А. В. Дружининъ
‘Греческія стихотворенія’ Н. Щербины. Одесса. 1850.
‘Греческие стихотворения’ Н. Щербины. Одесса. 1850., Дружинин Александр Васильевич, Год: 1850
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Собраніе сочиненій, т. VII, 1865
Если врить газетамъ, которыя за двадцать лтъ тому назадъ лгали совершенно также, какъ лгутъ и теперь,— въ Греціи, около 1830 года, происходило достопримчательное торжество. Двое богатыхъ негоціянтовъ, имвшихъ обширныя владнія неподалеку отъ Лоинъ, не жаля огромныхъ суммъ и трудовъ, ршились въ XIX столтіи воскресить одинъ изъ дней дневной Греціи. Оба они получили блестящее образованіе въ одномъ изъ германскихъ или Французскихъ университетовъ, оба носили имена, прославленныя въ войн противъ мусульманъ, оба въ совершенств знали старую словесность своей родины и пламенно сочувствовали древнему искусству. Въ ихъ земляхъ находилось нсколько историческихъ развалинъ, изъ которыхъ одна, именно храмъ Зевса Олимпійскаго, сохранилась боле другихъ. Храмъ этотъ былъ наскоро реставрировать искуснымъ архитекторомъ, эллиномъ въ душ, украшенъ изваяніями и цвтами. По приглашенію обоихъ поэтовъ (безъ сомннія, эти люди были поэтами въ душ), съхалась къ нимъ компанія археологовъ, художниковъ и знатоковъ древней словесности, и посл долгаго труда и преній составлена была длинная программа торжества, заключающаго въ себ народную процессію, игры и такъ дале. Заготовлены были изящные костюмы древнихъ временъ, свтильники, колесницы, оружіе, жертвенники и курильницы,— однимъ словомъ, вс принадлежности древней греческой жизни, до малйшихъ подробностей. Изъ поселянъ и прізжихъ любителей выбраны были старики, юноши, женщины и дти, отличавшіеся красотою, которая еще не утратилась въ ныншней Греціи. Гимпы Каллимаха и другихъ поэтовъ положены были на музыку, оркестръ состоялъ изъ тетрахордъ, теорбъ и флейть. Многосложная археологическая задача ршена была съ помощію огромныхъ пожертвованій, и въ назначенный день открылось празднество, начавшееся шествіемъ къ древнему храму и окончившееся плясками и гомерическимъ ужиномъ. Этотъ день, важный для учонаго, былъ не мене блистательнымъ и для художника. Тоже солнце, которое сіяло надъ истмійскими играми, озаряло восторгъ нашихъ поклонниковъ древности, въ виду ихъ плескалось тоже море, но которому ходили корабли емистокла, на горизонт виднлись т-же лиловыя горы, на которыхъ покоились глаза Пиндара и Сократа.
Но могло ли подобное празднество дать непосвященному человку полное понятіе объ очаровательномъ быт древней Греціи? Ни въ какомъ случа не могло: въ торжеств, затянномъ поклонниками отжившаго міра, не было элементовъ прежней жизни, въ немъ былъ восторгъ, было удивленіе, было пламенное поклоненіе искусству, была скорбь о времени славы,— но не было того дтскаго, простодушнаго элемента, который такъ ослпительно сіялъ въ древней Греціи. И до того элемента не добраться боле современному человку, не смотря ни на его усилія, ни на его горячіе порывы къ эллинскому міру. Первая любовь съ своими сладкими, юношескими помыслами не приходитъ два раза, можно цлый годъ просидть въ кружку граціозныхъ и рзвыхъ дтей, но время дтства все-таки не воротится.
Тмъ не мене сознательное влеченіе къ древнему міру, восторженная симпатія къ его остаткамъ, понятно и трогательно. Оно обильно своего рода поэзіею,— не тою поэзіею, которая ключемъ кипитъ въ сердц осьмнадцатилтняго юноши, но тою, которая теплится ровнымъ пламенемъ въ груди человка, извдавшаго жизнь съ ея горемъ и радостію. По временамъ поэзія подобнаго рода достигаетъ истиннаго величія и хранитъ въ себ рзкую самостоятельность. Скажемъ боле: безъ этой-то самостоятельности вс произведенія словесности, внушенныя сочувствіемъ къ древнему міру и древнему искусству, носятъ въ себ характеръ слабости, подражательности, искусственности.
Признаемся откровенно, что, перечитывая почти всхъ антологическихъ поэтовъ, появившихся въ начал прошлаго и въ ныншнемъ столтіи, мы невольно помышляемъ о томъ праздник въ честь древнй Греціи, про которою мы сейчасъ говорили. Есть нчто чужое, холодное, безжизненное въ этихъ подражаніяхъ эллинской словесности, подъ которыми, однако, значатся имена первыхъ писателей нашего времени. Кром того, если подобнаго рода произведеніе и дйствительно пробуждаетъ въ насъ иногда сладкое чувство, то мы какъ будто боимся ему довриться: вамъ кажется, что оно возбуждено собственными нашими воспоминаніями, мы очень хорошо знаемъ, что человку съ эстетическимъ вкусомъ довольно вспомнить одни имена Греціи, боговъ Олимпа, чтобы въ его душ зашевелилось вчно свже и вчно милое ощущеніе. И чмъ длинне произведеніе, возбужденное подражаніемъ древнимъ, тмъ боле въ немъ сухости и безжизненности. Самъ Гёте, такъ превосходно копировавшій поэтовъ антологіи, подарилъ насъ двумя скучнйшими вещами: ‘Ахиллеидою’ и ‘Ифигеніею’. Что касается до большинства русскихъ поэтовъ, то можно сказать утвердительно, что наше поверхностное знакомство съ греческою словесностью привело насъ къ подражанію незавидному. Читая антологическія стихотворенія Пушкина, такъ и чувствуешь, не взирая на ихъ прелесть, что поэтъ немногое извлечетъ изъ этой богатой жилы для художника. Привязанность вообще всхъ поэтовъ къ подражаніямъ такого рода объясняется весьма легко: издавна воображенію самыхъ самостоятельныхъ дятелей въ словесности льстила та область Фантазіи, гд все такъ тихо, простодушно и свтло, куда не проникнули вы наши утонченныя страсти, т треволненія современныхъ умовъ, умренность красокъ, рельефность очертаній, простота и несложность идей,— вс эти достоинства, къ которымъ пріучало ихъ изученіе древней словесности, казались имъ крайнимъ предломъ совершенства. Отъ безотчетнаго удивленія одинъ только шагъ къ рабскому подражанію, а рабское подражаніе прямо ведетъ къ новому недостатку, а именно къ слишкомъ близорукому, такъ сказать, одностороннему взгляду на вещи. Большая часть поэтовъ, копируя древнихъ художниковъ, пришли къ узкому понятію о значеніи самого древняго искусства.
Они не хотли посмотрть на предметъ съ боле важной точки зрнія: гоняясь за буквою, они опустили изъ вида духъ древняго искусства и такимъ образомъ оттолкнули отъ себя всякую попытку на самостоятельность въ произведеніяхъ, навянныхъ имъ древнею жизнью. Они не съумли извлечь всей пользы изъ той истины, что греческій міръ заключалъ въ себ смена развитія, общаго всему человчеству. Все частное, временное, случайное умерло въ Греціи, истинное и общечеловческое передано вамъ и живетъ у насъ или подъ другими формами, или въ дальнйшемъ развитіи. Поклоненіе красот, глубоко сознаніе успокоительной силы природы, простодушное проявленіе страстей, наука наслаждаться жизнью и тысяча другихъ идей высказывались въ эллинской жизни иногда съ полной ясностью, иногда смутно, иногда безсознательно. Уразумвъ эти истины, прослдя вс идеи, намеки, заключающіеся въ дошедшихъ до насъ памятникахъ, всякій поэтъ увидитъ, что его собственная роль, его воззрніе на древній міръ измнились значительно. Онъ уже не безсиленъ, не ничтоженъ передъ красотами древняго міра, онъ уже не рабъ буквы древнихъ писателей, онъ уже не жалкій копіистъ, уныло сидящій передъ превосходною картиною: онъ скоре похожъ на отличнаго историка, заваленнаго грудою матеріяловъ для его будущей книги. Онъ начинаетъ понимать отдаленныя, скрытыя, невысказанныя мысли отжившаго народа и чувствуетъ, что можетъ передавать ихъ современникамъ въ стройномъ и цломъ изданіи. Онъ не грекъ да и не тянется къ невозможному достиженію древнихъ мелочей, но онъ и не просто современный человкъ: онъ поэтъ. котораго дарованіе широко раскинулось подъ вліяніемъ древнихъ образцовъ, онъ уже не копируетъ древней антологіи: онъ чувствуетъ, что можетъ подняться выше, онъ не подражаетъ однимъ только оборотамъ Анакреона и еокрита: онъ живетъ ихъ мыслью, дополняя ее согласно своему разуму, своему сердцу, сообразно своему пониманію древняго и новаго міра. Такой поэтъ не можетъ не любить древняго искусства съ горячею симпатіею, его мотивъ эти вдохновенныя слова Шиллера:
Schone Welt, wo bist du? Kehre wieder
Holdes Blthenalter der Natur!
Ach, nur in dem Feenland der Lieder
Lebt noch deiue fabelhafte Spur!
Но, повторяя этотъ голосъ души при созерцаніи отжившей прелести, онъ, какъ человкъ своего времени, выискиваетъ въ древней словесности идеи и образы какъ можно боле близкіе къ нашей жизни, и на нихъ останавливается со страстью. Его твореній никто не смшиваетъ съ трудами Пиндара и Софокла, но дло въ томъ, что еслибъ Софоклъ и Пиндаръ проживали въ наше время то писали бъ по его способу.
То, что сказано нами о большинств современныхъ поэтовъ, увлеченныхъ рабскимъ подражаніемъ древней словесности, не можетъ вполн относиться къ лучшимъ изъ нихъ. Возвышенные умы, подобные Гёте и Шиллеру, не могли не постигать, какой могучій потокъ поэзіи заключался въ сліяніи древняго элемента съ современною жизнью, но оба поэта Германіи не ограничивали своей дятельности однимъ возсозданіемъ древнихъ идеаловъ, произведенія, навянныя имъ созерцаніемъ эллинскаго міра, не были ихъ исключительною спеціяльностью: то были этюды, совершенные съ любовью, только одна часть ихъ многосложныхъ трудовъ, одна сторона ихъ поэтическихъ привязанностей, оттого ни тотъ, ни другой не могли обратить на нихъ всего своего вниманія. Совсмъ тмъ они много сдлали по этой части, въ особенности Гёте, которому суждено было испытать вс роды дятельности, переходить отъ ложнаго къ высокому, отъ плохого къ художественному, отъ второй части ‘Фауста’ къ ‘Коринской Невст’, отъ ‘Доротеи’ къ ‘Миньон’. Въ томъ, что Гёте глубоко понималъ древнюю жизнь и могъ быть самостоятельнымъ въ ея изображеніи, можетъ служить доказательствомъ его ‘Прометей’ и другія превосходныя стихотворенія. Какимъ же образомъ рядомъ съ этими вещами создались ‘Ахиллеида’ и рабскія подражанія антологіи, принадлежитъ къ одной изъ тайнъ этого олимпійскаго Сфинкса.
Намъ кажется, что самостоятельности Гёте вредила во многихъ его произведеніяхъ изъ древней жизни излишняя безстрастность поэта, Шиллеру же, напротивъ того, служила препятствіемъ черезчуръ симпатическая, черезчуръ горячая его душа. Начиная спокойною картиною, Шиллеръ очень часто кончалъ восторженнымъ диирамбомъ, но совсмъ тмъ это смшеніе родовъ составляло одну изъ прелестей его поэзіи. Въ книжк, находящейся передъ нами, мы не разъ встртимъ ту же манеру, страстную и неподготовленную, она и здсь хороша, потому-что тоже основана на безъискуственной, душевной симпатіи къ генію древней Эллады.
Есть еще одинъ блистательный поэтъ, уступающій двумъ названнымъ нами художникамъ въ сил дарованія и многосторонности направленія, но въ произведеніяхъ котораго съ необыкновенною прелестью выказываются идей, зародышъ которыхъ почерпнутъ изъ древняго міра,— поэтъ, съ необычайной удачно сіявшій въ своихъ созданіяхъ поэзію греческой жизни съ поэзіей современною, и вслдствіе такого сліянія завоевавшій себ почетную самостоятельность. Мы говоримъ объ Андре Шенье — писател, родившемся во Франціи, нанесшемъ сильный ударъ псевдоклассической словесности своей родины,— той самой словесности, которая отъ рабскаго подражанія древнимъ правиламъ дошла до совершенныхъ противорчій съ правилами древняго и новаго искусства, и умершемъ въ цвт лтъ, въ полномъ блеск силы и таланта. Чтобъ быть совершенно справедливымъ, слдуетъ еще упомянуть о неизвстномъ у насъ британскомъ поэт Китс, современник Байрона, отличавшемся замчательнымъ сочувствіемъ къ древнему міру и самостоятельностью въ произведеніяхъ, внушенныхъ этимъ міромъ. Читатель не любитъ сухихъ умозаключеній и совершенно правъ въ этомъ случа. Прослдивъ за нашимъ раздленіемъ поэтовъ-подражателей древности на два рзкіе отдла: поэтовъ рабски подражательныхъ и поэтовъ самостоятельныхъ въ самомъ подражаніи, онъ вправ просить насъ, чтобъ мы привели тутъ же примръ такихъ самостоятельныхъ подражаній, показали ему, какимъ образомъ даровитые люди досказываютъ мысли древнихъ и сообщаютъ имъ особенную, современную прелесть. На этого случай мы готовы, и примровъ искать долго не будемъ.
Всякому извстно, что древніе греки не любили умирать: ихъ понятія не были освящены идеями христіянства и земная жизнь казалась имъ высшимъ благомъ. Герои ‘Иліады’ смло шли на бой: но, умирая подъ копьемъ врага, они тосковали, и ‘душа ихъ тихо вылетала изъ тла, плача о юности и сладкой жизни’. Женщины Софокла и Еврипда умирали не со стоическимъ хладнокровіемъ, не съ сладкими надеждами, а со слезами о жизни, он рыдали, покидая земныя привязанности. Положимъ, что поэту задана тема такого рода: стованія юной женщины, которой грозитъ погибель. Изложеніе должно быть въ древнемъ вкус. Что сдлаетъ съ подобною задачею поэтъ чисто подражательный, поэтъ антологическій, одинъ изъ тхъ поэтовъ, которыхъ мы такъ много видли въ послднее время. Онъ припомнитъ плачъ Андромахи, трогательные вопли софокловой Антигоны, простодушно сокрушающейся о томъ, что у ней не будетъ своего дома, что она не взроститъ въ немъ дтей,— пріищетъ еще сотню примровъ и, собирая въ одномъ мст первую черту, въ другомъ вторую и третью, создастъ подражаніе, сколокъ съ древнихъ поэтовъ,— этюдъ, можетъ быть, замчательный. И не слдуетъ воображать, чтобъ подобный трудъ былъ легокъ: нтъ! для него потребно много художественной способности, много познаніи, теплоты душевной, вкуса и умнья владть языкомъ. И не смотря на то, въ подобномъ произведеніи будетъ весьма мало самостоятельнаго.
Въ послдніе дни своей жизни, одинъ изъ поэтовъ, о которыхъ мы только, что говорили, именно Андрей Шенье, имлъ случай вдохновиться совершенно тою же идеею. Эта исторія необыкновенно трогательна. Въ Сенъ-Лазарской темниц, гд безвинно содержался поэтъ и откуда вышелъ онъ только для того, чтобъ сложить свою голову на эшафот, находилась въ одно время съ нимъ аристократическая двушка, едва вышедшая изъ дтства, именно двица де-Куальи. Судьба юной красавицы была не совсмъ блистательная: смерть должна была подойти къ ней въ скоромъ времени, каждый день кровавый трибуналъ могъ извлечь ее изъ заточенія и послать на гибель. Видъ этого невиннаго существа, возбудивъ симпатію поэта, внушилъ ему стихи, едва ли не самые прелестные во всей французской словесности. Шенье былъ пропитанъ древнею словесностью, а потому исходная идея его стихотворенія и подробности его были чисто греческія.
Вотъ бдный переводъ этого превосходнаго стихотворенія.
‘Колосъ, только что зазеленвшій, зретъ на пол и не страшится серпа, не опасаясь тисковъ, виноградная кисть впиваетъ въ себя сладкое дыханіе Авроры: я также молода и прекрасна, и хотя настоящій часъ страшенъ и грустенъ,— я еще не хочу умирать.
‘Пусть безчувственный стоикъ радостно встрчаетъ смерть,— я хочу только плакать и надяться, при мрачномъ порыв свернаго втра склонять голову и вновь поднимать се. Въ жизни не все одна горечь — разв есть медъ, посл котораго не чувствуешь отвращенія? разв есть моря безъ бурь?.. ‘Свтлыя мечты роятся въ моей груди: напрасно тяготютъ надо мною стны темницы, надежды мои имютъ крылья. Такъ Филомела, вырвавшись изъ силковъ жестокаго птицелова, живе, веселе прежняго взвивается подъ облака.
‘Мн ли умирать? я засыпаю спокойно и день мой проходитъ тихъ: я не знаю угрызеніи совсти. Даже въ этой грустной обители вс смотрятъ на меня ласково, при моемъ появленіи, что-то въ род радости видится на лицахъ унылыхъ узниковъ.
‘Мой прекрасный путь не можетъ такъ кончиться: я только что начала его… я едва миновала первыя деревья по краямъ дороги. На только что начатомъ пиру жизни я только что успла взяться за чашу, и она еще такъ полна въ моихъ рукахъ!
‘Я видла одну весну: мн хочется видть дань жатвы, солнце совершаетъ свой годъ, переходя отъ лта къ зим, и я того же желаю себ. Только что распустившись на своемъ стебл и начавши радовать весь садъ, я хочу дождаться до вечера: меня грли только утренніе лучи солнца.
‘О, смерть! удались же, удались отъ меня, ступай утшать сердца, изглоданныя страхомъ, стыдомъ и отчаяніемъ. Для меня богиня природы хранитъ свои тнистыя убжища, для меня живетъ любовь съ ея поцалуями, музы съ ихъ вдохновенными пснями. Мн еще рано… я не хочу умирать.’
Кто изъ людей, читавшихъ греческихъ писателей, не сознается въ томъ, что и основная идея и манера ‘Молодой Узницы’ Шенье служатъ нкоторымъ образомъ продолженіемъ идеи софокловой ‘Антигоны’, манеры еокритовыхъ идиллій. Юное и невинное существо, поставленное лицомъ къ лицу съ ожиданіемъ смерти, воспто поэтомъ, глубоко изучившимъ и духъ и букву древней словесности. А совсмъ тмъ сколько въ этой вещи самостоятельности, жизни, мыслей, общихъ всмъ вкамъ и народамъ! Въ особенности наивное, невыразимое прекрасное обращеніе бдной двушки, въ которомъ она проситъ смерть отойти отъ нея и убираться. къ другимъ людямъ, полно такого граціознаго эгоизма, такъ ново и совсмъ тмъ такъ истинно, что можетъ равно примниться и къ чувствамъ древней и къ понятіямъ современной женщпны. Но довольно объ Андре Шенье. Пора обратиться къ книжечк русскихъ стихотвореній, изданныхъ въ Одесс, въ 1850 году.
‘Греческія Стихотворенія’ г. Щербины съ перваго разу предупредили насъ въ свою пользу. Мы очень хорошо знаемъ, что стиховъ въ антологическомъ род невозможно писать съ плеча, и признаемся, что мы боле всего боимся этого послдняго рода стихотвореній. Даже кажется намъ, что единственная причина обилія плохихъ стиховъ замечается въ томъ, что большинство поэтовъ очень любитъ знаменитый стихъ Гете:
Ich singe wie der Vogel singt!
то есть, что они поютъ очень шибко и, на первыхъ порахъ оставаясь довольны своими пснями, поспшаютъ передавать ихъ тисненію. Во-вторыхъ, намъ легко было убдиться, что г. Щербина почти раздляетъ наши собственныя мысли касательно подражаній древнимъ, то есть почитаетъ необходимостью слдить не столько за буквой, какъ за мыслью греческой словесности. Эта мысль, если не ошибаемся, выражена самимъ авторомъ въ конц книги. Въ-третьихъ, стихи везд гладокъ, звученъ и правиленъ. Въ-четвертыхъ, книжечка красива и тонка, впрочемъ, это было только первое впечатлніе: прочитавъ ее со вниманіемъ, мы отъ души пожалли о томъ, что она не толще.
Однимъ словомъ, ‘Греческія Стихотворенія’ г. Щербины намъ чрезвычайно поправились, и мы спшимъ подлиться нашимъ удовольствіемъ съ читателями.
Въ короткомъ послсловіи, приложенномъ къ стихотвореніямъ г. Щербины, авторъ излагаетъ нсколько мыслей о значеніи древняго искусства и говоритъ о причин, по которой назвалъ онъ свою книжку ‘Греческими Стихотвореніями’. ‘Читатель можетъ подумать — такъ выражается поэтъ — что книга состоитъ изъ переводовъ, но въ ней переводныхъ стихотвореній только два: Изъ Анакреона и Бакхилида,— затмъ меньшая половина остальныхъ чисто антологическія пьесы. Что-же касается до большей половины книжки, то стихотворенія, въ ней заключающіяся, принадлежатъ не къ антологическимъ, но собственно греческимъ стихотвореніямъ, навяннымъ автору, нкоторымъ образомъ, знакомствомъ его съ эллинской жизнью, наукою, искусствомъ, и внушенныя ему симпатіей ко всему греческому. То, что не явилось, или, можетъ быть, не дошло до насъ въ греческой лирик и чуждо антологіи, но что мстами мелькаетъ въ драм, философскихъ и историческимъ сочиненіяхъ, образ жизни, характер и убжденіяхъ грековъ, то иногда бралъ авторъ за тему своего стихотворенія,— словомъ, мысли и чувства, которыя можетъ внушить греческій міръ человку нашего времени, служатъ основою большей части пьесъ въ книг.’
Послдними строками авторъ самъ разъясняетъ передъ нами свое направленіе, и мы должны признаться, что этотъ-то послдній разрядъ стихотвореній удался г. Щербин несравненно боле его переводовъ и антологическихъ стихотвореній. Въ сліяніи древняго элемента съ симпатіею современнаго человка и заключается поле для таланта г. Щербины, разработывая этотъ богатый рудникъ, онъ сразу завоевалъ себ нкоторую самостоятельность и обратилъ на себя вниманіе всхъ людей, любящихъ поэзію, сочувствующихъ и древнему и новому искусству.
Тридцать шесть стихотвореній, составляющихъ содержаніе изящной книжечки г. Щербины, мы, сообразно его собственному указанію, раздлимъ на три разряда: стихотворенія переводныя, стихотворенія антологическія и стихотворенія самостоятельныя, хотя и внушенныя греческою жизнью. Мы уже сказали, что переводныхъ пьесъ только дв. Авторъ самъ произнесъ судъ надъ ними, сказавши въ особенномъ прибавленіи, что ‘ни какой переводъ не въ состояніи передать красотъ греческаго подлинника’. ‘Новые языки — прибавляетъ онъ — совершенно иначе организированы, чмъ языкъ греческій, и стопосложеніе ихъ нисколько не похоже на стопосложеніе древнихъ’. Переводчикъ, который такъ скоро кладетъ оружіе и такъ легко сознается въ своемъ безсиліи, не въ состояніи потратить много труда надъ небольшимъ оригинальнымъ стихотвореніемъ, не способенъ къ мелкой работ надъ каждымъ стихомъ,— словомъ, къ работ, напоминающей собою занятія ювелира. А безъ такого труда переводы изъ древнихъ невозможны. Мы вполн соглашаемся съ авторомъ, что наше стихосложеніе отлично отъ стихосложенія греческаго, по изъ этого не слдуетъ, чтобъ у насъ не было хорошихъ переводовъ греческихъ писателей. Мы говоримъ не о русской словесности, которая дйствительно, бдна подобными переводами, нмецкій языкъ еще трудне нашего укладывается въ стройный и плавный стихъ, его рзкость не напоминаетъ собою сладкозвучія ‘эллинской рчи’, а между тмъ германская словесность можетъ похвастаться блистательными переводами изъ древнихъ. Вотъ какъ переводитъ г. Щербина тридцать-четвертую оду Анакреона:
Зачмъ бжишь ты отъ меня,
Когда съ тобой встрчаюсь я,
И, въ цвт жизненной весны,
Моей боишься сдины?…
Или, зачмъ не любишь ты,
Живое пламя въ старин?…
Вглядись, какъ много красоты
Въ искусно сплетенномъ внк,
Гд возл пышныхъ розъ видна
Лили скромной близна….
Эти стихи вялы, прозаичны и не имютъ никакой картинности. Въ подлинник, если не ошибаемся, нтъ послдняго эпитета скромной (лили) — эпитета туманнаго и уничтожающаго образность стиха. Мы бы не привели этой пьесы, еслибъ не имли впереди десяти вещей истинно прекрасныхъ: указываемъ же на это стихотвореніе съ тмъ только, чтобъ читатель самъ убдился, какъ г. Щербина, которому тсно, когда онъ, скованный переводнымъ трудомъ, идетъ шагъ за шагомъ, уметъ возвышаться, когда дана полная свобода его фантазіи.
Уже въ антологическихъ стихотвореніяхъ боле простора его таланту. Въ этихъ пьесахъ уже есть мсто страсти и сочувствію, уже къ нимъ можно иногда примшивать современное воззрніе на древнее искусство,— стало быть, поэту тутъ можно высказаться, и онъ начинаетъ высказываться. Прежде всего мы приведемъ изящное, чисто греческое стихотвореніе ‘Въ деревн’, которое кажется выхваченнымъ изъ древней антологіи.
Какъ-то привольнй дышать мн подъ этимъ живительнымъ небомъ,
Какъ-то мн лучше живется въ тиши деревенской:
Гаснутъ мечты честолюбья, тревожные сны улетаютъ,
Мыслей о будущемъ нтъ,— настоящимъ я полонъ.
Будто младенецъ прильнулъ я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ веленьямъ послушный:
Музамъ и утро свое посвящаю, вставая съ Авророй,
Знойнаго полдня часы провожу подъ наметомъ
Темнопрохладнымъ платана, на лон забывчивой нги
Сладко дремлю я, вкусивши здоровыхъ и сытныхъ
Блюдъ деревенскихъ, облитыхъ крпительной влагою Вакха.
Въ этомъ стихотвореніи все дышетъ древностью: поэтъ еще вренъ своимъ образцамъ и будто боится отклониться отъ нихъ. Только въ двухъ, подчеркнутыхъ нами стихахъ:
Будто младенецъ прильнугь я къ широкому лону природы,
Съ нею живу, ея тайнымъ велньямъ послушный —
уже слышится присутствіе мысли боле современной, сознательно развитой, и этотъ небольшой, поэтическій анахронизмъ придаетъ особенную прелесть, самостоятельность стихотворенію. Въ немъ дышетъ не одинъ древній міръ: въ немъ видна уже сама страстная натура поэта. Счастливъ писатель, длающій подобные анахронизмы!
Вотъ еще два коротенькія стихотворенія, въ которыхъ оба указанные нами элемента сливаются съ рдкою прелестью:
СВИДАНІЕ.
Страстно проситъ и безсмертныхъ боговъ олимпійскихъ
Дать мн минуту, одну-лишь минуту свиданья
Съ чудно-прекрасною смертною двой. Настало
Это мгновенье. Увидвъ ее, у безсмертныхъ
Началъ просить я, чтобъ нимъ вожделнный свиданьи
Въ вчность продлили они. Красоту моей милой,
Я созерцалъ, и, какъ Танталъ, все жаждалъ и жаждалъ,
Въ очи ей глядя, лобзая, томяся и плача,
Въ очи глядть ей, лобзать и томиться, и плакать…
МИГЪ.
Чудный былъ вечеръ весенній. Ужь солнце въ волнахъ потонуло,
Искрились тихія волны, и западъ въ послднемъ сіяньи
Медленно гаснутъ надъ ними, Гесперъ ужь тепляся ярко.
Робкой стопой среброногая два-Селева изъ тучки
Въ темнолазурное поле небесъ выходила.
Все было тихо, прохладно, темно и прозрачно подъ небомъ,
Небо съ землей и съ душой человка дышало одною
Сладкой гармоніей, будто бы звучною грудью одною…
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья-человки!…
Горе нежившимъ и горе отжившимъ!
Мы не будемъ долго распространяться ни о первомъ, ни о второмъ изъ нихъ: человкъ съ поэтическимъ тактомъ самъ пойметъ, что въ каждомъ изъ нихъ древняго и что именно современно и останется всегда врнымъ и понятнымъ. Но нельзя не замтить, что въ нихъ обоихъ, особенно въ послднемъ, поэтъ уже смле выступилъ изъ обычной границы антологическихъ стихотвореній. Такъ въ пьес Мигъ г. Щербина обнялъ свтлымъ, философскимъ взглядомъ цлость картины и заключилъ ее мыслью, которую понимали, но не вполн высказывали древніе наши учители:
Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья человки!
Горе нежившимъ и горе отжившимъ!
Страстное, сознательное преклоненіе передъ чудесный природы, пониманіе жизненныхъ благъ и наслажденіе жизнью,— вс эти чувства, выраженныя въ приведенныхъ нами двухъ стихахъ, сообщаютъ пьес лирическій характеръ, длаютъ это антологическое стихотвореніе гимномъ, высокимъ по содержанію, удачнымъ по выполненію. Говоря о поэзіи, природ, счастіи,— обо всхъ этихъ предметахъ полупонятныхъ сухимъ и охлажденнымъ сердцамъ, нельзя уберечься отъ такъ называемыхъ тонкостей, надъ которыми многіе такъ основательно смются въ наше время. Но мы не боимся тонкостей и скажемъ еще нсколько словъ о послдней пьес. Она навяна древнимъ міромъ, но горячее чувство, которымъ оно проникнуто, придастъ ему достоинство другого рода, боле къ намъ близкое. Безспорно, греки любили природу и понимали ее, въ ихъ поэтахъ нетрудно отыскать гимны подобнаго рода, не одинъ грекъ думалъ о томъ, что онъ счастливъ, потому что живетъ, но вс эти чувства проявлялись въ сын Эллады почти безсознательно, какъ проявляются они въ дитяти, играющемъ на солнц, въ птиц, поющей среди только что распускающейся зелени. Въ ихъ поклоненіи природ слышится рзвый голосъ простодушнаго дитяти, въ нашемъ гимн звучитъ отрадный вздохъ человка, отшатнувшагося отъ мучительныхъ бурь свта и съ восторгомъ простирающаго усталыя руки къ вчно юной богин.
Это самое чувство измученнаго смертнаго передано г. Щербиною въ другомъ его стихотвореніи, которое не относится къ разряду антологическихъ,— стихотвореніи’ немного неопредленномъ по содержанію, но принадлежащемъ къ одному изъ лучшихъ въ книжк,— стихотвореніи, въ которомъ картинность и музыка стиха достойны нашихъ лучшихъ поэтовъ. Оно называется ‘Герой’. Нельзя опредлить, что хотлъ выразить авторъ этимъ названіемъ, но его загадочность не портитъ дла: тутъ открывается нсколько путей собственной фантазіи читателя. ‘Герой’, восптый здсь, представляется читателю однимъ изъ великихъ афинянъ, спасшихъ свое отечество, прославившихъ его цною общественнаго своего спокойствія, извдавшихъ злобу и неблагодарность своихъ соотечественниковъ и наконецъ удалившихся въ изгнаніе, сладкое уже потому, что въ немъ они отршались отъ всхъ заботъ бурной жизни. Пусть то будетъ емистоклъ, Аристидъ или Алкивіадъ — все равно.
Но мы еще не кончили съ антологическими стихотвореніями. Вотъ еще одно изъ нихъ, которымъ начинается книжка:
КУПАНЬЕ.
Вечеромъ яснымъ она у потока стояла,
Мои прозрачныя ножки во влаг жемчужной,
Струйка воды ихъ съ любовью собой обвивала,
Тихо шипла и брызгала пной воздушной…
Кто бъ любовался красавицей этой порою,
Какъ надъ потокомъ она будто лотосъ склонялась,
Змйкою станъ изогнула, и блой ногою
Стала на чорный обрывистый камень, и мылась,
Грудь наклонивши надъ зыбью зеркальной потока,
Кто бъ посмотрлъ на нее, облитую лучами,
Или увидлъ, какъ страстно, привольно, широко
Прядали волны на грудь ей толпами,
И, какъ о мраморъ кристаллъ, розбивались, блдня:
Тотъ пожелалъ бы, клянусь я, чтобъ въ это мгновенье
Въ мраморъ она превратилась какъ мать-Ніобея,
Вчно бъ здсь мылась грядущимъ вкамъ въ наслажденье.
По обыкновенію автора, пьеса заключается мыслью, составляющею какъ бы результатъ всей картины. Поэтъ желаетъ, чтобъ купающаяся красавица превратилась въ мраморъ, для наслажденія будущимъ поколніямъ. Идея граціозна и ловко выражена, но можетъ показаться нсколько изысканною, говоримъ это потому, что на-дняхъ одинъ изъ нашихъ пріятелей, отдавая полную справедливость таланту г. Щербины, замтилъ, что окончаніе Купанья ‘отзывается манерностью’ и потому очень отклоняется отъ древнихъ образцовъ. Смемъ уврить почтеннаго критика, что, во-первыхъ, особенность нашего поэта состоитъ въ независимости отъ древнихъ формъ, и во-вторыхъ, что нкоторая изысканность мысли не была чужда грекамъ, въ дл граціи допускавшимъ нкоторую утонченность. Катуллъ, самый греческій изъ латинскихъ писателей,— поэтъ, котораго псни читались въ Греціи и Александріи, говоритъ о покинутой Аріадн, въ минуту отчаянія сдлавшейся ‘похожей на мраморную статую вакханки’. Это сравненіе, нсколько сродное заключительнымъ стихамъ вышеприведеннаго стихотворенія, не только не признается манернымъ, но даже служитъ темою для восторженныхъ разглагольствованій по поводу латинской поэзіи…
Изъ остальныхъ стихотвореній въ томъ же род мы можемъ указать на Стыдливость, Тучу, Уединеніе, Просьба художника, какъ на боле удачныя, къ неудавшимся отнесемъ слдующія. ‘Міръ и человкъ’, ‘Стихъ’, ‘Незнакомка’ и нкоторыя другія. Слабость этихъ послднихъ пьесъ заключается иногда въ неясности мысли, тогда въ неловкости и прозаичности стиха, иногда въ туманности и запутанности изложенія. Недостатки таланта г. Щербины всего рзче выказываются въ одномъ стихотвореніи, съ котораго мы и начнемъ обзоръ третьяго разряда его трудовъ.
СТАТУ ЕЛЕНЫ.
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяіьемъ,
Проникнутый нмымъ очарованьемъ,
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Скажите мн, кто дерзкій тотъ художникъ,
Что божество съ Олимпа къ намъ низвелъ,
Которому вселенная — треножникъ
И блескъ небесъ — достойный ореолъ.
Не тукъ тельцовъ, не свтлый тукъ елея
Обычный даръ на алтар твоемъ,
Но человкъ, восторгомъ пламеня,
Блаженствуя, приносится на немъ…
Какой Паросъ твой мраморъ возлелялъ?
Кто Прометей, воздвигнувшій твой ликъ,
Чтобы на все онъ жизнію повялъ,
Чтобы во все магически проникъ?
Какая мысль чело его палила,
Какъ на тебя рзецъ онъ свой вознесъ,
И какъ она его не сокрушила,
И надъ тобой онъ сколько пролилъ слезъ?..
Но долу ты свои склонила очи…
Не подымай, молю, ихъ на меня! —
Подъ ними вс сокрылись тайны ночи
И весь огонь тропическаго дня.
Въ нихъ блещетъ все прекрасное природы,
Въ нихъ міръ души съ природою сліянъ,
Въ нихъ озера недвижимыя воды
И бурею изрытый океанъ…
Стою какъ рабъ предъ дивнымъ изваяньемъ,
Проникнутый нмымъ очарованьемъ,
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Начало пьесы прекрасно, стихъ твердъ и изященъ. Четыре строки, начиная отъ стиха
Какая мысль чело его палила
возвышаются до истиннаго лиризма, восторгъ, въ нихъ высказанный, переходитъ къ внимательному читателю, но тутъ и кончается достоинство гимна, начиная съ первой подчеркнутой строки до конца, онъ весь состоитъ изъ промаховъ и фальшиваго паоса. Неопредленность мысли, довольно обычная нашему поэту, отсутствіе твердо обдуманныхъ выраженій приводятъ его къ смшному восторгу: онъ умоляетъ мраморную статую не поднимать на него своихъ глазъ! Глаза — послднее дло въ изваяніи, и какой поклонникъ искусства этого не знаетъ, точно также, какъ и того, что не только въ мраморныхъ, даже и въ живыхъ глазахъ никогда не блеснетъ весь огонь тропическаго дня. Что же касается до недвижимыхъ водъ озера и до бурею изрытаго океана, которые опять-таки видятся поэту въ тхъ же глазахъ Елены, то намъ даже досадно говорить о такихъ выраженіяхъ. Пусть г. Щербина, обладающій несомнннымъ дарованіемъ, оставитъ подобныя фразы на долю поэтамъ, которымъ предстоитъ одинъ только путь къ извстности: именно эксцентрическія усилія въ дл ломанія языка и вымысла невозможныхъ фантазій. Пусть стихотворцы такого разряда въ своихъ строкахъ припекаютъ завитые локоны поцалуемъ, пусть глаза ихъ милой сіяютъ какъ бшеный фосфоръ, имъ предоставляется идти по той же дорог, по которой, съ довольно заслуженнымъ успхомъ, шли Викторъ Гюго и компанія, но человку, страстно любящему древнее искусство, воспитанному на еокрит и Софокл, нечего увлекаться риторическими фокусъ-покусами.
Намъ очень пріятно сказать, что означенныя нами восемь строкъ о глазахъ статуи Елены самыя худшія во всей книг. Сказавши это, мы уже съ чистымъ сердцемъ переходимъ къ тмъ изъ стихотвореній г. Щербины, которыя вполн достойны названія прекрасныхъ.
Вотъ одно изъ нихъ — изящное, спокойное, безукоризненное въ литературномъ отношеніи, стихотвореніе, котораго невозможно читать безъ сладкаго чувства. Оно составляетъ переходъ отъ произведеній антологическихъ къ произведеніямъ чисто самостоятельнымъ. Первая его строфа дышетъ необыкновенною прелестью и картинностью, выше которой невозможно подняться, тутъ нтъ ни одной черты лишней, ни одного слова некстати. Третья же и послдняя заключаетъ въ себ мысль всего произведенія,— мысль отрадную, хотя и грустную. Мы видимъ, что эта вещь принадлежитъ къ любимымъ произведеніямъ автора: его воображенію льстятъ картины, изображающія зрлаго и пострадавшаго человка, стоящаго лицомъ къ лицу съ тихою, вчно-юною природою, задумчиво улыбающагося при вид дтскихъ невинныхъ игръ. Скажемъ, впрочемъ, что, по всей вроятности, читателю, имющему мало сочувствія къ умренности и простот древнихъ поэтовъ, названная нами пьеса едва ли понравится.
ДТСКАЯ ИГРА.
Дти рзвятся, бросая свой маленькій дискъ по дорог,
Личики свтлы у нихъ и румяны, подъ туникой ножки
Живо бгутъ, и, колеблясь зефиромъ, по мраморной шейк
Чорныя кудри струятся, смются уста ихъ и глазки.
Рады они и хохочутъ съ безумномъ весельи, малютки:
Весело имъ, что кузнечику ножки они оборвали…
Прыгать съ дороги въ пшеницу ужъ больше не станетъ,
Дти себ разсуждаютъ, смяся отъ чистаго сердца.
Чуждый товарищъ, стоялъ я межъ ними, и слезы смочили
Старые вки мои, и на сердц теплй становилось:
Дтямъ завидовалъ я съ умиленіемъ полнымъ отрады,
Годы сдые хотлось мн сбросить, и юностью милой
Снова зажить, и безпечно рзвиться, какъ прежде рзвился…
Долго я грезить такимъ сновидньемъ, когда жь пробудился,
Стали мн милы прожитыя лта, и д_о_роги стали
Жизнію опытъ стяжанный и свточъ высокаго знанья…
Гордо внецъ свои вонючій на лобъ обнажонный,
Крона косою изрытый, опять я надвинулъ, и молча
Въ путь свой собрался… но — стыдно признаться — съ печальною думой.
Что же касается до насъ, то можетъ быть мы и ошибаемся, но вамъ кажется, что нкоторыя мста изъ вышеприведенныхъ строкъ принадлежатъ къ тмъ рдкимъ, сердцу понятнымъ особенностямъ, по которымъ познаются истинные мастера своего дла. Какъ мило и полно изображеніе маленькихъ дтскихъ ногъ, живо бгущихъ подъ короткою туникою! Какъ возвышенно признаніе стараго путника, гордо надвигающаго свой внецъ на морщинистый лобъ и говорящаго, что при вид неразумнаго дтства
Стали мн милы прожитыя лта, и дороги стали
Жизнію опытъ стяжанный и свточь высокаго званья?
Теперь уже намъ предстоитъ одна только похвала таланту нашего поэта, тмъ боле, что рчь пойдетъ о томъ род стихотвореніи, которыя ему совершенно по средствамъ и гд его самостоятельность можетъ высказаться съ полною отчетливостью. Мы говоримъ о тхъ пьесахъ, которыя, не принадлежа къ разряду чисто-антологическихъ произведеній, навяны поэту его знакомствомъ съ эллинскою жизнью и горячею симпатіею къ древнему искусству. Изящнымъ и вполн соотвтствовавшимъ вступленіемъ къ этому разряду стихотвореній послужатъ слдующіе звучные, проникнутые страстью, стихи:
ЭЛЛАДА.
Окружена широкими морями,
Въ тни оливъ покоится она,
Развалина, покрытая гробами,
Въ ничтожеств великая страна.
Я съ корабля сошолъ при блеск ночи,
При ропот таинственномъ валовъ…
Горла грудь, въ слезахъ кипли очи:
Я чувствовалъ присутствіе боговъ.
И видлъ я усыпанный цвтами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Въ нихъ граціи поникли головами
И Аполлонъ, и вчно-юный Вакхъ,
А въ гроб томъ красавица лежала
Нетлнная, печальна, но ясна…
Казалося, она не умирала,
Казалося, безсмертно рождена…
И пснь ея носилась надъ могилой,
Когда уже замолкнули уста,
И все вокругъ собой животворила
Усопшая во гроб красота.
Выбравши содержаніемъ своего гимна (такъ будетъ всего приличне назвать это стихотвореніе) грустное, но сладкое чувство при вид усопшей Эллады, нашъ поэтъ, по всей вроятности, зналъ, что его стихъ пробудитъ воспоминаніе объ импровизаціи другого поэта, на ту же тему, на нсколько вдохновенныхъ строкъ писателя, знаменитаго своею славою и бурною жизнью. Вотъ эти строки — нужно ли говорить, чьи они и откуда взяты? еслибъ читатель и не зналъ ихъ автора, онъ догадается объ его имени, по этому пламенному, отрывистому, блестящему началу:
He who hath bent him o’er the dead
Ere the first day of death is fled…
Тотъ, кто наклонялся иногда надъ мертвецомъ, прежде нежели прошелъ первый день его усыпленія,— послдній день бдамъ и страху (прежде нежели палецъ разрушенія налегъ на черты, освященныя красотою), тотъ, кто стаивалъ нагнувшись надъ тломъ и пожиралъ глазами послднюю прелесть, возвышенное спокойствіе, сіяющее на блдныхъ щекахъ, тотъ врно, глядя на эти прекрасныя, безмятежныя черты, не разъ отказывался врить, что надъ тою красотою, надъ тмъ спокойствіемъ уже царствуетъ злобная власть смерти. Таковъ видъ того берега, той страны — это Греція, но уже безжизненная Греція!’
Такъ или почти такъ (мы сократили отрывокъ) выражается великій бардъ Великобританіи: посл его вдохновенныхъ словъ уже трудно было сказать что-либо новое, достойное величія усопшей Эллады. Не желая соперничать съ поэтами, приносившими свою дань на могилу древней Греціи, нашъ поэтъ попытался сыскать самостоятельность въ простот и, что еще важне, въ совершенно эллинской умренности изображеній. Въ ‘Эллад’ г. Щербины есть четыре стиха, которые мы не можемъ произнести безъ сладкаго чувства: въ нихъ, какъ въ умной музыкальной ораторіи, есть нчто не подлежащее никакой критик, нчто до чрезвычайности тонкое и привлекательное. Въ самомъ дл, подумайте объ этихъ строкахъ, изображающихъ гробницу Эллады:
И видлъ я усыпанный цвтами,
Рельефами покрытый саркофагъ:
Въ нихъ граціи поникли головами
Я Аполлонъ, и вчно-юный Вакхъ…
Умренность (sobrit) въ прилагательныхъ здсь доходитъ до того, что Аполлону не придано ровно никакого эпитета, и отъ этого стихъ ни мало не проигрываетъ. Какъ изящны граціи, опустившія свои головы, и Вакхъ, вчно-юный! Собственныя наши воспоминанія, собственныя наши симпатіи къ древности, сливаясь съ картинами поэта, съ мелодіей стиха, доставляютъ намъ наслажденіе,— и поэтъ совершенно правъ, и поэтъ остается побдителемъ!