Государь и Государственная Дума
Государь и Государственная Дума
Государь и Государственная Дума, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Розанов
Поколение наше подошло ко дню, какого не переживала еще Россия, какого не дано было увидеть ни одному поколению. Оставим шаблоны и не будем говорить, что у нас ‘вводится конституция’, ‘открывается парламент’. В эту минуту хочется почувствовать свое, родное, и мы думаем — это родное есть в неизмеримом преобразовании, которому подвергается страна. В день 27 апреля, когда в великолепные залы Зимнего дворца войдут, — наряду с высшим духовенством, с генералитетом, министрами, членами Государственного Совета, с придворными чинами и дамами в парадных ‘русских платьях’, — и серые, уездные и губернские русские люди, войдут сельчане, в малой дроби даже неграмотные, войдет так называемая русская ‘интеллигенция’, столько раз осмеянная и, однако, страдальческая, часто гонимая и всегда терпеливая, — в этот день все почувствуют, что совершилось что-то великое, великое и умиротворяющее. ‘Ждали и дождались’, — кто этого не подумает? ‘Ждали’ от 14 декабря 1825 года, ‘дождались’ через 81 год. ‘Ждали’ князья, дворяне, офицеры, писатели, поэты, журналисты, ждали узники в Сибири, о которых пелись тоже стихи. Ждали еще мрачнейшие жертвы, о которых ужасно и горестно вспомнить. Но мы вспомним и их, и вспомним все и всех с тем умиротворением, под действием которого когда-то произнесены были слова: ‘Ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего с миром’…
Нет, невозможно, чтобы движение, в которое вложено столько русской души, русского энтузиазма, русского терпения и работы было ‘заморским нововведением’. Нет, Дума — наша, Дума — русская, Дума — плод русской истории. Пусть — явление, параллельное движениям других, двигавшихся к освобождению, народов, как ведь и Земские Соборы Московской Руси имели в себе параллели в средневековых представительных учреждениях, и, однако, были свои, родные, московские. Не менее этого Дума нисколько не есть подражательное, повторительное явление, никто из самых беззаветных западников не дерзнет сказать, что она есть ‘скопированное на Западе’ учреждение, всякий скажет, с торжеством или злобою, что это есть плод огромных и натуральных напряжений русских исторических сил. Но не лучше ли сказать это одним, сливающимся, братским голосом, брося вчерашние разделения, — сказать просто и с умилением: ‘Дума — наша, и мы ее ниоткуда не взяли’.
О, как не хочется на эти дни разделения! Не совершится ли чудо и не пойдут ли вчерашние ‘октябристы’, ‘кадеты’ и проч. и проч. к одной гигантской созидательной работе как просто ‘члены Думы’, в этом одном и общем ранге? Не бывает чудес, но как хочется чуда! А кто знает, может быть, в Думе в самом деле умирится многое, сполируются острые края, улягутся противоречия — и просто при взгляде, и близком взгляде друг на друга людей, всегда до сих пор разделенных и более предполагавших, нежели видевших друг в друге враждебные или затаенные измерения…
Встретятся Государь и народ. Впервые — лицом к лицу. Не оставим вспомнить нашего великодушного и доброго Государя и сказать слово благодарности, надежды и ободрения, в каковом если не как Монарх, то как человек Он может нуждаться. Скажем о всей этой уже пройденной смуте, что в ней и от нее никто так много не страдал, как Государь. Всякий понимает, что бюрократии, у которой брань ‘на вороту не виснет’, вся эта смута причинила ущерб более платонический. И хотя она нисколько против Государя не направлялась, однако нечто реальное унесено смутою именно отсюда, из дворцов. Все это совершилось само собою, вне всяких намерений, все совершилось по роковому, мучительному и опасному сцеплению, в силу которого монархическая власть перестала отделяться даже от мелочных чиновных распоряжений и слилась с последними колесами бюрократического механизма в один неразрывный клубок. Все трясли ‘столы’ этих столоначальств, стены ‘канцелярий’, перед зерцалом и портретом Государя сидели эти чиновники и не стеснялись перед Ним творить свои мелочные, темные и глупые дела. Да, Государь страдал. На Нем много отразилось. ‘Мыши из подполья разбежались’, поели сыра и ‘были таковы’. А Государь, — Он все остается, когда другие уходят и проходят: и на Нем мучительнее, нежели на ком-либо поименно, отразилось все, происшедшее за 1904,1905 и 1906 годы. При характере менее великодушном и более жестоком, при направлении ума более эгоистическом сколько препятствий Он мог бы поставить, сколько раз Он мог бы последовать, без сомнения, раздававшимся около Него советам мрачного, упорного, реакционного характера. Да таковые не только советы, но и почти требования были Ему высказываемы прямо в лицо депутациями и посланиями из Петербурга, Москвы и из губерний. Но ум Его озирал все положение вещей сверху, и Он видел и знал то, чего не видели и не знали кружки, партии, отдельные люди. Вспомним слова нашего старца Толстого, сказанные в конце ‘Анны Карениной’, о решении Государя объявить войну, и сказанные устами крестьянина, т.е. простого народа: ‘Государю виднее’. Да, трон выше всего. И много видно с него, чего не видно с кресел, стульев, трибун и кафедр. Не забудем этого. Государь знает гораздо больше каждого из нас, знает уже в силу своего положения и таких особенных сведений, которые никогда не коснутся и края уха обыкновенного подданного или ‘гражданина’.
Дай же, Боже, Государю и впредь этой ясности и высоты суждения, этого спокойствия и простоты решений, какие Им выказаны были в эти ‘страдные’ для трона два с четвертью года.
Одно мы вправе наблюдать как подданные, как граждане. В силу особых индивидуальных качеств, врожденных, ни который из доселе живших государей русских не был в такой же или даже приблизительной мере так способен ко ‘введению конституции’ и ‘установлению парламента’, как ныне царствующий Государь Император. Вспомним Гаагскую конференцию с ее программою, которая была личным порывом нашего Государя. Итак, стремление к человеческому добру, готовность к состраданию — Его глубокая врожденная черта. Будущий историк России бесспорно скажет, что если одна половина русской ‘конституции’ и ‘парламентаризма’ объясняется ходом японской войны, наступившею ‘смутою’ и, наконец, вообще всем освободительным русским движением, начиная от 14 декабря, то всему этому, однако, недоставало целой другой половины и эта половина дана была личным характером Императора Николая II.
Возблагодарим Его. А если и не сумеет теперешнее поколение, в торопливости мятущихся дней, оценить величие и индивидуальность подвига Государя, то тем выше, в поправление настоящего, поднимет Его имя историк. И еще последнее слово: Государь, — как ни один до Него монарх русский, — стоит, по всему о Нем известному и по тем решениям и словам, какие опубликовывались, — чрезвычайно близко и родственно к общему облику ‘русского образованного человека’. Вот почему Он уловил звуки, стонуще звеневшие в русской душе много лет, уловил, и дал им ясность, и. привел их в исполнение.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’, 1906. 27 апр. N 10818.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_gosudar_i_gosudarstvennaya_duma.html.