Графиня Д***, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1848 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

ГРАФИНЯ Д*.**

Повсть.

I.
Взглядъ на кавказскую дорогу.

Весной, въ ма мсяц, человку, полному здоровья и, если хотите, наблюдательности, очень-интересно прокатиться по столбовой украинской дорог, ведущей къ высокимъ горамъ и къ цлительнымъ водамъ нашего Кавказа.

Я сказала: интересно, и забыла прибавить тутъ ‘грустно’, а это именно такъ.— Обветшалый, изношенный человкъ, безумно погубившій безцнный даръ Вышняго, на всякихъ распутіяхъ разметавшій его, спшитъ къ двственной, юной природ почерпнуть изъ ндръ ея, изъ животворныхъ жилъ еще жизни, еще здоровья, — на что?— Чтобъ снова, чтобъ еще безумне у пороговъ невоздержанія всхъ родовъ, всхъ видовъ разбросать цвты ихъ, ощипать листья, извергнуть послдній корень!— Грустно.— И что жь вы скажете, когда съ жизнью его сливается другая жизнь, когда онъ, какъ гадкій паукъ, уловилъ въ свои сти мотылька съ вешнихъ луговъ? И нтъ ей солнца! и не для нея май несетъ свои розаны, не для нея величественно раскидывается молодой дубъ, высится тополь, и пышный кленъ не ее зоветъ къ себ подъ привтную зелень!— Обнявъ ее отвратительными ножками, гадкій паукъ заслонилъ собою весь Божій міръ и сосетъ жизнь, и вливаетъ отраву въ чистую, свжую кровь, мертвитъ существо, полное духа… Ахъ, сердцу грустно!..

А дорога лежитъ-себ прямо, веселымъ безгорьемъ, все манитъ въ даль. Вотъ затуманилась, завиднлась почтовая станція, и слабый взоръ, утомленный привольемъ степей, отрадно почилъ на небольшихъ дубкахъ, на мелкомъ кустарник, густа засвшемъ въ ложбину оврага, и дорога чистая, безуборная одлась кудрявой каймой, опушилась мхомъ темнозеленаго листа. Люблю тебя, дорога, люблю!

Вотъ станція, какъ обыкновенно, выкрашенная желтой краской и, какъ-всегда, вымаранная грязью. Содержатель почты, не то мщанинъ, не то полукупецъ, въ одежд полубарина,— въ шляп, въ красномъ жилет на-разстежку, руки въ боки, провожаетъ сонливыми глазами, съзжающій экипажъ и путевое привтствіе громко преобразилось у него въ широкое воззваніе ко сну.. Мальчикъ лтъ тринадцати, кудлашка-замарашка, хохочетъ, скачетъ на одной ног, дразнитъ узжающаго ямщика парой яицъ, тотъ выразительно отвчаетъ взмахомъ кнутовища. Заходящее солнышко смотрится въ лужу. Дочь содержателя, что доказывается ея шапкой, родной сестрицей красному жилету, двочки съ большими глазами, съ шаровиднымъ лицомъ, растянулась по земл и чуть не носомъ выкапываетъ пичерицы. Стадо индекъ, съ распущенными крыльями, съ вытянутыми шеями, съ оглушительнымъ турканьемъ дивится на красную шапку. Сзади подкрадывается собака… Все чистая проза! Но вотъ немножко и поэзіи. Въ разбитое окно выглядываетъ срый пакетъ и на немъ узорно полукружіемъ:

Размычь горе и —

,,Не пей вина, кури табакъ,

Имъ утолишь ты всю кручину!

Поврь, что раскуражатъ такъ,

Какъ будто выпьешь на полтину.,

Табачная поэзія! Но посмотрите, какъ она дйствительна!

Другое окно растворено. Съ прозаической полупустотою на стол виднется бутылка, артиллерійскій поручикъ — молодецъ по росту, по усамъ, по осанк, куритъ, и куритъ такъ, что дымъ валитъ столбомъ. Глаза его упорно слдятъ за отъзжающимъ экипажемъ, въ нихъ видно что-то странное, какое-то тоскливое и горделивое вмст выраженіе жалости и презрнія. ,

Молодъ, хорошъ — быть-можетъ — испытавъ вс роды гордости, и богатства, и ума, и знатнаго происхожденія, и прекрасной наружности, онъ впервые узналъ гордость здоровья и душа отъ непривычки не совладала съ ней. Она вылилась во вс черты лица, во вс его движенія, высоко приподняла голову, насмшливо глядла вокругъ… Вдругъ рука крпко сжала кокосовую палку: молодой человкъ схватился за трубку.

Хотя у него не было, ни какой-кручины, хотя душа была полна новаго, еще неиспытаннаго удовольствія, но сердцу было тяжело, какъ-то грустно, на немъ будто лежалъ камень и въ огромныхъ, густыхъ клубахъ дыма онъ топилъ налеты незванаго чувства.

Прекрасное весеннее солнышко скрылось за плетнемъ конюшни, наступила очаровательная пора дня безъ солнца, свта безъ мсяна. Экипажъ исчезъ и даже пыль улеглась за нимъ, но офицеръ будто видлъ его: все смотрлъ въ даль, все темнилъ окно дымкомъ.,

— Стой! громко повторилъ откликъ.

Остановилась огромная дорожная карета и, не смотря на весну, на май, на плнительный часъ сліянія дня съ прелестями ночи, въ ней вс стекла были подняты, вс сторы опущены.

— Еще! сказалъ молодой человкъ. Но мрачный взоръ его вдругъ засвтллся, засіялъ: онъ увидлъ себя въ осколк зеркала, налпленномъ на стн.

— Что высыплетъ этотъ ковчегъ? шепнулъ онъ весело, бросилъ трубку и выпрямился у окна.

Позади кареты остановилась коляска, еще сзади стала нагруженная, какъ корабль, брика. Изъ-за сундуковъ, чемодановъ, ящиковъ, ящичковъ, коробочекъ, жестянокъ, чего-то, чего назвать не умю — какъ изъ норъ, будто изъ щелей — высыпало шесть человку. Пятеро бросились къ карет, шестой почтительно подмогалъ высаживаться изъ коляски огромному чепцу, въ шелковомъ присаленномъ капот, съ бородавкой на носу, съ усиками, съ очками, съ табакерками въ обихъ рукахъ. Но артиллеристъ подарилъ только взглядомъ это занимательное лицо: обстоятельство странное влекло его вниманіе.

У кареты явились какія-то пяльцы, въ клтку переснурованныя ремнями, натянутыя парусиной. Вокругъ нихъ бгали, суетились. Вотъ выложили съ полдюжины подушекъ, люди взялись по оконечностямъ, чепецъ окинулъ все пытующимъ взоромъ и вскрикнулъ: ‘готово-съ!’,

Стора поднялась, щелкнула дверка — молодой человкъ плюнулъ. Изъ кареты выскочила обезьяна.

Оторвать оборку у важнаго чепца, бросить горсть скорлупы въ разинутой ротъ извощика, перекувыркнуться, прыгнуть къ поручику, получить отъ него щелчокъ и, передразнивая всхъ и каждаго, уссться на верху кареты, было у Жоко дломъ полуминуты.

— Прекрасное начало! Что дальше? вымолвилъ молодой, человкъ.

На верхней ступеньк показалась женщина.

Какъ назвать ее посл этого уродца, насмшки на человка?— Ангеломъ? духомъ?— Ангелы, свтлые духи давно покинули нашу землю,— есть у нихъ здсь древніе, потомки, пери, какъ память любви, какъ очистительная жертва, оставленныя міру съ желзной печатью, на свтломъ чел: Источай и не пей.

Это было что-то чрезвычайно-юное, цвтокъ весны въ свтлую минуту ранняго утра, но прелестная казалась усталою, истомленною, не сходила внизъ, не, смотрла вокругъ. Ей было душно. Разметались полы голубаго шлафрока, перчатки прочь! она протянула руку къ верху, и наввала и пила прохладу втерка. Ахъ, не нашему воздуху, не приземнымъ тяжелымъ парамъ питать эти уста, эту грудь, эту жизнь, что, кажется, такъ и льется благодатью міровъ надзвздныхъ!.. Боже мой! какъ хороша она! Не-ужь-ли есть существа, есть женщины, колыбели которыхъ должно нести подъ втви Эдема!..

Изъ кареты послышался пискъ, визгъ, что-то похожее на ворчанье пуделя.

Дама встрепенулась, будто опомнилась, какъ испуганная порхнула наземь и полетла къ той сторон кареты, скрылась какъ видніе, за которымъ тщетно рвется душа твоя. Началась страшная суматоха. Пяльцы придвинули къ самымъ дверцамъ, уперли ихъ на верхнюю подножку. Чепецъ толкался, кричалъ: ‘не такъ!.. скоре!.. подымайте выше!’ протиснулся съ карету, два гайдука за нимъ и водворилась тишина, неясное, тяжелое беззвучіе, будто хрипніе больнаго.

Изъ дверокъ стали, показываться мало-помалу, медленно, тихо, какъ трава растетъ, едва-замтно, какіе-то огромные снопы, тюки фланели. Порой выдвигались они, ложились на пяльцы, подавались все дальше, ниже, и наконецъ слились въ одно цлое, неопредленное, безобразное, какъ египетскія муміи, или, врне, какъ каменныя бабы нашей Южной-Россіи — темная сказка народа, чучело, пугало мальчишекъ!

Трудно освободилась карета, треща и выгинаясь приняли пяльцы тяжесть ея и чуть-было земля, строеніе, чуть-было воздухъ, все вмст не вскрикнуло: ‘И это человкъ!’.

Во всю длину, почти на трех-аршинныхъ пяльцахъ, лежалъ мужчина лтъ…. Но какъ означить лта его, когда въ немъ нтъ oбpaзa, нтъ и тни облика, того прекраснаго лика могучаго царя земли? Пронеслось время, и что сталось здсь! Я не говорю объ этомъ младенческомъ разслабленіи, объ этой повсемстной изможденности членовъ, Богъ съ ними!— но это лицо, сухое, желтое, морщеватое, безъ мысли, безъ выраженія, безъ всего, что говоритъ такъ громко: я человкъ!

А между-тмъ, этотъ высокій лобъ, этотъ ростъ героя, какъ много говорили они грустному сердцу!

Четыре человка обими руками схватили пяльцы, чепецъ двинулся на лво, на право, все ища прохлады, стояла та дама шли двушка.

Караванъ готовъ былъ отправиться въ путь. Онъ сдлалъ два шага,— вдругъ его безчувственная глыба зашевелилась, замотала головой, рука откинулась и глаза, выбжавъ наружу, прыгая глядли въ-сторону, гд копалась двчоцка и толпились индйки.

— Графъ! что вамъ угодно? спросила дама.

— Андрюшка! Андрюшка!.. ,

Обезьяна, повиснувъ на голов чепца, раскачнулась и прыгнула. на пяльцы.

— Жоко! Mon coeur, mon me, Жоко! Андрюшку мн, Андрюшку!..

Изъ брики стремглавъ выскочилъ человкъ, споткнулся, упалъ — въ передник, въ одной рукъ кастрюля, въ другой треногъ, онъ выпрямился передъ пяльцами.

— Видишь ты, видишь?

— Двчонка, ваше сіятельство!

— Индйки, Андрюшка, индйки!.. Индйки съ трюфелями!.. Бери, лови!.. Не ту, Андрюшка!.. Болванъ! черную… ту, ту… Держи, хватай! держи… Поймалъ!..

Глаза его горли, онъ раскидался по подушкамъ.

— Я видлъ ее живую, ходящую… Жоко, Жоко! индйка съ трюфелями! Я видлъ….

Дама махнула рукой. Пяльцы скрылись, но въ воздух слышно было: ‘индйка!.. Жоко!.. съ трюфелями!..’

II.
И не хотлъ бы, да видишь!

Поручикъ сидлъ подгорюнясь. Онъ былъ еще такъ молодъ и такъ пылокъ, что вс ощущенія, вс чувства у него высказывались знаками. Его поразила картина дряхлющей животности, до восторга плнила женщина, съ такими свтлыми сапфирными очами! Онъ зналъ, что на гнилыхъ пняхъ родятся и гніютъ породы грибовъ, но какъ привить къ нимъ розу?..

Вс мысли его стремились къ грустному раздумью и, склонясь головою, онъ выяснить хотлъ себ ихъ.

У окна разгружались карета, коляска, брика. Лакеи такъ часто бгали, такъ мелко суетились, чепецъ такъ широко размахивалъ руками, лопасти его безъ оборокъ были такъ странны, что, наконецъ, все вмст было невыносимо, и молодой человкъ отвернулся.

Но гд не видишь людей, тамъ явятся прихоти, когда не дурачества ихъ. Складное кресло, красное, богатое, собрали, составили, подняли за ножки надъ головами и несли будто съ тріумфомъ. Въ такомъ же парад слдовала кровать, тамъ ширмы… Огромный тазъ блеснулъ прямо въ глаза.

— Ирина Власьевна, Ирина Власьевна! Сударыня-съ! Андрей приказалъ просить, чтобъ вы потрудились, изволили достать кообку-съ съ сухарями, тузикъ съ сарачи…

— А самъ-то онъ что за тузъ такой! не можетъ прійдти?

— Некогда-съ, ей-Богу! некогда-съ. Да еще горошку-съ, да лимбургскаго, да кусочекъ голландскаго, да жестянку съ сардинками, да…

Поручикъ вышелъ изъ комнаты.

Графиня стояла въ сняхъ, прислонясь къ лстниц. Она была блдна, ей было дурно. Она откинула въ сторону руки, которыя за минуту предъ тмъ были заняты перевязываніемъ заматерлыхъ ранъ.

— Женщину… воды… проговорила она, совсмъ изнемогая.

Молодой человкъ смшался. Онъ бросился въ комнату, схватилъ бутылку съ виномъ и вылилъ ее на руки.

Спиртъ оживилъ графиню.

— Благодарю. Пожалуйста… мою женщину, сказала она, стараясь улыбнуться.

Поручикъ въ дверяхъ столкнулся съ чепцомъ.

— Отцы мои, батюшки! завопила она, вбгая съ рукомойникомъ.— И никто жь-то не скажетъ, никто не прійдетъ!.. Колибъ не вспомнила, колибъ сама не догадалась… Матушка ты моя, сударыня!..

Въ зеленыхъ очкахъ чепца просвчивалось не подобострастіе, въ нихъ чисто горла любовь.

Поручику нельзя было оставаться въ сняхъ. Или идти на дворъ, или возвратиться въ комнату? Онъ предпочелъ послднее, чтобъ пройдти мимо графини.

Эта встрча совершенно поглотила нашего юношу. Прелестная графиня была еще прелестне: матово-блдная, едва-дышащая, откинувъ голову.

— Ну же, Власьевна, скорй!,

Поручикъ побжалъ къ окошку.

Графиня выходила изъ воротъ. Она шла гулять. Она махала обими руками, какъ-бы хотла освжить, обновить ихъ. Она шла на встрчу лску, кустарникамъ, и они будто приносили ей ароматъ, съ такимъ наслажденіемъ пила она ихъ легкія, неуловимыя струйки. Въ овраг былъ колодезь. Графиня увидла-его и сбжала внизъ. Черезъ нсколько минутъ, она ужь была на другой сторон. Она видимо смялась увсистой неповоротливости своей подруги, протянула къ ней руку, встащила на гору, мелькнула разъ, другой, и скрылась въ кустарникахъ. Маковка чепца всплывала еще тамъ-и-сямъ, но скоро все исчезло…

Поручикъ слъ на окно и продолжалъ смотрть.

Изъ яру вынесла воду двочка лт шестнадцати, въ ситцовомъ плать и въ одной кос.

— Эй, душечка! голубушка!..

Его сіятельство выставилъ голову въ окошко. Онъ сидлъ возл на своемъ кресл и кивалъ пальцемъ двочк.

— Что жь ты стоишь? Поди сюда.

Двочка поставила ведра, опять взяла ихъ, опять поставила, подошла и низко поклонилась.

— Здорово. Доброй вичиръ! сказалъ графъ, думая говорить помалороссійски.— Что это ты несешь, душенька?

— Воду, пане.

— Вишь какая милая! Воду!..

Графъ сдлалъ знакъ подойдти поближе и потрепалъ по щек двочку., ,

— А я вотъ и пить хочу. Принеси-ка, голубушка!

Голубушка принесла ведро и робко поглядывала то на него, то на графа.

— Давай же, давай!.. подымай выше!..

Сіятельный графъ, всегда кушавшій съ серебряной тарелки, теперь изволилъ пить воду изъ гнилаго сосноваго ведра.

— Скажи, пожалуй, какая чудесная, сладкая вода!.. Ну моя красавица, поцалуй меня! я никогда не пилъ лучше.

— Ни, пане! вскричала двочка.,

— Какъ ни?

— Ни, пане!

— Да ты должна за счастіе почитать, что позволяетъ поцаловать себя такой знатный господинъ, какъ я, графъ!..

— Грацъ.

— Да, графъ. Слышишь же, цалуй меня!

— Ни, пане!

Поручикъ нечаянно взглянулъ въ даль. Графиня возвращалась, чепецъ ужь показалъ хребетъ свой, а графъ ничего не видитъ и не можетъ видть: онъ сидитъ спиной туда и добивается поцалуя.

— Графиня! прошепталъ поручикъ, вытянувшись по стн.

— Эы, да!— Ну, что жь ты тутъ стоишь, дурочка, поди-себ поди! ты еще молода звать на прозжихъ. Стыдно, поди, поди…

Конечно оно не ново, но Господи избави насъ отъ этихъ утшеній: ‘и, матушка! да это бываетъ такъ часто!’

Молодой человкъ курилъ, курилъ. Еслибъ окно не было отворено, онъ выкурилъ бы изъ комнаты живыхъ и мертвыхъ. Содержатель было-навернулся, но артиллеристъ встртилъ его такой посылкой дыму, что онъ тми же оглоблями да на снникъ.

Но другой поститель не былъ такъ робокъ. Геройски пробивался онъ сквозь вс ужасы темноты, и дымa, и бодро сталъ передъ поручикомъ.— Его сіятельство графъ приказали просить васъ сдлать имъ честь пожаловать отужинать съ ними.

Это была совершенная неожиданность.

— Любезный! скажи… благодари… Я много обязанъ графу… я очень чувствую… Я никакъ не могу, я совсмъ подорожному…

— Они-съ приказали доложить, что все ничего-съ! Мы вс-съ подорожному:— его сіятельство ждутъ васъ.

— Боже мой!— вскричалъ съ истиннымъ отчаяніемъ поручикъ.— Пропадай этотъ Филька на вки вчные! да зачмъ онъ чемоданъ увезъ?.. Подожди жь, любезный! дай мн хоть провтриться. Отъ меня копотью несетъ.

Онъ скакнулъ въ окно.

Скоро поручикъ сидлъ ужь за столомъ. Позади его, вытянувшись, стояло четыре человка, рядомъ умильно оскаблялась Жако.

Графиня не ужинала. Она перебирала какія-то ноты и играла пучкомъ ландышей., Графъ былъ гораздо бодре, чмъ показался съ перваго взгляда. Онъ не могъ стать на ноги, его катали въ кресл, Андрюшка, рзалъ ему котлеты, но все-таки это не была безчувственная, неподвижная глыба, усиліемъ брошенная въ подушки. Только нельзя знать: дорога ли тогда укачала его, или теперь видъ индйки съ трюфелями произвелъ это чудо оживленія.

— Жоко, Жоко! вотъ и она!— воскликнулъ графъ, какъ рыцарь копьемъ потрясая вилкою.— Нтъ, молодой человкъ! проживи вы девятьсотъ-девяносто-девять лтъ, милй этой обезьяны и лучше индйки съ-трюфелями не нажить вамъ!— Андрюшка, крыло!— А вамъ что угодно?

Но графъ сейчасъ же добавилъ:

— Крыло, Андрюшка! Это верхъ сладости, сливки сливокъ!.. Жоко ногу, цлую ногу…

— Ну-ка, мн еще этого благо, нжнаго, сочнаго…

Графъ заговорилъ, какъ аравійскіе поэты.

— Не будетъ ли это вредно? сказала графиня, подходя къ столу.

Графъ будто не слыхалъ.

— Графъ! не слишкомъ ли это много?— Ваша болзнь…

— Милая графиня! въ болзни должно радоваться, когда больные получаютъ аппетитъ. Сто разъ цалую вашу ручку за лестный знакъ вниманія, но пожалуйста!.. этотъ молодой человкъ можетъ подумать, будто вамъ жаль, моя прелестная графйня! проговорилъ графъ по-французски и улыбнулся.

Жоко подхватила улыбку и изъ нея вышла гримаса скрытой злости, едва удерживаемой приличіемъ…

— Славно поужинали!.. Чудесная индйка! Въ Париж не лъ лучше’… Шампанскаго!..

Не смотря на два бокала шампанскаго, молодой человкъ долго не могъ заснуть. Едва онъ свелъ глаза, его разбудилъ огонь, шумъ, бготня. Онъ думалъ, что пожаръ.

Графу сдлалось дурно. Подступило подъ ложку.— Носили припарки.— Онъ охалъ, кричалъ, жаловался.

Дверь въ комнату была отворена и только заставлена ширмой.

— Еслибъ вы были ністоящая жена… какъ должно быть жен… разв вы не могли бы предостеречь… охъ!.. чтобъ я не лъ этой проклятой индйки… А вамъ что? что вамъ?.. Околвай-себ!..

— Графъ! я ли не говорила вамъ…

— Такъ радуйтесь же, сударыня! Ваши слова исполнились!..

Вздохъ глубокій, невольный, долетлъ къ поручику. Онъ почувствовалъ, что сердце его пошевелилось.

III.
Спутникъ и собесдница.

Лошади были запряжены. Содержатель, опустя руки въ неизмримые карманы, важно расхаживалъ вокругъ.— Графа вынесли.

— Здравствуйте, графъ! сказалъ поручикъ, молча кланяясь графинъ.— Какъ вы себя чувствуете?

Графъ выпустилъ изъ объятій Жоко.

— А вы знаете?— Дорого пришлось, а не правда ли, хороша была?— Вы съ нами?

— Нтъ, протяжно возразилъ молодой человкъ.

— Что такъ?— Лошадей не стало?

— Это пустой случай, о которомъ не слдовало бы и говорить.— У меня въ коляск лопнула ресора, я послалъ починять и имлъ глупость отдать вс деньги впередъ: и кузнецъ, и истецъ запировали, и я разв выберусь къ вечеру.— Счастливаго пути вамъ, графъ!

— Да вы же куда?

— Да на Кавказъ!

— Милый спутникъ!..

Графъ будто подумалъ.

— Знаете ли что? сказалъ онъ, прикусывая мятной лепешечкой.— Изъ худшаго выберемъ лучшее. Мы это прідемъ въ Яблонь, въ Грушу, въ Изюмъ ли — у насъ, на матушк-Руси, не разберешь!— Подемте съ нами. Каковъ ни есть городишко, все лучше станціи. Вы тамъ подождете, а тутъ нагрозите этой пав, какъ только привезутъ коляску — сейчасъ лошадей! Право?

Поручикъ въ нершимости обратилъ глаза къ графин.

— Очень-пріятно, сказала она.

— По рукамъ! вскрикнулъ графъ, не имя, однакожь, силы протянуть руку.

— Но, любезный поручикъ, какъ бы намъ обратить васъ въ маленькую мушку, или канареечку: этотъ богатырскій станъ на врядъ ли сладитъ съ моей каретой. Тутъ я бoльнoй, тамъ мои ноги, Жоко, жена. Разв не угодно ли вамъ будетъ занять коляску, но — mille pardons!— собесдницей — Ирина Власьевна.

— Помилуйте! вскричалъ молодой человкъ.

Графиня была такъ милa, пoлycoннaя, полудремлющая, не прибравъ волосъ, что поручикъ готовъ былъ хать и съ чепцомъ.

Черезъ часъ усаживанья, поздъ тронулся.

— Не безпокою ли я васъ?

— И, батюшка! въ гробу-то уже, а вс мы ляжемъ.

— Но мн бы не хотлось стснить васъ.

— Благодаримъ покорнйше,— не прикажете ли табачку. Изъ какой табакерочки?

— Изъ какой вамъ угодно, Ирина Власьевна!

Ирина Власьевна выложила четыре табакерки и открыла пятую.

— Серебряная-съ, выслуженная, не ширы-мары какая — жалованная-съ господская. Изъ своихъ бленькихъ ручекъ сама матушка графиня наградила.— Не побрезгуйте-съ.

— Ирина Власьевна! что вы?.. Помилуйте! Это прелесть! чудо!.. Артиллеристъ въ восторг поднялъ руки къ небу.

— Табакъ — настоящій кофе! Позвольте щепоточку.

Но носъ поручика артиллеріи, дружный съ порохомъ, оказался ршительнымъ непріятелемъ табаку,— онъ кричалъ, вопилъ, положилъ завтъ по-русски: или побдить, или самому лечь на пол брани, разлетться въ куски.— Силенъ, мой батюшка! Это не у кого другаго — капустный листъ, три полтины дала.

— Отличный, Ирина Власьевна!.. Прево…

Поручикъ не могъ кончить.

— Ахъ, батюшки! что это?.. Да за чмъ это? Да Господь съ вами!..

— Вашъ табакъ, Ирина…

Молодой человкъ еще не кончилъ.

— Табакъ табакомъ, мой батюшка! а двадцать-пять рублей деньги. Двадцать-пять рублей!..

— Возьмите ихъ себ, почтенная Ирина Власьевна! Я думаю разорить васъ. Вашъ табакъ…

— Да тутъ, мой родной! на полгода бобковаго станетъ!

— Вотъ и на здоровье вамъ.

— Ахъ, мой батюшка! милость какая!— Благодаримъ покорнйше, покорнйше благодаримъ.— Не прикажешь ли? Вотъ изъ этой, изъ родительской?

— Нтъ ужь, Ирина Власьевна, позвольте.— Кажется, графъ не нюхаетъ табаку?

— И, мой свтъ! промежь насъ будь сказано, куда ему!

— А Графиня ваша какая молодая, прекрасная…

— Ягодка, отецъ мой, вишенка! Маковъ цвтъ!

— И какъ она досталась…

— Вкъ вотъ ужь свой бабій изжила, никакъ не надивлюся! Господи ты, Боже мой!.. Я вдь ея нянюшка. На рукахъ выносила, да счастія не вымолила!..

— Ирипа Власьевна! вы?

— Я, отецъ родной, я! Отведу душеньку, разскажу всю подноготную.

Ирина Власьевна понюхала вдругъ изъ четырехъ табакерокъ.

— Мы, сударь, въ матушк Блокаменной съ поконъ-вку живемъ. Дды наши родились и примерли, и мы, милостью Божіей, людьми стали. Кто насъ не знаетъ? Графы, князья, генералы съ двора не идутъ… Да, мой батюшка! но языкомъ мелю, да благодать-то Господня видно отступилась.— Не проститъ имъ Царь Небесный ни на вку, ни въ жизни… Матерь Божія! и добро бъ ихъ десять было! одна одиншенька, да два сына!..

Чепецъ сдлался рамкой, въ которую вставили теньеровскую картину съ печатью грустнаго, нжнаго чувства на рзкихъ чертахъ.

— Дома-то, знаете, хлопотно, тсно, куды съ дтьми возиться? Ну ихъ!— Мальчиковъ постарше въ корпуса роздали, а ей, моему ангелу, сегодня сравнялось девять лтъ, завтра, въ Минститутъ ее увезли!— Похала, и я съ нею. Не мать, мой батюшка! да не оставляла, не родная — всякую слезинку рукой утирала. И смотрю-то, не насмотрюсь, и гляжу, не налюбуюсь! Растетъ цвтъ, духъ не нарадуется! Какъ березочка! какъ маковочка! А какъ запоетъ, какъ заиграетъ! не отшелъ бы, не лъ бы, не пилъ бы — умеръ тутъ на мст! Да, мой батюшка! истинное, святое слово!— Вотъ такъ, близенько къ выпуску, мсяца за четыре, что ль? гляжу я: въ воскресенье катятъ наши. Карета новая, четверикъ вороной, люди какъ жаръ горятъ. Что за причта? Барыня и съ бариномъ, и еще какой-съ баринъ? Сидли долго, смялись, говорили, заставляли барышню и пть, и играть, и рисунки показывать, насилу ухали!— На другой день пришелъ мой сынъ, цлая вязанка конфехтъ.— ‘Матушка! дескать, барышн вчерашній баринъ, графъ присылаетъ’.— Да ты, молъ, что у него на посылкахъ?— ‘Да, молъ, сама барыня и съ бариномъ словомъ приказали’. И пошло: и сегодня конфехты, и завтра конфехты. Въ дв недли барышню взяли. Папенька соскучилъ, у маменьки головка заболла, а на другой день она поздоровла и дочку сговорили.

Старуха на минуту остановилась и потомъ продолжала:

— И хотла бы молчать, такъ нтъ! душа рвется.— Шестнадцати лтъ полныхъ не было, двухъ мсяцевъ не могли подождать, отдали ребенка. И за кого жь, Господи! Кто ей въ дды годится. Больной, желтый, безволосый, ухъ!.. Плюнь, отецъ мой, не слушай!.. Какъ вошли мы въ домъ, что жь? Золоченый, зеркала да шторы, люстры да картины, а вотъ душно, душно, словно за горло кто давитъ. И эдакъ-то три года минуло о Никол.

Старуха качала головой и громко вздыхала.

— Вхожу я къ ней спросить, не прикажетъ ли чего покушать?

День лтній смеркается, а и не завтракала. Его съ вечера нтъ, она стоитъ, закрыла лицо руками, не шевельнется. Увидла меня, какъ протянетъ руки.— ‘Няня, душенька! скажи мн, зачмъ меня отдали замужъ?’ У меня ноги подкосились. Не плачетъ, этакая жалостная. А графъ-то, что и говорить! Старуха опять на нсколько минутъ остановилась.

— Повадится кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову положить, продолжала она.— Горбатаго, батюшка, могила исправитъ. Обезьяну онъ съ собой въ карет возитъ, а жена своя, не заморска-я, невидаль какая! на всякомъ перекрестк ихъ много… Для графини только и услады, только и отрады про будень про праздникъ, что играетъ. И встаетъ — играетъ, и ложится — играетъ… Отецъ мой! бросилась ко мн на шею, обняла меня, да сама, своимъ голосомъ какъ заговоритъ: ‘нянюшка, няня! только мн и счастья на свт, что ты, моя няня, да мое фортепьяно!’ — Господи Боже мой! какъ она играетъ! Безъ бумаги, безъ ничего, сядетъ, задумается и начнетъ… Ты стоишь, ркой разливаешься, плачешь, сами слезы льются! И еслибъ она пла, аль бо говорила что жалостное — молчитъ, играетъ да играетъ, только ручками перебираетъ!.. Полтора года, сударь, какъ вотъ онъ такой-то, ни Богу свча, ни чорту кочерга! Прежде жены по недл не видалъ, теперь жена не отходи. Сиди у него, да съ нимъ, гд и нашей холопской натур не въ моготу! За все, про все отвчай. Онъ обълся — она виновата, стала говорить — крикъ, тарелки бьетъ, бросаетъ: ‘вамъ жалко!’ — Перессорился съ лекарями, прогналъ каммердинера, прогналъ меня. Графиня убирай его, наряжай, перевязывай его гноища…

— Полно, полно, Ирина Власьевна!

— Это что ты еще, батюшка, видлъ! Посмотрлъ бы первыя времена… Упадетъ ко мн на руки, а я ее и положу мертвую, да часъ битый водой отливаю! А…

— Довольно, Ирина Власьевна, довольно! Позвольте мн табаку.

Поручикъ взялъ щепотку, но на этотъ разъ табакъ потерялъ для него всю свою силу. Молодой человкъ даже не поморщился, выставилъ изъ коляски голову и смотрлъ въ синюю, волнующуюся даль…

IV.
Бульваръ и толки.

Бульваръ Пятигорска волновался, пестрлъ, какъ цвтникъ.

— Вы знаете? вскричала дама въ мантильи, протягивая руку къ щегольской кардиналк.

— Что нашимъ докторамъ огромный призъ? Кузенъ видлъ высадку…

— Но у разслабленнаго пять тысячъ душъ! Мы повеселимся…..

— Невозможно придумать лучше! Графиня пріхала на смну княгин…

— И давно бы пора! А то наша бдненькая…

Втеръ унесъ окончаніе.

— Наняли весь домъ у…

— Не трудитесь. Это вс знаютъ.

— Вы ныньче ужасны!

— Дале.

— У графи прелестное Жоко.

— Читано.

— Ахъ, Боже мой!.. Графиня премолоденькая, красавица!

— Этого я не слыхала.— Позвольте.

Дама вмшалась въ густую толпу.

— Что?

— Худо.

— Ахъ, онъ… Не-уже-ли по десяти копеекъ?

— По десяти тысячь игрывалъ, да имъ на дняхъ черти, заиграютъ!

— Жаль!..

Графиня сидла противъ зеркала и не смотрла въ него.

Вошелъ поручикъ.

— Что вы скажете? живо проговорила она.

— Отъискалъ, графиня.

— Какъ я вамъ благодарна! А я отчаивалась!.. Докончите же услугу… потрудитесь… Возьмите людей…

— Я уже принесъ, графиня. Куда прикажете?.

— Сюда, сюда!.. Вы умете обязывать, поручикъ! Благодарю васъ… Какъ я благодарю васъ!

Прекрасные глаза графини выразительно остановились на молодомъ человк.

Поручикъ вышелъ и скоро воротился. За нимъ несли рояль превосходной работы.

— Къ окну, сюда, къ свту… Да это мой рояль!.. Другъ! братъ! вскрикнула графиня.— Другъ милый!..

Еслибъ не было свидтелей, графиня расцаловала бы ножки рояля.

Она не дала времени уставить инструментъ.

— Что съиграть вамъ? вскричала она весело, вся улыбающаяся, вся розовая.— Я должна благодарить васъ. Говорите, поручикъ!

Поручикъ молчалъ.

— Вотъ вамъ арія, которую вы любите… вотъ и баркарола… вотъ и другая и третья…

Она заиграла.

— Да этому конца не будетъ!— вскрикнула графиня, бросая руки на клавиши.— Пойдемте къ графу. Не проснулся ли онъ?

Вдохновеніе — дивное дло! Велико оно въ краскахъ, красно въ слов, но въ звук… въ звук, мн кажется, оно краше, выше всего! Въ звукахъ такъ мало нашей земли, въ нихъ такъ много неба! Они говорятъ безъ словъ, рисуютъ безъ красокъ!

Но вдохновеніе на чел женщины… какъ описать его?

Поручикъ сдлался почти домашнимъ у графа, какъ ложка для стола, его принадлежностью. Графъ, пожимая ему руку, называлъ его: Моя салфетка!— Что хотлъ онъ этимъ выразить?— Понятіе ли о защит, или чувство довольства, которое сравнивалъ съ тмъ, когда снималъ салфетку съ своего прибора?— Это извстно ему одному.— Только лаская Жоко, онъ часто повторялъ: ‘Моя тарелочка? соусникъ мой! вилочка ты моя ненаглядная!..’

Ужасно! Какъ можетъ человкъ оземлениться, обуяться тломъ до того, что если въ душу залетитъ искра жизни, лучъ чувства, онъ незнаетъ, что это?— не даетъ ей имени и вдругъ приголубитъ: моя салфетка! Поручикъ догналъ графа, кажется, на третьей станціи и, по просьб его, халъ все вмст съ нимъ.— Въ дорог и самыя маленькія услуги кажутся величайшими одолженіями. Графъ чувствовалъ себя чрезвычайно обязаннымъ, не хотлъ разставаться съ милымъ спутникомъ и даже предложилъ ему жить въ одномъ дом. Молодой человкъ, какъ грома, испугался этого счастія, и на мст отклонилъ предложеніе.

Поручикъ любилъ той юной, свтлой любовью, которая ничего не ищетъ, ничего не ждетъ, которая еще себ-самой не сметъ сказать, что любитъ! Этотъ звркъ, пока такой тихенькой, доволенъ всмъ! Дайте ему только, слышать, видть ее, поставить стулъ, поднять платокъ. Онъ даже боится большаго счастія, онъ не желаетъ его, не знаетъ — милый звркъ.

Но обстоятельства ускорили, естественный шагъ перехода.

Случалось, что состраданіе, жалость впушали любовь, а если любишь и долженъ жалть, и видишь мученіе?..

Вс начала, которыя выразились въ граф при первомъ знакомств, теперь развились въ огромныхъ размрахъ. Дорога какъ-бы убаюкивала ихъ, они спали, только просыпались,— теперь встали, жили, властвовали. И графиня, безропотная, безотвтная — гордая, благородная душа, на все идетъ, все длаетъ, только бъ не смли говорить ей: ‘длай!..’

И это каждый день, каждый Божій день!

У молодаго человка кружилась голова: долго ли еще будетъ эта пытка, это истязаніе, думалъ онъ.

И поручикъ невольно останавливалъ взоръ на мускулахъ графа, кажется, готовыхъ удержать самую смерть въ ея роковомъ объятіи!

Боже мой! какихъ разнородныхъ усилій нужно было, чтобы разбить это здоровье, эту мощь, право, желзную! Даже и теперь, когда, по-видимому — все было кончено, дня два самой не строгой діэты производили чудеса обновленія! Но форели, фазаны!..

Графъ ршительно объявилъ: быть въ Рим и не видать папу — быть на Кавказ и не сть форелей, это одно и то же! Верхъ смшнаго, верхъ глупости, до которой никогда не унизитъ себя образованный человкъ! — Ну-те-ка, мой милый поручикъ! Моя салфетка! подвиньте ко мн… Что за чародй этотъ Андрюшка! Форели въ сметан, такая сладость!

Докторъ вошелъ въ комнату.

— А, почтеннйшій эскулапъ! очень-радъ! Прошу, садитесь… Что это за соусъ! Бейтесь, объ закладъ на вс ваши стклянки…

— Это ядъ, графъ, ядъ!

— Ужасный!— Не угодно ли?

Былъ консиліумъ. Доктора объявили графу, что онъ можетъ надяться, графин — что онъ не проживетъ больше двухъ недль, и это еще очень-много при его невоздержности.

Дв недли и графиня свободна!..

Поручику было жарко. Онъ подавалъ платокъ и хотлъ взятъ руку. Въ голов не было ничего новаго, но въ сердц все переродилось… Вереницы неясныхъ, неуловимыхъ мечтаній тснились вокругъ. Графиня еще похорошла… Боже мой! какъ несносенъ этотъ графъ!..

Графиня ни разу не показывалась въ город, не была у ваннъ, теперь она, кажется, боялась выйдти въ другую комнату, медленно ступала, озиралась и задумчиво глядла внизъ.

Она будто страшилась своего избавленія. Цпи распадались: но какъ узникъ встрчаетъ первую всть свободы всегда содроганьемъ, такъ и она, безвыкупная плнница, трепетала воли и, кажется, готова была съизнова затянуть цпи.

V.
Филинъ.

Это былъ человкъ неопредленныхъ лтъ, кругленькій, толстенькій, на маленькихъ ножкахъ съ большой головой и огромной лысиной. Красные глаза его видли людей двояко: и блыми и зелеными, и по совершенно-простой причин: одно стекло въ его очкахъ было блое, другое зеленое. Гороховый фракъ, какъ какой-нибудь ветеранъ, испытавъ все: вс превратности судьбы, вс козни невзгодъ, окрпъ подъ тройной броней сала, грязи и оршковыхъ чернилъ и сдлался ничему недоступенъ.

Можно подумать, что такая рдкость и является очень-рдко, напротивъ, каждый день, каждое утро, каждый вечеръ вы встртитесь съ н.ею.

У ваннъ она непремнно потрется возл васъ. На бульвар и не думая толкать, взвизгнетъ, сожмется въ комочекъ, превратится въ вопросительный знакъ, отпрыгнетъ въ сторону и, показывая желтые зубы, возгласитъ: ‘извините-съ’. За пазухой у.него листы бумаги, въ петлиц фрака вложено перо.

Вы догадываетесь и не знаете, что это? А онъ васъ знаетъ лучше вашей бабушки, какъ свои пять пальцевъ, какъ то, что у него и пальто, и манто — одинъ гороховый фракъ. Я пріхала сегодня, въ вечеру, а завтра по-утру онъ разскажетъ мн и мою жизнь, и мою исторію, и вашу, родословную со всми подробностями: и за кмъ замужемъ ваша тетушка, и сколько за ней, по послдней ревизіи, душъ и на кого метитъ ваша двоюродная сестрица.

Онъ все знаетъ и про него не трудно узнать. Отнеситесь къ первому встрчному: кта это?

— Не-уже-ли вы не знаете? Да вы врно пріхали сегодня? Это… кто его вдаетъ, кто? Филинъ, если угодно, и Филипъ Иванычъ. Его вс знаютъ. По непреложному закону, когда и кмъ, установленному?— не спрашивайте. Это одна изъ тхъ міровыхъ тайнъ, которымъ ключь пошелъ ко дну. Повторяю: по непреложному закону, никто пріхавшій сюда лечиться и отправляющійся на дальнюю сторону, не можетъ обойдтись безъ него. Длать духовное завщаніе и позвать кого другаго, а не нашего Филина, да это надть шубу на выворотъ, пойдти на голов, да васъ зашикаютъ, да на васъ будутъ смотрть, какъ, на Турка! Удивляться тутъ нчему. Филиномъ, вроятно, зовется онъ, потому-что голосъ его и самъ онъ ужасно схожъ на пугу! Но какъ его настоящее имя, не приложено ли и отчество, какъ его фамилія? Это вопросы, на которые нтъ отвтовъ. Но Филинъ — мастеръ своего дла!.. Да вотъ и самъ онъ полной особой. Познакомьтесь Филину подходилъ къ дому графа. Онъ размахивалъ обими руками и перо было не въ петлиц, а въ рук.

На крыльц стояла Ирина Власьевна. Она завидла его.

— Что это, отецъ мой, идешь-то ты, какъ мокрое горитъ? А еще и птицей зовешься!— Сейчасъ, Ирина Власьевна, сейчасъ! Все на готов-съ и, возгласилъ онъ, показывая перо: — въ руку моею!..

Ирина Власьевна врно не поняла.

— Еще покамстъ не въ твоего! На медвд шкуры не продавай. На-ка, понюхай табачку, да разскажи, то ли ты написалъ?

— То-съ, Ирина Власьевна-съ, то-съ!.. Прекрасный табачекъ!… Вс пять тысячь душъ, вс три дома въ Москв, все ей, вышеупомянутой жен, урожденной….

— Хорошо, мой батюшка! Не надо лучше.

— Позвольте-съ, Ирина Власьевна! Примромъ сказать: мы вотъ съ вами хлопочемъ, невдомо самой графин, чтобъ ея сіятельству, по законномъ умертвіи его сіятельства, упросить достояніе, не изволите-ли знать, кого прійметъ въ соучастіе наслдія?..

— Да вотъ, перваго тебя, мой батюшка! Чтобъ ты себ получше фрачишка сшилъ. Въ этомъ-то уж и въ приснки показаться срамъ. Пойдемъ же, пойдемъ. Что было, то знаемъ: а что будетъ, то буки.

Ирина Власьевна провела Филина къ дверямъ графовой комнаты и немножко отворила ее.,

Графъ лежалъ въ постел вытянувшись, раскинувъ руки и съ закрытыми глазами, но видно было, что онъ не спитъ. У кровати на колняхъ стояла графиня и исполняла свою обычную должность сестры милосердія. Она была восхитительна въ темномъ платк, засучивъ рукава, накинувъ на плечо салфетку. Гребенка выскользнула и коса упала на полъ, свтлорусая, прекрасная коса! Графин нельзя было подколоть ее: руки у ней были замараны и коса причаровала трехъ мужчинъ,въ рядъ остановившихся посреди комнаты.

Та были поручикъ и два доктора.

Ирина Власьевна мигнула одному изъ нихъ.

Онъ сдлалъ шагъ впередъ:

— Тутъ? спросилъ онъ шопотомъ.

Вмсто всякаго отвта, Ирина Власьевна схватила голову Филина и толкнула ее въ дверь., Докторъ отошелъ къ кровати больнаго.

— Графъ! солнце садится. Вамъ вредно засыпать. Вы бы занялись съ Жоко.

— А! хорошо.

Графъ открылъ глаза.

— Дайте.

Подали Жоко, которая убирала на стол остатки пирожнаго. Графъ протянулъ руки, но не могъ удержать ихъ: он упали. Поручикъ посадилъ Жоко на подушку.

— Графъ! я вамъ дамъ принять гофманскихъ капель. Не правда ли? прибавилъ докторъ тихо, обращаясь къ сотоварищу.

— Я думаю.

Графъ выпилъ капли.

— Позвольте пульсъ. Видите ли, вы чувствуете себя гораздо-лучше.

— Да, докторъ… графиня! не завязывайте, мойте еще.

— А знаете ли, кто лучшій докторъ, надежнйшій врачъ во всхъ болзняхъ? Душевное спокойствіе. Когда духъ находится въ состояніи мира, отдохновенія, когда освободится отъ всхъ заботъ, тлу остается только сдлать шагъ — и оно здорово.

Докторъ приблизился.

— Графъ! или я плохо знаю васъ, или вы должны ужасно страдать духомъ при малйшемъ припадк вашей болзни? Вы чувствуете на себ сладостную обязанность обезпечить будущее особы, вамъ столь милой, и трепещете, боясь не исполнить этого. Что могутъ тутъ и воды, и вс наши лекарства?

Графъ уперся на локоть. Глаза его сдлались, какъ у кошки, золотистые. Онъ устремилъ ихъ на доктора.

Тотъ продолжалъ совершенно спокойно:

— Ничего, ровно ничего. Любезный графъ! я пріискалъ человка, который поможетъ вамъ освободиться отъ этой тягости. Очень-увренъ, что вы не принадлежите къ толп тхъ слабоумныхъ, которые думаютъ, что написать духовную… О, Боже мой! я ужь пять лтъ сдлалъ ее жен своей!.. Этотъ человкъ здсь. Вамъ угодно позвать его?:

— Пусть войдетъ, глухо сказалъ графъ.,

Филинъ раскланялся на вс четыре стороны.

Графиня чуть не вскрикнула.

Она видимо не понимала, почему докторъ, человкъ едва-знакомый ей, которому она ни взглядомъ не намекнула о своихъ обстоятельствахъ — является такимъ ревностнымъ ходатаемъ длъ ея, говоритъ такъ красно, такъ ловко завелъ графа, что оставилъ ему волю только идти впередъ, но не назадъ. И вдругъ окончить все посмшищемъ, каррикатурой, обезьянкой, которой даже и Жоко оскалила зубы!

Зная себя совершенно чистою во всемъ, этомъ дл, графиня, полная достоинства, вопросительно посмотрла на доктора.

Онъ отвчалъ ей повлительнымъ наклоненіемъ головы.

Еще разъ посмотрла графиня на доктора, какъ-бы хотла прочитать все, что таится въ его умныхъ сренькихъ глазахъ, и занялась своимъ дломъ съ тмъ же вниманіемъ, съ такимъ же спокойствіемъ, какъ и за часъ прежде.

Эта женщина будто не знала, что наступила ршительная минута всей ея жизни: она должна быть или блистательная графиня — оспариваемая на расхватъ, съ четырьмя-стами тысячь годоваго дохода, обладательница больше, чмъ двухъ милліоновъ — или смиренная вдова на седьмой части. Графиня будто не знала этого!

Докторъ не уставалъ дйствовать.

— Графъ! человкъ ожидаетъ вашихъ приказаній.— Что-съ изволите-съ, ваше сіятельство?

Графъ открылъ и закрылъ глаза.,

— Пишите форму.

Докторъ слъ и положилъ палецъ на губы, и точно будто въ силу этого движенія въ комнат сдлалось совершенно тихо. Только скрыпъ пера и легкій всплескъ воды вторили прерывистому, дыханію графа.

Смерть быстро приближалась… И гд здсь быть жизни? Одн кости, одн жилы въ мшк оливковой кожи.

Графъ широко раскрылъ глаза и вперилъ ихъ въ графиню,

— Ну, да! Хорошо… Мойте…

— Ваше сіятельство-съ! Форма-съ готова-съ.

— Хорошо.

Графъ не спускалъ глазъ съ графини.

Кажется, онъ будто видлъ ее впервые, въ первый разъ она предстала предъ нимъ во всей прелести своей, во всемъ блеск своихъ достоинствъ! Онъ смотрлъ, все смотрлъ. Теперь только онъ оцнилъ ее, понялъ, что за сокровище, что за рай давало ему небо въ этой свтлой дщери земли!.. И все кончено! Поздно раскаянье… Кончено все! Она достанется другому, который…

— Форма-съ готова-съ, ваше сіятельство-съ!

— Слышу.

По желтому, безжизненному лицу графа пробгало зеленоватое пламя, жилы напряглись, ноздри такъ и пышали!

— Графиня! я умру… завтра… сегодня… Я отдаю вамъ все, но… графиня! вы не должны выходить замужъ!..

Кажется, онъ хотлъ быть дикимъ Индійцемъ, и если не сжечь, то живую зарыть ее!

— Да, графин! Сегодня вы перевнчаетесь, завтра у васъ возьмутъ все мои наслдники. Вы не должны выходить замужъ! Слышите?.. Вы должны общать мн!.. Въ комнат поднялся шумъ. Вс встали.

— Общайте, графиня!

— Графъ! подумайте… Мн нтъ еще девятнадцати лтъ. Что жь, мн идти въ монахини?

— А! такъ вы разсчитывали совсмъ на другое? Вы давно считали минуты моей жизни?.. И я былъ такъ глупъ, что не разгадалъ васъ! Не видлъ… Да что тутъ было видть? Когда вы были женой, какъ должно быть жен? Заботились ли вы о больномъ муж…,

— Остановитесь! вскрикнула графиня.— И вы можете говорить это!.. Я не заботилась о васъ? Что жь я длала? Что длаю я теперь, когда два часа я не встаю съ колнъ? Когда у меня льются слезы и я не могу стереть?.. Графъ! посмотрите, что я длаю!..

Она поднялась, упала на колни… тзлила воды ему на ноги, покрытыя язвами, и заплакала.

— Что жь вы молчите? Говорите, графъ! что длаю я?

— Что длаютъ только ангелы, чего не сдлаетъ другая женщина! вскричалъ молодой человкъ вн себя.

Онъ подошелъ къ графин.

— Графиня! заговорилъ онъ.— И онъ торгуется съ вами! онъ!.. Графиня! у васъ есть все, вамъ не надо ни нитки! Позвольте только этому сердцу, этой рук…

— Молчите! грозно сказала графиня.

Она встала. Слезы высохли, щеки у ней пылали.

— Наконецъ, этого только не доставало!.. Боже мой! произнесла, она съ невыразимой тоскою.

— Графъ! я не упрекаю васъ. Но до чего вы довели меня, что вы сдлали со мною? Ко мн, еще при жизни мужа являются другіе мужья!.. Что вы сдлали со мною?…

Графиня заплакала.

— А вамъ стоило только протянуть руку и сказать мн: Быть-можетъ, я былъ, виноватъ, но ты исполнила свою обязанность. Какъ мы ни жили — умремъ друзьями! И я бы забыла все, все, я бы благословила васъ и, кто знаетъ? Эти длинные, тяжелые три года, не были ль они для меня самымъ свтлымъ, самымъ веселымъ воспоминаніемъ? Нтъ! Графъ! я не пойду замужъ, но не хочу вашего имнія!.. Графиня вышла.

VI.
Вдь это женщина!

— Да-съ. Ршительно, какъ я говорю вамъ, прибивая палкою, говорилъ франтъ,— Графъ протянулъ руку и сказалъ умирающимъ голосомъ: ‘милая, милая графиня! я вамъ отдаю вс свои десять тысячь душъ…’

— Пять! перервала дама, внимавшая повствованію.

— Десять-съ. Я только-что не былъ тамъ! ‘Я вамъ отдаю вс свои десять тысячъ душъ, два дома въ Москв, въ Петербург, на Невскомъ, на Покровк, у какого-то моста, долго ли вы будете помнить меня, милая графиня!’ Она такъ точно, какъ вотъ я васъ беру за руку, взяла своего длиннаго артиллериста и сказала присдая: ‘Я выхожу замужъ за monsieur поручика’.

— Ахъ, Боже мой!.. Ну-те, что жь графъ?

— Графъ заплакалъ… бдный старикъ! и сказалъ кротко: ‘графиня! я вамъ не даю ничего’.

— Онъ такъ сказалъ?

— А какъ же, сударыня, онъ смлъ бы сказать иначе? Чтобы онъ осмлился дать ей что-нибудь?.. Да я бы ему! Да я бы, я бы…

Франтъ пришелъ въ такое волненіе, что началъ бгать.

— Ужасно, ma ch&egrave,re! хоть онъ и старикъ, и больной, да все-таки онъ мужъ, мужъ… Вотъ и у меня… Ты не видала его… этого…

— Мелькомъ, разъ… Что-то такое гордое.. высокій… большіе, черные глаза… Такъ будто и повелваетъ!..

— Видишь, ma cli&egrave,re! и ни разу не былъ ни у ваннъ, ни въ собраніи? Графиня ревнива, какъ Отелло. Она уморила графа ревностью… Ай! какъ разрядилась наша Longue-gorge!.. Цлая вата, та! Пойдемъ…. и этого убьетъ,— непремнно убьетъ!.. Увидишь!.. О, смерть, смерть!

Лица перемнились.

— Признаюсь, мн ныньче стыдненько, что я женщина.

— Что жь длать? Пушки! Артиллерія!..

Пара остановилась у воротъ графа.

— Вотъ-съ, матушка, и сіятельная-съ! Вотъ ужь истинно-съ просіяла! кричала толстая московка.

— Ахъ, какъ мн хочется ее видть!

— А что вы думаете: графиня будетъ провожать тло?

— О, да, да! непремнно!— А упасть-то въ обморокъ, разв вы забыли? У меня и спиртъ на готов…

— Еслибъ я могла ненавидть, я бы возненавидла этихъ сплетниковъ. Презрнная тварь! онъ не знаетъ, что, безчестя женщину, онъ безчеститъ свою мать, сестру, жену — все, что человкъ иметъ милаго, святаго на земл!

Со всхъ сторонъ раздавались восклицанія, вопроеы.

— Какъ еы думаете, что длаетъ графин

— Запасается средствомъ для слезъ.

— Какимъ?

— Всякимъ.

— А именно?

— Нашатырнымъ спиртомъ, треньемъ, хрномъ….

— И лукомъ? Ха, ха, ха! лукомъ!..

— Въ-самомъ-дл, это чудесно: будетъ ли плакать графиня?

— Боже мой! Какъ смшны будутъ на ней плерезы!

— Наднетъ шляпку.,

— Чепчикъ!

— И… чепчикъ, для васъ, Сударыня, все равно! Она подетъ въ карет и стекла завсятся чернымъ.

— Какая карета, сударь. Ей графъ отказалъ одинъ старый колпакъ свой!..

— ЦНтъ, таки шляпку!

— Таки нтъ, чепчикъ!..

— Замолчите!! ,

— Онъ!.. онъ!..

Ворота растворились.

Весь этотъ гулъ мірскихъ сужденій кстати покрыло тихое пнье: ‘Безсмертный! помилуй насъ!..’

Погребальное шествіе вышло на улицу.

Все было великолпно. Все такъ ярко блестло на гроб, все такъ велико было вокругъ… Двнадцатою священниковъ, дьяконы, кресты, Евангеліе, хоругви вьются, и звонъ, голоколовъ, и пніе, и благовонія, все это тому, кто былъ землей и пойдеетъ въ землю!

Графиня замыкала шествіе. Она шла за гробомъ. Свча ярко горла въ рук у ней.

Она не плакала, ни малйшаго напряженія въ чертахъ, лицо гладко, но какая душа вырзалась на открытомъ чед. Тоскуйте такъ о грхахъ вашихъ, и Господь вамъ отпуститъ ихъ, и не возьметъ вашихъ слез, не захочетъ рыданья!.. Плрезовъ не было, одно черное, черное платье, черный чепчикъ, черная косынка. Въ этой грусти нтъ ничего земнаго. Гробъ, это шагъ, гд останавливается все, гд должны умереть вс наши чувства — воскреснуть — одна любовь, слышаться одна молитва!

Пришли на кладбище.

Молитесь: яма глубока, смерть такъ таинственна, пніе умилительно просится въ душу!

Графиня стала на колни. Она крестилась, она смотрла на небо…

— Вчная память!.. возгласилъ клиръ и все кончено.

Нтъ! Только-что начинается торжество человка: — вотъ христіанство: кругомъ уничтоженіе, прахъ, языческая плоть наша увряетъ, что все это мертво!.. Духъ Господень встаетъ. Вчность! говоритъ Онъ.

О, да, да! Внецъ Христіанства — гробъ,— царство его — могила!

Графиня сняла перчатку, взяла горсть земли, тихо бросила ее на гробъ, потомъ другую, третью и остановилась на краю могилы.

‘Миръ теб!.. вчная память!’ прошептали уста безъ словъ. Толпа густла и смотрла.

Графиня ужь взнесла ножку на ступеньку кареты. Два человка, едва касаясь ея, держали подъ руки.

— Ваше сіятельство-съ! ваше сіятельство-съ! раздалось позади.

— Что вамъ угодно? спросила графиня.

Филинъ тащилъ бумагу.

— Его сіятельство графъ-съ, въ Боз почивающій, вашего сіятельства, изволили повелть вручить вамъ, ваше сіятельство, сіе духовное завщаніе.

— Мн? Разв вы не слыхали, что и сказала?

— Духовное завщаніе, ваше сіятельство, писано безъ всякихъ условій.

— А разв вы не слыхали, что сказала я?

— Духовное….

— Позвольте.,

Графиня взяла бумагу, разорвала ее и бросила въ сторону.

Филинъ опустилъ руки и стоялъ недвижимъ.

VII.
Прочтите еще.

‘Здсь такъ много больныхъ безъ потребностей жизни. Они требуютъ помощи… Я даю концертъ въ шесть часовъ у себя въ дом. Кому угодно?

‘Гр. Д***’.

Этотъ билетикъ-объявленіе лежалъ на всхъ столахъ въ Пятигорск и за него много ссорились, за нимъ много бгали…

— Нтъ! она умретъ! говорилъ поручикъ, перебирая билеты.— Небо не оставитъ ее намъ… Ангелъ! воскликнулъ юноша, цалуя подпись:— онъ убилъ, отравилъ всю жизнь твoю, а ты сыплешь на его могилу, благодянія.

— И еслибъ ты жила! Нтъ, ты умрешь! Ты живешь еще, пока весна, но ты ландышъ — ты умрешь съ ландышемъ!..

Онъ долго плакалъ.

Нетерпніе было такъ велико, что ужь въ пять часовъ начали съзжаться. Въ половин шестаго зала была набита: сидли на окнахъ, запрудили улицу. Это было не желаніе слышать, а желаніе видть!..

Время текло медленно. Приличіе не позволяло собраться не въ назначенный часъ и кричать, какъ на улиц, а молчать и ждать, какое ученье!

Роял былъ выкаченъ на середину комнаты. Онъ былъ настроенъ и открытъ, Requiem великаго Моцарта развернутъ на первой страниц, стулъ поставленъ. Все готово. Человкъ, весь въ траур, съ плерзами, съ перевязью, какъ-бы на страж, взялся за стулъ и стоитъ какъ рыцарь. На лвую руку у него накинута атласная черная мантилья.

У двери кабинета — два его товарища. Графиня была тамъ. Они безпрестанно докладывали ей. Приходили хозяинъ, хозяйка люди, одна Ирина Власьевна входила безъ доклада. Но они такъ ловко управляли дверью, что, несмотря на вс старанія, никто не могъ видть, гд сидитъ и чмъ занимается графиня.

Бдный поручикъ одинъ ждалъ безъ шопота, безъ ропота, даже съ улыбкой. Онъ зналъ, что скоро наступитъ время, когда и ожиданіе покажется блаженствомъ.

Съ легкимъ шумомъ объ половинки двери распахнулись.— Графиня вышла. Она была, какъ поутру, такъ же блдна, кажется, еще блдне. Весь черный нарядъ тотъ же, только въ волнахъ его, какъ змйка, блестла и вилась тоненькая золотая цпочка, падавшая съ часовъ.

Графиня поклонилась и стала на минутку.— Она вынула часы и будто показала ихъ.

Сколько неуловимой прелести, пріятности, сколько выразительности было въ этомъ движеніи! Она хотла извиниться и сказать что не она виной ихъ ожиданья. Она назначалал шесть часовъ. Вотъ они — вотъ и она!’ И какъ очаровательно высказала она все это однимъ небольшимъ движеніемъ руки!

Она подошла къ фортепьянамъ и сняла перчатку съ правой руки, человкъ отеръ клавиши блой салфеткой и графиня сла. Она взглянула на рояль, на ноты и безо всякихъ предварительныхъ погремушекъ взяла аккордъ и начала играть.

Сначала заунывные звуки терялись въ воздух: собраніе обратилось въ зрніе, умертвивъ вс прочія чувства. Нельзя и винить!..

Графиня одушевлялась, она видимо забылась. Румянецъ выступилъ, глаза налились какой-то сіяющей влагой, лобъ сдлался блъ, какъ снгъ. Но красота тла,— гармонія, осязательная гармонія, и долго ль отъ гармоніи въ чертахъ перейдти къ гармоніи звуковъ?

Общество почувствовало, что надъ нимъ носится какое-то очарованіе, что къ нему надо прислушиваться, и мало-по-малу слухъ сталъ оживать, онъ сбросилъ съ себя оковы тла — общество услышало звуки Моцарта!

Въ комнат все умерло: ни вздоха, ни шелеста платья, одни звуки!

И звуки т лились, лились,

Какъ слезы мрно другъ за другомъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .Графиня кончила. Руки ея, бле слоновой кости, недвижно лежали на клавишахъ, росинки выступили на лбу. Она не думала вставать со стула, она какъ-бы продолжала игру, между-тмъ, никто ужь не слыхалъ звуковъ.

Графиня встрепенулась и клавиши опять запли.

Это было очаровательное allegretto, andantino con grazia.

Поручикъ улыбнулся. Ему было и весело и грустно, онъ всталъ. Эти звуки летли, прямо въ сердце, они будто говорили о ней, когда жизнь ея была игрушкой.— Но это время мимолетно.— И скоро въ звукахъ явилось меньше рзвости и младенческой безпечности. Они подчинились какой-то нжной стройности. Играли и пли, но съ другимъ чувствомъ, будто шалили, но не съ тмъ увлеченіемъ.— По немногу въ нихъ стало западать что-то издалека — будто прорываясь изъ другаго неба. Явленія эти учащались и росли.

Что за чудный міръ! Сердце такъ и расширяется, полнится душа… Ахъ! дайте, дайте этихъ сладкихъ, серебристыхъ звуковъ! Въ нихъ заворожено счастіе, въ нихъ заколдованъ свтъ и любовь.

Subito и все исчезло.

Сдлался мракъ посреди полудня, умерла душа въ пиру! Струны заныли, звуки будто выходили изъ живаго гроба.

На всхъ лицахъ выразилась тревога: что это будетъ?

Раздался потрясающій ударъ!

Вс вскочили.

Чего не было въ этомъ взрыв?— И трепетъ, и стонъ, и замиранье… Отвергали, прощали, давали обты, рвали рукописанья…. Здсь. было все: вся жизнь, все, кром радостей!

Графиня встала и ухала…

НАДЕЖДА ***.

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1848

ГРАФИНЯ Д***.

I.Взглядъ на кавказскую дорогу.

II.И не хотлъ бы, да видишь!

III.Спутникъ и собесдница.

IV.Бульваръ и толки.

V.Филинъ.

VI.Вдь это женщина!

VII.Прочтите еще.

Читайте также: