Константин Константинович Случевский
Константин Константинович Случевский
Господин Может-Быть
Господин Может-Быть
———————————————————-
Господин Может-Быть, Случевский Константин Константинович, Год: 1898
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Что это с тобою случилось, что привиделось тебе во сне такого хорошего, что ты долго как-то безмятежно и приятнейшим образом улыбался, а затем вдруг застонал? — спросила меня однажды утром жена.
— А ты целых полчаса смотрела на меня? Разве страдала бессонницей?
— Нет, случайно, — ответила она, — а может быть, и не спалось.
— Может быть! — почти вскрикнул я от радости и удивления — будто сразу прозрел во что-то, что-то понял, в чём-то нашёлся.
Действительно: при особенно ярких сновидениях след их запамятовывается чрезвычайно быстро. Никакими усилиями памяти, никакими соображениями, никакими сопоставлениями лоскутьев отдельных мыслей не соберёте вы цельностью той картины, которая казалась вам яркою до ослепительности, в которой сами вы были действующим лицом и которая представлялась вам действительною жизнью. Но достаточно иногда одного слова, звука, штриха, чтобы весь этот чудодейный мир сновидения встал пред вами сразу, во всей своей необъяснимой пластичности.
Так было это со словами ‘может быть’, совершенно случайно сказанными моею женою.
— А! — воскликнул я, — да! да! Этого господина Может-Быть я видел, я гостил у него, я дышал удивительнейшим, животворнейшим воздухом его нерукотворного palazzo! Я испытал также ужасы невероятные. Хорошо, что я только бредил.
— Да ты с ума сошёл! — возразила жена. — Или ты ещё не совсем проснулся? — спросила она меня, заботливо проведя рукою по моей голове.
Мы сидели за утренним кофе, и превосходный зимний день разрисовывал своим серебром стёкла окон. Самовар шипел довольно исправно, горничная в соседней комнате, вытирая пыль с фортепиано, почему-то незакрытого с вечера, вызывала из-под клавиш какие-то одинокие, урывчатые звуки, в квартире жильца над нами бегала и стучала многочисленная детвора. Ничто, ничто, казалось, не располагало к фантастичности, к сказке, а между тем, сам того не зная, я ещё находился в полном обаянии каких-то чудес, какого-то чрезвычайно тяжёлого впечатления.
— О, нет! я совсем, совсем проснулся, — ответил я, — но я всё ещё глубоко потрясён моим ужасным бредом.
— Да что за бред такой? Расскажи!
— Я познакомился с господином Может-Быть!.. Я видел царство счастливых людей, я видел царство вечных улыбок! Как там всё хорошо, но всё это хорошее — сказка!
— Да где это там?
Только теперь, несколько минут спустя после того, как словами ‘может быть’ жена неожиданно сорвала завесу с глаз моих, сообразил я, что всё то, что было так понятно мне в бреду, остаётся непонятным мне самому, и она права, прося разъяснения.
После некоторого молчания я повёл своё повествование приблизительно так:
— Я заснул вчера вечером вполне благополучно. Но вдруг, совершенно неожиданно, как Данте-Алигиери, очутился в каком-то дремучем лесу. Почему попал я в лес — не знаю, но только я находился в лесу. Какая-то удивительная, бесконечно лазурная река катилась по лесу, и что показалось мне удивительно странным, так это то, что чем дальше направлялся я вдоль её берега, тем ближе поднимались речные волны к уровню берегов. Ещё немного, и казалось бы, что вода, переступив рубеж, затопит берега и мне идти дальше будет невозможно. Но не тут-то было: на моих глазах начиналась сказка, т. е. полное отрицание всяких законов…
Стремнина, нёсшаяся откуда-то, с той стороны, в которую я, любопытства ради, шёл, всё более и более приподнималась из берегов своих, выступая из них вполне самостоятельно стеною. По мере моего движения вперёд, слева от меня, там, где голубела река, возникала чудесная лазурная стена, полная жизни и внутреннего сияния. Стена воды подле меня становилась всё выше. Сначала, когда она была ещё не очень высока, кроме лёгкой зыби волн и очень мелкой рыбёшки, я в воде этой ничего не замечал, но по мере возвышения подле меня водяной стены, вздымавшиеся стремнины становились многочисленнее и внушительнее. Стали скользить подле меня, бок о бок со мною, какие-то чудесные, красивые рыбы — не наших, а южных морей, извивались по течению фантастические водоросли, покачивая своими цветами, которые вследствие этого то и дело целовались. Когда водяная стена поднялась надо мною уже очень высоко, я увидел, что где-то наверху реки плыло какое-то судно, мне видно было только его дно, киль, и видел я также грузила сети, которую лодка тащила и в которую попало много рыбы.
Хотя всё возникавшее предо мною и поражало меня своею оригинальностью, но всё это казалось мне как будто возможным, естественным. Но с той минуты, когда, послушная каким-то уже совершенно небывалым условиям, голубая стремнина, несшаяся бок о бок со мною, стала отделяться от своего дна всею массою, как будто она катилась не по дну, а поверху, когда она не сдерживалась более берегами, тогда, двигаясь по-прежнему вперёд, я заметил, что чудесная река окончательно отделилась от земли и неслась уже надо мною. Когда я, в высшей степени озадаченный этим явлением, мог подойти под самую реку и увидеть её над собою там, где видится обыкновенно небо, я не мог не поддаться чувству глубочайшего очарования.
Полная лазури, жизни и звуков, стремилась река в воздухе, под сенью её, как под шатром, раскидывались кущи замечательной растительности, но не дикой, а культивированной, ограниченной куртинами [куртина — устар. обложенная дёрном гряда для цветочных и других растений, клумба. — прим. редактора Викитеки], направлявшейся аллеями. Вправо и влево от меня, стоявшего под рекою, открывалась какая-то красивая даль — с зеленью, озёрами, селениями, а впереди, там, откуда неслась река, виднелся, весь розовый, весь сияющий, очень недалеко от меня, какой-то, я бы сказал, дворец, но это было бы неправдою — мне виднелся какой-то очень красивый, несомненно очень уютный и, ещё более несомненно, счастливый дачный дом. По мере того, как я близился к нему, становилось несомненнее, что надо мною неслась уже не лазурная, с её обитателями, река, а что вместо неба вплоть до горизонта сквозила на солнце вода. Какой это был удивительный вид вокруг меня и надо мною — можно себе представить!..
Скоро встретились мне и обитатели этой удивительной страны. Они решительно ничем не отличались от обыкновенных людей, кроме одного, однако, — кроме всем им общей, бесконечно добродушной улыбки. Вечная улыбка считается у людей выражением глупости, но в данном случае, как мне скоро пришлось убедиться, улыбка эта выражала совершенно другое: она говорила о бесконечном довольстве жизнью, о каком-то совсем необычном нам, людям, спокойствии.
Всё, всё вокруг меня, кроме, однако, водного неба и улыбок на устах людей, сохраняло вид обычный, хотя и праздничный. Шли в школу дети, ехали по дороге возы с кладью, нёсся вдали какой-то железнодорожный поезд, виднелось стадо и пастух при нём. Пастух этот был от меня очень близко, и я подошёл к нему. Общая всем улыбка сияла на лице и у него.
— Скажи, пожалуйста, чей это такой красивый дом вон там?
— Это дом господина Может-Быть.
— Как? — переспросил я, думая, что не расслышал.
— Господина Может-Быть.
— А кто он такой?
— Их дедушка нашим помещиком был.
— А не знаешь ли — дома они?
— Не знаю, но думаю, что дома, потому что сегодня, надо полагать, скоро гроза будет, и они из дому не выйдут.
— А почему же ты ожидаешь грозы?
— А вон рыбки-то в небе все в нашу сторону жмутся.
Я взглянул на небо и действительно увидел, что в той стороне или части небесных вод, которая была обращена к земле, с какою-то суетливостью жались обитатели водной пучины, многие из них, видимо, желали спрятать свои головы в какое-либо из водяных растений, чтобы не видеть того, что должно совершиться, и тревожили относительный покой всяких звёздчатых, кораллообразных, медуз, венериных поясов и других.
— А можно ли пойти к вашему господину Может-Быть?
— Можно-с, они всегда рады бывают.
Получив этот ответ, я возможно быстро направился к дому.
И тут, как во всём остальном, ничто не отличало таинственной усадьбы от хороших, очень красиво расположенных, довольно богатых усадеб наших. Мне навстречу залаяла сторожевая собака.
‘Уж не улыбается ли и она’, — подумал я, проходя мимо неё и искоса поглядывая. Собака, видимо, не улыбалась, а исполняла свою собачью обязанность, облаивая меня самым добросовестным образом.
Не успел я подойти к подъезду в середине двора, как мне навстречу вышел какой-то улыбающийся казачок.
— Дома ли господин Может-Быть? — спросил я его. — Доложите, что пришёл такой-то и желает видеть.
— Пожалуйте-с, — ответил казачок, — у нас не докладывают-с, всё равно!
В дому те же улыбки прислуги, те же улыбки на хороших портретах, висевших по стенам столовой, та же светлая, добрая улыбка на каком-то бюсте, стоявшем между окон.
Я не скажу, чтобы вполне равнодушно ожидал появления хозяина. Всё мною виденное было до того ново, странно, невероятно, что я чувствовал себя в области сказки и ждал чудесного.
Уж не дракон ли с хвостом и крыльями выйдет ко мне?
Вышел, однако, не дракон, а человек средних лет в нелишённом вкуса пёстром домашнем пиджаке. Средний рост, серые, умные и добрые глаза и классическая улыбка людей таинственной страны, мною посещаемой, — вот что заметил я ранее прочего. К великому моему удивлению, он курил сигару, и на сигару эту, волею-неволею, устремил я глаза.
— Это заграничная, не прикажете ли? — проговорил хозяин, предлагая мне свой портсигар и отодвигая кресло подле дивана.
Я от сигары отказался, но на кресло сел, сел и хозяин. Я с удивлением глядел на него и по сторонам, стараясь сообразить: где я находился и что со мною делается? Должно быть, всё моё лицо изображало из себя вопросительный знак. Совершенно с тою же зоркостью, с какою ответил мне хозяин на вопрос о сигаре, только ещё подготовлявшийся, ответил он и тут.
— Вы удивлены всем окружающим? Вы, вероятно, прежде всего удивились моему имени и тем нашим улыбкам, которые произрастают под нашим удивительным водяным небосклоном?
— Признаюсь… да… я удивлён… я поражён… — пробормотал я полувнятно.
— О! я объясню вам многое, но не всё, конечно… Я называюсь господином Может-Быть и этим внешним признаком проявляю мои воззрения. Я уже не первый в нашем роде, нас было много. Очень много людей таких же убеждений, что и мы, и в вашем мире, в вашем обществе, т. е. в том, которому вы принадлежите и из которого вы ко мне пришли, но только они из робости не принимают на себя гласного, всем понятного названия. Может быть, это и хорошо, может быть, это так и нужно по вашим порядкам. Может быть, ваши порядки лучше наших, но и нам хорошо.
Некоторое молчание последовало за этим вступлением. Хозяин продолжал смотреть на меня очень зорко, как бы пытливо.
— Посещения, подобные вашему, ко мне очень редки, и вы не можете себе представить, как трудно мне видеть перед собою неулыбающееся лицо? По моему мнению, в неулыбающемся лице есть что-то очень печальное, траурное, похоронное. Я думаю, что на всех тех, кого вы у нас, по пути, встретили, вы произвели подобное же впечатление. Может быть, я ошибаюсь, может быть, вам наши вечные улыбки кажутся глупыми, идиотическими?
По правде сказать, при первых моих впечатлениях в этом сказочном мире, я, действительно, подумал о чём-то идиотическом, но теперь, слушая хозяина, я не мог не признать, что, пожалуй, ошибался.
— Может быть, я угадал вашу мысль? — договорил хозяин.
— Почти угадали, — отвечал я.
— Ну, вот, видите ли, мы и сговорились, и поняли друг друга: вам мои улыбки, а мне ваше похоронное выражение лица вовсе не мешают, будемте же друзьями, — продолжал он и протянул мне руку.
Я взял её и ясно ощутил тёплую, несомненно, фактически существующую руку, я ощутил пожатие и ответил тем же. Ободрённый добрым ко мне отношением хозяина, я приготовился было поставить ему один вопрос, но почувствовал какую-то странную робость, взглянув в широкое венецианское окно, открывавшееся передо мною. Сквозь широкое, двухсаженное стекло мне очень ясно видно было то, что в обыденное время я назвал бы небом, а теперь не мог не признать за водное пространство. Совершенно лазурное до тех пор, оно как-то зловеще краснело, по временам сквозь него блистали молнии, и рыбное население его видимо суетилось. Мне вспомнились слова пастуха, предсказавшего непогоду. Слышались и раскаты грома. После некоторого молчания, я преодолел свою робость и спросил:
— Простите меня, но я решительно не могу понять, откуда ваше удивительное имя — господин Может-Быть? Почему эти вечные улыбки у всех вас?
— И то, и другое — в связи, милый гость мой. В моём имени сказывается целая система счастья, целое мировоззрение. Может быть, я ошибаюсь, но имя моё вполне выражает моё существо. Я последний отпрыск целого поколения господ Может-Быть. Женюсь ли я — не знаю, всё может быть, но если не женюсь, то всё-таки не думаю, чтобы идея нашего рода пропала: ведь ему удалось образовать, так сказать, целую народность единомышленников, людей вечной, доброй и умной улыбки, служащей внешним изображением бесконечной доброты душевной, вечного и всегдашнего прощения, потому что всё на свете может быть, всё бывало и всему есть извинение. Поверьте мне, что это не пустые слова, что это действительность, что тот, кто поверил в ‘может быть’ и усвоил его себе как догмат, тот постиг на земле если не счастье, то покой, а в этом вся суть возможного на земле блаженства. Всё считать возможным и ко всему быть снисходительным — это альфа и омега всякой философии, и мы, здесь, философы.
— Но можно ли всё извинять, всё считать возможным! — воскликнул я, сам испугавшись смелости моего восклицания.
— Да, да! — повторил уверенно мой хозяин — всё может быть, всё может быть. И так как всё может быть, то нечего и волноваться, и мы не волнуемся, мы счастливы, мы улыбаемся жизни нашей.
Не успел он проговорить этих слов, как со стороны, противоположной входной двери, вошла почтенная, радушно улыбавшаяся старушка. Я встал с места.
— Позвольте представить вас моей матушке, — сказал хозяин. — Если, — продолжал он, — в различных степенях наших привязанностей имеется сильнейшая степень, то она принадлежит во мне, может быть, моей матушке. Не имея сам своей семьи и своих детей, я живу ею, и она мне, может быть, дороже всего на свете.
Хозяин почтительно поцеловал руку своей матери.
Только что поклонился я старушке и готовился сказать что-то, как произошло вдруг нечто уже совершенно неожиданное даже в сказке: лицо старушки мгновенно побледнело, глаза её как-то страшно закатились кверху, и она звонко повалилась на пол, точно хрустальная, раньше чем хозяин и я успели поддержать её.
— Эй! кто там, люди!.. — крикнул хозяин.
Немедленно прибежала многочисленная прислуга.
Перед нами, на полу, от поры до времени освещаемая всё чаще и чаще блиставшими молниями приближавшейся грозы, лежала старушка — неподвижная, несомненно мёртвая. Сын, наклонясь над нею, приложил руку к сердцу — оно не билось: старушка неожиданно умерла.
Мне думалось, что мой хозяин перестанет улыбаться, но нет, он улыбался по-прежнему, я думал, что перестанут улыбаться другие люди, те, что прибежали, но и они улыбались. Улыбалась и сама покойница. Я стоял поражённый, как громом, всею этою удивительною сценою.
— Как? неужели они улыбаются? неужели это возможно? — думалось мне. — Неужели они не плачут?
Я взглянул на хозяина, всё ещё стоявшего подле матери на коленях. По лицу его струились слёзы, но светлейшая улыбка не сходила с лица. Он взглянул на меня.
— Всё может быть, всё может быть! — проговорил он тихо, глядя на меня и как бы отвечая на вопрос. — Вы видите: я улыбаюсь, я не могу не улыбаться! Всё может быть, всё…
Я был совершенно сбит с толку. Если ранее того, по пути в дом, я видел какое-то нарушение физических законов, какую-то реку, становившуюся небом, рыб, становившихся птицами, — здесь я окончательно пошатнулся в законах психических… Улыбки, слёзы, молнии и вода, рыбы в пространствах, мёртвая старушка, господин Может-Быть, грохот грома, народ улыбок, вечная улыбка жизни — и всё это, в какой-то безумной неожиданности, окончательно лишило мои мысли всякой стойкости, и что-то бесконечно смутное, ноющее, болезненное объяло всё существо моё.
‘Признай, признай, что всё ‘может быть’ и всему надо улыбаться в смысле общего умиротворения природы и что в этом и заключается самая высокая философия жизни’, — думалось мне…
В окнах и по стенам дома царило всё сильнее зарево всеобщего, зловещего разрушения, число неподвижных улыбок людских вокруг меня возрастало, потому что к мёртвой старушке, кроме домочадцев, стали стекаться толпы людей не-домашних, людей вечных улыбок этого таинственного уголка земного. Сердце моё сжималось всё сильнее и сильнее.
‘Признай, признай, что всё может быть!’ — слышалось мне по сторонам, в ответ на мой внутренний голос.
— Признаю! — воскликнул я, наконец, как-то неистово, не осилив минуты.
Тогда вскочила с земли мёртвая старуха и, со злобным хохотом и грозя кулаками, бросилась на меня. Об улыбке её лица и вообще об улыбках вокруг меня на других людях не было больше и помина. Все они погасли, исчезли.
— А! ты признал! — рявкнула мне в лицо неожиданно воскресшая, — ты признал! Ну, так гибни же, потому что ты признал невозможное!..
В глазах моих затуманилось окончательно. Помню я только одно из всего, что совершалось вокруг меня: господин Может-Быть, стоявший на коленях подле неожиданно умершей и ещё более неожиданно воскресшей матери своей, не существовал более: вместо него, на полу лежала кучка пепла. Зарево великого, страшного пожара, огни молнии и грохот грома слились воедино с необозримыми массами рокотавшей и пенившейся воды… Небесный океан обрушился и…
Я проснулся.
Источник: Сочинения К. К. Случевского в шести томах. — 1-e изд. — СПб., 1898. — Т. 4. — С. 294—305.
Оригинал здесь: Викитека.