Господин и госпожа Молох, Прево Марсель, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 208 минут(ы)

Господинъ и госпожа Молохъ.

Романъ Марселя Прево.

Переводъ съ французскаго С. Б.

Если выхать изъ Карлсбада съ курьерскимъ поздомъ, то въ Штейнах приходится ждать около часа, чтобы въ дилижанс добраться до Ротберга, главнаго города маленькаго княжества того же имени, на границ Тюрингіи и Франконіи. Зависитъ это отъ того, что карета, идущая въ Ротбергъ, забираетъ также пассажировъ изъ Эрфурта, а эрфуртскій поздъ приходитъ на три четверти часа позже штейнахскаго.

Сорока пяти минутъ боле чмъ достаточно для осмотра Штейнаха. Эта древняя столица княжества Ротбергъ-Штейнахъ находится подъ властью Гогенцоллерновъ съ 1866 г. Вблизи станціи выстроился уже новый городъ, съ каменными домами суровой прусской архитектуры, съ берлинскими модными магазинами, съ электрическимъ трамваемъ. Ниже, по берегу Роты, дремлетъ старый тюрингенскій городокъ съ аспидными крышами деревянныхъ домиковъ, съ ратушей XV вка и съ конной статуей маркграфа Людвига-Ульриха. Прізжіе съ красными путеводителями въ рукахъ, какъ на богомолье, потянулись къ площади ратуши, чтобы взглянуть на жизнерадостное лицо маркграфа. Пруссаки, пренебрегая старымъ городомъ, гуляютъ по Кайзерштрассе, любуясь нео-національной архитектурой, электрическимъ трамваемъ и магазинами, а мстные жители не рискуютъ удаляться отъ станціи, гд но столамъ, покрытымъ красными и синими салфетками, разносятъ недурное пиво.

Десять мсяцевъ пребыванія въ Ротберг въ качеств воспитателя юнаго наслднаго принца вполн ознакомили меня со вкусомъ настоящаго тюрингенскаго пива, и въ этотъ ясный, солнечный августовскій день первою моей заботой по выход изъ вагона было уссться за столикъ въ зал… Фрейлейнъ Кресценція Бингеръ, изъ-за конторки, привтствовала меня улыбкой: это была маленькая, очень худенькая особа, закутанная въ черное, вплоть до узенькаго бленькаго воротничка изъ поддльныхъ кружевъ. Она напоминала ночную птицу, со своими рдкими волосами, съ маленькимъ ротикомъ и съ глазами цвта жидкаго кофе. Она собственноручно поставила передо мной каменную кружку, въ оловянной оправ, облитую свтлой пной, сопровождая свое подношеніе долгимъ взглядомъ, говорившимъ, казалось: ‘Вмст съ этой кружкой предлагаю вамъ и свою жизнь!’ И, въ самомъ дл, я недавно думалъ,— поистин французская самонадянность!— что фрейлейнъ Кресценція Бингеръ влюблена въ меня. Но эта иллюзія вскор разсялась, когда однажды, войдя неожиданно въ залу, я засталъ эту молодую сентиментальную особу горячо обнимающею Herr Грауса, перваго гражданина въ Ротберг, собственника виллъ Луфткурорта, т. е. мста климатическаго лченія, расположеннаго вблизи княжескаго дворца.

Пока я пилъ пиво, маленькая станція оживлялась шумомъ прибывавшей толпы. Фрейлейнъ Бингеръ, съ одинаковой улыбкой готовности отдать и себя въ придачу, разносила пиво другимъ гостямъ. Носильщики перевозили багажъ, съ разныхъ концовъ платформы перекликались голоса. Но вотъ поздъ ушелъ, пассажиры разсялись, любители пива, освжившись этимъ напиткомъ, покинули станцію. Я остался одинъ въ зал со своей начатой кружкой.

— Г. докторъ дожидается кареты изъ Ротберга?— прозвучалъ надо мной очаровательный (въ самомъ дл, очаровательный) голосокъ фрейлейнъ Бингеръ.

Я отвтилъ, что жду не только кареты изъ Ротберга, но и позда изъ Эрфурта, чтобы встртить кой-кого изъ знакомыхъ.

— А г. докторъ здилъ въ Карлсбадъ, чтобы приготовить помщеніе къ скорому перезду туда ея высочества?

На этотъ разъ я отвтилъ неопредленнымъ кивкомъ головы. Про себя же подумалъ: ‘Еще одна нескромность Грауса! Очевидно, онъ сообщаетъ своей подруг вс ничтожнйшія мелочи придворной жизни’.

Конторщица не настаивала на отвт. Она, повидимому, погрузилась въ глубокое раздумье, и глаза ея, цвта жидкаго кофе, устремились въ пространство. Что она видла въ немъ? Прусскаго ли офицера, Грауса, или меня? Я не пытался разршить эту загадку и, въ свою очередь, предался своимъ собственнымъ думамъ.

Было нсколько позже трехъ часовъ. Косые, тепловатые лучи солнца освщали желтую, подъ дубъ, стойку, отражались въ оловянной оправ кружекъ, въ жидкихъ волосахъ кассирши и въ висвшемъ противъ меня зеркал. Я взглянулъ въ это зеркало. Въ немъ я увидлъ молодого чело. вка за кружкой пива. Одтый въ довольно изящный темносрый костюмъ, онъ казался не старше двадцати лтъ, но я зналъ, что ему уже двадцать шесть, ибо этотъ молодой человкъ былъ я самъ. Я оглядывалъ его съ любопытствомъ, какъ посторонняго. Молодой человкъ въ зеркал сдлалъ строгую мину, но его юное съ правильными чертами лицо, обрамленное густыми волосами, голубые открытые глаза, ротъ, съ трудомъ сдерживавшій улыбку, выдавали его и насмхались надъ усиліемъ придать себ эту строгость.

‘Луи Дюберъ,— говорилъ я мысленно этому ироническому изображенію,— почему это сегодня ваши мечты похожи на солнечный свтъ?.. Мой другъ, ваше положеніе совсмъ не такъ блестяще. Вы бдны, и бдны, какъ разъ посл того, какъ воображали себя богатымъ, что гораздо хуже. До прошлаго года вы были молодымъ парижскимъ буржуа, яко бы причисленнымъ къ министерству иностранныхъ длъ, и занимались для собственнаго удовольствія метафизикой и сочиненіемъ плохихъ стиховъ. Отецъ вашъ былъ солиднымъ финансистомъ, главою свекловичнаго рынка. Правда, онъ не особенно заботился о васъ и о вашей младшей сестр Грит. Это былъ свтскій финансистъ. Овдоввъ очень рано, онъ съ черезчуръ большимъ рвеніемъ принялся покровительствовать актрисамъ, но все же не отказывалъ вамъ ни въ чемъ, даже въ излишествахъ. Ваше пріятное безполезное существованіе и нжная привязанность къ Грит длали васъ счастливымъ.

‘Но свекловица обманула финансиста, и онъ сразу потерялъ вмст съ деньгами и жизнь. Гриту пришлось помстить въ пансіонъ при монастыр въ Вернон, а сами вы остались очень довольны, когда, съ помощью министра, вамъ удалось получитъ мсто наставника принца въ глуши Германіи, съ окладомъ въ 5,000 марокъ въ годъ. Со времени этой катастрофы прошло едва десять мсяцевъ… Луи Дюберъ, смяться еще слишкомъ рано’.

И, какъ строгій учитель стучитъ линейкой по пюпитру, чтобы его ученики были внимательны и не смялись, я сталъ выколачивать изъ своей памяти вс грустныя воспоминанія, сваливая ихъ въ общую кучу. Одними, изъ грустныхъ эпизодовъ въ моей жизни былъ мой пріздъ въ Ротбергъ предыдущей зимой. Это было, на Рождеств… Сосны, буки и лиственницы въ долин Роты цпенли подъ снжнымъ покровомъ, въ первый разъ поднимался я въ карет Грауса на т девять километровъ по берегу рки, что отдляли Штейнахъ отъ Ротберга. халъ я ночью, подъ страшнымъ втромъ, какъ рыцарь лсного царя. Грустная ночь, противный втеръ. Ужъ не тюрьма ли это страшное подземелье, куда въхала карета, освтивъ своими фонарями дворцоваго привратника, похожаго на тюремщика? И, попивая пиво фрейлейнъ Кресценціи Бингеръ, я испытывалъ удовольствіе, вспоминая привратника Кребса. Чтобы пропустить карету, онъ прижался къ стн, и желтый свтъ фонарей обрисовалъ его толстую физіономію, съ сдой бородой, и ливрейное платье. И я уврилъ себя, что впалъ въ меланхолію.

Но самая непростительная жизнерадостность тотчасъ же запротестовала въ моей душ. Образъ дворцоваго привратника, едва возникнувъ, исчезъ, какъ дыханіе на зеркальномъ стекл, и вмсто него представились мн два граціозныхъ, хотя неодинаково прекрасныхъ женскихъ лица.

Мн вновь стало ясно, что мн двадцать шесть лтъ, что сегодня въ солнечный день, пріхавъ изъ Карлсбада, я сижу на вокзал въ Штейнах передъ кружкой пнистаго пива и жду позда изъ Эрфурта. Невольно рука моя опустилась во внутренній карманъ моего пиджака, точно за доказательствомъ, что я имю право быть довольнымъ своей судьбой. Доказательствомъ служили два письма, и я тотчасъ же принялся ихъ перечитывать.

Въ первомъ, со штемпелемъ изъ Франціи, нацарапаннымъ мальчишескимъ почеркомъ, говорилось: ‘Счастье! радость! Ура! мой дорогой Волкъ, завтра я вызжаю въ Германію, въ страну твоего принца, и главное къ теб, къ моему дорогому Волку. Я едва врю, что это правда, что это будетъ завтра: я уложу настоящій чемоданъ, положу туда одно… нтъ, два чудныхъ платья! Пусть увидятъ эти ротбергцы, и принцъ, и ты, какія это платья!.. О чемъ я говорила?.. Да!.. Подумай, твоя Грита, живая и на яву, сядетъ завтра въ семь часовъ вечера въ поздъ и во вторникъ въ четыре часа очутится въ объятіяхъ своего дорогого Волка, взъерошитъ его великолпный проборъ, чмъ приведетъ въ ярость, будетъ дергать его за усы, бороться съ нимъ и разсказывать свою жизнь за десять мсяцевъ разлуки, потому что ты, я думаю, понимаешь, что о куч вещей я не могла писать въ письмахъ. Просто ужасно, что я буду разсказывать теб во вторникъ! Газвсь свои волчьи уши. Ты тоже будешь говорить — разскажешь мн обо всемъ, что видлъ, о новыхъ, необыкновенныхъ вещахъ… И напрасно ты пишешь мн, что все очень скучно: во всякомъ случа, веселе, чмъ дома, какъ говорила знаменитая основательница нашего института, мамаша Мэнтенонъ. Ура! ура! я увижу Волка! А ты доволенъ? Не могу сказать, чтобы твое послднее письмо было очень длинно и интересно. Ты мн пишешь о перемн росписанія поздовъ. Мн наплевать на все это, Волкъ, слышишь? Я хочу, чтобы ты, какъ я, съ ума сходилъ отъ радости, при мысли, что мы будемъ вмст… Знаешь, очень мило со стороны твоего принца, что онъ разршилъ теб не жить во дворц, пока я буду въ Ротберг. На свобод мы съ тобой заведемъ чудное маленькое хозяйство. А если бы мн пришлось жить во дворц, хотя бы и съ тобой, то я всегда чувствовала бы себя немного пансіонеркой: вдь я не привыкла, какъ ты, быть при двор… Боже, какъ я буду виснуть на теб цлыя пять недль, ты и представить себ не можешь! Цлые мсяцы вдали отъ тебя были страшно тяжелы, гораздо тяжеле, чмъ то выражали мои письма. Я припоминала, какъ велико было мое счастье, когда мы видались каждый день! Какая я была дура! Я довольствовалась своимъ счастьемъ, нисколько не думая о томъ, какъ я счастлива!.. Право, я не знаю, что говорю теб, я теряю нить. Это не то, что ты: какъ наставникъ принца, ты спокойно сообщаешь мн росписаніе поздовъ и указываешь красивые пейзажи, видные изъ окна вагона! Я смюсь надъ нейзажами, Бедекеръ, съ волчьими ушами. Знай, между прочимъ (если теб уже не писала объ этомъ директриса), что я ду до Эрфурта съ очень почтенными людьми изъ посольства, на ихъ попеченіи лежитъ уберечь твою Гриту отъ похищенія. А отъ Эрфурта я буду предоставлена самой себ: спутники мои дутъ въ Дрезденъ, и отъ меня будетъ зависть, вмсто того, чтобы дохать до тебя, отдаться въ плнъ какому-нибудь прусскому генералу… Ты не встревоженъ немного? не ревнуешь? Раньше, до нашей разлуки, ты былъ ревнивъ!

Ну вотъ! Я люблю тебя, мой большой Волкъ, и цлую твой проборъ и твои глаза отъ всего сердца. Я прячусь въ твоихъ объятіяхъ, на твоихъ колняхъ, какъ когда-то, когда была совсмъ маленькой двочкой. Грита’.

P. S. Надюсь, что у твоего принца есть теннисъ?’ Имть сестру моложе себя на двнадцать лтъ, забавляться ею сначала, какъ живой куклой, потомъ быть товарищемъ ея игръ, защищать и руководить ею, а въ пору собственной цвтущей юности видть превращеніе ея въ молодую двушку, разбираться въ чувствахъ, волнующихъ француза въ двадцать лтъ при мысли о женщин, и оставаться спокойнымъ, испытывать цломудренныя объятія, ощущать ароматъ волосъ, видть нжный взглядъ глазъ и принимать это просто, со спокойною радостью,— вотъ рдкое наслажденіе, выпадающее на долю взрослыхъ братьевъ, сумвшихъ сохранить нжную дружбу своихъ молоденькихъ сестеръ. Грита родилась въ 1890 году и совсмъ не знала нашей матери, скончавшейся въ 1896. Нельзя сказать также, чтобы она хорошо знала отца, проводившаго время преимущественно вн семьи. Такимъ образомъ, я одинъ оставался руководителемъ Гриты, вплоть до катастрофы, унесшей наше состояніе и нашего отца. Но за пользу, принесенную мною Грит, я былъ вознагражденъ сторицею. Присутствіе этого чистаго существа помшало мн, по отношенію къ женщинамъ вообще, проповдывать грубую и презрительную теорію моихъ современниковъ. Молодой, праздный, богатый и свободный, я, конечно., велъ въ Париж далеко не монашескій образъ жизни. Тмъ не мене, я не держался того взгляда, что ‘вс бабы дуры’, и что любовь — только простое тлодвиженіе. И въ сердц моемъ, когда я ухалъ въ Германію, цвлъ маленькій голубой цвточекъ Франціи.

Пока я предавался этимъ воспоминаніямъ, пряча въ бумажникъ письмо Гриты, въ залу вошелъ желзно-дорожный служащій, совершенный солдатъ по виду и по платью, онъ провозгласилъ, что эрфуртскій поздъ идетъ съ опозданіемъ на семь минутъ. При этомъ онъ такъ угрожающе взглянулъ на нжную мумію, въ лиц фрейленъ Бингеръ, и на меня, точно предостерегалъ насъ отъ всякихъ претензій: прусскій поздъ иметъ полное право опаздывать, и на прусской линіи путешественники подвластны позду, этой собственности императора. Фрейленъ Бингеръ приняла его заявленіе и взглядъ съ такимъ безразличіемъ, точно душа ея освободилась отъ всхъ земныхъ узъ. Что касается меня, то набгъ этого чина далъ мн время успокоить душевную тревогу, поднявшуюся во мн, когда я взялъ въ руки, посл письма Гриты, второе посланіе, тоже отъ женщины, но далеко не такой цломудренной.

Это второе письмо, боле длинное, было также написано по-французски, но боле размашистымъ и выписаннымъ почеркомъ нмецкаго характера, благодаря особой форм г., т и а: письмо состояло изъ четырехъ страницъ голубоватой бумаги, пропитанной легкимъ запахомъ духовъ и съ простой золотой короной, въ углу… Игра въ сентиментальную психологію всегда развлекала меня. Признаюсь, и не оправдываюсь,— удовольствіе отъ чтенія этихъ двухъ писемъ смшивалось у меня и также играло роль въ моемъ радостномъ настроеніи.

Это письмо было отъ третьяго дня изъ ротберговскаго дворца. Я получилъ его наканун, въ Карлсбад.

‘Прошу васъ, мой другъ,— говорилось въ письм,— вызвать передъ своими очами (очами цвта небесъ Франціи) укромный уголокъ, гд я люблю слушать вашъ голосъ, читающій мн милаго Верлэна, Бодлэра, Октава Фелье и Жоржъ-Зандъ… Вы представляете себ этотъ уголокъ, неправда ли? Часъ ночи. Весь дворецъ спитъ. Тишина глубокая, даже немного страшно. Сейчасъ, приподнявъ занавску, я взглянула въ долину Роты, луна исчезла, но звздъ такъ много, особенно сверкаетъ наша Вега (Поглядите на Вегу, какъ только она взойдетъ, и представьте, что въ ней отражается мой взоръ). Въ тишин глубокой долины слышно только журчаніе Роты, перескакивающей съ камня на камень. Противъ меня, въ окнахъ этого отвратительнаго курорта, свтятся еще кое-гд огоньки…

‘Въ эту минуту я отдала вамъ свою мысль. Спрячьте ее поскоре въ своемъ сердц, какъ драгоцнный лепестокъ цвтка.

‘Однако, думаете ли вы еще о нашемъ грустномъ и славномъ Ротберг и о томящейся въ немъ плнниц, невольниц и своего ранга, и нмецкой врности? Не смю этому врить. Вы — молодой французъ, т. е. остроумное, очаровательное и… легкомысленное существо. Поздка въ Карлсбадъ для васъ — отпускъ школьника. Я уврена, что въ Карлсбад вы много развлекались: вдь онъ наполненъ хорошенькими и легкомысленными существами. А французъ никогда не остается равнодушнымъ въ ихъ обществ.

‘Я васъ дразню. Я несправедлива. Я васъ слишкомъ уважаю, чтобы допустить, будто опредленный образъ можетъ быть вытсненъ изъ вашего сердца первой попавшейся женщиной. Оно слишкомъ благородно, и въ васъ есть чувство серьезности вещей. Своимъ отсутствіемъ вы оказываете мн услугу. Я рада, что именно вы выберете и устроите мн мое будущее жилище: въ сентябр, когда вы будете далеко отъ меня, вы легко себ представите, гд я живу. (Впрочемъ, я устроюсь съ принцемъ, чтобы имть надобность въ васъ, хотя бы еще нсколько дней).

‘Я уврена, что вы нашли мн красивое гнздо. Не забудьте, чтобы при ванной комнат былъ приборъ для согрванія блья, мн такъ этого недоставало въ прошломъ году въ Маріенбад, гд Берта принуждена была согрвать мое блье надъ противной керосиновой печкой.

‘Я слышу часового подъ моимъ окномъ, совершающаго свой обходъ. Его твердые и мрные шага говорятъ мн о безопасности и германской мощ, охраняющей мое одиночество. Но увы! Такая сила, такая безопасность уже не годится больше для моего спокойствія. Эту ночь, какъ и предыдущую, я буду спать плохо. У меня не будетъ сознанія, что недалеко отъ меня, въ этомъ огромномъ дворц, живетъ мой дорогой, завщанный моимъ происхожденіемъ, наслдственный врагъ. Онъ не защищаетъ меня отъ физическихъ опасностей, какъ сильный нмецкій часовой, но онъ уметъ далеко отгонять ужасную меланхолію, надвигающуюся на меня изъ. глубины этой прекрасной долины, и разсивать размышленія объ условіяхъ моей жизни… О, дорогой мой поэтъ и учитель! Ваша ученица хочетъ сознаться вамъ, что она чувствуетъ себя одинокой вдали отъ васъ. И ей грустно думать, что въ теченіе долгихъ пяти недль, даже посл вашего возвращенія, вы не будете жить подъ ея кровлей..

‘Я хожу на каши любимыя прогулки совершенно одна… въ Гриппштейнъ, въ лсъ Тиргартена, въ фазаній павильонъ. Пейзажи, такіе веселые и прекрасные, когда мы видли’ ихъ вмст съ вами, утратили свою веселость и, мн кажется, даже отчасти и красоту. Но что я говорю? Поистин я забыла, кто я и кмъ должна быть! Должно быть, вы внушили мн къ себ особенное довріе, если удостоились, такихъ признаній! Гордитесь ли вы, по крайней мр? Уврьте меня въ этомъ, чтобы мн не было такъ стыдно передъ самой собой, и чтобы я не такъ на себя сердилась.

‘Я жду отъ васъ письма завтра съ первой почтой. Ради Бога, пусть оно представитъ мн васъ такимъ, какимъ вы бываете со мной, а не почтительнымъ чиновникомъ (какъ, въ послднемъ полученномъ мною посланіи). Мой другъ, я пресыщена почтительностью. Я жила среди почтительности всю свою юность при двор въ Эрленбург, и опять встртила эту почтительность въ Ротберг, какъ владтельная принцесса, гд вс меня почитаютъ, даже мой мужъ!.. Васъ, моего новаго подданнаго, я освобождаю отъ обязанности оказывать почтительность своей повелительниц и другу. Ршено? Итакъ, я получу, наконецъ, желанное письмо не отъ подданнаго, а отъ друга, такое письмо, которое другъ не. ршится дать прочесть повелительниц?

‘Тороплюсь запечатать это письмо. Быть можетъ, я изорву его, если перечитаю.

Эльза, принцесса фонъ-Ротбергъ’.

‘P. S. М-elle Больбергъ проситъ меня напомнить вамъ ея просьбу прикупить четыре маленькихъ стаканчика, не достающихъ въ моемъ ликерномъ сервиз. Она вновь сообщаетъ адресъ: Штинде, поставщикъ двора, Бергштрассе, 28.

‘P. P. S. Можете себ представить: сегодня во дворц я должна ужиналъ съ министромъ полиціи Дронтгеймомъ, съ его чудовищной женой и сестрой Фрикой. Съ Фрикой перешли всякія границы. Съ ней прогуливались вдвоемъ въ англійскомъ парк. Представьте себ, сколько разъ въ эти минуты мое сердце свободно билось исключительно для васъ!’

Потому ли, что какъ разъ передъ этимъ я прочелъ наивное письмо Гриты, второе посланіе я перечиталъ съ хладнокровіемъ и спокойствіемъ нотаріуса. Между тмъ, третьяго дня, когда я получилъ его въ Карлсбад, оно нсколько опьянило меня. Я пустился въ плясъ на ковр своей комнаты въ отел, затмъ сталъ внимательно разглядывать себя въ зеркало. Я почти съ нжностью оправилъ свои волосы и галстухъ и, наконецъ, ршилъ, что теперь все понятно, и у моей повелительницы недурной вкусъ… Француза въ двадцать пять лтъ приблизительно къ любви толкаетъ,-больше тщеславіе, чмъ разсудокъ или сердце. Въ то время, когда я, узжалъ изъ Франціи, я представлялъ себ, что въ моей жизни должно произойти что-нибудь замчательное, и вотъ, случай съ владтельной принцессой дйствительно замчательный!

Я легко уврилъ себя, что предчувствовалъ это приключеніе и нарочно берегъ себя для него. Въ тотъ день, когда въ Карлсбад я получилъ это письмо, я, какъ школьникъ, цловалъ линіи буквъ слова ‘Эльза’ и фотографію на на моемъ стол, изображавшую ‘мою повелительницу’ въ корон, съ голыми плечами, полуприкрытыми королевской мантіей. И мн хотлось забыть, что эта фотографія сдлана лтъ десять тому назадъ.

Такъ я велъ себя въ своей комнат въ отел въ Карлсбад посл цлаго дня, посвященнаго пополненію ликернаго сервиза и отысканію ванной комнаты. Сегодня, на вокзал въ Штейнах, за пять минутъ до прізда моей сестры Гриты, подъ вліяніемъ какого-то чудеснаго ясновиднія, я разобралъ, проанализировалъ вс фразы второго письма. По нимъ я опредлилъ характеръ принцессы. Добра! О, олицетворенная доброта, неспособная сознательно причинять зло, кротость, уравновшенная черезмрной гордостью своего ранга (въ чемъ она не хочетъ сознаться) и страстнымъ нмецкимъ шовинизмомъ (отъ чего она также отрекается и что высмиваетъ въ принц, своемъ супруг). Она одержима романтичностью и всевозможнымъ германскимъ сентиментализмомъ. Въ первый разъ я увидлъ, что она ничего не понимаетъ въ природ и смотритъ на нее глазами поэтовъ. Мн и раньше казалось, что у нея нтъ такта, а теперь еще больше: порученіе прикупить стаканы, позаботиться о грлк для блья, тотчасъ же посл изліяній и признаній, ставило меня въ положеніе старшаго слуги.

И постъ-скриптумъ объ измнахъ принца и интриг съ m-elle Фредерикой Дронтгеймъ, приписанный въ конц, какъ извинительное объясненіе всего тона письма, причинилъ мн какое-то непріятное ощущеніе.

Но прочь анализъ: подходитъ поздъ изъ Эрфурта.

Узжающіе и публика сдвинулись тсне. Я оставилъ деньги на скатерти возл полуопорожненной кружки и, пославъ по адресу фрейлейнъ Кресценціи улыбку, возвращенную мн, если можно такъ выразиться, сторицею, я также поспшилъ на платформу.

Начальникъ станціи Штейнахъ, въ красномъ мундир съ галунами, похожій одинаково на портье изъ отеля и на боливійскаго генерала, серьезно, какъ полководецъ, дающій ршительное сраженіе, наблюдалъ за установкой трехъ чемодановъ и корзинки съ цыплятами.

‘Грита, думалъ я, вглядываясь въ лсистый горизонтъ, откуда сейчасъ долженъ былъ появиться поздъ,— Грита, сестра моя, мой маленькій ангелъ хранитель, конечно, только тебя одну я люблю’!

Неизвданная пучина сердца!— какъ говорили романтики. Въ то время, какъ я обращалъ къ Грит эту усердную молитву, какой-то тайный голосъ протестовалъ у меня въ душ. И какъ иногда отшельники въ пустын не могутъ дать себ отчетъ, добрый или злой геній нашептываетъ имъ въ уши, такъ и я не могъ разобрать, былъ ли то голосъ моей совсти, моего ли тщеславія или просто голосъ моего чувства.

‘Неблагодарный!— говорилъ этотъ голосъ. Зачмъ отрицаешь ты другого ангела въ образ женщины, встртившейся теб здсь. Вспомни свои тревоги, когда ты възжалъ въ ворота дворца! Вспомни свою возмущенную гордость въ присутствіи маіора, графа Марбаха и даже самого принца! Кто сдлалъ теб жизнь сносной и даже пріятной, смло обнаруживая свое расположеніе къ теб, тотчасъ же усвоенное раболпнымъ маленькимъ дворомъ, управляющимъ дворца, министромъ Дронтгеймомъ, должностными лицами, священникомъ? Безъ этого женскаго покровительства могъ ли бы ты вынести свое десятимсячное пребываніе въ Ротберг? И къ тому же вдь этотъ ангелъ прекрасенъ. Быть можетъ, это свтило уже наканун своего заката, но все же оно очаровательно, его такъ любитъ вся страна… Она нсколько не естественна въ своей сентиментальности, въ своемъ поклоненіи природ! Но разв ея присутствіе не украшало въ твоихъ глазахъ пейзажи, привлекавшіе ваше общее вниманіе? Ей недостаетъ такта? За то у нея искреннее сердце, и что оно дйствительно искренно, ты вдь это знаешь!.. Она нмка? Но разв ты можешь упрекать ее за любовь къ своей родин, за уваженіе къ ея могуществу и успху, разъ это такъ на самомъ дл? Наконецъ, она любитъ тебя, и это главное. Такъ позволь же любить себя и не разсуждай такъ много надъ своимъ счастьемъ’…

Мн показалось въ эту минуту, что августовское солнце ярче освтило зеленые холмы, окружавшіе маленькую станцію. Я окончательно предался радости жизни и ршилъ, чистъ-ли источникъ или нтъ, до конца испить бьющее изъ него ключемъ счастье. Вдругъ огромный локомотивъ вынырнулъ изъ ближайшаго тунеля. Онъ приближался къ станціи, и скоро весь поздъ остановился, гремя и скрипя цпями и колесами вагоновъ. Дверца одного изъ отдленій отворилась какъ разъ противъ меня, и Грита упала въ мои объятья.

То была минута опьяненія. Я поднялъ Гриту на воздухъ, она спрятала голову на мое плечо, и я чувствовалъ свжесть ея щеки на моемъ лиц, чувствовалъ и вдыхалъ всю ея юность, весь ароматъ этого дорогого существа. Когда я ее опустилъ на землю, она прошептала:

— О, какъ хорошо!..

И, опять бросившись ко мн на шею, стала цловать меня и чуть не сбросила шляпы съ моей головы. Затмъ, взявъ мою свободную руку (въ другой я несъ ея маленькую сумочку), она, оглядвъ меня съ головы до ногъ, сказала:

— Ты по прежнему прекрасенъ, мой Волкъ! Изъ всхъ братьевъ моихъ подругъ, появляющихся въ дни свиданій въ нашей пріемной, никто не сравнится по красот съ тобою… Да, сударыня,— продолжала она, обращаясь къ какой-то скромной бюргерш въ шляпк цвта бежъ, шедшей рядомъ со своимъ супругомъ и вытаращившей глаза на двухъ, иностранцевъ, такъ откровенно цловавшихся на народ.

— Да, мой братъ очень красивъ, гораздо красиве вашего противнаго супруга въ очкахъ!

— А ты,— сказалъ я, цлуя ея руку безъ перчатки,— ты самая очаровательная француженка, какая появлялась когда-нибудь въ Тюрингіи… Невыразимо пріятно видть такую, какъ ты, посл десятимсячной разлуки… Ну, какъ ты чувствовала себя въ дорог?

— Великолпно… Знаешь, господинъ и дама, сопровождавшіе меня до Эрфурта, это — де-ла Куртельри, изъ посольства въ Петербург, куда опредлилъ его твой бывшій министръ. Они немного снобы, скучные болтуны, но со мной были очень милы… Слушай еще…

Все это происходило на платформ среди суеты и шума людской толпы. Красный съ золотомъ начальникъ строгимъ взоромъ окидывалъ путешественниковъ, какъ плнниковъ посл только что оконченной битвы. У входа въ залу ужасный встникъ объ опозданіи позда вырывалъ изъ рукъ пассажировъ билеты, точно проврялъ арестантовъ. Вдоль позда раздавались короткія, военныя приказанія. Раздался сухой свистъ, поздъ дрогнулъ, заскриплъ и отошелъ… Мы вошли въ вокзалъ, гд стали ждать багажа.

— Зачмъ эти люди въ галунахъ въ Германіи производятъ столько шума,— спросила Грита,— вдь въ конц концовъ позда у нихъ такъ же запаздываютъ, какъ и во Франціи. У насъ, по крайней мр, это длается откровенно.

— Все же, многое здсь гораздо лучше, чмъ во Франціи,— отвтилъ я догматическимъ тономъ.

Грита мелькомъ взглянула на меня. Ея прекрасные срые глаза, сжатый ротъ и ршительное хорошенькое круглое личико изобразили гримасу. Мы ждали багажа среди дисциплинированной толпы. ‘Десять мсяцевъ назадъ, покидая Францію, думалъ я, я былъ поклонникомъ Германіи. Сегодня же, хотя я и не раздляю вывода Гриты, все же нахожу, что она отчасти права. Очевидно, мое восхищеніе Германіей не такъ ужъ слпо и полно. Многое въ ней оскорбляетъ мое латинское чувство мры. Царство силы прочно господствуетъ въ этой древней стран мысли’.

Стоя въ очереди. Грита была оттерта отъ меня пузатой дамой, съ огромной прической и въ соломенной шляп съ лентами цвта бежъ. У моей хорошенькой сестрички не было такой шляпы на ея роскошныхъ каштановыхъ волосахъ. На ней былъ простой черный бархатный беретъ, укрпленный шпилькой съ головкой изъ лаписъ-лазури, подаренной ей мною еще въ дни нашего благоденствія. Ея худенькая талія, не стянутая корсетомъ, была опоясана простымъ лакированнымъ ремнемъ, бюстъ и бедра оставались свободными. На ней былъ простой дорожный костюмъ изъ синей саржи, шведскія перчатки, немного загрязнившіяся въ дорог, за то изъ-подъ берета глядло очаровательное полудтское личико, покрытое, какъ персикъ, разоватымъ пушкомъ, съ прямымъ, маленькимъ носикомъ и съ яснымъ правдивымъ и открытымъ взглядомъ голубовато-срыхъ глазъ. Мою сестру Гриту нельзя было не замтить. Она производила сенсацію.

‘Это не боле, какъ французская пансіонерка, едва вышедшая изъ неблагодарнаго возраста,— думалъ я. А ея царственная граціозность уже произвела впечатлніе на этихъ тюрингинскихъ буржуа, хотя здсь также есть голубые глаза и масса золотистыхъ волосъ, окаймляющихъ милыя розовыя лица. Не есть-ли этотъ тонкій ароматъ женственности, что исходитъ отъ Гриты, свойство только латинской расы?’

Я выведенъ былъ изъ своихъ размышленій любопытствомъ, вызванномъ во мн дйствіями сомой Гриты. Такъ какъ, по ея мннію, все шло не такъ быстро, какъ ей хотлось, то она вышла изъ очереди и зашла за барьеръ, отдлявшій публику отъ багажа. Она сама отыскала свой чемоданъ, схватила за руку одного изъ носильщиковъ и, не стсняясь, на язык Вольтера, приказала ему его взять.

Поразительно могущество юной женской граціи! Этотъ грубый носильщикъ, бородатый и грязный, послушно поднялъ чемоданъ и послдовалъ за торжествующей Гритой. И въ послушной толп, ожидавшей своей очереди, никто не запротестовалъ. Только страшный глашатай опозданія позда, замтивъ издали, что произошло что-то незаконное, направился къ нимъ, но загипнотизированный мужикъ, съ чемоданомъ на плечахъ, спустился уже съ лстницы и водрузилъ его въ экипажъ г. Грауса. Я поспшилъ предотвратить конфликтъ: догналъ суроваго служителя, указалъ ему на равнодушно глядвшую на него Гриту и произнесъ только одно слово:

— Hofdienst.

Человкъ съ красными обшлагами круто остановился, взглянулъ на меня, узналъ, посмотрлъ на Гриту и, смущенный ея открытымъ и властнымъ взглядомъ, сдлалъ подобіе поклона и, ворча, вернулся на свое мсто.

Hofdienst — магическое слово въ предлах ъРоберговскихъ владній! Я убдился, что производимый имъ эффектъ простирается даже и за границы княжества, на прусскую территорію. ‘Hofdienst — служба при двор’ объясняетъ лексиконъ. Но это объясненіе, вызывающее французское представленіе о прислуг, плохо выражаетъ нмецкій декоративный смыслъ этого слова. Никогда, однако, я не видалъ тираническій инстинктъ служащаго до такой степени парализованнымъ этимъ словомъ. Быть можетъ, въ приложеніи къ Грит темному мозгу этого примитивнаго тирана представилось, что эта сверкающая юность сама принцесса.

— Какъ такъ случились, г. дикторъ,— произнесъ позади меня голосъ,— что за вами не выслали придворнаго экипажа?

Понадобилось прикосновеніе г Грауса къ моему локтю, чтобы я понялъ, что его вопросъ дйствительно относится ко мн. Десять мсяцевъ пребыванія въ Германіи не. пріучили меня еще къ этому важному титула, не соотвтствующему исполняемымъ мною обязанностямъ. Я обернулся и узналъ широкоплечую внушительно ю фигуру, съ багровымъ лицомъ и блестящей черной бородой.

Онъ поклонился съ нсколько иронический снисходительностью. Я протянулъ руку этому важному гражданину княжества, считавшемуся самымъ богатымъ посл принца. Я отвтилъ ему по-нмецки, что моя сестра и я разсчитываемъ дохать до Ротберга въ обыкновенной общественной карет съ нимъ самимъ, если онъ только сдлаетъ намъ честь ссть рядомъ съ нами въ ‘свой рыдванъ’. Я говорилъ недурно по-нмецки, такъ какъ выросъ на попеченіи одной преданной нашей семь ганноверки. Но Граусъ не допускалъ возможности, чтобы французъ понималъ и правильно говорилъ на язык Гете.

Онъ отвтилъ мн по-французски. Говорилъ онъ, какъ берлинецъ, коимъ и былъ, т. е. необыкновенно медленно, довольно правильно и черезчуръ высокопарными фразами. Этимъ выспреннимъ французскимъ языкомъ онъ отвтилъ:

— Надюсь, барышня полюбитъ нашу прекрасную страну,— съ ея романтическими горами и великолпнымъ княжескимъ замкомъ. Увренъ, что ей понравится Германія, и, вернувшись въ Парижъ, на его бульвары, она засвидтельствуетъ своимъ юнымъ подругамъ, что мы — не варвары.

Я считалъ лишнимъ поставить на видъ г. Граусу, что сестра моя не проводитъ время на парижскихъ бульварахъ и. сверхъ того, не разсчитывала встртить въ Тюрингіи германцевъ временъ Арминія. Я спросилъ только (на этотъ разъ по-французски: я не упрямъ):

— Готовы ли наши комнаты, г. Граусъ?

— Да, господинъ докторъ. Я веллъ вамъ приготовить въ вилл Эльза помщеніе на правой сторон перваго этажа. У васъ будутъ дв смежныя комнаты, одна окнами на площадь для вашей сестры, эта комната повеселе, другая — съ большой крытой террасой, съ видамъ на долину Готы, Тиргартенъ и дворецъ. Обставлены он, конечно, не съ привычной для васъ придворной роскошью. Но видъ изъ нихъ еще боле живописный, чмъ изъ вашей комнаты во дворц.

Нагрузка багажа на крышу кареты окончилась. Мы услись. Кром насъ двоихъ и Грауса, тамъ сидли еще дама въ шляпк съ лентами цвта бежъ и ея мужъ, блобрысый господинъ въ очкахъ. Граусъ шепнулъ мн на ухо, что это чулочники изъ Саксоніи, пріхали искать отдохновенія въ курорт, потому что ‘супруга нсколько анематична’. Я могъ бы поправить Грауса, сказавъ, что надо говорить анемична. Но поправлять вс ученыя слова г. Грауса (о чемъ онъ неустанно просилъ меня) казалось мн неблагодарнымъ и непосильнымъ трудомъ, къ тому же это отняло бы у его французской рчи ея наиболе живописный колоритъ.

Пара красивыхъ, сытыхъ франконскихъ лошадей рысью везла насъ по залитымъ солнцемъ бульваромъ и улицамъ Штейнаха. На козлахъ сидлъ юный кучеръ, почти мальчикъ, съ волосами цвта нечесанной пакли, одтый въ широкую, не по росту, ливрею. Увидвъ меня, онъ сдлалъ мн привтливый знакъ. Это былъ Гансъ, молочный братъ моего ученика, наслднаго принца. Негоціантъ въ золотыхъ очкахъ со своей супругой сидли въ глубин кареты, противъ козелъ. Граусъ разговаривалъ съ ними, не уставая величать ихъ: ‘господинъ коммерціи совтникъ’, и ‘милостивая супруга г. коммерціи совтника’. Манія титуловъ,— чисто нмецкая манія,— сказалъ Генрихъ Гейне. Граусъ ни съ кмъ не могъ говорить, не пришпиливъ къ нему какого-нибудь титула. Самого себя онъ называлъ ‘господиномъ директоромъ’, давая этимъ понять, что онъ управляетъ виллами, кургаузомъ, отелями курорта Ротбергъ, а слдовательно, и деревней, отчасти даже всмъ княжествомъ.

Грита помстилась у дверцы. Меня она усадила рядомъ и просунула свою маленькую ручку подъ мой локоть. Мы счастливы были сознаніемъ обоюдной близости. Наши глаза видли одни и т же предметы. Сначала то были дома новаго прусскаго Штейнаха: новый бульваръ, улица Мольтке, Королевская улица. Массивныя, дорогія постройки въ большинств были сложены изъ искусственнаго мрамора, боле недавнія — изъ гладкихъ-‘ каменныхъ плитъ, въ неуклюжемъ стил, странной смси готическаго и рококо. Многочисленные и пестрые магазины занимали вс первые этажи. Хотя народу на улицахъ и было мало, какъ всегда, лтомъ, тмъ не мене маленькіе вагоны электрическаго трамвая бгали взадъ и впередъ между вокзаломъ и предмстьями. По тротуару шли три офицера, затянутые въ свои голубые мундиры, гремя шпорами. Рдкіе прохожіе, мужчины и женщины, спшили посторониться при встрч съ. ними. Огромныя ломовыя дроги, нагруженныя бочками съ пивомъ, перерзали дорогу нашей карет. Красиво запряженная викторія провезла богато одтую даму въ шляпк Генсборо и въ плать изъ шелковой тафты шанжанъ, блествшей на солнц. Дв молоденькія горничныя, на тротуар съ корзинками въ рукахъ, прервали свой разговоръ, чтобы полюбоваться нашимъ экипажемъ. Вотъ и все, что представилъ намъ живописнаго новый нмецкій Штейнахъ въ этотъ яркій августовскій день.

Но вотъ мы миновали бульваръ и, прохавъ по боле узкой дорог, очутились, наконецъ, на полукруглой площади, довольно плохо вымощенной и окруженной старыми домами древней тюрингенской архитектуры. Они были построены частью изъ дерева и промазаны красной глиной, какъ песокъ Роты, частью сверху до низу обложенныя шиферными плитами, съ крошечными окошечками въ этихъ плитахъ. Гансъ остановился у ратуши, гд у Грауса было дло. Старинное коммунальное зданіе возвышалось своими тремя шпилями и разукрашеннымъ фасадомъ въ верхнемъ конц полукруглой площади. Низкая дверь и старинныя нмецкія пивныя, помщавшіяся въ первомъ этаж, уходили нсколько въ землю, благодаря постепенному пониженію почвы. Изъ одной пивной, куда входили по каменной лстниц, почти сравнявшейся въ троттуаромъ, неслись псни студентовъ, проводившихъ здсь свое каникулярное время. Одинъ изъ нихъ появился на порог, въ фуражк и съ шрамомъ на веселомъ и открытомъ лиц… Площадь въ центр была украшена конной статуей бородатаго человка, похожаго на почтеннаго деревенскаго жителя, несмотря на военный костюмъ. Это было изображеніе маркграфа Людвига-Ульриха, правившаго маленькимъ княжествомъ Штейнахъ въ конц XVII-го вка. Миролюбивый властелинъ скромнаго государства жилъ въ согласіи со своими сосдями, въ особенности съ ротбергскимъ княземъ, женившемся на его дочери. Такимъ образомъ, об территоріи породнились, и Штейнахъ сталъ столицей Ротберга-Штейнаха. При Людвиг-Ульрих въ Штейнах не было ни улицы Мольтке, ни вокзала, ни воинственнаго памятника, ни электрическаго трамвая. За то это была свободная столица маленькаго свободнаго государства, а не отдаленный кусокъ Пруссіи… И когда совершались событія въ Марокко, постители погребковъ подъ ратушей продолжали покуривать свои фарфоровыя трубки и поглощать свтлое или темное пиво, смотря по времени года и вкусу потребителя. Они были вполн уврены, что мароккскій султанъ не помшаетъ имъ ни докурить трубку, ни допить пиво…

— Красивый уголокъ,— замтила Грита, указывая на площадь и ратушу.

Въ эту минуту Граусъ вернулся въ карету.

— Эта часть города должна казаться парижанк очень некрасивой?— сказалъ онъ.— Но вы видли новый городъ у вокзала? Настанетъ день, когда весь Штейнахъ украсится каменными домами.

— Я нахожу эту площадь очень красивой,— повторила Грита.

— О!— отвтилъ Граусъ,— вы говорите это изъ французской вжливости, но думаете иначе.

Грита не удостоила отвтомъ. Карета двинулась быстро по узкимъ улицамъ стараго Штейнаха. Вскор дома раздвинулись: показались виллы, дремавшія на солнц, среди зеленыхъ садовъ. Открылась долина Роты и вокругъ нея живописные холмы, покрытые густою растительностью. Экипажъ остановился у какой-то хижины. Изъ окна женщина подала кучеру оловянную чашку, и каждый изъ насъ положилъ въ нее по нсколько пфениговъ: дорожная пошлина княжества. Этотъ обычай древности насмшилъ Гриту. Граусъ казался оскорбленнымъ, и отвернулся. Мы въхали въ владтельное княжество Ротбергъ. Дорога пошла вдоль Роты, имвшей здсь тихое и спокойное теченіе по руслу изъ краснаго песку. Лошади пошли шагомъ. Начался подъемъ въ девять километровъ.

II.

Въ Штейнах Рота кажется благоразумной, обыкновенной ркой, довольной своимъ заключеніемъ въ каменистыхъ берегахъ, какъ жена бургомистра въ своемъ отел. Даже уличнымъ мальчишкамъ, любителямъ наблюдать ее съ высокаго каменнаго моста, приходится продлывать различные опыты съ пробками, орховой скорлупой и кусками бумаги, чтобы удостовриться, дйствительно ли Рота течетъ, а не есть стоячій прудъ, или даже рка, нарисованная розовыми красками по прихоти какого-нибудь штейнахскаго маркграфа той эпохи, когда маркграфы давали волю своей фантазіи. Рота, дйствительно, иметъ розовый оттнокъ, благодаря красной гранитной пыли, разносимой ея теченіемъ. Она вымываетъ эту тонкую пыль изъ голыхъ скалъ большихъ высотъ, гд она выбивается еще бшенымъ потокомъ у древнихъ предловъ Тюрингіи за границами Ротберга на Реннштиг… По выход изъ Штейнаха она сохраняетъ еще нкоторое время свой видъ благоразумной бюргерши на загородной прогулк. Она не такъ неподвижна, какъ въ предлахъ города, и ускоряется съ достоинствомъ, между зелеными берегами, напоминающими сады. Метрахъ въ пятнадцати отъ города, вверхъ по рк, стоитъ деревянный швейцарскій домикъ, окруженный небольшой рощицей. Весною оттуда несется запахъ сирени, варенаго картофеля и жареной телятины. Швейцарскій домикъ — мсто воскресныхъ увеселительныхъ прогулокъ штейнахской молодежи. Штейнахскія дамы также прізжаютъ сюда цлыми десятками, чтобы на свобод попить маленькими глотками кофе и поболтать съ знакомыми, при чемъ говорятъ вс сразу, вокругъ столиковъ, покрытыхъ разноцвтными скатертями… Не было, однако, примра, чтобы настоящая штейнахская дама прошлась пшкомъ дальше швейцарскаго домика. Одни только студенты со своими подругами углубляются дальше въ своихъ сентиментальныхъ прогулкахъ вдоль теченія вновь съ уживающейся за домикомъ Роты. И отсюда Рота, вроятно зная, что дамы изъ Штейнаха не пойдутъ дальше швейцарскаго домика, вдругъ начинаетъ прыгать черезъ камни и кучи деревьевъ, разбросанныхъ по ея ложу, взмывая кружевную пну и обнажая розовое подножіе скалъ. Мало по малу она затихаетъ, поднимается все выше и выше въ чащу буковъ, березъ, сосенъ и лиственницъ, и суровая зелень этой растительности, нависшая надъ скачущей съ шумнымъ говоромъ маленькой Ротой, представляетъ самый романтическій контрастъ въ мір. Дорога подымается и становится все круче и круче. Мало по малу сама Рота среди этого суроваго пейзажа кажется суровой. Тнь, отъ гигантскихъ стнъ скрадываетъ ея розовый цвтъ, и она длается мрачнымъ потокомъ. Тамъ и сямъ на откосахъ, лсъ разрженъ вырубленными деревьями, и случайно разбросанные въ проскахъ голые стволы, лишенные втвей, напоминаютъ гигантскую игру въ городки… Ни одного жилья. Гд же люди? Дорога идетъ какъ разъ вдоль Роты. Прохожихъ мало, нсколько дровосковъ и крестьянокъ иногда брикъ изъ курорта, наполненный катающимися, порою продетъ придворная карета, въ четыре лошади, спускаясь отъ дворца къ городу. Дикое и красивое мсто, способное взволновать душу до грусти, если бы не предчувствіе, что немного выше, когда поднимешься на вершину этихъ горъ, солнечный свтъ снова зальетъ долину, а маленькая Рота опять станетъ розовой, веселой и шумной. Пейзажъ безусловно овладваетъ нашей душой, какъ сказалъ какой-то швейцарскій психологъ. Слыхали ли когда-нибудь буки и лиственницы долины въ Роты томъ мст, гд рка съуживается и течетъ въ тни, громкій смхъ и веселыя псни? Своимъ глухимъ журчаніемъ Рота властно даетъ тонъ разговорамъ. Лсъ отвчаетъ тысячью таинственныхъ голосовъ. И этотъ разговоръ долины съ горами такъ внушителенъ, что людскіе голоса не смютъ мшать ему своими неумстными возгласами. Даже чулочникъ изъ Саксоніи со своей супругой на третьемъ километр прервали свой любимый политическій разговоръ съ Граусомъ о томъ, удастся ли императору съ помощью католическаго центра обуздать всеобщую подачу голосовъ. Вс трое умолкли, какъ бы сконфуженные, и съ нетерпніемъ ждали боле подходящаго мста и обстановки для оспариванія случайно столкнувшихся интересовъ. Они такъ же подчинились вліянію пейзажа, хотя не понимали ни этихъ суровыхъ жалобъ, ни поэтической грусти окружающаго. Но Грита и я, тсно прижавшіеся другъ къ другу, умолкнувъ уже давно, хорошо понимали, о чемъ въ униссонъ съ Ротой ропталъ старый тюрингинскій лсъ.

‘Что намъ до рейхстага, ландтага, католическаго центра, соціализма и соціалъ-демократіи?— говорили деревья.— Мы — старая Германія, мы видли Арминія, Барбаруссу, Лютера и Гете, проходившихъ по этой лощин. И это всего, что сдлали эти великіе люди, осталось одно только мимолетное воспоминаніе…’

— Ну-ну, Мотель!.. Ну, Говеръ!— понукаетъ іеучеръ своихъ лошадей.

Мы шагомъ подвигаемся впередъ, Гансъ подбодряетъ лошадей то тихимъ посвистываніемъ, то ласковымъ прикосновеніемъ кончика хлыста къ ихъ крупамъ. Вдругъ, на одномъ поворот солнце, какъ бы подстерегавшее насъ, показало свой плоскій германскій лыкъ сквозь черныя втви деревьевъ. Ура! Свтъ упалъ каскадомъ по непрерывной лстниц хвойныхъ втвей. Вотъ животворящій свтъ добрался и до насъ. Онъ задлъ золотую кокарду на лакированной шляп Ганса, зажегъ звзды въ очкахъ саксонскаго чулочника, смягчилъ голубые глаза его супруги и развязалъ языкъ Граусу.

— Wunderschn!— сказалъ онъ, обращаясь къ чет, любезно согласившейся съ его мнніемъ. Затмъ, обратившись къ намъ, проговорилъ по-французски:

— Барышня, вроятно, не привыкла къ такому дикому мстоположенію? Оно наводитъ грусть и угнетаетъ сердца молодыхъ дамъ и двицъ. Но въ Ротберг вы увидите пейзажъ, боле красивый и совершенно спокойный, веселый для глазъ и для души.

— Моя грусть меня не огорчаетъ,— отвтила просто Грита.

Граусъ покраснлъ, точно Грита сдлала какую-то неловкость. Онъ перемнилъ разговоръ и сталъ обращаться только ко мн.

— На виллахъ вы застанете много прізжихъ, г. докторъ. Въ ваше отсутствіе понахала публика со всхъ концовъ имперіи, даже изъ-за границы. Тамъ теперь, какъ разъ рядомъ съ вами на вилл ‘Эльза’, очень знаменитый, всемірно извстный человкъ, съ женою… Да, человкъ, всемірно извстный,— повторилъ директоръ курорта, довольный новымъ словомъ, увеличившимъ коллекцію его французскихъ выраженій.

Онъ тотчасъ же перевелъ его по нмецки обоимъ буржуа, ‘слушавшимъ его съ разинутыми ртами.

— Всемірная извстность, настоящая всемірная извстность, г. профессоръ Циммерманъ изъ ены!

— Этотъ великій ученый.— продолжалъ по-французски содержатель отелей,— читаетъ біологическую химію и химію взрывчатыхъ веществъ въ іенскомъ университет. Барышня, вроятно, не знаетъ, что ена только въ ста километрахъ на сверъ отъ Ротберга? Это всемірный ученый, въ род вашего Пастера, но еще боле онъ философъ. Его философія… впрочемъ… вы понимаете… философія ученаго… человка, живущаго среди цифръ и химеръ… далекаго отъ практической жизни… По въ Германіи химерическія мечтанія философовъ не имютъ значенія, ибо у насъ есть правительство и солдаты, составляющіе противовсъ людямъ-философскихъ фантазій. Этотъ профессоръ родомъ изъ деревни Ротбергъ, раскинувшейся у подножія замка. Онъ родился въ 1846 году въ дом сапожника: его отецъ занимался этой профессіей. И только теперь онъ вернулся на свою родину… Онъ провелъ очень безпорядочную молодость, и даже (Граусъ наклонился ко мн, точно хотлъ повдать государственную тайну) имлъ ссору съ покойнымъ принцемъ Конрадомъ, отцомъ нын царствующаго принца Отто.

Онъ опять заговорилъ по-нмецки, обратившись на этотъ разъ къ саксонской чет. Грита не слушала… Она оглядывалась по сторонамъ. Сдлавшись снова капризной, рка скакала на двсти футовъ подъ нами, обдавая пной розовыя скалы. Какъ театральныя кулисы раздвигаются и открываютъ глубину сцены, такъ мало по малу раздвигались уступы горъ, и за ними уже чувствовался широкій пейзажъ, готовый открыться передъ нашими глазами.

— Красиво,— сказала мн Грига,— я довольна.

Ея маленькая ручка сжала мою, точно я былъ художникомъ-декораторомъ прекрасной природы, и меня слдовало благодарить за нее, я радовался довольству Гриты, и пейзажъ получилъ для меня прелесть новизны, отразившись въ ея очахъ: я было пересталъ замчать его. Между тмъ, мой разсянный слухъ, помимо желанія, улавливалъ подробности о профессор Циммерманъ и о ссор его съ покойнымъ принцемъ Конрадомъ, о чемъ Граусъ все еще разсказывалъ саксонцамъ… Такимъ образомъ, я узналъ, что профессоръ когда-то учился въ ен, что во время войны 1870 г. онъ получилъ докторскую степень. Онъ храбро дрался въ войскахъ кронпринца, но, по заключеніи мира, подобно своему начальнику, вернулся къ своему очагу съ отвращеніемъ къ войн и ея ужасамъ. Дятельный и краснорчивый, онъ въ этомъ уголк Тюрингіи былъ представителемъ немногочисленной партіи, протестовавшей противъ захвата Эльзаса и Лотарингіи, вчной причины политическихъ недоразумній между двумя народами.

Съ наивной безтактностью, такъ часто поражающей насъ въ нкоторыхъ сверныхъ нмцахъ, Граусъ, нисколько не стсняясь моимъ присутствіемъ, продолжалъ:

— Не изумительно ли, г. коммерціи совтникъ, что этотъ человкъ, причастный къ слав и объединенію имперіи, поносилъ правительство императора, народныя ршенія, и всюду, гд принцъ Конрадъ заявлялъ о своемъ согласіи съ имперскими идеями, пытался съ нимъ спорить? Между тмъ, принцъ Конрадъ былъ правитель, преданный своему маленькому народу: онъ сумлъ сохранить независимость Ротберга. И благодаря тому, что Ротбергъ связанъ узами дружбы съ великимъ императоромъ, на его земл никогда не было ни одного иностраннаго гарнизона. Вс солдаты, вс офицеры нашего войска родились во владніяхъ принца. У насъ сохранилась еще любопытная привилегія, какъ въ Баваріи: свои почтовыя марки!.. Принцу, наконецъ, надолъ этотъ противникъ, единственный на памяти обитателей ротберговскихъ владній… Циммермана объявили врагомъ имперіи, врагомъ принца и всего общества. Ему запретили преподаваніе въ Штейнах, жизнь его вышла изъ круга законной защиты… И вотъ, тогда-то онъ переселился въ Гамбургъ, гд и прославился серьезными работами по химіи и біологіи… Онъ печаталъ научные и философскіе труды, но, поврьте мн: его наука гораздо выше его философіи!.. Какъ ни какъ, онъ сталъ знаменитъ. Его лекціи самыя многолюдныя въ ен. Съ другой стороны, говорятъ, что онъ выдумалъ какое-то взрывчатое вещество такой силы, что достаточно небольшого количества въ оршекъ, чтобы взорвать вс французскіе форты отъ Туля до Вердена. Но онъ не хочетъ передать свое открытіе военному министру… все изъ-за своей утопической фантазіи о мир и братств народовъ… Не знаю, зачмъ онъ въ этомъ году пріхалъ въ Ротбергъ? Когда онъ мн написалъ, чтобы я приготовилъ ему одну изъ моихъ виллъ, я, естественно, прежде всего сообщилъ объ этомъ принцу Отто. Принцъ тотчасъ же далъ согласіе на его пріздъ, въ надежд, что годы смирили прежняго Циммермана, и пожелалъ выразить ему свое благоволеніе. Тотчасъ же во вс большія газеты Германіи и Европы была послана телеграмма объ этомъ благоволеніи принца Отто. Вотъ какимъ образомъ,— закончилъ Граусъ, обращаясь къ Грит снова по французски,— барышня на вилл Эльза будетъ имть сосда, ежедневно изготовляющаго химическіе препараты и динамитъ.

Въ эту минуту лошади добрались до прямой дороги.. Гансъ остановилъ ихъ, чтобы дать имъ время отдохнуть, а намъ и себ самому — полюбоваться видомъ, открывшимся, посл труднаго полуторачасового подъема.

Передъ нами была долина Роты, протекавшей въ этомъ мст въ глубокой лсистой лощин футовъ на сто ниже насъ. Вдоль ея бурливаго теченія деревня Ротбергъ раскинула въ лощин свои аспидныя крыши. Лощин чудно соотвтствовали вершины окружающихъ горъ. По краю дороги, гд отдыхали наши лошади, блестли блыя виллы курорта… а дальше, на высот виднлся громадный, массивный дворецъ желтоватаго цвта, прорзанный сотней оконъ и съ небольшой колокольней на крыш. Все это замыкалось необъятнымъ полукругомъ горъ, поросшихъ двственной чащей. Заходящее солнце волшебно расположило свтъ и тни сквозь втви огромныхъ деревьевъ.

— О, Волкъ!— прошептала, прижимаясь ко мн, Грита,— какъ очаровательна эта страна!.. И какъ хорошо будетъ любоваться всмъ этимъ съ тобой наедин.

Гансъ щелкнулъ языкомъ. Моніель и Говеръ тронулись спокойной рысью, и карета тихо покатилась по высокой дорог, по направленію къ вилламъ. Намъ встрчались гуляющіе изъ курорта: нарядно одтыя толстыя дамы, молодыя двушки въ блыхъ пикейныхъ платьяхъ, студенты, съ палками, въ фетровыхъ шляпахъ, съ котомками за плечами, веселые, загорлые, потные. Шли блокурые, нсколько полысвшіе мужчины, съ толстыми физіономіями и съ зачесанными кверху свтлыми усами, держа соломенныя шляпы въ рукахъ. Прохала почтовая карета, большой желтый экипажъ, украшенный чернымъ орломъ, съ кучеромъ военнаго вида. Граусъ привтствовалъ орла съ большой аффектаціей. Кое-гд по краю дороги были разставлены скамейки, чтобы любоваться пейзажемъ. Вдругъ г. Граусъ съ таинственнымъ видомъ тронулъ Ганса за рукавъ и, когда лошади пошли шагомъ, онъ приложилъ палецъ къ губамъ, подмигнулъ и указалъ намъ на чету стариковъ, расположившихся на одной изъ скамеекъ.

Старуха, видимо, выше ростомъ своего спутника, была одта въ широкую темно-зеленую юбку съ такой массой складокъ, что казалась въ кринолин, на ней былъ черный фартукъ изъ тафты, отороченный рюшемъ. Корсажъ — тоже изъ черной тафты, а на ше — маленькій кружевной воротничекъ, спускавшійся спереди въ вид дтскаго нагрудника. Черный тюлевый чепчикъ, скромно украшенный вишнями, покрывалъ ея волосы, переходнаго желтаго цвта сдющихъ, волосъ блондинки. Какое очаровательное личико, должно быть, обрамляли эти волосы въ ту пору, когда они были блокурыми, потому что даже сама старость не уничтожила его привлекательности: изящный овалъ, близна безъ оттнка блдности, едва замтныя морщинки, глаза цвта незабудокъ. изящный носъ и еще красныя губы. Тонкая круглая талія еще держалась прямо. Въ правой рук у нея былъ цвтокъ, поглотившій вниманіе ея спутника, другая рука была въ его правой рук… Онъ, наоборотъ, былъ поразительно похожъ на макака, переодтаго человкомъ. Изъ-подъ высокой шляпы съ плоскими полями, по об стороны лица выбивались густыя пряди блоснжныхъ волосъ. Худое, нсколько нескладное, обезображенное, быть можетъ, только годами, тло облечено было въ широкій черный рединготъ. Лицо цвта стараго пергамента было невроятно сморщено и подвижно, маленькіе живые черные глазки такъ быстро двигались, что зрачки, казалось, безостановочно вращались въ глазныхъ орбитахъ. Этотъ удивительный старикъ говорилъ что-то съ одушевленіемъ, точно сердился. Свободной рукой онъ, будто, указывалъ какія-то особенности растенія, другою нжно сжималъ руку своей спокойной и внимательной подруги.

— Mademoiselle,— сказалъ Граусъ, тихо наклоняясь къ Грит,— вы видите передъ собой одного изъ величайшихъ динамологовъ Германіи.

‘Динамологъ’? подумалъ я. ‘Что хочетъ сказать этотъ педантъ? Ахъ, да… Dunamis, dunamos… logos, logou… Химія взрывчатыхъ веществъ’…

Я давалъ Грит это грамматическое объясненіе, когда на вершин уклона дороги появилось облако пыли. Гансъ быстро направилъ свой экипажъ въ сторону. Два всадника, со свитой, изъ пяти или шести человкъ, спускались къ намъ крупной рысью. На одной изъ переднихъ лошадей я узналъ коренастую фигуру принца Отто, съ краснымъ лицомъ и кверху закрученными усами. Рядомъ съ нимъ выдлялся высокій худой силуэтъ гофмейстера, графа Марбаха. Кавалькада, поднявъ тучу пыли, проскакала мимо нашего экипажа. Мы поклонились. Граусъ сдлалъ попытку закричать ‘ура!’, но возгласъ его затерялся въ топот копытъ. Старикъ и старуха не тронулись съ мста. Склонившись надъ растеніемъ, они продолжали наблюдать его.

— Замтили?— воскликнулъ Граусъ по нмецки, обращаясь къ саксонцамъ, когда наша карета опять двинулась впередъ…— Докторъ съ женой даже не поклонились принцу!

— Schaendlich! (позоръ) — воскликнули вмст чулочникъ и его супруга.

— Этотъ докторъ,— продолжалъ Граусъ,— злопамятный и мстительный человкъ. Меня увряли, что онъ страшно недоволенъ телеграммой о благоволеніи принца, напечатанной въ европейскихъ газетахъ!.. Но принцъ обуздаетъ его, поврьте мн, обуздаетъ!

И, сжавъ кулакъ, Граусъ сдлалъ движеніе, точно вколачивалъ неподдающійся гвоздь.

——

Ротбергъ, даже въ Курорт, владніяхъ Грауса, избавленъ пока отъ роскошной архитектуры новйшей Германіи. Граусъ мечтаетъ, правда, построить гигантскій отель ‘въ стил древнихъ тюрингенскихъ жилищъ’. Своимъ гостямъ онъ показывалъ проектъ одного берлинскаго архитектора, согласившагося выразить на бумаг его желаніе: тюрингинская хижина, увеличенная до размровъ столичнаго вокзала.Когда онъ показалъ проектъ мн, я замтилъ, что то, что годится для хижины, можетъ совершенно не годиться для дворца. Онъ предположилъ, что я говорю изъ зависти. Но, слава Богу! Граусъ не выполнилъ еще плана берлинскаго архитектора. Виллы Курорта представляютъ маленькіе нмецкіе оштукатуренные домики, съ хорошенькими деревянными балконами, съ названіемъ каждой виллы на главной двери готическими буквами. Только у възда въ Курортъ возвышается массивный фасадъ зданія имперской почты изъ тесаннаго камня, съ тяжелыми окнами и монументальной дверью, въ артистическомъ вкус императора, разсчитывающаго на подражаніе емуво всхъ концахъ имперіи..

Наше помщеніе на вилл Эльза состояло изъ двухъ комнатъ. Комната Гриты выходила на дорогу, расширенную въ этомъ мст, на манеръ площади. Моя — выходила на крытый балконъ, откуда видна была вся долина и дворецъ. Я хотлъ помочь Грит распаковать чемоданъ, но она заявила, что я ничего въ этомъ не смыслю, и приказала сстьна стулъ и не мшать ей. Я наблюдалъ съ нжнымъ любопытствомъ, какъ она вытаскивала изъ ящика одну за одной части своего немногочисленнаго пансіонскаго гардероба,, простого, дешеваго и безъ всякихъ украшеній. Чтобы ‘меня не сконфузить/ какъ она заявила, она прибавила къ нему какіе-то остатки нашего прежняго величія. Два платья, упомянутыя въ ея письм и теперь разложенныя передо мной, и были этими остатками нашего ‘прежняго благополучія’. Вн пансіона она ихъ передлала по мод, съ помощью богатой, подруги, двицы Гранже, дочери директора промышленнаго банка. Обновленныя, эти платья еще имли элегантный видъ.

— Ты не узнаешь благо платья?.. Ну, какъ же, Волкъ? Это то, что я надвала на блый балъ въ австрійскомъ посольств, полтора года тому назадъ! M-me Гранже возила меня вмст со своею дочерью. А ты, помнишь, пріхалъ за нами, потому что я хотла, чтобы ты видлъ меня во всемъ блеск?.. Вотъ это свтло-срое мн сдлала Эмери къ рождественскому обду, не къ прошлому Рождеству, а раньше. Послднее Рождество было очень грустно для твоей Гриты, мой Волкъ, она была такъ одинока.

И болтая, она развшивала свои платья въ шкафахъ своей комнаты, покрывая ихъ кисейнымъ чехломъ.

— Знаешь, если бы мы были вмст,— я не горевала бы, что мы обднли,— продолжала она.— Но подумать, что бдность для меня значитъ — десять мсяцевъ въ году сидть взаперти, а для тебя — ссылка въ глушь Германіи,— это ужъ слишкомъ! Я не хочу, чтобъ такъ продолжалась, я я ужъ постараюсь объ этомъ.

Это ‘я постараюсь объ этомъ’ было, конечно, смшно въ устахъ четырнадцатилтней двочки. Но почему-то мн не хотлось смяться. Въ этомъ дтскомъ голос, пожалуй, слышалось предопредленіе судьбы?

‘Неужели, думалъ я, дйствительно настанетъ день, когда я покину Ротбергъ… чтобъ больше въ него не возвращаться?’

Что-то сжалось при этой мысли въ моемъ сердц, что-то такое, что будто заглохло со времени прізда Гриты.

Окончивъ уборку, Грита сдлала нсколько прыжковъ по комнат, какъ имла обыкновеніе длать посл каждой серьезной работы, и потомъ обратилась къ своему изображенію въ зеркал:

— Моя маленькая Грита, вы не очень безобразны, но черезчуръ запачканы. Ваше платье лицо и волосы покрыты франконской пылью и вестфальскимъ углемъ. Поторопитесь привести себя въ порядокъ!

Съ этими словами она прыгнула ко мн на колни.

— А вы, господинъ Волкъ, освободите мою комнату. Черезъ полчаса вы поцлуете Гриту чистенькую, какъ новая марка!

Она легко спрыгнула на полъ, довела меня за руку до двери моей комнаты и затворила ее за мной.

Я воспользовался одиночествомъ, чтобы также нсколько привести себя въ порядокъ. Едва я началъ, какъ ко мн постучали. Вошелъ дворцовый слуга, въ зеленой ливре, въ сапогахъ и пояс изъ желтой кожи, въ зеленой фетровой шляп съ фазаньимъ перомъ и со стальной звздой на рукав.

Съ большой почтительностью онъ мн подалъ два письма, съ придворными штемпелями. Я узналъ почеркъ своей повелительницы и своего ученика.

— Отвта не надо,— сказалъ посланный и удалился.

Въ конверт принцессы была карточка съ короной и припиской: ‘Добро пожаловать’ по нмецки, и по французски: ‘Разсчитываю на свой урокъ завтра въ девять часовъ утра’.

Юный принцъ, мене сдержанный, писалъ мн:

‘Дорогой господинъ Дюберъ! Я очень радъ привтствовать васъ по возвращеніи. Надюсь, вы хорошо прохались. Въ ваше отсутствіе я читалъ Eviradnus. Мн это очень нравится. Но я соскучился по васъ. Какъ я счастливъ, что увижу васъ завтра. Мн не позволили сегодня быть у васъ, иначе вы уже видли бы меня у себя, и я познакомился бы съ вашей сестрой. Кланяйтесь ей отъ меня.

Весь вашъ Максъ’.

‘Никто не станетъ отрицать, что это прилежные ученики’, подумалъ я… ‘Да и самъ толстякъ съ закрученными кверху усами не такъ ужъ страшенъ, какимъ хочетъ казаться ‘.

Окончивъ туалетъ, я вышелъ на террасу. Глазамъ открылся обширный и далекій амфитеатръ лсовъ, въ тысячу разъ больше Колизея. Арену этого цирка представлялъ огромный лугъ, покрытый нжной, еще весенней зеленью, несмотря на позднее лто. По лугу текла Рота, то огибая высоты, то струясь по трав. У моихъ ногъ спускъ падалъ отвсно къ этому изумрудному ковру и былъ усаженъ лиственницами. Ближайшія деревья задвали своими верхушками полъ моей террасы. И этотъ лсистый склонъ, гд по краю пропасти прилпились виллы, тянулся до дворца, поддерживая сначала дорогу, а потомъ дворецъ, построенный на самой высокой его точк. Дворецъ представлялъ не боле, какъ большую казарму XVIII вка, украшенную небольшой монастырской колокольней. Онъ сохранилъ внушительный видъ, благодаря мстоположенію и величин своихъ размровъ. Другіе, мене крутые спуски шли отъ далекихъ вершинъ въ изумрудную долину амфитеатра. Какъ разъ противъ меня возвышался огромный холмъ, густо поросшій деревьями и съ Ротой у своего подножія. Это былъ Тиргартенъ, убжище дикихъ козъ, гд находился и дворцовый птичникъ. Направо, по теченію излучистой и сверкающей Роты, пріютился маленькій городокъ Литцендорфъ, невидимый съ моего мста, но онъ угадывался по обработаннымъ участкамъ земли, прорзывавшихъ темную лсную чащу.

‘Граусъ правъ: нигд нтъ такого чуднаго вида, какъ здсь. Уединенное положеніе дворца кажется величественнымъ!..’

Между тмъ, эта сторона фасада наиболе мрачная, наиболе напоминаетъ казарму. Ее прорзываютъ двадцать одно окно, расположенныя въ два правильные ряда. Шестое окно второго этажа закрыто ставней: это окно моей комнаты, гд меня не будетъ въ теченіе нсколькихъ недль. Три послднихъ окна перваго этажа приковали мой взоръ, и я Пересталъ замчать остальныя: это окна интимнаго будуара и уборной принцессы Эльзы. Я различалъ оранжевыя шторы и старинныя занавси, связанныя изъ толстыхъ нитокъ, полуприподнятыя въ эту минуту, а черезъ окно уборной видлъ овальное зеркало на туалетномъ стол. Бея эта интимная женская жизнь, куда я въ теченіе десяти мсяцевъ мало по малу проникъ, охватила мои воспоминанія, и мн казалось, что легкій втерокъ, поднявшійся, какъ всегда, при закат солнца съ рки, донесъ до меня знакомый ароматъ смшанныхъ духовъ. Каждый день, при пробивающемся сквозь занавси желтоватомъ свт, я вдыхаю ихъ въ часы чтеній и бесдъ, или при звукахъ никогда не надодающей мн увертюры къ ‘Парсифалю’, когда принцесса садится къ роялю и играетъ исключительно для меня. Сердце мое сжалось сладостнымъ чувствомъ, точно я слышалъ дружескій призывъ. Я упрекалъ себя, что, съ прізда Гриты, я какъ бы стыжусь признать другомъ женщину, живущую въ этой надменной царской тюрьм.

‘Разв моя нжная благодарность къ этому другу отнимаетъ что-нибудь у моей привязанности къ Грит? Почему не отдаться двойной радости присутствія этихъ двухъ женщинъ? Будемъ наслаждаться прелестью настоящаго, будемъ наслаждаться прекраснымъ пейзажемъ, чуднымъ свтомъ, временемъ года, молодостью, нжной слабостью женщинъ…’

Кто не испытывалъ въ двадцать пять лтъ этого стремленія къ жизни, къ жизни, полной всми радостями, дозволенными и недозволенными вмст? Южный жаръ крови опьяняетъ молодой мозгъ, и мы представляемъ себ міръ очаровательной и легкой добычей для нашего развлеченія… Донъ Жуанъ, Ловеласъ, де-Каморъ… Ихъ жизнь, побдившая вс предразсудки, казалась мн въ эту минуту идеаломъ. И я не былъ бы молодымъ парижскимъ буржуа, тронутымъ иноземной культурой, если бы въ ту минуту не преклонился передъ Заратустрой…

— Ку-ку,— проплъ за мною голосъ.

Руки Гриты закрыли передо мной на мгновеніе долину, замокъ и призракъ сверхъ-человка.

— Какъ ни какъ,— сказала она, освобождая мои глаза,— а у твоего принца красивыя владнія.

Она также заглядлась на огромную, глубокую котловину, на покрытый лсомъ амфитеатръ, на замокъ, умстившій на выступ косматаго холма, на воздланныя поля Литцендорфа и на розовое, готовое померкнуть небо… Наступилъ дивный часъ въ этихъ лсистыхъ и горныхъ мстахъ Германіи, часъ, когда свтъ и тни, чередуясь въ спускающейся линіи деревъ, постепенно окутываютъ ихъ прозрачной дымкой. Изъ Тиргартена выскочила козуля, потомъ еще одна, потомъ цлое стадо… Поднявъ свои граціозныя головки въ сторону втра и шума, он осторожно стали подвигаться по зеленому ковру: длинныя, косыя тни ихъ казались на длинныхъ ниточкахъ, вмсто ногъ. Стадо спустилось на водопой къ рк и потомъ разсялось по долин, пощипывая траву. Я взглянулъ на Гриту. Она надла свое свтло-срое платье. На террасахъ Грауса никогда не появлялось боле очаровательной фигурки, съ такимъ румянцемъ и съ такими ясными глазами!.. Далеко, далеко, въ двухъ предпослднихъ окнахъ дворца спустили занавси и зажгли лампу.

Рука Гриты скользнула подъ мой локоть, и все ея гибкое тло прильнуло ко мн.

— Волкъ,— прошептала она,— скажи мн, что это — не сонъ, что я дйствительно здсь, возл тебя, въ Тюрингіи!.. Тюрингія! Если бы ты зналъ, какъ это имя ласкаетъ и волнуетъ меня. Оно мн кажется волшебнымъ, должно быть, оттого, что, когда я была маленькой, то читала чудныя сказки о Тюрингіи. Была одна сказка объ угольщик. Онъ промнялъ у дьявола свое сердце на каменное, и сталъ злымъ, злымъ… А потомъ объ одной маленькой двочк. Она пошла собирать траву, а на встрчу ей попалась старуха и увела ее въ свою хижину. Тамъ она держала ее взаперти такъ долго, такъ долго, что, когда двочка вышла на волю, ея сестры и братья были уже старыми стариками. Тюрингія… Я представляла ее себ всю въ горахъ и лсахъ, гд живутъ феи и духи, а въ замкахъ — вооруженные рыцари, закованные въ латы… И вотъ, я въ дйствительности увидла здсь горы, лса, замокъ… настоящая Тюрингія моихъ грезъ… Только, мн кажется, нтъ больше ни духовъ, ни фей, ни вооруженныхъ рыцарей, закованныхъ въ латы… Скажи, Волкъ, какая теперь Тюрингія? Она вся подъ властью твоего принца?

— Слушай, двочка,— отвчалъ я,— а главное, не задавай мн сразу столько вопросовъ… Представленіе, составленное тобою о Тюрингіи, почти точно: ты находишься въ сердц древней Германіи, и Тюрингинскій лсъ въ своихъ глубокихъ чащахъ таитъ столько же легендъ, сколько и Рейнъ на своихъ отягченныхъ виноградниками берегахъ. Желзный законъ объединенной имперіи, конечно, многое измнилъ здсь со временъ угольщика Петера съ каменнымъ сердцемъ. Вооруженные люди и теперь существуютъ въ Тюрингіи, но они промняли свои стальныя каски на кожаныя, хотя эта перемна не оказала никакого вліянія на ихъ мозги. Они, какъ и въ средніе вка, думаютъ, что нтъ ничего прекрасне, какъ всадить въ животъ мечъ… Наоборотъ, духи и феи ненавидятъ міровую политику, имперіализмъ, Flotten verein и статьи ‘Сверо-Германской Газеты’. Они покинули всю сверную часть Тюрингіи, сосднюю съ Пруссіей, и потому слишкомъ прусскую, и охотно поселились въ Южной части, близь Франконіи и Баваріи. Говорятъ, что любимымъ мстомъ ихъ сборищъ служитъ нын старая римская дорога по гребню Тюрингинскихъ горъ, Ренштигъ. Я покажу теб эту древнюю дорогу, она проходитъ близко отъ Ротберга, по этимъ горамъ, противъ насъ. Она точно указываетъ линію, раздляющую страну на Германію грубой силы на свер и на Германію поэзіи и мысли на юг. Знаменитый поэтъ восплъ ее и для твоего и своего собственнаго удовольствія, въ этотъ разъ, когда ты увидла тюрингенскій лсъ при закат солнца, будетъ кстати прочесть теб стансы Виктора фонъ-Шеффеля о Ренштиг.

Юная воспріимчивость Гриты не была глуха къ поэзіи, и она терпливо выслушала стансы. Когда я кончилъ, она снова спросила меня:

— Въ такомъ случа, Волкъ, мы находимся на хорошей сторон Ренштига, гд собираются духи и феи, а не на прусской сторон?

— Да, дитя: Ротбергъ, дйствительно, уголокъ легендарной Германіи. Эти косматыя горы, эта зеленая долина, этотъ красноватый потокъ долгое время были убжищемъ таинственныхъ духовъ, хранителей старой Германіи. Въ старой крпости, замненной этимъ замкомъ, жилъ нмецкій король, отравленный черезъ шесть мсяцевъ посл своего избранія. Какъ и полагается средневковому королю, онъ былъ съ длинной бородой и закованъ въ латы. Поздне въ замк жилъ мене варварскій принцъ, Эрнстъ, обратившій его въ пріютъ философіи и поэзіи. Въ Ротберг были и принцессы поразительной красоты и граціи напримръ, Марія-Елена. Изъ-за любви къ ней одинъ видный офицеръ сталъ дезертиромъ и погибъ. Но Эрнстъ и Марія-Елена, хотя и перемнили свое желзное одяніе на шелковое, все же были еще изъ старой Германіи…

— А теперь?— спросила Грита.

— Теперь, мое сокровище, княжество управляется весьма современнымъ правителемъ, хотя и рожденнымъ по сю сторону Ренштига, но получающимъ лозунги изъ Берлина. Этотъ принцъ правитъ Ротбергомъ съ 18U0 жителей, Литцендорфомъ, промышленнымъ центромъ съ ЗноО, и еще 2000 жителей, разсянныхъ по лснымъ хижинамъ. Дружба Вильгельма I съ отцомъ нын царствующаго принца дала возможность Ротбергу сохранить тнь самостоятельности: свои солдаты изъ мстныхъ жителей, свои почтовыя марки съ изображеніемъ императора Гунтера въ каск… Но царствующій принцъ Отто только и думаетъ, какъ бы устроить свои владнія по образу Пруссіи. Онъ усвоилъ у своего господина манеру зачесывать кверху усы, такъ же любитъ сенсаціонныя телеграммы, питаетъ страсть къ мундирамъ… Ты его увидишь, узнаешь маленькій дворъ, дисциплинированный наподобіе прусскаго: маіоръ Марбахъ, пруссакъ по происхожденію, графъ Липавскій, управляющій дворцомъ., баронъ Дронтгеймъ, министръ полиціи и начальникъ всей администраціи, архитекторъ, священникъ, органистъ,— не считая предсдателя суда, засдающаго въ Дитцендорф, и различныхъ мене значительныхъ чиновниковъ. Весь этотъ маленькій оффиціальный мірокъ поддланъ подъ прусскій, по шаблону господина, или, лучше сказать, его дворянчиковъ. Духи же и феи, какъ извстно, презираютъ дворянчиковъ. Вотъ почему на территоріи Ротберга ты ихъ не встртишь боле, разв только пойдешь гулять при лун на Ренштигъ.

— А твой ученикъ, маленькій принцъ, хорошій малъ чикъ?— спросила, помолчавъ, Грита.

— Это ребенокъ съ очень хорошей натурой, но съ наслдственнымъ предрасположеніемъ къ гнву и жестокости, полученному отъ предковъ. Онъ склоненъ къ скрытности,— естественное послдствіе воспитанія маіора Марбаха въ дух грубой прусской военной дисциплины. Ко мн, долженъ сказать, онъ относится очень мило.

— А принцесса?

Я отвтилъ не сразу, очень довольный, что темнющія сумерки скрыли выступившую на моихъ щекахъ краску.

— Принцесса,— сказалъ я,— происходитъ изъ стариннаго рода Эрленбурговъ… Она образована и хорошо говоритъ по французски…

Въ эту минуту на сосдней съ нами террас послышались шаги. Грита перестала меня слушать.

— Посмотри,— шепнула она,— господинъ Молохъ!

Я взглянулъ: маленькій старичекъ, виднный нами на скамейк, въ своемъ черномъ редингот и въ цилиндр теперь устремлялъ свои бгающіе глазки въ долину.

‘Понему это Грита назвала его Молохомъ?— подумалъ я…— Ахъ, да. Динамологъ — по опредленію Грауса. Грита упростила названіе’.

— Его зовутъ не Молохъ,— сказалъ я, смясь,— а профессоръ Циммерманъ.

Она не отвтила. Въ эту минуту на балкон, въ свою очередь, появилась старая дама, одтая на этотъ разъ въ красивое темно-коричневое шелковое платье. Свою длинную, цвта старой слоновой кости, руку она опустила на балюстраду, рядомъ съ морщинистой и дрожащей рукой своего мужа.

— А вотъ и госпожа Молохъ,— прибавила Грита.

III.

Принцесса читала вслухъ:

‘Это умиротвореніе души, это наслажденіе покоемъ,— ихъ любовь не должна допускать. Ея усилія, наоборотъ, должны быть направлены къ тому, чтобы возвышать любимаго человка, по крайней мр, держать его на одномъ уровн съ собой, поддерживать союзъ тмъ, что длаетъ его тсне, единственнымъ, что длаетъ его дйствительнымъ: равенствомъ. Если дв души не подходятъ другъ къ другу — между ними не возможенъ никакой обмнъ, никакое сліяніе. Он никогда и ни за что не достигнутъ гармоніи.’

При утреннемъ свт, проникавшемъ сквозь желтыя занавски, я слушалъ этотъ отрывокъ изъ Мишлэ. Принцесса оттняла выраженія, съ прилежаніемъ хорошей ученицы, и подчеркивала нкоторыя слова, какъ старательная лектриса, желающая показать, что она понимаетъ, цнитъ и объясняетъ прочитанное.

Мы сидли въ будуар-библіотек, она передъ маленькимъ столикомъ, я очень удобно въ мягкомъ кресл. Въ глубин комнаты, у двери, сидла фрейлина Больбергъ, ‘молодая’ особа, лтъ пятидесяти, худая и массивная въ одно и то же время, съ весьма замтными усами. Она вышивала дорожку на столъ и никогда не поднимала глазъ отъ своей неутомимой иголки. Желтоватый свтъ оживлялъ очаровательную комнату въ стил Людовика XV, въ срыхъ и блыхъ тонахъ, съ ршетчатыми шкафами, украшенными книгами въ старинныхъ переплетахъ… Въ простнк между оконъ вислъ портретъ принца Эрнста, украсившаго этотъ будуаръ и составившаго эту библіотеку. Со стны смотрло тонкое, хитрое лицо, съ умными черными глазами, съ немного толстымъ носомъ и съ иронической улыбкой. Сколько разъ во время урока, пока моя августйшая ученица читала, я мысленно разговаривалъ съ изображеніемъ принца Эрнста, другомъ Вольтера и такимъ живымъ, точно говорящимъ въ этомъ парик съ тонкой косичкой, перевязанной огненно-красной лентой!

Сегодня утромъ, казалось, онъ мн говорилъ:

— Мой юный другъ, вы заставляете мою внучку читать галиматью съ примсью нсколькихъ пошлостей мосье де Ла-Палиса.

— Принцъ,— отвчалъ я, съ своей стороны,— это, дйствительно, ужасно. Но вспомните, что до моего прізда сюда ваша внучка питалась яко бы французскими романами, высылаемыми ей издателемъ изъ Лейпцига: Страстныя тла, Ложный полъ, Адъ страстей, и, не знаю, еще что. Кроткая Эльза считала это французской литературой. Она пристрастилась, съ другой стороны, къ ребусамъ школы декадентовъ, процвтавшей въ Париж около 1890 года, и воображала, что все ясно видитъ въ этой тьм. Теперь же она любитъ Гюго, Верлэна, Бальзака. Сегодня, съ вашего позволенія, она разбираетъ Мишлэ.

Принцесса продолжала читать:

‘Настроеніе женщинъ Свера очень непостоянно. Часто достаточно небольшой дозы ловкости и любви, чтобы сразу измнить это чистое существо и довести его до очаровательной кротости, до слезъ, до самыхъ страстныхъ порывовъ. Мужчина долженъ хорошенько призадуматься надъ этимъ…’

Чудный совтъ знаменитаго писателя! Я тотчасъ же принялся размышлять о страстныхъ порывахъ женщинъ Свера. И, чтобы облегчить свои размышленія, сталъ внимательно разсматривать свою повелительницу. Домашнее платье изъ шелковаго муслина цвта кремъ, черезчуръ ужъ элегантное, выдавшее свое берлинское происхожденіе, длало нсколько тяжелой ея фигуру. Принцесса охотне одвалась въ Вн или въ Париж. Но время отъ времени принцъ длалъ для нея заказы въ Берлин, заставляя ее поддерживать національную промышленность. Высокая и крпко сложенная, какъ большинство эрленбургскихъ женщинъ, Эльза, говорятъ, еще года четыре назадъ, была худа и костлява. Потомъ, вмст съ нкоторой полнотой, лицо и члены пріобрли грацію, и она помолодла… Въ это утро, когда она такимъ проникновеннымъ голосомъ читала Мишлэ, мн не нужно было снисходительныхъ усилій, подобно нкоторымъ молодымъ людямъ, чтобы признать обворожительнымъ предметъ своего обожанія. Взоръ мой остановился на бломъ, матовомъ затылк, на тяжелой масс свтлыхъ волосъ, возвышавшихся на подобіе короны. Обиліе волосъ пепельнаго цвта — особенность женщинъ нмецкаго происхожденія. Няньки, какъ и принцессы, обладаютъ такой шевелюрой, что парижанка пришла бы въ бшенство отъ зависти. Но даже и для нмки волосы принцессы были необыкновенные. Они благородно обрамляли и увнчивали лицо съ нсколько туповатымъ, но довольно оригинальнымъ выраженіемъ, и не заинтересованный наблюдатель могъ бы упрекнуть его только въ недостаточной выразительности. Не особенно большіе темно-синіе глаза глядли такъ моложаво, привтливо и даже нжно, что оживляли все лицо. Въ первый разъ, когда глаза эти взглянули на меня, они мн показались проницательными и смутили меня. Теперь я знаю, что они лишены всякаго проникновенія, но богаты добротою и очаровательнымъ любопытствомъ сентиментальности. Людей и вещи глаза эти не видятъ съ достаточной прозорливостью, но они хотятъ ихъ видть такими, какъ того желаетъ сердце. Отъ волосъ, затылка, всего тла и лица Эльзы шли флюиды того, что нмцы называютъ Gemiithlichkeit, и что совершенно не переводимо на французскій языкъ. ‘Дорогая Эльза,— думалъ я,— какъ я радъ, что ко времени моего появленія вы стали красивой! Ибо ваши портреты ранней юности мн гораздо меньше нравятся, чмъ образъ настоящей вашей зрлости!’

— Фрейлейнъ фонъ-Больбергъ,— сказала въ эту минуту принцесса, отложивъ въ сторону Мишлэ,— солнце такъ ярко свтитъ. Несомннно, теперь часъ, предписанный вамъ докторомъ для прогулокъ.

Больбергъ быстро свернула свою работу и жеманно вышла изъ будуара, не проронивъ ни слова. Какъ только она затворила дверь, принцесса взглянула на меня и разразилась хохотомъ.

— Она злится на васъ до смерти!.. Бдная Больбергъ! Она ревнуетъ и меня, и васъ. Идите сюда, довольно читать, не могу больше выносить чтенія. Идите сюда… ближе ко мн, еще ближе…

Эти слова были произнесены тономъ милаго нетерпнія, но все же въ нихъ сквозило приказаніе, какъ у людей, привыкшихъ всю жизнь видть передъ собой согнутыя спины. Какъ всегда, это испортило мое дружеское настроеніе. Я приблизился съ видомъ ожиданія приказаній.

— Ну, что-же?— изумленно спросила Эльза,— это все?

И на ея лиц отразилось такое наивное разочарованіе, что я не могъ сдержать улыбку. Я взялъ ея протянутую руку и, прильнувъ къ ней губами, запечатллъ на ней поцлуй, боле продолжительный, чмъ то полагалось по этикету.

— Что же это!— продолжала она,— вы не видли меня цлыхъ четыре дня и такъ ведете себя! Сядьте здсь.

Я повиновался, слъ на табуретку у стола. Ея голубые глаза были нсколько влажны. Быть можетъ, потому, что незадолго до того я смотрлъ на четырнадцатилтнее личико Бриты, я читалъ въ нжной синев этихъ влажныхъ глазъ цифры прожитыхъ лтъ. И я былъ тронутъ: увяданіе женской красоты волнуетъ душу. Я сожаллъ о своемъ отсутствіи раньше. Можетъ быть, я уже не сумю теперь влюбиться? ‘Что я буду длать?— думалъ я эгоистично.— Какъ вынесу жизнь въ Ротбергъ-шлосс безъ увлеченія? Какъ пережить васъ, безконечные зимніе мсяцы, безъ какой-нибудь страстишки?’

— Другъ мой,— сказала она слегка взволнованнымъ голосомъ,— я чувствовала себя страшно одинокой, когда вы ухали. Принцъ охотился, устраивалъ военные маневры. Я гуляла съ Больбергъ и длала ей всякія непріятности, такъ какъ она не скрывала своей радости, что васъ нтъ. И тогда-то я поняла, какъ вы мн необходимы.

‘Да, думалъ я, она мене всего теперь повелительница. Она только нжна и… какъ бы сказать, мила. Маленькая швейка въ ен не иначе встрчаетъ студента-друга, ухавшаго изъ города дня на три’.

Гадкое чувство казаться сильнымъ, странная склонность мучить любимое существо, а быть можетъ, злое желаніе довести до крайности напряженную чувствительность заставили меня отвтить съ преувеличенной почтительностью:

— Ваше высочество можете быть уврены, что для меня также время тянулось слишкомъ долго вдали отъ вашего высочества.

Она живо откинулась назадъ.

— Высочество!.. Вы называете меня высочествомъ теперь!.. Что измнило васъ за эти три дня пребыванія въ Карлсбад?.. Или вы не боле, какъ легкомысленный и тщеславный французъ, и я сдлала большую глупость, привязавшись къ представителю этой націи… Я вамъ позволила не обращаться со мной соотвтственно моему рангу. Отказъ отъ этого позволенія — новая непочтительность съ вашей стороны.

Она встала и, чтобы скрыть слезы, снова выступившія на ея глазахъ, отошла къ окну. ‘Волосы у нея чудные, талія очаровательная, говорилъ я себ. Конечно, она права: я легкомысленный французъ. Но почему, даже въ минуты страсти, она такъ безтактна? Вчное упоминаніе о моемъ подчиненномъ положеніи!.. Вчно выраженія: позволеніе, повиновеніе, почтеніе!..’

Она обернулась. Глаза были сухи, и она только произнесла:

— Стыдно!

Это слово нашло путь къ моему сердцу. Сразу пропало желаніе длать надъ собой и надъ ней опыты сложной психологіи. И я сдлался іенскимъ студентомъ, вынесшимъ, по возвращеніи, не заслуженную сцену отъ своей маленькой подруги съ пальцами, истыканными иголкой. Я взялъ пальцы безъ уколовъ длинной, благородной руки, висвшей вдоль складокъ берлинскаго платья. Рука немного сопротивлялась, но я заполонилъ ее.

— Мой большой другъ!— прошепталъ я.

Она улыбнулась. Ей нравилось это названіе, найденное мною однажды для разговора съ нею. Она въ немъ видла какую-то французскую находчивость.

— О! Какъ мило съ вашей стороны опять называть меня такъ,— сказала она.

Мы сли рядомъ на диванъ у окна.

— Я поняла, какъ дорого мн ваше присутствіе, когда въ теченіе этихъ трехъ дней вновь вернулась къ прежней жизни, какою жила до вашего прізда во дворецъ,— сказала она.— Съ тхъ поръ, какъ вы подл меня, я, точно опьяненная, не отдаю себ больше отчета въ дйствительности. Мн стало нравиться мое заключеніе, потому что для удовлетворенія вашего любопытства я сама постаралась ближе узнать эту княжескую тюрьму. Раньше меня ничто здсь не интересовало. Вдь все это я видла съ дтства! Великолпный дворецъ, огромныя залы, пріемы, нмецкая спсь!.. Вамъ, какъ молодому французу, никогда не жившему при двор, все казалось новымъ. Мн интересно было давать вамъ объясненія, показывать залъ рыцарей, портретный залъ, чудотворную стальную мадонну въ часовн, охотничій залъ… пріобщить васъ къ моей жизни принцессы, а также проникнуть и въ вашу, совершенно неизвстную мн, жизнь… Я никогда не вела бесды съ французомъ.

— А вашъ учитель танцевъ?— замтилъ я съ улыбкой.

— Онъ былъ безобразенъ… Судя по фамиліи Бирензель, вроятно, онъ былъ бельгіецъ… Да, все: дворецъ, обстановка, дворъ, показались мн, наконецъ, живыми, пробудившимися отъ пятнадцатилтняго сна. И въ самомъ принц,— прибавила она съ оттнкомъ смущенія, но серьезно, безъ малйшей ироніи,— въ принц, охотно удостоивающимъ васъ бесды и защищающимъ величіе и красоту Германіи передъ вашей граціей и остроуміемъ, я нахожу опредленныя и ясныя мысли и характеръ, неизвстные мн раньте. Я очень довольна, что онъ такъ споритъ съ вами и воодушевляетъ вашъ умъ и вашу находчивость… И гофмейстеръ сталъ мн интересенъ, потому что онъ васъ ненавидитъ, а изъ-за меня ничего не сметъ вамъ сдлать. И такъ вплоть до моей бдной Больбергъ, романической фигуры, желтющей отъ ревности, тогда какъ раньше я воображала, что она лишь ходячій этикетъ.

Она остановилась и взглянула на меня. То, что она говорила, мн было пріятно слышать, и я находилъ, что она и говоритъ недурно. Я поблагодарилъ ее и въ то же время поощрилъ къ дальнйшему разговору, прижавшись губами къ рук надъ браслетомъ, надтымъ на правую руку у кисти.

— Какъ жаль,— прошепталъ я на этотъ разъ искреннимъ тономъ,— что я не могу записать всего, что вы мн только что сказали!

— Вы сметесь!— воскликнула она.

Она часто употребляла ходячія выраженія, но если откинуть нкоторые нмецкіе обороты, то въ общемъ она говорила прекраснымъ французскимъ языкомъ. Она положила лвую руку на мое плечо и продолжала:

— А Максъ, мой маленькій Максъ, такъ привязанъ къ вамъ и такъ мило говоритъ: ‘г. Луи Дюберъ — мой компатріотъ’. Онъ инстинктивно любитъ вашъ языкъ и вашу страну! Это вылитый портретъ своего прадда Эрнста, но въ немъ есть немножко моего сердца. Максъ сдлалъ такіе успхи со времени вашего прибытія! Спящій младенецъ, какимъ онъ былъ еще недавно, проснулся, сталъ развитымъ… И вотъ, когда вы ухали, Максъ опять уснулъ, а вмст съ нимъ весь дворъ, замокъ, пейзажъ Роты… Больбергъ опять начала свои старыя бредни, не смвшія появляться уже около года, о своей семь, якобы ведущей начало отъ Оттомара Великаго. И напрасно я говорила ей: ‘Больбергъ, какое мн дло, что вы ведете свой родъ отъ Отто мара Великаго?’ Она все же не простила мн ни одного Куно, ни ФриДебранда, ни Теодульфа. За столомъ принцъ и графъ возобновили свои споры объ артиллерійскихъ снарядахъ. При васъ они стсняются: боятся, какъ бы вы не передали этихъ свдній своему правительству. Но къ пушкамъ вы относитесь безразлично, неправда-ли, мой другъ?

‘Значитъ, предполагается, я легкомысленный, фривольный французъ,— думалъ я… Пушка для меня ничто… вдь были когда-то Вальми… да и Сенъ-Прива…’

— Да,— продолжала она,— все казалось мн соннымъ и противнымъ. И мн захотлось одиночества только съ воспоминаніями о послднихъ десяти мсяцахъ. Я отказалась отъ катанія съ принцемъ, отослала Больбергъ и оставила своего маленькаго Макса на попеченіи маршала. Одинокая, я стала повторять наши прогулки по парку… и въ особенности къ Маріи-Елен…

Она стыдливо опустила глаза.

‘Есть изъ-за чего краснть?— подумалъ я. Въ сущности, какая невинность! Всего одинъ моментъ голова повелительницы покоилась на плеч учителя въ грот Маріи-Елены!’

— Все это,— начала она опять,— заставило меня только сильне почувствовать, какъ тщетны одни воспоминанія… Въ отчаяніи, я заперлась здсь и перечитала, что вы мн читали… по-французски, и мн казалось, что я слышу звуки вашего голоса. Это очаровывало и мучило меня. Характеръ у меня сталъ отвратительный. Вчера я ударила Больбергъ за то, что она, застегивая корсажъ, уколола меня булавкой въ спину!

Я искренно поцловалъ прекрасную, длинную нервную руку.

— Въ дни разлуки я также отдавалъ вамъ свои лучшія мысли,— сказалъ я.— Когда поздъ унесъ меня изъ Ротберга, я почувствовалъ себя ужасно одинокимъ. Вашъ портретъ постоянно былъ на разстояніи протянутой руки передъ моими глазами. И еще вчера, на вокзал Штейнаха, въ ожиданіи прізда моей сестренки, я перечитывалъ ваше письмо.

— Правда?— радостно воскликнула принцесса и сдлала было движеніе, чтобы поднести мою плебейскую руку къ своимъ губамъ. Но царская наслдственность и воспитаніе обуздали инстинктъ, и она съ очаровательной неловкостью опустила руку на свои колни.

Я же думалъ: ‘правда наполовину: до письма Эльзы я прочелъ письмо Гриты, и письмо Эльзы показалось мн ничтожнымъ по сравненію съ письмомъ Гриты. Но въ сердечныхъ длахъ что значитъ такой пустякъ?’

Все время ея разговоровъ и собственныхъ размышленій я сумлъ соблюдать почти абсолютное хладнокровіе. Я считалъ, что дйствую по старой психологической традиціи. Но принцесса, внезапно оборвавъ нжное движеніе, почувствовала какъ бы угрызеніе совсти или новый сердечный порывъ.

— Придвиньтесь ближе,— прошептала она.— Вы вспоминали о своей повелительниц, и я позволяю вамъ придвинуться поближе, какъ въ грот Маріи-Елены.

Буду откровененъ: всякое желаніе самоанализа и размышленія во мн исчезло. Я тотчасъ же принялъ памятную позу, какъ въ грот Маріи-Елены, не повторявшуюся до сихъ поръ, т. е. уступилъ нжному призыву объятій Эльзы и опустилъ голову на ея плечо въ томъ мст, гд берлинское платье, благодаря патріотическому вкусу принца Отто, вырзано у начала шеи. Мое лицо очутилось, такимъ образомъ, между рюшемъ поддльныхъ англійскихъ кружевъ, сплетенныхъ прилежными руками прусскихъ работницъ, и завитками пепельныхъ волосъ, выбившихся изъ-подъ прически.

— Другъ мой! Другъ мой…— шептала Эльза, приближая свое лицо къ моему и касаясь его своей щекой…— Ваше отсутствіе до ужаса обнаружило горе моего сердца. Скажите мн, что вы… что вы любите меня!

Послднія слова походили на легкій вздохъ, надо было прислушаться, чтобы уловить ихъ. Я отвтилъ тономъ такой увренности, что самъ былъ пораженъ.

— Да… вы вдь это знаете… я васъ люблю.

Она отшатнулась, точно мой отвтъ, такъ желательный для нея, оскорбилъ ее. На лиц ея выразилась сильная тревога: она не замтила даже, какъ выскочила изъ ея волосъ черепаховая гребенка. Она быстро обвела глазами молчаливыя стны библіотеки и черезъ окно живописную долину Роты.

— Я здсь ужасно страдала,— прошептала она, какъ бы оправдываясь.— Это не жизнь… Нтъ, не жизнь! И лучшіе годы моей молодости протекаютъ въ этой тюрьм! Увряю васъ, Луи,— продолжала она, повернувшись ко мн,— я ничего бы не желала, дай замужество полное удовлетвореніе моему сердцу. Не думайте, что я похожа на вашихъ компатріотокъ, относящихся легкомысленно къ браку. Когда я выходила замужъ за принца Отто, мн было семнадцать лтъ… я была тмъ, что одинъ изъ вашихъ романистовъ назвалъ гусыней. Не титулъ владтельной принцессы привлекалъ меня, мн хотлось только быть женой своего мужа, подобно мелкой мщанк. И я сначала прониклась вкусами принца Отто. Я интересовалась государственными длами, военнымъ кредитомъ, охотой, артиллерійскими орудіями, вопросомъ о почтовыхъ маркахъ Ротберга, его гарнизономъ… да, все это интересовало меня, потому что, какъ вамъ хорошо извстно, мое сердце принадлежитъ Германіи, и къ тому же я любила принца, и хотла любить все, что онъ любитъ… Только вотъ въ чемъ вся суть: я желала, чтобы принцъ интересовался всмъ этимъ… какъ бы сказать?.. для меня, изъ-за меня! Я хотла быть его главнйшей привязанностью, первйшей заботой… Недолго мн надо было, чтобы понять, что въ его глазахъ я — принцесса и ничего боле. Такъ какъ я тотчасъ же дала ему сына, то онъ уже больше ничего не ждалъ отъ меня… Я была молода, хороша собой, хотя вс находятъ, что теперь я гораздо красиве. Но принцъ предпочиталъ мн всхъ моихъ фрейлинъ, всхъ чиновничьихъ женъ, всхъ женщинъ вплоть до горничныхъ. Теперь онъ въ связи съ этой маленькой Фрикой Дронтгеймъ, сестрой министра полиціи, страшно невоспитанной и сухой двченкой. Мн кажется, что онъ пощадилъ одну только Больбергъ.

Дрожа въ нервномъ возбужденіи, она встала, распахнула окно, глубоко вдохнула воздухъ и вернулась ко мн.

— Я задыхаюсь,— начала она опять,— я здсь задыхаюсь… Для моего сердца всего этого слишкомъ мало, чтобы удержать его. Этотъ дворъ, застывшій въ своемъ допотопномъ этикет… этотъ безвольный народъ, съ его какимъ-то пошлымъ уваженіемъ и любовью… эти похожіе другъ на друга дни. Нтъ… все это можно выносить только при существованіи любви. А у меня ея нтъ. Бывали дни, когда я просыпалась, какъ безумная, съ ршимостью бжать отсюда, если не подвернется какого-нибудь приключенія или фантазіи. Отъ любого изъ моихъ подданныхъ съ привлекательнымъ для меня лицомъ зависло заинтересовать меня и удовлетворить капризу своей повелительницы… Я блуждала по парку и думала: ‘Я молода, красива… Неужели среди обитателей этой долины нтъ ни одного, кто мечталъ бы обо мн, кто попытался бы поближе взглянуть на меня, пробраться въ чащу парка и подойти ко мн, какъ тотъ офицеръ, что полтораста лтъ тому назадъ влюбился въ принцессу МаріюЕлену? Какъ я была бы снисходительна!..’ Входы парка открыты. Часто достаточно только повернуть желзное кольцо въ калитк… Только старая доска на одномъ изъ деревьевъ у дороги, ведущей въ паркъ, гласитъ: ‘входъ запрещенъ.’ И рабскій народъ вдь никогда не нарушитъ этого запрещенія! Не только я никогда не встртила, подобно Маріи-Елен, влюбленнаго подданнаго, но никогда ни одинъ женихъ не пробирался по дорожкамъ парка сорвать цвтокъ для своей невсты, ни одна невста не просила объ этомъ своего жениха!

Она умолкла, взволнованная звуками своей собственной рчи.

— И вотъ,— начала она опять,— когда я стала уже цпенть въ своемъ одиночеств, какое-то Провидніе послало мн васъ…

Она вновь остановилась и вдругъ расхохоталась своимъ смхомъ школьницы, при воспоминаніи о чемъ-то.

— Представьте,— сказала она,— когда принцъ сказалъ мн въ прошломъ году, что онъ обратился въ нмецкое посольство въ Париж съ просьбой прислать для Макса учителя французскаго языка, то я представила его себ въ образ моего стараго учителя танцевъ, бельгійца Бирензеля. Это былъ маленькій прямой старичекъ на тоненькихъ ножкахъ… Но на другой день вашего прізда я разспрашивала о васъ Больбергъ и по ея недовольному виду догадалась, что вы — красивый юноша. Она васъ видла мелькомъ. ‘Онъ мн не нравится’, сказала она жеманно. Ей нравятся уродливыя вещи. Она любитъ этикетъ, туалеты изъ Берлина и гофмаршала.

Звонкій смхъ Эльзы снова огласилъ комнату. Смхъ Эльзы былъ лтъ на пятнадцать моложе ея. Закрывъ глаза, я могъ бы вообразить, что возл меня смется молоденькая двочка.

— Вы передлали мою жизнь,— продолжала она серьезно и садясь совсмъ близко возл меня на маленькомъ диванчик.— Я проснулась. Я поняла природу, книги, жизнь. Я не хотла себ признаться, что вы были причиной моего перерожденія. Это унижало меня, оскорбляло мое достоинство, какъ женщины, и мою гордость, какъ принцессы. Но три дня разлуки лишили меня гордости…

Она опустила глаза и не докончила фразы, безъ сомннія, для того, чтобы дать понять, что достоинство женщины все же не исчезло въ ней съ гордостью принцессы… Думаю, что вс эти женскія рчи, гд такъ плохо было скрыто желаніе выставить себя жертвой, не затронули моихъ чувствъ, но он окончательно опьянили мое тщеславіе. Я готовъ былъ оспаривать доводы морали, что служитъ признакомъ торжества инстинкта.

‘Мужъ — врагъ… врагъ моей страны и моего народа. Изъ-подъ его корректной вншности сквозитъ иногда невыносимое нахальство. Къ тому же онъ плохой мужъ. Онъ мн платитъ? Такъ разв онъ ничего не получаетъ отъ меня взамнъ своихъ марокъ?’

Пока я размышлялъ такимъ образомъ, полуобнаженная рука Эльзы скользнула по моему лицу, и я почувствовалъ, что приведенъ въ ‘положеніе въ грот Маріи-Елены.’ Я поднялъ глаза на свою повелительницу. ‘Я также одинокъ, думалъ я. Мы два изгнанника’.

Несмотря на твердо принятое ршеніе не длать никакихъ наступленій, я инстинктивно долженъ былъ сдлать нкоторое движеніе, чтобы приблизиться. Очаровательное, нсколько блдное лицо Эльзы было совсмъ близко, ея взглядъ, если можно такъ выразиться, проникалъ въ мои глаза. И пусть моралисты, прежде чмъ осудить меня, вспомнятъ, что мн было двадцать шесть лтъ, и что, живя въ теченіе десяти мсяцевъ въ тсной дружб съ женщиной, меня не коснулась ни одна женская ласка! Все это соединилось противъ моего стоическаго ршенія и добродтели.

‘Да и сопротивленіе совершенно безсмысленно’, думалъ я въ ту минуту, когда губы принцессы коснулись моихъ плебейскихъ устъ.

——

Поцлуй! Нжное, странное, часто нсколько комичное движеніе, но иногда потрясающее до трагизма! Прикосновеніе губъ, лишенныхъ силы произносить слова, но выражающихъ все, что хотло бы сказать слово! Поцлуй инстинктивный, преемственный, но всми признанный, кто выдумалъ, кто усовершенствовалъ тебя и сдлалъ въ нашей цивилизаціи, загроможденной историческими предразсудками и традиціями, эмблемой страстнаго единенія, послдняго поединка любви, конечнаго обта, какъ обручальное кольцо — печатью обладанія? Если нкоторые любовники обмниваются тобою въ порыв пылкаго опьяненія, не умя овладть собой, то какъ часто представляешь ты удобный выходъ изъ положенія, вотъ-вотъ готоваго стать невыносимымъ или смшнымъ? Что сказать посл того, какъ все извстное уже сказано? У бдныхъ, некраснорчивыхъ любовниковъ ты во время отнимаешь возможность говорить. Ты съ наслажденіемъ зажимаешь имъ ротъ въ ту минуту, когда они, безъ сомннія, ничего не сказали бы, кром пошлостей. Поцлуй, въ начал ты или въ конц, ты остроуменъ, ибо какое громадное количество глупостей, благодаря теб, не произносится человческими устами. Но ты также и предатель. Часто данный безъ увлеченія, изъ чисто-свтскаго приличія, ты запутываешь людей, ты пробуждаешь въ нихъ инстинктъ страсти, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда они думаютъ, что укротили его правилами вжливости, усыпили морфіемъ обычая. Губы, слившіяся просто для выполненія сентиментальной, свтской формальности, ощущаютъ вдругъ непредвиднное наслажденіе. Противоположное электричество соприкасается полюсами такъ, что два существа, разойдясь, становятся совершенно иными, чмъ были до поцлуя. Такимъ образомъ, несмотря на свое ритуальное значеніе, несмотря на свой полу-идеальный характеръ, ты, въ конц концовъ, являешься для насъ массонскимъ знакомъ генія жизни, необъяснимымъ движеніемъ, обманчивымъ и хитрымъ.

— Больбергъ!— прошептала вдругъ принцесса, отстраняя меня.

Она довольно ловко схватила развернутаго Мишлэ, лежавшаго на табуретк… Я отодвинулся, насколько позволялъ узкій диванчикъ.

‘Кроткія, чистыя и врныя жены,— читала Эльза,— жены, не имющія нужды скрывать что-либо, чаще другихъ нуждаются въ исповди любви, въ постоянныхъ изліяніяхъ передъ любящимъ сердцемъ… Какъ же случается, что мужчина обыкновенно мало пользуется такими элементами счастья’?..

При этомъ поистин отчаянномъ вопрос, Больбергъ вошла въ комнату. Эльза прочла еще дв-три строчки, потомъ закрыла книгу и встала. Она овладла собой. Но глаза ея сверкали счастьемъ.

— Хорошо вы погуляли, Больбергъ? Какъ ваша ломота?

— Очень благодарна вашему высочеству. Я почти не могу ходить, вашему высочеству это извстно. Только изъ повиновенія я сдлала три шага по парку, еле дотащилась до березовой скамейки и посидла тамъ съ полчаса.

— И отлично! Это очень полезно для васъ!

— Можно мн задать вопросъ господину доктору?

— Конечно.

— Господинъ докторъ, почему, вмсто тонкаго хрусталя, вы привезли изъ Карлсбада поддльный хрусталь для пополненія богемскаго сервиза?

— Поврьте, сударыня, я сдлалъ, что могъ,— отвчалъ я.— Очень сожалю, что оказался не исполнительнымъ, но я совершенный профанъ въ хрустальныхъ издліяхъ.

— Оставьте въ поко г. Дюбера!— воскликнула принцесса раздраженно,— Вы невыносимы!

— Ваше высочество будетъ переодваться?— спросила невозмутимо старая два.

— Да, да. Идите и ждите меня въ уборной. Идите!.. До свиданія, г. Дюберъ. Благодарю васъ за хорошій урокъ. Этотъ Мишлэ обворожителенъ!..

Больбергъ угрюмо прошла черезъ спальню. Когда я направлялся къ двери салона, Эльза сдлала со мной два-три шага.

И въ отверстіи полуоткрытой двери произошелъ тотъ краткій обмнъ чувствъ, какимъ въ теченіе столькихъ столтій, еще съ Адама,— устами людей глаголъ любить претворяется въ плоть.

IV.

Какъ на крыльяхъ, во сн, миновалъ я залы покоевъ принцессы, Людовика XVI и Имперіи, потомъ вестибюль съ многочисленными, чернвшими вдоль стнъ портретами послдняго вка, весьма посредственной работы. Лстница изъ темнаго мрамора снесла меня,— буквально снесла,— въ нижній этажъ, гд, миновавъ колоннаду изъ сраго песчанника, я вышелъ на парадный подъздъ и во дворъ… Во двор мн встртился управляющій дворцомъ, графъ Липавскій. Онъ подошелъ ко мн. Это человкъ около пятидесяти лтъ, маленькій, толстенькій и живой, очень ученый, и въ своей изощренной любезности доходящій до дкой ироніи.

— Господинъ докторъ,— проговорилъ онъ,— свидтельствую вамъ свое почтеніе. Вы только что съ урока нашей очаровательный повелительницы? Ну, какъ она занимается? Вы довольны?

— Принцесса,— отвтилъ я намренно торжественнымъ тономъ,— необыкновенно умна и прилежна.

— Такъ! Такъ! Весь дворъ замчаетъ, что со времени вашего прізда она стала живо интересоваться французомъ… т. е. я хотлъ сказать французскимъ языкомъ, вы меня поняли, конечно?.. До свиданія, счастливый докторъ!

И съ этими словами онъ удалился, не давъ мн времени отвтить. На башенныхъ часахъ дворца пробило безъ четверти одиннадцать. ‘Отлично, подумалъ я, до урока съ принцемъ у меня еще минутъ двадцать свободныхъ!’ Я былъ радъ этому промежутку, чтобы въ уединеніи подумать надъ зубоскальствомъ управляющаго, облившаго холодной водой мою радость, да мн было и непріятно тотчасъ же встртиться съ Максомъ. Я прошелъ въ паркъ вторымъ дворомъ и оранжереями.

Была ясная, жизнерадостная погода, какую представляютъ себ только въ раю и какую Пювисъ де-Шаваннъ изобразилъ въ своей картин ‘Doux pays’. Свжесть въ воздух, поднявшаяся за ночь, удерживала еще журчащія воды Роты отъ испаренія и, несмотря на безоблачное небо, на яркое августовское солнце, воздухъ освжалъ и возбуждалъ тло.. Легкая невидимая дымка висла между небомъ и землей, просивая свтъ и задерживая именно то, что въ немъ было лишняго. Свтъ, воздухъ, освщеніе земли, еле ощутимый втерокъ, разсянно колебавшій втви деревьевъ,— все вокругъ меня было однимъ наслажденіемъ и радостью.

Я прошелъ оранжереи и садъ принцессы, гд моя повелительница своими дятельными нмецкими руками сама уха живала за клумбами, сажала и смотрла за цвтами. Изъ бегоній, капуциновъ, разноцвтныхъ гераній выведены арабески. Расположенный на самомъ выступ холма, садъ растянулся въ длину. Онъ подходитъ къ самому парку, рзко раздленному на дв части. Одна — на узкомъ плато во французскомъ стил еще со временъ принца Эрнста: въ ту эпоху всякій нмецкій властитель стремился имть свой Версаль. И, какъ въ Версал, только соразмрно съ ничтожнымъ пространствомъ, здсь есть и озеро, и аллея съ бронзовыми статуями дельфиновъ и сатировъ и садовыя бесдки въ рощицахъ съ безчисленными таинственными дорожками… Дальше холмъ покато спускается всми сторонами къ изгибу Роты. Здсь разбитъ англійскій паркъ, просто отрзанный отъ смежнаго лса, Это любимое мсто нашихъ прогулокъ съ принцессой. Мн казалось умстнымъ зайти на минуту помечтать въ знаменитый гротъ Маріи-Елены. Я направился кратчайшимъ путемъ черезъ рощицу французскаго парка.

Когда я проходилъ мимо одной бесдки въ томъ мст, гд пордвшія деревья позволяютъ видть, что длается по сторонамъ, меня остановилъ чей-то говоръ. Я не желалъ ни встртить кого-нибудь, ни помшать свиданію: принцъ Отто иногда назначалъ ихъ здсь своимъ избранницамъ. Но я тотчасъ же узналъ говорившіе громко и безъ всякихъ стсненій голоса. Оба были юны, одинъ принадлежалъ мальчику, готовящемуся стать юношей, другой двочк. Фамильярный разговоръ, прерываемый смхомъ, происходилъ между моей сестрой Гритой и наслднымъ принцемъ. ‘Какимъ образомъ свели они знакомство, чортъ возьми? И какъ эта плутовка Грима пробралась во дворецъ’?

Я. тихо приблизился и увидлъ, что дти сидятъ рядомъ на круглой деревянной скамейк. Надъ ними склонялся, со своей насмшливой улыбкой, полуразбитый каменный фавнъ весь обросшій мохомъ. Въ рукахъ Гриты былъ букетъ розъ, и я вздрогнулъ при мысли, что она, должно быть, нарвала ихъ съ кустовъ принцессы. Она слушала Макса, сидвшаго лицомъ ко мн. Его изящная, нсколько тонкая фигура облечена была въ голубой мундиръ съ серебрянымъ галуномъ. Криту я видлъ въ спину.

— И вотъ,— сказалъ Максъ,— когда я кончаю урокъ съ господиномъ докторомъ…

— Съ какимъ докторомъ?

— Съ вашимъ братомъ, докторомъ Дюберомъ…

— Да онъ вовсе не докторъ! По-французски докторъ значитъ врачъ. Нельзя говорить нмецкими выраженіями но французски!

— Ну, хорошо,— отвтилъ послушно Максъ.— Когда вашъ братъ, г. Дюберъ, кончаетъ свой урокъ, я возвращаюсь во дворецъ къ графу Марбаху, и онъ обучаетъ меня военному искусству.

— Кто этотъ графъ?

— Онъ — гофмаршалъ, родился въ Бринген, въ Пруссіи и былъ въ Африк на войн противъ герреро. Оттуда онъ вернулся съ болзнью печени. Тамъ чуть не погибъ отъ разорвавшейся мины, и съ тхъ поръ малйшій взрывъ вызываетъ у него припадокъ. Онъ съ трудомъ переноситъ даже охоту. Онъ не могъ оставаться на служб, и отецъ мой взялъ его къ себ.

— Чему-же онъ васъ учитъ?

— Прежде всего военному артикулу. Потомъ математик, тактик, верховой зд. Онъ очень хорошо здитъ верхомъ. Только,— продолжалъ принцъ, понизивъ голосъ, точно боясь, что его услышитъ страшный менторъ,— это не такой учитель, какъ вашъ братъ. У него прусскіе пріемы… Знаете?..

— Какіе прусскіе пріемы?

Принцъ робко оглянулся кругомъ… Онъ хотлъ что-то сказать, но ограничился неопредленнымъ жестомъ.

— Я больше люблю вашего брата,— проговорилъ онъ посл нкотораго молчанія.

— Я думаю!— воскликнула съ гордостью Грита.— Такихъ учителей, какъ мой братъ, найдется немного. Прежде всего, онъ свтскій человкъ…

— А!— наивно воскликнулъ Максъ,— онъ дворянинъ?..

— Дворянинъ?.. Во Франціи со времени республики дворянинъ, не дворянинъ — все равно. Есть люди воспитанные и невоспитанные, люди изъ хорошей семьи и изъ плохой… Мой братъ и я изъ хорошей семьи. До смерти нашего отца и потери состоянія мы имли сношенія со всмъ, что есть лучшаго въ Париж. Если-бы отецъ не умеръ въ прошломъ году и мы не были раззорены, то ни брата моего, ни меня здсь бы и не было теперь.

— Я доволенъ, что г. Дюберъ здсь,— отвтилъ Максъ, поднявъ на Гриту свои красивые, выразительные срые глаза.— Я очень доволенъ, что и вы пріхали сюда.

Грита не отвтила. Она погрузила свой розовый носикъ въ букетъ красныхъ розъ движеніемъ, какъ мн показалось, не лишеннымъ кокетства.

— Сколько вамъ лтъ?— спросила она.

— Тринадцать. А вамъ?

— Четырнадцать. Мсяцъ тому назадъ мн минуло четырнадцать.

— Вы живете въ Париж?

— Нтъ. Со смерти папы я живу въ пансіон возл Парижа.

— Вы никогда не видли двора?

— Двора?

— Я спрашиваю, были ли вы когда-нибудь въ стран, какъ здсь, гд есть принцъ, принцесса, гофмаршалъ, управляющій дворцомъ, статсъ-дамы, этикетъ?.. Словомъ, все то. что характеризуетъ дворъ?…

— Нтъ,— отвтила Грита съ гримасой…— Во Франціи двора нтъ. Я видла празднества въ Енисейскомъ дворц… Не особенно интересно. Это почти то же, что балъ въ какомъ-нибудь министерств. Мн больше нравятся балы въ посольствахъ…

— Красиво все это: Елисейскій дворецъ, министерства, посольства?

— Великолпно!

— Красиве, чмъ здсь?

— О, конечно!

— Лучше тхъ залъ, что я вамъ только что показывалъ черезъ раскрытыя окна?

Грита подумала съ минуту и отвтила:

— Нельзя сравнивать. Для дворца здсь не очень красиво… не очень роскошно… убрано не съ особеннымъ вкусомъ, по моему. Но все же оригинально. Да, хорошо, внушительно, такъ, какъ должно быть.

Я замтилъ, что эта похвала, хотя и умренная, залила краской чудное лицо Макса и зажгла удовольствіемъ его взоръ.

— Нашъ родъ очень древній,— сказалъ онъ слегка вибрирующимъ голосомъ.— Владнія не очень обширны: посл Лихтенштейна, это самое маленькое государство въ Германіи. Но мы знатнаго происхожденія: одинъ изъ моихъ предковъ былъ императоромъ Германіи въ то время, когда Гогенцолерны шатались еще по большимъ дорогамъ.

— А!.. Какъ его звали?

— Гунтеръ.

— Онъ долго царствовалъ?

— Нтъ. Три мсяца спустя посл своего избранія онъ внезапно умеръ. Полагаютъ, что его отравили.

Нкоторое время дти молчали, точно ихъ юный умъ загипнотизировала великая тайна историческаго прошлаго. Раздумье Гриты привело къ слдующему замчанію:

— Если бы между Франціей и Германіей возникла воина, вы должны были бы сражаться противъ моего брата.

— Не нужно войны,— отвтилъ Максъ строго.— Здсь, при двор, говорятъ, что французы желаютъ войны. Разв правда?

— Во Франціи говорятъ, что войны хотятъ нмцы.

— Да, нкоторые здсь хотятъ ее… Гофмейстеръ говоритъ, что этимъ должно кончится. Но я не желаю войны.

— Почему?

— Говорятъ, что я похожъ на своего прадда, принца Эрнста. Онъ храбро дрался во время семилтней войны Тмъ не мене, онъ ненавидлъ войну и любилъ искусства и философію. Онъ мечталъ сдлать изъ Штейнаха, соединеннаго тогда съ Ротбергомъ, второй Веймаръ… Теперь Штейнахъ принадлежитъ Пруссіи и навсегда отдленъ отъ Ротберга, Ротбергъ же — простая крестьянская деревушка, съ нсколькими дачами и съ замкомъ. Съ большимъ трудомъ и по особой милости намъ удалось сохранить собственныя почтовыя марки и избавиться отъ прусскаго гарнизона. Мы такъ же независимы, какъ саксонскій король и принцъ-регентъ Баваріи. Но я хорошо знаю, что намъ оставляютъ эту независимость, какъ забаву. Да и что значитъ независимость, когоа ее нельзя защищать?

— Какой вы серьезный,— прошептала Грита.

Максъ улыбнулся.

— Я люблю и веселиться, увряю васъ… Но у меня нтъ здсь сверстниковъ. Когда я былъ маленькій, у меня, по крайней мр, былъ мой молочный братъ Гансъ, онъ игралъ со мной… Теперь онъ кучеромъ у Грауса, и я вижу его только случайно… Приходите во дворецъ, я скажу мам, чтобъ она васъ пригласила. Вы увидите, какая мама красивая и добрая. Она очень любитъ вашего брата.

Послдняя фраза, произнесенная невинными устами, про извела на меня тяжелое впечатлніе, и я хотлъ было показаться и сразу оборвать разговоръ, какъ вдругъ Максъ вскочилъ и застылъ въ солдатской поз. Въ ту же минуту я услышалъ шаги по песку, и на порог появился прямой, затянутый и въ высокихъ сапогахъ силуэтъ графа Марбаха. Онъ быстро подошелъ къ принцу, багровый отъ волненія.

— Ваше высочество,— произнесъ онъ сухо,— одиннадцать часовъ: вы должны быть уже во дворц… А вы что здсь длаете, двочка?— спросилъ онъ, обернувшись къ Грит.

Маршалъ говорилъ по нмецки. Грита не поняла словъ, но тонъ ихъ оскорбилъ ее. Она смотрла на него въ одно и то же время и гордо, и дерзко, какъ всегда это длала съ невжливыми людьми, и, обернувшись къ принцу, прошептала:

— Что ему нужно?

Принца нельзя было узнать. Съежившись, съ опущенными глазами, онъ похожъ былъ на ребенка, ожидающаго побоевъ.

— А! француженка?— вскричалъ графъ по-французски:— Вы маленькая француженка… Публик входъ сюда запрещенъ… Вонъ! вонъ! Здсь дворцовый садъ. Вонъ!

Грита встала:

— Милостивый государь,— твердо отвтила она маршалу,— вы очень дурно воспитаны. И вы уродъ и похожи на конюха изъ цирка въ вашихъ желтыхъ сапогахъ. Я, конечно, ухожу, потому что съ такимъ невоспитаннымъ человкомъ, какъ вы, молодая двушка не въ безопасности.

Она хотла взять свой букетъ, какъ вдругъ графъ, замтивъ цвты, крикнулъ:

— Цвты!.. Розы изъ сада принцессы! Вы сорвали цвты безъ позволенія!.. Извольте оставить ихъ, воровка!

— Это я позволилъ, графъ,— замтилъ робко принцъ.

— Вы не смли позволять! Вы останетесь подъ арестомъ сегодня и завтра. Маршъ во дворецъ!

Принцъ колебался. Графъ, находя, очевидно, что онъ медлитъ послушаніемъ, взялъ его за плечо и повернулъ на мст. Максъ поблднлъ, одну минуту казалось, что онъ бросится на своего наставника. Но энергичный порывъ протеста быстро улетучился. Грита пожала плечами и спокойно взяла со скамейки свой букетъ.

— Оставьте цвты! Оставьте цвты!— окончательно вышелъ изъ себя Марбахъ.— Я запрещаю, запрещаю уносить!— рычалъ онъ по-французски.

— Ахъ, да вы мн надоли, конюхъ вы этакій!— вскричала Грита, ловко отскакивая по другую сторону скамейки.— Попробуйте-ка ихъ отнять у меня, попробуйте…

И она быстро выскочила изъ двери съ букетомъ въ рукахъ. Полусогнувшись, готовая моментально бжать, въ поз двочки, играющей въ перегонки, развеселившаяся, точно она въ самомъ дл играетъ, Грита дразнила графа.

Я ршилъ, что пора появиться и мирно разршить маленькую драму. Я вышелъ изъ-за деревьевъ. Грита бросилась ко мн, но я миновалъ ее и подошелъ къ графу Марбаху.

— Графъ,— сказалъ я,— молодая двушка — моя сестра. Она пошла въ паркъ, не зная, что это запрещено. Она приняла предложенные принцемъ цвты… Могу уврить васъ, что принцесса не разсердится за это… и прошу васъ освободить принца изъ-подъ ареста.

— Господинъ учитель,— отвчалъ графъ,— наслдный принцъ находится подъ моимъ руководствомъ. Вы можете быть хорошо освдомлены о желаніяхъ принцессы, но я. знаю желанія царствующаго принца: сынъ его долженъ подчиняться нмецкой дисциплин. Онъ арестованіе на двадцать четыре часа… Отправляйтесь во дворецъ, ваше высочество!

— Ваше высочество, прошу остаться здсь,— возразилъ я.— Позволяю себ замтить вамъ,— обратился я къ графу,— что теперь уже больше одиннадцати часовъ: время практическаго урока французскаго языка. Мн удобне сегодня заниматься въ парк, и, какъ только принцъ кончитъ урокъ, онъ пойдетъ подъ арестъ.

Графъ, очевидно, обдумывалъ, можетъ ли онъ фактически обрушиться на меня? Но успокоился. Пожавъ плечами и глухо ворча, онъ удалился, и я разслышалъ только слово ‘французъ’ въ связи съ весьма нелестнымъ эпитетомъ.

Грита была сконфужена.

— Не длай сердитаго лица, Волкъ,— сказала она мн.— Конечно, лучше бы мн сюда не заходить. Но я увидла (она движеніемъ подбородка показала на принца), что ему очень скучно! И я съ нимъ поздоровалась.

— И это я просилъ ее зайти,— замтилъ принцъ, вновь обрвшій увренность, какъ только Марбахъ скрылся изъ вида.

Я принялъ строгій видъ, какъ бы для выговора. Грита съ слегка заплаканными глазами ушла домой. Я остался со своимъ ученикомъ.

Практическій урокъ начался на каменной скамейк, противъ насмшливой рожи фавна. Принцесса, дйствительно, сказала правду: въ мое отсутствіе умъ ея сына снова уснулъ. Трехъ дней въ рукахъ маршала было достаточно, чтобы погрузить его въ то боязливое оцпенніе, въ какомъ я нашелъ его десять мсяцевъ тому назадъ, по прізд въ Ротбергъ. Должно быть, Марбахъ билъ его, и ребенокъ частью изъ стыда, частью изъ страха, не смлъ жаловаться. Но къ этому режиму онъ питалъ лицемрную животную покорность и скрытое возмущеніе. Сколько разъ, когда онъ смотрлъ на графа, я читалъ въ его дтскихъ глазахъ глубокую, искреннюю ненависть къ своему наставнику.

Со мной, сначала недоврчивый, онъ очень быстро освоился. И мало по малу мы стали искренними друзьями. Кто любознательный умъ проснулся. Я понялъ, что этотъ хрупкій, нервный, впечатлительный мальчикъ, оскорбляемый въ своей дтской, нсколько женственной, чувствительности сначала принцемъ, потомъ Марбахомъ, испытывалъ глубокое отвращеніе къ жестокой, неумолимой дисциплин.

Нжный и деликатный, слабое отраженіе принца Эрнста, онъ какъ бы не кстати затерялся въ поколніи, родившемся въ грубый вкъ нмецкаго имперіализма.

Моя роль заключалась въ томъ, чтобы успокоить его нервы и сдлать его искреннимъ. Мало по малу, онъ привыкъ смотрть мн прямо въ глаза во время разговора. Онъ отучился притворяться и лгать. Наконецъ, умъ его сталъ такимъ, какимъ былъ въ дйствительности: живымъ, проницательнымъ, находчивымъ. Его нжная чувствительность перестала пугаться прямоты и шутокъ. Онъ искренно полюбилъ меня, и лаской я добился отъ него гораздо больше, чмъ графъ своими побоями.

Черезчз полчаса посл начала урока, онъ мало по малу сталъ оживляться, точно разсивались пары тяжелаго наркоза. Онъ говорилъ мн о Грит, высказывалъ удовольствіе, что встртился съ ней. Она сказала ему, что онъ хорошо говоритъ по-французски, и онъ очень гордится этимъ.

— Почему она не живетъ во дворц?— спросилъ онъ.

— Потому что она не служитъ при двор.

— Ну, а если бы ей дали какое-нибудь мсто? Тогда она не вернулась бы во Францію и была бы всегда вмст съ вами.

— Грита очень свободолюбива,— отвтилъ я.— Она была бы плохой фрейлиной.

Максъ подумалъ.

— Будь я владтельнымъ принцемъ, какъ мои предки,— сказалъ онъ, смясь,— я заставилъ бы васъ остаться въ моемъ государств. Васъ и вашу сестру!

Къ нему вернулись веселость и непринужденное изящество. Онъ не хотлъ со мной разставаться. Когда урокъ былъ конченъ, я долженъ былъ проводить его до дворца. Въ послднюю минуту онъ опять сталъ мрачнымъ.

— Я иду въ тюрьму,— сказалъ онъ.— Ахъ, какой вы счастливецъ, г. Дюберъ! Вы никогда не будете плнникомъ!

— Ну, двадцать четыре часа подъ арестомъ такъ быстро пройдутъ!

— Я такой-же плнникъ и тогда, когда не сижу подъ арестомъ,— сказалъ онъ, покачавъ головой. И посл минутнаго размышленія, со сверкнувшей, знакомой мн ненавистью во взор, смущенно прибавилъ:

— Можете вы сказать Гансу, чтобы онъ пришелъ завтра около двухъ часовъ къ маленькой калитк въ парк поговорить со мной?

— Признаюсь, ваше высочество, я не хотлъ бы исполнять порученіи къ. Гансу отъ вашего имени.

— Въ такомъ случа, простите. Я самъ дамъ ему знать.

Онъ убжалъ со слезами на глазахъ.

‘Странный мальчикъ!— думалъ я, возвращаясь.— Зачмъ ему понадобилось поговорить съ Гансомъ?’

Пробило двнадцать часовъ, когда я пришелъ на виллу Эльза. Грита ждала меня у дверей.

— Ты все еще сердишься?— спросила она съ тревогой.

— Нисколько. Твой грхъ не такой ужъ тяжкій.

— Тмъ лучше,— отвчала она,— Потому что…

— Что?

— Потому что, боюсь, я сдлала еще одну глупость.

— Прекрасно. Какую же?

— Ты знаешь двухъ стариковъ, нашихъ сосдей: г-на и г-жу Молохъ?

— Ну?

— Мы будемъ съ ними завтракать за однимъ столомъ. Понимаешь, старая дама подошла ко мн на балкон и очень мило заговорила со мной… Она спросила, кто ты… А я — ты знаешь, люблю поговорить о теб — разболталась… Ну, она и пригласила насъ за свой столъ…

Я на минуту задумался.

‘Молохъ не особенно нравится при двор. Принцъ будетъ не доволенъ… Впрочемъ, я свободенъ поступать, какъ хочу: вн своихъ учительскихъ обязанностей я завишу только отъ себя!’

И мн понравилось публично проявить свою независимость.

Я поцловалъ Гриту.

— Ты хорошо сдлала, что согласилась, малютка!— сказалъ я.

Второй ударъ колокола сзывалъ къ завтраку живущихъ въ отел, и мы прошли въ столовую.

Господинъ Граусъ съ гордостью показывалъ раскрашенный рисунокъ будущей столовой въ предполагаемомъ отел, по плану берлинскаго архитектора. Она будетъ вся блая, съ колоннами и съ блыми орнаментами въ вид струекъ дыма по стнамъ. Стулья и столы въ англо-бельгійскомъ вкус… Къ счастью, реализація этого пышнаго плана была отложена на неопредленный срокъ, и мы, супруги Молохъ, Грита и я, могли пока завтракать въ старинной столовой старой гостиницы, вокругъ прочнаго стола изъ тюрингенской сосны, на соломенныхъ стульяхъ, сплетенныхъ крестьянами съ Ренштига въ длинные зимніе вечера.

Возл насъ расположились богатыя, любяшія покушать нмецкія семьи, передъ каждой изъ нихъ стояли во льду зеленыя бутылки гохгеймера или душистаго мозельвейна.

Стремленіе къ насыщенію царило вокругъ маленькихъ отдльныхъ столиковъ и за общимъ большимъ столомъ. Съ каждой супружеской парой, состоящей изъ грудастой и пузатой матери, въ корсет, лопавшемся, казалось, отъ избытка здоровья, и молодого папаши, жирнаго и лысаго, съ розовыми щеками съ свтлорусымъ пушкомъ и съ тяжелой цпью на живот, сидло по четыре или пяти свжихъ отпрысковъ, двочки, съ глазами цвта васильковъ, стрекотали и съ жадностью поглощали жаркое, компотъ и вино. И мн казалось, будто я очутился среди могучаго человческаго питомника, съ густо разросшимися втвями.

Г. Молохъ лъ дловито, степенно жестикулируя и не переставая вести бесду. Онъ говорилъ по-нмецки, громко, не боясь быть услышаннымъ, тогда какъ его жена бесдовала съ Гритой по-французски, все время не теряя изъ виду своего большого ученаго младенца. Разсянный, какъ Амперъ, онъ хватался то за вилку, то за ножъ, то опускалъ ложечку изъ солонки въ горчичницу или наливалъ себ уксусу, вмсто воды. Онъ, какъ всегда, былъ въ черномъ разстегнутомъ сюртук, въ маленькомъ черномъ галстух на манишк безукоризненной близны. Его тонкіе блоснжные волосы разввались по обимъ сторонамъ лба. Все его лицо, лицо сверхъ-человка-обезьяны, подергивалось гримасами подъ двойными усиліями жевать пищу и не прекращать разговора, а зрачки глазъ съ желтоватыми рсницами вращались въ орбитахъ, точно колеса курьерскаго позда.

— А, вы изъ дворца!— говорилъ онъ. Ну, не завидую вамъ, сударь. Нтъ ничего смшне вообще всякаго двора, а маленькаго нмецкаго въ особенности. Я, бесдующій съ вами, знаю этотъ ротберговскій дворъ… Я, сударь, ‘имлъ пріздъ ко двору’. Въ шелковыхъ чулкахъ и панталонахъ, въ жабо и во фрак съ серебряными пуговицами я проходилъ по портретной, охотничьей зал, по зал оленьихъ роговъ, и еще по какимъ-то, не помню. И я гордился! Я низко склонялся передъ человкомъ, въ соціальномъ отношеніи безконечно боле ничтожнымъ, чмъ какой-нибудь вестфальскій промышленникъ или даже умлый лаборантъ. Я такъ низко пригибался, что видлъ отраженіе своего лица-царедворца въ натертомъ воскомъ блестящемъ паркет. Между тмъ, я не былъ тогда ни дуракомъ, ни подлецомъ… Но я былъ молодъ, и мысль, что сынъ сапожника изъ Ротбергдорфа иметъ доступъ во дворецъ, опьяняла мои мозги… Знаете ли вы, что излчило меня отъ этой глупости?

Слова: ‘Знаете ли вы’ онъ прокричалъ, угрожающе поднявъ въ воздух вилку… Длинная рука г-жи Молохъ тихонько коснулась поднятой руки мужа и нжно опустила ее на столъ.

— Излчила меня, сударь, война съ Франціей, кампанія, предпринятая противъ вашей страны!.. Начальникомъ моимъ былъ истинный герой, къ несчастью для всей Германіи, процарствовавшій слишкомъ короткое время. Онъ подружился со мной, благодаря тому, что, нуждаясь въ химик для изслдованія какой-то подозрительной воды, меня прикомандировали къ его штабу. Ему я обязанъ тмъ, что понялъ, какъ можно храбро исполнять своей солдатскій долгъ и въ то же время ненавидть войну. Я видлъ передъ собой воина-философа, принца-мудреца. Изъ-за того, что онъ обнажилъ мечъ въ защиту своего отечества, онъ не считалъ себя обязаннымъ отринуть наслдіе нмецкой мысли и нмецкой доброты. Его примръ и нсколько словъ, сорвавшихся съ его устъ, освтили мой умъ… Подымаю бокалъ въ память единственнаго великаго императора новой Германіи: Фридриха III!..

Съ этими словами ученый поднялъ свой бокалъ, сразу выпилъ налитый гохгеймеръ и широкимъ, быстрымъ движеніемъ опустилъ стаканъ на перечницу, разбивъ его на тысячу зеленыхъ кусковъ.

— Эйтель!— прошептала г-жа Молохъ тономъ кроткаго упрека.

Быстро, ловко и молча, съ помощью Гриты и дловитаго кельнера, она возстановила порядокъ. Между тмъ, г-нъ Молохъ обвелъ вызывающимъ взглядомъ поочередно всхъ завтракавшихъ съ нами и отвлеченныхъ этимъ приключеніемъ отъ ды.

— Дураки! Ротози!— глухо проворчалъ профессоръ,— точно они никогда не видли разбитаго стакана!

Когда все было убрано, онъ, съ необыкновенной живостью поглощая жареное мясо съ компотомъ изъ сливъ, продолжалъ:

— Подъ Орлеаномъ я былъ раненъ, г. докторъ. Пуля, пущенная однимъ изъ вашихъ соотечественниковъ, попала мн въ шестое ребро справа и оставалась тамъ лтъ десять. Когда ее извлекли, я повсилъ ее на серебряной проволок въ моей лабораторіи въ ен. А подъ ней сдлалъ надпись:. ‘Даръ неизвстнаго француза благодарному доктору Циммерману’… Да, сударь, я многимъ обязанъ этой маленькой пул-шаспо! Я вернулся изъ Франціи совершенно преображеннымъ. Война ужасна, она безчеловчна. Что цивилизованные люди, какъ мы съ вами, могутъ драться другъ съ другомъ изъ-за того, что дураки-дипломаты сяли раздоры, это прямо чудовищно! Такіе люди, какъ вы и я, люди знанія, недавно понимали это. Теперь я не знаю, что длается у васъ, но въ Германіи даже работники въ лабораторіяхъ стали завоевателями. Скоро во всей стран я останусь единственнымъ химикомъ, не оттачивающимъ своего меча между двумя взвшиваніями элементовъ.

— Сударь,— обратилась къ нему Грита, когда г-жа Молохъ перевела ей послднія слова своего мужа,— вамъ извстно, какъ я люблю своего брата, я была бы въ отчаяніи, если бы ему пришлось ухать на войну. Но, тмъ не мене, если Францію доведутъ до крайности,— поврьте мн,— вс мы, мужчины и женщины, ршимся на войну.

— Слышите, что она говоритъ?— вскричалъ Молохъ.— Вотъ вамъ состояніе умовъ, въ какое наши воители привели людей обихъ странъ! Это прямо удручаетъ. И это въ XX вк! Если бы вы знали, что приходится мн выслушивать отъ моихъ собственныхъ учениковъ въ ен. А они любятъ и довряютъ мн. Имперіализмъ, пангерманизмъ, и такъ дале, и такъ дале! Надо забрать Шампань, Франшъ-Контэ, Данію, Швейцарію, Австрію, Марокко, Востокъ… самъ не знаю, что еще! О, какъ они тщеславны! Какъ плохо знаютъ исторію народовъ! Они воображаютъ, что увеличить свое благополучіе за счетъ войны значитъ обезпечить прочность человческихъ законовъ и учрежденій. И ни паденіе имперіи Александра Великаго и Рима, ни крушеніе Австріи и Испаніи, ни Наполеонъ, ничто не могло вывести ихъ изъ заблужденія. Они врятъ въ могущество грубой силы! Они не видятъ, что мечъ разрушаетъ то, что создается мечомъ!

Молохъ замолчалъ. Лакеи мняли тарелки. Въ большой, накуренной зал воцарилось молчаніе.

— Взгляните сюда,— сказала г-жа Молохъ съ улыбкой. Она указала на дверь изъ столовой въ буфетную. Въ эту минуту дверь, скрывъ за собой кельнеровъ, была закрыта. Противъ нея, въ серьезномъ и тревожномъ ожиданіи, какъ боевой генералъ, готовящійся приказать: ‘резервы впередъ!’ стоялъ Граусъ.

Вдругъ звонокъ — и короткимъ, сухимъ жестомъ Граусъ распахнулъ таинственную дверь. По одному, вс кельнеры, наконецъ, солдатскимъ шагомъ, выпятивъ грудь, выступили изъ темноты и внесли на металлическихъ блюдахъ жареныхъ рябчиковъ и тмъ же военнымъ шагомъ направились каждый къ назначенному для нихъ, столу, поднося блюдо такъ, какъ будто отдавали честь оружіемъ.

— Видли?— вскричалъ, Молохъ. — Эти болваны воображаютъ, что завоевываютъ прибалтійскія провинціи, Тріестъ, или Бургундію, а этотъ Граусъ, но моему, простой прусскій шпіонъ въ мстечк, думаетъ, что онъ — Густавъ-Адольфъ или Бонапартъ, потому что выдрессировалъ кельнеровъ, какъ автоматовъ… О, чудныя времена моей юности! Вмсто бритыхъ физій и засаленныхъ фраковъ, какія хорошенькія болтуньи радовали нашъ взоръ!..

Такъ разглагольствовалъ профессоръ. Я же думалъ: ‘Человкъ, громко высказывающій такія вещи, не можетъ быть на хорошемъ счету при двор. Конечно, Грита поступила неосторожно, заставивъ меня публично завтракать съ нимъ за однимъ столомъ. Принцъ узнаетъ, благодаря шпіонству Грауса, и все еще боле осложнится моей утренней ссорой съ графомъ’.

— Такъ вы вышли замужъ, не зная, чмъ будете существовать?— спросила Грита, продолжая, параллельно съ нами, вести свой разговоръ съ г-жей Молохъ.

— Да, дточка,— отвчала старая дама, едва прикасаясь по манер прошлаго вка къ бланманже, обильно сдобренному желатиномъ.— Докторъ вынужденъ былъ покинуть Ротбергъ посл своей рчи противъ захвата французской территоріи. Его объявили врагомъ общественной безопасности… это его-то, поборника порядка, гармоніи, согласія! Его лишили мста учителя въ штейнахской школ. Это случилось какъ разъ наканун нашей свадьбы: мы встртились съ нимъ въ Штейнах, гд я жила съ матерью и теткой въ старомъ дом на площади Ратуши.

— Это, гд стоитъ бронзовый толстякъ верхомъ на кон?

— Да… На площади маркграфа Людвига-Ульриха. Моя мать и тетка тогда противились моему замужеству, потому что они тоже поврили, что Эйтель хочетъ сжечь Штейнахъ и убить стараго принца… Но я была совершеннолтняя,— ухала съ ночнымъ поздомъ и соединилась со своимъ женихомъ въ Тамбург, тамъ онъ поступилъ на службу къ одному аптекарю… Мы и поженились,— закончила она просто, поднимаясь изъ-за стола, такъ какъ завтракъ кончился.

Мы послдовали ея примру. Легкимъ движеніемъ сняла -она салфетку съ груди мужа: онъ, было, унесъ ее съ собой, заткнувъ въ петлицу, и стряхнула крошки съ отворотовъ его сюртука. Грита, повиснувъ на моей рук, смотрла на нихъ съ шаловливымъ любопытствомъ.

— Хотите зайти ко мн, пока мужчины будутъ пить кофе?— спросила старая дама мою сестру.— У меня есть снимки красивыхъ видовъ Германіи, а также портретъ доктора, когда ему было двадцать пять лтъ.

Грита съ радостью согласилась. Мы съ профессоромъ услись въ вестибюл, устроенномъ наподобіе площадки, было свжо и пріятно. Кром нашего столика, было занято еще два: за однимъ сидла цвтущая семья: отецъ, мать, три мальчика и двочка, за другимъ, сосднимъ съ нашимъ,— два господина, судя по акценту, изъ Гановера, они спорили и курили. Слышались отрывки фразъ: ‘промышленный ростъ Германіи… дерзость Англіи… крейсеры… подводныя лодки… Франція была бы заложницей…’

Молохъ долженъ былъ также слышать все это, и я удивился было, что его живая натура не отвтила немедленно потокомъ краснорчія… Причиной его равнодушія въ этотъ моментъ послужила маленькая зеленая гусеница, занесенная сюда, вроятно, на плать одного изъ постителей и теперь ползавшая по краю стола. Молохъ забылъ свой кофе, надлъ очки съ выпуклыми стеклами на свой плоскій носъ и погрузился въ созерцаніе маленькаго животнаго: оно то съеживалось, то вытягивалось, то, какъ бы подавая порою таинственный сигналъ, поднимало свою головку… Наконецъ, онъ осторожно взялъ гусеницу и, посадивъ ее на свою сморщенную руку, показалъ мн, бросая на меня быстрые взгляды изъ-за черепаховой оправы своихъ очковъ.

— Взгляните, докторъ,— сказалъ онъ,— взгляните на эте удивительное, маленькое существо. Оно въ недоумніи сейчасъ передъ новымъ для себя мстомъ, представляемымъ моей открытой ладонью: можетъ быть, никогда еще во всю свою короткую жизнь оно не сидло на человческой рук, Его зачаточные органы чувствъ пытаются преодолть гнетущую ихъ тайну вншняго міра. У насъ бываютъ иногда неопредленные кошмары, похожіе, вроятно, на бодрствованіе этой canicula virens… И сейчасъ я открою вамъ такіе горизонты, какіе традиціонная поэзія древности и новйшихъ временъ и въ глаза не видала…

Онъ осторожно усадилъ canicula virens на кончикъ своего указательнаго пальца. Маленькое зеленое существо обвилось кольцомъ вокругъ его ногтя.

— Посмотрите на это наскомое, г. докторъ. Извстно ли вамъ, что случай, безконечно боле рдкій, чмъ тотъ, что свелъ насъ съ вами за этимъ столомъ, сдлалъ то, чтў первоначальная протоплазма эволюціей годовъ обратилась въ васъ въ молодого интеллигентнаго француза, а въ этомъ маленькомъ существ въ canicula virais! Тысячной доли милиметра разницы между главными элементами, милліонной доли градуса большаго или меньшаго колебанія температуры — и ваша первичная протоплазма измнила бы васъ въ созданіе, canicula virens, а протоплазма canicula virens, эволюціонируя по скал организмовъ, обратилась бы или въ юнаго наставника, въ род васъ, или въ меня, демонстрирующаго ее передъ вами.

Онъ всталъ и, подойдя къ обвитой зеленью двери, усадилъ червячка на втку. Потомъ вернулся, но по дорог усплъ опрокинуть стулъ со шляпами цвтущаго семейства. Пруссаки прекратили свой политическій разговоръ и стали прислушиваться къ намъ.

Молохъ не слъ на мсто, а всталъ противъ меня и, размахивая руками, возбужденный и растрепанный, пророчески продолжалъ:

— Волнуетъ ли васъ такъ же, какъ меня, это представленіе чудной лстницы твореній, это величіе эволюціи явленій?.. Полагаете ли вы, что какое бы то ни было воображеніе греческихъ поэтовъ съ ихъ смшными богами и безпутными богинями, съ хрустальными небесами, весь этотъ ребяческій бредъ можетъ выдержать сравненіе съ могущественнымъ реализмомъ новйшей науки, резюмированномъ въ монистической доктрин? Вы этого не думаете, иначе вы были бы умственно убоги… Сударь! Я видлъ женщинъ, обыкновенныхъ женщинъ, полныхъ радости и восторга, на моихъ бесдахъ о монизм, устроенныхъ мною въ ен частнымъ образомъ. Гармонія сферъ, очаровывавшая Сципіона,— варварскій скрипъ въ сравненіи съ гармоніей міровыхъ клтокъ, находящихся въ постоянной интеграціи и размноженіи, и звучащей въ изощренномъ слух ученаго.

Сюртукъ, блые волосы и руки Молоха двигались въ тактъ его рчи, среди глубокаго изумленія цвтущей семьи и двухъ гановерцевъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ другому:

— Мн кажется, что это помшаный. Дуракъ какой-то.

— И дуракъ опасный,— отвтилъ собесдникъ.

Ученый ничего не слышалъ, и онъ, безъ сомннія, продолжалъ бы еще передъ нами свою монистическую проповдь, если бы г-жа Молохъ и Грита не появились во время на лстниц, а затмъ и въ вестибюл.

— Что такое? Въ чемъ дло?— вскричалъ Молохъ, когда его старая и кроткая подруга положила руку на его плечо.— Зачмъ ты мн вчно мшаешь?.. Ахъ, г.-докторъ! Женщины ужасный impedimentum!.. Ты говоришь, уже три часа? Хорошо… хорошо… знаю… Иду сейчасъ въ лабораторію…. Да, да, я самъ просилъ тебя напоминать мн о времени. Ты — добрая и врная подруга… Вотъ и часъ работы, г. докторъ. Nulla dies otiosa! Держитесь этого девиза, обдумайте его, онъ обезпечитъ вамъ счастье.

— Твоя чашка кофе, Эйтель,— тихо напомнила старая дама.

— Ахъ, да!

Онъ проглотилъ ее сразу, проливъ половину на свою манишку и жилетъ. Затмъ круглымъ жестомъ простился съ присутствовавшими, надлъ на разлетавшіеся блые волосы свою, высокую шляпу и взялъ руку улыбавшейся г-жи Молохъ. Оба вышли въ освщенную солнцемъ дверь: она — тонкая, высокая, спокойная, въ своемъ темно-красномъ плать, онъ,— повиснувъ на ея рук, горбатый, подпрыгивающій, съ растрепанными волосами подъ плоскими полями шляпы, съ разлетающимися полами сюртука и крича во все горло.

Многочисленная семья не находила словъ для выраженія своего изумленія. Оба гановерца подозвали проходившаго Грауса и стали разспрашивать, Граусъ что-то объяснялъ имъ вполголоса. Между тмъ, Грита, какъ зябликъ, вылетвшій изъ клтки, чувствовала себя неспокойно подъ крышей.

— Теперь,— заявила она ршительно,:— ты долженъ показать мн Ротбергъ.

И, какъ Молохъ своей жен, я повиновался Грит. Мы всегда сдаемся нашему женскому impedimentum, какого бы цвта ни была его голова: свтлорусая или сдая.

Рядомъ со мной, въ блой кисейной блуз, въ срой короткой юбк и въ срой же соломенной шляпк, моя сестренка прошла черезъ курортъ, не безъ гордости замтилъ я завистливые взгляды, брошенные на нее женщинами и молодыми двушками. Многія изъ нихъ также были красивы, но, какъ лака картин, чего-то не доставало ихъ красот: элегантности. Обаятельныя четырнадцать лтъ моей маленькой парижанки смутили не одинъ женскій покой въ этотъ день.

Прежде всего мы купили два открытыхъ письма съ видами: одно отправили: ‘m-me Говернэ, учительниц въ школ Почетнаго легіона въ Вернон’, другое: ‘m-lle Гранжэ, замокъ де-Салэнъ, въ Лизон, Индра-и-Луара’. Исполнивъ эту обязанность, сестренка увлекла меня по извилистой дорожк изъ курорта въ деревню Ротбергъ, расположенную вдоль Роты. Перепрыгивая черезъ камни дорожки, показывая мн то массу своихъ волосъ, то свою свженькую, оживленную мордочку, Грита болтала:

— Знаешь, Волкъ, ужасно жалко, что Молохъ такъ похожъ на обезьяну, тмъ боле, что его исторія съ m-me Молохъ прелестна… Хоть она и старуха, но такая нжная, милая, почти безъ морщинъ, и отъ нея пахнетъ такъ хорошо, какъ отъ старинныхъ коробокъ съ духами. Она мн только что показывала своей портретъ, когда она была молоденькой двушкой: на немъ она плохо одта, но очаровательна. Я живо представляю себ, какъ она ночью выходитъ изъ маленькаго домика съ аспидной крышей и, простившись съ бронзовымъ толстякомъ, узжаетъ соединиться со своимъ женихомъ. Это очень трогательно, мн хочется плакать и расцловать ее… Но когда я представляю встрчу ея въ Гамбург съ маленькимъ Молохомъ, ожидающимъ ее на вокзал, съ своими растрепанными волосами, въ длинномъ, черномъ сюртук и въ цилиндр (я видла и его портретъ въ молодости. Ну, знаешь, тогда онъ былъ еще безобразне, чмъ теперь), мн хочется смяться. При мысли, что они цловались, мн становится почти противно. Это дурно, не правда-ли?

И, повиснувъ на моей рук, она прибавила, сверкнувъ глазами, отразившими ея юную душу:

— Надюсь, я не полюблю такого урода, какъ Молохъ… Правда, Волкъ?.. Впрочемъ, и понятно: я никого не хочу больше любить, кром тебя.

И я чуть не потерялъ равновсія отъ стремительнаго поцлуя, полученнаго неожиданно въ самое ухо. Онъ оглушилъ меня на добрыхъ пять минутъ, пока мы дошли до первыхъ домовъ Ротбергъ-Дорфа,

Это старинное тюрингенекое мстечко, разбросанное какъ попало по правому и по лвому берегу рки. Неожиданные и видимо ненужные закоулки и улочки между домами какъ то никуда не выводятъ. Деревянныя стны домовъ, изъ вка въ вкъ ремонтируемыя заплатами, то промазаны красноватой глиной, то сверху до низу выложены аспидными пластинками. Изъ за невроятно крошечныхъ, почти кукольныхъ оконцевъ виднются горшки съ цвтущей фуксіей, сплошь закрывающей все стекло. Вокругъ каждаго дома садики съ изломанной деревянной ршеткой. Растительность садиковъ въ это время года — богато разросшіеся красные цвты фасоли.

— Хорошенькая деревушка,— сказала Грита, вдыхая своими розовыми ноздрями запахъ цвтущей фасоли.— Немного грязно, но это длаетъ ее живописнй. Но гд здсь люди? Намъ навстрчу попадаются только гуси.

Дйствительно, деревня казалась пустынной. Жатва выгнала все населеніе въ поля. Гуси, и въ обычное время составляющіе главную часть населенія, царили теперь на улицахъ и въ садахъ. Они бродили отдльными группами, то серьезно шагали рядомъ, не желая знать другъ друга, то останавливались для короткаго общаго разговора.

Нкоторые, особенно храбрые, двинулись къ намъ навстрчу. Но мы хорошо знали, что они насъ не тронутъ. Ихъ гнвъ былъ не настоящій. Они длали только видъ, что сердятся, какъ бы повинуясь чьему-то приказанію. Слушая ихъ, я невольно вспомнилъ о газетахъ ‘Strasburger Post’ и ‘Koelnisciie Zeitung’, и счелъ себя вправ обратиться къ нимъ съ увщаніемъ.

— Гуси Германіи!— сказалъ я,— неужели и вы получили приказъ и узнаете въ насъ французовъ? Успокойтесь, гуси Германіи, а главное, замолчите. Васъ обманываютъ насчетъ нашихъ намреній. Мы не хотимъ отнимать у васъ вашей пищи, сть вашихъ бобовъ и картофеля, ни мшать вамъ нести яйца на новой территоріи. Закройте ваши желтые носы, ибо, открытые, они безобразны и издаютъ невыносимое карканье… Вернитесь къ своимъ трудамъ и играмъ! Эти два прохожихъ француза не замышляютъ противъ васъ ничего дурного.

Тяжелыя, длинныя дроги, нагруженныя пирамидой пивныхъ бочекъ, перерзали вдругъ площадь, и лязгъ ихъ цпей въ одну минуту обратилъ въ бгство блую гогочущую стаю. Распустивъ крылья, съ оглушительнымъ шумомъ, гуси бросились въ безпорядк къ Рот.

Мы мирно продолжали нашу прогулку по деревн. Я показалъ сестр нсколько домиковъ государственныхъ чиновниковъ, едва отличающіеся отъ прочихъ, а также ‘дачи’ для прізжихъ, сдаваемыя лтомъ нкоторыми изъ ремесленниковъ. Въ этомъ мст Рота становится шире, и въ это жаркое время года со дна ея выступаютъ большіе плоскіе камни. Стаи гусей мирно отдыхали на этихъ сырыхъ камняхъ. Среди нихъ копошились маленькіе деревенскіе ребятишки, розовые и грязные, съ волосами, похожими на паклю, и собирали въ мшки и въ корзинки блыя перья и пухъ, выпавшіе изъ гусей на камни Роты. Изъ этихъ перьевъ и пуха на зиму будутъ сшиты теплыя одяла, ‘перины’, какъ ихъ называютъ, наднутъ на нихъ пикейныя покрышки, и они будутъ защищать отъ холода узкія тюрингенскія постели, постели съ одной простыней, не уютныя, не понятныя для человка романской расы.

Въ конц деревни дорога уходитъ въ лсную чащу, медленно поднимаясь среди березъ и буковъ. Мы пошли по ней. Вскор насъ окружила тайна лса, и мы замедлили шаги и умолкли. Грита взяла мою руку и переплела свои пальцы съ моими.

‘Никогда я не смогу разстаться съ этой маленькой ручкой, думалъ я. Никогда я не захочу свое благополучіе получить цною спокойствія этого ребенка и испытывать радость вн ея радости…’

Она какъ бы подслушала мои мысли и, точно желая поблагодарить меня, сильне сжала мою руку. ‘Въ такомъ случа, что же я длаю?— спросилъ я себя.— Куда я иду, допуская свое сердце испытывать здсь нчто, похожее на любовь?’

Маленькая ручка, заключенная въ моей, казалось, просила: ‘Не уходи! Не оставляй меня одну! И для себя самого бойся одиночества, если меня не будетъ возл’.

Черезъ полчаса подъемъ привелъ насъ къ открытой дорог. Она поворачивала на лво и образовывала высокій карнизъ, врод великолпнаго балкона надъ долиной Роты. Отсюда видна была долина, деревня, виллы Грауса и внутренній фасадъ дворца. Виденъ былъ парадный дворъ съ портикомъ въ стил Имперіи, и садъ, гд Грита и принцъ сорвали розы. Нсколько минутъ мы любовались чудной декораціей. Потомъ, продолжая молчать, спустились къ Ротбергъ-Дорфу по козьей дорожк, среди буковъ. Проходя по старому мосту, мы увидли, что гуси теперь были уже не единственными обитателями мстечка. Люди возвращались съ полей. Солидные тюрингенцы курили трубки на порог своихъ домовъ. Женщины болтали, неся на плечахъ корзинки, т характерныя плетушки, что какъ будто вырастаютъ вмст съ ихъ обладательницей. Есть совсмъ маленькія, прицпленныя къ плечамъ подростковъ. Молодыя двушки привтливо намъ улыбались и кланялись. Большинство были съ свтлыми волосами, не блдныя, какъ дти, собиравшія гусиныя перья, а съ здоровыми розовыми лицами, лучше всего доказывавшими, что Ротбергъ — климатическая станція.

Когда мы дошли до виллы Эльзы вмст съ другими гуляющими изъ курорта, Грита сказала:

— Волкъ, я счастлива. Ты долженъ общать мн, что никогда не покинешь меня.

— Это ты, малютка, бросишь меня,— отвтилъ я лукаво.— Разв твой мужъ захочетъ длить тебя со мной.

Грита опустила голову и молчала, пока мы не вошли въ наши комнаты.

На моемъ письменномъ стол лежало письмо. Я узналъ придворный конвертъ и печать. Письмо было отъ графа, слдующаго содержанія:

‘Господинъ докторъ,

Благоволите пожаловать сегодня вечеромъ въ девять часовъ въ кабинетъ Его Высочества, желающаго приняты Васъ въ частной аудіенціи.

Вашъ покорнйшій слуга
Графъ Люціусъ фонъ-Марбахъ’.

‘Отлично, думалъ я! Придется получить нагоняй прежде всего за ссору съ графомъ, а потомъ за трапезу съ Молохомъ. Сегодня я не въ миролюбивомъ настроеніи. У меня три тысячи марокъ сбереженій. Если принцъ разозлитъ меня, я уду съ Гритой’.

Но при мысли объ этомъ, въ уединеніи въ моей комнат, сердце мое сжалось смутной грустью. На губахъ я почувствовалъ ощущеніе поцлуя.

‘Неужели же я мене свободенъ, чмъ думаю?’ спросилъ я себя.

И не зналъ, что отвтить.

VI.

Мы ужинали съ Гритой въ общей зал. Граусъ, какъ большинство нмецкихъ содержателей отелей, не имлъ общаго стола по вечерамъ. Всякій, по желанію, могъ получить ду между шестью съ половиной и десятью часами вечера. Грита замтила, что каждый членъ семьи заказывалъ себ кушанья по своему вкусу, не заботясь объ остальныхъ. Отецъ лъ шнитцель, мать — яичницу, двочка — холодную ветчину, мальчикъ варенье, и никто не длился другъ съ другомъ. Мы, въ свою очередь, возбуждали любопытство сосдей, братски длясь съ Гритой поданными намъ порціями.

Когда я уходилъ на аудіенцію къ принцу, Грита сказала:

— Я иду спать. Воздухъ совсмъ опьянилъ меня, и до смерти спать хочется. Когда ты вернешься, общай, что пройдешь черезъ мою комнату и поцлуешь меня… даже, если я буду спать.

Я общалъ. Когда я выходилъ изъ двери, Грита издали повторила:

— Даже, если я буду спать!

——

Отъ ‘виллы Эльза’ до дворца около трехъ четвертей километра. Я прошелъ это разстояніе пшкомъ: ночь была мягкая, свжая, почти холодная. Поднявъ глаза, я погрузился въ созерцаніе блестящей карты небесъ, гд разбросанныя звзды сверкали золотыми пятнами на темной лазури. Передъ мной, какъ разъ надъ дворцомъ, горли Гіады, восптыя еще Гомеромъ. Высоко, высоко между двумя лсными вершинами Арктуръ мигалъ своимъ краснымъ окомъ. Мною овладло чарующее сознаніе, что я ничтожнйшая частица необъятной вселенной, и, дйствительно, моя первичная протоплазма превратилась въ зеленую гусеницу Молоха. Мн казалось, что я иду къ другой, такой же гусениц, такой же ничтожной, какъ и я. Учитель французскаго языка очень похожъ на мелкаго нмецкаго властелина, когда ихъ обоихъ наблюдаешь съ высоты Арктура. Благодаря этимъ въ высшей степени ободряющимъ размышленіямъ о космос, я, твердымъ шагомъ свободнаго и ршительнаго человка, вступилъ подъ арку дворца, прошелъ вестибюль и лстницу, ведущую къ покоямъ принца.

— Господинъ докторъ Луи Дюберъ!

Провозгласивъ такъ мой титулъ и имя, камердинеръ отворилъ дверь и ввелъ меня въ кабинетъ.

Принцъ сидлъ у рабочаго стола, заваленнаго книгами и бумагами, и писалъ. Онъ жестомъ пригласилъ меня подождать. Массивный столъ изъ свтлаго дуба, такъ же, какъ и кресло, обитое красной кожей, претендовали на простоту и копировали кабинетъ Вильгельма I въ Потсдам. По стнамъ развшаны были портреты Фридриха II и послднихъ германскихъ императоровъ. На камин бронзовая статуя въ каск и кольчуг должна была изображать императора Гунтера I (ротбергскаго). Принцъ писалъ сосредоточенно. Я стоялъ и ждалъ, развлекая себя ироническимъ разсчетомъ, во что обойдется европейской политик настоящая работа его высочества.

— Садитесь, пожалуйста, г. докторъ,— сказалъ милостиво мой повелитель на прекрасномъ французскомъ язык.

Онъ указалъ мн кресло у своего стола. Я слъ, онъ продолжалъ писать. Это дало мн возможность разглядть его очень близко при свт лампы подъ абажуромъ, какъ подъ микроскопомъ. Это былъ толстый человкъ, съ розоватой кожей, покрытой свтлымъ, неопредленнаго цвта пушкомъ. Синій гусарскій вицъ-мундиръ съ блыми нашивками стягивалъ его съ трудомъ. Волосы, подстриженные щеткой и пордвшіе на лбу, открывали кожу на череп, покрытую кое-гд прыщиками. Свтло-голубые глаза закрыты были въ эту минуту вками съ морщинками по угламъ, какъ это бываетъ у близорукихъ отъ привычки щуриться. Охота и скачки на втру и подъ палящими лучами солнца опалили полное лицо, съ сильно развитыми скулами. Надъ воротникомъ рубашки наклоненная шея длилась на дв части: на верхнюю — темную и нижнюю ослпительно-блую. Темная рука также у кисти рзко отдлялась отъ остальной своей части.

Во время работы принцъ сильно дышалъ. Это довольно красиво очерченный и благородный ротъ двигался, точно по мр писанія Онъ произносилъ выводимыя имъ слова, и поднятые кончики его свтлыхъ, густыхъ и сильно нафабренныхъ усовъ мрно поднимались и опускались, отбрасывая по щекамъ подвижную, нсколько комическую тнь. Я смотрлъ на него съ нкоторымъ любопытствомъ сочувствія. Я забылъ его положеніе принца: это былъ человкъ, какъ и я, со слдами пережитыхъ годовъ, человкъ съ семьей и съ привязанностями. И я замышлялъ отнять у него кое-что изъ его достоянія и покоя!..

— Простите меня, г. докторъ,— сказалъ онъ.— Я кончалъ телеграмму къ американскому изобртателю Сильверсмиту, придумавшему очень остроумный способъ приводить автомобиль въ движеніе. Эта телеграмма появится завтра въ ‘Ротбергской Газет’.

Я поклонился, не воспользовавшись возможностью узнать раньше Европы содержаніе этого интернаціональнаго документа. Принцъ сдлалъ нетерпливое движеніе и произнесъ рзкимъ тономъ:

— Сегодня утромъ, г. докторъ, у васъ было что-то въ род… ссоры, или, врне, столкновенія съ гофмаршаломъ, графомъ Марбахомъ?

— Слово столкновеніе слишкомъ сильно, ваше высочество,— возразилъ я.— Графъ приказалъ его высочеству, наслдному принцу, отправиться во дворецъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда, по своимъ обязанностямъ, я одинъ имлъ право давать приказанія моему ученику.

— Да, да! Такія мелкія… распри… возможны при всхъ дворахъ… и я предупреждаю васъ, не жалуюсь на это… Он показываютъ, что всякій хорошій слуга ревниво относится къ своимъ обязанностямъ и правамъ… Я не обвиняю васъ… Я не скрылъ этого и отъ графа Люціуса… Надюсь…— прибавилъ онъ съ оттнкомъ смущенія: — ваша сестра не сердится больше на него за нсколько строгій выговоръ… Хотя по долгу службы онъ былъ въ прав пожурить лицо, явившееся въ паркъ безъ позволенія, но я не желалъ бы… чтобы эта молодая особа обвиняла насъ… въ недостатк вжливости… любезности. Вы насъ знаете… скажите ей, пожалуйста, что, хотя нмецкіе запреты строги, но мы вовсе не варвары.

Все это онъ выговорилъ сразу, тономъ напускной веселости. ‘Мы не варвары!’ Сколько разъ мн, французу, живущему уже десять мсяцевъ въ изгнаніи, приходилось слышать эту фразу отъ мщанъ, отъ дворянъ, даже отъ самой принцессы!..

— Разумется… эта молодая особа будетъ пользоваться правомъ гулять въ парк все время своего пребыванія здсь. Я даже не вижу ничего предосудительнаго въ томъ, чтобы она разговаривала съ наслднымъ принцемъ — вдь онъ приблизительно однихъ лтъ съ нею? Для него такое общеніе съ француженкой будетъ прекраснымъ упражненіемъ въ язык… Ну, а съ Марбахомъ все улажено. Онъ подастъ вамъ руку при встрч. И я желаю… я надюсь, что вы окажете ему дружескій пріемъ, не такъ ли?

— Смю заврить ваше высочество,— отвтилъ я съ улыбкой,— что нисколько ни сержусь на графа.

— Прекрасно, прекрасно,— сказалъ принцъ.

Онъ кашлянулъ, провелъ рукою по рдкой щетк своихъ волосъ, отодвинулъ и поправилъ лампу. Я догадался, что самое главное впереди. Откинувшись въ кресл и устремивъ взглядъ своихъ голубыхъ глазъ прямо на меня, принцъ произнесъ рзко, почти строго:

— Говорилъ вамъ профессоръ Циммерманъ, во время вашего общаго завтрака, о своемъ недовольств мною?

— Ваше высочество,— отвтилъ я,— прежде всего, долженъ сказать, что только случайность, простая случайная встрча между моей сестрой и г-жей Циммерманъ была причиной нашего совмстнаго завтрака. Отказаться отъ приглашенія посл того, какъ оно было принято сестрой безъ всякой задней мысли, казалось мн не деликатнымъ по отношенію къ пожилой и симпатичной женщин. Прибавлю еще, что имя вашего высочества не было произнесено ни разу, и я не позволилъ бы, чтобы оно послужило предметомъ какой бы то ни было критики. Профессоръ знакомилъ меня съ своими политическими идеями, разсказывалъ о своей молодости, о женитьб, развивалъ научныя теоріи. Вотъ и все.

— Его молодость! Его теоріи!— повторилъ принцъ съ ироніей, откидываясь на спинку кресла.— Безумецъ этотъ Циммерманъ!

Онъ всталъ и заходилъ взадъ и впередъ по большой комнат. Я также поднялся.

— Какой безумецъ! Онъ могъ сдлаться славой Ротберга! Онъ нашелъ бы покровителей въ моемъ отц и во мн. Но онъ предпочелъ поносить имперію, германское объединеніе, великія дла незабвеннаго года… О! враги нмецкой мощи встрчаютъ въ немъ искренняго союзника, и я понимаю, почему онъ остановился на васъ. Но я не потерплю, если онъ снова начнетъ здсь свои подвиги, какъ тридцать пять лтъ назадъ… Какъ! расцвтъ нашей силы и нашего благосостоянія въ теченіе цлой трети столтія не убдилъ его въ мудрости нашихъ отцовъ? Тридцать пять лтъ тому назадъ можно было сомнваться и говорить: берегитесь, бойтесь чрезмрныхъ захватовъ, не слишкомъ зарывайтесь! Но теперь скажите, г. Дюберъ, будьте искренни: разв Германія страдаетъ отъ подчиненія прусской гегемоніи? Военный подъемъ разв помшалъ развитію нашей промышленности и торговли? Разв онъ затормазилъ развитіе нашего поколнія? Мы по прежнему наиболе сильно вооруженная нація въ мір, нашъ торговый флотъ покрываетъ моря. Вся вселенная платитъ дань нмецкой промышленности, нмецкой торговл, нмецкой наук… И вотъ, ученый, Богомъ одаренный наивысшимъ геніемъ, осмливается поносить систему, доказавшую, можно сказать, гсвои превосходныя качества! Во имя не знаю какой соціальной утопіи, онъ возстаетъ противъ солдатчины, противъ деспотизма, противъ прусскаго имперіализма! Онъ проповдуетъ международное разоруженіе… Онъ становится апостоломъ какой-то новой религіи, монизма, и мечтаетъ водрузить ее вмсто оффиціальной церкви!.. Пусть онъ разглагольствуетъ объ этомъ въ Гамбург или въ ен, тамъ не отъ меня зависитъ мшать ему, но въ Ротберг, у меня, на моей территоріи я рекомендую ему держать свой языкъ на привязи. Я былъ полонъ снисхожденія къ нему, когда онъ пріхалъ сюда во время вашего пребыванія въ Карлсбад. Я смотрлъ на него, какъ на согражданина, длающаго намъ честь, и предполагалъ, что годы смирили его. Мн нечего скрывать отъ васъ, что я поручилъ графу привтствовать его и пригласить во дворецъ. И представьте, что онъ отвтилъ?

Принцъ остановился прямо передо мной.

— Онъ отвтилъ, что тронутъ моимъ вниманіемъ и привтствуетъ меня въ свою очередь, но что его занятія запрещаютъ ему всякія развлеченія… Вотъ каковъ былъ отвтъ его государю Ротберга, г. Дюберъ! Разв это называется вжливостью? Какъ по вашему, вы живете въ стран, кичащейся своей деликатностью?

Когда государи не спрашиваютъ, говорить съ ними воспрещается, когда они задаютъ вопросъ, часто удобне вовсе не отвчать. Миніатюрный дворъ, гд я жилъ уже десять мсяцевъ, научилъ меня этой осторожности. Но на этотъ разъ увернуться отъ отвта мн казалось трусостью, тмъ боле, что нкоторыя замчанія принца до извстной степени подняли во мн желчь.

— Ваше высочество!— началъ я,— если мое мнніе дйствительно иметъ значеніе…

— Конечно, конечно, иметъ значеніе!

— Въ такомъ случа, мое мнніе: Циммерманъ просто доктринеръ и упрямецъ. У него не сохранилось ни злобы противъ покойнаго принца, ни ненависти противъ васъ. Онъ думаетъ, что его визитъ во дворецъ можетъ быть истолкованъ, какъ раскаяніе въ прошломъ, какъ отреченіе, и предпочитаетъ уклониться. Это независимость, если угодно вашему высочеству! но къ ней приводитъ съ теченіемъ времени всякое искреннее убжденіе!

Принцъ пожалъ плечами. Онъ подошелъ къ книжнымъ полкамъ и съ тмъ особеннымъ вниманіемъ, какое выказывается, когда думаютъ о совершенно другихъ вещахъ, сталъ разглядывать переплеты. Потомъ онъ сдлалъ военный полуоборотъ, какъ на парад, оперся спиною о полки и взглянулъ на меня.

— Въ сущности, вы о нмецкой политик думаете то же, что и Циммерманъ.

Я промолчалъ.

— Кром того,— продолжалъ принцъ,— вы (въ области политики, конечно) наслдственный врагъ Германіи. Я считаю доктрины Циммермана опасными и вредными именно потому, что он одобряются нашими врагами.

— Ваше высочество, этотъ аргументъ я часто слышать изъ устъ моихъ соотечественниковъ, только въ обратномъ смысл.

— Тмъ не мене, онъ неопровержимъ.

— Я другого мннія. Спокойные умы и вн нашей территоріи находили проекты Наполеона въ 1812 году вредными для Франціи. Они были правы, и рдкіе французы-патріоты, думавшіе подобно имъ, такъ же не ошибались.

— Такимъ образомъ теперь,— спросилъ иронически принцъ,— вы совтуете Германіи быть сговорчивой и мирной, сдлаться маленькой?

— У меня нтъ никакихъ правъ давать совты Германіи. Но именно потому, что я посторонній человкъ, я, быть можетъ, ясне вижу положеніе Германіи среди другихъ государствъ. И Германія мн представляется въ условіяхъ, мене благопріятныхъ для мира сегодня, чмъ была вчера, потому что стала внушать большія опасенія.

— Въ чемъ можно упрекнуть Германію?

— Ваше высочество!

— Говорите, говорите! Нмецкій собесдникъ уметъ относиться объективно къ чужому мннію.

‘Какъ могъ бы нмецъ поддерживать споръ,— подумалъ я,— если бы изъ его лексикона вычеркнуть слово ‘объективность’.

— Ваше высочество,— произнесъ я громко,— Германію упрекаютъ въ томъ, что своему счастью она придала вызывающій характеръ, надлавшій столько вреда Франціи до 1870 года. Читайте независимыя газеты всего міра, он выражаютъ этотъ упрекъ. Нмецкая имперія стала пангерманской, выражаясь моднымъ жаргономъ. Между тмъ, что такое пангерманизмъ?

— Очень просто: объединеніе въ одно государство всхъ народовъ нмецкой національности и нмецкаго языка.

— Гораздо больше, ваше высочество! Въ мечтахъ пангерманистовъ кроется стремленіе навязать нмецкій духъ, нмецкую иниціативу всей Европ, или. по меньшей мр наивозможно большему числу европейцевъ. Эта мечта ясно выражается у боле смлыхъ вашихъ публицистовъ. По ихъ мннію, только одна нмецкая нація иметъ право распространенія. Нмецкая мораль выше всхъ моралей. Нмецкая сила должна устрашать всякую другую силу.

— Браво, браво!— воскликнулъ принцъ съ знакомымъ мн смхомъ радости. Я наблюдалъ его у него и у другихъ нмцевъ, и всякій разъ этотъ смхъ оскорблялъ и огорчалъ меня: въ немъ есть что-то животное, что-то неразумное.

— Вотъ видите, ваше высочество!— вскричалъ я.— Таково и ваше мнніе. Это грозитъ страшнымъ недоразумніемъ съ другими народами. Ибо, увряю васъ, что лично я, далеко не воинственный человкъ, готовъ скоре перенести вс случайности, чмъ покориться нмецкой культур, нмецкой морали, нмецкой сил. Чмъ сдлаться гражданиномъ нмецкой Европы, я предпочитаю совсмъ перестать быть европейцемъ!

Неужели я перешелъ границы? Одну минуту у меня мелькнула было эта мысль, потому что принцъ вдругъ сильно покраснлъ, точно ему грозилъ ударъ. Я замтилъ, что кончики его усовъ надъ верхней губой стали подергиваться. Сильнымъ напряженіемъ воли, напружившимъ жилы на его вискахъ, онъ сдержался. Ему хотлось показать жалкому латинцу, какимъ я былъ, силу своей германской души.

Его гнвъ разршился методическимъ перестанавливаніемъ предметовъ на письменномъ стол. Затмъ, очень тихо и какъ бы отрывисто онъ сказалъ:

— Повторяю вамъ, г. Дюберъ, что такой взглядъ на Германію у иностранца, и въ особенности у француза, извдавшаго тяжесть германскаго меча, меня не удивляетъ. Признайте кстати, что то, что вы сказали, оправдываетъ недоврчивость Германіи къ ея сосдямъ… Но духъ критики и недоврія, естественный у иностранца, мн кажется нетерпимымъ у нмца. Видайтесь, сколько вамъ угодно, съ вашимъ другомъ докторомъ Циммерманомъ… но посовтуйте ему быть осторожнымъ въ поступкахъ и въ словахъ. Когда исповдуешь такія идеи, то опасно имть дло со взрывчатыми веществами.

При послднихъ словахъ онъ засмялся и овладлъ собой.

— Я шучу, вы меня понимаете, конечно. Я не считаю Циммермана анархистомъ. Его идеи, по моему, гораздо опасне его динамита. Пусть онъ воздержится отъ демонстрацій во время пребыванія въ Ротберг, и я избавлю его, съ своей стороны, отъ всякой симпатіи, даже отъ проявленія простой вжливости. Вы передадите ему это, не правда ли?

Произнося эти слова, онъ смотрлъ мн прямо въ глаза твердымъ, повелительнымъ и властнымъ взоромъ. Я поклонился.

— Я на это разсчитываю и потому не вижу никакого неудобства въ вашихъ сношеніяхъ съ нимъ. До свиданія, г. Дюберъ, возвращаю вамъ свободу, передайте вашей сестр мое сожалніе и извиненіе по поводу утренняго инцидента.

——

Возвращаясь на виллу ‘Эльза’, я не любовался больше небесной звздной картой, которая поблднла передъ восходомъ луны, не показавшейся еще изъ-за черныхъ горъ, но поглощавшей уже мало-по-малу мерцаніе звздъ. Я шелъ, низко склонивъ голову.

‘Годъ тому назадъ, думалъ я, когда мы разглагольствовали въ небольшомъ собраніи на улиц Грезъ у моего друга Десперо съ Эрбелэномъ, свтлорусымъ Жанкуромъ, Марини и другими молодыми, богатыми и культурными буржуа, если бы кто-нибудь изъ насъ произнесъ слова, слышанныя мною только что отъ принца Отто, то на него посыпались бы сарказмы и шиканье всхъ остальныхъ. ‘Слово патріотизмъ,— сказалъ тогда Эрбелэнъ, точно такъ же, какъ слова добродтель и совсть, позоритъ того, кто его произноситъ, воображая выразить имъ что-нибудь.’ И я со всми остальными членами кружка одобрялъ это мнніе. Что сказали бы мои друзья теперь? Что сказалъ бы самъ Эрбелэнъ посл оскорбительнаго поведенія нмцевъ въ марокскихъ событіяхъ?.. Эволюціонировали ли они такъ же, какъ и я, только издали слыша ‘рычаніе чудовища’?

Размышляя въ такомъ дух, я дошелъ до виллы, гд наружная дверь никогда не запиралась на ключъ: курортъ сохранилъ еще простоту старой Германіи. При свт зажженной свчи я поднялся на лстницу и прошелъ въ переднюю. Комната Гриты была прямо, моя налво. Согласно общанію, я зашелъ къ ней, поцловалъ ея разбросанные по подушк темные волосы, и направился въ свою комнату.

Она была такъ ярко освщена взошедшей, наконецъ, луной, что я погасилъ свой жалкій свтильникъ. Все облито было блымъ свтомъ: я легко двигался и все различалъ въ комнат вокругъ себя.

Мн совсмъ не хотлось спать. Я вышелъ на террасу и слъ возл перегородки, отдлявшей насъ отъ сосдей: мн казалось, что мирный ночной пейзажъ успокоитъ мои еще нсколько взбудораженные нервы. И, дйствительно, глядя на эту волшебную декорацію, освщенную мечтательнымъ свтомъ, глухое возбужденіе, оставшееся во мн отъ разговора съ принцемъ, мало-по-малу улеглось… Мысли опять направились въ сторону ироніи. Во мн вспыхнуло желаніе хорошенько отомстить этому феодалу-нмцу.

‘Онъ не скрываетъ, что смотритъ на меня, какъ на врага… ха, какъ на врага!.. Большимъ же дуракомъ я буду, если еще стану обременять себя упреками совсти!’

Вдругъ я услышалъ, что за перегородкой у моихъ сосдей открылась балконная дверь и донесся шелестъ платья профессорши. Затмъ послышалось: ‘Komm Schatz‘, произнесенное вполголоса.

Трогательный призывъ Schatz — сокровище — обращенъ былъ къ Молоху. Подвижной старичокъ, дйствительно, вышелъ къ жен.

— Wunderschn!— сказалъ онъ, всматриваясь въ живописный пейзажъ.

— Wunderschn!— повторила она.

Изъ своего убжища я слышалъ, такимъ образомъ, разговоръ старой четы. Сознаюсь, одну минуту меня это смущало… Но какъ уйти незамченнымъ? Боязнь показаться нескромнымъ принуждала къ еще большей нескромности. Къ тому же, скажу правду: разговоръ моихъ сосдей вскор заполонилъ меня. Они бесдовали вполголоса, какъ подобаетъ въ ночной тиши. Они говорили прекраснымъ, чистымъ нмецкимъ языкомъ, съ нсколько устарвшими оборотами въ устахъ г-жи Молохъ, и точными и образными выраженіями ея мужа. Перегородка, раздлявшая насъ, скрывала отъ меня печальный видъ старости, и порою мн казалось, что я слышу возлюбленную Вертера, бесдующую съ Заратустрой.

Вотъ что говорили они:

— Дай мн твою руку, мое сокровище,— начала она,— я люблю тебя. Я счастлива, что вмст съ тобой и какъ бы твоими глазами смотрю на эти окрестности, гд пробудилось мое сердце… Благодарю тебя за это счастье… А ты доволенъ, что явился сюда?

— Я счастливъ, дорогая моя,— отвтилъ онъ.

— Любовь, родившаяся среди этихъ вчно зеленыхъ лсовъ, подобно имъ, не боится времени. О! чудный край!..

— Да, очень красиво,— замтилъ онъ.— Эти линіи уступовъ, игра свта и тней очаровываютъ человческій взоръ, и наше удовольствіе заключается именно въ гармоническомъ упражненіи нашихъ вншнихъ органовъ чувствъ. Глазъ человка при всякомъ движеніи встрчаетъ здсь удовлетвореніе, хотя дворецъ, самъ по себ, необыкновенно безобразенъ. Это — казарма и госпиталь. Все претенціозно, полно стремленія господствовать, быть виднымъ издалека, заставить подчиняться себ.

— Перестань, мое сокровище!.. Не говори дурно о дворц! Онъ мн нравился, когда я была маленькой двочкой, и еще не знала тебя. Если у меня теперь боле изысканный вкусъ, благодаря твоимъ урокамъ, и я вижу недостатковъ стиля и гармоніи, то все же настаиваю, что дворецъ служитъ дополненіемъ къ природной красот этого мста. Безъ него оно много бы потеряло.

— Правда, уродливыя вещи, удачно расположенныя, помогаютъ иногда красот ансамбля, какъ ложныя доктрины могутъ быть иногда благодтельны въ примненіи. Тмъ не мене, обитатели этого дворца подвергаются его дурному вліянію. Въ сердц Ротбергъ-Штейнаха съ тхъ поръ, какъ это уродливое зданіе пріютило ихъ, завелся солдафонъ и шарлатанъ. Какую иллюминацію можно было бы устроить на вершин этого холма изъ этой дряни! Толстый, начиненный,— какъ франкфуртская колбаса моимъ ‘цецилитомъ’ — и вдругъ: пафъ!.. Чудный фейерверкъ!

Молохъ расхохотался, и мн показалось, что онъ подскочилъ на балкон.

— Умоляю тебя, моя любовь!— вскричала жена,— не говори ничего подобнаго. Такой сострадательный, лучшій изъ людей, ты не можешь желать разрушенія, смерти, раззоренія чего-нибудь… Представь себ пустоту, оставшуюся на мст замка, куда направляются теперь наши любящіе взоры!

— Ты права. Во мн, дорогая, сохранилось что-то такое, что любитъ еще эту массу песчанника и графита: несомннно, его образъ составляетъ часть моихъ воспоминаній, т. е. часть меня самого… Ну, не будемъ его разрушать!.. Пусть населеніе Ротберга заклеймитъ его равнодушіемъ. Пусть оно выгонитъ оттуда его смшныхъ жильцовъ, эту ничтожную принцессу, этого балаганнаго принца, бутафорскаго маршала, этихъ дамъ, лакеевъ, горничныхъ и охрану.

— Что же станется съ жителями Ротберга, мой другъ, если дворецъ опустетъ?— замтила г-жа Молохъ.

— Пусть они обратятъ его въ храмъ. Почему же нтъ? Въ храмъ науки, въ храмъ во славу эволюціи. Мы создали въ ен нчто въ род скромной монистической капеллы, благодаря содйствію моихъ врныхъ друзей и учениковъ: Герт Эфенгофъ, Францу Капиту, Альберту и Михелю. Вообрази, дорогая, наподобіе нашему, огромное народное собраніе въ этомъ обширномъ зданіи!.. Въ этомъ храм, вмсто изображеній святыхъ, будутъ художественныя произведенія красотъ природы. Между высокими колоннами, окруженными ліанами, гибкія пальмы и древовидные папоротники будутъ напоминать творческую силу тропиковъ. Въ огромныхъ акваріумахъ у оконъ, изящныя медузы и сифонофоры, кораллы и морскія звзды будутъ представлять чудныя формы жизни моря. На мст алтаря будетъ стоять Уранія, позволяющая по движенію небесныхъ тлъ судить е всемогуществ закона субстанціи. Пастыри новаго философскаго культа будутъ демонстрировать его передъ врующими. Монистическая мораль будетъ преподаваться дтямъ и укрпляться въ умахъ взрослыхъ. Союзы съ соблюденіемъ особой торжественности будутъ праздновать здсь свое единеніе на почв вчнаго культа. Ибо этой нмецкой рас необходима вра и обряды, дабы она исповдывала религію, соотвтствующую даннымъ науки и законамъ разума!..

Г-жа Молохъ молчала. Нкоторое время чудная ночная тишина одна только сосредоточивала въ себ жизнь вселенной… И въ этой тишин, мн казалось, я слышу раздумье старой дамы: ея мысли, естественно подчиняясь умственной дисциплин мужа, все же съ умиленіемъ обращаются къ прошлому, къ религіи ея дтства. И слова, высказанныя ею посл долгаго молчанія, подтвердили мою догадку.

— Вспомни, мое сокровище, нашу первую встрчена порог церкви св. оганна въ Штейнах! Я выходила изъ церкви съ своей старой, набожной теткой въ день Троицы, какъ Маргарита Фауста.

— А я съ веселыми, далеко ненабожными однокурсниками разглядывалъ хорошенькихъ, какъ ты, молоденькихъ двушекъ, выходившихъ изъ церкви св. оганна?

— Въ этотъ день, Эйтель, я въ первый разъ увидла взглядъ твоихъ глазъ,— единственный, не похожій на другіе… И подумать, что мн дано счастье одной только обладать этими глазами и глядть въ нихъ всю жизнь!.. Есть ли у кого лучшая доля, мой другъ?

— Да, въ тотъ день когда я увидлъ племянницу фрау Таубе спускающеюся со ступенекъ св. оганна, я также почувствовалъ велніе судьбы, какъ ты говоришь, т. е. геній продолженія рода властно приказалъ мн соединиться съ тобой. Я съ наслажденіемъ поддался иллюзіи вчной обольстительной Майи… Я извдалъ увлекательныя игры въ ея земномъ раю, сентиментальныя прогулки, тайныя свиданія, тревожную безсонницу въ разлук и безумныя желанія!.. О! сладостное обольщеніе!.. И какъ милосердна природа, ниспославъ его бдному человчеству!

— Не называй этого обольщеніемъ, Эйтель! Есть ли что-нибудь реальне любви? Это единственная дйствительность въ мір. Кто не знаетъ ея или пренебрегаетъ ею, едва ли живетъ полной жизнью… Видъ св. оганна, статуи Спасителя и стараго моста черезъ Роту заставляетъ биться мое сердце.

— А переулокъ, соединяющій площадь Ратуши съ улицей Людвига, гд я въ первый разъ заговорилъ съ тобой наедин…

— А эта дорога въ Ротбергъ, гд мы совершали наши прогулки…

— А кабачекъ подъ ратушей, гд я поссорился со студентомъ изъ ены, легкомысленно отозвавшимся о твоей красот…

— Любовь моя! Ты тогда дрался изъ-за меня! И я одна пришла въ твою студенческую квартиру, когда узнала, что ты раненъ въ голову…

— Не слишкомъ опасно, если теб пришлось спасаться отъ меня, оставивъ въ моихъ рукахъ обрывокъ твоей косынки!

— Какъ я на тебя разсердилась тогда, Эйтель!..

— И съ какимъ трудомъ мн удалось добиться вторичнаго свиданія!.. Для этого понадобились преслдованія принца… О! маленькая поклонница традицій! Какъ глубоко вбили теб въ голову предразсудокъ стыдливости!

— Ты сожалешь объ этомъ? Разв счастье твое не было полне въ Гамбург посл свадьбы, когда ты прижалъ къ сердцу непорочную молодую двушку, сохранившуюся для тебя?

— Конечно, потому что, если умъ мой свободенъ отъ предразсудковъ, то мои чувства и инстинкты все еще хранятъ завты предковъ. И долго еще, пока не совершится освобожденіе природы, предсказанное нашимъ Гете, мы будемъ чувствовать въ себ броженіе инстинктовъ, предразсудковъ предковъ, какъ бродятъ привиднія въ дом.

Супруги умолкли, и нсколько времени я слышалъ только журчаніе Роты въ глубин долины и немного учащенное дыханіе ученаго. Полная луна плыла теперь надъ долиной по блдному небосклону. Ясно выступили очертанія горъ, волшебная зелень луга, блестящія струи Роты и деревья съ неподвижной листвой… Вокругъ яркаго свтила звзды казались только серебряными каплями… И снова легкій, какъ дыханіе, раздался голосъ г-жи Молохъ:

— Эйтель!.. любовь моя! какъ очаровательна природа вокругъ насъ… и какъ я чувствую себя частицей ея красоты! Можетъ быть, и есть гд-нибудь боле красивые виды, что мн до нихъ? Этотъ пейзажъ нашъ, часть насъ самихъ, и она умретъ съ нами. Чудный, родной уголокъ! Дорогая Германія!

— Да, дорогая Германія! Мое сердце, какъ и твое, Цецилія, при вид этой природы, вибрируетъ въ унисонъ съ таинственной гармоніей, именуемой въ цломъ: Германія — Германія, это — великія мысли, благородныя чувства, добродтельные и героическіе поступки нмецкой расы. Германія велика. Мы, нмцы, несравненные мыслители. Мы боролись одинъ на одинъ съ чернымъ Фафнеромъ метафизики. Мы его разскли и выпотрошили. Мы были также выносливы и трудолюбивы: мы сдлали плодоносной безплодную почву, обильно оросивъ ее нашимъ потомъ. Но вмст съ тмъ, мы были и солдатами, стойкими бордами: прежде — на жалованьи у принцовъ, а потомъ и для защиты своей родины…

И теперь мы всегда готовы защищать дорогую родину. Но т, кто дйствительно любятъ Германію, не мечтаютъ сдлать изъ нея воинственный народъ на жалованьи у Гогендолерновъ. Германія, твое истинное царское величіе не въ оружіи! Твои воины терпливы, дисциплинированы: свою честь они полагаютъ въ ненависти къ войн. Мы не хотимъ промнять скипетръ поэзіи и мысли на тщеславный скипетръ, какой носили варвары, въ род Чингисъ Хана.

— Продолжай, Эйтель, говори! Мн кажется, что твоі голосъ — голосъ самой Германіи, и что эта долина говоритъ вмст съ тобой.

— Вглядись хорошенько въ эту долину, Сесиль! Она чисто-нмецкая и символизируетъ новйшую Германію. Уланъ горделиво воздвигъ здсь свой вертепъ. Онъ — пруссакъ, представитель разбойничьей силы. А я, я простой гражданинъ, стою передъ нимъ, и онъ смотритъ на меня, какъ на ничтожную букашку. Но когда имя этого Отто будетъ погребено въ общей могил, гд тлютъ его забытые уже имъ самимъ знаменитые предки, мое имя останется на устахъ потомства, ибо его имя — олицетвореніе силы, а мое — символъ мысли. Да, здсь стоятъ лицомъ къ лицу дв Германіи. Оставимъ филистерамъ прославленіе торжества нмецкой силы: я хочу врить въ торжество нмецкой мысли. Германія грзъ, поэзіи, анализа, о, истинная, святая Германія, я остаюсь твоимъ рыцаремъ!

Такъ говорилъ Молохъ. Г-жа Молохъ молчала, но нжный шелестъ шелковой ткани обнаружилъ, что она подошла къ мужу, и до меня донесся звукъ поцлуя… Было ли то вліяніе романтическаго часа и мста, или мое воображеніе возбуждено было возвышенными рчами супруговъ, но за деревянной перегородкой, раздлявшей балконъ, мн представилось, что слили свои уста молодые люди: юный студентъ и граціозная двушка изъ Штейнаха, онъ съ своими свтлыми волосами подъ беретомъ, со шрамомъ на щек, съ живыми движеніями талантливаго юноши, она, съ блдностью восторженной двственницы, съ повязкой мадоны и въ блой косынк, цломудренно покрывающей ея стыдлива трепещущую грудь.

Они ушли въ свою комнату, не произнеся боле ни слова, и затворили ставни и окна. Тогда я всталъ съ своего мста, откуда слышалъ ихъ разговоръ, и, въ свою очередь, облокотился на баллюстраду балкона. И вотъ, въ абсолютной тишин, гд едва слышно было журчаніе рки, въ этомъ загадочномъ свт, проникавшемъ еще въ долину отъ луны, готовой уже скрыться за лсистую вершину, до меня донеслись начальные аккорды прелюдіи. Звуки лились изъ открытыхъ оконъ темной комнаты дворца…

Нжная Эльза! Она посылала мн призывъ, хотла ска ватъ, что думаетъ обо мн, любитъ меня…

Посл трогательнаго разговора старыхъ супруговъ, нмецкая кротость вновь овладла мною въ эту памятную ночь. Какъ расплату за жестокость Отто, Германія даетъ мн романтическую грацію живописной ночи, горячность мысли, трогательное пониманіе любви и дивное могущество науки.

Молохъ правъ, думалъ я. Что значитъ надменно надутый маленькій принцъ, даже самъ императоръ-феодалъ, съ зачесанными кверху усами,— что значитъ все это въ сравненіи съ соединенными силами природы, науки, любви?.. Молохъ правъ. Воинственная Германія — фальшивая и преходящая Германія. Настоящая Германія, это — вчная Германія Канта и Шопенгауэра, Германія Шарлотты и Вертера, Германія Интермеццо. Это Германія безсмертнаго волшебника звуковъ, сумвшаго въ самомъ трогательномъ искусств слить вс остальныя. Да сгинетъ воинственная Германія! И пусть вс народы міра привтствуютъ эту привилегированную родину мысли и гармоніи и вмст съ Молохомъ воскликнутъ:

— Дорогая Германія!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Испытывали ли вы когда-нибудь, проснувшись утромъ въ обычный часъ, ощущеніе, что, для удовлетворенія физической потребности, выспались вполн достаточно и все же не хотите освободиться отъ сна, хотите, напротивъ, уйти въ него, скрыть въ немъ смутную тревогу наступающаго дня, пробуждающейся жизни?

На своей узкой, довольно неудобной тюрингенской кровати я проспалъ, однако, добрыхъ семь часовъ. Уже давно, въ полузабытьи, я слышалъ звуки голосовъ на балконахъ сосднихъ виллъ, шаги на лстницахъ, крики дтей, доносившіеся до меня съ улицы. Было шумне обыкновеннаго. Несмотря на навсъ надъ террасой, комната вся залита была солнечнымъ свтомъ: сквозь закрытыя нарочно вки, я видлъ внутри себя розовый свтъ… Вдругъ я почувствовалъ прикосновеніе къ своимъ волосамъ свжихъ губъ Гриты, внезапно подбжавшей къ моей кровати.

— Лнтяй!— воскликнула она,— уже десять часовъ, а ты еще въ постели! Ужъ не потому ли, что сегодня праздникъ?.. И теб не стыдно?.. Я сейчасъ тороплюсь пить кофе и потомъ въ г-жей Молохъ пойду смотрть приготовленія. Прощай!

Пробормотавъ что-то въ вид протеста, я повернулся къ стн… Слова Гриты: ‘праздникъ’… ‘приготовленія’… сдлали то, что мн еще сильне захотлось уснуть. ‘Блаженный сонъ, думалъ я, ангелъ-покровитель противъ грядущихъ неизвстныхъ, можетъ быть, недобрыхъ часовъ, обойми меня, дай мн въ наступающемъ дн чувствовать только его прозрачность, проникающую сквозь мои сомкнутыя вки, его свжесть конца лта, проскальзывающую черезъ полуоткрытое окно. Сонъ, не покидай меня!.. Я не могу припомнить, что тревожитъ, пугаетъ меня въ моемъ пробужденіи. -Это не физическая немощь, ибо кровь живо и свободно-струится по моимъ здоровымъ членамъ. Это не предчувствіе личнаго несчастья: я ничего не боюсь со стороны мужчинъ, а улыбки женщинъ сулятъ мн ласки, даже любовь. Причина моей безсознательной тревоги какая-то неопредленная и глубокая, я не знаю, что это такое, я забылъ о ней въ теченіе ночи, ибо я не могъ бы уснуть, если бы помнилъ… Окутай меня, блаженный сонъ, продли мое забвеніе…’

Вдругъ я вздрогнулъ на своей постели и совершенно очнулся… Со стороны дворца грянулъ пушечный выстрлъ, и радостные клики отвтили ему съ виллъ, съ площади, со всего курорта. Глаза мои были широко открыты, солнце заливало мою комнату, на террас, колеблемый утреннимъ втромъ, разввался флагъ и отбрасывалъ тнь въ глубину комнаты. И сразу я понялъ, почему не хотлъ просыпаться, несмотря на очаровательно ясный день, на веселую улицу, несмотря на призывъ Гриты и на мое общаніе присоединиться къ принцесс Эльз въ фазаньемъ домик…

Сегодня 2 сентября, день Седана.

Если сегодня грянулъ пушечный выстрлъ со дворца, если двченки и мальчишки Ротбергъ-Дорфа разодлись по праздничному, хотя сегодня только среда, если голубое знамя Ротбергъ-Штейнаха разввается между моимъ балкономъ и балкономъ Молоха, если срые и блые гуси гогочатъ въ Рот шумне и нахальне, если, наконецъ, сегодня въ полдень, въ присутствіи двора и народа въ Тиргартен, при барабанномъ бо и при звук рчей откроютъ гипсовую статую Бисмарка, въ ожиданіи бронзовой, отливаемой въ Капнштат,— то все это потому, что тридцать пять лтъ тому назадъ въ такой же ясный солнечный день пало 17.000 французовъ, а 117.000 не имли другого выбора, какъ только или безцльно умереть, или сдаться. Ихъ генералъ подписалъ капитуляцію, сдавшую Вильгельму I всхъ этихъ побжденныхъ страдальцевъ съ ихъ орломъ, со знаменемъ,— съ оружіемъ и со шпагой и судьбой императора.

Сегодня во всей Германской имперіи празднуютъ эту побду.

Вмст съ готической азбукой школьники и едва начинающія болтать дти научаются чтить это событіе прошлаго. Въ этотъ день, разсказываютъ имъ, Германія возродилась изъ своего пепла, Старая Германія уступила, Передъ удивленнымъ міромъ молодая Германія подняла свой мечъ.

Это Sedanstag.

Какъ встревожено мое сердце! Пока я вставалъ и одвался, счастливый тмъ, что былъ одинъ и могъ разобраться въ своихъ смутныхъ ощущеніяхъ, довольный, что возл, меня нтъ даже Гриты, склонной задавать вопросы и вглядываться въ мое лицо, я старался объяснить себ причину своей тревоги.

Сколько разъ 2 сентября повторялось уже въ моей жизни, не измняя моей беззаботности и веселья среди веселья и безучастья остальныхъ французовъ. Понималъ ли я даже смыслъ этой даты? Понимали ли ее окружавшіе меня? Это число искренно забыто, намренно отброшено и никогда въ прежніе годы не мшало ни моей прогулк въ Булонскомъ лсу, ни тонкому завтраку съ пріятелями, ни дневнымъ свиданіямъ, ни вечернимъ развлеченіямъ. Чтобы къ словамъ: ‘2 сентября’ присоединилось слово ‘Седанъ’, я долженъ былъ пріхать сюда къ побдителю, чтобы его вызывающее довольство, посл столькихъ лтъ, оскорбило меня, причинило физическую боль. Разв я виноватъ, что Макъ-Магонъ не догадался о фланговомъ обход Фридриха-Карла? что онъ необдуманно стснилъ себя желзной дорогой и повернулъ къ Седану, къ страшно неудобному мсту для военныхъ дйствій, что 31 августа, въ ту минуту, какъ непріятель уже окружалъ его, онъ подписалъ приказъ: ‘Завтра отдыхъ для всей арміи!’ А на завтра была битва при Седан, превысившая значеніе Павіи и Ватерлоо…

Моя ли это вина, что въ семь часовъ вечера генералъ Вимпфенъ неблагоразумно лишилъ командованія Дюкро, сумвшаго, тмъ не мене, спасти остатки арміи? Моя ли вина, что ослпленіе въ тотъ день охватило всхъ, кто управлялъ судьбою Франціи? Виноватъ ли я, наконецъ, въ томъ, что императоръ еще съ середины августа страдалъ почечнымъ кровотеченіемъ?

Я родился въ то время, когда все это кануло уже въ безвозвратное прошлое. Запоздавшая скорбь ничего уже измнить не можетъ. Скорбитъ ли моя душа въ годовщину Азинкура, Трафальгара? Ликуетъ ли она въ дни празднованія Бувиня, Пате, Аустерлица?.. Жизнь превратилась бы въ кошмаръ, если бы прошлое вчно выдвигало свою тнь.

Я отвчаю только за себя самого: исторія только моей жизни, исторія моей родины только въ теченіе моей жизни со своими печалями и радостями достаточна для удовлетворенія моей способности къ душевнымъ волненіямъ. Назадъ, призраки исторіи! Я хочу оставить мертвыхъ погребать мертвыхъ’.

Такъ разсуждалъ я, стараясь въ то же время, съ напускнымъ хладнокровіемъ и методичностью, застегивать пуговицы своей сорочки, выбирать платье въ шкафу и завязывать и закалывать галстухъ… И чтобы доказать самому себ, что призраки не одолваютъ меня, я принялся насвистывать новйшую псенку нмецкихъ уличныхъ мальчишекъ: habt Ihr nich: den Meinen Kohn gesehen?.. Но вдругъ рука моя дрогнула: я накололся на золотую булавку въ галстух. Со стороны замка раздался новый пушечный выстрлъ и громомъ раскатился по долин Роты.

Сегодня 2 сентября, день Седана!

Напрасно разумъ мой приводилъ вс доводы, воля побдителя властно запрещала мн смшивать этотъ день съ другими печальными днями. Пушки, побдныя знамена, процессіи ветерановъ, громкіе крики дтей,— все говорило мн о реальности моего пораженія, не только какъ объ историческомъ воспоминаніи, но какъ о жестокомъ факт настоящаго. Забыть? Какъ могу я забыть?.. Побдитель ежегодно кричитъ мн: ‘въ этотъ день я разбилъ тебя, я тебя сокрушилъ.’ И если онъ кричитъ такъ грубо, то я отлично понимаю, что при этомъ онъ и думаетъ: ‘я разбилъ тебя, и съ тхъ поръ ты не можешь подняться, и я не допущу тебя встать.’

Пусть! не будемъ разсуждать боле. Будемъ такъ же назойливы, какъ и побдитель. И такъ какъ это напоминаніе о наслдственной вражд вывело изъ оцпеннія меня, побжденнаго, то на сегодня, по крайней мр, я снова стану врагомъ. И одинокій въ стан побдителя, я буду представителемъ побжденныхъ. Я не скроюсь за стнами своей комнаты изъ опасенія, чтобы не сказали: ‘этотъ французъ даже показаться не сметъ’… Вс увидятъ меня. Я отвчу тому, кто заговоритъ со мной, и сумю указать мсто дерзкому, если онъ осмлится перейти границы.

Звуки трубъ съ площади заставили меня подойти къ окну въ комнат Гриты.

Сдой трубачъ, веселый и еще сильный, выводилъ кричащія рулады на своемъ инструмент. Позади этого Тиртея, по направленію къ замку, шагала группа обывателей, при чемъ нкоторые, съ искривленными ревматизмомъ ногами, едва поспвали за веселыми прыжками музыканта. Ихъ было человкъ двнадцать горцевъ, въ праздничныхъ одеждахъ, съ лавровыми втвями на шляпахъ и съ желзными крестами на груди. Нкоторые, для большей торжественности, облеклись въ перевязи изъ лавровъ. Длинный, безбородый юноша, очевидно сынъ одного изъ героевъ, несъ впереди знамя Толпа ротберговскихъ ребятишекъ провожала ихъ своими криками и возгласами ‘ура’. Изъ оконъ виллъ женщины махали платками, мужчины безъ сюртуковъ, съ намыленными подбородками и съ бритвами въ рукахъ высовывались на улицу и кричали ‘Hoch!..’

Защищенный ршетками ставень, я видлъ, какъ грузныя спины воиновъ удалялись по направленію къ замку… Я думалъ и о ихъ соотечественникахъ, рожденныхъ на французскомъ берегу Рейна и поднявшихъ оружіе противъ нихъ. Многихъ теперь уже нтъ въ живыхъ. Т же, что пережили ихъ, страдали подъ жгучимъ солнцемъ 1870 г. и леденящимъ холодомъ 1871 г. Они такъ же шли, какъ автоматы, по приказу своихъ начальниковъ, шли километры за километрами, съ пустыми желудками, съ тяжелой ношей на плечахъ, полусонные, лихорадочно-возбужденные, галлюцинирующіе…. Они стрляли, еле скрытые за стволами деревьевъ, за выступомъ почвы, въ туманную, мелькающую вдали массу, указанную имъ, какъ на врага. Многіе изъ нихъ, раненые, пережили часы отчаянія на пол битвы, ужасы военныхъ госпиталей, дизентерію, тифъ. Все, что вынесли эти ветераны Германіи, одинаково выстрадали и ветераны Франціи, до такой степени, что въ теченіе шести мсяцевъ войны Михель и Жакъ Бономъ безъ ущерба могли бы помняться своей судьбой.

Тмъ не мене, сегодня 2 сентября состарившійся Жакъ, тащитъ телжку или ковыряетъ своимъ инструментомъ, какъ и каждый день, тогда какъ Михель, одтый въ сукно и лавры, Михель, украшенный крестомъ и медалями, идетъ въ охотничій залъ чокаться съ принцемъ Отто и вернется домой съ лишнимъ талеромъ въ карман.

Ветераны Франціи, не надо было дать побдить себя?

——

Воины скрылись, я полуоткрылъ окно и выглянулъ на улицу. Весь курортъ ликовалъ: желтыя знамена съ черными орлами, голубыя — съ блыми разввались легкимъ втеркомъ, пропитаннымъ ароматомъ сосенъ. Люди были въ праздничныхъ одеждахъ: суконные сюртуки и свжее блье. На неб ни облачка, погода такая, какую Граусъ называетъ императорской погодой. На башенк дворца пробило половина десятаго.

Только половина десятаго! О, Боже, какой будетъ длинный день! Я вспоминаю распредленіе его… Мое свиданіе съ принцессой назначено въ четверть одиннадцатаго въ фазаньемъ павильон, въ Тиргартен. Прогулка будетъ продолжаться до завтрака. Памятникъ Бисмарку откроется въ три часа дня. Принцъ съ иронической улыбкой предупредилъ меня, что не разсчитываетъ на мое присутствіе при церемоніи. На его раздражительно-насмшливый тонъ я отвтилъ, что, наоборотъ, буду на торжеств, потому что интересуюсь нравами враговъ. Но съ принцессой у насъ было ршено, что я просижу въ павильон, пока дворъ и чиновничество будутъ парадировать на эстрад. Вечеромъ, посл ужина, я вернусь къ себ, чтобы избжать иллюминаціи, фейерверковъ, попоекъ и шума.

Въ теченіе этого долгаго дня предвидлась одна любопытная интермедія. На противоположной стн была наклеена красная рукописная афиша, гласившая, что посл церемоніи докторъ Циммерманъ, профессоръ іенскаго университета, сдлаетъ сообщеніе въ каф Руммера ‘о дн Седана и о задач Эльзасъ-Лотарингіи’. Бдный Молохъ! У него не будетъ ни одного слушателя! Пожалуй, не боле пяти членовъ соціалъ-демократическаго союза Ротберга, если только не явится къ нимъ подкрпленіе изъ Литцендорфа. Но дадутъ-ли ему говорить? Съ какимъ видомъ читаютъ эту афишу ротберговцы и обитатели виллъ! Какъ они пожимаютъ плечами! Господа въ рединготахъ и высокихъ шляпахъ, появившіеся уже на площади, обмниваются негодующими замчаніями… Но что это?.. Вотъ идетъ полевой сторожъ, исполняющій также обязанности полицейскаго. Въ сопровожденіи любопытныхъ повсъ, онъ несетъ въ рукахъ горшокъ съ клеемъ и съ кистью, а на рук — нсколько длинныхъ полосъ печатной бумаги. Вотъ онъ остановился передъ красной афишей, гуляющіе на приличной дистанціи, подобающей представителю власти, собрались вокругъ него. Сторожъ, безстрастный и методичный, смазалъ клейстеромъ бумажную полосу желтаго цвта и съ помощью кисти наклеилъ ее по діагонали на красную афишу. Когда онъ удалился, то любопытные, и я въ томъ числ, прочитали отпечатанную крупными буквами надпись: Behrdlich untersagt — воспрещено начальствомъ.

——

‘Бдный Молохъ, думалъ я, проходя, нсколько минутъ спустя, мимо перечеркнутой афиши по направленію къ парку въ фазаній павильонъ… Право, для ученаго и философа онъ слишкомъ наивенъ! Вообразить, что принцъ, въ день открытія памятника, составляющаго его гордость, потерпитъ лекцію объ уничтоженіи празднованія дня Седана и нейтрализаціи Эльзасъ-Лотарингіи!.. Бдный Молохъ!’…

Сердце мое симпатизировало честному, пылкому старцу въ его борьб съ уланомъ, какъ онъ называлъ принца. Мой разумъ также говорилъ мн, что война ужасна, что безсмысленно рзать другъ друга изъ за того, что здсь ch произносится иначе, и что случайно родился на другомъ берегу рки… Но, увы! сколь слабыми казались мн вс доводы логики передъ бурной радостью на нмецкой земл по случаи празднованія годовщины побды. И съ сознательнымъ отвращеніемъ къ самому себ, я долженъ былъ признать, что, родись я нмцемъ, то сегодня также былъ бы за принца и грубо одобрялъ эту ужасную желтую полосу на красной афиш: Behrdlich untersagt!

——

Отъ курорта до Тиргартена минутъ двадцать ходьбы, ‘начала по дорог въ Альтендорфъ, а потомъ по тропинк черезъ зеленый лугъ, видный съ моей террасы. Пройдя каменный мостъ черезъ быструю Роту, тотчасъ же вступаешь въ величественную рощу, окружающую фазаній павильонъ.

Эта почти исключительно буковая роща покрываетъ отдльный горный уступъ. Боле полтораста лтъ тому назадъ принцъ Эрнстъ собственноручно насадилъ ее, поэтому она не иметъ безпорядочнаго вида окружающихъ лсовъ. Экипажи възжаютъ сюда по широкимъ аллеямъ, тропинки вьются въ чащ правильными изгибами. Каменныя скамейки располагаютъ къ размышленію, чтенію и отдыху. На поворот одной изъ дорогъ павильонъ, сложенный изъ бревенъ и втвей, украшаетъ искусственно устроенную лужайку. Порою, сквозь просвты втвей мелькаетъ старинная статуя во вкус XVIII вка, зеленая, почернвшая, источенная сыростью, отъ недостатка солнечнаго свта… Душа единственнаго философа изъ суроваго рода Ротберговъ витаетъ еще въ этомъ уголк княжескихъ владній. Съ благовніемъ сохраняется и поддерживается скамья, гд онъ сидлъ и читалъ Руссо, Вольтера, энциклопедистовъ, незатйливая часовня въ честь Творца, высшаго Начала вещей, гд мсто алтаря занимаетъ окно съ видомъ на широкій пейзажъ. Самый фазаній павильонъ былъ однимъ изъ его ‘безумій’. Онъ выстроилъ въ немъ театръ на подобіе Тріанона. Маленькія комнатки верхняго этажа служили для ужиновъ и любви, потому что актрисы иногда засиживались въ фазаньемъ павильон, и имя Гомбо, балерины, родомъ изъ деревни Шальо близъ Парижа, до сихъ поръ извстна въ маленькомъ княжеств. Гомбо три года жила въ павильон, ни разу, однако, не попавъ во дворецъ.

Оригинальная физіономія покойнаго принца Эрнста прельстила меня сразу, и мало по малу онъ сталъ моимъ близкимъ знакомымъ, почти другомъ. Вс его портреты были мн извстны, я читалъ всю его переписку, я мечталъ даже заняться ближайшей зимой небольшой работой объ этомъ симпатичномъ властител, съ покатымъ лбомъ, съ длиннымъ и умнымъ носомъ, съ насмшливыми глазами и съ чувственнымъ ртомъ.

‘Благодарю, дорогой принцъ, говорилъ я ему, поднимаясь по небольшой покатости къ фазаньему павильону благодарю за мирное убжище, уготованное вашему будущему историку въ этотъ мрачный день, среди воинственнаго шума… Въ ваше время происходили славныя битвы, но никто не считалъ обязательнымъ продолжать борьбу путемъ грубостей посл заключенія мира. Напротивъ, старались любезно забыть о пораженіяхъ врага, а о своихъ собственныхъ неудачахъ слагали псенки. О, мыслитель, столь храбро сражавшійся у Росбаха и Гохкирха, что однажды, какъ говорятъ, когда французская бомба разорвалась у вашего бивуака, гд вы писали письмо къ Гомбо, вы, стряхивая съ него пыль, воскликнули: ‘Чортъ побери! вотъ ужъ догадливые французы: мн совсмъ не нужно песку’… дорогой принцъ-философъ, благодарю васъ за это убжище, благодарю за эту тнь, теперь боле густую и могущественную, нежели въ ваше время: она хоть отчасти укроетъ меня отъ побдоноснаго нахальства вашихъ потомковъ… Принцъ Эрнстъ, мой наперсникъ и другъ, признаюсь, многое въ современной Германіи мн непріятно и сердитъ меня, внушая сильное желаніе переправиться по ту сторону Вогезовъ и снова жить на моей родин, дорогой Франціи. Я бы не дожилъ здсь даже до дня Седана, если бы одна малая особа изъ вашей семьи не привязала меня къ Тюрингіи де такой степени, что заставила забыть мою злобу’…

Размышляя такимъ образомъ, я дошелъ до полдорогы къ фазаньему павильону. Въ этомъ мст, густо затненномъ буками и огороженномъ олеандровыми деревьями въ цвту, зимою сохраняющимися въ оранжере, стояла ‘скамья философа’, вся источенная червями, много разъ исправленная, и защищенная отъ непогодъ довольно уродливымъ навсомъ. Несмотря на лсную тнь, ходьба разгорячила меня. Я осмлился приссть на достопамятную скамейку. Я вытеръ потъ съ лица и, опустивъ голову на руки, закрылъ глаза, наслаждаясь шелестящей прохладой этого утра въ лсу. Я на самомъ дл чувствовалъ, что воздухъ проникаетъ въ мои жилы, какъ нчто нжное, усыпляющее, и, вливая въ нихъ избытокъ силы и жизни, заставляетъ цпенть… Покатость, устланная опавшими листьями, съ убгавшею колоннадою буковъ, стала тихо кружиться, буки смшиваться и сливаться передъ моими закрытыми глазами… Вдругъ — вижу: рядомъ со мной сидитъ принцъ-философъ, въ башмакахъ съ серебряными пряжками и въ красныхъ чулкахъ, на немъ лиловыя панталоны, сюртукъ съ огненножелтымъ плюшевымъ жилетомъ, высокій галстухъ и парикъ съ небольшой косичкой. Въ рукахъ онъ держитъ желтую трость съ золотымъ набалдашникомъ и саксонскую табакерку. Насъ раздляетъ только его треуголка, положенная на скамейку. Принцъ нисколько не изумленъ моимъ сосдствомъ… Онъ даже фамильярно заговорилъ со мною, точно угадывая мои мысли.

— Мой юный другъ,— послышался его голосъ,— я согласенъ, что интрижка съ женой моего внука очень пріятное развлеченіе въ вашемъ изгнаніи. Я не буду читать вамъ нравоученій. Мои взгляды на отношенія половъ очень снисходительны. Къ тому же, я не прочь, чтобы этотъ солдафонъ Отто былъ немножко… (тутъ принцъ произнесъ очень правильно одно чисто французское выраженіе). Во всякомъ случа, мой опытъ долженъ предостеречь вашу молодость отъ послдствій этой интриги. Моя внучка романтична и, сверхъ того, хранитъ старые завты нмецкой честности: и претитъ измна мужу подъ кровлей и даже на территоріи супруга, и она начинаетъ придумывать разныя увертки… Вы улыбаетесь? Вамъ, молодому двадцати-шести-лтнему французу, льститъ проектъ бжать на край свта съ влюбленной принцессой? Но подумали ли вы о положеніи бднаго учителя, похитившаго принцессу, а съ принцессой — ея брилліанты и ея ренту?

— Ваше высочество,— отвтилъ я,— если принцесса соблаговолитъ допустить похищеніе, то неизбжно покинетъ во дворц свою ренту и свои брилліанты. Я здоровъ и энергиченъ. Прокормить жену у меня хватитъ силъ.

Принцъ, поднесшій къ носу понюшку табаку, такъ сильна расхохотался, что разбрызгалъ табакъ по своему плюшевому жилету.

— Мой юный другъ,— сказалъ онъ,— вы, конечно, не будете утверждать, что принцесса Эльза удовольствуется на всю жизнь вашимъ ничтожнымъ заработкомъ раззорившагося буржуа, достаточнымъ для ея пропитанія въ обрзъ, и одной прислугой для домашняго обихода.

— Но разв она не любитъ меня?

— Гм!

— По крайней мр, она ведетъ себя такъ… Каждую минуту нжныя записочки, свиданія, тайныя объятія… Правда, нтъ ничего еще ршительнаго…

— Знаю, знаю,— замтилъ принцъ.

— Будетъ излишнимъ признаться вашему высочеству, что все это, льстившее раньше одному моему тщеславію, въ конц концовъ тронуло мое сердце. И теперь, если бы не дни Седана и если бы вашъ внукъ Отто не раздражалъ меня своимъ нмецкимъ патріотизмомъ, я чувствовалъ бы съ Эльзой нчто похожее на счастье.

Принцъ покачалъ своимъ парикомъ.

— Молодой человкъ! Молодой человкъ! Плохая ваша затя. Вы готовы забыть, что принцесса и учитель не могутъ быть долговременными любовниками, въ особенности, когда принцесса нмка, а учитель — французъ… Я былъ хитре и могущественне васъ и испробовалъ нчто гораздо боле легкое: я пытался обладать француженкой… Цлыхъ три года ваша землячка m-lle Гомбо упорно старалась любить меня, и я, въ свою очередь, старался заставить ее любить себя… Замтьте, что физически мы нравились другъ другу, и я, по нравамъ и культур, былъ французъ, насколько имъ можетъ быть человкъ, родившійся среди этихъ мрачныхъ горъ. Все шло хорошо, пока восторги чувствъ держали насъ въ опьяненіи. Но посл проведенныхъ здсь шести мсяцевъ обнаружилась наша полная противоположность. Все раздражало насъ другъ противъ друга. У насъ возникали частыя ссоры по самому ничтожному поводу. Для мста жительства своей возлюбленной я отвелъ фазаній павильонъ и весь паркъ, гд мы теперь сидимъ. Она же была одержима однимъ честолюбивымъ стремленіемъ: жить непремнно во дворц… Тщетно я-объяснялъ ей, что мои предки съ незапамятныхъ временъ относились съ уваженіемъ къ этому почтенному жилищу, что жители Штейнаха соединятся съ жителями Ротберга и прогонятъ меня, если я обезчещу этотъ пріютъ любовными похожденіями. Она не покидала своей мысли. ‘Нтъ, мой дорогой Робертъ (такъ упростила она имя Ротбергъ) или я буду спать подъ пологомъ императора Гунтера, или возвращусь въ Шальо’. И никакъ я не могъ втолковать этой двушк, не глупой, между прочимъ, что постель нмецкаго императора не мсто для любовницы, хотя бы она. была изъ Шальо… Она упрекала меня въ грубости, въ привычк, непреодолимой для меня по натур: въ минуты самыхъ горячихъ объятій давать ей всякія клички на моемъ родномъ язык. ‘Называй меня по-французски, какъ хочешь, говорила она, я понимаю всякія выраженія страсти у мужчинъ, но твой лошадиный діалектъ… отнимаетъ у меня всякое удовольствіе’… Милостивый государь, вы образованный человкъ, скажите, можно ли владть собой въ такія минуты?.. Легко представить себ, чмъ все это кончилось: Гомбо добилась таки того, что не выдержалъ мой мирный характеръ, но на вспышки моего гнва она стала отвчать насмшкой… я такъ и не узналъ, что она думала въ т минуты, но мы, нмцы, боле всего на свт ненавидимъ иронію. Въ Париж, среди вашихъ ученыхъ, я еще переносилъ ее, мн казалось, я понималъ ее. У себя же, въ Тюрингіи, на ея насмшки я сталъ отвчать по-прусски: кулаками. Наконецъ, Гомбо надолъ мой арапникъ, и она бжала изъ моихъ владній съ однимъ изъ моихъ псарей. Они ухали въ Баварію, гд, я увренъ, дуралей былъ повшенъ, а она попала въ любовницы къ банкиру… Я же впослдствіи написалъ французскіе стихи объ этой измн, и мои размышленія привели къ пониманію, что иначе и быть не могло: нмецкій наслдственный принцъ не можетъ сойтись съ молодой потаскушкой изъ Шальо безъ того, чтобъ изъ этого не вышло тысячи столкновеній, какихъ можно было бы избжать, родись принцъ въ Версали, или потаскушка въ Рудольштат.

И принцъ, довольный собою, взглянулъ на меня своими срыми глазами.

— Ваше высочество,— отвтилъ я, нсколько задтый,— но разстояніе между учителемъ и принцессой гораздо меньше, чмъ между принцемъ и потаскушкой?

— Оно меньше съ французской точки зрнія. Вы произвели революцію во всемъ. Мы же сохранили свои взгляды. Впрочемъ, вы не такъ поняли меня, если думаете, что главное препятствіе я вижу въ различіи положеній. Главное — въ различіи расъ или, какъ вы говорите, кажется, на новйшемъ жаргон: въ чуждой душ.

— Пусть такъ… Но еще одно замчаніе. Ваше высочество и m-elle Гомбо чувствовали другъ къ другу одно только грубое физическое влеченіе, принцесса же любитъ меня.

— Хе!— возразилъ принцъ, играя крышкой своей табакерки,— А вы?

— Я, монсиньоръ… Я тоже люблю ее!

Человкъ въ лиловомъ камзол такъ расхохотался, что я привскочилъ на скамейк и, забывъ соціальное различіе, далъ бы оплеуху дерзкому философу, если бы вдругъ дв руки не опрокинули меня назадъ и, закрывъ мн глаза, не задержали мой порывъ… Я сталъ отбиваться и этимъ разогналъ свой сонъ, навянный на меня мирнымъ уголкомъ. Сдлавъ энергическое усиліе, я вскочилъ, обернулся… и очутился лицомъ къ лицу съ Гритой: она стояла по другую сторону скамейки и хохотала во все горло, а мой юный ученикъ Максъ въ нсколькихъ шагахъ отъ нея весело наблюдалъ меня.

— Вотъ такъ славно! Г. докторъ заснулъ на скамейк, едва поднявшись съ постели! Уже цлый часъ, какъ En-herbo и я занимаемся литературой.

Максъ пожалъ мн руку. Фамильярность Гриты по отношенію къ своему царственному другу быстро перешла всякія границы.

Изъ слова Erbprinz: наслдный принцъ, она сначала сдлала prince-en-herbe. а потомъ и вовсе: en-lierbe. Правда, она звала его такъ только наедин или при мн. Максъ не протестовалъ: я не замчалъ даже знакомыхъ мн внезапныхъ вспышекъ дикаго нрава его предковъ, время отъ времени появлявшихся подъ врожденной кротостью. Максъ былъ плненъ Гритой. Въ своемъ переходномъ четырнадцати-лтнемъ возраст моя хорошенькая сестра, я догадывался, представлялась ему первымъ очаровательнымъ воплощеніемъ женщины.

— Представьте, г. докторъ,— сказалъ онъ,— мн самому нсколько разъ случалось засыпать на этой скамь философа! Но моему, въ этомъ виноваты эти кусты олеандровъ… И каждый разъ я видлъ во сн своего прадда принца Эрнста въ его лиловомъ камзол… Простите, что мы разбудили васъ. Моя мать уже въ фазаньемъ павильон и ждетъ васъ.

Мы вс вмст направились по песчаной дорог. Максъ слегка опирался на мою лвую руку. Грита держала меня за правую. Они тащили меня впередъ съ дтскимъ нетерпніемъ, и ихъ перекрестная болтовня окружала меня, какъ кольцо грацій.

— Принцъ Максъ, скажите моему брату, что я начинаю хорошо произносить ch.

— Да… когда вы говорите, выходитъ очень красиво… красиво и трогательно, какъ говоръ маленькихъ дтей… А я длаю успхи во французскомъ язык?

— Вы говорите немного лучше, и это благодаря мн.

— И господину доктору.

— Нтъ, только мн, мой братъ не достаточно васъ муштруетъ… Знаешь, Волкъ,— перемнила она предметъ разговора,— въ фазаньемъ павильон куча флаговъ и эстрада, покрытая краснымъ бархатомъ съ золотой бахромой. Статуя, закутанная въ блый коленкоръ, похожа на огромный пряникъ. Все это удивительно не красиво. Неправда ли, enherbe?

Максъ надулся. Его огорчила критика Гриты, направленная противъ роскоши и вкуса его владній.

— Мсто красиво… Красивыя деревья и домикъ очень граціозенъ!.. Слышите: верховой!— вдругъ воскликнулъ онъ.

Мы насторожились. Въ глубокой лсной тиши послышался топотъ быстро спускавшейся по косогору лошади, фыркавшей и кусавшей мундштукъ. На первомъ же поворот мы узнали маіора на его кобыл Дороте.

Максъ бросилъ мою руку и зашагалъ по военному. Лицо его приняло выраженіе враждебной скрытности, знакомой мн съ первыхъ дней моего учительства. Графъ Марбахъ круто остановилъ свою лошадь въ десяти шагахъ отъ насъ.

— Ваше высочество!— позвалъ онъ.

Максъ приблизился къ нему прусскимъ шагомъ, съ рукою, въ вид раковины, у козырька.

— Вы потрудитесь, ваше высочество,— сказалъ графъ,— принять на себя командованіе отрядомъ, назначеннымъ для отданія воинскихъ почестей передъ памятникомъ. Приказъ его высочества!

Я замтилъ, какъ на лиц Макса дрогнули мускулы. Маіоръ поклонился и тмъ освободилъ его. Онъ тронулъ свою лошадь и, прозжая мимо Гриты и меня, поклонился вамъ съ напускной вжливостью.

Вернувшись ко мн, Максъ нсколько времени молчалъ.

— Онъ знаетъ, что я не хотлъ командовать на этомъ парад,— сказалъ онъ, спустя нкоторое время,— и отецъ мой позволилъ мн остаться на эстрад… Но онъ хочетъ сдлать мн непріятность, а васъ огорчить, потому что сегодня день Седана… Когда я стану управлять Ротбергомъ, этотъ праздникъ исчезнетъ, а Марбаха я заключу въ тюрьму и уморю медленной смертью…

Глаза Макса сверкали огнемъ, иногда тотъ же огонь пылалъ въ глазахъ его отца, а еще дальше, подъ пылью годовъ, горлъ въ глазахъ на нкоторыхъ портретахъ его предковъ. ‘Мой чувствительный и миролюбивый воспитанникъ, думалъ я, несомннно, происходитъ изъ рода Гунтера.’

Мы дошли до фазаньей площадки. Она обсажена липами, расположенными косыми рядами и замыкается въ глубин зданіемъ на подобіе Малаго Тріанона. Поддльный мраморъ стнъ тщательно отшлифовался временемъ, перпендикулярно къ главной постройк идутъ зданія службъ.

Съ давнихъ поръ, уже, быть можетъ, со времени Гомбо, на этой фазаньей площадк не красовалось ни одного фазана, и нын сторожъ прозаически разводитъ здсь домашнюю птицу для дворцоваго стола. Но мсто по прежнему очаровательно, полно изысканной старинной граціи. Грита справедливо замтила, что жалко смотрть, какъ это мстечко изуродовали сегодня пестрыми флагами, красной эстрадой, монументомъ, запакованнымъ въ блый коленкоръ, и походными лавочками, устроенными по распоряженію Грауса. Домикъ былъ также декорированъ лаврами, покрывшими гипсовыя украшенія подъ окнами.

У одного изъ этихъ оконъ показалась фигура, вся въ бломъ, съ свтлорусыми волосами. Мое сердце сжалось. ‘Принцъ-философъ ничего въ этомъ не понимаетъ, думалъ я, я люблю и любимъ… это восхитительно!’ Оставивъ дтей бгать между деревьями, я ускорилъ шаги къ дому. Круглый вестибюль велъ на узкую круглую лстницу: на верху, склонившись на перила, меня ждала принцесса.

У насъ съ принцессой была пора любви, когда еще ни одно слово, никакое движеніе не смущаетъ радостной тревоги чувствъ, но когда потребность присутствія другъ друга, одиночества вдвоемъ принимаетъ характеръ маніи… Сегодняшнее утреннее свиданіе въ старинномъ жилищ Гомбо именно и имло цлью доставить намъ обоимъ нсколько минутъ этого очаровательнаго одиночества. И такъ какъ мы еще стыдились нашихъ частыхъ свиданій, то мы инстинктивно искали наиболе темныхъ угловъ, даже когда бывали одни, чтобы не видть глазъ другъ друга въ то время, когда губы ищутъ встрчи. Едва я приблизился къ принцесс, какъ рука ея, холодная отъ волненія, потянула меня въ ближайшій пустой и темный корридоръ: мы сразу избавили себя отъ труда говорить. Только въ такія минуты, казалось намъ, исполняется истинное назначеніе нашей жизни. Но почти тотчасъ же какое-то возмущеніе Соціальнаго инстинкта, условной стыдливости заставила насъ измнить наше положеніе. Разъединившись, мы обмнялись нсколькими фразами, сознавая ихъ ничтожность и дланность, но, тмъ не мене, заставившими дрожать наши голоса.

— Мы осмотримъ театръ, если хотите,— тихо прошептала Эльза, отодвигаясь отъ меня.— Вы, врно, его не видли. Домъ такъ рдко открываютъ.

— Да,— отвтилъ я.— Говорятъ, онъ очень интересенъ. Благодарю васъ.

И хотя вслдъ за этими словами естественно было направиться къ театру, мы снова скрылись въ самый темный уголъ, пока звуки голосовъ Макса и Гриты, бгавшихъ вокругъ дома, не привели насъ въ себя.

— Идемъ,— сказала принцесса.— Вотъ сюда,

На сцену вела узкая галлерея, тянувшаяся вдоль фасада дома. Я слдовалъ за блымъ силуэтомъ Эльзы. На принцесс было блое полотняное платье изъ Парижа и блая изъ тонкой соломы шляпка-бержеръ. ‘Я прекрасно знаю, думалъ я, какихъ большихъ глупостой я надлаю изъ-за этого благо платья и шляпки… О, дорогая принцесса, какъ краснорчивы ваши уста, когда вы пользуетесь ими не для разговора!’

И я торопился добраться до сцены въ надежд, что к тамъ найдутся укромные уголки. Я не ошибся. Крошечная сцена имла два чудныхъ темныхъ угла: одинъ за подвижной кулисой, гд полотняныя лохмотья изображали мертвый кустъ, другой у входа въ складъ, гд нкогда хранились лампы. Когда эти два тайника были утилизированы надлежащимъ образомъ, мы постили ложи артистовъ, поразившія меня своею наготой, и залу, убранную довольно красиво. Противоположнымъ корридоромъ мы прошли въ помщеніе Гомбо. Здсь было свтло. Я хорошо запомнилъ это помщеніе. Оно состояло изъ ея комнаты, будуара и нсколькихъ неудобныхъ кабинетовъ. Полъ во всхъ комнатахъ былъ изъ простыхъ красныхъ плитъ, за то стны были украшены картинами и Довольно красивыми коврами. Въ ея комнат шла панель изъ благо дерева съ красными полосками, стны обиты блымъ и краснымъ ситцемъ съ разводами. Высокая, узкая кровать съ треугольными спинками походила нсколько на гробъ, поставленный на четыре большихъ колеса. Лакированная блая съ красными полосками мебель была обита ситцемъ. Нсколько посредственныхъ картинъ изображали амуровъ во вкус Буше, сдланныхъ еще хуже, чмъ самимъ художникомъ. Срые нарисованные барельефы украшали верхніе карнизы дверей. Потолки такъ низки, что мы легко касались ихъ руками.

Будуаръ Гомбо представлялъ изысканность, боле достойную фаворитки принца. Нсколько красивыхъ креселъ ее стершейся позолотой, съ плотной полотняной обивкой, сквозившей изъ подъ вытертаго голубого шелка, разрисованнаго вазами и гирляндами съ цлующимися голубками среди нихъ. Стны сверху до низу украшены зеркалами: рамки изъ рубчатаго багета, вмсто золота, экономно окрашены желтой краской, и обманывали взоръ. Надъ каминомъ изъ сраго мрамора вислъ недурной портретъ актрисы, въ маскарадномъ домино съ маской въ рук. Съ круглымъ, розовымъ лицомъ, темными маленькими глазами и великолпными каштановыми волосами, подъ разввающимся домино огненнаго цвта, она казалась полной. Я съ симпатіей смотрлъ на свою компатріотку, подобно мн, извдавшую въ этихъ мстахъ изгнаніе и любовь… И вдругъ, сбоку у камина, я замтилъ хлыстъ съ рзной золотой рукояткой въ вид яблока. Принцесса, слдившая за моимъ взглядомъ, замтила:

— Хлыстъ принца Эрнста? Зачмъ онъ здсь? Меня это удивляетъ…

Изъ прочитанной богатой литературы и разговора со мной принца-философа на скамь, я зналъ его мнніе о ‘чуждой душ’ и, въ свою очередь, удивился наивности моей повелительницы.

— Вотъ здсь,— сказала Эльза, указывая мн на одно изъ мягкихъ креселъ у окна,— здсь вы укроетесь на время церемоніи.

Я не слушалъ ее, я только глядлъ на нее, и не могъ удержаться, чтобы не высказать ей, въ какой восторгъ приводитъ она меня сегодня, въ это ясное солнечное утро, въ своемъ бломъ полотняномъ плать и въ блой соломенной шляпк!

— Дорогая принцесса,— сказалъ я,— примите это признаніе отъ своего безвстнаго подданнаго: никогда вы не являлись ему прекрасне… Мн легко будетъ отвлечься сегодня отъ несносной оффиціальной церемоніи: я буду любоваться вами.

Она вспыхнула отъ удовольствія и въ то же время сконфузилась, какъ двочка-подростокъ при первомъ комплимент. Тщетно стараясь найти отвтъ на мои слова, она. могла только предложить:

— Пойдемте посмотримъ платья актрисы.

Она увлекла меня за собой и рядомъ съ корридоромъ творила дверь въ большую комнату, какъ разъ на столько высокую, чтобы можно было стоять во весь ростъ. Закрытыя ставни единственнаго окна пропускали блдный полусвтъ. Воздухъ былъ пропитанъ страннымъ ароматомъ, пахло какой-то смсью увядшаго человческаго тла и аниса, какъ пахнутъ потерявшіе запахъ духи.

Я растворилъ окно и ставни. Съ этой стороны почти голый склонъ круто спускается къ Рот, а по краю обрыва идетъ зигзагами удобная прозжая дорога до Литцендорфа.

Между тмъ, принцесса отворила вдланные въ стну шнафы. Запахъ увядшаго тла и старыхъ духовъ распространился по комнат еще сильне.

Платья и костюмы Гомбо висли на огромныхъ изъденныхъ ржавчиной крюкахъ,— и все это она должна была бросить, не безъ сожалнія, вроятно, въ ночь своего бгства съ псаремъ! Юбочки коломбины, пеплумы, придворныя мантіи и безчисленное множество корсажей, шелковыя юбки въ полоскахъ и въ цвточкахъ, изъ парчи и полупарчи, нсколько мховыхъ шубъ, изъденныхъ молью,— все это облекало хрупкое и страстное тло француженки, и промчавшіеся гады до сихъ поръ еще не могли уничтожить аромата этой женщины, рзко выдлявшагося изъ всхъ запаховъ этихъ наточенныхъ и заплсневвшихъ вещей.

— Посмотрите, какая грубая подкладка подъ этимъ прекраснымъ шелкомъ,— замтила Эльза, взявъ брезгливо двумя пальцами одинъ изъ корсажей.— Повидимому, кожа женщинъ въ то время не была чувствительна.

Я молчалъ, представляя себ, не безъ волненія, цвтущую двушку изъ Шальо выбирающей на этомъ самомъ мст костюмъ на текущій день и подставляющей губа своему царственному любовнику. О, легкомысленная Гомбо! Какія чары отравляли воздухъ этой комнаты, гд царствовала полуобнаженная грація твоего порочнаго тла?

Эльза повсила корсажъ на мсто и обернулась ко мн. И хотя на этотъ разъ солнце ярко свтило въ открытое окно комнаты, оно не остановило моего поцлуя, столь страстнаго, что маленькая шляпка упала вдругъ съ головы принцессы и увлекла за собой роскошную свтлую шевелюру, свжій ароматъ волосъ, разсыпавшихся по моей рук, внимавшей перегнувшуюся назадъ талію, побдилъ запахъ умершей любви и мертвой красоты.

— Вы любите меня, не правда ли, любите?— шептала Эльза лихорадочными губами.

— Я люблю васъ,— отвтилъ я.

Въ первый разъ я искренно произнесъ эти три слова.

Мои нервныя и неловкія руки старались привести въ порядокъ копну ея волосъ. Но Эльзу вдругъ обуяла стыдливость.

— Отойдите къ окну,— сказала она,— и дайте мн самой причесаться.

Я повиновался, отошелъ и облокотился на окно… Воздухъ не только не отрезвилъ меня, но, напротивъ, еще боле возбудилъ: было тихо и свтло. ‘Вотъ ршительный моментъ въ моей жизни, думалъ я. Въ эту минуту завязывается узелъ моей судьбы. А!.. Что мн до будущаго!.. Я хочу своей доли счастья — и я счастливъ.’

Вдали, на поворот просторной долины, разстилавшейся передъ моими глазами, деревушка Митцендорфъ блестла своими аспидными крышами и шпилями громоотводовъ на фабричныхъ трубахъ. Жизнь, какъ и цвтъ небесъ и прозрачность воздуха, казалась мн очаровательной… Вдругъ на воздухъ взлетло бловатое облачко дыма у възда въ Митцендорфъ, и черезъ нсколько мгновеній раздался пушечный выстрлъ. И въ памяти моей мелькнули евангельскія слова: ‘Прежде нежели пропоетъ птухъ, трижды отречешься отъ меня!’ Поистин, легкомысленный французъ! Только что я чувствовалъ въ себ трепетъ души своей расы, глубокая наслдственная ненависть жгла мое сердце… И только потому, что женщина, одтая въ блое, дала мн прильнуть къ своимъ устамъ, я готовъ уже весь отдаться чарамъ любви. Они-то вдь не забываютъ… Въ самой ничтожной горной деревушк даже этой отдаленной Тюрингія раздаются пушечные выстрлы…’

Принцесса прикоснулась къ моему плечу и прервала мои размышленія. Когда я обернулся, она сразу по моему лицу догадалась о моемъ душевномъ настроеніи.

— Вы опять стали врагомъ, вспомнили, что сегодня день Седана,— прошептала она.— Ни васъ, ни меня не была на свт, когда была эта битва, а вы изъ-за нея мой врагъ, даже теперь, когда только что сказали, что любите меня… Нтъ, вы не любите меня!

— Нтъ, я люблю васъ.

— Неправда,— горячо воскликнула она, сверкнувъ глазами и покраснвъ, отчего стала еще красиве,— нтъ, вы меня не любите. Вели бы вы любили, ваша родина не имла бы для васъ значенія. Когда въ юности я послдовала сюда за любимымъ мною въ то время принцемъ Отто, я забыла Эрленбургъ, и вспыхни тогда воина между Эрленбургомъ и Ротбергомъ, я стояла бы за Ротбергъ.

Я не зналъ, что отвтить, но она и сама не требовала отвта.

Мы спустились по витой лстниц и черезъ полукруглый вестибюль вышли на площадь, обсаженную липами. Любовное очарованіе, окутывавшее насъ въ старомъ жилищ Гомбо, разсялось. Напротивъ, все на этой площади, превращенной въ мсто для празднества, теперь оскорбляла мой взоръ. Кругомъ протянули веревки, чтобы одерживать натискъ публики во время церемоніи. Цлыми телгами подвозились стаканы и чашки и устраивались походныя лавочки. Безобразная вншность оффиціальнаго праздника подавила очаровательную декорацію, созданную принцемъ-философомъ для своей фаворитки.

— Гд ваша сестра и принцъ, я ихъ нигд не вижу?— просила Эльза.

Дйствительно, они исчезли. Я обратился съ вопросомъ нихъ къ одному изъ слугъ Грауса, разставлявшему бутылки въ одномъ изъ балагановъ.

— Его высочество и молодая барышня вошли только что туда,— отвтилъ онъ, указавъ на дальнія постройки.— Тамъ скоро будутъ размщать придворные экипажи. Они, должно быть, еще тамъ съ маленькимъ Гансомъ, пріхавшимъ сюда о мной.

Какъ разъ въ эту минуту мы увидли это тріо выходящимъ изъ конюшни. Максъ фамильярно держалъ Ганса за плечо и, казалось, давалъ ему приказанія, Гансъ слушалъ ъ нершительнымъ видомъ. Грита шла нсколько поодаль и первая замтила насъ. Максъ отпустилъ Ганса и вмст съ Гритой подошелъ къ намъ. Лицо его было оживлено, но въ глазахъ было что-то почти непріятное, точно онъ скрывалъ тайну, время отъ времени омрачавшую его взоръ. Принцесса нжно поцловала Гриту.

— Что вы длали въ конюшн съ Гансомъ?— спросила я принца.

Максъ, не глядя на меня, пробурчалъ:

— Гансъ показывалъ намъ сараи, приготовленные для придворныхъ экипажей, и конюшни. Очень удобно.

— Принцесса,,— замтилъ я,— вотъ детъ коляска, чтобы отвезти васъ во дворецъ.

— Желаете, я завезу васъ на вашу виллу?— спросила на, взглянувъ на меня съ оттнкомъ приказанія и мольбы.— На этотъ случай я велла заложить коляску вмсто викторіи. Мы отлично разсядемся вчетверомъ.

— Благодарю васъ. Мы съ Гритой дойдемъ и пшкомъ боле сокращеннымъ путемъ,— отвтилъ я.

Эльза безмолвно и быстро отошла, уводя за собой принца. Когда мы остались одни и стали спускаться по лсной дорожк, Грита спросила:

— Волкъ, что теб сдлала принцесса? Почему ты не захотлъ, чтобы мы вчетверомъ вернулись въ ея коляск?

Я остановилъ легкіе шаги моей сестренки и отвтилъ:

— Прислушайся!

Среди шелеста буковъ и шума безчисленныхъ лсныхъ голосовъ до насъ доносились крики съ долины, со стороны Ротберга и Линцендорфа. Низкіе звуки трубы выводили Wacht am Rhein. Къ полудню пушечные выстрлы изъ замка стали раздаваться чаще: каждую минуту. И съ деревень вдоль Роты, какъ и съ горъ, другіе залпы отвчали имъ тысячью отраженныхъ звуковъ изъ ущелій и лсистыхъ скалъ Тюрингенскихъ высотъ.

Глаза Гриты сосредоточились.

— Вслушайся во все это,— сказалъ я ей.— Ты родилась четырнадцать лтъ назадъ, и о войн между Германіей к Франціей слышала только, какъ объ историческомъ факт, какъ о семилтней войн или войнахъ Наполеона. Я хотя и старше тебя, но знаю о ней также только изъ исторіи. Я никогда не видлъ и тни остроконечной каски на французской территоріи. Такъ какъ наше я служитъ центромъ нашего вниманія, то ни ты, ни я нисколько не страдаютъ того, что отъ нашей матери-отчизны отрзали дв провинціи, мы и не знали ихъ никогда французскими. Мы не чувствуемъ себя ни оскорбленными, ни виноватыми въ этомъ пораженіи, и наше поколніе все боле и боле склоняется къ индефферентизму и мирному забвенію… Но слушай… и запомни… Побдитель не хочетъ, чтобы мы забыли. Каждый ‘одъ, съ хвастовствомъ и шумомъ, празднуетъ онъ наше пораженіе. Молодые нмцы, родившіеся, какъ и мы съ тобой, долго спустя посл Седана, хотятъ получить свою долю прошлой славы, чтобы мы испытали долю нашего униженія. Грита, теб четырнадцать лтъ, для тебя все это безразлично… Но ты выйдешь замужъ, у тебя будутъ дти… И тогда ты вспомнишь. Запомни хорошенько этотъ праздникъ, вслушайся въ эти Hoch! и трубные звуки, трепещи при пушечныхъ салютахъ. Мы все должны усвоить, закрпить, чтобы потомъ, вернувшись на родину, мы по своему, какъ побжденные, могли праздновать 2-е сентября и помнить, чт, несмотря на столько протекшихъ лтъ, въ Германіи, даже въ глуши Тюрингіи, этотъ день конца лта — все же день Седана… А теперь, идемъ завтракать!

II.

Звуки трубъ и бой барабана заставили умолкнуть толпу, собравшуюся изъ Ротберга, Альтендорфа, Литцендорфа, Штейнаха и со всхъ окрестныхъ деревень, долинъ и горъ, чтобы присутствовать на открытіи временнаго памятника Бисмарку, воздвигнутаго въ Фазаньемъ парк. Барабанная дробь и трубы возвстили прибытіе высшихъ сановниковъ.

Было половина третьяго. Свжее утро смнилось внезапно наступившимъ зноемъ, благодаря втру, дувшему цлое утро изъ горныхъ ущелій. Воздухъ дрожалъ въ солнечномъ свт, какъ въ самую жаркую пору лта. Флаги неподвижно висли на древкахъ. Среди почтительнаго молчанія придворные экипажи приближались къ толп.

Я наблюдалъ изъ будуара Гомбо, куда удалился, чтобы не смшиваться съ толпой. Экипажи прослдовали вдоль линіи зрителей. Я былъ одинъ, такъ какъ Грита предпочла общество супруговъ Молохъ. Грита была еще въ томъ возраст, когда солнечный жаръ, пыль, шумъ и толкотня доставляютъ развлеченіе. Думаю, ей хотлось еще поближе видть своего друга Макса, командовавшаго отрядомъ въ офицерскомъ мундир.

Въ первой придворной карет, голубой съ блымъ, халъ принцъ Отто, въ мундир полковника уланскаго полка: принцъ номинально командовалъ полкомъ, стоявшимъ на французской границ. Возл него сидлъ длинный и тощій старецъ, въ форм капитана ландвера, директоръ прусскаго клуба въ Штейнах, представлявшій на праздник германскую имперію и прусскаго короля.

Въ слдующемъ экипаж, легкой викторіи, красиво запряженной двумя блыми лошадьми, хала принцесса Эльза, съ фонъ-Больбергъ. Толпа шумно привтствовала ее. Затмъ слдовало ландо съ важно раскинувшимся графомъ Марбахомъ. Въ лиц и въ движеніяхъ его все же было выраженіе тревоги: должно быть, пушечные выстрлы въ теченіе всего утра растревожили его нервы. За нимъ двигались высшіе сановники государства, духовникъ, министръ полиціи, баронъ Дронтгеймъ съ своей толстой супругой, въ плать изъ черной тафты, и со маленькой сестрой Фрикой, въ сроватомъ муслин, министръ общественныхъ дорогъ и лсовъ, директоръ почтъ, дворцовый архитекторъ и, наконецъ, мене знатные вельможи со своими женами. Нкоторыя изъ этихъ послднихъ были красивы. Толпа, при вид ихъ, длала замчанія и упоминала имя принца. Въ особенности сильный говоръ вызвало появленіе фрейленъ Фрики, что, казалось, доставляло удовольствіе этой хорошенькой безстыдниц. Въ послднемъ экипаж красовался г. Граусъ, собственной персоной, въ полномъ парад, во фрак почти придворнаго покроя, въ рубашк съ манишкой въ вид жабо на груди, съ двойной гирляндой орденовъ на лвомъ отворот фрака. Эта торжественность должна была свидтельствовать, что г. Граусъ предсдатель комитета по постановк памятника.

Вс эти экипажи высадили свою пеструю публику передъ почетной эстрадой. Чиновники, сановники и дамы расположились вокругъ царившаго надъ ними сиднія принца… У эстрады кучера поворачивали лошадей и направлялись къ сараямъ.

Толпа, встрчавшая вначал всхъ громкими кликами, теперь любовалась молча. Почтительная и послушная, она своими безчисленными красными и потными лицами тснилась на пространств передъ памятникомъ и эстрадой сановниковъ и трибуной для ораторовъ. Подъ легкими полотняными костюмами женщинъ угадывались могучія формы, мужчины одты были въ свою скучную черную воскресную ливрею. Только нкоторыя семьи горцевъ, спустившіяся съ высотъ Реннштига, нарушали банальность этой толпы красной вышивкой на юбкахъ у женщинъ, голубыми кафтанами мужчинъ, кружевной наколкой или большой фетровой шляпой. Солдаты на этомъ сборищ исполняли обязанности полиціи довольно грубо. Какой-то мальчишка, имвшій дерзость вскарабкаться на дерево, чтобы лучше видть, былъ такъ энергично схваченъ и жестоко избитъ двумя молодцами въ мундирахъ, что какъ только его выпустили, онъ съ окровавленнымъ лицомъ — весь въ слезахъ, бросился, какъ заяцъ, бжать въ лсъ, отказавшись отъ удовольствія видть открытіе памятника Бисмарку и излчившись отъ всякаго любопытства.

——

Когда весь оффиціальный персоналъ размстился и наступила тишина, обрзали веревки у покрывала, окутывавшаго статую. Среди оглушительнаго взрыва возгласовъ, оркестръ грянулъ сразу ‘Wacht am Rhein’, и покрывало упало къ ея ногамъ. Вс головы обнажились, вс взоры устремились на высокую фигуру въ каск: германскій титанъ опирался своей тяжелой рукой на прямой мечъ и рядомъ съ нимъ — догъ, съ злыми глазами и оскаленными зубами. Отрядъ, подъ командой принца Макса, очаровательнаго въ своемъ офицерскомъ мундир, взялъ на караулъ. Принцесса, стоявшая рядомъ съ принцемъ, апплодировала.

Спрятанный за занавсками будуара, я сидлъ и усовщевалъ себя.

‘Почему я страдаю? Я ощущаю нчто похожее на боль, причиненную потерей близкаго существа, чмъ-то непоправимымъ, какъ смерть. Да, тутъ, конечно, возмущеніе, гнвъ противъ свершившейся судьбы. Но все же разберемся. Вполн естественно, что этотъ нмецкій народъ празднуетъ свое пріобщеніе къ слав, богатству и власти. Совершенно понятно, что они отливаютъ изъ бронзы изображеніе созидателей своего счастья, понятенъ и взрывъ энтузіазма, когда толп показываютъ эти изображенія, среди соперничества народовъ, въ памятный день выигранной битвы… Будемъ тверды! Взглянемъ въ глаза дйствительности. Я не могу устранить ни фактъ существованія Бисмарка, ни то, чти онъ создалъ единую Германію, ни то, что, благодаря ему, я родился во Франціи, униженной и раздробленной’.

Посл ‘Wacht am Rhein’, оркестръ заигралъ по программ длинную ‘Побдную симфонію‘, сочиненную г. Бауманомъ дирижеромъ придворной капеллы. Какъ и вся новйшая нмецкая музыка, она была въ итальянскомъ вкус, съ оттнкомъ вагнеризма. Пока она бушевала, я все не могъ оторвать глаза отъ бронзированнаго гиганта, тяжело опирающагося на плоскій мечъ, остріемъ вонзившійся въ скалу… Онъ олицетворялъ для меня судьбу.

Что такое судьба народовъ? Почва ли, ихъ воздухъ, ихъ небо, климатъ? То, что въ людяхъ создается подъ вліяніемъ извстной территоріи, такъ же ли неизмнно, какъ и въ животныхъ и растеніяхъ? Или, наоборотъ, судьба создается усиліями каждаго отдльно, соединяясь въ одно цлое въ пространств и времени? Это есть все вмст, и еще что-то.

Судьба это — процессъ, не предвиднный, не поддающійся заране учету, подчиняющій себ въ конц концовъ событія. И этотъ процессъ сегодня представлялся мн въ вид чуда-ребенка, рождающагося порою среди того или другого народа,— тмъ, что Карлейль называетъ героемъ, а Ничше — сверхъ-человкомъ. Судьба, это — Жанна д’Аркъ, Вильгельмъ завоеватель, Бонапартъ. Судьба, это — Бисмаркъ. Вс теоріи о происхожденіи героевъ ничто противъ блестящаго факта: если бы не было Бонапарта и Бисмарка въ новйшей исторіи, эта исторія была бы совершенно иная: она ни въ чемъ не походила бы на то, что совершили въ ней эти сверхъ-человки. Обыкновенно исторія есть слдствіе безконечно ничтожныхъ усилій, гд каждая личность (даже и т, что находятся у власти) представляетъ лишь одну изъ составныхъ частей. Но въ извстный періодъ рождаются люди, концентрирующіе въ себ силу, способную объединить, расположить вс другія стихійныя силы націи. Они, конечно, измняютъ судьбу народовъ и міра. Или. врне, эти люди и представляютъ олицетвореніе судьбы.

——

Въ неподвижномъ воздух, безъ малйшаго дуновенія втра, яркое солнце, какъ въ какой-то фантасмагоріи, освящало передъ окномъ, гд я стоялъ, нотную, шумную толпу, красную, разряженную эстраду, ротберговскихъ солдатъ, съ пущеннымъ оружіемъ, съ темными лицами и суровымъ видомъ. Среди музыкантовъ длинный капельмейстеръ съ курчавыми сдыми волосами неудержимо метался изъ сторона въ сторону надъ исполненіемъ собственной пьесы… Я смутно видлъ все это. Ясно я различалъ только титана изъ фальшивой бронзы, съ тяжелымъ мечомъ, вертикально воткнутымъ въ скалу, и съ ужаснымъ догомъ съ оскаленными клыками и злыми глазами подл него. Солнце блестло въ новой бронзовой окраск статуи. Запахъ пыли и живого человческаго тла проникалъ съ площади и смшивался въ будуар Гомбо съ сыростью стнъ, съ нжной затхлостью человческаго праха. Я чувствовалъ себя опьяненнымъ и сбитымъ съ толку.

Я смотрлъ на бронзоваго титана, на это олицетвореніе рока, и думалъ, какова была бы судьба міра, если бы эта страшная фигура не появлялась вовсе? Безконечная побдная симфонія, между тмъ, продолжалась…

1815 годъ…

Въ то время, какъ союзныя войска во второй разъ вступали во Францію, въ провинціи Бранденбургъ, въ маленькомъ мстечк Шенгаузен родился сынъ у бднаго дворянина… Теперь лысая въ каск голова когда-то у бойкаго ребенка покрыта была свтлыми кудрями. Крестьяне любовались имъ, когда, бывало, верхомъ онъ мчался бшенымъ галопомъ по отцовской земл. Шли годы, и вотъ маленькій дворянчикъ уже студентъ въ Геттинген. Хотя въ голов бродила уже мечта объ единств Германіи, все же онъ не могъ сойтись съ Burschenschaft о мъ, обществомъ студентовъ, поклявшимся сдлать Германію единой и свободной. Эти студенты — раціоналисты, слишкомъ говоруны, слишкомъ евреи. Въ аристократической корпораціи, съ другими мелкими дворянчиками, партикуляристами, онъ сойдется гораздо лучше.

Оттуда онъ вышелъ вспыльчивымъ бретеромъ, всегда въ сопровожденіи чудовищнаго дога, имя въ прошломъ двадцать восемь дуэлей, оставившихъ на его лиц одинъ только единственный шрамъ. Физическая сила и дкія остроты длали его страшнымъ, ко доктринерство романтической и традиціонной школы его связывало. Ненадолго онъ длается чиновникомъ, но вскор заботы объ обремененномъ долгами отцовскомъ имніи возвращаютъ его къ земл, и въ теченіе десяти лтъ онъ живетъ дворяниномъ-земледльцемъ. Какая полная жизнь! Онъ искренно интересуется ночными заморозками, болзнью скота, дурными дорогами, измельчаніемъ овецъ, гибелью ягнятъ, неурожаемъ соломы, кормомъ, картофелемъ, навозомъ. ‘Одна свекловица меня больше волнуетъ, чмъ вся политика’, заявляетъ онъ. Но этотъ страстный землевладлецъ, этотъ ярый охотникъ въ то же время и усердный читатель. Цлыя вороха печатной бумаги,— все книги по нмецкой и англійской исторіи,— завалили Книпгофъ, его усадьбу. Сосдніе помщики не могли понять, почему этотъ мелкопомстный дворянинъ, рыскающій за оленями и пьющій, какъ они, находитъ развлеченіе въ чтеніи? Бисмаркъ читатель!.. Онъ не лишенъ сентиментальности: онъ нженъ съ сестрой, съ женой… Въ 1849 году онъ былъ избранъ прусскимъ депутатомъ отъ Ратенова. Какъ только онъ заговорилъ, придворная камарилья тотчасъ же поняла, что обрла въ немъ оратора и главу.

Но онъ все еще не похожъ на вотъ этого огромнаго кирасира. Онъ строенъ, кудрявъ и съ бородой, среди бритыхъ дворянъ. На загорломъ, темномъ лиц сверкаютъ большіе, довольно красивые срые глаза. Его краснорчіе мрачно, какъ небо во время грозы, но вдругъ сверкнетъ молнія и раздастся громовой ударъ… По его словамъ, ‘народъ это — оселъ въ львиной шкур, рычащій на площадяхъ’. Онъ отрицаетъ, что общественное мнніе есть выраженіе народной воли… Одинъ только монархъ въ себ самомъ отражаетъ чудеснымъ образомъ божественную волю народовъ. Парламентъ это — скопище сумасшедшихъ: стыдъ и презрніе англійской систем! Конечно, монархами порою руководятъ женщины, честолюбцы, царедворцы и мечтатели. Но верховная королевская власть, тмъ не мене, есть выраженіе законной воли дворянства.

——

Отрывистымъ ударомъ смычка усердный капельмейстеръ привлекъ и сосредоточилъ вниманіе своихъ музыкантовъ. Трубачи надулись, флейтисты стали выводить пронзительныя ноты, огромный барабанъ добросовстно подражалъ пушк. Я понимаю, что вмст съ политическимъ изображеніемъ Бисмарка, Бауманъ желалъ представить Бисмарка-воина. Какимъ соединеніемъ инструментовъ, какой комбинаціей гармоніи могъ бы ты, трудолюбивый собиратель звуковъ, изобразить этотъ яко бы любовный союзъ лукавства и силы, отличавшій твоего героя отъ всхъ другихъ человческихъ существъ? Къ чорту твои дудки и смшной трескъ ослиной кожи! Дай мн представить себ, каковы были мысли, роившіяся подъ этимъ огромнымъ лбомъ, когда онъ принялъ, безъ всякой къ тому необходимости, кровавое ршеніе, этотъ титанъ жаждалъ войнъ! Мы знаемъ, онъ былъ увренъ, что нкоторыя великія этническія перестройки прочно скрпляются только кровью. Въ 1848 году отъ него зависло объединить Германію безъ пролитія крови. Франкфуртскій сеймъ предлагалъ это прусскому королю. Бисмаркъ воспротивился наперекоръ желанію всхъ, наперекоръ желанію двора, а главное — придворныхъ дамъ. То была трагическая эпоха, порою этотъ усердный слуга смерти, раздраженный противорчіями, чтобы дать выходъ своему гнву посл бурныхъ преній, вырывалъ ключомъ замки изъ дверей…

Такъ какъ онъ умлъ хотть сильне другихъ, то торжествовала всегда его воля. Въ теченіе шести лтъ три войны! Три раза, чтобы начать войну, одинъ и тотъ же пріемъ: прежде, чмъ разбить врага, обмануть его. Коварная дипломатія неизбжно ведетъ къ кровопролитію… Впослдствіи, на поко, за кружкой пива, онъ самъ цинично сознавался, что такова его манера дйствовать. Прежде, чмъ одержать побду надъ врагомъ на пол сраженія, онъ ищетъ удовлетворенія зловщимъ образомъ унизить его. Впрочемъ, въ этой игр онъ умлъ ставить о свою жизнь на карту.

Можно ли представить себ боле трагическое изображеніе рока, рождающаго въ мукахъ грядущее, какъ это: вотъ огромный блый кирасиръ, уже тринадцать часовъ не слзающій съ лошади, съ распухшими отъ сдла ногами, остановился на восточной сторон поля битвы. Его рыжая кобыла, съ опущенными вдоль шеи поводьями, пощипываетъ зеленые всходы у Садовой, влажные отъ крови. Близится вечеръ. Исходъ битвы еще не опредлился, но, повидимому, Пруссія теряетъ позицію. Блый кирасиръ заряжаетъ свой пистолетъ и закуриваетъ сигару. Взоръ устремленъ вдаль, онъ медленно куритъ, ибо продолжительность своей жизни поставилъ въ зависимость отъ длины сигары… Возможно ли тсне связать себя съ судьбой?.. Вотъ послднія вспышки сигары, крики австрійцевъ возвщаютъ побду, Бисмаркъ взводитъ курокъ… Вдругъ, за облакомъ пыли, поднятымъ побдителями, грянулъ пушечный выстрлъ. Это пушка кронпринца. ‘Ударъ Козерога’ выручилъ еще разъ. Бисмаркъ опустилъ свой пистолетъ, бросилъ окурокъ сигары и, подобравъ поводья и пришпоривъ свою рыжую кобылу пустился вскачь съ облегченнымъ сердцемъ.

——

Кто-то очень врно сказалъ: нмцы любятъ распространяться, т. е., они любятъ говорить длинными фразами, терпливо выслушиваютъ длинныя рчи, длинныя церемоніи ихъ не утомляютъ. Побдная симфонія длилась добрыхъ полчаса. Правда, послдніе аккорды ея прозвучали уже при полномъ невниманіи слушателей. Интересъ пробудился снова, когда господинъ Граусъ взошелъ на ступеньки ораторской трибуны… Рчь его, однако, была довольно пошлая. На тысячу ладовъ повторялъ онъ въ ней, что величіе Германской имперіи есть созданіе этого великаго мужа изъ бронзированнаго гипса, стоящаго рядомъ съ догомъ, что Германская имперія вчна, что она — воплощеніе справедливости и силы, и что роль всей Германіи, достойной славнаго имени героя, сводится къ тому, чтобы поддерживать Имперію, жертвовать за нее жизнью. Съ безтактностью, омрачавшей чело принца Отто, онъ упиралъ на важность сооруженія памятника одному изъ основателей Имперіи на территоріи, сохранившей свою свободу только благодаря его великодушію. Bee это произнесено было самодовольнымъ тономъ, пересыпано учеными терминами, высокопарными неологизмами, исковерканными и перепутанными поэтическими и философскими цитатами, всмъ тмъ, что нмецкій педантизмъ вбиваетъ на скорую руку въ головы своихъ учениковъ въ своихъ начальныхъ школахъ. Апплодировали мало. Въ Ротберг Граусу больше завидовали, чмъ любили его, соціалъ-демократы изъ Литцендорфа считали его шпіономъ на жалованьи отъ Берлина.

Его смнилъ директоръ прусскаго клуба въ Штейнах. Длинный и худой субъектъ въ очкахъ, онъ пространно изложилъ главнйшія событія изъ жизни Бисмарка. Я удивился, до чего исторія въ устахъ дурака можетъ стать безцвтной. Въ болтовн клубнаго директора титанъ съежился до объема бюрократа-удачника. Его трагическая карьера свелась къ послужному списку.

‘Въ такомъ-то году его величество императоръ Вильгельмъ I назначилъ Бисмарка во франкфуртскій сеймъ. Такъ онъ сидлъ на второмъ мст посл австрійскаго депутата Въ такомъ то году онъ былъ министромъ… Въ такомъ-то канцлеромъ… Въ такомъ-то получилъ орденъ Большого Орла’…

Такъ говорилъ прусскій подпрефектъ, среди почтительнаго вниманія вспотвшей толпы и звавшаго отъ скуки двора. Было ясно, что для этого ограниченнаго ума Садова и Седанъ съ ихъ послдствіями не имютъ боле высокой цли, какъ освтить исключительно счастливую карьеру чиновника, далеко опередившаго другихъ въ чинахъ и орденахъ.

Въ моментъ окончанія его рчи, когда онъ призывалъ всхъ чиновниковъ въ настоящемъ и въ будущемъ слдовать примру Бисмарка, на безоблачномъ голубомъ небосклон показались первыя тучки, и легкій порывъ втра, заколыхалъ флаги и знамена.

Оркестръ заигралъ маршъ, поднялся принцъ Отто. Воцарилась такая глубокая тишина, что слышно было, какъ бьется полотно флаговъ о древки. Онъ говорилъ съ эстрады и, вроятно, чтобы отмтить разницу между собой и другими ораторами, быль очень кратокъ. Его сухой, сильный голосъ производилъ впечатлніе.

‘Граждане Ротберга,— сказалъ онъ,— мы хотли объединить здсь три событія: годовщину побды изъ побдъ, открытіе памятника одному изъ величайшихъ нмцевъ, когда либо виднныхъ въ мір, и зачисленіе въ полкъ рекрутовъ текущаго года.

‘Молодые солдаты, взгляните на стоящихъ рядомъ съ вами храбрыхъ ветерановъ, рожденныхъ на вашей же земл. Они были сподвижниками великихъ людей, Мольтке, Вильгельма, Бисмарка. Они несли свой трудъ и свою кровь на лаву родины, и многіе изъ ихъ братьевъ пали въ славномъ бою.

‘Чтите этихъ ветерановъ, клянитесь подражать имъ! Настали трудныя времена, больше вниманія къ нимъ, ибо съ основанія имперіи не было періода времени боле неустойчиваго и опаснаго. Мы, нмцы, любимъ миръ, но не боимся войны, ибо съ нами Богъ… Сомкнитесь же плотный ь кольцомъ вокругъ вашего государя и вашего императора’!

На этотъ разъ энтузіазмъ былъ единодушнымъ и горячимъ. Оглушительные крики: ‘Hoch!’ ‘Да здравствуетъ императоръ’! ‘Да здравствуетъ его высочество’! поднялись къ небесамъ, мало по малу подернувшимся туманомъ, пропускавшимъ лишь слабый разсянный свтъ. Я взглянулъ на принцессу: она апплодировала до того, что, казалось, изорветъ перчатки. Ее обуяла германская лихорадка: она апплодировала нелюбимому мужу потому только, что онъ произнесъ нмецкую рчь… Я испытывалъ къ ней злобу, смшанную страннымъ образомъ съ физическимъ влеченіемъ. И неясное до сихъ поръ для меня ршеніе сразу созрли во мн.

Какъ разъ въ этотъ моментъ Эльза взглянула на мое окно, точно почувствовала мои мысли и глаза, устремленные на нее. Я замтилъ, что она наклонилась къ принцу и шепнула ему на ухо нсколько словъ. Посл минутнаго раздумья принцъ, повидимому, выразилъ согласіе. M-elle Больбергъ также встала, об спустились съ эстрады осевымъ ходомъ, позади креселъ сановниковъ.

Въ это время начались военные маневры. Маіоръ покинулъ эстраду и слдилъ за командованіемъ принца Макси. Правой! Лвой!… Какъ правильно маршируютъ эти горцы Тюрингіи, переряженные солдатами! Механическая точность прусскихъ разводовъ будетъ всегда поражать француза. Во Франціи всегда найдутся реформаторы, увренные, что побда возможна только при подражаніи такому параду. Я самъ не могъ оторвать глазъ. И напрасно я убждалъ себя, что вдь это только обрядность: она тревожила меня, какъ опасная дйствительность.

Вдругъ дверь позади меня отворилась: запахъ смшанныхъ духовъ обдалъ меня нжнымъ ароматомъ. Я обернулся и увидлъ принцессу. Глазами она дала мн понять, что она не одна. И, дйствительно, костлявый силуэтъ и кислое лицо Фрейленъ фонъ-Больбергъ показались за ея спиной.

— Ахъ, господинъ Дюберъ,— воскликнула принцесса съ притворнымъ удивленіемъ,— я совсмъ забыла, что вы здсь.. простите, что нарушила ваше одиночество… На эстрад ужасно жарко и мн стало дурно. Невольно я вспомнила объ этомъ убжищ, гд больше прохлады и меньше пыли.

Больбергъ угрюмо смотрла въ потолокъ. ‘Какой позоръ слышать такую грубую и беззастнчивую ложь изъ устъ принцессы!’ казалось, говорила она всей своей фигурой.

Съ поспшностью врноподданнаго я вскочилъ, чтобы удалиться.

— Нтъ, ради Бога, останьтесь!— живо возразила принцесса.— Я буду въ отчаяніи, что выгнала васъ отсюда, г. Дюберъ… Я отдохну нсколько минутъ въ этомъ кресл… Вотъ здсь… Какъ только я почувствую себя лучше, я тотчасъ же вернусь на эстраду… Но васъ, Больбергъ,— обратилась она къ потомку Оттомара Великаго, созерцавшей въ это время многочисленное отраженіе своей костлявой особы въ зеркалахъ будуара,— васъ я не хочу лишать возможности любоваться церемоніей съ отведеннаго вамъ мста… тмъ боле, что здсь немного сыро для вашего ревматизма.

— Я въ распоряженіи вашего высочества, сухо отвтила фрейлина.

— Идите, идите, Больбергъ… Успокойте принца… скажите ему, что я немного отдохну и тотчасъ же вернусь. Идите!.

Фрейлейнъ фонъ-Больбергъ сдлала полуоборотъ съ точностью и граціей стараго унтеръ-офицера Едва только она затьорила за собой дверь, какъ принцесса вскочила съ своего кресла и, подойдя ко мн, подставила щеку.

— Поцлуйте меня, мой подданный!..

Она сняла подушки съ одного изъ креселъ, бросила ихъ къ моимъ ногамъ и услась на нихъ.

— То, что я длаю, безумно,— сказала она.— Къ счастью, народъ любитъ меня и легко мирится съ моими фантазіями, но принцъ, наврно, будетъ бранить меня вечеромъ, потому что его обычные шпіоны донесутъ ему, что мы остались вдвоемъ. Ради васъ я компрометтирую себя. Неужели вы не чувствуете гордости, что компрометируете владтельную принцессу?

Я уврялъ ее, что переполненъ этимъ чувствомъ. Про себя же думалъ, зачмъ она заставляетъ меня говорить объ этомъ?

— Сегодня я довольна,— продолжала она.— Меня шумно встрчали. Даже жители Штейнаха, пруссаки, и т смотрятъ на меня, отчасти какъ на свою повелительницу. Нашъ праздникъ восхитителенъ… Замтили вы живописные костюмы горцевъ?.. Къ сожалнію, собирается гроза. Я бы хотла, чтобы она не помшала кончить…

‘Чуждая душа! думалъ я, заимствуя выраженіе у принца Эрнста… Вотъ она уже. и забыла, какое оскорбленіе для меня заключается въ томъ, что она называетъ праздникомъ. И между тмъ она любитъ меня’.

Шумъ радостныхъ кликовъ привлекъ насъ къ окну. Скрытые за ршетчатыми ставнями, мы увидали окончаніе военной церемоніи. Посл маршей, поворотовъ, схожденій, равненій, принцъ Максъ провелъ свой отрядъ церемоніальнымъ маршемъ передъ статуей титана съ догомъ. Быстро и граціозно перебгалъ онъ на другой конецъ своей линіи, выравнивалъ ее и снова возвращался на свой начальническій постъ. Его дтскій, не установившійся голосъ, пріученный уже къ командованію, приводилъ въ движеніе этихъ живыхъ автоматовъ. И таково ужъ обаяніе воинскихъ пріемовъ, что этотъ ребенокъ съ философской душой, казалось, любуется самъ собою въ своей роли ученика-героя.

— Какъ хорошъ мой сынъ!— воскликнула съ гордостью принцесса…— Въ подходящій моментъ онъ будетъ такимъ же воиномъ, какъ и его предки.

Она говорила это для самой себя… Еще лишній разъ я получилъ оскорбительное подтвержденіе, что въ ея жизни я — только аксессуаръ, правда, аксессуаръ, способный въ извстныя минуты овладть первымъ мстомъ, уничтожить вс соціальныя и супружескія преграды, но все же аксессуаръ.

Между тмъ, она отошла отъ окна, опять сла на полинявшее кресло и сказала:

— Подите ко мн.

Я повиновался.

— Сейчасъ будетъ говорить этотъ дуракъ Марбахъ,— продолжала она.— Онъ возмутитъ васъ своими словами. Не слушайте его, забудьте все, кром меня.

Я былъ ей благодаренъ за это милое предложеніе, и опустился на подушки у ея ногъ: такимъ образомъ мы помнялись мстами. Она спустилась въ кресло и предоставила въ мое распоряженіе сначала свою блую руку съ выпуклыми ногтями, а затмъ свой бюстъ и лицо… Благодаря этой царственной снисходительности, начало рчи Марбаха для меня пропало. Я былъ взволнованъ и счастливъ въ одно и то же время. Никогда еще необходимость чувствовать Эльзу своей соучастницей не возбуждала меня до такой степени. Какое то ребяческое желаніе мщенія обостряло эту необходимость,— желаніе взять что нибудь у того, кто столько взялъ у моихъ, украсть у вора. Воздухъ, мало по мало насыщавшійся разслабляющимъ электричествомъ, затхлость дома, переполненнаго любовными похожденіями красивой актрисы, какое-то юношеское безразсудство, наконецъ,— все это заставило насъ броситься почти публично въ объятія другъ къ другу, и все точно сговорилось, чтобы разнжить насъ до конца.

— Говорите, говорите, что вы меня любите,— шептала Эльза.

И я, какъ мн казалось, безъ всякаго усилія мысли и голоса, повторялъ эти короткія, но такія огромныя слова, что кажутся пустыми, если не вмщаютъ въ себ всего.

— Будемъ благоразумны,— сказала, наконецъ, Элма прерывающимся голосомъ.— Больбергъ можетъ войти каждую минуту, если принцъ пошлетъ ее за мной. Сядьте на стулъ возл меня, какъ слдуетъ.

Въ спокойствіи, наступающемъ вслдъ за страстными, неполными ласками, въ спокойствіи, когда мускулы неподвижны, нервы ослабли и устали,— близко одинъ къ другому, съ переплетенными пальцами рукъ слушали мы графа Марбаха, часто прерываемаго апплодисментами и возгласами Hoch! У графа былъ громкій голосъ, и онъ отчеканивалъ свои фразы, какъ слова военной команды. Отъ насъ не ускользнуло ни одно слово.

— Какъ ни велика эта Германія,— говорилъ онъ,— но вы, молодые солдаты, если придется защищать ее оружіемъ, помните, что она все же мала въ сравненіи съ тмъ, чмъ должна быть и чмъ будетъ, благодаря вамъ. Черезъ извстное время, не далекое между прочимъ, создастся такая картина: подъ снью германскаго флага соберется восемьдесятъ шесть милліоновъ нмцевъ, и они будутъ господствовать надъ территоріей, населенной сто тридцатью милліонами европейцевъ. На этой обширной территоріи одни только нмцы будутъ имть политическія права, только они будутъ служить въ арміи и во флот, однимъ только нмцамъ будетъ принадлежать право пріобртать землю. Какъ въ средніе вка, они будутъ народомъ господъ, допускающимъ, чтобы только низшія работы исполнялись народами, подчиненными ихъ власти…

Эта необыкновенная рчь, казавшаяся мн лишенной всякаго здраваго смысла, интересовала меня по впечатлнію, производимому ею на Эльзу. Видно было, что она сочувствовала этой пестрой, внимательно слушавшей толп. Когда при послдней фраз, разсчитанной вызвать образъ средневковой имперіи, возстановленной въ интересахъ Германіи, раздался громъ апплодисментовъ, она вырвала у меня свою руку и, приблизившись къ окну, также начала хлопать. Это было инстинктивное движеніе, и черезъ,, минуту ей стало за него стыдно. Она избгала встртиться со мной глазами, и руки наши больше не соединялись.

Я, въ свою очередь, подошелъ къ окну. Рчь Марбаха, дйствительно, заинтересовала меня.

Онъ продолжалъ все боле грубымъ и наглымъ тономъ:

— Молодые солдаты, эту надежду, живущую въ насъ, въ каждомъ нмецкомъ сердц, эту огромную надежду, возбужденную вотъ этимъ героемъ, княземъ Бисмаркомъ, быть можетъ, будутъ осмивать или разрушать нкоторые негодяи… Да! позоръ нашего времени, что нмцы смютъ возставать противъ Германіи и говорить: ‘Мы хотимъ видть ее слабой’! Этихъ негодяевъ немного, но они есть, почти въ каждомъ город ихъ можно насчитать по нсколько. Во имя призрачныхъ идей свободы и братства, идей, ненавистныхъ Бисмарку, презиравшему Францію, они проповдуютъ паденіе силы во имя торжества мысли… Дурные граждане, враги, проклинаемые родиной, императоромъ и нашимъ возлюбленнымъ принцемъ! Убжденъ, что среди васъ нтъ ни одного подобнаго, но увы! знаю, что они имются въ государств, и даже въ Ротберг. Даже сегодня, въ день патріотическаго праздника, мы имли несчастье видть, что нмецъ, сынъ Ротберга, давшаго отечеству императора, въ дерзкихъ выраженіяхъ заявилъ, что онъ протестуетъ противъ постановки этого памятника.

Толпа выразила презрніе этому гражданину.

— Онъ расклеилъ свои объявленія по стнамъ города, а жители не сорвали ихъ и не изгнали нахала! Великодушіе нашего дорогого государя даетъ право этому врагу родины жить на нашей земл: и нашъ государь правъ, потому что человкъ этотъ — несомннно, безумецъ!.. Но вашъ долгъ, молодые солдаты, съ ужасомъ отвернуться отъ такого человка, позора этой страны и этой минуты… Презирайте ‘то! Заклеймите его! Подобные граждане не достойны быть учителями нмцевъ. Да будетъ имъ стыдно! Слава князю Бисмарку, великому образу истиннаго нмца!

Шумъ апплодисментовъ, смшанный съ глухимъ рокотомъ толпы, встртилъ заключительныя слова рчи. Но въ эту минуту произошло нчто, поистин необыкновенное, до такой степени неожиданное, что только оцпенніе, охватившее всхъ, сдлало его возможнымъ.

Подъ канатъ, ограждавшій центръ площади отъ натиска толпы, быстро проскользнулъ маленькій старичекъ, съ блыми развивающимися волосами вокругъ обезьяньяго лица, въ черномъ широкомъ сюртук на распашку и въ бломъ жилет. Онъ миновалъ пустое пространство между толпой и трибуной и взошелъ на возвышеніе… Все произошло такъ быстро, что никто и не думалъ помшать ему. Къ тому же принцъ Маке., командовавшій отрядомъ, стоялъ спокойно, и когда маіоръ графъ Марбахъ, по ступенькамъ парадной эстрады, взошелъ и услся на свое мсто, онъ увидлъ уже на трибун самого доктора Циммермана, заговорившаго своимъ внятнымъ голосомъ, жестомъ руки заставивъ толпу умолкнуть:

— Меня оскорбили, приписали дйствія и намренія, совершенно мн чуждыя… Если мн запретятъ, защитить себя, то вс узнаютъ, что мысль находится въ рабств на территоріи Ротберга.

— Долой, долой!— зарычалъ маіоръ съ своего мста на эстрад.

Онъ готовъ былъ броситься впередъ, но принцъ схватилъ его за руку и заставилъ ссть.

— Я буду кратокъ,— продолжалъ Молохъ.— То, что я хотлъ разъяснить въ своей лекціи, я резюмирую въ нсколькихъ словахъ. И позволю себ напомнить моимъ согражданамъ-слушателямъ, что въ этой войн съ Франціей, въ этомъ дл рукъ Бисмарка, я также принималъ участіе. Я получилъ французскую пулю въ шестое ребро справа. Предыдущій ораторъ, этотъ храбрый воитель, никогда не былъ раненъ, если не считать поврежденія разума,-причиненнаго ему безобидной петардой какого-то негра.

Раздался общій смхъ. Маіоръ, пруссакъ и дворянинъ, былъ не популяренъ въ Ротберг.

— Я, быть можетъ,— продолжалъ маленькій человкъ,— имю нкоторое право говорить о праздник, заплативъ за него своей кровью… Итакъ, войн, гд восторжествовали умъ, воля и терпніе нмцевъ, одинъ человкъ помшалъ быть прекрасной, какъ можетъ быть прекрасна смерть.

— Кто онъ? кто?— закричала толпа.

Несмотря на свой разладъ съ принцемъ, докторъ Циммерманъ у многихъ сохранилъ престижъ знаменитаго европейскаго ученаго, и большинство ротбергцевъ не переставало имъ гордиться. Другіе смотрли на него, просто какъ на оригинала, или чудака. Въ результат казалось, что толпа въ эту минуту скоре потшается, чмъ злобствуетъ. Только нкоторые, возбужденные, кричали: ‘долой! долой!’ Большинство же слушателей забавлялись тмъ, что повторяли, не переставая: ‘Кто онъ? кто?’

Впереди всхъ я замтилъ свою сестру Гриту, страшно веселую. Она длала кабалистическіе знаки принцу Максу, тщетно стараясь разсмшить его въ строю… Рядомъ съ ней, въ плать изъ темнокрасной тафты, стояла г-жа Циммерманъ, держась руками въ шелковыхъ перчаткахъ за веревку и устремивъ восторженные глаза на своего героя.

— Кто же онъ?— кричала толпа.

Когда шумъ нсколько стихъ, Молохъ, указавъ пальцемъ на бронзированнаго титана съ догомъ, закричалъ:

— Вотъ онъ!..

На этотъ разъ непріязненные возгласы покрыли остальные. Маіоръ на эстрад подскочилъ, и я замтилъ, какъ поблднло лицо докторши.

Но громкій и пронзительный голосъ маленькаго сдоговласаго ученаго вновь заставилъ всхъ умолкнуть и возбудилъ любопытство.

— Повторяю вамъ, что онъ омрачилъ передъ лицомъ исторіи славу объединенной Германіи. Нмцы-слушатели! для васъ безполезны крики: ‘Мы всегда правы, исторія не сможетъ обвинить насъ’. Исторія пишется не одними только нмцами. Всемірная совсть диктуетъ свои приговоры. А всемірная совсть, признавая энергію, мужество и умъ нашей Германіи, скажетъ про него: ‘Свои успхи онъ почерпалъ въ хитрости и лжи, онъ обезчестилъ ихъ своею жестокостью. И его преступленіе тмъ боле велико, что все, что сдлано, могло быть достигнуто безъ хитрости, безъ лжи и безъ жестокости’.

Толпа заволновалась. Но слышались отдльные голоса:

— Слушайте! Слушайте!

— Да, слушайте меня!— продолжалъ Молохъ.— Сегодня праздникъ ветерановъ, и я имю право говорить! Разв самъ я не ветеранъ?..

— Браво!— одобрила толпа.

— Я сказалъ вамъ, что дянія этого человка могли быть совершены безъ жестокости. Я докажу это. Въ 1848 году на франкфуртскомъ сейм депутація предложила Фридриху Вильгельму IV, прусскому королю, императорскую корону. Король былъ склоненъ принять ее. Кто помшалъ этому? Господинъ Бисмаркъ. Предложенная руками разночинцевъ, императорская корона, казалось, ничего не стоила. ‘Я не хочу.— сказалъ Бисмаркъ,— возлагать на плечи моего государя горностаевую мантію на красной подкладк’. Когда двадцать лтъ спустя онъ возложилъ ее на плечи Вильгельма I, горностай все же былъ на красной подкладк: кровь двухъ народовъ окрасила ее.

По толп пронесся ропотъ, но оратора не прерывали. Принцъ Отто невозмутимо слушалъ.

— Бисмаркъ презиралъ красный цвтъ свободы, но красный цвтъ крови онъ любилъ. Онъ любилъ одинаково: и систему хитрости и лжи, и систему жестокости. Да! жестокости!— яростно воскликнулъ Молохъ въ отвтъ на протестъ толпы.— И этого я ему не прощу. Лукавствомъ и жестокостью онъ осквернилъ великое дло нашего объединенія. Ни одна война не предпринималась имъ безъ предварительнаго обмана: онъ лгалъ въ войн за Шлезвигъ, лгалъ въ войн съ Австріей, лгалъ въ войн съ Франціей… Но война съ Франціей была въ особенности ужасна, да, ужасна! Она — пятно на нмецкой націи! И напрасно покрываете вы памятниками этого человка всю Германію, вы не помшаете исторіи записать, да она и записала уже, вс гнусныя рчи, произнесенныя имъ по ту сторону Вогезовъ. Въ Базеил онъ, вдыхая пропитанный дымомъ пожара воздухъ, заявилъ, что опаленый французъ пахнетъ поджаренымъ лукомъ. Въ Тур, посл попытки защищаться, былъ поднятъ блый флагъ: генералъ Фохтъ-Ретцъ прекратилъ бомбардировку, Бисмаркъ обругалъ его. Всюду онъ возмущался косностью военачальниковъ разстрливать вольныхъ стрлковъ. Онъ рекомендовалъ причинять какъ можно больше вреда гражданскому населенію, говоря, что это приведетъ ихъ къ миру… ‘Никакой пощады французамъ, даже солдатамъ регулярныхъ войскъ, ибо, поскоблите француза, вы найдете тюркоса!..’ Подъ Парижемъ безоружные бдняки на разстояніи ружейнаго выстрла выкапывали изъ-подъ снга нсколько забытыхъ картофелинъ. Бисмаркъ приказалъ убить ихъ. Это онъ ршилъ бомбардировать Парижъ: къ чему нужна была это бомбардировка?.. Онъ осуждалъ нершительность, съ какою пруссаки убивали плнныхъ. ‘Наши солдаты стрляютъ только въ случа надобности, сказалъ онъ, но длаютъ это безъ всякаго удовольствія’. Въ Коммерси одинъ крестьянинъ закололъ вилами солдата, и жена этого крестьянина пришла просить помиловать мужа. Бисмаркъ выслушалъ ее, провелъ медленно рукою по своей ше и сказалъ: ‘Милая женщина, будьте спокойны, вашего мужа повсятъ’.

Молохъ на минуту остановился, чтобы перевести духъ и опредлить, какой эффектъ произвели его слова. Очевидно, они возбудили въ толп какое-то безпокойство. Никто не протестовалъ боле. Стали шушукаться. На эстрад начались тайные переговоры. Маіоръ совщался съ принцемъ.

— Вотъ мой упрекъ этому желзному человку,— невозмутимо продолжалъ Молохъ:— онъ запятналъ исторію Германіи. Вотъ почему я негодую, когда слышу, какъ нкоторые дураки ставятъ его въ примръ молодому поколнію нмцевъ. Плохи начальники, рекомендующіе подражать ему! Подобныя рчи возстановили весь міръ противъ Германіи, и рано или поздно она расплатится за нихъ. Я же, во имя нмецкой и общечеловческой идеи, протестую противъ того, что только что было высказано на мой счетъ человкомъ, лишеннымъ какого бы то ни было права судить меня. Плохъ тотъ гражданинъ, кто, но малодушію или изъ самохвальства, измняетъ истин.

Манера, энергія, торжественность, съ какою Молохъ говорилъ, возрастала съ каждой фразой. Я увидлъ, что маіоръ Марбахъ быстро спустился по ступенькамъ эстрады. Молохъ также замтилъ его, и, пока противникъ перебгалъ свободное пространство между эстрадой и трибуной, онъ крикнулъ ему въ лицо:

— Бисмаркъ умеръ и навсегда! Остерегайтесь лжебисмарковъ, расплодившихся въ Имперіи. Смотрите, вотъ одинъ изъ нихъ!— докончилъ онъ, указывая на маіора.

Блдный отъ бшенства, Марбахъ остановился.

— Сержантъ Кюлеръ!— скомандовалъ онъ.— Четырехъ людей сюда, чтобы выгнать этого сумасшедшаго!

Четыре солдата вмст съ сержантомъ подошли къ трибун и въ нершительности остановились.

— Сумасшедшаго!— повторилъ Молохъ, угрожающе потрясая своими коротенькими ручками.— Мой мозгъ стоитъ сотни такихъ, какъ вашъ, несчастный minus habens! Достаточно взглянуть на ваши косые глаза, на грушевидную голову, на тупость вашего личнаго угла, асиметрію ушей и всего обезьяньяго тла, чтобы получить увренность, что я стою лицомъ къ лицу съ дегенератомъ.

— Стащите его съ трибуны!— крикнулъ маіоръ.— Да поднимитесь же, Кюлеръ!

Сержантъ Кюлеръ, грузный тюрингенецъ съ рыжей бородой, взобрался на ступеньки. Прежде, чмъ онъ дотронулся до Молоха, профессоръ положилъ ему на плечо руку и произнесъ:

— Товарищъ, остановись! Ты опозоришь себя, если вытолкнешь ветерана великой войны. Я схожу самъ: дай мн пройти!

Сержантъ посторонился, насколько позволяла его грудь. Молохъ спустился съ трибуны и остановился противъ маіора:

— Сила безсмысленна!— сказалъ онъ.— Изъ своей лабораторіи на часовомъ стекл я могу взять ее въ достаточномъ количеств, чтобы сразу уничтожить всю силу, направляемую твоей рукой противъ меня, homunculus. Но къ чему? Неумолимая сила обстоятельствъ сама расправится съ тобой и съ теб подобными. Запомни мое предсказаніе: ты хотлъ убить Идею, Идея убьетъ тебя!

И съ этими словами докторъ Циммерманъ съ обнаженной головой, съ разввающимися волосами и съ цилиндромъ въ рук прошелъ по свободному пространству, образовавшемуся вокругъ трибуны. Напрасно жена звала его: ‘Эйтель, Эйтель!’ Онъ былъ возбужденъ до такой степени, что ничего не видлъ и не слышалъ. Онъ шелъ прямо въ толпу, разступавшуюся при его приближеніи. Онъ жестикулировалъ и повторялъ:

— Тхъ, кто хочетъ убить Идею, Идея убьетъ!..

Съ нашего наблюдательнаго пункта мы съ принцессой видли, какъ онъ направился къ сараямъ, гд стояли придворные экипажи. Охраны не было, и онъ свободно вошелъ туда. Нсколько человкъ слдовали за нимъ на разстояніи, но движеніе принца привлекло вниманіе толпы къ эстрад. Воцарилось глубокое молчаніе, такъ какъ поняли, что государь хочетъ говорить.

— Сограждане!— началъ онъ,— вы слышали рчь зловреднаго человка. Я нарочно позволилъ ему говорить, чтобы доказать, что слово свободно въ моихъ владніяхъ, а также и для того, чтобы показать врагамъ отечества, что ихъ крики не встрчаютъ отзвука въ Ротберг… Праздникъ, собравшій насъ здсь, отъ этого сталъ еще боле величественнымъ. На торжеств Бисмарка сегодня были даже шуты. Дорогіе сограждане! слейте свои голоса воедино, чтобы пропть священную пснь нмецкой родины: ‘Wacht am Rhein!

Эти слова, произнесенныя внятнымъ, твердымъ по военному, голосомъ, произвели сильное впечатлніе. Апплодисменты, крики прекратились только при первыхъ звукахъ національнаго гимна. Тогда головы обнажились, и даже вс, сидвшіе на эстрад, встали съ своихъ мстъ. Низкіе голоса мужчинъ и высокія женщинъ слились съ оркестромъ. Въ этомъ было дйствительно что-то величественное, и я это понялъ: ибо съ достоинствомъ выражаемая любовь къ отечеству не оскорбляетъ иностранца. Даже голосъ Эльзы, склонившейся къ окну, не шокировалъ меня, когда она вполголоса напвала слова гимна:

‘Звучитъ призывъ, какъ громовой раскатъ. Какъ грохотъ оружія, какъ шумъ волнъ. Къ Реqну, къ нмецкому Рейну! Кто хочетъ быть стражемъ рки?…’

При послднихъ звукахъ принцъ и сановники встали.

Отрядъ пхоты подъ командою Макса двинулся впередъ и оттснилъ толпу. Въ образовавшемся свободномъ пространств одинъ за однимъ стали появляться придворные экипажи, вс, кром экипажа принцессы.

— Мы пойдемъ вмст пшкомъ по горной тропинк, спускающейся къ Литцендорфу,— шепнула мн на ухо Эльза.— Своему экипажу я приказала ждать у скамьи философа.

Въ ту минуту, когда она произносила эти слова, глаза мои сразу уловили два факта: я увидлъ, какъ маіоръ слъ въ свою викторію и въ тотъ же моментъ позади экипажа вспыхнуло блое пламя, вдругъ раздался оглушительный, страшный взрывъ, окружившій густымъ дымомъ какую то массу, оказавшуюся коляской. Толпа съ криками бросилась бжать, лошади остальныхъ экипажей встали на дыбы и съ трудомъ были удержаны кучерами. Лошади маіора унесли его викторію вмст съ нимъ безъ кучера къ павильону, обогнули его и направились къ горной тропинк по направленію къ Литцендорфу.

— Скоре въ ту сторону,— сказала Эльза,— тамъ мы все увидимъ!..

Тамъ была гардеробная Гомбо, съ окномъ, выходившимъ на долину. Я послдовалъ за принцессой. Экипажъ маіора съ приподнятымъ наполовину верхомъ спускался бшеннымъ галопомъ, рискуя каждую минуту опрокинуться.

Запыхавшіеся солдаты напрасно старались догнать его.

— Боже! Онъ погибнетъ,— шептала Эльза.

Она отодвинулась и закрыла лицо руками…

Одна изъ лошадей упала, другая повалилась на нее. Коляска повернулась по дуг и стала поперекъ дороги. Лошади, запутавшіяся въ постромкахъ, отчаянно бились, но вдругъ успокоились, образовавъ лишь груду тлъ и ногъ, наполовину увязшихъ въ передк экипажа. Въ это время солдаты уже подбжали и столпились вокругъ.

— Что случилось?— проговорила Эльза, не ршаясь взглянуть.

— Опускаютъ верхъ,— отвтилъ я, слдя глазами за происходившимъ…— Вытаскиваютъ маіора. Онъ недвижимъ.

— Боже! Неужели умеръ?

Она подошла къ окну и бросила взглядъ, выражавшій ужасъ и любопытство.

Толпа бжала или, врне, валила теперь шумнымъ потокомъ къ мсту происшествія.

Солдаты уложили безчувственное тло маіора на носилки и подняли его на косогоръ, другіе грубо расталкивали любопытныхъ. Подняли и лошадей, при чемъ одна оказалась хромой. Освидтельствовали поврежденія въ коляск, осмотрли кузовъ, черный отъ порохового дыма и разстрескавшійся до направленію кверху.

Принцесса была сильно взволнована.

— Покушеніе въ Ротберг! Анархистское покушеніе!.. Кто могъ совершить его?

При этихъ словахъ, какъ бы сказанныхъ про себя, наши взоры встртились, и въ ту же минуту мы прочли мысли другъ друга.

— Онъ? Вы думаете, онъ, не правда ли?— произнесла Эльза.

Но я моментально отбросилъ эту мысль.

— Нтъ! Нтъ! Это не онъ… Это невозможно! Я знаю доктора Циммермана, это — достойнйшій и миролюбивйшій человкъ.

— Это онъ! онъ! Я въ этомъ убждена,— настаивала принцесса.— Онъ одинъ можетъ произвести взрывъ такой силы… Онъ только что угрожалъ маіору… Говорилъ, что убьетъ его… О, Луи!.. Неужели вамъ не страшно за вашу Эльзу при мысли, что такой человкъ живетъ на нашей территоріи?.. Онъ, можетъ быть, взорветъ и замокъ.

Она такъ нжно прижалась ко мн, что я чуть не отвтилъ: ‘такъ не вернемся туда!’ Но она высвободилась.

— Уходите отсюда, мой другъ. Принцъ не ухалъ еще изъ Тиргартена въ моментъ покушенія. Онъ пошлетъ меня искать. Не надо, чтобы насъ застали вмст. Выходите первый, прошу васъ… И постарайтесь, чтобы васъ никто не замтилъ.

— Хорошо,— отвтилъ я.— Черезъ какую же дверь?

— Черезъ театральныя кулисы. Идите за мной.

Мы прошли тмъ же корридоромъ, что и утромъ, забывъ на этотъ разъ о темныхъ углахъ. Одна изъ дверей выходила въ маленькую густолиственную рощицу, сырую даже въ этотъ лтній день. Ключъ былъ въ замк. Но намъ стоило нкотораго труда отпереть его: замокъ и петли совершенно заржавли, дерево все расхлябалось.

— Вы въ заповдной части Тиргартена,— сказала мн Эльза,— и легко найдете дорогу домой.

— А вы, принцесса, куда?

— Я поищу Больбергъ наверху въ будуар. Она не приминула отправиться на поиски за мной. Я скажу, что отъ испуга со мной сдлался легкій обморокъ, и у меня не хватило силъ спуститься внизъ… Ну, придумаю что-нибудь…

Наши губы робко, машинально встртились. И доказательствомъ разсянности Эльзы послужили слова, сказанныя ею, какъ только поцлуй далъ возможность заговорить:

— А замтили вы, что посл угрозы Марбаху докторъ Циммерманъ направился къ сараямъ, гд стояли экипажи?

— Но у него же не было съ собою взрывчатыхъ веществъ!..

— Онъ сказалъ маіору, что на часовомъ стеклышк можетъ принести столько силы, чтобы заставить взлетть на воздухъ дворецъ… Однако идутъ, меня ищутъ… Бгите!..

Она живо вытолкнула меня и заперла дверь. ‘Такъ, подумалъ я, Гомбо выталкивала своего псаря, когда посреди бесды съ этимъ субъектомъ неожиданно появлялся принцъ’… Потомъ мысли мои обратились къ покушенію на маіора и къ доктору Циммерману.

‘Эльза права, все свидтельствуетъ противъ бднаго Молоха. Тмъ не мене, я готовъ поклясться, что онъ тутъ не при чемъ’.

Скрытая въ трав тропинка, мстами перегороженная дико разросшимися втвями деревьевъ, шла вокругъ театра и вывела меня на липовую эспланаду. Толпа здсь была еще многочисленна. Она оборвала канатъ и сгрудилась теперь у подножія фазаньяго павильона. Я догадался, что маіора перенесли сюда.

— Онъ здсь?— спросилъ я Ганса, глядвшаго на павильонъ своими большими наивными глазами, точно силою взора онъ надялся проникнуть внутрь.

Мальчикъ вздрогнулъ.

— Да… Его только что принесли,— пробормоталъ онъ.

Это движеніе донеслось до тонкаго слуха Эльзы.

Толпа почтительно разступилась передо мной при слов:

‘Hofdienst’, что я не преминулъ произнести, какъ магическій Сезамъ. Я безъ затрудненія вошелъ въ павильонъ и поднялся по лстниц.

Большинство чиновниковъ въ вестибюл и на лстниц были очень взволнованы. То, что я схватилъ налету, подтверждало предположеніе принцессы о виновник покушенія.

— Ни у кого другого здсь нтъ динамита.

— Это безумный поступокъ сумасшедшаго, безобиднаго въ спокойномъ состояніи, но выведеннаго изъ себя противорчіями.

— Его арестуютъ.

— Да, упрячутъ въ тюрьму.

Я дошелъ до спальни Гомбо. Я не встртилъ тамъ ни принцессы, ни Больбергъ. Мн сказали, что принцесса не могла вынести вида безжизненнаго тла и ухала во дворецъ.

Маіоръ лежалъ на кровати безъ мундира, съ разстегнутой рубашкой. Придворный врачъ выслушивалъ его. Вокругъ стояли принцъ Отто, принцъ Максъ, управляющій дворцомъ… Пахло ароматической солью и уксусомъ. Когда я переступилъ порогъ, докторъ выпрямился и произнесъ:

— Абсолютно никакихъ поврежденій. Простой обморокъ, вроятно, отъ испуга.

— Не сказались ли послдствія отъ страданій, испытанныхъ имъ на императорской служб отъ мины въ поход противъ герреро?— спросилъ управляющій дворцомъ.

— Да. И тогда онъ испыталъ то, что на нашемъ медицинскомъ язык называется шокомъ, т. е. неизгладимое нервное потрясеніе… Но, позвольте! Онъ приходитъ въ себя.

Дйствительно, маіоръ съ трудомъ поднялъ голову съ подушки. Онъ полуоткрылъ глаза и пробормоталъ:

— Не стрляйте!.. Не стрляйте! Я хочу… хочу…— И снова безсильно упалъ. Въ эту минуту я глядлъ на принца Макса. Онъ не сводилъ глазъ съ лица графа Марбаха и былъ очень блденъ. При вид движенія больного, волна крови залила его щеки и взглядъ вспыхнулъ знакомой мн ненавистью, уже не разъ сверкавшей въ его глазахъ.

— Господа,— ‘казалъ докторъ,— необходимо оставить меня одного съ больнымъ, если его высочество не встртитъ въ этомъ неудобства. Возбужденные нервы нуждаются въ полномъ поко.

— Мы повинуемся, Клингенталь,— отвчалъ принцъ.— Выйдемъ, господа!

Какъ разъ въ эту минуту явилея министръ полиціи. Воцарилось глубокое молчаніе.

— Ну?— спросилъ принцъ.— Говорите, Дронтгеймъ.

— Ваше высочество, преступникъ арестованъ въ ту минуту, когда онъ подходилъ къ своей вилл…

— Онъ сознался?

— Нисколько. Онъ притворился даже, что не знаетъ о покушеніи.

— Какая наглость!

— Онъ говоритъ, слышалъ взрывъ, но думалъ, что начали зажигать бенгальскіе огни.

— Среди благо дня!

— Или пушечный выстрлъ.

— Въ фазаньемъ парк нтъ пушекъ.

— Это я поставилъ ему на видъ. Онъ, впрочемъ, заявилъ, что обвинять его въ анархистскомъ покушеніи — полная безсмыслица, что вся его жизнь противорчитъ этому.

Принцъ задумался.

— Въ конц концовъ, быть можетъ, этотъ презрнный не боле, какъ сумасшедшій?

— Не думаю, ваше высочество,— отвтилъ министръ полиціи.— Его отвты полны здраваго смысла и даже хитрости. По моему, онъ прикидывается чудакомъ.

— Просилъ онъ позволенія повидать меня?

— Нтъ, ваше высочество. Онъ просилъ свиданія со своей женой. Я думаю, слдуетъ отказать, и если ваше высочество не иметъ ничего противъ, то я посажу его въ секретную.

Принцъ еще разъ на минуту задумался. Съ кровати Гомбо графъ застоналъ и проговорилъ нсколько безсвязныхъ слоговъ.

— Выйдемъ, господа!

Вс послдовали за принцемъ. Когда Максъ поравнялся со мной, мн показалось, что онъ хочетъ что-то сказать. Но онъ скрылъ свой взглядъ и молча прошелъ мимо.

На улиц толпа громко привтствовала принца Отто. Ротберговцы были уврены, что покушеніе готовилось на ихъ возлюбленнаго монарха, и онъ избгъ смерти. Ему оказали горячій пріемъ.

Министръ полиціи очень любезно предложилъ мн мсто въ своемъ экипаж, чтобы дохать до курорта. Я предпочелъ смшаться съ толпой, взволнованно, на тысячу ладовъ обсуждавшей событіе. Вообще вс выражали желаніе линчевать бднаго Молоха. Женщины въ особенности давали волю своему гнву, и даже нжныя уста молодыхъ двушекъ испускали крики о смерти. Я догналъ саксонскаго негоціанта съ блокурой женой, своихъ спутниковъ отъ Штейнаха до Ротберга мсяцъ тому назадъ.

— Какое дло!— сказалъ мн мужъ…— Вотъ будетъ у насъ, Гретель, воспоминаніе! Присутствовать при анархистскомъ покушеніи?

— Надо бы взорвать этого негодяя его собственнымъ динамитомъ,— замтила Гретель,— чтобы для примра разорвало его въ куски. Значитъ, на свт не найти покоя, если среди праздника какая-нибудь бомба можетъ васъ уничтожить. Знаете, сударь: мой мужъ едва избгнулъ смерти.

— Какъ,— вскричалъ я,— васъ задло?

— Нтъ,— отвчалъ негоціантъ.— Я былъ сбоку у экипажа принца Отто, Гретель же искала коляску принцессы Эльзы. Представьте, сударь, если бы взорвало коляску принца Отто, я погибъ бы тогда въ возраст сорока шести лтъ отъ роду. Къ счастью, презрнный ошибся экипажемъ. А отъ коляски маіора я былъ очень далеко и даже ничего не видлъ.

Разговаривая такимъ образомъ, мы вышли изъ Тиргартена, миновали Роту и по берегу направились къ курорту. Солдатскій пикетъ перескъ намъ дорогу. Вс полки были наготов, безъ сомннія для того, чтобы внушить безопасность добрымъ гражданамъ и устрашить дурныхъ. Небо надъ горами затянулось тучами, и замокъ вырисовывался желтымъ пятномъ на темномъ фон.

У възда въ курортъ я увидлъ Грауса, по прежнему во фрак, разглагольствовавшаго среди толпы…

— Полиція наложила печати на его квартиру и лабораторію. Унести ничего не удастся. Надо примнить законъ… А! господинъ Дюберъ,— воскликнулъ онъ, замтивъ меня…— Позвольте кое-что сообщить вамъ.

Онъ отвелъ меня въ сторону, какъ бы для совщанія.

— Произошло нчто очень серьезное, г. Дюберъ… Докторъ былъ арестованъ, когда возвращался къ себ на виллу со своей женой и съ вашей молоденькой сестрой…

— И что же?

— Доктора увели, не объяснивъ въ чемъ дло. Докторша и молодая барышня вернулись на виллу. Потомъ явились для наложенія печатей на помщеніе г. Циммермана, а докторша ушла къ вашей сестр.

— И хорошо сдлала.

— Я ничего не говорю противъ, но только теперь толпа собралась тамъ подъ окномъ и настроена очень недоброжелательно.

Я оставилъ Грауса и бгомъ бросился на виллу. Человкъ тридцать, столпившихся подъ окномъ Грити, орали:

— Долой Циммермана! Смерть убійц!

Я подошелъ къ нимъ.

— Господа,— сказалъ я,— предполагаемый виновникъ подъ замкомъ. Въ этомъ дом остались только дв беззащитныхъ женщины, одна француженка четырнадцати лтъ — моя сестра. Обращаюсь къ вашей благовоспитанности и очень прошу удалиться отсюда.

Этотъ маленькій спичъ произвелъ свое дйствіе. Посл нкотораго колебанія манифестанты отхлынули и пропустили меня ко входу въ домъ. Я быстро вбжалъ по лстниц и, назвавъ себя, постучался въ комнату Гриты. Она сама отворила мн, красная и взволнованная. Г-жа Молохъ сидла неподвижная, нсколько блдне обыкновеннаго.

— Ахъ, наконецъ, ты!— вскричала Грита.— Давно пора. Я думала, что эти люди изорвутъ насъ.

— Ты добрая двочка,— сказалъ я, цлуя іе,— не бойся ничего, ни малйшей опасности нтъ.

— Я не боялась,— отвтила Грита.

— Г. Дюберъ правъ,— сказала съ горечью г-жа Молохъ,— эти пьяницы удовлетворятся воемъ… Но мой мужъ въ тюрьм!

Между тмъ, передъ виллой собралась новая толпа манифестантовъ, пришедшихъ изъ деревни Ротбергъ. Крики удвоились: небольшой булыжникъ полетлъ въ сосднее окно. Я выглянулъ на улицу: Граусъ бжалъ, держа въ рукахъ бумагу. Онъ взобрался на скамью передъ виллой и крикнулъ:

— Вотъ телеграмма нашего обожаемаго принца всмъ главамъ государствъ, онъ благосклонно разршилъ огласить ее:

‘Спасенный чудеснымъ образомъ отъ опасности, угрожающей нын всмъ государямъ, я возношу благодареніе Всевышнему, отвратившему послдствія страшнаго покушенія.

Взрывъ восторга былъ оглушительный. Но толпа любить больше позорить, чмъ прославлять. Когда Граусъ спустился со скамейки, крики: ‘смерть Циммерману, смерть убійц!’ раздались съ новою силою.

Отто, принцъ Ротбергъ’.

— Пройдите об въ мою комнату,— сказалъ я г-ж Молохъ и Грит — Тамъ вы будете въ безопасности и не услышите больше этихъ криковъ.

Г-жа Молохъ согласилась, а Грита предпочла остаться со мной и слдить за все увеличивавшейся и кричавшей толпой: ‘Смерть! смерть!’ Вся маленькая площадь была залита теперь людьми. Среди нихъ были не только неизвстные пьяницы, сюртуки, шелковыя шляпы перемшивались съ дамскими туалетами. Въ дополненіе съ покатыхъ береговъ Роты явилась цлая стая гусей, привлеченныхъ, по обыкновенію, шумомъ людскихъ голосовъ. Съ вытянутыми шеями, разинутыми клювами, поднятыми крыльями, они образовали арьергардъ за арміей горлановъ и громче всхъ, своими рзкими голосами, казалось мн, кричали:

— Смерть Циммерману!

ЧАСТЬ III.

‘Дорогая Герта!

‘Къ несчастью, у меня нтъ причинъ для боле веселаго письма, чмъ я писала вамъ въ послдній разъ. Дло все въ томъ же положеніи. Мой мужъ, по прежнему, въ ротбергской тюрьм: десять дней онъ подъ замкомъ, и за все это время я не имю съ нимъ никакихъ сношеній. Какъ вы, вроятно, читали въ газетахъ, онъ отказался отъ защитника. На судебномъ допрос онъ отвтилъ, что если ротберговскимъ властямъ нравится играть комедію, то ему вовсе не нравится исполнять въ ней роль.

‘Вамъ извстно, дорогой другъ, что сила души доктора непобдима. Даже въ пустякахъ домашняго обихода я испытала это, его никогда нельзя заставить измнить разъ принятое ршеніе (Такъ я никогда не могла добиться, чтобы онъ отказался въ іюл отъ земляники, хотя она вызываетъ у него крапивницу). У Эйтеля будетъ защитникъ по назначенію, и, конечно, этотъ защитникъ не добьется отъ него ни слова. Нашимъ врагамъ дозволены всякія беззаконія по отношенію къ намъ. Можете представить себ мои душевныя тревоги. Мене мужественная и боле чувствительная, чмъ Эйтиль, я содрогаюсь при мысли объ исход этого дла.

‘Я была у судебнаго слдователя, видла министра полиціи: они приняли меня съ такимъ таинственнымъ видомъ, говорили со мной съ такими умолчаніями, поднимая очи гор, ссылаясь на опасность, грозящую обществу, что я должна была отступить, не добившись отъ шг ъ ни малйшаго отвта на поставленный мною вопросъ: какъ возможно допустить, чтобы мой мужъ, убжденный поклонникъ разума, справедливости и доброты, могъ совершить такой безумный неслыханно-жестокій поступокъ? Они качали головами, снова говорили объ опасности для общества,— и снова ничего опредленнаго. Изъ туманныхъ комментаріевъ министра я, кажется, однако, поняла, что они смотрятъ на доктора, какъ на сумасшедшаго. Они считаютъ безумной химерой моральные и quasi-религіозные выводы изъ его монистической доктрины! Наши незабвенныя послобденныя бесды въ ен, посвященныя прославленію тайнъ и красотъ природы, они хотятъ обратить въ какіе-то спиритическіе или анархическіе сеансы! Не правда ли, все это заставило бы васъ, Франца, Михеля, Альберта и всхъ нашихъ друзей хохотать, если бы обстоятельства не были слишкомъ грустны для смха…

‘Я не только не смюсь, но съ трудомъ удерживаюсь отъ слезъ. Я представляю себ, какъ мой Эйтель сидитъ одинъ, въ огромной комнат съ каменными стнами, и наврно сырой. Онъ сколько угодно можетъ писать мн, что чувствуетъ себя хорошо въ обстановк, исключительно удобной для работы и размышленій, но я знаю, что онъ пишетъ это только для моего успокоенія. Кто приготовитъ ему постель такъ, какъ онъ привыкъ? Увы! Ночью никто не позаботится о томъ, чтобы у него не раскрывались нога, такъ какъ даже во сн онъ очень безпокоенъ. А пища? Онъ забываетъ о ней, или, не останавливаясь, стъ какое-нибудь блюдо до тхъ поръ, пока не уничтожитъ его все, а самъ въ это время ршаетъ важныя міровыя задачи, ни на минуту не покидающія его умъ! Одна только мысль, что этимъ онъ самъ отягчаетъ свои страданія, у меня самой отнимаетъ сонъ и аппетитъ. Если злоди, заточившіе его вопреки всякой справедливости, погубятъ его въ конц концовъ, то, о! дорогая Герта, они сразятъ не только его одного!

‘Но не время на обвиненія отвчать обвиненіями. Надо дйствовать. Ваша агитація въ ен принесла наибольшіе результаты: она вызвала протестъ всего сословія профессоровъ и письмо декана къ имперскому канцлеру. Въ Мюнхен ходитъ теперь подписной листъ, по иниціатив профессора Макса Бишера, извстнаго физика, я ему писала тогда же, какъ и вамъ. Я съ удовольствіемъ увидла среди подписавшихся имя Бенедикта Колера, вы знаете, что это одинъ изъ самыхъ ярыхъ противниковъ философскихъ идей моего мужа, и они жестоко бранились другъ съ другомъ. Но вся профессорская корпорація, въ лиц своихъ знаменитйшихъ представителей, почувствовала себя оскорбленной.

‘Вы спрашиваете меня, дорогая Герта, какъ настроено здсь общественное мнніе по отношенію къ этому длу. Узнайте сначала, среди какихъ политическихъ условій мы живемъ. Маленькое княжество насчитываетъ приблизительно семь тысячъ жителей, изъ нихъ тысяча восемьсотъ въ Ротберг, три тысячи въ Литцендорф, сосднемъ селеніи, гд находятся керамиковыя фабрики. Тысяча двсти остальныхъ разсыпаны въ горныхъ деревушкахъ. Ротбергъ, гд расположенъ дворецъ и тюрьма, живетъ, главнымъ образомъ, доходами отъ двора и прізжихъ и естественно расположенъ къ лести. Литцендорфъ, рабочій центръ, либераленъ. На другой же день посл покушенія соціалъ-демократы изъ Литцендорфа прислали делегацію къ принцу, съ просьбой освободить доктора, арестованнаго безъ всякихъ основаній. Въ Ротберг, наоборотъ, толпа требовала смерти Эйтеля и даже моей. Владлецъ курорта выгналъ меня изъ своей виллы, и я нашла убжище только у сапожника Финка въ Ротбергъ-дорф, прекраснаго человка, демократа, сына ремесленника, продолжавшаго дло отца Эйтеля въ томъ же самомъ дом.

‘Нын, благодаря волненію среди ученаго міра, статьямъ въ либеральной пресс, и, въ особенности, думаю, извстіямъ, что имперское правительство, подъ предлогомъ подкрпленія партіи порядка, разсчитываетъ воспользоваться случаемъ, чтобы замнить мстный гарнизонъ прусскимъ полкомъ, произошелъ замтный поворотъ даже въ самомъ Ротберг. Не слышно больше ни одного слова, ни одного проклятія противъ меня ни въ курорт, ни въ деревн. Думаю, что у меня нтъ боле непримиримаго врага, какъ Граусъ, мой бывшій хозяинъ… И въ сущности, какъ я ему благодарна за его грубость, что онъ выгналъ меня изъ своей виллы, и этимъ далъ возможность поселиться въ дом, гд докторъ провелъ свое дтство. Въ моемъ настоящемъ несчастьи для меня служитъ утшеніемъ представлять себ развитіе этого чуднаго ума, этой живой чувствительности, среди окружающихъ меня теперь образовъ и вещей. И я уврена, когда вы сами прідете сюда въ состав студенческой делегаціи изъ ены съ Францемъ, Альбертомъ и Михелемъ, у васъ сердце переполнится волненіемъ при вид этого жилища, гд вспыхнуло и загорлось первое пламя нашей интеллектуальной звзды.

‘Таково, дорогая, добрая Герта, положеніе вещей. Оно не блестяще, какъ видите, но авторитетное осужденіе, высказанное университетскимъ и ученымъ міромъ всей Германіи этому беззаконію, укрпляетъ меня. Я, по мр силъ, не перестану протестовать и говорить. Мой слабый голосъ не умолкнетъ, моя слабая рука не устанетъ писать. Даже сегодня я надюсь вырвать у принца приказъ объ освобожденіи. Одинъ изъ нашихъ друзей, очень милый молодой французъ, исполняющій обязанность наставника при наслдномъ принц, просилъ объ этомъ снисхожденіи черезъ принцессу и надется добиться его исполненія. Сегодня онъ ужинаетъ во дворц. Если бы онъ принесъ общанную радость!

‘Дорогая Герта! Мое желаніе, чтобы вы и наши друзья поскоре пріхали сюда и ободрили и помогли мн здсь въ моей задач. Не медлите! Мы впятеромъ составимъ настоящую маленькую кампанію и увлечемъ за собою толпу. Жму руки Альберту, Францу и Михелю. Шлю горячій привтъ и живйшую благодарность профессорамъ и студентамъ, принявшимъ участіе въ агитаціи въ пользу моего мужа. Васъ, дорогая Герта, цлую, такъ же какъ и прекрасную фрау Риппертъ, вашу хозяйку.

Цецилія Циммерманъ’.

——

Въ тотъ день, когда написано было это письмо (опубликованное впослдствіи въ одномъ либеральномъ орган и восхитившее всхъ своимъ нжнымъ и достойнымъ въ то же время тономъ), мы съ Гритой, дйствительно, должны были ужинать въ замк. Какъ и всегда, мы вмст были въ тотъ день на прогулк въ горахъ, и шли рядомъ, большею частью молча, пытаясь, однако, рдкими фразами скрыть другъ отъ друга нашу тревогу. День былъ жаркій, хотя пасмурный. Когда мы къ вечеру воззращались въ курортъ, Грита сказала мн:

— Не находишь ли ты, Волкъ, что съ тхъ поръ, какъ арестовали Молоха, Ротбергъ совсмъ не тотъ? Молохъ вдь не былъ замтенъ, его совсмъ даже не было видно, а между тмъ все здсь стало грустно со дня Седана, даже погода.

‘Грита права, думалъ я. Латинскій поэтъ придумалъ очень остроумную безсмыслицу: ‘и вещи плачутъ’… Он, дйствительно, грустны или веселы, смотря по времени. Другой поэтъ-психологъ очень врно подмтилъ, что эта грусть или радость вещей есть простое отраженіе нашего сердечнаго настроенія, розоваго или сраго… Старый, маленькій, довольно комичный ученый былъ вырванъ изъ своей лабораторіи и брошенъ въ тюрьму. Ничтожное событіе! Но предполагаемая несправедливость лежитъ тмъ не мене у всхъ на совсти. Вокругъ кристалла, брошеннаго въ насыщенный соленой растворъ, тотчасъ же образуются и группируются другіе кристаллы, точно такъ же и грусть, смутно бродящая въ нашемъ мозгу, становится конкретной и сливается въ меланхолическій кристаллъ нашей души вокругъ первоначальной грусти. Да, Ротбергъ измнился съ тхъ поръ, какъ Молохъ въ тюрьм: пангерманцы выражаются мене высокимъ слогомъ, соціалисты надодливо изображаютъ мучениковъ, принцъ нервничаетъ, такъ какъ кошка имперія, наскучивъ играть съ мышью-Ротбергомъ, хочетъ на этотъ разъ сожрать ее совсмъ: долой собственныя марки и свой гарнизонъ! Маіоръ оправился отъ послдствій взрыва, но сталъ еще раздражительне и несносне. Мой ученикъ сдлался мрачнымъ и скрытнымъ. Чувствую, что онъ что то отъ меня скрываетъ, но не могу догадаться, что… Дружба Гриты съ нимъ, очевидно, остыла, но она не объясняетъ мн мотивовъ этого охлажденія. По отношенію ко мн она испытываетъ тревогу. Она длаетъ робкіе намеки на то, что возможно, что мн придется отказаться отъ мста воспитателя принца и поступить въ промышленный банкъ по протекціи ея подруги, m-elle Гранже. Что касается Эльзы…

‘Ахъ! Эльза одна только не поддалась грустному стеченію обстоятельствъ со времени ареста Молоха! Она вовсе не думаетъ о Молох! Она живетъ въ своей мечт. А мечта эта — бгство принцессы съ учителемъ на край свта…’

‘Итакъ, я дошелъ до предла связи, когда женщина порабощаетъ мужчину, и мужчина, волей-неволей, повинуется ей. Разсудокъ мой протестуетъ противъ этой глупости, а между тмъ, я эту глупость сдлаю: увезу принцессу. Я буду обладать женщиной, хотя могъ бы удовольствоваться нжной дружбой: меня не влечетъ къ ней страстное желаніе, заставляющее преодолвать вс препятствія.’

Пока я размышлялъ такимъ образомъ, Грита, слдившая за мной, сказала (мы стояли у порога нашей виллы):

— Волкъ, ты думаешь о чемъ-то докучномъ, но мн сказать не можешь.

— Не мшай мн думать, о чемъ я хочу!— отвтилъ я, раздосадованный ея проницательностью.

— Хорошо, хорошо,— возразила она.— Я не хочу быть нескромной.

Она дулась на меня до ужина. Но около половины восьмого, одтая въ свое вышитое кисейное платье, сшитое, по ея картинному и сжатому выраженію, австро-венгерскимъ посольствомъ, она вошла въ мою комнату хотя съ натянутымъ видомъ, но съ выдававшимъ ее взглядомъ довольства.

— Прости, если надодаю теб… но у меня нтъ горничной, чтобы сказать, все ли у меня въ порядк?

Я взглянулъ на нее: цломудренное декольтэ, правильной формы руки, плечи, потерявшія уже угловатыя линіи подростка, полусформировавшаяся талія, какое то обаяніе распускающагося цвтка, вявшее отъ всей фигуры, представляло въ общемъ непреодолимую прелесть. ‘О, божественная юность! думалъ я. Кто тотъ счастливецъ, что придетъ и сорветъ этотъ цвтокъ, будетъ вдыхать его и унесетъ съ собой. Никому не достанется боле прекраснаго аромата, боле свжихъ лепестковъ… Вотъ счастье, стоющее жизни: такого счастья я знать не буду. Всю свою жизнь я буду вдыхать цвтокъ, на половину уже увядшій…’

— Ну?-сказала Грита, медленно поворачиваясь кругомъ и обнаруживая гибкость своей таліи, изящный затылокъ, съ волосами, не такими прекрасными, какъ у принцессы, но имвшими двадцать пять лтъ меньше: и это было замтно.

Я всталъ, слегка обнялъ ее сзади за талію протянутыми впередъ руками и поцловалъ молодые волосы, выбившіеся изъ подъ прически.

— Теб пятнадцать лтъ, милая сестренка,— сказалъ я.— Не сомнвайся, что ты будешь настоящей маленькой царицей сегодняшняго вечера.

Она вся вспыхнула отъ удовольствія и, наклонившись къ моему уху, произнесла:

— Ты тоже очень красивъ въ своей рубашк съ жабо, въ придворномъ фрак и въ черныхъ шелковыхъ панталонахъ. Видишь,— мы только буржуа, но умемъ лучше одваться, чмъ вс эти маріонетки, хотя бы он и были при двор.

——

Однако, полчаса спустя Грита мн призналась, что сцена, гд играли эти княжескія маріонетки, не лишена величія. Залъ гвардейскій, залъ государственный, залъ рыцарей, залъ портретный, вся это анфилада огромныхъ парадныхъ комнатъ, съ рдкой тяжелой мебелью, разставленной вдоль стнъ, украшенныхъ посредственными, но подлинными картинами, почтительныя позы лакеевъ, почти сплошь пожилыхъ и важныхъ, произвели на нее впечатлніе. Вс высокопарныя слова о равенств никогда не помшаютъ исторіи быть вещью реальной: нкоторыя жилища и семьи являются передъ нами глубоко историческими. Разбогатвшій банкиръ, американскій милліардеръ тщетно будутъ выставлять свою роскошь: они не сумютъ сдлать такъ чтобы роскошныя вещи, ихъ окружающія, были точнымъ продолженіемъ ихъ самихъ: он будутъ только къ нимъ прилажены, тогда какъ въ старинномъ помстьи, гд споконъ вковъ живетъ одна и та же знаменитая семья, личность, будь она посредственна, продолжается, длается значительнй отъ прошлаго, отражая его въ настоящемъ. И тотъ, кто не замчаетъ этого, лишенъ историческаго чутья или ослпленъ глупымъ буржуазнымъ тщеславіемъ.

Въ салон принцессы во вкус Имперіи, вс, стоя, ждали приглашенія къ ужину. Принцесса взяла за руку мою юную сестру и представила ее сначала г-ж Дронтгеймъ, жен министра полиціи, тяжеловсной дам съ отвисшимъ подбородкомъ, большимъ животомъ и высокой грудью, гд, какъ на мягкой подушк, покоилось колье изъ огромныхъ жемчужинъ, потомъ хорошенькой, тоненькой, шаловливой смуглянк, сестр того-же министра, Фредерик, или, выражаясь боле фамильярно, Фрик, наконецъ, фрейлейнъ, фонъ-Больбергъ въ декольтэ, хотя и строгомъ, но тмъ не мене весьма неприличномъ: до такой степени то, что оно обнажало, было явно создано для того, чтобы оставаться прикрытымъ.

Въ ту минуту, какъ я раскланивался съ принцемъ, онъ стоялъ въ амбразур окна и разговаривалъ съ министромъ и съ маіоромъ. Выраженіе ихъ лицъ, даже если бы я и не уловилъ издали словъ: ‘канцлеръ’, ‘гарнизонъ’, ‘соціализмъ’, показало бы мн, что они говорятъ о ротбергской политик Не желая быть помхой, я подошелъ къ своему ученику. Максъ, пожавъ мн руку, поспшилъ засвидтельствовать почтеніе своей подруг Грит. Министръ двора, баронъ Липавскій, сдерживавшій веселость на своемъ бритомъ монашескомъ лиц, сказалъ мн вполголоса:

— Любезный докторъ, для васъ мы сегодня перевернули весь этикетъ. Вы будете сидть по лвую руку принцессы, на правахъ иностранца, это уваженіе къ вашей прекрасной родин. Мы становимся большими франкофилами въ Ротберг…

И отведя меня въ сторону, подъ предлогомъ разобрать подпись подъ огромнымъ изображеніемъ лейпцигской битвы, закоптившей цлый простнокъ, онъ сказалъ:

— Замтили вы разстройство нашихъ великихъ дипломатовъ?.. Сегодня получилась шифрованная телеграмма отъ канцлера. Я догадываюсь, что она предлагаетъ нашимъ правителямъ озаботиться пріисканіемъ постояннаго помщенія для полка прусской пхоты, частью въ Литцендорф, частью въ Ротберг, нашъ мстный гарнизонъ переводится въ Эльзасъ-Лотарингію. Графъ Марбахъ свергнутъ. Министръ цлый день ломаетъ голову надъ догадкой, какъ поступилъ бы Талейранъ въ подобномъ положеніи. Принцъ же, подъ вліяніемъ злобы противъ Пруссіи, думаю, чувствуетъ себя готовымъ стать соціалистомъ. И удивляюсь, почему смлому Циммерману нельзя было бы бросить свою сырую солому и явиться поужинать съ нами… Но торопитесь предложить руку супруг министра полиціи. А если будете отпускать шуточки на французскій ладъ, то говорите громче: милая дама туга на ухо.

Дверь салона широко отворилась, и старикъ, съ лицомъ Посланника, всми остатками своего почтительнаго голоса возвстилъ, что кушать подано.

Подъ взорами дамъ въ длинныхъ корсажахъ и тюникахъ, античныхъ особъ въ парикахъ, мимо написанныхъ и нарисованныхъ принцемъ Конрадомъ (другомъ Вильгельма I) лошадей, торжественной вереницей прошли мы три залы, прежде чмъ достигли столовой, обширной, продолговатой комнаты, украшенной исключительно рогами оленей, убитыхъ многими поколніями ротбергскихъ принцевъ. Марбахъ скорчилъ гримасу, замтивъ, что меня посадили по лвую руку принцессы. Министра помстили направо. Въ вид компенсаціи, маіоръ попалъ налво отъ Фрики, фаворитки принца. Налво отъ меня сидлъ графъ Липавскій. Потомку Оттомара Великаго отвели мсто направо отъ министра, въ свою очередь сидвшаго по правую руку принца. Гриту помстили между маіоромъ и принцемъ Максомъ.

Начало трапезы было довольно мрачно. Лакеи молча прислуживали, столъ, сверкавшій серебряной и хрустальной посудой, подъ электрическимъ свтомъ лампъ, казался совсмъ маленькимъ въ огромной зал, украшенной оленьими рогами, и это одно уже говорило, что мы не составляемъ картины для этой рамки. Въ то время, какъ министръ объяснялъ принцесс Эльз процедуру уголовнаго суда по поводу близкаго разбора дла бднаго Молоха, Липавскій говорилъ мн своимъ беззвучнымъ голосомъ настолько невнятно, что понять его могъ только его близкій сосдъ.

— Нравится вамъ характеръ украшенія этой залы?— спросилъ онъ.— Если бы я не былъ старымъ холостякомъ, меня бы это пугало. Оно мн напоминаетъ одно стихотвореніе Скалигера о мужьяхъ:

Heu crescunt miseris cornua quanta domi *)!

*) Горе! Растутъ у несчастныхъ рога въ своемъ собственномъ дом.

И Ротбергъ-Штейнахи всегда пользовались рогами для украшенія. Они вс были охотники… и не избгали послдствій. Можно подумать, что именно для нихъ вашъ національный поэтъ сочинилъ балладу на оленью охоту:

Or, tandis que le sang ruisselle,

Celle

Qu’pousa le prince Alexis

Six,

Sur le front rid du Burgrave,

Grave,

Pauvre cerf des rameaux aussi *)…

*) Въ то самое время, какъ льется кровь звря,— та, которую взялъ себ въ супруги принцъ Алексй Шестой, возложила ша сморщенное чело серьезнаго бургграфа не мене втвистые рога, чмъ твои, о! бдный олень!..

— Ваша ученость изумляетъ мое невжество, графъ,— отвтилъ я, избгая прямого выраженія мннія о супружескихъ неудачахъ Ротбергъ-Штейнаховъ.

Липавскій, дйствительно, былъ образованъ, но очень не скроменъ. Онъ не преминулъ намекнуть мн на расположеніе ко мн моей повелительницы. Какъ разъ въ эту минуту я почувствовалъ на своей ног въ бальномъ башмак съ серебряной пряжкой давленіе ноги изрядной величины… Моя повелительница устроила себ развлеченіе подъ разговоръ министра о засданіи суда въ Литцендорф. Я старался сохранить спокойствіе, но вдругъ глаза мои встртились съ выразительными глазами Гриты, искавшими моего взгляда. И я покраснлъ, точно ясный взоръ этого ребенка могъ проникнуть сквозь доску стола.

— Прусскій пхотный полкъ въ Ротберг!— вскричалъ принцъ,— никогда! Никакихъ пруссаковъ, никого, кром ротбергцевъ!.. Скоре я самъ поду въ Берлинъ къ императору.

— Можно устроить казармы за городомъ между Литцендорфомъ и замкомъ,— замтилъ маіоръ, вытирая усы.

— Я этого не желаю! Не хочу, чтобы здсь былъ военный начальникъ съ властью больше моей: вдь командиръ полка будетъ располагать большей силой, нежели я… Ахъ, какъ бы я хотлъ знать, какой это врагъ моего дома постарался представить въ Берлин этотъ глупый инцидентъ съ Циммерманомъ, какъ важную анархистскую манифестацію, угрожающую безопасности княжества и требующей репрессіи.

Графъ Липавскій воспользовался тмъ, что метръ д’отель наливалъ намъ штейнбергеръ, и, наклонившись ко мн, шепнулъ:

— Нашъ возлюбленный повелитель забылъ, что онъ самъ въ одной телеграмм, весьма, впрочемъ, краткой, такъ истолковалъ приключеніе въ день Седана.

Такъ какъ я не выразилъ согласія, то онъ перемнилъ предметъ разговора.

— Считаете ли вы доктора Циммермана виновнымъ, въ самомъ дл?

— Ни минуты,— отвчалъ я, осторожно стараясь высвободить свою ногу изъ подъ туфли принцессы.

—‘ Ну, и я также.. Во всемъ этомъ дл, по моему, какъ говорятъ у васъ во Франціи, надо искать женщину. Маіоръ не только грубый дворянинъ, онъ, какъ и всякій добрый бранденбуржецъ, еще и наглый волокита. Какой-нибудь недовольный супругъ всунулъ петарду въ кузовъ его коляски…

Принцесса обернулась ко мн и прескла нашъ разговоръ.

— Я получила прошеніе отъ фрау Циммерманъ,— сказала она.— Она проситъ разршить ей свиданіе съ мужемъ въ тюрьм. Мн это кажется вполн возможнымъ. Къ тому же, и вы хотите этого,— значитъ вопросъ ясенъ… Довольны вы, что сидите у меня по лвую руку?

Послднія слова, произнесенныя очень тихо, не означали: ‘испытываете ли вы радость отъ близости ко мн’, а ‘гордитесь ли вы, что сидите на почетномъ мст?’ Я подтвердилъ, что горжусь, но подумалъ: ‘Черезъ мсяцъ, когда мы будемъ представлять изъ себя безвстную чету, кочующую по Европ, неужели и тогда меня будутъ заставлять гордиться, что я сижу рядомъ съ своей сообщницей?’ И мое плебейское сердце возмутилось.

Я взглянулъ на Гриту. Она, казалось, совсмъ освоилась съ придворными нравами и оживленно разговаривала со своимъ сосдомъ, принцемъ Максомъ. Можно было подумать даже, что она его журитъ за что-то. Максъ опустилъ голову. Одинъ разъ я замтилъ, что онъ что-то.живо отвтилъ Грит, и съ этого момента сестра стала молчалива и надулась. Супруга министра полиціи не произносила ни слова, замурованная въ своей глухот и съ ршительностью ничего не пропустить изъ ужина, очень вкуснаго, между прочимъ. Фонъ-Больбергъ осадила министра генеалогіей ея рода и сообщала ему, какъ одинъ изъ потомковъ Оттомара въ конц VIII-го вка выхалъ въ Штетинъ.

— Его звали Энгельгардтъ,— говорила она проникновеннымъ тономъ.— Его портретъ вы найдете въ Готеборг, въ замк. Портретъ весьма любопытный…

Министръ движеніемъ головы выражалъ согласіе и, отвдывая мороженое, имлъ видъ человка, твердо ршившаго никогда не переплывать морей ради созерцанія портрета предка фрейлейнъ фонъ-Больбергь въ Готеборг.

Между тмъ, пары ужина и винъ разгорячили присутствовавшихъ. Кром г-жи Дронтгеймъ, вс заговорили очень громко. Нога принцессы стала смле и въ страстной гимнастик обвилась вокругъ моей ноги какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ графъ Липавскій заговорилъ съ маіоромъ о маркахъ Ротберга. Принцъ Отто обратился прямо ко мн:

— Что вы думаете, г. докторъ, о происходящей теперь международной конференціи?

— Ваше высочество,— отвтилъ я,— здсь я читаю только нмецкія газеты. Мн кажется, он не удовлетворены.

— Народы трусятъ передъ могущественнымъ государствомъ,— возразилъ принцъ.— Они умютъ только или пресмыкаться передъ нимъ, когда чувствуютъ себя одинокими и слишкомъ слабыми, чтобы стать выше его, или соединяться въ банды, какъ волки, какъ только думаютъ, что въ силахъ напасть на него…. Я лично считаю большою честью для Германіи, что она въ этотъ моментъ возбуждаетъ подозрніе всей Европы, даже союзники ей измнили. О націяхъ можно сказать то же, что Шиллеръ сказалъ о людяхъ: ‘Сильный только сильне, когда одинокъ’.

Нога Эльзы любовно прижалась къ моей, какъ бы для того, чтобы загладить нчто оскорбительное, что могъ причинить мн шовинизмъ принца.

— Для Германіи начинаются самые славные годы,— произнесъ маіоръ голосомъ разсерженнаго капрала.— Возблагодаримъ всемогущаго Бога за то, что народы ненавидятъ насъ! Если бы намъ не угрожало никакое столкновеніе, то мы рисковали бы уснуть въ роскоши, среди преуспянія искусствъ и торговли. Германія измнила бы своей миссіи — руководить Европой. Европа напоминаетъ ей объ этомъ.

— Tu, regere imperio populos,, memento {Помни, германецъ, всегда надъ народами царствовать властно.},— заключилъ принцъ, подымаясь изъ за-стола.

— Principem hаbemus adornatum {И нашъ принцъ изукрашенъ…},— шепнулъ мн въ ухо Липавскій, когда я направлялся къ могучей рук супруги министра, удивляясь пристрастію нмцевъ къ латыни.

——

Посл интимныхъ трапезъ, какъ эта, принцъ Отто имлъ буржуазную привычку уводить своихъ гостей-мужчинъ въ курильную, рядомъ съ своимъ кабинетомъ. Это комната такъ же просто меблирована, какъ и кабинетъ. Единственная разница: библіотечные шкафы не изъ свтлаго дуба, а изъ краснаго дерева. Удобныя кожаныя кресла, въ англійскомъ вкус, располагаютъ къ чтенію, размышленію или къ дремот. Когда мы собрались вс, кром Макса, оставшагося съ дамами, принцъ Отто подошелъ и, собственноручно выбравъ сигару, подалъ ее мн. Графъ Марбахъ поблднлъ отъ ревности.

— Мн нужно поговорить съ вами нсколько минутъ, г. Дюберъ, сказалъ принцъ — Не откажитесь пройти въ мой кабинетъ.

Я повиновался. Въ курильной, къ великому ихъ удивленію, остались Липавскій, маіоръ и министръ полиціи.

Очутившись наедин, мы услись по обимъ сторонамъ камина, и принцъ, съ притворной непринужденностью, прерывая свою рчь густыми клубами дыма, заговорилъ:

— Такъ вотъ. Вамъ извстно, г. Дюберъ, что я васъ уважаю. Вы думаете, какъ французъ, я — какъ нмецъ, это очень естественно… и прибавлю: французы культурные и работающіе, подобные вамъ, весьма выгодно представляютъ Францію въ иностранныхъ государствахъ. Полагаю, вы не жалуетесь на обращеніе съ вами здсь? Я требую всегда наибольшей почтительности къ вамъ…

— Вашему высочеству повинуются вполн въ этомъ отношеніи,— отвтилъ я.

— Я хочу говорить съ вами, какъ… съ другомъ, и откровенно просить вашего содйствія… Это дло Циммермана становится смшнымъ. Министръ полиціи (далеко не геній) въ общемъ не установилъ ничего опредленнаго противъ доктора, кром случайнаго совпаденія подозрній. Кажется, теперь уже доказано, что въ день праздника Седана Циммерманъ вышелъ изъ дому, имя съ собой, какъ всегда, ящикъ для гербарія. По предложенію маленькаго Ганса, молочнаго брата принца Макса, онъ временно оставилъ его въ сара фазаньяго парка. Гансъ это подтвердилъ. Циммерманъ пришелъ за нимъ, когда его прогнали съ трибуны. Надо предполагать, что въ коробк у него былъ спрятанъ цецилитъ (названіе изобртеннаго имъ взрывчатаго вещества), что въ порыв гнва онъ вложилъ петарду въ кузовъ коляски… Замтьте, снарядъ не былъ найденъ, хотя нашли осколокъ, повидимому, дно мдной трубки отъ ракеты, и какой-то цинковый валикъ. Но утромъ въ тотъ день какъ разъ пробовали дв ракеты для предполагавшагося фейерверка. Однако взрывъ снаряда совершенно не походилъ на взрывъ ракеты.— Думаютъ, что докторъ Циммерманъ воспользовался взрывчатымъ веществомъ, извстнымъ только ему,— вроятно, цецилитомъ,— и что это вещество способно дйствовать въ ничтожнйшемъ количеств. Онъ самъ въ своей рчи упоминалъ о часовомъ стеклышк… Вотъ на чемъ строится обвиненіе. Что вы думаете объ этомъ?

— Я знаю, ваше высочество, что бывали случаи, когда обвиняли невинныхъ по ничтожнымъ подозрніямъ.

— А вы думаете, что докторъ не виновенъ?.. Такъ пусть онъ защищается, старый чортъ! Слдователь не можетъ вытянуть изъ него ни слова, а самъ онъ отказывается отъ защитника! Мы вынуждены судить его на основаніи подозрній… Сатирическіе журналы Мюнхена и Берлина, между тмъ, всячески высмиваютъ нашу ротбергскую петарду… Видли вы послдній номеръ ‘Simplicissimus’а’? Я представленъ съ огромной саблей въ рук въ погон за ребятами, стрляющими пистонами. Съ другой стороны, ‘Vorwrts’ сплетничаетъ, что это я со своимъ министромъ полиціи подстроилъ покушеніе. Эта несносная Циммерманъ, казавшаяся самой безобидной старухой въ мір, пока ея мужъ былъ съ ней, точно взбсилась съ тхъ поръ, какъ его упрятали въ тюрьму. Она наводняетъ своими писаніями вс нмецкія газеты, она взбунтовала такъ называемыхъ интеллигентовъ: одинъ протестъ посланъ въ Мюнхенъ, другой въ Дрезденъ, и каждый газетчикъ, получающій не больше пфенига за строчку, осмливается кричать на весь міръ, что я палачъ, а Ротбергъ хуже Россіи. Берлинъ пользуется этимъ, чтобы попробовать отнять у меня свободы, незыблемыя въ теченіе трехъ царствующихъ поколній… Наконецъ, говорятъ о депутаціи студентовъ, учениковъ Циммермана, изъ ены: нсколько кутилъ со шрамами на лицахъ дутъ сюда въ полномъ состав, съ ихъ штуками и пснями, къ великому смущенію прізжихъ гостей курорта, и намреваются протестовать противъ заключенія въ тюрьму ихъ учителя… А! Будь проклятъ тотъ день, когда этотъ старый безумецъ вступилъ на мою территорію! Я выказалъ ему тысячу деликатностей. Онъ грубйшимъ образомъ отвернулся отъ меня. Онъ поносилъ Имперію въ день празднества передъ всмъ моимъ дворомъ, я ограничился только тмъ, что прогналъ его съ трибуны. Возможно, въ конц концовъ, что онъ подстроилъ маіору эту мальчишескую шутку, весьма опасную и едва не стоившую жизни намченной жертв… Я послушался голоса общества и веллъ арестовать его: ему очень хорошо въ тюрьм, она далеко не похожа на ужасную темницу, какъ думаютъ ученые мужи… И вотъ изъ-за него меня высмиваютъ, на меня клевещутъ. Но довольно съ меня. Виновенъ онъ или не виновенъ, онъ заплатитъ за причиненную мн непріятность…

Принцъ всталъ и, гнвно швырнувъ сигару въ широкій каминъ, сталъ шагать взадъ и впередъ по комнат. Я также поднялся, ршивъ, впрочемъ, не произносить ни слова, если онъ не задастъ мн вопроса. Но я восхищался сцпленіемъ событій и оправдавшимся предсказаніемъ Молоха, что идея, однимъ своимъ могуществомъ идеи, перейдетъ въ наступленіе противъ тхъ, что хотятъ убить ее.

— Что скажете вы объ этомъ?— спросилъ меня, наконецъ, принцъ, останавливаясь противъ меня.

— Жду вашихъ приказаній ваше высочество.

Онъ пожалъ плечами.

— Моихъ приказаній! Моихъ приказаній! У меня нтъ для васъ приказаній… въ этомъ смысл, по крайней мр. Я обращаюсь къ вамъ не какъ къ наставнику моего сына, а какъ къ джентельмэну… Г-жа Циммерманъ желаетъ свиданія съ мужемъ? Хорошо, я согласенъ. Но съ условіемъ: сначала вы повидаетесь съ этимъ старымъ безумцемъ, вы представите ему вс затрудненія, несправедливо причиняемыя мн его отказомъ защищаться, сваливая на насъ всю тяжесть этого процесса. Если у него есть достоврныя данныя для установленія своей невиновности, почему онъ ихъ не представитъ? Человческое правосудіе, наконецъ, создаетъ между подсудимымъ и судьей молчаливый договоръ: судья обязанъ быть безпристрастнымъ, но подсудимый долженъ стараться освтить эту безпристрастность. Неужели Циммерманъ думаетъ, что я хочу осудить невиннаго?

— Ваше высочество,— отвчалъ я посл короткаго раздумья,— прежде всего очень признателенъ вамъ за облегченіе строгости ареста, по моей просьб объ этомъ. Завтра-же повидаюсь съ узникомъ. Конечно, я приду къ нему, какъ другъ… Мн не за чмъ вмшиваться въ разслдованіе дла. Но я передамъ ему ваши благія намренія… и что онъ разршитъ мн передать изъ нашего разговора, я сообщу вамъ.

Лицо принца прояснилось.

— Отлично, отлично… вотъ этого именно я и жду отъ васъ… Благодарю! Я увренъ, что вы искусно выйдете изъ труднаго положенія.

Онъ протянулъ мн руку и крпко пожалъ мою. Я видлъ, что онъ былъ взволнованъ. ‘Въ сущности, онъ порядочный человкъ, хотя и наряжается тигромъ’, думалъ я.

Въ дверь постучали. Вошелъ, согнувшись вдвое, старый лакей.

— Ея высочество владтельная принцесса доводитъ до свднія его высочества, что она на терас съ высокочтимыми дамами и проситъ господъ присоединиться къ нимъ.

— Идемъ! Идемъ!— сказалъ принцъ — Будемъ любезны. Нельзя забывать прекрасный полъ… Еще сигару, г. Дюберъ? Не желаете? Хорошо, идемте со мной.

Онъ фамильярно взялъ меня за плечо и въ такомъ вид ввелъ меня въ курильню. Такая любезность вызвала явную ревность маіора и министра полиціи. Мн показалось, что даже Липавскій былъ нсколько оскорбленъ, потому-что, пока мы спускались въ садъ, онъ улучилъ минуту и шепнулъ мн на ухо:

— Чортъ возьми! Вы въ фавор!.. О! вы избрали врный путь, ловкій французъ!.. Только начавъ съ покоренія женскихъ сердецъ, ваши предки подчинили себ Европу.

Терраса, гд ждали насъ’высокочтимыя дамы’, представляла широкое пространство, усыпанное пескомъ и безъ всякой зелени, кром кадокъ съ апельсиновыми деревьями. Она расположена была въ конц замка и примыкала непосредственно къ парку. Терраса отвсно возвышалась въ кольц, образуемомъ Ротой. Къ ней можно было пройти стеклянной галлереей черезъ зимній садъ, или черезъ бильярдную. Когда мы пришли туда, было уже совершенно темно: нсколько рдкихъ звздъ мерцало сквозь густыя, неподвижныя облака. Электрическіе шары, подвшанные на апельсинныхъ деревьяхъ, освщали дачные стулья дамъ, на небольшомъ разстояніи свтъ ихъ уже исчезалъ, точно поглощенный необъятнымъ окружающимъ мракомъ. Наше появленіе было встрчено обычными шутками насчетъ любви мужчинъ отдляться отъ дамъ и невозможности женщинамъ обходиться безъ нихъ… Принцесса вскор отвела меня въ сторону.

— Пойдемте со мной,— сказала она.— Посмотримъ, каковъ обрывъ темною ночью. Это очень страшно.

И, увлекая меня, прибавила:

— Вы знаете, здсь такой обычай… Вс разсиваются. Принцъ завладлъ этой язвой, Фрикой, и они направились въ паркъ.

Тонкій силуэтъ Фрики, какъ бы охранявшій внушительную фигуру принца Отто, дйствительно, терялся въ полумрак террасы… Вокругъ садоваго стола, гд разставлены были прохладительные напитки и стаканы, остались только г-жа Дронтгеймъ, въ полудремот переваривавшая пищу, маіоръ и министръ полиціи, оживленно спорившіе, и снова помирившіеся Максъ и Грита, болтавшіе съ графомъ Липавскимъ.

Не заботясь о возможности быть замченной, Эльза увела меня къ парапету террасы по направленію, совершенно противоположному тому, куда исчезли принцъ и Фрика. Здсь было такъ темно, что мы не могли даже разглядть другъ друга. Какимъ-то облакомъ представлялся мн блый туалетъ принцессы и шарфъ, окутывавшій ея плечи.

Она положила свою руку на мою, и я почувствовалъ лихорадочный трепетъ ея пальцевъ.

— Эта ночь возбуждаетъ меня,— сказала она.— О, мой другъ, я уже не имла силъ дольше оставаться безъ васъ. За ужиномъ я хоть видла васъ, хоть прикасалась къ вамъ… Но съ той минуты, какъ вы скрылись съ принцемъ, я не жила больше. Потому-то я и послала за вами.

Я нжно сжалъ ея длинную, горячую руку и прошепталъ:

— Благодарю.

Откровенно говоря, это уединеніе вдвоемъ, почти на глазахъ у другихъ, было мн непріятно. Я не могъ не замтить, что моя близость съ Эльзой не была уже ни для кого тайной: вроятно, ее считали еще преступне, чмъ она была на самомъ дл… Я могъ судить объ этомъ же только по дерзкимъ намекамъ Липавскаго, но также по иронически преувеличенной вжливости слугъ и ихъ перешептыванію при моемъ появленіи, по уваженію ко мн со стороны Грауса и чиновниковъ, по все растущей ненависти ко мн маіора, ненависти, смшанной съ презрніемъ. Мн казалось даже, что я читаю недоброжелательное любопытство въ глазахъ обывателей. Все это возбуждало и злило меня. Кром того, въ моихъ отношеніяхъ съ Эльзой не было больше смутнаго очарованія новизны. Интрига, начатая безъ всякаго участія сердца, при увренности, что это не боле какъ мимолетное, дорожное приключеніе, какое всякій путешественникъ начинаетъ и не оканчиваетъ, я долженъ былъ признать, что эта интрига превратилась въ договоръ, въ ршительный актъ моей жизни! И не безъ досады я убдился, что страстный и почти невинный флиртъ, какъ въ павильон Гомбо въ день Седана, вполн удовлетворилъ бы мое желаніе, тогда какъ чрезмрный успхъ моего ухаживанія меня безпокоитъ.

— Какъ вы молчаливы, мой другъ,— прошептала Эльза.— Вроятно, этотъ просторъ, открывшійся передъ нами, производитъ на васъ впечатлніе?.. Не находите ли вы, что здсь хотлось бы мечтать всю ночь, рука въ руку, въ полномъ безмолвіи.

— Да,— отвтилъ я.

Такъ какъ она испытываетъ такое желаніе, думалъ я, то она сама воздержится и меня избавитъ отъ разговора. Но женщины, увы! не заботятся о послдовательности. Заплативъ дань молчанію этимъ славословіемъ, она уже не переставала говорить.

— За ужиномъ я была счастлива. Вы сидли рядомъ со мной, совсмъ близко отъ меня, какъ я этого хотла, я сказала Липавскому, чтобы онъ посадилъ васъ по лвую руку отъ меня. Онъ хитрый: онъ нашелъ оправданіе нарушенію этикета въ старинномъ обыча Литцендорфа, извстномъ подъ названіемъ привилегіи путешественника-иностранца. Путешественникъ, будь то простой земледлецъ, могъ одинъ разъ въ годъ ужинать рядомъ съ принцемъ, и въ то время, какъ лакеи подавали намъ кушанья на старинной и великолпной серебряной посуд временъ Людвига-Ульриха, я оглядывала залъ оленьихъ роговъ, обои, портреты, и думала, что это историческое жилище принадлежитъ мн, что я въ немъ царствую, связана съ нимъ своимъ положеніемъ и всею славною исторіей Ротберга и Германіи… И я была счастлива при мысли, что все это, за что столько женщинъ отдали бы свою жизнь, я собираюсь бросить ради васъ, пожертвовать всмъ для любви.

Въ любовномъ разговор ничто такъ не затрудняетъ, какъ несоотвтствіе тона между собесдниками. А Эльза сегодня настроилась на такой высокій діапазонъ, куда я съ трудомъ могъ подняться. Тема, уносившая ее къ небесамъ, волненіе отъ готовности, по ея словамъ, принести все въ жертву своей любви,— эта тема породила неизбжный контрастъ: она свела меня на землю и внушила мрачныя мысли и на ряду съ ними состояніе досады и гнва. Необходимо было, чтобы она это замтила.

— Можно подумать,— сказала она,— что вы не понимаете моей радости, или сердитесь на мое признаніе?..

— Простите меня,— возразилъ я.— Я опредляю величину задуманной вами жертвы… и колеблюсь принять ее… вотъ и все.

— А!— сказала она, оставивъ мою руку.— Въ такомъ случа, вы не любите меня.

Но тотчасъ же снова схватила мою руку и поднесла ее къ своимъ губамъ.

— Въ свою очередь, простите меня. Ваши сомннія — плодъ смущенія благороднаго сердца… Но вы должны отбросить его изъ-за любви ко мн. Я отъ всего отказываюсь ради васъ: отъ семьи, положенія, отъ части своего состоянія, а также и отъ уваженія всего свта. Надо вознаградить меня за это, сдлавшись моимъ врнымъ подданнымъ. И если вы дйствительно мой врноподданный, то драгоцннйшей своей обязанностью станете считать повиноваться своей повелительниц и слдовать ея доброй вол. Вспомните исторію Маріи-Елены, матери принца Эрнеста. Она любила простого незамтнаго офицера, она встрчала его каждый день въ парк, въ грот Маріи-Елены… Офицеръ ушелъ на войну. Однажды она почувствовала, что ей тяжело не видть его, и написала ему, чтобы онъ пріхалъ. Онъ не задумался, дезертировалъ, былъ пойманъ и разстрлянъ… Вотъ это любовь!.. Но Гретцъ фонъ Билейнъ не былъ легкомысленнымъ французомъ…

Въ эту минуту изъ темной чащи зелени снизу обрыва донесся до насъ чистый, довольно красивый голосъ, напвавшій слова псни Гейне:

Что бы значило такое,

Что душа моя грустна?

Въ голов моей все бродитъ

Сказка старая одна *)…

*) Перев. П. И. Вейнберга.

То пла Фрика. Ея нмецкая чувствительность, взбудораженная, вроятно, душной грозовой ночью и, быть можетъ, Штейнбергеромъ, доставляла удовольствіе принцу Отто, вызывая звуками этой знаменитой псни видъ береговъ, гд растетъ тучный виноградъ Штейнберга. Принцъ слушалъ куплетъ, оборвавшійся внезапно взрывомъ раскатистаго смха.

— Онъ цлуетъ ее,— сказала Эльза.— Когда-то сердце мое сжималось при подобныхъ сценахъ, происходившихъ вокругъ меня. Теперь же это почти доставляетъ мн удовольствіе. Это отгоняетъ отъ меня всякое смущеніе. Я не могу жить безъ любви, а любовь принца не для меня. И я ухожу…

Наступила такая глубокая тишина, что слышны были удары шаровъ на билліард съ веранды, гд играли сановники… Меня охватила безконечная грусть. У меня явилось, ощущеніе, точно я вязну въ песк, погружаюсь мало по малу въ безысходную неволю… ‘Кончено, думалъ я… напрасно я борюсь… пусть будетъ, какъ она хочетъ… Но почему мн такъ грустно?Я припоминалъ бесды на этой самой террас, еще не такъ давно, въ такія же ночи, когда я весь трепеталъ отъ близости этой самой женщины, сидвшей и теперь возл меня и приносившей мн реальную жертву. Тогда я жаждалъ ея продолговатыхъ рукъ, ея таліи, волосъ, глазъ, губъ… А теперь, когда она готова отдаться мн вся и на всю жизнь, я со страхомъ признаю, что т ничтожныя ласки удовлетворили бы меня, и что отъ нея я не желалъ ничего больше. И я чувствовалъ въ то же время, что никогда не осмлюсь высказать ей это и пойду съ нею рядомъ въ бездну сентиментальныхъ недоразумній и скуки, въ боле глубокую и мрачную пропасть, чмъ разстилалась у нашихъ ногъ.

Какъ разъ эту минуту моихъ грустныхъ размышленій она выбрала для того, чтобы шепнуть:

— Обнимите меня.

Я повиновался: вдь она моя повелительница? Къ тому же мужчины, думаю, обладаютъ какой-то добротой, сентиментальной жалосіью, совершенно несвойственной женщинамъ, когда он не влюблены. Я поцловалъ волосы и глаза Эльзы и почувствовалъ, что моя нжность къ ней не заглохла. Кошмаръ близкаго ршенія только парализовалъ ее… Какъ только мы разъединились, она вновь заговорила прерывающимся голосомъ:

— Я считаю дни, отдляющіе меня отъ моего освобожденія… У насъ 12 сентября: черезъ шесть дней, вы мн говорили, ваша очаровательная сестра покидаетъ васъ? На другой день я узжаю въ Карлсбадъ, въ сопровожденіи одной только Больбергъ. Это будетъ 19 сентября. 20-го я отошлю ее куда-нибудь подъ какимъ-нибудь предлогомъ, черезъ полчаса посл ея ухода, я отправлюсь въ Никлау, въ Галицію, гд у меня есть собственный маленькій домикъ, завщанный мн статсъ-дамой фонъ-Никлау, воспитывавшей меня въ Эрленбург… Вы испросите отпускъ у принца и подете за мной. 23-го мы будемъ вмст, у меня, въ моемъ собственномъ жилищ, съ моими людьми, поляками, австрійскими подданными, повинующимися своей госпож, какъ собаки, и готовыми лизать ея бьющую руку. Меньше, чмъ черезъ дв недли, мы будемъ принадлежать другъ другу.

Голосъ ея сталъ тверже. Она говорила теперь тихо и ршительно, какъ бы отдавая мн приказанія.

— А принцъ?..— прошепталъ я.

— Я оставлю ему письмо и оно объяснитъ ему мое поведеніе. Такъ какъ я должна была инкогнито поселиться въ Карлсбад въ нанятомъ вами для меня помщеніи подъ именемъ ‘графини Гриппштейнъ’, то у принца будетъ время подумать, какое дать подходящее объясненіе моему отсутствію. Этимъ я ему, безъ сомннія, облегчу найти основательный поводъ для развода.

— А Максъ?

Она вздохнула, но не обнаружила сильнаго волненія.

— Я оставлю также письмо и Максу… и, зная его сердце, твердо надюсь, что онъ не осудить меня. Да и будетъ ли у него время страдать отъ моего отъзда? Ужъ и теперь онъ не принадлежитъ мн: онъ въ рукахъ маіора и принца. Къ тому же, я не первая изъ женщинъ, даже не первая изъ принцессъ, убгающая отъ супружеской жизни… Чмъ дальше я захожу, тмъ все боле и боле убждаюсь, что дйствую по Божьему предначертанію, мною руководить, возбуждаетъ меня незнакомая мн досел ясность мысли и энергія.

Темное небо дрогнуло отъ отдаленной молніи. Я удивлялся, какъ легко женщины заставляютъ Бога играть роль вдохновителя и соучастника въ своихъ любовныхъ комбинаціяхъ.

‘Нтъ, думалъ я, никогда не поврю, чтобы божественное провидніе вмшивалось въ подобныя дла. Боле вроятно, что имется спеціальный демонъ, приспособленный приводить въ исполненіе намренія женщинъ, ищущихъ приключеній. Хотя бы эта довольно лнивая блондинка, вн своего хозяйства весьма плохая организаторша, вдругъ выказываетъ волю, ршимость, смышленность и несокрушимую силу!’. И я почувствовалъ изнеможеніе, пораженіе мужчины желаніемъ женщины, могучимъ, какъ судьба. Она также сознавала свою силу, потому что диктовала мн будущее, не совтуясь больше со мной.

— Итакъ, отнын,— заключила она,— вы совсмъ мой. Никлау далекъ отъ всхъ городовъ, боле чмъ въ тридцати километрахъ отъ Ольбитца, съ десятью тысячами жителей. Мы вполн будемъ принадлежать другъ другу на всю жизнь.

Дтскій голосъ вблизи избавилъ меня отъ необходимости выразить, сколь чаруетъ меня нарисованная ею картина. Голосъ тихо спросилъ:

— Вы здсь, мама?

— Не двигайтесь,— шепнула мн принцесса и прибавила громко:— или сюда, Максъ… Мы на краю террасы… вотъ здсь..

Мальчикъ бросился къ матери и поцловалъ ее.

— Я весь вечеръ не сдлалъ ни одной ошибки въ разговор по-французски съ m-elle Дюберъ,— сказалъ онъ — Она не могла поймать ни одного промаха, и теперь проиграла пари.

Онъ просунулъ свою руку подъ руку матери и нжно прижался своей щекой къ шарфу, наполовину закрывавшему ея полуоткрытыя плечи.

— А гд Грита?— спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.

— Графъ Липавскій даетъ ей урокъ бильярдной игры.

Мы медленно втроемъ направились къ освщенному мсту террасы.

— Мама,— сказалъ Максъ, по прежнему опираясь на руку матери,— у меня есть идея. М-elle Дюберъ должна остаться здсь и окончить свое образованіе вмст со мною. Такимъ образомъ, она не будетъ разлучаться со своимъ братомъ, а успетъ, я увренъ, столько же, какъ и во Франціи…

— Попроси ее,— сказала Эльза.

— О, для меня она не согласится… Но если бы г. докторъ предложилъ ей… Мамочка, вдь г. докторъ сдлаетъ все, что вы захотите.

Подойдя къ стеклянной галлере, мы увидли Фрику съ растрепанной прической, тянувшую черезъ соломенку холодный лимонадъ… За столомъ жена министра крпко спала, опустивъ свой отвисшій подбородокъ на вздымавшуюся грудь Въ сторон сидли, разговаривая, принцъ, маіоръ и Дронтгеймъ. Изъ галлереи видно было, какъ Грита стояла на ципочкахъ на одной ног противъ бильярда, въ поз генія на бастильской колонн. Она держала кій за кончикъ и по указаніямъ Липавскаго пыталась сдлать трудный ударъ. Кончикъ ея розоваго языка торчалъ между губъ.

— До завтра,— сказала мн принцесса, прикасаясь своими пальцами къ моей рук.

Принцъ, замтивъ меня, подошелъ ко мн.

— Я разсчитываю на васъ въ томъ, о чемъ мы говорили, не правда ли, г. докторъ?

Я поклонился. Мн ужасно хотлось расхохотаться, при вид, какъ министръ полиціи, пользуясь тмъ, что вс были заняты, старался разбудить свою жену, пощипывая ея открытую толстую шею. Дама пробудилась внезапно отъ глубокаго сна и вскочила, испугавшись, что сидитъ передъ своими повелителями, когда они стоятъ на ногахъ.

Какъ всегда, царственная чета убравъ свои аппартаменты, не простившись, и, только когда они исчезли, гофмейстеръ приказалъ черезъ лакеевъ подать экипажи. Я пожалъ руки чиновникамъ, поцловалъ толстые пальцы г-жи Дронтгеймъ и тонкіе — Фрики.

Порывъ втра пронесся по террас. Ежеминутно вспыхивали молніи за стною горъ, и въ эти моменты кружево сосновыхъ втвей на одно мгновеніе вырисовывалось на освщенномъ электричествомъ неб.

Максъ подошелъ проститься съ Гритой, закутавшейся въ свой плащъ. Она отвтила ему, какъ мн показалось, черезчуръ холодно… Я просилъ Грауса прислать за нами во дворецъ экипажъ лишь въ томъ случа, если погода совершенно испортится. Предусмотрительный хозяинъ отеля прислалъ намъ свое лучшее ландо, и хорошо сдлалъ, потому что, едва мы выхали изъ подъ сводовъ дворца, какъ крупныя капли дождя застучали по окнамъ кареты. Грита прижалась ко мн. Мы оба молчали и оба догадывались, что въ эту минуту находимся подъ впечатлніемъ своихъ скрытыхъ другъ отъ друга тайнъ. Когда карета дохала до первыхъ домовъ курорта, сестра высвободилась изъ моихъ объятій.

— Правда, Луи, ты никогда не оставишь меня?

Ея рсницы смочили мое лицо. Я крпко обнялъ ее.

— Конечно, моя дорогая, клянусь теб!

— Вдь у меня никого нтъ на свт, кром тебя, прибавила она.

Карета остановилась передъ подъздомъ нашей виллы, надо было выходить, Грита надвинула снова свой плащъ на самые глаза, чтобы кучеръ не замтилъ ея слезъ.

III.

Въ ен знаменитый докторъ Циммерманъ читалъ въ университетскихъ аудиторіяхъ публичный и оффиціальный курсъ біологической химіи и другой — химіи взрывчатыхъ веществъ. Кром того, по вторникамъ и субботамъ, въ четыре часа пополудни, происходили собесдованія въ зал ‘Германія’ о доктрин монистической эволюціи. Эти бесды, свободныя и безплатныя, не имли никакой оффиціальности: власти смотрли на нихъ даже неблагосклонно. Но извстность Циммермана, а также либеральныя традиціи стараго университетскаго центра всегда удерживали администрацію отъ наложенія на нихъ запрещенія. Тмъ не мене, монистическія бесды по своему характеру и составу слушателей ни въ чемъ не походили на университетскія лекціи. Огромный амфитеатръ университета едва вмщалъ обычныхъ постителей не только изъ числа уже. извстныхъ лицъ, съзжавшихся сюда подучиться со всхъ концовъ Европы, но и многихъ свтскихъ любителей обоего пола. Эти лекціи въ ‘Германіи’ собирали не боле тридцати правоврныхъ, навербованыхъ главнымъ образомъ изъ студентовъ-философовъ. Среди нихъ было мало богатыхъ. Однообразную монотонность этой группы нарушалъ единственный женскій образъ, съ худымъ костлявымъ лицомъ, только большіе темносиніе глаза и прекрасные золотисто-пепельные волосы мшали ему быть безобразнымъ, но и волосы мало украшали маленькую сухопарую фигурку нервной и кашлявшей Герты Эпфенгофъ, родомъ изъ Любека.

Герта Эпфенгофъ въ своей жизни стремилась только къ одному: она хотла быть Гипатіей монистической религіи. По прочтеніи книги Циммермана ‘Четыре проблемы природы’, она покинула свою родину и пріхала въ ену, чтобы услышать драгоцнныя слова изъ устъ самого учителя. Вокругъ нея сгруппировались наиболе преданные слушатели-мужчины. Это были Францъ Капитъ, изъ Франкфурта на Майн, Альбертусъ Гриппеншталь, изъ Нюренберга, и Михель Урнитцъ, изъ подъ Кенигсберга. Францъ Капитъ былъ толстощекій, румяный юноша, бритый, какъ патеръ. Его дтскія черты едва обозначались на его лиц. Въ общемъ, при первомъ взгляд, онъ представлялся на короткихъ ножкахъ, съ большимъ животомъ и двумя жирными щеками кирпичнаго цвта, при почти полномъ отсутствіи носа и глазъ. Откинутые назадъ волосы, какъ черезчуръ лишнее украшеніе, массами сбгали съ негостепріимнаго лба. Альбертъ Гриппеншталь, неразлучный другъ и компаньонъ Капита, былъ, наоборотъ, солидный баварецъ, высокаго роста, съ бородой Гамбринуса, геркулесовской силы, расходуемой, впрочемъ, только въ невинныхъ играхъ. Такъ, одной вытянутой рукой онъ поднималъ за одну ножку столъ съ сидящимъ на немъ своимъ другомъ Францемъ. Онъ отличался еще въ гастрономическихъ пари, напримръ, брался въ теченіе трехъ дней състь цлаго ягненка. Герта для Франца и Альберта была предметомъ пылкаго обожанія, Францъ испытывалъ это умомъ (онъ хвастался, что тревоги любви ему неизвстны), но у Альберта оно обострялось нжной чувствительностью. Оставаясь товарищемъ ихъ обоихъ, молодая двушка не скрывала своей склонности къ Михелю Урнитцу, откровенно объясняя ее красотой молодого человка. У германо-славянина Урнитца было, дйствительно, нжное лицо, съ свтло-срыми глазами, съ волосами цвта ржаной соломы, тонкій овальный подбородокъ, красивые зубы и руки. Хотя онъ былъ бденъ, я* одвался очень тщательно, составляя полную противоположность неряшеству своихъ обоихъ друзей и даже небрежности Герты. Между Гертой и Михелемъ было условлено обвнчаться по окончаніи курса: оба изучали философію и готовились къ преподавательской дятельности. Францъ и Альбертъ, наоборотъ, проходили курсъ химіи доктора и строили неопредленные промышленные планы.

Въ ен три студента и студентка жили у фрау Риппертъ, вдовы одного изъ университетскихъ сторожей, получившей по наслдству старый маленькій домикъ, выходившій треугольникомъ на старинную Капустную улицу. У каждаго была отдльная комната: мужчины помщались наверху, а Герта — внизу, рядомъ съ фрау Риппертъ. Вдова готовила обдъ и вела хозяйство, въ чемъ ей немного помогала Герта въ т часы, когда мужчины сидли въ пивной. Францъ, Альбертъ и Михель, несмотря на то, что считали себя адептами нее-эволюціонизма, не пренебрегали студенческими обычаями. Главнымъ же образомъ, все свое свободное время Герта посвящала украшенію и поддержк монистической капеллы, устроенной ею на чердак стараго дома. Тамъ, правда, довольно далеко отъ совершенства, реализовались мечты Молоха. Подъ балками крыши были горизонтально натянуты блыя простыни, и этотъ сводъ мстами украшался рдкими экземплярами бабочекъ и жуковъ. Столъ въ глубин, покрытый краснымъ сукномъ, изображалъ алтарь, а на немъ старый, изгнанный изъ университетскаго музея и кое какъ исправленный астрономическій приборъ-систему міра. На полкахъ стояли банки съ сифонофорами и морскими звздами. На стн висли портреты апостоловъ эволюціи: Дарвина, Клодъ Бернара, Листера и, наконецъ, Циммермана.

Обильный и сытный обдъ фрау Риппертъ, приготовленный съ помощью фрау Циммерманъ и фрейленъ Герты, собиралъ каждое воскресенье, вокругъ доктора и его жены, четырехъ правоврныхъ. Иногда приглашались и нкоторые изъ усердныхъ постителей лекцій въ ‘Германіи’, что считалось исключительнымъ благоволеніемъ. Посл трапезы вс направлялись въ капеллу. Тамъ каждый изъ мужчинъ находилъ свою трубку, а фрау Риппертъ слдила, чтобы хватило на всхъ пива. Наиболе интересныя бесды были тогда, когда докторъ излагалъ и комментировалъ нкоторыя изъ основныхъ положеній доктрины, или сообщалъ о результатахъ вновь произведенныхъ опытовъ. Послобденные часы проходили въ разговорахъ наподобіе бесдъ Сократа съ его учениками. Среди облаковъ табачнаго дыма и паровъ пнистаго пива души воспламенялись. Молохъ, съ растрепанными сдыми волосами, говорилъ до тяжелой одышки, Альбертъ восторженно апплодировалъ и хрюкалъ отъ удовольствія. Францъ, имвшій литературной вкусъ и недурно слагавшій стихотворные ямбы, заносилъ въ свою записную книжку наиболе цнныя реплики. Михель небрежно, Герта рзко постоянно длали возраженія, торжественно разбивавшіяся боевымъ вдохновеніемъ учителя. Въ этихъ спорахъ фрау Циммерманъ не боялась защищать традицію, иногда наибольшаго труда стоило доктору покорить именно ее… А фрау Риппертъ, одурвъ отъ шума и споровъ, заставлявшихъ дрожать стны ея стараго домика изъ глины и дранокъ, убгала въ кухню и тамъ, раскрывъ книгу съ крупной печатью и заткнувъ уши, погружалась въ чтеніе евангелія на текущій день.

Я никогда не бывалъ въ ен. Никогда не присутстввалъ на публичныхъ лекціяхъ и частныхъ бесдахъ доктора Циммермана. Точно также я не переступалъ порога дома на Капустной улиц, не принималъ никакого участія ни въ литургіяхъ монистической часовни, ни въ разговорахъ о вчности матеріи, среди клубовъ дыма фарфоровыхъ трубокъ и паровъ пнистаго мартовскаго пива… Но я зналъ толстяка Франца Капита, гиганта Альберта, красавца Михеля, съ глазами цвта васильковъ. Видлъ также и Герту Эпфенгофъ, монистическую Гипатію. Со всми я разговаривалъ, распрашивалъ ихъ, и они многословно отвчали мн. Я даже присутствовалъ на ихъ діалогахъ… особой важности, если врить Францу Капиту, Платону кружка. Эти діалоги происходили въ ротбергской тюрьм, помщавшейся въ подвальномъ этаж старой башни, смежной съ дворцомъ. Долженъ возстановить при этомъ истину: Vorwrts въ своихъ сообщеніяхъ зашелъ слишкомъ далеко: эта тюрьма — не ‘смрадная темница, покрытая зеленой плсенью, не убжище змй и крысъ, а большая просторная комната, на половину выдолбленная въ скал и спускающаяся въ землю только своимъ входомъ. Вроятно, когда-то она служила казармой для дворцовой стражи. Она хорошо освщена большимъ, полукруглымъ пролетомъ, плотно задланнымъ ршеткой и обращеннымъ въ сторону пропасти. Сюда каждый день, посл полудня, съ тхъ поръ, какъ устранена была строгость, заключенія, врные ученики съ г-жею Циммерманъ приходили въ качеств делегатовъ отъ ены и вели съ докторомъ, бесды. Я самъ приходилъ сюда довольно часто. Первые мои визиты имли спеціально цлью склонить доктора защищаться и пригласить себ адвоката. Но и позже, когда я убдился въ безплодности своихъ усилій, мн нравилось проводить почти ежедневно нкоторое время въ этой краснорчивой тюрьм. Помимо удовольствія слушать рчи мудреца и его учениковъ, я испытывалъ облегченіе отъ своихъ собственныхъ думъ и заботъ, усложнявшихся по мр приближенія срока отъзда принцессы. Эти тревоги становились такими тяжелыми, что иногда я съ сожалньемъ покидалъ тюремные своды въ скал, хотя отдлявшіе добродушнаго Молоха отъ людей, но предоставлявшіе за то свободу его мысли и сердца.

Въ обществ веселаго Франца, солиднаго Альберта, красиваго Михеля и пылкой, хрупкой Герты, я познакомился съ иной Германіей, чмъ Германія придворная и воинственная. Это — Германія независимой мысли, патріотичная, конечно, но враждебная задорной жестокости пангерманистовъ. Немного химерическая, преемственно мистическая, она разучилась пть религіозные гимны своихъ предковъ, и перенесла въ область положительныхъ знаній свою жажду къ обобщенію, вру, вкусъ къ анализу и систем и въ то же время сохранила потребность поэтическаго идеала… Здсь я лучше узналъ чувствительную и преданную душу г-жи Молохъ, и самъ Молохъ мало по малу сталъ такъ дорогъ мн, что я началъ смотрть на него, какъ на своего учителя. Теперь, когда все это отошло въ прошлое, и всякій прожитый день, подобно листу пропускной бумаги на страниц гербарія, заволакиваетъ дымкой забвенія мое пребываніе въ Тюрингіи, я съ удовольствіемъ вспоминаю свои политическіе споры гъ принцемъ Отто, уроки съ умнымъ и послушнымъ Максомъ и прогулки вдвоемъ съ романтической блокурой дамой въ гротъ Маріи-Елены, въ Гриппштейнъ, въ маленькій домикъ Гомбо, а также бесды въ желтомъ будуар, подъ звуки увертюры къ Парсифалю, извлекаемые ея длинными нервными пальцами. Но самое живое воспоминаніе изъ времени моего пребыванія въ Ротберг, несмотря на вс нелпыя мечты имперіализма, на статьи Strassbur ger-Post и Norddeutsche Zeitung, несмотря на Шимана, памятники тріумфа и брошюры пангерманистовъ,— до сихъ поръ еще связываетъ мое сердце съ тмъ, что Молохъ называлъ дорогой Германіей, съ послобденными бесдами въ тюрьм доктора и въ особенности съ днемъ 18 сентября, когда мы узнали постановленіе слдователя о преданіи Молоха окружному суду въ Литцендорф. Сердце мое тогда было мрачно и тревожно. На другой день Грита узжала въ Парижъ, а принцесса — въ Карлсбадъ. Черезъ день я долженъ былъ присоединиться къ принцесс. Тмъ не мене я былъ пораженъ всмъ, что услышалъ. Я видлъ, что Францъ Капитъ, сидя у окна, стенографируетъ нашъ разговоръ, и попросилъ его дать мн прочесть стенограмму, когда она будетъ переписана. На другой же день я получилъ ее и храню до сихъ поръ… Она написана не рукою краснощекаго младенца изъ Франкфурта, а пылкой и нжной Гертой, позаботившейся не только переписать ее, но и перевести на французскій языкъ. И этотъ, хотя нсколько школьный, переводъ не лишенъ нкоторой прелести. Во всякомъ случа, онъ врне воспроизводитъ нашъ нмецкій разговоръ, чмъ могъ бы сдлать это я со своими латинскими оборотами.

Рукопись Герты.

Въ этотъ день мы собрались въ тюрьм раньше обыкновеннаго, потому что наканун вечеромъ разнесся слухъ, что постановленіе судебнаго слдователя уже состоялось. И, дйствительно, когда мы подошли къ дверямъ тюрьмы, сторожъ веллъ намъ обождать,— потому, пояснилъ онъ, что начальникъ только что зашелъ въ камеру, чтобы сообщить заключенному о состоявшемся опредленіи о преданіи его уголовному суду.

Черезъ нсколько минутъ насъ впустили. Мы застали доктора сидящимъ на тюремной койк. Фрау Циммерманъ стояла возл него. Она молча вытирала свои глаза. Докторъ поздоровался съ нами.

— Садитесь,— сказалъ онъ намъ.— Знаете новость? Я предстану передъ уголовнымъ судомъ, чтобы отвчать за несовершенное мною покушеніе. А такъ какъ нтъ основанія полагать, что двнадцать тюрингенцевъ будутъ проницательне одного тюрингенца-судьи, ибо двнадцать разъ нуль все равно нуль, то возможно, что я буду и осужденъ…

При этихъ словахъ у фрау Циммерманъ вырвалась глухое рыданіе.

— Жена,— сказалъ ей, смясь, супругъ,— вспомни, что Ксантипа, смутивъ своими криками философское спокойствіе послдней бесды Сократа, по его настоянію, была уведена домой рабами Критона.

Она перестала всхлипывать. Французъ, учитель принца Макса, вошедшій съ нами, замтилъ:

— Несмотря на все, я все же больше врю уму двнадцати свободныхъ тюрингенцевъ, нежели предубжденному и трусливому чиновнику.

— Вы говорите, какъ французъ,— отвтилъ заключенный.— Къ тому же ваше убжденіе даже во Франціи соотвтствуетъ скоре идеалу, чмъ фактической дйствительности. Во Франціи, какъ и въ Германіи, то, что принято называть правосудіемъ, не что иное, какъ спеціальный аппаратъ силы. Во всякомъ случа, нельзя отрицать, что этотъ аппаратъ въ особенности опасенъ въ такомъ маленькомъ государств, какъ это, гд контроль общественнаго мннія ничтоженъ, и гд, къ тому же, рабское подражаніе Пруссіи внушаетъ и даетъ перевсъ идеалу феодализма.

— Чувство справедливости живетъ, между тмъ, и всегда будетъ жить въ нмецкомъ сердц,— возразилъ Альбертъ Гриппеншталь изъ Нюриберга, стоя, прислонившись къ стн обширной комнаты.

— Вы нравственный человкъ и патріотъ, Альбертъ,— отвтилъ докторъ.— Прекрасныя качества, если они естественно расцвтаютъ, какъ цвты на растеніи! Но нужно быть ослпленнымъ вашимъ благоговніемъ, чтобы не видть, что эта страна стоитъ на пути къ измн своимъ традиціямъ, къ уклоненію отъ своей миссіи, именно потому, что она отреклась отъ культа справедливости ради культа, силы… Съ тхъ поръ, какъ злосчастный человкъ, заслужившій здсь памятникъ, осмлился сказать: ‘сила выше права’, надъ нмецкой душой совершено было насиліе. Поздне другой нашъ канцлеръ, далеко не Бисмаркъ, пояснилъ мысль своего учителя, сказавъ, въ свою очередь: ‘чмъ больше силы, тмъ больше права’. Изъ этого я заключаю, что когда не имешь силы, то не имешь и никакого права. Въ такомъ положеніи я и нахожусь теперь. Вотъ почему я долженъ быть и буду осужденъ. И это дитя,— прибавилъ онъ, проводя рукой по волосамъ Герты Эпфенгофъ, сидвшей у его ногъ,— отнын будетъ одна поддерживать культъ въ капелл на Капустной улиц.

— Между тмъ, многіе большіе умы,— замтилъ Францъ Капитъ изъ Франкфурта-на-Майн, сидвшій на скамейк у окна и время отъ времени длавшій отмтки,— многіе большіе умы Германіи защищаютъ еще право и мысль противъ царства силы.

— Не такъ много, какъ вы думаете,— вскричалъ Циммерманъ, подымаясь съ кровати и направляясь къ Францу Капиту съ обычной живостью, свойственной нашему дорогому учителю.— Наоборотъ, меня тревожитъ, что культъ силы въ Германіи все боле и боле вытсняетъ даже самую науку. Вы желаете свободно мыслить? Васъ заставляютъ молчать аргументомъ силы,— и вы умолкаете. Сила съ помощью сыска и жестокости бюрократіи властно царствуетъ даже въ семьяхъ. Существуетъ ли другая страна, гд чиновникъ былъ бы такъ назойливъ и несносенъ, какъ въ Пруссіи и въ нмецкихъ провинціяхъ съ прусскимъ духомъ? Вс рчи императора-гимнъ сил. Нельзя открыть ни больницы, ни школы безъ прославленія нмецкой шпаги. Къ чему это? Германія въ прошломъ вк совершила одну прекрасную вещь: она объединилась. Она, по праву, могла бы отмтить это событіе памятникомъ. Но она предпочла соорудить монументъ въ честь пораженія своего случайнаго врага, побжденнаго только потому, что у Германіи оказалось больше солдатъ и лучшее вооруженіе. Эта случайность можетъ сегодня или завтра обратиться противъ нея. Идея единства мене льститъ лицемрамъ силы, чмъ идея побды. Всякій маленькій нмчикъ привыкъ думать согласно изреченію ‘великаго’ канцлера, что ‘тотъ, у кого больше силы, иметъ больше права’. Поэтому онъ прежде всего заботится о томъ, чтобы быть сильнымъ, или, по меньшей мр, умть воспользоваться силой вмсто права.

— Эйтель,— проговорила фрау Циммерманъ, осушившая ‘івои слезы и съ очаровательнымъ спокойствіемъ слдившая за разговоромъ.— Эйтель. ты несправедливъ къ нашей дорогой Германіи. Культъ злоупотребленія силой можетъ увлекать нашихъ правителей въ ущербъ праву. Но общественное мнніе всегда на сторон справедливости. Такъ, ты не можешь отрицать поднявшейся волны симпатій, какъ только ты сталъ жертвой несправедливости. Подумай о статьяхъ въ Vorwrts’ о протест профессоровъ, о кампаніи въ Simplicissimus’. Наконецъ, разв ты не видишь въ тюрьм своихъ любимыхъ учениковъ, посланныхъ къ теб ихъ товарищами?

Плнникъ покачалъ головой. Сквозь сводчатый люкъ проникъ лучъ солнца, освтившій серебряные волосы вокругъ его лба. Онъ слъ на скамью рядомъ съ Францемъ Капитомъ.

— Дорогая жена,— возразилъ онъ,— вс эти манифестаціи, исключая присутствія моихъ учениковъ (да и ихъ всего четверо) ничего не говорятъ противъ отмченныхъ мною грустныхъ фактовъ. Газеты и интеллигенція протестуютъ, потому что сегодня имъ кажется, что опасность со стороны силы направлена противъ нихъ. И сами они, врь мн, отравлены иміамомъ Богу-сил, подымающимся со всхъ концовъ Германіи. Держу пари, что въ тотъ день, когда восторжествуютъ нмецкіе соціалисты или нмецкая интеллигенція, ничто не измнится ни въ политическихъ, ни въ соціальныхъ нравахъ Германіи. Девизъ: ‘боле сильный иметъ больше права’ — будетъ торжествовать всегда. Ибо уже тридцать лтъ, какъ нмецкая молодежь воспитывается въ дух этого принципа. Афоризмъ канцлера фонъ-Бюлова я считаю такимъ знаменательнымъ и характернымъ для современной Германіи, что въ минуту праздности, въ своемъ одиночеств, выцарапалъ его перочиннымъ ножомъ на феодальномъ камн этой тюрьмы. Когда солнце освтитъ стну, находящуюся въ эту минуту въ тни, вы его увидите.— И нашъ учитель указалъ пальцемъ на темную еще стну камеры.

При послднихъ словахъ заскриплъ замокъ, дверь повернулась въ петляхъ, и вошелъ тюремщикъ, неся на поднос семь кружекъ пива. Изъ-подъ оловянныхъ крышекъ, при каждомъ его шаг, выливалась блая пна. Онъ поста вилъ подносъ на столъ и, приблизившись къ доктору, снялъ фуражку, открывъ свой лысый лобъ ветерана великой войны.

— Не угодно ли г. доктору и его гостямъ еще чего-нибудь?— почтительно спросилъ онъ.

— Нтъ, мой другъ, благодарю васъ,— отвтилъ нашъ учитель.— Замтили ли вы — продолжалъ онъ, когда тюремщикъ вышелъ,— какой благородный этотъ человкъ? Никогда не сказалъ онъ мн грубаго слова и служитъ мн, какъ мой слуга. Между тмъ, онъ такъ же, какъ и я, рискуя своей жизнью, защищалъ отечество, и ему не боле, чмъ мн, нужно было для этого воспитываться въ презрніи къ праву и въ поклоненіи сил… Когда я покину эту тюрьму, я дамъ двадцать марокъ этому воину, сохранившему сострадательность.

Съ этими словами докторъ подошелъ къ столу, взялъ одну кружку и произнесъ:

— Prosit!

Онъ выпилъ и мы за нимъ. Потомъ мы опять заняли наши мста и продолжали разговоръ.

Михель Урнитцъ не проронилъ еще ни слова. Онъ небрежно и не безъ граціи полулежалъ на деревянной скамейк у стны, гд профессоръ Циммерманъ выгравировалъ афоризмъ князя фонъ-Бюлова.

— Учитель,— сказалъ онъ,— разв вс народы не поклонялись Богу-сил? Сила Рима покорила міръ. Сила варваровъ сокрушила Римскую имперію. Сила расчленила Польшу. Сила Франціи управляла Европой до тхъ поръ, пока сила Европы не разбила Францію… Не сказывается ли во всемъ этомъ неизбжный этническій законъ, а потому, можетъ быть, правы и т, кто считаетъ силу наиболе цнной? Съ другой стороны, изученіе природы, предпринятое мною подъ вашимъ руководствомъ, убждаетъ наблюдателя въ томъ, что, если существуетъ Богъ, то имя ему Сила.

Умное лицо нашего учителя преобразилось въ веселую гримасу, и его смхъ невиннаго младенца раскатился подъ каменными сводами. Онъ погрозилъ пальцемъ Михелю, сохранявшему непоколебимую серьезность.

— Лукавый славянинъ,— вскричалъ учитель,— какъ хорошо ему извстны пріемы діалектики Платона! Какъ уметъ онъ въ спор выгодно повернуть руль и заставить произнести именно т слова, какія нужны! Михель,— продолжалъ онъ, обернувшись къ намъ,— далъ намъ наилучшее историческое доказательство слабости силы: именно, всякая сила вызываетъ реакцію противоположной силы. Угроза такой силы уже тревожитъ Германію. Наши правители черезчуръ прокричали о нашемъ могуществ. Наши ‘Общества укрпленія арміи и флота’ слишкомъ много пили за преуспяніе Германіи, какъ владычицы міра, наши діалектики-пангерманисты слишкомъ уже поторопились предупредить народы о предстоящей имъ рабской роли. Они внушили міру родъ уваженія къ нмецкой сил, какое испытывается къ моровой язв.

Францъ Капитъ, продолжавшій у окна длать свои записи, пробурчалъ:

— Быть можетъ, угроза со стороны другихъ народовъ и заставила Германію заботиться о развитіи своей силы и разсчитывать только на нее.

Едва онъ произнесъ эти слова, какъ учитель приблизился къ нему въ большомъ волненіи и воскликнулъ:

— Францъ! Если ты искренно такъ думаешь, то ты — minus Habens и дуракъ!

Францъ попросилъ его знакомъ не говорить такъ быстро и застенографировалъ: ‘minus Habens и дуракъ’.

— Царство силы было придумано въ Пруссіи около 1848 г. благодаря подстрекательству Бисмарка, войны 1864, 1866, 1870 годовъ велись только потому, что Пруссія ихъ захотла. Это сама очевидность, понятная даже для питекантропа съ Явы.

— Между тмъ,— замтила фрау Циммерманъ,— Франція давно мечтала о реванш.

— Сударыня,— возразилъ французъ-учитель,— вспомните, что идея реванша родилась во Франціи совсмъ не потому, что Франція была побждена, а явилась слдствіемъ учиненнаго грабежа Эльзаса и Лотарингіи, акта, возбудившаго протестъ Бебеля, а также и вашего супруга.

— И какъ я правъ въ своемъ протест!— воскликнулъ докторъ.— Присоединеніе Эльзаса и Лотарингіи безъ всякой пользы для Германіи матеріализировало и увковчило въ глазахъ Европы фактъ побды. Городъ Мецъ, гд никто не понимаетъ по-нмецки, занятъ пруссаками противъ воли жителей. Кром силы, что можетъ оправдать это? Такимъ образомъ былъ введенъ политическій строй, основанный на сил, и этотъ строй можетъ держаться только на условіи союза съ Богомъ-силой. Отсюда доктрина Бисмарка и его послдователей…

Въ эту минуту солнце освтило бывшую во мрак стну, и на ней ясно выступила выцарапанная готическими буквами фраза князя Бюлова:

‘У кого больше силы, тотъ иметъ больше и право‘.

Солнечный лучъ заставилъ Михеля Урница встать со. скамейки и перессть на грубый ларь, гд зимою хранятся дрова для отопленія камеры.

— Учитель,— сказалъ онъ,— я совершенно разбитъ вашими доводами относительно значенія матеріальной силы. Но вы не отвтили на мое главное замчаніе, что вся природа обнаруживаетъ предъ нами господство силы, и что все прогрессируетъ въ ней только съ помощью силы.

Истинно пророческимъ жестомъ знаменитый узникъ подалъ знакъ, что хочетъ отвтить. Мы вс притихли: помимо нашей воли, замчаніе Михеля встревожило насъ.

— Выслушайте меня,— сказалъ Циммерманъ,— и разъ навсегда пусть исчезнетъ этотъ софизмъ изъ вашей головы.

Онъ приблизился къ столу и, забывъ, что уже осушилъ свою кружку, взялъ почти полную кружку Альберта.

— Прежде всего,— сказалъ онъ,— я отрицаю, что въ природ преобладаютъ разрушительныя силы, по моему, въ ней господствуютъ силы охранительныя, созидательныя. Разв вамъ не извстно, что сцпленія частицъ, составляющихъ эту простую глиняную кружку (и онъ потрясъ кружкой Альберта) было бы достаточно, чтобы взорвать и эту скалу, и эту выдолбленную въ ней тюрьму, если бы сила сцпленія вдругъ устала сохранять связь между молекулами. Пресловутый законъ борьбы за существованіе — не что иное, какъ поверхностное толкованіе явленій, толкованіе невждъ. Разрушительная борьба, замчаемая на поверхности земного шара, есть легкое возмущеніе въ сравненіи съ страшной затратой силъ на созиданіе и усовершенствованіе живыхъ существъ. Нтъ, природа даетъ намъ примръ соединенія, а не распаденія! Пусть ея слпыя силы, не сознающія самихъ себя, сталкиваются и порою кажутся разрушительными, таковы мгновенныя столкновенія въ эфир двухъ планетъ, превращающихся внезапно въ безполезную пыль… Но, чтобы единственная сознательная сила, человческая воля, могла злоупотреблять сама собой, противорчить своему созидательному назначенію, разрушать для разрушенія, это — страшная безсмыслица, невроятное заблужденіе… Даже, помимо собственнаго желанія, человкъ вынужденъ помогать силамъ природы: помимо его воли идея толкаетъ его къ общей цли интеграціи, сохраненія и усовершенствованія. Уже цлыя тысячелтія люди на поверхности земного шара, повидимому, только и видятъ господство надъ собой, только свое уничтоженіе, и тмъ не мене изъ вка въ вкъ, а нын и изъ года въ годъ грубая сила отступаетъ передъ идеей. Средніе вка, слпые и кровожадные, возбуждаютъ въ насъ отвращеніе. Настанутъ времена, когда и наша эпоха будетъ представляться варварской, повтореніемъ періода среднихъ вковъ… Безобразныя попытки реакціи, соблазняющія Германію со времени Бисмарка, не задержатъ эволюціи міра. Они оставятъ лишь темное пятно въ міровой исторіи, и я скорблю, что это пятно упадетъ на долю моей отчизны.

——

Заходящее солнце бросало теперь больше свта въ сводчатое окно, оно озаряло прочные, грубо обтесанные камни стнъ стариннаго убжища феодальной силы, и нын еще служащаго тюрьмой свободной мысли. Нашъ учитель окинулъ камеру глазами: мы догадались, что онъ мысленно презираетъ эту помху. Онъ снова поднялъ кружку Альберта, возбудивъ въ послднемъ нкоторую тревогу за ея судьбу: отъ волненія Альбертъ испытывалъ жажду и терялъ надежду получить остатки пива.

— Дти,— продолжалъ докторъ,— я тоже въ свою очередь хочу воспть гимнъ сил, но не сил гордыхъ дураковъ, олицетворяющихъ ее въ насиліи и разрушеніи. Я хочу славословить силу сохраняющую, связующую, сдлавшую то, что міръ сталъ вселенной, мое я — сознательнымъ я. Сила, заслуживающая моего тоста, неотдлима отъ идеи, или, скоре, идея есть наисовершеннйшее выраженіе этой силы. Идея — вотъ настоящая сила, ибо противъ нея ничто не устоитъ, ничто не разрушитъ божественную силу сцпленія! Вся древняя Греція исчезла подъ обломками исторіи, и, однако, она еще трепещетъ, живетъ всегда юная у Гомера, Ксенофонта, Платона, Софокла. Напрасно легіоны и орды попирали территорію Греціи и угнетали ея дтей, напрасно время разрушало ея фронтоны и портики, древняя Греція сохранилась живой и реальной, даже боле живой и реальной, чмъ Греція нашихъ дней, гд идея не успла еще вылиться въ опредленную форму… Германія Бюлова или даже Бисмарка реальна только на короткій періодъ. Это географическая единица на срокъ, какъ имперія Александра или Карла V, какъ Франція въ 18Ю году. Что такое Седанъ? Ничто. Если Седанъ, незначительне ены, затмилъ ену, то, безъ сомннія, на земномъ шар есть гд-нибудь деревушка’ способная когда-нибудь затмить Седанъ. Всякое проявленіе грубой силы, въ сущности, только манифестація въ честь слабости, потому что ей суждено быть уничтоженной другою силой… Вчна только Германія, презирающая людскія жестокости, грубость времени, мыслящая Германія! Она характеризуется особымъ ощущеніемъ человческой мысли, особой вибраціей человческихъ чувствъ въ нашей рас, позволяющими ей понимать то, чего еще достаточно не уяснили другіе народы, почувствовать то, что не такъ еще сильно чувствуется другими народами. Нмецкая мысль — вотъ истинная нмецкая сила. Имя ей Гете, Гейне, Шиллеръ, Кантъ, Гегель, Шопенгауэръ, Ничше, а также Бахъ, Бетховенъ, Вагнеръ… Весь политическій и соціальный строй можетъ быть разрушенъ на германской почв, но ничто не помшаетъ нмецкой мысли и чувству, присущимъ этимъ великимъ нмцамъ, жить и сохраниться на всегда!.. О, Сила-Идея, чту тебя больше всего и пью во славу твою!..

Онъ поднесъ къ губамъ кружку Альберта и сразу осушилъ ее… Когда онъ опустилъ кружку на столъ, мы столпились вокругъ него,— тутъ былъ и Альбертъ, и французъучитель,— и пожимали ему руки, обнимали его. Насъ охватило сильнйшее волненіе: такъ освтилось его лицо, такъ выразительно прозвучалъ его голосъ при послднихъ словахъ… Слезы счастья выступили на его глазахъ и покатились по морщинистымъ щекамъ.

— Благодарю… благодарю васъ, друзья…

Когда мужчины отошли въ сторону, онъ на нсколько мгновеній удержалъ при себ Герту Эпфенгофъ и свою жену, прижавъ ихъ къ сердцу.

Мы еще не успокоились и не успли выпить своего пива, такъ какъ отъ волненія у насъ пересохло въ горл, какъ дверь отворилась и вошелъ тюремщикъ.

— Господинъ докторъ,— почтительно заявилъ онъ,— господа студенты должны удалиться отсюда, а также и фрейленъ — прибавилъ онъ, указывая на Герту Эпфенгофъ.— Супруга доктора и господинъ докторъ-французъ могутъ остаться.

Мы съ удивленіемъ переглянулись. Старый инвалидъ казался смущеннымъ.

— Прибылъ нкто,— прибавилъ онъ,— придворная особа, запретившая мн назвать ея по имени, особа желаетъ говорить съ г. докторомъ Циммерманомъ безъ свидтелей, за исключеніемъ г-жи Циммерманъ и г. француза-учителя.

Ученый расхохотался.

— Не будемъ пытаться, дти мои,— сказалъ онъ,— разгадать капризы силы. Идите и возвращайтесь ко мн завтра, если только разршатъ. Быть можетъ, уже не повторится больше такой свободной бесды.

Онъ перецловалъ насъ всхъ, и мы вышли изъ камеры.

Тюремщикъ заперъ за нами дверь и проводилъ насъ на улицу. Мы не могли увидть придворную особу, приказавшую намъ оставить тюрьму.

——

Здсь кончается рукопись Герты Эпфенгофъ.

Я часто перечитываю ее, и она всегда вызываетъ во мн памятный день, когда ршилась моя судьба почти безъ моего участія, или, лучше сказать, вызываетъ рядъ событій, повидимому, безразличныхъ для моего будущаго, но измнившихъ мое сердце и мои намренія.

Когда четверо учениковъ изъ Веймара вышли изъ камеры, и супруги Циммерманы и я остались на нсколько минутъ одни, г-жа Молохъ, съ глазами, горвшими любовью, вскричала:

— Эйтель! Нельзя допустить, чтобы такого человка, какъ ты, любимаго и уважаемаго всей мыслящей Германіей, судили, какъ простого злодя или недальновиднаго террориста, воображающаго преобразовать міръ динамитнымъ взрывомъ!.. И, я уврена, придворная особа явилась объявить теб, что слдователь постановили, освободить тебя отъ суда, ибо невинность твоя доказана, и ты свободенъ…

Молохъ покачалъ головой и пальцами цвта слоновой кости провелъ по своимъ блымъ волосамъ.

— Жена,— сказалъ онъ,— не убаюкивай себя напрасными надеждами. Повторяю теб: мы живемъ подъ властью силы. Къ чему стараться искать логику въ проявленіяхъ силы, исключающей всякую логику?

——

Дверь камеры отворилась, и мы вс трое были одинаково поражены, замтивъ въ. свтломъ, освщенномъ солнцемъ отверстіи силуэтъ принца Макса, въ голубомъ костюм съ серебрянымъ позументомъ для верховой зды, и въ сапогахъ изъ желтой кожи. Онъ остановился на порог съ шапкой и хлыстикомъ въ правой рук, а лвой поправлялъ свои блокурые волосы, на лбу выступали капли пота: видно было, что онъ бжалъ.

— Идите, Будерсъ,— сказалъ онъ тюремщику.

Максъ вошелъ, и дверь за нимъ затворилась. Онъ поочередно оглядлъ насъ: доктора, г-жу Циммерманъ и меня. Его губы, верхнія части щекъ и вки трогательно и вмст комично дрожали, какъ бываетъ на лицахъ маленькихъ дтей, когда они собираются заплакать. И, дйствительно, прежде чмъ Максу удалось вымолвить слово, у него вырвалось сдавленное рыданіе… Онъ отвернулся и бросилъ на ‘толъ, рядомъ съ пустыми кружками, свою фуражку и хлыстъ. Сердце г-жи Молохъ было тронуто: въ ней жила материнская, страстно нжная душа, какая бываетъ у женщинъ, тщетно желавшихъ имть дтей. Она подбжала къ Максу и схватила его за об руки.

— Боже мой… ваше высочество… Что съ вами? Вы плачете? Вы больны, дорогой принцъ?

Максъ безмолвно поднялъ свое взволнованное лицо къ приближавшемуся доктору. Онъ колебался съ минуту, потомъ стремительно бросился къ нему и прежде, чмъ Молохъ могъ предупредить, бросился передъ нимъ на колни.

— Простите, простите!— рыдалъ онъ.— Супруги Молохъ напрасно старались поднять его…— Простите, г. докторъ!— повторилъ онъ, плотно прижавъ свою блокурую голову къ кривымъ ногамъ старика.— Простите!

— Но въ чемъ простить, Боже мой?— воскликнулъ Молохъ съ нкоторымъ нетерпніемъ.

Я тотчасъ же все понялъ и упрекнулъ себя: какъ это я раньше не догадался?

— Ваше высочество!— сказалъ я принцу, тронувъ его за плечо.— Встаньте!.. Я догадываюсь, въ чемъ вы хотите сознаться доктору. Признайтесь ему, прямо глядя въ лицо, какъ мужчина, а не какъ ребенокъ.

Обращеніе къ самолюбію принца всегда давало благопріятные результаты. Онъ всталъ, быстро вытеръ глаза и твердо взглянулъ на Циммермана.

— Г. докторъ,— сказалъ онъ, я страшно виноватъ передъ вами. Я позволилъ заподозрить васъ, арестовать и пощадить въ тюрьму, а между тмъ, это я положилъ петарду въ коляску графа Марбаха… Я не сожалю объ этомъ,— прибавилъ онъ, окинувъ насъ пламеннымъ взглядомъ, мгновенно осушившимъ его слезы.— Я сожалю только, что моя петарда не причинила вреда графу Марбаху, не уничтожила его, не опалила ему головы, или что онъ не переломалъ себ костей на спуск въ Литцендорфъ… Я ненавижу его и желаю ему только зла!

— О, ваше высочество!— замтила г-жа Молохъ тономъ недовольства.

Но на Молоха и на меня юный принцъ производилъ пріятное впечатлніе, какъ слабый, но возмущенный ребенокъ, какимъ онъ былъ въ эту минуту. Съ сухими глазами и прерывающимся отъ волненія голосомъ, онъ продолжалъ:

— Я ненавижу маіора: онъ злой, желаетъ мн зла и оскорбляетъ меня. Онъ перенесъ въ Ротбергъ нравы прусскихъ казармъ. Тамъ людямъ ломаютъ ноги, обрываютъ уши и, въ забот о дисциплин, заставляютъ дохнуть отъ голода въ тюрьмахъ… Мн, наслдному принцу, онъ не сметъ ломать ногъ, ни рвать ушей. Онъ не можетъ запереть меня въ тюрьму, но съ первыхъ же дней, какъ ему поручено было мое военное воспитаніе (мн было девять лтъ), онъ сталъ бить меня… Да, г. Дюберъ, да, г. докторъ, онъ билъ меня, и каждый разъ все больне, какъ, несомннно, длалъ это, командуя пруссаками. Я молчалъ, никому не говорилъ этого, частью отъ стыда, частью изъ страха. Да, изъ страха, г. Циммерманъ, ибо этотъ злодй сдлалъ меня трусомъ, и за это я въ особенности ненавижу его… Онъ внушилъ мн страхъ къ наказанію, онъ пріучилъ меня лгать, чтобы избжать его.. И если я тотчасъ же не сознался въ томъ, что подложилъ петарду, то потому только, что съ этимъ разбойникомъ я привыкъ бояться наказанія и лгать…

Мы слушали его съ участіемъ и съ грустью. Лицо Макса сдлалось мрачнымъ и злымъ, очаровательная дтская наивность исчезла. Онъ опять заговорилъ, обращаясь ко мн:

— М-elle Дюберъ можетъ подтвердить все это, потому что, въ конц концовъ, я сознался ей: я ни одной минуты не, допускалъ, что арестъ можетъ состояться. Это такъ безсмысленно! Докторъ Циммерманъ — и вдругъ положилъ снарядъ въ коляску маіора! Каждый день я ждалъ: вотъ сегодня подпишутъ постановленіе о недостаточности уликъ, и все будетъ кончено… Это было низко съ моей стороны, я хорошо сознавалъ и чувствовалъ это, и былъ очень несчастенъ. Но я не могъ ршиться заговорить, и дни проходили за днями. Съ каждымъ днемъ признаніе становилось трудне, потому что газеты не переставали говорить объ этомъ приключеніи, оно пріобрло значеніе политическаго дла, стало дломъ имперіи… Берлинъ обмнивался телеграммами съ Ротбергомъ. Демократы Литцендорфа волновались. Вс газеты комментировали покушеніе въ Ротберг въ тревожномъ или смхотворномъ тон. Я пришелъ въ ужасъ отъ своей продлки… Г. докторъ, умоляю васъ, простите меня! Я недостоинъ называться Ротбергомъ и занять мсто, гд сидлъ императоръ Гунтеръ… Потому что,— добавилъ онъ, понизивъ голосъ и съ глазами, вновь наполнившимися слезами,— не знаю, сознался ли бы я, если бы не m-elle Грита. Она заставила меня дать слово, что я сознаюсь, если докторъ будетъ преданъ уголовному суду. Только что вернувшись съ прогулки верхомъ, я узналъ, что постановленіе подписано. Я побжалъ сюда… и вотъ… теперь., будь, что будетъ!

Онъ сдлалъ усиліе, чтобы удержать слезы, и ему это удалось. Я любовался, какъ онъ, даже въ минуту самаго тяжелаго признанія, сумлъ не унизиться до потери изящности своего благородства.

— Какой благородный молодой принцъ!— вскричала г-жа Циммерманъ, не стараясь скрыть, что она плачетъ отъ волненія.— Конечно, Эйтель, ты на него не сердишься?

Молохъ отрицательно покачалъ головой, но промолчалъ. Онъ думалъ, наморщивъ складками лобъ, точно старался понять что-то необъяснимое. Максъ повернулся ко мн и спросилъ по-французски:

— Что вы теперь будете думать о своемъ ученик, г. Дюберъ?

— Я думаю,— отвтилъ я серьезно,— что переносить на другого тяжесть своего проступка — вещь недостойная… Вы постарались, насколько могли, исправить это, это хорошо. Но вы не можете исправить то, что докторъ несправедливо перенесъ. Это непоправимо.

— Когда я буду царствовать въ Ротберг,— вскричалъ Максъ, весь вспыхнувъ,— я назначу доктора министромъ Ротберга, дамъ ему графскій титулъ и много денегъ.

Это стремительное признаніе ребенка разсмшило, наконецъ, Молоха. Онъ громко расхохотался и, положивъ руку на плечо Макса, сказалъ:

— Когда вы будете царствовать, мой юный повелитель, то очень возможно, что вс мои титулы будутъ расписаны на надгробномъ камн, и мое богатство, кром этого камня, будетъ заключаться лишь въ крпкомъ дубовомъ ящик, обитомъ цинкомъ. И вы убдитесь тогда,— продолжалъ онъ, поднявъ свой умный лобъ, окруженный ореоломъ серебряныхъ кудрей,— что имя покойнаго доктора Циммермана дольше сохранится въ памяти Германіи и всего міра, чмъ имя министра Ротберга, какого-то графа… Впрочемъ, не старайтесь оправдываться передо мной, я не страдалъ: въ тюрьмахъ вашего отца обращаются гуманно. Но такъ какъ вамъ предназначено властвовать въ будущемъ надъ людьми, то не забудьте, прежде всего, совта г. Дюбера, что каждый человкъ, достойный этого названія, долженъ подписываться подъ своими поступками. Кром того, откажитесь отъ мести насиліемъ: грубая сила ничего не разршаетъ… Кстати,— перешелъ онъ въ дружественный тонъ, замтивъ, что глаза принца опять наполнились слезами,— какимъ образомъ, чортъ возьми, вы раздобыли этотъ снарядъ? Мн хотлось бы знать, такъ какъ эффектъ, дйствительно, получился очень сильный… Присядьте-ка и разскажите мн все.

Онъ предложилъ Максу одну изъ соломенныхъ табуретокъ, г-жа Молохъ и я услись на скамь у стны, гд горла въ лучахъ солнца мысль графа Бюлова. Самъ Молохъ услся на кровати.

— Видите ли!— произнесъ повеселвшій Максъ съ обычной ребяческой торопливостью.— Уже давно я задумалъ отомстить маіору за то, что онъ меня бьетъ. Я доврилъ свой проектъ Гансу, моему молочному брату, одному изъ кучеровъ Грауса. Мы перебрали съ нимъ нсколько способовъ, всего лучше, по моему, было, конечно, вызвать Марбаха на дуэль и убить его. Но это невозможно. Тогда Гансъ посовтовалъ мн подвязать подъ хвостъ его кобыл Дороте маленькій мшочекъ съ перцемъ: перецъ во время верховой зды разжегъ бы крупъ чувствительнаго животнаго, и лошадь сбросила бы маіора на землю. Къ сожалнію, Марбахъ хорошій наздникъ, и нельзя было быть увреннымъ, что онъ упадетъ и разобьется… Но вотъ недавно въ Париж бросили бомбу въ испанскаго короля. По этому случаю въ газетахъ много писали объ анархистахъ и объ ихъ познаніяхъ по химіи. Въ ‘Kreuz-Zeitung’, между прочимъ, появился большой фельетонъ, гд подробно были изложены однимъ очень извстнымъ профессоромъ вс способы изготовленія бомбъ…

— О, нмецкая наука!— воскликнула г-жа Молохъ съ восторгомъ.

— Этотъ фельетонъ,— продолжалъ принцъ,— далъ мн мысль сфабриковать снарядъ. Я хорошо изучилъ статью ‘Kreuz-Zeitung’, а также и учебникъ химіи, найденный мао’ въ дворцовой библіотек.

— Какъ!— воскликнулъ Молохъ,— вы даже справлялись съ учебникомъ химіи?— Вотъ что удивительно и длаетъ честь молодому принцу!..

Максъ смутился и покраснлъ подъ опасеніемъ, что докторъ смется надъ нимъ. Но докторъ искренно одобрилъ его и дружескимъ жестомъ просилъ продолжать.

— Ну, и потомъ вы приступили къ изготовленію снаряда?— спросилъ онъ съ любопытствомъ.— Какъ же вы принялись за это?

— Я сначала пробовалъ достать артиллерійскій зарядъ, но такъ какъ дворцовая гвардія не длаетъ выстрловъ, то снарядовъ здсь нтъ. Тогда Гансъ купилъ въ Штейнах большую ракету. Чтобы сдлать оболочку боле крпкой, я обернулъ ее листовымъ цинкомъ и обвязалъ для прочности желзной проволокой.

— Очень хорошо, очень хорошо!— одобрилъ Молохъ.

— Потомъ я приготовилъ смсь по рецепту ‘Kreuz-Zeitung’, порохъ я досталъ въ артиллерійскомъ склад, добылъ уголь, а поташъ приготовилъ самъ. Въ смсь я прибавилъ древесныхъ опилокъ, такъ какъ читалъ въ одномъ учебник, что он придаютъ прочность масс.

— Древесныя опилки!— съ изумленіемъ вскочилъ Молохъ.— Ему пришло въ голову присоединить древесныя опилки!.. Да знаете ли вы, мой дорогой, юный принцъ, у васъ истинный талантъ!.. Нтъ, я долженъ васъ расцловать, alumne praestantissime!

И, взявъ въ свои морщинистыя руки блокурую голову смущеннаго Макса, Молохъ запечатллъ два громкихъ поцлуя на его щекахъ… Г-жа Молохъ и я едва удерживались отъ смха. Я попробовалъ направить разговоръ на боле серьезный путь.

— Скажите, ваше высочество, что заставило васъ избрать празднованіе 2-го сентября для выполненія вашего покушенія?

Максъ опустилъ голову.

— Наканун маіоръ…— отвтилъ онъ нершительно и понизивъ голосъ,— прикоснулся ко мн своей тростью.

Посл нкоторой паузы онъ прибавилъ:

— И потомъ… я не люблю ни Бисмарка, никого изъ пруссаковъ. Пруссаки злые волки, какъ графъ Марбахъ Если бы не было Бисмарка, пруссаковъ, Седана,— Ротбергъ не былъ бы отдленъ отъ Штейнаха, и я царствовалъ бы когда-нибудь въ настоящемъ государств… какъ мои предки.

— Но какимъ образомъ,— перебилъ Молохъ, занятый своею мыслью,— вы укрпили фитиль и установили снарядъ?

— Вмсто фитиля я употребилъ шнурокъ отъ шторы и пропиталъ его растворомъ хлорнокаліевой соли. Гансъ зло,жилъ все въ маленькій ящикъ подъ кузовомъ коляски, въ ту минуту, какъ кучеръ вызжалъ изъ сарая. Длина фитиля была правильно разсчитана,— закончилъ Максъ не безъ гордости:— взрывъ раздался какъ разъ въ ту минуту, когда маіоръ слъ въ экипажъ.

— Да,— сказалъ Молохъ,— но у вашего снаряда былъ одинъ большой недостатокъ: цинковая обертка представляла сопротивленіе для поверхности цилиндра, съ обоихъ же концовъ онъ оставался открытымъ, и газы, такимъ образомъ, нашли себ выходъ. Вотъ почему какая-нибудь коробка изъ-подъ консервовъ гораздо лучше, чмъ трубка, обернутая цинкомъ… Вы понимаете, конечно? Наполнивъ коробку, ее опять запаиваютъ, и такъ какъ припой боле устойчивъ, чмъ оболочка…

— Эйтель!— тихо остановила его г-жа Молохъ.

Онъ взглянулъ на нее тмъ комически-сердитымъ взглядомъ, какимъ окидывалъ всякаго, кто прерывалъ его.

— Что теб, что?— спросилъ онъ.

Взглядъ жены успокоилъ его.

— Хорошо, хорошо,— сказалъ онъ.— Конечно, все это теперь неинтересно… Но я долженъ признать, принцъ, вы обнаружили полное пониманіе химіи и личную остроумную изобртательность… Это очень похвально. Изучайте химію, она — мать всхъ наукъ и ключъ къ новйшей философіи. Въ знакъ поощренія я подарю вамъ свою книгу о ‘Четырехъ проблемахъ природы’, съ подходящимъ посвященіемъ.

— Какъ вы добры, г. докторъ!— вскричалъ Максъ, съ улыбкой и со слезами на глазахъ въ одно и то же время.— Увы! Мой отецъ отнесется ко мн не такъ, какъ вы…

— Признайтесь сначала принцесс,— подсказала г-жа Молохъ.— Ваша матушка очень отзывчива и добра. Только благодаря eв, я свободно вижусь съ мужемъ. Она ослабитъ и вамъ столкновеніе.

Глаза молодого принца зажглись огнемъ восторга.

— О, моя мать очень добра! И какъ прекрасна! Въ Германіи нтъ царствующихъ принцессъ красиве ея… Вотъ если бы она руководила моимъ воспитаніемъ, вмсто отца и маіора Марбаха, я былъ бы лучше и счастливе! Но, кажется, это невозможно: необходимо, чтобы принца воспитывали мужчины… Вы правы, фрау докторъ… Я пройду прежде къ матери… но, увы! она едва ли повліяетъ на отца, и я буду жестоко наказанъ.

— Пари держу!-вскричалъ Молохъ,— какъ разъ наоборотъ: васъ накажутъ очень легко, потому что нельзя оглашать, что покушеніе совершено вами, публика не должна даже подозрвать этого.

— Къ тому же, ваше высочество,— добавилъ я,— надо быть готовымъ отвчать за свои поступки.

— Я это знаю, г. Дюберъ,— отвтилъ Максъ, глядя мн прямо въ лицо съ своей милой гордостью, такъ симпатичной для меня и ненавистной для жестокаго маіора.— Я тотчасъ же пойду къ мам и ручаюсь вамъ, что признаюсь ей во всемъ.

— Позвольте мн обнять васъ,— сказала г-жа Молохъ со слезами на глазахъ.

Она держала его довольно долго въ своихъ объятіяхъ и шептала:

— Дорогая, блокурая головка! Дорогое дитя!

Онъ пожалъ руки доктору и мн, молча повернулся къ двери и постучалъ въ нее своимъ хлыстикомъ. Тюремщикъ отперъ и почтительно посторонился. Съ порога Максъ послалъ намъ ‘прости’ съ принужденной улыбкой.

— Не длайте больше такихъ опытовъ,— закричалъ ему вслдъ докторъ,— но изъ-за этого не пренебрегайте химіей! Вы будете имть успхъ.

За дверью послышались ршительные шаги Макса.,

Г-жа Молохъ осушила свои чувствительные глаза.

— Какой чудный характеръ у этого маленькаго принца!— сказала она.

— Съ нкоторыми опасными склонностями,— замтилъ я.

— Бдное дитя,— проговорилъ Молохъ, качая головой.— Разв онъ виноватъ въ томъ, что наслдовалъ свой темпераментъ отъ двадцати жестокихъ маніаковъ, умрявшихъ свое варварство лишь подъ вліяніемъ варварства своихъ царственныхъ противниковъ?.. Однако,— прибавилъ онъ со своимъ веселымъ смхомъ школьника,— какая чудная тема для ‘Vorwrts’а’: ‘Принцъ-бомбометатель’.

— Мы не увидимъ этой статьи, дорогой докторъ,— возразилъ я.— Вы правы: непремнно постараются скрыть, что наслдный принцъ намревался взорвать гофмейстера.

— Эйтель,— прервала г-жа Молохъ,— сегодня вечеромъ, въ ознаменованіе твоего освобожденія, я хочу, чтобы мы осушили одну изъ бутылокъ іоганнисберга 98 года, ты его такъ любишь.

Молохъ покачалъ головой.

— Не разсчитывай, жена, на мое освобожденіе ни сегодня, ни завтра. Надо дать время мозгамъ принца и сановниковъ придумать какую-нибудь басню… Пока удовольствуемся тмъ, что подобное приключеніе происходило съ нами въ двадцатомъ вк. Лтъ семьдесятъ — восемьдесятъ тому назадъ, моя судьба была бы немедленно ршена, пожалуй, и твоя, Сесиль, да и ваша, г. Дюберъ, вмст съ вашей молоденькой сестрой., за шкуру же Ганса я и сейчасъ не далъ бы много. Затмъ всхъ, кто зналъ истину, выслали бы изъ государства… Ну, я. теперь Богъ-Сила древней Германіи считается въ нкортоыхъ случаяхъ съ Идеей, и почитатели Бога-Силы иногда вынуждены воздавать ему, хотя бы и постыдныя, почести.

——

Я хотлъ уже проститься со старой четой, какъ вдругъ г-жа Молохъ обратилась вполголоса къ своему мужу:

— Эйтель! Ты хотлъ о чемъ-то поговорить съ г. докторомъ Дюберомъ?

Ученый провелъ своими гибкими пальцами по сдымъ кудрямъ.

— Поистин,— вскричалъ онъ,— я долженъ бы это сдлать, но не знаю, какъ г. Дюберъ приметъ мои слова. Какъ ты полагаешь, Сесиль?

— Думаю, что надо говорить съ нимъ откровенно,— отвтила старая дама,— вдь онъ нашъ искренній другъ.

Молохъ быстро схватилъ меня за руку и взглянулъ мн прямо въ глаза.

— Послушайте,— проговорилъ онъ,— я къ вамъ очень расположенъ. Хотя вы и придворный чиновникъ, но вы не побоялись выказать дружбу старому Циммерману. Когда его заключили въ тюрьму, вы вступились за него передъ принцемъ, вы постили его въ камер. То малое, что я могу дать вамъ взамнъ всего этого, я вамъ охотно дамъ, но это не боле, какъ совтъ. Не истолкуйте его въ дурную сторону… Вотъ что: вс въ Ротберг говорятъ, что вы любовникъ принцессы Эльзы… Если это неправда, очень радъ! Говорятъ, вы хотите увезти ее. Я вмст съ Сесиль нахожу это прискорбнымъ. Вы создали бы себ униженное и трудное положеніе, вы сотворили бы большой грхъ передъ вашей маленькой сестрой. Вы дали бы аргументъ въ руки тхъ, кто по сю сторону Вогезовъ обвиняетъ французовъ въ легко мысліи и разврат. Наконецъ, вы отняли бы мать у этого бднаго маленькаго принца Макса… Я не говорю, что она идеальная мать, но она все же мать, не правда ли? Эта женщина не лишена чувства. Она обнаружила доброту по отношенію ко мн, и сейчасъ ея вмшательство смягчитъ участь Макса. Во что превратится жизнь этого царственнаго отрока, если воспитателями его станутъ только принцъ Отто и какая-нибудь Фрика?.. Максъ представляется мн хотя умнымъ, но неразвитымъ, слабымъ и свирпымъ въ одно и то же время. А между тмъ, онъ готовится управлять людьми. Не помогайте ему сдлаться дурнымъ правителемъ. Вотъ все,что я хотлъ сказать. Если вы находите, что я былъ нескроменъ, обзовите меня старымъ дуракомъ и забудьте мои слова.

Я молча крпко пожалъ руки старымъ супругамъ въ доказательство, что ихъ вмшательство не шокируетъ меня, и вышелъ. Я шелъ къ себ со смущеннымъ и тяжелымъ сердцемъ.

Приключеніе Молоха вылетло изъ моей головы. Я эгоистично предался размышленію о своемъ собственномъ завтра и задалъ вопросъ:

— Что я сдлаю?

——

Когда я вошелъ въ свою комнату, было уже около четырехъ часовъ пополудни, время, когда въ такую хорошую погоду, какъ сегодня, прізжіе въ курортъ съ истинно нмецкой добросовстностью совершаютъ прогулку въ горы… Я зналъ, что Грита отправилась на Реннштигъ съ двумя двочками семьи, жившей по сосдству съ нами. Я былъ доволенъ одиночествомъ, чтобы подумать и разобраться въ мысляхъ вн уличнаго шума, въ тишин запертой комнаты. Я помстился на балкон, возвышавшемся надъ дворцомъ, надъ долиной Роты и Тиргартеномъ. Мысль моя, какъ бы избгая остановиться на серьезномъ, блуждала по совершенно ничтожнымъ мелочамъ. ‘Дни становятся короткими. Еще нтъ пяти часовъ, а свтъ смняется уже тнью, предвстникомъ вечера, скрадывая красоту пейзажа. Это что!.. Уже починили часть крыши на замк, сорванную недавней грозой… Новая черепица образовала треугольникъ’… Потомъ и эти обрывки мыслей исчезли, глаза мои слдили за движеніемъ стада дикихъ козъ, пугливо и граціозно спускавшихся изъ чащи Тиргартена къ рк. Меня охватила мрачная тоска.

— Ну что-же, что-же!— громко сказалъ я себ,— ничего вдь еще не сдлано: моя судьба въ моихъ рукахъ. Вмсто того, чтобы хать завтра одному въ Богемію, кто мшаетъ мн вмст съ Гритой отправиться въ Парижъ?

Да… Отъ меня зависитъ выборъ, но при условіи яснаго дознанія, на чемъ я хочу остановиться… Когда въ памятный вечеръ принцесса разговаривала со мной и проявляла власть любящей женщины, устраивая будущее, располагала мною, какъ завоеваннымъ имуществомъ, и возлагала на меня тяжелую отвтственность за свое достояніе и происхожденіе,— я чувствовалъ, что моя душа возмущается. Тогда я могъ съ увренностью сказать: ‘я предпочитаю уклониться отъ всего’… Но такъ ли теперь, когда я разсуждаю лицомъ къ лицу съ самимъ собой? Стоитъ ли тоска свободнаго одиночества такой ревнивой защиты отъ нжнаго рабства?

Найдется ли у Эльзы скромность и желанный тактъ или нтъ, избавитъ ли она меня отъ униженій, сопряженныхъ съ ея званіемъ,— все это не устраняетъ факта ея любви ко мн. Когда она говоритъ: ‘я даю вамъ единственное доказательство своей любви, жертвуя- для нея многимъ’, она, быть можетъ, безтактна, но, несомннно, искренна. Встрчу ли я когда нибудь другую женщину, способную такъ же любить меня и такъ же блестяще доказать свою любовь?

——

Ласточки, съ пронзительнымъ крикомъ, кружились подъ балкономъ. Этотъ крикъ, наввающій меланхолію, крикъ осени, всегда напоминаетъ о горестной разлук, о сборахъ въ далекій путь. Такъ какъ я сидлъ неподвижно, то ласточки пролетали совсмъ близко отъ меня, одна на мгновеніе присла на парапетъ балкона, и я усплъ разсмотрть маленькую черную головку, съ черненькими глазками, острый черный клювъ, роскошный темно-сизый плащъ на крылышкахъ и кабалистическій вырзъ остроконечнаго хвоста. Но вотъ она снова нырнула въ воздухъ надъ долиной, сначала взмахивала крыльями, а потомъ распластала ихъ и понеслась надъ зеленой равниной, гд бурлила Рота.

‘Я тоже люблю Эльзу,— прошепталъ я, вновь подхватывая свои мысли.— Тысячи таинственныхъ, нжныхъ нитей связали меня съ ней въ этомъ уединеніи, получившемъ, благодаря ей, невыразимое очарованіе… Разв мой истинный долгъ не выше всхъ условностей общества и не состоитъ въ томъ, чтобы остаться ей врнымъ?… Зачмъ играть словами? Вдь мораль не при чемъ въ моемъ настоящемъ колебаніи. Наоборотъ, я вижу несомннный эгоизмъ въ намреніи сохранить свое будущее для другой, боле молодой женщины… Какое тщетное намреніе! Разв боле молодая будетъ испытывать ко мн, молодому, страстное желаніе Эльзы?.. Да и самъ я не останусь ли неудовлетвореннымъ на всю жизнь, если не получу отъ нея единственнаго дара, способнаго успокоить тревогу моего сердца?..’

— Но я съ ума сошелъ!— воскликнулъ я, раздраженный самимъ собою, поднялся и сталъ ходить большими шагами по балкону.— Чего же я хочу, наконецъ, чего хочу?..

По правд сказать, я и самъ не зналъ чего. Мн, однако, казалось, что если я послдую своему инстинктивному побужденію, я поду за Эльзой.

‘Вотъ только Грита… Есть что-то отталкивающее въ положеніи бднаго человка, ршившагося бжать съ богатой женщиной. Молохъ это только что высказалъ мн, и самъ я не разъ говорилъ себ то же… Однако, вдь Грита не одинока на свт. Я только по исключительному обстоятельству отвчаю за нее въ данную минуту. Она, и ‘? закону, поручена нашей тетк, своей опекунш. Она возвратится въ Вернонъ… Тетка дастъ ей приданое и выдастъ замужъ. У Гриты будетъ мужъ, она будетъ съ нимъ и не будетъ думать вовсе обо мн. Разъ она въ недалекомъ будущемъ найдетъ опору въ другомъ человк, почему же изъ за-нея я долженъ лишиться личнаго счастья?..

Съ другой стороны, унизительное положеніе учителя, похищеннаго принцессой’…

Я совершилъ ршительный шагъ искренняго признанія, чтобы не позировать передъ самимъ собой, что часто гораздо трудне, чмъ удержаться отъ рисовки передъ другими.

‘Дйствительно ли меня смущаетъ мысль соединить свою жизнь съ жизнью боле богатой женщины?… По совсти, нтъ. Это не представляется мн безнадежно нравственнымъ паденіемъ. Возмущаетъ и тревожитъ меня страхъ быть въ зависимости отъ женщины, боле состоятельной, нежели я, страхъ, чтобы она не воспользовалась этимъ для моего униженія и порабощенія. Въ особенности же,— скажу откровенно,— безпокоитъ отношеніе общества къ этому побгу. Условія нашей жизни вдвоемъ будутъ извстны только Эльз и мн,— я примнюсь къ нимъ, но я содрогаюсь при одномъ представленіи о томъ публичномъ, смшномъ и позорномъ положеніи, въ какомъ очутится французъ-учитель, увезенный нмецкой принцессой!

И тогда?..

А тогда… я не знаю, что длать. Я чувствую ясно нжность, благодарность, даже физическое влеченіе къ Эльз. Быть можетъ, по отношенію къ ней, я сознаю даже смутныя обязанности, ибо я же сказалъ ей: ‘я васъ люблю’, и никогда не возражалъ противъ ея плановъ бгства.. Съ другой стороны, чувствуя себя совершенно свободнымъ не заботиться о судьб Гриты, я слишкомъ люблю свою сестренку чтобы рисковать причинить ей горе… Я даже не считаю позорнымъ для себя, бдняка, связать свою судьбу съ богатой женщиной, но я считаю унизительнымъ реальную зависимость отъ нея, въ какую буду поставленъ, и заране оскорбленнымъ общественнымъ мнніемъ, какое сложится обо мн’…

На этомъ пункт моихъ размышленій я констатировалъ, что все больше и больше запутываюсь, теряю почву въ своей собственной психологіи. Мой темпераментъ, наконецъ, подсказалъ мн: ‘будь, что будетъ!.. Предоставимъ событія ихъ естественному теченію! Черезъ три дня, какъ говоритъ Терезій, ‘я буду по сю или по ту сторону лезвія судьбы’. Это ршеніе слабости и нершительности удовлетворило мою лнь. Я склонился надъ балкономъ и сталъ смотрть. Заходящее осеннее солнце окрасило розовымъ свтомъ тяжелый фасадъ дворца: послднія окна въ аппартаментахъ Эльзы, казалось, горли огнемъ пожара. Горы, покрытыя пожелтвшими уже буками и вчно зелеными соснами и лиственницами, вырзывались въ косыхъ лучахъ массой плотно приставленныхъ другъ къ другу пылавшихъ конусовъ, съ безчисленными темными промежутками… Рота, почернвшая уже отъ черной лощины, шумла, клубясь пной и мглой.

Сразу мое пребываніе въ этихъ горахъ воскресло въ моей памяти: мучительная тоска одиночества, тяжелыя ощущенія въ обществ маіора, принца и Грауса, радостное настроеніе отъ близости съ Эльзой, первыя прикосновенія нашихъ рукъ, первые поцлуи. Я вспомнилъ чтеніе Мишлэ, посщеніе театра Гомбо… А эти послднія недли, такія оживленныя, такія интенсивныя: Молохъ, его жена, присутствіе Гриты, возродившее привлекательность для меня окружающей природы, діалоги въ тюрьм.— ‘Все это, хорошее и дурное, враждебное и любовное — часть моей молодости… Все это лучше, чмъ глупая жизнь молодого богатаго буржуа… Здсь я любилъ свою дорогую французскую родину, какъ никогда не понималъ и не любилъ ее подъ отечественными небесами… Старый уголокъ Германіи! Каково бы ни было мое завтра, я хорошо знаю, что не буду ненавидть тебя!’

Я былъ прерванъ въ своихъ размышленіяхъ шумомъ довольно грузныхъ шаговъ по лстниц виллы.

‘Неужели это освобожденный Молохъ возвращается къ себ?’ подумалъ я.

И я поторопился выбжать въ сни, чтобы привтствовать его. Каково же было мое изумленіе, когда я очутился лицомъ къ лицу съ фрейленъ фонъ-Больбергъ! Эта скандинавская два на служб у германской имперіи начала съ того, что тяжело вздохнула, несомннно, для того, чтобы сдлать мн упрекъ за крутую лстницу. Потомъ, рзко кивнувъ своей аристократической головой, произнесла:

— Ея высочество принцесса внизу, въ своей коляск. Она приказала спросить, можетъ ли г. докторъ принять ее?

— Ея высочество здсь?!— воскликнулъ я.

Фрейленъ Больбергъ подняла свои грустные глаза къ потолку, какъ бы хотла сказать: не вините меня за порученіе… я обязана его выполнить… Мысль о неприличномъ визит исходитъ не отъ меня!

— Я въ распоряженіи ея высочества,— отвтилъ я, вернувъ себ самообладаніе.

— Ея высочество проситъ не выходить къ ней навстрчу, а ждать ее здсь,— отвтила фрейлина.

Она спустилась внизъ. Согласно приказанію принцессы, я ждалъ ее у порога. Эльза не замедлила появиться въ сопровожденіи фрейленъ фонъ-Больбергъ.

— Я вамъ не помшаю?— спросила она съ непринужденной граціей, составляющей, несомннно, наиболе постоянный признакъ властителей.— Мн нужно передать вамъ нсколько словъ отъ имени принца,— прибавила она, поднося мн руку для поцлуя.

Я провелъ ее на террасу своей комнаты, черезъ комнату Гриты.

— О! Дйствительно съ этой террасы чудный видъ!… Посмотрите, Больбергъ] Я не была на этой вилл съ тхъ поръ, какъ здсь останавливалась инкогнито ея величество голландская королева… Больбергъ, вы можете подождать меня въ сосдней комнат… Кажется, это комната вашей сестры, г. Дюберъ?

— Да, принцесса,— прошепталъ я, очень сконфуженный. Фрейленъ фонъ-Больбергъ скрылась. Какъ только дверь за ней затворилась, Эльза подставила мн свои губы сквозь срую вуалетку. Срое платье изъ Вны, срая шляпа изъ Парижа, срыя перчатки и вуаль были ей къ лицу. Однотонность окраски оживлялась ея румянцемъ и свжестью. Можно смло сказать: она была очаровательна.

— Да,— проговорила она, закрывъ мн рукою ротъ, какъ только губы наши разъединились,— не отрицаю… я допустила неосторожность, ршилась на безуміе… ну, что-жъ? вдь это въ послдній разъ!.. я хотла видть васъ и видть, гд вы прожили цлый мсяцъ… нашъ самый очаровательный мсяцъ…

Она повисла на моей рук и окинула взоромъ долину Роты. Долина уже подернулась туманомъ, лсистые склоны освщались еще солнцемъ на своихъ вершинахъ, дворецъ горлъ въ лучахъ заходящаго солнца.

— Какъ я страдала отъ пустоты въ сердц!— проговорила она скорй для себя, чмъ мн: — я стремилась совершить нчто, выходящее изъ ряда по мннію общества, по своему же, единственно разумный поступокъ.

Она перевела свой взоръ на меня и, смясь, прибавила:

— Оффиціально я пріхала передать вамъ, что принцъ разсчитываетъ на вашу скромность въ дл этого безумца Макса. По моей просьб, ограничатся только арестомъ его на недлю. Преданный ему, маленькій Гансъ скажетъ, что онъ по ошибк вложилъ въ коляску ракету, предназначенную для фейерверка,— словомъ, наплететъ что-нибудь. Ему. дадутъ тысячу марокъ и посадятъ на дв недли въ тюрьму… Въ сущности, онъ былъ сообщникомъ Макса и заслуживаетъ большаго наказанія… Судья уничтожитъ приказъ о преданіи суду Циммермана и подпишетъ сегодня постановленіе о прекращеніи дла доктора. Завтра утромъ онъ будетъ свободенъ… И всему конецъ… Я боялась, что принцъ очень разгнвается, но вышло иначе: вся эта комичная исторія надола ему, и онъ радъ съ ней развязаться. Онъ напечатаетъ въ Ротберской газет сенсаціонную телеграмму и возстановитъ истину.. Но мн все это безразлично… Я твоя,— прибавила она шепотомъ.— Я твоя,— повторила она, и разршаю теб сказать мн: ‘я люблю тебя’.

Она настаивала на ты. какъ на самой выразительной ласк. Откинувшись назадъ въ моихъ объятіяхъ, она смотрла на меня съ чарующей нжностью. Почему же въ такую минуту, когда она была въ прав предположить, что ея присутствіе опьяняетъ меня до потери сознанія, почему именно въ эту минуту я чувствовалъ себя боле прозорливымъ и боле владлъ собой, чмъ за минуту до того, когда былъ только въ обществ своихъ грезъ? Вроятно, потому, что этотъ неожиданный визитъ разошелся съ моимъ желаніемъ, и сосдство комнаты Гриты еще усиливало мое непріятное чувство. Я боялся, что каждую минуту можетъ отвориться дверь, и войдетъ Грита. Мое сердце, слишкомъ встревоженное, чтобы быть нжнымъ, было чутко до предчувствія. Въ первый разъ я убдился, что эта нарядная и красивая женщина, лежащая въ моихъ объятіяхъ, никогда не будетъ мн истинной подругой жизни. И въ то же мгновеніе передо мною предстало, все время ускользавшее отъ меня, ршеніе задачи. Мн таинственно внушено было поставить ршительный вопросъ, какъ послднее испытаніе.

— Да, дорогая Эльза,— сказалъ я,— я люблю тебя… Но идти по намченному тобою пути я не могу.

Она поблднла и высвободилась изъ моихъ объятій.

— Что ты хочешь сказать?.. Я не понимаю.

— Я чувствую всю грандіозность, приносимой тобою жертвы… Благодарю тебя. Но я, бдный учитель, не могу быть любовникомъ принцессы, бжавшей отъ своего трона.

— О!— проговорила она съ дрожью,— какимъ языкомъ ты со мной говоришь…

— Зачмъ избгать словъ, если нужно говорить на чистоту. Я могу быть только твоимъ мужемъ, моя дорогая повелительница, и твоимъ мужемъ бднякомъ. Хочешь отказаться отъ своего состоянія?.. Я не позволяю теб оставить у себя ни одного банковаго билета, ни одной драгоцнности. Хочешь называться госпожей Дюберъ и жить во Франціи моей жизнью,— жизнью, обезпеченною моимъ личнымъ трудомъ?.. Тогда я твой. Послзавтра мы соединимся въ Карльсбад, какъ только дозволитъ законъ, мы поженимся и вернемся на мою родину.

Она отодвинулась немного и смотрла на меня. Очевидно, она задавала себ вопросъ, въ здравомъ ли я ум.

— Это не серьезно,— наконецъ, произнесла она, и ея фигура и голосъ пріобрли прежнюю надменность.— То, что вы предлагаете мн, не серьезно.

Между нами возстановилась разстояніе, и ‘ты’ исчезло.

— Очень серьезно,— сказалъ я довольно холодно.— Даже у любимой женщины я не соглашусь состоять на жалованьи. Какъ простой французскій буржуа, я хочу жить во Франціи, съ законной женой и равной мн.

— Ахъ!— сказала Эльза дрожащими губами,— какъ я ошиблась, доврившись вамъ!.. Вы избрали этотъ путь, чтобы освободиться отъ меня… Это не честно!.. Вы отлично понимаете, что, подобно простой работниц изъ Штейнаха, если бы вамъ вздумалось увезти ее, я не могу поступиться ни своимъ именемъ, ни положеніемъ. Было бы лучше, если бы вы прямо сказали мн, что все измнилось, что вы не любите меня больше. Вы слишкомъ умны для того, чтобы допустить, будто я соглашусь жить на ваши заработанныя шесть тысячъ марокъ въ стран, изъденной анархіей, подъ управленіемъ выскочки-адвоката, для того только, чтобы называться ‘госпожей Дюберъ’.

Когда она твердо и съ презрніемъ произнесла эти два слова: ‘госпожа Дюберъ’, я почувствовалъ, что все кончено, какая-то связь разорвалась между нами и ничто уже не возстановить ее… Я, должно быть, измнился въ лиц, она замтила, что оскорбила меня.

— Не истолковывайте моихъ словъ въ дурную сторону. Вы, конечно, понимаете, что никто въ мір не свободенъ абсолютно отъ какихъ-либо связей. Подумайте о моей жертв ради васъ и не требуйте отъ меня невозможнаго. Я могу отказаться отъ положенія государыни Ротберга, но не могу перестать быть нмецкой принцессой… Вотъ что я хотла сказать, и какъ видите, въ моихъ словахъ нтъ ничего, что могло бы оскорбить васъ.

Я промолчалъ, и лицо мое, вроятно, не выражало никакого волненія. Наоборотъ, я чувствовалъ себя успокоеннымъ внезапно созрвшимъ во мн ршеніемъ. Однако, привычка встрчать всегда уступчивость пріучаетъ принцевъ истолковывать молчаніе своихъ собесдниковъ въ смысл согласія и готовности повиноваться.

— Неправда ли, я права,— спросила Эльза,— вы чувствуете, что я права?

Я твердо и искренно отвтилъ:

— Да, а чувствую, вы правы.

А про себя подумалъ:

‘Она можетъ перестать быть матерью, порядочной женщиной, но не можетъ перестать быть нмкой и принцессой… Это врно’.

Изъ сосдней комнаты долетли голоса. Принцесса вопросительно взглянула на меня.

— Это вернулась съ прогулки моя сестра Грита,— пояснилъ я.— Она разговариваетъ съ фрейленъ фонъ-Больбергъ.

— Ну, такъ намъ надо разстаться… Думайте обо мн. Думайте, что завтра я буду въ Карлсбад, а послзавтра въ Никлау… и буду ждать васъ. Выбросьте глупость изъ головы… Ну, поцлуйте меня.

Приподнявъ вуалетку, она опять подставила мн свои губы, повернувшись спиной къ вечернему пейзажу, феерически разукрашенному поэзіей заката солнца.

Я колебался съ минуту. Разв можно на нее сердиться? Она не безчувственна, не развращена, у меня нтъ къ ней непріязни. ‘Нмка и принцессами только’. Я склонился надъ ней, держа ея голову въ своихъ рукахъ. Въ ея голубыхъ глазахъ, сохранившихъ, несмотря на наложенные временемъ синіе круги на вкахъ, отражался пейзажъ романтической Роты и небо, гд зажглись уже огни Юпитера… И въ поцлуй, запечатлвшій ея горячія лихорадочныя губы, я вложилъ всю свою благодарность за прошлое и всю джную грусть о несбыточности счастья въ будущемъ…

— Больбергъ!— позвала она посл того, какъ молча привела въ порядокъ свою прическу.

Старая два появилась на порог: за нею я увидлъ, неподвижную Гриту.

— Можно пройти и здсь?— спросила Эльза, указывая на дверь моей комнаты, выходившую на площадку.

На мой утвердительный отвтъ, она отворила дверь и,сдлавъ прощальный жестъ съ угрозой поднятымъ указательнымъ пальцемъ, вышла, въ сопровожденіи своей фрейлины.

——

Грита стояла въ своей комнат, облокотившись рукой на спинку кровати. Я подошелъ къ ней. Было уже темно. Вблизи я замтилъ, что она дрожитъ и плачетъ. Она сдлала движеніе, какъ бы желая избгнуть моего прикосновенія. Ея чистые и грустные глаза не покидали моего взора. И я вдругъ понялъ, что ей ничего не надо объяснять, и тмъ лучше, потому что я не нашелъ бы подходящихъ выраженій. Но я понялъ также, что никогда, никогда не ршусь стать причиной слезъ этихъ очей и трепета этого невиннаго тла.

— Дорогая Грита,— сказалъ я ей,— не бойся…

Она отвтила головой ‘нтъ’ съ нервнымъ упорствомъ.

— Да, моя дорогая, врь мн,— повторилъ я.— Все кончено. Я не покину тебя. Завтра я возвращаюсь въ Парижъ вмст съ тобой.

Ея глаза вспыхнули. Живымъ, граціознымъ жестомъ, она смахнула слезы со своихъ щекъ и подобрала разсыпавшіеся по лбу волосы.

— Правда?

— Правда.

Она подошла ко мн, прильнула къ моей груди и положила голову на мое плечо.

— Благодарю, мой дорогой Волкъ, благодарю! Теб будетъ тяжело,— шептала она, гладя мн лицо обими своими руками…— но я буду любить тебя, Волкъ, увидишь, какъ буду любить… И потомъ, знаешь, и для тебя такъ лучше.

IV.

Вилла Эльза, 19 сентября.

Дорогая принцесса, пишу вамъ съ той самой террасы, гд вчера вы удостоили меня прощанія, столь нжнаго, что до сихъ поръ меня волнуетъ воспоминаніе о немъ. Чтобы написать вамъ, я всталъ до разсвта: все спитъ на виллахъ, все кажется спящимъ во дворц. Голубой туманъ медленно подымается изъ лощины, гд журчитъ Рота… Пишу такъ рано, потому что хочу, чтобы письмо мое успло придти къ вамъ раньше, чмъ вы начнете ждать меня самого.

Дорогой другъ, за минуту до вашего послдняго незабвеннаго поцлуя, между прочими словами любви вы мн сказали: ‘понимаете ли вы, что я не могу перестать быть нмкой и не могу перестать быть принцессой’. Я уврялъ, что дйствительно понимаю, и я не лгалъ. Ваши слова — олицетвореніе правды и мудрости. Но, только на размышленіи, я понялъ все ихъ значеніе, они, такъ сказать’, вошли въ меня, слились съ моей собственной мыслью… Я совсмъ не спалъ эту ночь, принцесса: сестра была въ жару, ‘ я просидлъ надъ ней, пока она, наконецъ, уснула. Моя безсонница цликомъ ушла на обдумываніе вашихъ словъ. Сначала я познакомлю васъ съ своими мыслями, а потомъ и съ ршеніемъ, какое он мн внушили.

Вы не можете перестать быть принцессой… Мн немного стыдно, что для меня понадобилось прожить цлый годъ при нмецкомъ двор и испытать вашу дружбу, чтобы пенять это… Да, одиннадцать мсяцевъ тому назадъ, когда я пріхалъ въ замокъ Ротбергъ, я былъ другого мннія. Правда, то было мнніе молодого парижанина изъ богатой и свтской буржуазіи. Въ Париж я бывалъ у свтскимъ женщинъ, имвшихъ короны на своей почтовой бумаг и на дверцахъ каретъ, но, какъ и всмъ парижанамъ, мн было извстно, что во Франціи это не иметъ ни значенія, ни вса. Съ тхъ поръ, какъ у насъ дворянство уничтожено закономъ, мы даемъ титулъ графа, маркиза, даже герцога и принца всякому, кто только выражаетъ желаніе имть его. Пусть какая-нибудь госпожа Бенуа отпечатаетъ баронскую корону на своихъ письмахъ и назовется баронессой де-Бенуа, насъ это будетъ такъ же шокировать, какъ если бы какой-нибудь Дюранъ или Дюпюи подписался подъ сочиненіемъ: Оливье де-Монтиньи, или Карлъ де-ла-Жерардьеръ. Это больше не дворяне, это — псевдонимы… Вы понимаете, что т, кто, подобно моему отцу и мн, изъ лности продолжаютъ просто называться Дюберъ, не приходятъ въ восторгъ ‘ не испытываютъ уваженія ко всей этой безчисленной толп раззоренныхъ дворянъ и прикрывающихся титуломъ лавочниковъ, пытающихся пріумножить французскую аристократію.

Съ такими понятіями явился я годъ тому назадъ въ Ротбергъ, и только при отъзд изъ него понялъ, какъ глубоко заблуждался насчетъ значенія слова: принцесса и даже слова: аристократія. Медленно, постепенно я усвоилъ представленіе, что эти слова могутъ быть боле, чмъ словами, могутъ быть реальными понятіями. Ротбергъ — маленькое государство, самое маленькое въ Германіи, посл Лихтенштейна, тмъ не мене вашъ супругъ — законный хранитель власти, перешедшей къ нему отъ длиннаго ряда предковъ: люди признаютъ за нимъ права, признававшіяся ихъ предками за его предками. Онъ — историческое звено своей страны: онъ не фантазеръ, украшающій самъ себя прозвищемъ. И вы, принцесса, очаровательное и блестящее звено исторіи Эрленбурга: ваше имя также напоминаетъ объ извстномъ количеств фактовъ въ прошломъ, объ извстной сумм привилегій въ настоящемъ. Это создаетъ существенную разницу между вами и такимъ буржуа, какъ я, въ своей стран принадлежащимъ къ безымянной исторіи и пользующимся правами, одинаковыми съ другими. И какъ не отъ меня зависитъ сдлаться настоящимъ дворяниномъ изъ простого Дюбера, такъ не зависитъ и отъ васъ превратить представительницу рода Эрленбургъ въ простую обывательницу. Она навсегда останется переодтой принцессой… Хорошо ли я продумалъ? Врно ли понялъ? Несомннно, да!.. Сейчасъ увидите, что я не мене логично разсуждаю и по поводу второй части вашей фразы.

Вы не можете перестать быть нмкой. Сегодня это кажется мн яснымъ, какъ солнце, отчетливо освтившее въ эту минуту кружевныя втви сосенъ на блдноголубыхъ предразсвтныхъ, небесахъ. А между тмъ, дорогая принцесса, вы не можете представить себ (я никогда не говорилъ вамъ объ этомъ), до какой степени, покидая Францію ради Германіи, я былъ международнымъ человкомъ. Интернаціонализмъ — старинная болзнь Франціи. Мы видимъ, что иностранцамъ весело у насъ, и мы сейчасъ же заключаемъ, что они насъ любятъ: мы называемъ ихъ своими братьями, готовы заключить ихъ въ широкія объятія, презирающія всякія границы. Такимъ образомъ, мы страстна любимъ одинъ за другимъ большинство иноземныхъ народовъ. Теперь, напримръ, мы любимъ англичанъ. Въ то время, когда я пріхалъ въ Ротбергъ, мы не питали ненависти къ нмцамъ. Молодые люди моего поколнія, въ особенности не видвшіе войны, слабо чувствуютъ раны стараго разгрома… Музыка Вагнера завоевала много сердецъ съ помощью слуха. Философы, врод Шопенгауэра и Ничше, покорили наши умы. А къ тому же, откровенно говоря, мы думали, что и вы насъ любите…

Ахъ, дорогая принцесса, эта иллюзія длилась для меня недолго… только до перезда границы. Случайный разговоръ съ кмъ-нибудь изъ вашихъ согражданъ, самое поверхностное чтеніе вашихъ газетъ, одинъ только видъ вашихъ городовъ и вашихъ празднествъ очень быстро отрезвили меня. Я возвращаюсь во Францію,— ибо узжаю отсюда, ошеломленный своимъ открытіемъ: Германія насъ ненавидитъ. Правда, не вся Германія. Среди идейныхъ людей Германіи существуетъ партія, симпатизирующая идейной Франціи: нсколько ученыхъ, литераторовъ, артистовъ… увы! все мене и мене многочисленныхъ и, ршаюсь прямо сказать, все мене и мене смлыхъ. Очень многіе повинуются приказу съ свера: они, питаютъ къ Франціи странное чувство, полное противорчій: зависть къ нашей элегантности и презрніе къ слабости, сожалніе о томъ, что не уничтожили побжденнаго, и постоянный страхъ возможнаго реванша… Недлю спустя, по моемъ прізд въ Ротбергъ, дорогая принцесса, я убдился въ этомъ.

Вы протестуете?.. Вы говорите, что это неправда, что во всякомъ случа лично вы, принцесса Эльза, не испытываете ничего подобнаго? Вы правы. Съ одной стороны, вы слишкомъ чувствительны, чтобы не напоминать собою ‘старую Германію съ другой — въ своей настоящей обстановк вы мало страдали отъ такъ называемой ‘молодой Германіи’. Тмъ не мене, не думайте, что вы свободны отъ манеры видть и судить, наиболе оскорбительной для француза! Франція для васъ всегда представляется страной чувственнаго легкомыслія. Мы не способны разсуждать, только поемъ. При нашемъ полномъ упадк, мы годимся быть разв довольно забавными скоморохами… Загляните хорошенько въ ‘вою душу, дорогая Эльза, и вы найдете тамъ именно эти мысли и чувства… Какъ хотите, это оскорбительно, это несправедливо… Мы, въ свою очередь, считаемъ себя во многихъ отношеніяхъ выше Германіи, въ особенности молодой Германіи, съ ея шовинизмомъ, ханжествомъ и утилитаризмомъ… Мы любили тысячу вещей въ старой Германіи, Германіи Дуная и Рейна… И вдругъ вся Германія, даже Германія Дуная и Рейна, стала выпячивать грудь, маршировать по-русски и говорить: ‘Мы — народъ-повелитель’… Французы протестуютъ, или, по меньшей мр, предпочитаютъ какъ можно меньше сталкиваться съ сосдями, такъ чрезмрно довольными самими собой. Національное ‘я’ наиболе отвратительное изъ всхъ ‘я’.

Мн ясно слышится ваше возраженіе.— Что за дло до всего этого двумъ существамъ, любящимъ другъ друга? Лсть ли время и нужно ли имъ заводить политическіе или соціологическіе споры?.. До нкоторой степени это возраженіе кажется основательнымъ. Дйствительно, въ то утро, когда Мишлэ такъ усердно проповдывалъ передъ нами свои теоріи о чувствительности женщинъ свера, или когда въ домик Гомбо мы переживали минуты чуднаго единенія,— мы оба могли забыть и свое происхожденіе, и свою родину… Но, дорогая Эльза, разв именно мы не испытывали, что, какъ только эти минуты пролетали, мы снова оказывались во власти нашего рода и нашего отечества, они снова мощно охватывали насъ? Наше реальное неизгладимое различіе воскресало. Наши души становились вдвое чуждыми другъ другу: по происхожденію и по положенію… Различіе, безъ сомннія привлекшее ихъ вначал другъ къ другу, придавало наибольшую остроту минутамъ единенія и забвенія, но оно же, сознайтесь, моя дорогая повелительница, омрачало горестью и духомъ противорчія промежуточные часы.

Слава Богу, дорогая принцесса, съ тхъ поръ, какъ вы мн сдлали честь своимъ позволеніемъ любить васъ, наши ‘промежуточные часы’ были крайне немногочисленны: лично я въ вашемъ присутствіи привыкъ терять голову… Но минуты хладнокровія сдлаются чаще, если я подчинюсь вашему нжному приказанію, если соглашусь принять предлагаемую вами жертву, присоединюсь къ проектируемой вами новой жизни: он сдлаются чаще въ силу необходимости жить общей жизнью. Разв вы можете забыть, что были царствующей принцессой, имли супруга и сына и теперь этого лишены?.. Разв вы сумете пренебречь мнніемъ свта о странствующихъ принцессахъ, многочисленныхъ въ наши дни, среди нмокъ въ особенности?.. Все это, макъ и происхожденіе, и раса — непреложные факторы, не тъ насъ зависитъ, чтобы ихъ не было, чтобы они не играли значительной роли въ нашей жизни… И я самъ, конечно, вн минутъ исключительнаго увлеченія, буду терзаться, что безчестилъ себя во мнніи общества, согласившись быть… будемъ говорить такъ, какъ скажетъ свтъ… на содержаніи у принцессы… Я отлично знаю, что вопросъ о большей или меньшей слав имени Дюберъ для васъ лишенъ значенія и интереса. Вы думаете даже, что для простого Дюбера честь быть любимымъ принцессой до такой степени велика, что его можно даже нанять для этого: еще лишнее доказательство, до какой степени непримиримы понятія о чести у француза-буржуа и принцессы-нмки. Если бы, напримръ, у m-elle фонъ-Больбергъ былъ братъ и этотъ братъ сталъ избранникомъ сердца какой-нибудь высочайшей особы, почтенная правнучка Оттомара великаго сочла бы за честь вплести свое собственное существованіе въ эту поддльную семью… Но во Франціи, врьте мн, среди друзей нашей семьи будущность моей дорогой маленькой сестры Гриты была бы страшно скомпрометирована, если бы было доказано, что братъ ея, раззоренный годъ тому назадъ, выбралъ, какъ профессію, управленіе чувствами богатой нмецкой принцессы.

Все, что я такъ торопливо пишу вамъ, мой великій другъ, желая этимъ воздвигнуть неодолимую преграду между нами,— все это вы не можете считать безразсуднымъ. Могу увритъ васъ, что разумъ мой диктуетъ мн не безъ протестовъ моего сердца… 01 какъ хорошо было бы сегодня вечеромъ присоединиться къ вамъ въ Карлсбад, гд ваша стыдливость была бы ослаблена, и гд то, чего не доставало въ вашей любви, свершилось бы, наконецъ!.. При одномъ представленіи объ этомъ, я весь дрожу и меня тянетъ къ вамъ неудержимо… Въ лучезарный медовый мсяцъ въ маленькомъ замк въ Галиціи, въ объятіяхъ другъ съ другомъ, невдомые міру, мы воображали бы, что онъ забудетъ насъ…

Но, по совсти, этого не можетъ быть. Все это быстро приведетъ насъ къ размолвк, недовольству, къ разрыву. Мн кажется, недостойно насъ обоихъ допустить на одно мгновеніе такой союзъ, когда посл него мы неминуемо разойдемся… Мы несемъ другъ другу всю жизнь, а ее-то и не сможемъ дать другъ другу. Разрыву я предпочитаю разлуку, и я разстаюсь съ вами, мой другъ… Сейчасъ я иду къ принцу Отто, съ просьбой вернуть мн свободу, и сегодня вечеромъ узжаю вмст съ Гритой въ Парижъ… Я покидаю Ротбергъ, чтобы не возвращаться боле, потому что не увренъ, хватитъ ли у меня въ другой разъ силъ ршиться на то, на что я ршился сегодня. Мн уже трудно закончить письмо. Я началъ его довольно неосновательнымъ возмущеніемъ и злой ироніей: я немного былъ сердитъ на васъ за нкоторыя фразы, сказанныя мн вчера. Теперь, кончая свое посланіе, я не чувствую больше противъ васъ ни расовой злобы, ни классового возмущенія… Я лишь бдный малый, со слезами на глазахъ думающій о томъ, что я теряю самаго дорогого друга. О, кроткая Эльза! Я представляю себ ваши чудные волосы, нжныя очи, сладкія уста!.. Неужели я не буду больше ощущать ни медоваго аромата вашихъ волосъ, ни голубого сіянія глазъ, ни сладости вишневыхъ губъ? Вспомните скамью въ грот Маріи-Елены… Вспомните страницы Мишлэ… и прелюдію Парсифаля, когда я слушалъ ее у вашихъ ногъ и когда она, казалось, выливалась изъ вашей души! Вспомните фазаній паркъ, комнаты Гомбо, кулисы маленькаго театра и террасу моей комнаты — вчера! Въ эту минуту я охваченъ этими воспоминаніями… Дорогая, безцнная Эльза! Вы были первою страстью моего сердца, вы сняли въ немъ жатву, и я убжденъ, что посл нея уже ничего не вырастетъ въ этомъ сердц… Я плачу, какъ ребенокъ, хотя и чувствую, что унижаюсь… Сейчасъ я охватилъ свою голову руками и зарыдалъ… Прощайте, прощайте, моя повелительница, мое сокровище!.. Еще разъ прошу вашего прощенія и вашей любви горячимъ поцлуемъ, въ которомъ забываешь, что есть Германія и Франція, богатыя принцессы и бдные учителя, поцлуемъ глубокой и пламенной страсти въ ваши уста…’

——

Не перечитывая, я вложилъ письмо въ конвертъ и написалъ условленный адресъ: Баронесс Гриппштейнъ. 4, Грабенштрассе, Карлсбадъ. Я набросилъ пальто на свой утренній костюмъ и самъ пошелъ опустить письмо въ ящикъ. Большинство жителей курорта еще спало, навстрчу мн попалось лишь нсколько растрепанныхъ, сонныхъ кухарокъ, направлявшихся въ деревню за провизіей. Но, подойдя къ вилл, я увидлъ г. Грауса, уже выбритаго и одтаго въ элегантный зеленоватаго цвта костюмъ, видимо, сшитый берлинскимъ портнымъ. Онъ былъ чмъ-то доволенъ и заговорилъ со мной.

— Такъ рано, а вы уже вышли, г. докторъ? Если взглянуть на вступающій гарнизонъ, то вы поторопились. Онъ явится только посл завтрака.

— Какой гарнизонъ?

— Прусскій гарнизонъ, что займетъ Литцендорфъ и Ротбергъ… Да, теперь въ нашемъ государств появятся мундиры, и это радуетъ сердца истинныхъ патріотовъ.

Я не отвтилъ ему и продолжалъ свой путь. Что мн за дло до всей этой исторіи съ гарнизономъ, прожужжавшей мн уши въ теченіе двухъ недль? Погруженный въ свои личныя заботы, я чувствовалъ боль въ сердц и пустоту въ голов.

‘Какая жалкая тряпка!.. Ко всей этой любовной исторіи я относился иронически, а теперь, когда все кончено безъ возврата, мн кажется, что я потерялъ всякій смыслъ жизни… Зачмъ я написалъ письмо? И зачмъ написалъ именно такъ, что нкоторыя слова и фразы огорчатъ Эльзу. Она вдь искренна. Я раскаиваюсь и сознаю, что посл допущенныхъ мною непріятныхъ выраженій я сильне люблю Эльзу’.

И доказательствомъ того, что Эльза стала мн дороже, послужило то, что я былъ недоволенъ Гритой. Я одвался и услышалъ, что сестренка соскочила съ кровати, чтобы раскрыть окно, и снова улеглась. Обыкновенно, я спшилъ поцловать ее. На этотъ разъ я остался въ своей комнат, погруженный въ свои думы. Она первая постучалась ко мн. Когда она повисла на моей ше, вглядываясь въ меня нсколько смущеннымъ и тревожнымъ взглядомъ, я не могъ противиться ей.

— Хочешь,— спросила она робко,— я уложу твой чемоданъ, пока ты будешь на урок у принца Макса?.. Увидишь… Я сдлаю все очень хорошо.

Я согласился, и мы услись завтракать, дружно прижавшись другъ къ другу, какъ два изгнанника.

Грызя свой послдній сухарь, Грита задумчиво говорила:

— Не странно ли? Въ первый вечеръ, когда я пріхала сюда шесть недль тому назадъ, я прямо была въ восторг отъ путешествія, отъ новой обстановки, вдали отъ всего, и мн хотлось пробыть такъ цлый годъ за границей, съ тобой. А сегодня я хочу скорй во Францію! Мн кажется, что Франція такъ далеко, такъ далеко, что мы никогда до нея не додемъ.

Я промолчалъ. Но я также чувствовалъ властный призывъ родной земли, становящійся въ одинъ прекрасный день непреодолимымъ въ чужой стран. Съ той минуты, какъ я принялъ окончательное ршеніе, и я ждалъ возвращенія во Францію съ лихорадочнымъ нетерпніемъ.

Съ террасы, гд мы завтракали, взоръ мой блуждалъ по долин Роты, по замку. Почему-то въ этотъ разъ я не видлъ ни рки, ни дворца. Какое-то волшебное зеркало отражало передо мною виды далекой Франціи, ея холмы и поля, ея виноградники и фруктовые сады, деревни съ аспидными крышами колоколенъ, мягкія небеса съ легкимъ движеніемъ свжаго воздуха подъ ними, трезвыхъ и веселыхъ жителей, не обременяющихъ себя тяжелой пищей и съ утонченной ароматами винъ душой… Дороги Франціи, такія блыя среди двойного кортежа тополей!.. Вотъ идетъ двушка, кокетливая и смющаяся, юноша, попадающійся ей навстрчу, бросаетъ ей нсколько любезностей, стараясь, прежде всего, придать имъ пикантность… Солдатикъ въ воскресномъ отпуску, въ своей синей шинели, веселый и смшной въ одно то же время, идетъ, обдирая кожу съ орховой втки, чтобы сдлать себ тросточку. Изъ того, что онъ въ мирное время не подтягиваетъ своего живота и идетъ, сгибая колни, еще не слдуетъ, чтобы онъ не дрался молодцомъ на войн. Вотъ маленькій провинціальный городокъ, чистенькій, тихій,— почти уснувшій, окруженный валомъ, съ старымъ мостомъ и гульбищемъ. Здсь инстинктивно руководствуются классической мудростью: не терять счастливое время въ желаніяхъ, быть довольнымъ тмъ, что есть… А тамъ, вдали на горизонт сверкаютъ башни и шпиля большихъ соборовъ Реймса, Шартра, Парижской Богоматери, каменныя эпопеи, гд самъ готическій стиль подчинился закону порядка, вкуса и мры, царящему подъ этими привилегированными небесами.

‘Дорогая, милая Франція, думалъ я.

Во мн вспыхнуло непреодолимое желаніе увидть се вновь, не нжное стремленіе сына къ матери, а бурное, страстное желаніе любовника, стремящагося соединиться съ необдуманно покинутой, обожаемой возлюбленной, ея красота, доброта и очарованіе лишь ярче выступили передъ его глазами въ разлук. Дорогая Франція! Идеалъ ея, несмотря на модныя вянія, не выражается еще въ томъ, чтобы обратиться въ фабрику или въ казарму! Франція Расина и Тэна, гд поэты не величаютъ себя профессорами, гд не бросаютъ яростныхъ взглядовъ по поводу греческаго текста или химической реакціи, гд ученые считаютъ проявленіемъ особаго вкуса скрывать свои знанія. Страна, гд сражаться храбро, но безъ изящества, считается ничмъ, страна гвардіи Фонтенуа, ворчуновъ-солдатъ и ветерановъ Африки, единственная страна, гд ничто не иметъ значенія, если лишено красоты. О! я хочу тебя, хочу тебя! Я задыхаюсь вдали отъ тебя и отдохну только, когда опять начну дышать твоимъ воздухомъ, самымъ нжнымъ и самымъ сладостнымъ въ мір… Грита открыла мн источникъ моихъ силъ, гд я почерпнулъ мужество разбить сентиментальную связь, ибо она, разорвавшись, все равно разбила бы меня. Сильне всхъ разсудочныхъ разсужденій оказался мой Heimweh, какъ говорятъ здсь нмцы, моя тоска по родин, та странная магнетическая сила, что тянула меня во Францію.

Мн самому показалось невыносимымъ дальнйшее пребываніе въ Германіи. Эльза, исчезнувъ, унесла съ собой прекрасную иллюзію счастья, скрашивавшую одно время мое пребываніе въ Тюрингіи. Я уже не любовался больше окружающимъ видомъ, хотя онъ былъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, въ это чистое сентябрьское утро, когда я шелъ во дворецъ на обычный урокъ къ наслдному принцу. И, вопреки ожиданію, во время этого послдняго урока я же испытывалъ грусти: моя поспшность скоре кончить, ухать, добраться до родины унесла все. Я положительно истратилъ вс нжныя чувства сожалнія и скорби на письмо къ принцесс. Я испытывалъ только лихорадочную жажду уйти, убжать. Максъ зналъ, что въ этотъ день я узжаю въ двухнедльный отпускъ. Я не сказалъ ему, что этотъ отпускъ безъ возврата: мысль о прощальномъ_# разговор была для меня невыносима.

Выйдя изъ покоевъ моего ученика, я направился къ принцу Отто. Ему необходимо было сообщить мое ршеніе, онъ также предполагалъ, что я отправляюсь на дв недли въ отпускъ. Лакей, посл доклада обо мн, вернулся и сказалъ, что принцъ занятъ съ графомъ Марбахомъ и просить меня подождать въ курильной. Когда, въ ожиданіи, я услся въ красное кожаное кресло, вошелъ графъ Липавскій, съ портфелемъ подъ мышкой. Узнавъ меня, онъ протянулъ мн руку.

— А! дорогой докторъ… Вы пришли къ принцу за отпускомъ?

— Вамъ сказали или вы сами догадались объ этомъ?— спросилъ я.

— Я это зналъ… Разв вы не дете сегодня вечеромъ въ Карлсбадъ къ ея высочеству продолжать тамъ ваши чудные уроки?..— проговорилъ онъ, опуская на коверъ свои монашескій взоръ.

— Я узжаю въ Парижъ вмст съ сестрой,— отвтилъ я довольно рзко,— и не имю намренія возвращаться сюда.

Онъ поднялъ на меня свои маленькіе прищуренные глаза.

— А! ба!.. Вотъ любопытно! Въ Парижъ? И не думаете вернуться? Никогда бы не поврилъ… Какая великая потеря для страны, и такъ уже много потерпвшей!.. Прусскій гарнизонъ… прусскія марки… и отъздъ господина доктора Дюбера!.. Поистин уже слишкомъ для одного дня: судьба черезчуръ жестока къ намъ…

Дребезжаніе звонка прервало несноснаго насмшника. Черезъ курильную комнату быстро пробжалъ къ принцу лакей и черезъ секунду вышелъ съ приглашеніемъ меня. На порог кабинета я столкнулся съ графомъ Марбахомъ, и мы обмнялись поклонами, лишенными всякой сердечности.

Принцъ Отто стоялъ между своимъ кресломъ и письменнымъ столомъ, склонившись надъ лежавшими передъ нимъ бумагами, думаю, скоре для вида, будто читаетъ, чмъ на самомъ дл читалъ. Не глядя на меня, онъ спросилъ:

— Вы хотите говорить со мной, г. докторъ?.. Что привело васъ ко мн? Вашъ очередной отпускъ?

Тонъ былъ преднамренно безразличный.

— Къ сожалнію, ваше высочество, прошу соблаговолить уволить меня совершенно отъ моихъ обязанностей.

Онъ выпрямился во весь ростъ и, по прежнему стоя между кресломъ и столомъ, воскликнулъ:

— Вотъ какъ! Почему же это?

— Семейныя непредвиднныя обстоятельства призываютъ меня въ Парижъ… И съ разршенія вашего высочества, вмсто условленнаго двухнедльнаго отпуска, я уду совсмъ во Францію.

— Во Францію?— воскликнулъ принцъ, такъ же мало скрывая свое удивленіе, какъ и его управляющій.— Вы въ самомъ дл дете въ Парижъ? Возвращаетесь во Францію… Окончательно?

— Окончательно, ваше высочество.

Одну минуту принцъ оставался въ раздумьи. Онъ молча кусалъ губы: кончики его усовъ то подымались, то опускались.

— Г. докторъ,— сказалъ онъ, наконецъ,— я, конечно, не стану насильно удерживать васъ. Вы кажетесь мн слишкомъ твердымъ, чтобы я могъ поколебать ваше… столь внезапное ршеніе… Очень сожалю… да, весьма и весьма сожалю. По крайней мр, нтъ ничего тревожнаго въ вашемъ возвращеніи въ Парижъ?

— Ничего, ваше высочество. Денежныя дла… и воспитаніе моей маленькой сестры.

— Хорошо, хорошо!— отвчалъ онъ.

Еще пауза, затмъ онъ подошелъ ко мн и, по своему обыкновенію, взглянулъ мн прямо въ глаза.

— Надюсь,— сказалъ онъ, и голосъ его сталъ боле естественнымъ и дружескимъ,— надюсь, вы были не лишены здсь вниманія… и не увозите съ собой недовольства?

— Я узжаю, преисполненный благодарности за пріемъ, fказанный мн при двор и лично вашимъ высочествомъ.

— Правда?.. И не увозите ни малйшаго недоразумнія ни съ кмъ?

— Ни малйшаго, ни съ кмъ.

— Очень радъ. Очень радъ.

Онъ протянулъ мн руку и задержалъ мою на нсколько мгновеній.

— У васъ были недоброжелатели, г. Дюберъ, нсколько завистниковъ при двор… находившихъ, вроятно… что съ вами обращаются слишкомъ любезно. Я получалъ даже доносы на васъ, мерзкіе, анонимные доносы (лицо его передернулось), я ихъ швырялъ и жегъ, конечно… Я очень радъ, что мы разстаемся друзьями, тмъ боле, что вы возвращаетесь въ свою прекрасную страну. Я буду грустить о васъ, г. Дюберъ. Вы вполн порядочный человкъ… и очень любите свое отечество.

— Ваше высочество,— не удержался я,— я въ особенности узналъ, какъ сильна эта любовь, когда прожилъ нсколько мсяцевъ за границей.

Принцъ улыбнулся.

— Мы тоже порядочные люди, г. Дюберъ,— сказалъ онъ.— Французы и нмцы — дв великія націи… он должны бы идти рука объ руку… Къ несчастью, он не понимаютъ другъ друга. О! я не утверждаю, что въ этомъ исключительная вина Франціи. Нашъ повелитель, великій государь… иногда поддается плохимъ совтамъ. Наиболе же врные слуги императора часто подвергаются жестокимъ гоненіямъ… Представьте, г. Дюберъ, къ намъ, въ наши владнія ввели прусскій гарнизонъ? Сегодня остроконечныя каски займутъ территорію императора Гунтера. А ротбергскія почтовыя марки будутъ уничтожены съ перваго января будущаго года. Предлогомъ для всего этого послужило ничтожное, безсмысленное приключеніе съ этимъ докторомъ Циммерманомъ, чтобы его чортъ побралъ!.. Относительно сути происшествія,— прибавилъ онъ вполголоса,— я разсчитываю на вашу скромность… т. е. на счетъ… безумства… глупости, допущенной наслднымъ принцемъ… Я не ошибаюсь?

— Несомннно, ваше высочество.

Я стоялъ въ ожиданіи конца аудіенціи.

— По истин,— сказалъ принцъ Отто, подымая голову…— сегодня неудачный день!.. Говорятъ еще о какой-то манифестаціи по случаю освобожденія изъ тюрьмы доктора Циммермана. Направлена ли она противъ меня или противъ Пруссіи, не знаю, но, во всякомъ случа, мн будетъ возня съ ней. Къ счастью, этотъ несносный химикъ сегодня же избавляетъ насъ отъ своего присутствія и возвращается въ ену со всей своей кликой. Хоть это утшительно… Да, не все прекрасно въ жизни государей!.. Прощайте, г. Дюберъ!.. сохраните о насъ дружеское воспоминаніе… я когда-нибудь навстите насъ. Желаю вамъ благополучнаго пути и счастья въ жизни. Не отзывайтесь о насъ слишкомъ дурно передъ вашими соотечественниками. Не правда ли, теперь, когда вы познакомились съ нами, вы можете сказать имъ, что мы не варвары.

Я поклонился и еще разъ пожалъ руку принца. Глаза наши встртились въ прощальномъ привт съ выраженіемъ человческаго сочувствія другъ другу. ‘Не странно ли?— думалъ я, возвращаясь по обширнымъ заламъ и широкимъ корридорахъ дворца.— Я не люблю этого человка, не чувствую себя обязаннымъ ему, такъ какъ онъ просто платилъ мн за мои труды, умъ его считаю отравленнымъ наихудшими германскими пороками, а частную жизнь далеко не безупречной, и между тмъ, чувствую, что доврчивое пожатіе руки на прощанье, быть можетъ, наилучшая награда за мою сдержанность, наиболе трогательная благодарность за принесенную мною сентиментальную жертву’.

Въ вестибюл я снова встртился съ графомъ Марбахомъ. Онъ шелъ на урокъ военнаго искусства къ принцу Максу. Я не могъ устоять передъ желаніемъ сказать ему какую-нибудь колкость.

— Г. маіоръ,— произнесъ я, почтительно раскланиваясь,— съ прискорбіемъ долженъ проститься съ вашимъ превосходительствомъ. Я узжаю въ Парижъ.

— Желаю вамъ счастливаго пути, г. докторъ,— отвтилъ онъ, какъ бы защищаясь.

— Пользуюсь нашей послдней встрчей, г. маіоръ, чтобы поздравить васъ съ открытіемъ, наконецъ, истиннаго виновника покушенія. Это превращаетъ все событіе въ простой водевиль, и въ ‘Simplissimus» мы, вроятно, встртимъ по этому поводу не мало остротъ.

Казалось, что онъ готовъ вцпиться мн въ физіономію. Это злое кошачье лицо ощетинилось, а спина согнулась, точно онъ готовился сдлать прыжокъ. Однако онъ выпрямился, пожалъ плечами и быстро повернулся ко мн спиной, ничего не отвтивъ, и разслышалъ, какъ удаляясь, онъ съ презрніемъ пробормоталъ: французишка!

Довольный, я сошелъ съ лстницы и вышелъ изъ дворца.

Едва я очутился на улиц, какъ наткнулся на толпу, стоявшую, благодаря часовому, на почтительномъ разстояніи отъ дворца: жители деревни Ротбергъ, въ будничныхъ рабочихъ костюмахъ и многіе прізжіе изъ курорта толпились вблизи воротъ, хотя въ общемъ ихъ было едва-ли боле ста человкъ, но они загородили узкую дорогу Это была не угрожающая толпа, но для нмецкой толпы она все же показалась мн слишкомъ оживленной. Я съ удовольствіемъ замтилъ въ ней кучку соціалъ-демократовъ Ротберга и около двадцати ихъ единомышленниковъ, повидимому, пришедшихъ къ нимъ изъ Литцендорфа для подкрпленія.

Я обратился къ сапожнику Финку, пріютившему г-жу Циммерманъ и дятельно перебгавшему въ толп отъ одной группы къ другой.

— Въ чемъ дло, другъ Финкъ? Не собираетесь ли вы взять приступомъ дворецъ, вооружившись вашимъ сапожнымъ инструментомъ?

— Сохрани насъ Богъ отъ вступленія въ это логовище тиранніи!— отвтилъ Финкъ, охотно прибгавшій къ стариннымъ революціоннымъ выраженіямъ.— Мы здсь ждемъ выхода изъ тюрьмы доктора Циммермана, несправедливо лишеннаго свободы… Онъ почтитъ своимъ присутствіемъ мой скромный домъ, гд родился когда-то. Мы собрались, чтобы устроить ему торжественные проводы. Онъ честный человкъ и понимаетъ все, какъ слдуетъ… Если бы такіе люди, какъ въ, управляли государствомъ, то, г. докторъ, мы не допустили бы, чтобы прусскій полкъ расположился сегодня въ Ротберг и Летцендорф, какъ въ завоеванной стран.

Въ эту минуту раздался оглушительный крикъ. Толпа хлынула потокомъ къ дверямъ тюрьмы и увлекла меня за собой. Раздался крикъ: ‘да здравствуетъ Циммерманъ!’ и даже (я не поврилъ своимъ ушамъ): ‘да здравствуетъ свобода’! Привтствія и ура! встртили выходъ ученаго. Онъ мелъ въ сопровожденіи министра полиціи, имвшаго довольно сконфуженный видъ и почтительно простившагося съ нимъ на порог. Профессоръ, по обыкновенію, былъ въ своей высокой шляп съ плоскими полями, съ разввающимися блыми волосами. Полы его чернаго сюртука широко распахивались, развязавшійся галстухъ при каждомъ шаг бился на блоснжной манишк его рубашки. Рядомъ съ нимъ, его жена, выше его на цлую голову, очень красивая, съ безукоризненной прической, въ своемъ блестящемъ темнокрасномъ шелковомъ плать, вела его подъ руку. Лица ихъ сіяли счастьемъ въ рамк тяжелой каменной двери и свидтельствовали о тщетности гнетущей силы. Вс головы обнажились, вс голоса воскликнули: ‘да здравствуетъ. Циммерманъ!’ И я, снявъ шляпу, привтствовалъ символическую чету античной Германіи: мужественную науку и преданную любовь.

Но вдругъ, сзади толпы, послышалось хоровое пніе извстной среди нмецкаго студенчества псни Роберта Прутца: Noch ist die Freiheit nicht verloren…

Свобода не погибла, нтъ!

Мы низко такъ еще не пали,

И трели жавронка о ней

Еще звучатъ, какъ и звучали.

Пока въ душ людей живетъ,

Свобода вчно не умретъ.

Четверо пвцовъ прошли сквозь разступившуюся толпу, и ихъ дружная группа въ полномъ порядк подошла къ. ученому. То были Герта, Францъ, Альбертъ и Михель, ученики монистической школы. Студенты были въ синихъ университетскихъ фуражкахъ съ красными лентами. Герта шла подъ руку съ Михелемъ, за ними маленькій, пузатый Францъ подъ руку съ гигантомъ-блондиномъ Альбертомъ. Они сразу остановились передъ своимъ учителемъ и его женой и прокричали: Hoch! Hoch! Hoch!

Молохъ обнялъ поочередно Герту и троихъ мужчинъ. Возбужденная толпа апплодировала при каждомъ объятіи. Она рукоплескала и тогда, когда обнявшіяся Герта и г-жа Молохъ не сумли удержать своихъ слезъ. Быть можетъ, возраставшее волненіе привело бы толпу къ враждебной демонстраціи въ самыхъ ндрахъ дворца, если бы не выручила счастливая мысль Альберта. Его впечатлительность, проявилась приложеніемъ физической силы. Преисполненный счастья и гордости, онъ вдругъ поднялъ на воздухъ маленькаго стараго ученаго, усадилъ его, какъ ребенка, на свою широкую ладонь, а другую подставилъ въ вид спинки къ импровизированному стулу. Г-жа Молохъ, довряя геркулесовской сил Альберта, не испугалась. Толпа хохотала и кричала ‘браво’. Альбертъ удалялся отъ дворца, увлекая за собой всхъ остальныхъ.

Молоха на его живомъ щит сопровождали Герта, г-жа Молохъ, Францъ и Михель, а за ними въ тріумфальномъ шествіи слдовала толпа, съ пніемъ старой университетской псни. Латинскій припвъ: Ergo bibamus! смнялся возгласами Hochп! крики: да здравствуетъ Ротбергъ! — криками: ‘да здравствуетъ свобода!..’ Я даже разслышалъ, какъ мой пріятель, сапожникъ Финкъ крикнулъ: ‘Долой пруссаковъ!’ и не вызвалъ ничьего порицанія.

Альбертъ, руководившій шествіемъ, вмсто того, чтобы идти къ курорту, повернулъ направо по направленію къ деревн Ротбергъ. Толпа устремилась за нимъ. Спускъ былъ крутой. Альбертъ ускорилъ шаги, увлекая всхъ за собой. Среди шума,— пыли и грохота мелкихъ камешковъ, срывавшихся изъ-подъ тяжелыхъ нмецкихъ сапогъ, этотъ побдоносный человческій вихрь, имя передъ собою безстрашнаго улыбающагося Молоха, въ сіявшей, подобно слав, подъ солнечными лучами шляп, долетлъ до деревни и остановилъ свое стремленіе только передъ мостомъ черезъ Роту… И какъ разъ въ эту минуту на противоположномъ конц моста показалась другая группа манифестантовъ, съ не меньшимъ шумомъ и крикомъ: то были гуси, вс гуси Ротберга, почтенные гусаки и подростки, матроны и желтые гусенята. Съ распущенными крыльями и вытянутыми шеями они своими желтыми разинутыми клювами испускали отчаянные крики, хоромъ привтствуя освобожденнаго Молоха. Ихъ рзкіе голоса явственно выкрикивали: Hoch! Мн даже показалось, что одинъ старый гусакъ, вытянувъ свою ощипанную шею, отчетливо кричалъ: Долой пруссаковъ!..

Когда старинная коляска, увозившая насъ съ Гритой и нашъ багажъ въ Штейнахъ, очутилась у поворота дороги, откуда въ послдній разъ открывался видъ на курортъ и замокъ, я попросилъ кучера пустить лошадей шагомъ. Рука объ руку съ сестрой, мы обернулись, чтобы полюбоваться открывшейся картиной. Было около трехъ часовъ пополудни, небо было чисто, съ легкими разрозненными облачками. Мягкій солнечный свтъ, почти такой же жаркій, какъ и лтомъ, но боле нжный, озарялъ блыя виллы и желтый замокъ. Кучеръ остановился и, обернувшись къ намъ, сказалъ:

— Замтили вы, господа, что вс окна во дворц сегодня заперты?.. Это потому, что тамъ недовольны, зачмъ вступаетъ къ намъ прусскій гарнизонъ. Этимъ принцъ выражаетъ свой протестъ.

Мы промолчали. Рука моя сжала руку сестры: безъ словъ мы поняли, что думаемъ объ одномъ и томъ же, весьма далекомъ отъ интересовъ нашего возницы, принца Отто и населенія Ротберга… Мы вспоминали, что, нсколько недль назадъ, мы смотрли на этотъ самый пейзажъ, одушевленные смутной надеждой на новыя интересныя событія въ нашей жизни… что теперь мы узжаемъ отсюда и, вроятно, никогда больше не вернемся… ничт# не исполнилось изъ нашихъ надеждъ, и отъ равнодушія къ намъ судьбы ноютъ наши серица.

Кучеръ, очевидно, желавшій продлить удовольствіе бесды, продолжалъ:

— А извстно господамъ, что сдлали со статуей въ фазаньемъ парк?

— Со статуей Бисмарка?

— Да. Наши шутники надли намордникъ на дога Бисмарка. О!— прибавилъ онъ,— въ Литдендорф и въ Ротберг есть достаточно, кто не любитъ пруссаковъ. Не очень-те сладко придется здсь этимъ любителямъ рпы.

— Это кому же?

— Пруссакамъ, чортъ бы ихъ побралъ!.. Вдь извстна, что они дятъ только рпу.

И, стегнувъ лошадей, онъ рысью спустился съ косогора. Вскор пейзажъ съузился и потемнлъ, Рота съ шумомъ прыгала у края дороги, соперничая, казалось, съ нами въ быстрот: кто скоре достигнетъ Штейнаха… Лсистые склоны налво отъ дороги становились отвсне и выше. Вся дорога погрузилась въ свжій сумракъ. Грита плотне закуталась въ свой плащъ и прижалась ко мн.

— Сестренка?

— Что, мой Волкъ?

— Ты что-то отъ меня скрываешь?

Она безмолвно склонила голову на мое плечо, и я почувствовалъ біеніе ея сердца.

— Теб не жаль узжать изъ Ротберга?— спросилъ я.

— Я довольна, что узжаю съ тобой.

— А! маленькая женщина, ты уже умешь увертываться отъ неудобныхъ для тебя отвтовъ! Я тебя спрашиваю, не жаль теб узжать отсюда въ Парижъ, даже со мной?

— Мн жаль добрую г-жу Молохъ и старую ученую обезьяну. Мн будетъ пріятно встртить ихъ на вокзал въ Штейнах и прохать съ ними до Эрфурта.

Докторъ и его жена, дйствительно, ухали изъ Ротберга часъ спустя посл выхода его изъ тюрьмы, какъ того желалъ принцъ. Они завтракали въ Штейнах. Одинъ и тотъ же поздъ въ три часа пятьдесятъ минутъ долженъ быль увезти и насъ…

— Такъ господинъ и г-жа Молохъ только и вызываютъ въ теб сожалніе о Ротберг?— продолжалъ я удовлетворять свое любопытство.

Грита подняла на меня свои ясные и чистые глаза.

— Максъ?

— Да, Максъ.

— Я не очень грущу о немъ,— сказала она посл короткаго раздумья.

Я почувствовалъ, что она говоритъ искренно.

— Въ такомъ случа,— спросилъ я,— между вами что-то произошло, чего ты мн не сказала. Что разъединило васъ? Noначала вы были друзьями.

— Ахъ, какой ты любопытный, мой Волкъ!

Нсколько минутъ она молчала. Мы прозжали самое темное и самое узкое мсто ущелья Роты, располагающее къ молчанію своей бездонной глубиной, здсь должны слышаться только голоса старыхъ деревьевъ и шумъ рки, переходящей въ потокъ. Когда ущелье расширилось и посвтлло, Грита, не глядя на меня, проговорила:

— Ты хочешь знать? Ну, изволь… Максъ долго былъ очень нженъ и почтителенъ… какъ хорошо воспитанный мальчикъ нашего круга… Время отъ времени, съ моего позволенія, онъ цловалъ мн руки… да, руки!.. Ты напрасно,— прибавила она, повернувъ ко мн свое лицо,— совершенно напрасно такъ широко раскрываешь на меня свои огромные глаза, Волкъ. Ты отлично знаешь, что мальчики цлуютъ молодыхъ двушекъ! Родственники длаютъ видъ, что ничего не замчаютъ, но, въ сущности, имъ это извстно!.. Словомъ, иногда я позволяла Максу цловать руку повыше кисти…

— О! О!..

— Подожди… Скоро ему этого стало мало… Онъ попросилъ позволенія поцловать меня въ шею. Я отказала… Онъ настаивалъ и длался несносенъ… И вотъ однажды, когда я читала въ грот Маріи-Елены, онъ подкрался сзади и неожиданно громко поцловалъ меня въ шею. Это было уже слишкомъ! Я была застигнута врасплохъ и инстинктивно дала ему пощечину, такую сильную, что она пришлась и по носу… Онъ покраснлъ, посинлъ… я пустилась бжать, онъ за мной и занесъ надо мною хлыстъ. Несомннно, онъ хотлъ меня ударить… Но я остановилась, посмотрла ему прямо въ глаза и обозвала его: ‘Дикарь!’ Онъ сразу опустилъ руку и услся на скамейк въ грот, разсерженный, повернувшись въ мою сторону спиной… Я ушла на виллу, оставивъ его одного. Потомъ онъ просилъ прощенія. Только все было уже кончено, я не могла быть съ нимъ, какъ прежде: я всегда помнила его взбшенный видъ, злые глаза и поднятый хлыстъ… И вотъ… Волкъ, ты длаешь мн больно!

Я держалъ ее въ объятіяхъ такъ крпко, точно ее хотли у меня отнять, погубить, а я все-таки спасъ ее…

‘Дорогая, маленькая француженка, думалъ я, ты, подобно мн, испытывала оскорбленіе отъ чуждой души! Только твой дтскій инстинктъ едва просыпающейся женщины, инстинктъ боле здоровый, не притупленный еще испорченностью натуры, или тираніей страсти, твой безошибочный инстинктъ немедленно возмутился. Я же разсуждалъ глупо, разсуждалъ слишкомъ долго, чтобы заговорилъ, наконецъ, мой инстинктъ’.

Мы приближались къ швейцарскому домику, гд лощина становилась уже мене суровой, когда нашъ возница, свернувъ коляску въ сторону, остановился и знакомъ пригласилъ насъ прислушаться.

Въ журчащей и трепещущей тишин ясно слышенъ былъ топотъ поднимавшейся толпы, скрытой еще отъ насъ ближайшимъ поворотомъ дороги.

— Вонъ они, рподы!— сказалъ кучеръ, показывая кнутомъ по направленію къ повороту.

Пруссаки появились. Впереди барабанщики и трубачи: барабаны — на живот, трубы — на ше. За ними солдаты, съ ружьями на перевязяхъ, съ руками по швамъ, шли разстроенными рядами, такъ какъ, въ виду подъема на пустынный косогоръ, имъ разршили идти вольно. Они поднимались молчаливо, съ опущенными головами, утомленные утреннимъ переходомъ. Вся декорація прусскаго парада исчезла: передъ нами было около сотни крестьянъ, закутанныхъ въ тяжелыя суконныя одежды, почти вс молодые, съ опаленными зноемъ и обожженными солнцемъ лицами, съ грубо выраженными чертами деревенскихъ земледльцевъ. Одни только унтеръ-офицеры по привычк произносили слова команды. Офицеръ, юноша лтъ двадпати пяти, съ толстыми щеками и маленькими усиками, закрученными кверху, какъ у императора, шелъ прусскимъ непреклоннымъ шагомъ, выпятивъ грудь и вытянувъ шею…

Я смотрлъ на нихъ безъ ненависти.

‘Быть можетъ, въ рядахъ этого отряда идетъ и тотъ, кто когда-нибудь прицлится въ меня и убьетъ, или тотъ, кто падетъ отъ пущенной мною наудачу пули въ скрытаго за горизонтомъ врага’…

Вспотвшій и запыленный отрядъ поднимался къ Ротбергу. Грита и я слдили за нимъ, пока онъ не сдлался едва замтнымъ пыльнымъ облачкомъ, растаявшемъ, наконецъ, въ сумеркахъ. Сосны, буки, лиственницы и скалы по берегу свободной Роты, казалось, также смотрли на нихъ съ удивленіемъ: ‘Что за вооруженные люди, не виданные нами досел?..’

Лса, скалы Тюрингіи, свободная Рота, вглядитесь въ нихъ хорошенько: то идутъ ваши властители. И ими ты боле побждена нежели мы, о, старая Германія!

——

Экипажъ двинулся быстре къ швейцарскому домику и потомъ покатился по безжизненной долин, вплоть до самаго Штейнаха. Мы съ Гритой молчали. Мы сидли рука въ руку и оба чувствовали, что послднія нити между нами и этой чужой страной рвутся, причиняя еще нкоторую боль, но сквозь неизбжную грусть отъзда пробивалась уже радость возвращенія.

Мы снова прохали старый Штейнахъ, насъ привтствовали маленькіе домики изъ красной глины и аспидныхъ плитокъ и курфюрстъ Людвикъ-Ульрихъ, выпрямившійся въ сдл на своемъ неподвижномъ бронзовомъ кон… Промелькнула полукруглая площадь, ратуша… Вотъ мостъ черезъ Роту, уже спокойную въ своемъ теченіи… Этотъ сонный уголокъ старой Германіи не отдлимъ отнын въ нашихъ мысляхъ отъ невсты г. Молоха, въ своей цломудренно перекрещенной на груди косынк, съ разсыпавшимися по обимъ сторонамъ лица локонами, убгающей изъ домика фрау Траубе, чтобы соединиться со своимъ женихомъ-изгнанникомъ въ Гамбург.

Но вотъ уже новая часть города, электрическій трамвай, каменные дома въ стил рококо, готическомъ и въ новомъ, съ лавками по берлинскому образцу. Изъ оконъ еще свшиваются флаги въ честь проходившаго утромъ прусскаго полка въ Ротбергъ и Литцендорфъ. На перекрестк улицы Мольтке и Королевской наша коляска остановилась передъ отрядомъ пхоты, въ походной амуниціи, со свернутыми шинелями и съ ружьями на плечахъ… Солдаты шли, какъ на парадъ, сопровождаемые восхищенными взорами уличныхъ мальчишекъ и кухарокъ. Они направлялись въ старый городъ, чтобы показать маркграфу Людвику-Ульриху побдителей его потомковъ.

——

На вокзал въ Штейнах оказалось не мало пассажировъ, хавшихъ въ Эрфуртъ. Но среди нихъ мы не замтили ни господина, ни госпожи Молохъ. Когда мы сдали свой багажъ и вошли на минуту въ залъ, фрейленъ Бингеръ, сидвшая за своей конторкой, вся освтилась радостью, точно, при вид меня, вновь обрла счастье своей жизни.

— О! г. докторъ!.. Какъ вы рдко показываетесь! Правда, вы такъ заняты при двор!.. Вы дете въ Карлсбадъ съ вашей сестрицей, чтобы присоединиться къ ея высочеству принцесс?

И при послднихъ словахъ она бросила на меня многозначительный взглядъ.

— Совершенно врно,— отвтилъ я, желая доставить себ удовольствіе перепутать сплетни, роившіяся въ жалкомъ мозгу кассирши.— Отъ васъ ничего нельзя скрытъ, фрейленъ!.. Но въ ожиданіи позда въ Штейнахъ, позвольте мн купить у васъ открытое письмо съ видомъ Штейнаха… вотъ хоть это… съ изображеніемъ вокзала.

Въ то время, какъ Грита разсматривала разноцвтное объявленіе пароходства ‘Гамбургъ-Америка’, я карандашемъ написалъ адресъ: графин Гриппштейнъ, 4, Грабенштрассе, Карлсбадъ. А на оборотной сторон воспроизвелъ дв строфы изъ Интермеццо:

Гд-бъ я ни былъ, меня окружаетъ

Всюду мракъ, непроглядно глубокій,

Съ той поры, какъ уже не блистаетъ

Предо мною мой другъ свтлоокій.

Навсегда для меня загасилась

Звздъ любви красота золотая.

И у ногъ моихъ бездна раскрылась…

Поглоти меня, ночь вковая! *)

*) Переводъ П. И. Вейнберга.

Я пошелъ опустить письмо въ почтовый ящикъ, съ дознаніемъ, что исполнилъ долгъ сентиментальной вжливости. Но тутъ же сознался себ, что было бы боле искреннимъ написать какъ разъ обратное стихамъ Гейне. Ибо только теперь сталъ я разбираться въ своемъ сердц, только теперь, когда чудный пейзажъ Роты не околдовывалъ меня боле: все мое приключеніе отходило въ далекое, мечтательное прошлое, превращалось въ легкій сонъ.

‘Да и что это было, какъ не сонъ?’ думалъ я.

Прежде, чмъ войти въ вокзалъ, я бросилъ прощальный взглядъ на Штейнахъ. Со своими новыми улицами, съ красными и блыми флагами и скоросплой роскошью, новый Штейнахъ, какъ символъ прусской Германіи, въ послдній разъ оскорбилъ меня.

— Прусская Германія,— сказалъ я,— ложная Германія, мн не жаль тебя, въ моемъ сердц нтъ теб мста.

Пока я разговаривалъ такъ съ самимъ собой, я замтиль у крыльца вокзала придворнаго конюха, державшаго въ поводу двухъ осдланныхъ лошадей. Онъ привтствовалъ меня кивкомъ головы. Въ одной изъ лошадей я узналъ лошадь принца Макса… Въ зал я увидлъ самого принца въ мундир, разговаривавшаго съ Гритой. Онъ подошелъ ко мн.

— Какъ не хорошо,— сказалъ онъ взволнованно и тономъ упрека, тронувшимъ меня,— какъ не хорошо, что вы хотли ухать, не простившись со мной!

— Дорогой принцъ,— отвтилъ я,— мн тяжело разставаться съ вами, и я хотлъ избавить и васъ, и себя отъ горечи прощанія. Но разъ вы уже здсь, я очень доволенъ встрчей… Разв васъ простили?

— Нтъ,— отвтилъ онъ, и дтская веселость смнила на его лиц выраженіе грусти,— я самъ прекратилъ свой арестъ, вотъ и все. Сегодня, по случаю вступленія пруссаковъ, все перевернулось вверхъ дномъ во дворц… Арестъ мн будетъ удвоенъ, но теперь все равно: не будетъ скучне, чмъ на свобод, разъ я остаюсь одинъ.

Въ эту минуту чей.-то пронзительный голосъ заставилъ всхъ обернуться. Появился Молохъ, покрытый пылью и потомъ, съ растрепанными блыми волосами, онъ энергично жестикулировалъ обими руками, держа въ одной свою высокую шляпу, а въ другой — дорожный мшокъ.

— Кто стащилъ у меня капсулу для наскомыхъ, кто стащилъ мою капсулу!? -кричалъ онъ.— Въ ней лежало чешуйчато-крылое, стоющее шестьсотъ марокъ… и вся собранная мною флора нижней Роты! У меня украли капсулу, пока я сдавалъ багажъ. Я предъявлю искъ желзной дорог. Я — профессоръ Циммерманъ изъ ены.

Г-жа Молохъ успла во время пресчь гнвъ мужа, принеся съ собой зеленую коробку. Странная чета возбудила, всеобщее любопытство, но мн показалось, что оно было не такъ дружелюбно, какъ въ Ротберг. Штейнахъ вполн опруссачился, и убжденія доктора, такъ же, какъ и недавнее его приключеніе, были здсь хорошо извстны.

Мы съ принцемъ подошли къ нимъ. Максъ раскланялся съ докторомъ, выразившимъ большое удивленіе.

— А, ваше высочество!.. Побгъ изъ мста заключенія? Или васъ командируютъ въ ену для окончанія курса наукъ надъ моимъ руководствомъ?

— Нтъ, я вернусь во дворецъ,— отвтилъ немного сконфуженный принцъ.-Я хотлъ только проститься со своимъ учителемъ… и съ вами.

Мы вмст вышли на платформу. Молохъ опустилъ на землю свой мшокъ и зеленую капсулу, находившуюся подъ бдительнымъ наблюденіемъ г-жи Молохъ.

— Вы не сердитесь на меня, г. докторъ?— спросилъ Максъ вполголоса.

— Нисколько, мой дорогой принцъ,— отвтилъ Молохъ.— Мое единственное желаніе,— продолжалъ онъ, протянувъ ему руку,— чтобы этотъ случай укрпилъ въ васъ чувство справедливости и сознаніе отвтственности, ибо вамъ предназначено въ будущемъ управлять людьми.

Максъ бросился къ нему на шею и поцловалъ его. Затмъ онъ расцловался съ г-жей Молохъ и со мной. Одна Грита осталась обдленной: онъ повернулся къ ней и замеръ въ комическомъ колебаніи. Начальникъ станціи, въ красномъ мундир опереточнаго генерала, съ силой и бранью уже оттснялъ публику, въ виду приближавшагося позда… Грита густо покраснла.

— Вы не поцловали свою пріятельницу?— сказалъ я Максу.

Оба улыбнулись. Съ легкимъ смущеніемъ они церемонно поцловались другъ съ другомъ. Но черезъ мгновеніе, какъ бы помимо воли, Максъ обнялъ Гриту за талію, привлекъ къ себ и поцловалъ ее въ шею, надъ воротникомъ, у маленькихъ завитковъ волосъ. И я замтилъ, что Грита крпко пожала руку своего друга.

— Какъ трогательно и мило!— воскликнула г-жа Молохъ, и ея нжные глаза наполнились слезами.

Подлетлъ поздъ, наполнивъ все кругомъ стукомъ и лязгомъ, и остановился, испуская громкіе вздохи усталости своихъ тормазовъ. Первымъ вскочилъ на подножку вагона Молохъ и чуть не упалъ, уцпившись за ручку дверцы, онъ тщетно пытался повернуть ее, пока мы не подоспли на помощь. Г-жа Молохъ, Грита и я взошли слдомъ за нимъ.

Принцъ захлопнулъ дверцу. Стоя на подножк вагона, онъ продолжалъ разговаривать съ Гритой и со мной, супруги Молохъ размщали на полкахъ свои дорожные мшки и драгоцнную зеленую капсулу.

Глаза Макса, старавшагося сдерживать слезы, были устремлены на Гриту съ выраженіемъ нжнаго упрека. Потомъ онъ перевелъ ихъ на меня, и сердце мое сжалось: въ этихъ глазахъ, такъ похожихъ на глаза его матери, я увидлъ душу Эльзы, говорившую мн то же, что глаза Макса — Грит:

‘Что я теб сдлалъ? Зачмъ ты узжаешь?’

Красный начальникъ станціи далъ свистокъ. Я пожалъ, руку принцу, Грита протянула ему свою, и онъ на лету поцловалъ ее.

— Прощайте! Прощайте!— восклицали господинъ и г-жа Молохъ, тснясь позади насъ.

Мускулы позда вздрогнули. Локомотивъ одинъ за однимъ выпускалъ свои тяжелые вздохи. Максъ все еще стоялъ на подножк.

— До свиданія! Въ Париж!— сказала взволнованная Грита.

Принцъ соскочилъ съ подножки. Мы едва разслышали его слова:

— Въ Париж? Увы! тамъ я никогда не буду!..

Конецъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 1—5, 1907

Господинъ и госпожа Молохъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧАСТЬ III.

Рукопись Герты.

Читайте также: