ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Конецъ 1859 и начало 1860 года я долженъ былъ, по совту доктора, провести въ Ницц. Мн было сказано, что я могу поправить свое здоровье только въ этомъ город. Такимъ образомъ, онъ сдлался мстомъ моей временной ссылки.
Быть больнымъ, не имть около себя ни души знаковыхъ, избгать, по совту врача, усиленныхъ занятій и жить безвыздно въ чужомъ город, вообще очень непріятно. Но это еще боле непріятно въ Ницц, въ Ментон, въ Кастеламарре,— въ этихъ скучнйшихъ изъ скучнйшихъ европейскихъ городовъ.
Мстное общество въ Ницц не особенно охотно сходится съ иностранцами, да если бы оно и сближалось съ ними, то въ этомъ было бы не много утшительнаго. Вс эти мелкіе собственники, промышляющіе отдачею своихъ квартиръ за невозможно дорогую плату, вс эти изворотливые буржуа, торгующіе дорогими модными бездлушками, содержащіе гостиницы и кафе, вс эти безчисленные аббаты, заманивающіе въ свои храмы театральными декламаціями и устраивающіе по вечерамъ въ церквахъ нчто въ род представленій, на которыхъ говорятся проповди то исключительно для дамъ, то исключительно для мужчинъ,— однимъ словомъ, вс эти люди, алчущіе и жаждущіе только иностранныхъ денегъ и денегъ, не могуть особенно вызывать за знакомство. Общество же иностранцевъ состоитъ изъ англійскихъ лордовъ и леди, страдающихъ сплиномъ, да изъ разныхъ больныхъ душой и тломъ баръ, находящихся не у длъ. Англичане составляютъ отдльный кружокъ и лчатся отъ своего сплина не столько воздухомъ, развлеченіями и сближеніемъ съ окружающимъ ихъ обществомъ, сколько періодическими поздками въ Монако, гд они волнуютъ свою застывшую кровь и возбуждаютъ ослабвшіе нервы большими ставками на рулетк. Больныя духомъ и тломъ, оставшіяся за штатомъ знаменитости разныхъ странъ живутъ тоже замкнуто, негодуя и распаляясь злобой на весь міръ за то, что онъ нашелъ для себя боле удобнымъ замнить ихъ новыми дятелями. Если же они и сходятся съ кмъ-нибудь, то только поселяютъ еще большее уныніе въ душ избранной ими жертвы, рисуя предъ нею все такими мрачными красками, какъ будто не сегодня, такъ завтра должно наступить свтопреставленіе.
Въ такой сред жизнь становится хотя сколько-нибудь сносною только для того, кто окруженъ своею семьею, кто можетъ длать отдаленныя прогулки, наслаждаясь природой, кто иметъ возможность заняться изученіемъ какихъ-нибудь мстныхъ явленій. Къ несчастью, я, никъ я уже сказалъ, былъ одинъ, не могъ много ходить, не смлъ долго работать.
Меня томила невыносимая скука, и, уже просыпаясь, я ждалъ вечера, чтобы укрыться хотя въ театръ — единственное мсто, разгонявшее хотя отчасти эту скуку. Въ теченіе дня я перечитывалъ вс газеты, вс объявленіями пристальне всего всматривался въ списки новопрізжихъ иностранцевъ, надясь найти въ нихъ хотя одно знакомое мн имя. Но мои надежды были напрасны. Только однажды, среди десятка незнакомыхъ именъ, я увидалъ имена людей, которыхъ я зналъ когда-то.
‘Княгиня Аврора Грачова, князь Антонъ Грачовъ, баронъ фонъ-Тифензее, докторъ Симоненко изъ Россіи’,— прочелъ я въ списк новоприбывшихъ лицъ.
Сначала я очень обрадовался, прочитавъ эти фамиліи, и даже поспшилъ въ свой номеръ, чтобы переодться. Но, прежде чмъ я окончилъ свой туалетъ, въ моей голов возникли вопросы:
— Зачмъ я пойду къ этимъ людямъ? что общаго есть между нами? какими глазами встртятъ они меня? можетъ-быть, они даже не узнаютъ меня?
Я сбросилъ съ себя свой парадный костюмъ, снова облекся въ свой обычный будничный нарядъ и медленно побрелъ гулять по направленію къ старой части города, гд замчается хотя какое-нибудь движеніе, гд слышится смутный шумъ и говоръ мелкихъ торговокъ и торгашей, среди котораго рзко и звонко подъ самымъ вашимъ ухомъ прорываются голоса женщинъ, продающихъ свжія сардинки.
Я бродилъ довольно долго, потомъ поднялся на террасу надъ кладбищемъ, услся на скамь, развернулъ газету. Но чтеніе какъ-то не шло на ладъ. Изъ моей головы не выходили прочитанныя мною знакомыя фамиліи.
Эти фамиліи перенесли мое воображеніе къ иной природ, въ среду иныхъ людей, нисколько не похожихъ на все окружавшее меня здсь. Мн вдругъ вспомнился одинъ изъ уголковъ Новгородской губерніи: большая деревня, барскій домъ, барская семья и блдненькій, блокурый, курчавый мальчикъ — кумиръ и душа этой семьи. Этотъ мальчикъ былъ Тоня Грачовъ. Какъ сейчасъ, помню я его маленькую, худенькую фигурку, утонувшую въ большомъ кресл большой гостиной. Онъ пристально читаетъ книгу, забывъ обо всемъ на свт. Но вотъ, должно-быть, въ его голов зароились какіе-то вопросы, и онъ машинально подноситъ къ губамъ руку и начинаетъ грызть свои ногти.
— Ан-тонъ!— медленно и отчетливо раздается въ гостиной холодный и безстрастный женскій голосъ.
Мальчикъ весь вспыхиваетъ, торопливо опускаетъ руку и еще боле съеживается въ своемъ кресл, точно онъ хочетъ спрятаться отъ всего міра…
Prince Antoine Gratschoff, внесенный въ списокъ новопрізжихъ иностранцевъ, былъ, безъ сомннія, не кто иной, какъ этотъ самый Тоня.
Но зачмъ онъ, этотъ двадцати-двухъ-лтній юноша, пріхалъ сюда, въ этотъ городъ полнйшей праздности и скуки? Неужели онъ такъ сильно боленъ, что долженъ лчиться здсь? Или не послали ли доктора сюда на излченіе его мать? Но неужели онъ не могъ оторваться отъ нея и ршался обречь себя на продолжительныя бездйствіе и скуку именно въ т лучшіе годы жизни, когда умъ требуетъ пищи, руки — работы? Неужели онъ могъ равнодушно удалиться сюда въ то время, когда тамъ, на родин, живымъ ключомъ бьется пробудившаяся жизнь? Можетъ-быть, что и такъ. Можетъ-быть, мать успла его настолько привязать къ себ, что онъ былъ не въ силахъ разлучиться съ ней. Я зналъ, что она безумно любила его. Да, она его любила именно безумно и притомъ любила, повидимому, только его одного. Впрочемъ, нтъ,— то чувство, которое она питала къ нему, даже нельзя и назвать любовью.
Въ моей памяти воскресли событіи, случайнымъ свидтелемъ которыхъ былъ я.
Это было лтъ четырнадцать, пятнадцать тому назадъ. Я былъ приглашенъ въ качеств учителя къ дтямъ отставного корнета барона фонъ-Тифензее, проводившаго каждое лто въ деревн князей Грачовыхъ. Фонъ-Тифензее былъ когда-то женатъ на двоюродной сестр княгини Авроры едоровны Грачовой и былъ въ эту пору вдовцомъ. Онъ занималъ флигель въ деревенскомъ дом Грачовыхъ, то-есть собственно не онъ, а его двое дтей и я помшались въ этомъ флигел. Самъ фонъ-Тифензее проводилъ цлые дни въ старинномъ деревенскомъ дом Грачовыхъ съ хозяйкой дома, должно-быть, скучавшей безъ мужа, который прізжалъ въ деревню только раза два-три въ мсяцъ.
Князь Павелъ Петровичъ Грачовъ былъ полуслпой и полуглухой старый генералъ. Низенькій, худощавый, сутуловатый, съ всклоченными сдыми волосами, съ непомрно большими бакенбардами, въ которыхъ тонуло его сроватое, морщинистое и маленькое лицо, въ большихъ очкахъ съ четырьмя стеклами, онъ ходилъ постоянно задумчиво, сосредоточенно, казалось, пережевывалъ свою нижнюю губу. Въ сущности, онъ уже давно не имлъ никакихъ прямыхъ служебныхъ занятій, но, тмъ не мене, дла у него было крайне много, такъ какъ онъ числился членомъ разныхъ комиссій и комитетовъ, вольно-экономическаго и географическаго обществъ, нсколькихъ филантропическихъ учрежденій и двухъ или трехъ акціонерныхъ компаній. Если онъ и не приносилъ особенной пользы этимъ учрежденіямъ, то только потому, что онъ сдлался ихъ членомъ именно въ то время, когда онъ наполовину ослпъ и оглохъ. Кром того, онъ дятельно занимался въ теченіе шести или семи лтъ составленіемъ какого-то спеціально-военнаго лексикона, отдльные тома котораго, не находя еще покупателей, занимали цлую комнату рядомъ съ его кабинетомъ, и придумывалъ новую систему ружей, образцы которыхъ, къ сожалнію, неудачные, онъ представлялъ почти ежегодно. Такимъ образомъ, Павелъ Петровичъ приносилъ семейную жизнь въ жертву общественной дятельности, и это не могло пройти безслдно для Авроры едоровны.
Княгиня Грачова была женщина лтъ тридцати, она была не дурна собой, но смотрла слишкомъ холодно, слишкомъ чинно, слишкомъ сухо. Оставшись очень рано безъ матери, она выросла въ дом своего стараго отца, гордаго и сухого остзейскаго барона, передъ которымъ трепетали вс подчиненные ему люди. Она съ дтскихъ лтъ привыкла къ рабской покорности окружающихъ и не терпла никакихъ противорчій. Теплыхъ сердечныхъ отношеній у нея не было, потому что матери она не помнила, а отецъ выражалъ свою любовь къ ней только тмъ, что предупреждалъ вс ея желанія, окружалъ ее роскошью и заставлялъ всхъ повиноваться ей. Высокая, стройная, съ продолговатымъ лицомъ, съ тонкими губами, съ спокойнымъ блымъ лбомъ, съ сроватыми свинцовыми глазами, постоянно немного прищуренными, съ роскошными свтлыми волосами, она производила впечатлніе очень красивой и въ то же время крайне несимпатичной женщины. Она отталкивала человка сразу и, повидимому, не старалась сдлать ни малйшаго усилія, чтобы сгладить непріятное впечатлніе. Что-то безсердечное и недосягаемо надменное было во всемъ ея существ. Казалось, что она считаетъ себя выше всхъ людей и не дорожить ими, презираетъ ихъ, хотя никто изъ этихъ людей не могъ бы сказать, что она была съ ними груба, что она не помогла имъ въ крайней нужд, что она обошлась съ ними когда-нибудь невжливо. Бдняки изъ прихода нмецкой Петропавловской церкви могли только благословлять ее за благодянія. Но эти благодянія оказывались такъ, что между княгинею и бдными не было никакой внутренней связи: она поручала ключниц Каролин Карловн — кругленькой и хитрой нмк — разспросить о положеніи бдныхъ у дворниковъ, у сосдей, посл этого повальнаго обыска она посылала вспомоществованіе этимъ бднякамъ черезъ лакея, обязаннаго взять у нихъ расписку въ полученіи денегъ. Она не принимала лично этихъ бдняковъ даже и тогда, когда они шли къ ней не съ просьбами, а съ благодарностью. Съ прислугой она обходилась отлично,— она говорила каждому лакею вы, а не ты, но говоря ему вы, она какъ-то умла сдлать это такъ, что разница между нею и этими людьми сразу бросалась въ глаза. Она никогда не бранилась, не сердилась на прислугу, а просто отказывала слуг при первой его вин, безъ выговоровъ, безъ замчаній. Что-то леденящее было въ ея односложныхъ приказаніяхъ:
— Петръ, какъ вы подаете чай?— вскользь замчала она лакею, не смотря на него, и лакей терялся, конфузился и еще боле неловко исполнялъ свои обязанности.
— Вы невыносимы!— пожимала она плечами, вставая изъ-за стола и проходя мимо провинившагося слуги, на котораго она даже не глядла.
Но эти простыя слова уже заставляли дрожать Петра. Онъ зналъ, что его выгонять вонъ. Аврора едоровна тотчасъ же по прізд мужа въ деревню замчала ему за чаемъ на французскомъ язык:
— Нужно взять другого лакея: Петръ подать подноса не уметъ.
Затмъ разговоръ перемнялся. Но черезъ нсколько дней являлся новый лакей, а старый отсылался безъ всякихъ разговоровъ на вс четыре стороны.
Даже отъ ея отношеній къ барону фонъ-Тифензее вяло такимъ же холодомъ. Правда, она была близка съ этимъ человкомъ, но тутъ не было ни любви, ни страсти. Онъ просто былъ ей нуженъ потому, что князь былъ старъ и постоянно сидлъ въ четырехъ стнахъ своего кабинета или засдалъ въ какой-нибудь комиссіи, въ какомъ-нибудь обществ. Ея выборъ остановился на барон не потому, что баронъ нравился ей боле другихъ, но потому, что баронъ былъ еще здоровъ и не старъ, потому что онъ былъ человкомъ ея круга, потому что онъ, какъ дальній родственникъ, не могъ скомпрометировать ее своею близостью, потому, наконецъ, что онъ былъ молчаливъ и неспособенъ хвастать своими побдами. Она не ревновала его ни къ кому, она даже не интересовалась его сердечными длами, потому что ей не было никакого дла, что творитъ баронъ на сторон въ то время, когда онъ находится не съ нею.
— Это святая женщина! Какъ безропотно она несетъ свой крестъ!— говорили про нее въ свт, намекая, должно быть, на старость ея мужа.
Но ярче всего обрисовывался характеръ княгини въ отношеніяхъ къ дядьк маленькаго Тони.
Старый дядька князька былъ вполн оригинальной личностью.
Какъ сейчасъ помню я этого худощаваго, сморщеннаго, какъ печеное яблоко, старика. Ему шелъ семидесятый годъ. Его лицо приняло цвтъ высохшаго пергамента, составлявшій яркій контрастъ съ серебристыми, густыми и слегка волнистыми волосами. Онъ былъ высокъ ростомъ, немного сутуловатъ, ходилъ, опираясь на толстую палку, боле походившую на священническій посохъ, чмъ на обыкновенную трость. На немъ былъ постоянно надтъ двубортный длиннополый сюртукъ, застегнутый почти до горла, его шея была всегда повязана широкимъ и густо накрахмаленнымъ блимъ галстукомъ съ большимъ бантомъ подъ гладко выбритымъ подбородкомъ. На голов его красовался высокій картузъ изъ чернаго плюша съ широкимъ, угловатымъ козырькомъ на зеленой подкладк. Онъ смотрлъ нсколько строго, говорилъ немного поучительнымъ тономъ и отличался ровностью движеній, не имвшихъ ничего общаго ни съ лакейскою развязностью, ни съ холопскою суетливостью.
Взглянувъ на эту степенную и отчасти торжественную фигуру, вы невольно подумали бы, что это важный баринъ, то это патріархъ семейства.
Вы были бы правы и неправы.
По лтамъ, по любви къ грачовской семь, по дятельности — это былъ патріархъ семьи Грачовыхъ. По своему положенію, по своему рожденію, по отношенію къ нему семьи — это былъ послдній рабъ, послдній дворовый песъ семьи Грачовыхъ.
Люди, подобные ему, вымираютъ. Наши дти будутъ знать о нихъ только по нашимъ разсказамъ,— и слава Богу. Да, слава Богу за вымираніе этихъ людей, знавшихъ въ жизни только горе и невзгоды и хранившихъ когда-то насъ въ годы нашего дтства. Пора успокоиться и этимъ сторожевымъ псамъ, и въ зной, и въ стужу охранявшимъ насъ, когда мы спали въ нашихъ уютныхъ покояхъ на мягкихъ постеляхъ.
Когда-то — это было очень давно — Матвй Моисеевичъ, сынъ дворовой двки Марины и неизвстнаго отца, оставшись сиротой, былъ взятъ въ домъ стараго князя Ивана Грачова, съ которымъ мальчикъ имлъ нкоторое сходство, и въ день Петра и Павла подаренъ въ полное владніе двнадцатилтнему князьку Петру Грачову. Мальчику, наряженному въ костюмъ ‘казачка’, было тогда восемь лтъ. Иногда князь Петръ, обруганный самодуромъ отцомъ, вымещалъ на ‘Матюшк’ свой дтскій гнвъ, подбивая казачку глаза или надирая до-красна уши. Порою князь Петръ, не встрчая ни въ комъ ни привта, ни ласки, обнималъ, цловалъ ‘Мотю’, какъ лучшаго друга, какъ любимаго брата. Бывали дни, когда князю Петру длались противны вс люди, наполнявшіе домъ его отца, и онъ ни съ кмъ не говорилъ, кром ‘Матюши’. Матвй чистилъ князю Петру платье, Матвй спалъ на полу у постели князя Петра, Матвй по цлымъ ночамъ ухаживалъ за княземъ Петромъ во время болзни послдняго, Матвя скли, когда князь Петръ дурно учился или скверно велъ себя.
Все это такъ тсно связало двухъ мальчиковъ, что иногда четырнадцатилтній казачекъ капризничалъ передъ восемнадцати лтнимъ барчукомъ, какъ какая-нибудь избалованная красавица, и барчукъ заботливо и нжно старался ублажить и задобрить своего казачка, а порою восемнадцатилтній барчукъ награждалъ своего четырнадцатилтняго казачка десяткомъ безпощадныхъ пощечинъ, и казачокъ, какъ прибитая хозяиномъ собака, готовъ былъ валяться у ногъ барчука, чтобы вымолить себ прощенье и хотя мимолетно поцловать избившую его руку.
Они любили другъ друга, своеобразно, не по-человчески, но все же любили и, можетъ-быть, даже гораздо сильне, чмъ любимъ мы своихъ друзой.
На двадцатомъ году князь Петръ влюбился,— шестнадцатилтній Матвй былъ повреннымъ князя Петра. Потомъ князь Петръ ршился жениться помимо воли родителей,— Матвй увезъ для него невсту, рискуя попасться и дорого поплатиться за продлку. Лгь черезъ шесть посл женитьбы князь Петръ похалъ въ походъ,— Матвй отправился съ нимъ. Въ первомъ же сраженіи князь Петръ былъ убить,— Матвй поскакалъ съ печальною встью къ молодой вдов. Горькая потеря, заботы о маленькихъ дтяхъ князя Петра, одиночество вдовы, находившейся въ ссор съ отцомъ ея мужа и лишившейся своей матери года за два до смерти мужа, все это сблизило, сроднило Матвя съ вдовою князя Петра.
Мотя былъ пожалованъ въ дворецкіе, названъ Матвемъ Моисеевичемъ.
Насталъ короткій промежутокъ въ жизни Матвя Моисеевича, о которомъ онъ не говорилъ ни съ кмъ, о которомъ старался не вспоминать никто въ семь Грачовыхъ. Сохранилось только темное преданіе, что Матвй Моисеевичъ слишкомъ близко сошелся съ молодой вдовой. Сохранился еще у Матвя Моисеевича отъ этого времени его портретъ и на этомъ портрет изображено такое полное красоты и свжести юношеское лицо, что легко поврить смутному преданію о роман его молодости. Матвй Моисеевичъ упрямо молчалъ обо всхъ событіяхъ этой поры своей жизни, но онъ постоянно посщалъ могилы своего барина и своей барыни, онъ всегда говорилъ о нихъ со слезами. Извстно только то, что посл смерти барыни въ ея домъ пріхалъ старый князь Грачовъ, онъ прошелъ въ комнату внучатъ и веллъ прислуг отнести ихъ въ его экипажъ.
— А, и ты здсь, щеголь!— обратился онъ къ Матвю Моисеевичу.— Распоряжайся похоронами. Хоронить, какъ хоронили покойную мою жену. Помнишь? Да чтобы все цло было, указалъ онъ глазами на вещи,— а сочтемся посл.
Посл панихидъ и похоронъ, которыми распоряжался Матвй Моисеевичъ и на которыхъ аккуратно прнеутствозалъ старый князь, привозя съ собой дтей покойной княяни, старый баринъ принялъ въ свое владніе вс вещи, потомъ позвалъ къ себ въ кабинетъ Матвя Моисеевича и заперъ за нимъ на ключъ двери. Прислуга, находившаяся недалеко отъ кабинета, подслушала только отрывистыя, глухо произносимыя слова барина и едва слышный шопотъ дворецкаго.
— Что у васъ тамъ было? Говори!— слышался гнвный вопросъ.
— Ничего не было,— едва слышно раздавался отвтъ.
— Ничего?.. Теперь говоришь: ничего, а кто распустилъ слухи?.. Не ты бахвалился?
— Нечмъ бахвалиться было…
— Нечмъ? Откуда же пошли толки?
— Злодямъ на мертвыхъ-то наговаривать не трудно…
— Такъ, значитъ, это все выдумки?
— Выдумки…
— Ты это помни!.. Если ты кому-нибудь скажешь…
— Говорить-то мн нечего.
— Ну, такъ ты это такъ и заруби себ на память, что говорить теб нечего… И если ты хоть кому-нибудь одно слово… Во сн если проговоришься… На духу если скажешь… Съ лица земли сотру!..
И вслдъ за этими глухими звуками сыпалась непечатная брань и раздавался свистъ арапника и тяжелыхъ ударовъ, слдовавшихъ одинъ за другимъ.
Черезъ часъ изъ кабинета вышелъ Матвй Моисеевичъ съ окровавленнымъ лицомъ, въ разорванномъ сюртук съ оборваннымъ воротомъ рубашки. Онъ прошелъ передъ прислугою, молча, съ поднятой головой, съ странной усмшкой на губахъ, и только его грудь дышала тяжело и прерывисто.
— Отошла, видно, коту масленица, насталъ и великій постъ,— говорили люди.— Погуляетъ теперь нашъ Матвй Моисеевичъ за сохою въ сромъ кафтанишк. Жаль парня!
А Матвй Моисеевичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, на другой же день велъ за руку на прогулку князя Павла, старшаго внука стараго князя Ивана Грачова.
Черезъ нсколько времени къ маленькому князьку взяли гувернера.
— Ты присматривай за французишкой,— замтилъ старый князь Иванъ Грачовъ Матвю Моисеевичу:— если какимъ-нибудь развратникомъ или мерзавцемъ окажется, скажи. Ты у меня за Павла отвчаешь!
Однажды французъ разсердился на Матвя Моисеевича за то, что тотъ по-своему держитъ князька, будитъ его въ шесть часовъ утра, позволяетъ ему бгать по комнат босикомъ, водитъ его въ тонкой обуви по росистому саду, и пожаловался князю.
— Вы его оставьте: он знаегь, какъ нужно держать русскаго ребенка,— замтилъ старый князь Иванъ Грачовъ гувернеру.— Матвй любитъ моего внука больше, чмъ я. Матвй не слуга, а мой пріемышъ.
Пріемышъ въ это время походилъ лицомъ, какъ дв капли воды, на своего воспитателя.
Матвй Моисеевичъ, а вмст съ нимъ и вс въ дом сознавали, какъ сильно привязанъ старый князь къ дядьк маленькаго князька, хотя князь обращался съ Матвемъ Моисеевичемъ попрежнему строго, почти сурово, а Матвй Моисеевичъ почти не говорилъ въ присутствіи стараго князя и выслушивалъ вс его приказанія молча, наклонивъ голову. Чувства стараго князя къ Матвю сказались ясне только въ тотъ памятный день, когда юный князь Павелъ Грачовъ отправился въ походъ. Старый князь безъ счету обнималъ внука и благословлялъ его на прощаньи, онъ боялся, что юношу постигнетъ роковая судьба его отца и что родъ князей Грачовыхъ угаснетъ.
— Ну, храни тебя Богъ!— произнесъ, наконецъ, дрогнувшимъ голосомъ стоящій на крыльц старикъ, отрываясь отъ внука.
Князь Павелъ пошелъ въ экипажу, кланяясь толпившейся кругомъ дворн. Матвй Моисеевичъ, стоявшій во все время прощанья въ сторон съ опущенной головой, тоже очнулся и хотлъ идти за молодымъ бариномъ.
— Ну, Матвй, береги Павлушу,— обратился къ нему старый князь.
Матвй Моисеевичъ молча наклонилъ голову.
— Прощай!— молвилъ старый князь и протянулъ Матвю Моисеевичу руку.
Матвй Моисеевичъ хотлъ поцловать, но князь просто пожалъ его руку и, взявъ другою рукою его за голову, поцловалъ его въ лобъ. Матвй схватилъ руку стараго князя и, покрывъ ее десяткомъ быстрыхъ, горячихъ поцлуевъ, бросился къ экипажу. Черезъ минуту экипажъ уже несся по большой дорог, а старый князь все еще стоятъ на крыльц съ поникшей головой и съ опущенною рукою, по которой еще текли оросившія ее слезы Матвя Моисеевича.
Князь Павелъ очень удачно окончилъ походъ, но уже не засталъ въ живыхъ стараго дда. Пріхавъ въ Петербургъ и принимая во владніе имніе, онъ призвалъ къ себ Матвя Моисеевича.
— Ддъ не забылъ и тебя, Матвй Моисеевичъ,— замтилъ онъ, передавая своему дядьк какую-то бумагу.
Матвй Моисеевичъ просмотрлъ бумагу, усмхнулся и положилъ ее въ карманъ.
— Княжнамъ прикажете отвести, ваше сіятельство, другіе покои или оставить ихъ во флигел?— спросилъ Матвй Моисеевичъ.— Тамъ у нихъ все старенько уже, нужно бы исправить.
— Да, да, ддъ мало заботился о сестрахъ съ тхъ поръ, какъ он вышли изъ института,— вздохнулъ князь.— Ты ужъ, другъ, распорядись.
— Слушаю-съ!
И Матвй Моисеевичъ началъ попрежнему хозяйничать въ дом, передлывать покои двухъ незамужнихъ сестеръ князя Павла, хлопотать объ устройств половины самого князя Павла, заботиться о поправк обветшалаго барскаго дома. О бумаг, переданной ему и выражавшей заботливость о немъ покойнаго князя Ивана, повидимому, забыли и князь Павелъ, и самъ Матвй Моисеевичъ, и трудно было сказать, что было написано въ зтоа бумаг: можетъ-быть, въ ней отказывался какой-нибудь капиталъ врному слуг, можетъ-быть, въ ней поручалось ему не оставлять князя Павла, можетъ-быть, просто въ ней назначалась въ наслдство Матвю Моисеевичу та высокая палка князя Ивана, которою такъ часто бивали Матвя Моисеевича и съ которою онъ никогда не разлучался.
Ддъ князя Павла былъ человкъ гигантскихъ размровъ, пившій безъ мры на пирахъ и никогда не бывавшій пьянымъ, державшій десятки любовницъ, проводившій цлые дни на охот, не слзая съ коня. Отецъ Павла Петровича былъ слабе своего отца, но и онъ былъ удалецъ, жившій чисто животною жизнью, хвалившійся кутежами и бретерствомъ. Но самъ князь Павелъ былъ довольно хилый отъ природы, запуганный съ малолтства самодуромъ-ддомъ человкъ, отличавшійся крайней добротой и очень недалекимъ умомъ. Получивъ, подобно дду и отцу, самое поверхностное образованіе, онъ ршился пополнить его и началъ заниматься изученіемъ разныхъ военныхъ сочиненій. Прочитавъ десятка два книгъ, онъ, какъ это часто бываетъ съ недалекими по уму самоучками, вообразилъ, что и онъ можетъ писать подобныя книги, что онъ можетъ сдлать разныя открытія, и заслъ въ своемъ кабинет.
Онъ слылъ за примрнаго офицера, былъ извстенъ по своей громкой фамиліи и по своему богатству, и потому въ свт многія маменьки взрослыхъ дочерей очень жалли, что его трудно залучить къ себ въ домъ. Не мало длалось попытокъ и составлялось плановъ, чтобы поймать князя Павла Грачова въ женихи той или другой изъ свтскихъ барышень, когда вс эти попытки и планы рушились совершенно неожиданнымъ образомъ. На одномъ изъ торжественныхъ баловъ ближайшій начальникъ князя Грачова подвелъ его къ одной изъ знаменитыхъ свтскихъ красавицъ того времени и замтилъ вскользь, но многозначительнымъ тономъ:
— Прелестная была бы пара!
Черезъ мсяцъ посл этого бала князь Грачовъ былъ женатъ, а въ свтскихъ гостиныхъ, при появленіи его и жены, сталъ раздаваться какой-то двусмысленный шопотъ и замчались обидныя улыбки. Но князь Грачовъ скоро избавилъ себя отъ необходимости слушать этотъ шопотъ и смотрть на эти улыбки: онъ занялся еще усидчиве книгами и предоставилъ полную волю красавиц-княгин, которая, въ пять-шесть лтъ на балахъ, на пикникахъ, на маскарадахъ, разстроила все имніе мужа и умерла посл одной изъ безумныхъ поздокъ на тройк. Ея появленіе въ домъ Грачовыхъ походило на появленіе урагана, который пронесся надъ домомъ, изломалъ все, перевернулъ все вверхъ дномъ и кончился прежде, чмъ успли обитатели этого дома обдумать свое положеніе, принять свои мры противъ бури.
Плохое положеніе финансовъ и мысль, что древній родъ князей Грачовыхъ долженъ угаснуть, заставили князя очень скоро посл смерти жены подумать о второй женитьб. Выборъ его палъ на Аврору едоровну фонъ-Шнель. Эта партія оказалась очень выгодною для обихъ сторонъ: Аврора едоровна жаждала мужа съ блестящимъ именемъ и крупнымъ чиномъ, князь нуждался въ богатой невст. Аврора едоровна нашла въ княз именно то, чего жаждала она, князь, въ свою очередь, нашелъ въ Аврор едоровн то, чего недоставало ему. Они повнчались и зажили очень мирно: матеріальное положеніе князя улучшалось, онъ снова спокойно заслъ за свои великія кабніетныя занятія, княгиня царила въ свт и въ дом, не стсняемая ни въ чемъ покладистымъ мужемъ. Къ довершенію ихъ супружескаго счастія, у нихъ родился сынъ, князь Антонъ.
Но если князь и княгиня были вполн довольны своимъ положеніемъ, то далеко не такъ счастливы были остальныя лица въ дом. Безличныя, очень некрасивыя собою старыя двы-княжны, сестры князя, еще боле стушевались и принизились передъ лицомъ надменной и холодной Авроры едоровны. Есть люди, которые, кажется, за тлъ только и являются на свтъ, чтобы всю жизнь стараться стушеваться, устраниться отъ глазъ ближнихъ, и, наконецъ, добиваются того, что, никмъ незамченные, сходятъ въ могилы. Посторонніе люди всегда забываютъ и путаютъ имена этихъ нищихъ духомъ и удивляются, слыша, что они еще живы, или узнавая, что они умерли. Таковы были сестры князя Павла. При первой же встрч съ Авророй едоровной он сконфузились, смутились передъ ея величественной фигурой и потомъ уже никогда не могли оправиться отъ этого смущенія. Впрочемъ, Аврора едоровна смутила не однхъ ихъ. Прислуга, распущенная добродушнымъ и недальновиднымъ княземъ и его втреною первою женою, теперь должна была зорко слдить за собою, чтобы не лишиться мста и милостей ничего не прощавшей и безсердечно взыскательной княгини. Аврора едоровна, какъ истинная нмка, умла быть въ одно и то же время неприступной повелительницей и зоркою ключницей въ своемъ дом. Люди должны были поклоняться ей, но въ то же время они должны были и отдавать отчетъ, куда пропалъ десятокъ яицъ, не занесенный въ приходо-расходную книгу. Самъ Матвй Моисеевичъ почувствовалъ гнетъ этой женщмны и мало-по-малу началъ сознавать, что она далеко не такъ смотритъ на него, какъ смотрла на него семья князей Грачовыхъ.
Правда, онъ помнилъ, что многіе изъ семьи Грачовыхъ не только бранили, но даже и бивали его, Аврора же едоровна ни разу не сказала ему грубаго или рзкаго слова, и все-таки онъ чувствовалъ, что каждый членъ семьи князей Грачовыхъ считалъ его ‘своимъ’, тогда какъ Аврора едоровна считала его ‘чужимъ’ и настолько видла въ немъ слугу, низшее существо, что никогда не унизилась бы даже до того, чтобы раздражиться ради какого-нибудь изъ его поступковъ. Въ первые дни своего замужества она, нисколько того не замчая, успла оскорбить Матвя Моисеевича.
— Моисей,— сказала она однажды во время обда:— подайте мн мою шаль.
Матвй Моисеевичъ не сразу понялъ, что княгиня обращается къ нему.
— Я вамъ говорю,— уже строго взглянула на него княгиня.
— Меня, ваше сіятельство, зовутъ Матвемъ,— замтилъ старикъ.
— Мн все равно, какъ васъ зовутъ,— холодно отвтила княгиня.— Но такъ какъ здсь нтъ другого слуги, то вы должны понять, что мое приказаніе относится къ вамъ.
Матвй Моисеевичъ былъ уколотъ, хотя князья Грачовы очень часто называли его и ‘Мотькой’, и ‘Матюшкой’. Съ этой минуты между Матвемъ Моисеевичемъ и княгиней легла какая-то пропасть, и Матвй Моисеевичъ сталъ постоянно говорить:
— ‘Наши’ и княгиня похали на балъ. ‘Наши’ и княгиня никого не принимаютъ сегодня. У ‘нашихъ’ и княгини были гости.
‘Наши’ — это были князь Павелъ, старыя княжны, князь Антонъ, княгиня же никогда не входила въ число ‘нашихъ’. Это была чужая, пришлая женщина, и Матвй Моисеевичъ инстинктивно ненавидлъ ее.
Впрочемъ, сама княгиня поддерживала эту ненависть, конечно, вовсе не думая о томъ и не задаваясь вопросами о томъ, любить или не любитъ ее какой-нибудь ‘крпостной’ лакей. Княгиня къ сущности не обращала на него никакого вниманія, какъ на слугу, не связаннаго съ нею никакими воспоминаніями, и притомъ слугу изъ русскихъ, изъ крпостныхъ. Она даже упрекала иногда покорныхъ и приниженныхъ сестеръ нужа за то, что он обращаются слишкомъ фамильярно съ Матвемъ Моисеевичемъ. Она длала холодный и пренебрежительный видъ, когда старые знакомые мужа любезно справлялись о Матв Моисеевич. Ей было непонятно, какъ могутъ порядочные люди интересоваться слугой. Матвй Моисеевичъ очень хорошо видлъ и сознавалъ все, и все боле и боле ненавидлъ княгиню, но выносилъ ея обращеніе съ свойственнымъ ему жстоннствомъ. Онъ былъ крайне радъ, когда на его попеченіе сдали, наконецъ, князя Антона и избавили его отъ необходимости часто встрчаться съ княгинею.
Нечего и говорить, что старикъ былъ всею душою преданъ ребенку.
Когда я встртился съ семьею князей Грачовыхъ, князю Антону шелъ уже седьмой годъ, Матвю Моисеевичу минулъ семидесятый.
Съ глубокою грустью смотрлъ я на этого старика, когда онъ проходилъ съ маленькимъ князькомъ по старому саду, полному, быть-можетъ, самыхъ сладкихъ воспоминаній для него. Здсь онъ былъ когда-то первымъ другомъ князя Петра Грачова, здсь онъ нкогда утшалъ вдову этого князя, здсь онъ самоотверженно слдилъ за развитіемъ князя Павла Грачова, здсь, можетъ-быть, были пережиты имъ такіе дни, такія ночи, какихъ не переживали сами князья Грачовы и о какихъ, конечно, не могла имть даже понятія холодная и черствая натура Авроры едоровны.
Все это прошло, и старикъ, склонивъ полную воспоминаній голову на грудь, медленно проходилъ по тнистымъ аллеямъ за рзвившимся мальчикомъ, сознавая, что это будетъ послдній грачовскій птенецъ, выросшій подъ его крыломъ. Положеніе Матвя Моисеевича въ дом княгини было тмъ печальне, что онъ стоялъ въ сторон отъ всей прислуги. Княгиня не любила русской и крпостной прислуги и считала невыгоднымъ держать большую дворню. Вслдствіе этого она отпустила дворовыхъ на оброкъ и наняла слугъ съ воли.
— Это какіе-то приживалки и дармоды,— говорила она про дворовыхъ.— Ихъ нужно бранить и наказывать, тогда они будутъ что-нибудь длать. Наемная прислуга тмъ лучше, что за первую ея вину можно ее отпустить, не волнуя себя и не унижаясь до дрязгъ съ этимъ народомъ. Да и русскій народъ — грязный народъ.
И, дйствительно, княгиня, какъ я сказалъ, не ссорилась съ наемною, вышколенною и ходившею по струнк прислугою, которой платились хорошія деньги и отъ которой требовалась чисто-нмецкая аккуратность. Матвй Моисеевичъ не ненавидлъ эту прислугу, не гнушался ею, но видлъ въ ней ‘чужихъ людей’, не связанныхъ ни съ нимъ, ни съ грачовскою семьею никакими прочными узами.
— Наемный народъ!— лаконически выражалъ онъ свой взглядъ на прислугу, когда кто-нибудь изъ ея среды оказывался виновнымъ въ чемъ-нибудь.
Въ этомъ выражалась вся разница, которую онъ видлъ между ними и собою: они были связаны съ семьею Грачовыхъ деньгами, онъ — любовью, ихъ можно было переманить на другое мсто, его нельзя было оторвать отъ семьи даже силою. Прислуга тоже косилась на него. Онъ былъ въ ея глазахъ такой же холопъ, но онъ держалъ высоко свою голову. Онъ былъ презираемъ княгинею, но онъ, повидимому, въ глубин души былъ увренъ въ своемъ превосходств надъ нею въ глазахъ грачовской семьи. Онъ былъ крпостной человкъ, но онъ смотрлъ свысока даже на нкоторыхъ изъ помщиковъ.
— Мы ихъ изъ грязи вытащили,— говорилъ онъ мн однажды, когда я спросилъ его, знаетъ ли онъ одно изъ сосднихъ помщичьихъ семействъ, посщавшихъ княгиню.
Прислуга все это знала и не то насмхалась надъ нимъ, не то боялась его. Что-то глубоко-трагическое было въ положеніи этого старика.
Князь Антонъ былъ единственнымъ утшеніемъ старика. Мальчикъ иногда утомлялъ своего дядьку, который не поспвалъ слдить за ребенкомъ. Но все же дядька не давалъ никому права ходить за мальчикомъ. Онъ позволялъ ему рзвиться, онъ позволялъ ему бгать, и мальчикъ любилъ его. Иногда, когда Матвй Моисеевичъ приходилъ въ гостиную звать его спать, мальчикъ бросался къ нему на руки и обвивалъ руками его шею.
— Ан-тонъ,— медленно, ледянымъ тономъ произносила княгиня, и мальчикъ опускалъ руки.
Она обращалась къ дядьк:
— Онъ долженъ самъ ходить, не поднимайте его на руки.
Матвй Моисеевичъ, молча, ставилъ на полъ ребенка и такъ же безмолвно выходилъ съ нимъ изъ комнаты. Но едва успвала закрыться дверь гостиной, какъ мальчикъ снова былъ на рукахъ старика, снова обнималъ своего любимца и покрывалъ поцлуями его доброе, морщинистое лицо.
Чудные дни провелъ съ этимъ старикомъ. Многому онъ научился отъ этого старика. Птица ли пла въ саду — старикъ разсказывалъ, какая это птица, какъ и когда она поетъ, гд вьетъ гнзда, когда улетаетъ. Лошадь ли ковали въ кузниц,— старикъ объяснялъ, почему куютъ лошадей, какъ это длается, изъ чего приготовляютъ подковы. Трава ли какая заинтересовывала мальчика — старикъ объяснялъ, какъ называютъ эту траву, когда она цвтетъ, на что она годится. Чисто-реальныя познанія и народныя поврья мшались здсь въ той странной связи, которая такъ нравится дтямъ.
Въ то лто, когда я впервые встртился съ Матвемъ Моисеевичемъ, онъ былъ пораженъ сильнымъ горемъ: къ маленькому Тон взяли гувернантку-англичанку, миссъ Дэвидсонъ. Миссъ Дэвидсонъ — женщина среднихъ лтъ, сухая, апатичная, чинная и холодная — свято исполняла свои обязанности, то-есть не давала ребенку возможности свободно вздохнуть въ теченіе цлаго дня. Уже и прежде его стсняли въ комнатахъ его матери, гд ему поминутно длали замчанія, теперь же эти замчанія длались и вн этихъ комнатъ, въ саду, въ дтской. Матвй Моисеевичъ старался отвоевать себ хоть что-нибудь и доказать необходимость самолично здить съ Тоней въ церковь, ходить на купанье. Несмотря на это, старикъ почувствовалъ, что у него отнимаютъ его значеніе, что впереди его становится наемный, чужой человкъ. Ему было тяжело. Онъ никакъ не могъ понять, почему Тоня не могъ расти такъ же, какъ росъ князь Петръ, вовсе не имвшій гувернера, или какъ росъ князь Павелъ, имвшій гувернера, подчинявшагося въ дл воспитанія ему, Матвю Моисеевичу.
Теперь у Матвя Моисеевича оставалось столько свободныхъ часовъ, что онъ не зналъ, куда ихъ двать. Посидитъ онъ, бывало, въ своей комнат, потомъ гулять выйдетъ. А между прислугою идутъ язвительные толки.
— Нашъ Матвй Моисеевичъ отъ трудовъ великихъ отдохнуть изволили, теперь поразмяться пошли,— острятъ холопы.
Матвй Моисеевичъ видитъ насмшливыя улыбки и чутьемъ угадываетъ, что смются надъ нимъ. Его грызетъ тоска. За обдомъ прислуга не успетъ подать что-нибудь, княгиня спроситъ:
— Да гд же Матвй?
— У себя-съ въ комнат,— отвчаетъ лакей.
— Такъ вы бы хоть ему поручили что-нибудь сдлать, вдь онъ также безъ дла сидитъ.
— Они отдыхаютъ,— отвчалъ лакей съ едва уловимой усмшкой.
Княгиня молча пожимаетъ плечами.
— Я не понимаю, зачмъ его здсь держатъ!— вскользь замчаетъ она одной изъ сестеръ мужа, а та робко потупитъ глаза и начинаетъ перебирать бахрому своей шали.
Посл обда Матвя Моисеевича встрчаетъ лакей.
— Княгиня васъ спрашивала,— говоритъ онъ.— Сказала, что вы могли бы и намъ помочь таскать кушанье.
— Это не мое дло,— сухо отвчаетъ Матвй Моисеевичъ.
— А какое же ваше дло?— спросить мелькомъ лакей съ нахальной усмшкой.
Матвя Моисеевича всего передернетъ: онъ понимаетъ, что у него въ сущности нтъ дла, что онъ лишній въ грачовскомъ дом. Эта мысль была просто страшна для старика.
Матвй Моисеевичъ началъ длаться какимъ-то страннымъ. Онъ ходилъ днемъ, какъ сонный, а вечеромъ далеко за полночь въ его каморк теплился огонь. Неизвстно, для чего просиживалъ старикъ такъ долго. Это не ускользнуло отъ вниманія домашнихъ шпіоновъ. Имъ удалось, наконецъ, подсмотрть въ замочную скважину, что длаетъ Матвй Моисеевичъ въ эти часы безсонницы. Они увидли, что онъ сидитъ въ своей комнатк за бутылкой вина и что-то бормочетъ, погруженный въ свои думы. По дому быстро разнеслась всть, что Матвй Моисеевичъ началъ пить. Всть эта черезъ десятыя руки домашнихъ доносчиковъ дошла до княгини, и княгиня съ еще большимъ презрніемъ начала глядть на Матвя Моисеевича. Она пристально глядла на него, когда онъ приходилъ за маленькимъ Тоней, точно желая убдиться, не пьянъ ли старикъ. Но Матвй Моисеевичъ, по обыкновенію чинный, серьезный, былъ всегда трезвъ. Княгиня это видла и отворачивалась отъ него, точно негодуя, что онъ не былъ, пьянъ.
— Уходъ этого старика за Антономъ — это одинъ изъ пунктовъ помшательства князя,— говорила она барону фонъ-Тифензее.— Я давно сознаю, что Антону нуженъ гувернеръ и молодой лакей, а не такая, выжившая изъ ума, человческая развалина.
— Да, онъ уже старъ,— глубокомысленно соглашался, какъ всегда, важный и надутый баронъ.
— Притомъ же Антонъ по необходимости долженъ говорить съ нимъ по-русски и потому знаетъ не настолько хорошо французскій и нмецкій языки, насколько нужно.
— О, это совершенно врно!— опять согласился баронъ и задумался, вроятно, о томъ, почему это, говоря постоянно по-русски съ дядькой, Антонъ отвыкалъ отъ иностранныхъ языковъ.
Баронъ любилъ задумываться надъ философскими вопросами и былъ сообразителенъ, какъ вс нмцы, если только ему удавалось употребить на соображенія нсколько часовъ, обдумывая, сколько получится перьевъ изъ одного пера и двухъ карандашей.
Несмотря на вс попытки княгини отстранить Матвя Моисеевича отъ Антона, ей не удавалось этого сдлать. Князь, покорный во всемъ и согласный со всми, особенно посл того, какъ онъ оглохъ, не соглашался съ женою только относительно отставки Матвя Моисеевича.
Такъ шло время, и неизвстно, долго ли протянулись бы эти отношенія барыни и стараго слуги, если бы не случилось одно совершенно неожиданное событіе.
Антонъ спалъ рядомъ съ комнатой одной изъ тетокъ, и она услышала однажды, что мальчикъ стонетъ. Она поспшила къ нему въ комнату, оказалось, что у мальчика сильно разболлась голова. Княжна позвала свою сестру, и об не знали, что длать: помочь мальчику домашними средствами,— но что скажетъ княгиня, если эти средства к помогутъ? Идти къ княгин и позвать ее?— но можно ли войти къ княгин въ этотъ часъ, когда она обыкновенно ‘занимается чтеніемъ’ съ барономъ фонъ-Тифензее? Съ свойственною имъ робостью и неумлостью, княжны, посл очень долгаго совщанія, при которомъ вс планы сначала казались имъ превосходными, а потомъ никуда не годными, призвали, наконецъ, Матвя Моисеевича. Онъ тотчасъ же распорядился: веллъ сдлать горчичникъ и послать за домашнимъ докторомъ, который ухалъ верстъ за десять къ сосднимъ помщикамъ.
Эти хлопоты и бготня въ дом дошли и до слуха княгини. Она узнала, въ чемъ дло, и явилась въ комнату сына.
— Что это значитъ: мой ребенокъ боленъ и мн не даютъ знать?— холодно спросила она, не обращаясь ни къ кому въ особенности.
Княжны потупили глаза и перебирали концы своихъ шалей.
— Я васъ спрашиваю, кто вамъ позволилъ распоряжаться, не доложивъ мн?— обратилась она уже къ Матвю Моисеевичу, бросивъ на смущенныхъ сестеръ мужа полный глубокаго презрнія взглядъ.
— Возможности не было,— глухо отвтилъ Матвй Моисеевичъ.
— Что?— переспросила княгиня.— Не было возможности доложить мн? Вы изъ ума выживаете или…
Княгиня не кончила фразы и какъ-то особенно взглянула на Матвя Моисеевича.
— Ваше сіятельство сами не приказали безпокоить васъ, когда вы изволите по ночамъ заниматься съ барономъ,— отвтилъ Матвй Моисеевичъ.
Княгиня все еще всматривалась въ него и, наконецъ, произнесла ршительнымъ тономъ:
— Отъ васъ виномъ пахнетъ, вы пьяны. Ступайте вонъ.
Матвй Моисеевичъ сдлался еще блдне.
— Я вамъ говорю, ступайте вонъ!— повторила княгиня.— У ребенка болитъ голова, а тутъ еще люди вносятъ спиртный запахъ. Тутъ и задохнуться не трудно.
Матвй Моисеевичъ, казалось, не вполн ясно понималъ, что его дйствительно гонятъ изъ комнаты его князька, гонятъ въ ту минуту, когда этотъ князекъ боленъ. Старикъ не трогался съ мста.
— Отворите ему дверь,— обратилась княгиня къ лакею и, отвернувшись о’съ Матвя Моисеевича, наклонилась надъ постелью сына.
Лакей отперъ дверь и съ усмшкой посмотрлъ на Матвя Моисеевича. Старикъ, какъ во сн, медленно побрелъ изъ комнаты.
На слдующій день отдано было распоряженіе не пускать Матвя Моисеевича къ больному. Старикъ попробовалъ пройти объясниться къ княгин, но его не пустили къ ней.
Такъ прошло нсколько дней.
Старикъ осунулся, взглядъ его совершенно потускнлъ, онъ весь точно помертвлъ и бродилъ, какъ тнь, поджидая прізда князя. Но прежде чмъ пріхалъ князь, на его голову обрушился еще одинъ ударъ. Старыя княжны, умвшія только безмолвно скорбть о всхъ угнетенныхъ, конечно, не могли ничмъ пособить и Матвю Моисеевичу, но въ то же время он не могли удержаться отъ того, чтобы не предупредить старика о грозящей ему бд, про которую он узнали совершенно случайно. Дло въ томъ, что княгиня, на имя которой были переведены вс имнія князя, ршилась, наконецъ, безъ согласія мужа, дать старику ‘вольную’.
— Ея сіятельство лучше бы прежде попросили, чтобы я ихъ крпостнымъ сдлался, да потомъ бы ужъ и писали мн вольную,— хмуро замтилъ Матвй Моисеевичъ, выслушавъ княженъ.
— Теб, Матвюшка, завтра и бумагу передадутъ,— печалились и вздыхали невинныя двственницы, отирая глаза, уже давно лишенные дара слезъ.
Дйствительно, на слдующій день старика позвали къ княгин, сидвшей за утреннимъ чаемъ въ обществ барона фонъ-Тифензее и старыхъ княженъ. Когда Матвй Моисеевичъ вошелъ въ комнату, сама княгиня была поражена происшедшей въ немъ перемной: онъ былъ похожъ на покойника.
— Мн съ вами нужно поговорить,— произнесла княгиня, и ея голосъ, казалось, былъ мягче обыкновеннаго ея тона.— Вы уже очень стары и довольно поработали.
— Я, ваше сіятельство, никому не жаловался на усталость и никогда не отказывался отъ работы,— тихо произнесъ старикъ, и его голосъ былъ какъ-то особенно глухъ.
— Къ сожалнію, вы и не могли ни жаловаться, ни сидть, сложа руки, какъ крпостной человкъ,— мелькомъ замтила княгиня и прибавила:— Но вамъ нуженъ отдыхъ. Я даю вамъ пенсію и отпускную. Вы можете нанять себ комнату и жить на поко.
— Я, ваше сіятельство, родился въ семейств моихъ господъ и желалъ бы умереть въ ихъ дом,— замтилъ Матвй Моисеевичъ.
— Вы знаете, что я не люблю лишнихъ людей въ дом и мн пришлось бы превратить его въ богадльню, если бы я позволила доживать въ немъ вкъ всей дворн,— проговорила княгиня, уже боле холоднымъ тономъ, начиная гзгопіться разговоромъ съ слугой.— Вотъ ваша отпускная.
Княгиня передала Матвю Моисеевичу бумагу.
— Вы напрасно изволили безпокоиться, ваше сіятельство,— глухо проговорилъ старикъ.— Я никогда не былъ вашимъ крпостнымъ, я былъ крпостнымъ князей Грачовыхъ.
— Но крпостные князя сдлались моими крпостными. Впрочемъ, мн нечего разсуждать съ вами объ этомъ,— ужо совсмъ сухо и рзко промолвила княгиня.
— Только не я, ваше сіятельство,— отвтилъ Матвй Моисеевичъ.
Княгиня усмхнулась.
— Не вы?
— Не я, ваше сіятельство,— промолвилъ старикъ.— Я служилъ моимъ господамъ не потому, что я долженъ былъ служить, а потому, что я хотлъ имъ служить, потому что я любилъ нуь. Вотъ вы эту бумагу писали, ваше сіятельство, а для меня она вотъ чего стоитъ.
Матвй Моисеевичъ медленно разорвать данную ему вольную.
— Вы забываетесь!— гнвно произнесла княгиня, и ея глаза сверкнули зловщимъ блескомъ.
— Я, ваше сіятельство, не былъ вашимъ крпостнымъ и не вамъ давать мн вольную,— дрожащимъ голосомъ говорилъ старикъ, не обращая вниманія на гнвъ княгини.— Васъ еще на свт не было, когда блаженной памяти княгиня Анна Дмитріевна Грачова, упокой, Господи, душу ея, дала мн вольную. Я ее спряталъ подъ образа и остался, какъ сторожевая собака, около князя. Вы еще и княгиней, ваше сіятельство, не были, а просто фонъ-Шнелью прозывались, когда князь Иванъ Григорьевичъ Грачовъ, царство ему небесное, снова далъ мн вольную, не зная, что я уже давно отпущенъ на волю, я и эту бумагу положилъ подъ образа и опять остался сторожить покой моего князя Павла Петровича. Вотъ эти бумаги.
Матвй Моисеевичъ дрожащею, какъ въ лихорадк, рукою досталъ изъ кармана дв пожелтвшія отъ времени бумаги.
— Вотъ, ваше сіятельство, это моими законными господами писаныя бумаги, такъ что же мн въ вашей-то, въ этой-то негодной бумаг?— глухо проговорилъ старикъ и толкнулъ ногою разорванную и брошенную имъ на полъ отпускную.
— Иди… сейчасъ иди!— скрипнувъ зубами и задыхаясь отъ гнва, произнесла княгиня, первый разъ раздражившись на слугу и говоря ему ты.
Матвй Моисеевичъ посмотрлъ на нее какимъ-то тусклымъ, свинцовымъ взглядомъ, съ трудомъ засунулъ въ карманъ дрожащею рукою свои бумаги и повернулся, чтобы выйти изъ комнаты, но при первомъ же шаг онъ наткнулся на стулъ, торопливо протянулъ руку въ воздухъ, какъ бы стараясь схватиться за что-то, дернулъ другою рукою за галстукъ, точно желалъ освободить шею, шагнулъ еще разъ, но его нога быстро подвернулась подъ него, и онъ во весь ростъ, перевернувшись, навзничь упалъ на полъ.
— Убили!— въ одинъ голосъ крикнули княжны и бросились къ старику.
Княгиня вытянулась во весь ростъ на своемъ мст, оперлась руками о столъ и, устремивъ неподвижный отъ ужаса взглядъ на старика, осталась стоять въ какомъ-то оцпенніи.
Гд-то далеко въ это время слышался лошадиный топотъ и шумъ катившагося экипажа: это халъ домой князь Павелъ Петровичъ.
Вс эти лица и сцены воскресли въ моемъ воспоминаніи, и въ моей голов зароились вопросы:— Что сдлалось теперь съ Тоней? На кого онъ сталъ похожъ? Привились ли къ нему характерныя черты его матери? Развились ли въ немъ добрыя наклонности его, не далекаго по уму, отца?
Мн опять захотлось отправиться къ Грачовымъ, но меня удерживала отъ исполненія этого желанія мысль, что я могу въ ихъ дом встртиться съ княгиней. Эта женщина была настолько антипатична мн, что я просто боялся встрчи съ нею. Посл долгаго раздумья, я окончательно бросилъ свои планы о визит къ Грачовымъ.
— Что мн въ нихъ? Что мн за дло до того, чмъ сталъ князь Антонъ Павловичъ Грачовъ? По всей вроятности, изъ него выработалась вовсе не интересная, дюжинная личность. И что за роль разыграю я, если онъ меня даже не узнаетъ?
Ршивъ такимъ образомъ окончательно не длать визита въ Грачовымъ, я мало-по-малу совершенно забылъ о нихъ, когда одинъ совершенно неожиданный случай напомнилъ мн снова о ихъ существованіи.
Прошло уже довольно много времени со дня ихъ прізда. Мое здоровье значительно поправилось, я уже предпринималъ боле отдаленныя прогулки и мене скучалъ, начавъ очень пристально слдить за политическими событіями, которыя представляли въ это время не малый интересъ. Побда, одержанная партіей соединенія Италіи и вопросъ о присоединеніи къ Франціи Савойи и Ниццы составляли животрепещущій интересъ дня.
Однажды я пошелъ бродить по городу и былъ пораженъ необычайнымъ движеніемъ, которое сначала ускользнуло отъ моего вниманія. На улицахъ во многихъ мстахъ встрчались группы людей, сильно спорившихъ и жестикулировавшихъ чисто по-итальянски. Въ двухъ-трехъ мстахъ спорящіе не ограничивались одною крупною перебранкою, но и показывали другъ другу кулаки. Въ одной групп слышались свистки и какія-то насмшливыя восклицанія, повидимому, относившіяся къ одному господину, спшившему удалиться отъ этой группы, когда этотъ господинъ проходилъ мимо меня, я замтилъ у него розетку ордена Почетнаго Легіона въ петлиц сюртука, очевидно, это былъ французъ.
— Что это за господинъ?— обратился я къ одному оборванному старику, стоявшему неподалеку отъ группы лицомъ къ солнцу и грвшему озябнувшія въ холодномъ жилищ руки.
— Агентъ,— лаконически отвтилъ старикъ ломанымъ французскимъ языкомъ.
— Да разв французскіе агенты уже появились?
— Еще бы! Этотъ пройдоха не опаздываетъ.
Слово ‘пройдоха’, очевидно, относилось къ Наполеону III.
— А вы, значитъ, стоите за Италію?— спросилъ я у старика.
— Мы за себя,— отвтилъ онъ.
Я улыбнулся.
— Вотъ погодите, наши покажутъ себя во французскомъ театр,— энергично произнесъ старикъ.
— Что же, тамъ манифестація готовится?
— Будетъ жарко!
‘Вотъ и развлеченіе’,— промельнуло у меня въ голов. Я направился домой обдать и ршился вечеромъ непремнно быть въ театр.
Вечеромъ, когда я входилъ въ первые нумерованные ряды партера, театръ былъ уже полонъ и шумлъ. Задніе, ненумерованные ряды партера и раекъ были набиты биткомъ. Публика шумно разговаривала внизу и иногда завязывала разговоры съ кмъ-нибудь сидвшимъ наверху. Порою изъ райка высовывалась какая-нибудь всклоченная и загорлая голова уличнаго мальчишки-ниццарда и раздавался возгласъ:
— Оге, Джузеппино!
— Ого, Беппо!— слышалось изъ партера.— Убжалъ отъ матери?
— Какъ же! Смотри!
Сверху высовывалась черезъ барьеръ грязная рука съ горстью каштановъ.
— Хо, хо!— слышался снизу одобрительный смхъ.
— Тише вы!— раздавался чей-то басъ.— Ахъ, ужъ эти мальчишки.
На минуту собесдники умолкали, потомъ перекличка завязывалась между зритолями противоположныхъ сторонъ райка.
Меня крайне занималъ весь этотъ гамъ и шумъ. Но, повидимому, онъ еще сильне интересовалъ двухъ другихъ постителей театра, сидвшихъ тоже въ переднемъ ряду партера, но на противоположномъ отъ меня конц. Эти личности были изъ иностранцевъ, что можно было заключить но ихъ изящному туалету, которымъ не отличаются ниццарды, посщающіе партеръ. Одинъ изъ этихъ иностранцевъ былъ лтъ двадцати, двадцати-двухъ. Его прелестная, крайне моложавая, блокурая и курчавая голова невольно приковывала вниманіе. Голубые глаза, правильныя, темныя брови, длинныя рсницы, прекрасно очерченный ротъ и блые, ровные зубы, все это дышало красотою. Но съ перваго же раза можно было сказать, что этотъ юноша боленъ и боленъ опасно: онъ былъ худъ, его щеки горли лихорадочнымъ румянцемъ, его грудь тяжело дышала, и онъ почти синлъ, начиная время-отъ-времени усиленно кашлять. Яркій контрастъ съ нимъ представлялъ его собесдникъ. Это былъ заплывшій жиромъ, сальный, если можно такъ выразиться, человкъ, съ широкою улыбкою, при которой открывался его необъятный ротъ, какъ бы предназначенный самою природою для истребленія невообразимыхъ запасовъ пищи. Молодой человкъ не могъ посидть спокойно на мст ни одной минуты и какъ-то нервно двигался и смялся, тормоша за рукавъ своего сосда и передавая ему свои наблюденія. Толстякъ, напротивъ того, точно прилипъ къ своему мсту и съ сладостнымъ выраженіемъ полнаго блаженства только кивалъ головою въ отвтъ на вс замчанія своего подвижного собесдника.
Мн показались эти лица почему-то знакомыми, но я не могъ сразу вспомнить, гд я ихъ видлъ.
Шумъ, между тмъ, понемногу утихъ, подняли занавсъ и начали играть одинъ изъ нелпйшихъ пале-рояльскихъ водевилей съ массою карикатурныхъ личностей и невообразимо глупыхъ приключеній. Пьеса, очевидно, была разсчитана на вкусы толпы, и въ другое время она, вроятно, вызвала бы неудержимый хохотъ райка и партера. Но на этотъ разъ партеръ и раекъ встртили начало пьесы въ гробовомъ молчаніи. Наконецъ, на сцену появилось главное дйствующее лицо, одтое въ какой-то невообразимый костюмъ: въ голубой фракъ и желтыя панталоны.
— Ого!— раздался почти дтскій голосъ въ райк при появленіи артиста, и въ театр пронесся шумный ропотъ неодобренія, относившійся къ артисту, а не къ крикуну-мальчугану.
Артистъ не растерялся и принялся за усердное исполненіе своей роли и бойко произнесъ первую плоскую остроту, которая должна была разсмшить толпу.
— А-чхи!— оглушительно чихнулъ кто-то въ партер въ отвтъ на эту остроту, и въ ту же минуту въ райк раздалось то же чиханье, но совершенно дтское.
Въ театр послышался смхъ. Артисты были уже сконфужены и кое-какъ доиграли первый актъ.
— Что они насъ за дураковъ, что ли, считаютъ!
— Это полишинели, а не актеры!
— Какъ дтей, занимаютъ гримасничаньемъ!
— А ты славно чихнулъ!
— Оге, Беппо! не сълъ каштаны?
— Эге, вотъ они!
Эти толки и крики сливались въ одинъ неясный и неудержимый шумъ. Но вотъ началось второе дйствіе, и въ театр снова настала тишина,— тишина необычайная въ театр, гд присутствуютъ итальянцы. Наконецъ, настала минута, когда водевильная путаница должна была перейти въ площадное, балаганное кривлянье съ паденіями героевъ пьесы на полъ, съ взаимными оплеухами актеровъ. Едва успла раздаться первая пощечина, какъ въ партер раздался свистокъ.
— Вонъ французовъ! Не нужно французовъ!— послышалось въ ту же минуту со всхъ концовъ театра.
— Да здравствуетъ Франція!— грянулъ чей-то голосъ.
— Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ нашъ Гарибальди!— грянулъ отвтъ.
— Къ намъ, Джузеппино! Вонъ французовъ!
Въ партер началось смятеніе, изъ райка полетла на сцену горсть жареныхъ каштановъ. Я поднялъ голову наверхъ и увидалъ черномазаго Беппо, высунувшагося за барьеръ и махавшаго изодранной шапкой съ крикомъ:
— Да здравствуетъ Италія!
— На сцену!— крикнулъ кто-то внизу.
— Гони ихъ!
Толпа ринулась какъ потокъ, прорвавшій плотину, на сцену,— партеръ опустлъ въ минуту. Я прижался къ стн и видлъ, какъ толпа разбрасывала на сцен все попадавшееся ей подъ руку и дралась съ приверженцами присоединенія Ниццы къ Франціи. Въ эту минуту мн ясно послышался прерывистый голосъ, говорившій по-русски:
— Да кричите же, докторъ: да здравствуетъ Италія! Вы настоящій тюлень!
— Вы знаете, что мн вредны волненія посл обда,— юмористическимъ тономъ отвчалъ другой голосъ.
— Вредно, вредно! Ходячее брюхо!— сердито возразилъ первый голосъ и началъ кричать:— Да здравствуетъ Италія!
Я отыскалъ глазами собесдниковъ и узналъ въ нихъ болзненнаго юношу и толстяка. Юноша уже готовился бжать на сцену, гд происходила свалка.
— Куда вы! куда вы! Васъ задавятъ!— кричалъ толстякъ, удерживая его.— Пойдемте домой.
— Домой?— нервно и желчно воскликнулъ юноша.— Тутъ надо воодушевлять, поддерживать, а вы зовете домой! Стыдитесь!
Онъ вырвался изъ рукъ толстяка и черезъ минуту былъ уже на сцен. Онъ весь сіялъ: его глаза и щеки горли огнемъ, его густые, курчавые волосы были откинуты назадъ, его голосъ звучалъ громче всхъ голосовъ.
— Солдаты! Полиція!— вдругъ крикнулъ кто-то.
— Гасите огни!— раздался крикъ толпы.
Черезъ минуту въ зрительной зал воцарилась полнйшая тьма.
— Князь, князь, гд вы!— слышалъ я голосъ толстяка, и въ тон этого голоса уже слышался испугъ.— Вдь вотъ я говорилъ, что это до добра не доведетъ. Чортъ знаетъ, и самъ не будетъ всю ночь спать, и мн придется съ нимъ остаться без сна. Нтъ, это надо кончить. Этакая жизнь просто убьетъ меня,— ворчалъ толстякъ, спотыкаясь впотьмахъ о скамьи и ощупью отыскивая выходъ.
— Да здравствуетъ Италія!— гд-то далеко пронесся молодой голосъ, въ которомъ легко было узнать голосъ рускаго юноши.
— Шальной, право, шальной!— пробормоталъ толстякъ.— И гд я его теперь отыщу? Чортъ знаетъ, куда забрался, точно съ того свта кричитъ…
Въ эту минуту кто-то схватилъ его за руку, и я услышалъ сухой приказъ:
— Задержите этого человка!
— Этого только недоставало!— плачевнымъ тономъ воскликнулъ толстякъ.— Въ кутузк еще заставятъ провести ночь на голыхъ доскахъ. Не ожидалъ!
И онъ началъ торопливо что-то объяснять на ломаномъ французскомъ язык задержавшимъ его полицейскимъ.
— Доктиръ… докторъ Симоненко… Пти рюсь… пти рюсь!— раздавался его молящій голосъ, и мн даже показалась, что онъ плачетъ.
Довольно долго не выходила у меня изъ головы сцена въ театр. Образъ болзненнаго и нервнаго юноши съ его подвижными и торопливыми движеніями и эта заплывшая жиромъ, комическая фигура доктора носились передъ моими глазами. Не такимъ я представлялъ себ Антона Грачова, не такимъ воображалъ доктора Симоненко.
Доктора Симоненко я зналъ еще тогда, когда онъ кончилъ курсъ въ медико-хирургической академіи и былъ рекомендованъ мною барону фонъ-Тифензее. Тогда это былъ худощавый бднякъ, плохо кормившійся и очень комично вздыхавшій, когда ему приходилось идти мимо какого-нибудь ресторана.
— Я вдь гастрономомъ созданъ. Взгляните на мой ротъ — и вы поймете, что я созданъ только для ды,— комично замчалъ онъ, показывая свою, дйствительно огромную пасть.
Мы смялись, потому что этотъ гастрономъ питался въ то время не лучше насъ. Теперь, повидимому, онъ попалъ на свой настоящій путь. ‘Но гд же я встрчалъ его въ послднее время?’ думалось мн, такъ какъ эта толстая фигура, нисколько не напоминавшая прежняго Симоненко, была мн знакома. Наконецъ, я вспомнилъ, что я видлъ его здсь раза два выходящимъ изъ кафе.
