Господин пророк, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1885

Проза
Время на прочтение: 161 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

ГОСПОДИНЪ ПРОРОКЪ.
РОМАНЪ.

I.

‘Пріидите ко Мн вс труждающіеся и обремененные, и Азъ упокою вы’… Когда я слышу эти чудныя слова, мою душу охватываетъ умиленіе, и на глазахъ навертываются невольныя слезы: мн вспоминаются свтлые годы моего далекаго дтства, изъ тьмы прошедшаго снова встаютъ передо много, какъ живые, образы моихъ отца и матери, и кажется мн, что эти люди ничего не говорили мн, ничему не старались поучать меня, ничего не стремились завщать мн, кром этихъ великихъ словъ Христа…
Мой отецъ, плотный, сильный, какъ бы отлитый изъ бронзы, былъ неудавшимся художникомъ по призванію, неудавшимся, то-есть, ничего не нажившимъ врачомъ по ремеслу, но вполн удавшимся человкомъ. Немного философъ-матеріалистъ и скептикъ, онъ глубоко понималъ дрянность и искалченность человческихъ натуръ и былъ склоненъ не столько обвинять, сколько прощать. Моя мать, сохранившая до старости слды женственности и граціи, была личностью, много выстрадавшей въ дтств и ранней юности отъ своего родного промотавшагося барства и потому рано отрекшеюся отъ эгоистической необузданности барскаго ‘все для насъ, все ради насъ’, но сохранившей навсегда всю прелесть барскихъ — благовоспитанности, такта, умнья быть любезною безъ заискиванія, терпливой безъ приниженности, бдной безъ потери человческаго достоинства. О онъ, и она были людьми здоровыми и физически, и нравственно, но этого здоровья имъ было отпущено, казалось, только въ той мр, чтобы они могли уже не желать ничего лучшаго для себя, и въ то же время еще ясно сознавать, что другимъ остается желать очень многаго. Едва ли знали вполн эти небогатые трудящіеся люди вс отличительные догматы православія, вс богословскія тонкости, отдляющія одну религію отъ другой. Имъ было некогда, зарабатывая кусокъ насущнаго хлба, основательно изучить все это, вдаваться въ эти вопросы, имъ было даже некогда часто посщать храмъ, куда мать ходила изрдка, урывками, на нсколько минутъ, и куда отецъ не заглядывалъ иногда по цлымъ годамъ. Но простыя добрыя сердца, горькія житейскія невзгоды, столкновенія съ массою горемыкъ, купленное опытомъ знаніе жизни и людей подсказали имъ, что въ жизни нтъ боле высокаго блага, чмъ христіанская любовь къ ближнимъ. Любить ближняго и быть любимыми ближнимъ, вотъ все, къ чему они стремились и чего они достигли. Нашъ домъ — домъ врача — былъ открытъ для всхъ. Окрестные бдняки, приходившіе въ него сначала за врачебною помощью, мало-по-малу, длались въ немъ своими людьми. Въ него шли пожаловаться на судьбу, поплакать, попросить совта, поискать помощи, отдохнуть душою,— шли люди изъ простонародья, лица изъ боле образованныхъ классовъ общества, изъ числа молодежи, изъ числа стариковъ. Константина еодоровича и Елену Андреевну Ждановыхъ знали вс въ нашемъ околотк, если не лично, то хоть по слухамъ. Ни отецъ, ни мать не длали между людьми различія, какъ-то чутьемъ дойдя и до того убжденія, что нельзя закрывать своихъ дверей и своего сердца даже передъ тми, кто дошелъ до нравственнаго паденья, до тхъ или другихъ пороковъ.
— Не было бы въ душ гнетущаго сознанія, не шли бы къ намъ,— говорила про этихъ людей мать.
— Ну, можетъ-быть, и не всегда ради этого идутъ,— замчалъ отецъ, усмхаясь добродушной улыбкой.— Иной просто разжалобить да поднадуть хочетъ.
Матушка не спорила, соглашалась не безъ грусти, но замчала:
— А если и такъ, то все же гнать не приходится, если просятъ помощи.
— Кто говоритъ, что нужно гнать! Станешь однихъ гнать, придется, пожалуй, всхъ гнать. Если вдь порыться въ душахъ и въ длахъ другихъ, такъ-называемыхъ безупречныхъ, то тоже не мало грязи встртишь,— прибавлялъ отецъ.— Вотъ какъ въ препаровочной, трупъ первой красавицы — тотъ же кусокъ разлагающагося мяса…
И уже шутливо прибавлялъ,
— Я, впрочемъ, смотрю на людей съ точки зрнія врача: больны они, просятъ помощи,— ну, и помогай имъ, лчи ихъ, и не теб разбирать, что довело ихъ до болзней, пьянство или развратъ, трудъ или голодъ.
Окруженный такимъ образомъ съ колыбели цлой массой самыхъ разнохарактерныхъ людей, я долго не подозрвалъ, что не вс люди живутъ такъ, какъ моя семья. Какъ сейчасъ помню мое глубокое изумленіе, когда я сдлалъ это открытіе. Я однажды самовольно, безъ фуражки, какъ игралъ дома на двор, пробрался въ церковную ограду. Увидавъ тамъ группы играющихъ дтей, я подошелъ къ одной изъ этихъ группъ, какъ вдругъ мн, слишкомъ просто одтому мальчугану, съ безголовой картонной лошадкою въ рукахъ, замтила довольно грубо одна нарядная нянька:
— Иди, иди прочь, мальчикъ! Наши дти со всякими мальчишками съ улицы не могутъ играть!
Я посмотрлъ на нее такими удивленными глазами, какъ будто она заговорила со мной на невдомомъ мн язык. Потомъ я перевелъ свой взглядъ на хорошенькихъ, щегольски одтыхъ дтей, порученныхъ ея надзору. Они, должно-быть, подъ вліяніемъ словъ своей няньки, пятились отъ меня какъ бы въ испуг. Смущенный, сконфуженный, опустивъ голову, я тихо побрелъ прочь. Какіе-то мальчуганы весело и бойко крикнули мн:
— Иди играть съ нами, мальчикъ!
Я посмотрлъ на нихъ, ничего не отвтилъ и, весь погруженный въ какую-то думу, пошелъ изъ ограды понуро, грустно, точно у меня на сердц было большое горе. Дома я долго сидлъ въ углу, молча, думая о томъ, что случилось, не умя ничего сообразить, охваченный какимъ-то совершенно новымъ чувствомъ. Наконецъ, я не выдержалъ и спросилъ мать:
— Мама, отчего меня прогнала нянька отъ своихъ дтей, когда я хотлъ съ ними играть?
— Какая нянька? отъ какихъ дтей?— спросила мать, недоумвая.
Я разсказалъ ей все случившееся. Ее лицо приняло грустное выраженіе. Она не сразу нашлась, что отвтить. Потомъ, собравшись съ силами, она сказала:
— Эта нянька не знала тебя, можетъ-быть, боялась, что ты большой шалунъ и буянъ, потому и не позволила своимъ дтямъ играть съ тобою.
И лаская меня, она прибавила:
— Играй, милый, лучше у себя на двор, около дома, съ знакомыми дтьми… Зачмъ было уходить въ незнакомое мсто? И кто же ходить такъ, безъ шапки?.. И приставать къ незнакомымъ не надо… Если незнакомые сами попросятъ тебя играть съ ними — играй, не попросятъ — не навязывайся имъ въ товарищи…
Дальнйшихъ объясненій не было, но въ мою душу запало какое-то новое чувство: я впервые узналъ о существованіи на свт такихъ людей, что могутъ сказать мн: ‘иди прочь, мальчикъ’. Черезъ долгіе годы я уже сталъ изумляться не этому, а тому, что еще есть на свт люди, говорящіе и человку, не завоевавшему себ въ жизни ни чиновъ, ни отличій, ни богатства, ни извстности: ‘иди къ намъ!’ И чмъ ясне становилось это для меня, тмъ выше и святе становились въ моихъ глазахъ мои отецъ и мать, тмъ полне понималъ я, сколько великой любви отпустила имъ природа, если они сумли усвоить себ и притчу о томъ, кто иметъ право бросить первый камень въ блудницу, и разсказъ о милосердномъ самарянин, и завтъ ‘не судите, да не судимы будете’, и призывъ къ труждающимся и обремененнымъ…
Но если отецъ и мать усвоили все это какъ-то сердцемъ, чутьемъ, опытомъ, то, выучившись на мдныя деньги, они въ сущности плохо знали суть обрядовъ и догматовъ православія, не исполняли многаго множества изъ этихъ обрядовъ, ли скоромное въ постные дни, не служили молебновъ, не теплили лампадъ, даже — странно сказать — отецъ не говлъ чуть ли не двадцать лтъ. Я тоже росъ немного ‘язычникомъ’. Только на одиннадцатомъ году впервые началъ я узнавать о религіи и о томъ, что есть и православные, и неправославные, и еретики, и сектанты. Это случилось, когда я попалъ въ большую школу, гд учились и католики, и протестанты, и евреи, и православные. Вс мы учились вмст всмъ предметамъ первоначальнаго обученія, и только классы закона Божія раздляли насъ на отдльныя группы: къ намъ являлись ксендзы, пасторы, попы, и мы, каждый по-своему, учились вровать и молиться. Съ самаго начала меня сильно поразило это явленіе, совершенно новое для меня, и я началъ страстно интересоваться религіозными вопросами, тревожно спрашивая себя: ‘чьи же молитвы слышитъ Богъ?’ Но удивленіе мы достигло крайнихъ предловъ, когда я познакомился съ однимъ худенькимъ, блобрысенькимъ, золотушнымъ мальчуганомъ, сказавшимъ мн какъ-то, что: онъ и его сестра хотя и ходятъ къ лютеранскому пастору, но все-таки они не лютеране, а у нихъ своя собственная религія, и ихъ отецъ — пророкъ.
— Какъ пророкъ? Какой пророкъ? Илія? Исаія?— допрашивалъ я, широко открывъ глаза.
— Что ты выдумалъ! Тхъ пророковъ давно уже нтъ! Мой отецъ живъ. Онъ преподаетъ съ четвертаго класса математику здсь въ школ,— отвтилъ маленькій Гансъ Вурмъ.
Я ничего не понималъ. Живой пророкъ! Учитъ математик у насъ въ школ! Я не врилъ своимъ ушамъ.
— У насъ въ церкви и апостолы, и евангелисты, и пророки, и ангелы есть,— продолжалъ разсказывать блобрысенькій мальчуганъ.— Мы исповдуемъ религію божественнаго откровенія. Кого Богъ изберетъ изъ насъ, тому онъ и открываетъ все, все, и тотъ пророчествуетъ… Папа все знаетъ, что и съ кмъ будетъ посл, какъ міръ кончится, потому ему самъ Богъ открываетъ все…
Я чувствовалъ, что меня охватываетъ какой-то невольный, непонятный мн самому страхъ, при мысли объ ятомъ человк, бесдующемъ съ самимъ Господомъ Богомъ. Въ моемъ воображеніи съ представленіемъ о Бог въ то время связывалось представленіе чего-то гигантскаго, необъятнаго, грознаго.
— И онъ знаетъ все, все, что съ кмъ будетъ?— допрашивать я тревожно и нсколько недоврчиво.
‘Можетъ-быть, хвастаетъ’, мысленно успокаивалъ я самъ себя.
— Ну, да! Папа все знаетъ!— съ увренностью отвчалъ Вурмъ.— Богъ его избралъ, потому онъ и знаетъ..
— А ты… ты… тоже все знаешь?— перебилъ я его.
— Я не знаю… Но Богъ можетъ избрать и меня… Тогда и я буду пророкомъ… сестры, тоже…
Маленькій Вурмъ говорилъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства… Я задалъ ему нершительнымъ тономъ еще одинъ вопросъ:
— А если бы я… Меня могъ бы избрать Богъ?
Въ моемъ голос прорывалась заискивающая нотка: нельзя ли, молъ, оказать протекцію?
— Ты не одной съ нами вры,— гордо отвтилъ Вурмъ.— Богъ только изъ нашихъ избираетъ, потому мы святые люди… наша вра такъ и называется религіей божественнаго откровенія или общиной святыхъ…
Я опечалился, что моя вра не даетъ мн права быть святымъ и сдлаться пророкомъ, и проникся боязливымъ уваженіемъ къ моему товарищу, къ этому счастливому сыну господина пророка.
Въ первый же день, посл этого разговора я ршился подстеречь въ школьномъ коридор старика Вурма, чтобы хоть издали взглянуть на того, кого избралъ Богъ, кому открыто все грядущее. Звонокъ возвстилъ о начал урока, но я стоялъ у дверей нашего класса и сторожилъ, когда пройдетъ мимо меня господинъ пророкъ. Меня охватила легкая дрожь, мн казалось, что я сейчасъ увижу что-то необычайное, поразительное, величественное. Длинный школьный коридоръ съ рядомъ стеклянныхъ дверей уже начиналъ пустть, только кое-гд запоздавшіе школьники вприпрыжку спшили въ классы, хлопая дверями, когда въ конц коридора показалась какая-то странная, высокая, тощая фигура. Это былъ господинъ лтъ пятидесяти въ черномъ, наглухо-застегнутомъ сюртук, съ высокимъ, чернымъ галстукомъ, плотно охватывавшимъ, какъ желзное кольцо, длинную шею, съ туго накрахмаленными, торчавшими вверхъ ‘фатермердерами’, съ изжелта-блокурыми, гладко-зачесанными на впалыхъ вискахъ впередъ волосами, съ зеленоватымъ, блднымъ, истощеннымъ лицомъ. По длинной худой фигур, по долгополому, точно прилипшему къ тлу сюртуку, по плоскимъ волосамъ, лоснившимся, какъ атласъ, онъ походилъ на человка, вытащеннаго изъ воды. Его землистое, безкровное лицо было неподвижно, глаза, прикрытые большими очками, не смотрли никуда, такъ какъ вки были опущены внизъ. Онъ шелъ медленно, чинно, беззвучно, точно приготовляясь къ совершенію великаго таинства. Меня охватилъ инстинктивный страхъ при вид этого живого мертвеца, двигавшагося тихо и безшумно, какъ на пружинахъ, не смотря ни на что окружающее. Въ то же время съ другого конца длиннаго школьнаго коридора торопливо, въ какомъ-то переполох, какъ бы съ испугу, бжалъ блобрысенькій Гансъ Вурмъ. Поровнявшись съ тощимъ человкомъ, онъ, раскраснвшійся, въ поту, проговорилъ запыхавшимся, прерывающимся голосомъ:
— Вотъ, папа, твоя геометрія!
Тощій человкъ на минуту остановился, взялъ изъ рукъ Ганса книгу, стукнулъ угломъ ея переплета по голов мальчугана и сказалъ, точно скрежеща зубами, шипящимъ, отрывистымъ тономъ:
— Негодяй, не могъ напомнить дома, чтобы я ее не забылъ! Каждый разъ такъ!..
На секунду, какъ мн показалось, я увидалъ сверкающіе гнвомъ глаза. Но это было подобно блеску молніи, на мигъ прорвавшей темную тучу. А затмъ эти глаза снова закрылись вками, и мимо меня, не замчая меня, тмъ же медленнымъ, плавнымъ шагомъ, въ той же застывшей поз, прошелъ этотъ длинный, исхудалый человкъ…
Это былъ, какъ я угадалъ сразу, самъ господинъ пророкъ…
Я человкъ нервный, впечатлительный. Въ моей жизни бывали странные случаи: меня поражали иногда какое-нибудь слово, какой-нибудь взглядъ, какое-нибудь лицо — и впечатлніе, оставленное ими, не изглаживалось никогда, всплывало въ извстныхъ случаяхъ на поверхность. Такъ разъ, во дни моего дтства, въ дом умалишенныхъ одинъ больной внезапно наклонился къ самому моему лицу и прежде, чмъ я опомнился, глядя мн въ глаза своими расширенными, сверкающими зрачками, неистово крикнулъ: ‘Я Христосъ, меня распяли!’ Я отшатнулся въ ужас, и выраженіе этихъ безумныхъ, широко открытыхъ глазъ навсегда осталось въ моей памяти, и взгляды, хотя немного напоминающіе его до настоящаго времени, производятъ на меня непреодолимое впечатлніе чего-то похожаго на страхъ. Такое же неизгладимое впечатлніе оставила во мн первая моя встрча съ Іоганномъ Рейнгольдомъ Вурмомъ. Я потомъ видлъ его, когда онъ билъ кускомъ мла по голов учениковъ, я видлъ его, когда онъ протяжно и набожно, поднявъ къ потолку умиленные взоры, читалъ: ‘Отче нашъ, иже еси на небесхъ’, я видлъ его, когда онъ вкрадчивымъ и пвучимъ голосомъ давалъ мн отеческое наставленіе быть кроткимъ и послушнымъ, прилежнымъ и трудолюбивымъ, терпливымъ и выносливымъ, я видлъ его, когда онъ, шипя и скрежеща зубами отъ подавляемаго гнва, съ багровыми пятнами на впалыхъ щекахъ, пророчилъ мн гибель на этомъ свт и адскія муки на томъ, за то, что я схватилъ однажды его костлявую руку со всею силою семнадцатилтняго юноши и крикнулъ ему:
— Я вамъ не позволяю себя бить. Я самъ изобью васъ!
И всегда, во всхъ случаяхъ мн вспоминалась одна моя первая встрча съ этимъ человкомъ, когда онъ шелъ, какъ на пружинахъ, по нашему школьному коридору, когда онъ потуплялъ глаза въ землю даже въ этомъ пустомъ коридор, когда, какъ молнію, я на мгновеніе уловилъ его бшенство…
Входя впервые въ его классъ, черезъ три года посл этой первой встрчи, я уже ненавидлъ его и ждалъ, что вотъ-вотъ онъ, сверкнувъ глазами, ударитъ кого-нибудь по голов, а онъ, поднявъ набожно вверхъ глаза, сложивъ молитвенно руки, съ глубокимъ чувствомъ читалъ молитву Господню. Я слушалъ этотъ сладкій, пвучій голосъ, смотрлъ на это просвтленное набожностью лицо и ждалъ, ждалъ…
Бацъ! по всему классу раздался звонъ оплеухи.
‘А, вотъ оно!’ — мелькнуло молніей въ моей голов.
— Это ты называешь молитвой?— неистово крикнулъ Вурмъ, оглушивъ пощечиной одного изъ учениковъ.— Это значитъ молиться? Я читалъ молитву, а ты, стоя, тетрадь просматривалъ? Я призывалъ Господа Бога, а ты…
Бацъ! раздался вторично звонъ новой оплеухи по другой щек пойманнаго школьника.
И въ то же время по классу пронесся, какъ стонъ, мой возгласъ:
— О-о?
Вурмъ повернулъ ко мн голову, и наши глаза встртились: мы оба были блдны, какъ мертвецы. Не знаю, какъ онъ не смялъ меня, не исколотилъ въ эту минуту. Этого ожидали вс, но этого не случилось. Ни онъ, ни я не проронили ни слова, и урокъ начался, какъ будто не произошло ничего особеннаго. Но съ этой минуты я и Вурмъ стали заклятыми врагами. Эта вражда долго оставалась глухою и безмолвною. Я угадывалъ эту вражду только по сдержанно шипящему тону Вурма во время его разговоровъ со мною, во время его поучительныхъ разсужденій при мн о томъ, что самый страшный порокъ — злоба и строптивость, что можно быть первымъ ученикомъ въ класс и все-таки оставаться въ душ негодяемъ. Онъ угадывалъ эту вражду по моему искажавшемуся лицу, когда онъ билъ другихъ дтей, по моему дрожащему голосу, когда я отвчалъ на его придирчивые вопросы, длаемые мн съ явнымъ желаніемъ сбить меня съ толку. Но ни разу не сказалъ я ему грубаго слова, ни разу не ударилъ онъ меня. Мы словно чувствовали инстинктивно, что наше первое рзкое столкновеніе будетъ въ то же время и послднимъ, и остерегались столкнуться. Эта осторожность была странна, такъ какъ Вурмъ не любилъ и другихъ учениковъ, и, въ свою очередь, другіе ученики тоже не любили его. Тмъ не мене, они грубили ему, онъ билъ ихъ, и все кончалось благополучно. Во мн, можетъ-быть, онъ угадалъ боле серьезнаго врага, боле дикую натуру, чмъ въ остальныхъ ученикахъ. И точно, я его ненавидлъ не по-дтски, ненавидлъ его одного. Мн все въ немъ было ненавистно: его потупленные взоры, когда онъ входилъ въ классъ, его поднятые вверхъ глаза во время молитвы, его битье мальчугановъ, чмъ попало, его полныя набожности и святости наставленія о покорности и смиреніи, о кротости и выносливости…
Я не скрывалъ ни передъ кмъ своихъ враждебныхъ чувствъ къ Вурму. Нелюбившіе его школьники встрчали мои выходки противъ него съ сочувствіемъ, мои домашніе, не одобрявшіе въ душ его отношеній къ ученикамъ, смотрвшіе косо на его самозванное пророчество, только совтовали мн остерегаться этого человка, не безъ тревоги замчая, что ихъ ‘мальчикъ’ начинаетъ ненавидть. Тмъ боле удивился я, встртивъ существо, вступившееся за Вурма, и притомъ какое существо — тихое, кроткое, поэтическое…
У насъ, среди не особенно близкихъ родственниковъ, но самыхъ близкихъ друзей была одна семья, принадлежавшая къ числу разбогатвшихъ ремесленниковъ. Она состояла изъ хозяйки дома, ея сына и двухъ бдныхъ двушекъ-племянницъ. Покойный Романъ Шельхеръ, такъ звали главу этой семьи, когда-то былъ кузнецомъ. Потомъ, женившись на дочери русскаго зажиточнаго мщанина Анн Ивановн Сущовой, онъ сдлался заводчикомъ. Умирая, онъ оставилъ все свое довольно, крупное состояніе жен, помня, что нажито было это состояніе отчасти при помощи ея приданаго, и хорошо зная, что Анна Ивановна не ограбить своего единственнаго, горячо-любимаго Левы. Левъ Шельхеръ былъ на два года старше меня и потому въ школ намъ пришлось быть въ разныхъ классахъ. Мать давала ему блестящее образованіе или, врне сказать, онъ желалъ, чтобы ему было дано блестящее образованіе, такъ какъ вздумай онъ остаться неучемъ,— мать, врно, даже не потревожила бы его напоминаніемъ объ ученьи. Она боялась вообще чмъ бы то ни было тревожить сына. Онъ, по ея мннію, могъ захворать отъ всякой тревоги. И тмъ не мене, боясь, чтобы онъ не захворалъ, она все же не сознавала вполн того, что уже сознавали почти вс окружающіе,— слабогрудый юноша, изнуряемый частыми недугами, давно стоялъ на шагъ отъ могилы. Въ вашей семь часто съ сожалніемъ говорили, какъ поразитъ его смерть несчастную мать, при чемъ невольно приходилось толковать и о томъ, что посл смерти Левы его двоюродныя сестры, жившія въ дом Шельхеровъ, сдлаются богатыми. Богатство никогда не бываетъ лишнимъ, но для одной изъ этихъ бдныхъ двушекъ, для племянницы со стороны покойнаго Шельхера, оно было особенно нужно. Это была жалкая калка, немного горбатая и кривобокая, сильно хромающая, вчно хворавшая. Она не могла даже докончить свое образованіе, была неспособна къ работ и ужъ, конечно, была незамужницей. Она, впрочемъ, была уже и не первой молодости, будучи на пятнадцать лтъ старше Левы. ‘Бдная Минхенъ’, какъ вс звали ее, была кроткимъ и безпомощнымъ созданіемъ, съ блдной и чуть не прозрачной кожей, съ томнымъ и болзненнымъ выраженіемъ поблекшихъ голубыхъ глазъ, съ тонкими и какъ бы полинявшими блокурыми волосами, съ очень некрасивымъ вытянутымъ лицомъ. Она являлась совершенной противоположностью съ племянницей Анны Ивановны, съ быстроглазой, румяной, подвижной смуглянкой Женей, посщавшей женское отдленіе нашей школы въ одно время съ нами. Она была года на четыре моложе Левы. Минна и Женя часто заходили къ намъ, я часто бывалъ въ ихъ дом, мы вс были на ‘ты’ и горячо любили другъ друга. Мн нердко приходилось говорить съ Женей о Вурм, дававшемъ уроки въ школ и на женскомъ отдленіи, и на мужскомъ, начиная съ четвертаго класса, гд уже находился я въ то время. Тогда раздавался ея звонкій заразительный смхъ — смхъ безпечной, вполн счастливой юности — и Женя поразительно искусно начинала передразнивать Вурма, какъ онъ ходитъ съ потупленными взорами, какъ онъ въ бесдахъ поднимаетъ глаза къ небу, какъ говорить пвучимъ голосомъ длинныя проповди. Оставаться серьезнымъ, когда смялась и дурачилась Женя, было немыслимо, и я смялся вмст съ нею, потомъ, однако, я пробовалъ протестовать, принималъ серьезный видъ пятнадцатилтняго мальчугана, начинающаго играть роль юноши и говорящаго умныя слова, и замчалъ ей, что Вурмъ вовсе не смшонъ, а страшенъ.
— Кто? Онъ? Вурмъ-то страшенъ? Нтъ, нтъ, ты уморишь меня со смху!— кричала Женя, махая руками и заливаясь задушевнымъ смхомъ ребенка.— Эту тоненькую цаплю однимъ пальцемъ свалить можно! Это скелетъ, а не человкъ! Его втромъ качаетъ!
— Я не о томъ,— протестовалъ я снова.— Что физичеческая сила! Его злость страшна!.. Впрочемъ, ты ошибаешься и насчетъ его силы. Правда, онъ худъ и тонокъ, но это человкъ изъ желза. Ты посмотрла бы, какъ онъ дерется…
— Ну, у насъ на женскомъ отдленіи онъ не дерется, а въ нашемъ дом онъ только вздыхаетъ и стонетъ, какъ умирающій…
— А онъ все попрежнему бываетъ у васъ?— спросилъ я.
Отъ своихъ домашнихъ я давно слышалъ, что Вурмъ очень близокъ съ семьей Шельхеръ, такъ какъ онъ былъ землякомъ и другомъ дтства покойнаго Шельхера. Тмъ, не мене, почти никто никогда не встрчалъ его въ дом Анны Ивановны, точно онъ боялся встртиться здсь съ посторонними. Потомъ я узналъ, что Вурмъ у большинства постороннихъ бываетъ также тайкомъ, объясняя это какими-то преслдованіями и соглядатайствомъ.
— Еще бы!— отвтила мн Женя.— Тетя слаще засыпаетъ отъ его проповдей… Лева же если и не засыпаетъ отъ нихъ, то становится все задумчиве, наслушавшись Вурма… Онъ вдь все о свтопреставленіи говоритъ, о страшномъ Суд, о царствіи Божіемъ на земл, посл того, какъ всхъ насъ истребятъ. Послушаешь его, такъ такъ и ждешь, что завтра насъ всхъ жарить будутъ въ аду…
Какъ разъ на этой фраз застала насъ однажды Минна. Мы сидли на террас дачи Шельхеровъ близъ Ораніенбаума. Передъ нами разстилалась сверкающая на солнц гладь залива. Воздухъ былъ тихъ и неподвиженъ. Изъ сада доносился ароматъ цвтовъ. Услышавъ слова Жени, Минна печально покачала головой и проговорила:
— Женя, можно ли шутить такими вещами!
— А ты вришь, что мы живемъ наканун конца міра?— спросилъ я у Минны.— Въ такой-то день, въ такую-то погоду?
Я засмялся. Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.
— Я не знаю, наканун ли конца міра мы живемъ, или нтъ, но объ этомъ нельзя не думать, къ этому нужно готовиться. Ты читалъ, что говорится о двахъ со свтильниками? Во всякомъ случа, грхъ смяться надъ человкомъ, напоминающимъ о покаяніи.
— Надъ ханжой, фарисеемъ, іезуитомъ!— воскликнулъ я запальчиво.— Онъ просто мерзавецъ…
Минна опять покачала съ укоромъ головою.
— Ты еще мальчикъ совсмъ, и не теб судить людей,— серьезно сказала она.
Она сошла съ террасы, подошла къ клумб цвтовъ и стала вдыхать ароматъ роскошно распустившихся левкоевъ. Ея тщедушная, горбатенькая, кривая фигурка казалась жалкою среди роскоши цвтущаго сада. Сорвавъ одинъ изъ левкоевъ, она приподнялась и направилась снова къ террас. Продолжая думать о Вурм, она замтила:
— Господинъ Вурмъ много перестрадалъ, долго искать истины, былъ гонимъ…
Я вспылилъ:
— Онъ? Онъ?.. Да онъ просто негодяй, онъ…
Она не дала мн кончить и болзненнымъ голосомъ начала разсказывать о томъ, что вынесъ Вурмъ. Когда-то, воспитуясь у іезуитовъ на юг Германіи, онъ готовился сдлаться католическимъ патеромъ. Но въ семинаріи онъ увидлъ вс пороки, вс недостатки католическаго духовенства. Онъ сталъ задумываться о жизни окружавшихъ его людей, сталъ углубляться въ католическую религію и среди страшныхъ сомнній пришелъ къ убжденію, что лютеране были правы, отвергнувъ многое въ католической вр. Онъ ршился перейти въ протестантство, бжалъ изъ родного города, женившись на своей двоюродной сестр, и сталъ готовиться въ пасторы, перебиваясь уроками, часто голодая. Тутъ онъ натолкнулся на цлую массу интригъ, увидалъ пасторовъ, погрязшихъ среди чисто житейскихъ дрязгъ и расчетовъ, понялъ, что это люди, по большей части, вполн индифферентные, равнодушные въ дл вопросовъ о спасенія души, что это т же сытые бюргеры, сдлавшіе изъ богослуженія ремесло, и, отказавшись отъ пасторства, стать исповдывать религію божественнаго откровенія, сталъ во глав общины святыхъ…
— Онъ долженъ былъ бросить родину, онъ скитался по разнымъ странамъ, онъ перебивался съ семьей въ страшной нищет, онъ и здсь далеко не спокоенъ, такъ какъ его преслдуютъ, въ проповдуемыхъ имъ истинахъ видятъ что-то опасное. Его религія нигд еще не признана, везд гонима,— говорила съ увлеченіемъ Мнана.— Люди не понимаютъ святости его цлей, его стремленія обратить на путь истины заблудшихъ, напомнить имъ о Бог…
— Кулаками и подзатыльниками?— спросилъ я, раздраженный ея рчами.
Она взглянула на меня съ упрекомъ, вдыхая ароматъ сорваннаго цвтка.
— Если бы даже страшными физическими страданіями пришлось заставить человка вспомнить о душ, то что же изъ этого?— медленно, какъ бы въ забытьи разсуждала она.— Я его понимаю: онъ суровъ, онъ строптивъ, онъ, можетъ-быть, жестокъ, но вдь у него сердце обливается кровью при мысли, что люди сами губятъ свою душу…
Я широко открылъ глаза. Я зналъ, какъ кротка и добродушна Минна, и меня удивили, почти ужаснули ея слбва, какъ нчто чудовищное. Она же продолжала тмъ же тономъ раздумья:
— Я сама сначала удивлялась его суровому отношенію къ дтямъ. Но онъ выяснилъ это одинъ разъ у насъ… ‘Что можетъ быть ужасне, какъ обречь на смерть свое дитя?— говорилъ онъ.— А между тмъ, самъ Господь послалъ своего Сына на крестную смерть, чтобы спасти человческія души отъ грха. И съ той поры матери-христіанки вели своихъ дтей на пытки, на растерзаніе зврей, на смерть на кострахъ, лишь бы эти дти спасли свои души, а не погубили ихъ, отрекаясь отъ вры и тмъ спасая себя отъ физическихъ страданій’…
На меня точно повяло откуда-то холодомъ, хотя я не въ силахъ былъ тогда ни серьезно спорить, ни серьезно протестовать. Мн просто стало страшно отъ этой теоріи, въ моемъ еще по-дтски настроенномъ воображеніи мелькнула картина, какъ моя мать повела бы меня на растерзаніе зврямъ, это меня ужасало. Но Минна, это привыкшее къ физическимъ страданіямъ существо, говорила объ идеяхъ Вурма съ какой-то кроткой восторженной экзальтаціей, дыша ароматомъ цвтка, устремивъ блдные глаза въ безпредльную даль моря. Ей какъ будто казалось, что Богъ далъ ей самой тяжелый крестъ физическихъ страданій для того, чтобы спасти ея душу, и она готова была восторженно благодарить Его за свое убожество, за свои уродства.
— Кто не страдалъ, не переносилъ мученій, не подвергался испытаніямъ,— тихо и задумчиво говорила она:— тотъ мало думалъ о душ, о грхахъ, о недостаткахъ… Недаромъ Гте замтилъ:
Кто не вкушалъ съ слезами хлба,
Кто не просиживалъ ночей
Безъ сна подъ бременемъ скорбей,
Тотъ васъ не знаетъ, власти неба!..
И болзненно прихрамывая, съ поникшей на бокъ длинной головой, съ выраженіемъ тихой муки на блдномъ, точно сдланномъ изъ благо воска лиц, она направилась въ комнаты.
— И такъ у насъ теперь, посл прихода Вурма, вс мыши кота погребаютъ!— съ комическимъ отчаяніемъ воскликнула Женя, всплеснувъ руками и въ то же время разражаясь дтскимъ смхомъ.
— И ты вмст съ ними?— спросилъ я, очнувшись отъ какого-то гнетущаго забытья.
— Ну, нтъ, извини!.. Я еще хочу повеселиться до свтопреставленія!..

II.

При вспоминаніи объ этомъ памятномъ для меня разговор съ Минной, мн всегда кажется, что именно въ этотъ день я впервые понялъ болію или мене ясно, что на свт есть люди съ инымъ складомъ ума, чмъ я, мой отецъ, моя мать. Насъ почти вовсе не интересовало то, о чемъ говорили Вурмъ, его сынъ, Минна,— о чемъ впослдствіи я услышалъ такъ много отъ Левы и Жени. Мое чисто дтское недоумніе при встрть съ людьми различныхъ вроисповданій, мои наивные вопросы о томъ, чьи молитвы слышитъ Богъ, разсялись очень быстро, не находя ни пищи, ни поддержки въ моей домашней сред. Мать на мои разспросы объ этомъ предмет отвтила:
— Богъ у всхъ одинъ, а молится каждый какъ уметъ, какъ можетъ…
Отецъ же просто замтилъ мн:
— Подрастешь — все самъ поймешь. А теперь, мальчуганъ, учись прилежне, чтобы не засидться въ классахъ и кончить ученье, пока я живъ…
Этимъ и кончились объясненія…
Отецъ и мать не скрывали отъ меня, что мы едва сводимъ концы съ концами, не откладывая ничего на черный день. Это говорилось безъ жалобъ, безъ нытья. Трудовая жизнь выносилась бодро и весело. Въ то же время отецъ и мать старались обратить мое вниманіе съ дтства на боле тяжелое положеніе массы бдняковъ, полное лишеній и невзгодъ, стремясь вызвать во мн участіе къ этимъ людямъ и желаніе быть имъ полезнымъ. При этомъ мн постоянно выясняли, что я никогда не добьюсь ничего для себя и ничего не сдлаю для другихъ, если не привыкну къ упорному труду. Это направленіе воспитанія, веселыя лица окружавшихъ меня родныхъ тружениковъ, хорошія гигіеническія условія нашей жизни быстро укрпили мой организмъ и сдлали меня довольно бодрымъ мальчуганомъ, быть-можетъ, немного прозаикомъ, немного практикомъ, немного матеріалистомъ. Чмъ сильне развивалось во мн это направленіе, тмъ странне должны были мн казаться люди, смло парящіе мыслью гд-то въ заоблачныхъ сферахъ и безпомощно не умющіе справиться съ самымъ ничтожнымъ препятствіемъ въ обыденной жизни, плачущіе надъ чувствительной книгой и проходящіе равнодушно мимо горькихъ будничныхъ явленій, терзающіеся разными сомнніями и вопросами и не длающіе ни шагу для практическаго разршенія этихъ сомнній и вопросовъ. Отецъ шутливо называлъ такихъ людей ‘сладкопвцами’. Не мало подобныхъ личностей приходилось мн встрчать въ жизни. Ближе всего ознакомился я съ ними въ семь Шельхеровъ. Эта семья была тсно связана узами родства и дружбы съ моей семьей. Съ дтства эти люди служили для меня ‘натурой’: я зналъ каждый ихъ шагъ, вс ихъ завтныя желанья, каждую мелочь ихъ характеровъ, все, что радовало и огорчало ихъ…
Складъ этой жизни былъ своеобразенъ…
Въ старые годы, увидавъ въ Петербург изящный домъ-особнякъ, вы почти безошибочно могли бы угадать въ немъ барское жилище. Но времена перемнчивы. Въ послднія двадцать пять лтъ, вы, въ большинств случаевъ, сдлали бы ошибку, предположивъ, что тотъ или другой изъ подобныхъ домовъ непремнно принадлежитъ барамъ. Такіе дома настроили себ съ теченіемъ времени разные разжившіеся ремесленники, разбогатвшіе коммерсанты, счастливые биржевые игроки. Такой домъ построилъ для своей семьи и покойный Романъ Шельхеръ. Не мало лтъ онъ всми правдами и неправдами сколачивалъ свое значительное состояніе. Для чего? Для того, чтобы все досталось, въ конц-концовъ, какимъ-то дальнимъ родственникамъ, длавшимся все боле и боле чуждыми Шельхеру и его жен по мр того, какъ эта чета изъ мелкихъ ремесленниковъ превращалась въ крупныхъ предпринимателей. Не мало горя приносило это сознаніе Шельхерамъ. Наконецъ, на десятомъ году супружеской жизни, у нихъ родился четвертый ребенокъ и не послдовалъ за своими тремя предшественницами въ могилу, а остался жить. Это былъ ‘наслдникъ’. Тогда-то Романъ Шельхеръ началъ строить свой домъ-особнякъ. Это чистенькое одноэтажное каменное зданіе съ просторнымъ и свтлымъ подваломъ для помщенія кухни и для жилья прислуги, съ тнистымъ садикомъ, смотрло весело и уютно, бросаясь въ глаза блою окраскою стнъ, свтлозеленою крышею, дльными зеркальными окнами. Въ дом все было нсколько яркимъ, нсколько пестрымъ, нсколько напоминающимъ новизною о магазин, но именно въ этомъ была своего рода прелесть — прелесть новаго гнздышка, новой жизни, новыхъ надеждъ. Тутъ было все не такъ, какъ ‘принято’, какъ требуютъ условія ‘свта’, какъ распорядились ‘предки’, а такъ, какъ вздумали, какъ устроились по своему вкусу сами обитатели дома. Этотъ вкусъ, можетъ-быть, былъ причудливымъ, аляповатымъ, смшнымъ, но это былъ ихъ вкусъ. Они самодовольно улыбались, осматривая свой блый залъ съ блой мебелью, обитой блдно-голубымъ шелкомъ съ голубыми узорами на потолк, на стнахъ, на блыхъ рамахъ зеркалъ,— потомъ ярко-красную гостиную, обремененную золочеными украшеніями, рамами зеркалъ, вазами, люстрами, бра, жирандолями, дале — столовую, отдланную темнымъ дубомъ, съ тяжелой дубовой мебелью, съ разрисованными стрльчатыми окнами, пропускавшими въ комнату какой-то причудливый свтъ, съ украшеніями изъ оксидированнаго серебра на стнахъ, на камин, на буфет. Романъ Шельхеръ въ первые дни ходилъ по комнатамъ своего дома, подпершись правой рукой въ бокъ и покручивая лвой свой усъ, а Анна Ивановна Шельхеръ, немного подобравъ по старой привычк свое тяжелое шелковое платье, только покачивала съ блаженной улыбкой головою и шептала: ‘совсмъ дворецъ!’ Въ образ жизни этихъ обитателей тоже не было ничего навязаннаго кмъ-то и чмъ-то, а вполн сказывались ихъ собственные вкусы и привычки. Угадать эти вкусы и привычки было не трудно, такъ какъ даже самый поверхностный наблюдатель могъ бы сразу понять, что и постройкой дома, и складомъ жизни здсь руководила одна мысль: какъ бы удобне было Лев. Для Левы строился этотъ домъ: отецъ и мать только и говорили при постройк о томъ, что имъ самимъ ничего не надо, а для Левы — вотъ тутъ будетъ спальня его, когда онъ женится, вотъ здсь помстится дтская, когда у него будутъ дти, вонъ тамъ отведется комната для няни, когда дтей будутъ отнимать отъ груди. Для Левы взяли племянницъ-сиротъ, чтобы ему не было скучно расти, и для него же принимали въ гости почти исключительно молодежь, его товарищей, его друзей, такъ какъ ‘что ему за радость смотрть на стариковъ и старухъ’. Именно вслдствіе этого не только домъ смотрлъ снаружи внутри игрушкой, сдланной для ребенка, но и самый образъ жизни въ немъ напоминалъ не то дтскую, не то школу, не то рекреаціонное зало. Можетъ-быть, жизнь въ дом сложилась бы нсколько иначе, если бы Романъ Шельхеръ прожилъ дольше посл окончанія постройки этого дома. Онъ, врно, постарался бы блеснуть своимъ ‘дворцомъ’ передъ пріятелями заводчиками и биржевиками. Но онъ умеръ, когда Лев минуло только семь лтъ. Анна Ивановна была сильно опечалена смертью любимаго мужа и, конечно, не думала о пирахъ. Кром того, она была слишкомъ неподвижнымъ по натур человкомъ, чтобы вести шумную жизнь. Только изрдка, въ торжественные дни, или въ особенныхъ случаяхъ, въ дом появлялись чопорные гости изъ взрослыхъ и стариковъ — купцы и купчихи, стремившіеся породниться съ ‘генералами’, дамы и мужчины изъ ‘свта’, не брезгавшіе ради благотворительныхъ цлей женой бывшаго кузнеца, какіе-то промотавшіеся помщицы и помщики, когда-то покупавшіе у Шельхеровъ машины, а теперь старавшіеся урвать въ долгъ сотню-другую у ‘заводчицы’. Кром того являлись такими же рдкими гостями и то какъ-то урывками, на минуту, разные родственники и родственницы хозяевъ, еще не успвшіе нажиться и алчущіе подачекъ. Во время этихъ визитовъ молодежь старадась куда-нибудь удирать изъ зала и гостиной, оставляя на жертву гостямъ мать семейства, добродушную Анну Ивановну. Анна Ивановна, получившая образованіе на мдныя деньги, а можетъ-быть, и вовсе не получившая его, давно уже пріобрла привычку ‘держать себя’ съ важничающими или важными людьми, съ нуждающеюся или съ прикидывающеюся нищими роднею. Она постоянно жаловалась важнымъ постителямъ на свое ‘страшно разстроенное здоровье’, зная, что это, во-первыхъ, даетъ ей право не отдавать визитовъ и не посщать благотворительные комитеты, а во-вторыхъ, заставляетъ ея гостей не засиживаться у нея подолгу. Потомъ, чтобы оставить въ гостяхъ пріятное впечатлніе, она заговаривала о томъ, что до нея дошли слухи о денежныхъ затрудненіяхъ въ такомъ-то и въ такомъ-то пріют, и выдавала посильную лепту. Съ родственниками дло обдлывалось еще проще и скоре, такъ какъ встрча и начиналась съ вопроса: ‘Что, деньжонокъ?..’ И во все время этихъ бесдъ, какъ она сознавалась по уход гостей, у нея сосало подъ сердцемъ отъ мысли, что Дарья, кухарка, ‘готовившая за повара’, опять не такъ кремъ сдлаетъ, какъ любить Левушка. Опечаленные нездоровьемъ хозяйки и очарованные ея щедростью, гости спшили ухать, чтобы не утомить дорогую Анну Ивановну, а она, вздыхая облегченною грудью, переваливаясь съ боку на бокъ, немного подобравъ тяжелое шелковое платье, спшила въ кухню наблюсти за стряпней Дарьи, твердо вря, что никакая повариха не угодитъ такъ Левушк, какъ она. Это была смшная слабость богачихи, оставшаяся у нея въ наслдіе отъ тхъ временъ, когда ей приходилось если не стряпать, то дйствительно помогать служанк. Иногда на дорог въ кухню ее перехватывала съ гамомъ и хохотомъ молодежь, разспрашивая ее, какъ она отдлалась отъ гостей, что говорила имъ, сколько дала отступного. Анна Ивановна отбивалась отъ ‘пострлятъ’, махая руками и твердя:
— Пустите, пустите, разбойники! Дарья ужъ врно натворила безъ меня какихъ-нибудь бдъ! Сами же безъ обда останетесь!..
Анна Ивановна была женщина приземистая, довольно толстая, рыхлая, или, какъ она сама выражалась про себя, сырая. Простоватость, добродушіе, слабохарактерность, отсутствіе страстности были ея отличительными чертами. Отчасти по натур, отчасти вслдствіе обрюзглости и рыхлости, она не отличалась подвижностью и оправдывала себя въ этомъ тмъ, что у нея ревматизмъ въ рукахъ и ногахъ, что у нея одышка въ груди и кром того ‘трепетанье сердца’. Впрочемъ, при ея крупныхъ матеріальныхъ средствахъ она и безъ этихъ уважительныхъ причинъ могла бы сидть по цлымъ днямъ на одномъ мст. Она, вроятно, и сидла бы на одномъ мст, если бы у нея не было своихъ заботъ. Эти заботы заставляли ее забывать все, и природную склонность къ лни, и бремя тучности, и всякіе недуги. Заботъ этихъ было дв: первая забота — здоровье сына, вторая забота — невозможность оставить безъ надзора кухню. Первая забота заставляла Анну Ивановну усиленно двигаться періодически два раза въ годъ — весною и осенью, когда Левъ Шельхеръ хворалъ почти неизмнно, вторая забота была ежедневной и, можно сказать, ежечасной, такъ какъ Анна Ивановна во всякое время дня способна была срываться съ мста и стремительно направляться въ кухню, вспомнивъ о какомъ-нибудь блюд, приготовляемомъ къ завтраку, къ обду, къ ужину, къ завтрашнему дню. Въ т же минуты, когда эти заботы не мучили ее, она оставалась по цлымъ часамъ неподвижною и съ блаженной улыбкой смотрла, какъ рзвится и дурачится ея ‘молодежь’, или съ той же улыбкой слушала, какъ ей что-нибудь разсказываютъ — Минна о прочитанной книг, моя мать о положеніи окрестныхъ бдняковъ, Женя о школьныхъ продлкахъ, какая-нибудь странница о Іерусалим, Вурмъ о религіи божественнаго откровенія. Эта блаженная улыбка не исчезала съ лица Анны Ивановны по понедльникамъ въ итальянской опер, гд ее интересовали богатые испанскіе костюмы и танцы,— по субботамъ во французскомъ театр, гд она любила боле всего смотрть, если актеры дерутся или падаютъ въ водевиляхъ,— не исчезала эта улыбка даже тогда, когда слушанье и созерцаніе переходили незамтно въ сладкій сонъ. Впрочемъ, вроятно, и во сн Анна Ивановна слышала все тотъ же звонкій молодой смхъ, вчно наполнявшій ея домъ, а разв можно было не улыбаться, слыша его? Подъ его звуки ей, можетъ-быть, грезилось во сн, что, увлеченный этой молодежью, улыбается свтлою улыбкой и ея Левушка.
Когда я вспоминаю о Льв Шельхер, изъ-за него всегда выглядываетъ на меня смющееся розовое личико Жени. Говорить о Лев, не говоря о ней, почти невозможно, такъ срослись, сжились эти два совершенно противоположныя существа. Я и теперь буду говорить о нихъ разомъ, не отдляя ихъ другъ отъ друга, какъ они не отдлялись другъ отъ друга въ жизни.
Въ нашей школ было два отдленія — мужское и женское, нсколько разъ въ году оба отдленія сходились на общихъ танцклассахъ, разъ въ году давался публичный балъ, гд танцовали и мальчики, и двочки. Само собою разумется, что дло не обходилось безъ маленькихъ невинныхъ романовъ. Нердко эти романы продолжались и по выход изъ школы и приходилось слышать, что т или другіе бывшіе воспитанники женились на бывшихъ воспитанницахъ нашей школы. Иногда, иной изъ воспитанницъ выпадала завидная доля быть ‘дамой сердца’ всей школы, и каждый изъ школьниковъ старался завоевать благосклонное вниманіе этой ‘богини’. Такую роль пришлось играть и Жен. Это былъ бойкій, веселый и безпечный бсенокъ, способный вскружить голову самому апатичному человку. Когда она дурачилась и смялась, передразнивая кого-нибудь изъ учителей или классныхъ дамъ,— улыбка озаряла даже лицо Левы Шельхера, и его мрачное настроеніе, казалось, исчезало безслдно. Вліяніе Жени на Леву было такъ явно, что его замчала Даже Анна Ивановна, умвшая въ сущности подлчатъ только: пригорлъ или не пригорлъ пирогъ, перекиплъ или не докиплъ бульонъ. За эту способность Женя была своего рода божкомъ въ дом, и Анна Ивановна нердко говаривала ей:
— Женюша, поди-ка ты къ Левушк, онъ у насъ что-то куксится сегодня, боюсь я, не худо ли ему?
И Женя шла къ Лев, и Лева оживлялся.
Узкогрудый, худощавый, съ пятнами румянца на впалыхъ щекахъ, онъ чуть не съ самаго ранняго дтства опасался уже того, чего не предчувствовала даже его мать, сокрушавшаяся о его здоровья,— опасался близости своей смерти. Онъ опасался этого и боялся этой мысли, мучился ею. Матери, онъ никогда не высказывалъ своихъ опасеній, во зато передъ другими эти опасенія прорывались у него хватающими за сердце нотами. Эти ноты отзывались еще мучительне оттого, что природа дала этому юнош все, кром крпкаго здоровья. Онъ былъ строенъ, высокъ, красивъ собой, густые темные волосы, тонкія брови, темные каріе глаза, точно подернутые масломъ, мелкія правильныя черты лица, замчательная нжность и близна кожи длали его почти красавцемъ, при этомъ его обращеніе съ людьми, манеры, голосъ обличали въ немъ человка съ мягкимъ сердцемъ, а выраженіе лица сразу говорило о мыслящемъ, недюжинномъ ум. Болзненность съ дтства развила въ немъ привязанность къ книгамъ, къ наук, къ искусствамъ, это были его друзья, а богатство давало возможность отдаться этимъ друзьямъ всецло, съ ними онъ могъ просиживать, не волнуясь, не двигаясь, не уставая, цлые часы. Застать его за книгой, за фортепіано, за акварелью — это было почти неизбжно, иногда онъ не оставлялъ своего мста у фортепіано, или не выпускалъ кисти изъ рукъ даже при появленіи друзей. Но съ той поры, какъ ему начало длаться все ясне и ясне, что онъ не долгій гость на свт, когда онъ подъ вліяніемъ мнительности, развившейся вслдствіе болзненности, сталъ бояться близости развязки, ожидая ее при каждой легкой простуд, онъ иногда вдругъ отбрасывалъ книги, ноты, кисти. Когда въ эти дни кто-нибудь изъ насъ спрашивалъ его, чмъ онъ занимается, онъ отвчалъ мрачно:
— Ничмъ! Да и для чего? Сколько бы ни занимался я, для могильныхъ червей вкусне отъ этого не стану. Вотъ жаль, что шить не научился, а то могъ бы себ саванъ начать шить…
И, охваченный мрачнымъ настроеніемъ, начиналъ говорить о томъ, какъ все нелпо складывается въ жизни.
— Кому сть нечего, кто молитъ о смерти, тому отпущено здоровья на десятерыхъ. Иному же птичьяго молока недостаетъ только, а смерть уже запускаетъ въ него свои когти.
Въ душ начинался рядъ нершенныхъ вопросовъ, мучительныхъ сомнній, болзненныхъ тревогъ.
— И если бы хоть знать, что все не кончится здсь, что тамъ жизнь, а не уничтоженіе! Такъ нтъ, впереди одна непроглядная тьма неизвстности…
Охваченный страхомъ передъ мыслью о полномъ уничтоженіи, онъ старался сходиться съ товарищами, быть на людяхъ, чтобы не думать, не мучиться, забыться. И вдругъ среди самаго веселаго общества, на него нападала тоска, онъ уходилъ куда-нибудь въ уголъ и снова думалъ, думалъ все о тхъ же неразршимыхъ вопросахъ: что тамъ — новая жизнь или полное уничтоженіе, небытіе? Если жизнь, то какая — съ безстрастнымъ блаженствомъ и съ неодолимыми муками, безъ личной воли, безъ личной свободы? Въ эти минуты только Женя и Вурмъ способны были хотя нсколько разсять его, каждый по-своему — она, врачуя душевныя раны, онъ, вливая въ нихъ новую отраву. Вурмъ былъ землякомъ, старымъ знакомымъ, другомъ отца Левы, онъ былъ учителемъ Левы передъ поступленіемъ послдняго въ школу, по смерти Романа Шельхера онъ явился въ качеств одного изъ душеприказчиковъ старика и, уже безъ всякихъ постороннихъ приглашеній, принялъ на себя обязанность не то опекуна, не то руководителя семьи. Лев было тогда семь лтъ. Его умъ развивался исключительно подъ вліяніемъ пророка. Въ дом Шельхеровъ Вурмъ нашелъ первыя богатыя розсыпи для своей, существовавшей только въ проект, общины и сообразилъ, что нигд нельзя намыть для нея столько золота, какъ здсь. Онъ подолгу дружески бесдовалъ съ Левой, и эти бесды, какъ казалось, благотворно дйствовали на молодого человка. Для Вурма не было тайнъ въ загробной жизни. Онъ могъ разршить всевозможные вопросы и сомннія. Скоро настанетъ свтопреставленіе, добрые будутъ торжествовать и жить среди блаженства, гршниковъ и злыхъ ждутъ страшныя мученія, земныя невзгоды — ничто, и счастливъ тотъ, кто не долго мучится на земл, истинная жизнь и блаженство не здсь, а тамъ, за предлами гроба. Вурмъ говорилъ съ такимъ убжденіемъ, что на время Лева успокаивался и даже замчалъ:
— Да, правда, что хорошо умереть рано. Здсь, кром неправды, зла, мученій, нечего ждать. Жизнь людей сложилась такъ нелпо, что дорожить ею нельзя.
Онъ вспоминалъ вс ужасы, которые говорилъ Вурмъ о жизни: корыстолюбіе, развратъ, торжество зла надъ добромъ, побда сильныхъ надъ слабыми, предательство дружбы и любви, недуги и невзгоды старости, очерствніе души подъ конецъ жизни. Разв можно просить небо о жизни, чтобы испытывать все это? Подъ вліяніемъ пессимистическаго взгляда на жизнь Лева иногда готовъ былъ сказать:
— Слава Богу, мн не долго придется видть все это!
А вдругъ, тамъ, за гробомъ, его, Леву, ждутъ мученія ада? Эта мысль смущала, бросала въ дрожь юношу. Вурмъ успокаивалъ его и въ этомъ отношеніи. Иногда цлые часы, не уставая, прохаживался Лева съ Вурмомъ по блому залу въ бесдахъ объ этомъ вопрос. Заложивъ за спину руки, наклонивъ немного впередъ голову, сосредоточенно сощуривъ устремленные впередъ глаза, молодой человкъ слушалъ слова пророка.
— Спастись можетъ только тотъ, кого изберетъ Богъ,— тихо и мягко говорилъ Вурмъ.— Когда богатый юноша, спрашивавшій у Христа, какъ спастись, съ печалью отошелъ отъ него, услыхавъ, что нужно раздать имніе нищимъ, Христосъ обратился къ ученикамъ и на ихъ вопросъ: ‘кто же можетъ спастись?’ отвтилъ: ‘человкамъ это невозможно, Богу же все возможно’… Да, на жизненномъ пиру много званыхъ, но мало избранныхъ. Не принадлежащіе къ числу избранныхъ не идутъ на брачный пиръ — въ царство Божіе, даже когда ихъ зовутъ рабы Царя Небеснаго, или если и идутъ, то не приготовившись, не въ брачной одежд, и ихъ выбрасываютъ туда, гд плачъ и скрежетъ зубовъ… Но кто избранъ, тотъ спасется…
Въ душ Левы пробуждалось сознаніе, что онъ принадлежитъ къ числу избранныхъ. Въ этомъ убжденіи поддерживалъ его Вурмъ, поощряя и одобряя его пытливые разспросы, какъ явное проявленіе лежавшей на немъ благодати Божіей. Юнош было сладко сознавать, что и тамъ, за предлами гроба, его ждетъ блаженство.
— Да, я умру спокойно!— говорилъ онъ.
Но молодость беретъ свое — роскошный весенній день, полный тепла и свта, возрожденіе всего подъ лучами весенняго солнца, какая-нибудь чудная картина природы въ часы восхода или заката солнцу, веселое настроеніе общества молодежи съ шумнымъ говоромъ, съ задушевнымъ смхомъ, съ стройнымъ пніемъ, все это снова влекло къ жизни, и онъ восклицалъ:
— И все же тяжело сознавать, что скоро ничего этого не увидишь!
Тогда являлась на выручку Женя, веселая, безпечная, жизнерадостная, готовая шутить и смяться.
— Да полно, Лева, томиться вопросами о будущемъ,— говорила она.— Пользуйся настоящимъ! Вдь теб сегодня весело, хорошо? Ну, и слава Богу! А будущее — кто его знаетъ? Оно, можетъ-быть, еще свтле будетъ… Да если бы даже и не такъ, то для чего отравлять настоящее страхомъ передъ этимъ будущимъ? А вдругъ его совсмъ не будетъ, никакого?
И, лаская его, какъ ребенка, она, сама почти ребенокъ, обращала его вниманіе на чудный день, на цвтущую природу, на безпечную молодежь, тихо спрашивая его:
— Вдь ты счастливъ теперь? Вдь теб весело? Да? да?
Онъ улыбался, притягивалъ ее къ себ за талью, цловалъ ее и шутливо говорилъ еи:
— Да, счастливъ, когда моя весна со мною.
Весной своей онъ называлъ ее.
Дйствительно, она была для него весною, оживляющею, согрвающею, развеселяющею. Его мучили отвлеченные вопросы о жизни и смерти, Вурмъ говорилъ о грхахъ и порокахъ міра, сокрушаясь о нихъ, запугивая ими юношу, мать охала отъ ревматизмовъ въ рукахъ и ногахъ, отъ начинавшейся водянки, отъ неудавшагося у Дарьи пирога, Минна, убогая, больная, создавала какой-то фантастическій мірокъ для себя, съ излюбленными стишками, она же, весна Левы, щебетала, какъ птичка на втк, обо всемъ безъ умолку, безъ связи иногда: тутъ былъ и серьезный разсказъ о томъ, какъ она испугалась на экзамен, забывъ свой билетъ, и такой же серьезный разсказъ о томъ, какъ она вышьетъ себ малороссійскій костюмъ, и комическое передразниванье учителей и классныхъ дамъ, и восторженныя мечты о томъ, какъ они вс будутъ жить на дач, кататься въ экипаж, удить рыбу, ходить за ягодами и грибами. И все это смшивалось въ одинъ винегретъ безконечной болтовни со смхомъ, съ прыганьемъ по комнат, съ быстрыми переходами отъ одного разсказа къ другому, отъ одного впечатлнія къ другому. Она напоминала ребенка, попавшаго впервые на представленіе волшебной пьесы, его занимаетъ все, и декораціи, и превращенія, и серьезное, и смшное, и онъ дергаетъ своихъ спутниковъ, повторяя: ‘смотрите! смотрите!’ точно они ничего этого не видятъ, не замчаютъ. Этой волшебной пьесой была для нея жизнь. Молодость, избытокъ здоровья, душевная чистота длали то, что въ этой волшебной пьес все казалось ей покуда прекрасно.
Ей шелъ шестнадцатый годъ, Лев пошелъ двадцатый, когда, въ начал весны, Лева простудился и пролежатъ недли три. Ему все казалось, что это смерть, ей казалось, что онъ не можетъ умереть, и она забгала къ нему утешать его, обнадеживать: ‘погоди, вотъ настанутъ теплые дни, сразу поправишься’, ‘теб вдь лучше сегодня? да? да? Это потому, что уже тепле стало, вотъ, погоди — станетъ еще тепле, и ты совсмъ будешь здоровъ’, ‘а какъ у насъ въ Мартышкиной-то теперь хорошо, море, я думаю, такъ и искрится на солнц’… И теплые дни настали, и онъ поправился. Когда онъ сидлъ на террас своей дача около Ораніенбаума, еще слабый, еще худой, но уже выздоравливающій, Женя хлопала въ ладоши и смялась:
— Вдь я теб говорила, говорила, что выздоровешь! Не врилъ! Ахъ, какъ бы тебя надо проучить за это!
Онъ улыбался, счастливый, страстно желающій жить, обрадованный отсрочкой смерти, отсрочкой вчнаго блаженства.
— Ты рада, что я поправляюсь?— ласково говорилъ онъ ей.
— Еще бы! вотъ выдумалъ спрашивать! Ты вотъ только боленъ былъ, такъ я думала, что я съ ума сойду отъ тоски! Право! Ты лежишь, около тебя и на цыпочкахъ боишься пройти, чтобы тебя, бдняжку, не обезпокоить, а въ другихъ комнатахъ тетя о теб плачетъ, плачетъ — и вдругъ вспомнитъ, что булка въ печку поставлена: ‘ахъ, вчно, подгорла, ахъ, безъ меня никто не посмотритъ’, а Минхенъ сидитъ и только вздыхаетъ о сует всхъ этихъ заботъ и хлопотъ, потому что ‘что значитъ наше тло съ его страданіями и недостатками, когда нужно заботиться о душ’. Вотъ я смотрю, смотрю на нихъ и хоть плакать, то въ ту же пору…
— Да вдь и со мной не весело,— замтилъ тихо Лева, улыбаясь въ отвтъ на ея болтовню.
— Съ тобой? съ тобой? О, да ты по цлымъ часамъ выслушиваешь мою болтовню, спрашиваешь, споришь… Иногда тетя говоритъ: ‘ты не надодай ему!..’ Скажи, я теб надодаю? Скажи!..
— И тъ, нтъ,— проговорилъ онъ съ лаской.
— Ну, и я то же говорю тет. ‘Мы, говорю, друзья, мы не можемъ надость другъ другу’… Вдь я это правду говорю?..
— Да, да, друзья… Вотъ выйдешь замужъ, тогда и не нуженъ будетъ старый больной другъ.
Она покачала отрицательно годовой.
— Я не хочу выходить замужъ. Мн такъ, такъ хорошо здсь… Нтъ, нтъ, не выйду ни за что… Да кто же тогда съ тобой будетъ?.. Теб совсмъ скучно безъ меня будетъ…
— Ты и обо мн подумала?
— Я же всегда о теб думаю.
Онъ ласково притянулъ ее къ себ и спросилъ:
— Такъ ты меня очень любишь?
— Вотъ такъ… Помнишь, какъ я ребенкомъ говорила.
Она крпко обняла его и поцловала въ губы. На мгновенье у него закружилась голова, въ глазахъ потемнло, голубыя небеса слились въ одно цлое съ голубымъ взморьемъ… Какъ молнія, въ его голов мелькнула мысль о томъ, какое блаженство испытывалъ бы онъ, если бы она всегда была такъ около него. Онъ долго всматривался въ ея лицо, потомъ взялъ ея руки и покрылъ ихъ поцлуями, со слезами счастія на глазахъ, прошептавъ:
— Милая, дорогая моя двочка!
Она опустилась у его ногъ на скамейку и опята заговорила:
— Какой чудесный день, тепло, ясно, ни облачка въ неб, ни одной волны на мор. О, что можетъ быть лучше весны!
Онъ хотлъ ей отвтить: ‘любовь!’ и промолчалъ. Впервые онъ почувствовалъ, что безумно любить ее. Но что можетъ выйти изъ этой любви? Никогда онъ, больной, умирающій, не связалъ бы судьбы этой двочки съ своей судьбою. Но отчего же? Можетъ-быть, эта любовь и спасла бы его, укрпила бы? Нтъ, дло не въ болзни, а въ томъ, что они двоюродные братъ и сестра, подобные браки у насъ запрещены. Вотъ отецъ и мать Минны были двоюродными братомъ и сестрой и повнчались. Вурмъ тоже женатъ на двоюродной сестр, это онъ самъ говорилъ. Отчего же у насъ запрещено? И снова его мысль, подъ вліяніемъ Вурма, пріученная съ дтства обращаться къ вопросамъ вры, религіи, догматики, работала въ привычномъ направленіи, терзая его вопросами, сомнніями, отрицаніями. Да, если бы законъ позволилъ ему жениться на Жен, онъ былъ бы счастливъ хоть нсколько послднихъ лтъ, онъ даже, можетъ-быть, выздоровлъ бы. О, Вурмъ правду говоритъ, когда порицаетъ существующія религіи…

III.

То, чего опасались близкіе мн люди и чего остерегался я самъ, наконецъ случилось: я столкнулся съ Вурмомъ и вышелъ изъ школы. Это столкновеніе сильно повліяло на меня. Я разсказалъ все отцу и матери. Они не встртили меня горькими упреками, какими встрчаютъ ‘преступника’, и не осыпали чувствительными сожалніями, какими осыпаютъ ‘пострадавшаго’. Они, казалось, только подумали: ‘было бы лучше, если бы этого не случилось, но разъ это случилось, то нужно позаботиться о будущемъ’. Отецъ только коротко спросилъ:
— Что же думаешь длать?
— Къ выпускному экзамену въ гимназіи готовиться,— отвтилъ я.
— Дло, значитъ, придется взять приватныхъ учителей. Оно дорогонько, но кое-какъ постснимся.
Я покраснлъ, какъ вареный ракъ. Стсняться изъ-за меня! Они и безъ того не роскошно жили. Слова отца подйствовали сильне упрека.
— Нтъ, зачмъ же?— отвтилъ я сконфуженно.— Я подготовлюсь самъ, безъ учителей.
Отецъ зорко посмотрлъ на меня и проговорилъ:
— Глупости! Хватаетъ денегъ на помощь чужимъ, хватитъ и на тебя. Сократимъ кое-какіе расходы.
Мн стало совсмъ совстно: мн показалось, что отецъ намекаетъ на возможность помочь мн, отнявъ что-то у бдняковъ.
— Нтъ, я ужъ ршилъ,— отвтилъ я.
— Смотри, чтобы дешевое на дорогое не навело,— сказалъ отецъ.
Я сталъ уврять его, что я выдержу экзаменъ.
— Ну, какъ знаешь, такъ и длай!
Онъ, повидимому, былъ совершенно спокоенъ. Но мать была далеко не спокойна. Тотчасъ посл моего удаленія въ мою комнату она высказала свои опасенія отцу. Справлюсь ли я? Выдержу ли экзаменъ? Тяжело мн будетъ. Отецъ усмхнулся.
— А вотъ пусть и узнаегь: легко это, или тяжело. Урокъ, Леля, нуженъ…
— А вдругъ сорвется на экзаменахъ?
— Не бойся, не бойся, слдить-то я буду… Впрочемъ, Николай изъ силъ выбьется, а достигнетъ своего… Видла, какъ сконфузился?..
Отецъ не ошибся: я экзаменъ выдержалъ, хотя эта зима была для меня не легка. Я, какъ шутливо замчалъ отецъ, ‘отощалъ’ за время приготовленія къ экзаменамъ. Но сдавъ ихъ благополучно, я почувствовалъ, что я сталъ еще дороже отцу и матери, что я самъ какъ будто выросъ въ своихъ глазахъ, всталъ на свои собственныя ноги, испробовалъ свое терпніе и способность работать не изъ-подъ палки. Весной мы перебрались на дачу. Нанимаемая моей семьей дача стояла бокъ-о-бокъ съ дачей Шельхеровъ, и потому мы и Шельхеры видлись почти ежедневно. Именно въ это лто я сблизился съ Левой — сблизился уже не какъ мальчикъ, а какъ юноша, какъ завтрашній студентъ. Происшедшая со мной катастрофа, нсколько мсяцевъ самостоятельной работы, боязнь сорваться на экзаменахъ — заставили меня призадуматься о многомъ. Я впервые понялъ, сколько подводныхъ камней и мелей ожидаетъ человка въ житейскомъ мор, и какъ нужно быть осторожнымъ и осмотрительнымъ, чтобы не столкнуться острымъ угломъ съ какими-нибудь Вурмами, если дорожишь своей будущностью, своимъ успхомъ. Сотни новыхъ практическихъ вопросовъ вставали въ моей голов и требовали отвта. Лева тоже сильне обыкновеннаго томился и мучился разными вопросами, поднявшимися въ его душ въ это время вслдствіе пробудившейся въ немъ страстной любви къ Жен. Именно эти-то вопросы и сомннія, хотя я и не зналъ ихъ источника, сблизили насъ, и мы проводили цлые часы на мартышкинскомъ кладбищ и въ ораніенбаумскомъ парк, толкуя и споря о томъ, что волновало и мучило каждаго изъ насъ. Мало-по-малу, Лева открылся передо мною весь со своимъ душевнымъ міромъ, и я только теперь не безъ горечи замтилъ, сколько отравы влилъ въ эту душу Вурмъ, наполнивъ ее мистическими бреднями, догматическими измышленіями, неразршимыми сомнніями. Я угадалъ это чутьемъ, такъ какъ и я, и Лева избгали говорить объ этомъ человк, сдлавшемъ мн не мало зла.
Какъ-то разъ, забравшись раннимъ утромъ за деревню ‘Внки’, мы напились на мельниц молока и, усвшись на трав, залюбовались моремъ, широко раскинувшимся вдали за лскомъ и садами, покрывавшими низменную пасть берега. Пригртые утреннимъ солнцемъ, любуясь развернувшеюся передъ нами картиной природы, мы размечтались и разговорились о будущемъ. Я говорилъ, какъ думаю устроить свое будущее, поступивъ въ медико-хирургическую академію.
— Счастливый ты человкъ,— замтилъ Шельхеръ:— все у тебя опредленно, ясно. Даже эта поганая исторія, вытолкнувшая тебя изъ школы, все же не выбила тебя изъ колеи, не столкнула тебя съ торной дороги, а даже послужила теб въ пользу…
Я улыбнулся: моя дорога — была дорогой пролетарія, надющагося на выносливость своихъ рабочихъ силъ, его дорога — была дорогой богача, могущаго распоряжаться и повелвать обстоятельствами. Я мелькомъ замтилъ ему:
— Твой путь еще опредленне.
Онъ передернулъ плечами.
— Что ты мн говоришь. Неужели ты до настоящаго времени не понимаешь всей неестественности, всей странности моего положенія? У тебя есть опредленное положеніе, опредленная среда, опредленныя цли. У тебя, кажется, чуть ли не праддъ былъ врачомъ?.. А я? Скажи, пожалуйста, къ какой сред принадлежатъ господа Шельхеры? Къ простымъ ремесленникамъ? къ именитому купечеству? къ дворянскому кругу? Вдь въ нашемъ дом стоить побывать два-три раза въ гостяхъ, чтобы понять всю нелпость нашего положенія. Мы давно постарались удалиться отъ кузнецовъ, родныхъ моего отца, и отъ мелочныхъ лавочниковъ и лабазниковъ, родныхъ моей матеря, но мы до сихъ поръ не могли пристать ни къ какому новому кружку, классу общества, сред. Обирать насъ, пожалуй, самые аристократичные аристократы придутъ къ матери, но вдь не могутъ же они въ-серьезъ признать ее своею знакомою, равною. Вонъ Федулова, бывшая селедочница и ныншняя обладательница милліоновъ, Говорятъ, даже на какомъ-то придворномъ балу была и выслушивала благодарности за основанные ею пріюты и богадльни, но вдь это вовсе не значитъ, что она придворная дама, что за ея спиной не смются надъ ея жаргономъ, манерами, туалетомъ… Гнзда съ голубями, бывшія на ея бальномъ плать, сдлались сказкой города, а брильянты… ее за нихъ прозвали иконой въ оклад…
— Твоя мать и не стремится, никуда,— сказалъ я.— У васъ въ дом все живетъ тобою и для тебя, ты и создашь себ въ будущемъ положеніе, кружокъ…
Онъ перебилъ меня.
— О, въ этомъ-то и заключается иронія судьбы: отецъ и мать бились, работали, копили, эксплоатировали людей, все для того, чтобы подготовить вс удобства, вс блага ‘наслднику’ — стоящему одной ногой въ могил человку!
Я молчалъ, боясь касаться этого больного мста Левы — его страха передъ смертью. Его лицо приняло сосредоточенное, мрачное выраженіе, всматриваясь въ даль прищуренными глазами, онъ заговорилъ въ раздумьи:
— Знаешь ли, что? Мн съ нкоторыхъ поръ кажется, что это возмездіе. Какъ знать! Пути Господни неисповдимы и таинственны… Въ прошломъ году я перечиталъ много книгъ о рабочемъ класс. Это мрачныя, безрадостныя картины. Непосильный трудъ, нищета, грязь, невжество, пьянство, развратъ и вымираніе цлыхъ массъ людей, обобранныхъ какимъ-нибудь однимъ эксплоататоромъ, высосавшимъ ихъ лучшіе соки. Все это я вычиталъ у Энгельса, у Виллерме, у Лассаля, и понялъ, но сердце мое осталось все-таки спокойно:— работалъ только умъ. Я самъ не испыталъ и не видалъ нищеты — и разсказы о ея мукахъ были для меня словами страшными, мрачными, но все же только словами… Нынче же передъ началомъ весны я постилъ бывшій нашъ заводъ, купленный у насъ дядею Карломъ съ компаніей…
— Ты, кажется, посл этой поздки и простудился?— спросилъ я.
— Простуда тутъ была ни при чемъ,— съ горечью отвтилъ онъ, не измняя своей позы.— Это была кара Божія! Да, кара Божія! Я въ этомъ твердо убжденъ. Когда я увидалъ этотъ народъ, испитой, оборванный, одичавшій, окруженный чадомъ и копотью, озаренный пламенемъ печей, согнувшійся надъ расплавленнымъ чугуномъ, раскаленнымъ желзомъ, меня охватилъ ужасъ, точно я попалъ въ адъ, гд томятся гршники. На минуту у меня потемнло въ глазахъ, и мн показалось, что кто-то шепчетъ мн: ‘вс эти люди были загублены для того, чтобы ты не нуждался ни въ чемъ, и вотъ ты богатъ, тею птичьяго молока только недостаетъ, и все же ты не чувствуешь себя счастливымъ, потому что ты обреченъ на смерть, это возмездіе’.
Его лицо приняло мрачное выраженіе. Казалось, онъ снова видлъ передъ собою картину завода и слышалъ таинственный шопотъ Бога-мстителя.
Я осторожно замтилъ ему:
— У тебя слишкомъ разстроены нервы!
— Должно-быть,— разсянно согласился онъ и тмъ же тономъ мрачнаго раздумья продолжалъ:— Я пріхалъ домой больной, подавленный, мучимый тысячами вопросовъ, а ночью уже пришлось послать за твоимъ отцомъ… Ршили, что я простудился, начали пичкать лкарствами, поставили на ноги, радуются, что я здоровъ… Заглянули бы во мн въ душу, въ мой мозгъ, не то бы сказали…
И, рзко повернувшись ко мн, прибавилъ:
— Знаешь, мн иногда кажется, что отецъ сдлалъ какую-то гигантскую подлость, какое-то кровавое преступленіе, чтобы выбиться на торную дорогу къ богатству. Обычнымъ путемъ метаморфозы изъ мелкаго кузнеца въ крупнаго заводчика не совершаются.
— Метаморфоза совершилась не вдругъ. Онъ бился десятки лтъ. Наконецъ, твоя мать принесла деньги въ приданое,— сказалъ я.
Онъ горько усмхнулся.
— Спроси: сколько? теб не отвтятъ, какъ не отвчаютъ мн. Говорятъ: было приданое, вотъ и все. А сколько? Что могъ дать за нею мщанинъ-лавочникъ? Или ужъ и онъ столько народа отравлялъ гнилыми продуктами, что могъ скопить десятки тысячъ? Богатства всегда являются плодами преступленій.
Онъ вздохнулъ.
— Да, ты счастливъ. Ты не покраснешь, когда теб скажутъ: ‘одинъ Господь знаетъ, какимъ путемъ составляются благосостоянія! Иной человкъ, даже раздавъ все на бдныхъ, не смоетъ съ себя крови, которая запятнала его съ колыбели’.
— Странно, что ты считаешь дтей отвтчиками за грхи отцовъ.
Лева даже изумился.
— А какъ же? Если первородный грхъ легъ на все человчество, то грхъ отца и подавно лежитъ на сын.
Въ моей голов мелькнула мысль о томъ, что Вурамъ первый заронилъ эти идеи въ душу Левы. Можетъ-быть, онъ даже намекалъ Лев, что нажитое неправымъ образомъ благосостояніе надо отдать на его, Вурма, святую общину, на его церковь. Я, чтобы перемнить непріятный для меня разговоръ, сказалъ Лев:
— Ну, ты можешь утшиться тмъ, что самъ-то ты не будешь эксплоатировать людей. А что касается богатства, то этой бд помочь не трудно,— уже шутливымъ тономъ прибавилъ я.— Стоитъ только раздать все, вотъ тогда нажитое неправдой и не будетъ тяготить тебя. Впрочемъ, я, можетъ-быть, потому говорю о легкости этого, что у меня нечего раздавать…
Шельхеръ уловилъ въ моемъ тон иронію и загорячился.
— Ты хочешь сказать, что все это фразы, что богачъ никогда не поступится своимъ богатствомъ?
Я откровенно сознался, что я именно это думалъ. Не врю я проповдямъ богачей о раздач имущества, покуда они не раздаютъ его. Это пустое фразерство и только. Не могутъ эти люди искренно любить бдняковъ, какъ мы не можемъ пылать любовію къ какому-нибудь совершенно чуждому намъ краснокожему, живущему гд-то на другомъ полушаріи. Если бы богачи искренне любили бдный людъ, они не были бы богачами. Нельзя же въ самомъ дл представить себ пресыщающимся всми благами любящаго брата, когда любимый имъ братъ умираетъ съ голода. Лева загорячился снова.
— У тебя слишкомъ узкіе взгляды! Можно быть глубоко убжденнымъ въ справедливости извстныхъ идей и оставаться слабымъ человкомъ, не имющимъ силъ осуществить эти идеи.
Я засмялся.
— Это, братъ, очень удобно: проповдуй самыя возвышенныя идеи, не осуществляя ничего изъ нихъ на практик подъ предлогомъ своей личной слабости. Къ такому проповднику и примкнуть легко: говори то же, что онъ, и поступай такъ же, какъ онъ, въ свою очередь отговариваясь сіюею личною слабостью. И честь будетъ спасена, и отъ убытка Богъ избавитъ!..
Лева нахмурился и отрывисто проговорилъ:
— Объ этомъ много можно спорить. Впрочемъ, меня лично нельзя упрекнуть ни въ чемъ, такъ какъ богатство покуда въ рукахъ матери, а не въ моихъ. Кром того, главная задача не въ раздач всего, а въ томъ, на что раздать…
Я не безъ досады сказалъ:
— Отдай Вурму на пропаганду его идей, на проповдь смиренія и покорности набитому обстоятельствами и кулаками народу, на проповдь склоннымъ къ фатализму и безпечности бднякамъ о томъ, что человкъ самъ спастись не можетъ, а можетъ спасти только Богъ.
— А ты бы самонадянность хотлъ проповдывать?— насмшливо спросилъ онъ.
— Да. Спустя рукава люди и безъ проповди Вурмовъ живутъ…
По его лицу скользнула улыбка сожалнія.
— Впрочемъ,— проговорилъ я: — женишься — перемнишься…
— Никогда я не женюсь,— коротко прервалъ меня Лева.
— Что за глупости!— не безъ удивленія сказалъ я.— Полюбишь и женишься! Конечно, не сейчасъ. У васъ и влюбиться не въ кого, потому что у васъ почти не бываетъ двушекъ…
— Ну, это то добра сколько хочешь найдется,— пренебрежительно отвтилъ онъ.— Только кликни кличъ — со всхъ сторонъ набгутъ. Еще бы, женихъ завидный, богачъ и на ладанъ дышитъ! Но… лучше подальше отъ этихъ барышень…
Я засмялся.
— Да ты что же, ненавистникъ женщинъ, что ли?
— А ты думаешь, я могу ихъ любить? Правда, вздумай я жениться — невстъ не оберешься. Но почему? Потому, что я богачъ, скоро умру. Но могу же я поврить, чтобы молодая двушка могла полюбить полуумирающаго человка. Пойдетъ замужъ, конечно, любая изъ нихъ за меня и, можетъ-быть, даже потому и пойдетъ, что я не долго проживу,— кому не хочется богатства и свободы.
Я не выдержалъ и спросилъ:
— Ужъ не Вурмъ ли тебя навелъ на эти мысли?
Лева сдлалъ нетерпливое движеніе.
— Я знаю, что ты ненавидишь его, но, поврь мн, онъ во многомъ правъ. Онъ никогда не говорилъ мн объ этомъ, о двушкахъ, о невстахъ, но, конечно, отчасти онъ заставилъ меня задуматься и надъ этимъ вопросомъ. Ему приходилось волей-неволей говорить обо многомъ со мною…
Я не понималъ, что побуждало Вурма подсказать Лев недовріе къ женщинамъ. Не могъ же онъ надяться, что Лева, умирая холостымъ, оставитъ свое богатство ему, Вурму? Покуда это богатство принадлежало Анн Ивановн, а она хотя и любила поговорить съ Вурмомъ о божественномъ, но все же считала его еретикомъ и, ужъ кончено, не отдала бы своего имнія на его зати. Желая какъ-нибудь покончить съ похороннымъ настроеніемъ Левы, я замтилъ шутливо:
— Вотъ погоди, явится какая-нибудь двушка въ род Жени и сразу покоритъ тебя.
Лицо Левы вспыхнуло яркими пятнами румянца.
— Женя одна!— отвтилъ онъ быстро.— Найди мн другую такую — и я женюсь. Это чистая душа безъ лжи, безъ притворства, безъ корысти…
И, вдругъ оборвавъ рчь, онъ болзненно воскликнулъ:
— Нтъ, полно толковать обо мн! Я иногда самъ отъ себя хотлъ бы бжать! Иногда мн кажется, что меня спутали какія-то сти, какъ рыбу въ вод. Рыба бьется, бьется во вс стороны и все больше, и больше запутывается въ петляхъ сти, сознавая, что это смерть, смерть, смерть,— а кругомъ — родная стихія, вода, жизнь. Это пытка, это проклятіе…
Онъ всталъ, взволнованный, съ горящими щеками, съ каплями пота на лбу. Я тоже поднялся, недоумвая, съ чего онъ вдругъ такъ заволновался.
Мы направились домой молчаливые, только изрдка перекидываясь незначительными фразами.
Разговоръ съ Шельхеромъ произвелъ на меня тяжелое впечатлніе, и я внутренно упрекалъ себя за то, что я поддерживалъ эту бесду. Мн казалось, что нужно всми силами отвлекать Леву отъ подобныхъ бесдъ. Кром того, мн было неловко, что съ нимъ толковалъ объ этихъ вопросахъ именно я. Я былъ совершенною противоположностью Левы. Не по лтамъ высокій, плотный, здоровый, нсколько мужиковатый, я могъ возбуждать въ Шельхер только зависть. Я далъ себ слово избгать подобныхъ бесдъ. Но дать слово было не трудно, трудно было сдержать его. Дня черезъ два Лева коснулся снова тхъ же мучившихъ его вопросовъ и замтилъ мн между прочимъ:
— Ты не знаешь самъ, какъ ты сдлался мн дорогъ въ послднее время. Ты одинъ, кому я могу открыть вполн мою душу. До настоящаго времени мн приходилось все это передумывать одному. Это страшно тяжело. Когда выскажешься — становится легче…
И волей-неволей мн пришлось сдлаться повреннымъ всхъ его душевныхъ тайнъ, всхъ его жалобъ и стованій. Надо было покориться этому ради его спокойствія, тмъ боле, что я самъ любилъ его за его искренность, мягкость, чисто женственную нжность. И точно, съ кмъ же, кром меня, могъ онъ откровенничать? Мать понимала толкъ только въ пирогахъ, супахъ, жаркихъ, Женя была въ сущности ребенкомъ, больше болтавшимъ, чмъ слушавшимъ другихъ, Минна носилась въ области поэзіи и туманныхъ мечтаній, говоря съ блаженной улыбкой о физическихъ страданіяхъ, о смерти, точно это самыя лучшія блага, Вурмъ рдко посщалъ Шельхеровъ лтомъ, и я готовъ былъ, если бы это зависло отъ меня, сдлать все, чтобы Лева не откровенничалъ съ нимъ, такъ какъ и безъ того этотъ человкъ слишкомъ сильно повліялъ на болзненнаго юношу. Правда, кром этихъ людей, Леву окружали товарищи, прізжавшіе нердко на дачу, иногда на нсколько дней. Но вся эта боле или мене обезпеченная и счастливая молодежь, только что соскочившая со школьной скамьи, не волновалась никакими вопросами, жила удовольствіями настоящаго дня, пустою безсмысленною жизнью богачей, соря деньгами, нажитыми чужими — трудомъ, потомъ и кровью. Съ этими людьми Лева могъ только кататься, ловить рыбу, посщать музыку, ходить на прогулки. Вся эта молодежь была довольно разношерстною: тутъ были и сыновья богатыхъ купцовъ, и сыновья аристократовъ, вс связанные еще школьными воспоминаніями. Боле другихъ выдавался въ этомъ кружк одинъ юноша, сынъ заслуженнаго генерала Бестужева, молодой человкъ съ большими связями, съ блестящей карьерой въ будущемъ. Онъ, какъ и Шельхеръ, былъ уже студентомъ, хотя я прозвалъ его ‘правовдомъ’. Эта кличка такъ и осталась за нимъ. Дйствительно, по франтоватости, по манерамъ, по привычк говорить по-французски, по вкусамъ, онъ очень мало напоминалъ студента. Проборъ по середин, завитки черныхъ волосъ на узенькомъ лбу, изысканно безукоризненные туалеты, умнье болтать обо всемъ и со всми, говоръ немного въ носъ, высокомрное подниманіе головы и прищуриванье глазъ, постоянное кокетничанье и рисовка, желаніе казаться любезнымъ и остроумнымъ, находчивость, доходящая до беззастнчивости, все это длало Александра Бестужева похожимъ на любого паркетнаго шаркуна изъ породы карьеристовъ. Тутъ было слишкомъ много вншняго лоска, полированности, салоннаго шику и слишкомъ мало внутренняго содержанія, искренности, сердечности. Такіе люди на прокурорскомъ мст, не сморгнувъ глазомъ, могутъ сказать пламенную обвинительную рчь хоть бы противъ самого Христа, и на другой же день въ роли адвоката найдутъ въ себ способность и силы сказать такую же пламенную рчь для защиты хорошо заплатившаго имъ первйшаго разбойника,— и что главное, въ обоихъ этихъ случаяхъ эти люди сумютъ сохранить надменный видъ и смотрть свысока на простыхъ, то-есть еще не намошенничавшихъ богатства смертныхъ. Тмъ не мене, вс считали Бестужева добрымъ малымъ, веселымъ собесдникомъ, душой общества. Съ Львомъ онъ сошелся довольно давно, въ школ, какъ съ богатымъ юношей, не справляясь, купецъ или дворянинъ, изъ средняго класса общества или изъ боле высокихъ сферъ Лева. Въ школ на это мало обращали вниманія. Постивъ нсколько разъ Шельхеровъ, Бестужевъ увидалъ, что это за семья, можетъ-быть, даже узналъ, что въ герб этой семьи можно помстить разв только кузнечный мхъ или заводскій молоть, но, тмъ не мене, онъ не только не пересталъ посщать Шельхеровъ, а даже сдлался ихъ самымъ частымъ гостемъ. Эта связь продолжалась и по вступленіи Бестужева и Шельхера въ университетъ. Странное явленіе можно было замтить въ отношеніяхъ Анны Ивановны къ Бестужеву. Она, повидимому, жившая только мыслью о своемъ ненаглядномъ Лев и объ удач своихъ излюбленныхъ блюдъ, нашла гд-то въ тайник своей души нчто въ род чувства тщеславія и гордилась тмъ, что у нихъ въ дом самъ Бестужевъ, какъ свой. Лева отнесся къ этому чувству матери не безъ ироніи юноши, не признающаго никакихъ родовыхъ преимуществъ и титуловъ, но, тмъ не мене, и онъ какъ-то мимовольно дорожилъ и гордился дружбою именно этого человка, не безъ ударенія замчая иногда, что ‘какъ ни хорошо въ аристократическомъ кругу, а все же къ нимъ, къ плебеямъ, идетъ отвести душу Бестужевъ’. И матери, и сыну было особенно лестно, что этотъ изящный и ловкій юноша, прізжая къ нимъ, самъ говорилъ:
— Пріхалъ къ вамъ отдохнуть!
И точно, онъ отдыхалъ здсь, какъ отдыхаютъ чиновники, когда они могутъ замнить вицмундиръ домашней жакеткой и почтительныя улыбки хохотомъ во весь ротъ. У Шельхеровъ Александръ Николаевичъ Бестужевъ чувствовалъ себя дома, тогда какъ дома онъ чувствовалъ себя на служб, да притомъ еще на тяжелой служб. Тамъ было самое разнообразное начальство — дядя, отъ котораго зависла отчасти карьера молодого человка, любилъ, чтобы его смшили новыми анекдотами, бабушка, отъ которой ожидалось наслдство, любила, чтобы наслдники ея ходили въ церковь и давали отчетъ, какое евангеліе тамъ читали за обдней, мать, у которой выманивались субсидіи, любила, чтобы ея дти отличались утонченною свтскостью, отецъ, который могъ ни съ того, ни съ сего во всякое время придраться къ какому-нибудь пустяку и поднять цлую бурю, любилъ, чтобы передъ нимъ вс стояли на вытяжк, какъ солдаты, кузина, которую прочили въ невсты молодому человку, требовала, чтобы онъ былъ музыкантомъ и пвцомъ, такъ какъ она любила больше всего итальянскихъ пвцовъ. Угождать всмъ было не легко: приходилось быть постоянно насторож, слдить за собою. У Шельхеровъ никто не предъявлялъ никакихъ требованій, здсь жилось свободно и привольно. Тутъ люди, вполн обезпеченные матеріально, устроились такъ, какъ имъ было угодно, а не такъ, какъ требуютъ традиціи, приличія, обычаи, среда, что не дозволялось въ аристократическихъ салонахъ, то допускаюсь здсь. Бестужеву нравилась эта жизнь и, можетъ-быть, особенную прелесть въ ней составляло для него то, что здсь былъ такой милый ребенокъ-двушка, какъ Женя. Она шутливо называла Бестужева ‘старымъ товарищемъ’, такъ какъ они учились въ одной школ. Она не стснялась при немъ, такъ какъ это былъ свой человкъ въ дом. Игра въ горлки, въ серсо, въ фанты, въ воланы, катанье вмст на лодк, прогулки по лсу, все это сблизило молодыхъ людей, какъ родныхъ. Иногда онъ говорилъ ей:
— Ахъ, если бы хоть одна двушка изъ нашего круга была похожа на васъ! Не приходилось бы бжать оттуда.
— Да что же въ нихъ особеннаго?— спрашивала она.
— Чопорныя, натянутыя, жеманныя, неискреннія. Это куклы на пружинахъ, а не живыя души.
И онъ разсказывалъ ей насмшливымъ тономъ, стараясь быть остроумнымъ, про кузинъ, про знакомыхъ, немного ломаясь и кокетничая. Молодые люди задыхаются въ ихъ обществ, стараются бжать куда-нибудь къ инымъ кружкамъ. Сближаются съ актрисами, съ бродячими пвицами-француженками, кутятъ по разнымъ кафе-шантанамъ и трактирамъ. Увлекаясь, онъ заходилъ нсколько далеко въ своихъ разсказахъ и посвящалъ молоденькую двушку въ тайны, еще невдомыя ей.
— А потомъ, когда молодые люди сбиваются съ пути и гибнутъ — вс кричатъ о разврат, объ испорченности молодежи,— заканчивалъ онъ.— Но чмъ же мы виноваты, что у насъ нтъ другого исхода?
— А вы разв тоже кутите?— наивно спрашивала Женя.
— Я? Нтъ, не кучу покуда,— со вздохомъ отвчалъ онъ, не прибавляя, впрочемъ, что отецъ и мать скупы на деньги,— но этимъ я обязанъ вамъ. Я такъ счастливъ, когда могу быть около васъ…
Она смялась.
— Значитъ, я вашъ ангелъ-хранитель?
— Да, да, вы мой ангелъ!.. Вы сами не знаете себ цны…
— Ну, ну, не хвалите меня! Вонъ тетя говорятъ, что я стрекоза и ничего больше,— со смхомъ отвчала Жена.
— Если бы вс были такими стрекозами!— со вздохомъ говорилъ онъ, принимая мечтательное выраженіе лица.
Она пропускала мимо ушей эти вздохи, не подозрвая, что они должны обозначать нчто серьезное. Она ихъ пропускала мимо ушей даже тогда, когда Бестужевъ, впадая въ элегическій тонъ, говорилъ:
— Вы не знаете, какъ тяжело мн становится иногда, когда я подумаю, что скоро пройдетъ и лто, что, можетъ-быть, зимою все измнится…
— Что измнится?— спрашивала она.
— Наши отношенія… Вы уже совсмъ взрослая барышня, явятся человкъ, котораго вы полюбите, выйдете замужъ.
— Мн нельзя выйти замужъ,— отвчала Женя съ серьезностью ребенка, говорящаго о важныхъ предметахъ.— Я здсь нужна для Левы… Ему очень, очень скучно было бы безъ меня.
— Дитя!— говорилъ Бестужевъ.— Разв можно давать зарокъ не идти замужъ ради того, что Лев будетъ скучно? Полюбите и забудете все и всхъ, и Леву, и меня… О, я впередъ ненавижу того счастливца, который похититъ васъ у насъ!..
Она, смясь, говорила, что она позволяетъ Бестужеву ненавидть этого человка, такъ какъ его нтъ и не будетъ. И опять она не придавала никакого значенія этимъ разговорамъ, этимъ вздохамъ, этимъ полупризнаніямъ. Можетъ-быть, если бы она хоть на минуту задумалась объ этомъ, она нашла бы страннымъ, что Бестужевъ иногда особенно сильно пожимаетъ ея руку, какъ-то особенно обнимаетъ ее, ловя въ горлкахъ, какъ-то особенно склоняется лицомъ около ея лица, нюхая вмст съ нею цвтокъ, или заглядывая въ ея книгу. Вс эти мелочи ускользали, впрочемъ, не только отъ вниманія Жени, но и отъ вниманія всхъ окружающихъ. Только одинъ Лева слдилъ въ послднее время какъ-то тревожно за Бестужевымъ. Чутьемъ страстно влюбленнаго человка онъ сразу угадалъ именно въ этомъ изъ своихъ пріятелей соперника. Въ его душ началась новая глухая борьба. Иметъ ли онъ право ревновать Женю? Онъ ей не женихъ, не любовникъ. Можетъ-быть, въ этой любви все ея счастіе, вся будущность? О, пусть даже и такъ, пусть она выйдетъ потомъ за Бестужева, но теперь… Долго ли ему, Лев, остается жить? Пусть теперь только она будетъ здсь, около него, его Женей! Что будетъ посл — ему все равно. И что такое Бестужевъ? Составитъ ли онъ счастіе Жени? Лева началъ пристальне всматриваться въ Александра Николаевича, рыться въ его душ, выискивать въ ней темныя пятна съ придирчивостью тайнаго врага.
Въ одинъ изъ тихихъ и теплыхъ іюльскихъ вечеровъ я и Шельхеръ сидли въ бесдк и молчаливо играли въ шахматы — любимую игру Левы. Партія была еще не кончена, когда кто-то подъхалъ къ саду дачи по нижней дорог. Я мелькомъ взглянулъ на дорогу и сказалъ:
— Бестужевъ!
По лицу Левы скользнула гримаса неудовольствія. Онъ, однако, не пошевелился съ мста и продолжалъ обдумывать свой ходъ. Минуты дв спустя, къ намъ подошелъ Александръ Николаевичъ, какъ всегда, изящный, надушенный, граціозный. Онъ пожалъ намъ руки и началъ снимать перчатки.
— А вы все этой скучной матеріей занимаетесь,— проговорилъ онъ, не терпвшій шахматовъ.
— А ты все попрежнему врагъ всякихъ скучныхъ матерій,— замтилъ Лева.
— Не понимаю, мой милый, какъ и можно ихъ любить въ наши годы,— отвтилъ Бестужевъ.
— Вотъ погоди, я зимою спеціально для тебя буду устраивать балы,— съ насмшливостью въ голос сказалъ Лева.
— Это будетъ очень мило съ твоей стороны,— развязно отвтилъ Бестужевъ,
Я зналъ близость Левы и Бестужева, тмъ не мене меня немного смутилъ тонъ Левы, тмъ боле, что Шельхеръ былъ всегда крайне мягокъ и вжливъ въ обращеніи съ людьми. Я, чтобы замять неловкій разговоръ, спросилъ Бестужева:
— Много веселились за это время?
— Не скажу,— отвтилъ онъ, закуривая папиросу.— Таскался по разнымъ увеселительнымъ заведеніямъ, но все это прілось. Однообразіе страшное. Т же набившія оскомину оперетки и т же безголосыя пвицы.
И, осмотрвшись кругомъ, онъ прибавилъ небрежнымъ тономъ:
— А гд же дамы? На террас, врно? Сбжали отъ вашей скучной игры! Надо пойти представиться…
Онъ поднялся съ мста и неторопливо пошелъ вверхъ по алле сада, расположеннаго уступами на скат холма. По лицу Левы скользнула гримаса. Я сдлалъ ходъ, онъ задумался, взялъ одну изъ фигуръ, переставилъ ее чисто машинально.
— Ты что же это?— спросилъ я, видя неправильность хода.
Онъ очнулся, откинулся на спинку кресла и проговорилъ:
— Довольно!
Съ минуту онъ задумчиво смотрлъ прищуренными глазами на море, озаренное послдними лучами заходящаго солнца. Потомъ, не глядя на меня, онъ тихо спросилъ:
— Какъ ты смотришь на Бестужева?
На минуту я поколебался. Я не любилъ этого человка какъ-то безсознательно, какъ личность, совершенно чуждую моей натур. Въ то же время я зналъ, что это старый пріятель Левы, и мн не хотлось говорить Лев дурно о близкихъ ему людяхъ. Замтивъ мое молчаніе, онъ самъ подсказалъ мн отвтъ:
— Ты его не любишь?
— Да,— отвтилъ я.
— За что?
— Не могу теб сказать. Это чужой мн человкъ. Я плебей по…
Лева усмхнулся, перебивая меня.
— Онъ всмъ чужой, всему чужой!
Я посмотрлъ вопросительно на Шельхера.
— Удивляюсь я, какъ могутъ вырабатываться такіе люди,— продолжалъ онъ.— Правда, они только и вырабатываются въ ихъ гнилой аристократической сред. Онъ чужой дома, откуда бжитъ въ кабаки приличныхъ наименованій, онъ чужой у насъ, куда приходитъ только потому, что здсь чуть не въ разстегнутомъ жилет можно быть…
И уже совсмъ раздражительно, придирчиво, онъ заговорилъ о своемъ пріятел:
— Я знаю его девять лтъ и ни разу не уловилъ я въ его рчахъ ничего, что сказало бы мн, что ему дорого и свято. Отецъ и мать — дойныя коровы, служба — путь къ карьер и обогащенію, книги — он хороши, когда скучно, если въ нихъ есть хитросплетенная интрига и сальности, искусство — это собраніе скабрезныхъ картинъ, статуй и сценъ, религія — это только узда для голоштанной сволочи. Ни принциповъ, ни идеаловъ, ни сомнній, ни вопросовъ. Жизнь — это арена для состязанія въ нажив, чинахъ и отличіяхъ и публичный домъ, гд нужно искать только наслажденій и наслажденій…
Я рзко остановилъ его вопросомъ:
— Ты за это и сошелся съ нимъ?
Онъ быстро повернулся ко мн лицомъ, на которомъ проступила пятнами краска.
— У Шельхеровъ, какъ въ трактир, принимаютъ всхъ безъ разбора,— съ насмшливой ноткой въ голос отвтилъ онъ.— Гд намъ разбирать, лишь бы были богатые, приличные, чиновные люди. Теперь такихъ домовъ въ Петербург много — вчерашніе кабатчики, вчерашніе факторы, вчерашняя сволочь, сдлавшись сегодня богачами, не могутъ разбирать, хороши или дурны люди, протягивающіе имъ руки, лишь бы руки были въ перчаткахъ…
Я молча глядлъ на него, стараясь понять, что происходитъ съ нимъ. Я зналъ, что онъ не уметъ ни лгать, ни притворяться,— для этого онъ былъ слишкомъ нервнымъ и впечатлительнымъ человкомъ. Онъ встртилъ мой вопросительный взглядъ и, отвернувшись, проговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Я просто никогда прежде не всматривался въ него и потому ошибался въ немъ.
— А теперь не ошибаешься?— спросилъ я.
Онъ загорячился.
— Къ чему этотъ вопросъ? Разв самъ ты его считаешь не такимъ? Почему же ты сторонишься отъ него? Почему уходишь, когда онъ здсь?
Я пожалъ плечами.
— У насъ денегъ не припасено на кормленіе такихъ господчиковъ съ утонченными вкусами. Да и онъ самъ мало интересуется, я думаю, мной…
— Еще бы! У тебя нельзя кататься въ чужихъ экипажахъ, нельзя побираться займами безъ отдачи…
Меня опять раздражилъ этотъ тонъ.
— Я думаю, онъ и у тебя не беретъ денегъ,— сказалъ я рзко.
Лева посмотрлъ на меня съ усмшкой.
— Ты это по себ судишь? Нтъ, милый, эти господчики, приличные и франтоватые, чопорные и задирающіе носъ, не погнушаются никогда залзть въ чужой карманъ, занять въ долгъ хоть бы у сына кузнеца…
— Ты меня удивляешь,— началъ я.
— Ты считалъ его лучше?— перебилъ онъ меня.
— Нтъ,— отвтилъ я.— Ты меня удивляешь тмъ, что, считая его такимъ, ты продолжаешь его принимать,
Шельхеръ въ волненіи поднялся съ мста и заходилъ взадъ и впередъ по бесдк. Онъ былъ видимо взволнованъ и какъ будто стснялся высказаться вполн.
— Ты правъ, это вчная моя слабость,— началъ онъ.— Сомннія, вопросы, колебанія — и ничего ршительнаго. Видно, я не родился Александромъ Македонскимъ, чтобы разрубать запутанные узлы. Я вчно буду копаться надъ ними, никогда ихъ не распутаю и буду ныть…
И, помолчавъ немного, онъ, какъ бы въ оправданіе себ, прибавилъ:
— Кром того, видишь ли, я только недавно началъ за нимъ наблюдать. Прежде и неопытенъ я былъ, и не задумывался надъ этими вопросами, и, право, меня мало интересовало, лучше онъ, или хуже другихъ… А теперь…
Онъ опять оборвалъ рчь, чего-то не договаривая.
— Теперь,— проговорилъ онъ:— я стою въ такомъ положеніи, что не могу быть безпристрастнымъ къ нему, можетъ-быть, преувеличиваю его недостатки, вижу только дурное.
На минуту онъ перевелъ духъ и сказалъ какъ-то разомъ:
— Онъ ухаживаетъ за Женей.
— Полно, что ты выдумалъ? Ты ошибаешься!
— Я-то? Я ошибаюсь?
Онъ сказалъ это страстнымъ тономъ ы, тотчасъ же овладвъ собою, началъ спокойно объяснять, какъ близко касается его судьба Жени. Женя росла у нихъ. О ней некому позаботиться. Ея судьбу нужно устроить осмотрительно. Анна Ивановна не суметъ этого сдлать, очень ужъ она… оптимистка. Минна какая-то блаженная. Только онъ и можетъ позаботиться о Жен… Мн тогда минуло уже восемнадцать лтъ, я казался старше и серьезне своихъ ровесниковъ. Тмъ не мене, я ровно ничего не смыслилъ въ вопросахъ любви. У насъ дома обо всемъ говорили при мн съ малолтства, но вопросы любви, романическія исторіи вовсе не интересовали моихъ отца и мать, не интересовался ими и я. Вслдствіе этого я былъ плохимъ наблюдателемъ въ длахъ этого рода. Слушая Леву, я ни на минуту не задалъ себ вопроса: ‘ужъ не влюбился ли онъ самъ въ Женю?..’

IV.

Въ одинъ изъ слдующихъ дней посл прізда Бестужева, мы предполагали устроить дальнюю прогулку въ лсъ за грибами. Лева поколебался на минуту: идти ли или не идти? Онъ боялся, что эта прогулка дастъ возможность Бестужеву остаться наедин съ Женей. Но и дома Бестужевъ могъ остаться наедин съ нею. Лева ршился идти и не выпускать Женю изъ глазъ. Мы отправились въ шарабан черезъ паркъ къ лсу, дохавъ до него, мы оставили экипажъ ожидать нашего возвращенія и разбрелись по лсу. Мало-по-малу, Лева увлекся исканіемъ грибовъ и хотя старался держаться поближе къ Жен, тмъ не мене немного отсталъ отъ нея. Она была по обыкновенію весела и, звонко смясь, кричала Бестужеву и Лев, какъ только они приближались къ ней, что они берутъ ея грибы: она найдетъ, а они тотчасъ и перехватятъ, грабители!
На нашемъ пути была небольшая канавка, на дн которой скопилась вода. Я и двое юношей, бывшихъ съ нами, перескочили черезъ нее, по другую сторону остались только Бестужевъ, Женя и Лева, нсколько отставшій отъ своихъ спутниковъ. Женя не рисковала перескочить на другую сторону, боясь оступиться, соскользнуть по глинистому откосу и попасть въ воду. Бестужевъ, находившійся около нея, предложилъ ей перенести ее. Онъ спустился внизъ и, стоя у ея ногъ, сказалъ ей:
— Не бойтесь, я васъ не уроню.
— Ну да, поскользнетесь и свалимся вмст!
— Да нтъ же! Я просто перешагну…
Она покраснла и колебалась. Я же и перескочившіе со мною черезъ канаву юноши, какъ нарочно, аукались и кричали, что на нашей сторон много ягодъ и грибовъ. Женя колебалась и, смясь и досадуя на себя, не знала, что длать, рискнуть ли перескочить грязную канавку, или согласиться на предложеніе услужливаго Александра Николаевича. Ее смущало и то, и другое. Бестужевъ между тмъ ршительно протянулъ руки, чтобы взять ее. Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Лева. Кровь хлынула ему въ лицо, когда онъ увидалъ Бестужева, готоваго уже принять въ свои объятія двушку. Лева такъ грубо оттолкнулъ его, что Бестужевъ едва не соскользнулъ съ глинистаго откоса въ воду.
— Ты съ ума сошелъ!— крикнулъ запальчиво Шельхеръ.
— Что съ тобой?— спросилъ Бестужевъ съ досадой, съ блднымъ лицомъ.
— А то, что надо помнить, гд ты и съ кмъ ты. Я не знаю, принято ли у васъ таскать на рукахъ вашихъ барышень. А у насъ этихъ фамильярностей не водится.
— Какихъ фамильярностей! Что ты выдумываешь!— рзко сказалъ Бестужевъ.
Лева не удостоилъ его отвтомъ. Обернувшись къ Жен, онъ проговорилъ:
— Я думаю, ты не маленькая и должна понимать, что это просто неприлично.
Женя сконфузилась и пробормотала что-то въ свое оправданіе, не вполн понимая, за что ее журятъ.
Бестужевъ, всегда хорошо владвшій собой, постарался все обратить въ шутку и развязно замтилъ ей:
— Вотъ, Евгенія Александровна, намъ съ вами и досталось за наше легкомысліе!
— Это не легкомысліе, а неуваженіе къ тому обществу и въ тмъ людямъ, среди которыхъ ты находишься,— тмъ же запальчивымъ тономъ продолжалъ Лева, видимо вызывая на ссору пріятеля.
— Ты пустякамъ придаешь серьезное значеніе!— холодно замтилъ Бестужевъ.
— Ты лучше меня знаешь, что это не пустяки,— отвтилъ Шельхеръ.
И, оборвавъ опять рчь, онъ рзко сказалъ Жен:
— Пора домой!
Потомъ онъ крикнулъ намъ:
— Господа, домой!
Мы вс повернули изъ лса на голосъ Левы, не зная, что случилось и почему такъ скоро оканчивается наша прогулка. Лева пошелъ рядомъ съ Женей и со мной. Бестужевъ и два другихъ спутника шли сзади. Я удивился, взглянувъ на лицо Левы, искаженное гнвомъ и покрытое красными пятнами.
— Что-нибудь случилось?— тихо спросилъ я.
— Чортъ знаетъ что!— громко и строптиво сказалъ онъ, не считая нужнымъ сдерживаться.— Этотъ господинъ, должно быть, думаетъ, что онъ гд-нибудь въ кафе-шантан, въ кабак. Вздумалъ на рукахъ переносить Евгенію Александровну. Какъ теб это нравится? Маленькая двочка!.. Недостаетъ только того, чтобы у насъ молодые люди стали цловаться и обниматься съ молодыми двушками! И то сказать, стоитъ ли церемониться у насъ, у какихъ-то Шельхеровъ!..
Я чувствовалъ себя крайне неловко. Бестужевъ шелъ въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ и могъ все слышать. У Жени въ глазахъ стояли слезы. Мы шли торопливо и, кажется, у каждаго было одно желаніе, поскорй добраться домой. Лева между тмъ продолжалъ горячиться и распространяться на ту же тему о безцеремонности разныхъ нахаловъ. У Шельхеровъ они все могутъ длать, чуть не въ разстегнутыхъ жилетахъ ходить. При дамахъ готовы валяться на диванахъ. Стоитъ ли стсняться! Тяжелое, неловкое положеніе еще боле усилилось, когда мы вс услись въ шарабанъ. Шельхеръ слъ рядомъ съ кучеромъ на козлахъ, мы вс сидли другъ противъ друга въ шарабан и перекидывались незначительными фразами. Женя, не поднимая глазъ, разсматривала какой-то грибъ, закусивъ губы и видимо боясь расплакаться. Впервые въ жизни она слышала выговоръ Левы и притомъ выговоръ рзкій и грубый.
Бестужевъ былъ сдержанъ и холоденъ. Никогда онъ не смотрлъ боле приличнымъ, почти надменнымъ.
Дорог изъ лсу, по извилистымъ дорожкамъ парка, казалось, не будетъ конца. Наконецъ мы дохали до дачи. Когда вс вышли изъ шарабана и направились къ дому, Бестужевъ остановилъ Женю и Леву.
— Извините, Евгенія Александровна, если я провинился,— сконфуженнымъ тономъ сказалъ онъ, съ едва замтной усмшкой въ глазахъ.— Но я привыкъ считать вашъ домъ и всхъ въ немъ своими, близкими, и ужъ никакъ не думалъ, что мой совершенно невинный поступокъ вызоветъ такую бурю… въ стакан воды. Она мн крайне непріятна, такъ какъ она отразилась на васъ…
И, обращаясь къ Лев, онъ прибавилъ:
— Если бы я смотрлъ иначе на твой домъ, на твоихъ близкихъ и на тебя, то, конечно, и наше объявленіе имю бы другой характеръ.
По его лицу, теперь холодному и почти злому, скользнула уже совсмъ явная насмшливая улыбка.
— Что спускается старому другу, то не спускается чужому человку,— сказалъ онъ съ удареніемъ:— ты тоже немножко перешелъ границы приличія…
— Я не беру назадъ своихъ словъ!— быстро отвтилъ Лева, напрашиваясь инстинктивно на ссору.
— Я и не прошу ихъ взять назадъ,— холодно сказалъ Бестужевъ:— вдь и я не могу взять назадъ своей оплошности. Мы-то квиты!
И, опять обращаясь въ Жен, онъ повторилъ:
— Но вы прощаете меня, Евгенія Александровна?
Она, сконфуженная, не понимающая, почему изъ-за такихъ пустяковъ поднялась такая тревога, пробормотала:
— Это глупости.
И, наскоро пожавъ протянутую руку Бестужева, стараясь не расплакаться, направилась къ дому. Бестужевъ обернулся къ Лев и заговорилъ дружескимъ, развязнымъ тономъ, ловко скрывая затаенную насмшку:
— Право, Левъ, ты расптушился изъ-за пустяковъ. Я готовъ въ вид третейскаго судьи призвать Анну Ивановну, и она, я въ этомъ вполн увренъ, скажетъ теб, что въ моемъ поступк нтъ ровно ничего предосудительнаго, нарушающаго требованія приличій, такъ какъ до этой поры и я считалъ васъ всхъ своими, и вы такъ смотрли на меня.
У Левы чуть не сорвалось съ языка: ‘ты бы ужъ лучше нашу Дарью позвалъ въ судьи’. Онъ зналъ, что его мать ровно ничего не понимаетъ въ вопросахъ о приличіяхъ. Закусивъ губы, онъ сдержался и коротко, раздражительно отвтилъ:
— Никакіе третейскіе судьи тутъ не нужны! Нужно только быть поосмотрительне на будущее время!
— Горячка ты человкъ!— шутливо замтилъ Бестужевъ, и въ его глазахъ мелькнуло что-то въ род высокомрнаго презрнія.— Я ужъ-было хотлъ тебя на дуэль вызвать за твои продерзости. Я вдь хорошій стрлокъ и фехтовальщикъ! Ну, да Богъ съ тобой! Не хочу быть братоубійцей…
— Ты что же это, кажется, угрожать мн вздумалъ?— спросилъ Лева.
— Нтъ, мой другъ, я хотлъ разсказать теб, какъ два мальчика поспорили изъ-за выденнаго яйца и въ запальчивости одинъ убилъ другого…
Онъ засмялся и прибавилъ:
— Право, я слишкомъ люблю тебя, чтобы убивать тебя или быть убитымъ тобою…
Продолжая развязно и не безъ злости шутить, онъ направился къ дач. Въ душ Левы уже прошелъ гнвъ, но ее охватили обычное мрачное настроеніе, внутренняя борьба съ вчными двойственными вопросами: иметъ ли онъ право вторгаться въ судьбу Жени? Можетъ ли онъ мшать ей любить Бестужева? Не сдлалъ ли онъ точно изъ мухи слона? Не натолкнулъ ли онъ самъ этихъ людей на какія-нибудь новыя мысли? Недостаетъ еще, чтобы его заподозрили въ любви къ Жен? Каждый его шагъ — новая безтактность. И что за тонъ былъ у него при объясненіи съ Бестужевымъ? Онъ былъ грубъ, какъ мужикъ, и самъ напросился на то, чтобы ему надавали чуть не пощечинъ въ форм. дружескихъ шутокъ. Анну Ивановну предложили избрать въ судьи по вопросу о приличіяхъ! Ему, Лев, сказали, что его на дуэль хотли вызвать, да пощадили. Ужъ такъ бы и сказалъ, что его, Леву, можно, если только есть охота, какъ комара, раздавить. Еще бы: онъ безсиленъ, онъ никогда въ жизни не держалъ въ рукахъ ни рапиры, ни револьвера. И вообще, что онъ такое: ни такта, ни находчивости, ни остроумія!.. Одно безумное бшенство и нервничанье, вотъ и все… Когда мы сли за столъ, я сразу понялъ, что Лева терзается тысячами мелкихъ, едва уловимыхъ сомнній и вопросовъ, что что-то, можетъ-быть, ничтожное, какъ уколъ комара, отравило ему хорошее настроеніе на цлый день, на нсколько дней. Мн было жаль его, и меня бсило настроеніе Бестужева, точно на зло шутившаго и гаерничавшаго во время обда. Онъ длалъ намеки на то, что онъ великій гршникъ, что онъ всегда напроказитъ, что ему придется и на томъ свт искупать свои грхи. И во всемъ виноваты молодость, втреность, легкомысліе. Все еще хочется быть школьникомъ, дурачиться, пока еще можно дурачиться… Я зналъ уже хорошо, какъ дорожитъ онъ дружбой Левы ради своихъ мелкихъ расчетовъ, и меня удивляло теперь, что онъ какъ бы не понимаетъ впечатлнія, производимаго его шуточками на Леву. Лева могъ возненавидть его за одн эти шутки, такъ какъ въ его душ было уже раскаянье и злость на себя за поднятую имъ бурю, а тутъ этотъ человкъ еще подсмивается надъ нимъ. Но, прислушиваясь къ шуткамъ Бестужева, я понялъ, что его заставляетъ шутить поднявшаяся въ немъ злость на Леву, желаніе отплатить за обиду, отплатить безъ пощады, сторицею, съ злорадствомъ, было теперь въ Бестужев выше всхъ мелочныхъ расчетовъ. Какъ только кончился обдъ, я поспшилъ уйти домой…
Нанимаемая нами дачка была перестроена изъ простой крестьянской избы. Внизу помщались отецъ и мать, верхъ, то-есть, дв комнатки съ потолкомъ въ вид крыши гроба и съ крошечнымъ балкономъ, занималъ я. Забравшись къ себ, на вышку, я взялъ книгу и, распахнувъ двери на балкончикъ, прилегъ на кушетку. Я любилъ свой чердачокъ, тихій, уютный, съ видомъ на взморье, и все чаще и чаще оставался здсь съ своими книгами. Тутъ ничто не смущало моего покоя, тутъ мн было хорошо и уютно. Снизу во мн доносился иногда говоръ отца и матери, переходившій порою въ веселый смхъ. Тогда я поднимался, выходилъ на балконъ. Надъ чмъ они смются? Они поднимали головы. А, это ты? Слушай, что случилось. Начиналась бесда, оживленная, дружеская… Давно прошли эти чудные годы, память же о нихъ уцлла навсегда, и мн легче переносить съ нею невзгоды: я не могу роптать на судьбу, такъ какъ я зналъ счаетье… Начинало уже смеркаться. Я отложилъ книгу и, закинувъ руки подъ голову, забылся въ смутныхъ грзахъ, устремивъ глаза въ прозрачную даль неба, слдя за плывущими въ пространств облаками. Куда несутся они? Гд прольются дождемъ — надъ моремъ или надъ высыхающей нивой? Не погонитъ ли ихъ обратно перемнившійся втерокъ? Какъ часто и съ людьми такъ же играетъ судьба… Кому птичьяго молока только недостаетъ, тотъ умираетъ во цвт лтъ, кому сть нечего, тому отпущено здоровья на десятерыхъ. Эти слова Левы, мелькнувшія въ моей голов, напомнили мн о немъ. Да, правъ онъ, завидуя мн. У меня какъ-то все опредленно, ровно, спокойно въ жизни, во мн самомъ. Ничего я не желаю, какъ только пройти жизненный путь такъ, какъ прошелъ его мой отецъ, съ трудомъ пролетарія, съ гордостью пролетарія. Дастъ судьба больше, откроетъ двери къ боле широкой дятельности — хорошо, нтъ — и не надо. А у него, у Левы, точно все въ котл кипитъ — и на что уходятъ силы? На вопросы: Богъ ли можетъ спасти человка, или самъ человкъ можетъ спастись? Будетъ ли за гробомъ жизнь, или не будетъ? Возмездіемъ за грхи отцовъ и свои, или проявленіемъ особенной любви Божіей являются земныя испытанія? Спрашивается о томъ, на что никто не можетъ отвтить, на что нтъ отвта и въ собственной душ. Кругомъ же люди бьются въ слезахъ, просятъ помощи, жаждутъ любви. На нихъ почти не обращается вниманія, такъ какъ что же значатъ ихъ житейскія невзгоды и лишенія передъ вопросами о вчномъ блаженств или вчными мученіями собственной души?.. Уходятъ годы, лучшіе годы жизни безъ опредленной для на земл, безъ плодотворной дятельности здсь, безъ пользы для другихъ и безъ радостей для себя. Что это — слдствіе болзненности, предвидящей близость смерти, или слдствіе вліянія мистика-Вурма, ожидающаго пророческимъ духомъ близкаго свтопреставленія? Вроятно, часть отравы внесена и тмъ, и другимъ. Что за дло имъ, Вурму и Лев, до жизни наканун смерти?..
— О чемъ размечтался?— послышался надо мною голосъ Левы.
Я быстро обернулся и чуть не сказалъ: ‘о теб’. Меня удивилъ его неожиданный приходъ. Онъ рдко заходилъ во мн по вечерамъ, появляясь всегда утромъ для прогулокъ вдвоемъ…
— Что ты?— спросилъ я.— За мной?
— Нтъ, силъ нтъ сидть одному, тамъ у себя,— отвтилъ онъ и заходилъ по комнат.
Я поднялся съ мста.
— Сегодняшняя исторія всего меня перевернула,— проговорилъ онъ.
— Изъ-за всякихъ пустяковъ ты волнуешься!..— замтилъ я.— Ну, стоитъ ли объ этомъ думать?
— Да неужели же ты не понимаешь, что я съ ума схожу отъ любви?— воскликнулъ онъ, точно сердясь, что я ничего не могу понятъ самъ, и что мн нужно слышать его собственное признаніе.— Я мста не нахожу отъ этого чувства! Меня точно огнемъ жжетъ всего.
Я остановился въ недоумніи.
— Какая любовь? Къ кому?— спросилъ я.
— Къ Жен!— отвтилъ онъ коротко и отрывисто.
— Къ Жен?— повторилъ я.— Къ Жен? Опомнись, вдь та ей двоюродный братъ!..
— Знаю, знаю, знаю!— вн себя воскликнулъ онъ.— Ну, и что-жъ изъ этого? Разв чувству можно приказывать? И какому чувству? Чувству первой, страстной, чистой любви. Если бы я не былъ вчнымъ больнымъ, я, можетъ-быть, давно потерялъ, бы способность страстно любить, размнявъ это чувство въ мелкомъ развратц. Если бы я могъ врить въ любовь какихъ-нибудь барышень, ищущихъ моего богатства, я, можетъ-быть, полюбилъ бы которую нибудь изъ нихъ. А теперь… Другъ мой, пойми ты, что это первая моя любовь, что это единственная двушка, въ которую я врю…
— Но что же можетъ выйти изъ этого…— началъ я.
— Ничего, ничего, ничего!— страстно, почти болзненно, перебилъ онъ меня.— Я все, все обдумалъ, все знаю, что можно сказать противъ этого, и не могу побдить себя, переломить себя!
Онъ схватился за голову.
— Ахъ, если бы ты могъ понять эти муки! Я иногда по цлымъ ночамъ плачу, какъ ребенокъ! Мн иногда кажется, что я съ ума схожу! Ты пойми, что тутъ нужно, чтобы кто-нибудь спасъ меня отъ меня самого!
Онъ слъ на диванъ, закрылъ лицо руками и разрыдался. Мн стало мучительно жаль его.
— Голубчикъ, полно! успокойся!— уговаривалъ я, ласково обнявъ его.
Онъ припалъ головой къ моему плечу я плакалъ. Прошло нсколько минутъ молчанія. Понемногу онъ успокаивался, облегченный слезами. Наконецъ, осушивъ глаза платкомъ, онъ поднялся снова и опять заходилъ по комнат.
— Это все проклятіе, возмездіе судьбы!— проговорилъ онъ.— Богатство чужими потомъ и кровью мн купили, счастія ничмъ не могли купить. Это судъ Провиднія…
Меня всегда раздражали разсужденія Левы на эту тему. Они и теперь все перевернули во мн, точно я слушалъ не Леву, а Вурма.
— Оставь Провидніе въ сторон и лучше самъ постарайся помочь себ!— рзко сказалъ я.— Пусть ужъ Вурмъ считаетъ себя посвященнымъ въ намренія и планы Провиднія и кощунствуетъ, сообщая ихъ людямъ, а мы вдь не пророки и не духовидцы.
— Помочь, помочь себ! Какъ? Чмъ?— перебилъ онъ меня.— Жениться на ней безъ огласки? Потомъ умереть, оставивъ ее незаконной женой? Вдь она тогда Богъ знаетъ что перенесетъ. Ты думаешь другіе, родные не раздуютъ скандала посл моей смерти? Эти благородныя, но бдныя и алчныя чиновницы, эти потерявшіе совсть въ кабакахъ и трактирахъ плотовщики, эти разжившіеся, но все же алчущіе добычи фабриканты, вся эта орда, лебезящая теперь передъ нами, подниметъ, подобно псамъ на охот, травлю и затравитъ Женю. Вдь я даже завщать ей ничего не могу? На чье имя сдлаю я завщаніе? На имя законной жены моей Евгеніи Александровны Шельхеръ, но бракъ признается незаконнымъ, законной жены не будетъ налицо. Нужно будетъ вести процессъ. Выиграетъ ли она его? А если и выиграетъ, въ конц-концовъ, то во что обойдется скандалъ, какія послдствія повлечетъ незаконное сожитіе съ двоюроднымъ братомъ?
— Постой, такъ ли,— началъ я, не вдругъ сообразивъ все сказанное имъ.
Я имлъ тогда самое смутное понятіе о нашихъ законахъ, касающихся подобныхъ браковъ.
— Такъ, такъ,— сказалъ онъ и, увлекаясь, повторилъ снова, — На чье имя я буду завщать? На имя моей законной жены? Но разв она будетъ законною женою? Бракъ признаютъ недйствительнымъ. Недйствительно будетъ и завщаніе. Ахъ, я все, все это обдумалъ, взвсилъ. Въ томъ-то и бда, что исхода нтъ. И зачмъ я православный! Былъ бы лютераниномъ, какъ отецъ…
— Что ты говоришь глупости! Былъ бы ты лютераниномъ, она все-таки была бы православною, и дло не измнилось бы…
— О, эти религіозные вопросы!— воскликнулъ онъ, сжимая руки почти съ бшенствомъ.— Всю жизнь терзали они мою душу! Теперь разбивается о нихъ и послдняя надежда на счастье!
И, какъ бы опомнившись, испугавшись своихъ собственныхъ словъ, онъ заговорилъ спокойне, подавляя волненіе:
— Я знаю, что исходъ одинъ: надо вырвать изъ сердца эту любовь, надо выдать скоре замужъ Женю, отрзать себ путь къ думамъ о ней. Но это легко сказать! А каково сдлать? Я при одной мысли, что этотъ Бестужевъ ухаживаетъ за ней, сталъ ненавидть этого человка, отыскивать въ немъ всякую грязь… Ты знаешь, сегодня я готовъ былъ убить его за то, что онъ намревался принять ее въ свои объятія. Тутъ шелъ вопросъ не о приличіяхъ и неприличіяхъ. Какая можетъ быть у Шельхеровъ щепетильность въ этихъ вопросахъ! Кузнецы, мщане, толкующіе о приличіяхъ! Что за глупость! Это была ревность, ревность и только ревность. Я его возненавидлъ, вотъ и все! И я чувствую, что я такъ же возненавижу каждаго, кто приблизится къ ней…
Я въ раздумьи замтилъ:
— Теб ухать бы за границу, надолго, чтобы забыть ее.
Онъ горько усмхнулся.
— Я мсяца не выживу безъ нея!
Меня раздражили слова Левы. Я, какъ я уже сказалъ, ничего не смыслилъ тогда въ вопросахъ любви. Мн показалось, что главную роль въ чувствахъ Левы играютъ упрямство и настойчивость. Этими чертами въ характер Левы я объяснялъ тогда многое: иногда мн даже казалось, что именно вслдствіе упрямства и настойчивости онъ бьется надъ разршеніемъ многихъ вопросовъ, слыша, что они не разршимы. Я объяснилъ это, какъ слдствіе избалованности Левы. Онъ могъ всегда поставить на своемъ, онъ всегда ставилъ на своемъ, онъ привыкъ къ этому. Нердко я сердился на настойчивость и упрямство Левы, вспоминая, какъ меня отучали отъ этого дома съ дтства. Отецъ нердко говаривалъ: ‘хоть лобъ объ стну разбей, а звздъ съ неба не достанешь, значитъ, и нужно примириться съ этимъ’. Я не удержался и сказалъ Лев откровенно:
— Избалованъ ты слишкомъ, вотъ въ чемъ бда. Не можетъ довести до добра эта любовь, ну, и надо длать все, чтобы освободиться отъ нея. А то ты погубишь и себя, и Женю.
Онъ нахмурилъ лобъ.
— Я не подлецъ,— коротко отвтилъ онъ.
И, помолчавъ, онъ продолжалъ:
— Я понимаю, что нужно выдать ее замужъ, переломлю себя и не буду ей мшать… Ахъ, вотъ когда я хотлъ бы скоре умереть. Умереть, чтобы не знать, не видть, не слышать…
И съ горькой ироніей онъ началъ говорить о себ, о своей судьб. Вся эта судьба состоитъ изъ противорчій, изъ нелпостей. Богатство, свобода, любовь близкихъ — и вчные недуги, вчный страхъ передъ смертью. Этотъ страхъ сдлался главнымъ ощущеніемъ, вошелъ въ плоть и въ кровь, сталъ привычкою,— и вдругъ теперь хочется только одного — смерти. Разсудокъ говоритъ, какъ долженъ поступить честный человкъ, сердце подсказываетъ, что нужно сдлать для счастія любимой двушки,— и все существо возмущается именно противъ этого, противъ ея брака съ кмъ бы то ни было. Во всемъ, всюду противорчія и противорчія!
— И все-таки ты сдлаешь все, чтобы она вышла запускъ и была счастлива,— замтилъ я тихо, но твердо.
Мы уже стояли на балкон, окруженные прозрачной тьмою яснаго вечера. Передъ нами внизу, за дорогой, тянувшейся подъ горой, разстилалось темное море. Надъ нимъ горли и мигали миріады яркихъ звздъ. Внизу подъ балкономъ и около балкона чуть слышно шелестили листья деревьевъ. Лева, засмотрвшійся вдаль, въ думахъ о своей судьб, какъ бы очнулся отъ моихъ словъ. Онъ горячо схватилъ меня за руку и, крпко сжимая ее, проговорилъ:
— Клянусь небомъ, что я употреблю вс усилія, чтобы хоть она была счастлива, если мы не можемъ оба быть счастливы!..
Я почувствовалъ, какъ его похолодвшая рука вздрогнула въ моей рук, какъ дрожь пробжала по всему его тлу.
— Ты озябъ?— спросилъ я.
— Такъ что-то, дрожь пробираетъ,— отвтилъ онъ.— Смерть — вотъ бы и исходъ.
— Ну, ну, поживешь еще!— шутливо замтилъ я.— Однако, уйдемъ съ балкона…
Онъ усмхнулся.
— Чтобы не простудиться! Да, чудная природа, чудная ночь, только бы наслаждаться всмъ этимъ, любоваться этимъ моремъ, упиваться этимъ воздухомъ,— но Левъ Шельхеръ долженъ непремнно уйти, потому что онъ можетъ простудиться.
На мгновеніе по его лицу скользнуло какое-то злое выраженіе. Онъ отвернулся отъ моря и, хмурый, подавленный, угнетенный, пошелъ за мною въ комнату. Его рука отъ времени до времени вздрагивала въ моей рук. Я посмотрлъ на его лицо. Въ полутьм оно казалось какимъ-то потемнвшимъ. Я зажегъ свчу и ужаснулся. Онъ весь измнился, какъ бы осунулся, его била лихорадка.
— Я тебя такъ не отпущу. Зайдемъ къ отцу,— сказалъ я тревожно.
Едва усплъ взглянуть на него отецъ, какъ замтилъ ему:
— Ну, братъ, опять простудился! И сколько разъ я говорилъ теб, что беречься надо! Видно, хина полюбилась?..
На слдующій день я засталъ Леву ужъ лежащимъ въ постели. Анна Ивановна металась изъ комнаты въ комнату, сокрушаясь о сын и не зная, что длать. Ей казалось, что она должна въ этихъ случаяхъ что-то длать, а между тмъ длать было нечего, нужно было только не тревожить больного и аккуратно давать ему лкарство, что обыкновенно длали и Минна, и Женя, и я. Почти цлые дни проводилъ я у постели больного. Если я уходилъ на нсколько часовъ, онъ посылалъ за мною, извиняясь, что безпокоитъ меня, и повторяя мн, что только при мн ему легче. У него явился какой-то непреодолимый страхъ передъ одиночествомъ. Онъ переживалъ именно то состояніе духа, когда хочется бжать отъ самого себя. Я читалъ ему вслухъ книги, болталъ о разныхъ разностяхъ, избгая только именъ Жени и Бестужева! Онъ самъ не вспоминалъ о нихъ, и когда Женя заглядывала къ нему, онъ говорилъ ей:
— Не сиди у меня, Женя. Еще и ты расхвораешься въ стой душной комнат…
Разъ только онъ мелькомъ замтилъ мн:
— Ты прости, что я томлю тебя. Но одинъ я думаю о томъ, о чемъ нужно не думать, о чемъ нужно забытъ… И кром того, я боюсь… боюсь, что могу остаться съ глазу на глазъ съ Женей…
Женя, въ свою очередь, противъ обыкновенія была очень серьезна. Я еще никогда не видалъ ее такою задумчивою и сосредоточенною. Когда Лева высылалъ ее изъ комнаты, она какъ-то вопросительно взглядывала на меня, точно прося объясненія. Наконецъ, она не выдержала и, встртивъ меня въ зал, у выхода на террасу, спросила:
— Лева захворалъ отъ этой исторіи?
— Простудился, врно, промочивъ въ лсу ноги,— уклончиво сказалъ я.
— Ахъ, что ты говоришь!— нетерпливо перебила она.— Приревновалъ тогда и это…
Я остановилъ ее на полуслов
— Приревновалъ? Что теб пришло въ голову!— проговорилъ я.— Разв Лева можетъ ревновать тебя, свою сестру? И въ кому, въ Бестужеву? Разв Бестужевъ за тобою ухаживаетъ?
Она тихо сказала:
— Бестужевъ меня навелъ на эту мысль…
— Дуракъ!— рзко проговорилъ я.— Дйствительно, онъ начинаетъ неприлично себя вести. И какъ ты не сказала ему, что это нелпость, что Лева не можетъ тебя ревновать ни къ кому…
— Я сказала,— раздумчиво начала она и смолкла.
Ее опять охватило раздумье. Какія-то новыя мысли и чувства видимо подавляли ее. Она, казалось, не могла ни отогнать, ни одолть ихъ своимъ, еще почти дтскимъ умомъ. Я не удержался и замтилъ ей:
— Но будь осторожне съ Бестужевымъ. Это, какъ кажется, порядочный нахалъ…
На ея глазахъ навернулись слезы.
— Тогда Лева, теперь ты!— начала она дрожащимъ голосомъ, тономъ упрека.— Разв я не знаю, какъ себя держать… Но я не могу же гнать его отъ себя… Я не ребенокъ, и понятно, что за мной могутъ ухаживать… Или это преступленіе?..
И съ нкоторой раздражительностью она добавила:
— Вдь за кого-нибудь придется же выйти замужъ… Или это будетъ преступленіе въ глазахъ Левы и твоихъ?
Она нетерпливо пожала плечами.
— Ужъ скорй бы, а то измучаютъ…
Я вопросительно посмотрлъ на нее.
— Ну, да! Что ты такъ на меня смотришь? Измучаютъ, потому что мн не легко видть, что Лева слегъ изъ-за меня…
Я хотлъ возражать.
— Пожалуйста, не говори пустяковъ!— сказала она, угадывая, что я хочу сказать.— Простуда тутъ ни при чемъ… И не гналъ бы онъ меня… Любилъ, ласкалъ, звалъ ‘сестренкой’, а теперь гонитъ, гонитъ…
Она отвернулась, пошла прочь, но я ясно услышалъ ея всхлипыванья. Бдная двочка вполн знала истину, подсказанную ей Бестужевымъ.

V.

Мой отецъ и два другіе доктора, призванные имъ, какъ онъ выражался, ‘для очищенія совсти’, къ Лев, посовтовали послднему провести нсколько мсяцевъ на юг Франціи. Пребываніе за границею ужъ два раза благотворно подкрпляло силы Шельхера. Услышавъ теперь этотъ совтъ, Лева спросилъ:
— Разв дло ужъ такъ плохо, что надо хать куда-нибудь умирать?
Отецъ пожать плечами.
— За этимъ не стоитъ такъ далеко здить. Но я увренъ, что ты въ два-три мсяца оправишься тамъ надолго.
Лева недоврчиво посмотрлъ на него.
— Вы, Константинъ едоровичъ, точно надетесь?
И, получивъ утвердительный отвтъ, онъ выразилъ свою готовность хать. Возвратившись домой, отецъ сообщилъ матери и мн, что отъздъ Левы ршенное дло.
— Давно я говорилъ, что ему надо бы опять пожить гд-нибудь на юг,— замтилъ отецъ.— Такъ нтъ, все упрямился.
— Что-жъ тутъ удивительнаго. Имъ подняться не легко,— проговорила матушка.— Вроятно, придется опять всмъ хать и прихватить снова тетю Маришу. Не отпуститъ же его одного Анна Ивановна. И Минну съ Женей тоже не оставятъ здсь…
— Ну, денегъ у нихъ не хватитъ, что ли?— сказалъ отецъ.
— Денегъ-то хватитъ, а ты знаешь неподвижность Анны Ивановны…
— Ничего, пускай порастрясется. Это и ей пойдетъ на пользу…
При упоминаніи имени Жени я смутился. Въ моей голов мелькнула мысль о томъ, что тамъ, за границей, оставшись съ Женей вмст, среди чужихъ, Лева станетъ въ самое тяжелое положеніе. Его любовь только усилится, и до чего это доведетъ — Богъ знаетъ. Меня даже нсколько удивило, какъ согласился самъ Лева на эту поздку. Неужели онъ не понимаетъ, на какой рискованный шагъ онъ ршается? Но въ тотъ же вечеръ къ намъ зашла Анна Ивановна, встревоженная и озабоченная, какъ никогда. Впрочемъ, одно ея появленіе у насъ доказывало уже, что случилось нчто необычайное. А томъ она предпочитала не двигаться со своей дачи никуда за исключеніемъ прогулокъ въ экипаж. Съ первыхъ же словъ она заговорила о томъ, что она совсмъ голову потеряла, узнавъ о необходимости везти Леву за границу.
— Я и ума не приложу, что съ нами будетъ,— говорила она растерянно, точно о какой-то бд.— По гостиницамъ придется жить, пансіоны тамъ тоже эти… Что подадутъ, какъ приготовятъ — всмъ будь доволенъ.
Отецъ улыбнулся.
— Денегъ у васъ, что ли, недостало, чтобы не жить въ трактирахъ и пансіонахъ? Да вамъ даже и но расчетъ такъ жить. Васъ вдь подетъ цлая орда, будете жить на одномъ мст, ну, и живите своимъ хозяйствомъ. Слава Богу, не въ первый разъ дете.
— Какъ много детъ? Я, Лева, да тетя Мариша — вотъ и вс,— отвтила она.— Въ том-то и бда. Мариша плохая хозяйка, а я — да я не справлюсь съ тамошней прислугой… Да разв вы же знали, что мы безъ Женюшки и Миннушки демъ? А я даже, гршный человкъ, подумала, что это вы настроили Леву не брать ихъ. Это-то меня и сокрушаетъ боле всего, что Миннушку и Женюшу приходится здсь оставлять.
Мать и отецъ удивились.
— Зачмъ же, зачмъ же, Анра Ивановна?— заговорили они въ одинъ голосъ.— Забирайте и ихъ. Право же, это не большой расчетъ.
— Ахъ, да разв я когда о деньгахъ думаю?— воскликнула Анна Ивановна.— Но Лева такъ хочетъ, Лева!
Отецъ даже разсердился.
— Ну, ужъ очень онъ у васъ много капризничаетъ. Скоро съ нимъ сладу не будетъ!
Анна Ивановна испугалась.
— Родной мой, Константинъ едоровичъ, разв же я могу идти противъ его желаній? Онъ у меня одинъ. Онъ больной. Пусть длаетъ, какъ хочетъ. Говоритъ, ему спокойне безъ сестеръ…
— Ну, нтъ! Съ нимъ нужно поговорить объ этомъ. Хотите, я поговорю? Вдь онъ самъ съ тоски пропадетъ. Да и вамъ скука будетъ. Вотъ тоже надумалъ!
— Ужъ обо мн и не говорите! Предлагаетъ взять съ собою кого угодно, только не Женюшу и Миннушку. Ну, положимъ, я и возьму опять тетю Маришу, да вдь это все не то, что Миннушка и Женгоша. И сердце мое ныть будетъ по нихъ. Съ ними тоже надо кого-нибудь оставятъ. Ольгу, что ли? Больше некого. Ахъ, ужъ такъ эта поздка все перевернула, что я я голову потеряла.
Она тяжело вздохнула.
— И Женюша опечалилась, ходитъ, какъ въ воду опущенная,— эта она-то, жаворонокъ-то нашъ! И то сказать, разв легко ей остаться здсь, безъ меня, безъ Левы?
Отецъ опять замтилъ, что все это нелпо, что надо уговорить Леву перемнить ршеніе, Анна Ивановка недоврчиво покачала толовой. Она знаетъ Леву: онъ мягокъ, кротокъ, но что ужъ разъ задумалъ, то сдлаетъ. Настойчивъ, настойчивъ токъ, что страсть. Да вотъ, коротко сказать — задумалъ кончить ученіе въ школ — и кончилъ, а на что ему это, но учителемъ ему быть, не хлбъ зарабатывать. Все это отъ настойчивости. Конечно, больной человкъ.
Отецъ, прощаясь съ нею, общалъ зайти къ нимъ на слдующій день.
Мн очень хотлось сказать ему, чтобы онъ не мшался въ это дло, что изъ его совтовъ ничего не выйдетъ, что даже было бы лучше, если бы ничего не вышло. Но меня останавливало сознаніе, что я не имло права выдавать чужой тайны, ввренной мн по дружб. И какъ взглянетъ отецъ на это дло? Въ то же время меня смущала мысль о томъ, что вдругъ отцу удастся поколебать ршимость Левы. Что тогда? Не безъ тревоги ждалъ я возвращенія отца отъ Шельхеровъ. При первомъ взгляд на него я угадалъ, что онъ потерплъ неудачу.
— Чортъ знаетъ, что за упрямый человкъ!— сказалъ отецъ, садясь за завтракъ.— Что вобьетъ себ въ голову, того ничмъ не выбьешь. Хуже осла. Набаловали его. Еще бы! Какъ сыръ въ масл катается, единственный наслдникъ, оранжерейный цвтокъ, какъ же не быть избалованнымъ.
И, обернувшись ко мн, онъ спросилъ:
— Хоть теб-то не говорилъ ли онъ, почему эта блажь пришла ему въ голову?
Мое лицо вспыхнуло румянцемъ, но я не выдалъ себя я отвтилъ:
— Нтъ, не говорилъ.
— Да, должно-быть, и нтъ никакихъ серьезныхъ мотивовъ, а просто: хочу такъ — такъ и будетъ.
И, ужъ смясь добродушнымъ смхомъ, онъ прибавилъ:
— Онъ, можетъ-быть, и хвораетъ изъ упрямства: хочу, молъ, быть больнымъ и болю. А впрочемъ, ну ихъ, сытыхъ самодуровъ!.. Вотъ посмотрли бы, какъ живутъ люди не гд-нибудь за тысячи верстъ, а здсь, въ сосднихъ деревняхъ, можетъ-быть, самодурство-то и соскочило бы…
Мн было крайне больно, что я не могъ серьезно вступиться за Шельхера и сказать, что, узжая за границу безъ Жени, Лева въ сущности приноситъ не малую жертву. Какъ тяжела была эта жертва, я убдился въ этомъ въ тотъ же день, когда Лева говорилъ ма о своихъ планахъ. Три, четыре мсяца, можетъ-быть, помогутъ ему если не забыть Женю,— нтъ, забыть ее онъ не можетъ!— то охладть нсколько къ ней. Иные люди, иная природа, иныя впечатлнія, все это должно же повліять благотворно. Онъ употребитъ вс усилія, чтобы переломить себя, чтобы образумиться. Если бы онъ взялъ Женю съ собою, остался бы съ нею съ глазу на глазъ, ходилъ бы съ нею рука объ руку тамъ, подъ синимъ небомъ юга, по берегамъ лазурнаго моря, гд все дышитъ страстью и любовью, онъ дошелъ бы чортъ знаетъ до чего.
— Ты знаешь, я не подлецъ, не негодяй, но бываютъ минуты, когда… Мало ли что длаютъ люди въ припадк сумасшествія.
Онъ вздрогнулъ.
— И кого же погубить? Ту, которая мн дороже жизни?.. Нтъ, нтъ, никогда!..
И говоря это, онъ въ то же время плакалъ неутшными слезами. Эти слезы, это отчаяніе онъ подавлялъ при постороннихъ, ни словомъ, ни взглядомъ не выдалъ онъ себя и передъ Женей. Онъ былъ съ нею холоденъ и сухъ, какъ никогда. Она смотрла на него странными глазами, удивленными, недоумвающими, широко открытыми, точно ребенокъ, не понимающій своей вины и гнва взрослыхъ. Иногда этотъ взглядъ переходилъ на меня, точно спрашивая: ‘скажи же хоть ты, что это значитъ, ты вдь все знаешь, что же ты молчишь, зачмъ мучишь меня?’ Я, красня, отворачивался отъ нея. Бдная двушка смотрла жалкою, подавленною. Всегда веселая, безпечная, легкомысленная до этой поры, она теперь была грустна, задумчива, сосредоточена, не пла, не смялась. Меня удивляла эта перемна, но еще боле удивляло то, что Женя не спрашиваетъ Леву, за что онъ сердится на нее. Я ждалъ и боялся именно этого. Она вдь такъ любила болтать, такъ не выносила, чтобы на нее ‘дулись’. Что ей скажетъ онъ, если она спроситъ: ‘за что ты дуешься?’ Хватитъ ли у него силъ спокойно объясниться съ нею? И какъ объясниться? Что сказать? Но она не задавала этого вопроса. Почему? Этого я не могъ понять тогда. Это тягостное время длилось недолго, Лева страшно торопился отъздомъ и даже нсколько раздражался, слыша отъ Анны Ивановны, что ей еще нужно сдлать кое-какія распоряженія, что тетя Мариша не успла еще собраться. Если бы Лева способенъ былъ ругаться и если бы кроткую и покорную тетю Маришу можно было ругать — онъ непремнно бы разругался за ея медленные сборы. Впрочемъ, эта небогатая родственница, не столько старая, сколько убжденная въ своей старости, въ сущности, могла раздражить и не Леву. Она, когда Анна Ивановна пригласила ее хать за границу, растерялась и никакъ не могла освоиться съ этой мыслью. Начнетъ она приготовляться, хлопочетъ цлый день, а ночью пораздумаетъ и является на утро къ Анн Ивановн съ робкимъ вопросомъ, точно ли ее приглашаютъ хать и не раздумали ли ее взять. Это могло хоть кого вывести изъ терпнія. Ей отвчали: ‘да, да, только собирайся скорй’, и она торопливо узжала, хлопотала, сбивалась съ ногъ, а вечеромъ на нее снова нападало сомнніе.
Тетя Мариша или, иначе, Марина Осиповна Сущова принадлежала къ числу людей, кажущихся смолоду старыми, а подъ старость юными, чуть не дтьми. Она была круглою сиротою почти съ колыбели, воспитывалась въ институт, жила въ гувернанткахъ. Въ ранніе годы дтства кто-то назвалъ ее ‘драною кошкой’. Съ этой поры она конфузилась за свою физіономію. Поступивъ почти безъ подготовки въ институтъ, она должна была употреблять много усилій, чтобы не отставать отъ подругъ, и потому стыдилась за свою ‘неспособность’. Убивая вс силы на ученіе, она не могла сдлаться ни хорошей музыкантшей, ни хорошей пвицей, ни хорошей рисовальщицей, и смущалась при мысли что у нея нтъ никакихъ ‘дарованій’. Такъ она и вышла въ свтъ съ убжденіемъ, что у нея нтъ никакихъ ‘достоинствъ’. Жизнь была не сладка безъ ласкъ, безъ любви, безъ наслажденій, съ вчнымъ однообразнымъ трудомъ изъ-за гроша. Марин Осиповн минуло тридцать два года, а она уже считала себя давно старухою, держалась скромно, одвалась въ черное. И вдругъ за нее посватался двоюродный дядя Анны Ивановны, Матвй Матвевичъ Сущовъ, встрчавшій ее ежедневно у своей сестры, гд Марина Осиповна жила въ гувернанткахъ. Она сконфузилась, отвтила: ‘я уже старуха, Матвй Матвевичъ’. ‘И я не юноша’,— сказалъ онъ. Тмъ не мене, она не дала ему своего согласія. Ей казалось, что съ ея стороны было бы грхомъ идти замужъ, не имя никакихъ достоинствъ, за человка, обратившаго на нее вниманіе только вслдствіе своей безмрной доброты. Его родные, узнавъ его намреніе, разъяснили Марин Осиповн, что онъ пьетъ, что она будетъ несчастна съ нимъ, что за него никто не пойдетъ. Марина Осиповна расплакалась и расплакалась именно о томъ, что онъ такой несчастный человкъ, что за него никто не пойдетъ. Когда онъ еще разъ заговорилъ съ нею о свадьб, замтивъ при этомъ, что съ нею онъ, какъ у Христа за пазухой, былъ бы,— она дала свое согласіе. Свадьба состоялась. Супруги зажили примрно, немного даже сентиментально. Онъ ее звалъ ‘моя папаша’, она его звала ‘дточка’. Когда ей говорили: ‘но вдь онъ пьетъ’, она отвчала: ‘онъ сущій ангелъ’. Дйствительно, онъ быль добръ, мягокъ, слабъ, склоненъ къ слезамъ, и он были тмъ обильне, чмъ боле онъ выпивалъ. Въ эти минуты онъ цловалъ руки жены, обливая ихъ слезами, а она ласкала его, какъ больного ребенка. Сестры, братья, племянники и племянницы Матвя Матвевича говорили: ‘съ дтства онъ поврежденный, въ сумасшедшемъ бы дом ему сидть’. Жена его говорила: ‘онъ страдалецъ’. Въ пьяномъ вид онъ жаловался на то, что въ дтств его забили, что въ юности бросили безъ образованія, что съ горя онъ сталъ пить. Вс слушали его съ насмшливостью или съ отвращеніемъ. Еще бы! Разв не смшны жалобы сорокалтняго мужчины, жалобы пьяницы? Марина Осиповна не смялась надъ нимъ, не презирала его, называла его ‘загубленнымъ человкомъ’, и не врила тмъ, кто говорилъ, что изъ него ничего не вышло бы и тогда, если бы его не загубили. Когда онъ умеръ — она плакала неутшно. Ей казалось, что ей ужъ нечего ждать въ будущемъ, что она всмъ чужая. Ее вдь только и любилъ этотъ человкъ. И онъ-то за что полюбилъ ее, за что продолжалъ любить всю жизнь? Этотъ вопросъ она задавала себ тысячу разъ и никакъ не могла его разршить. Можетъ-быть, посл смерти мужа она умерла бы съ горя, но у нея на рукахъ осталась двочка-сиротка, подобранная ею и ея мужемъ гд-то на улиц. Надо было устроить какъ-нибудь судьбу двочки и, отирая слезы, проливаемыя о муж, Марина Осиповна бгала и хлопотала о двочк, выставляя всмъ на видъ добродтели этого ребенка: ‘Вдь что за сердце-то, я ей чужая, а она во мн души не слышитъ, какъ родную матъ любить’. Двочку устроили въ учебное заведеніе, а тетя Мариша, имвшая довольно ограниченныя средства, принялась усиленно за уроки. ‘Охота теб трепаться по улицамъ,— говорила ей Анна Ивановна.— Перехала бы ко мн, вотъ и все’. Марина Осиповна совсмъ сконфузилась. За что ей хотятъ помогать? За что ее любятъ? Господи, какіе добрые люди бываютъ на свт! И она готова была въ огонь и въ воду за Анну Ивановну, хотя перехать къ ней въ домъ и заняться хозяйствомъ она не могла, къ величайшему своему огорченію: она, конфузясь и красня, объяснила, что она тотчасъ же передетъ въ домъ Шельхеровъ, какъ только пристроятъ дтей. И уже совсмъ пристыженная, она объяснила, что на двор у нея умерла прачка и оставила двухъ сиротъ. ‘Ихъ ршительно некому было взять, ршительно некому’,— ну, и пришлось взять ихъ ей, Марин Осиповн. Она сознавалась въ этомъ, какъ сознаются пойманные на мст преступленія юные и неопытные воры, пошедшіе воровать съ голоду. И стараясь хоть какъ-нибудь вывернуться, объяснить, что она никогда не взяла бы дтей, если бы было кому ихъ взять, она прибавляла совсмъ заискивающимъ тономъ, каши души у этихъ дтей: ‘она имъ чужая, совсмъ чужая, а они ее зовутъ тетей, ластятся къ ней’. Мало-по-малу, на нее вс махнули рукой, какъ на неисправимую чудачку и на крайне ограниченную женщину. Ограниченность ея ума не была ни для кого тайной, и прежде всего она сама была убждена въ этомъ. Тмъ не мене вс очень, любили тетю Маришу и пользовались ея услугами, хотя іи не безъ оттнка сознанія своего превосходства надъ нею, не безъ оттнка ироніи въ отношеніи къ ней. Она была всегда крайне тронута вниманіемъ близкихъ, удивлялась, какіе доброе люди бываютъ на свт, и оказывала имъ услуги въ род ухода за больными, хлопотъ по покупк разныхъ вещей, путешествія за границу въ должности даровой компаньонки, лектрисы и переводчицы при Анн Ивановн. Эта невысокая, теперь уже не ‘драная кошка’, а полненькая старушка, съ лицомъ похожимъ на розовый кулачокъ, съ какими-то какъ бы недоразвившимися, недорисованными чертами лица, съ безформенными комочками розоваго тла вмсто щекъ, подбородка и носа, съ красноватыми полосками вмсто бровей, съ неопредленнымъ не то улыбающимся, не то близкимъ къ слезамъ выраженіемъ лица, являлась крайне комичною во время сборовъ за границу съ Анной Ивановной. Ей нужно было обдумать, какъ устроить на время своего отсутствія кого-то изъ сиротъ, жившихъ у нея, кого постить и кому что снести изъ сиротъ, жившихъ уже не у нея, а въ учебныхъ заведеніяхъ. И все ей казалось, что она не все имъ снесла, не все для нихъ сдлало. Потомъ на нее нападало раздумье: ‘да можетъ быть, ее и раздумали взяты’. Тогда она бжала справляться, узнавала, что не раздумали, что ее ждутъ, извинялась и торопилась снова, растерянная, запыхавшаяся. Наконецъ, она постила всхъ своихъ ‘дгей’, надлила всхъ ихъ, поплакала у каждаго изъ нихъ — и собралась въ дорогу, горячо благодаря Анну Ивановну, что та ее беретъ съ собой. Ей вдь и во сн не снилось, что она опять подетъ за границу. Иной вдь весь вкъ проживетъ, а не дождется такого счастія, какъ она. Господи, какіе добрые люди бываютъ на свт!..
У всхъ какъ камень свалился съ плечъ — Шельхеры хали на вокзалъ варшавской желзной дороги. Все время до отъзда позда Лева сновалъ по вокзалу, хлопоча о чемъ-то, что и безъ него было уже устроено и улажено прислугой. Я чувствовалъ, что онъ только хочетъ не быть съ нами, съ провожающими. Наконецъ, раздался второй звонокъ. Шельхеръ заторопился.
— Ну, прощайте, прощайте! Пора!— заговорилъ онъ, торопливо пожимая намъ руки и цлуясь съ нами, не глядя почти на насъ.
— Про-щай… прощай!— вдругъ раздался прерывающійся отъ рыданій голосъ Жени.
Лева, захваченный врасплохъ ея рыданіями, какъ безумный, схватилъ руками ея голову и, не помня себя, покрылъ поцлуями ея лицо, потомъ схватилъ об ея руки и десятокъ разъ поцловалъ ихъ, заливаясь слезами. Это былъ бурный порывъ страсти. Женя стояла, какъ обезумвшая, съ широко открытыми глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, точно человкъ, сразу понявшій все, все, надъ чмъ онъ думалъ и бился долгіе, долгіе безсонные дни и ночи. Лева уже былъ въ вагон, забившись въ уголъ, закрывъ лицо платкомъ, подъ сводами дебаркадера уже прозвонилъ третій звонокъ, поздъ уже медленно задвигался, когда Женя очнулась, двинулась куда-то впередъ, безсознательно, какъ бы во сн, и опять какъ бы застыла на мст. Вс присутствующіе махати платками Анн Ивановн, Лев и тет Мариш, идя рядомъ съ вагономъ, гд они сидли. Женя осталась одна со мною. Я позвалъ ее, она взглянула на меня и тихо сказала:
— Бдный Лева!
Городская жизнь въ дом Шельхеровъ пошла и безъ хозяевъ обычнымъ порядкомъ. Оставшаяся при двушкахъ въ дом родственница Анны Павловны, Ольга Дмитріевна Вощинина, вдова небогатаго чиновника, заправляла хозяйствомъ и быстро вошла въ свою роль. Это была типичная представительница небогатыхъ постительницъ клубовъ, театральныхъ галлерей, дешевенькихъ пикниковъ. Развязная въ манерахъ и очаровательная по обхожденію съ людьми, эта особа съ претензіями на свтскость и даже на красоту, чувствовала себя у Шельхеровъ, какъ рыба въ вод. Въ обыкновенное время Ольга Дмитріевна являлась въ домъ Шельхеровъ только за подачками и уходила отсюда съ затаенною завистью въ душ и съ развязною шутливостью нсколько дней сряду посл этихъ визитовъ говорила ‘въ своемъ кругу’, что ‘нынче вдь царство мужиковъ’ и ‘на что нынче благородство, воспитаніе, образованность, когда почетъ и уваженіе оказываются только туго набитой мошн, когда какая-нибудь бывшая селедочница Федулова на придворный балъ попала’. Потомъ она ‘въ своемъ же кругу’ разсказывала самые смшные анекдоты объ этихъ мужикахъ и мужичкахъ, вылзшихъ въ люди: ни вкуса, ни манеръ, ни такта! Конечно, кто истинно благороденъ, развитъ, образованъ, тотъ не станетъ завидовать этому животному счастію — о, нтъ, нтъ, никогда!— и не промняетъ своей скромной доли на ихъ долю. Вдь все это довольство нажито, ахъ, какими путями! Теперь приглашенная въ домъ Шельхеровъ Вощинина могла здить съ барышнями во французскій театръ, въ итальянскую оперу, принимать въ дом гостей и, несмотря на свои сорокъ пять лтъ, любезничать съ молодежью, находясь въ сладкомъ заблужденіи, что эта молодежь очарована ея приторной любезностью и косметическою красотою. До этой поры она играла въ дом Шельхеровъ роль приживалки, появлявшейся съ цлью выманить денегъ или поношенныхъ платьевъ. Теперь она считала себя чуть не благодтельницей въ этомъ дом, потому что безъ нея Аннетъ (до этой поры она называла госпожу Шельхеръ не иначе какъ Анной Ивановной) не могла бы ухать за границу, такъ какъ на кого же оставить бдныхъ Минну и Женю, она, Ольга Дмитріевна, даже бросила ради дружбы къ Аннетъ свой домъ и своего бднаго мальчика, при этомъ она умалчивала, что ея ‘домъ’ была скверная меблированная комната, а ея ‘мальчикъ’ и прежде, и теперь ‘продавалъ слоновъ’, воображая, что онъ будущая знаменитость — у него было что-то въ род баритона, и потому онъ присвоилъ себ право ничего не длать, ничему не учиться, числясь ученикомъ какой-то музыкальной школы. Теперь этотъ мальчикъ, ражій и цвтущій юноша, лтъ двадцати двухъ, кормился ежедневно у Шельхеровъ и старался плнить своимъ голосомъ ‘кузиночекъ’. Почти каждый вечеръ зала Шельхеровъ потрясалась его баритономъ, выкрикивавшимъ:
Проснись, проснись, Динора,
Иль я умру съ тобой!
Но мальчикъ не только самъ являлся почти каждодневно сюда, онъ наводилъ съ собою какихъ-то товарищей,— еврейчика съ теноромъ, похожимъ на пискливый сопрано, бывшаго придворнаго пвчаго, заупокойнымъ басомъ завывавшаго ‘двухъ гренадеръ’, какихъ-то невозможныхъ субъектовъ, харкавшихъ во время пнія и говорившихъ: ‘намъ наплевать на итальянцевъ, потому что мы имъ носы-то утремъ’. Ольга Дмитріевна была безъ ума отъ этихъ молодыхъ людей, говоря, что ‘она обожаетъ все примитивное’,— хотя самое слово ‘примитивное’, вроятно, было для нея не вполн понятно. Съ этими примитивными людьми у Ольги Дмитріевны были даже легонькіе романчики, хотя она вообще была очень строга въ вопросахъ о нравственности и кстати, и некстати говорила, что она ‘презираетъ этихъ продажныхъ женщинъ’, ‘и разв можно торговать чувствомъ, святымъ чувствомъ!’ Впрочемъ, ей, вроятно, ныкто не предлагалъ торговать чувствомъ, и у нея не было, въ свою очередь, никогда лишняго гроша, чтобы купить чужое чувство, и одно это уже могло способствовать ей остаться врной своимъ нравственнымъ принципамъ относительно непродажности чувствъ. Со дня вступленія Ольги Дмитріевнь въ домъ Шельхеровъ здсь шелъ ‘дымъ коромысломъ’. Миннушка сносила довольно добродушно концерты доморощенныхъ пвцовъ и даже просила ихъ сама спть тотъ или другой любимый романсъ — ‘Ты скоро меня позабудешь’, или что-нибудь въ этомъ же род. Но Женя чувствовала себя въ этомъ обществ неловко и какъ-то ежилась, когда Володя безцеремонно пожималъ ей руки, вздыхалъ при ней и закатывалъ глаза, напвая, по своей привычк, отрывки разныхъ любовныхъ романсовъ во время разговора. Впрочемъ, вроятно, и безъ этого общества Женя по отъзд Шельхеровъ смотрла бы не веселе. Въ ней произошелъ какой-то переломъ: безпечная двочка вдругъ превратилась въ серьезную взрослую двушку, и притомъ двушку, уже испытавшую глубокое горе. Къ несчастію, горе не приносятъ тотчасъ же съ собою и развитія, и широкихъ взглядовъ, и глубокихъ умственныхъ способностей, и опытности. Оно можетъ заставить человка задуматься, но вопросъ: подъ силу ли ему окажутся тяжелыя думы? Что творилось въ душ Жени — никто не зналъ. Бестужевъ, заглядывавшій нердко въ домъ Шельхеровъ, говорилъ ей съ брезгливой гримасой:
— Васъ тяготитъ это общество?
Она равнодушно отвчала:
— Я не обращаю на нихъ вниманія.
— Нтъ, нтъ, не говорите такъ! Я знаю по себ, что значитъ быть среди людей, съ которыми не имешь ничего общаго! Недаромъ же и бгу сюда отдохнуть съ вами.
Она пристально вглядывалась въ него.
— И вамъ не скучно здсь?
— Съ вами-то? О, если бы я могъ всегда, всегда быть около васъ!..
Разъ онъ порывисто поднесъ къ губамъ ея руку. Она смутилась, покраснла и съ упрекомъ проговорила:
— Александръ Николаевичъ, что съ вами?
— Простите, простите! О, если бы вы могли заглянуть въ мою душу.
И опять онъ говорилъ ей, какъ отрадно ему быть около нея, такой чистой, такой неиспорченной. Подл нея онъ самъ становится лучше, чище. Тамъ, въ его кругу, тоже омутъ, затягивающій, губящій.
— Вы не ребенокъ и отъ васъ зависитъ выйти изъ этого омута,— замтила она, пристально взглянувъ на него.
— О, это далеко не такъ легко,— вздохнулъ онъ.
И опять начались толки объ ангел спасител, который вывелъ бы его изъ этого омута. Все это говорилось въ форм банальныхъ фразъ, съ пошлымъ ломаньемъ разочарованнаго и гибнущаго человка. Скоро ли же будутъ результаты этихъ признаній? Чего онъ добьется? Она такъ мила и наивна! Вскидывая на носъ pince-nez, онъ горящими глазами вглядывался въ нее, въ это дтское личико, въ эти пурпуровыя губки. Женя слушала его и задумывалась. Не она ли этотъ ангелъ-спаситель? Не ей ли суждено спасти отъ чего-то этого страдающаго отъ своего положенія человка?
— Бестужевъ, кажется, очень несчастливъ,— сказала она однажды мн.
— Чмъ же? Живетъ себ во всю ширь,— отвтилъ я.
— Да, но онъ въ дурной сред, это тяготитъ его. Онъ хотлъ бы вырваться изъ нея.
— Ты думаешь?
— Я это наврно знаю.
— Что-жъ, можетъ-быть, я такъ!— уклончиво отвтилъ я.
Мн не хотлось говорить дурно о Бестужев. Я боялся вліять на Женю въ этомъ вопрос въ ту или другую сторону. Ее это, повидимому, сердило. Она съ досадой замтила мн:
— Ты точно чего-то не договариваешь. Право, это странно…
— Я плохо знаю Бестужева!
Она передернула плечами.
— Ты, можетъ-быть, даже слишкомъ хорошо знаешь,— съ насмшливостью въ голос проговорила она: — и только боишься разочаровать меня…
Въ другой разъ, сидя со мною, она замтила:
— Я часто думаю, что случилось бы, если бы я вышла за кого-нибудь замужъ?
— За кого?— спросилъ я.
— Все равно, за кого,— раздражительно проговорила она.— Дло не въ томъ. Но что сказали бы наши?
— Вс были бы рады, если бы ты была счастлива,— отвтилъ я.
— Вс?— спросила она, пристально взглянувъ на меня.— Ты увренъ?
— Конечно!— поторопился я сказать.
Она задумалась.
— Лев было бы скучно безъ меня,— начала она нершительно.
— Да, но онъ былъ бы радъ, что ты счастлива,— сказалъ я.— Я увренъ, что его тревожитъ неопредленность твоего положенія.
Она вздохнула.
Чрезъ нсколько дней разговоръ опять коснулся вопросовъ женитьбы и замужества.
— Я не знаю,— замтила Женя: — правду ли говорить пословица: женится — перемнится? Можетъ ли женщина такъ повліять на человка, чтобы онъ сталъ совсмъ, совсмъ инымъ?
— Что тебя такъ заинтересовалъ этотъ вопросъ?
— Такъ, случайно… Скучно теперь у насъ… Передумаешь Богъ знаетъ что… Вотъ на-дняхъ читала романъ, гд говорится о такомъ перерожденіи человка…
— Какой романъ?
Она покраснла, замялась, проговорила:
— Забыла теперь названіе… И дло не въ томъ. Это навело меня на мысль о томъ, что вдругъ бы я вышла за такого человка…
Она постаралась улыбнуться.
— Я вдь невста теперь по годамъ, не мудрено, что и думаю объ этомъ… Могла ли бы я передлать человка?.. Или это только слова, слова и слова…
— Любовь, говорятъ, творитъ чудеса…
— Да, да, любовь… Что-жъ, я постаралась бы любить…
Я разсмялся.
— Какой ты ребенокъ! Разв можно постараться любить? Любовь является безъ старанія.
— А если ея нтъ?
— Тогда не для чего идти замужъ, насиловать себя.
Она сдлала нетерпливое движеніе
— А если надо, необходимо надо?
И вдругъ, точно опомнившись, она засмялась насильственнымъ смхомъ:
— Но что это мы все о любви толкуемъ! Хорошее мнніе составишь ты о барышняхъ вообще, судя по мн! Будешь думать, что он только этими мечтами и живутъ.
Она круто перемнила разговоръ.
Я смутно угадывалъ, что въ ея голов проходятъ какіе-то новые вопросы, думы, сомннія, не соотвтствующіе размрамъ ея природныхъ умственныхъ силъ, образованія, опытности…
Разговору о любви суждено было возникнуть снова между нами и при крайне тяжеломъ настроеніи. Я получилъ отъ Жени коротенькую записочку, приглашавшую меня въ домъ Шельхеровъ. Это былъ понедльникъ, и я удивился приглашенію, такъ какъ это былъ день абонемента въ итальянской опер. Я отправился въ домъ Шельхеровъ и засталъ Женю одну. Взглянувъ на нее, я сразу увидалъ, что она плавала, что она сильно возбуждена.
— Извини, что я просила тебя придти,— сказала она, здороваясь со мною.— Но ты здсь одинъ, съ кмъ я могу поговорить…
— Что случилось?— спросилъ я тревожно.
Она хотла засмяться и вмсто того неожиданно разрыдалась.
— Женя, Женя, что съ тобою? Полно!— уговаривалъ я съ участіемъ.
— Нтъ, дай мн поплакать!.. Легче!.. Ты знаешь ли, я получила отказъ,— говорила она сквозь слезы и опять постаралась засмяться.
Я чувствовалъ приближеніе истерики и счелъ нужнымъ молчать, чтобы дать ей время успокоиться. Наконецъ, она пересилила себя и заговорила мене взволнованнымъ голосомъ:
— Я спросила, наконецъ, Александра Николаевича, любитъ ли онъ меня?
— Женя!— воскликнулъ я въ ужас,— Разв такъ длается?
— Ахъ, не говори мн!— уже раздражительно отвтила она,— Зачмъ онъ ходилъ сюда, вздыхалъ, длалъ намеки? Я не могла доле терпть, оставаться въ неизвстности. Ну, и спросила прямо, рзко.
— Ты его любишь?
— Никогда я не любила его!— горячо воскликнула она.— Никогда, никогда! Онъ длалъ видъ, что безъ ума отъ меня… Ну, я и спросила, любитъ ли онъ меня… И онъ… онъ упалъ на колни, схватилъ мои руки…
Она опять засмялась, но уже безъ слезъ, какимъ-то облегченнымъ смхомъ, напомнившимъ мн на минуту прежнюю, шаловливую Женю.
— Я отняла ихъ и спросила: ‘отчего же вы не длаете мн предложенія?’
— Женя!— ужаснулся я.— Я тебя не узнаю.
Она опять залилась смхомъ.
— О, если бы ты видлъ его тогда — на колнахъ, съ опущенной головой, растерявшагося, даже уронившаго pince-nez… О, какимъ идіотомъ смотрлъ онъ!.. Ты понимаешь его положеніе, его родные, его связи! Ему никогда не позволили бы жениться за мн. Я вдь мщанка!.. Онъ не сказалъ этого, но я сказала это и… Она снова звонко засмялась.
— О, какъ я счастлива, какъ счастлива, что я могла сказать ему: ‘зачмъ же вы ходите сюда?’ Понимаешь сказала прямо въ глаза, насмхаясь, глумясь. Онъ, растерянный, началъ что-то шарить у моихъ ногъ, отъискивая свое pince-nez. О, онъ больше не явится сюда, никогда и явится!..
Я ничего не понималъ. Зачмъ она начала этотъ разговоръ съ Бестужевымъ. Ну, а если бы онъ сказалъ: ‘я предлагаю вамъ свою руку’. Я задалъ ей этотъ вопросъ
— Я пошла бы за него,— отвтила она и измнилась въ лиц.— Помнишь, а спрашивала тебя, можно ли измнить человка? Я старалась бы его любитъ. Это вдь обрадовало бы всхъ въ нашей семь? Да? Всхъ?
И вдругъ, сдлавшись совсмъ серьезной, она страстнымъ тономъ прибавила,
— Нтъ, нтъ, я лгу! Я знала, какой отвтъ я получу. Я не могла бы принести этой жертвы. Никогда, никогда! Я четыре мсяца пріучала себя къ этой мысли. О, лучше въ могилу, чмъ, не любя, выйти замужъ…
Она крпко сжала мои руки.
— Милый, ты не можешь представить, какъ я счастлива, какъ я счастлива!
Опять я ничего не понималъ. Я спросилъ ее мелькомъ:
— А ты знаешь, что на-дняхъ ваши возвращаются изъ-за границы?
Она кивнула утвердительно головой.
— Да. Я потому и объяснилась съ Бестужевымъ. Надо было кончить все до прізда Левы.
Потомъ, точно спохватившись, она прибавила:
— Лева въ послднее время раздражался его присутствіемъ. Ну, я и ршилась удалить этого фата. У Левы не хватило бы духу…
И шаловливымъ, веселымъ тономъ она опять начала говорить о Бестужев, какъ онъ былъ комиченъ, какъ онъ позеленлъ отъ злобы, поднимаясь съ полу.
— Онъ теб этого не проститъ никогда,— сказалъ я.
— Ахъ, очень онъ нуженъ мн!— воскликнула она.— Я теперь никого не боюсь!..
Черезъ три дня я получилъ телеграмму, извщающую о дн и час прізда Шельхеровъ. Мы вс отправились на варшавскую желзную дорогу. Минутъ десять мы ждали позда, наконецъ, вдали показались яркіе фонари локомотива, и поздъ сталъ приближаться. Вотъ онъ, медленно пыхтя и скрипя, поровнялся съ платформой. Въ вагон перваго класса мелькнули знакомыя лица. Еще минута, и послышались восклицанія, поцлуи. Лева, сильно-поправившійся, нсколько загорвшій и какъ бы возмужавшій, перецловался со всми, но когда очередь дошла до Жени — онъ какъ будто поколебался, она же бросилась къ нему и буквально покрыла страстными поцлуями его лицо, цлуя его, какъ четыре мсяца тому назадъ онъ цловалъ ее на прощанья.

VI.

Когда я вспоминаю о наступившемъ въ жизни Левы Шельхера період, мн всегда почему-то вспоминается одна бурная лтняя ночь. Нестерпимый зной продолжался безъ перерыва всю первую половину іюля, безъ втра, безъ облачка въ неб. Даже у моря, казалось, нечмъ было дышать и въ сущности здсь было еще нестерпимй за недостаткомъ тни, при вид солнечнаго блеска, отражавшагося въ вод, казавшейся массой расплавленнаго серебра. Наконецъ, зной и удушливость стали какъ-то особенно дйствовать на нервы, что-то такое пророчило грозу, точно въ воздух запахло электричествомъ. Въ одинъ изъ такихъ дней, клонившійся уже къ вечеру, я вышелъ на балконъ и увидалъ внизу подъ горой крутящуюся по дорог пыль, около балкона слышался такой шелестъ листьевъ, какъ будто по деревьямъ пробгали волны втра, то стихавшія, то поднимавшіяся снова. Я взглянулъ по направленію къ Петербургу, оттуда надвигалась совершенно прямой полосой, перекинувшись черезъ все взморье, изсиня-черная туча, а подъ нею ея нижній слой клубился, какъ сровато-бурый дымъ. Изрдка еще гд-то далеко, далеко слышался глухой и тихій рокотъ, какъ сдержанное ворчаніе свирпющаго звря, и темная масса тучи на мгновеніе вся сплошь озарялась розовымъ свтомъ. Втеръ быстро несъ эту тучу надъ моремъ къ намъ, и все находившееся подъ нею быстро темнло. Порывы втра длались все сильне и чаще, гд-то начинали хлопать ставни, калитки, двери, шелестъ листьевъ смнился скрипомъ нагибающихся деревьевъ, какъ бы раскачиваемыхъ во вс стороны какой-то невидимой рукой. Въ воздух, уже совершенно потемнвшемъ, стали падать одинокія крупныя капли дождя и вдругъ грянулъ, точно надъ самымъ моимъ ухомъ, громъ и одновременно съ нимъ черную массу тучъ словно разорвала молнія. Началась настоящая буря съ воемъ, свистомъ, раскатами грома, шумомъ ливня, трескомъ деревьевъ, бушеваніемъ моря.
— Запри двери, а то сквозитъ,— раздался гд-то голосъ матери.
Не знаю, мн или кому другому было сказано это, но я заперъ дверь и легъ. Непроглядную тьму прорзала молнія, громъ грохоталъ почти надъ самымъ домомъ, дождь барабанилъ по крыш, а втеръ точно старался сорвать ее. Мн стало жутко. Я не боюсь грозы. Но тутъ меня охватилъ какой-то невольный страхъ, какія-то смутныя мрачныя мысли роились въ голов, сонъ бжалъ отъ глазъ. Меня бросало и въ жаръ, и въ холодъ. Никогда еще я не чувствовалъ такого разстройства нервовъ. Казалось, бур я ночи не будетъ конца. Я сотни разъ ворочался на постели, стараясь уснуть, но вмсто сна явились галлюцинація слуха и зрнія, он были таковы, что мн то слышались крики о помощи съ моря, то казалось, что гд-то горитъ и рушится что-то въ деревн. Я закрылъ глаза, но картины становились все страшне и страшне, море бушевало уже не внизу, подъ горою, а несло свои волны прямо къ нашему саду, и горло уже не на деревн, а у насъ въ дом, огонь подходилъ все ближе и ближе ко мн. Въ ужас, очнувшись отъ тяжелаго кошмара, я снова открылъ глаза… Въ окно мое смотрло ясное голубое небо, безъ облачка, залитое солнечнымъ свтомъ. Я вскочилъ, подбжалъ къ балконной двери, не вря самъ себ, и распахнулъ ее: изъ сада пахнуло свжимъ душистымъ воздухомъ, кругомъ слышались гомонъ и пніе птицъ, а море, едва покрытое легкой рябью, сверкало серебристой чешуей. Бурная ночь смнилась благодатнымъ утромъ. Никогда еще не чувствовалъ я такой любви къ природ, къ свту, къ жизни, какъ въ эту минуту, точно я спасся отъ страшной бды. Эта ночь и это утро вспоминаются мн всегда рядомъ съ воспоминаніемъ о жизни Левы и Жени, посл возвращенія перваго изъ-за границы. Я не зналъ ничего, что произошло между ними, но я встрчалъ ихъ почти каждый разъ сіяющими, радостными, просвтленными, полными гармоніи. ‘Что съ ними? они ли это?’ спрашивалъ я себя, смотря на Леву и Женю.
— Тебя заграничная жизнь совсмъ переродила,— говорилъ я ему.
— Да, я очень благодаренъ твоему отцу, что онъ настоялъ на этой поздк,— мягко улыбаясь, отвчалъ онъ.— Я точно переродился…
И онъ говорилъ мн, что теперь у него прошли всякіе страхи за свое здоровье, что онъ чувствуетъ себя окрпшимъ на долгое время, что ему хотлось бы найти только какую-нибудь полезную дятельность. Ему было бы отрадно сознавать, что онъ можетъ приносить хоть какую-нибудь пользу ближнимъ. Нельзя же вчно влачить какую-то животную жизнь — сть, чтобы жить, жить, чтобы сть. О религіозныхъ вопросахъ онъ не только не говорилъ, но, казалось, избгалъ вспоминать о нихъ. Я слушалъ его и мысленно задавалъ себ вопросъ: ‘его переродила заграничная жизнь, а что переродило Женю?’ Она теперь тоже не походила ни на прежнюю Женю-ребенка, ни на тревожную, задумчивую, нервную двушку, какою она была въ отсутствіе Левы. Теперь это было привтливое, ласковое, тихое созданіе съ свтлой улыбкой счастія на лиц, безъ рзкихъ шалостей и въ то же время безъ скучающаго или тревожнаго выраженія на лиц. Все ея существо дышало внутренней гармоніей. Но настроеніе этихъ обоихъ лицъ было такъ ровно и постоянно, что я скоро привыкъ къ этому и пересталъ задумываться о его причинахъ. ‘И то сказать, чего имъ недостаетъ,— думалось мн.— Онъ пересталъ тревожиться, почувствовавъ себя здорове и не терзаясь боле ревностью, она счастлива сознаніемъ, что онъ спокоенъ. Это такъ просто’. Зима въ дом Шельхеровъ проходила весело, какъ никогда. Кром выздовъ въ театры, Шельхеры назначали jours fixes, не очень многолюдные, но веселые, съ танцами, съ пніемъ, съ petits jeux. На этихъ собраніяхъ появлялись не одни молодые люди и молодыя двушки, но и старики и старухи, усаживавшіеся за зеленые столы. Богачамъ стоило только распахнуть свои двери, чтобы къ нимъ повалилъ народъ, ищущій развлеченій, сытныхъ ужиновъ, блестящей обстановки. Мой отецъ шутливо замчалъ, что Шельхеры ‘готовятся къ свадьб и пробуютъ, весело ли жить по-семейному’. Дйствительно, теперь домъ Шельхеровъ пересталъ походить на дтскую, на школу, на рекреаціонное зало, а принялъ видъ обыкновеннаго богатаго ‘семейнаго’ дома.
Къ концу зимы Лева сталъ мелькомъ говорить о своихъ планахъ създить лтомъ снова за границу, гд воздухъ такъ благотворно повліялъ на него. Анна Ивановна стала немного тревожиться при этомъ, говоря, что ей страшно подумать о новыхъ сборахъ къ путешествію. Тогда Лева улыбался и говорилъ шутливо, что онъ возьметъ вмсто нея Женю. Нужно же ей показать Швейцарію, Италію. Правда, она уже бывала за границей, но тогда она была совсмъ ребенкомъ. Если бы Миннушка была ‘ходокъ’, то можно бы и ее взять. Но гд же ей ходить, а онъ съ Женей намренъ весь Тироль и всю Швейцарію исходить пшкомъ. Мало-по-малу, отъ шутливаго тона перешли къ серьезному, и Анна Ивановна уже сама говорила, что она ни за что не подетъ сама, пусть Лева беретъ Женю. Начинались шутки, предположенія, какъ они вдвоемъ будутъ забираться на высокія горы, подобно дикимъ козамъ, какъ они будутъ бгать по городамъ, осматривая всякія достопримчательности. Еще бы! школьники на свобод!
— Вы бы хоть меня съ собою взяли для приличія,— неожиданно замтила однажды Ольга Дмитріевна, раздраженная мыслью, что ‘эту двчонку’ даже за границу повезутъ.
Лева немного измнился въ лиц и хотлъ что-то возразить, но за него отвтила Анна Ивановна:
— Ахъ, Ольга, да что же тутъ неприличнаго, что братъ съ сестрой путешествовать будутъ?
— Братъ съ сестрой… двоюродные! Гд это видано въ порядочномъ обществ? Люди мало ли что могутъ подумать!
— Никто ничего не сметъ думать!— вспылилъ Лева.
— А, Боже мой! не смютъ! Да разв можно запретить людямъ думать?— проговорила Ольга Дмитріевна.— Ужъ ты думаешь, если деньги, такъ и все можно…
— Да что думать-то людямъ?— спросила Анна Ивановна.
И, махнувъ рукою, не дожидаясь отвта, прибавила:
— Да ты и не знаешь заграничной жизни! Ты думаешь, тамъ, какъ у насъ, заварятъ кашу въ. своей семейк и расхлебываютъ ее цлый годъ. Нтъ, мать моя, за границей-то ты всмъ чужая, не подними сама шума да скандала, никто на тебя и вниманья не обратитъ. И паспортовъ тамъ не спрашиваютъ — запишись графиней — графиней и будутъ звать.
Она добродушно засмялась.
— Ты, Лева, записывайся везд барономъ фонъ-Шельхеромъ съ женой… Помнишь, тебя въ Берлин вс называли Herr Baron… По-баронски деньгами сорили, вотъ и титулъ сейчасъ дали.
Разговоръ принялъ снова шутливый оборотъ. Тнь не сходила только съ лица Левы. Онъ какъ-то особенно всматривался въ Ольгу Дмитріевну, точно желая прочитать ея сокровенныя мысли. Но кром зависти онъ не прочелъ ничего на ея разрисованномъ лиц…
Недли дв спустя разговоръ коснулся снова поздки Левы за границу, и снова Ольга Дмитріевна замтила:
— Да неужели вы, въ самомъ дл, вдвоемъ подете? Ужъ хоть бы Марину Осиповну взяли… Она-то никого не стснитъ…
Лева опять вспылилъ.
— Мы подемъ такъ, какъ вздумается намъ,— отвтилъ онъ.— Кажется, это не касается никого…
— Ахъ, Боже мой, это говорится вовсе не къ тому, что кто-нибудь желалъ бы вмшиваться… Но я только говорю, что въ извстныхъ кругахъ общества это не принято…
— То-есть это гд? Въ вашемъ кругу?
— Да, въ порядочномъ обществ…
— Ну, мы, значитъ, непорядочное общество.
И съ несвойственной ему грубостью онъ замтилъ:
— Смотрите, Ольга Дмитріевна, не уроните себя, вращаясь въ подобномъ обществ…
Она со злостью прикусила нижнюю губу и отвернулась.
Лева опять упорно вглядывался въ нее, желая угадать ея мысли.
Въ это время въ немъ начала замчаться снова тревога, онъ иногда впадалъ въ задумчивость и простаивалъ по нсколько минутъ у окна, въ раздумья смотря куда-то вдаль и покусывая ногти, порою онъ задумывался такъ глубоко, что вовсе не слыхалъ обращенныхъ къ нему вопросовъ или отвчалъ невпопадъ. Впрочемъ, этотъ новый фазисъ въ настроеніи Левы совершенно ускользалъ отъ меня въ то время. У меня началась горячая пора экзаменовъ, и я рдко бывалъ у Шельхеровъ. Къ тому же у нихъ шла разсянная, чисто свтская жизнь, совершенно чуждая и несимпатичная мн и, можетъ-быть, это, а можетъ-быть и что-нибудь другое немного отдалило меня отъ Левы въ послднее время. Какъ-то чутьемъ я угадывалъ, что я становлюсь ненужнымъ для него. Онъ былъ попрежнему привтливъ со мною, но и только. Ему точно не о чемъ было говорить со мною. Его душевный міръ вдругъ закрылся для меня, сдлался тайной. Я замчалъ это, но не напрашивался на откровенность…
Приближалась уже весна, удовольствія зимняго сезона оканчивались, у Шельхеровъ былъ одинъ изъ послднихъ jours fixes. Я пошелъ къ нимъ съ отцомъ, ршивъ, что я теперь долго не заверну къ нимъ: работы было не мало и нужно было на нкоторое время отдаться исключительно ей. Народу у Шельхеровъ собралось немного, танцевъ не было и разговоръ какъ-то не клеился. Можетъ-быть, отчасти повліяло на всхъ безпокойство по поводу нездоровья Жени. Она не появлялась въ парадныхъ комнатахъ и лежала въ своей комнат. Мой отецъ, услышавъ о ея нездоровь, сказалъ:
— Что же меня не позвали?
— Да что вы подлаете, Константинъ едоровичъ, если Женя не любитъ лчиться,— отвтила Анна Ивановна.— Вотъ въ послдніе мсяцы это четвертый разъ съ нею мигрень, а скажу, чтобы послать за вами — ни за что!
— Отчасти и умно длаетъ,— замтилъ отецъ.— Отъ мигрени почти нтъ средствъ. Разъ одно поможетъ, другой — другое. Наугадъ прописываешь лкарства. Но вдь это, можетъ-быть, и не мигрень.
— Нтъ, мигрень. Болитъ голова, тошнота..
Въ разговоръ вмшалась Ольга Дмитріевна:
— Странно, право, бояться показаться доктору! Если докторъ даже и не поможетъ, то хоть опредлитъ болзнь, дастъ благоразумный совтъ…
И, пожимая плечами, она прибавила:
— И съ чего это у нея вдругъ мигрень началась? Прежде что-то этого не было.
Лева уже кусалъ ногти, видимо раздраженный и встревоженный.
— Эхъ, Ольга Дмитріевна,— отвтилъ съ обычной шутливостью отецъ:— вотъ и у меня все не было, не было сдыхъ волосъ, а теперь проявились. И съ чего бы это?
— Ахъ, ужъ вы не хотите ли сказать, что Женя отъ старости начинаетъ хворать?— насмшливо спросила Ольга Дмитріевна, свысока взглянувъ на отца.
— Ну, до старости ей далеко! А я просто хотлъ сказать, что у нея начались мигрени, потому врно, что время мигреней пришло, вонъ какъ у Анны Ивановны начались ревматизмы, потому что ихъ время пришло, а у вашего покорнйшаго слуги отъ той же причины черные волосы въ сдые превращаться стали.
Потомъ, подтрунивая надъ нею, онъ сказалъ:
— Впрочемъ, гд вамъ это знать, когда вы съ каждымъ днемъ все расцвтаете! У васъ долго еще не придетъ время какихъ бы то ни было недуговъ и превращеній…
— Да, время свое дло длаетъ,— со вздохомъ сказала Анна Ивановна.
— Еще бы!— пошутилъ отецъ.— Не наложи на насъ съ вами время своей лапы, мы бы еще танцовать стали…
И, перемняя тонъ, онъ прибавилъ:
— Вонъ Гансъ Вурмъ, тотъ, врно, не потому слегъ вчера…
— Какъ, Гансъ опять нездоровъ?— замтила Анна Ивановна:— а я и не знала. И очень боленъ?
— Очень. Да я и удивляюсь, какъ онъ живетъ еще.— сказалъ отецъ:— наперекоръ наук живетъ. Возьмите вы то: отецъ и мать двоюродные братъ и сестра…
— Ахъ, у нихъ это и за грхъ не считается,— сказала Анна Ивановна:— онъ вдь не православный.
— Ну, я не о грх,— замтилъ отецъ:— это не моя спеціальность, а о томъ, что близкое родство само по себ ужъ не особенно благопріятствуетъ здоровью ребенка, какъ говорятъ, да кром того и самъ старикъ Вурмъ и его жена худосочные, малокровные, страдающіе чуть не чахоткой… Не знаю я, пророкъ старикъ Вурмъ, или не пророкъ, но знаю, что, вступая въ подобный бракъ, можно было предвидть, и не будучи пророкомъ, что наплодишь дтей, обреченныхъ не на жизнь, а на боле или мене быстрое увяданье.. Еще слава Богу, что уродовъ не родилось… Впрочемъ, кажется, у него одна двочка была глухо-нмая?
Лева, съ лицомъ, покрывшимся пятнами, тревожно спросилъ:
— Да, позвольте, Константинъ едоровичъ, разв это непремнное слдствіе подобныхъ браковъ?
— Ну, нтъ,— отвтилъ отецъ:— не непремнное, но боле возможное, чмъ при иныхъ бракахъ, пожалуй, даже можно сказать боле, такъ какъ такія болзни, какъ бугорчатка, сумасшествіе, падучая, вообще передаются наслдственно, а наслдственность при близкомъ родств супруговъ, сколько можно судить по разнымъ изслдованіямъ, усиливается. Это вопросъ крайне интересный.
Видя, что Лева слушаетъ его съ напряженнымъ вниманіемъ, отецъ сталъ объяснять ему взгляды разныхъ ученыхъ на этотъ вопросъ. Онъ указалъ на наблюденія Монтегацца въ Южной Америк, на изслдованія Митшелля о вліяніи на потомство браковъ между близкими родственниками, указалъ на то, что говорятъ объ опасности подобныхъ браковъ Вуденъ и Девэ, замтилъ въ то же время о противоположныхъ взглядахъ и, между прочимъ, объ интересныхъ наблюденіяхъ Вуазена въ общин Батца, гд среди крайне здороваго населенія браки между родственниками производили здоровое потомство.
— Этотъ фактъ, по-моему, особенно интересенъ,— замтилъ отецъ:— такъ какъ тутъ является наслдственность здоровья, какъ бы поддерживаемая или усиливаемая тмъ, что браки совершаются между близкими родными…
И прибавилъ:
— Во всякомъ случа, покуда боле или мене ясно то. что наслдованіе недуговъ и уродствъ легче передается между близкими родственниками, вступающими въ бракъ, и то, что подобные браки, повторяясь въ одной семь или въ извстномъ мстечк, сильно вліяютъ на вырожденіе…
Анна Ивановна, уловившая только то изъ этой бесды, что отецъ не одобряетъ браковъ между родными, замтила:
— Да, ужъ и точно, до чего доходятъ люди, чуть не родные отцы на дочеряхъ женятся. Впрочемъ, ужъ нынче время такое, вонъ и гражданскіе браки выдумали, чтобы развратъ прикрыть…
Я давно привыкъ читать на лиц Левы его душевныя настроенія, и меня поразило теперь выраженіе его лица. Оно было тревожно и мрачно. Онъ въ глубокомъ раздумьи проговорилъ отцу:
— Я никогда не задумывался объ этомъ вопрос съ этой стороны..
— Ты же не естественникъ,— просто сказалъ отецъ:— это и понятно.
И шутливо прибавилъ:
— А съ практической стороны теб нечего было и думать объ этомъ: за тебя подумалъ нашъ законъ, запретивъ подобные браки.
Брови Левы сдвинулись, нижняя губа была закушена, глаза смотрли мрачно. Мой отецъ, ничего не подозрвая, продолжалъ говорить о томъ же вопрос — о вопрос вліянія родителей на дтей, о гибели дтей отъ легкомыслія родителей, о цломъ ряд вредныхъ вліяній, отражающихся на ребенк прежде появленія на свтъ. Онъ попалъ на свою излюбленную тему и, развивая ее со всхъ сторонъ, коснулся наконецъ незаконнорожденныхъ. Они мало того, что обречены на разныя житейскія неудобства, на потерю разныхъ правъ, принадлежащихъ законнымъ дтямъ, на ложное положеніе въ обществ, гд они какъ бы выбрасываются изъ среды своихъ родителей, такъ еще и физически они почти всегда страдаютъ: двушки скрываютъ свое положеніе, вчно находятся въ тревог во время беременности, не имютъ возможности вести гигіеническій образъ жизни, соотвтствующій ихъ положенію, ну, и не мудрено, что все это отражается на дтяхъ.
— Э, да и не перечислишь всхъ формъ дтоубійства,— рзко закончилъ отецъ.— Разные юнцы и юницы чуть не государственные вопросы умютъ ршать, а чтобы быть матерями и отцами — для этого у нихъ никакой подготовки нтъ…
Лева сидлъ, какъ приговоренный къ смерти. Я давно уже не видалъ его въ такомъ состояніи духа. Въ моей голов мелькнуло подозрніе, показавшееся мн чудовищнымъ. Неужели онъ и Женя?.. Нтъ, не можетъ быть! Я старался отогнать отъ себя эту мысль. Но тутъ же мн вспомнилась болзнь Жени, слова Ольги Дмитріевны о томъ, съ чего начались эти мигрени. А предполагаемое путешествіе Левы съ Женей на лто? Опять мн вспомнились слова Ольги Дмитріевны о неприличіи этого путешествія и раздраженіе Левы. Мн вспомнилась масса мелочей, пропускавшихся прежде мною безъ вниманія и получавшихъ теперь значеніе, бросая свтъ на дло. Неужели же въ самомъ дл это правда? Но если это такъ, то я ли одинъ подозрваю это? Не подозрваетъ ли этого и Ольга Дмитріевна? О, она наврное догадалась, поняла все. Что если все откроется? Какъ-то безсознательно, чтобы разсять эти мысли, я поднялся съ мста. Лева вздрогнулъ и очнулся при моемъ движеніи, взглянулъ на меня, наши взгляды встртились, и вдругъ, точно безмолвно объяснившись другъ съ другомъ, мы угадали все, что происходило въ душ каждаго изъ насъ. Лева поднялся съ мста, и мы оба молча, не сговариваясь, не приглашая одинъ другого, пошли въ его кабинетъ. Едва успла закрыться за нами дверь, какъ Лева отрывисто проговорилъ:
— Ты все понялъ?
— Да,— отвтилъ я.
Онъ сжалъ голову руками и опустился у письменнаго стола. Я, не нарушая молчанія, ходилъ по комнат, совершенно ошеломленный открытіемъ. Въ моей голов была какая-то путаница. Наконецъ, онъ заговорилъ отрывисто, почти съ укоромъ:
— Твой отецъ точно ножомъ провелъ по моему сердцу.
— Мой отецъ?— спросилъ я разсянно.
— Ну, да. Я ни о чемъ не думалъ, что онъ выяснилъ. Я не думалъ о вліяніи на ребенка родственныхъ связей, моей болзненности.
— Ну, это, можетъ-быть, и не такъ,— началъ я:— отецъ же говорилъ, что тутъ много спорнаго.
— Нтъ, нтъ и это отзовется, и то, что Женя скрываетъ свое положеніе, старается казаться стройной… Все, все отзовется!.. Господи, недостаетъ еще того, чтобы наше незаконное дитя было страдающимъ недугами ребенкомъ! Да, этого и надо ждать! Какъ же! Попробовалъ наперекоръ судьб украсть себ счастіе! Съ Богомъ захотлъ спорить!..
Его тонъ напомнилъ мн прежняго Леву, какимъ онъ былъ всегда. Я уловилъ пробжавшую по немъ дрожь и невольно подумалъ, что и безъ словъ отца мрачное настроеніе охватило бы его:— съ весной, по обыкновенію, воротилась его болзнь. Я сразу понялъ это, когда Лева началъ говорить, что онъ за послднее время и такъ волновался мыслью, какъ они поступятъ, когда родится ребенокъ, что его начали тревожить допросы Ольги Дмитріевны по поводу отъзда за границу. Въ моей голов мелькнула мысль, что если бы у него не было даже этихъ причинъ для волненія, то онъ изобрлъ бы ихъ и сталъ бы терзаться, томиться, страдать. Такіе люди не могутъ быть счастливыми и, если можно такъ выразиться, само счастіе является для нихъ несчастіемъ, какъ трезвое состояніе для пьяницы. Сознавать себя несчастными — это ихъ нормальное состояніе, въ минуты, когда они сознаютъ себя счастливыми, они со страхомъ говорятъ себ, что ‘это передъ бдой’. Онъ съ горечью закончилъ свои жалобы:
— Единственный шагъ въ жизни сдлалъ по своему желанію, и это первый шагъ въ окончательной гибели и себя, и Жени, и домашняго мира!
Я зналъ, что его нечего утшать. Его мысль работала въ своемъ привычномъ направленіи, какъ у маніака, независимо отъ логики вещей и постороннихъ людей. Я могъ только посовтовать ему скорй хать за границу. Тамъ Женя можетъ почти не скрывать своего положенія, тамъ никакія Ольги Дмитріевны не выслдятъ ихъ.
Когда я вышелъ съ отцомъ на улицу, отецъ спросилъ меня:
— Что съ Львомъ?
Я только махнулъ рукою.
— Опять, кажется, расхварывается и привередничаетъ?— сказалъ отецъ.
— Не говори лучше,— отвтилъ я: — тутъ начинается цлая драма.
— Ну, ну, ужъ и драма.
Я не привыкъ скрывать что-нибудь отъ отца, и хорошо зналъ, что этотъ человкъ не выдастъ чужой тайны. Скрывать отъ него то, что я скрывалъ отъ него до этой поры, я дольше не могъ. Потому я сказалъ ему откровенно:
— Лева живетъ съ Женей.
Онъ даже остановился отъ изумленія.
— Ты бредишь?
— Она беременна!
Отецъ развелъ въ об стороны руками. Нсколько минутъ мы шагали молча.
— Этого никто не знаетъ, кром меня и тебя,— сказать я.
— Понимаю,— отрывисто отвтилъ отецъ и потомъ прибавилъ:— но что будетъ, когда узнаютъ вс, а узнаютъ это наврно.
— Можетъ-быть, все удастся скрыть,— сказалъ я.
— Нтъ, мальчуганъ, эти вещи никогда не скрываются. Выпрядется тайкомъ, а блится на солнц, какъ говорить Гете… Только въ этомъ случа дло будетъ не въ томъ, чтобы все выблилось, а чтобы все зачернилось… Да, да, вс узнаютъ… А что будетъ, когда вс узнаютъ, это еще мы увидимъ съ тобою.

VII.

Лева и Женя ухали за границу, Анна Ивановна и мы перебрались на дачи. Я былъ сильно занятъ въ это лто уроками и посщалъ домъ Шельхеровъ урывками, не особенно часто. Но каждый разъ, посщая Анну Ивановну, я слышалъ отъ нея и отъ Миннушки, что Лева и Женя здоровы и наслаждаются жизнью въ Швейцаріи. То же сообщалъ и мой отецъ, посл посщенія имъ старухи. Я знать, что въ этомъ нтъ ни слова правды. Каждое письмо Левы, адресованное ко мн, дышало тревогою, жалобами, стованіями, опасеніями. Сначала эти письма были довольно часты, довольно длинны, потомъ они стали приходить рже, длались все короче, наконецъ, Лева пересталъ вовсе писать ко мн. Я понималъ, что онъ ‘потерялъ голову’, какъ онъ выразился самъ въ одномъ изъ послднихъ писемъ ко мн. Впрочемъ, и было отчего потерять голову: и онъ, и Женя были молоды, неопытны, среди чужихъ людей, рожденіе перваго ребенка и при самыхъ лучшихъ условіяхъ не обходится безъ волненій и опасеній, тутъ же условія были далеко не благопріятными, кром того, какъ они поступятъ съ ребенкомъ, на чье имя запишутъ его, какъ привезутъ въ Петербургъ. Я сознавалъ, что и боле спокойный и здоровый человкъ, чмъ Лева, могъ бы растеряться на его мст, онъ же могъ натворить всевозможныхъ промаховъ, ошибокъ, глупостей, растерявшись въ ршительную минуту. Время между тмъ подходило къ осени, и Анна Ивановна тоже начала немного волноваться, такъ какъ Лева не писалъ ей ничего опредленнаго относительно своего возвращенія домой. Она со вздохами говорила, что ея ‘дти’ загостились черезчуръ долго за границей.
— Врно тамъ свободне,— не безъ насмшливости замчала Ольга Дмитріевна.
Она какъ-то незамтно вндрилась въ дом Шельхеровъ, чтобы, какъ она говорила, бдная Аннетъ не такъ скучала. Впрочемъ, Анна Ивановна, привыкшая ‘жить на народ’, была, повидимому, довольна присутствіемъ въ ея дом ‘Ольги’. Иногда старуха даже добродушно подсмивалась надъ нею, когда та любезничала съ молодежью или являлась уже черезчуръ сильно накрашенною. ‘Ольга,— говорила Анна Ивановна:— ты вотъ тутъ лицо мукою запачкала, потри около глаза, у тебя чмъ-то чернымъ выпачкано’. Это было своего рода развлеченіемъ для Анны Ивановны. Старуха не сердилась даже за мелкія выходки и тонкіе намеки Ольги Дмитріевны на Женю и Леву, отчасти не понимая этихъ намековъ, отчасти сознавая, что ‘ужъ очень Ольг хотлось бы быть самой за границей’. Послдняя мысль была тоже причиною невинныхъ шуточекъ надъ Вощининой. ‘Что она на итальянцевъ, что ли, хочетъ насмотрться? такъ вдь они и въ Италіи такіе, какъ здсь’… Анну Ивановну вообще трудно было встревожить или разсердить, еще трудне было заставить догадаться, насчетъ чего бы то ни было, что не говорилось прямо, что не было очевидно, какъ день. Она была уврена, что все обстоитъ благополучно и что ничто въ дом не измнилось — Дарья печетъ попрежнему пироги, жаритъ телятину, готовитъ кремы — чего же больше? А перемна въ дом была, и эту перемну одинъ изъ первыхъ замтилъ мой отецъ. Какъ-то разъ, спросивъ меня, получалъ ли я письма отъ Левы, онъ сказалъ:
— Онъ и не ожидаетъ, что вс уже знаютъ его тайну.
— Ну?— съ сомнніемъ проговорилъ я.— Почему ты такъ думаешь?
— А видишь ли, когда куда-нибудь слетаются вороны, тамъ врно есть падаль,— отвтилъ онъ шутливо.— Ну, а когда къ богатымъ роднымъ очень ужъ усердно стекаются разные дальніе родственники — это значитъ, что они чуютъ въ дом покойника.
И боле серьезнымъ тономъ продолжалъ:
— Ты разв не замчаешь, что въ дом Анны Ивановны вдругъ появились какіе-то троюродные сестры и братья, какіе-то четвероюродные племянники и племянницы? Ихъ скликала, очевидно, Ольга Дмитріевна, и скликала недаромъ: она все угадала и все такъ или иначе передала этой ста, будьте, молъ, на-сторож, можетъ-быть, покойникъ будетъ..
Отецъ потрепалъ меня по плечу.
— Ты, мальчуганъ, молодъ и этой грязи корыстолюбія еще не изучилъ, а я — я спеціалистъ въ дл подобныхъ наблюденій. И то сказать, мн, какъ врачу, не мало пришлось видть исторій въ этомъ род. Знаю я хорошо, съ какимъ выраженіемъ на лицахъ, какимъ голосомъ спрашиваютъ родственники, ожидающіе наслдства: ‘докторъ, скажите, ради Бога, очень опасно положеніе нашей дорогой бабушки?’
— Но, отецъ, я не понимаю, на что здсь можно надяться: Анна Ивановна и Лева живы,— съ недоумніемъ началъ я,
— Этого, мальчуганъ, и я не знаю, на что тутъ можно надяться,— отвтилъ отецъ, улыбаясь добродушной улыбкой.— Не сподобился стоять въ такомъ положеніи. Я только констатирую фактъ: родня вылзаетъ изъ всхъ щелей и ползетъ въ домъ Анны Ивановны… ну, значитъ, почуяла добычу… Можетъ-быть, покуда они и не знаютъ, зачмъ они выползли, но каждый вдь изъ нихъ знаетъ поговорку о мутной вод, гд хорошо рыбу ловить… И что за подлыя рожя длаются у людей, когда они, какъ гіэны, идутъ на развдку мертваго тла, человческой падали? Ты присмотрись къ нимъ, присмотрись, какъ они цлуютъ ручки у Анны Ивановны… ‘Сестрица’, ‘тетечка’, ‘бабенька’ — слова-то самыя сладкія подбираютъ, и голоса у всхъ шепелявыми отъ нжности длаются… Тьфу, мерзость житейская!..
И, снова шутя, онъ замтилъ, потрепавъ меня по плечу:
— Счастливы мы, мальчуганъ, что у насъ нечего наслдовать и не отъ кого наслдовать…
Но отецъ не любилъ долго останавливаться надъ подобными вопросами. Онъ шутливо говаривалъ, что рыться въ грязи человческихъ отношеній вредно для здоровья, а у него, какъ у врача, и такъ кругомъ заразныя болзни, то тифы, то скарлатины, то дифтериты. Вообще онъ относился довольно равнодушно ко всему, что происходило въ семь Шельхеровъ и тому подобныхъ людей. Онъ шутливо говаривалъ, что онъ длитъ людей на дв половины — на односторонне-несчастныхъ и двусторонне-несчастныхъ, къ первымъ принадлежатъ сытые, ко вторымъ — голодные, у сытыхъ несчастія почти исключительно мозговыя, у голодныхъ же — и мозговыя, и желудочныя, а иногда въ придачу и… Макаровскія,— добавлялъ онъ, смясь,— такъ какъ каждый бднякъ почти непремнно Макаръ, на котораго вс шишки валятся, даже и такія, которымъ не слдовало бы валиться именно на него. ‘Вонъ, напримръ, мужикъ, потому что онъ больше всхъ работаетъ, потому что онъ больше всхъ голодаетъ, потому что онъ мретъ, какъ мухи осенью, на него и навалили вс шишки податей да поборовъ,— ты, молъ, Макаръ’. И развивая свою теорію, отецъ заканчивалъ: ‘а такъ какъ всхъ покойниковъ не оплачешь, то и надо беречь свои слезы для самыхъ дорогихъ, для наиболе заслуживающихъ этихъ слезъ, т.-е. для двусторонне-несчастныхъ людей’. Согласно этимъ взглядамъ, онъ, конечно, только мимоходомъ могъ интересоваться разными событіями въ жизни какихъ-нибудь Шельхеровъ.
Меня же, начинавшаго сильно интересоваться всми сторонами окружающей меня жизни, наблюденіе, сдланное отцомъ, заставило присмотрться къ жизни въ дом Анны Ивановны. Дйствительно, въ этомъ дом теперь бывала цлая стая родственниковъ, появлявшаяся прежде только въ годовые праздники. Теперь только и слышалось: ‘тетя’, ‘бабушка’, ‘сестрица’. Всей этой стаей точно командовала Ольга Дмитріевна, лаская каждаго, улыбаясь каждому, какъ будто хозяйкою въ дом была она, а не Анна Ивановна. Въ то же время я замтилъ какое-то странное отношеніе этой женщины ко мн, не то враждебное, не то презрительное. Она не безъ ядовитой ироніи разспрашивала меня:
— Вамъ что пишетъ Лева? Вроятно, больше, чмъ Аннетъ? Ей только восторги описываются, все больше о природ. Иногда даже смшно читать, точно онъ одно письмо съ другого списываетъ.
— Онъ мн совсмъ не пишетъ,— отвчалъ я.— Я самъ лнивъ писать.
— Вотъ какъ, повренному сердечныхъ длъ и не пишетъ!
Я обратилъ дло въ шутку:
— А вы думаете, что я повренный Левы? У меня много для этого своихъ заботъ и хлопотъ.
— Да? Но вы, врно, знаете, когда онъ вернется?
— Нтъ, не знаю!
— Это странно! Ужъ не думаетъ ли онъ экспатрироваться? За границей свободне жить.
— А разв вы чувствуете здсь, въ Россіи, стсненія?— шутливо спросилъ я.
— Я не о себ говорю!
— Такъ это вамъ Лева писалъ?
— Онъ не переписывается со мною…
— Такъ изъ чего же-вы длаете свои заключенія? Вдь вы же не живали за границей?
Она сдлала злую гримасу и отошла отъ меня. Но меня самого начало смущать долгое отсутствіе Левы. Я сознавалъ, что, должно-быть, тамъ, у него, не все благополучно, и кром того ясно видлъ, что Анна Ивановна, подъ вліяніемъ какихъ-то смутныхъ толковъ, начинаетъ волноваться. Она подолгу говорила и со мной, и съ моимъ отцомъ, и съ моею матерью о томъ, что Лева зажился слишкомъ долго, что боится она, не скрываетъ ли онъ чего-нибудь отъ нея. Но на вопросъ: чего? Она отвчала, что, можетъ-быть, онъ нездоровъ и не пишетъ только объ этомъ. Другихъ подозрній, очевидно, у нея не было. Прямо даже Ольга Дмитріевна не ршалась высказать ей своихъ предположеній, а намеки разбивались о непонятливость Анны Ивановны…
И вдругъ, точно снгъ на голову, въ одинъ прекрасный день явились Лева и Женя. Ни телеграммъ, извщающихъ о прізд, ни просьбъ о высылк экипажа, ничего не было. Вс были озадачены этимъ пріздомъ и съ Анной Ивановной чуть не сдлался обморокъ. Ольга же Дмитріевна только восклицала на вс лады:
— Господи, да вы оба точно изъ могилы! Да съ чего это вы оба похудли? Вы больны были? Вотъ вамъ и заграница!
Лева и Женя торопливо объяснили, что они очень устали въ дорог, что въ послднее время они простудились въ горахъ Швейцаріи. И, наскоро переговоривъ со всми, Лева прошелъ со мною въ свой кабинетъ.
— Прости, что я не писалъ,— указалъ онъ, обнимая меня.— Было не до писемъ, и кром того у меня вчные страхи: боялся, что письма не дойдутъ, что кто-нибудь прочтетъ ихъ, что ты какъ-нибудь обронишь. Бумаг нельзя вврять тайнъ: она всегда можетъ предать.
Онъ сталъ мыться и переодваться.
— Ты не сердись, что я при теб… Хочется все скоре передать… Пережито столько, что… не знаю, какъ и пережилъ… Я не воображалъ, что это такая страшная вещь — роды!.. А Женя, о, что она выстрадала?
— Ребенокъ живъ?
По лицу Левы скользнула горькая усмшка.
— Да, да, ребенокъ… еще боле жалкое созданье, чмъ я… Онъ привезенъ сюда… Маленькій ирландецъ…
Я ничего не понималъ. На минуту въ моей голов мелькнула мысль, что Лева бредитъ.
— Что-жъ было длать?— продолжалъ онъ.— Записать: незаконнорожденный отъ двицы такой-то? Это было уже слишкомъ! Надо было пріискать родителей: За деньги нашлись какіе-то, нищіе, согласившіеся приписать дитя на свое имя. Мы взяли къ нему кормилицу, нашли женщину, бывавшую въ Россіи, и привезли ихъ сюда. Покуда они помстились въ гостиниц, потомъ найму имъ квартиру. Впрочемъ… что я говорю, потомъ! Придется, вроятно, везти ребенка на вчную квартиру, на кладбище…
И уже совершенно раздражительно онъ началъ изливаться въ жалобахъ. Что ему дала эта незаконная связь, что она дала Жен? Пять мсяцевъ счастья? Но какое это было счастье? Краденое, воровское! Ни разу они не смли явиться мужемъ и женой въ своемъ дом, въ своей семь, поговорить они не могли спокойно, боясь, что кто-нибудь подслушаетъ. Они пробирались другъ къ другу крадучись, воровски, съ оглядкой. Правда, на первыхъ порахъ они видли въ этомъ особую прелесть, какъ школьники, обманывающіе учителей и гувернеровъ. Имъ нравилось цловаться въ уголкахъ, на ходу, за спинами другихъ. Но когда Жен пришлось стягивать талью корсетомъ, когда ей пришлось скрывать головныя боли, тошноту, боясь позвать доктора, когда…
— Помнишь, тотъ вечеръ, когда послднюю каплю отравы влилъ твой отецъ въ эту чашу тайныхъ мукъ?— сказалъ онъ съ горечью.— Я уже тогда былъ такъ настроенъ, что готовъ былъ бжать или все открыть матери… первому встрчному… всмъ и каждому… И вдругъ твой отецъ поднялъ этотъ вопросъ, выяснилъ то, что уже начинало бродить въ моемъ ум… Я не знаю, какъ я тогда не сошелъ съ ума.. А тамъ, за границей, приходилось лгать, играть роль мужа и жены, бгать отъ русскихъ, жить исключительно среди чужихъ и чуждыхъ людей, изыскивать средства для того, чтобы ребенокъ не былъ незаконнымъ, чтобы не было слдовъ его рожденія отъ Жени… О, бдная, бдная Женя, сколько перенесла она изъ-за меня…
Въ двери послышался стукъ.
— Это я, Левушка!— раздался ласковый голосъ Анны Ивановны.
Лева вздрогнулъ.
— Мать!— прошепталъ онъ, измняясь въ лиц.— Что случилось?
Вошла Анна Ивановна, не дожидаясь отвта.
— Пришла посмотрть на тебя, шутка ли, сколько времени не видала, а тамъ — народъ…
Она поцловала его, взявъ за голову. Я хотлъ удалиться.
— Куда ты, Николаша?— спросила она.— Ты-то свой, слава Богу, а тамъ…
Она махнула рукой, садясь въ кресло.
— И хорошо имть родныхъ, и не хорошо,— заговорила она.— Тутъ они вертятся, болтаютъ, ну, и весело, а вотъ какъ захочется одной съ своими близкими остаться, такъ ужъ и не знаешь, куда отъ родни дваться, сказать: ‘уходите’ — неловко, а сами понять не хотятъ, что надо же матери и поговорить съ дтьми, съ тобой, съ Женей, съ Минной…
— Дйствительно, у васъ базаръ какой-то,— сказалъ Лева.— Что они вс на житье къ намъ перехали, что ли? Орда какая-то…
— Попросту живемъ, аристократами не сдлались. У тхъ вдь на все назначенные дни и часы,— пошутила Анна Ивановна:— а къ намъ иди вс, сколько влзетъ.
И, перемняя тонъ, она сказала:
— Ну, да Богъ съ ними! Разсказывай о себ, какъ жилъ, что видлъ.
Началась пытка для Левы. Лгать, выдумывать, притворяться. Онъ не умлъ этого длать. До этой поры ему не было нужды привыкать къ этому. Онъ заговорилъ сбивчиво, смутно. Анна Ивановна между тмъ задавала вопросы: отчего онъ похудлъ? почему Женя измнилась? Я сидлъ, какъ на иголкахъ, мн все казалось, что вотъ-вотъ Лева проговорится, разскажетъ все. И помимо моей воли въ моей голов мелькала мысль: ‘и не лучше ли разомъ сказать все? вдь все равно все узнается’. Я поставилъ себя на его мсто. Что сталъ бы длать я, если бы я попалъ въ такое положеніе? По моему лицу скользнула невольная улыбка. Разв я могъ бы попасть въ подобное положеніе? Разв я былъ способенъ на вс эти сомннія и терзанія, изъ которыхъ состояла вся душевная жизнь Левы? И разв было что-нибудь похожаго въ моей семейной обстановк на семейную обстановку Левы? Лева между тмъ кое-какъ выпутывался изъ допроса. Когда лакей доложилъ, что подаютъ чай, Анна Ивановна встала и пошла въ столовую, поцловавъ Леву и сказавъ ему, чтобы онъ шелъ пить чай.
— И эта пытка будетъ длиться не день, не два,— проговорилъ мн Лева, какъ только закрылась дверь за его матерью.— Будутъ разспрашивать вс, каждый поодиночк и вс мст.
И, передернувъ плечами, онъ проговорилъ:
— Точно, надо вытолкать въ шею весь этотъ сбродъ родни, затвориться отъ всхъ…
— Я на твоемъ мст просто все сказалъ бы матери,— замтилъ я.
— Что ты, что ты!— съ испугомъ воскликнулъ онъ.— Это ее убьетъ! Разв она такая женщина, чтобы понять, что я не сдлалъ никакого преступленія, что я только жертва закона. У нея свои предразсудки…
— Что-жъ изъ этого? Ну, посердится, поплачетъ, потомъ…
— Ахъ, ты совсмъ плохой наблюдатель!— перебилъ онъ меня,— Съ колыбели видишь человка и вовсе не понимаешь ее… Убди какую-нибудь безграмотную мщанку, что земля не на китахъ стоитъ… Объясни, не прослывъ кощунствующимъ человкомъ, какой-нибудь странниц, что Христосъ былъ жидъ…
Я не далъ ему продолжать и сказалъ:
— Но вдь когда-нибудь она узнаетъ…
— Нтъ, нтъ, я все это передумалъ. Времени было довольно. Никто теперь не узнаетъ, а посл — я всхъ родныхъ удалю…
Мы вышли въ столовую, и я разслышалъ голосъ Володи Вощинина, говорившаго Жен своимъ обычнымъ пошловатымъ тономъ:
— Вы видите, кузиночка, я тоже похудлъ, тоскую по васъ. Дни разлуки казались мн вчностью.
— Ахъ, оставь, Володечка!— воскликнула Ольга Дмитріевна.— Разв Женя можетъ теперь интересоваться тобой?,. Что ты для нея, бдный мой мальчикъ!
— Что ему Гекуба?— продекламировалъ Володя.— Нтъ, Женя, я не врю, чтобы вы были такъ безчувственны.
— Володечка, Жен нужно богатство…
Женя сидла, молчаливая, грустная, уже измученная разспросами, намеками, колкостями, ясно понимающая, что въ воздух носятся подозрнія относительно ея.

VIII.

Возвращеніе Левы и Жени внесло въ домъ Шельхеровъ не радость, а уныніе. Анна Ивановна тревожилась, что ея дти вернулись ‘словно другими’.— ‘Лева ходитъ мрачнымъ, Женя точно въ воду опущенная. Что съ ними?’
Старушка приставала къ коему отцу: ‘Вы поразспросите толкомъ, что съ ними? Чую я, что они больны’. Отецъ уклончиво отвчалъ, что это просто усталость съ дороги, перемна климата, зима стоитъ гнилая, какъ же не хворать. Не находя поддержки въ моемъ отц, Анна Ивановна жаловалась роднымъ и, главнымъ образомъ, Ольг Дмитріевн, какъ самой частой постительниц, на то, что Лева и Женя больны,— сама она видитъ, что больны,— а лчиться не хотятъ. Охъ ужъ, эта молодежь, все на свои силы, на свою молодость надется! Ольга Дмитріевна вздыхала и тутъ же спрашивала: ‘Куда здятъ Лева и Женя такъ часто? отчего они одни здятъ? съ чего это у Жени красны глаза такъ часто?’ Для Анны Ивановны все это были открытія. Сама она ничего не подмчала. Ей бросалось въ глаза только то, что они мало дятъ, это былъ для нея врный признакъ ихъ нездоровья. Ольга Дмитріевна злилась въ душ на ‘безтолковую’ старуху и пряме приступила къ длу, замтила наконецъ, что неловко, что Лева все съ Женей вдвоемъ: ‘Женя ужъ невста, Богъ знаетъ, что люди могутъ подумать’. Это ужъ были не намеки, а прямо подозрніе. Самый безтолковый человкъ могъ понять, о чемъ тутъ говорилось…
Анна Иванова пришла въ ужасъ, такъ чудовищно показалось ей это: мало того, что она признавала всякую связь, чмъ бы ее ни оправдывали, развратомъ, а тутъ еще связь брата и сестры, двоюродныхъ, правда, но ‘все равно, что родныхъ’, какъ выражалась она. Да за это и люди опозорить могутъ, и на томъ свт муки вчныя ждутъ. Никто и никогда не могъ бы въ-серьезъ сказать что-нибудь ‘о нравственныхъ принципахъ’ или ‘о религіозныхъ воззрніяхъ’ Анны Ивановны. Вс знали, что она живетъ въ свое удовольствіе, любитъ заниматься кулинарнымъ искусствомъ, души не чаетъ въ Лев — и только. Правда, никогда она не развратничала, была примрной женой, но что же изъ того — можетъ-быть, случая не было, можетъ-быть, просто лнь было затвать незаконныя связи. Это была если и нравственность, то чисто отрицательная, сохраненная за недостаткомъ искушеній или вслдствіе апатичнаго темперамента. О религіозности Анны Ивановны могли возникнуть еще большія сомннія, она теплила лампаду въ своей спальн, но безпрекословно согласилась съ мужемъ, что не только лампады не идутъ къ новой обстановк другихъ комнатъ, но даже и образа большихъ размровъ, божественные разсказы она, конечно, любила, но одинаково слушала ихъ отъ странницъ, отъ русскаго попа и отъ Вурма, съ одинаковымъ удобствомъ дремля подъ каждый изъ нихъ, въ церковь она всегда собиралась хать, какъ только наставалъ праздникъ, и, вроятно, здила бы часто, если бы одинъ разъ не мшалъ ревматизмъ въ ногахъ, другой — трепетаніе въ груди, третій — затянные къ завтраку блины. И вдругъ всплыло наружу, что за этимъ кажущимся нравственнымъ и религіознымъ индифферентизмомъ, какъ столбы, стояли незыблемо извстныя понятія: двушка или женщина, сошедшаяся безъ брака съ мужчиной,— развратница, сошедшіеся или женившіеся въ недозволенной степени родства люди — гршники, заслуживающіе кару Божію, и никакихъ смягчающихъ обстоятельствъ, никакихъ оправданій не было и не могло быть тутъ. Если бы порыться поглубже въ душ Анны Ивановны, вы бы нашли въ ней такіе же приговоры, напримръ, вору: съ голоду или не съ голоду онъ укралъ — онъ все же воръ и его нужно наказать, при этомъ она вовсе не считала воромъ торговца, берущаго втридорога за товаръ, хозяина, платящаго грошъ за большую работу. Вс подобныя убжденія не были чмъ-нибудь навяннымъ съ втру, вычитаннымъ случайно изъ той или другой книжки, а были чмъ-то наслдственнымъ, прирожденнымъ, всосаннымъ съ молокомъ матери. Но нужно было вовсе не знать Анну Ивановну, чтобы вообразить, что она повритъ, подозрніямъ на Леву и Женю, или станетъ сама подозрвать ихъ. Она довольно сдержанно замтила Ольг Дмитріевн: ‘Плетешь что-то ты, Ольга!’ и только. Она даже не особенно разсердилась на нее въ первую минуту, а почувствовала къ ней что-то въ род омерзнія. Не умя ничего, скрывать, она тотчасъ же сообщила свой разговоръ съ нею Миннушк. Минна ужаснулась.
— Это все потому, что Женя сирота и ей завидуютъ,— сообразила Минна, и на ея выцвтшіе и блдные глаза навернулись слезы.— Сироту, ужъ извстно, вс притсняютъ.
Миннушка это знала изъ своихъ чувствительныхъ книгъ.
— Ну да, ну да,— радостно согласилась Анна Ивановна.— Я и говорить Жен не стану, чтобы ея не огорчать. Чистый это ребенокъ, а что выдумываютъ на него. Господи, что за завистники есть на свт!… А Лев я скажу, Лева мужчина. Онъ отбреетъ Ольгу. Непремнно отбреетъ!
Миннушка была того же мннія.
— Какъ тихо, мирно мы жили прежде. Никогда ничего такого не было… Грхъ Ольг Дмитріевн вносить раздоръ въ вашу семью,— сентиментально сказала она.
— Ну, какой же раздоръ? Что это ты, Миннушка, выдумала! Разв я такъ и поврила злой бабенк? Извстно, завистница и злючка. Ну, да поговорить и замолчитъ,— ршила Анна Ивановна.— А Леву предупрежу, непремнно предупрежу. Онъ поговоритъ съ ней, такъ язычокъ-то она прикуситъ.
Тмъ же добродушнымъ тономъ, хотя съ нкоторыми предосторожностями, она передала эти толки Лев, приступивъ къ разговору съ оговорками: ‘ты не волнуйся, не сердись, все это пустяки, только, конечно, ты долженъ это знать’. Одни эти предостереженія могли испугать. Лицо Левы покрылось пятнами, онъ чуть не упалъ отъ неожиданнаго потрясенія. Но Анна Ивановна, испуганная, раскаивающаяся, что начала этотъ разговоръ, тотчасъ же стала ему объяснять, что волноваться особенно нечего, что этакой мерзости никто не повритъ, никогда у нихъ ничего подобнаго въ роду не было, вс, и покойный батюшка, и покойная матушка, жили благочестиво и по закону,— и она начала распространяться о томъ, что это только Ольг Дмитріевн могло придти въ голову. Давно она, Анна Ивановна, подозрваетъ, что сама-то Ольга Дмитріевна развратничаетъ. Ужъ что-то очень она умильно смотритъ на своихъ горлодеровъ, въ ротъ имъ влзть хочетъ, какъ они распоются, соловьи-то ея, недаромъ же подкрашивается, прельщать на старости лтъ мальчишекъ вздумала. По себ и другихъ судитъ.
— И все изъ зависти плететъ,— продолжала Анна Ивановна.— Какъ же, Женю за дочь я считаю. Нельзя ничего на нее и понаушничать. Ну, вотъ и придумала исторію, чтобы не просто вооружить, а заставить выгнать двочку. Какъ же, сына моего родного съ пути совратила! Чего ужъ хуже! И не просто развратничаетъ, а и людскіе, и Божескіе законы ни во что ставить… Господи, и чего людямъ надо! Вдь ужъ всмъ, всмъ имъ даю, точно голоднымъ собакамъ подачки бросаю,— все мало. Все хотятъ себ взять!
— Вы… вы и Жен это разсказали?— спросилъ дрожащимъ голосомъ Лева, подавляя свое волненіе.
— Что ты, что ты, голубчикъ!— почти съ испугомъ воскликнула Анна Ивановна, замахавъ рукою.— Я и на мысли-то такія не стану наводить ребенка. Во сн-то ничто такое чистому человку не пригрезится, надо быть Ольгой, чтобы мерзость такую надумать… И съ чего я Женю-голубку, буду тревожить? Да и ты не волнуйся! Все это пустяки! Не рада я, что и теб-то сказала!.. А только Ольгу я спроважу… это ужъ какъ Богъ святъ!..
— Всхъ этихъ родственниковъ надо выпроводить,— рзко замтилъ Лева.— Вышвырнуть, какъ соръ, нужно!..
— Да, ужъ вс хороши!.. И боюсь я, не намекнули ли они чего Жен-то самой? Можетъ-быть, она отъ этого и грустная у насъ все такая.
И, точно озаренная внезапнымъ свтомъ, она воскликнула:
— Да, да, это врно! А я-то думала, что съ ней, съ чего она груститъ… А оно вотъ что!… Еще бы, теперь все понятно! Какъ тутъ защищаться станешь? Въ смертномъ грх обвиняютъ, что и людямъ, и Богу въ глаза не посмотришь… Ужъ я, на что спокойный человкъ, а и то все во мн перевернулось отъ этой исторіи. Трепетаніе опять началось…
Лева ходилъ въ волненіи взадъ и впередъ по гостиной, а Анна Ивановна продолжала развивать свои взгляды на эту ‘исторію’, точно стараясь вслухъ уяснить себ самой все ея значеніе.
— И того не подумали, что я женщина сырая, что со мной ударъ могъ сдлаться. Еще хорошо, что я сразу-то всего не поняла, не сообразила, точно туманъ какой въ глазахъ всталъ. Только и сказала ей: ‘плетешь что-то ты, Ольга’, да такъ и отпустила ее, даже безъ сердцовъ, точно такъ она сдуру что-то сболтнула, а потомъ ужъ все это и стало мн ясно и поднялось все во мн… дальше да больше, дальше да больше… А пойми я вдругъ, поврь,— да, право, душу отдала бы Богу! Или, можетъ-быть, того ей и хотлось! Да пользы-то имъ что отъ моей смерти! Слава Богу, ты наслдникъ всего, а не они. Женишься еще, дти будутъ, тогда…
Лева съ горечью перебилъ ее:
— Хорошъ женихъ, одной ногой въ гробу стою!
Анна Ивановна чуть не вскрикнула отъ испуга и съ широко открытыми глазами, тяжело дыша, замерла на мст.
— Лева, Лева, что ты!— проговорила она, наконецъ, зобравшись съ силами.— Христосъ съ тобой! Съ чего ты это взялъ! Охъ, точно подкосилъ ты меня этимъ словомъ… И съ чего!.. Слабенькій ты у меня, такъ вдь ты и всегда такимъ былъ. Это ростъ твой такой тяжелый. Вотъ войдешь въ лта — возмужаешь, окрпнешь. Охъ, что это теб въ голову пришло! Родной ты мой!
Она съ трудомъ поднялась съ мста, едва стоя на дрожащихъ ногахъ, и обняла сына.
— Огорчилъ ты меня, Лева, огорчилъ этимъ словомъ!..
Она тихо заплакала, прижимая къ себ его голову.
Онъ никогда не видалъ ее такою взволнованною, такою испуганною. Въ ея дрогнувшемъ голос послышался ему упрекъ. Лаская его, она тревожно разспрашивала, не хуже ли ему, не захворалъ ли онъ, не послать ли за Константиномъ едоровичемъ. Все ея существо, каждое ея слово было проникнуто материнской любовью и заботливостью. Она не могла собраться съ мыслями, придти въ себя. и все это отъ этой исторіи, отъ этихъ каверзъ. Раздражили он Леву, навели еію на мрачныя мысли. Никогда, никогда до этой поры не сказалъ онъ ей ни слова о близости своей смерти,— и вдругъ теперь говоритъ, что стоитъ одной ногой въ могил! Да, на что же ей самой посл этого жизнь? Для кого она жила и живетъ, какъ не для него?.. Вотъ роденька-то до чего довела! Нтъ, надо погнать всю эту орду родни. Вороны проклятые, точно къ падали, къ богатству слетаются! Разорвать живыхъ людей изъ-за денегъ готовы…
Анна Ивановна не вдругъ успокоилась, и ея мягкое, доброе сердце исполнилось еще большею любовью къ Лев и Жен, къ этимъ ‘обиженнымъ’ дтямъ. Она смотрла на нихъ теперь сквозь слезы и то и дло слышались эпитеты ‘голубчикъ ты мой, Левушка’, ‘голубка ты моя, Женюшка’. Покрывая поцлуями ихъ лица, разспрашивая ихъ. не надо ли имъ чего, бгая съ одышкой въ груди, подобравъ тяжелое шелковое платье, на кухню, чтобы наблюсти за приготовленіемъ самыхъ любимыхъ блюдъ Левы и Жени, Анна Ивановна была какъ бы охвачена страхомъ, что вотъ-вотъ она потеряетъ и Леву, и Женю. Господи, что же тогда съ нею будетъ? Никогда еще ея материнская любовь къ нимъ не проявлялась въ такомъ трогательномъ вид Старух хотлось чуть не на рукахъ носить, чуть не на колни сажать ея ‘дтей’. И въ то же время потихоньку она толковала съ Миннушкой и съ моей матерью, какъ обидли ея Женю и Леву. Женя это чуетъ, ей, врно, намекнули злоди, вотъ почему она и ходитъ такая печальная, извстно, чистый ребенокъ, огорчила ее эта грязная выдумка. Да ужъ что она, когда самъ Лева такъ опечалился, что — Господи, до чего злые люди могутъ довести!— о смерти заговорилъ, о своей смерти! Никогда и не думалъ объ этомъ, а ужъ какъ иногда хворалъ,— теперь же вдругъ заговорилъ объ этомъ! Миннушка вздыхала и плакала вмст съ теткой, замчая при этомъ въ утшеніе, что Господь изъ любви къ Жен и Лев послалъ это испытаніе имъ, такъ какъ Богъ всегда испытываетъ тхъ, кого любитъ, праведники потому и страдали всю жизнь, что ихъ Богъ любитъ. Моя мать, выслушивая Анну Ивановну, осторожно и сдержанно совтовала ей забыть всю эту исторію, не говорить о ней, такъ какъ въ дл сплетенъ единственное спасеніе — не обращать на нихъ вниманія: сплетня, какъ снжный комъ, чмъ ее больше подхватываютъ, чмъ дальше катятъ, тмъ сильне она растетъ. Въ то же время Анна Ивановна считала нужнымъ развлекать своихъ дтей. Прежде она здила съ ними въ театры, потому только, что нельзя же было имъ однимъ туда здить, ‘безъ старшихъ’, теперь она тащила ихъ за собою, такъ какъ сами они не похали бы, можетъ-быть, съ той же цлью тащила она ихъ въ гости и сзывала гостей въ свой домъ. Въ ея разговорахъ стали прорываться похвалы тмъ или другимъ барышнямъ и молодымъ людямъ и было не трудно угадать, что она безсознательно, можетъ-быть, подыскиваетъ невсть и жениховъ для Левы и Жени…
Что испытывали Лева и Женя въ это время — это трудно передать. Имъ, можетъ-быть, было бы легче, если бы Анна Ивановна поврила намекамъ, если бы все объяснилось разомъ. Какъ знать, можетъ-быть, она и простила бы, думалось имъ. Да, тогда, можетъ-быть, простила бы, а теперь? Нтъ, теперь она не простила бы! Теперь это ее убило бы. Наконецъ, какъ сказать ей это самимъ, когда она уже говорила, что это ее убило бы, что она изгнала бы Женю? И если бы она была мене ласкова съ ними, если бы она не видла въ нихъ ‘обиженныхъ’ дтей. Чтобы успокоить ее, нужно притворяться веселыми, счастливыми. А какъ притворяться, когда ихъ волнуетъ вдобавокъ ко всему положеніе тщедушнаго ребенка, живущаго на сторон, безъ ихъ призора. Видть его даже на минуту имъ удается урывками. Хотя бы онъ умеръ! Они желали этого и пугались этого желанія, какъ мысли о дтоубійств, точно ребенокъ могъ умереть отъ ихъ желанія ему смерти. Я не зналъ, какъ все это дйствовало за Женю, но Лева впалъ опять въ свое мистическое настроеніе. Это наказаніе Божіе за грхъ! Но что значатъ земныя мученія передъ загробными муками? А эти муки ждутъ впереди гршниковъ. Отъ этихъ мукъ тамъ нтъ избавленія, он продолжаются вчно. Чмъ искупить этотъ грхъ, чтобы не мучиться и на томъ свт? Дни его, Левы, сочтены, и онъ долженъ торопиться загладить свой грхъ. Загладить? Это легко сказать, но какъ это сдлать?.. Какъ тяжело мучили его эти вопросы, это я понялъ изъ его разговоровъ о будущемъ, оставшись какъ-то съ нимъ наедин посл этихъ, событій въ его жизни.
— Да, вамъ трудно, я думаю, скрывать ваши отношенія, и волей-неволей приходится подумать о второмъ ребенк,— мелькомъ замтилъ я.
Онъ остановился передо мною въ недоумніи, смотря на уеня почти тупымъ взглядомъ, точно ничего не понимая.
— Какія отношенія? Какой ребенокъ?— глухо спросилъ онъ.— За кого ты меня считаешь? Я могъ сдлать грхъ, но повторить его — я еще не совсмъ подлецъ, не совсмъ погибшій гршникъ.
— Вы-же любите другъ друга, и вамъ…— началъ я.
Онъ перебилъ меня уже раздражительно.
— Тутъ не можетъ быть рчи о томъ, любимъ мы или не любимъ другъ друга! Да, мы любимъ другъ друга. Любимъ! Если бы мы разлюбили одинъ другого, намъ было бы легче. Но это-то и есть кара Божія, Богъ далъ намъ нести этотъ крестъ здсь за наказаніе!
Я вспылилъ.
— Богъ! Богъ! Вы съ Вурмомъ такъ говорите о Бог, точно ежедневно бесдуете съ Нимъ! Сами себя произвели въ повренные Его намреній и опредленій, господа духовидцы и пророки. Кощунство это какое-то! И какъ не стыдно приплетать Бога ко всей этой любовной исторіи, къ этой житейской грязи!.. Ты бы, врно, женился на Жен, если бы вы были протестанты, теперь же, вступивъ съ ней въ связь, ты сдлалъ противузаконный поступокъ, вотъ и все. Но дло не въ томъ…
Онъ хотлъ перебить меня, но я остановилъ его.
— Погоди, дай сказать! Ты со своими воззрніями, расходясь съ ней, порывая свои отношенія съ ней, можешь вообразить, что ты искупаешь здсь свои грхи и, можетъ-быть, надешься за это попасть прямо въ рай. Теб вдь только этого и надо… Но каково ей? Ты спросилъ ли ее объ этомъ.
Его лицо исказилось нехорошей, жесткой улыбкой.
— A! ты думаешь, что Женя такая же язычница, какъ ты?— съ ироніей сказалъ онъ.— Я давно замчалъ, что у тебя нтъ ничего святого… Богъ, религія… что теб до всего этого!.. Ты думаешь и Женя такая же? Ты вдь когда-то болталъ съ ней о религіи со своей точки зрнія. Ты думалъ, она заразилась твоими, взглядами. Къ счастію, ты ошибаешься. Женя вполн уразумла весь ужасъ нашего поступка.
— То-есть ты погубилъ ее и еще терзаешь ее своими мистическими ужасами?— рзко сказалъ я.— Недостаетъ только, чтобы она потеряла разсудокъ отъ всей этой исторіи.
— Да вдь для тебя разсудокъ все,— съ горечью воскликнулъ Лева.— Лучше погубить душу, лишь бы его сохранить.
— Что это ты словами Вурма говоришь?— раздражился я.— Ужъ ты и его не посвятилъ ли въ свою тайну?
— Ну, а если бы и такъ?— уклончиво проговорилъ Лева.
— Ну, такъ я вотъ что скажу. Ты терзаешься, совершивъ грхъ съ точки зрнія православія, и въ то же время не боишься сдлаться вполн отщепенцемъ православія, примыкая къ какой-то непризнанной сект, ища защиты у какого-то самозваннаго пророка. Гд у тебя твоя логика, гд трезвый взглядъ на вещи? Ужъ не общалъ ли теб Вурмъ мстечка въ царствіи небесномъ за отступничество отъ православія и поступленіе подъ его протекцію?
Лева широко открылъ глаза, точно я высказалъ какую-то совершенно новую для него мысль, никогда не приходившую ему въ голову и страшно поразившую его теперь. Онъ въ волненіи заходилъ по комнат, хватаясь за свою пылающую голову. Нсколько минутъ длилось молчаніе.
— Нтъ, нтъ, оставимъ этотъ разговоръ,— наконецъ, заговорилъ онъ тревожно, съ какимъ-то отчаяніемъ махнувъ рукою.— Мы никогда не поймемъ другъ друга. Ты можешь внести въ душу только разладъ, вмсто надежды и успокоенія… Ты ни на минуту не останавливался на тхъ вопросахъ, надъ которыми глубоко задумывался я.
И, сухо оборвавъ разговоръ, онъ сдлалъ мн нсколько незначительныхъ вопросовъ, не интересовавшихъ ни его, ни меня, спросилъ что-то о театр, кажется, даже замтилъ, что нынче стоитъ хорошая погода… Между нами вдругъ что-то оборвалось, воздвиглась какая-то стна. Меня боле всего поразило то, что во мн не было жалости къ Лев, не было сожалнія о порвавшейся дружб, не было желанія сдлать какой-нибудь шагъ для устраненія взаимной холодности. Онъ сталъ вдругъ для меня чужимъ человкомъ. Уходя отъ него, я невольно задумался надъ вопросомъ, какъ это могло случиться такъ внезапно? Не былъ ли онъ и всегда чужимъ для меня? Волновали ли меня его тревоги и мученія, какъ волновали меня какія-нибудь невзгоды и лишенія выбившихся изъ силъ тружениковъ? Нтъ, нтъ и нтъ! Я выслушивалъ его стованія и только, когда же жаловались т люди — во мн все переворачивалось вверхъ дномъ, являлось озлобленіе на притснителей и грабителей, закипало страстное желаніе помочь, спасти, утшить. Смотря на его судьбу, я оставался простымъ любопытнымъ, заинтересованнымъ зрителемъ и даже — теперь я ясно понимать это — становился тмъ боле любопытнымъ, чмъ драматичне были перипетіи этой судьбы, смотря на участь бдняковъ, я рвался только къ одному — принять участіе въ этой драм, вмшаться въ эту драму, превратиться изъ зрителя въ дятеля, страстнаго, горячаго, съ жаждой мщенія за страдающихъ. Теперь мн припомнилось, что и самъ Лева какъ бы угадывалъ во мн эти чувства, это направленіе. Онъ часто замчалъ мн: ‘какой у тебя узкій кругозоръ’, ‘что значатъ эти единичныя явленія передъ міровыми вопросами’, ‘ты весь растратишься на мелочи, если будешь волноваться изъ-за- каждаго единичнаго факта несчастій и несправедливостей’. Иногда онъ просто раздражалъ меня, когда я просилъ у него помощи для какой-нибудь голодающей семьи, и онъ, давая ее равнодушно, не глядя даже, сколько даетъ, много или мало, замчалъ мн: ‘не объ Иван, мой другъ, надо заботиться, а объ Иванахъ: оплакивать каждаго въ отдльности — слезъ недостанетъ’. Вспоминая теперь объ этихъ мелочахъ, я въ недоумніи спрашивалъ себя: ‘что же насъ связывало?’ Привычка. Этотъ деспотъ, привязывающій нердко людей къ однимъ и тмъ же предметамъ, мстамъ, личностямъ, давно уже смнилъ въ насъ обоихъ боле теплыя чувства дтской привязанности, юношеской дружбы. Даже сознавъ все это, я понималъ, что насъ еще долго будетъ тянуть другъ къ другу, хотя намъ уже не о чемъ было говорить другъ съ другомъ.’

IX.

На житейской сцен, какъ и на театральныхъ подмосткахъ, бываютъ драмы, можетъ-быть, и глубокія, и потрясающія, но однообразныя по своей сущности, не общающія съ самаго начала ничего новаго въ своемъ дальнйшемъ развитіи. Какъ бы ни были талантливы ихъ исполнители, какъ бы ни были сильны въ отдльности ихъ эпизоды, зритель, въ конц-концовъ, чувствуетъ утомленіе и, не дождавшись ихъ окончанія, уходить прочь. И на что ему ждать ихъ конца, когда этотъ конецъ предугаданъ впередъ? Такою драмою была жизнь Левы вообще. Я могъ присматриваться къ ней, покуда я еще могъ обманываться насчетъ нашихъ отношеній другъ къ другу, но разъ явилось сознаніе, что мы чужіе, драма этой жизни стала мн казаться просто скучною. Мой отецъ посл посщенія семьи Шельхеровъ нердко говаривалъ: ‘какого рожна имъ еще нужно?’ ‘съ жиру бсятся’, ‘проморить бы ихъ на мороз голодомъ, заставить бы поработать до седьмого поту, стряхнули бы съ себя дурь’, ‘сладкопвцы и больше ничего’. Прежде меня немного смущали и сердили эти замчанія объ этихъ ‘добрыхъ людяхъ’. Теперь я задумывался надъ этими словами и склонялся на сторону отца. По привычк меня еще тянуло иногда къ этимъ людямъ, но, направляясь къ нимъ, я порою задавалъ себ неожиданно вопросъ: ‘да что мн тамъ длать?’ и сворачивалъ съ дороги. Встрчи становились все рже, все короче.
Въ дом же Шельхеровъ все шло по-старому, даже какъ будто все пошло ровне. Мелькомъ я узналъ, что ребенокъ Левы умеръ, и, вмсто слезъ и жалобъ, услышалъ отъ Левы:
— Господь прекратилъ его страданія и избавилъ отъ гибели!
Въ тон этой фразы было что-то сухое, черствое, бездушное. Меня просто покоробило отъ нея. Мн показалось, что Лева сказалъ бы то же самое и тмъ же тономъ, если бы ему принесли всть о гибели всего міра. Для него уже не существовало ничего, кром его собственнаго я, которое нужно было спасти отъ загробныхъ мукъ…
Однажды я узналъ отъ отца, что Лева захворалъ. ‘Это, кажется, смерть’,— коротко сказалъ отецъ. Я пошелъ къ Лев и засталъ у его постели Вурма. Вурмъ, не глядя на меня, съ тяжелымъ вздохомъ поднялся съ мста, точно праведникъ, удаляющійся при приближеніи искусителя. Я не безъ ненависти взглянулъ на эту сухую, длинную фигуру съ набожнымъ лицомъ, съ поднявшимся на мгновеніе къ небу и снова потупившимся взоромъ. Лева встревожился и съ сожалніемъ сказалъ:
— Рейнгольдъ Карловичъ, вы уже уходите!
— Да. Я еще зайду въ другое время!— скромно отвтилъ Вурмъ.
Я мелькомъ взглянулъ на него и сказалъ:
— Я вамъ не мшаю! Я зашелъ только взглянуть на Леву и сейчасъ ухожу…
Я пожалъ руку больного, простился съ нимъ и вышелъ.
Вурмъ прислъ снова къ постели.
Въ гостиной меня встртила Анна Ивановна, опечаленная, въ слезахъ. Она засыпала меня вопросами:— ну, что? Какъ ты его нашелъ? Что Константинъ едоровичъ говоритъ?
— Отецъ совтовалъ вамъ созвать консиліумъ,— замтилъ я.
Она безнадежно махнула рукой.
— Лева и твоего отца едва допустилъ. Не хочетъ лчиться, ни за что но хочетъ!
— Что же онъ на Вурма, что ли, надется?
— Ахъ, ужъ и не говори ты мн! Я совсмъ голову потеряла.
И она начала мн жаловаться. Лева въ послднее время все о смерти говоритъ. Ну, значитъ, нездоровъ и надо доктора позвать. Такъ нтъ, не хочетъ. Что же, разв онъ не понимаетъ, что это убиваетъ и ее, мать. Хоть бы ее-то пожаллъ! Такъ нтъ, точно замерло все въ немъ. Охъ, дурной это знакъ! Это у людей часто передъ смертью бываетъ. Все опостылетъ, все чужимъ станетъ. Вмсто доктора, онъ зоветъ Вурма. Что-жъ Рейнгольдъ Карловичъ свой человкъ, она сама любитъ иногда послушать, когда онъ о божественномъ говоритъ, но все же — зачмъ его звать каждый день? У него своя вра, кто его знаетъ какая. Какъ ни какъ, а все же еретикъ онъ. Ужъ не то, что но православный, а даже лютеране и т еретикомъ его считаютъ. Самъ себя въ пророки произвелъ. Чего онъ натолкуетъ больному человку. Ну, хочется Лев о божественномъ въ болзни послушать — позови священника. А то, храни Господи, умретъ еще такъ-то въ бесдахъ съ еретикомъ. Вдь ужъ что ни говори, а Рейнгольдъ Карловичъ еретикъ, самозванный пророкъ! Здоровый человкъ для развлеченія можетъ его послушать, а на смертномъ одр тоже о душ нужно подумать, всякихъ бредней нечего слушать. И какія слова говорить Лева!
— Я ему замтила о священник, а онъ: ‘что мн священники, что я имъ? Прежде мн ничего не дали и теперь ничего не дадутъ’. Да что же они могли ему дать? И чего у него недоставало? Это онъ, врно, уже въ бреду говоритъ. И не поймешь, что!
Она опять стала жаловаться, что Вурмъ сидитъ все у Левы. Вотъ вдь сидитъ онъ цлые часы наедин съ Левой, а свои, домашніе, бродятъ, какъ мухи осенью по комнатамъ, не зная, что съ Левой длается…
— Охъ, ужъ не во-время мы его привадили къ дому… Какъ здоровы да веселы, оно и забавно послушать его, а теперь онъ — точно бревно на дорог…
Потомъ она стала жаловаться и на то, что и ея здоровье расшаталось не время болзни Левы. Она вдь одна ходитъ за нимъ. Бдная Миннушка слаба, гд же ей, убогому человку, ходить за больнымъ.
— А Женя?— сорвалось у меня съ языка.
Анна Ивановна махнула рукой.
— Недовольна я Женюшей,— сказала она.— Помнишь ты, толки-то позапрошлой зимой были? Ну, съ тхъ поръ она и Лева точно чужіе, стали сторониться другъ отъ друга. Пробовала я имъ ужъ говорить, что дурятъ они, что никто ничего не подумаетъ о нихъ дурного. Ну, да это ихъ дло. Пока Лева былъ здоровъ, оно и ничего было. А теперь…
Она немного нахмурилась.
— Это ужъ вдь просто какое-то безсердечіе со стороны Жени. Братъ лежитъ боленъ, а она не заглянетъ къ нему. Точно злится на него, что про нее шли эти толки. Такъ разв Лева былъ виноватъ?
— Можетъ-быть, Лева самъ не желаетъ,— сказалъ я.
— Голубчикъ ты мой, что ты говоришь! Ну, не желаетъ онъ, такъ разв любящая сестра не сумла бы сдлать такъ, что онъ допустилъ бы ее ухаживать за нимъ? Нтъ, я уже и не знаю, что съ Женюшей сдлалось… Ты видалъ ли ее? Взгляни! Исхудала, глаза большіе стали, смотритъ, точно что потеряла. Спросишь что, отвтитъ: ‘а?’ а сама точно отъ сна ее разбудили. Улыбнется, такъ я ужъ не знаю, что это, точно судорогами ей ротъ раздергиваетъ…
Анна Ивановна глубоко задумалась. Я удивился тому, что Анна Ивановна начала длать наблюденія въ окружающей ее сред, стала подмчать новыя черты въ окружающихъ ее лицахъ.
— Да, видно, чужое чужимъ и останется!— со вздохомъ сказала Анна Ивановна.
— Вы это насчетъ чего?
— Да вотъ о Женюш. Извстно, мн не дочь, Лев не родная сестра.
Въ тон Анны Ивановны я впервые подмтилъ какую-то нотку вражды.
— Или ужъ и въ самомъ дл женить его хотла на себ, да и разсердилась, что не удаюсь.
— Анна Ивановна, что вы!— воскликнулъ я почти съ испугомъ.
Она неожиданно расплакалась.
— Молодъ ты, Николаша, не знаешь жизни! Чего не бываетъ на свт… Да и мать я, голубчикъ, чего-чего не приходитъ въ голову въ этакомъ-то гор… Иногда жаль Женюшу, а иногда… точно на врага я на нее смотрю… Брата бросила, въ этакомъ-то положеніи бросила!.. Гд же сердце у нея?..
— Да вы бы поговорили съ Женей откровенно! Не хотите ли, чтобы я поговорилъ съ ней?— спросилъ я.
— Поговори. Только насильно милъ не будешь!— отвтила Анна Ивановна,— Нтъ, дурное у нея сердце, дурное! Теперь я это вижу, сама вижу!..
Я прошелъ къ Жен. Я ее не видалъ давно и былъ пораженъ происшедшей съ ней перемной. Анна Ивановна врно подмтила выраженіе ея лица, растерянное, недоумвающее, тупое. Казалось, ея мозгъ не могъ осилить происходившаго въ немъ броженія. Это былъ мозгъ ребенка, которому нежданно-негаданно задали работу, бывшую не по силамъ даже иному взрослому и развитому человку. Шаловливому и рзвому ребенку вдругъ сказали, что онъ великій гршникъ, что его ждутъ страшныя муки и здсь, и тамъ. Тутъ было отъ чего растеряться. Я заговорилъ съ Женей мягко, дружески. Съ первыхъ же словъ она заплакала по-дтски.
— Не веллъ, не веллъ ходить!— отвчала она на вс мои увщанія.
— Да ты растолкуй, что это нужно ради Анни Ивановны, что теб самой неловко, что это опять можетъ возбудить подозрніе. Или теб самой не тяжело?
— Господи! Да я же его люблю!— воскликнула она, рыдая.— Ты пойми, что я не могу разлюбить его! Онъ все про адъ, про муки вчныя говоритъ, а я…
У нея оборвался голосъ отъ рыданій.
— Я… жду одного ласковаго взгляда, одного привтливаго слова!.. А онъ… онъ говоритъ, что это демонъ-искуситель во мн…
И изъ ея устъ полились мучительныя признанія. Не день, не два терзалъ Лева и себя, и ее этими толками о ихъ паденіи, о ихъ грх, объ ожидающихъ ихъ наказаніяхъ. Когда ей нужно было ласковое слово, утшеніе, она бросалась къ нему, а онъ сурово отталкивалъ ее, говорилъ, что ей мало, врно, одного грха, что ей хочется вчной гибели. А что-жъ ей длать, если онъ одинъ и могъ дать ей утшеніе, если она не можетъ разлюбить его? И во время этихъ мучительныхъ признаній, ея глаза смотрли растерянно, съ недоумніемъ, какъ бы спрашивая меня: гд же исходъ? неужели спасенія нтъ? Неужели ей такъ и суждено страдать и здсь, и тамъ?
Я, какъ умлъ, старался успокоить ее.
Я ушелъ отъ нея съ тяжелымъ чувствомъ. Въ то же время я былъ убжденъ, что мои слова не остались безъ вліянія на нее. Я не ошибся въ этомъ, но я ошибся въ результатахъ моихъ увщаній. Если бы я могъ предвидть эти результаты, я никогда не вмшался бы въ это дло…
Прошло не мало дней съ той поры, какъ я узналъ вс мелочи сценъ, происшедшихъ посл моего посщенія Шельхеровъ, а мн и теперь тяжело разсказывать объ этомъ.
Женя посл моего ухода не вдругъ собралась зайти къ Лев. Но все же собралась. Былъ уже вечеръ, когда она вошла къ нему. Онъ лежалъ на спин и, не поворачивая головы, спросилъ:
— Кто тутъ?
— Я, Лева,— тихо отвтила Женя.
— Ты? ты? опять?— воскликнулъ онъ съ горечью.
Она быстро подошла къ его постели, опустилась на колни и въ слезахъ прошептала:
— Лева, я не могу… Пойми ты, что я страдаю, не видя тебя… Ты ббленъ, а я не вижу тебя, не знаю, лучше ли теб или хуже, не смю помочь теб… Неужели я стала теб совсмъ чужою? Мы мужъ и жена передъ Богомъ…
И все, что наболло въ ея душ, вылилось въ страстныхъ, отрывочныхъ фразахъ. Это были не упреки взрослаго человка, а лепетъ огорченнаго, обиженнаго ребенка. Когда-то этотъ ребенокъ былъ для Левы всмъ — свтомъ, радостью, жизнью. Это чувство никогда не умирало въ душ Левы: онъ только подавлялъ его, умерщвлялъ, чтобы не лишиться загробнаго блаженства. Теперь этотъ нжный голосъ, эти горькія слезы, эти дтскія жалобы растопили ледъ. У Левы потемнло въ глазахъ, у него закружилась голова. Страсть — страсть чахоточнаго человка, у котораго, по его выраженію, все горло въ груди,— страсть, долго подавляемая страшными усиліями, застращиваніемъ себя адомъ, проснулась, прорвалась наружу какимъ-то бурнымъ потокомъ, и онъ, забывъ все, уже покрывалъ поцлуями ея лицо, ея руки.
— Двочка моя, бдная двочка, что я съ тобой сдлалъ!— вырывались изъ его груди восклицанія.— Загубилъ вою твою жизнь!..
Она обвила его руками, радуясь этой вспышк любви и забывъ вс недавнія терзанія. Она любовалась этимъ исхудалымъ, но все еще прекраснымъ лицомъ.
— Не говори, не говори этого!— шептала она.— счастлива! Твоя любовь для меня все! Дорогой, выздоравливай только, а тамъ — будь, что будетъ.
И, ласкаясь къ нему, она говорила опять о любви, о надеждахъ. На минуту ей показалось, что воротится ихъ прежняя жизнь,— та жизнь, когда онъ называлъ ее, Женю, своего весною. Онъ, кажется, надялся на то же, забывъ и Вурма, и близость смерти, и адъ…
— О, если бы только вернуть жизнь!— восклицалъ онъ.— Еще бы хоть годъ, одинъ годъ счастья… Ничего мн не нужно, кром тебя… тебя…
Эти восклицанія прервалъ страшный припадокъ кашля. Задыхаясь, Лева судорожно ухватился костлявыми руками за подушку и бился въ какомъ-то отчаяніи. На подушк показались пятна крови. Женя, перепуганная и растерявшаяся, слышала только восклицанія:
— Не могу!.. Не могу!.. Уйди!.. Зачмъ ты пришла!.. Смерть!..
За припадкомъ послдовало полное изнеможеніе, какое-то тяжелое забытье. Потомъ онъ очнулся, обвелъ комнату мутнымъ взоромъ, какъ бы припоминая все, что произошло. Этотъ свинцовый взглядъ остановился на Жен почти съ ужасомъ. Въ ушахъ Жени тихо, но отчетливо раздавался хриплый шопотъ:
— Уйди!.. уйди…
Она покорно встала, вышла на цыпочкахъ, озираясь, точно боясь, что кто-нибудь подслушалъ, подсмотрлъ все происшедшее. На слдующій день, рано утромъ, Лева послалъ за Вурмомъ. Длинный, сухой, съ набожнымъ лицомъ, съ потупленнымъ взоромъ, Рейнгольдъ Карловичъ прошелъ въ спальню больного.
До этого дня Лева много и долго говорилъ съ нимъ о грхахъ, спрашивалъ, какъ можно очиститься отъ грховъ. Вурмъ зналъ вс помыслы, вс намренія Божіи. Богъ посылаетъ иногда грхъ людямъ, любя людей, желая исцлить ихъ отъ гордыни, отъ самомннія, то-есть отъ самыхъ страшныхъ грховъ. Это уже потому самые страшные грхи, что человкъ прежде всего долженъ сознавать одно: спасти можетъ Богъ, а самъ человкъ спастись не можетъ. Зараженные гордынею и самомнніемъ забываютъ именно это и полагаются на свои силы, то-есть идутъ прямо на погибель. Совершенный грхъ въ избранныхъ пробуждаетъ раскаяніе, усиленное желаніе стать лучше, не гршить впредь, искать Божіей помощи — единственнаго нашего спасенія. Это воздержаніе отъ повторенія грха, несмотря на вс искушенія, и отличаетъ званыхъ отъ избранныхъ. Только избранные и могутъ отсчь руку, если она соблазняетъ ихъ, вырвать око, если оно соблазняетъ ихъ. Неизбранные не могутъ этого сдлать. Недаромъ же въ разсказ о богатомъ юнош говорится, что Богу все возможно, а людямъ невозможно. Какой грхъ совершилъ Лева — Вурмъ не спрашивалъ. Да и могъ ли онъ спрашивать, когда онъ все зналъ и безъ объясненій? Разспросы могли бы поколебать вру въ его всевдніе. Вдь онъ пророкъ! Ему все открываетъ Богъ. Теперь настала именно такая минута, когда Лева сказалъ, долженъ былъ сказать все. Еще бы! Вчера онъ чуть не умеръ именно въ ту минуту, когда все грховное воскресло въ немъ снова и сразу погубило все достигнутое долгими днями покаянія. За минуту любви онъ, Лева, готовъ былъ отдать вчность небеснаго блаженства. Вурмъ, кроткій, набожный, слушалъ, не удивляясь, не возмущаясь, какъ слдуетъ человку, видящему и знающему все.
— Богъ милосердъ, онъ въ эту минуту напомнилъ теб о смерти и спасъ твою душу,— сказалъ онъ набожно и торжественно.— Долгіе дни упорной борьбы со своею плотью могли породить въ теб самомнніе, вру въ свои силы, способныя побороть все. И вотъ Богъ послалъ теб искушеніе, чтобы еще разъ показать теб, какъ ничтоженъ человкъ.
— О, я знаю, знаю все свое безсиліе, всю свою ничтожность!— воскликнулъ Лева.— На каждомъ шагу мн грозятъ искушенія… мн нужна поддержка…
— И Богъ ее далъ теб,— торжественно произнесъ Вурмъ.— Я съ тобою!
Онъ благоговйно сложилъ руки, поднялъ къ небу глаза, сталъ читать одну изъ безчисленныхъ молитвъ-импровизацій. Тихій, льющійся, какъ ручей, кроткій голосъ, возвышенныя фразы, набожное выраженіе лица пророка, все это снова влило миръ въ душу больного. Онъ смиренно склонилъ голову на подушк, и когда молитва была окончена, поцловалъ руку своего утшителя. Тотъ, казалось, открывалъ ему снова двери рая, ради котораго больной забылъ все въ жизни, дружбу, любовь, науку, дятельность. Вурмъ возложилъ на минуту на его блдный лобъ руки, точно стараясь успокоить этимъ прикосновеніемъ бури въ тревожномъ мозгу умирающаго, и потомъ безмолвно вышелъ изъ комнаты, видя, что больной, утомленный всей этой сценой, закрылъ глаза съ блаженной улыбкой. Своимъ обычнымъ мрнымъ шагомъ Вурмъ безшумно направился къ комнат Жени. Онъ постучалъ къ ней въ дверь и, услышавъ отвтъ: ‘войдите’, вошелъ къ молодой двушк. Она вздрогнула и поднялась съ мста при вид его. Она мгновенно угадала все. Онъ никогда не заходилъ къ ней, онъ даже почти не обращалъ на нее вниманія до этой поры. Ее охватилъ какой-то инстинктивный ужасъ при появленіи на порог этой исхудалой, высокой фигуры съ строгимъ, какъ бы застывшимъ выраженіемъ на лиц. Онъ могъ появиться въ ея комнат только затмъ, чтобы сказать: ‘я все знаю!’ Онъ пристально взглянулъ на нее и торжественнымъ, проникающимъ въ душу тономъ, поднявъ правую руку вверхъ, произнесъ:
— Что вы длаете, безумная! Или вы не знаете, что вчное проклятіе поражаетъ того, кто соблазняетъ даже и умирающаго.
Она широко открыла глаза, полные выраженія ужаса, вскрикнула, зашаталась и упала, какъ подкошенная, у его ногъ. Онъ неторопливо наклонился, чтобы поднять ее и привести въ чувство. Склоняясь надъ нею, онъ даже и не подозрвалъ, что сзади его, въ отворенныхъ дверяхъ, стояла женщина, нуждавшаяся, быть-можетъ, въ помощи гораздо боле, чмъ Женя. Это была Анна Ивановна, догонявшая Вурма посл его ухода отъ Левы и слдомъ за нимъ вошедшая въ комнату Жени…

X.

Спустя нсколько дней посл этихъ событій, я сидлъ съ матерью за утреннимъ чаемъ. Обоимъ намъ было не по себ, такъ какъ отецъ съ вечера ушелъ къ Шельхерамъ и еще не возвращался домой. Онъ только прислалъ записку, чтобы мы не безпокоились, онъ писалъ, что Лев очень худо и потому ему, отцу, придется, вроятно, провести ночь у Шельхеровъ. Мы терялись въ догадкахъ, что происходитъ тамъ. Наскоро допивая стаканъ, я ршился идти къ Шельхерамъ, чтобы навести справки. Въ эту минуту раздался звонокъ, и въ прихожей послышался голосъ отца. Я поднялся съ мста. Въ столовую вошелъ отецъ. Онъ былъ видимо утомленъ и хмуръ.
— Ну, что?— разомъ спросили я и мать.
Отецъ махнулъ рукою.
— Все кончено,— отвтилъ онъ.
У матушки показались на глазахъ слезы. Я молча заходилъ по комнат. У меня сдавливало горло, я закусывалъ губы, стараясь не расплакаться. Въ голов не было и мысли о мелкихъ недоразумніяхъ, объ охлажденіи къ Лев за послднее время, было только одно сознаніе, что догорла и погасла молодая жизнь, полная страданій и тревогъ, было ощущеніе утраты того, съ кмъ прошли лучшіе годы дтства.
— Чаю, голубчикъ, усталъ я,— проговорилъ отецъ, обращаясь къ матери и прерывая тяжелое молчаніе.
Мать, засуетилась, отирая наскоро слезы.
— Что бдная Анна Ивановна?— тихо проговорила она, наливъ отцу стаканъ.— Бдная, бдная мать!
Изъ глазъ матушки слезы хлынули уже потокомъ, удерживать ихъ теперь она была не въ силахъ.
— Я съ Анной Ивановной и провозился всю ночь,— отвтилъ отецъ.— Параличъ разбилъ…
Отецъ неторопливо сталъ разсказывать вс событія этой ночи, прерывая иногда разсказъ словами:
— Полно, полно, Леля!..
Мать отирала слезы, старалась успокоиться и снова плакала. Она, какъ любящая мать, понимала весь ужасъ потери, понесенной Анной Ивановной. На что нужна теперь жизнь этой женщин, лишившейся сына? Я сидлъ у стола, опустивъ голову на руки, подавленный всмъ, что разсказалъ отецъ. Это была поистин страшная ночь. Съ вечера
Лев стало хуже. Болзнь шла быстро къ развязк. Пришлось предупредить Анну Ивановну. Несчастная женщина, несмотря на долгую болзнь сына, все еще не врила въ душ, что конецъ такъ близокъ. Она растерялась, начала умолять моего отца и двухъ другихъ докторовъ, находившихся при Лев, о спасеніи, требовала, чтобы ее пустыя къ сыну, а у него, между тмъ, близилась агонія, съ страшными предсмертными муками, съ бредомъ и конвульсіями. Онъ метался по постели, хватался за грудь, лицо принимало страшное выраженіе.
— Довольно было и ихъ двоихъ, чтобы потерять голову, а тутъ еще пришлось возиться съ Женей,— сказалъ отецъ.— Я ужъ сдалъ ее на руки тет Мариш и не заглядывалъ къ ней. Тутъ не о прекращеніи истерики нужно было думать, а о спасеніи Анны Ивановны. Едва успли сказать старух о смерти Левы, какъ ее поразилъ параличъ. Теперь трудно и опредлить, выживетъ ли она. Впрочемъ, если и выживетъ, то трудно ожидать, чтобы выздоровла совершенно.
— Ахъ, да на что ей теперь жизнь!— воскликнула матушка.
Отецъ допилъ чай и поднялся съ мста.
— Вотъ когда бы съ удовольствіемъ завалился спать, вмсто посщенія больныхъ,— проговорилъ онъ, потянувшись.
— Въ самомъ дл, ты отдохнулъ бы,— сказала матушка.
— А больные?— проговорилъ онъ.— Ничего, кое-какъ перемогу себя, разомнусь.
Онъ поцловалъ мать и пошелъ въ свой кабинетъ переодваться. Я тоже поднялся съ мста, чтобы идти.
— Ты къ Шельхерамъ?— спросила мать.
— Да, надо взглянуть на Леву,— отвтилъ я.
— Я тоже черезъ часокъ зайду къ нему,— сказала она.
Мы говорили о немъ еще какъ о живомъ…
Какъ живо помню я это свтлое весеннее утро. Еще улицы были покрыты кое-гд грязью, въ которую превратился стаявшій снгъ, еще изъ водосточныхъ трубъ съ грохотомъ вываливался на тротуары полурастаявшій ледъ, еще деревья въ садахъ стояли совершенно обнаженными, но небо было уже весеннее, синее, глубокое, солнце горло ярко и замтно грло своими сверкающими лучами, въ воздух слышались гомонъ и чириканье птицъ, въ домахъ открывались окна, на улицахъ было замтно особенное оживленіе точно вс проснулись отъ долгаго сна, выбрались изъ своихъ норъ, чтобы подышать свжимъ воздухомъ, и самый грохотъ колесъ, такъ надодающій лтомъ, теперь казался какимъ-то веселымъ, оживляющимъ… И какимъ контрастомъ показался мн домъ Шельхеровъ съ этой проснувшейся ‘улицей’: въ немъ точно все вымерло. Я вошелъ въ прихожую, сбросилъ пальто и вступилъ въ залъ, не встртивъ никого. Въ этой блой зал съ блдно-голубыми узорами, гд, можетъ-быть, не разъ мечтали Романъ Шельхеръ и его жена о будущей женитьб сына, было совершенно безлюдно, и только при моемъ появленіи сдлался громче гнусавый голосъ молодого монаха, читавшаго псалтырь. Въ углу, на возвышеніи, покрытомъ простыней, лежалъ трупъ, тоже прикрытый простыней, такими же простынями были завшаны надъ двумя каминами и въ простнкахъ зеркала. Съ перваго раза казалось, что тутъ не одинъ покойникъ, а нсколько, только одинъ лежитъ, а другіе приставлены къ стнамъ. Я направился къ тлу Левы. Мои шаги какъ-то особенно звонко раздались въ пустой комнат. Я подошелъ къ покойнику, откинулъ съ его лица простыню, и по моему тлу пробжала невольная дрожь: его лицо было еще повязано платкомъ, чтобы не открылся ротъ, на глазахъ лежали мдные пятаки, чтобы не открылись вки. Изъ моихъ глазъ полились слезы при вид этого исхудалаго, но все еще прекраснаго лица. Сердце мое сжалось невыразимою тоскою, точно мн было обидно и больно за этого брошеннаго покойника.
— Теперь можно бы снять, скоро духовенство прибудетъ,— раздался чей-то довольно звонкій и чистый голосъ, заставившій меня вздрогнуть.
Я обернулся. Оказалось, что это заговорилъ со мною монахъ. Онъ провелъ рукою около своего лица и указалъ на свои глаза, чтобы выразить ясне и наглядне, что нужно снять. Я сталъ развязывать платокъ на голов Левы, сталъ снимать пятаки съ его глазъ. Монахъ опять загнусилъ, продолжая чтеніе совсмъ инымъ голосомъ, чмъ говорилъ со мною.
— Чахоткой, должно-быть, померъ?— раздался снова его звонкій голосъ, прерывая гнусавое чтеніе на полуслов.
— Да,— отвтилъ я.
И прибавилъ:
— Сюда никто не проходилъ? Гд же вс?
— Какая-то хроменькая барышня заходила… А то никого не видать… Распоряжается-то кто?
— Право, не знаю,— отвтилъ я.
Монахъ вздохнулъ.
— Причесать бы нужно…
Я не сразу понялъ его, взглянулъ на него. Онъ кивнулъ головой въ сторону покойника и опять указалъ на свои волосы. Я понялъ, торопливо порылся въ карман и сталъ приглаживать волосы Левы. Монахъ отплюнулся, усердно пошаркалъ ногой по паркету и снова загнусилъ, читая псалтирь.
Я закрылъ простынею лицо Левы и направился разыскивать кого-нибудь изъ семьи Шельхеровъ. Въ моей душ была какая-то обида за Леву на его родню, на Женю, бросившихъ трупъ. Въ дверяхъ залы я столкнулся съ Миннушкой.
— Ахъ, это ты, Коля!— Проговорила она, сжимая мн руку.— А я шла на Леву взглянуть… и отдохнуть…
Я взглянулъ на ея безкровное, длинное лицо: оно было утомлено, точно еще боле вытянулось. Я взятъ бдную больную двушку подъ руку и повелъ ее въ гостиную.
— Устала ты, бдная?
— Ахъ, ужъ и не говори! Только я, да тетя Мариша и хлопочемъ… и съ тетей Аней, и съ Женей…
— Гд же вс остальные?
Миннушка вдругъ разрыдалась.
— Деньги ищутъ, ссорятся… Господи, они даже чуть не прибили меня, отнимая ключи…
Я началъ ее успокаивать, разспрашивать. Изъ ея отрывочныхъ, прерываемыхъ рыданіями разсказовъ я узналъ все, что произошло въ это утро. Едва усплъ Лева закрыть глаза, едва разнесся слухъ, что съ Анной Ивановной сдлался ‘ударъ’, какъ домъ уже наполнился родней. Повидимому, Ольга Дмитріевна и ея сообщники ждали этого момента, какъ ждутъ гробовщики смерти опасно больного, прохаживаясь, подобно шакаламъ, около дома умирающаго. Марина Осиповна и Миннушка, застигнутыя врасплохъ постигнувшимъ семью несчастіемъ, еще метались изъ угла въ уголъ — отъ трупа Левы къ лежавшей безъ чувствъ Анн Ивановн, къ бившейся въ истерическомъ припадк Жен, а родня сбилась въ кучу въ столовой и громко обсуждала вопросы: кто будетъ хоронить Леву? Гд у Анны Ивановны деньги? Не на свой же счетъ хоронить Леву имъ. роднымъ? Гд находятся ключи отъ денегъ?
— Ужъ гд имъ быть, какъ не у Миннушки!— воскликнула Ольга Дмитріевна.— Довренный человкъ, везд лазаетъ безъ надзора…
Притащили Миннушку, начались допросы.
— Ты знаешь, никогда я ничмъ не распоряжалась, никогда ни во что не вмшивалась,— говорила мн Миннушка жалобнымъ тономъ.— А они кричатъ, топаютъ на меня ногами!.. Господи, какіе это безсовстные люди!.. Я растерялась, ноги подкашиваться стали… а они кричатъ, кричатъ!.. ‘Подай ключи, они у тебя!..’ у меня никогда не было въ рукахъ ключей…
Они не постыдились просто ругаться: ‘Блаженная’, ‘поврежденная’, ‘идіотка!’ Никто изъ нихъ не могъ поврить, что она точно не интересовалась вопросомъ о деньгахъ, о ключахъ. Нищая, приживалка и не думала о деньгахъ!.. Статочное ли это дло? Кто ей повритъ! Да и какъ же поврить, когда они сами только и думали объ этомъ. Наконецъ сообразили, что ключи у Марины Осиповны, и приказали Миннушк принести ихъ. Миннушка исполнила приказаніе.
— Они чуть съ ногъ меня не сбили, когда я принесла ключи,— продолжала Минна.— Вс разомъ бросились за ними, отталкивая другъ друга. Я думала, они раздерутся…
Возбужденные алчностью, эти грабители почуяли другъ въ друг враговъ и переругивались уже между собою, видя ключи отъ денегъ. Они доказывали другъ другу свое первенство въ качеств наслдниковъ, они не довряли одинъ другому, боясь, что тотъ или другой изъ нихъ скрадетъ часть денегъ. Повидимому, они вовсе забыли о томъ, что Анна Ивановна еще жива…
Наконецъ, надъ всей этой шайкой, среди которой были и какой-то содержатель купаленъ и плотовъ, и мелкій чиновникъ съ орденомъ въ петлиц, и какіе-то юнцы, еще не окончившіе курса въ гимназіи, и Ольга Дмитріевна со своимъ Володей,— внезапно возвысилъ свой голосъ одинъ изъ богатыхъ родственниковъ покойнаго Романа Шельхера. Онъ прибылъ въ домъ нежданно, негаданно и засталъ родныхъ Анны Ивановны какъ разъ въ разгаръ ихъ перебранки изъ-за ключей.
— У меня точно гора съ плечъ свалилась, когда я увидала дядю Карла,— говорила Миннушка.— Знаешь его, какъ онъ на своемъ завод командовать привыкъ. Онъ какъ вошелъ, какъ окинулъ всхъ глазами и крикнулъ: ‘вы это что, господа, собрались? Имніе длить? Какое вы имете право распоряжаться? Сейчасъ подайте сюда ключи. Вы вс отвчать будете, если что-нибудь пропадетъ’. И вс притихли, перетрусили, а дядя Карлъ взялъ ключи и говорить: ‘теперь нужно не грабить, а охранять имущество законнымъ порядкомъ’. И никто не пикнулъ передъ нимъ, точно лакеи передъ бариномъ… Тутъ только и распорядились перенести Леву въ зало и послать за монахами, за гробовщикомъ…
— Гд же теперь вся роденька?— спросилъ я, ощущая омерзніе ко всей этой грязной шайк.
— Ахъ, все еще здсь, въ столовой,— отвтила Миннушка.— Точно въ гостиниц теперь у насъ. Вотъ уже два часа, какъ чай и кофе не сходятъ со стола…
— Чего же они ждутъ?
— Боятся другъ друга здсь оставить безъ надзора… Я пошла вотъ сейчасъ въ буфетъ, такъ Ольга Дмитріевна бросилась за мной, глядитъ, что я беру… Разв я когда-нибудь воровала? Какъ имъ не грхъ!..
Миннушка опять заплакала. Она была крайне жалка. Впервые ей пришлось перенести тяжелую утрату, впервые пришлось испытывать такое тяжелое физическое утомленіе, и впервые стояла она теперь лицомъ къ лицу съ житейскою грязью людского корыстолюбія. Это было горькое начало новаго склада ея жизни…
Мы еще разговаривали съ нею, когда въ зал послышались движеніе и говоръ. Мы поднялись, вышли въ залъ. Тамъ уже были монахи, надвавшіе черныя ризы, осняясь широко крестнымъ знаменіемъ и перекидываясь между собой отрывистыми фразами: ‘можно начинать или ждать будутъ кого-нибудь?’ По сторонамъ зала стояла группами родня, продолжавшая полушопотомъ, но очень оживленно переговариваться между собою. Нсколько незнакомыхъ лицъ, стоя поближе къ входнымъ дверямъ залы, съ любопытствомъ осматривали стны и потолокъ, было очевидно, что они попали сюда впервые, чисто случайно, желая взглянуть на внутренніе покои шельхеровскаго дома, нкоторые изъ группы этихъ незнакомыхъ людей, очевидно боле смлые, подходили къ дверямъ, ведущимъ въ другія комнаты, старались незамтно раздвинуть голубыя спущенныя портьеры и заглянуть искоса въ смежныя съ залой гостиныя. За этими любопытными зрителями и безучастными къ покойнику родными, почти не замчаемая никмъ, блдная, какъ мертвецъ, опираясь на Марину Осиповну, въ углу прижалась Женя. Среди всего этого народа засновалъ молоденькій, похожій на двочку, кудрявый и напомаженный послушникъ, съ перетянутой, точно зашнурованной корсетомъ, тальей, и съ поклонами разносилъ на блюд свчи. Кто-то изъ духовенства крякнулъ, кто-то тихонько отплюнулся, въ комнат замигали свчи, распространяя легкій чадъ. Въ эту минуту входная дверь тихо отворилась, и Вурмъ, съ набожнымъ лицомъ, съ потупленными глазами, тихой походкой прошелъ впередъ, не обращая ни на кого вниманія, скромно обходя присутствующихъ, какъ бы боясь ихъ задть. Онъ прошелъ къ окну, почти къ самому изголовью покойника и, сложивъ руки, поникъ головою. Священники еще разъ откашлялись и начали служить панихиду. Протяжное чтеніе молитвъ и пніе, запахъ ладана, мерцаніе и копоть восковыхъ свчей, все это слегка начало кружить голову. Я чувствовалъ, что у меня стучитъ въ вискахъ и изрдка посматривалъ на несчастную Женю. Я видлъ, какъ въ ея рукахъ дрожала, какъ бы подпрыгивала свча, и боялся, что вотъ-вотъ несчастная двушка лишится чувствъ. Слезы обильно катились по ея лицу. Наконецъ, грудь ея стала сильне и сильне подниматься отъ всхлипываній, она зашаталась. Я поспшилъ къ ней и едва усплъ поддержать ее. Она уже билась въ истерическомъ припадк. Затушивъ ея и свою свчи, я отвелъ, почти отнесъ ее въ ея комнату. Оставивъ ее на попеченіе Марины Осиповны, я вернулся въ залъ. Панихида кончилась. Священники торопливо разоблачались, послушникъ обиралъ свчи, отъ которыхъ еще поднимались вверхъ сроватыя струйки дыма, монахъ, читавшій псалтирь, тушилъ свчи около покойника. Въ группахъ родныхъ слышался довольно громкій говоръ. Я уловилъ на ходу нсколько фразъ:
— Срамница, покойника-то позоритъ! Всего бы ее лишить надо. За одно это по-міру стоитъ пустить!
— И лишатъ, и лишатъ, только бы Аннетъ пришла въ сознаніе.
— Да, а вдь теперь вообще очень спорный вопросъ, кто и по какой линіи наслдуетъ…
— Да разв нтъ духовнаго завщанія?..
Шарканье ногъ, шелестъ платьевъ, говоръ толпы, откашливанье читавшаго псалтирь монаха передъ началомъ чтенія, все это слилось вмст, дйствовало какъ-то непріятно, говорило о какихъ-то мелочахъ жизни, о равнодушіи всего этого люда къ тому, что произошло въ этомъ дом. Я почти съ ненавистью смотрлъ на всхъ этихъ людей, думавшихъ и говорившихъ только о наслдств, торопившихся выйти изъ залы, не бросивъ ни одного взгляда на трупъ того, за кмъ еще такъ недавно они ухаживали вс съ наглой лестью и приниженностью…
Когда зала опустла, мои глаза невольно остановились на одной фигур. Эта фигура, все время не смшивавшаяся съ толпой, выдвинувшаяся изъ этой толпы, казавшаяся выше остальныхъ, стояла и теперь около покойника, сохраняя величавое спокойствіе. Это была фигура пророка. Онъ простоялъ неподвижно во все время службы, сложивъ молитвенно, руки и поднявъ къ небу глаза. Когда кончилась панихида, когда вс поспшно стали удаляться, онъ подошелъ къ Лев и началъ тихо молиться, неподвижно, торжественно. Окончивъ молитву, онъ. положилъ руки на голову покойника, какъ бы благословляя его и принося ему всть мира. По его лицу катились одинокія слезинки. Наконецъ, онъ склонился лицомъ надъ Левой и поцловалъ этотъ холодный блдный лобъ. Не знаю, какія мысли, какія чувства охватили меня всего, но я какъ-то невольно, точно подъ вліяніемъ электрическаго толчка, двинулся къ Вурму и порывисто, какъ бы благодаря его, протянулъ ему руку. Это былъ порывъ, молодой, невольный, непреднамренный. Вурмъ понялъ его по-своему и, удерживая мою руку въ своей, торжественно проговорилъ:
— Этотъ человкъ при жизни былъ нашимъ общимъ другомъ, да послужитъ же онъ, мертвый здсь, живой тамъ, связующимъ звеномъ между нами…
Онъ былъ убжденъ, что Господь сотворилъ чудо, и здсь, у праха этого юноши, озарилъ меня новымъ свтомъ и превратилъ въ послдователя общины святыхъ. Я не разуврялъ Вурма. Мн въ эту минуту не хотлось огорчить старика, не хотлось нарушать въ самомъ себ того впечатлнія, которое онъ произвелъ на меня впервые — впечатлнія искренно врующаго человка, а не разсчетливаго проныры и обманщика, стремящагося только урвать у людей грошъ. Въ этотъ день я сталъ глядть на Вурма новыми глазами: онъ показался мн не просто ловкимъ актеромъ, а дйствительно истиннымъ фанатикомъ. И если онъ и тутъ игралъ только свою ‘роль’, то во всякомъ случа это безкорыстное притворство было мене омерзительно, чмъ откровенность всхъ остальныхъ присутствовавшихъ на панихид…

XI.

— Вы домой?— спросилъ меня Вурмъ.
— Нтъ, хочу зайти къ Жен. Бдная двушка совсмъ потеряла голову,— отвтилъ я.— И то сказать, такая потеря…. и что еще ждетъ въ будущемъ.
Я чувствовалъ, что Анна Ивановна выгонитъ ее безъ милосердія изъ дома, если поправится.
— Богъ простилъ и разбойника на крест,— набожно отвтилъ Вурмъ.
— О, я не о томъ, не о томъ!— воскликнулъ я.
Я объяснилъ Вурму свою мысль. Онъ взглянулъ на меня съ сострадательной улыбкой.:
— Деньги, все деньги въ голов! Неужели вы думаете, что въ нихъ все спасеніе?.: Надо о душ подумать. Но прежде всего надо, чтобы Женя не длала сценъ…
— Это свыше ея силъ,— замтилъ я горячо.— Ее такъ потрясла эта смерть… Вы вдь знаете все…
— Но она должна пересилить себя!— ршительно сказалъ онъ.— Я пойду къ ней и вразумлю ее.
Его голосъ былъ твердъ и звучалъ самоувренностью. Казалось, Вурмъ глубоко врилъ, что ему стоитъ только приказать, и Женя не будетъ биться въ истерическихъ припадкахъ.
— Она не должна позорить въ эти минуты дорогого покойника,— продолжалъ онъ.— Если люди и подозрваютъ что-нибудь, то она не должна подтверждать этихъ подозрній.
И опять сострадательно усмхаясь, онъ прибавилъ:
— Это нужно и для ея выгодъ, если он имютъ какое-нибудь значеніе… Если Анна Ивановна поправится, то я первый постараюсь разсять вс подозрнія. Этого будетъ нельзя сдлать, если молодая двушка не соберется съ силами, не побдитъ своихъ чувствъ. Въ такомъ состояніи, въ какомъ мы видли ее сегодня, она способна сама, въ конц-концовъ, надлать глупостей, такъ или иначе во всемъ сознаться. Тогда никакія заступничества за нее не помогутъ…
— Но, Рейнгольдъ Карловичъ, неужели вы надетесь, что вамъ удастся,— я не находилъ подходящаго выраженія: — вразумить ее?
— Я ее вразумлю,— коротко и твердо отвтилъ онъ.
— Въ такомъ случа я буду лишній, идите одни,— сказалъ я.
Я понималъ, что онъ правъ, что Женя способна въ порыв отчаянія надлать Богъ знаетъ какихъ безтактностей.
Мы простились., Вурмъ направился неторопливо изъ залы въ комнату Жени. Я пошелъ домой. Я не врилъ въ душ, чтобы Вурму удалась его попытка. Въ моей голов вертлась неотвязная мысль, что тутъ не наставленія нужны, а какія-нибудь лавровишневыя капли или что-то въ этомъ род.
Вечеромъ я снова отправился на панихиду. Народу на этой панихид было гораздо больше, чмъ утромъ. Вс знакомые Шельхеровъ уже были извщены о смерти Левы. Въ дом была сутолока, тихій говоръ, шли разспросы о смерти Левы, о болзни Анны Ивановны. На всхъ лицахъ было одно выраженіе — выраженіе любопытства. Вс, казалось, думали: ‘что-то будетъ дальше?’ При вход въ залъ я отыскалъ глазами Женю. Блдная, какъ мертвецъ, она стояла у стны съ широко открытыми глазами, но безъ слезъ. Вурмъ помстился тамъ же, гд стоялъ утромъ. Панихида началась. Во время ея я замтилъ, что Вурмъ въ извстныя минуты пристально взглядывалъ на Женю неотразимо властнымъ взоромъ, и она, встрчаясь растерянными глазами съ этимъ взглядомъ, торопливо отирала слезы, опускала вки и стихала. Я видлъ, какъ дрожали ея руки, какъ подергивались ея губы, но до истерики не доходило. Скорбь была подавлена страхомъ. Подмтивъ боле спокойное выраженіе на лиц двушки, Вурмъ поднималъ глаза къ небу, и я видлъ, какъ его губы едва шевелились, шепча молитву. Въ зал раздавались послдніе звуки заунывнаго пнія, глаза Вурма буквально впились въ Женю, у нея рука совсмъ повисла со свчой, она всмъ корпусомъ прислонилась къ стн, но ни одного рыданія не вырвалось изъ ея груди. Это была какая-то статуя безсилія, покорности чужой вол. Когда послдній звукъ пнія замеръ, когда стали гаситься свчи, и Женя, шатаясь, вышла изъ залы, Вурмъ глубоко вздохнулъ, точно почувствовалъ облегченіе, онъ подошелъ снова къ Лев, положилъ руки ему на голову и поднялъ къ небу глаза. Меня охватило странное чувство какого-то непонятнаго страха передъ этимъ человкомъ. Я сознавалъ, что съ такой страшной силой воли, съ такой безпредльной врой въ эту силу, можно было считать себя пророкомъ, можно было считать себя выше другихъ людей, мелкихъ, безхарактерныхъ, пошлыхъ, не врящихъ ни въ другихъ, ни въ себя.
До этого дня я смотрлъ на Вурма только съ точки зрнія своей ребяческой ненависти къ нему, теперь я какъ-то мимовольно съ искреннимъ любопытствомъ взрослаго человка вглядывался въ новыя открывавшіяся мн черты его характера. Я сознавалъ, что это была сила — не симпатичная, можетъ-быть, для многихъ, какъ и для меня, но все же сила. Въ былые дни я хотлъ только бжать отъ Вурма, теперь мн хотлось поближе всмотрться въ него, заглянуть въ его душу. Къ тому же я сознавалъ, что именно онъ можетъ помочь въ будущемъ Жен, защитивъ ее передъ Анной Ивановной, а мн больше всего хотлось именно этого, я понималъ, что родные Шельхеровъ могутъ довести старуху до того, что она выгонитъ Женю безо всего, сдлаетъ то, чего такъ боялся когда-то Лева. Тотчасъ по окончаніи панихиды, перекинувшись со мною нсколькими фразами, Вурмъ снова направился въ комнату Жени…
На четвертый день были назначены похороны Левы. Когда вс собрались въ залъ, гд стоялъ гробъ, Ольга Дмитріевна возбудила вопросъ, не слдуетъ ли какъ-нибудь вынести на кресл Анну Ивановну, чтобы она ‘хоть взглянула на сына’. Она ужасно сильно хлопотала объ этомъ, и какія-то, Богъ знаетъ откуда, появившіяся барыни изъ купечества вздыхали и охали вмст съ нею при мысли, что ‘какъ же это родная мать и не увидитъ даже, какъ уносятъ гробъ сына’. Мой отецъ, очень мало принимавшій участія во всемъ совершавшемся въ зал и посщавшій только по нсколько разъ въ день Анну Ивановну, ожидая наступленія энцефалита, волей-неволей долженъ былъ явиться на сцену, когда вопросъ зашелъ о перенесеніи Анны Ивановны въ залу.
— Она не умретъ отъ этого,— коротко и рзко сказалъ онъ Ольг Дмитріевн, точно желая сказать ей, что она напрасно объ этомъ хлопочетъ.— Но я все же не позволю этого сдлать.
— Аннетъ не поблагодаритъ васъ за то, что вы лишите ее этого послдняго утшенія,— горячо возразила Ольга Дмитріевна.
— Это ужъ не ваше дло, поблагодаритъ или не поблагодаритъ,— сказалъ отецъ.— Но распоряжаться я все же буду по-своему, какъ докторъ.
— А кто при Анн Ивановн останется, когда вс удутъ?— спросилъ Вурмъ и, не дожидаясь отвта моего отца, поискалъ глазами Женю.— Евгенія Александровна,— сказалъ онъ:— не останетесь ли вы съ больною?
Женя, сдлавъ надъ собою страшное усиліе, проговорила:
— Я могу…
— Ахъ, Боже мой! Нашли кого оставлять! Она сама нуждается въ уход,— воскликнула Ольга Дмитріевна.— Давно ли истерики были?
— Я думаю, родные вс одинаково огорчены,— сказалъ Вурмъ:— вдь не истуканы же люди,— но Евгеніи Александровн удобне всего остаться, какъ живущей здсь…
— Да, да, Миннушка слабый человкъ, не ей же оставаться,— сказалъ дядя Карлъ, вмшиваясь въ разговоръ.
— Я думаю, можно обойтись и безъ Жени, и безъ Минны,— начала Ольга Дмитріевна.— Для чего он тутъ?
Дядя Карлъ разсердился, что вмшиваются въ его распоряженія. Онъ никому этого не позволялъ. Онъ рзво оборвалъ Ольгу Дмитріевну:
— Сказано, что Евгенія Александровна останется, чего же тутъ и толковать.
Мой отецъ немного недоумвалъ, зачмъ непремнно хотятъ кого-нибудь оставить при Анн Ивановн, когда есть и сидлка, и слуги.
— Да можно и такъ,— началъ онъ.— Сидлка…
Вурмъ перебилъ его:
— На чужихъ нельзя полагаться…
— Какъ это можно!— воскликнулъ и дядя Карлъ.
— Я могу остаться,— сказала Ольга Дмитріевна.
Вурмъ отвтилъ:
— Зачмъ же двоимъ, когда ршено, что остается Евгенія Александровна? Вы же и не знаете всхъ порядковъ въ дом.
Онъ видимо боялся пустить Женю на кладбище и, можетъ-быть, не безъ основанія. Тамъ и его вліяніе на бдную двушку могло оказаться безсильнымъ. Послднее отпваніе, опусканіе гроба въ могилу, все это были такіе моменты, когда трудно владть собою. Я это понялъ, когда началась служба. Женя на этотъ разъ едва сдерживала свои рыданія. Кажется, это замтилъ и Вурмъ. Онъ тревожно осмотрлся, нашелъ глазами меня и указалъ мн едва замтно, но выразительно на Женю. Я перешелъ къ ней. Видя, что она слегка начинаетъ вздрагивать, я тихо проговорилъ:
— Воздержись хоть на нсколько минутъ! Сейчасъ все кончится…
Она точно очнулась, и ея лицо приняло снова пугливое выраженіе, глаза инстинктивно обратились къ Вурму…
Служба кончилась, началась неизбжная суета, вс толпились, спша проститься съ покойникомъ, отставлялись подсвчники, налой, снимался покровъ, въ дверяхъ показался гробовщикъ съ крышей гроба.
— Женя, простись!— тихо сказалъ я Жен.
Она машинально пошла къ гробу, поднялась по ступенямъ катафалка, готовая склониться надъ лицомъ покойника. Я чувствовалъ, поддерживая ее, что она начинаетъ судорожно биться въ моихъ рукахъ, но ея голова еще не наклонилась, какъ она увидала по другую сторону исхудалое, строгое, неподвижное лицо Вурма. Что съ ней сдлалось, поцловала ли она Леву, наклонилась ли къ нему, я не знаю,— помню только, что я снялъ ее со ступеней катафалка, какъ трупъ. Въ это время уже подносили крышку къ гробу, и вс спшили въ переднюю за верхнимъ платьемъ, за калошами, толкаясь и переговариваясь: ‘вы пшкомъ?’ ‘вы съ кмъ подете?’ — едва ли кто-нибудь замтилъ, какъ я вынесъ Женю въ гостиную…
Когда я вышелъ отъ Жени въ залу — здсь уже шла торопливая дятельность, уносили катафалкъ, прибирали подсвчники, сдергивали простыни съ зеркалъ, полотеры въ красныхъ рубахахъ сдвигали мебель, готовясь приняться за мытье пола. Старый лакей Шельхеровъ, Иванъ, покрикивалъ:
— Живе, живе, ребята! Чтобы все было на своемъ мст къ концу обдни. Тоже живо отпоютъ…
И съ расторопностью опытнаго слуги, онъ указывалъ:
— Вотъ сюда, сюда составляйте мебель, въ гостиную. Разомъ принимайтесь за весь залъ. Ишь вдь, какъ наслдили.
И, нагнувшись немного, всматриваясь въ полъ, онъ увидалъ капли воска.
— Воскъ-то ототрите, вонъ какъ накапало около этого мста. Это читальщики. Тоже заплевали весь полъ!
Полотеры уже засыпали паркетъ опилками, принесенными въ мшкахъ, и ползали на колняхъ по полу, засучивъ рукава на мускулистыхъ рукахъ.
— Не очень мочите,— командовалъ Иванъ:— а то не ототрете потомъ.
Будничная жизнь вступала въ свои права въ дом, гд прошла смерть…

XII.

Мой отецъ не надялся не только на полное выздоровленіе Анны Ивановны, но даже на то, что она выживетъ. Почти пять дней прошло безъ всякихъ измненій въ ея положеніи. Наконецъ, началось лихорадочное состояніе, больная была тревожна, ее мучила головная боль, появилось что-то въ род неразборчиваго бреда. Воспалительный процессъ былъ во всей сил. Это положеніе длилось съ перерывами нсколько дней. Отецъ со дня на день ждалъ, что этотъ тяжелый процессъ кончится смертью. Однако, больная вынесла и это и потомъ точно застыла въ одномъ и томъ же положеніи.
— Кажется, ей лучше?— говорили отцу окружающіе.
Онъ пожималъ плечами.
— Теперь я уже потерялъ всякую надежду,— отвчалъ онъ.
Дйствительно, разстройство ума, движеній и чувствительности оставалось прежнее, улучшеній не замчалось никакихъ. Отецъ предчувствовалъ, что начинаются пораженія въ спинномъ мозгу. Окружающіе же видли только покуда отсутствіе вншнихъ болзненныхъ признаковъ, тревоги и бреда, радовались, что это окончилось, и думали, что это начало выздоровленія…
За больной ходили теперь неустанно Марина Осиповна, Миннушка, Женя. По распоряженію моего отца и дяди Карла, къ больной и даже въ домъ не допускался никто изъ родныхъ. Даже Ольга Дмитріевна, несмотря на вс ея протесты, не впускалась къ Шельхерамъ. Изъ-за этого чуть не произошла битва. Ольга Дмитріевна объясняла прислуг, что ‘они хамы, а она родня’, что они не смютъ ее не впускать, но съ дядей Карломъ было не легко сладить. Онъ былъ не только упрямъ и твердъ, но даже умлъ ругаться чисто по-русски, когда это было нужно. Ольга Дмитріевна узнала это по личному опыту, услышавъ отъ него, что онъ ее ‘вышвырнетъ’. Его крупная мужицкая фигура длала эту угрозу еще боле внушительной. Этимъ здоровымъ кулакамъ, вроятно, приходилось не разъ расправляться съ людьми. Не даромъ же онъ выбился изъ кузнецовъ въ заводчики. Оберегая спокойствіе Анны Ивановны, дядя Карлъ все приставалъ къ отцу съ тревожными вопросами:
— Какъ вы думаете, Константинъ едоровичъ, придетъ она въ полное сознаніе?
Отецъ пожималъ плечами.
— Я думаю, что она едва ли протянетъ четыре или пять мсяцевъ.
— Ну, ну да, но насчетъ сознанія… Она придетъ въ сознаніе?
— Да позвольте васъ спросить, на что вамъ это?— раздражительно сказалъ отецъ.— Говорю я вамъ, что она не выживетъ. Ну, такъ при чемъ тутъ сознаніе? Исповдывать ее надо, что ли? Такъ вы лютеранинъ…
— Какъ при чемъ сознаніе? У нея нтъ духовной,— сказалъ дядя Карлъ.
И его тупой взглядъ сталъ еще боле тупымъ.
— А! вотъ вы о чемъ! Съ духовной или безъ духовной умретъ, денегъ съ собой все равно не унесетъ.
— Вы ошибаетесь, тутъ дло не въ томъ, что унесетъ съ собой деньги, а въ томъ, кому все достанется,— разгорячился дядя Карлъ.
Отецъ махнулъ рукою, все еще не понимая сущности дла. Очень ужъ мало самъ-то онъ думалъ о подобныхъ вопросахъ.
— Кому-жъ достаться, какъ не роднымъ. На это есть законъ.
— Да, но родные Романа ничего не получатъ…
Отецъ только тутъ понялъ, что дядя Карлъ заботится о себ. Онъ съ свойственною ему откровенностью брезгливо сказалъ:
— Да разв вамъ нужно? Стыдитесь!..
— О, о, не мн!— воскликнулъ но безъ обидчивости дядя Карлъ:— но Миннушка… потомъ у насъ есть бдные родные въ Саксоніи… имъ ничего не достанется!
— Миннушк не достанется, зато Жен достанется, это все равно,— сказалъ отецъ.— Женя не оставитъ Миннушку. Он живутъ, какъ дв родныя сестры.
— Ну, это далеко не все равно… И кром того наши родные въ Саксоніи… Ахъ, какъ необдуманно поступилъ Романъ, оставивъ все жен… Но неужели нтъ средствъ, чтобы Аннетъ…
— Пришла въ сознаніе?— шутливо спросилъ отецъ.— Кажется нтъ.
— Но я слышалъ, даютъ шампанское,— началъ дядя Карлъ.
— Чепуху вы городите,— перебилъ его отецъ.
Дядя Карлъ предложилъ снова созвать консиліумъ. Отецъ не противорчилъ, хотя очень хорошо сознавалъ, что пользы не будетъ никакой. Начались хлопоты съ приглашеніемъ новыхъ докторовъ. Толку изъ этого не вышло никакого. Но, не надясь на выздоровленіе больной, отецъ, однако, длалъ все возможное для поддержанія этой угасавшей жизни, и хлопотъ ухаживавшимъ за Анной Ивановной женщинамъ было не мало. Отецъ старался, чтобы она чувствовала, что за нею ходятъ, что о ней заботятся, что ее не считаютъ безнадежно больной. Это были послднія отчаянныя попытки спасти больную. Трудне всего приходилось Жен.
Она страшно измнилась посл смерти Левы. Ея маленькій, чисто дтскій умъ переработывалъ теперь новыя, опять непосильныя для него мысли. Даже ея похудвшее личико казалось теперь какимъ-то маленькимъ, точно личико ребенка. Только отороплый взглядъ напоминалъ не взглядъ ребенка, а взглядъ потрясеннаго горемъ взрослаго человка. Вурмъ посл первой панихиды зашелъ къ ней и сказалъ ей:
— Если вы не дорожите своей репутаціей, то пощадите память дорогого вамъ покойника. Или вы хотите, чтобы и теперь, у его гроба, въ него бросали грязью?
Она оторопла, смутилась, а Вурмъ продолжалъ:
— Вы думаете только о своей утрат, вы отдаетесь только своему горю, но есть нчто боле важное, о чемъ слдуетъ думать именно вамъ.
И онъ выяснилъ ей снова то, что она слышала и отъ Левы. Она сдлала великій грхъ, она вовлекла въ этотъ грхъ и Леву, она должна замаливать этотъ грхъ, должна убить въ себ свои грховныя воспоминанія, она должна во имя памяти покойнаго сдерживать при людяхъ свои слезы и плакать только передъ Богомъ, но не о Лев, а о своемъ грх. Какъ она жила до этой поры? Не заботясь ни о комъ и ни о чемъ, только для себя. Это животная жизнь, недостойная человка, еще мене достойная христіанина… Онъ говорилъ ей все это такъ, какъ только онъ умлъ говорить: театрально, внушительно, рзко и твердо. Онъ съ увренностью фанатика говорилъ:
— За это ждетъ проклятіе Божіе! Господь жестоко покараетъ васъ за это здсь и не проститъ тамъ! Опомнитесь, пока еще не поздно! Милосердіе Божіе велико и отъ васъ зависитъ, чтобы Онъ не отвратилъ отъ васъ Своего лица.
Эта увренность наводила невольный страхъ на слабыя души, ею онъ покорялъ людей. Женя тоже испугалась его, точно онъ былъ ея судья, точно Богъ говорилъ его устами, она испугалась и того, что она позоритъ память Левы. На ея лиц появилось то пугливое выраженіе, которое я подмтилъ во время второй панихиды. Ей достаточно было взглянуть на Вурма, чтобы чувство скорби смнилось чувствомъ боязни. Само по себ это состояніе было ужасно, но еще ужасне стало положеніе Жени, когда ей пришлось ухаживать за Анной Ивановной. Анна Ивановна, страшно искаженная параличомъ, едва владвшая языкомъ, съ трудомъ поднимавшая только лвую руку, иногда какъ будто узнавала окружающихъ, всматриваясь въ нихъ, слдя за ихъ движеніями однимъ глазомъ, когда она узнавала Женю, по ней пробгало что-то въ род дрожи, и она что-то бормотала, какъ бы стараясь отстранить бдную двушку рукой. Разъ или два эти движенія были вполн сознательны, потомъ они повторялись, можетъ-быть, безсознательно и даже, можетъ-быть, просто Жен уже казалось, что Анна Ивановна отстраняетъ ее. Женя плакала, шепча:
— Тетя гонитъ меня, гонитъ!
Я успокаивалъ ее, говорилъ, что ей это такъ кажется, но она была неутшна. Она порой говорила мн:
— Ты взгляни, какъ она на меня смотритъ! Я съ ума сойду отъ этого взгляда!..
— Ты ошибаешься, Женя,— возражалъ я.— Она на всхъ такъ смотритъ.
— Нтъ, нтъ, это она на меня только такъ глядитъ. Проклинаегь за Леву.
Иногда она пугливо взглядывала на Анну Ивановну: та въ полусидячемъ положеніи, съ высоко поднятой головой, казалось, дйствительно впивалась взглядомъ въ молодую двушку.
Тогда Женя забывалась и говорила при Миннушк:
— Она меня ненавидитъ, проклинаетъ!.. Это невыносимо!
Миннушка длала удивленное лицо.
— Женя, за что же? Тетя такъ любила тебя…
Женя приходила въ себя, смолкала. Миннушка переводила вопросительные взгляды на кого-нибудь изъ присутствующихъ, точно спрашивала: ‘Такъ значитъ это правда, что говорила Ольга Дмитріевна’. Бдная старая два-ребенокъ не могла дать себ яснаго отчета, правда это или нтъ. Она вглядывалась въ Женю вопросительнымъ взглядомъ, и Женя раздражалась, отворачивалась отъ нея почти съ ненавистью.
Я не безъ тяжелаго чувства замчалъ страшное настроеніе Женя и разъ сказалъ ей:
— Ты бы не ходила за Анной Ивановной…
— Что ты! что ты!— воскликнула она.— Какъ это можно!
— Скажись нездоровой или… ну, ходи за ней, когда она спитъ… Это теб такъ тяжело.
— Нтъ, нтъ! Что же скажетъ Рейнгольдъ Карловичъ…
Я понялъ, что онъ приказалъ ей усердно ходить за теткой.
Вроятно, это была своего рода епитимья. Мн казалось, что Вурмъ слишкомъ безжалостно относится къ несчастной двушк. Онъ, пожалуй, доведетъ ее этимъ до сумасшествія. Въ моей душ поднимался протестъ противъ этого безсердечія, ничего не говоря Жен, я, наконецъ, ршился захать къ Вурму и объясниться съ нимъ откровенно насчетъ Жени. Отчасти меня подталкивало на это и любопытство. Мн хотлось взглянуть на Вурма у него ‘дома’. До этой норы я не переступалъ порога его жилища…
Я засталъ пророка въ его кабинет за книгами. Кабинетъ Вурма былъ отдланъ просто, почти бдно, жесткіе стулья, жесткій диванъ, служившій и постелью, письменный столъ и пара шкаповъ съ книгами составляли всю обстановку. Все здсь было темно, тускло, старомодно, можетъ-быть, умышленно бдно и просто. Увидавъ меня, Вурмъ поднялся съ мста, поднялъ на минуту глаза къ небу, какъ бы благодаря Бога за появленіе въ его дом новаго ученика, и протянулъ мн руку. Я поздоровался съ нимъ и сказалъ:
— Извините, что я хочу побезпокоить васъ. У меня дло.
— Я радъ всегда служить ближнимъ,— скромно отвтилъ онъ.
И, подойдя къ столу, чтобы закрыть лежащее открытымъ евангеліе, онъ проговорилъ:
— А я только-что читалъ: ‘Когда выходилъ Онъ въ путь, подбжалъ нкто, палъ передъ Нимъ на колни и спросилъ Его: Учитель благій, что мн длать, чтобы наслдовать жизнь вчную?’
И прочитавъ это, онъ неторопливо закрылъ книгу, но я усплъ замтить, что она была открыта дйствительно на десятой глав евангелія Св. Марка. Что это было: комедія или случайность? Вурмъ указалъ мн рукою на жесткій, обтянутый темно-зеленой, почти черной, мстами прорванной кожей, диванъ. Мы сли.
— Чмъ могу служить?— спросилъ онъ.
— Я не о себ… я хотлъ поговорить съ вами о Жен…
Онъ вздохнулъ и замтилъ:
— И все же я радъ, что Господь привелъ васъ въ домъ мой хоть ради чужого дла…
Я сталъ передавать ему подробно мои наблюденія надъ Женей и закончилъ:
— Мн кажется, если она еще будетъ продолжать ходить за Анной Ивановной, то она сойдетъ съ ума.
— Пусть потеряетъ умъ, лишь бы спасла душу,— отвтилъ онъ тихо.
Мн вдругъ вспомнились слова, слышанныя мною когда-то отъ Левы.
— Ну, тогда и о спасеніи души нечего думать,— горячо сказалъ я.
Онъ покачалъ головой.
— Вы думаете? А т блаженные, а т юродивые, т , которыхъ признаютъ святыми,— они потеряли умъ или то, что мы называемъ умомъ, но стали же святыми?
И остановивъ мое возраженіе неторопливымъ жестомъ руки, онъ продолжалъ:
— Вы ошибаетесь, мой другъ, она потеряетъ не умъ, а самоувренность, вотъ что потеряетъ она въ этомъ искус.. Онъ ей необходимъ.
Я опять хотлъ протестовать, опять былъ остановленъ имъ.
— Я знаю, что вы на многое смотрите не такъ, какъ слдуетъ, но выслушайте меня терпливо,— сказалъ Вурмъ.— Самомннье и своеволіе — это два страшные врага человчества. Чтобы сдлаться истинно хорошимъ человкомъ, нужно смириться, нужно подвергнуться нравственнымъ бичеваніямъ, и если можно, подвергнуть свою плоть физическимъ испытаніямъ, чтобы она не господствовала надъ нами… Я знаю васъ, вы нравственный человкъ. Но почему? Потому что вы выросли въ суровой школ лишеній, въ честной семь тружениковъ. Вы можете ошибаться еще, но это слдствіе молодости — придетъ время, пройдетъ и это. О, я читаю въ вашей душ и знаю: ее ждетъ просвтлніе!.. А это люди, росшіе въ изобиліи, привыкшіе угождать только себ, что выйдетъ изъ нихъ, если не напоминать имъ, что Богъ видитъ ихъ сердца, если не показывать имъ той бездны, въ которую они идутъ? Они будутъ не только не христіанами, но даже и не людьми, а животными, не знающими никакихъ законовъ, кром законовъ страстей и похотей.
— Такъ учите же ихъ любви къ ближнимъ,— воскликнулъ я порывисто.
Онъ сосредоточенно усмхнулся въ отвтъ на мою вспышку.
— Надо начинать учить съ азбуки, а не со складовъ. Первая заповдь: возлюби Господа Бога твоего… Ей нужно сначала научить ихъ. Кто возлюбитъ Бога, возлюбить и ближнихъ…
Мн казалось, что я могу захватить врасплохъ Вурма, напомнивъ ему о Лев.
— Однако, покойный Лева пришелъ только къ тому, что съ ужасомъ думалъ объ ад и загробныхъ мукахъ,— сказалъ я.
Вурмъ сдвинулъ брови. На минуту его лицо омрачилось.
— Да, вы правы,— проговорилъ онъ.— Но это не моя вина, а слдствіе его натуры, его обстановки, его домашняго воспитанія. Безъ моихъ совтовъ и наставленій изъ него, можетъ-быть, вышелъ бы одинъ изъ тхъ гнусныхъ кутилъ и развратниковъ, какими длаются люди въ его положеніи. Наши богачи и аристократы убждены, что религія нужна, какъ узда для народа. О, они глубоко ошибаются. Эта узда нужна прежде всего имъ, такъ какъ безъ нея у нихъ не будетъ ни совсти, ни чести, ни стыда. Если гд нужно искать всей мерзости, такъ это среди нихъ. Только страхъ передъ Богомъ можетъ еще содержать ихъ разнузданность, ихъ жестокость, ихъ корыстолюбіе, ихъ низость. Вотъ отъ чего спасалъ я Леву! Я научилъ его любви къ Богу, я его укрпилъ въ вр въ Бога, и онъ вышелъ честне людей, стоящихъ въ его положеніи, онъ отдавалъ, по крайней мр, себ отчетъ въ своихъ поступкахъ. Безъ этого изъ него вышелъ бы развратный тунеядецъ въ одну сторону, безсердечный грабитель въ другую… Правда, онъ весь сосредоточился на одной мысли о загробной жизни, но въ этомъ виновата его болзненная натура.
И съ горечью въ голос онъ добавилъ:
— Безъ меня онъ также думалъ бы о смерти и, можетъ-быть, прожигалъ бы жизнь, благо, эта жизнь казалась бы ему не долгимъ даромъ природы. О, сколько людей я зналъ, говорившихъ: ‘хоть день да мой’ и бросавшихся во всякія излишества…
Потомъ тономъ раздумья онъ прибавилъ:
— Вы мн сказали, что надо учить любви къ ближнимъ. Да, надо. Но врьте мн, что ближнихъ можетъ полюбить только тотъ, кто уже возлюбилъ Бога. Не возлюбившій еще Бога никогда не полюбитъ ближнихъ, особенно въ томъ случа, если онъ самъ не перестрадалъ съ этими ближними, не мучился ихъ муками, не боллъ ихъ недугами. Что такое ближній неврующему богачу? Вьючное животное, которое можно эксплоатировать, пока оно способно къ работ — вотъ и все.
Въ его голос послышались мягкія ноты.
— Вы судите, какъ юноша, по себ, по своимъ чувствамъ,— сказалъ онъ.— Вы любите, вроятно, бдняковъ. Но почему? Потому что это ваши братья по судьб, потому что вы переживали, можетъ-быть, то, что переживали они. Въ вашей любви къ нимъ, можетъ-быть, есть даже частица злого чувства — желаніе вмст съ ними отомстить за свои личныя обиды, поднять этихъ друзей наперекоръ ихъ и своимъ врагамъ, поднять однихъ для униженія другихъ… Но, какъ бы то ни было и ради чего бы то ни было, вы любите и можете любить ближнихъ…
По его лицу скользнула улыбка:
— Вы родились зрячимъ, я стараюсь дать зрніе слпцамъ…
Я, взволнованный, удивленный рчью Вурма, очнулся и въ раздумьи о Жен отвтилъ:
— Всегда ли удачны выходятъ операціи? Я вамъ повторяю, что я боюсь за Женю. Мн просто кажется, что она помшается отъ испытанія. Вы запугаете ее, представляя весь ужасъ ея паденія, заставляя искупать его тяжелой пыткой.
— Ну, а вы думаете, ей было бы легче, если бы отдать ее на растерзаніе всмъ этимъ женщинамъ въ род Ольги Дмитріевны?
— О, кто же это говоритъ!— воскликнулъ я.
— Такъ вы, врно, хотли бы, чтобы я взялъ ее подъ свою защиту, сказавъ ей: ‘все это пустяки, никакого грха нтъ въ паденіи, все это въ порядк вещей’? Сказать ей это и поощрить длать и дальше то же, жить такъ же, какъ она жила?
Мн вдругъ вспомнилось, что, утшая Женю, я самъ еще недавно говорилъ ей: ‘Полно, Женя, терзать себя, кто же не гршилъ, кто не падалъ’. Это воспоминаніе смутило меня помимо моей воли. Вурмъ, пристально вглядываясь въ мое лицо, точно читая мои мысли, продолжалъ:
— Нтъ, если я и указываю ей на ужасъ грха, если я и указываю на необходимость тяжелаго искупленія, то я ей даю и утшеніе — надежду на прощеніе Бога.
Онъ опять сталъ суровъ, что-то безпощадное было теперь въ выраженіи его сухого лица.
— Я человкъ серьезной вры, а не модный докторъ, прописывающій лкарства на сахарномъ сироп,— отвтахъ онъ строго.— И если вы сами въ чемъ-нибудь глубоко убждены, то — помните это всегда — проводите свои убжденія безъ пощады, безъ ложныхъ снисхожденій, безъ малодушныхъ сдлокъ. Эти малодушныя сдлки — язва нашего вка и особенно здшняго общества. Глубоко убжденный человкъ долженъ имть силу вести на костеръ другихъ и идти на костеръ. Если онъ на это не способенъ, у него нтъ убжденій, нтъ вры въ свою правоту!
На минуту его лицо напомнило мн того безпощаднаго Вурма, какимъ я зналъ его въ школ, не прощающаго ни малйшаго проступка, не длающаго никакихъ поблажекъ. Въ его глазахъ сверкалъ мрачный огонь фанатичной ненависти. Можетъ-быть, онъ прочелъ на моемъ лиц непріятное впечатлніе, произведенное на меня его послдними словами. По его лицу скользнула горькая, презрительная усмшка.
— Вы русскій и потому вамъ, боле чмъ кому-нибудь, позволительно не понимать этихъ взглядовъ,— сказалъ онъ.— У васъ всему есть оправданія, на все есть снисхожденіе. Такъ васъ ведутъ дома и въ школ, такъ идетъ все въ общественной жизни и въ общественной дятельности. Люди сами не исполняютъ свято своихъ обязанностей и снисходительно глядятъ на другихъ, когда т длаютъ то же. Негодяй и честный сидятъ рядомъ, жмутъ другъ другу руки, пользуются однимъ и тмъ же почетомъ. Другіе народы Европы давно уже пережили времена этой нравственной распущенности и нравственности безразличія. Русскія дти и русскіе работники везд покажутся самыми недисциплинированными, нравственные идеалы и общественныя отношенія русскихъ везд покажутся самыми шаткими.
И почти съ презрніемъ онъ добавилъ:
— У васъ вдь каждый способенъ взять и дать взятку, и принять ласково мошенника, потому что тотъ милый человкъ, и, наконецъ, произнести на суд ‘не виновенъ’ ограбившему и зарзавшему ближняго человку…
Онъ снова усмхнулся.
— Вы вдь сами еще недавно ненавидли меня за мою суровую строгость… и любили за мягкость того русскаго учителя, который иногда являлся въ классъ прямо изъ кабака…
Онъ не выдержалъ и въ волненія, съ сверкающими глазами поднялся съ мста.
— Да, я былъ суровъ, безпощаденъ, я могъ исковеркать, сломать испорченнаго и распущеннаго ребенка, но принятая мною на себя обязанность была для меня святыней. Я могъ васъ исключить изъ школы, но я не могъ васъ вести за собою въ кабаки и публичные дома…
Я замтилъ, какъ во время этой рчи у него конвульсивно сжимались кулаки. Казалось, его охватывало бшенствомъ при воспоминаніи объ этихъ ‘мягкихъ’ учителяхъ.
Я проговорилъ съ Вурмомъ до поздней ночи и увидалъ, что я вовсе не зналъ до этой поры этого человка.
Въ немъ была масса несимпатичныхъ и даже прямо антипатичныхъ для меня сторонъ, но это былъ цльный, точно изсченный изъ гранита человкъ, жесткій, суровый, прямолинейный фанатикъ. Онъ былъ изъ той породы людей, къ числу которыхъ принадлежали Торквемады и Арбуесы, канонизированные католическою церковью инквизиторы и палачи. Его обстановка, его образъ жизни были боле чмъ просты, несмотря на то, что онъ могъ бы добиться разныхъ удобствъ при помощи своихъ поклонниковъ и послдователей, жертвовавшихъ на его общину не мало денегъ. Но онъ не позволялъ себ излишествъ и употреблялъ деньги на пропаганду своего ученія. Въ этомъ ученіи, полномъ разныхъ богословскихъ тонкостей, было много страннаго и даже нелпаго, въ род того, что французская революція была первымъ симптомомъ приближенія страшнаго суда, или того, что посл страшнаго суда настанетъ на земл царство святыхъ и праведныхъ. Вурмъ одинаково твердо врилъ во все это, какъ онъ врилъ и въ то, что онъ дйствительно пророкъ, получающій откровенія свыше. Рядомъ съ этимъ въ его голов умщались стремленія истиннаго демократа, гордаго и презирающаго богачей, и свтлыя идеи о необходимости свято исполнять принятыя на себя обязанности, о безусловной честности и неподкупности, о твердости убжденій, о братств всхъ людей…
Выходя отъ него и вспоминая вс мелочи нашей бесды, я невольно подумалъ, что съ такими людьми не дай Богъ столкнуться враждебно на одной дорог. Онъ и въ теоріи, и на практик держался одного правила: кто не съ нами, тотъ противъ насъ: или вести на костеръ, или погибнуть на костр… При этомъ мн невольно вспоминалась Женя. Точно ли онъ правъ, что онъ даетъ ей утшеніе? И мн представлялась ея маленькая, худенькая дтская фигурка, съ ребяческимъ выраженіемъ лица, съ испуганно открытыми, недоумвающими глазами. Мое сердце болзненно сжалось отъ предчувствія чего-то недобраго…

XIII.

Тяжело проводить безсонные часы днемъ и ночью у постели опасно больного человка, въ полумрак, въ одиночеств, въ тишин, прислушиваясь къ трудному дыханію больного, къ мрному тиканью часовъ, къ доносящимся съ улицы отрывочнымъ звукамъ. Видъ постепенно угасающей человческой жизни разстраиваетъ нервы, наводитъ на мысль о смерти вообще — о своей собственной смерти. Берется ли книга или работа, он вываливаются изъ рукъ, на нихъ нтъ силы сосредоточиться… Женя узнала по опыту это мучительное состояніе и, безъ того измученная всми предшествовавшими событіями, дошла до страшно тяжелаго настроенія. Ея дтскій умъ не могъ придти къ какимъ-нибудь опредленнымъ выводамъ. Порою ея душа возмущалась, протестовала.
— Неужели я такая гршница,— говорила мн бдная двушка:— что на меня должны обрушиться вс наказанія? Разв я виновата, что я полюбила? Другіе Богъ знаетъ какъ всю жизнь, всю жизнь живутъ и — ничего! А я сдлала одну ошибку и нтъ минуты покоя…
И чисто по-дтски она жаловалась мн. Въ глазахъ Анны Ивановны читаетъ она упреки. Ольга Дмитріевна ей нсколько разъ бросила въ лицо оскорбленія. Рейнгольдъ Карловичъ грозитъ ей наказаніемъ за ея грхъ и здсь, и тамъ. Лева говорилъ то же. Даже Миннушка и та мучитъ ее.
— Тоже вздумала спрашивать,— плакала она:— ‘Скажи, Женя, неужели это правда? Я не врю, что это правда! Мн страшно и подумать объ этомъ!’ Что я ей стану разсказывать? Что она пойметъ? Никогда она никого не любила!.. О, Господи, какое это мученье. Хоть бы сознавать, что онъ, Лева, сохранилъ ко мн любовь: такъ нтъ, и онъ…
Рыдая, она заканчивала свои жалобы:
— Проклиналъ, умирая!..
Я, какъ могъ, успокаивалъ ее.
— Не слушай ты никого, заботься о своемъ здоровь, укрпятся нервы, и все уляжется, пройдетъ. Но главное, Женя, старайся поменьше думать и говорить о разныхъ загробныхъ мукахъ и наказаніяхъ… Не въ этомъ дло.
Ея лицо принимало испуганное выраженіе.
— Что ты, что ты! Какъ же объ этомъ не думать! Я же врю въ Бога…
— Врь въ Него, но не считай Его такимъ, какимъ изображаетъ Его Вурмъ. Ты же сама не разъ называла Вурма фанатикомъ.
— Нтъ, нтъ, ты это оставь,— прерывала она меня пугливо.— Это я прежде говорила отъ легкомыслія! Теперь я не такая! Я знаю, что Богъ наказываетъ за каждый грхъ… Вотъ я жалуюсь — это потому, что я еще не умю врить въ Бога, какъ слдуетъ, это я тоже гршу…
Я осторожно совтовалъ ей одно — поменьше говорить съ Вурмомъ. Она, качая головой, отвчала мн, что она и такъ рдко бесдуетъ съ нимъ. Это не онъ вліяетъ на нее. Она и безъ него поняла многое, чего не понимала прежде. Недаромъ же она столько пережила. Любовь къ Лев, сознаніе сдланнаго грха, рожденіе и смерть ребенка, смерть Левы, все это не прошло безслдно. Одно ея утшеніе — это вра. Но она, Женя, слишкомъ слаба и потому она еще ропщетъ на Бога, вотъ что и сокрушаетъ ее, такъ какъ ропотъ — новый грхъ. Мн становилось жутко за нее: я сознавалъ, что ея мысли направлены въ ту область, о которой трудно разсуждать и спорить спокойно и трезво. Я говорилъ ей, что нужно прежде всего укрпить нервы,— она говорила, что прежде всего нужно думать о душ, я указывалъ ей на милосердіе Божіе,— она со страхомъ говорила, что этому милосердію есть предлы, и горе тому, кто истощаетъ его, я говорилъ ей, что загладить прошлое можно только перерожденіемъ, добрыми длами,— она говорила, что прежде всего нужна вра и что только въ вр вся ея опора…
Иногда она казалась мн просто помшанной. Мы видлись все рже и рже. Дни же, тяжелые и мучительные для нея, шли обычной чередой. Мой отецъ, заходившій ежедневно къ Анн Ивановн, говорилъ о близкой ‘развязк’.
Наконецъ, развязка настала.
У дома Шельхеровъ стояло нсколько дрожекъ, когда къ нему подкатилъ въ собственномъ экипаж дядя Карлъ. Высокій, толстый, съ лицомъ нмца-пивовара, онъ грузно вылзъ изъ коляски и не безъ удивленія взглянулъ тупыми оловянными глазами на създъ извозчиковъ. Онъ, насколько могъ, торопливо пошелъ къ крыльцу.
— Что за създъ?— коротко спросилъ онъ у стараго Ивана, отворившаго ему дверь параднаго подъзда.
Иванъ махнулъ безнадежно рукой.
— И не говорите, сударь! Вс налетли! Содомъ!
— Кто? Родные?— перебилъ его дядя Карлъ, сбрасывая пальто.— Старый болванъ! Теб приказано никого не пускать! Анна Ивановна больна, а ты…
— Анна Ивановна изволили отдать Богу душу,— отвтилъ Иванъ.
Дядю Карла точно пришибло. Онъ запыхтлъ, открылъ широко глаза и задыхающимся голосомъ проговорилъ:
— Какъ отдала Богу душу?
— Извстно-съ, какъ: померли!— отвтилъ Иванъ.
Толстякъ все еще не могъ придти въ себя. Онъ все еще не терялъ надежды, что она придетъ въ сознаніе.
— Какъ же такъ? Когда? Мн почему не дали знать?— заговорилъ онъ.
И, не дожидаясь отвта, онъ ринулся впередъ.
— Разграбятъ все… Можетъ-быть, духовная есть…
Онъ шагнулъ въ комнату и тотчасъ же услышалъ десятокъ голосовъ, переругивающихся между собою въ сосдней комнат.
Онъ грозно сдвинулъ брови и прикрикнулъ, входя во вторую комнату:
— Господа, что все это значитъ! Грабить вы собрались, что ли? Что за гвалтъ?
— А, это вы, это вы!— визгливо воскликнула Ольга Дмитріевна, выдвигаясь ему навстрчу.— Вамъ что здсь угодно? Распоряжаться пріхали? Опоздали-съ! Можете избавить себя отъ труда. Мы теперь наслдники! Мы! Или за своей идіоткой, Миннушкой, изволили пріхать! Пожалуйста, берите эту драгоцнность! Это ваше наслдство!.. Ха-ха-ха!
— Молчать!— крикнулъ дядя Карлъ, багровя отъ гнва и сжимая кулаки.
— Ну, ну, полегче!— произнесъ насмшливо мужской голосъ, и родственникъ Анны Ивановны, плотовщикъ, худой и длинный, въ мщанскомъ длиннополомъ сюртук, выдлился изъ толпы, его изрытое оспой, тощее и желтое лицо смотрло насмшливо и нагло.— На завод у себя мастеровщину унимай, а здсь — отъ воротъ да и поворотъ… Коли что усплъ стибрить, такъ и благословляй Господа Бога, что къ суду не потянемъ… Не мало тоже сестрицу обивали…
— Да какъ ты смешь!— грозно прохриплъ, надвигаясь на него, дядя Карлъ.
— Не драться ли хочешь?— спросилъ мщанинъ, сощуривъ глаза.
И, обращаясь къ остальнымъ, прибавилъ не безъ юмора:
— Ишь, давно битъ не былъ, истосковался…
— Господа, господа, перестаньте! Здсь не мсто и не время!— вмшались какіе-то франтоватые молодые люди въ ссору.
Это были два адвоката, которыхъ притащили ‘на случай’ въ домъ Шельхеровъ ‘наслдники’.
— Судебный приставъ, судебный приставъ пріхалъ!— раздалось чье-то восклицаніе.— Полиція съ нимъ…
Вс хлынули къ дверямъ навстрчу судебному приставу и полицейскимъ офицерамъ. Раздались голоса наперебой:
— Надо, господинъ приставъ, тотчасъ же все описать. Тутъ чужіе люди могутъ все разграбить! Опечатать вс комнаты надо! Полиція должна охранить…
— Позвольте, можетъ-быть, духовное завщаніе есть,— вмшался дядя Карлъ.
Съ несвойственною ему живостью онъ началъ объяснять прибывшимъ, что въ сущности все принадлежало его брату, что у нихъ есть родные въ Саксоніи, что Анна Ивановна только временно владла всмъ, что, можетъ-быть, въ духовной все это выяснено.
— Ждите, ждите! При второмъ пришествіи дождетесь,— съ язвительной усмшкой воскликнула Ольга Дмитріевна.
Она какъ-то судорожно смялась, возбужденная, почти обезумвшая отъ мысли, что дни ея лишеній кончены, что она стоитъ въ преддверіи къ богатству.
Приставъ чуть не отбивался.
— Успокойтесь, успокойтесь, господа!— уговаривалъ онъ родныхъ, надвая цпь.
Одинъ изъ полицейскихъ офицеровъ тоже счелъ долгомъ явиться успокоителемъ страстей и внушалъ присутствующимъ уваженіе къ закону:
— Все будетъ сдлано по порядку, на все есть законы!.. Успокойтесь, господа, надо знать приличіе!..
— И никому, никому не позволяйте оставаться въ дом! Весь домъ запечатать надо!— кричала Ольга Дмитріевна, не слушая никого и перебивая всхъ.— Вы отвтите за все, если что разграбятъ… за все отвтите! Тутъ тысячи…
Приставъ пожалъ плечами.
— Я ничего не опишу, господа, если вы будете кругомъ меня кричать.
— Начинайте, начинайте!— поднялись голоса.
Дядя Карлъ не выдержалъ и замтилъ:
— Это возмутительно! Не успли похоронить..
Его перебила Ольга Дмитріевна ядовитымъ голосомъ:
— А вы хотли бы, чтобы вамъ дали время все ограбить?.. Знаемъ мы васъ!.. Во что Левины-то похороны вскочили?.. На чужое добро щедры!.. Миннушку-то свою лучше возьмите, а то на улиц околетъ съ голоду! Поцарствовала на чужихъ хлбахъ…
И, увлекая за собой пристава, толпа двинулась въ столовую. Здсь приставъ приступилъ къ накладыванію печатей. Ольга Дмитріевна увидала проходившую изъ залы Женю, блдную, съ осунувшимся лицомъ, съ мрачнымъ, обезумвшимъ взглядомъ.
— А, Евгенія Александровна, къ тетечк своей ходили вымаливать прощенія въ грхахъ!— воскликнула она.— Счастливы вы, что старуха умерла безъ сознанія. Ахъ, какъ счастливы! Ужъ я бы заставила ее пустить васъ по-міру, если бы она хоть на минуту пришла въ себя. Теперь-то вамъ хорошо, у честныхъ родныхъ ихъ долю урвете! Вы вдь главная наслдница! Только ужъ извините, здсь васъ не оставятъ, не оставятъ, довольно куролесили…
Женя даже не повернула головы. Она шла точно во сн, точно окаменвшая отъ ужаса. Ольга Дмитріевна послала ей вслдъ какое-то ругательство и опять, обращаясь къ приставу и полицейскимъ, горячо проговорила:
— Я требую, чтобы ни одна душа не смла оставаться въ дом!
И, точно сумасшедшая, она обратилась къ роднымъ:
— Господа, да долго ли онъ будетъ копаться? Вдь, можетъ-быть, въ другихъ комнатахъ грабятъ. Отъ Женьки и Минки всего можно ждать. Мы тутъ, а он тамъ грабятъ, карманы набиваютъ!.. Да я ихъ обыщу, обыщу! Володечка, Володечка,— крикнула она сыну: — поди, обойди комнаты, посмотри, что тамъ длается…
— Мамашечка, успокойтесь, успокойтесь, ключи вдь вс здсь, отобраны ключи,— успокоивалъ ее сынъ мягкимъ голосомъ.— Какъ только умерла Анна Ивановна, мы тотчасъ же отобрали ключи…
Въ сренькихъ брючкахъ, въ черненькомъ пиджачк, въ красненькомъ галстучк, онъ со своимъ одутловатымъ личикомъ и завитыми волосами смотрлъ херувимчикомъ, глупо улыбаясь отъ мысли о наслдств. Вдругъ мать схватила его за рукавъ такъ, что онъ вздрогнулъ, и съ широко раскрытыми глазами прошептала ему:
— Ложку, серебряную ложку стянулъ кто-то! Ей-Богу, сама видла, что ложка серебряная, изъ которой лкарство давали, была еще утромъ на буфет.
Володя, красный, какъ ракъ, быстро заморгавъ глазами, такъ же тихо отвтилъ ей смиреннымъ голосомъ:
— Оставьте, мамашечка, Богъ съ ней, Богъ съ ней! Ради Бога, не поднимайте, мамашечка, скандала изъ-за ложки…
— Какъ? Такъ такъ и позволять грабить?— сказала она, съ удивленіемъ взглянувъ на него.— Володечка, что ты говоришь!
Онъ скромно потупилъ глаза и уже совсмъ молящимъ тономъ добраго заступника за несчастныхъ прошепталъ:
— Что-жъ длать, мамашечка, если человку понадобилась эта бездлица… Можетъ-быть, просто память… о бабушк на память…
Онъ стоялъ съ смиреннымъ видомъ, засунувъ руку въ брючки, моля и говоря безсвязныя фразы. Мать взглянула на него и потомъ, сообразивъ что-то, спросила:
— Ты?
Онъ сконфуженно опустилъ головку.
Она съ чувствомъ грусти вздохнула:
— Володечка, зачмъ же ты не сказалъ мн, если ты взялъ… Ахъ, Володечка, разв я для тебя пожалла бы!
Онъ совсмъ опустилъ глаза въ землю:
— Я на память о бабушк…
— Бдный мальчикъ!— со вздохомъ прошептала она и нжно поцловала его въ голову.— Доброе сердце, доброе сердце!
Онъ скромно придерживалъ карманъ брюкъ, боясь, что въ нихъ зазвенятъ скраденныя имъ мелкія вещи.
Опись и опечатыванье столовой кончились, вс перешли въ слдующую комнату.
— Я пойду, мамашечка, посмотрть, что длаютъ Женя и Минна,— встрепенувшись, сказалъ Володя и направился къ дверямъ.
Его нагналъ въ нихъ плотовщикъ.
— Вотъ и я съ тобой, паренекъ!— потрепавъ его по плечу, сказалъ съ улыбкой мщанинъ.— Можетъ, одному боязно? Тоже покойница въ дом… Покойниковъ-то не боишься?
Володя отороплъ, поднялъ глаза на своего родственника Это рябое и желтое лицо было совершенно серьезно, даже ласково, только въ сощуренныхъ узкихъ глазкахъ было что-то въ род насмшки.
— Покойниковъ?— спросилъ Владиміръ съ недоумніемъ.— Нтъ, не боюсь.
— То-то! Чего ихъ бояться, не крикнутъ, за полы не схватятъ… А то есть такіе, что боятся!— продолжалъ тмъ же шутливымъ тономъ плотовщикъ.— А ты это хорошо длаешь, что не боишься. Чего ихъ бояться?
И, войдя съ Володей въ нарядную спальню Анны Ивановны, гд теперь все было въ страшномъ безпорядк, посл обмыванія покойницы, онъ продолжалъ:
— Ишь какъ вдь вещи поразбросаны. Бери, что хочешь. Бда, коли вора пустить, все прикарманить… Хе-хе! Правда? А?
Онъ ударилъ по плечу Володю. Тотъ, придерживая рукою карманъ брюкъ, поспшилъ согласиться:
— Да, да!.. Прикарманитъ!
У него теперь зубъ на зубъ не попадалъ.
— Молодецъ! Понимаешь тоже дла,— засмялся мщанинъ.
Онъ взялъ со стола серебряную чарку и повертлъ ее въ рукахъ.
— Ишь, какая славная штучка! Посмотри, нравится?
— Да, красивая…
— Да, да, красивая… Ну, и пусть ее тутъ стоить. Мы, братъ, съ тобой ее не возьмемъ. Пусть опишутъ!
Приставъ, полицейскіе и толпа родныхъ вошли въ эту комнату. Мщанинъ стоялъ около Володи, теперь сумрачнаго и сконфуженнаго, съ- растеряннымъ выраженіемъ лица. Мать подошла къ нему.
— Что съ тобой, Володечка?— проговорила она.
— Чортъ знаетъ, что этотъ дуракъ на мной таскается. О ворахъ толкуетъ!— обидчиво сказалъ Володя.— Кажется, я не подалъ повода!
— Ахъ. Володечка, воры всегда толкуютъ о ворахъ,— громко отвтила Ольга Дмитріевна.— Они, эти воры, думаютъ этимъ отвести глаза.
Она многозначительно и свысока бросила взглядъ на плотовщика.
По лицу мщанина скользнула усмшка.
— Это ты правду говоришь, Ольга Дмитріевна. Воры завсегда о ворахъ толкуютъ. Иной такъ и пыжится, чтобы его воромъ-то не признали.
Его лицо стало совсмъ нахальнымъ.
— А конечно, иной разъ и спустишь, чтобы шкандала не поднимать… Часъ на часъ не приходится, иной разъ и спустишь… Тьфу!
Онъ громко сплюнулъ. Ольга Дмитріевна отвернулась
— Теперь сюда надо перейти?— сказалъ приставъ, направляясь къ двери.
Присутствующіе не успли остановить его, и онъ, распахнувъ дверь, остановился на порог. Остановились и вс остальные: передъ ними была большая роскошная блая зала съ мебелью въ блыхъ чехлахъ, съ люстрой въ такомъ же чехл. Въ углу залы на стол, накрытомъ кое-какъ блою простынею, лежалъ трупъ, прикрытый тоже кое-какъ, другой простыней. Его отраженіе и отраженіе стульевъ к креселъ, какъ бы одтыхъ въ саваны, повторялось въ десяткъ простночныхъ и каминныхъ зеркалъ. Казалась, эта была мертвецкая съ десятками труповъ, закутанныхъ въ простыни и саваны, а не шельхеровскій парадный залъ. Вс вздрогнули, трусливо попятились назадъ. Раздался пугливый суеврный шопотъ: ‘Зеркала не завсили!’ ‘Покойникъ будетъ!’ ‘Кто же?’ ‘Чего же смотрла прислуга?’ ‘Гд же простыни?’ Никто не ршался переступить порога. Толпа, за минуту передъ тмъ говорливая и наглая, теперь была тиха, труслива. Нсколько рукъ поднялось какъ-то безсознательно, чтобы сотворить крестное знаменіе.
— Господинъ приставъ,— наконецъ, растерянно проговорила Ольга Дмитріевна.— Простыни тутъ нужны…
Приставъ повернулъ къ ней голову и пожалъ плечами.
— При чемъ же я-то тутъ?— спросилъ онъ.
— Мы… вы… сейчасъ запечатали шифоньеръ… он тамъ должно-быть…
Вс растерянно, смутно заговорили разомъ.
— Надо распечатать! Достать! На что это похоже! Подумали бы прежде о покойниц…
И, отступивъ назадъ, затворивъ двери, вс вдругъ стали упрекать другъ друга, сваливая съ себя вину на другихъ…
— Мы вдь только пріхали сюда, а хороши жившія тутъ, Миннушка и Женя, хороши,— волновалась Ольга Дмитріевна.— Бросили покойницу… Вотъ и отплата Аннет за то, что она ихъ пригрла… Неблагодарныя…
— Позвольте, позвольте, да вдь вы первая прискакали сюда и отобрали ключи у нихъ!— перебилъ ее кто-то изъ родни.
— А он не могли разв сказать, что простыни нужно достать?— огрызалась Ольга Дмитріевна.
— А у самихъ догадки не было?
И заварилась опять каша упрековъ и брани…

XIV.

Когда я пришелъ на вторую панихиду въ семь часовъ вечера, я засталъ въ зал всю родню покойной Анны Ивановны. Вс эти люди шумли, точно рой встревоженныхъ пчелъ. Во всхъ углахъ шли споры о правахъ на наслдство и среди этихъ споровъ съ ожесточеніемъ произносилось имя Жени. Ее забрасывали теперь беззастнчиво грязью за то, что она была главной наслдницей. Она невольно урывала у этихъ людей львиную часть добычи. Вся таившаяся прежде злоба на любимицу богатой родственницы прорвалась теперь наружу. Ольга Дмитріевна бранилась громче всхъ и даже грозила, что она доведетъ до свднія ‘правительства’, что Женя жила съ двоюроднымъ братомъ. Слышались восклицанія: ‘ее въ монастырь упечь, а не богатствомъ надлять, церковному покаянію подвергнуть, а не наслдницей длать, это возмутительно, что правительство не обращаетъ вниманія на подобный развратъ’. Я почти со страхомъ искалъ глазами Женю. Ея не было въ зал. Я пошелъ ее искать и засталъ ее въ ея комнат. Блдная, исхудалая, она сидла у стола, опустивъ на руки голову и смотря сухими, горящими глазами впередъ. Она вздрогнула, когда я окликнулъ ее.
— А, это ты!— сказала она сдавленнымъ голосомъ.— Ты былъ тамъ? Слышалъ?
Я молча кивнулъ головой.
— Позорятъ! Кричатъ на весь городъ! Съ грязью смшали!— воскликнула она отрывисто.
— Успокойся,— тихо сказалъ я.— Потерпи еще…
— Нтъ, нтъ, ты скажи, за что это наказаніе?— воскликнула она страстно, и ея лицо стало мрачно, глаза сверкали гнвомъ.— Ну да, я согршила, пала! А они? разв они лучше меня? За что же меня одну терзаютъ, преслдуютъ? Я и такъ наказана. Все отнято, все — надежды, радости, счастіе, молодость, покой… Что же Богъ?.. Гд Его милосердіе?..
Она какъ-то мрачно взглянула на меня и неожиданно спросила:
— Ты видлъ ее?
— Кого?— спросилъ я.
— Ее, тетю…. О, я не могу ее видть! Это раздутое тло, эти полуоткрытые свинцовые глаза… Я утромъ была тамъ… Господи, изъ всхъ зеркалъ она смотрла на меня… Хотла я молиться… Не могу… не могу!..
И упавшимъ голосомъ она закончила:
— Всю жизнь, всю жизнь она будетъ стоять передъ моими глазами!.. Лучше бы я ушла тогда, посл смерти Левы, чтобы не видать… не слыхать…
Она не выдержала и тихо заплакала слезами безпомощнаго ребенка. Страстное возбужденіе, протестующій порывъ прошли, и она снова была беззащитнымъ существомъ съ маленькимъ, подавленнымъ непосильной работой умомъ. Я подошелъ къ ней и обнялъ ее одною рукою, она припала къ моему плечу, тихо плача. Въ комнату вошелъ Вурмъ.
— Евгенія Александровна,— сказалъ онъ.— Панихида началась.
Она быстро очнулась. Опять къ ней возвратились силы, опять въ душ поднялся протестъ. Съ блестящими, уже сухими глазами она взглянула на пророка, выпрямившись во весь ростъ.
— Я не пойду на панихиду!— рзко отвтила она.— Ни за что! ни за что!
— Какъ не пойдете?— удивился онъ.
— Я не хочу слышать, какъ меня бранятъ, позорятъ, какъ указываютъ на меня пальцами!
Онъ вздохнулъ.
— Грхи искупаются испытаніями.
— А! такъ пусть мой грхъ останется на мн, если я должна искупить его этимъ! Да, да, пусть онъ останется на мн! Довольно, довольно я терпла! Пять мсяцевъ… нтъ, что я говорю… не мсяцы, а годы я терпла за минуту увлеченія… Они хуже меня, а топчутъ меня въ грязь. Они…
— Евгенія Александровна!— сурово произнесъ пророкъ.— Не искушайте Господа, подумайте.
Она страстно перебила его.
— Оставьте, оставьте меня! Что вамъ за дло до моей души? Ну, и погибну, а терпть этого я не въ силахъ!
И, обращаясь ко мн уже другимъ тономъ — тономъ горькой жалобы, она воскликнула:
— Хотятъ, чтобы шла сама къ позорному столбу! Хотятъ, чтобы передъ ними унижалась!
— Богъ…— началъ Вурмъ.
— Не говорите, не говорите мн о Бог! Врить не стану въ Него, если Онъ этого требуетъ!— точно помшанная закричала она.— Да, да, не стану врить, если у Него милосердія нтъ!.. Не смущайте меня, оставьте меня!.. Истерзали меня вс, вс!
Ея голосъ замеръ въ рыданіяхъ. Я подошелъ къ Вурму и тихо сказалъ ему:
— Рейнгольдъ Карловичъ, вы видите, что ей прежде всего нуженъ покой…
Онъ сурово, но въ то же время растерянно взглянулъ на меня.
— Ей прежде всего нужно спасти свою душу…
Дверь отворилась, и въ комнату легкой походкой вошла моя мать. Увидавъ рыдающую Женю, она подошла къ ней и мягкимъ, ласковымъ голосомъ окликнула ее. Женя бросилась къ ней въ объятія, какъ обиженный ребенокъ, ищущій защиты.
— Я не пойду туда… Я не могу видть ее… Мн страшно… И вс они тамъ… Я не могу, я скоре руки на себя наложу…
Мать, кротко гладя ее по голов, тихимъ, ласкающимъ голосомъ сказала ей:
— Полно, полно! Панихида кончилась! Теперь пора хать! Подемъ къ намъ! Не оставаться же теб здсь. Миннушка тоже подетъ къ намъ…
Женя, прижимаясь къ ней, подняла на нее глаза, какъ бы не вря ея словамъ.
— Вы… точно… возьмете меня?.. О, ради Бога, ради Бога!.. Я не вернусь боле сюда… никогда… никогда…
— И не надо… Зачмъ же?
Вурмъ былъ мраченъ. Впервые онъ колебался, что длать. Но онъ все же попробовалъ протестовать.
— Евгенія Александровна должна же исполнить обязанность, присутствовать на панихидахъ, на отпваніи,— сказалъ онъ.— Этого требуетъ христіанскій долгъ…
Моя мать посмотрла на него своимъ обычнымъ неотразимо добрымъ взглядомъ.
— Двочка и безъ того много намучилась,— коротко сказала она, какъ бы прося его оставить это несчастное созданіе.— Ей нуженъ отдыхъ. А для покойниковъ и Бога, право, эти церемоніи не имютъ, значенія. Женя помолится и дома…
Вурмъ хотлъ еще возражать, но мать остановила его.
— Чмъ меньше будетъ Женя напоминать о себ, тмъ меньше будетъ скандаловъ со стороны этихъ родныхъ…
И, ужъ не обращая боле на него вниманія, она начала торопить Женю собираться. Вурмъ, противъ ожиданія, не настаивалъ боле. Онъ понялъ, должно-быть, что настойчивостью теперь можно погубить свое собственное дло. На минуту я подумалъ, что теперь все пойдетъ отлично, что Женя освободится отъ его вліянія, успокоится…
Я жестоко ошибся.
Пріхавъ къ намъ, Женя дйствительно какъ будто успокоилась. По крайней мр, она не говорила о тревожившихъ ее вопросахъ. Молчаливая, затихшая, сосредоточенная, она, казалось, хотла только одного, чтобы ее оставили въ поко и не трогали. Я, мать и отецъ не считали возможнымъ непрошенно врываться въ ея душевный міръ и не касались ничего, что могло бы взволновать ее. Матушка тихонько говорила: ‘пусть отдохнетъ бдная двочка, ей только отдыхъ и нуженъ, молодость возьметъ свое’. Но никто изъ насъ не могъ сообразить, какъ непривыченъ и тяжелъ долженъ показаться Жен складъ нашей жизни. Мы вс по цлымъ днямъ были въ работ, отбывая свои привычныя обязанности бодро и весело. Иногда мы встрчались и болтали между собою только за завтраками, обдами и вечернимъ чаемъ. Женя волей-неволей оставалась одна: она видла, что мы заняты дломъ, и не мшала намъ, она могла бы читать или говорить съ Миннушкой, но ни то, ни другое не шло ей на умъ. Мать раза два замтила Жен, чтобы она принялась за какую-нибудь работу, но Женя коротко отвтила, что у нея все валится изъ рукъ. Непривычка къ какому-нибудь труду, къ какой-нибудь дятельности у нея была полная. Теперь сказывалось вполн это воспитаніе барышни, умющей только играть на фортепіано, читать книги, вышивать въ крайнемъ случа какія-нибудь ненужныя подушки… Такъ прошло три недли. На четвертой мы однажды увидли, что Женя куда-то собирается.
— Куда ты, Женя?— спросила моя мать.
Женя немного смутилась и въ замшательств отвтила:
— Мн надо сходить… по длу…
— Ты же не привыкла ходить одна,— сказала матушка.— Не хочешь ли, я пойду съ тобой?
— Нтъ, нтъ!.. Я не маленькая…
И, улыбаясь горькой улыбкой, она прибавила:
— Мн надо же привыкать ходить одной…
Она ушла. Тотчасъ по ея уход, Миннушка начала разсказывать, что Женя плакала всю ночь. Плакала и молилась. И въ предыдущія ночи она иногда плакала и молилась. но нынче, кажется, не спала всю ночь напролетъ. Матушка встревожилась. Что съ ней? Что она плачетъ, это естественно, у нея не мало на душ горя, но куда она пошла? Ужъ не пришла ли ей въ голову мысль о самоубійств? Этого можно ждать при ея разстроенныхъ нервахъ. Не слдовало ее отпускать одну. Но къ обду Женя вернулась. Ея лицо было теперь спокойне, на немъ даже появилась улыбка. Моя мать успокоилась. Никто не спрашивалъ Женю, куда она ходила. Но не прошло и часа посл ея возвращенія домой, какъ Миннушка сообщила моей матери, что Женя принесла домой нсколько иммортелей. Мать догадалась, что Женя ходила на могилы Левы и Анны Ивановны. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Это даже хорошій знакъ: она постила могилы близкихъ и вернулась боле спокойною. Значитъ острая боль прошла. Черезъ день Женя снова ушла съ самаго ранняго утра и опять вернулась только къ обду. Опять ея лицо улыбалось какой-то полубезмысленной улыбкой. Въ слдующіе дни повторилось та же. Не слишкомъ ли часты эти посщенія? Не разстроятъ ли они снова нервовъ? Едва ли полезны для здоровья молодой двушки эти memento mori. Наконецъ, моя мать неожиданно спросила ее:
— Хорошо на кладбищ?
Женя вся вспыхнула.
— Да… хорошо!..
Матушка ласково замтила:
— Но не ходи туда такъ часто, Женя, ты утомишь себя…
— Ахъ, нтъ, нтъ! Я такъ счастлива тамъ!.. Я готова тамъ цлые дни сидть…
Миннушка вздохнула.
— Нтъ, я бы не могла. Это производитъ тяжелое впечатлніе…
Женя сдвинула брови, видимо сердясь на Минну.
— Изнжила ты себя слишкомъ,— сказала она почти сурово:— нельзя же вчно длать только то, что намъ легко…
Мы переглянулись между собою, точно ища, нтъ ли между нами Вурма.
— Миннушка человкъ больной,— сказала матушка: — было бы странно, если бы она стала еще боле надрывать свое здоровье.
— И я тоже не особенно здорова,— рзко сказала Женя:— а все же…
Матушка перебила ее:
— Потому-то я и не совтую теб такъ часто ходить на кладбище. Покойникамъ это вовсе не нужно.
— Это мн нужно, Елена Андреевна,— коротко отвтила Женя.— И такъ я много воли и поблажекъ себ дала…
Моя мать улыбнулась и постаралась обратить разговоръ въ шутку:
— А теперь вымуштровать себя хочешь?
Женя нахмурилась, но не возразила ничего.
На слдующій день вечеромъ совершенно неожиданно зашелъ къ намъ Вурмъ. До этой поры онъ не бывалъ у насъ. Здороваясь со всми, объясняя, что онъ хотлъ навстить ‘двицъ’, онъ между прочимъ спросилъ Женю:
— Вы еще долго оставались посл меня сегодня на кладбищ?
Она сконфузилась и отвтила:
— Нтъ, я сейчасъ же посл васъ ушла…
Мы переглянулись между собою. Значитъ, она видлась съ Вурмомъ? Зачмъ? Была ли это случайность или нтъ? Изъ его словъ мы узнали, что она заходила къ нему. Женя сидла, какъ на иголкахъ, порываясь уйти. Когда она вышла изъ комнаты, онъ сказалъ:
— Я радъ, что въ ея душу нисходятъ успокоеніе и примиреніе съ Богомъ. Послднія искушенія и протесты плоти отошли прочь. Нужно только поддержать ее въ этомъ настроеніи, вра просвтлитъ ее и очиститъ отъ грховъ…
Намъ было какъ-то не по себ.
Вурмъ, между прочимъ, осторожно приступилъ къ главной цли своего визита. Онъ заявилъ, что Евгеніи Александровн нужно бы устроиться прочно, не на бивуакахъ. Притомъ ея присутствіе и присутствіе Миннушки стсняетъ насъ. Моя мать довольно рзко, что было не въ ея характер, возразила ему, что насъ это не стсняетъ, что мы никому не жаловались, кажется, на стсненіе. Кром того, Жен и не на что покуда устроиться иначе. Вурмъ заявилъ, что все можно уладить. Дядя Карлъ соглашается выдать заимообразно нужныя для устройства Евгеніи Александровны и Миннушки деньги. Онъ, Вурмъ, здилъ на-дняхъ къ Шельхеру, уговорилъ его. Впрочемъ, было не трудно уговорить. За его одолженіе Евгенія Александровна пріютитъ у себя Миннушку. Иначе ему придется содержать Миннушку. Это, впрочемъ, и для Евгеніи Александровы хорошо: она сдлаетъ первое доброе дло, раздлятъ свой достатокъ съ нуждающейся сестрой. Потомъ онъ началъ какъ бы оправдываясь, объяснять, что нельзя же чтобы двушки сидли у насъ на ше въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, пока кончится длежъ наслдства. Чмъ скоре устроить ихъ, тмъ лучше, спокойне для насъ. Мы чувствовали, что онъ спшитъ спасти Женю изъ семьи язычниковъ. Въ душ поднималась прежняя враждебность къ этому человку. Когда вошла Женя, мы замтили, что она вопросительно взглянула на Вурха. Онъ едва замтно склонилъ голову, какъ бы говоря: ‘объяснилъ!’ Намъ стало вполн ясно, что все его объясненіе было обусловлено съ Женей. Это она просила его, чтобы онъ ее устроилъ не у насъ. Ея душу теперь снова охватывалъ страхъ передъ адскими муками, ее опять мучили суеврныя представленія загробныхъ ужасовъ. Моя мать вздохнула и проговорила холоднымъ тономъ:
— Если Женя считаетъ это боле удобнымъ для себя, то тутъ и говорить нечего…
Женя покраснла, но не возразила ничего. Она только пробормотала что-то трусливо и смущенно, желая объяснить ‘что это не она хлопочетъ, а впрочемъ… она тоже поймаетъ, что намъ не легко содержать ее и Минну’. Никто не обратилъ вниманія на это трусливое желаніе вывернуться, хотя это была новая черта въ характер Жени. До этой поры она была прямодушна. Разговоръ сдлался какимъ-то натянутымъ и неловкимъ. Черезъ полчаса Вурмъ поднялся съ мста и откланялся, чинный. сдержанный, сухой. Моя мать по его уход не обмолвилась ни однимъ словомъ упрека Жен. И на что были нужны упреки. За что? У каждаго свои убжденія, свои взгляды. Только дня черезъ три, когда Женя и Минна перезжали отъ насъ въ нанятую для нихъ квартиру, моя мать замтила со вздохомъ Миннушк:
— Тяжело теб будетъ, Миннушка! Не забывай насъ, когда взгрустнется. Нашъ домъ всегда открытъ для тебя.
Миннушка расплакалась. И моя мать, и сама Миннушка предчувствовали, что жить съ Женей будетъ не легко…

XV.

Понеслись дни за днями, стирая воспоминанія о прошлыхъ событіяхъ, о сошедшихъ со сцены лицахъ.
Какъ-то чутьемъ члены моей семьи угадывали, что мы будемъ всегда лишними гостями у Жени, и заходили къ ней все рже и рже. Она тоже сначала посщала насъ только изрдка, потомъ перестала вовсе заходить къ намъ, даже боле — начала избгать встрчъ съ нами. Отчасти она избгала насъ потому, что именно мы лучше всхъ знали вс мелкія событія ея прошлаго, отчасти она боялась встрчъ съ нами, какъ съ людьми, не придающими значенія тому, чему придавала теперь значеніе она. Преобладающимъ чувствомъ въ ней теперь явился страхъ — страхъ передъ людьми, которые знали о ея связи съ Левой, страхъ передъ Богомъ, Который можетъ ее наказать посл смерти, страхъ передъ Вурмомъ, который всецло захватилъ ея душу и могъ казнить и миловать ее, какъ неразумное дитя. Ея лицо стало какъ будто меньше, ея губы постоянно кривились не то въ слащавую, не то въ кислую улыбку, ея глаза стали бгать и моргать, избгая встрчи съ посторонними взглядами. Такъ смотрятъ глуповатыя, забитыя и потому старающіяся хитрить дти.
О ней мы узнавали чаще всего отъ Миннушки, заходившей иногда къ намъ отвести душу и поплакать.
По словамъ Миннушки, Женя ежедневно посщала или кладбище, или церковь, или Вурма. Если она не заходила нсколько дней къ нему, онъ приходилъ къ ней самъ.
— Какъ она выноситъ эту жизнь,— жаловалась намъ однажды бдная, больная старая два-ребенокъ.— Лишаетъ себя всего необходимаго, утомляетъ себя стояньемъ у обденъ, у всенощныхъ, у заутренъ, на панихидахъ, на молебнахъ. И, Господи, сколько у васъ, у русскихъ, этихъ службъ! Я прежде и не знала. Тетя вдь никогда не могла удосужиться създить въ церковь… А теперь ужъ я знаю вс эти службы. Да это что, пусть бы молилась только. Такъ нтъ! Врите ли, моетъ полы и печи топитъ у Вурма въ зал, гд собираются члены его общины. За счастіе это считаетъ. Все, чтобы душу спасти!
И уже совсмъ слезливымъ тономъ она продолжала разсказывать о себ:
— На меня все нападаетъ она за то, что я нженка, что я ничего не длаю, что я только о своемъ тл и забочусь. Да вдь я больной человкъ, я рада, когда я могу полежать. У меня вс кости болятъ, живого мста нтъ! И разв можно при нашей пищ быть здоровой? Вдь мы во всемъ себя урзываемъ, каждый кусокъ хлба на счету, только кашами и питаемся…
Дйствительно, длинное лицо Миннушки, худощавое и прежде, теперь было совсмъ обтянуто кожей, пожелтвшей, сморщенной. Это было лицо постоянно голодающаго человка. Ея горбатенькая фигурка скривилась еще боле на бокъ, и старая два казалась теперь меньше ростомъ.
— Но вдь Жен большой капиталъ достался?— замтила моя мать, возмущенная разсказомъ Миннушки.
— Шестьдесятъ тысячъ слишкомъ пришлось на ея долю,— отвтила Миннушка со вздохомъ.— Господи, какія деньги…
— Ужъ не отдаетъ ли она деньги Вурму?— сказалъ я.
Миннушка махнула рукой.
— Нтъ! На его общину даетъ она немного. Себ вдь онъ почти никогда ничего не беретъ. Если что и беретъ, такъ на дла общины. Нтъ, въ деньгахъ недостатка у Жени нтъ. А такъ ужъ это у нея такой теперь характеръ. Все она нищей боится остаться. ‘Знаю я, говоритъ, что на улиц мн пришлось бы умереть, если бы не было у меня денегъ’. Да, кром того, она все считаетъ лишнимъ. Плоть, говоритъ, надо убивать.
Я съ грустью вспомнилъ, что когда-то и Миннушка говорила то же со словъ Вурма. Живо мн припомнился тотъ ясный лтній день, когда убогая двушка, съ наслажденіемъ впивая ароматъ сорванныхъ ею левкоевъ, поучала меня теоріямъ Вурма о сладости и необходимости страданій. Какъ далеко было теперь это время, когда она могла мечтать и фантазировать на эту тему, утшая себя за свое убожество и за свои недуги. Она съ какимъ-то упоеніемъ развивала эти мысли тогда, когда ей только птичьяго молока недоставало, когда даже въ дни легкихъ недуговъ было такъ сладко нжиться на пуховой постели подъ шелковыми одялами среди прихотливой обстановки богатой двической спальни. Миннушка молчала и впала въ раздумье. Можетъ-быть, ей тоже припомнились далекіе годы ея счастья. Молчаніе прервала моя мать.
— Но врно она помогаетъ бднымъ?— спросила она про Женю, ища инстинктивно какихъ-то оправданій для Жени.
— Да, да, помогаетъ!— страстно воскликнула Миннушка съ горькой усмшкой.— Но не дай Богъ никому получать ея помощь! Измучитъ человка наставленіями, прежде чмъ дастъ пособіе. ‘Вс, говоритъ, терпть должны. Терпнья у насъ нтъ, выносливости нтъ. Жаловаться мы только умемъ. Иные и не такія страданія вынесли и никогда не ропщутъ на Бога. Лишенія и бдность ничего не значатъ. Есть посильне мученія, а и ихъ иные люди безропотно переносятъ…’ Это все своими страданіями гордится, думаетъ, что больше ихъ ужъ ничего и быть не можетъ… А разв она испытала бдность? разв она оставалась безъ куска хлба. О, о, она никогда не испытала настоящаго голода! Если она лишаетъ себя необходимаго, такъ это по доброй вол. Бдняки же и рады бы пость, да гд взять? Какъ же можно ихъ такъ оскорблять?..
Миннушка смолкла и тяжело вздохнула. Я никогда не видалъ ее такой возбужденной и краснорчивой.
— Точно у нея сердца нтъ!..— прибавила она посл минутнаго молчанія.— Да, да, нтъ сердца!
Мн показалось, что Миннушка особенно горячо теперь относится къ вопросу бдняковъ о хлб именно потому, что этотъ вопросъ иметъ такое громадное значеніе и для нея. На ея исхудаломъ лиц теперь особенно сильно выдавались здоровыя крупныя челюсти и большой рогь, какъ бы говорившіе о сильной потребности хорошей и обильной пищи, нужной для поддержки этого худосочнаго организма. Впервые я замтилъ въ этотъ день, какъ жадно и какъ много она ла, торопливо раскусывая и перемалывая пищу крупными зубами и звучно работая сильными челюстями. Эти челюсти и эти зубы, сильно выдававшіеся впередъ, придавали теперь ея исхудалому лицу сходство съ блой лошадиной головой. Да, вопросъ о хлб былъ для нея первымъ и главнымъ вопросомъ…
Разъ она зашла къ намъ, боле обыкновеннаго взволнованная. Моя мать съ участіемъ стала ее разспрашивать, что съ ней. Несчастная двушка расплакалась.
— Житья мн нтъ у Жени! Просто она ненавидитъ меня! Только я и слышу отъ нея: ‘Ты, врно, думаешь, что ты святая, что теб и Богу не надо молиться, и каяться не надо?’ А я молюсь и каюсь, но что же мн длать, если у протестантовъ ни вечеренъ, ни всенощныхъ, ни молебновъ нтъ, если я больная и убогая, если мн покой нуженъ? Разв я виновата, что я не надлала такихъ грховъ, какъ она?
Какъ ни было намъ жаль Миннушку, у насъ мелькнула улыбка при этихъ наивныхъ словахъ. Миннушка, озабоченная и не замтившая скользнувшихъ по нашимъ лицамъ улыбокъ, продолжала:
— Она теперь всхъ ненавидитъ, кто не надлалъ такихъ грховъ, какъ она, или кто знаетъ, что она надлала грховъ. Васъ всхъ, тетю Маришу…
— А Вурма?— спросили мы шутливо.
— Его она боится… Право, только боится. А въ душ, кажется, и его ненавидитъ… Вотъ ужъ надла сама на себя петлю и клянетъ всхъ за это… Ну, да Богъ съ ней, я не о ней говорю, а о себ… Застъ она меня заживо. Захворай я серьезно, она, какъ собаку, меня броситъ въ дом одну, безъ помощи…
— Ты бы, Миннушка, погостила у насъ,— сказала моя мать:— отдохнешь хоть здсь…
Миннушка даже испугалась и замахала рукой.
— Нтъ, нтъ, тогда еще хуже будетъ! Она и то, когда я ухожу изъ дому, говоритъ: ‘что, жаловаться на меня идешь? Теб бы только по гостямъ бгать, чтобы сплетничать. Въ твои годы другая Богу молилась бы, а не по гостямъ бгала бы…’
— Такъ брось ее,— посовтовала матушка.
— Чмъ же я жить буду? Работать? Разв у меня есть силы?
— Ты бы поговорила съ дядей Карломъ…
— Онъ говоритъ, что у него своя семья… И меня же тамъ бранятъ… Вурмъ меня не любитъ и говоритъ дяд Карлу, что я втреная двушка…
Мы разразились смхомъ и сконфуженно стали извиняться за этотъ смхъ. Миннушка добродушно улыбнулась:
— Да я и сама знаю, что это смшно! Но они говорятъ это про меня…
И совсмъ конфузливо она прибавила:
— А я вотъ бантикъ розовый, такъ и тотъ не дома надваю, а въ карман уношу и ужъ въ гостяхъ его прившиваю… А то скажутъ: кокетничаешь!.. А разв это кокетство? Я съ дтства у тети привыкла прилично одваться…
Потомъ, задумавшись на минуту, она со вздохомъ проговорила:
— Господи, какихъ-какихъ нарядовъ у насъ не было тогда… И все пропало, исчезло…
По ея желтымъ щекамъ медленно потекли слезы.
Когда Миннушка ушла, моя мать заговорила о томъ, что надо бы взять ее къ намъ въ домъ.
— Тяжело теб будетъ. Она больной человкъ,— возразилъ осторожно отецъ и тотчасъ же торопливо прибавилъ:
— А впрочемъ, длай, какъ знаешь. Не я съ ней буду няньчиться. Хлба же хватитъ на всхъ…
Но, прежде чмъ матушка извстила Миннушку о томъ, что она можетъ поселиться у насъ въ дом, къ намъ зашла Марина Осиповна. Ея вчно красненькое, безформенное, какъ комочекъ свжаго мяса, личико улыбалось. Присдая и цлуясь со всми нами, она заявила:
— А сейчасъ придетъ и Миннушка! Она вдь теперь у меня живетъ, со вчерашняго дня поселилась…
— Что вы, тетя Мариша, неужели?— обрадовалась моя мать.— А я ужъ думала пригласить ее къ намъ.
— Ну, вотъ еще! У меня же страннопріимный домъ и безъ того, цлый полкъ калкъ и убогихъ,— добродушно пошутила тетя Мариша.
И уже серьезно продолжала:
— Не вынесла, не вынесла Миннушка! Господи, что съ Женей сталось? Ни состраданія, ни участія! И вдь можете представить: не хотла отпустить отъ себя Миннушку, мучила и терзала, а отпустить не хотла. ‘Ты, говоритъ, это изъ злобы ко мн, изъ зависти къ тому, что я душу свою спасаю, хочешь очернить меня, выставить злодйкой передъ, людьми, вотъ почему ты бжишь отъ меня’. А потомъ, когда Миннушка не послушалась, не осталась у нея, она и говорить: ‘уходи, уходи, это новое испытаніе мн Богъ посылаетъ, новый крестъ даетъ. Я благословляю Его за это… Я счастлива. Праведныхъ всхъ поносятъ и бранятъ, потому и мн Онъ этотъ крестъ посылаетъ. Я счастлива’.
Пришла Миннушка, замтно оживившаяся, точно воскресшая къ новой жизни. Какъ бы въ знакъ своей радости, она нацпила себ на грудь большой и яркій красный бантъ. Онъ былъ нсколько помятъ, очевидно, что Миннушка старательно прятала его отъ Жени. Теперь эти предосторожности были не нужны. Она, видимо, никого больше не боялась,— не боялась прослыть кокеткой. Она стала въ свою очередь разсказывать про Женю:
— Какихъ-то падшихъ женщинъ теперь стала отыскивать, на путь истины обращаетъ,— разсказывала она.— У нея теперь, что годъ, то новыя зати… Да что я говорю о годахъ! У нея чуть не каждый день новыя фантазіи… Теперь падшія у нея въ мод… Найдетъ какую-нибудь двочку, приведетъ къ себ, сперва проповди и наставленія ей читаетъ, впроголодь держитъ, потомъ заставитъ полы мыть и блье стирать, а тамъ прикажетъ молиться на колняхъ, земные поклоны класть. Поживетъ та у нея недлю или дв и сбжитъ. Тутъ-то и начнетъ она говорить о разврат рода человческаго, объ ожидающей всхъ гибели. ‘Я, говоритъ, добровольно свой крестъ несу, а эти негодницы хотятъ тунеядствовать!’ А Вурмъ благословляетъ ее и говоритъ, что это потому все длается, что близится конецъ міра…
— На все у нихъ есть объясненія,— съ улыбкой сказала моя мать.— Счастливые люди!..
— Да, но не дай, Господи, имть съ ними дло,— проговорила Миннушка.
— Ну, да ужъ Богъ съ нимъ и со счастьемъ-то этимъ,— намтила тетя Мариша.
Я подразнилъ Миннушку, напомнивъ ей, какъ въ былые годы она заступалась за Вурма и говорила о сладостяхъ физическихъ страданій.
Она вздохнула.
— Разв я, Коля, что-нибудь испытала и знала тогда!.. Ахъ, какое чудное было тогда время!..

——

Изрдка, разъ или два въ годъ, встрчая Вурма и Женю, мы и наши общіе знакомые слышали всегда одно и то же. Онъ называлъ ее ‘двушкой святой жизни’, она говорила: ‘я безконечно счастлива’. Первому можно было поврить, второе казалось невроятнымъ, при взгляд на нее: она хотя ей было не боле тридцати лтъ, смотрла уже старухой, была желта, худа, морщиниста, съ блуждающимъ выраженіемъ глазъ, съ строго сжатыми губами. О прежней улыбочк не было и помину, что-то жесткое и суровое было въ ея лиц. О святости жизни это могло свидтельствовать, о счастіи тутъ не могло быть и рчи.
Встртивъ какъ-то ее на улиц, я ршился прямо замтить ей:
— Неужели, Женя, счастіе производитъ въ людяхъ всегда такую перемну, какъ въ теб?
Она взглянула на меня почти со злобой.
— А! а по-твоему счастливы только ваши румяныя и смющіяся развратницы?— рзко и какъ то хрипло сказала она, и ея лицо на минуту искривилось насмшливой гримасой.
— Но разв счастіе длаетъ людей злыми?— продолжалъ я.
Она еще сурове взглянула на меня.
— Что теб отъ меня нужно? Кажется, я къ вамъ не иду? Могли бы оставить меня въ поко.
И, опять какъ-то судорожно скрививъ ротъ, она прибавила тмъ же хриплымъ голосомъ:
— Вотъ увидимъ, что-то вы, счастливые, заговорите, когда васъ позовутъ къ отвту! Тогда увидимъ, какъ-то будете вы смяться надъ нами съ скрежетомъ зубовъ…
Не прощаясь, она торопливо пошла дале. Меня поразили въ ней блуждающіе глаза и ея странно хриплый голосъ.
Опять я долгое время не встрчалъ ее и только слышалъ о ней, что она совершаетъ разныя странныя выходки, то врывается въ публичные дома съ какими-то брошюрами и книжечками, то является свидтельницей по дламъ о жестокомъ обращеніи съ животными, то устраиваетъ какую-то лчебницу для безпріютныхъ собакъ.
Съ годъ тому назадъ мое вниманіе остановила на себ одна изъ обычныхъ уличныхъ сценъ. На улиц упала лошадь ломовика. По обыкновенію онъ принялся ее бить, приправляя удары крупною бранью. Кругомъ слышался смхъ, и раздавались крики: ‘Ай-да барыня! Вотъ такъ барыня!’ Я остановился и увидлъ странную фигуру женщины. Это было исхудалое созданіе въ заношенной, не столько старой, сколько неряшливой одежд. Женщина держала въ рукахъ два красныхъ шнурка, къ которымъ были привязаны дв облзлыя, больныя собачонки въ щеголеватыхъ суконныхъ попонахъ, и ругала ломовика довольно безцеремонной бранью, прерывая эту брань и угрозы восклицаніями: ‘Жолька! Бибишка! сюда! Бибишка! Жолька! сюда!’ Толпа вышучивала ее, ломовикъ тоже, стегая лошадь, отвчалъ барын отрывочными фразами: ‘Не надорвись! Дтокъ-то своихъ не упусти! Ишь собачьи матери на людей лзутъ?’ Наконецъ, лошадь поднялась, и барыня, все еще бранясь и клича своихъ собачекъ, въ сдвинутой на затылокъ шляп, обернулась лицомъ къ тротуару. Я узналъ въ ней Женю, исхудалую, морщинистую, но съ странно румяными щеками, съ неестественно широкими и черными бровями. Это лицо теперь походило на карикатурную маску. Толпа звакъ, посмиваясь надъ ней, провожала ее къ тротуару. Я поспшилъ къ ней, желая оградить ее отъ оскорбленій и насмшекъ.
— Женя!— воскликнулъ я.
Она подняла на меня мутные глаза и замотала головой.
— Я васъ не имю удовольствія знать-съ,— совсмъ хриплымъ голосомъ отвтила она.
Я остолбенлъ отъ изумленія, не довряя самому себ.
— Я Коля… Ждановъ,— сказалъ я, наклоняясь ближе къ ея лицу.
— Извините-съ. Никакого Коли я не знаю,— насмшливо отвтила она.
И засмялась страннымъ смхомъ:
— Коля! Съ бородой!
Я уже совершенно ясно ощущалъ, что отъ нея пахло виномъ.
— Жолька, Бибишка, назадъ!— крикнула она своимъ собачкамъ.
Он рвались впередъ, и она поспшно, не особенно твердымъ шагомъ пустилась дальше, увлекаемая ими, сопровождаемая шутками и остротами уличной толпы…
Блаженная!..
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Чужие грехи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1880
  2. И молотом и золотом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884
  3. Алчущие, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887
  4. Голь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1882
  5. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  6. Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  7. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  8. Лес рубят — щепки летят, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1871
Электронная библиотека