А. И. Богдановичъ
Графъ Толстой объ искусств и наук.
Графъ Толстой объ искусств и наук.
——
Граф Толстой об искусстве и науке, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Современное искусство переживаетъ свою переходную стадію, какъ наша литература и наша общественная жизнь. Сумерки ли это, или заря новой жизни въ искусств, кто ршится сказать? А голоса, раздающіеся за и противъ современнаго искусства, скоре усиливаютъ, чмъ разгоняютъ тьму, мшающую провидть будущее.
Къ такимъ голосамъ, усиливающимъ тьму, несомннно, принадлежитъ и голосъ графа Л. Н. Толстого, посвятившаго этому вопросу статью въ январьской книжк ‘Вопросовъ философіи и психологіи’ — ‘Что такое искусство?’
Какъ и вс произведенія графа, заключающія его философскіе взгляды, статья написана хаотично, разбросанно, велерчиво, съ массой отступленій, до того запутывающихъ вопросъ, что вначал кажется, будто авторъ противъ искусства. Онъ начинаетъ съ неожиданнаго нападенія на излишнія затраты на искусство, пропадающія зря, тогда какъ силы, занятыя искусствомъ, могли бы утилизироваться лучше и съ большей пользой.
‘На поддержаніе искусства,— пишетъ графъ,— тамъ, гд на народное образованіе тратится только одна сотая того, что нужно для доставленія всему народу средствъ обученія, даются милліонныя субсидіи отъ правительства на академіи, консерваторіи, театры. Въ каждомъ большомъ город строятся огромныя зданія, для музеевъ, академій, консерваторій, драматическихъ школъ, для концертовъ и представленій. Сотни тысячъ рабочихъ — плотники, каменьщики, красильщики, столяры, обойщики, портные, парикмахеры, ювелиры, бронзовщики, наборщики — цлыя жизни проводятъ въ тяжеломъ труд для удовлетворенія требованій искусства, такъ что едва ли есть какая-нибудь другая дятельность человческая, кром военной, которая поглощала бы столько силъ, сколько эта. Но мало того, что такіе огромные труды тратятся на эту дятельность, — на нее, также какъ на войну, тратятся прямо жизни человческія: сотни тысячъ людей съ молодыхъ лтъ посвящаютъ вс свои жизни на то, чтобы выучиться очень быстро вертть ногами (танцоры), другіе (музыканты) на то, чтобы выучиться очень быстро перебирать клавиши или струны, третьи (живописцы) на то, чтобы умть рисовать красками и писать все, что они увидятъ, четвертые на то, чтобы умть перевернуть всякую фразу на всякіе лады и ко всякому слову подобрать риму. И такіе люди, часто очень добрые и умные, способные на всякій полезный трудъ, дичаютъ въ этихъ исключительныхъ, одуряющихъ занятіяхъ и становятся тупыми ко всмъ серьезнымъ явленіямъ жизни, односторонними и довольными собой спеціалистами, умющими только вертть ногами, языкомъ или пальцами’. Затмъ, описавъ репетицію какой-то оперы, авторъ негодуетъ: ‘Невольно приходитъ въ голову вопросъ,— для кого это длается? Кому это можетъ нравиться? Если и есть въ этой опер изрдка хорошенькіе мотивы, которые было бы пріятно послушать, то ихъ можно бы было спть просто безъ этихъ глупыхъ костюмовъ и шествій, и речитативовъ, и маханій руками. Балетъ же, въ которомъ полуобнаженныя женщины длаютъ сладострастныя движенія, переплетаются въ разныя чувственныя гирлянды, есть прямо развратное представленіе. Такъ что никакъ не поймешь, на кого это разсчитано. Образованному человку это несносно, надоло, настоящему рабочему человку это совершенно непонятно. Нравиться это можетъ, и то едва-ли, набравшимся господскаго духа, но не пресыщеннымъ еще господскими удовольствіями, развращеннымъ мастеровымъ, желающимъ засвидтельствовать свою цивилизацію, да молодымъ лакеямъ’.
Авторъ негодуетъ, съ нимъ начинаетъ негодовать и читатель. Но стоитъ нсколько разобраться въ этомъ негодованіи, чтобы увидть, что искусство ршительно тутъ не причемъ. Въ наше время нтъ такой отрасли самаго ‘полезнаго труда’, въ которой милліоны людей не эксплуатировались бы и не страдали, что зависитъ отъ тхъ общественныхъ условій, при которыхъ намъ приходится жить и работать. Намъ припоминается одно изъ лучшихъ произведеній Некрасова ‘Желзная дорога’, въ которомъ поэтъ описываетъ жертвы, павшія на ея постройк. Но ни у него, ни у читателя и мысли нтъ, что виновата желзная дорога и что она не нужна или что ее надо замнить чмъ-то мене стоющимъ, боле легкимъ и т. п. Если мы станемъ оцнивать ту или иную отрасль труда съ точки зрнія ея тяготъ, то работа для искусства окажется и легче, и лучше оплачиваемой. Да, отвтятъ намъ, но здсь работникъ понимаетъ пользу желзной дороги, и это сознаніе скрашиваетъ до извстной степени тяжесть его труда, тогда какъ, работая для искусства, онъ не видитъ, въ чемъ польза и смыслъ его труда. Но и каменьщикъ, строющій театръ, и плотникъ, строющій кулисы и подмостки, знаютъ превосходно, что для какой бы цли ни предназначались этотъ домъ и эти подмостки, имъ отъ этого ни мало не легче: будетъ тутъ школа или театръ, онъ не станетъ работать отъ этого меньше часовъ и не получитъ большей заработной платы. Авторъ тогда былъ бы правъ, если бы доказалъ, что всякій трудъ и легче, и лучше оплачивается, чмъ трудъ для искусства, а такъ какъ это нелпость, то и его нападеніе на искусство съ точки зрнія трудовой не иметъ никакого значенія въ вопрос, что такое искусство. Не правъ, конечно, авторъ и въ своихъ вычисленіяхъ затратъ на искусство, потому что вс театры, музеи, консерваторіи и все, что съ ними связано, занимаютъ въ бюджет государства и общества ничтожное по денежной стоимости мсто, а количество людей, непосредственно занятыхъ искусствомъ, исчисляется нсколькими тысячами, и то, если взять въ разсчетъ всхъ, прикосновенныхъ къ искусствамъ. Творцовъ же искусства, конечно, такъ мало, что при общемъ подсчет трудящагося человчества ихъ и усчитать трудно. Жалобы автора на тягости, которыя несетъ это бдное человчество, благодаря искусству, напоминаютъ гнвъ мельника противъ курицъ, пьющихъ у него воду, когда прорвало плотину.
Въ этой вылазк графа Л. Н. Толстого противъ искусства видна его обычная ошибка,— отсутствіе соціологической точки зрнія на данное явленіе. Всегда и все онъ разсматриваетъ вн времени и пространства, съ абсолютной точки зрнія, ни съ чмъ не считающейся. Критика такого рода чрезвычайно проста и легка, но и безплодна въ то же время, потому что, ничего не выясняя, она только запутываетъ вопросы.
Такъ и въ данномъ случа, что авторъ, конечно, понимаетъ, почему и не останавливается на упрекахъ трудового, такъ сказать, порядка и длаетъ скачекъ въ сторону критики искусства. Вы служите искусству,— говоритъ онъ, а между тмъ не опредлили до сихъ поръ, что оно такое,— и начинаетъ съ утомительной подробностью приводить разнорчивыя мннія всхъ временъ и народовъ по этому предмету. ‘Какъ богословы разныхъ толковъ, такъ художники разныхъ толковъ исключаютъ и уничтожаютъ сами себя. Послушайте художниковъ теперешнихъ школъ, и вы увидите во всхъ отрасляхъ однихъ художниковъ, отрицающихъ другихъ: въ поэзіи — старыхъ романтиковъ, отрицающихъ парнасцевъ и декадентовъ, парнасцевъ, отрицающихъ романтиковъ и декадентовъ, декадентовъ, отрицающихъ всхъ предшественниковъ и символистовъ, символистовъ, отрицающихъ всхъ предшественниковъ и маговъ, и маговъ, отрицающихъ всхъ своихъ предшественниковъ, въ роман — натуралистовъ, психологовъ, натуристовъ, отрицающихъ другъ друга. То же въ драм, живописи и музык. Такъ что искусство, поглощающее огромные труды народа и жизней человческихъ и нарушающее любовь между ними, не только не есть нчто ясно и твердо опредленное, но понимается такъ разнорчиво своими любителями, что трудно сказать, что вообще разумется подъ искусствомъ и въ особенности хорошимъ, полезнымъ искусствомъ, такимъ, во имя котораго могутъ быть принесены т жертвы, которыя ему приносятся’.
Слдуетъ отрицательный, до крайности запутанный отвтъ, что, такъ какъ вс опредленія искусства, дланныя до сихъ поръ, неточны, неврны, сбивчивы, противорчивы, то и искусства настоящаго, ради котораго стоило бы приносить ‘жертвы’, нтъ. Вся вина эстетиковъ въ томъ, что они вводятъ въ опредленіе искусствъ понятіе красоты, которая сама по себ тоже не опредлима, и каждый понимаетъ ее по своему. Выходъ изъ столь затруднительнаго положенія представляется графу одинъ — изгнать красоту изъ искусства. ‘Надо перестать смотрть на него, какъ на средство наслажденія, а разсматривать искусство, какъ одно изъ условій человческой жизни. Разсматривая же такъ искусство, мы не можемъ не увидть, что искусство есть одно изъ средствъ общенія людей между собою’.
Можно сказать, что графъ открылъ Америку, до него мы и не подозрвали, что одно изъ свойствъ искусства есть ‘общеніе людей между собой’ и что одной красоты для искусства мало… Словами люди выражаютъ мысли, продолжаетъ авторъ, ‘искусствомъ же люди передаютъ другъ другу свои чувства… Чувства, самыя разнообразныя, очень сильныя и очень слабыя, очень значительныя и очень ничтожныя, очень дурныя и очень хорошія, если только они заражаютъ читателя, зрителя, слушателя, составляютъ предметъ искусства. Чувство самоотреченія и покорности судьб или Богу, передаваемое драмой, или восторга влюбленныхъ, описываемое въ роман, или чувство сладострастія, изображенное на картин, или бодрости, передаваемой торжественнымъ маршемъ въ музык, или веселья, вызываемаго пляской, или комизма, вызываемаго смшнымъ анекдотомъ, или чувство тишины, передаваемое вечернимъ пейзажемъ или убаюкивающей пснью,— все это искусство. Когда зрители-слушатели заражаются тмъ же чувствомъ, которое испытывалъ сочинитель, это и есть искусство. Вызвать въ себ разъ испытанное чувство и, вызвавъ его въ себ, посредствомъ движеній, линій, красокъ, звуковъ, образовъ, выраженныхъ словами, передать это чувство такъ, чтобы другіе испытывали тоже чувство,— въ этомъ состоитъ дятельность искусства. Искусство есть дятельность человческая, состоящая въ томъ, что одинъ человкъ сознательно, извстными вншними знаками передаетъ другимъ испытываемыя имъ чувства, а другіе люди заражаются этими чувствами и переживаютъ ихъ’.
Таково опредленіе графа. Но, какъ и столь презираемое имъ опредленіе чистыхъ эстетиковъ, оно съ одной стороны — безпредльно, съ другой — односторонне. Въ свое опредленіе графъ впихнулъ все — до анекдота включительно, и не далъ самаго существеннаго признака искусства, который заключается въ творческомъ начал. Безъ творчества нтъ искусства. Художникъ творитъ, т. е. изъ матеріала жизни, добытаго наблюденіемъ, онъ создаетъ нчто новое, чего до него не было. Стремясь въ звукахъ, краскахъ, образахъ передать это новое такъ, чтобы оно стало достояніемъ и другихъ, художникъ занятъ только своимъ чувствомъ, своимъ настроеніемъ. Возможно полне и ярче выразить его — такова его цль, которая тмъ полне достигается, чмъ сильне въ немъ эта способность къ творчеству, которую называютъ талантомъ. Графъ Толстой ни однимъ словомъ не обмолвился о талант, онъ даже не упоминаетъ о немъ, какъ будто талантъ въ искусств не при чемъ. Между тмъ, присутствіе таланта составляетъ главный признакъ произведенія искусства. Мы вс передаемъ другимъ свои чувства или стремимся передать ихъ въ тхъ или иныхъ формахъ, но никто не ршится подвести вою эту многообразную дятельность подъ понятіе искусства. Только то мы называемъ произведеніемъ искусства, въ чемъ есть типичное, что воспроизводитъ типичное въ жизни. Величайшія произведенія даютъ общечеловческіе универсальные типы, другія произведенія — типы мстные, своего народа и своего времени.
Затмъ, отрицая необходимость элемента красоты въ искусств, графъ лишаетъ его души. Мы никогда не были поклонниками теоріи ‘искусства для искусства’, такъ какъ подобное искусство по существу представляется намъ немыслимымъ. По обыкновенію, графъ ни словомъ не обмолвился о русскихъ критикахъ, которые давнымъ давно указали на недостаточность одной красоты. Приводя массу опредленій искусствъ, основанныхъ на понятіи о красот, онъ умолчалъ о Блинскомъ и всей послдующей русской критик, въ которой получили дальнйшее развитіе высказанныя Блинскимъ мысли о цляхъ и сущности искусства. Эта критика давно уже установила, что идея, направленіе всегда присутствуетъ въ истинномъ произведеніи искусства, и вс величайшія произведенія отличаются полной гармоніей красоты и идеи, которыя такъ слиты въ нихъ, что ихъ нельзя отдалить безъ уничтоженія самого произведенія. Какъ намъ кажется, въ этомъ и заключается идеалъ искусства, и поскольку то или иное произведеніе къ нему приближается, постольку оно и безсмертно. Можно ли отдлить эти два начала въ ‘Сикстинской Мадонн’, Венер Милосской, въ стихахъ Пушкина, въ ‘Иліад’ и ‘Одиссе’, въ ‘Фауст’ Гёте и въ немногихъ другихъ, стоящихъ на одномъ уровн съ ними, произведеніяхъ, признаваемыхъ величайшими образцами человческаго творчества? Красота неотдлима отъ искусства, и въ нашей оцнк произведеній искусства мы сознательно или безсознательно всегда руководствуемся присутствіемъ красоты, которую, конечно, нельзя представлять въ вид лишь вншней формы, хотя и послдняя есть тоже существеннйшая часть въ искусств. Исключительная погоня за вншней красотой, формой, безъ сомннія, является величайшимъ грхомъ противъ искусства, и нападки графа на декадентовъ и неудачныхъ символистовъ — вполн справедливы. Но и обратно — пренебреженіе къ форм, намренное или вслдствіе неумнія, т. е. отсутствія того, что составляетъ главную черту таланта,— приводитъ къ уродливостямъ, грубости, и какъ бы ни были похвальны намренія творца такого урода, онъ не можетъ быть причисленъ къ области искусства и никогда не будетъ имть ни успха, ни вліянія. Лучшимъ примромъ могутъ служить ‘произведенія’, подражающія послднимъ ‘народнымъ’ разсказамъ графа, разныя повстушки гг. Семеновыхъ и Захарьиныхъ. Ихъ грубая и нелпая стряпня, несмотря на рекомендацію самого графа и усердное распространеніе ‘Посредникомъ’, не иметъ никакого значенія и врядъ ли кому нужна. Самъ графъ — тоже блестящій примръ паденія таланта, разъ онъ намренно отдлывается отъ художественной красоты въ погон за проповдью. Вс его произведенія послдняго времени не имютъ и сотой доли того значенія, какъ его ‘Война и миръ’ или ‘Анна Каренина’, и ужъ, конечно, не они увковчатъ имя и значеніе графа въ исторіи русской литературы. Графъ не отрицаетъ искусства, онъ только недоволенъ тмъ искусствомъ, какое мы знаемъ, и желалъ бы вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще не отдлилось отъ религіи. Въ первое время, говоритъ онъ, искусствомъ въ тсномъ смысл слова называлась не всякая дятельность людская, передающая чувства, а лишь та часть ея, ‘которая передавала чувства, вытекающія изъ религіознаго сознанія людей’. Продолженіе статьи должно выяснить, какимъ образомъ былъ бы возможенъ возвратъ къ первоначальному искусству и въ какія формы могло бы оно отлиться въ наши дни. Такая постановка вопроса показываетъ то же отсутствіе соціологической точки зрнія. Если искусство дйствительно было нкогда только дополненіемъ религіознаго культа, то затмъ оно, по мр усложненія общественныхъ отношеній и развитія новыхъ сторонъ общественной жизни, выдлилось, заняло самостоятельное мсто въ жизни общества и теперь настолько отдалилось отъ первоначальнаго источника, что прослдить самую связь съ нимъ трудно. Чтобы вернуть искусство къ его чисто-служебной роли религіознаго культа, надо вернуть общественную жизнь къ первымъ временамъ исторической жизни. Искусства,— какъ и все, впрочемъ,— нельзя брать отдльно отъ того, что его окружаетъ, вн времени и пространства. Каждая эпоха, каждый общественный строй иметъ такое искусство, какое возможно и необходимо при данныхъ условіяхъ, и роль критики выяснять эти соотношенія, а не предписывать искусству задачи и цли, не отвчающія данному времени и обществу. Искусство все равно пойдетъ своей дорогой, опредляемой тысячами неуловимыхъ нитей, сплетенныхъ изъ человческихъ потребностей, страстей, взглядовъ, условій труда и прочаго, что мы называемъ культурой данной эпохи.
Эти строки уже были написаны, когда появилась вторая статья графа, въ которой онъ доказываетъ, что искусство должно стать христіанскимъ, чтобы выполнить свою задачу, которая, по его словамъ, заключается въ слдующемъ:
‘Задача искусства огромна: настоящее искусство, съ помощью науки, руководимое религіей, должно сдлать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь вншними мрами,— судами, полиціей, благотворительными учрежденіями, инспекціями работъ и т. п.,— достигалось бы свободной и радостной дятельностью людей. Искусство должно устранять насиліе. И только искусство можетъ сдлать это… Искусство должно сдлать то, чтобы чувства братства и любви къ ближнимъ, доступныя теперь только лучшимъ людямъ общества, стали привычными чувствами, инстинктомъ всхъ людей. Вызывая въ людяхъ, при воображаемыхъ условіяхъ, чувства братства и любви, религіозное искусство пріучитъ людей въ дйствительности, при тхъ же условіяхъ, испытывать т же чувства, проложитъ въ душахъ людей т рельсы, по которымъ, естественно пойдутъ поступки жизни людей, воспитанныхъ искусствомъ. Соединяя же всхъ самыхъ различныхъ людей въ одномъ чувств и уничтожая раздленіе, всенародное искусство воспитаетъ людей къ единенію, покажетъ имъ не разсужденіемъ, но самою жизнью радость всеобщаго единенія вн преградъ, поставленныхъ жизнью. Назначеніе искусства въ наше время — въ томъ, чтобы перевести изъ области разсудка въ область чувства истину о томъ, что благо людей въ ихъ единеніи между собою, и установить на мсто царствующаго теперь насилія то царство Божіе, т. е. любви, которое представляется всмъ намъ высшею цлью жизни человчества. Можетъ быть, въ будущемъ наука откроетъ искусству еще новые, высшіе идеалы, и искусство будетъ осуществлять ихъ, но въ наше время назначеніе искусства ясно и опредленно. Задача христіанскаго искусства — осуществленіе братскаго единенія людей’.
Мы думаемъ, что и столь презираемое графомъ современное искусство служитъ той же цли и тмъ скоре поможетъ намъ осуществить ее, чмъ оно будетъ свободне, противъ чего такъ возстаетъ графъ.
Вторая статья графа Толстого объ искусств много содержательне и интересне первой. Слдить за его мыслью, какъ и въ первой стать, крайне трудно среди массы противорчій, путаницы, велерчія и многоглаголанія, то напыщеннаго, то искусственно упрощеннаго. Много общихъ замчаній очень врныхъ, но далеко не новыхъ, и не мене парадоксовъ и злобныхъ выходокъ, которыя непростительны и въ устахъ пророка… Все это такъ запутываетъ читателя, что уловить основную мысль автора становится подчасъ почти невозможнымъ. Притомъ является сильное сомнніе въ его искренности, какъ увидимъ ниже, когда графъ прилагаетъ открытое имъ мрило искусства къ собственнымъ произведеніямъ.
Въ первое время своего возникновенія искусство было всенароднымъ и религіознымъ, затмъ оно стало достояніемъ богатыхъ классовъ, которымъ служитъ для услажденія жизни. Совершилось такое отдленіе искусства отъ религіи и народа подъ вліяніемъ католичества въ средніе вка, когда католичество стало церковью, ‘обличавшею свою ложь’. Не будучи въ состояніи врить въ нее, высшій, богатый и просвщенный классъ вернулся къ языческому, не христіанскому пониманію жизни, которое полагаетъ смыслъ жизни въ наслажденіи личности. ‘Совершилось въ высшихъ классахъ то, что называется ‘возрожденіемъ наукъ и искусствъ’ и что въ сущности есть ничто иное, какъ не только отрицаніе всякой религіи, но и признаніе ненужности ея’. Потерявъ вру въ религію, воодушевлявшую прежде искусство, люди создали особую теорію объ искусств (Баумгартена), какъ объединяющемъ Истину, Добро и Красоту, и эта теорія вытснила прежнее пониманіе искусства, какъ проводникъ религіозныхъ идей въ образахъ. Оставляя въ сторон произвольность утвержденій графа о значеніи переворота, извстнаго подъ именемъ возрожденія, нельзя не указать на удивительные хронологическіе скачки отъ этой эпохи къ теоріи Баумгартена, возникшей въ 1750 г. Весь періодъ въ 400 лтъ отъ Данте до Баумгартена укладывается въ одно опредленіе — ‘возрожденіе наукъ и искусствъ’. Съ хронологіей графъ также легко раздлывается, какъ и со всмъ остальнымъ.
Баумгартенъ погубилъ истинное искусство, которое и пошло съ тхъ поръ по ложному пути, стадо преслдовать цли наслажденія и служить однимъ богатымъ. Народное искусство исчезло. ‘Можно было говорить о народномъ искусств — еврейскомъ, греческомъ, египетскомъ, и теперь можно говорить о китайскомъ, японскомъ, индійскомъ искусств, общемъ всему народу. Такое общее всему народу искусство было въ Россіи до Петра и было въ европейскомъ обществ до XIII, XIV вковъ, но съ тхъ поръ, какъ люди высшихъ классовъ европейскаго общества, потерявъ вру въ церковное ученіе, не приняли истиннаго христіанства и остались безъ всякой вры,— нельзя уже говорить объ искусств высшихъ классовъ христіанскихъ народовъ, подразумвая подъ этимъ все искусство. Съ тхъ поръ, какъ высшія сословія христіанскихъ народовъ потеряли вру въ церковное христіанство, искусство высшихъ классовъ отдлилось отъ искусства всего народа и стало два искусства: искусство народное и искусство господское’. Но если эти высшіе классы и обходятся безъ истиннаго искусства, то народныя массы до сихъ поръ его имютъ. Такъ слдуетъ по графу, къ сожалнію, не указывающему примровъ такого народнаго искусства. Было бы особенно важно доказать, что ‘народъ’, сохранившій религіозность, сохранилъ и истинное искусство, народное — въ отличіе отъ искусства ‘господскаго’, неистиннаго и нехристіанскаго. Такихъ доказательствъ графъ не даетъ, отдлываясь голыми утвержденіями, что современное искусство, сбитое съ толку Баумгартеномъ, непонятно народу, недоступно ему и потому не нужно.
‘Для огромнаго большинства всего рабочаго народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизн, чуждо ему еще и по самому содержанію, передавая чувства людей, удаленныхъ отъ свойственныхъ всему большому человчеству условій трудовой жизни. То, что составляетъ наслажденіе для человка богатыхъ классовъ, непонятно, какъ наслажденіе, для рабочаго человка и не вызываетъ въ немъ никакого чувства или вызываетъ чувства, совершенно обратныя тмъ, которыя оно вызываетъ у человка празднаго и пресыщеннаго. Такъ, напр., чувства чести, патріотизма, влюбленія, составляющія главное содержаніе теперешняго искусства, вызываютъ въ человк трудовомъ только недоумніе, презрніе или негодованіе. Такъ что, если бы даже въ свободное отъ трудовъ время большинству рабочаго народа дали бы возможность увидать, прочесть, услыхать, какъ это длается отчасти въ городахъ, въ картинныхъ галлереяхъ, народныхъ концертахъ, книгахъ, все то, что составляетъ цвтъ теперешняго искусства, то рабочій народъ въ той мр, въ которой онъ рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей, ничего не понялъ бы изъ нашего утонченнаго искусства, а если и понялъ бы, то большая часть того, что онъ понялъ бы, не только не возвысила бы его душу, но развратила бы ее’.
Это одно изъ самыхъ характерныхъ мстъ въ разсужденіи графа, который даже и не замчаетъ, какую онъ услугу оказываетъ всмъ возстающимъ противъ просвтительныхъ мръ, предпринимаемыхъ для просвщенія народа. Именно главнымъ и постояннымъ аргументомъ противъ просвщенія является непонятность, чуждость и вредъ нашей науки и искусства для ‘народа’, который только ‘развращается’ всми этими чтеніями, театрами, популяризаціей литературы и искусства. Какъ и противники просвщенія, графъ Толстой не желаетъ ничего знать, ни на что не обращаетъ вниманія, разъ это расходится съ его взглядомъ, что современное искусство, отдлившись отъ религіи, перестало быть истиннымъ искусствомъ. Онъ, конечно, знаетъ, съ какой жадностью народъ слушаетъ чтенія, стремится въ театръ, поглощаетъ народную литературу, въ которую понемногу переходятъ лучшія произведенія нашихъ великихъ писателей. Онъ даже признаетъ это, но длаетъ маленькое замчаніе: ‘въ той мр, въ которой онъ — рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей’. Масса деревенскаго и городского рабочаго люда, собирающаяся на чтенія и посщающая библіотеки, уже ‘извратилась праздностью’,— иначе они, конечно, не проявили бы того жаднаго стремленія къ свту, какое констатируется буквально всми наблюдателями.
Но он, эти массы ‘извращенныхъ праздностью людей’, несомннно стремятся, несомннно увлекаются ‘господскимъ искусствомъ, литературой, театромъ, музыкой, картинами. Значитъ — развращаются, какъ утверждаетъ графъ. Чувства чести, патріотизма, влюбленія ихъ восхищаютъ, тогда какъ для настоящаго рабочаго человка они или не существуютъ, или прямо ему противны. На чемъ основано такое категорическое утвержденіе, что эти чувства ‘противны’ не извращенному праздностью народу, — вотъ вопросъ, на который графъ даже не потрудился отвтить хотя бы намеками. Мало того, онъ ниже длаетъ еще боле удивительное открытіе, что народъ и дти уважаютъ и восхищаются только ‘силой физической и силой нравственной’, потому что ‘сила физическая заставляетъ увлекать себя’. И опять никакихъ поясненій,— сказано, какъ отрзано.
Откуда почерпалъ графъ свои свднія о чувств народа? Конечно, не отъ народа. Онъ приводитъ глупый анекдотъ о какомъ-то мщанин изъ Саратова, который шелъ въ Москву, чтобы обличать духовенство за то, что оно содйствовало постановк ‘монамента’. Пушкину. И графъ понимаетъ, что этотъ оригинальный обличитель по своему правъ. ‘Въ самомъ дл,— говоритъ графъ, — надо только представить себ положеніе такого человка изъ народа, когда онъ по доходящимъ до него газетамъ и слухамъ узнаетъ, что въ Россіи духовенство, начальство, вс лучшіе люди Россіи съ торжествомъ открываютъ памятникъ великому человку, благодтелю, слав Россіи — Пушкину, про котораго онъ до сихъ поръ не слышалъ. Со всхъ сторонъ онъ читаетъ или слышитъ объ этомъ и полагаетъ, что если воздаются такія почести человку, то, вроятно, онъ сдлалъ что нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе’. Онъ старается узнать, кто былъ Пушкинъ, ‘но каково же должно быть его недоумніе, когда онъ узнаетъ, что Пушкинъ былъ человкъ больше чмъ легкихъ нравовъ, что умеръ онъ на дуэли, т. е. при покушеніи на убійство другого человка, что вся заслуга его только въ томъ, что онъ писалъ стихи о любви, часто очень неприличные’. Такія сужденія въ устахъ саратовскаго мщанина вполн умстны, но дико звучатъ со стороны графа, который въ той же стать называетъ нсколько выше произведенія Пушкина, за исключеніемъ, впрочемъ, ‘Бориса Годунова’, ‘истиннымь искусствомъ’, т.е., по его опредленію способнымъ заражать читателя добрыми чувствами (въ чемъ, кстати сказать, и самъ Пушкинъ видлъ свою главную заслугу: и долго буду тмъ любезенъ я народу, что чувства добрыя я лирой пробуждалъ)…
Знаетъ, конечно, все это графъ Толстой и мнніе мщанина изъ Саратова приводитъ для вящаго удрученія господъ художниковъ и критиковъ, особенно послднихъ, которымъ онъ просто-напросто заявляетъ, что они — глупы. Одинъ его ‘пріятель’ такъ опредлилъ, что такое критики: ‘критики — это глупые, разсуждающіе объ умныхъ’. Авторитетъ пріятеля ему кажется выше и глубже, чмъ, напр., авторитетъ Блинскаго, о которомъ во всемъ разсужденіи объ искусств нтъ ни единаго слова. Критика повинна въ извращеніи искусства и заниматься ею могутъ только глупцы, и въ подтвержденіе истины этого утвержденія самъ графъ пишетъ длиннйшее разсужденіе, которое переполнено критикой современныхъ декадентскихъ произведеній, критикой Вагнера, Бетховена, Пушкина и цлаго ряда другихъ произведеній великихъ художниковъ.
Отмтивъ рядъ курьезовъ, до того очевидныхъ, что надъ разборомъ ихъ нельзя и останавливаться, укажемъ на врныя и мткія сужденія графа, хотя вс они не новы. Искусство, говоритъ онъ, какъ и все, подчинено закону эволюціи. И наше искусство не есть послдняя его стадія, и ему предстоитъ дальнйшее измненіе. Еслибъ эту вполн врную мысль графъ примнилъ въ своемъ разсужденіи, онъ увидалъ бы, что отдленіе искусства отъ религіи было одной изъ стадій развитія, совершившейся подъ вліяніемъ чрезвычайно сложныхъ условій, дйствіе которыхъ не пріостанавливается и теперь. То ‘всенародное’ искусство, которое онъ признаетъ въ Греціи, было возможно при условіи рабства, которое снимало заботу о насущныхъ нуждахъ жизни съ народа. Съ уничтоженіемъ рабства, искусство, достигшее высокихъ формъ и значительнаго разнообразія, должно было обособиться, явилось, по выраженію графа, искусство богатыхъ классовъ. ‘Уничтожьте рабовъ капитала,— замчаетъ графъ,— и нельзя будетъ производить такого утонченнаго искусства’, какъ современное искусство богатыхъ.
Это совершенно врно, только ничто не совершается внезапно и никакая подобная катастрофа не угрожаетъ современному обществу. Созданное имъ искусство вырабатывалось вками и не подъ вліяніемъ той или иной теоріи, въ род Баумгартеновской, а явилось созданіемъ всхъ условій, при которыхъ жило и развивалось человческое общество. Эти условія тоже мняются, происходитъ медленная, но неудержимая и не предотвратимая эволюція общественнаго строя, подъ вліяніемъ которой мняются взгляды, вкусы, желанія, самыя, повидимому, прочно установившіяся понятія, и эта перемна, неуловимая и незамтная для современниковъ, отражается на искусств, какъ отражается и на наук, и на религіи. Вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще было нераздльно слито съ религіей, какъ часть цлаго, немыслимо также, какъ немыслимо вернуть современный строй, опирающійся на крупную промышленность, къ временамъ патріархальнаго быта, съ его замкнутой общиной, мелкими потребностями и враждебностью ко всему, что не принадлежало къ общин. Такое ‘всенародное’ искусство, какое представляется графу въ Греціи, а теперь въ Японіи и Кита, только и возможно при однообразіи общества, еще не разчлененнаго на классы подъ давленіемъ экономической и политической борьбы.
Что современное искусство есть искусство высшихъ классовъ, эта банальная истина, изъ которой, однако, вовсе не слдуетъ, что оно недоступно народу теперь и никогда не будетъ ему доступно. Насколько такое утвержденіе фактически неврно, извстно всякому, кто слдилъ за развитіемъ того движенія, которое на Запад приняло такіе широкіе размры подъ именемъ народныхъ университетовъ. Цль его — сближеніе народныхъ массъ съ высшимъ искусствомъ и наукой, бывшихъ до сихъ поръ достояніемъ исключительно высшаго класса. Это стремленіе явилось въ странахъ демократическихъ естественнымъ завершеніемъ демократизаціи просвщенія. Послднее, въ свою очередь, выросло на почв тхъ измненій, которыя возникли подъ давленіемъ новаго промышленнаго строя. Но не заходя далеко на Западъ, гд литература высшаго класса, его газеты, его живопись, театръ, университетская наука стали въ значительной степени уже теперь доступны рабочему классу, и у насъ, по мр роста грамотности, замтно такое же стремленіе народа пріобщиться къ тмъ умственнымъ сокровищамъ, какими пользуется высшая интеллигенція. И вс, пока еще незначительныя, попытки въ этомъ направленіи дали положительные результаты. Народъ не только понимаетъ лучшихъ нашихъ писателей, композиторовъ, драматурговъ, живописцевъ, но и любитъ ихъ, хотя и не можетъ еще пользоваться ими въ полной мр. Читатель изъ народа поражаетъ необыкновенной чуткостью, съ которой онъ воспринимаетъ все лучшее изъ любимыхъ нашихъ художниковъ. Ему, оказывается, вполн доступы и чувство чести, и патріотизмъ, и даже ‘влюбленія’ {Относительно ‘влюбленія’, впрочемъ лучше всего свидтельствуютъ народныя псни, въ которыхъ ‘влюбленіе’ занимаетъ главное мсто.}, какъ и чувство свободы, жажда знанія и чувство борьбы за то, что мы называемъ идеаломъ ‘Монаментъ’ Пушкину вовсе не представляется ему такимъ чудовищно-нелпымъ, какъ саратовскому мщанину, столь восхитившему графа. Т милліоны экземпляровъ изданій Пушкина, которые расходятся теперь по всей Россіи, покупаются, конечно, не однимъ богатымъ классомъ, не господами, а именно рабочимъ людомъ.
Если теперь представимъ себ, что это движеніе только въ зародыш, что даже на Запад оно началось не дале 20—30 лтъ назадъ, что развитіе его впереди не ограничено предлами, то вполн допустимо такое состояніе общества, при которомъ рабочій читатель явится главгымъ двигателемъ и вдохновителемъ искусства и науки. Какъ отразится такой коренной переворотъ на искусств, теперь даже предвидть невозможно. Можно одно сказать съ полной увренностью, что это будетъ благодтельнымъ переворотомъ прежде всего для искусства. Такъ было всегда, лишь только искусство становилось боле демократично, въ смысл большей доступности большему кругу читателей. Ложно-классическая литература была мало доступна кому-либо, кром узкаго круга высшаго общества. Романтическая захватила несравненно боле широкіе круги читателей, еще боле расширила эти круги реалистическая. Новое искусство, вроятно, будетъ дйствительно всеобщимъ: но какъ и въ чемъ оно проявится, говорить теперь невозможно и нелпо.
Во всякомъ случа, то, что есть лучшаго въ нашемъ теперешнемъ искусств, не будетъ выброшено за бортъ, и врядъ ли кто послдуетъ примру графа, когда онъ однимъ почеркомъ пера сокрушаетъ все, что не подходитъ подъ его критическую мрку. ‘Только благодаря критикамъ, восхваляющимъ въ наше время грубыя, дикія и часто безмысленныя произведенія древнихъ грековъ, Софокла, Эврипида, Эсхила, въ особенности Аристофана, или новыхъ Данте, Тассо, Мильтона, Шекспира, въ живописи — всего Рафазля, всего Микель-Анджело съ его нелпымъ ‘Страшнымъ судомъ’, въ музык — всего Баха, всего Бетховена съ его послднимъ періодомъ,— стали возможны въ наше время Ибсены, Метерлинки, Верлены, Малларме, Пювисъ-де-Шованны, Клингеры, Бёклины, Шнейдеры, въ музык — Вагнеры, Листы, Берліозы, Брамсы, Рихарды Штраусы и т. п.’. Сваливать все и вся въ одну кучу, ‘неразбираючи лица’, можно только руководствуясь правиломъ ‘своя рука владыка’, и такой критическій пріемъ вполн напоминаетъ тхъ критиковъ, о которыхъ говорилъ пріятель графа. Насъ беретъ сильное сомнніе, видлъ ли графъ хоть одно произведеніе, напр., Клингера или Бёклина? Дло въ томъ, что къ нкоторымъ изъ лучшихъ произведеній перваго вполн примнимо требованіе графа религіозности въ искусств: они въ вполн отвчаютъ ему, хотя, конечно, Клингеръ совершенно иначе, чмъ графъ Толстой, понимаетъ религіозность. То же и относительно, напр., пейзажей Бёклина, хотя и его религіозность не толстовская. Чувства, которыми заражаютъ оба художника, глубоки и возвышенны и ужъ никакъ нельзя причислить обоихъ художниковъ къ числу тхъ, кто пишетъ для ‘потхи праздныхъ людей’.
Не меньшее сомнніе въ искренности графа является, когда онъ начинаетъ перечислять образцы истиннаго искусства, достойные быть сохраненными. Въ истинномъ искусств графъ различаетъ ‘религіозное и житейское’ искусство. первое распадается на ‘высшее религіозное искусство, которое прямо и непосредственно передаетъ чувства, вытекающія изъ любви къ Богу и ближнему’, и ‘низшее, которое передаетъ чувства отвращенія, негодованія, презрнія явленіямъ, противнымъ любви къ Богу и ближнему’. Житейское искусство передаетъ ‘такія чувства, которыя доступны всмъ людямъ’, и распадается на ‘высшее житейское искусство, которое доступно и понятно людямъ всего міра всегда и везд: всемірное искусство, и на доступное и понятное всмъ людямъ только одного мста и времени, всенародное искусство’. Къ образцамъ перваго онъ причисляетъ въ области литературы Виктора Гюго — его ‘Отверженные’ и ‘Les pauvres gens’, почти вс повсти и разсказы Диккенса, ‘Хижина дяди Тома’, Достоевскаго, преимущественно его ‘Мертвый домъ’. Въ живописи онъ указываетъ на жанры Милле, Лермита, Ланглуа. Ко второму роду житейскаго искусства онъ относитъ, какъ лучшія, еще меньше произведеній, причемъ смиренно замчаетъ: ‘Представляя образцы искусства, которое я считаю лучшимъ, я не придаю особеннаго вса своему выбору, такъ какъ я, кром того, что недостаточно свдущъ во всхъ родахъ искусствъ, принадлежу къ сословію людей съ извращеннымъ ложнымъ воспитаніемъ вкусомъ. И потому могу, по старымъ усвоеннымъ привычкамъ, ошибаться, принимая за абсолютное достоинство то впечатлніе, которое произвела на меня вещь въ моей молодости. Называю же я образцы произведеній того и другого рода только для того, чтобы больше уяснить свою мысль, показать, какъ я при теперешнемъ моемъ взгляд понимаю достоинство искусства по его содержанію. При этомъ еще долженъ замтить, что свои художественныя произведенія я причисляю къ области дурного искусства, за исключеніемъ разсказа ‘Богъ правду видитъ’, желающаго принадлежать къ первому роду, и ‘Кавказскаго плнника’, принадлежащаго ко второму’. Сопоставляя это скромное замчаніе съ ршительнымъ приговоромъ для Шекспира и Данта, сомнваемся, чтобы все это было сказано съ полной врой въ правду своихъ словъ.
Тмъ боле, что графъ не приводитъ никакихъ доказательствъ, и потому нисколько не поясняетъ своей мысли. Напр., ‘Иліаду’ и ‘Одисею’ онъ считаетъ произведеніями истиннаго всенароднаго искусства (съ чмъ и мы согласны), но какъ оба эти произведенія подходятъ къ установляемому симъ требованію христіанской религіозности — непонятно. Еще мене понятно утвержденіе, что исторію Іосифа Прекраснаго съ женой Пентефрія понимаютъ одинаково вс народы и дти, тогда какъ дти ее совсмъ не понимаютъ, а разные народы взглянутъ на это весьма различно, смотря по установившимся у нихъ взглядамъ на нравственность. Но, повторяемъ, невозможно разобраться въ путаниц мнній графа. Хотя, по его словамъ, онъ 15 лтъ думалъ надъ вопросомъ объ искусств, однако, ему не мшало-бы и еще подумать. Мало кого убдятъ его вщанія, многословныя и неосновательныя, его уничтожающіе приговоры, широко расточаемые направо и налво. ‘Я кончилъ эту работу,— говоритъ онъ въ заключеніе,— и какъ ни плохо я ее сдлалъ, я надюсь, что основная мысль моя о томъ ложномъ пути, на которомъ стало и по которому идетъ искусство нашего общества, и о причин этого, и о томъ, въ чемъ состоитъ истинное назначеніе искусства, врна, и что поэтому трудъ мой не пропадетъ даромъ’. Не думаемъ, чтобы надежды графа оправдались. Основная мысль его о необходимости повернуть жизнь назадъ не врна и не осуществима, и искусство будетъ совершать свою медленную эволюцію вмст со всмъ строемъ нашей соціальной жизни, а этимъ строемъ нельзя вертть во вс стороны по тмъ или инымъ указаніямъ, хотя бы и графа Толстого.
Признавъ современное искусство сбившимся съ истиннаго пути, графъ въ другой небольшой статейк, въ мартовской книг ‘Свернаго Встника’, обрушивается на науку, находя, что и она занимается пустяками для удовлетворенія празднаго любопытства праздныхъ людей. Для людей, говоритъ онъ, нужна одна только наука, которая учитъ, ‘какъ надо жить, какъ обходиться съ семейными, какъ съ ближними, какъ съ иноплеменниками, какъ бороться съ своими страстями, во что надо, во что не надо врить’. Но современная наука вовсе не занимается этими вопросами, предоставивъ ихъ всецло религіи. ‘Люди же науки нашего времени, не признавая никакой религіи и потому не имя никакого основанія, по которому они могли бы отбирать, по степени ихъ важности, предметы изученія и отдлять ихъ отъ предметовъ мене важныхъ и, наконецъ, отъ того безконечнаго количества предметовъ, которые всегда останутся, по ограниченности человческаго ума и по безконечности количества этихъ предметовъ, не изученными, составили себ теорію — ‘наука для науки’, по которой наука изучаетъ не то, что нужно людямъ, а вce’…
Дале графъ нападаетъ на науку за то, что она служитъ немногимъ сильнымъ, помогая имъ угнетать остальныхъ. Больше всего достается политической экономіи. ‘Не говоря уже о богословіи, философіи и юриспруденціи, поразительна въ этомъ отношеніи самая модная изъ этого рода наукъ — политическая экономія. Политическая экономія наиболе распространенная (Марксъ), признавая существующій строй жизни такимъ, какимъ онъ долженъ быть, не только не требуетъ отъ людей перемны этого строя, т. е. не указываетъ имъ на то, какъ они должны жить, чтобы ихъ положеніе улучшилось, но, напротивъ, требуетъ продолженія жестокости существующаго порядка для того, чтобы совершились т — боле, чмъ сомнительныя — предсказанія о томъ, что должно случиться, если люди будутъ продолжать жить такъ же дурно, какъ они живутъ теперь’. Вс усовершенствованія и открытія техники, гигіена и медицина только усиливаютъ существующее зло. И такъ будетъ продолжаться, пока наука не измнитъ своей цли и своего метода. ‘Наша наука для того, чтобы сдлаться наукой и дйствительно быть полезной, а не вредной человчеству, должна прежде всего отречься отъ своего опытнаго метода, по которому она считаетъ своимъ дломъ только изученіе того, что есть, а вернуться къ тому единственному разумному и полезному пониманію науки, по которому предметъ ея есть изученіе того, какъ должны жить люди. Въ этомъ цль и смыслъ науки’.
Уже не первый разъ графъ длаетъ вылазки противъ науки, и приведенныя здсь мысли его можно найти разсянными во всхъ его сочиненіяхъ послдняго періода. Ставъ проповдникомъ, графъ сначала отрицалъ совсмъ науку, теперь онъ желаетъ, чтобы она вернулась вспять, къ эпох среднихъ вковъ, когда дйствительно наука была нераздльна съ религіей, и теологія была наукой всхъ наукъ. Не мшало бы только вспомнить, каковы были результаты средневковой науки, о чемъ можно прочесть въ любомъ учебник. Жилось ли людямъ тогда легче, едва ли усомнится и графъ Толстой, хотя именно тогда его идеалъ науки былъ осуществленъ въ полной мр. Наука занималась не тмъ, что есть, а лишь искала поученій, какъ надо жить, а жизнь людей съ первой минуты появленія на свтъ и до могилы была опутана правилами поведенія, разъ навсегда предписанными. Всякое нарушеніе ихъ уже было преступленіемъ, потому что предписывались они именно наукой, основанной и истекающей изъ религіи, слдовательно, явились освященными божествомъ. Всякая попытка изслдованія того, что есть, разсматривалась, какъ бунтъ именно противъ божества и соотвтственно каралась. И долгимъ, тяжкимъ путемъ завоевало человчество свою свободу отъ такой науки, отмчая каждый шагъ на этомъ пути кровавыми слдами. Темницы Галилея, костры Сервета и Джордано Бруно — вотъ этапы на томъ пути, на который графъ желалъ бы повернуть науку, въ добромъ, конечно, намреніи облегчить жизнь человчеству. Но не затмъ завоевало это послднее право на свободное изслдованіе — и завоевало именно ‘опытнымъ методомъ’,— чтобы теперь отказаться отъ этого права и, по ‘щучьему велнью’, по графскому хотнью, добровольно наложить на себя ярмо. Мало того, оно и не могло бы этого сдлать: ‘на поприщ ума нельзя намъ отступать’, и разъ пройденная ступень культуры уже не повторяется. А если такъ, то вс разсужденія графа не суть ли ‘пустыя слова’?
Наука, утверждаетъ графъ, служитъ меньшинству для угнетенія большинства. Во-первыхъ, это неврно фактически. Современное угнетеніе, въ вкъ пара и электричества, неизмримо меньше, чмъ во времена Торквемады и ‘Домостроя’. А во-вторыхъ, не наука сама по себ служитъ къ угнетенію, какъ не виноватъ ножъ, которымъ Равальякъ поразилъ Генриха IV. Мы опять и опять видимъ въ разсужденіяхъ графа полное пренебреженіе къ соціологической точк зрнія. Если бы, какъ то полагаетъ графъ, можно было словомъ убдить всхъ измнить существующія общественныя отношенія, т же паръ и электричество служили бы непосредственно всмъ, какъ, впрочемъ, и теперь служатъ, хотя косвенно. Какъ несправедливо обвиняетъ графъ служителей искусства, что они увеличиваютъ тяготу народа, такъ еще боле несправедливъ онъ въ этихъ обвиненіяхъ противъ людей науки. Ихъ еще меньше, чмъ дятелей искусствъ, и затраты общества на ихъ содержаніе прямо ничтожны, а по сравненію съ приносимой ими пользой и говорить о нихъ нельзя, даже съ классовой точки зрнія. Во всхъ представительныхъ правленіяхъ именно представители рабочаго класса стоятъ всегда за ассигновки на науку, такъ какъ они понимаютъ, что каждое новое завоеваніе ея приближаетъ ихъ къ измненію общественнаго строя въ выгодномъ для нихъ направленіи.
Наука для науки въ томъ смысл, какъ понимаетъ это графъ, есть его измышленіе, но если понимать подъ этимъ свободу въ выбор предметовъ изслдованія, то это главный базисъ научнаго прогресса. Лишить ученыхъ этой свободы значило бы убить науку. ‘Духъ ид же хощеть — дышетъ’, и только при этомъ условіи онъ можетъ дйствовать и дло его будетъ плодотворно. Всегда и везд попытки къ ограниченію свободы научнаго изслдованія вели къ упадку общества, правда, лишь временному, потому что сковать духъ науки нельзя. Это вковчная борьба Прометея съ Зевсомъ, въ которой послдній всякій разъ со стыдомъ уступаетъ.
‘Пустыя слова’ графа не новы и не интересны. Не разъ и не два приходилось человчеству считаться съ нападками на науку, и всегда наука выходила побдительницей, въ новомъ блеск всесокрушающей правды, торжеству которой она только и служитъ, только его и иметъ въ виду. Не сладко жилось людямъ прежде, не сладко имъ живется и теперь, но если впереди мы все же видимъ просвтъ, можемъ надяться на лучшее будущее, то лишь благодаря наук, которая за краткій сравнительно періодъ исторической жизни человчества сдлала много и, безъ сомннія, сдлаетъ въ будущемъ неизмримо больше.
Апрль 1898 г.