалась въ глубин сада въ недалекомъ разстояніи отъ усадьбы, и обыкновенный голосъ, даже лай собакъ, оттуда не былъ слышенъ. Но Геннадій такъ неистовствовалъ и кричалъ, что звукъ его голоса долеталъ до усадьбы. Мы не пошли туда. Очень ужъ было все это страшно, притомъ же и лица у всхъ были тоже какія-то страшныя, блдныя, изступленныя.

Но наступилъ моментъ, когда все стихло. Геннадій выбился изъ силъ и заснулъ. Къ сторожк былъ приставленъ мальчуганъ, который всю ночь не спалъ, сидя у дверей на камушк. Онъ долженъ былъ слдить за малйшимъ шорохомъ и въ случа тревоги немедленно извщать усадьбу. Геннадій проспалъ до утра. Утромъ онъ зашевелился и, почувствовавъ себя связаннымъ, сперва выругался, а потомъ началъ хохотать. Мальчишка стрлой побжалъ въ усадьбу и позвалъ кучера. Кучеръ явился.

— Ахъ, черти!— промолвилъ Геннадій безъ всякаго, однако, негодованія.— Что это вы со мной сдлали? Фу, какъ голова трещитъ! Ну-ка, развяжи!

Кучеръ принялся развязывать его и при этомъ сообщалъ ему о вчерашнихъ событіяхъ.

— Да ну! Неужто это было такъ?— искренно изумился Геннадій.— Чортъ! Ну,— прибавилъ онъ необыкновенно ршительнымъ тономъ, когда кучеръ развязалъ его и онъ слъ на кровать, расправляя члены:— вотъ теперь и кончено! Дай-ка мн карандашъ и бумажку!

У кучера ни того, ни другого не оказалось, но мальчишка сбгалъ къ Ивану Арсентьевичу и принесъ. Геннадій приспособился къ табурету и написалъ нсколько строкъ, затмъ свернулъ бумажку и отдалъ мальчишк.

— Вотъ это снеси почтеннйшей Март Федоровн и попроси отвта!

Мальчишка побжалъ. Въ усадьб, разумется, съ нетерпніемъ ждали извстій изъ сторожки. Марта Федоровна и на этотъ разъ щадила Ипполита и не сообщала ему о томъ, что Геннадій проснулся, выжидая событій.

Въ письм было слдующее:

‘Почтеннйшая Марта Федоровна, извиняюсь передъ вами за вчерашнее. Признаю оное величайшей подлостью, какая только бывала въ природ. Прошу передать извиненіе брату и любезнйшей сестриц. Удаляясь изъ этихъ благословенныхъ мстъ, какъ первозданный человкъ посл совершенія имъ грхопаденія изъ рая, прибгаю къ вамъ съ просьбой испросить для меня у добрйшей бель-сэръ нкоторую сумму денегъ. А брату передайте, что Геннадій клянется больше никогда не посщать усадьбу и не наводить ужаса на окрестность. Вашъ слуга Геннадій’.

Марта Федоровна нашла, что это лучшее разршеніе всей страшной путаницы, которая даже ее, никогда не терявшуюся, заставила потерять голову. Она взяла у мамы все. что нашлось у нея въ шифоньерк, что-то около пятидесяти рублей, и отослала Геннадію. Геннадій дйствительно ушелъ, не смотря на то, что уже вечерло и его въ пути должна была застигнуть ночь. Марта Федоровна доложила обо всемъ этомъ Ипполиту только тогда, когда прошло полчаса съ момента ухода Геннадія. Она преподнесла ему уже готовый конецъ мучительныхъ событій. Ипполитъ вздохнулъ, перекрестился и промолвилъ вслухъ:

— Бдный человкъ!— а въ душ подумалъ:— ‘да, если бы это было такъ, если бы онъ, въ самомъ дл, никогда уже больше сюда не приходилъ!’

——

Остается прибавить, что ддъ Яковъ удивительнымъ образомъ оказался пророкомъ. Онъ дйствительно умеръ въ святую недлю на третій день Пасхи. Ипполитъ приказалъ исполнить его завщаніе. Его похоронили на восточной сторон деревенскаго кладбища, а на могил его поставили крестъ и посадили молоденькую иву.

Геннадій въ самомъ дл исполнилъ свое общаніе. Онъ ни разу больше не являлся въ усадьбу. Но года черезъ два до насъ дошли всти, что онъ умеръ гд-то въ канав за городомъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 9—12, 1895

Грхъ.

И. Потапенко.

I.Бывшая нмка.

II.Человкъ, длающій все какъ слдуетъ.

III.Виноватая.

IV.Учитель.

V.Ддъ Родіонъ.

VI.Ненужная жизнь.

VII.Блудный братъ.

VIII.Аудіенція.

IX.Столтній Яновъ.

X.Передъ исповдью.

XI.Посл исповди.

XII.Посл причастія.

XIII.Торжественный день Ипполита.

XIV.Геннадій проявляетъ себя.— Заключеніе.

Читайте также: