Константин Константинович Случевский
Константин Константинович Случевский
Альгоя
Альгоя
(Фантазия на южно-сибирское предание).
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————-
Альгоя, Случевский Константин Константинович, Год: 1898
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В длинном списке всяких умерших царств имеется одно, из единого уголка которого возникло некогда и потом тоже умерло сибирское царство Кучума. Оно тянулось приблизительно там, где идёт теперь граница между Сибирью и Китаем, и где будут когда-нибудь иметь место великие бои. Берингова пролива ещё не существовало, океанская волна не промыла его, не потопила многих царств, и то именно царство, о котором идёт речь, перебрасывалось в Северную Америку. В те дни в тех далёких странах было очень тепло, росли пальмы, а под пальмами гуляли слоны и тигры, местные люди носили очень лёгкие одежды.
В той богатой, но уже глубоко развращённой стране вырастала чудесная девочка — Альгоя. Она была единственной дочерью у своих родителей и, замечательно, что в очень древнем роде их не совершилось никогда ни одного преступления. Это был, поистине, чуть ли не единственный род на земле.
Альгое минуло тринадцать лет, и она страстно любила цветы, близкое поле и далёкий лес и цветник отцовского сада сияли её молчаливыми любимцами. Страна была тёплая, цветы росли роскошные и бесконечно раскидывалось вокруг Альгои царство её любви. Мечты девочки покоились на пёстрых и душистых лепестках, на бархатистых коронках и уносились в неподвижном океане благоуханий в далёкое неизвестное, туда, где в небе, в опаловых переливах, занимается заря, где, должно быть, очень хорошо и очень весело.
— Милая у нас девочка! — говаривал отец.
— Поэтому-то не жилица она у нас, — с грустью добавляла мать.
В той богатой, просвещённой, но глубоко развратной стране, где жила Альгоя, существовал очень странный город, жители которого занимались отвратительным, преступным и постыдным ремеслом. Это был большой и богатый город, почти самый богатый, самый умный из всех. Он посвятил себя воспитанию роскошнейших женщин и поставлял их другим городам царства, которых настроилось видимо-невидимо и все они кишели народом. У этого города, издавна, появлялось много врагов и на него не раз ходили войною. Отцы и братья похищенных городом девушек клялись извести его. Но от злобствовавших отцов откупался он золотом, а братья отставали от войска сами, потому что, тут или там, встречалась им по пути красавица-женщина и предлагала на выбор: неизвестность войны или себя — любящую, молодую, очаровательную. К городу подходили только слабые остатки войска, и граждане без труда добивали их.
Бледна и желта окрестность города. Стыд и горе обнажили её, и слёзы, пролившиеся ручьями, отняли у земли всё её плодородие, судьба печальных девушек и женщин, заброшенных в город, тяготела и над окрестностями. Просторные и красивые дома тянулись по сторонам обставленных колоннами улиц. На площадях били водомёты, виднелись мраморные чаши и возвышались в сатанинской прелести памятники замечательных гражданок города, изведших нескольких добрых царей, а с ними их древние и славные царства.
Могучая, но мутная река катилась под могучими мостами поперёк главных улиц города и на её волнах скользили порою крытые лодки. Лодки эти хорошо вооружались и снабжались всем необходимым для долгого пути по безлюдным степям. На них доставлялись уворованные девушки и развозились опасные женщины. На лодках же привозились гуляки и расточители всех возрастов и сословий, наезжие гости, ценители и перекупщики женской красоты. ‘Лодками смерти’ называли их в соседних странах, ‘лодками блаженства’ величали их горожане.
Сады в городе раскидывались богатые. Не росло в них только цветов. Не было цветов — не появлялись и дети света — бабочки, а далёкая степь служила причиною тому, что никакая птица не залетала в эти молчаливые сады. Воздух, совершенно лишённый обитателей, казался мёртвым, насыщенный острыми ароматами, лившимися день и ночь с открытых террас и балконов, уставленных мириадами искусственных цветов, он терпеливо обвевал эти блестящие пажити [пажить — народно-поэтическое, луг, поле, пастбище с густой, сочной травой. — прим. редактора Викитеки] смерти. Никогда не раздавались в городе щебетанье птички, лепет малютки или весёлый смех матери, и печать отвержения лежала на нём. Днём он спал, а к вечеру просыпался и зарумянивались тогда светами огней памятники красивейших женщин и наиболее известных поклонников красоты и вдохновителей оргий. Само собою разумеется, что гуляли и пели только те женщины, которые помирились с судьбою. Те же, которые не успели или не могли помириться, скрывались в глубине роскошных жилищ. Там, под покровом безнаказанности, образовывались виртуозки любви… или медленно умирали.
Альгоя, похищенная из дому с прогулки, была привезена в город и очутилась в руках одного из опытнейших и именитейших граждан его.
Никто лучше этого человека не мог подметить особенностей характера девушки, с тем, чтобы вернее овладеть ею. Никто не принимался за дело с такою уверенностью в успехе, так терпеливо, так вкрадчиво. Никто искреннее его не убеждал, не преодолевал сопротивления стыдливости, никто не умел выследить с таким знанием и вниманием действие на организм своих пленниц тех или других опасных настоев, никто не подносил их так кстати, с такою предупредительностью, ни у кого, наконец, не собиралось бо льшего количества богатых гостей и ни у кого не короталось время безумнее и веселее. Не рождалось на свет таких жёстких волос, чтобы не сделались под опытною рукою его мягче шёлка, он мог менять и оживлять всякий цвет лица, мягчить кожу, знал в совершенстве разрисовку ресниц и бровей и сохранение зубов, учил играть на арфе и рисовать на фарфоре и сочинял прелестные, певучие песенки, и всякая женщина, возвращавшаяся в свет от него, ценилась несравненно дороже других. Задумал он сделать из Альгои что-то невиданное и неслыханное, и приступил к делу. Он заплатил за неё много, и думал взять ещё больше.
Но девушка отталкивала всякую попытку, и немного нужно было ему времени, чтобы убедиться в совершенной невозможности победы над нею. Он, воспитавший стольких красавиц, сознавал, как быстро увядала на глазах его лучшая и совершеннейшая красота, когда-либо виденная на земле. Золотые горы, которые обещал себе этот человек в будущем, смывались, сглаживались под слезами Альгои и заманчивая будущность наживы погасала одновременно с блеском её глаз и увяданием щёк. Тончайшие и хитрейшие снадобья, подносимые ей, вызывали действие, совершенно противное ожиданиям. Подарки оставались нетронутыми, предупредительность — незамеченною, угрозы — бесполезными. Блеск очей Альгои погасал со дня на день и конец её, казалось, был недалёк.
А в чудовищном городе не любили таких смертей. Это портило его добрую славу и могло помешать прибытию новых, добровольных учениц, которых всё-таки оказывалось больше, чем похищенных, из которых, надо сказать правду, выходили лучшие и совершеннейшие представительницы города. В таких случаях эти добрые люди поступали по обычаю, временем и законом освящённому и каждому из них хорошо известному. Обречённую на смерть вывозили или выносили, тайно от всех, далеко от города, в степь, и оставляли на произвол судьбы под чахлым кустиком какой-нибудь одинокой мимозы, лицом к лицу с необъятным небом и у входа в ещё более необъятную смерть.
Вынес учитель в степь и Альгою, и вынес её один, потому что легче пуху стало захудалое дитя, вынес и положил её, бесчувственную, расслабленную, и пожалел, уходя, что столько красоты гибнет даром, что столько труда потратил он понапрасну. И жалость его была искренняя, и был он, как видно, человек не без сердца.
Наступила тёмная ночь и увлажила длинные ресницы Альгои росою, и вплоть до утра слышался подле неё в воздухе и далеко кругом под землёю какой-то шум. Двигались какие-то таинственные силы, шла какая-то незримая и торопливая работа.
Когда наступило розовое утро, покинутая на произвол судьбы Альгоя думала открыть глаза, но отяжелевшие веки не хотели подняться, не могли раскрыться, тогда спустились на них свежие капли утренней росы и очи её раскрылись, и увидала она себя лежащею на сырой земле, пестревшей бессчётными маргаритками. Маргаритки вырастали перед нею везде, куда только мог достичь взгляд её. Это они, а никто другой, шумели ночью под землёю, торопясь выйти на свет, а шум в воздухе производили сходившие к нарождавшимся маргариткам росинки, готовясь освежить их, чуть только одолеют они тяжесть почвы и выглянут поверх земли.
Вздумалось Альгое поднять руку, лежавшую на земле. Рука, ещё недавно отягощённая многими кольцами и запястьями, снятыми с неё при выносе девушки за город, не слушалась, как и очи, тогда из-под земли, под самою рукою её, потянулись в рост, на коренастых стебельках, широколобые тюльпанчики и дружными усилиями подняли руку.
Захотелось Альгое улыбнуться, — так скоро забыл грустное прошедшее милый ребёнок, — но мускулы лица не понимали, что им нужно делать для того, чтобы улыбнуться. Тогда прилетела бабочка, стала кружиться, коснулась щёк Альгои своими лазоревыми крыльями, и тихое щекотанье вызвало улыбку, застывшую давно. Потекли по лицу Альгои слёзы, взошло солнце и осушило их, и девушка поднялась на ноги.
Она огляделась, и куда только направлялся её взгляд по степи, всюду вырастали цветы, и едва ступила она и пошла, слабо и неуверенно, пошатываясь со стороны в сторону, — цветы росли всё дальше и дальше и раскидывались коврами неописанной красоты и свежести.
Но как ни чудесно было всё творившееся, Альгое всё-таки захотелось есть, а этому-то, по-видимому, не могли помочь прислуживавшие ей невидимые силы. Но оказать ей помощь они всё-таки успели: они указывали ей дорогу. Если Альгоя шла по степи верно — цветочный ковёр тянулся перед нею ровный, нескончаемый, если она сбивалась — поперёк пути прокатывался широкий ручей и заставлял её следовать берегом. Ручьёв попадалось ей всё больше и больше, они шумели всё веселее и веселее, и привели, наконец, к широкой голубой реке. У самого берега стояла большая, крытая лодка.
С ужасом бросилась девушка назад! Но не тут-то было: ручьи бежали за ручьями, ручьи перекрещивались, сплетались, им не было счёта, и гудели они весёлыми волнами и неслись к соседней реке и мешали девушке бежать. Испуганная, ошеломлённая, Альгоя решилась не двигаться с места и скорее умереть, чем подойти к лодке. Но и это оказалось невозможно: ручьи подбегали к самым ногам, ручьи теснили её к берегу и, шаг за шагом, отступая перед холодом волн, не помня себя, не имея почему-то возможности упасть, она приблизилась к лодке и, наконец, потеряла сознание…
Лодка принадлежала старому вельможе, попавшему у своего царя в немилость. Много лет назад покинул он двор, столицу и царство и со старухою-женою, вдвоём, жил на лодке, переезжая из страны в страну, отрёкшись от людей и предпочитая скитанье по широким рекам и озёрам всякой власти и всякому значенью. Старики с лодки уже давно увидели Альгою, следили за нею, и когда, обессиленная ходьбою, стеснённая ручьями, она очутилась подле их плавающего дома, старик, сойдя с лодки, во время принял её на руки, а старуха, следовавшая за ним, успокоила, обласкала и потом, приведя на лодку, накормила.
Девушка, отдохнув и оправившись, рассказала вельможе о своей родине, назвала по имени отца и мать, но никак не умела объяснить, как именно попала она сюда и что с нею случилось после насильственной разлуки с родными. Бездетные старики приняли Альгою как родную дочь. Они, в бесконечных странствованиях своих по синим рекам и озёрам, посвятили себя деланию добра, где только могли, помогали они людям, и крохи их прежнего богатства были ещё настолько велики, что остановили не одно горе, спасли не одного нуждавшегося. С появлением Альгои добродетельная жизнь стариков стала ещё лучезарнее. Совершив какое-нибудь доброе дело, вельможа торопился скрыться, он предпочитал останавливаться в самых безлюдных пустырях бесконечной страны. Но пустырей этих, к удивлению стариков, становилось со дня на день всё меньше. Стоило только Альгое сойти на берег — берег тотчас же покрывался роскошною растительностью, и когда лодка отчаливала от него, растительность эта не исчезала, а оставалась как бы памятью их пребывания. Старики видели это, удивлялись, но ровно ничего не понимали.
Альгоя доживала пятнадцатую весну. Тяжёлые дни были забыты ею и расцвела она лучше прежнего, и в прелести её имелось что-то совершенно особенное. Помимо того, что она была поразительно прекрасна, в ней чувствовалась какая-то беспредельная сила очарованья, обещавшая тому, кого она полюбит, бесконечность забвенья, с уничтожением и воли, и памяти, и всего, всего земного.
И случилось скоро нечто ещё более невероятное, чем всё происшедшее: Альгою избрал себе в подруги один из богов вселенной, прискучивший вечно непорочными созданиями, окружавшими его от начала века. Полюбил её бог цветов.
Как раз в семнадцатый день рождения Альгои, о котором бог этот знал, как знали вельможа и его жена, лодка пристала к берегу, ещё не посещавшемуся ими. Для торжественного дня этого старики не хотели выбрать стоянкою, как это всегда бывало, местность угрюмую, печальную. Они предпочли роскошный уголок бесконечно красивого леса, и ввели лодку в одну из мирных заводей реки.
Цветов на ближайшей лужайке и на деревьях сияло так много, что когда Альгоя сошла на берег, что делала она часто, новым цветам не было места распуститься и никаких видимых изменений, к которым так привыкли старики, не произошло. В блеске яркого солнца, обратив к Альгое свои лучезарные коронки, глядели на неё цветы в упор. Легионы разноцветных лепестков стремились к ней с травы и деревьев и покоили на прелестной дочери земли свои безмолвные, влюблённые взоры, и чем дальше шла Альгоя от берега, тем лучше становились цветы, тем страстнее являлись сочетания их красок, тем острее, обворожительнее аромат и тем шибче подвигалась к ним Альгоя.
Старики видели с лодки, как шла она, будто втягиваемая незримою силою в эту непонятную, необъятную пучину цветов. Какой-то священный трепет обуял их, они хотели позвать девушку, остановить её, но густые волны благоуханий, нёсшиеся к ним, лишили их голоса и движения, а старческие глаза, и без того слабые, теряли последнюю зоркость в пестроте сильнейших световых впечатлений. Старики видели только, будто сквозь сон, как ворочали цветы свои живые взгляды вслед за отходившею от берега красавицею, как задвигалась она мало-помалу их лепестками, и как исчезла, наконец, в мерцании красок и лучей, вошла в цветы…
Благоговейно пали старики на колени, невидимая сила подтолкнула их лодку и пустила вниз по реке.
Альгоя ничего этого не заметила и не знала. Она шла вперёд от цветка к цветку, поражаясь их совершенно новыми для неё очертаниями. Каждый из цветков был и музыкою, и любовью, и думою, и всего этого оказывалось видимо-невидимо. За зеленью расступавшихся перед нею стеблей и веток виднелся ей как будто бы небольшой холм, весь, сверху донизу, усыпанный цветами. Точно розовые рубины обозначались розы, тянулись опушённые серебром лилии и ландыши, синели лобелии и незабудки, тигристым бархатом слоились и залегали стапелии и между ними продвигались своими острыми, пламенными, нескромными языками королевские стрелиции. Поверхность холма вся мерцала подвижными усиками роскошнейших пёстрых пассифлор, а неуклюжие, тяжёлые, смешные кактусы, обвисавшие под своею тяжестью, лежали на земле, глядели с неё и служили холму опорою, продвигая, где имелось место, свои пурпуровые, крупные очертания.
Альгоя приблизилась к холму, обошла его и увидала, что это не холм, а какое-то жилище. Жилище имело даже что-то вроде входа, образованного щелью между двух чудесных, громадных опаловых орхидей, лежавших от тяжести своей на других цветах, служивших порогом. Девушка заглянула внутрь. Солнечный свет проходил туда только через тонкие тела и ткани цветочных коронок и венчиков и мерцал какими-то совершенно особенными фосфористыми волнами. И вся эта громада цветов будто говорила тысячами благоуханий и колебалась в своей неземной красоте!
Дрогнула Альгоя.
Она оглянулась, чтобы посмотреть, откуда пришла, но пройденный путь оказался закрытым, непроходимым, задвинутым живыми кущами видимо и быстро распускавшихся цветов. Цветы надвигались к ней отовсюду. Альгое становилось страшно. Она думала вернуться, но стены цветов обступили окончательно и ей волею-неволею пришлось войти в жилище.
Она вошла… вздохнула. Ей тяжело было стоять и она легла…
Как будто из-за сквозного, самосветящегося перламутрового покрывала золотого сна виделось Альгое, что и тут продолжалось то же самое. Свободное пространство кругом неё становилось, всё меньше и меньше. Живой исполинский венок, составленный из лучших цветов земли, из которых каждый имел свою дорожку, причём маленькие шли впереди, спирался всё теснее и теснее, и когда, уже к вечеру, не хватило места этому напору любви, этому объятию томной, благоухающей страсти и зарделась вечерняя заря и спустилась роса, тьма от тем цветов собралась как бы в один цветок, красовавшийся и благоухавший за всех. Альгое чудилось, что этот неописуемо-прелестный, сборный цветок как бы наклонился к ней. На дне его бархатной, лазурной коронки несомненно светилось какое-то кроткое око, и во взгляде цветка, волею-неволею, начал тихо тонуть очарованный взгляд лежавшей перед ним девушки. Неудержимая сила влекла её к цветку, к его устам. Она приподнялась, обняла его, обняла сама, по доброй воле, и запечатлела долгий поцелуй на его трепетно дрожавших, увлажённых росою устах…
И сдвинулись тогда над Альгоею могучие лепестки всего цветочного царства, и в который уже раз соединилось божество с дочерью человеческою, зачатою во грехе и тронутою его прикосновением.
В то же самое мгновение, далеко от этого места, под гром землетрясения, рассыпался прахом проклятый город! Распались мраморные облики красавиц и красавцев, и лежат они там, в пустынях, где-то между Байкалом и камчатскими сопками, перепутав осколки своих очертаний и только кое-где проглядывая из-под острых мхов и серых лишаёв своими человеческими, всё ещё улыбающимися, чертами.
Источник: Сочинения К. К. Случевского в шести томах. — 1-e изд. — СПб., 1898. — Т. 4. — С. 223—234.
Оригинал здесь: Викитека.