Осень женщины, Прево Марсель, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 197 минут(ы)

ОСЕНЬ ЖЕНЩИНЫ

Марселя Прево.

(Романъ въ трехъ частяхъ).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Вблизи большихъ приходскихъ церквей, открытыхъ для народной молитвы, въ каждомъ изъ лучшихъ кварталовъ Парижа есть боле роскошныя капеллы, гд свтская набожность можетъ бесдовать съ Богомъ. Такъ, въ предмстьи Сенъ-Жерменъ находится убжище Іисуса, въ Севрской улиц, въ Елисейскихъ поляхъ — доминиканская капелла, въ алле Фридландъ, въ Монсо — Барнабитская община, въ улиц Лежандръ, а въ Европейскомъ квартал, въ улиц Туринъ,— красивая капелла въ стил рококо.

Эта капелла принадлежитъ женской общин сестеръ Редемптористокъ и основана въ послднемъ столтіи маркизой Сентъ-Иверъ-Леруа. Сестры этой общины избираются исключительно изъ богатйшаго класса населенія, он не ухаживаютъ за больными, не навщаютъ бдныхъ. Он занимаются обученіемъ нсколькихъ ученицъ, избранныхъ, какъ и он сами, изъ лучшаго общества. Основательница общины предписала имъ роль библейской Маріи въ дом Лазаря: поклоненіе у ногъ небеснаго Учителя. На алтар, блистающемъ изумрудами передъ иконой, изображающей поклоненіе волхвовъ, блдный овалъ напрестольной чаши сверкаетъ безконечнымъ блескомъ среди лучей потира. Сестры Редемтористки въ блоснжныхъ одеждахъ, перетянутыхъ золотыми поясами и въ голубыхъ бархатныхъ накидкахъ стоятъ парами поочереди въ нмомъ обожаніи передъ образомъ. Когда одн устаютъ, на смну имъ приходятъ другія.

Глубокая тишина царитъ въ капелл, сквозь толстыя стны и металлическія двери не проникаетъ городской шумъ. Да и улица смежная съ Берлинской, въ той части, гд находится монастырь, не отличается особеннымъ оживленіемъ.

Весьма рдко случается, чтобы капелла была пуста даже не въ служебные часы и чтобы силуэты парижанокъ не выдлялись среди скамеекъ. Он охотно приходили сюда пшкомъ, какъ на таинственное свиданье. Кто изъ свтскихъ женщинъ Парижа не помнитъ за собою этихъ неожиданныхъ порывовъ набожности, этой потребности сердечной исповди? О, что за удивительныя милости вымаливаютъ эти затянутыя въ перчатки ручки, прижатыя къ закрытому вуалью лицу! И какое благовоніе должно подыматься въ небу отъ этихъ маленькихъ восковыхъ свчъ, поставленныхъ на алтар! Какіе безнадежные призывы остывающей любви смшиваются здсь съ искренними угрызеніями совсти! И какой долженъ быть тамъ на верху добрый и внимательный Богъ, чтобы отдлять хорошее смя отъ плевелъ.

…По всей вроятности, дама, подъхавшая въ карет къ капелл въ улиц Туринъ, въ октябрьскій дождливый день, не принадлежала къ числу подобныхъ кающихся.

Едва войдя, она тотчасъ же опустилась на колни около одной изъ послднихъ скамеекъ, подъ хорами и, вроятно, очень торопилась молиться или, подобно мытарю, не дерзала идти впередъ въ дом своего Господа. Долго стояла она такъ, то закрывъ лицо руками, то скрестивъ ихъ въ поз Беатриче Розетти и устремивъ взглядъ на освщенный клиросъ. Какъ и всегда, алтарь былъ весь залитъ золотистымъ свтомъ и на послдней ступеньк на колняхъ стояли дв неподвижныя статуи въ блоснжныхъ одеждахъ, опоясанныхъ золотыми кушаками и въ голубыхъ накидкахъ.

Дождь скрадывалъ послдній дневной свтъ, капелла пустить ни васъ… ни себя… идти по этому скользкому пути.

И на этотъ разъ онъ ничего не отвтилъ, только крпко сжималъ пальцы своего друга. И это пожатіе означало: ‘Говорите, говорите, я знаю, что вы меня любите и что все-таки вы моя’. Ахъ, какая это была правда! Въ то время, какъ губы молодой женщины произносили эти разсудительныя слова, она уже внутренно возмущалась противъ ихъ безполезности, она видла, что не убждаетъ ими ни Мориса, ни самое себя. Увы! они уже слишкомъ далеко зашли въ своемъ чувств, могли ли они въ одинъ день, въ порыв силы воли заставить себя разлюбить другъ друга?..

Она сдлала, однако, надъ собой усиліе и продолжала:

— Я слабе васъ, мой другъ, я это знаю. У меня совсмъ нтъ силъ къ сопротивленію, если мн придется отказать вамъ въ чемъ нибудь, то я чувствую, сердце мое разорвется отъ муки… Только, если вы попросите меня перестать быть честной женщиной!..

— Я васъ люблю,— проговорилъ Морисъ едва слышно.

И онъ приподнялъ голову, ожидая ласки, но она только подставила свои пальцы къ его губамъ. Онъ перецловалъ ихъ одинъ за другимъ. Жюли продолжала, не замчая разницы между произносившимися ею словами и допускавшимися ею ласками:

— Мало по малу мы поддались овладвшему нами чувству. Я любила васъ какъ мать: вдь я почти вдвое старше васъ…

— Не говорите этого, это абсурдъ!— горячо произнесъ Морисъ.— Я не хочу, чтобъ вы это говорили.

Она не настаивала, она поняла, что дйствительно она раздражаетъ одно изъ самыхъ щекотливыхъ чувствъ молодого человка, не желавшаго считать себя моложе ея. Она умолкла, обдумывая свою проповдь. Морисъ, смотрвшій на нее, сразу замтилъ преимущество своего положенія.

— Ну, хорошо,— сказалъ онъ.— До чего вы хотите дойти? Я сдлаю, какъ вы пожелаете.

Какъ только онъ произнесъ эти слова, то ея просьба показалась ей невозможной, неисполнимой.

Она колебалась, затмъ, какъ человкъ, съ отчаянія бросающійся въ воду, проговорила, глядя въ сторону:

— Намъ надо разстаться, Морисъ.

Слезы выступили на ея глазахъ, т горькія слезы, которыя ручьемъ текли изъ ея глазъ, еще недавно, у аббата Гюгэ.

Онъ такъ поблднлъ, что ей казалось, что онъ вотъ-вотъ лишится чувствъ въ ея объятіяхъ, она была побждена, прижала его къ своей груди и нжно поцловала въ лобъ. Ея слезы текли одна за одною на этотъ блдный лобъ, скатывались до губъ молодого человка и останавливались на его усахъ и бород. Онъ прошепталъ:

— Если вы меня прогоните отсюда, я умру.

Онъ былъ такъ взволнованъ, его нервы въ эту минуту казались въ такомъ напряженіи, что эти банальныя слова, въ устахъ любовника, звучали неподдльной искренностью. Вдругъ онъ выпрямился.

— Хорошо!— быстро произнесъ онъ,— это ршено, я уду.

— Морисъ!— прошептала она, готовая броситься къ его ногамъ и умолять остаться.

Но чисто женская, неогрубвшая еще, стыдливость остановила ее. Она, какъ въ туман, видла, что онъ всталъ съ своего мста.

Онъ повторилъ:

— Я уду… завтра же… это ршено.

Она видла, какъ онъ пошелъ въ двери и скрылся. Она видла, какъ она заплакала: ‘Какъ, онъ ушелъ? Это невозможно… онъ вернется… онъ будетъ меня просить…’

Но, нтъ, онъ дйствительно ушелъ и не возвращался… Она слышала, какъ за нимъ затворилась дверь подъзда, какъ раздались его шаги на дорожк къ павильону. Потомъ все затихло въ тишин ночи.

Тогда она почувствовала, какъ будто у нея вынули сердце изъ груди. Она потеряла надъ собой всякое самообладаніе и не пошла, какъ длала всякій вечеръ, по издавна усвоенной привычк, подставить свой лобъ подъ помертввшія губы Сюржера. Нтъ, она вышла изъ гостинной, поднялась въ свою комнату, она отослала Мари, торопливо раздлась и бросилась на кровать. Слезы, стоявшія въ ея горл и глазахъ, застыли въ нихъ. Едва она забылась, какъ ее началъ мучить кошмаръ. Морисъ уходитъ отъ нея, уходитъ на всю жизнь! Чтобы разогнать кошмаръ, она старалась не спать.

‘Какъ я его люблю! Какъ я его люблю! Зачмъ я его такъ люблю? И какъ пришла эта любовь?’

Ей казалось, что любовь сама завладла ею, потому что въ ея прошлой спокойной, почти невозмутимой жизни, ничто не подготовило ее къ этому…

Она не узнала и не умла понять, что именно прошлая жизнь, лишенная прелестей любви, что все прошлое и все настоящее съ самаго дтства, молодости и замужества, все вело ее къ этому овладвшему ею чувству. И вотъ любовь пришла и всецло наполнила ея сердце той безграничной нжностью, которой разъ въ жизни наполняется сердце каждой женщины.

III.

Да, несмотря на то, что ей было подъ сорокъ лтъ, она до сихъ поръ не любила. Сердце ея расцвтало, созрвало, всегда было открыто для любви, но никогда не встрчало ничего иного, кром обманчивыхъ вншнихъ признаковъ любви.

Жюли Сюржеръ была урожденная Габріэль-Соланжъ-Жюли де-Кроссъ изъ старинной, но бдной фамиліи въ Берри, обднвшей посл революціи единственно вслдствіе накопленія цлаго ряда чужихъ богатствъ вокругъ ея непроизводительнаго состоянія. Только благодаря преданности своего управляющаго, де-Кроссъ не раззорились во время переворота, но вокругъ нихъ вс работали, владльцы удвоивали свой доходъ, эксплоатируя виноградники и лса, а де-Кроссъ продолжали довольствоваться неправильной уплатой аренды своихъ арендаторовъ и жили такъ изъ году въ годъ. Они не занимались промышленностью и не хотли служить, только дядя Жюли, братъ ея отца, былъ префектомъ въ Корсик, при второй имперіи, но опытъ этотъ не былъ удаченъ: онъ заразился мстной лихорадкой и вернулся въ Буржъ къ брату тянуть свою 6-лтнюю агонію, привезя съ собою изъ Корсики Тоню, уроженку Кальви, которая воспитала Жюли и дала ей прозвище Йю.

Жюли помнила отца, это былъ человкъ маленькаго роста, напыщенный и сварливый, отличавшійся необыкновеннымъ невжествомъ, никогда ничего не читавшій, даже газетъ, проводившій цлые дни въ куреніи папиросъ, которыя крутилъ самъ, и расхаживалъ по всему дому, по кухнямъ и погребамъ, мшалъ всмъ и каждому, заставляя заниматься имъ однимъ. Г-жа де-Кроссъ ему слпо повиновалась, безъ красоты, безъ женской граціи, безъ особеннаго ума, безъ воли, она отличалась только глубокой, почти пугающей набожностью и проводила вс дни въ выполненіи религіозныхъ обрядовъ дома и въ церкви. Жюли родилась слабенькимъ ребенкомъ и мать вселила ей вру въ Бога кармелитокъ, всемогущаго и очень требовательнаго, строгаго, которому нельзя не повиноваться и относительно котораго у людей, несмотря на ихъ усилія, всегда есть какіе-нибудь невдомые гршки.

Такъ прошли первые годы двочки въ мрачномъ отел въ улиц Курсалонъ. О, что это за меланхоличный домъ! Подъ крышей изъ аспидныхъ пластинокъ, въ каждомъ изъ двухъ этажей тянулось по пяти высокихъ оконъ съ маленькими стеклами. Передъ фасадомъ мощеный дворъ, изъ котораго на улицу вели ворота съ блой полопавшейся штукатуркой, ворота эти были вдланы между двумя никому ненужными павильонами, покрытыми также замшенными аспидными пластинками. Тутъ не было ни изящества, ни роскоши, хоть и замчались остатки прежняго величія: замтны были древность постройки и ея аристократическое назначеніе. Такъ, напримръ, были монументальные камины, широкіе карнизы, высокіе заборы, большія двухсотъ-лтнія плиты мощенаго двора и декоративный видъ фасада.

Внутри было полное запустніе и неряшество. Къ тому времени, когда Жюли одиннадцати лтъ покинула отель де-Кроссъ, доходъ ея родителей едва достигалъ луидора въ день. На эти двадцать франковъ должны были жить шесть человкъ. Г-жа де-Кроссъ примирилась съ этимъ очень легко: отказывая себ во всемъ, чего нельзя было имть, а имть часто нельзя было самаго необходимаго. Этотъ случай былъ не рдкостью среди дворянства Берри, гд въ сущности только одна семья считалась состоятельной, хоть и жила безъ видимой роскоши: это Дюкло-де-ла-Маръ, родственники г-жи де-Кроссъ. Одна изъ тетокъ Дюкло жила въ Париж и большую часть своего состоянія употребляла на дла благотворительности. Канонисса де-ла-Маръ была крестною матерью Жюли и ея родители надялись, что тетка позаботится о ея воспитаніи.

Дйствительно, за годъ до того, какъ двочка должна была конфирмоваться, г-жа де-ла-Маръ пожелала взять ее къ себ. Жюли настолько не понимала нищеты своей семьи, что горько плакала, когда ей пришлось разставаться съ родными и съ отелемъ въ улиц Курсалонъ. Де-Кроссъ холодно простились съ нею, видя въ этихъ слезахъ нежеланіе подчиниться. Она пріхала въ Парижъ въ сопровожденіи Тони, такъ какъ родные изъ скупости и изъ апатіи, не ршились привести ее сами. Кром горя, ее мучило еще и безпокойство, одно слово ‘канонисса’, такъ часто слышанное ею въ дтств, уже рисовало ея воображенію монахиню, нчто въ род женщины-священника въ короткой фіолетовой мантіи, обшитой горностаемъ.

Это воображаемое представленье не лишено было основанія. Въ дом г-жи Дюкло де-ла-Маръ Жюли попала въ новую среду религіозности, только боле дятельной, чмъ у себя въ семь, но такой-же непривлекательной, неразумной и несогрвающей сердце. Она узнала религіозность сухихъ духовныхъ конгрегацій,— холодныхъ добрыхъ длъ, старыя аристократическія двственницы благодтельствовали небольшому кругу бдныхъ, которые повидимому страдали больше отъ неизлчимой скуки, чмъ отъ дйствительной нищеты… И тамъ, съ сердцемъ, полнымъ безполезныхъ сокровищъ, Жюли де-Кроссъ искала предмета, въ которому можно было-бы привязаться. Канонисса обращалась съ ней какъ съ бдной дворянкой: длала ей много наставленій,— но она не слышала отъ нея ни одного нжнаго слова, не видла ни одной ласки. Эта ханжа, засохшая въ своей благотворительности, любила на свт только одно существо, своего племянника, Антуана Сюржеръ, котораго она воспитывала и слдствіемъ этого воспитанія было то, что молодой человкъ вышелъ игрокомъ и прожигателемъ жизни. Она платила его долги, но отказалась выдать ему на руки деньги до тхъ поръ, пока онъ не женится, такъ какъ она надялась, что таинство брака исправитъ его.

Жюли росла въ этой скучной обстановк, среди старыхъ двъ, гд никто не заботился объ ея умственномъ развитіи, только при помощи горничной, она научилась кое-какъ читать и писать. Одинъ священникъ, еще не старый человкъ, посщавшій домъ, узналъ объ этомъ невжеств и настоялъ, чтобъ двочку помстили въ пансіонъ. Это былъ аббатъ Гюгэ, только что назначенный священникомъ въ общину сестеръ Редемптористокъ въ улиц Туринъ. Онъ помстилъ туда двочку въ качеств ученицы.

Годы, проведенные въ монастыр, гд Жюли въ первый разъ жила въ обществ своихъ сверстницъ, были лучшими годами ея молодости. Сначала она была какъ-бы опьянена этой непривычной независимостью, открывшейся ей въ этомъ тихомъ убжищ, но скоро привыкла и вполн сжилась съ нею. Подруги и учительницы любили ее, но, несмотря на вс свои старанія, она долго была посредственной ученицей. Она съ такимъ недовріемъ относилась къ ученью, что ни ея собственное желаніе, ни терпнье ея воспитательницъ ничего не могли подлать. Ршили отказаться отъ дальнйшихъ попытокъ и она сама отказалась отъ нихъ. Она признавалась, съ вполн искреннимъ смиреніемъ, что она совсмъ глупа. О ней говорили:

— О, Жюли де-Кроссъ!.. Она немножко bbte… но такая кроткая, такая скромная…

Жюли не обижалась на это прозвище. Она только страдала отъ ощущенія какой-то пустоты, которой не умла объяснить себ. Иногда она задавала себ вопросъ, заране увренная въ томъ, что не съуметъ на него отвтить.

— Я счастлива,— говорила она себ,— чего-же мн недостаетъ?..

Она не знала этого. Но пустота ощущалась и начинала мучить. Она только тогда поняла, чего ей недоставало, когда случай далъ ей это, когда она испытала, что такое чувство, и снова безвозвратно потеряла его.

Ей оставалось два года до окончанія курса — и ей, конечно, хотлось, чтобъ ея полусчастье пансіонерки длилось цлую жизнь — когда въ монастырь Редемптористокъ вступила новая воспитательница старшихъ классовъ, сестра Косима. Это была итальянка съ юга, родившаяся въ окрестностяхъ Вьетри, у нея были точно выгравированныя, выразительныя черты лица и красивая фигура ея соотечественницъ. Нельзя было ее видть и особенно слышать дивные звуки ея богатаго, могучаго, контральтоваго голоса, чтобы не почувствовать желанія быть замченной ею.

Со времени ея вступленія въ общину въ улиц Туринъ, здсь случилось странное явленіе, нердкое, впрочемъ, въ этихъ уголкахъ, отдаленныхъ отъ житейской суеты: вс ученицы воспылали страстью къ сестр Косим. Она принимала это поклоненіе совершенно спокойно, какъ цвтокъ теплые солнечные лучи. Она была добра со всми и отличала только одну изъ своихъ ученицъ — Жюли де-Кроссъ. Быть можетъ, ея личное глубокое умственное развитіе побуждало ее попробовать воздлать эту нетронутую почву и посять въ ней добрыя смена знанія… Ей удалось это: мысль, воля, личность пустили корни въ этой дтской, непонимавшей себя душ. Жюли привязалась къ ней всми помыслами своей души, ея умъ и сердце какъ-бы расцвли, это было нчто схожее съ сошествіемъ языковъ на головы галилейскихъ проповдниковъ. Она узнала отъ этой прелестной, занимавшейся съ нею женщины, она узнала, наконецъ, что значитъ понимать и что значитъ любить.

Увы! это счастье скоро было прервано! Въ женскихъ монастыряхъ воспрещается слишкомъ нжная, неразрывная дружба. Въ ней видятъ, и не безъ основанія, ту форму человческой любви, отъ которой монастырь ищетъ спасенія въ крпкихъ стнахъ, и потомъ, безъ сомннія, т, которыя не удостоиваются этихъ чистыхъ ласкъ, завидуютъ счастливицамъ и интригуютъ противъ нихъ. О дружб сестры Косимы съ Жюли де-Кроссъ донесли кому слдуетъ и она была запрещена. Насколько могли, имъ мшали видться, разговаривать, ихъ нжность еще боле обострилась отъ этого преслдованія. Такъ какъ ничто не могло помшать имъ любить другъ друга и такъ какъ красота и чудный голосъ сестры Косимы скоро стали извстны Парижу и привлекали въ капеллу массу молодыхъ людей, то ршили удалить итальянку въ одну изъ провинціальныхъ общинъ. Она подчинилась и ухала, въ послдній разъ прижавъ къ своему сердцу разогорченную двочку, которая говорила ей, рыдая:

— Когда вы будете далеко отъ меня, я умру!

Она не умерла, но долго страдала и сердце ея сдлалось равнодушнымъ къ жизни. Этотъ ароматъ дружбы навсегда остался въ ея душ. Жюли долго была больна, но даже и посл болзни ея рана не вполн затянулась. Она жила такъ, погруженная въ свое горе, мало говорила, мало имла подругъ, охладла въ занятіямъ, на которыхъ и не настаивали особенно, ее по прежнему вс любили, вс жалли, какъ вдругъ тетка Дюкло де-ла-Маръ неожиданно вызвала ее въ себ и объявила ей, что выдаетъ ее замужъ.

Ее выдаютъ замужъ! Эта новость поразила ее какъ громовой ударъ. Выдать ее замужъ! Вырвать ее изъ этой спокойной, праздной жизни, въ тишин которой сердце ея теплилось тихо, подобно лампад святилища, бросить ее въ этотъ незнакомый міръ, полный непонятнаго ей волненія, въ этотъ міръ который не только не привлекалъ ее, но, наоборотъ, пугалъ. Этотъ страхъ далъ ей силы сопротивляться. Она бросилась къ ногамъ тетки, она умоляла оставить ее въ монастыр. Она хотла быть монахиней. Но канонисса не тронулась ея мольбами. Отвращеніе къ замужеству въ молоденькой двушк ей нравилось, какъ доказательство ея невинности. Она ршила, что Жюли подходящая партія для Антуана Сюржеръ, такъ какъ претендентомъ-то и былъ именно Антуанъ Сюржеръ.

Его средства истощились, онъ усталъ отъ этой неопредленности въ свои сорокъ съ лишнимъ лтъ и желаніе богатства и положенія побудило его согласиться на бракъ. Два финансиста, его товарищи Жанъ Эскье и Робертъ Артуа, основали нсколькими годами раньше банкирскіе дома, одинъ въ Париж, другой въ Люксембург. Эти учрежденія процвтали, но капиталы были слабы, приходилось довольствоваться небольшими операціями и скромной кліентурой. Директора мечтали расширить дло, они предложили Сюржеру мсто директора, если онъ вложитъ капиталъ. Г-жа де-ла-Маръ давала за Жюли роскошное приданое и его-то и ршилъ пустить въ оборотъ ея будущій мужъ.

Конечно, бдная Жюли не въ силахъ была бороться противъ воли канониссы и ея родныхъ, пріхавшихъ въ Парижъ съ исключительною цлью уговорить ее выйти замужъ. Но все-таки прежде чмъ дать свое согласіе, она написала сестр Косим, спрашивая ее: ‘Что я должна сдлать?’ Изъ своего далекаго заключенія итальянка отвтила ей: ‘Дитя мое, для насъ, слабыхъ женщинъ, есть только дв большія дороги, ведущія къ будущему: одна — замужество, другая — монастырская жизнь. Вс остальные пути скользки. Мн кажется, что я васъ хорошо знаю: вы не рождены для монастырской жизни. Если вы чувствуете себя способной полюбить вашего мужа, не сразу, конечно, а поздне, когда вы его хорошо узнаете, то выходите замужъ’.

Жюли искренно спрашивала самое себя:

Способна ли она полюбить человка, утомленнаго жизнью, но элегантнаго, предупредительнаго, даже любезнаго, котораго представили ей и который съ этихъ поръ аккуратно каждый день навщалъ ее у тетки и приносилъ ей дорогіе цвты?.. Увы!.. Какъ отвтить на этотъ вопросъ? Она не могла даже представить себ всего значенія слова ‘любить’ по отношенію къ этому, чужому ей человку, одно присутствіе котораго смущало ее до того, что слова не шли съ ея устъ. А у него подъ вншностью вивера билось сильное, безпокойное, но притупившееся отъ всевозможныхъ приключеній сердце. Конечно, онъ предпочелъ бы, для завоеванія своего будущаго положенія въ свт, иную спутницу, боле оживленную и пылкую, но Жюли была красива, изящна, къ тому же онъ не сомнвался ни минуты, что она влюблена въ него. Разв еще вчера онъ не нравился столькимъ женщинамъ?

Свадьба совершилась съ большой помпой въ капелл, въ улиц Туринъ, ‘слишкомъ маленькой для того, чтобы вмстить всхъ приглашенныхъ’, какъ говорилось въ газетахъ. Все дворянство Берри присутствовало на бракосочетаніи, представляя для парижанъ, друзей или родственниковъ Антуана Сюржеръ интересную картину типовъ и провинціальныхъ туалетовъ. Затмъ Антуанъ повезъ свою жену въ Ville d’Avray на дачу, нанятую на медовый мсяцъ.

Довольно было событій перваго же дня, чтобы навсегда разъединить супруговъ. Жюли испытала почти такое же ощущеніе, какое испытывали прежнія плнницы, когда ихъ хватали варвары и, перекинувъ черезъ сдло, увозили галопомъ. Едва они остались вдвоемъ, какъ мужъ показалъ себя властелиномъ надъ нею… То, что Жюли испытывала тогда, было не столько удивленіе, не столько страданіе, сколько ужасъ къ этому насилію, котораго она не поняла какъ слдуетъ даже и посл совершившагося факта. Результатъ былъ настолько силенъ, что каждая ласка мужа заставляла ее чуть не падать въ обморокъ.

Антуанъ Сюржеръ, тщеславіе котораго, какъ покорителя женскихъ сердецъ, было оскорблено, опомнился, старался исправить свою ошибку и нжнымъ, упорнымъ ухаживаніемъ загладить свою грубость. Но дло было непоправимо. Онъ не могъ даже сдлать своей жен никакого упрека, потому что, въ сущности, она была покорна ему, и кончилъ тмъ, что скоро отъ нея отвернулся.

Къ тому же у него явились иныя заботы. Надо было вернуться въ Парижъ. Новое финансовое товарищество было основано въ улиц Chausse d’Antin, въ обширномъ помщеніи, выходившемъ и на улицу Saint-Lazare. Конторы занимали весь фасадъ. Уже нсколько лтъ директоръ банка, Робертъ Артуа, жилъ съ своей женой, испанкой изъ Кубы, и сыномъ въ небольшомъ отел, на углу улицы Св. Троицы. Сюржеры наняли себ одинъ изъ частныхъ домовъ, Антуанъ находилъ, что еще не время поражать Парижъ своей роскошью, онъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые хотятъ или княжескій отель, или ужь простой домъ, лучшихъ рысаковъ Парижа или простую наемную карету. Черезъ полгода посл ихъ перезда, третій директоръ, Жанъ Эскье, оставшись съ маленькой дочерью, посл смертельныхъ родовъ своей жены, поселился въ верхнемъ этаж дома Сюржеровъ, пустовавшемъ до тхъ поръ.

Жюли была рада этому сближенію, Антуанъ также ничего не имлъ противъ него. Ей не суждено было сдлаться матерью и она излила всю свою жажду материнства, воспитывая около себя дочь Эскье. Къ тому же Эскье, простой, нельстивый человкъ, скоро заслужилъ ея уваженіе, даже любовь. Онъ былъ старше ея на пятнадцать лтъ, и какъ ее, такъ и его жизнь обманула, какъ и она, онъ былъ одинъ, съ разбитыми надеждами. Онъ говорилъ иногда Жюли: ‘Мы съ вами вдовцы’. Одинокость ихъ сердецъ сблизила ихъ, помимо общихъ склонностей, они любили откровенные разговоры, боялись свта, вмст занимались длами благотворительности. Въ то время, какъ Антуанъ Сюржеръ жилъ лихорадочной жизнью свтскаго парижскаго финансиста, Эскье и г-жа Сюржеръ проводили вдвоемъ длинные вечера, во время которыхъ она постепенно разсказала ему всю свою исторію. Около него она чувствовала странное ощущеніе спокойствія, опоры. Она знала, что онъ ей преданъ также страстно, какъ она когда-то была предана сестр Косим. Воспитаніе ребенка было ихъ общей заботой, на которой они сошлись еще ближе, затмъ, когда Клару отдали воспитываться въ Сіонъ, одиночество еще боле скрпило ихъ отношенія.

Въ теченіе этой длинной вереницы лтъ, Жюли рдко видла Мориса Артуа. Здоровье г-жи Артуа пошатнулось, она не переносила парижскаго климата. Домье посовтовалъ отправиться въ Каннъ на одну зиму, затмъ на другую, потомъ, находя, что тамошнее солнце напоминаетъ ей ея родной край, испанка привыкла къ Канну и поселилась тамъ съ своимъ сыномъ, проводя въ Париж лишь нсколько недль въ году. Такимъ образомъ Морисъ выросъ подъ яснымъ небомъ въ роскошной вилл, пользуясь услугами цлой толпы лакеевъ, но былъ лишенъ товарищей своего возраста и такъ привыкъ къ обществу своей матери, что ни за что не промнялъ бы его ни на какое иное. Они обожали другъ друга. Интересно и трогательно было видть ихъ вмст, онъ относился къ ней внимательно, предупредительно, она къ нему съ страстнымъ поклоненіемъ. Т, кто жилъ въ то время въ Канн, вроятно, помнятъ терассу виллы des Oeillets, выходившую съ южной стороны города къ берегу моря. Они припоминаютъ, безъ сомннія, въ полуденные зимніе часы, какъ на эту террасу выходили каждый день погрться на солнышк мать и сынъ, оба красивые, оба странные. Даже когда онъ выросъ и когда женщины стали замчать его красоту, даже когда онъ со свойственной его возрасту пылкостью окунулся въ потокъ наслажденій среди этого незатйливаго общества Канна,— даже и тогда онъ остался врнымъ поклонникомъ своей красавицы-матери, онъ готовъ былъ отдать вс часы любовныхъ свиданій за одинъ часъ, проведенный около нея, когда онъ какъ маленькій ребенокъ любилъ прятать свое лицо на ея груди.

Г-жа Сюржеръ, никогда не проводившая зимы на юг, видалась съ матерью и сыномъ только когда они прізжали въ Парижъ на май мсяцъ. Она видла мальчика, одтаго на англійскій манеръ, въ свои двнадцать лтъ онъ напоминалъ фигурой взрослаго англичанина, затмъ года шли за годами и мальчикъ превратился въ молодого человка, котораго вс и она сама находили слишкомъ напыщеннымъ и манернымъ. Онъ говорилъ мало, любилъ оригинально и странно излагать свои мысли. Мать разсказывала тайкомъ, что онъ пишетъ стихи, но что не надо говорить съ нимъ объ этомъ, самъ же онъ не проговаривался никогда. Въ общемъ Эскье и Сюржерамъ онъ не нравился.

Только одна Клара какъ будто понимала его. Дв зимы подъ рядъ г-жа Артуа увозила съ собой двочку въ Каннъ для поправленія здоровья, она жила подъ одной крышей съ Морисомъ и скоро сдружилась съ нимъ. Никто и не подозрвалъ, что отъ этихъ мсяцевъ, проведенныхъ вмст молодыми людьми, у нихъ осталось воспоминаніе дтскихъ ласкъ. Когда Морисъ въ первый разъ увидалъ блдную, странную пятнадцатилтнюю Клару, ему было двадцать лтъ. Онъ уже пользовался большими и многочисленными успхами у женщинъ, ему казалось, что ни одна не устоитъ противъ него и онъ развлекался ухаживаніемъ за Кларой и двочка сразу полюбила его. Но она всегда отличалась необыкновенно высокой нравственностью и къ тому же была очень религіозна: она храбро защищалась противъ Мориса, но тмъ не мене ему удалось сорвать съ ея губъ нсколько поцлуевъ. И съ этихъ поръ, каждый разъ какъ они встрчались въ Канн или въ Париж, между ними снова начиналась эта борьба за ласки, но Морисъ не могъ похвалиться, что онъ далеко подвинулся впередъ.

Въ конц концевъ обстоятельства ихъ разлучили. Г-жа Артуа постепенно угасла. Это такъ поразило Мориса, что онъ тотчасъ же бросилъ т мста, гд жилъ около нея и гд люди могли напомнить ему ее. Онъ ухалъ съ своимъ горемъ въ Италію и пробылъ тамъ больше года, изрдка посылая коротенькія записки отцу. Ему казалось, что изъ него можетъ выйти художникъ въ этой стран искусства. Время мало по малу затягивало его рану, но въ душ оставалась пустота. Если у него и были случайныя встрчи, то всетаки проходящая любовь не давала ему того идеала женщины, который онъ видлъ въ своей матери, пряча на ея груди свою усталую голову. А онъ жаждалъ этого идеала, онъ принадлежалъ въ числу тхъ людей, которые не могутъ жить безъ него. Очень понятно, что во время своихъ скитаній его мысль невольно летла въ юному другу, чья кротость и застнчивость такъ привлекали его въ Канн. Когда онъ минутами мечталъ о Клар Эскье въ Венеціи или въ Капри, въ Рим или въ Палермо, ему казалось, что онъ ее любитъ: онъ видлъ въ ней тогда идеалъ желанной женщины. Разъ его охватило такое острое желаніе ее видть, что онъ не колебался боле. Въ сущности, что ему было длать въ Италіи? Какъ поэзія и музыка, живопись не давалась ему, онъ былъ въ такомъ отчаяніи, не умя достичь въ ней желаемыхъ результатовъ, что почти возненавидлъ произведенія великихъ мастеровъ.

Онъ вернулся въ Парижъ, занялъ домикъ въ улиц d’Ath&egrave,nes, между дворомъ и большимъ садомъ. Онъ велъ очень уединенную жизнь. Сердце его еще не вполн зажило отъ раны, ему не хотлось возобновлять въ Париж знакомства, сдланныя въ Канн. Что же касается до семьи въ Chausse-d’Antin, онъ посщалъ ее не особенно часто. Отецъ внушилъ молодому человку т же симпатіи, какъ и мать: ни Эскье, ни Антуанъ Сюржеръ, ни жена его, нисколько не интересовали Мориса. Однако, онъ присутствовалъ на ихъ обдахъ по вторникамъ, на five o’clock по субботамъ, въ надежд встртить Клару. Иногда онъ встрчалъ ее, шепталъ ей нжныя слова, даже смущалъ ласками… И эта легкая интрига-перешептыванье, нсколько поцлуевъ, сорванныхъ силой съ ея губъ въ темномъ уголку,— вносили волненіе въ его однообразную жизнь…

Первые симптомы болзни, которой суждено было разрушить сильный организмъ Антуана Сюржеръ, появились уже два года тому назадъ. Сначала большой палецъ, а потомъ одинъ за однимъ и вс остальные пальцы правой руки стали отниматься. Скоро болзнь какъ бы поглотила вс мускулы, оставивъ только легкую эпидерму вокругъ костей. Съ постепенной послдовательностью стала сохнуть кисть правой руки, затмъ пальцы правой ноги и лвая нога.

И болзнь, почти смерть, вселилась въ домъ, и загостилась тамъ, больной былъ гостемъ, къ которому привыкли, потому что нельзя было его выжить. Но ухудшеніе шло такъ медленно, что его можно было замтить лишь при сравненіи съ прошлымъ, подобно прогрессированію самой жизни. Мозгъ не былъ пораженъ. Антуанъ Сюржеръ участвовалъ въ совщаніяхъ со своими компаньонами, принималъ активное участіе въ длахъ и даже нердко здилъ въ Люксембургъ, не покидая своего кресла, которое вкатывали въ купэ вагона.

Неожиданно надъ спокойной жизнью всхъ этихъ людей разразился громовой ударъ. Однажды утромъ Сюржеръ получилъ невроятное и непредвиднное извстіе: его компаньонъ Робертъ Артуа, ухавшій нсколько недль тому назадъ подъ предлогомъ приведенія въ порядокъ личныхъ длъ, застрлился въ одной изъ гостинницъ Лондона. Онъ оставилъ письмо. Въ Париж директора сдерживали его порывы къ спекуляціямъ и вотъ онъ ршился спекулировать въ Лондон на свой рискъ, накупивъ американскихъ акцій, случившійся вслдъ затмъ крахъ раззорилъ его. Долги поглощали вс его фонды, находившіеся въ парижскомъ и люксембургскомъ банкахъ, что-то около четырехъ милліоновъ. Это было тяжелымъ ударомъ для процвтавшаго банка, эти четыре милліона, которые приходилось выдать, значительно поколебали фонды, самоубійство одного изъ директоровъ сразу возбудило недовріе и многіе стали вынимать обратно свои вклады. Жанъ Эскье спасъ репутацію банка, благодаря широкому кредиту, открытому ему въ одномъ изъ большихъ банкирскихъ домовъ. Такимъ образомъ оказалась возможность просуществовать довольно долгое время, пока возобновится довріе, а съ нимъ и вернутся вклады. Когда все было приведено въ извстность, то оказалось, что активъ Роберта Артуа превышалъ двсти тысячъ франковъ. Онъ поторопился застрлиться.

Да, онъ застрлился слишкомъ рано, особенно для Мориса.

Двойное горе: потеря отца и потеря состоянія надорвали это сердце, воспитанное подъ женскимъ вліяніемъ и ослабвшее въ уединеніи, укрпляющемъ только сильныхъ. У него сдлалось сильное воспаленіе мозга, пришлось перевезти его къ Сюржерамъ, гд Жюли, тронутая его несчастіемъ, ухаживала за нимъ, какъ за ребенкомъ.

И дйствительно, съ этой пылающей головой и больнымъ тломъ онъ казался ей слабымъ ребенкомъ, когда она сидла у его изголовья. Наконецъ-то она могла удовлетворить сжигавшую ее потребность быть полезной, отдаться всецло ближнему! Наконецъ-то она нашла примненіе своихъ душевныхъ силъ! Морисъ былъ капризенъ и раздражителенъ даже и тогда, когда миновалъ острый, опасный періодъ его болзни, Жюли была для него превосходной сидлкой, почерпающей свою нжность изъ этого обманчиваго источника материнства, такъ свойственнаго бездтнымъ женщинамъ въ осеннюю пору ихъ жизни. Она гордилась, видя, какъ къ нему возвращалась жизнь и красота, со дней его выздоровленія она искренно полюбила его, какъ человка возрожденнаго ею.

Онъ возвращался въ жизни, онъ уже вставалъ, ходилъ, мозгъ его былъ уже свжъ, но это былъ уже не прежній Морисъ Артуа, это не былъ уже тотъ холодный, любезный, выдержанный, снисходящій до разговора съ другими джентльменъ, какимъ Жюли знала его при жизни отца, когда онъ считалъ себя богатымъ. Этотъ погромъ заставилъ его сбросить маску равнодушія, онъ даже удивлялъ Жюли неожиданными перемнами настроенія, грустью и отчаяніемъ. Она не умла, конечно, побдить словами эту безнадежность, но она принадлежала къ числу тхъ женщинъ, которыя одарены секретомъ заврачевывать душевныя раны. Выздоравливая, Морисъ выносилъ подл себя присутствіе только этой преданной подруги, нжный силуэтъ которой онъ постоянно видлъ у своего изголовья. Въ бреду онъ часто говорилъ ей: ‘Ахъ, подержите мою голову, мою голову!..’ И Жюли нердко прижимала къ своей груди эту блдную отъ страданія, красивую, арабскую голову.

Теперь, когда онъ страдалъ только мысленно, онъ сохранилъ привычку опираться на это нжное женское плечо. О, материнская опора, длающая ребенка изъ тоскующаго человка! Она позволяла ему это длать, она проникалась глубокой радостью, чувствуя себя наконецъ матерью у колыбели своего сына. Она даже гордилась этой исключительной привязанностью его къ ней, въ чистот своего сердца, она даже удивлялась, что такія возвышенныя созданія какъ онъ, какъ сестра Косима, могутъ ее замчать, понимать, любить.

Видя около себя эту красивую, обворожительную женщину, которую счастье длало еще боле красивой и прелестной, онъ не увлекался ею, онъ, очевидно, не замчалъ ея красоты. Онъ видлъ въ ней что-то материнское, неспособное возбудить нечистую любовь, кром того, она часто напоминала ему нкоторыя событія его дтства и это свидтельствовало о разниц ихъ лтъ.

Ея грацію и молодость ему постепенно открывали мелкіе, почти незначительные факты. Когда онъ выздоровлъ, онъ цлые дни просиживалъ дома, а такъ какъ докторъ Домье настаивалъ на томъ, что ему необходимо выходить, то г-жа Сюржеръ не нашла иной возможности заставить его сдлать это, какъ ежедневно увозя его съ собою кататься по улицамъ, или въ Булонскій лсъ, куда рдко вызжала одна. Морисъ соглашался сопровождать ее, ему скоро понравились эти прогулки въ карет, рядомъ съ нею. Онъ замчалъ, какъ вс смотрли на его спутницу и любовались ею, онъ понялъ этотъ огонекъ, загоравшійся въ глазахъ прохожихъ и выражавшій восхищеніе. Онъ смотрлъ на Жюли и находилъ въ свою очередь, что она блистала вполн согрвшей красотою. Мало по малу эти бглые взгляды восхищенья незнакомыхъ ему людей, которые сначала только возбуждали его любопытство, стали ему непріятны, раздражали его, какъ будто каждый разъ у него уносили частицу его собственности.

Въ то же время онъ уже начиналъ чувствовать, что относится къ Жюли не съ прежней чистотою, что не одна жажда отдыха и покоя заставляетъ его искать ея общества и забываться на ея груди. Нечистое желаніе начинало зарождаться въ этомъ безпокойномъ сердц. Любить Жюли, заставить ее полюбить себя стало для него какой-то необходимой шалостью, ему захотлось ввести интригу въ тотъ домъ, гд его приняли, ходили за нимъ, лчили, это было нчто въ род любви la-Жанъ-Жакъ,— желаніе, чтобъ въ груди матери забилось сердце влюбленной. Ему ничего не стоило забыть долгъ, забыть всю проявленную къ нему доброту, онъ во-что-бы то ни стало хотлъ добиться своего и какъ ребенокъ, котораго бьютъ, готовъ былъ защищаясь швырять объ полъ дорогіе предметы. Онъ старался убдить себя разными доводами, затмевавшими въ его глазахъ зародышъ обыкновенной, неизбжной страсти…

Начало ихъ любовныхъ отношеній было восхитительно: безъ ревности, безъ страданій. Какъ опытный практикъ въ любви, онъ говорилъ себ: ‘я буду обладать этой женщиной’, потому что онъ прочелъ въ ея глазахъ то, чего никогда не умютъ скрыть женскіе глаза: непреодолимое желаніе отдаться, быть любимой. Только не надо было ее пугать, грубость можетъ все испортить. Эта чистая женщина была создана для любви, но никогда не имла случая проявить ее. Онъ видлъ эту брешь, открытую для него безсознательно этимъ женскимъ сердцемъ. Прекрасно! онъ расширитъ эту брешь и зажжетъ ее желаніемъ и страстью. Но онъ дйствовалъ сдержанно, стараясь только какъ можно тсне слить свою жизнь съ жизнью Жюли. Онъ пріучилъ ее къ ласкамъ, но не придавалъ имъ страстнаго оттнка. Он становились привычной и, будучи не въ силахъ боле ихъ прекратить, она начинала увлекаться ими. Увы! она была слишкомъ порабощена и почти безсознательно старалась ослпить себя. Свои первыя тревоги по этому поводу она разсяла софизмомъ:

‘Я гожусь въ матери Морису, я позволяю ему то, что можетъ позволить ему мать. Вотъ и все’.

Если-бъ она ршилась проанализировать себя, если-бъ она не продолжала умышленно, зажмуривъ глаза, спускаться съ этой скользкой тропинки, она поняла бы, что ихъ ласки далеко не имютъ въ себ ничего материнскаго или братскаго. Какъ только они садились вдвоемъ въ карету, ихъ руки соединялись: Морисъ подносилъ ихъ къ своимъ губамъ и начиналъ медленно цловать. Она не смла также не позволить ему склонить голову на ея грудь, онъ умолялъ объ этомъ съ такой нгой въ глазахъ, она соглашалась на это, желая услышать его слова, какъ роса освжавшія ее: ‘Я счастливъ… Останемся!..’ Она становилась иною, сама того не замчая. Кокетство, на которое нсколько мсяцевъ тому назадъ она не считала себя способной, овладвало ею все сильне и сильне, ей хотлось нравиться, казаться молодою. Достаточно было, чтобъ Морисъ высказалъ свое мнніе о ея прическ, о ея туалет, чтобы она немедленно, удовлетворила его вкусу. Вмсто прежняго шиньона съ буклями, она стала носить простыя бандо, раздваивающіяся посредин, что еще боле напоминало ея типъ весталки.

Морисъ сопровождалъ ее къ портному, къ модистк, покупалъ вмст съ нею разныя мелочи для туалета, этотъ человкъ съ душою артиста, но одаренный страннымъ неумньемъ выразить свою мечту, наконецъ нашелъ послушный матеріалъ, одушевленный простой волей, матеріалъ, который перерождался самъ, чтобъ ему нравиться: этимъ единственнымъ матеріаломъ,— какъ въ дивной греческой миологіи,— была женщина.

Еслибъ онъ остался до конца тмъ, чмъ былъ сначала,— изображая изъ себя нчто въ род любопытнаго изслдователя, диллетанта въ любви,— онъ, быть можетъ, незамтно довелъ бы Жюли до паденія. Ослпленіе бдной женщины было настолько сильно, что, при всей своей искренной религіозности, она не возмущалась. Она еще посщала церковь, пріобщалась по праздникамъ, молилась за Мориса, за себя самое, за продленіе этого чувства, становившагося такимъ дорогимъ, и длала это съ необыкновеннымъ спокойствіемъ совсти… Но Морисъ со своимъ равнодушіемъ и постепенностью не умлъ ясно читать въ сердц своего друга. Онъ составилъ себ цлую искусную программу завоеванія, но забылъ только одну вещь: найти способъ покорить самого себя.

Довольно было одной неосторожной ласки, которую онъ себ позволилъ — перваго поцлуя въ губы,— чтобы пробудить Жюли, чтобы заставить ее въ слезахъ броситься къ ногамъ аббата Гюгэ, жалуясь на возлюбленнаго, на себя самое, умоляя о сверхъестественной помощи. Она хала на это свиданіе къ исповднику съ твердымъ намреніемъ повиноваться, она вышла отъ него также вполн увренная, что исполнитъ его желаніе, несмотря на весь ужасъ страшнаго слова: ‘Узжайте!’ которое она должна была сказать Морису… Да, несомннно, она ршилась на это! Но въ тайникахъ этого бднаго искренняго сердца жила смутная надежда, даже въ ту минуту, когда она, сидя на диван въ моховой гостиной, прошептала эти отрывистыя слова: ‘Намъ надо разстаться, Морисъ!…’

Эта смутная надежда шептала ей: ‘Морисъ не согласится, Морисъ останется около меня, а такъ какъ я не могу удалить его насильно, то…’ Да. Она предвидла возраженія, упреки и въ конц концовъ упорную борьбу, которая впослдствіи дала бы ей возможность защититься передъ самой собой, сказать себ: ‘Я не могу… Я не могу…’ Она не предвидла этого внезапнаго огорченія Мориса, этого неожиданно-быстраго подчиненія своему изгнанію.

Когда посл короткой и трагической сцены, онъ оставилъ ее со словами: ‘Это ршено, я уду’, когда она шатаясь и опираясь о стны пришла въ свою комнату, она бросилась на кровать. Она представляла себ своего друга страдающимъ и эта мысль была для нея въ тысячу разъ невыносиме, чмъ ея собственное страданіе. Въ эти минуты она готова была на самое высокое самопожертвованіе, она желала, чтобъ онъ ее оставилъ, чтобъ онъ ее разлюбилъ, чтобъ изъ его памяти изгладилось даже воспоминаніе о ней, пусть даже онъ полюбитъ кого нибудь, но только пусть онъ не страдаетъ… О, нтъ, пусть онъ будетъ счастливъ, счастливъ, счастливъ!.. Она стала строить планы:

‘Клара скоро выйдетъ изъ монастыря, она вполн подходящая партія для Мориса, въ дтств они были дружны, она умна и хороша собой’.

Но тайный голосъ шепталъ ей:

‘Да нтъ же, Клара совсмъ еще неопытная двочка, она не съуметъ полюбить Мориса. И Морисъ не любитъ ее, онъ меня любитъ’.

Она стала искренно мечтать о его путешествіяхъ, о новыхъ встрчахъ, обо всемъ, что можетъ его развлечь и замнить ее въ его сердц. Короткій сонъ съ кошмаромъ прерывалъ эти грезы, одну минуту, она вскочила съ кровати, на которой лежала: она представила себ Мориса заглушающимъ, какъ и она, свои рыданія въ подушкахъ. Она готова была выйти, пройти садъ въ эту темную ночь и бжать къ павильону Мориса. Если-бъ она это сдлала, она погибла бы, этого именно и ждалъ молодой человкъ, страдая, какъ и она, но скоре отъ ожиданія, чмъ отъ неопредленности, такъ какъ опытность подсказывала ему: ‘Она меня любитъ, ничто не побдитъ ея любви’.

Слишкомъ сильное возбужденіе спасло Жюли. Въ ту минуту, какъ она готова была выйти изъ комнаты, она почувствовала дурноту и въ обморок упала на коверъ. Она пролежала такъ до самаго утра. Она пришла въ себя со страшной слабостью во всемъ тл, съ пустотою въ голов. Съ большимъ трудомъ ей удалось раздться и снова лечь въ постель. Она уснула. Около полудня Мари вошла въ комнату своей барыни. Жюли сразу все припомнила и тотчасъ же спросила:

— Г-нъ Морисъ внизу?

— Нтъ,— отвтила англичанка.— Г-нъ Морисъ веллъ сказать, что онъ не придетъ, онъ нездоровъ.

Этотъ отвтъ наэлектризовалъ ее. Она торопливо одлась, побжала въ павильонъ, сама отворила дверь комнаты молодого человка. Она нашла его такимъ, какимъ рисовало ея воображеніе, онъ лежалъ, съ блднымъ, измнившимся отъ страданій этой ночи, лицомъ. Онъ тоже испыталъ безпокойство, тревогу, несмотря на надежду, подсказываемую ему его искусственнымъ скептицизмомъ, онъ пережилъ ужасныя минуты сомнній: ‘Неужели я ее потеряю? Неужели ея религіозность такъ глубока, что восторжествуетъ надъ чувствомъ?..’ Въ первый разъ онъ сознавалъ, какъ сильно онъ ее любилъ, она не была для него, какъ онъ до сихъ поръ думалъ, только другомъ, кроткой руководительницей его жизни, эта нжность, которую онъ испытывалъ къ ней, пустила слишкомъ глубокіе корни, проникла все его существо. Онъ также, какъ и она, страдалъ и плакалъ, эти слезы, эти страданія разогнали иллюзіи и онъ говорилъ себ: ‘Я ее люблю’, вполн сознательно, безъ эгоистическихъ разсчетовъ и напрасныхъ ироній.

Когда они очутились вмст, посл этихъ мучительныхъ двнадцати часовъ, пережитыхъ въ нсколькихъ шагахъ другъ отъ друга, они уже не были вооруженными одинъ противъ другого непріятелями, какими бываютъ обыкновенно любовники. Они встртились съ открытой душой, и не прошло и минуты, какъ они угадали и поняли другъ друга. Жюли бросилась на колни около дивана, на которомъ лежалъ Морисъ и глядлъ на нее своими свтлыми, полными упрековъ глазами. Она открыла свои объятія, онъ снова спряталъ голову на этой женской груди. Г-жа Сюржеръ зарыдала, обнимая этого, дорогого ей человка… Она подняла голову и произнесла громко:

— Я не хочу, чтобъ ты плакалъ, не хочу, не хочу!..

Онъ отвтилъ ей серьезно:

— Дорогой другъ мой, не заставляйте меня больше такъ страдать… Я общаю вамъ быть разсудительнымъ, жить около васъ, какъ уважающій васъ братъ. Не гоните меня. Что со мной будетъ вдали отъ васъ? Если-бъ еще можно было сразу умереть. Но придется жить, а у меня недостаетъ на это храбрости!..

Она страстно сжала его въ своихъ объятіяхъ. Они оба достигли той экзальтаціи чувства, когда одной любви недостаточно для того, чтобы соединить два человческія существа, нужно было, чтобы страданіе ихъ извело, измучило, такъ сказать, сроднило ихъ души…

Каждый изъ нихъ любилъ уже не самого себя, каждый любилъ другого и готовъ былъ жертвовать собою, чтобы спасти и успокоить друга. Жюли согласилась бы на всевозможныя жертвы, она готова была даже забыть свою религіозность и свою честь. Если-бъ Морисъ сказалъ ей: ‘Поклянитесь мн, что вы никогда больше не пойдете въ церковь и что ни разу въ жизни вы не будете говорить ни съ однимъ священникомъ’, она поклялась бы ему отъ всего сердца сдлаться гршницей. Если-бъ онъ шепнулъ ей мольбу: ‘Будь моею, отдайся мн’, она бы отдала ему это слабое тло. Но Морисъ не имлъ ни желанія, ни намренія просить ее о подобныхъ вещахъ. Онъ былъ весь полонъ только одной мыслью: удержать ее, успокоить, видть ее счастливой. Онъ умлъ найти необходимыя слова:

— Чего вы отъ меня хотите?— говорилъ онъ.— Клянусь вамъ, что я никогда не буду смущать васъ, какъ я это длалъ… Хотите, я откажусь отъ того, что вы мн прежде позволяли?

Она отвтила тихо:

— Нтъ… нтъ… въ нашей любви ничего нтъ дурного. Можно любить совсмъ чисто, такой любовью, которая не возбуждаетъ упрековъ совсти.

Она вспомнила о сестр Косим, о прежнихъ дорогихъ и невинныхъ ласкахъ. И Морисъ въ эту минуту самъ врилъ въ возможность подобной нжности, безъ страстныхъ порывовъ, какъ наканун, мучительная ночь, казалось, поборола властность тла.

Онъ застнчиво спросилъ:

— И вы мн позволите вызжать съ вами, сопровождать васъ попрежнему?

— Да,— отвтила она.— Все… все, что вы захотите. Теперь я уврена въ васъ.

Когда они пришли въ отель, когда они сли другъ противъ друга за столомъ, гд ихъ ожидали, имъ казалось, что они отршились отъ бреннаго тла, жаждущаго страсти и склоннаго къ слабости. Они были убждены, что скрпили духовный договоръ своей любви. Они не сомнвались, что эти непроизвольные порывы отодвинулись на неопредленное время, когда, по неизбжному закону природы, они снова нахлынутъ съ полной силой и поборятъ ихъ нжность.

IV.

И снова началась ихъ жизнь влюбленныхъ друзей, ласковыя рчи, нмые разговоры, когда говорятъ за себя только краснорчивые взгляды, встрчающіяся руки.

Снова они начали каждый день вызжать, и въ этомъ ежедневномъ сближеніи умъ Мориса постепенно завладвалъ душой Жюли. Однако, роли нсколько измнились. Морисъ выказывалъ больше любви, больше подчиненія, исторія съ исповдью обострила его желаніе, сокровище, которое онъ думалъ потерять, сдлалось ему еще дороже. Онъ не выказывалъ страстныхъ ласкъ. Жюли замтила это и была ему благодарна, но, тмъ не мене, она всегда была на сторож и никогда не могла чувствовать себя спокойно, едва они оставались вдвоемъ. Безмолвіемъ и неподвижностью Мориса не выказывалось ли также ясно желаніе Мориса, какъ жестами и словами? Эта молчаливая борьба ея чистыхъ помысловъ съ затаенными помыслами любовника начинала ее мучить. Въ самомъ дл, не иронія ли это любви вступать въ сдлки съ стыдливостью даже въ сопротивленіи? Каждая самозащита женщины приближаетъ ее къ паденію.

Уже полупобжденная этимъ усиліемъ, могла ли она устоять противъ грусти Мориса? Морисъ видимо страдалъ: вс замчали его блдность, его худобу. Одна мысль, что она, Жюли, ходившая за нимъ и спасшая его, готова была ухудшить положеніе его здоровья, была ей невыносима, нтъ, она не въ силахъ была сдлать этого, это все равно, какъ если бы ей велли его избить, убить. Она первая объявила нарушеніе ихъ духовнаго договора сдержанности, она сама вернула ему т короткія минуты счастья, которыя когда-то хотла отнять. Она снова позволила ласки, противъ которыхъ возмущалась ея совсть, Морисъ, неувренный и безпокойный, медленно возвращался къ утраченнымъ правамъ…

И потомъ размышленія, планы атаки или защиты овладвали ими только вдали другъ отъ друга. Разъ вмст, они уже о нихъ не думали. Они представляли собою на улицахъ Парижа такую влюбленную парочку, что прохожіе оборачивались и съ любопытствомъ посматривали на нихъ, подозрвая ихъ любовь.

Осень затянулась, отдаляла зиму, въ половин декабря стояли еще теплые, солнечные дни. Ласкающій, напоенный ароматами втерокъ дулъ неизвстно откуда, вроятно изъ Африки, гд стоитъ вчное лто, эти дни были полны той грустной прелести, которая какъ будто предупреждаетъ: ‘Я, быть можетъ, послдній’. Временами умирающая природа измнялась, ясное небо длалось матовымъ, становилось холодно, земля и вода замерзали. По этой твердой почв Морисъ и Жюли любили ходить пшкомъ на возвышенности, откуда сквозь прозрачность зимняго воздуха видны вс окрестности города, до самыхъ крпостей. Они оставляли карету и раскраснвшись, подбодренные легкимъ морозцемъ, подымались на Монмартръ, Шомонъ, Монсури, какъ студенты въ каникулярное время, они шли, прижавшись другъ къ другу, и рука молодого человка, просунутая въ мховую муфту, сжимала руку своего друга…

Ихъ особенно привлекали возвышенности Монмартра съ постепенно понижавшимися стнами новаго собора. Почти каждую недлю они подымались туда. Мориса занимала процессія пилигримовъ, толпа нищихъ и торговцевъ-богомольцевъ, наводняющихъ окраины, капелла съ своими ех-vоtо, съ купелями и sacrs-coeurs, сдланными по обтамъ, казалась ему магазиномъ чудныхъ старинныхъ вещей. Жюли молилась на колняхъ передъ алтаремъ, молилась безъ устали. Она доврчивымъ взглядомъ глядла на Христа, который съ улыбкой показывалъ пальцемъ на свое пронзенное, виднвшееся сквозь голубую тогу, сердце.

— О чемъ она Его проситъ?— думалъ Морисъ.

А она кротко, искренно просила Его продлить эти счастливые дни, очистить ихъ грховныя ласки. Она молилась о томъ, чтобы сердце Мориса успокоилось, чтобъ онъ удовольствовался идеальными отношеніями. Среди благовоній, свойственныхъ капелл, среди этихъ свчей, среди всхъ этихъ реликвій,— ея любовь, какъ дымъ кадильный, высоко подымалась въ небу, доходила до экстаза, ей казалось, что этотъ раненый Спаситель улыбается ей, благославляетъ ея желанія и этимъ соединяетъ ее какимъ-то мистическимъ бракомъ съ ея другомъ…

А между тмъ Морисъ смотрлъ на нее. Онъ любилъ въ ней эту женскую слабость, онъ любилъ ея дтскую набожность, ея твердую вру, несмотря на то, что эта вра мшала исполненію его тайныхъ желаній. Онъ слдилъ взглядомъ за ея фигурой, колнопреклоненной на prie-Dieu, за ея наклоненной головой, за тонкими линіями рукъ, сквозь которыя виднлся ея обворожительный профиль. Онъ думалъ: ‘какъ она прелестна!.. Какъ я ее люблю!..’ На минуту молитва Жюли была услышана, Морисъ чувствовалъ, какъ потокъ набожныхъ мыслей успокоивалъ его желанія, въ которыхъ онъ не смлъ себ признаться.

…Тогда совокупность обстоятельствъ постаралась ихъ сблизить, удвоивъ интимныя встрчи, волновавшія ихъ. Отель былъ вполн оконченъ и собрались устроить большой праздникъ при его открытіи Парижу, чтобы всмъ показать богатство новой дирекціи и уврить въ блестящемъ положеніи банковыхъ операцій. Объ этомъ празднеств много спорили хозяева отеля и ихъ близкіе друзья, докторъ Домье и баронъ де-Ріё. Въ конц концовъ остановились на проект Сюржера, ршено было дать костюмированный балъ, на которомъ группа приглашенныхъ, избранныхъ изъ лучшаго общества, появится въ костюмахъ временъ Директоріи. Морису было поручено рисовать модели костюмовъ. Онъ одлъ Антуана Сюржера въ генерала Меласъ, Эскье много протестовалъ противъ этого переряживанія, но ршился изобразить изъ себя военнаго коммиссара, Клар предназначался костюмъ субретки той эпохи, г-жа Сюржеръ должна была изображать г-жу Тальенъ.

Само собою разумется, что этотъ послдній костюмъ больше всего интересовалъ Мориса, онъ употребилъ на него вс свои старанія, онъ цлый мсяцъ занимался изученіемъ всхъ мельчайшихъ подробностей туалета Жюли, Иногда она возставала противъ этого, предчувствуя опасность. Она старалась убдить себя ложными доводами: ‘Разв я не могу позволить ему того, что позволяю портному?’ Какъ признаться себ въ томъ, что она уже не была невинной Жюли сестры Косимы и аббата Гюгэ? Посл побды надъ ея умомъ, надъ ея сердцемъ, онъ медленно, но неуклонно завладвалъ ея тломъ.

На лон ея осени расцвтала, распускалась весна. Въ ея влюбленной душ пробуждались запоздалое желаніе и искусство нравиться. Слова и пылкіе взгляды проходящихъ, которые слышитъ и видитъ каждая красивая женщина, не доставляли ей прежде никакого удовольствія, она не замчала ихъ, теперь же она съ восторгомъ ловила ихъ, потому что они означали: ‘Ты прекрасна, Морисъ можетъ тебя любить’. Даже эта разница лтъ, дававшая ей раньше силы противустоять, теперь не пугала Жюли, она забывала ее. И чудо совершалось, у нея не было больше лтъ, она была молода безсмертной молодостью женщинъ, которыхъ любятъ. Когда она шла подъ руку съ Морисомъ, то прохожіе, глядя на нихъ, находили ихъ вполн подходящими другъ другу и думали: ‘это любовники’. Такъ они оба, закрывъ глаза на окружающее, шли навстрчу неизбжному концу…

Въ этой сладостной лихорадк ожиданія Морисъ забывалъ Клару. Но ея судьба, помимо его воли, безпокоила его. Въ тотъ день, какъ Жюли спокойно сказала при немъ:— ‘Наша дорогая Клара вернется къ намъ завтра’, мысль, что эта женщина подмтитъ его новую любовь, смутила его.— Она будетъ страдать, бдная двочка!— подумалъ онъ. Но онъ уже не имлъ силъ притворяться передъ нею, играть ею. ‘Я слишкомъ люблю Жюли, я не могу…’ И въ то же время, онъ удивлялся: — ‘А разв я уже не люблю мою маленькую, дорогую Клару?..’ Онъ припомнилъ ихъ оригинальныя отношенія, ласки въ вилл des Oeillets. Онъ почувствовалъ, что воспоминаніе о нихъ еще живо въ его сердц, что оно навсегда останется въ немъ. Въ настоящее время они тлли подъ густымъ пепломъ, какъ вулканы близь Неаполя, но этотъ пепелъ хранилъ ихъ для будущаго. Онъ успокоивалъ свою совсть, разсуждая: ‘Она совсмъ еще дитя. Впереди много времени… Неужели я долженъ связывать себя ради какихъ-то воспоминаній? И потомъ эта перемна влеченій,— это сама жизнь’.

Наконецъ, онъ убдилъ себя этимъ доводомъ: ‘Теперь, когда я бденъ, я не долженъ жениться на Клар, потому что она богата’. Онъ не хотлъ признаваться себ, что въ немъ таилась нехорошая надежда,— надежда на то, что будущее все уладитъ и дастъ ему эти об игрушки: жену посл любовницы.

Клара пріхала, ея жизнь слилась съ ихъ жизнью. Морисъ начиналъ думать, что его желаніе исполняется, что двушка не страдаетъ, сначала она ничего не видла, ничего не понимала. Она до такой степени привыкла къ мысли, что Морисъ ее любитъ, что ей до замужества придется, любя его, защищаться противъ него, что въ первое время была скоре обрадована, чмъ огорчена, видя его подл себя такомъ спокойнымъ. Морисъ имлъ еще инстинктивное лицемріе слегка ухаживать за ней, и это было не одно лицемріе: его самолюбію, его эгоизму нравилось чувствовать ее своею въ то время, какъ онъ любилъ другую. Волненіе, которое молодая двушка чувствовала при одномъ пожатіи его руки, ясно доказывало ему, что онъ еще властвуетъ надъ ея сердцемъ. Отъ этой двойной жизни онъ испытывалъ высшее возбужденіе, невполн развращенную радость, источникомъ которой была возростающая опытность въ легкихъ побдахъ.

Но скоро эта роль ему наскучила, онъ не въ силахъ былъ думать ни о комъ, кром одной Жюли. Онъ считалъ ее почти завоеванной добычей, Клара была для него только туманной грезой, пріятнымъ резервомъ на будущее время. Одно время онъ совсмъ отвернулся отъ нея, сталъ дурно съ ней обращаться, она кончила тмъ, что замтила это. Когда она догадалась, что Жюли для Мориса становится тмъ, чмъ она сама должна была стать, ее это возмутило, огорчило, удивило. Ей показалось, что у нея несправедливо отнимаютъ ея долю жизни, что ее мучаютъ, пользуясь ея слабостью, и въ то же время она не въ силахъ была понять своимъ чистымъ двическимъ сердцемъ, какъ женщина, которая ее воспитывала, на которую она привыкла смотрть какъ на мать, могла отнять у нея ея друга. Это было невроятно, коварно, нечисто, это все равно какъ-бы она вступила въ борьбу съ подругой, съ другой молодой двушкой.

Ея удивленные, строгіе глаза, съ нмымъ изумленіемъ слдившіе за Жюли и Морисомъ, мучили ихъ, смущали, какъ невольный голосъ совсти, обвиняющей ихъ. Жюли унижала себя.— ‘Это честная и чистая двушка,— думала она.— Она иметъ полное право презирать меня… Никогда, никогда она не допуститъ себя до подобнаго увлеченья, какъ я!’ — Морисъ, раздраженный этими черными глазами, устремленными на него съ упрекомъ, сдлался рзокъ съ Кларой.

Между тмъ наступилъ вечеръ бала. Жюли поручила Клар принять первыхъ гостей, серьезная и въ то же время улыбающаяся молодая двушка въ костюм субретки временъ Директоріи вступила въ исполненіе возложенной на нее обязанности. Въ это время г-жа Сюржеръ оканчивала свой туалетъ при помощи Мари, ‘первой мастерицы’ Шавана, и Мориса, котораго необходимо надо было пригласить, чтобъ онъ бросилъ послдній опытный взглядъ на созданный имъ костюмъ.

Онъ сидлъ въ ея комнат нервный, съ разгорвшимися щеками и время отъ времени прерывающимся голосомъ высказывалъ свое мнніе. Если его не сразу понимали, онъ быстро поднимался съ мста, самъ поправлялъ складку, вкалывалъ булавку… Только что снятое платье въ безпорядк валялось тамъ и сямъ, воздухъ былъ полонъ ароматами духовъ, эссенцій, смшивавшихся съ запахомъ волосъ и обнаженнаго тла. Морисъ въ первый разъ смотрлъ на плечи, руки, шею Жюли, ихъ обнаженность была его дломъ, онъ не хотлъ, чтобъ ни одна драгоцнность, ни одно ожерелье не скрывали красоты этихъ линій и вотъ он выступили во всемъ своемъ блеск.

Когда туалетъ былъ оконченъ, первая мастерица Шавана вышла изъ комнаты въ сопровожденіи Мари, на минуту Морисъ остался вдвоемъ съ любимой женщиной. Ей стало страшно его, какъ какой-то грубой силы, съ которой она не могла бороться… Глаза молодого человка, устремленные на ея бюстъ, казалось проникали и дале… Она вся вздрогнула отъ охватившаго ее порыва страсти… Быстрымъ, стыдливымъ движеньемъ она схватила висвшій на стул кружевной шарфъ и завернула имъ свои плечи, руки, шею, все это тло, страдавшее отъ своей обнаженности.

При этомъ порыв самозащиты что-то дрогнуло въ свтлыхъ глазахъ Мориса, онъ весь задрожалъ. Жюли съ ужасомъ видла, какъ онъ всталъ и шелъ въ ней, она готова была думать, что онъ хочетъ совершить надъ ней насиліе, дрожащая, какъ въ лихорадк, рука молодого человка дотронулась до ея обнаженнаго плеча… Но эта рука только судорожно уцпилась за шарфъ и сорвала его съ молодой женщины рзкимъ движеньемъ, Морисъ поднесъ его въ лицу, въ губамъ и сталъ вдыхать его ароматъ, рвать его зубами… Жюли казалось, что въ эту минуту она чувствуетъ его зубы на своемъ тл… Она вскрикнула, какъ раненая, и съ пылающими щеками выбжала изъ комнаты.

Оставшись одинъ, Морисъ выпустилъ изъ рукъ этотъ кусокъ душистаго кружева. Онъ чувствовалъ себя измученнымъ, утомленнымъ, какъ будто эта неодушевленная вещь была живымъ трепещущимъ предметомъ. Онъ прошелъ въ сосдній будуаръ и обтеръ себ лицо влажной губкой, но и отъ нея также пахло духами любимой женщины. Тогда, охваченный какимъ-то страхомъ въ этой заколдованной комнат, онъ убжалъ изъ нея, какъ воръ, прошелъ корридоромъ къ лстниц лваго флигеля отеля, и спустился прямо въ садъ. Къ подъзду одна за другою подъзжали кареты съ ярко горящими фонарями, изъ нихъ выходили элегантныя дамы въ свтлыхъ и темныхъ ротондахъ и чопорные джентльмены.

Онъ сталъ ходить по парку. Было холодно, на замерзшей земл гулко раздавались его шаги, на свтломъ неб кое-гд виднлись блдныя далекія звздочки. Морису хотлось на этомъ свжемъ воздух успокоиться, освжиться отъ овладвшей имъ лихорадки, сначала это не удавалось ему. Но потомъ онъ сталъ успокоиваться, пульсъ бился уже не такъ быстро. Онъ думалъ о томъ, что только что произошло… ‘Подобныя сцены будутъ повторяться, это несомннно. Мы живемъ въ одномъ дом, мы постоянно видимся. Она любитъ меня достаточно сильно для того, чтобъ позволить мн сдлать все, что я захочу… Я также ее люблю, мы будемъ любовниками’.

Здсь его грезы останавливались. Какъ пилигримъ посл всхъ тревогъ и опасностей въ дорог удивляется, видя передъ собою вблизи крыши города, въ который онъ шелъ, такъ и онъ заране предчувствовалъ грустную сторону обладанія.

Онъ подошелъ къ отелю, сквозь втви деревьевъ свтились окна фасада. Кареты подъзжали уже рже. Запотвшія изнутри окна пропускали только яркое освщеніе залъ, мимо нихъ мелькали тни человческихъ фигуръ. Холодъ этой морозной ночи вдругъ охватилъ члены молодого человка и заставилъ его вздрогнуть. Онъ вернулся въ домъ по той-же лстниц, по которой спустился, прошелъ столовую и вошелъ въ залу черезъ внутреннія комнаты. Такимъ образомъ, онъ незамтно очутился на балу, минуя главныя двери, подл которыхъ находилась г-жа Сюржеръ. Почти вс приглашенные были ему незнакомы, онъ увидлъ цлую толпу финансистовъ, литераторовъ, космополитовъ. Онъ могъ пройти, не пожимая слишкомъ большого количества рукъ, ко второму окну отъ входа, которое онъ избралъ себ обсерваціоннымъ пунктомъ. Оттуда, изъ углубленія небольшой ниши, онъ прекрасно видлъ Жюли.

Какъ она была хороша! Отъ только что пережитаго волненія, отъ этой разогртой толпою атмосферы вся кровь прилила къ ея щекамъ, этотъ яркій румянецъ представлялъ рзкій контрастъ съ блдной округленностью плечъ и шеи, ярко выдлявшихся изъ открытаго корсажа, эта обнаженность была заманчиве, чмъ сама нагота, потому что легкая матерія, скрпленная ниткой, казалось, вотъ вотъ раздастся и упадетъ на коверъ.

Невдалек отъ Жюли, около монументальнаго камина, Антуанъ Сюржеръ, въ костюм австрійскаго генерала, разговаривалъ съ барономъ де-Ріё, одтымъ въ простой черный фракъ.

Морисъ наблюдалъ за мужчинами, толпившимися около Жюли. Страсть горла въ ихъ взглядахъ. Нкоторые изъ нихъ подходили очень близко къ ней, какъ-бы желая увидать больше того, что показываетъ открытый корсажъ. Когда вновь прибывающіе гости заставляли ихъ отодвигаться, то они обмнивались другъ съ другомъ полу-жестами, полу-улыбками… О, онъ догадывался, что они говорили! Онъ судорожно сжималъ пальцы, имъ овладвало бшенство страсти при вид этого удовольствія, испытываемаго другими отъ приближенія къ предмету его любви. Онъ готовъ былъ броситься на нихъ, оттолкнуть ихъ отъ женщины, на которую они не имли правъ.

И вмст съ тмъ онъ признавался себ, что это грубое увлеченіе заставляло его еще горяче желать Жюли. Его мысль была такъ-же груба, какъ взгляды этихъ мужчинъ:— ‘Я хочу ее… я хочу ее… Она будетъ моя, сегодня-же!’ И онъ, который только что едва дерзалъ поднести въ своимъ губамъ неодушевленный лоскутъ кружева, прикрывавшій плечи г-жи Сюржеръ, онъ уже мечталъ о насиліи.

— ‘Я послдую за ней въ ея комнату… Она не посметъ звать на помощь…’

Въ эту минуту Жюли, какъ недавно въ своей уборной, почувствовала устремленный на нее взглядъ Мориса, она испугалась страстнаго, почти доходящаго до ненависти, выраженія этихъ глазъ… Она не видла больше ни того, кто около нея, ни того, съ кмъ она разговариваетъ. Она не могла удержаться, чтобъ не подойти къ любимому человку, чтобъ не успокоить себя вопросомъ, въ чемъ дло.

— Останься здсь, милая,— сказала она Клар, скромно державшейся въ сторон.— Принимай за меня, я сейчасъ вернусь.

Эскье проходилъ мимо, затянутый въ голубой мундиръ съ трехцвтнымъ кушакомъ и большими красными отворотами. Она взяла его подъ руку, говоря:

— Прошу васъ, проведите меня къ Морису.

— Знаете ли вы, что вы очень хороши?— сказалъ банкиръ.

Она улыбнулась.

— Какъ, я слышу комплименты отъ васъ, моего стараго друга?— произнесла она.

— Да, отъ меня, какъ отъ всхъ окружающихъ… Вы царица этого бала. Вашъ успхъ длаетъ настоящій скандалъ.

И, ласково положивъ руку на ея руку, онъ прибавилъ:

— Дорогой другъ, вдь вы знаете, что я васъ люблю, неправда ли? Такъ постарайтесь не быть слишкомъ красивой.

Серьезная мысль, которую г-жа Сюржеръ увидла въ спокойныхъ глазахъ Эскье, остановила улыбку на ея лиц.

Она проговорила:

— Слишкомъ красивой! Почему же? Богъ мой!

Въ эту минуту они подходили къ Морису. Эскье, наклонился къ своей спутниц и, указывая на молодого человка, сказалъ:

— Вотъ ради этого!

Морисъ не разслышалъ этихъ словъ. Онъ спросилъ:

— Что такое говоритъ дорогой компаньонъ?

— Я не поняла,— отвтила Жюли.

Она говорила правду. Подъ этими загадочными словами Эскье она только угадала предостереженіе. Не предлагая ей руки, Морисъ продолжалъ:

— Ну, что же… вы достаточно выказали ваши плечи?

Съ минуту она стояла въ изумленіи. Это онъ, ея другъ такъ говоритъ съ нею? Грусть, смшанная со стыдомъ и оскорбленной стыдливостью, наполнила ея сердце. Ей мучительно захотлось плакать, она пролепетала чуть слышно:

— О, Морисъ!

Эти, готовыя брызнуть слезы, удовлетворили ревность молодого человка. Въ немъ осталось только недовольство собою, желаніе вымолить прощеніе и непреодолимая потребность сію же минуту прижать къ сердцу эту обожаемую женщину.

— Простите,— сказалъ онъ,— я золъ, я не умю хорошо любить васъ. Не плачьте, умоляю васъ, не надо, чтобы васъ видли со слезами на глазахъ, на насъ и такъ уже смотрятъ. Дайте мн вашу руку.

Она дала ему ее, широко раскрывъ веръ, чтобы закрыть пылающее лицо. Они довольно быстро прошли об большія залы, во второй уже собрались игроки вокругъ столовъ. Портьера отдляла эту залу отъ моховой гостиной. Когда они вошли туда, то застали только одного барина, поправляющаго свой галстухъ, онъ тотчасъ же ушелъ.

— Господи, какъ здсь хорошо!— воскликнула Жюли, опускаясь въ кресло.

Теплота этой, слегка вытопленной комнаты, казалась имъ прохладной, въ сравненіи съ душной атмосферой танцевальныхъ залъ. Морисъ слъ на низенькій пуфъ у ногъ своего друга. Онъ молча смотрлъ на нее, но этотъ пристальный, своевольный взглядъ ее смущалъ.

— Почему вы на меня такъ смотрите?— прошептала она, стараясь улыбнуться.

Онъ отвтилъ серьезно:

— Потому что вы очень хороши… Мн кажется, что сегодня я васъ вижу въ первый разъ.

До нихъ долетали издалека слабые звуки оркестра и споры игроковъ въ сосдней комнат. Жюли чувствовала себя обезоруженной, побжденной, въ ней загорлось непреодолимое желаніе услышать, чтобъ этотъ голосъ сказалъ ей, что она красива, что она любима.

Она устремила на молодого человка свои полные нжности глаза. Онъ прислонился щекою къ колнамъ Жюли. Когда они сидли такъ вдвоемъ, съ глазу на глазъ, волненіе страсти меньше мучило ихъ.

— Надо меня любить,— прошепталъ онъ.— Надо принадлежать мн одному во всемъ мір, потому что у меня на свт никого нтъ, кром васъ.

Она дотронулась руками до этого лба, притянула его къ себ, къ своимъ губамъ. Она забыла и балъ и все на свт. Грустныя ноты голоса молодого человка надрывали ея сердце. Никакая сила не помшала бы ей въ эту минуту обнять его я отвтить:

— Зачмъ просить меня любить васъ? Разв я люблю кого нибудь въ мір, кром васъ. Я васъ обожаю.

Онъ чувствовалъ на своихъ щекахъ свжесть рукъ Жюли, на своемъ лбу пылкость ея поцлуя. Тогда опьяненный, онъ откинулъ ее на спинку кресла и сталъ цловать ея шею, плечи, руки. Она не боролась, она была трогательна въ своей слабости. Ему стало совстно, что онъ пользуется ея смущеніемъ и испугомъ, онъ сдлалъ надъ собою усиліе воли. Онъ снова сталъ такимъ же покорнымъ, какимъ былъ за нсколько минутъ до того, онъ поцловалъ неподвижную руку, лежавшую около ея губъ.

— Простите меня,— прошепталъ онъ.

Она произнесла прерывающимся голосомъ:

— Какъ мы неосторожны!.. Боже мой!.. Боже мой!..

И тихо, съ просьбой въ голос, она прибавила:

— Оставьте меня, Морисъ, ступайте въ залу.

Онъ тотчасъ же повиновался. Мысли путались въ его голов. Въ эту минуту, когда ему были понятны жалость и нжность, когда онъ раздлялъ стыдливость Жюли, былъ ли онъ тмъ самымъ человкомъ, который только что думалъ: ‘Она будетъ моею… она будетъ моею сегодня же?’

‘Я схожу съ ума, я совсмъ схожу съ ума,— шепталъ онъ.— Я именно и люблю въ Жюли ея честность. Наше счастье ничуть не увеличится съ той минуты, какъ она станетъ моей любовницей. Мы даже потеряемъ частицу нашей нжности’.

— Вы разговариваете сами съ собою?— произнесъ голосъ около него.

Это былъ докторъ Домье, онъ стоялъ, прислонясь къ двери, съ хирургомъ Фредеромъ. Они разсуждали о женщинахъ, несшихся мимо нихъ въ объятіяхъ танцоровъ, подметая полъ слегка приподнятыми шлейфами. Они осматривали ихъ…

Морисъ слушалъ ихъ нкоторое время.

Онъ размышлялъ:

— Какъ люди непослдовательны. Они придумали облечь любовь въ эту тогу скромности и поэзіи, обманывающую нашъ взглядъ, вводящую въ заблужденіе наше сужденіе о ней каждый разъ, какъ природа возбуждаетъ въ насъ страсть къ женщинамъ. И каждый разъ, какъ мужчины соберутся и начнутъ разсматривать женщинъ, они съ удовольствіемъ оскверняютъ свой идеалъ. Я самъ также непослдователенъ и непочтителенъ, какъ и другіе, я узнаю безъ отвращенія, даже съ нкоторою пріятностью, когда какая нибудь изъ нихъ, если она красива, отдаетъ свое тло за деньги, изъ удовольствія разврата… А вотъ теперь колеблюсь въ послднюю минуту овладть женщиной, которую люблю!

Въ сторон отъ танцующихъ, въ одномъ изъ угловъ залы, Ріё и Клара, которые должны были руководить котильономъ, разговаривали другъ съ другомъ, баронъ склонился къ самому уху молодой двушки.

‘О чемъ они перешептываются?— подумалъ Морисъ.— Клара утшается. Все равно въ этой игр баронъ долженъ быть неважнымъ партнеромъ ‘.

Самъ того не сознавая, онъ былъ нсколько раздраженъ и смирялся передъ необходимымъ:

‘Ну, пусть жизнь вступаетъ въ свои права! Пусть совершится то, что неизбжно, а тамъ посмотримъ!’

Несмотря на эту неопредленность и колебанія, онъ былъ возбужденъ надеждой на приближавшійся мигъ побды въ любви.

‘Я страдалъ,— думалъ онъ.— Жизнь меня не баловала, я пережилъ тяжелыя испытанія. И вотъ наступаетъ возмездіе! ‘

А вокругъ него балъ былъ во всемъ разгар. Многіе изъ приглашенныхъ уже разъхались, но т, которые оставались, не были равнодушными зрителями, имъ доставляло удовольствіе двигаться, обнимать въ вальс таліи женщинъ, вести интригу. Въ этотъ поздній часъ, въ этой нагртой атмосфер, пропитанной пылью и запахомъ живого тла, самъ собою нарушался привычный контрастъ между человческой страстью и общественной стыдливостью, повидимому никто не замчалъ этой общей, согласной разнузданности.

Морисъ, покинувъ Фредера и Домье, удивлялся распущенности всей этой толпы. Кружившіяся пары такъ близко прижимались другъ къ другу, что женщина почти лежала въ объятіяхъ мужчины. Они отрывались другъ отъ друга при послднихъ звукахъ музыки и тотчасъ-же переходили на почву свтской любезности. Другіе, сидя въ сторон, разговаривали такъ тихо, что губы ихъ не шевелились, но блескъ ихъ глазъ говорилъ достаточно ясно… Достаточно было взглянуть на эти парочки, чтобы понять, что здсь происходитъ любовное свиданіе, что короткимъ словомъ назначался день,— а тамъ отрывистый разговоръ — воспоминаніе прежнихъ ласкъ, гд слова и нескромные взгляды говорятъ краснорчиве страстныхъ движеній.

И матери съ чувствомъ удовлетворенія смотрли на эти aparts своихъ дочекъ съ возбуждавшимъ ихъ мужчиной, мужья спокойно играли въ покеръ въ сосднихъ комнатахъ, подвергая своихъ женъ на цлую ночь атакамъ мужчинъ, и вс эти люди воображали или прикидывались, что воображаютъ, будто по окончаніи бала спокойствіе и порядокъ вновь водворятся въ взволнованныхъ сердцахъ двушекъ и женщинъ, подобно тому, какъ утромъ будетъ стоять на своихъ мстахъ мебель и висть драпировки, сдвинутыя и приподнятыя въ бальныхъ залахъ.

Морисъ думалъ:

‘Какое шутовство, какое тартюфство эта людская стыдливость! Только одна церковь разумна со своими свтлыми, холодными, острыми какъ кинжалъ, догматами… Это дозволено, то запрещено. Молодая женщина, молодая двушка не должны бывать на балахъ, потому что это разстроиваетъ нервы. Вотъ глупость-то!.. Церковь права’.

Но размышленія его были прерваны. Клара подходила къ нему. Въ эту минуту образъ Жюли такъ глубоко сидлъ въ его душ, что онъ глядлъ на молодую двушку съ безучастнымъ любопытствомъ.

‘Она дйствительно слишкомъ худа для того, чтобъ декольтироваться. И потомъ, при освщеніи эта близна кожи, эти слишкомъ черные волосы… это даже какъ-то пугаетъ… Она иметъ видъ живой покойницы’.

— Вы нехорошо себя чувствуете?— спросилъ онъ ее.

Она отвтила вся вспыхнувъ:

— Да, немножко. Мн хотлось-бы не продолжать котильона.

— Такъ что-же, не продолжайте.

— Но кто-же меня замнитъ?

— Кто-нибудь, г-жа Сюржеръ, напримръ.

— Это правда,— сказала Клара — Хотите ее попросить?

— Да, я иду.

Жюли уклонялась сперва, потомъ согласилась. Морисъ испытывалъ нкоторое облегченіе, вручая своего друга барону де-Ріё, вмсто того, чтобъ видть ее расхаживающей подъ руку то съ однимъ, то съ другимъ. Онъ догадывался, что и на нее также оказывала свое вліяніе эта страстная атмосфера бала… Обнаженность плечъ уже не безпокоила ее, она не возмущаясь слушала грубые комплименты, которые раньше заставляли ее страшно краснть. Ей, конечно, приходилось слышать всевозможныя изъясненія, которыя длаетъ мужчина, идя подъ руку съ красивой женщиной, пробуя свои шансы, надясь, что ‘это пройметъ’, онъ ничуть не огорчится неуспхомъ и, минуту спустя, будетъ повторять то-же самое другой женщин. Въ эту ночь, несомннно, страстная дрожь пробгала по ея тлу. И вотъ она уже не страдала боле отъ этого, она почти ждала признаній, съ улыбкой выслушивала ихъ. Сердце ея было полно затаенной радости. Она думала: ‘я хороша, я обаятельна!’ и ей казалось, что разница ея лтъ съ годами Мориса исчезла безслдно.

Котильонъ кончился. Зала превратилась въ ночной ресторанъ, стали ужинать, и женщины такъ держали себя, что дйствительно напоминали ресторанную обстановку. Никто уже не думалъ о растрепавшейся во время танцевъ прическ, о дурно сидвшемъ плать, тамъ и сямъ у корсажей блестли туры котильона. Мужчины и женщины забавлялись какъ дти. Нажимали электрическую кнопку и зала на мгновеніе погружалась въ полную темноту, пользуясь которой губы льнули къ обнаженнымъ плечамъ.

Жюли и Морисъ Артуа, сидя другъ противъ друга, говорили очень мало, они разсянно слушали, что говорятъ ихъ сосди. Ихъ взгляды неуклонно встрчались съ той истомой, съ какой новобрачные ждутъ минуты, когда они останутся вдвоемъ.

Дневной свтъ блднющаго голубовато-стального неба уже пробивался сквозь щели гардинъ и стеклянныя двери корридоровъ. Вмст съ ощущеніемъ тяжести и утомленія онъ возбуждалъ желаніе уже не ложиться спать, не длать этой безполезной, ненормальной попытки лежать при дневномъ свт съ закрытыми глазами…

Столы были убраны, оркестръ разошелся, только кое-кто изъ любителей проигралъ жаднымъ до танцевъ парамъ нсколько вальсовъ, нсколько галоповъ… Затмъ, вдругъ все кончилось, закрыли рояль, лакеи стали тушить лампы. Занавси были приподняты, оконныя ширмы раздвинуты и первый, красный, какъ бенгальскій огонь, солнечный лучъ,разогналъ запоздавшихъ.

Морисъ, Жюли и Клара проводили послднихъ гостей. Г-жа Сюржеръ замтила теперь блдность Клары.

— Ступай скоре спать, моя дорогая…— сказала она ей.— Не стой здсь, ты простудишься. Ты устала, у тебя нехорошій видъ.

— Да…— произнесла она.— Я не хорошо себя чувствую.

Она подставила лобъ подъ поцлуй г-жи Сюржеръ, потомъ вернулась въ домъ и прошла въ свою комнату.

Морисъ и Жюли другъ за другомъ поднимались по ступенькамъ внутренней лстницы прихожей… Они шли молча, а между тмъ они прекрасно сознавали, что имъ надо что-то сказать, потому что они не прощались, потому что Жюли позволила молодому человку идти за нею, потому что они вмст входили въ опуствшія залы… Куда они шли? Тишина и пустота царили теперь въ этихъ, минуту назадъ переполненныхъ, шумныхъ комнатахъ… Теперь уже наступилъ день, но на окнахъ снова были спущены занавси и драпировки и воздухъ былъ полонъ запахомъ человческихъ тлъ. Зачмъ Морисъ слдовалъ за Жюли, медленно переходя изъ залы въ залу? Зачмъ, когда они прошли гостиную, гд были разбросаны карточныя фишки, онъ захотлъ проводить ее въ моховой будуаръ, къ тому самому креслу, гд она сидла нсколько часовъ тому назадъ? Она не препятствовала ему. Ея сердце совсмъ изнемогало, желаніе поцлуевъ и ласкъ волновало ее также сильно, какъ и этого молодого человка, державшаго ея руку.

Когда они спустили за собой портьеру, они очутились съ полной темнот, такъ какъ окна, выходившія въ аллею, остались закрытыми. Это была преступная темнота… Ихъ губы слились, глаза не видли другъ друга и съ этой минуты они поняли, что принадлежатъ одинъ другому, что борьба кончена… Ихъ слова, мольбы, жалобы заглушались поцлуями. Она опомнилась, лежа въ кресл, а онъ на колняхъ у ея ногъ… Ахъ, конечно, это бдное, женское сердце испытало ощущеніе глубокой раны, при сознаніи, что переступлена граница, отдляющая нжность отъ чувственности! Но она отдавалась, она жаждала этого дорогого насилія. Она могла только пролепетать: ‘Я тебя люблю!’ когда Морисъ опомнился, и готовый проклясть свой поступокъ умолялъ:

— Прости меня!…

По милосердію судьбы, странная галлюцинація всего совершившагося не сразу разсялась для Жюли. Когда Морисъ, съ раскаяніемъ священника, разбившаго свой идолъ, съ тревогой подвелъ въ окну свою любовницу, онъ съ изумленіемъ замтилъ, что она не плакала. Нтъ, неизмримая нжность, та нжность, которая готова на вс жертвы, на тысячу смертей за радость любви, наполняла эти прелестные глаза, наконецъ, загорвшіеся страстью. И безъ словъ, которыя все равно не въ силахъ были бы передать ихъ мыслей, они шли забывъ весь міръ, сами не зная куда, по пустымъ заламъ…

Дойдя до дверей большой залы, выходившей въ прихожую, Жюли остановила Мориса, взглянувъ на него съ глубокой нжностью, она сдлала ему знакъ, чтобъ онъ на минуту остался тутъ, не слдовалъ за ней. Онъ поцловалъ ся обнаженную, протянутую ему руку.

— Да… Я останусь. Иди, я тебя люблю!

И онъ отступилъ на нсколько шаговъ въ то время, какъ она прошла въ себ въ комнату. Онъ прислонился лбомъ къ оконному стеклу, но не видлъ сада, несмотря на яркій утренній свтъ.

Тогда, среди этой могильной тишины, какой-то шорохъ заставилъ его вздрогнуть.

Клара, опершись на рояль, стояла позади него, она, безъ сомннія, была здсь прежде чмъ они проходили и, безъ сомннія, она видла ихъ.

Морисъ подошелъ къ ней.

— Что ты здсь длаешь?— рзко произнесъ онъ.— Почему ты не ложишься спать?

Блдная, какъ воскъ, она отвтила ему:

— Я забыла мой веръ… вы видите.

Онъ съ минуту наблюдалъ за нею… Она шаталась отъ слабости, какъ бы изнемогая отъ только-что видннаго… Что имъ руководило въ это мгновеніе, когда они смотрли другъ на друга, сжигаемые волненіемъ? Онъ чувствовалъ тріумфъ, потребность расходовать эти силы недавней побды, еще клокотавшая въ его груди увренность, что теперь противъ него никто не устоитъ… Онъ подошелъ въ Клар, она не двигалась съ мста, загипнотизированная его взглядомъ.

Онъ подошелъ еще ближе, онъ наклонился и прижалъ свои губы къ ея холоднымъ губамъ, это былъ неподвижный поцлуй приказывающаго учителя, въ немъ не было и тнк ласки.

— Ступай,— сказалъ онъ ей затмъ тихимъ голосомъ,— ступай въ свою комнату, дитя мое.

Она ничего не отвтила.

Она повиновалась.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Прошло три года. Стояли послдніе майскіе дни.

Три года протекло съ того утра бала, когда Морисъ Артуа въ одинъ и тотъ же часъ сдлался любовникомъ г-жи Сюржеръ и напечатллъ покровительственный поцлуй на губахъ Клары Эскье.

Въ это утро, не безъ гордости входя въ свою комнату, онъ слышалъ, какъ какой-то внутренній голосъ шепталъ ему: ‘Твоя будущность отнын соединена съ будущностью этихъ двухъ женщинъ, которыя тебя любятъ и вчно будутъ любить тебя одного’. И дйствительно, прошло три года и ни та, ни другая не огорчили его ни поступкомъ, ни мыслью. Одна сдлалась постояннымъ товарищемъ, почти женой. Другую же — молодую дувушку онъ видлъ рже, ея присутствіе никогда не было необходимостью въ переживаемомъ имъ счастьи, но въ теченіе всхъ этихъ трехъ лтъ онъ ни одного дня не переставалъ мечтать о ней и эти мечты сулили ему счастье въ далекомъ будущемъ.

Сегодня, когда онъ засидлся съ папироской одинъ, посл завтрака въ своей квартир, въ улиц Chambiges, онъ думалъ о нихъ обихъ. Онъ не сравнивалъ ихъ одну съ другою, какъ прежде, его воображеніе не разъигрывалось, какъ тогда, посл болзни. Открытая, простая, здоровая любовь Жюли его скоро вылчила, но подобно, сорной трав, безъ глубокихъ корней, въ его сердц зародилась мысль вести об интриги одновременно. Не былъ-ли онъ похожъ на большинство молодыхъ людей его воспитанія, напоминавшихъ собою не вполн совершенный типъ Бальмонта, способнаго на самую крайнюю разнузданность, но не имющаго храбрости даже для разврата?

Кром того, естественный ходъ обстоятельствъ сдлалъ невозможнымъ выполненіе этихъ плановъ. Съ тхъ поръ, какъ они сошлись, Морисъ и Жюли не захотли жить подъ одной крышей, въ дом мужа. Морисъ нанялъ себ квартиру въ улиц Chambiges, на Ваграмской площади онъ сталъ только постояннымъ гостемъ, нердко обдалъ тамъ, съ его выздоровленіемъ прерывалась интимная близость въ семь Сюржеровъ. Вскор посл этого и Клара Эскье, въ свою очередь, покинула отель, ей захотлось еще на нсколько мсяцевъ вернуться въ Сіонъ, такъ какъ ей было скучно здсь безъ подругъ, съ которыми она привыкла, ни Жюли, ни Эскье не ршались противиться ея желанью. Однако это уединеніе длилось не нсколько мсяцевъ, а больше двухъ лтъ, во время которыхъ молодая двушка старалась въ тишин монастырской жизни залчить рану своего сердца.

Повидимому ей удалось это, она вышла, наконецъ, изъ монастыря и вернулась къ Сюржерамъ. Она сердечно относилась къ Жюли, не насилуя своей нжности, съ Морисомъ же только при первой встрч она проявила нкоторую холодность. Онъ сразу съумлъ прочесть въ черныхъ глазахъ Клары неизгладимое воспоминаніе, о неоконченномъ роман изъ молодости, онъ не нашелъ въ нихъ злобы. Быть можетъ, въ нихъ свтилось еще недовріе къ нему, воспоминаніе о насильственныхъ ласкахъ, но онъ постарался разсять ея безпокойство и недовріе. Онъ сталъ относиться къ ней внимательно, дружелюбно, не напоминая ей о прошломъ. Но немного Клара начала доврять ему и встрчала его съ грустной улыбкой.

Жюли неспособна была подозрвать измну, она съ удовольствіемъ смотрла на ихъ сближенье. Разъ ужь имъ было суждено жить вблизи другъ отъ друга, то не лучше ли, если они будутъ въ хорошихъ отношеніяхъ? Въ глубин своего нжнаго, честнаго сердца, она мечтала какъ можно скоре выдать замужъ Клару — за барона де-Ріё напримръ, она несомннно ему очень правится — и спокойно, дружно жить такъ вблизи другъ друга.

Что же въ этомъ необыкновеннаго?

Да, въ этомъ не было ничего необыкновеннаго для простыхъ сердецъ какъ Жюли, какъ Клара, какъ Жанъ Эскье, для нихъ это было въ порядк вещей. Но Морисъ Артуа вовсе не былъ такимъ простымъ сердцемъ. Какъ только онъ понялъ, что Клара вновь нравственно вернулась къ нему, что она не питаетъ къ нему злобы, что она спокойна за его отношенія въ ней, такъ онъ сталъ мнить о себ еще больше. Онъ не помышлялъ о томъ, чтобы снова завладть ею, чтобъ сдлать ее игрушкой своей мимолетной прихоти, чтобы ухаживать за ней и преслдовать ее ласками, любя другую, нтъ, мысль обмануть Жюли была ему невыносима. Но ему хотлось допытаться, оставалась ли въ этой замкнутой душ хоть частичка прежней нжности къ нему, узнать, принадлежитъ ли она ему по прежнему, несмотря на все случившееся.

Всхъ истинно сентиментальныхъ людей сндаетъ подобное безпокойство, имъ во что бы то ни стало хочется знать, любимы ли они женщинами, съ которыми ихъ разлучили обстоятельства или личныя недоразумнія. Если они узнаютъ, что ихъ любятъ, то запоздалое удовлетвореніе не огорчаетъ ихъ, потребность нжности находитъ себ источникъ въ грезахъ, забывая о былыхъ неудачахъ. Морисъ принадлежалъ къ числу подобныхъ людей, они, по превосходному выраженію Генріеты англійской, вчно ‘просятъ сердца’.

Но какъ просить назадъ у молодой двушки это сердце, которое онъ оттолкнулъ, которому нанесъ такую глубокую рану? Онъ не смлъ сдлать это. Уже не разъ онъ былъ виноватъ противъ Жюли въ полу-измн: онъ отправлялся днемъ на Ваграмскую площадь въ часы, когда г-жа Сюржеръ вызжала изъ дому, а Клара обыкновенно играла на рояли, одна въ моховой гостиной… Онъ садился около нея, слушалъ ее, или же молодая двушка переставала играть и они спокойно разговаривали. И тогда намеки на ихъ прошлое, на ихъ близость казались ему невозможными, почти чудовищными. Онъ удивлялся, что посл tte—tte, во время которыхъ они говорили о самыхъ незначительныхъ вещахъ, имъ овладвало какое-то странное безпокойство, тяжелая грусть, заставлявшая его еще горяче бросаться въ объятія Жюли.

Въ этотъ весенній, почти лтній день онъ чувствовалъ себя въ нервномъ настроеніи. Празднымъ людямъ хорошо знакомы эти долгіе, свободные утренніе часы. Морисъ окончилъ свой завтракъ, прочелъ газеты и ему положительно нечего было длать до шести часовъ — до ежедневнаго прізда къ нему Жюли Сюржеръ.

Онъ всталъ, бросилъ папироску. Онъ нершительно прошелся по комнат, которая вмст съ передней и кабинетомъ составляла всю его квартиру.

Все въ этомъ помщеніи, выбранномъ ими на другой же день посл того, какъ Жюли отдалась ему, напоминало ему ее. Она занималась обстановкой этой квартиры, куда была перевезена мебель изъ отеля въ улиц d’Ath&egrave,nes. Небольшіе антимакасары ея собственной работы покрывали кресла, разставлены были бездлушки, которыя она ему дарила въ каждую годовщину ихъ любви. Здсь было даже нсколько ея туалетныхъ вещей: матинэ, головныя шпильки, въ шкафу стояли ея туфли. Запахъ духовъ, которыми она душилась, мало по малу пропиталъ собою драпировки. Да, этотъ нижній этажъ въ улиц Chambiges былъ гнздышкомъ ихъ любви, потому-то Морисъ и любилъ этотъ уголокъ, въ которомъ онъ провелъ цлые годы страстной нжности, успокоиваясь на груди любимой женщины.

‘Дорогая Йю, какъ я люблю ее!’

Онъ говорилъ это вслухъ, когда его взглядъ случайно падалъ на какой нибудь предметъ, напоминавшій продолжительность ихъ любовныхъ отношеній. И, несмотря на это, полный воспоминаній, не имя причины упрекнуть себя, что сегодня онъ любитъ Жюли меньше, чмъ наканун или мсяцъ тому назадъ,— онъ въ эту минуту обдумывалъ планъ, мысль о которомъ пришла ему во время завтрака, не безъ угрызенія совсти.

Онъ думалъ:

‘Въ три часа Жюли удетъ. Эскье будетъ занятъ работой. Клара одна будетъ играть на рояли въ моховой гостиной. Вчера вечеромъ говорили о польскихъ мелодіяхъ Москьюско, которыхъ она не знаетъ. Я ей привезу ихъ’.

Онъ тотчасъ же сталъ одваться. Онъ употребилъ много заботъ и искусства на свой туалетъ, какъ длаютъ это мужчины, молодость которыхъ полна любовныхъ приключеній, когда они готовятся въ свиданью съ женщиной, съ которой они играютъ въ любовь. Однако, сегодня онъ не находилъ въ себ этой хорошо знакомой ему самоувренности.

‘Я скучаю, вмсто того, чтобъ звать цлый день, я иду навстить молоденькую двушку, къ которой я очень расположенъ. Вотъ и все’.

Въ перчаткахъ и шляп, надтыхъ съ изъисканной элегантностью — единственная роскошь, которую онъ позволялъ себ посл потери состоянія — онъ вернулся къ своему небольшому письменному столу. Здсь стояли четыре фотографическіе портрета Жюли, безъ рамокъ, что длало ихъ удобоносимыми. Одинъ, весь пожелтвшій отъ времени, изображалъ пансіонерку Редемптористовъ, съ неловкой фигурой и серьезнымъ лицомъ, Морисъ давно еще нашелъ его въ одномъ изъ альбомовъ и тотчасъ же конфисковалъ. Остальные изображали теперешнюю Жюли, въ полномъ расцвт ея красоты. Онъ выбралъ одинъ изъ портретовъ, поцловалъ его, положилъ въ свой бумажникъ и вышелъ.

— Если я не вернусь къ тому времени, когда прідетъ барыня,— сказалъ онъ привратнику,— то вы попросите ее меня подождать.

День былъ ясный, въ воздух пахло распускающимися почками, приближающимся лтомъ. Морисъ пшкомъ прошелъ улицу Боввадоръ и вышелъ въ аллею Альма.

Группа работницъ, подметавшихъ дорожки, поклонилась ему съ задорной улыбкой.— Онъ слышалъ, какъ одна изъ молодыхъ двушекъ сказала ему вслдъ:

— Вотъ этотъ въ моемъ вкус!

Нсколько дальше, въ ту минуту, какъ онъ садился въ фіакръ, какая-то дама, раскинувшись въ викторіи, въ свтломъ туалет, окинула его многозначительнымъ взглядомъ. И эти доказательства женскаго мимолетнаго вниманія, къ которымъ онъ никогда не былъ вполн равнодушенъ, доставили ему особенное удовольствіе сегодня.

Онъ сказалъ кучеру:

— Къ Крюсъ, скоре!

Фіакръ покатилъ по направленію въ Елисейсвимъ полямъ, Картина этого майскаго, блестящаго, оживленнаго Парижа, развертывавшаяся передъ глазами молодого человка, какъ-то молодила его. Что-то свтлое мелькало ему въ будущемъ, онъ не зналъ, что именно, но что-то такое, что прерветъ это тихое, монотонное счастье, въ которое онъ погрузился постепенно.

Онъ вышелъ на углу бульвара Haussmann, купилъ у Крюса польскія мелодіи и пять минутъ спустя уже подходилъ въ отелю Сюржеровъ.

Старая Тоня отворила ему дверь. Морисъ сдлалъ ей лицемрный вопросъ:

— Барыня дома?

— Нтъ,— отвтила старуха ворчливымъ тономъ.— Она ухала. Вы вдь знаете, что это ея часъ.

— Когда она вернется?

Тоня сдлала плечами жестъ, означавшій: ‘Я не знаю’ или же: ‘Вамъ такъ-же хорошо, какъ и мн извстны привычки г-жи Сюржеръ’. И, не желая больше съ нимъ разговаривать, она вошла въ свою комнату.

Морисъ поднялся съ нкоторымъ безпокойствомъ. До него долетали звуки рояля. Онъ узналъ одну изъ многочисленныхъ пвучихъ мелодій Бетховена, въ звукахъ которой великій композиторъ заставляетъ говорить человческое сердце.

Онъ вошелъ въ большую залу, прошелъ гостиную и дошелъ до мохового будуара, гд шаги его тонули въ мягкихъ коврахъ.

Онъ увидалъ профиль Клары, сидвшей за роялемъ. Она мало измнилась. Съ слишкомъ черными волосами, съ слишкомъ румянымъ ртомъ, съ блдными, какъ лепестки лиліи, щеками, она осталась тою-же странной двочкой, которая такъ привлекала Мориса, когда появилась въ Канн, въ вил des Oeillets. Она нсколько выросла. Дтская худоба исчезла, но она осталась все такой-же гибкой, тонкой, съ граціозной закругленностью фигуры, что встрчается рдко среди француженокъ. Эта гибкость еще ясне выступала при ея плавно покачивающейся во время игры таліи.

Она играла одну изъ чудныхъ, наимене знаменитыхъ страницъ, гд маэстро выражаетъ грусть разставанія, горе разлуки и радость свиданья. Она кончала первую часть Lebewohl — прощанья. Лошади фыркаютъ и грызутъ уздечки, почтари свищутъ бичами, на ступенькахъ крыльца любовникъ въ послдній разъ обнимаетъ свою любовницу. Затмъ экипажъ трогается, удаляется среди клубовъ пыли и исчезаетъ за поворотомъ дороги…

Морисъ слъ. Онъ слушалъ, боясь выказать свое присутствіе и въ то же время смотрлъ на Клару. Эта музыка била его по нервамъ, длала ихъ боле чувствительными, воспріимчивыми. Ловкимъ движеніемъ своихъ пальцевъ Клара какъ бы переводила свою грезу, она вызывала забытыя картины прошлаго, приподымала завсу неопредленнаго, мучительнаго будущаго.

Онъ чувствовалъ себя счастливымъ и страдающимъ, тихо живущимъ настоящею жизнью и въ тоже время мучимымъ безпокойной жаждой чего-то новаго. Да, это именно такъ и есть. Спокойный сегодня, онъ въ тайн таилъ надежду на лучшія радости на завтра, не спрашивая себя, откуда он придутъ.

Но придутъ ли он только? За что будущее дастъ ему эти неизвданныя радости. Фортуна обманула его разъ навсегда, онъ всегда останется полу-бднымъ, чувствуя свою бдность еще сильне при воспоминаніи о былой роскоши. Честолюбіе, слава… Эти слова вызывали грустную улыбку на его губахъ. ‘Опытъ сдланъ… Никогда я не буду ни великимъ артистомъ, ничмъ, никогда. Я способный диллетантъ — вотъ и все’. А любовь, женщины? О, это его больное мсто. Быть денежнымъ банкротомъ, быть банкротомъ въ слав и честолюбіи, съ этимъ онъ еще можетъ примириться, но любовь доставляла ему страданія. Если теперь эта грустная мелодія надрывала ему душу, то это потому, что онъ слышалъ въ ней откликъ своей душевной муки. Теперь звуки говорили о разлук, о пустот, воцарившейся въ сердц, о томъ, какъ любящій человкъ каждую минуту выбгаетъ на порогъ двери и жадно смотритъ на дорогу, въ безнадежномъ отчаяніи увидать на поворот дорогое лицо…

‘А между тмъ я люблю,— думалъ Морисъ.— У меня есть восхитительная любовница, горячо любящая меня одного’.

Онъ не лгалъ самому себ. Если время, обычный уравновшиватель человческихъ чувствъ, и смягчило пылкость страсти, то нжность и горячая потребность постояннаго присутствія Жюли пустили глубокіе корни въ его сердц, дйствительно онъ могъ сказать сегодня, увренне, чмъ когда-либо, что онъ ее любилъ. Жюли была его женой, плотью отъ его плоти. Если бы онъ потерялъ ее, то сталъ бы влачить жалкое существованіе. Онъ чувствовалъ, до какой степени ему необходима эта дорогая женщина, и къ этому сознанію примшивалось какое-то раздраженіе. Ему не исполнилось еще и тридцати лтъ, и вотъ его сердечная жизнь, какъ жизнь артиста и свтскаго человка, была кончена. Онъ любилъ очень красивую женщину, безспорно очень увлекательную, но этой женщин было сорокъ лтъ. Пусть она какимъ-нибудь чудомъ природы еще долго останется молодой и увлекательной, пусть онъ самъ чувствуетъ себя старикомъ, уставшимъ отъ любви, что въ томъ! Наше сердце иметъ возрастъ любви, сердцу Мориса было сорокъ лтъ. Никогда онъ не испытаетъ любовнаго волненія молодыхъ людей, страсть, не возбудитъ трепетъ страсти въ невинной двушк, не женится, не создастъ семью. Эта дорога жизни загорожена для него высокой стной.

‘И поэтому-то Клара такъ смущаетъ меня. Она представляетъ для меня запрещенный садъ, гд мн не позволятъ жить… потому что я ее не люблю.

Чтобы доказать самому себ, что онъ ее не любитъ, Морисъ сталъ пристально смотрть на Клару, и дйствительно, она не возбуждала въ немъ волненія. ‘И подумаешь, что три года тому назадъ,— думалъ онъ,— еслибъ я сидлъ такъ, вдвоемъ съ ней, я не могъ бы себя чувствовать спокойно… А она была тогда едва сформировавшейся двочкой’.

Онъ сталъ вызывать воспоминанія Канна, эти преслдованія молоденькой двушки въ углу комнаты, для того, чтобъ видть пристальный взглядъ ея слишкомъ черныхъ глазъ, чтобы чувствовать, какъ она трепещетъ подъ его насильственнымъ поцлуемъ, и все это длалось тогда изъ любопытства, изъ любовнаго, развращеннаго диллетантства…

‘Какъ все это далеко теперь! Я вполн образумился отъ этихъ дтскихъ шалостей’.

Постоянное присутствіе Жюли постепенно переродило его и вс эти дурныя смена скептицизма, школьничества, сердечной развращенности засохли одно за другимъ въ сближеніи съ этой чистой душою женщиной.

Въ эту минуту, убаюканный мелодіей, онъ чувствовалъ только какую-то наступающую агонію будущаго, когда оно наступитъ — онъ не зналъ, но его заставляла страдать эта блдная, черноволосая двушка, скользившая по клавишамъ своими тонкими пальцами… Онъ искренно говорилъ себ: ‘Нтъ, я ее не люблю’. Но онъ испытывалъ какую-то неопредленную нжность къ этимъ глазамъ, къ этимъ чернымъ волосамъ. Или, быть можетъ, это была скоре грусть передъ непоправимой потерей, сознаніе, что могло быть что-то, но никогда не будетъ.

Каковъ-бы ни былъ ея источникъ, но эта грусть мало-по-малу обострилась и перешла въ такую горечь, что онъ готовъ былъ плакать, кричать, если музыка продлится еще минуту. Онъ всталъ, пошелъ впередъ, звукъ его шаговъ замиралъ на бархатномъ ковр, но Клара отгадала его присутствіе. Она полу-обернулась.

— Ахъ, это вы!

Она протянула ему руку, онъ едва пожалъ ее.

— Я уже давно здсь,— сказалъ онъ, машинально положивъ на рояль сборникъ принесенныхъ имъ польскихъ мелодій, о которыхъ онъ уже не думалъ.— Я слушалъ, какъ вы играли эту чудную вещь. И, какъ видите, это меня растрогало.

— Да,— отвтила Клара.— Это дйствительно прелестная вещь. Я безъ устали играю эту страницу ‘Прощанья’. Я до такой степени прониклась ею, что когда я вотъ такъ играю ее одна, то мн кажется, что она передаетъ мои собственныя мысли.

Она тихо взяла нсколько послднихъ аккордовъ. Морисъ, свшій около рояля, почти прошепталъ:

— Не играйте больше… Увряю васъ, что я страдаю, слушая это!

— Вы правы,— сказала она.— Меня это также волнуетъ.

Она закрыла рояль и, не сходя съ табурета, оперлась лвымъ локтемъ на крышку инструмента.

— Вы знаете, что г-жи Сюржеръ нтъ дома?— произнесла она.

— Я знаю, и я пришелъ не для нея.

— Такъ, значитъ, для меня?— съ улыбкой спросила Клара.

Онъ отвтилъ серьезно.

— Да, для васъ.

Сегодня ему хотлось приблизить свое сердце къ ея сердцу. Онъ такъ усталъ отъ этого обмна вжливыхъ, обычныхъ фразъ, что ему захотлось узнать, сохранилось-ли въ этомъ невинномъ сердц хоть сколько-нибудь чувства къ нему. Онъ былъ далекъ отъ желанья возобновить прежнія ласки, ему хотлось-бы только, чтобъ она доврилась ему, заговорила отъ души, какъ со старшимъ, любящимъ братомъ.

Она, видя, что онъ на этотъ разъ взволнованъ сильне обыкновеннаго, покраснла и проговорила, стараясь быть веселой:

— Вы очень добры ко мн. Я васъ не узнаю.

Но онъ пристально смотрлъ ей въ лицо, въ самые глаза, и подойдя ближе взялъ об ея руки. Онъ думалъ, что между ними излишни скрытность и свтская предосторожность, маскирующія влеченія ихъ сердецъ. Они вмст росли, они прекрасно знали другъ друга. Морисъ высказалъ свою мысль вслухъ, какъ-бы говоря съ самимъ собою, и Клара нисколько не была удивлена.

— Когда я подумаю,— съ улыбкой сказалъ онъ,— когда я подумаю, что эта большая молодая двушка была когда то моимъ маленькимъ другомъ, моей маленькой страстью, пятнадцатилтней худенькой, неловкой пансіонеркой! Въ пятнадцать лтъ она сама была такъ неравнодушна къ своему другу Морису, что на оборотной сторон святыхъ въ своемъ молитвенник писала его имя съ восклицательными знаками, ее говорите нтъ’, Клара, я подсмотрлъ этотъ молитвенникъ въ одно изъ воскресеній въ Канн. Съ тхъ поръ прошло всего три года. Мы снова встртились, пансіонерка превратилась въ красивую молодую двушку, но она совсмъ разлюбила своего прежняго друга.

Несмотря на старанье придать своему голосу шутливый тонъ, въ немъ слышалась неподдльная грусть, Клара хорошо понимала это, ея красивое лицо приняло меланхолическое выраженіе.

— Но я васъ очень люблю, Морисъ, вы это знаете,— сказала она.

Онъ не придалъ особаго значенія этимъ словамъ, онъ продолжалъ пристально и грустно смотрть на нее, какъ будто ища въ ея чертахъ прежняго, дтскаго выраженія.

— Видите-ли, Клара,— проговорилъ онъ,— въ жизни то тяжело, что когда у человка есть счастливыя минуты, то онъ сознаетъ ихъ не тотчасъ же, а много времени спустя, когда он безвозвратно уйдутъ въ прошлое… Вы помните, Каннъ, виллу des Oeillets? Помните вечера, которые мы проводили на террас, выходящей на берегъ моря? Я просиживалъ цлые часы, прислонивъ голову къ груди мамы, и держа вашу руку въ моей рук.

При этихъ словахъ онъ поднесъ пальцы молодой двушки въ своимъ глазамъ, какъ-бы для того, чтобъ удержать готовыя брызнуть слезы. Клара со слевами въ голос пролепетала только:

— Морисъ!

— Право,— продолжалъ онъ,— когда я вспоминаю о томъ счастливомъ времени, то мн кажется, что это не я, а какой-то другой ребенокъ былъ такъ счастливъ. Помните-ли вы нашу прогулку въ Болье, эту узкую дорогу, съ одной стороны обсаженную деревьями, а съ другой граничащей съ голубымъ моремъ?.. Помните скалы Saint-Jean, эти скалы, какъ бы выброшенныя моремъ и имвшія такой безнадежный видъ?

Она опустила голову. Да, конечно, она все помнила, вс эти воспоминанія были ея сокровенной тайной. Морисъ продолжалъ тихимъ голосомъ говорить фразы, которыхъ онъ раньше не имлъ намренія сказать, но которыя сами собою срывались съ его губъ.

— Помните этотъ первый разъ, когда я поцловалъ васъ тамъ, передъ этимъ трагическимъ пейзажемъ? Я, какъ сейчасъ, вижу это передъ собою, и помню, что ваши глаза сдлались вдругъ какъ-то странно неподвижны, вотъ какъ въ эту минуту…

Дйствительно, черты Клары вытянулись, застыли, какъ тогда, пристальный взглядъ ея глазъ напоминалъ прежнее дтское выраженіе. Непреодолимое желаніе еще разъ пережить прошлое, вырвать у него нсколько незабвенныхъ минутъ, овладло Морисомъ. Ему захотлось снова поцловать эти румяныя губы, которыя онъ цловалъ когда-то. Онъ притянулъ къ себ руки молодой двушки, она высвободила ихъ и отвернулась такъ ршительно, что Морисъ даже не пытался удержать ее.

— Вы видите, что вы больше не любите меня,— сказалъ онъ.

Она встала. Чтобы скрыть отъ него свое волненіе, она длала видъ, что ищетъ какую-то пьесу въ музыкальной тетради. Морисъ подошелъ къ ней. Онъ хотлъ еще поговорить о томъ, что ихъ разлучило, теперь ничто не мшало ему это сдлать.

— Зачмъ же вы мн говорите, что любите меня, какъ тогда, если вы отказываете мн даже въ тхъ мелочахъ, которыя я прошу васъ?— произнесъ онъ.

Она обернулась уже боле спокойно.

— Этихъ мелочей вы не имете права просить у меня теперь,— отвтила она.

Морисъ ничего не возразилъ, онъ былъ удивленъ. ‘Значитъ она знаетъ?— Значитъ она понимаетъ?— подумалъ онъ’. И тотчасъ же отвтилъ себ: ‘Очевидно, она понимаетъ. Глупо все еще считать ее ребенкомъ’.

Честность молодой двушки тронула его.

— Вы правы, Клара,— грустно произнесъ онъ,— это я безразсуденъ и глупъ. Не сердитесь на меня. Я не стану больше возобновлять… Вы меня прощаете?

Она отвтила:

— Мн нечего вамъ прощать. Все забыто.

— Ну вотъ я сяду въ кресло, гд я васъ слушалъ. Сыграйте мн еще разъ вторую часть ‘Прощанья’. Это меня успокоитъ и я сейчасъ же уйду.

Она согласилась. Морисъ слушалъ, сидя около нея. Музыка соотвтствовала его мечтамъ. Она говорила о невозвратности прошлаго, о невозможности еще разъ пережить уже пережитое время, она предсказывала мрачное, безцльное, безконечное будущее.

Часы медленно пробили половину. Морисъ въ волненьи подошелъ къ Клар, взялъ прямо съ клавишей ея правую руку въ то время, какъ лвая продолжала акомпаниментъ, и крпко пожалъ ее.

— Прощайте,— сказалъ онъ.

— Вы придете обдать сегодня?— спросила молодая двушка.

— Нтъ,— отвтилъ онъ,— мн слишкомъ грустно. Я буду плохимъ собесдникомъ.

Она не настаивала, не говоря ни слова сдлала прощальный жестъ головою, продолжая играть. Онъ вышелъ изъ моховой гостиной и ушелъ изъ отеля.

‘Что за душа у меня?— думалъ онъ, сидя въ карет, везшей его въ улицу Chambiges.— Какая неудержимая сила заставила меня говорить съ этимъ ребенкомъ такъ, какъ я только что говорилъ? Это безполезно и это дурно, потому что я ничего отъ нея не жду. И потомъ я безконечно люблю Жюли. Никакая женщина — даже Клара,— не сможетъ оторвать меня отъ нея. Въ такомъ случа зачмъ же, зачмъ?’

Онъ не находилъ отвта, онъ не думалъ больше объ этомъ, но какой-то внутренній голосъ, помимо его воли, отвчалъ ему:

‘Да, это правда, ты не любишь эту двушку. Это придетъ, можетъ быть, впослдствіи, со временемъ, но теперь ты ее не любишь. Если, видя ее вн твоей власти, недосягаемой для тебя, ты и чувствуешь страшную грусть, то это потому, что она напоминаетъ теб о твоей покончившей съ любовью жизни. Конечно, твоя любовница теб очень дорога, ты любишь твою цпь, но эта двушка представляетъ собою свободу, будущее’.

Онъ пріхалъ.

— Ахъ, хоть бы ‘она’ ужь была здсь!

Ему страшно было остаться одному, съ своей грустью даже на нсколько минутъ въ пустой квартир. Да, Жюли была здсь… свтъ лампы виднлся сквозь ршетчатыя ставни. Какъ только онъ открылъ дверь, онъ увидалъ въ полутьм передней дорогую женщину… Она тотчасъ же заключила его въ свои объятія.— ‘Какъ я ее люблю!’ — мысленно восклицалъ онъ и безъ словъ прижался въ ея груди, какъ въ дтств въ груди матери. ‘Нтъ… безъ этой женщины я никогда не въ силахъ буду обойтись, никогда!’

Онъ провелъ ее въ свою комнату… Это былъ ихъ обычный часъ, когда они, какъ старые друзья, разсказывали другъ другу вс событія дня, имъ было пріятно знать, что длаетъ каждый изъ нихъ. Но на этотъ разъ, взволнованный своимъ разговоромъ съ Кларой, Морисъ не интересовался мелкими подробностями. Ему хотлось долго, долго смотрть на свою Жюли, всецло проникнуться ея нжностью, чтобъ искренно очиститься отъ всякаго дурного желанья, отъ двойственности или измны. Ея присутствіе успокоивало его тревожное сердце.

— Что съ вами, другъ мой?— говорила Жюли, окидывая его испытующимъ взглядомъ.— Я уврена, что у васъ есть что-то, чего вы не хотите мн сказать.

— Нтъ…— отвтилъ онъ.— Нтъ, у меня ничего нтъ, Жюли, клянусь вамъ… Сегодня вечеромъ я люблю васъ нжне обыкновеннаго. Вы тоже должны меня крпко любить.

Онъ тихо привлекъ ее къ себ на диванъ, стоявшій въ углу, недалеко отъ окна, и покрытый большимъ персидскимъ ковромъ и мягкими подушками. Онъ прилегъ къ ней и слегка касался губами ея шеи и щекъ, это была совсмъ чистая, братская ласка. Три года совмстной жизни смягчили пылъ ихъ страсти, она не угасла, конечно, но къ ней примшивалась уже благодарность за радость любви, страсть была очищена продолжительностью отношеній, взаимными воспоминаніями, обмномъ умственныхъ интересовъ.

Если въ этотъ день въ ихъ отношеніяхъ было боле нжности, чмъ любви, то они вспомнили объ этомъ лишь, когда разстались, часъ спустя. Что дурного въ этой отвлеченности чувствъ? Хотя, конечно, это единеніе мысли, это непобдимое желанье, эту потребность постоянно быть вмст, нельзя назвать пылкой любовью.

II.

‘Я уврена, что у васъ есть что-то, чего вы не хотите мн сказать’…

Бдная Жюли! Безпокойство и грусть, которыя она подмтила въ глубин свтлыхъ глазъ Мориса, возбуждали ея безпокойство и ея грусть, когда она разсталась съ нимъ и, въ теченіе цлыхъ сутокъ, не могла его видть. Морисъ сказалъ ей:— ‘Нтъ, у меня ничего нтъ, Жюли’. Онъ тотчасъ же сталъ боле нженъ, говорилъ боле ласковыя слова, но нельзя было обмануть сердце Жюли. Она слишкомъ хорошо знала взгляды, жесты, голосъ своего друга, она замчала въ нихъ малйшія колебанія, которыхъ онъ и самъ не подозрвалъ. Въ этотъ разъ она съ тоскою спрашивала себя: ‘Что съ нимъ, съ этимъ дорогимъ человкомъ?’ И тотчасъ же ея тревога усилилась: безпокойство Мориса угрожало ихъ любви.

При одной этой мысли она ослабла. Ея запоздалая нжность такъ всецло заполонила ея сердце! Если бы теперь ее вырвали оттуда, то она потеряла бы цль жизни, она прекрасно сознавала это, она увяла бы, какъ слабое растеніе, вырванное изъ родной почвы. ‘Я такъ люблю его, моего дорогого!’ Она любила его за то, что онъ наполнилъ пустоту ея жизни, за насиліе, сдланное имъ надъ ея чистотой и врой, за тревогу о будущемъ, которая никогда не покидала ее даже въ самыя высокія минуты наслажденій,— эта тревога, съ каждымъ годомъ, съ каждымъ часомъ, напоминала ей разницу ея лтъ съ годами Мориса…

О, святая нжность, такъ тсно была связана съ страданьемъ въ ея сердц, что при каждомъ біеніи оно сочилось кровью.

На другой же день, посл того, какъ она отдалась Морису, несмотря на ощущаемую гордость, что она сдлала счастливымъ любимаго человка, Жюли почувствовала страшное отвращеніе къ себ, она сознавала, что пала безвовратно, и испытывала угрызеніе совсти солдата, перешедшаго въ лагерь непріятеля. ‘Свершилось, кончено… Я никогда больше не буду честной женщиной’. И она, которая волновалась отъ шаговъ, отъ голоса Мориса, долетавшаго до нея издали, отъ одного имени его, произносимаго при ней, она боялась второго сближенья, инстинктивно, физическимъ и нравственнымъ страхомъ… Немногіе мужчины подозрваютъ, что испытываетъ женщина, долгое время врная своему мужу, когда она постепенно, ступенька за ступенькой, спускается до паденья.

Она отдалась ему вторично больше двухъ недль спустя посл бала, въ улиц Chambiges, въ квартир, куда только что перехалъ Морисъ. Никогда Морисъ не долженъ былъ узнать ту муку, которую она испытала, когда, при насмшливомъ взгляд кучера, вышла на углу улицы изъ фіакра и прокралась вдоль стнъ до дверей дома, потомъ до порога передней, гд ее, полумертвую отъ страха и стыда, любовникъ заключилъ въ свои объятья… Догадался ли онъ, по крайней мр, что когда она раздвалась, то при всхъ его поцлуяхъ и ласкахъ она чувствовала, что она какъ будто кусокъ за кускомъ срываетъ свое тло? Понялъ ли онъ, что она страдала въ тысячу разъ больше, чмъ жена,— потому что невинность служитъ оправданіемъ жен,— что въ этой любви для нея все было мученіемъ, кром той единственной минуты, когда она чувствовала, что ея жизнь сливается съ жизнью любимаго существа?

Она упрекала себя въ томъ, что уже впослдствіи не испытывала этихъ невыносимыхъ страданій… Всепобждающее время притупило ея стыдливость, какъ притупляетъ вс наши чувства, какъ притупляетъ насъ самихъ. Но Жюли не принадлежала къ числу тхъ влюбленныхъ, которые смются надъ своимъ стыдомъ. Сколько разъ, посл страстныхъ ласкъ, она съ удивленіемъ, почти съ жалостью наблюдала за собою, она была смущена своимъ волненіемъ, своимъ подъемомъ страсти, котораго не знала въ себ до той поры. Какъ, это она, пылкая женщина, которая даже безъ мысли о сопротивленіи, какъ вещь, отдается страсти человка, и при томъ человка такого молодого? Она не почувствовала бы боле сильнаго удивленія, еслибъ при взгляд въ зеркало стекло отразило бы ей не ея, а чужое лицо…

Это первое время, когда они, такъ сказать, изучали другъ друга, было полно волненій, неувренности, грусти. Когда она опоминалась, она была въ ужас отъ всего случившагося, но она не захотла бы вернуться назадъ. Какъ это ни странно, но ей казалось, что въ это первое время любви Морисъ любилъ ее меньше, чмъ когда либо, меньше даже чмъ во времена ихъ спокойной жизни влюбленныхъ друзей. Не стало больше милыхъ прогулокъ вдвоемъ, не стало катаній въ карет… Остались только свиданья въ пять часовъ, мало по малу он учащались, сдлались ежедневными. И во время этого свиданья, исключая той минуты, когда забывается все на свт, ощущалась какая-то пустота, натянутость, это были два безоружные врага, слдящіе другъ за другомъ. Разъ страсть была удовлетворена, они чувствовали безсознательное желанье разстаться, быть однимъ, для того, чтобъ въ разлук вновь страстно мечтать другъ о друг.

Между тмъ они понемного двигались впередъ по этому тернистому пути любви, сами того не сознавая, въ желанному раю. Возродилось и окрпло новое чувство,— желаніе быть близкими, ощущать другъ друга, глядть другъ на друга, жажда забвенія въ любимыхъ объятіяхъ, посл тираническаго влеченія чувственности. Возвращалась нжность первыхъ мсяцевъ ихъ дружбы и даже больше того, потому что теперь она была возвышенне, въ ней была теплая благодарность, это была нжность сильная, какъ аппетитъ, и въ то же время глубокая, какъ страданье…

Только тогда они поняли, что приближаются къ той рдко достигаемо! вершин, которая на язык двухъ взаимно любящихъ сердецъ называется полной, настоящей любовью.

Когда они достигли ея, они это сознали и это число должно было на всю жизнь остаться въ ихъ памяти. Это было осенью перваго года. Морисъ, какъ любитель путешествій, утомился городомъ, кром того, онъ ощущалъ странную потребность уединенія и оставилъ Парижъ. Дв недли онъ провелъ въ Авейрон, въ мало изслдованной мстности Эспальона и Фижака. Все это время онъ прожилъ одинъ съ полу-дикимъ кучеромъ пары худыхъ, но неутомимыхъ лошадей, возившихъ его по дорогамъ. Вокругъ него разстилались обширные пейзажи, карета хала мимо глубокихъ овраговъ, на дн которыхъ струился потокъ, иногда встрчался легкій мостъ новйшей постройки или же старинный съ замшившимися бревнами. Ко дну пропасти спускались терявшіяся въ глубин тропинки, на возвышенностяхъ показывались деревеньки. Въ долинахъ разстилались большія пастбища Обрака, съ его деревнями, таинственными озерами, гд по народнымъ легендамъ покоятся цлые города.

Во время этихъ утреннихъ прогулокъ, когда на поляхъ еще лежала роса, а въ свжемъ воздух стоялъ туманъ, онъ здилъ по безконечнымъ извилистымъ дорогамъ, вдали паслись стада, на встрчу попадались телги… По вечерамъ, посл тяжелаго обда, взятаго изъ гостинницы для прізжающихъ, Морисъ шелъ бродить по тихимъ улицамъ, едва освщеннымъ свтомъ тусклыхъ, рдкихъ фонарей. Въ этомъ уединеніи и въ этой тишин, при постоянномъ размышленіи, его чувства концентрировались на самомъ себ. Какимъ одинокимъ, какимъ оторваннымъ отъ всего считалъ онъ себя! Изъ того небольшого количества людей, которое онъ видлъ около себя, никто не говорилъ на его язык, у нихъ не было ни одной общей съ нимъ мысли.

Онъ поневол углублялся въ уединенье. ‘Я одинъ… одинъ, одинъ…’ И онъ испытывалъ при этомъ сознаніи необыкновенно пріятное чувство. Но оно разстраивало бы его, еслибъ онъ не могъ себ отвтить: ‘Да, я одинъ здсь, но я не одинъ въ жизни… Тамъ есть нкто, кто думаетъ обо мн’. Всю цну этой увренности, что, несмотря на даль разстоянія, тамъ помнятъ о немъ, онъ понялъ только теперь, только въ этой обстановк. Среди этой благородной, бдной природы Авейрона Жюли олицетворяла для него все человчество. Мысленно онъ не разставался съ нею. Воспоминаніе объ ея взглядахъ, ея жестахъ, какой нибудь фраз волновало его такъ мучительно, что ему хотлось кричать… Онъ горячо тысячу разъ цловалъ депеши, которыя она посылала ему съ каждой почтой.

Онъ вернулся въ Парижъ перерожденный уединеніемъ. Изъ телеграммы, посланной имъ въ Vie-sur-C&egrave,re, Жюли узнала, что онъ прідетъ рано утромъ, она найдетъ его въ улиц Chambiges въ какое бы время ни пріхала. Это была незабвенная минута свиданія, когда они обнялись въ полутемной комнат со спущенными жалюзи. Она принесла съ собой, въ своей одежд, въ волосахъ, на своихъ щекахъ цлую струю свжаго утренняго воздуха, Морисъ лежалъ полу-проснувшись отъ тяжелаго сна, посл утомительной дороги, онъ приподнялся и обвилъ руками эту дорогую голову, безконечные поцлуи заставили замереть вс слова на губахъ.

Ея любящее сердце затрепетало отъ счастья, не столько потому, что она снова съ любимымъ человкомъ, сколько отъ того, что она на этотъ разъ встртила его именно такимъ, какимъ всегда мечтала встртить, это уже не былъ нервный ребенокъ, это не былъ требовательный любовникъ, а существо, также какъ и она, жаждущее единенія ихъ душъ, мечтающее быть ей преданнымъ, быть ея добрымъ геніемъ, быть всмъ для нея.

Это была заря благодатной поры ихъ жизни, безъ горя, безъ отвращенія первыхъ часовъ, безъ страха въ будущемъ, такъ какъ глубокая любовь не боится завтрашняго дня. Судьба покровительствовала имъ: они могли безпрепятственно видться, никто не преслдовалъ ихъ ревностью, обстоятельства какъ нарочно сложились такъ счастливо. Даже время года не разлучало ихъ. Зимою они ежедневно видлись въ Париж, въ улиц Chambiges, за исключеніемъ нсколькихъ недль, проведенныхъ въ Ниц, затмъ лтомъ они жили вмст въ деревн, на берегу моря, куда по очереди прізжали къ нимъ Антуанъ Сюржеръ и Эскье. Жизнь сложилась самымъ спокойнымъ для нихъ образомъ. Имъ оставалось только наслаждаться ею и искать того дара, который многіе тщетно ищутъ на земл: забвенія дней, сладкой безсознательности жизни.

И Морисъ нашелъ его: онъ былъ счастливъ, Жюли также была счастлива, но къ ея счастью примшивалось какое-то безпокойство, зародившееся вмст съ нимъ и, съ этихъ поръ, оно не переставало рости. Когда она сравнивала свою прошлую жизнь съ настоящей, когда она съ ужасомъ измряла бездну, изъ которой ее вырвала любовь, она спрашивала себя: ‘На долго ли? На мсяцы, можетъ быть?.. Можетъ быть, на годы?.. Конечно, не навсегда. Когда Морисъ будетъ моихъ лтъ, я буду совсмъ старой женщиной…’ Вдь настанетъ же часъ, когда Морисъ уйдетъ отъ нея, когда она снова будетъ влачить свое прежнее существованіе и только безнадежно вспоминать былое счастье…

‘Морисъ женится. Если онъ не женится, то онъ меня броситъ’.

Эта мысль сндала ее. Она забывала о ней около Мориса, но въ уединеніи она снова возвращалась къ ней.

Жюли переживала мучительные часы съ той минуты, когда замтила въ глазахъ своего возлюбленнаго озабоченность, мысль, которую онъ желалъ утаить отъ нея. Она превосходно знала малйшія измненія этихъ свтлыхъ глазъ… Она ясно читала въ нихъ что-то, что предназначалось не для нея, хотя Морисъ, быть можетъ, самъ не съумлъ бы сказать, что это такое. Ея мука началась, какъ только она ушла отъ него. Глаза Мориса съ зачаткомъ какой-то мысли смущали, преслдовали ее.

Она заперлась въ своей комнат, чтобъ остаться наедин съ своимъ горемъ, и тамъ заплакала надъ этой неизвстностью, надъ этой неопредленной опасностью. Ахъ, чтобы она дала за то, чтобъ имть повреннаго этихъ мучительныхъ мыслей! Но гд его взять, этого повреннаго? Стыдливость не позволяла ей обмолвиться словомъ передъ старымъ другомъ Эскье, который тмъ не мене обо всемъ догадался,— она знала это. Кому же довриться?.. Исповднику?.. Сколько разъ прозжая улицу Туринъ, ей хотлось войти подъ своды маленькой капеллы сестеръ Редемптористовъ! Но увы! стыдъ передъ своимъ грхомъ загораживалъ ей дорогу, она чувствовала, что войдетъ туда только омытая раскаяніемъ, очищенная наказаніемъ поздне, гораздо поздне, посл потери своего счастья…

Она часто блуждала около церквей, иногда она торопливо проскальзывала внутрь церкви, какъ бы боясь, что ее, гршницу, увидитъ даже Богъ, котораго она искала… Опустившись на prie-Dieu, она стояла такъ цлыми часами въ углу, подъ низкими сводами, рядомъ съ бдными старушками, богомолками съ четками въ рукахъ. Она не молилась,— какъ осмлиться просить того, чего жаждало ея преступное сердце: увренности и вчнаго продленія грха?.. Нтъ. Она ничего не просила, только ея сердце смягчалось передъ алтаремъ, постепенно она набиралась смлости поднять глаза на Божественнаго Учителя. Онъ хорошо знаетъ, что нужно бднымъ любящимъ женщинамъ!.. Онъ видитъ, что она не въ силахъ желать спасенія своей души! Своимъ присутствіемъ въ церкви гршница хотла обезоружить Его гнвъ и ей казалось, что какимъ-то чудомъ, которое во власти Спасителя, Онъ когда нибудь не скоро проститъ ей грхъ ея.

И въ этотъ день, разставшись съ Морисомъ, ей непреодолимо захотлось пойти въ церковь, прежде чмъ вернуться домой. Пробило семь часовъ, надо было торопиться. Но Антуанъ Сюржеръ въ это время былъ въ Люксембург, а Эскье охотно подчинялся капризамъ Жюли и не требовалъ обда во время. Она велла везти себя въ доминиканскую капеллу въ алле Ноже. Когда она вошла внутрь, она увидала подъ сводами много колнопреклоненныхъ фигуръ: это была суббота, часъ исповди.

‘Вотъ такія же свтскія женщины, какъ я,— говорила себ Жюли,— он не оставили своихъ религіозныхъ привычекъ!.. Какая я дурная, Боже мой!’

Она удалилась въ темный уголъ, стала на колни, начала молиться. Но только губы ея шептали слова молитвы, она была слишкомъ взволнована, какое-то предчувствіе предсказывало ей опасность. Несмотря на вс свои усилія, она не бесдовала съ Богомъ, она размышляла.

Она мысленно видла Мориса нжнымъ и разсяннымъ, онъ внезапно останавливался въ самыхъ горячихъ порывахъ, какъ бы дйствуя машинально. Сегодня это было замтне, чмъ вчера, вчера замтне, чмъ третьяго дня, цлая серія мелкихъ подробностей воскресла въ ея памяти и усиливала въ ней подозрніе грядущей опасности. Какая неизвстная ей мысль смущала молодого человка? Онъ уже давно не скрывалъ отъ нея ничего, разсказывалъ о серьезныхъ заботахъ, о легкихъ неудачахъ.

‘Женщина… Какая-то женщина стоитъ между нимъ и мною’.

Уже не разъ эта мысль о неврности Мориса мучила ее. Она страдала отъ предположенія, что другая женщина когда нибудь заставитъ ея друга забыть ее, наполнитъ его сердце и воцарится въ немъ, какъ теперь она сама. Но эти сомннія никогда не длились долго, какъ и капризы Мориса. Онъ скоро становился еще страстне прежняго, еще нжне забывался въ ея объятіяхъ. Въ такомъ случа чего же бояться? Она всегда чувствовала себя незамнимой любовницей.

Увы! на этотъ разъ она колебалась, въ ней не было увренности въ своей побд! Почему? О, она не съумла бы отвтить опредленно на этотъ вопросъ, но предчувствіе не покидало ее.

‘Онъ думаетъ покинуть меня, Боже мой! Боже мой!’

Напрасно она старалась себя успокоить, уврить, что, въ сущности, Морисъ попрежнему нженъ съ ней. Ея опытность влюбленной женщины отвчала ей! ‘Я уврена, уврена!..’ И въ полутьм капеллы ея мысль упорно стала искать имени.

‘Еслибъ я по крайней мр хоть знала ее!.. Но у меня нтъ подругъ’.

Дйствительно, нсколько женщинъ, присутствовавшихъ на обдахъ по вторникамъ и прізжавшихъ съ визитами по четвергамъ, не были ея подругами. Жизнь Жюли уже давно сложилась такъ, что она не могла удлить часа на пустые разговоры, которые женщины любятъ вести другъ съ другомъ.

Женщина? Нтъ, это молодая двушка. Изъ мимолетныхъ фразъ, срывавшихся съ его устъ въ грустные часы, она прекрасно поняла, что онъ никогда не будетъ искать другой любовницы. Если что и угнетало его, такъ это безъисходность будущаго, конецъ сердечныхъ порывовъ. Разв онъ не сказалъ ей однажды, когда она съ грустью сдлала намекъ на разницу ихъ лтъ: ‘Я однхъ лтъ съ вами, моя дорогая. Наше сердце иметъ возрастъ того, кого оно любитъ’.

Да, возрастъ того, кого оно любитъ. Морисъ совершенно правъ. Его сердцу сорокъ лтъ…

Но гд же нибудь, безъ сомннія, живетъ эта незнакомая молодая двушка, которая представляетъ для него обновленіе сердца, чистую любовь, основу семейнаго очага, семью… Вотъ ее-то Жюли и боялась и молила Бога удалить ее съ дороги любимаго ею человка… И вотъ, очевидно, это совершилось, Морисъ ее встртилъ.

‘Господи! Господи! Сдлай, чтобы этого не было!’

Въ эту минуту ризничій слегка дотронулся до ея плеча.

— Запираютъ капеллу, сударыня,— тихо сказалъ онъ.

— Который же часъ?

— Восемь часовъ.

Она быстро поднялась, сла въ фіакръ. Случайно лошадь бжала очень быстро и черезъ пять минутъ она была на Ваграмской площади.

Подымаясь по лстниц, первую, кого она увидала, это Клару Эскье. Она спросила:

— Я очень опоздала?

— О, да… Мы ужь начинали безпокоиться.

— Вели подавать обдать. Я сойду сію минуту. Пусть снимутъ приборъ Мориса, онъ сегодня не придетъ.

— Я знаю,— сказала Клара.

Г-жа Сюржеръ спросила съ удивленіемъ.

— Онъ теб писалъ?

— Нтъ, онъ недавно былъ здсь и сказалъ мн.

Она спустилась съ лстницы съ этими словами, произнеся ихъ безъ всякой задней мысли. Она не видала, какъ Жюли измнилась въ лиц и оперлась о колонну.

‘Онъ былъ здсь сегодня… Онъ пришелъ, когда меня не было дома, онъ пришелъ, чтобъ видть Клару и скрылъ это отъ меня… Неужели же это она?.. Это она! И какъ я раньше не догадалась!’

Теперь, когда она знала опасность, послдняя казалась ей еще боле неизбжной… Врагъ — это Клара. Какъ бороться съ нею? Какъ ее ненавидть?..

III.

Одна мысль спасла Жюли отъ отчаянія, когда она выяснила себ опасность. Она подумала: ‘Несмотря на все, Морисъ меня любитъ’.

Она была въ этомъ уврена, хотя и не умла объяснить себ причины этой увренности, но какое-то непоколебимое чутье подсказывало ей это. Она, всегда такая равнодушная къ обстоятельствамъ, нашла въ этой мысли храбрость къ самозащит и почувствовала въ себ такую энергію, на какую способна самая слабая изъ женщинъ, чтобы защитить питающагося ея грудью младенца.

Она съумла настолько взять себя въ руки, что въ первые же часы наступившей ночи стала размышлять, обдумывать планъ.

— Морисъ меня любитъ. Онъ безпокоенъ, разсянъ теперь. Но среди этой разсянности и безпокойства, я чувствую, что онъ мой, что онъ становится еще нжне, еще страстне, чмъ тогда, когда его ничто не смущаетъ. Если онъ такъ меня любитъ, то значитъ онъ еще не любитъ Клару.

Простое, прямое сердце Жюли не могло допустить двухъ чувствъ за разъ въ сердц своего друга. Ошибалась ли она? Конечно, не вполн. Она слишкомъ владла Морисомъ, онъ слишкомъ доврялся ей въ грустныя минуты, чтобъ она не угадала, что его тревожитъ. ‘Клара представляетъ для него неопредленное будущее, вотъ почему она его безпокоитъ… Разъ Клара исчезнетъ, онъ ее позабудетъ и снова, быть можетъ, на цлые годы вернется во мн… Надо выдать замужъ Клару. Надо ее выдать замужъ какъ можно скоре’.

Она тотчасъ же вспомнила о барон де-Ріё.

Ріё былъ своимъ человкомъ въ дом. Не проходило вечера, чтобъ онъ не заходилъ къ нимъ. Онъ охотно разговаривалъ съ молодой двушкой и она, повидимому, не скучала съ нимъ.

‘Еслибъ можно было устроить эту свадьбу поскоре, въ этомъ году, въ этомъ мсяц!..’

Она ршила постараться, проектъ былъ исполнимъ, надежда привести его къ желанному концу нсколько успокоила ее. Она уснула съ этой надеждой уже довольно поздно. Въ обычный часъ она уже была на ногахъ.

Проснувшись, она послала Морису записку:

‘Дорогой мой, я себя чувствую въ грустномъ настроеніи сегодня утромъ. Мн хочется васъ видть. Домье у насъ завтракаетъ, приходите и вы, если вы любите

‘Вашу Йю’.

‘Онъ придетъ,— подумала она.— Онъ несомннно придетъ…’

Затмъ она написала барону нсколько словъ и велла лакею немедленно отнести:

‘Дорогой другъ!

‘Я получила изъ Берри корзину молодыхъ куропатокъ. Приходите кушать ихъ сегодня утромъ вмст съ докторомъ, Морисомъ и нами.

‘Всего хорошаго
‘Жюли Сюржеръ’.

Баронъ отвтилъ, что онъ никакъ не можетъ придти къ завтраку, но выберетъ минутку и около двухъ часовъ зайдетъ пожать руки своимъ друзьямъ. Такимъ образомъ Морисъ, баронъ и молодая двушка будутъ у нея на глазахъ.

‘Я стану наблюдать за всми троими… Боже мой, если-бъ я могла это устроить!’

Бдная женщина не имла никакого понятія о всевозможныхъ ловкихъ подходахъ. Она наивно радовалась своему блестящему плану и даже врила въ его успхъ.

Но она не разсчитывала на слабость своего сердца и нервовъ. Когда за завтракомъ она увидла Мориса рядомъ съ Кларой, она потеряла всякую сообразительность, она не слдила за ними, она только страдала, видя ихъ такъ близко другъ отъ друга, ей казалось, что ея несчастье уже совершилось, что больше нечего бороться, что они любятъ другъ друга. А между тмъ они почти не разговаривали, они оба, вмст съ Эскье, слушали доктора, который, какъ всегда, говорилъ одинъ, какъ бы длая докладъ. На этотъ разъ онъ разбиралъ вопросъ о брак по поводу недавно напечатанныхъ статистическихъ данныхъ объ ‘уменьшеніи числа браковъ и уменьшеніи дторождаемости’.

— Вы знаете, что это доказываетъ?— спросилъ онъ.

— Да,— отвтилъ Морисъ.

— Что же это доказываетъ?

— Это доказываетъ, что бракъ есть отживающее установленіе, которое готовится исчезнуть, замниться инымъ способомъ связи.

Жюли взглянула на Клару и ей показалось, что та покраснла.

‘Она хочетъ выдти за него замужъ’ — подумала она.

Докторъ спросилъ:

— Какимъ же способомъ связи?

— Я не знаю. Дло законодателей выяснить это. Надо установить равновсіе, вотъ и все.

— Неужели?— иронически произнесъ Домье.— И вы это думаете? Не хотите ли я вамъ съ научной стороны покажу ваше заблужденіе? Вы не желаете? Но я все-таки сейчасъ же докажу вамъ это. Возьмите животныхъ, для которыхъ природа создаетъ законы. Соединеніе обоихъ половъ, безъ всякаго исключенія, длится только время необходимое для реализированія возмужалости. А для удовлетворенія потребностей человка нужно двадцать лтъ. Слдовательно, само собою ясно, что связь мужчины съ женщиной должна длиться двадцать лтъ, со времени перваго сближенія, то есть почти всю жизнь. Что вы на это скажете?

— Мн ршительно все равно. Я не имю намренія реализировать возмужалости, какъ вы говорите.

— Я это знаю, знаю также, что вы безнравственный человкъ въ полномъ смысл этого слова.

Эскье вмшался:

— Вы сказали правду, Домье: Морисъ безнравственный, какъ почти все его поколніе. Только я не совсмъ понимаю, въ силу чего вы его осуждаете, вы, который ни во что не врите.

— Ни во что? Какое заблужденіе! Нравственность вещь опредленная и заключается въ слдующемъ: согласовать свою индивидуальность съ интересами массы. Вотъ почему я за бракъ законный противъ свободной связи, за плодотворную любовь противъ бездтности. Но я вамъ надодаю…

Онъ умолкъ, увидя серьезное выраженіе на врхъ лицахъ. Клара была сконфужена, какъ молодая двушка, которая присутствуетъ при разговор, котораго она не должна понимать. Эскье размышлялъ. Но Морисъ и Жюли почувствовали невольный уколъ отъ словъ доктора, каждый по своему. Домье въ ученой формул высказалъ мысль постоянно безпокоившую ихъ: будущее, прегражденное любовницей и открытое женитьбой и семьей. Сами того не сознавая, они обмнялись взглядами, въ глазахъ было столько тоски, что Морисъ былъ тронутъ и успокоилъ ее улыбкой.

Завтракъ затянулся въ этихъ разговорахъ. Еще сидли за столомъ, когда слуга доложилъ о барон де-Ріё. Поторопились окончить и вс перешли въ моховую гостиную, гд уже на маленькомъ столик былъ приготовленъ кофе и ликеры. Морисъ и Жюли на минуту остановились другъ около друга.

— Ну что же,— ласково спросилъ молодой человкъ,— эта нехорошая грусть прошла?

Онъ чувствовалъ, что она грустна, такъ грустна, что слезы брызнули бы изъ ея глазъ, если-бъ подл нея никого не было и ему захотлось успокоить, приласкать ее.

— Нтъ… я себя хорошо чувствую, дорогой мой, увряю васъ. Мн хорошо, потому что вы подл меня.

— Йю, дорогая моя,— отвтилъ онъ, пристально вглядываясь ей въ лицо,— есть какое-то горе въ этихъ прелестныхъ глазахъ… Почему? Скажите мн, по крайней мр.

Онъ взялъ ея руку и пожалъ, не заботясь о томъ, что его увидятъ.

— Если вы меня любите,— прошептала Жюли,— у меня нтъ больше горя.

Онъ отвтилъ:

— Я безконечно люблю васъ.

Ихъ взгляды снова встртились. Въ первый разъ, несмотря на только-что высказанныя слова, они выдавали свое безпокойство. Морисъ былъ такъ смущенъ, что, дабы скрыть свое волненіе, отошелъ, закурилъ сигару и отправился походить по дорожкамъ сада. Почти успокоенная этой искренней фразой: ‘я безконечно люблю васъ’, она стала смотрть на барона де-Ріё и Клару, сидвшихъ въ уголку гостиной. Они говорили слишкомъ тихо для того, чтобъ до нея долетлъ ихъ разговоръ, но, судя по выраженію ихъ лицъ, онъ, вроятно, былъ серьезенъ. Она подумала: ‘Любятъ ли они другъ друга? О, еслибъ это было такъ!…’

Ей хотлось сейчасъ же дйствовать, ускорить эту свадьбу, которая разршила бы ея сомннія. Но что длать? Домье простился, такъ какъ занятія ожидали его, проводивъ его до лстницы, Эскье возвращался одинъ. Жюли подозвала его. Даже эта туманная, зарождающаяся надежда, побуждала ее облегчить свое сердце. Когда Эскье подошелъ въ ней, она указала ему на Клару и барона.

— Взгляните,— произнесла она вполголоса.

— Ну, что же?

— Ну, что же! разв это не возбуждаетъ въ васъ нкоторыя предположенія? Эти двое молодыхъ людей?..

Банкиръ съ минуту смотрлъ на нее, чтобы понять ея мысль.

— Свадьба?— сказалъ онъ недоврчивымъ тономъ.

Жюли быстро отвтила:

— Ну, конечно. Почему же нтъ? Клара богата, Ріё также, у него прекрасное положеніе, онъ красивъ собою… И вы видите, что они нравятся другъ другу.

Въ эту минуту, дйствительно, они склонились близко одинъ въ другому и говорили тихимъ голосомъ, съ ласковымъ вниманіемъ, почти съ нжностію.

Эскье наблюдалъ за ними, ничего не отвчая. Г-жа Сюржеръ настаивала:

— Не правда ли, я права? Это очевидно. Надо ихъ женить. Вы не находите это неподходящимъ, я надюсь? Я понимаю, что вамъ будетъ грустно разстаться съ Кларой. Но рано или поздно, должно же это случиться. Лучше, чтобъ она вышла за кого-нибудь изъ нашихъ друзей, по крайней мр, она будетъ ближе къ намъ.

Она умолкла, устремленные на нее глаза Эскье говорили: ‘Какъ вы стоите за этотъ бракъ, дорогой другъ мой!’ Она поняла, что ея тревога сказалась въ ея словахъ. Она покраснла и такъ сконфузилась, что ея старому другу стало жаль ее.

Онъ взялъ ея руку:

— Я сдлаю такъ, какъ захочетъ Клара,— сказалъ онъ.— Ріё честный и достойный малый. Если вы желаете этой свадьбы, я буду на вашей сторон…

Она не посмла его спросить: ‘А вы сами не думаете, что она состоится?’ до такой степени она боялась услышать ‘нтъ’, которое до основанія разрушило бы шаткое зданіе ея надежды.

Съ этого дня прошли недли и все оставалось по прежнему, Жюли ежедневно здила въ улицу Chambiges и каждый разъ она узжала оттуда съ такимъ заключеніемъ: ‘онъ безпокоенъ, онъ страдаетъ отъ чего-то неопредленнаго, или же, онъ любитъ меня, какъ говоритъ, онъ любитъ меня безконечно’.

Морисъ, съ своей стороны, съ того разговора съ молодой двушкой, когда положеніе вещей было такъ ясно и безповоротно выяснено, старался рже видться съ ней наедин, но когда, помимо ихъ желанія, случай сводилъ ихъ, они не умли говорить ни о чемъ другомъ, кром какъ другъ о друг. Они говорили о несуществовавшемъ для нихъ будущемъ, о чемъ-то, чего недостаетъ въ ихъ жизни, они говорили объ отреченіи и покорности судьб, но подкладкою этихъ произносимыхъ ими словъ была мысль: ‘по крайней мр, она узнаетъ! по крайней мр, онъ узнаетъ о чемъ я мечтала!.. И потомъ, кому извстно будущее?’

Для Жюли, для Клары, для Мориса, эти грустные дни не лишены были извстной прелести. Продолжая ихъ обычную жизнь, безъ выдающихся фактовъ, они не безъ удовольствія воображали, что эта тихая жизнь будетъ длиться вчно. Морисъ былъ довольне всхъ. Онъ принялъ этотъ договоръ съ судьбою: всегда быть любовникомъ Жюли и время отъ времени, по вол обстоятельствъ, видть Клару, говорить съ ней, поддерживать эти оригинальные разговоры, въ которыхъ, признаваясь другъ другу въ общей надежд, они считаю, что они квиты съ совстью и думали: ‘это только отложено’.’. Когда же ему приходила въ голову мысль, что надо когда нибудь отказаться отъ одной или отъ другой, онъ съ ужасомъ отгонялъ ее. Какъ та, такъ и другая были связаны съ его сердцемъ различными фибрами и онъ не умлъ различить ихъ чувствительность и прочность. Онъ не хотлъ допустить мысли, что необходимо порвать ту или другую цпь, когда же она слишкомъ настойчиво напоминала ему о себ, то онъ впадалъ въ полную безнадежность, онъ былъ неспособенъ на борьбу и имъ овладвало желаніе ухать, убжать, отдаться на произволъ судьбы… Однако, ни одинъ изъ этихъ трехъ существъ не забывалъ надвигающейся, угрожающей развязки, они слишкомъ хорошо понимали, какъ непрочно ихъ счастіе!

А развязка наступила помимо ихъ воли, она пришла оттуда, откуда ея не ждали, и показала имъ, что они связаны другъ съ другомъ такими крпкими цпями, что разорвать ихъ будетъ равносильно смерти.

Въ одинъ изъ послднихъ іюльскихъ дней, Морисъ еще разъ уступилъ своему желанію и, около трехъ часовъ, вошелъ въ моховую гостиную, онъ былъ удивленъ, что не слышитъ звуковъ рояля и не видитъ передъ нимъ Клары… Комната была пуста.

Онъ позвонилъ.

— M-lle Клары нтъ дома?— спросилъ онъ лакея.

— Нтъ, сударь, она дома. Барышня знаетъ, что баринъ здсь. Он просятъ васъ подождать.

Клара пришла нсколько минутъ спустя. Это была все та же серьезная и улыбающаяся Клара, а между тмъ, вогда она подходила къ нему, имъ овладло предчувствіе, что что-то случилось. Онъ задрожалъ передъ неизбжностью судьбы. Онъ спросилъ:

— Я васъ не безпокою?

— О, нтъ,— произнесла молодая двушка, садясь около него,— наоборотъ, я рада васъ видть.

— А рояль покинутъ на сегодняшній день?

— Я не расположена играть,— просто отвтила она.— Серьезно, мн хотлось васъ видть, потому что мн надо сказать вамъ нчто важное. Вы ничего не имете противъ того, чтобы я начала сейчасъ же?

— Безъ сомннія… Вы меня тревожите.

— Въ этомъ нтъ ничего такого, что можетъ васъ, тревожить. Дло касается меня, совта, который я хочу у васъ попросить, какъ у моего стариннаго друга.

Морисъ взглядомъ поблагодарилъ ее. Она продолжала:

— Ну, вотъ. Какого вы мннія о барон де-Ріё?

Какъ только она произнесла это имя, Морисъ все понялъ.

Ріё! Вотъ ужь этого-то онъ никогда не предполагалъ!.. Онъ отвтилъ:

— Ріё? Я его знаю уже лтъ шесть. Это я ввелъ его въ этотъ домъ, но съ тхъ поръ я превратилъ съ нимъ всякія сношенія и встрчаюсь только здсь. Онъ занимается множествомъ разныхъ смшныхъ предпріятій. Онъ напыщенъ и мраченъ. Онъ на меня дйствуетъ усыпляющимъ образомъ.

— Вы несправедливы къ нему,— возразила Клара.— Это превосходный человкъ и вы знаете его достоинства также хорошо, какъ и я.

‘Такъ она его любитъ,— размышлялъ Морисъ.— Она права, потому что Ріё во сто разъ лучше меня’.

Ему показалось, что что-то ясное потемнло у него передъ главами.

‘Это мое будущее, это мое счастье’.

Онъ произнесъ громче обыкновеннаго и очень сухо:

— Прекрасно! Разъ онъ вамъ такъ нравится, Клара, надо выйти за него замужъ, вотъ и все.

Онъ тотчасъ же пожаллъ о своей рзкости: слезы затуманили глаза молодой двушки. Она прошептала:

— Какъ вы не добры во мн! Значитъ, я напрасно искала вашего совта?

— Простите,— сказалъ Морисъ и, взявъ ея руку, удержалъ ее въ своихъ рукахъ.— Продолжайте. Я больше ничего не скажу.

Клара продолжала:

— Вотъ что случилось… Съ тхъ поръ, какъ я вернулась, г. де-Ріё относится ко мн очень дружелюбно. Онъ охотно разговаривалъ со мною и никогда не говорилъ банальностей. Онъ спрашивалъ меня о моихъ идеяхъ, о моихъ религіозныхъ врованіяхъ, о моихъ планахъ въ будущемъ. Онъ разсказывалъ мн, какъ товарищу, о своихъ мечтахъ основать рабочее товарищество, о своихъ политическихъ предпріятіяхъ. Никогда, никогда въ его фразахъ я не подмчала ничего, кром простой дружбы…

— И что же?

— Только вотъ вчера… Онъ пришелъ поздно вечеромъ… Г-жа Сюржеръ разговаривала съ моимъ отцемъ. Онъ, какъ и всегда, слъ около меня.

— И сказалъ вамъ, что любитъ васъ?

Клара покраснла.

— Онъ сказалъ мн, что если-бъ я согласилась, онъ почелъ бы за счастье на мн жениться… Увряю васъ, я не знала, что отвтить, я хорошо видла, что если-бъ я прямо отказала, то этимъ я бы его очень огорчила. Я сказала: ‘Я предпочла бы, чтобы вы обратились къ г-ж Сюржеръ или къ папа‘. Онъ мн отвтилъ: ‘Нтъ, я хочу прежде вашего согласія. Я даже прошу васъ искренно обдумать это прежде, чмъ совтоваться съ тми, которые имютъ на васъ права. Подумайте не спша, я васъ нисколько не тороплю. Черезъ нсколько дней я узжаю въ Бретань и останусь тамъ полтора мсяца, во время которыхъ буду подготовляться къ земскому собранію,— значитъ у васъ довольно времени для размышленія. Если, когда я вернусь, вы согласитесь на мою просьбу, то я поговорю съ вашимъ отцемъ’. Я спросила его: ‘Могу я сказать объ этомъ Морису?’ Онъ съ минуту колебался, а потомъ отвтилъ: ‘Да. Поговорите съ Морисомъ, это даже лучше’.

Въ то время, какъ Клара своимъ страннымъ голосомъ произносила эти слова, Морисъ чувствовалъ, какъ дрожь безпокойства и безнадежности проникала въ его мозгъ и леденила его члены…

Ну, вотъ, все кончено безповоротно, его жизнь омрачалась.

Онъ долго, не говоря ни слова, глядлъ на Клару, ему казалось, что онъ никогда еще не видлъ эти черные глаза, эти черные волосы, эти крупныя пунцовыя губы, необыкновенную близну этого лица. Онъ какъ будто только сейчасъ узналъ ее и въ то же время онъ сознавалъ, что онъ какъ-то невольно, смутно, самъ того не понимая, любитъ ее, что онъ всегда считалъ ее своею, хоть и покорился тому, что никогда не будетъ ею обладать.

‘Въ этой двочк, съ сердцемъ которой я когда-то игралъ,— думалъ онъ,— именно и заключалось мое счастье. Что мн останется, когда она удетъ?’

Онъ забывалъ Жюли, бдную, врную Жюли, онъ видлъ себя одинокимъ въ будущемъ.

— Что же вы мн посовтуете?— спросила Клара.

Онъ не съумлъ подмтить, что голосъ молодой двушки прерывался отъ волненія. Чувство оскорбленнаго самолюбія подсказало ему холодныя, равнодушныя слова.

— Вы правы, дорогой другъ мой. Ріё высокой души человкъ, съ врнымъ сердцемъ… Вы должны мн простить то, что я раньше высказалъ о немъ. Меня немножко огорчила мысль, что вы насъ покинете… я немножко разсердился на того, кто отниметъ васъ у васъ. Но, откровенно говоря, вы не найдете лучшаго мужа.

Онъ говорилъ это и самъ думалъ:

‘Останьтесь, не располагайте вашей жизнью… Не длайте безповоротнаго шага, врьте хоть немного въ будущее!’

И Клара понимала, что такова была его мысль, что вс эти слова произносили только губы. И, несмотря на ихъ общій взглядъ на жизнь, они не хотли словами выдать своей тайны.

— Это все, чего вы отъ меня желали?— спросилъ, наконецъ, Морисъ холоднымъ, почти высокомрнымъ тономъ.

Она отвтила:

— Да.

Она видла, что онъ страдаетъ, она сама страдала и ей стало жаль его. Ей хотлось еще разъ приласкать это тревожное сердце, дать ему время оправиться.

Она указала ему на рояль.

— Хотите?..— произнесла она.

Морисъ горько улыбнулся.

— Что-бъ вы съиграли мн знаменитую сонату? Прощаніе, не правда ли? Нтъ. Благодарю васъ… Я не расположенъ слушать ее въ эту минуту. До свиданія!

Она видла, какъ онъ ушелъ, не протянувъ ей даже руки, какъ онъ ни разу не обернулся, дойдя до самой двери, которую онъ тихо притворилъ. Когда онъ совсмъ ушелъ, она подошла къ табурету и машинально опустилась на него. Нсколько времени она такъ размышляла. Потомъ, облокотившись на закрытый рояль, она залилась слезами. Въ ней не было больше ни смлости, ни силы воли. Она страдала и душой, и тломъ, даже физическія силы покинули ее. Она чувствовала, что съ этими слезами какъ бы вытекала ея жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Передъ отелемъ стоялъ фіакръ, въ которомъ Морисъ пріхалъ изъ дому. Онъ машинально слъ въ него, не сказавъ адреса.

— Въ улицу Chambiges, баринъ?— спросилъ кучеръ.

Въ улицу Chambiges! Увидть Жюли, которая, быть можетъ, ждетъ его въ эту минуту!.. Нтъ, на этотъ разъ испытаніе было слишкомъ жестоко, у него не хватило бы больше силы прижаться головой къ груди своего друга. Онъ не выдержалъ бы вопрошающаго взгляда ея глазъ…

Онъ ощущалъ въ себ только гнетущую потребность уединенія, бгства…

Онъ вышелъ изъ экипажа, расплатился съ кучеромъ и отпустилъ его. Онъ пошелъ пшкомъ черезъ Ваграмскую площадь, онъ пошелъ по бульвару Малэрбъ, по алле Вилье, по этимъ широкимъ тротуарамъ, гд рдкіе прохожіе не перебиваютъ дороги и мыслей. Куда онъ шелъ? Онъ самъ не зналъ. Онъ хотлъ только уйти отъ Клары и отъ Жюли, остаться наедин съ своей грустью.

‘Все кончено, кончено навсегда!..’

Эти слова, какъ погребальный колоколъ, звучали въ его ушахъ. Навсегда окончилась эта смутная, но дорогая мечта. Одно время ему еще казалось, что открывается новая дорога на этомъ невдомомъ пути… И потомъ неожиданно все это исчезло, онъ чувствовалъ себя прижатымъ къ стн, къ этой ужасной стн, загораживавшей отъ него будущее.

Онъ мучился своимъ безсиліемъ. Что длать? Что длать? Какъ прикрпить къ себ эти оба существа, вокругъ которыхъ, подобно плющу, обвилась его жизнь? Ему одинаково необходимы эти об женщины. Онъ никогда не въ силахъ будетъ присутствовать на свадьб Клары. Никогда онъ не въ состояніи будетъ жить съ Жюли, разъ Клара выйдетъ замужъ. Такъ что же длать?

Столкновеніе прохожихъ и экипажей на углу улицы привело его въ себя.

‘Гд я?’

Ему надо было нсколько секундъ для того, чтобы опомниться Онъ стоялъ на перекрестк бульвара Гаусманъ, улицы Троше и улицы Оберъ. Омнибусы, фіакры, нагруженные багажемъ, хали со станціи Saint-Lazare въ улиц Гавръ, другіе везли озабоченныхъ путешественниковъ, посматривавшихъ на часы… Ухать! Путешествовать! Ухать, чтобы быть одному, не видть больше ни Жюли, ни Клары, ни Ріё, никого! Ему страстно захотлось уединенія. Но всякій отъздъ вещь сложная. Хотя бы и можно было располагать собою, но надо предупредить другихъ, надо отвчать на вопросы, придумать причину. Какъ сдлать, чтобы не возбудить подозрній даже въ равнодушныхъ людяхъ?

‘Антуанъ Сюржеръ еще не вернулся изъ Люксембурга, но Эскье… Что сказать ему?.. А главное, какъ найти уважительную причину для того, чтобы уврить Жюли? Есть только одна возможная: это здоровье…’

Онъ тотчасъ же ршился.

‘Надо повидаться съ Домье’.

Онъ тросточкой сдлалъ знакъ фіакру, поворачивавшему за уголъ улицы Тронше.

— Въ Главный госпиталь,— сказалъ онъ садясь.

Чахлыя деревца, срые фасады домовъ, неуклюжая архитектура собора Мадленъ — мелькали сквозь стекла кареты. Потомъ въхали въ улицу Коуаіе, среди массы экипажей съ нарядными дамами въ свтлыхъ, темныхъ, блыхъ, блдно-розовыхъ туалетахъ. Заходящее солнце бросало на все красноватый оттнокъ, когда онъ выхалъ на площадь Согласія съ открытымъ видомъ на аллеи, съ двумя монументальными статуями, стоящими одна противъ другой, съ срыми шпицами Sainte-Clotilde, уходящими въ эту пурпуровую высь.

Въ смущенной душ Мориса вставали воспоминанія лучшихъ мсяцевъ, проведенныхъ имъ съ матерью въ Париж. Онъ видлъ себя дущимъ въ викторіи въ Булонскому лсу среди массы каретъ, рядомъ съ нимъ сидитъ его красавица-мать… Съ какой ясной горделивостью смотрлъ онъ тогда на жизнь! У него было хорошее состояніе, ему казалось, что стоитъ только протянуть руку, чтобы завладть любовью, славой.

‘Теперь все погребено,— съ горечью думалъ онъ.— Я потерялъ мое состояніе. Моя жизнь созрла въ любви. Что же касается до артистическаго честолюбія, то я отказался отъ него, я даже не мечтаю о немъ’.

Онъ сталъ обвинять Жюли и въ потер состоянія, и въ своей безполезной жизни… Въ то время, какъ фіакръ катился по берегу Сены, онъ мрачно думалъ:

‘Счастье состоитъ не въ томъ, чтобы мечтать на груди женщины и позволять ласкать себя, какъ ребенка. Я старлся въ этой нжности, изо дня въ день, живя полусчастіемъ’.

Но фіакръ, прохавъ мимо ршетокъ Виннаго рынка и Ботаническаго сада, посл нсколькихъ поворотовъ остановился на примятой ногами площадк, обсаженной жалкими деревцами, что нсколько удивляло въ этомъ уголк Парижа, невдалек отъ бульвара.

Морисъ вышелъ изъ экипажа и торопливо вошелъ въ дверь госпиталя.

Онъ уже разъ былъ въ этомъ знаменитомъ учрежденіи. Это было давно, онъ приходилъ сюда ребенкомъ, вмст съ отцемъ. Онъ очень забавлялся тогда голубыми дощечками съ надписями, прибитыми въ корридорахъ, похожихъ на аллеи города… Церковная улица… Столовая улица… Кухонная улица… И во второй разъ въ его памяти мелькнула картина прошлаго, онъ видлъ себя наряднымъ, счастливымъ мальчикомъ на порог этой пріемной, куда онъ входилъ теперь постарвшимъ, безпокойнымъ.

Такимъ образомъ его всюду преслдовало улыбающееся или мучительное прошлое.

Приходилось сдлать нсколько разспросовъ, прежде чмъ узнать, гд находится Домье. Онъ еще не ушелъ. Неутомимый труженикъ работалъ весь день и съ наступленіемъ лта, пользуясь свтлыми днями, увеличилъ число часовъ, посвящаемыхъ своимъ наблюденіямъ подъ микроскопомъ, онъ обдалъ поздне, почти вечеромъ, въ небольшомъ сосднемъ ресторан.

Въ ту минуту, какъ мальчикъ-слуга вводилъ его въ лабораторію, Морисъ увидалъ, что Домье сидитъ на высокомъ табурет, и разсматриваетъ подъ микроскопомъ маленькія четырехугольныя стеклышки, на которыхъ приклеены какія-то крошечныя точки.

Повернувъ трубку инструмента, онъ произнесъ, не отрывая отъ него глазъ:

— Это вы, Лука?

— Нтъ, это не Лука,— отвтилъ Морисъ.— Это я.

— А, вотъ какъ! Здравствуйте, Морисъ!— сказалъ докторъ и, обернувшись, подалъ ему руку.— Надюсь, у васъ нтъ больныхъ?

— Нтъ. Я пришелъ къ вамъ… чтобы васъ видть… чтобы поговорить съ вами. Я васъ не безпокою?

— Да ничуть… Присядьте. Я разсматриваю вырзы, которые сдлалъ вчера. Еще два, и я кончу. Но вдь это работа пальцевъ, и она не мшаетъ мн говорить… Не хотите ли папироску?

Морисъ взялъ одну изъ свертка, который предложилъ ему докторъ и закурилъ ее о спиртовую лампочку. Предоставивъ Домье его занятіямъ, онъ сталъ разсматривать незатйливую обстановку лабораторіи: пластинки, химическую печь, одинъ изъ тхъ столовъ съ фаянсовой поверхностью, которые химики называютъ соломенникомъ, два шкафа съ стеклянными дверцами, переполненныхъ этикетками, и повсюду пластинки, бокалы, наполненные зеленоватой жидкостью, содержащей въ себ частицы человческаго мозга, хранящагося въ спирту въ большихъ закупоренныхъ банкахъ. Вс эти научныя приспособленія плняли его, какъ плняютъ безполезныхъ, праздныхъ людей. Онъ видлъ въ этомъ признаки ежедневной трудовой жизни, такъ непохожей на его собственную, бездльную, диллетантскую жизнь. Онъ воскликнулъ:

— Какъ вы счастливы, докторъ! Вы живете здсь спокойно, вы защищены отъ всхъ искушеній свта и женщинъ, у васъ на каждый день есть опредленная работа. И она тотчасъ же вознаграждаетъ васъ… Это выше искусства!

— Конечно,— отвтилъ Домье, не прерывая своего занятія,— чтобы уравновсить жизнь, всегда хорошо имть опредленный трудъ, который не возбуждаетъ умственной неустойчивости, свойственной вамъ, артистамъ, въ достиженіи вашей цли… Когда я встаю утромъ, я могу приняться за тотъ трудъ, на которомъ остановился наканун, нужны только глава, стараніе, вниманіе и извстная усидчивость, которая пріобртается привычкой…

— Что вы длаете въ эту минуту?

— Я продолжаю необходимыя наблюденія для моей книги о болзни Морвана… Вотъ видите…

Онъ всталъ и указалъ Морису на стклянки, въ которыхъ въ мутномъ спирту плавали какія-то зеленоватыя змйки. На всхъ этикеткахъ стояла главная надпись: ‘Болзнь Морвана’, а внизу было написано: мозгъ Германа, мозгъ Жозефины Юдель и т. д.

Морисъ спросилъ:

— Кто былъ этотъ Морванъ, страдающій этой болзнью?

— Морванъ не имя больного, а фамилія доктора, изучавшаго этотъ родъ болзни. Она состоитъ въ пробуравливаніи, въ гніеніи мозга, начинающемся съ центра и идущемъ на поверхность. Само собою разумется, что она всегда сопровождается умопомшательствомъ. Такъ (онъ открылъ одну изъ банокъ и взялъ въ руки мозгъ, не замчая, что Морисъ блднетъ) вотъ малый мозжечекъ этой Жозефины Юдель, мозгъ которой у меня хранится въ другой стклянк. Наружная оболочка, плева, должна была бы отдляться при извлеченіи, а вмсто этого, взгляните (онъ дернулъ оболочку), она не подается, она держится на затвердніяхъ, если я захочу ее сдернуть, то она рвется около главнаго узла. Вотъ что бываетъ съ мозжечкомъ. Теперь обратите вдиманіе на мозгъ.

Изъ стклянки съ этикеткой ‘Мозгъ Жозефины Юдель’, онъ вынулъ зеленоватую змйку. Взглянувъ на перерзъ, Морисъ увидалъ, что онъ былъ пробуравленъ, представляя собою въ длину какъ бы каучуковую трубку.

— Вотъ большой мозгъ,— сказалъ Домье.— Въ немъ пробуравлена центральная дырка,— вы видите?

— А какіе же вншніе признаки этой болзни?— спросилъ Морисъ, который, въ силу животнаго эгоизма, уже ужасался, боясь открыть въ самомъ себ симптомы этой ужасной болзни.

— Признаки ея довольно странные,— отвтилъ докторъ.— Она, такъ сказать, уничтожаетъ тло, высасываетъ мускулы, оставляетъ только инертную оболочку кожи на скелет. Потомъ мозговыя лопасти умираютъ одна за другою. Это параличъ и смерть. Вотъ сейчасъ, когда мы выйдемъ отсюда, я вамъ покажу между смирными вязальщицами, которыхъ вы увидите въ парк, не мало моихъ паціентовъ. А въ общемъ… Вы человкъ, которому можно доврить тайну?

— Несомннно.

— Прекрасно. Или я очень ошибаюсь, или нашъ общій другъ Сюржеръ страдаетъ болзнью Морвана.

Морисъ поблднлъ. Онъ уже представилъ себ въ одномъ изъ трехъ хрустальныхъ сосудовъ головной мозгъ мужа Жюли, а въ бокалахъ костяной, просверленный этой таинственной болзнью. Вся его натура возмутилась противъ этой картины, ничтожность бытія ужаснула его. Онъ почувствовалъ самого себя слабымъ созданіемъ, которому непрерывно грозятъ какіе то тайные, враждебные паразиты. Домье, видя, что онъ поблднлъ, спросилъ его:

— Что это съ вами?

— Уйдемте отсюда…— сказалъ онъ.— Я чувствую, что со мной сдлается дурно, если мы еще здсь останемся.

— Ахъ, ваши нервы!..— прошепталъ Домье съ оттнкомъ презрнія.— Хорошо, уйдемъ. Вы отобдаете со мной?

— Очень охотно.

Довторъ взялъ со стклянки свою мягкую шляпу, испещренную мелкими крапинками соляной кислоты.

— Пойдемте обдать. Я поведу васъ въ мой ресторанъ, хотите? Въ данное время я нахожусь на положеніи холостяка. Жена и дтишки ухали въ деревню.

Это былъ скромный и чистенькій ресторанъ на бульвар Hpital, посщаемый главнымъ образомъ служащими на желзной дорог.

Когда они пришли, служанка собирала со столовъ, покрытыхъ чистыми, грубыми скатертями.

— Осталось ли еще что-нибудь пость, Луиза?

— Конечно, сударь. Можно послать, если чего-нибудь не достанетъ. Этотъ баринъ ужинаетъ съ вами?

— Да. Подайте также бутылку вина.

Они сли. Выбленная зала такъ и блестла голландской чистотою подъ этими лучами парижскаго лтняго вечера, полнаго сильныхъ ароматовъ. Парижъ, виднвшійся въ эти широкія окна съ мелкими стеклами, казался провинціальнымъ городомъ, и зала со стнами, выбленными известью, съ блыми коленкоровыми занавсками, раздлявшимися по средин, имла видъ монастырской столовой, выходящей въ аллею маленькаго городка.

Морисъ, очарованный этой тишиною, повторилъ:

— Какъ вы счастливы!

— Опять!.. Чмъ это счастливъ?

— Тмъ, что вы женаты, и тмъ еще, что занимаетесь любимымъ трудомъ… Вы, по крайней мр, хоть живете! Вы знаете, какъ идетъ ваша жизнь. Каждый часъ занятъ извстнымъ дломъ. Моя же жизнь не оставитъ посл себя слда.

— Почему вы не работаете?

Онъ съ полуулыбкой задалъ этотъ вопросъ и Морисъ прочелъ въ этой слегка презрительной улыбк равнодушіе труженика къ работ любителя-артиста.

— Я не работаю,— отвтилъ онъ, желая оправдаться,— не изъ лности и даже, мн кажется, не оттого, что у меня не хватило бы способностей… Я не работаю потому, что я слишкомъ многаго требую отъ работы, а въ настоящее время я переживаю выжидательный період, я вернусь въ работ, когда этотъ періодъ окончится.

Продолжая сть съ большимъ аппетитомъ кусокъ сочнаго ростбифа, Домье объявилъ:

— Я не понимаю.

— Ну, хорошо!— отвтилъ Морисъ, ршившійся безъ всякихъ околичностей приступить къ цли своего визита.— Ну, хорошо!.. Вотъ что: у меня есть связь въ Париж… Любовница изъ свтской буржуазіи, вдова,— прибавилъ онъ, чтобы не подать подозрнія Домье.— Я не могу на ней жениться. Я не вижу впереди исхода, пока я не найду его, я не буду знать ни нравственнаго спокойствія, ни работы…

— Но,— замтилъ докторъ,— если вы дйствительно счастливы, если вы любимы женщиной, которую вы любите… разв такъ необходимо, чтобъ вы мняли образъ жизни и чтобъ вы отдались работ? Въ жизни должны быть производители и потребители, жуиры. Вы говорите, что завидуете мн? Неужели вы думаете, что иногда, когда я иду выкурить сигару въ Булонскій лсъ, мн не приходитъ желаніе пожить хоть недльку, хоть одинъ день такъ, какъ живутъ эти праздные люди въ окрестныхъ отеляхъ? Конечно, да, мой милый! Только, когда я ловлю себя на подобныхъ мечтахъ, я немедленно беру надъ собою силу воли и встряхиваюсь отъ нихъ, какъ собака, вылзшая изъ воды… Я думаю о моей лабораторіи въ госпитал, о моемъ маленькомъ ресторан, о моихъ мозгахъ, о моихъ мозжечкахъ, о моей жен, о моихъ дтяхъ, кое о комъ изъ моихъ друзей, и я говорю себ, что во всемъ этомъ много хорошаго, того хорошаго, котораго не знаютъ другіе. Ни они, ни я, никто изъ насъ не чувствуютъ себя вполн счастливымъ,— это несомннно, но, какъ я имю свои радости и печали, такъ и они имютъ свои.

Они разсянно ли дессертъ. Домье звонко щелкалъ зубами орхи. Морисъ одну за одною лъ ягодки винограда, выплевывая кожу.

Онъ уже нсколько успокоился и ясне глядлъ на свое положеніе.

— Все, что вы говорите, прекрасно, когда обстоятельства позволяютъ человку дйствовать согласно его наклонностямъ и темпераменту. Но разв вы не допускаете ума у вашихъ богачей или склонности къ роскошной, праздной жизни у глупцовъ?

— Я допускаю вс случаи, когда я ихъ констатирую,— отвтилъ Домье.— На практик привычка къ извстному образу жизни притупляетъ главнымъ образомъ чрезмрныя стремленія. Т, которые положительно созданы для того, чтобъ быть поставленными за образецъ, достигаютъ желаемаго или, если терпятъ неудачи, исчезаютъ. Это законъ природы.

— Прекрасно, я прошу васъ, докторъ, принять во вниманіе, что я принадлежу къ этимъ послднимъ. Я стремлюсь выйти изъ ряда праздныхъ людей и перейти въ лагерь труженниковъ. Хотите мн помочь?

Домье, закуривавшій въ это время сигару, съ удивленіемъ взглянулъ на него.

— Конечно, хочу. Что же я могу сдлать?

— Я хотлъ бы вести полезную жизнь. Для этого, преждевсего, надо ухать отсюда, оставить Парижъ.

— И вы хотите найти способъ оставить его, не подавъ никому повода удивляться этому… Предписаніе хать на какія нибудь воды?

— Именно. Только я не боленъ.

— О, жизнь по строгому режиму и нсколько стакановъ воды изъ какого нибудь цлебнаго источника никогда не могутъ быть безполезны. Они успокоили бы васъ, привели бы въ порядокъ ваши нервы, издерганные въ этой непрерывной лихорадк парижской жизни.

— Прекрасно, пошлите меня, куда хотите, только подальше… подальше… Пошлите меня въ страну, гд я буду одинъ, гд я ни съ кмъ не буду знакомъ, подальше отъ этихъ большихъ дорогъ, ведущихъ въ Парижъ.

Чувство эгоизма овладло имъ, онъ уврялъ себя, что вдали отъ Жюли, вдали отъ Клары онъ лучше справится съ самимъ собою.

Домье спросилъ его:

— Вы говорите по нмецки?

— Нтъ, но немножко по англійски…

— Ну что-жь, и это хорошо… Я пошлю васъ въ Гамбургъ… Это англійская Германія, вы встртите тамъ только американцевъ и подданныхъ королевы… Тамошнія воды хороши для анемичныхъ и для невропатовъ, къ которымъ вы принадлежите. Вы ничего противъ этого не имете?

— Это далеко отъ Парижа?

— На разстояніи одной ночи и половины дня пути. Вы можете раздлить ваше путешествіе на дв части, остановившись въ Кельн.

— Хорошо. Я поду въ Гамбургъ.

Домье веллъ подать чернила и бумагу, написалъ предписаніе и отдалъ его Морису.

— Благодарю васъ,— сказалъ Морисъ,— вы меня спасаете отъ меня самого.

— Ахъ!— произнесъ докторъ, покачавъ головою.— Подумать только, что большая часть больныхъ изъ высшаго свта, которые приходятъ за совтомъ въ профессорамъ туда (онъ указалъ на стны госпиталя), подумать только, что почти вс они страдаютъ тою же болзнью, какъ и вы: безалаберной, распутной жизнью!.. Хотите слышать мое мнніе о необходимомъ для васъ способ леченія?.. Женитесь!

Онъ остановился, Морисъ поблднлъ, услышавъ слово ‘женитесь’.

— Простите,— сказалъ докторъ, взявъ его руку.

Они вышли изъ ресторана, прошлись немножко по алле, погруженной теперь въ ночную тьму. Они молчали, всякій былъ занятъ своими мыслями.

— Ну,— сказалъ Морисъ, внезапно приходя въ себя,— я васъ покидаю. Благодарю васъ за этотъ ободряющій вечеръ, который я провелъ въ вашемъ обществ. Будьте такъ добры, напишите Эскье, чтобъ убдить его, что мой отъздъ необходимъ.

— Эскье завтра же получитъ мое письмо или я самъ буду на Баграмской площади.

Они разстались.

IV.

Курьерскій поздъ Сверной желзной дороги уносилъ Мориса, онъ лежалъ полураздтый подъ одялами на диван купэ. Колыханье вагона убаюкивало его грусть, отъ которой какъ бы онмли его члены и мозгъ.

Несмотря на все это, мрачное, тяжелое бгство ночью было нкоторымъ облегченіемъ, освобожденіемъ.

‘Я оставилъ позади себя то, что разрывало мн сердце,— думалъ онъ.— Каково бы ни было будущее, оно все таки лучше, чмъ то, что я оставилъ’.

Три дня и три ночи прошло съ той минуты, когда онъ ршилъ свой отъздъ. При воспоминаніи объ этомъ времени, о мукахъ медленнаго разставанія, онъ испытывалъ такую боль, точно снова переживалъ ихъ. Квартира въ улиц Chainbiges стояла передъ его влажными отъ слезъ глазами. Электрическій звонокъ… онъ пошелъ отворить дверь: это была Жюли. Ихъ продолжительныя отношенія до такой степени сроднили ихъ души, что Жюли, сію же минуту, прочла въ глазахъ Мориса страшную угрозу,— она поняла, что разлетается въ прахъ дорогое ей зданіе, вся ея жизнь,— ихъ любовь. Энергичнымъ движеніемъ, такъ несвойственнымъ врожденной ей кротости, она отстранилась отъ его поцлуя.

— Что случилось?

Онъ попробовалъ отдалить признаніе.

— Да ничего!..

— Говори! говори сейчасъ же, это лучше…

И тогда на диван, обложенномъ подушками,— на томъ самомъ диван, гд они въ хорошіе дни столько разъ ворковали, какъ голубки,— они слили свои слезы,— въ рыданьяхъ сдлали признаніе. Жюли первая ршилась произнести страшное слово:

— Ты узжаешь?

Она отгадала этотъ отъздъ, она чувствовала его въ воздух эти послдніе дни. Она прекрасно знала, изучивъ слабыя стороны сердца Мориса, что это будетъ прелюдіей ихъ окончательнаго разрыва, сначала онъ скажетъ, что детъ ненадолго, а потомъ продлитъ свое путешествіе. Она знала это, но тмъ не мене ударъ былъ слишкомъ мучителенъ, ей все еще хотлось сомнваться.

— Ты узжаешь?

— Докторъ предписалъ мн гомбургскія воды…

— Ты узжаешь! Ты узжаешь!

О, эти рыданія, это страшное горе любимаго существа!.. И быть причиной этого страданія!.. Она плакала, эта любимая женщина, у которой онъ отнялъ жизнь, которая жила только имъ однимъ! Она плакала, она страдала все изъ-за него! Одну минуту онъ колебался въ своемъ ршеніи.

— Если ты хочешь… Я не уду… И потомъ, вдь я же узжаю не навсегда., я не покидаю тебя… Клянусь теб, что я скоро вернусь! Я тебя люблю… я тебя люблю! Только видишь ли… я переживаю одинъ изъ тхъ кризисовъ, которые, ты знаешь, помнишь, какъ передъ моей поздкой въ Авейронъ… Разв мы потомъ не горяче любили другъ друга?.. Парижъ выводитъ меня изъ терпнія… Мн надо ухать. Но я тебя люблю, я тебя люблю!..

Въ эту минуту онъ искренно готовъ былъ на самопожертвованіе. Онъ видлъ, что препятствіе загородило ему путь, но онъ обрекалъ себя на эту узкую тропинку, ршался не переступать за эту преграду жизни и ничего не ждать отъ будущаго…

— Я тебя люблю! Я тебя люблю!

Она его больше не слушала, она не хотла, не могла его больше слушать. Она встала и несмотря на его объятія, несмотря на поцлуи, которыми онъ осыпалъ ея блдныя щеки и пряди свтлыхъ волосъ, она высвободилась въ первый разъ съ возмущеніемъ и отчаяніемъ. Она отворила дверь, она убжала… Онъ остался одинъ…

На другой день, посл мучительной ночи, о которой Морисъ никогда ничего не узналъ, она снова пришла къ нему въ обычный часъ, если не спокойная, то покорившаяся. Она первая заговорила объ его отъзд, она занялась укладываніемъ его вещей, какъ прежде, когда онъ узжалъ ненадолго. Какъ и наканун, какъ и всегда вообще, между ними не было произнесено имя Клары.

Вечеромъ, передъ отъздомъ, они обдали въ отдаленномъ ресторан, въ улиц Клиши. Это былъ обдъ людей, приговоренныхъ къ смерти, они сли въ общей зал, потому что боялись ослабть, оставшись наедин. Они машинально, почти съ отвращеніемъ ли подаваемыя имъ кушанья, время шло страшно медленно и вмст слишкомъ быстро. Два раза Жюли готова была потерять сознаніе. Когда они вышли изъ ресторана, имъ оставалось провести вмст больше сорока минутъ. Они сли въ карету и велли кучеру не торопясь хать вдоль бульвара Rochechouart, они были уврены, что здсь ихъ никто не встртитъ.

Грусть, пронизывающая какъ мелкій осенній дождикъ, овладла ими при вид этого мрачнаго пейзажа. Вокругъ нихъ подымался, словно тучи, густой дымъ пятисотъ парижскихъ фабрикъ и портилъ ясный лтній вечеръ.

Карета, прохавъ длинную, пустынную улицу, гд фонари были зажжены только съ одной стороны тротуара, миновавъ бульвары, въхала, наконецъ, въ темный, оживленный кварталъ сверной и южной желзныхъ дорогъ. Морисъ за спущенной сторой не могъ видть лица своей любовницы, оно мелькало передъ нимъ только тогда, когда рефлекторъ или фонарь бросалъ бглый лучъ въ карету, онъ видлъ, что по этимъ похудвшимъ щекамъ не переставая текли слезы. Онъ обнялъ ее, поцловалъ, онъ дышалъ ея дыханіемъ, пилъ ея слезы. Но у него не хватало смлости произнести слова сожалнія, готовыя сорваться съ его языка:

— Не плачь, я остаюсь, я твой.

Его особенно ужасала мысль о томъ страшномъ отчаяніи, которое она испытаетъ, когда онъ ее оставитъ… Конечно, она упадетъ безъ чувствъ на платформ, какъ только тронется поздъ.

— Жюли… Не надо идти на дебаркадеръ со мною… Теб надо вернуться до моего отъзда, дорогая… Это было бы слишкомъ тяжело!

Она была не боле, какъ плачущей вещью, безъ воли, безъ силъ, она повиновалась. Оба вышли изъ экипажа. Они только разъ поцловались, это былъ поцлуй разсянныхъ родственниковъ, разстающихся на одинъ день. Жюли пересла въ другой фіакръ и тотчасъ же ухала по улиц Дункернъ… А Морисъ, между тмъ, смотрлъ на эту карету, уносившую ту, которая была для него дороже всего на свт. ‘Какъ, это кончено? Такъ скоро? Такъ скоро?..’ Узжая она даже не сдлала ему прощальнаго привтствія. Тогда онъ почувствовалъ, что что-то, такое же ршительное какъ смерть, отдлило его отъ окружающей жизни. Надо было, чтобъ къ нему подошли кондуктора и напомнили, что необходимо сдлать послднія приготовленія къ отъзду. Въ немъ оставалось только одно сознательное желаніе, поскоре лечь, остаться одному въ своемъ купэ и тамъ, безъ свидтелей, отдаться своему страданію, плакать и страдать наедин съ самимъ собою.

И поздъ уносилъ его, качалъ всю ночь по обширнымъ долинамъ Фландріи и Прирейнскихъ провинцій, ни разу сонъ не омывалъ его глазъ, чтобы облегчить его хотя бы временнымъ забвеніемъ.

Въ Кельн ему пришлось перессть на другой поздъ, такъ какъ онъ, положительно, не хотлъ остановиться. Наступало утро, погода стояла неопредленная, безъ солнца и безъ приближавшагося дождя. Это туманное небо было ему по душ, ликующая природа раздражила бы его. Вокругъ него, въ новомъ вагон, говорили на незнакомомъ ему язык. Уединеніе также было пріятно ему…

Этотъ длинный путь вдоль береговъ Рейна, то веселыхъ, то грустныхъ, согласно, тому, улыбается или хмурится имъ солнце, принесъ ему первое успокоеніе. Прислонясь къ окну, онъ смотрлъ на зеленыя воды рки, на долины, усянныя виноградниками, на узкія линіи деревень. Онъ не могъ бы сказать, нравятся ли ему цвтъ горизонта и пейзажи, но, во всякомъ случа, эта картина успокоительно дйствовала на нервы. Онъ все еще страдалъ, но, измученный пережитымъ, онъ не зналъ, отчего именно страдаетъ… Что-то было рзко оторвано отъ него, вотъ и все. Онъ чувствовалъ горе отъ разлуки съ кмъ-то, но не съумлъ бы сказать, кого ему недостаетъ — Жюли или Клары. Скоро онъ долженъ былъ убдиться, что его изуродованной жизни недостаетъ ни Жюли и ни Клары, а женщины, дорогого женскаго присутствія, теплоты ея груди.

Около часу пополудни онъ вышелъ въ Франкфурт. Онъ позавтракалъ въ кафе Казино. Новая страна начинала его развлекать. Ему казалось, что вчерашній Морисъ умеръ, онъ перешелъ въ кого-то другого, въ какого-то бездушнаго манекена, у котораго случайно оказалось что-то общее съ его собственной душой. Съ этимъ чувствомъ онъ ходилъ, смотрлъ, лъ, постилъ музеи, любовался монументами. Передъ вечеромъ онъ очутился на станціи желзной дороги, онъ увидалъ надъ одной изъ дверей надпись: ‘Гомбургь’, вскочилъ въ вагонъ, ухалъ… Поздъ былъ полонъ путешественниковъ, почти вс разговаривали по англійски. Морисъ понялъ нсколько словъ, и это вторженіе чужой мысли въ его собственныя мысли было ему непріятно. Онъ сдлался какой-то, въ высшей степени деликатной, чувствительной вещью.

Въ гостинниц, куда его привезли съ желзной дороги, онъ наскоро выпилъ чашку бульону и легъ. Его спутанныя мысли убаюкали звуки музыки, долетавшей изъ парка кургауза… Онъ уснулъ. Съ той минуты, когда онъ видлъ исчезающую передъ собой Жюли, онъ не выходилъ изъ состоянія какой-то тяжелой грезы, почти такой-же непробудной, какъ сонъ.

Онъ проснулся поздно, съ пустой головою. Онъ сталъ смотрть на эти четыре стны меблированной комнаты, съ кроватью оригинальной формы, со столомъ, шкафами и предписаніями на трехъ языкахъ, висвшими на двери. Все это была Германія, это была разлука,— это была добровольная рана, нанесенная имъ своему сердцу.

— Какъ! Я здсь… Въ Гомбург… Я! Я!.. Да вдь это сумашествіе! Что я буду здсь длать? Зачмъ я ухалъ? Это ужасно быть одному… Клара… Жюли… Я ихъ бросилъ, безсмысленно бросилъ! И зачмъ? Боже мой, зачмъ?

Онъ понялъ всю безполезность этого путешествія. Все, чего онъ боялся, все, что было для него хуже смерти, все это случится въ его отсутствіи. Клара, хоть бы и любила его, ршится выйти замужъ, разъ онъ ухалъ, между тмъ, какъ еслибъ онъ остался, то она быть можетъ отказала бы въ послднюю минуту… ‘И потомъ ухать на мсяцъ, на два мсяца, на годъ, это хорошо… А что же посл? Разв не придется когда-нибудь вернуться, увидть тхъ, кому я доставлялъ страданія и отъ кого самъ страдалъ?.. Разв тогда жизнь будетъ сносне? Все будетъ опредлено… Я буду жить неопредленнымъ, неизбжнымъ… Не лучше-ли было бы остаться тамъ, подчиниться медленному теченію обстоятельствъ и въ тоже время дать имъ передлать себя такъ, какъ он передлаютъ другихъ?’

Онъ старался разбить эти мысли, какъ непріятельскій редутъ. ‘Однако,— говорилъ онъ себ,— умно или глупо я поступилъ, но я пріхалъ сюда для того, чтобъ удалиться отъ присутствія тхъ, которые меня мучили. Надо пользоваться, по крайней мр, хоть этимъ удаленіемъ и попробовать взять себя въ руки. Надо испытать курсъ забвенія’.

Онъ одвался, стараясь заинтересовать свой умъ новизной мстности. Онъ вспомнилъ свой пріздъ въ Парижъ, посл смерти матери.

‘Тогда я также былъ грустенъ, я потерялъ все, что любилъ и не хотлъ больше жить. А однако же, я снова втянулся въ жизнь’.

Но какой-то голосъ отвчалъ ему:

‘Тогда ты былъ на шесть лтъ моложе, тогда ты врилъ въ будущее, въ любовь, въ искусство… Теперь все это кончено’.

Онъ не хотлъ слушать этотъ безнадежный голосъ.

‘Гомбургъ веселое мстечко. Здсь есть блестящій кургаузъ, прогулки, театръ… Здсь можно лчиться. На это всегда можно убить часа четыре въ день’.

Эти противорчивыя увщанія самого себя вызвали грустную улыбку на его губахъ. Онъ уже сознавалъ, что время здсь будетъ тянуться медленне и безсодержательне, чмъ въ Париж. Въ такомъ случа къ чему же это усиліе, мученія этого отъзда? Онъ снова представлялъ себ слезы Жюли, текущія но бдному, нжному лицу, трепетъ этого тла, когда-то обожаемаго и увы!— обожаемаго еще и теперь, несмотря на все.

‘Ахъ, я несчастнйшій человкъ! Я умю только длать зло вокругъ меня, особенно тмъ, кто меня любитъ!’

Онъ спустился въ столовую. Яркіе солнечные лучи играли на стнахъ, выкрашенныхъ въ свтлый цвтъ, на монументальной печк изъ зеленыхъ изразцовъ, на блоснжныхъ скатертяхъ и блестящемъ хрустал. Нсколько одинокихъ путешественниковъ, нсколько англійскихъ или американскихъ семействъ завтракали съ спокойнымъ, довольнымъ видомъ. Морисъ, какъ и наканун, чувствовалъ себя совсмъ чужимъ этимъ людямъ, пловцомъ, выброшеннымъ волною на берегъ невдомаго острова.

‘Я одинъ! Совсмъ одинъ!’

Внутреннее рыданіе всколыхнуло его грудь. Теперь онъ навсегда останется одинъ въ жизни, какъ прежде до встрчи съ Жюли. Воспоминаніе о мучительныхъ мсяцахъ, предшествовавшихъ его встрч съ этой женщиной, вновь возстало передъ нимъ, несмотря на то, что это было давно, это воспоминаніе было также тяжело, какъ теперешняя грусть. Онъ не хотлъ поддаваться ему.

‘Эта тоска,— думалъ онъ,— овладла много оттого, что я за границей, въ гостинниц, оттого, что я здсь прозжій… Еще два обда за табльд’отомъ и я познакомлюсь съ другими путешественниками, если захочу… познакомлюсь съ женщинами’.

Но ему тотчасъ-же что-то кольнуло въ сердце.

‘О, нтъ, никогда больше… Больше не будетъ ни одной женщины въ моей жизни!..’

Вс уже разошлись, когда онъ пришелъ въ себя. Онъ, не отдавая себ въ томъ отчета, выпилъ чашку чернаго кофе, позабывъ влить въ нее молока. Онъ покраснлъ подъ взглядомъ гарсона, какъ будто этотъ человкъ былъ ироническимъ зрителемъ его душевной борьбы. Онъ быстро всталъ, спросилъ адресъ мстнаго доктора, знающаго французскій языкъ. Ему дали адресъ. Не разспрашивая дороги, онъ вышелъ, пошелъ на авось, почти сейчасъ же очутился въ тнистой алле вязовъ и направился по ней.

Направо тянулся безконечный паркъ, поддерживаемый какъ садъ, съ группами деревьевъ, фонтанами, густымъ политымъ газономъ, сквозь чащу листвы виднлись башенки виллъ, солнечные лучи, отражаясь въ брызгахъ фонтановъ, напоминали собою брилліантовый дождь. Поливальщики оканчивали свою работу и смоченная земля испускала на солнц легкій паръ..

Налво отъ аллей тянулись красивые дома, отдленные другъ отъ друга маленькими площадками, они были построены въ стил рококо, съ дугообразными окнами, верандами, балконами, террасами, гд утренній втерокъ колыхалъ полосатыя драпировки. Морисъ видлъ выходившихъ худенькихъ двочекъ, босоногихъ розовыхъ, мускулистыхъ дтей, сильныхъ молодыхъ людей въ блыхъ фланелевыхъ курткахъ и надвинутыхъ на глава фуражкахъ. Ихъ веселое оживленіе было непріятно Морису.

‘Сейчасъ видно,— думалъ онъ,— что эти люди счастливы или, по крайней мр, равнодушны. Они идутъ по дорог жизни, какъ я иду по этой алле, они уврены почти въ каждомъ своемъ шаг. Они будутъ завтракать, играть въ теннисъ, болтать съ этими хорошенькими женщинами. Молодые люди женятся на этихъ свженькихъ молодыхъ двушкахъ, сдлаются, въ свою очередь, отцами здоровыхъ дтей, вотъ какъ эти, ихъ существованіе будетъ длиться изо дня въ день, безъ выдающихся фактовъ, не считая неизбжныхъ болзней, матеріальныхъ неудачъ, трауровъ… Неужели я, такой страдающій человкъ, представляю исключеніе? Въ моей настоящей жизни нтъ даже ни траура, ни денежныхъ потерь, ни болзни. Ахъ, конечно, ихъ сердце не похоже на мое! Все мое страшное несчастіе заключается въ моемъ сердц и старанія всего міра не могли бы сдлать меня похожимъ на нихъ!..’

Разсуждая такимъ образомъ онъ дошелъ до конца аллеи и города. Передъ нимъ, въ трехъ направленіяхъ, открывались дороги въ долину, надписи объясняли дорогу въ наиболе интересныя окрестности. На границахъ долины горизонтъ закрывался горами, поросшими сосновымъ и буковымъ лсомъ, вдали виднлось нсколько башенъ. Онъ вспомнилъ о путеводител, который перелистывалъ на желзной дорог: самая высокая вершина была Большой Фельдбергъ, а зданіе, виднвшееся на склон горы, было гостинницей для путешественниковъ.

Что ему предпринять? Идти? Пуститься въ безполезное путешествіе, въ которомъ онъ сейчасъ же раскается? У него не было на это храбрости.

‘Я не знаю, куда идти и ршительно никому нтъ никакого дла до того, пойду ли я туда или сюда’.

А, однако, ему казалось, что онъ вышелъ изъ гостинницы съ какимъ-то намреніемъ. Ахъ, да! Докторъ! Поговорить съ какимъ нибудь живымъ существомъ было бы полезнымъ развлеченіемъ. Было только одиннадцать часовъ. Это, быть можетъ, заняло бы его до половины перваго, часа завтрака. Онъ вынулъ изъ кармана данный ему адресъ и свъ въ карету, стоявшую у парка, отдалъ его кучеру. Эта поздка стоила ему три марки, хотя домъ доктора былъ въ нсколькихъ шагахъ отъ него.

Это былъ хорошій домикъ, выходившій на площадку вблизи станціи. Дв молодыя двушки, въ блыхъ пикейныхъ платьяхъ, сидя подъ деревомъ играли съ собакой. Одна изъ нихъ привстала, увидя, что Морисъ направляется къ крыльцу и произнесла съ вопрошающей улыбкой:

— Сэръ?..

Онъ спросилъ:

— Докторъ Хефлихъ?

Она выказала удивленіе и недоумніе, что онъ не объясняется но англійсви. Посл нкотораго волебанія она произнесла съ оригинальнымъ акцентомъ:

— Это для… консультаціи?

— Да,— отвтилъ онъ.— Но, по крайней мр, докторъ-то говоритъ по французски?

— О, очень хорошо, очень хорошо!

Пройдя впередъ, она провела его въ небольшую гостинную съ необыкновенной меблировкой, каминъ былъ уставленъ различными раковинами, бамбуковая мебель, искусственные цвты, повсюду изящные букеты сухой травы. На самомъ видномъ мст вислъ портретъ принца Уэльскаго съ надписью: ‘То my dear D-r Haeflieh.’ (Дорогому доктору Хефлиху).

— Присядьте, пожалуйста, m-sieur,— сказала молодая двушка.— Папа (она произносила паапа) сейчасъ придетъ.

Черезъ нсколько минутъ вошелъ докторъ. Онъ имлъ видъ стараго капельмейстера, это былъ человкъ худой, съ выдвинутой впередъ головою, апостольскимъ лицомъ и длинными сдющими волосами. Онъ протянулъ руку паціенту.

— Здравствуйте, m-sieur,— произнесъ онъ съ любезной улыбкой.— Вы французъ?

— Да, докторъ.

— Я очень люблю французовъ. Они веселые, занимательные люди. Къ несчастію, эти политическія дла!.. Я помню время, m-sienr, когда на улицахъ Гомбурга вы услышали бы только французскій языкъ. Это было хорошее время для нашего города… Веселое время! А нынче во время сезона вы едва встртите десять вашихъ соотечественниковъ. Политика, конечно! Все это очень грустно. Но во всякомъ случа вы увидите, что Гомбургъ прелестенъ… А вы пріхали пить воды?

Морисъ колебался.

— О, я не боленъ, только… у меня немножко разстроены нервы. Случается безсонница… И вотъ мн сказали, что для меня былъ бы полезенъ режимъ курорта.

— Ахъ!— воскликнулъ докторъ Хефлихъ, дружелюбно хлопнувъ по колнк своего кліента.— Ахъ, это парижская жизнь разстраиваетъ нервы. Я прожилъ четыре года въ Париж… Съ 1860 до 1864… Вы знаете г-на Левюе? Нтъ?.. Доктора Рудиля? Также нтъ? Это были мои друзья, превеселые люди! А женщины! M-me Шнейдеръ! M-lle Кора Пирль! Вотъ то были веселыя женщины! Что он все еще въ Париж?

Онъ спрашивалъ это съ такимъ живымъ любопытствомъ, какъ будто общалъ себ непремнно навстить этихъ людей во время одной изъ своихъ скорыхъ поздокъ во Францію.

— Нтъ,— сухо отвтилъ Морисъ.— Он умерли.

— Умерли! Серьезно! Эти молодыя, красивыя, веселыя женщины! Ахъ, это ясно доказываетъ, что не надо злоупотреблять жизнью и рисковать своимъ здоровьемъ… Я вижу причину вашей болзни, m-sieur. Вы злоупотребляли удовольствіями Парижа, то есть тми, которыя свойственны вашему возрасту, я хочу сказать: Mabille, la Grande-Chaumi&egrave,re, Fr&egrave,res Provenaux…

Морисъ не могъ удержаться отъ улыбки. Это онъ-то, который всегда ложился спать до полуночи, не посщалъ даже театровъ, лъ и пилъ, какъ женщина!

— Я предпишу вамъ воды источника ‘Елизаветы’,— продолжалъ докторъ.— Он длаютъ чудеса. Вы довольно рано должны будете приходить туда, часамъ къ восьми утра. Вы услышите тамъ хорошую музыку… Тамъ играетъ театральная капелла. А потомъ надо ходить. Вы почувствуете легкія колики… Отправитесь куда слдуетъ… Сначала не надо пить помногу, нельзя сть салата и сырыхъ овощей. Вотъ вамъ, между прочимъ, печатное предписаніе.

‘Какой идіотъ,— думалъ Морисъ, уходя отъ доктора.— Если этотъ индивидуумъ иметъ дипломъ германскаго медицинскаго факультета, то университетъ не слишкомъ требователенъ. А, впрочемъ, и у насъ во Франціи найдутся подобные медики’.

Отнын онъ ршилъ не слдовать предписанію, хотя бы для того, чтобъ не встрчаться съ докторомъ Хефлихомъ. Разв нельзя убивать часы въ чтеніи, въ размышленіи, въ прогулкахъ?

‘Да это часы моей жизни, цлой жизни! Напрасно успокоивать себя иллюзіями. Сегодняшній день опредляетъ мн всю ожидающую меня жизнь. Она будетъ не изъ веселыхъ!..

Онъ вернулся въ гостинницу, слъ за отдаленный столъ и сталъ завтракать, просматривая газеты. Мало по малу зала наполнялась. Молодые люди и молодыя двушки, почти исключительно англичане или американцы, входили съ разрумянившимися отъ утренней прогулки щеками, продолжая начатый разговоръ. Они садились и съ аппетитомъ принимались за ду. Видъ этой веселой, энергичной, беззаботной молодежи снова привелъ въ грустное настроеніе молодого человка. Когда онъ увидалъ, посл завтрака, передъ гостинницей мсто, очищенное для крокета, и когда стали собираться играющіе въ свтлыхъ костюмахъ и со свтлыми зонтиками, онъ убжалъ въ свою комнату, заперся тамъ и сталъ мечтать.

Что длаютъ въ эту минуту два любимыя имъ существа? Страдаютъ ли он немножко за него отъ его отсутствія или жизнь ихъ уже приняла свое прежнее теченіе? Ахъ, одна изъ нихъ, по крайней мр, несомннно, мучилась также какъ онъ. ‘Если она думаетъ, что я хочу ее оставить, то она умретъ. Дорогая Жюли! Какъ я могъ рисковать убить ее такимъ образомъ? Это сумасшествіе, это жестокость! А еслибъ я вернулся?’

Вернуться! Едва зародилась въ немъ эта мысль, какъ онъ отогналъ ее. Если онъ вернется въ Парижъ, онъ будетъ въ силахъ только броситься въ ногамъ Клары и сказать ей: ‘Не выходи замужъ! Останься моей… Не покидай меня’. Такъ значитъ онъ ее любитъ? Значитъ, онъ любитъ ее больше, чмъ другую? Нтъ, потому что онъ пожертвовалъ Кларой для Жюли. Не нтъ, а да, потому что его главнымъ мученіемъ теперь была мысль, что молодая двушка, освобожденная его отъздомъ, согласится на бравъ…

Часы проходили, наступилъ вечеръ. Морисъ обдалъ, гулялъ въ кургауз, слушалъ музыку въ парк, какъ загипнотизированный. Минутами ему казалось, что онъ грезитъ, какъ во сн, когда намъ кажется, что мы падаемъ въ пропасть. Онъ снова спускался въ дйствительности съ высоты своего туманнаго воображенія и дйствительность казалась ему невроятной… Вдругъ онъ въ этомъ незнакомомъ парк, среди этихъ американцевъ и длинныхъ американокъ. Что онъ здсь длаетъ? Какой рокъ привелъ его въ эту чужую страну? Вокругъ него, разбитаго горемъ, суетилась равнодушная толпа, раздавались вальсы, доносились нжныя фразы, смялись, наслаждались жизнью.

‘Неужели у этихъ людей нтъ сердца? Что же, они не страдаютъ, не любятъ? Неужели не найдется ни одного, который бы оставилъ милую любовницу? Нтъ! Это пошлыя души. Он не знаютъ, что значитъ любить… Грустное знаніе!’

Вдругъ онъ замтилъ, что остался почти одинъ въ саду. Начали тушить иллюминацію. Ночь спускалась и ложилась темными тнями на группахъ деревьевъ. Одиночество испугало этого человка, которому еще минуту тому назадъ казалось, что его горе усиливается отъ оживленія этой равнодушной толпы. Онъ вернулся въ гостинницу и легъ спать, написавъ предварительно Жюли нсколько холодныхъ словъ, не выдававшихъ его волненія.

‘Я только двадцать четыре часа провелъ въ Гомбург, а мн кажется, что я прожилъ здсь нсколько мсяцевъ. Какъ, какъ жить такимъ образомъ?’

Какъ онъ жилъ, онъ не съумлъ бы объяснить даже тогда, когда, дойдя до вершины своей Голгоы, онъ упалъ на землю, моля о милосердіи. Какъ могъ онъ, въ теченіе двухъ недль выносить мучительную агонію своего сердца? Т, кто не испыталъ муки быть чужимъ въ толп, съ нравственнымъ горемъ, которое скрываешь, т не знаютъ, что такое значитъ страдать.

Онъ пробовалъ продолжительныя прогулки, которыя, утомляя мускулы, временно убиваютъ мысль въ истощеніи физической силы… Онъ шелъ все прямо, выходя на случайную дорогу и ему становилось немножко легче, когда онъ видлъ передъ собой только голую долину, лсъ или горы.

Тогда, какъ гршникъ, чувствующій себя покинутымъ Богомъ, не въ силахъ боле сопротивляться, умышленно поддается искушенію, такъ и онъ вызывалъ въ своей памяти образъ Клары, грезилъ, что она не покидаетъ его… Кроткая тнь Жюли блднла, исчезала и только образъ молодой двушки, какъ уколъ сприцомъ морфиномана, оживлялъ его.

‘Мы женаты… Мы здсь, вдвоемъ, совсмъ, совсмъ одни!’

Онъ шелъ по блой дорог, онъ старался представить себ, что Клара здсь, около него, своей эластичной походкой она оставляетъ маленькіе слды на пыли, какъ когда то тамъ, на скалистыхъ берегахъ Средиземнаго моря. Онъ думалъ о счастьи прижать свои губы къ этимъ дорогимъ полуоткрытымъ губамъ, прислонить свою грудь къ этой молодой груди. Къ овладвавшей имъ лихорадк его совсть допускала мысль объ измн Жюли. ‘Жюли будетъ страдать… Ну, чтожь! это въ порядк вещей. Разв я ее обманулъ? Разв я связалъ ее общаніемъ быть вчно ей врнымъ? Слдовательно я свободенъ’.

Онъ увлекался этимъ безстыжимъ проектомъ. ‘Да… Клара будетъ моя. Ничто не можетъ этому помшать. Мн остается хоть завтра же вернуться въ Парижъ и, если я захочу, она будетъ моей женой…’

Въ теченіе четырехъ или пяти дней онъ жилъ этой мечтой, онъ соединялся съ молодой двушкой и, дйствительно, забывалъ любовницу. Онъ любовался пейзажами съ тайной надеждой, что будетъ любоваться ими вмст съ нею. Мало по малу въ него вселилась такая увренность, что онъ уже съ врой начиналъ смотрть на будущее. За столомъ, въ кургауз, во время прогуловъ, эта мысль, какъ врный другъ, не покидала его.

Разъ, когда онъ отправился въ горы, одно селеніе своимъ живописнымъ видомъ привлекло его вниманіе. Это было у подножія Тонюса, вблизи Альтвенига и Большого Фельдберга. Деревушка раскинулась на холм у подножія горъ. Надъ ней возвышалась башня XIII столтія съ массою оконъ и круглой аспидной крышей. Дорога подымалась, вилась террасой вокругъ холма, по краямъ ея стояли виллы. Съ этой дороги, съ балконовъ виллъ открывался прелестный пейзажъ: маленькая долина въ форм зеленой раковины, нсколько прудовъ, лсъ загораживалъ горизонтъ по направленію къ Гомбургу, а въ одномъ мст открывался видъ на огромную, плоскую, желтую Франкфуртскую равнину.

‘Еслибъ я пріхалъ въ Германію съ ней,— подумалъ Морисъ,— я остановился бы здсь… Я бы нанялъ одну изъ этихъ виллъ’.

Сколько разъ съ тхъ поръ, какъ Морисъ былъ одинъ въ этой незнакомой стран, онъ воображалъ, переживалъ вту свободную поздку съ Кларой, это ревнивое уединеніе вдвоемъ, всегда ненасытное въ первые дни!

‘А между тмъ это возможно! Мн остается только захотть. И я хочу… но я этого не сдлаю!’

У дверей виллы, около которой онъ остановился, прибита была записка: ‘Haus zu vermiethen’. Ему захотлось хоть слегка осуществить свою мечту. Онъ вошелъ въ садъ, позвонилъ. Старуха отворила ему.

— Вы говорите по французски?— спросилъ Морисъ.

Она отвтила:

— Nein!

Указавъ ей на записку, онъ старался объяснить ей, что хелаетъ осмотрть домъ, чтобы его нанять. Женщина поняла его. Она заторопилась показать ему виллу.

Она состояла изъ двухъ этажей, каждый по три комнаты, меблированныя просто и чисто, какъ почти вс квартиры прирейнской Германіи. Передъ средней комнатой перваго этажа шла крытая терраса съ видомъ на цвтущую долину. Морисъ равнодушно осматривалъ комнаты и обстановку, въ то время какъ хозяйка мягкимъ голосомъ псаломщицы по нмецки излагала передъ нимъ преимущества помщенія. Но на террас онъ остановился, какъ очарованный. Почти у самыхъ ногъ его разстилалась долина. Онъ любовался горизонтальными верхушками группы подстриженныхъ платановъ. Зеленый коверъ углублялся къ средин, черезъ него вились тропинки, соединявшіяся съ сосдними дорогами. Прямо подымались небольшіе зеленые холмы, направо домики старинной деревеньки, налво могучая, косматая громада Альткенига.

Морисъ долго любовался этимъ пейзажемъ. Почему, въ виду этихъ улыбающихся горизонтовъ, въ немъ сильне становилось предчувствіе, что когда нибудь Клара будетъ здсь съ нимъ и они вмст увидятъ все это? Онъ спросилъ у старушки цну помщенія, она написала ему ее на клочк бумаги, онъ попросилъ сказать ему имя владлицы и деревушки. ‘Г-жа Гансъ, вилла Тевтонія, Кронбергъ’. Когда онъ шелъ пшкомъ по дорог въ Гомбургъ, онъ испытывалъ какое-то удовольствіе, смшанное съ безпокойствомъ. Будущее сокрыто отъ глазъ человка, но какъ отрицать, что извстныя предчувствія зарождаются въ насъ съ увренностью настоящаго, реальнаго?

Отъ Кронберга до Гомбурга, черезъ Оберурсель, гд проходитъ желзная дорога, всего часъ съ четвертью пути. Вечерняя мгла уже окутала паркъ, когда Морисъ пришелъ въ городъ. По обыкновенію, онъ зашелъ въ кабинетъ для чтенія и купилъ ‘Temps’, чтобы почитать передъ обдомъ.

Это былъ наимене невыносимый для него часъ дня. Принцъ Уэльскій въ то время лчился въ Гомбург, обдалъ въ Казино, ему нравилось путешествовать, играть въ баккара и отдыхать отъ длъ правленія. Въ честь его иллюминовали террасу, наполнявшуюся въ обденное время нарядными англичанами и англичанками. Бутылки шампанскаго опустошались наравн съ желтыми бутылками рейнскаго вина и зелеными мозельвейна. Для больного сердца Мориса было даже своего рода развлеченіемъ наблюдать за суматохой этой суеты мірской.

Но въ этотъ вечеръ, благодаря воспоминаніямъ во время прогулки, предчувствію какого-то страннаго кризиса, который перевернетъ его жизнь, онъ испытывалъ какую-то особенную пылкость. Онъ усилилъ ее еще боле, спросивъ себ кружку хорошаго рейнскаго вина, она совсмъ опьянила его.

‘А между тмъ,— думалъ онъ,— какъ хороша жизнь для тхъ, кто не иметъ, подобно мн, тайной сердечной раны! Сколько вещей намъ дано для того, чтобъ ее развлечь, пополнить!.. Книги, пейзажи… женщины,— это дано всмъ людямъ, или, по крайней мр, очень многимъ, но я не похожъ на другихъ людей: у меня больная душа’.

Онъ оканчивалъ свой обдъ. Освободивъ столъ, чтобы подать кофе, гарсонъ положилъ ему на глава номеръ ‘Temps’, который онъ даже и не развертывалъ. Онъ взялъ его разсянно, пробжалъ мрачныя политическія разсужденія, поучительные столбцы, взглянулъ на фельетонъ. Онъ хотлъ уже отложить газету, когда внизу четвертой страницы, между послдними новостями, онъ прочелъ:

‘ Ille-et-Vilaine.— Кантонъ Тинтеньякъ.

‘Выборы въ земское собраніе.

Де-Ріё, монархистъ…. 721 голосъ. Выбранъ.

‘Люро, республиканецъ… 485 голосовъ’.

Прежде даже чмъ сообразить, какое значеніе могли имть для него выборы въ земскомъ собраніи Ille-et-Vilaine, онъ почувствовалъ, что шаткая надежда, поддерживавшая его жизнь, разлетлась, какъ дымъ. Все исчезло, освщеніе, цвтъ, форма предметовъ, все куда-то рухнуло.

Когда онъ понемногу сталъ приходить въ себя, онъ почувствовалъ, что не въ состояніи ни минуты больше усидть на этомъ мст. Онъ бросилъ на скатерть золотую монету и торопливо ушелъ въ гостинницу. Сознаніе дйствительности медленно возвращалось къ нему. Онъ начиналъ отдавать себ отчетъ, почему рефлективнымъ движеніемъ своихъ нервовъ онъ тотчасъ же предугадалъ катастрофу. Въ его памяти звучали слова Ріё, повторенныя милымъ голосомъ Клары: ‘Я ду приготовиться въ выборамъ въ земское собраніе. Какъ только меня выберутъ, я вернусь въ Парижъ и попрошу у васъ окончательнаго отвта’.

‘И что же! это исполнилось. Онъ выбранъ. Онъ скоро выдетъ въ Парижъ. Что я говорю? Онъ уже тамъ! Онъ около Клары! Ахъ!..’.

Онъ такъ жестоко страдалъ отъ этого представленія Ріё около молодой двушки, что вскрикнулъ настоящимъ крикомъ раненаго, нарушившимъ тишину гостинницы и испугавшимъ его самого. Ему казалось, что въ эту минуту Ріё крадетъ у него его будущее. Какое безуміе! Это онъ самъ отказался отъ этого драгоцннаго будущаго, это онъ самъ связывалъ себя съ прошлымъ…

‘Ну прекрасно, да я хочу жить, хочу жениться, хочу любить молодую двушку, какъ любятъ другіе мужчины… Въ общемъ это зависитъ отъ меня одного. Ихъ свадьба еще не состоялась. Если Клара меня любитъ, она откажетъ Ріё. А она меня любитъ’.

Онъ всталъ, хотлъ бжать на телеграфную станцію. Но, нтъ! Онъ уже остановился, придумалъ какія-то матеріальныя препятствія. Онъ представлялъ себ изумленіе Эскье и Ріё, когда въ Парижъ придетъ его телеграмма.

Лицо Жюли въ слезахъ стояло передъ его глазами.

Вся ночь прошла въ порывахъ отъ ршенія къ колебанію. Онъ написалъ два письма Клар, униженно умоляя ее не давать слова, подождать… Но едва онъ написалъ ихъ, какъ уже разорвалъ. Подождать! Чего подождать? Только одна смерть можетъ разорвать такія узы, какими онъ связанъ съ Жюли. Все, что онъ могъ сдлать, это испортить жизнь Клары, какъ онъ испортилъ свою собственную. Создать несчастное сердце на подобіе своего? Къ чему это послужитъ?

‘Мой долгъ ясенъ. Я связанъ съ Жюли, которая отдала мн лучшую часть самое себя и если я ее оставлю, то у нея не останется даже утшенія быть любимой, какъ Клара, человкомъ, котораго она не любитъ… Бдная Жюли! Ахъ, хоть бы она, по крайней мр, была около меня!’

Свтало, въ гостинниц послышалась первая утренняя возня… Мучительная ночь усилила утомленіе Мориса, ему страшно хотлось спать. Вдругъ ему пришла въ голову мысль, онъ съ безнадежностью ухватился за нее. Прежде всего необходимо не быть одному, ему нужна сидлка въ его любовной лихорадк…

‘Я пошлю Жюли депешу, буду умолять ее пріхать ко мн. Сюржера нтъ дома, и потомъ, кому какое дло? Жюли свободна… Она прідетъ’.

Онъ тотчасъ же написалъ:

‘Прізжайте. Я страшно одинокъ и грустенъ. Вы мн необходимы. Прізжайте’.

Какъ только въ корридор послышались шаги, онъ отворилъ дверь и отдалъ телеграмму проходившему слуг.

Затворивъ дверь, онъ почувствовалъ сразу облегченіе и утомленіе. Онъ не сомнвался, что Жюли прідетъ, хотя бы масса препятствій мшала ея отъзду. ‘Она прідетъ… Она будетъ здсь, около меня’. Онъ уже видлъ, какъ изъ отдаленной отчизны, это материнское объятіе, эту дорогую грудь, на которой онъ не разъ отдыхалъ усталый и тревожный. Прелесть этой мечты разнжила его, лишила послднихъ силъ. Онъ бросился на кровать и тотчасъ же уснулъ тмъ крпкимъ, какъ смерть, сномъ, который не пробудятъ ни мысли, ни шумъ окружающей обстановки.

…Онъ проснулся только вечеромъ, смущенный этимъ позднимъ пробужденіемъ. Вечернее оживленіе царило въ корридорахъ и на лстницахъ гостинницы. Долетали звуки музыки изъ кургауза. Часы показывали половину десятаго. Онъ торопливо одлся, поправилъ свои волосы. Отвтъ Жюли долженъ уже былъ придти. Онъ поспшно вышелъ и увидалъ телеграмму за ршетчатымъ ящикомъ для писемъ. Прежде чмъ открыть ее, онъ уже зналъ, что въ ней говорилось: ‘Я выхала’. И дйствительно, Жюли увдомляла, что вызжаетъ изъ Парижа въ этотъ же день и прибудетъ во Франкфуртъ завтра въ часъ пополудни.

Онъ сразу успокоился. Онъ началъ съ того, что пообдалъ съ большимъ аппетитомъ, отдавая въ тоже время приказаніе слуг приготовить его багажъ. Онъ ршилъ не дожидаться завтрашняго вечера. Послдній поздъ отходитъ въ Франкфуртъ въ двнадцать часовъ ночи. Въ Франкфурт онъ пересядетъ на другой, идущій въ Кобленцъ и въ девять часовъ утра встртится съ Жюли, которая къ этому времени съ курьерскимъ поздомъ прідетъ на маленькую станцію Эйса, называемую Нидерланштейнъ. Этотъ проектъ плнялъ его, несмотря на утомительность пути, ему останется только нсколько часовъ пробыть въ одиночеств. Онъ чувствовалъ, что не въ состояніи еще провести ночь въ гостинниц. Нтъ, дйствительно, ни одной ночи, ни одного часа больше въ этомъ дом, въ этомъ проклятомъ город, гд онъ такъ страдалъ!

‘Конечно, я сюда не вернусь, даже съ Жюли…’

Но куда отправиться? Гд жить съ нею? На многочисленныхъ сосднихъ станціяхъ въ Эмс, въ Висбаден, въ Баден идетъ все та же ресторанная жизнь и тамъ т же англичане, т же гостинницы. Гд помститься?

Вдругъ онъ вспомнилъ деревенскій пейзажъ, подымающуюся въ гору дорогу, террасу виллы. Пошаривъ въ своихъ карманахъ, онъ нашелъ адресъ: Г-жа Гансъ, вилла Тевтонія, Кронбергъ. Хозяинъ гостинницы возьметъ на себя трудъ послать депешу, чтобы нанять помщеніе. Морисъ даже не колебался помстить свою любовницу туда, куда мечталъ привезти молодую жену. Ему казалось даже наоборотъ, что этотъ поступокъ заврачуетъ его душевную рану. То, что было постоянно, вчно потребно его женственной натур, разв то не было женщиной, жаромъ ея объятій, теплотой ея груди?

О, это блдное августовское утро Германіи, невидимый Рейнъ, но угадываемый по туману, окутывающему его ложе, и эта линія устланнаго рельсами пути, на которомъ сейчасъ за поворотомъ покажется поздъ, привезшій Жюли!

Быть можетъ, иныя трагическія драмы разыгрывались въ сердцахъ людей, стоявшихъ вдоль станціонной платформы въ вопросительныхъ, ожидающихъ, нетерпливыхъ позахъ. ‘Но,— говорилъ себ Морисъ,— они наврное не переживаютъ такую трагическую драму, въ которой я играю мою роль’. И дйствительно, не мало было трагизма въ встрч этихъ этихъ двухъ душъ, которыя стремились одна къ другой съ увренностью въ близкой разлук… Даже мсто встрчи этихъ любовниковъ на маленькомъ полустанк, непониманіе языка, на которомъ говорили вокругъ нихъ, все доказывало что-то необъяснимое въ этой встрч безъ любви, хотя любовь была узломъ всего, оправданіемъ для нихъ.

Но когда изъ-за поворота пути поздъ вытянулся черной лентой, когда онъ, минуту спустя, остановился передъ платформой, когда Морисъ увидлъ знакомую руку и высунувшееся тревожное лицо, когда онъ очутился около нея,— сразу, какимъ-то невольнымъ, необузданнымъ порывомъ все забылось, уничтожилось въ радости свиданія, онъ обнялъ ее и прижался къ ея груди… Поздъ уже катился вдоль береговъ Рейна, а они еще не находили словъ, едва обмнялись взглядами, они находились въ полной власти этого страстнаго объятія, въ которомъ вылилась вся ихъ нжность, вся грусть, вся человчность.

Они были одни въ купе. Ихъ лица, какъ зеркало, показывали другъ другу все, что они вынесли въ эти дни агоніи. Прошло всего нсколько дней, но признаки этихъ мукъ были такъ очевидны, что ни тотъ ни другая не ршались заговорить объ этомъ.

Морисъ нашелъ въ себ силы только пролепетать:

— Прости! Прости!

Да, прости! Онъ хотлъ получить прощеніе въ томъ, что измучилъ, почти убилъ ее. Видя ее въ такомъ состояніи, онъ еще сильне обожалъ ее: ему представлялась грустная участь яенской любви, глубокой страсти, вполн зависвшей отъ капризовъ любовника.

— Прости! Прости!

Поздъ катился вдоль легендарныхъ береговъ, мимо зубчатыхъ романическихъ скалъ, мимо старинныхъ замковъ, мимо пещеры, гд поэтамъ слышались голоса сиренъ… Еще разъ влюбленная парочка соединилась, крпко, какъ прежде, сжимая другъ друга въ объятіяхъ. Конечно, въ первыя минуты это не была капризная, недолговчная любовь, воспваемая поэтами, они не искали глазами любимыхъ глазъ, губами — любимыхъ губъ. Ихъ неудержимо влекла другъ къ другу лишь потребность найти исходъ своей тоски. Ихъ встрча не устраняла ни огорченія, ни безпокойства, но она дала имъ такую глубокую нжность, что они чувствовали себя боле сильными, боле готовыми къ борьб. Они, не переставая, обнимались.

Морисъ, протянувъ руку Жюли, сказалъ ей серьезно:

— Какъ мн благодарить васъ за то, что вы пріхали? Вы меня спасаете. Если-бъ вы не пріхали, я сошелъ бы съ ума.

Она закрыла ему ротъ рукою.

— Это я должна благодарить тебя за то, что ты меня позвалъ. Я такъ страдала въ одиночеств, отъ сознанія, что ты страдаешь и что я не вижу, какъ ты страдаешь!

Онъ не разспрашивалъ ее о томъ, какъ она провела это время разлуки, но она поняла этотъ вопросъ въ его глазахъ. Она заговорила совсмъ тихо, голосомъ, прерывающимся отъ волненія, глядя въ пространство, какъ будто передъ нею вставало пережитое.

— Да,— сказала она.— Это были ужасныя дв недли. Несомннно, что нибудь въ насъ умираетъ, когда мы переживаемъ такія испытанія… О, когда я осталась одна въ фіакр! Все, чего я такъ давно боялась, все исполнилось. Ты ухалъ, я очутилась одна на неопредленное время! А какъ мы разстались! Я видла тебя усталымъ, измученнымъ, нервнымъ, такимъ, какимъ ты былъ въ послднія минуты. Я думала: ‘Онъ доволенъ теперь, онъ освободился отъ меня, отъ своей Йю!..’ Увряю тебя, что я не могла себ представить, что все это правда. Я каждую минуту чувствовала себя какъ-то вн жизни, въ какой-то грез… Потомъ, а вдругъ упала съ высоты въ страшную дйствительность… О, мой дорогой, это было ужасно!

Онъ ласково цловалъ ея руки.

Ея горе дйствовало на его сердце какъ цлительный бальзамъ. Клара отсутствовала, была изгнана изъ его мыслей. Онъ любилъ только эту чудную, страдающую изъ-за него душу, говорившую ему о своемъ страданіи.

Она продолжала:

— А между тмъ, я могла ждать, дйствовать, разговаривать съ этимъ отчаяніемъ въ груди. Какимъ образомъ? Богъ мой, какимъ образомъ? Я вернулась домой въ этомъ состояніи кошмара. Я пробовала молиться… Я пробовала теб писать… Но все, что заставляло меня останавливаться мыслью на теб, мн причиняло такую боль, что я не могла, нтъ, я не могла… Когда я получила твое первое письмо, я зашаталась, я едва не упала безъ чувствъ… Въ ту минуту я ничего отъ тебя не ждала, ни писемъ, ни возврата, ничего… Это было очень холодное письмо (Морисъ крпко сжалъ руки Жюли), оно было такое же принужденное, какъ ты самъ, въ послднія минуты, которыя мы провели вмст… и все-таки, увряю тебя, я его обожала, это бдное, такое холодное письмо, и я его цловала, какъ я цловала бы твои щеки и твои глаза, дорогой мой, и я уснула вечеромъ, прильнувъ губами въ бумаг, которой касалась твоя рука. Это былъ мой первый сонъ посл твоего отъзда!

Она умолкла, взглянувъ на пейзажъ Рейна, развернувшагося передъ окнами вагона.

Она прошептала:

— Какъ красиво… Я счастлива.

И Морисъ увидлъ, что она уже измнилась, тучи разсялись на ея лиц. Все, что было въ немъ хорошаго, добраго, пробудилось въ его душ, при сознаніи, что отъ одного его присутствія она уже успокоивается, увренность, что онъ составляетъ все для этой любимой женщины, длала его лучше, выше. Что-то врод самопожертвованія шевельнулось въ его душ.

‘Моя роль въ жизни — это заботиться о ней, утшать ее, длать ее счастливой. Никто на свт, никто не будетъ любить меня такъ, какъ она’.

И, какъ бы взглянувъ на стоявшій передъ нимъ призракъ и не видя передъ собой Жюли, онъ подумалъ:

‘Никто… Даже Клара!*

Онъ придвинулся поближе въ ней и спросилъ:

— А когда ты получила мою телеграмму?

— О!— произнесла она окрпшимъ, почти веселымъ голосомъ,— это было передъ завтракомъ. Мы съ Эскье ждали Клару въ столовой. Іоакимъ вошелъ съ телеграммой. Повришь ли, что я не испугалась, я угадала хорошую новость!. Къ тому же, утромъ, я проснулась спокойне, съ надеждой на что-то счастливое. Ты вдь знаешь, что у меня есть ясныя предчувствія, которыя почти всегда оправдываются? Но, все-таки, я слегка дрожала, распечатывая голубой листокъ. Но я нашла въ немъ то, чего ожидала,— средство очень скоро быть около тебя.

Она остановилась, она колебалась продолжать.

— А потомъ?— спросилъ Морисъ.

— Потомъ… нужно ли разсказывать?

— Конечно!

— Ну, хорошо,— продолжала она, бросивъ страстный поцлуй на черные волосы Мориса.— Тогда, видя смущеніе и недоумніе, Эскье подошелъ во мн и спросилъ: ‘Это отъ Мориса?’ Мн не пришло въ голову солгать, и потомъ, я не могла бы. Я ему сказала ‘да’ и показала телеграмму.

— О!— воскликнулъ Морисъ.— Зачмъ ты это сдлала?

Меньше, чмъ кому либо, онъ хотлъ бы признаться отцу Клары въ своей тоск.

— Не сердись, мой любимый другъ,— сказала г-жа Сюржеръ.— Я сдлала это самовольно, и потомъ, когда я подумала объ этомъ, мн показалось, что я хорошо сдлала. Какъ ухать, не предупредивъ Эскье? А, кром того, мн необходимъ былъ совтъ, ты понимаешь. И потомъ, Эскье такой добрый, онъ такъ меня любить, такъ любитъ! Къ кому я могла обратиться, какъ не къ нему? Не принимай этого сердитаго вида,— прервала она себя съ новымъ взрывомъ горя, видя, что Морисъ отодвинулся отъ нея.— Я сдлала это къ лучшему, увряю тебя.

Она готова была заплакать. Морисъ былъ тронутъ.

— Ты, можетъ быть, права,— сказалъ онъ.— Но я предпочелъ бы, чтобъ Эскье ничего не зналъ.

Она воскликнула:

— Можешь ли ты предполагать, что онъ ничего не знаетъ? Ахъ!.. Я очень хорошо его знаю! Онъ уже давно обо всемъ догадался, онъ самъ вчера сказалъ мн это… А потомъ, видишь ли, если-бъ онъ даже ничего и не зналъ, то необходимо было имть повреннаго, друга, кого-нибудь, кто бы поддержалъ меня, посовтовалъ мн, что я должна длать… Ты вдь знаешь, что я одна ничего не умю… Зачмъ ты такъ далеко отодвинулся отъ меня?

Она прислонилась въ плечу Мориса, она поцловала его въ щеку.

— Что же сдлалъ Эскье?

— Онъ отнесся ко мн превосходно, какъ всегда. Онъ меня успокоилъ, утшилъ. Онъ тотчасъ же высказалъ мнніе, что надо хать въ теб. Онъ почти такъ же тревожился, какъ я, мы оба думали объ одной и той же страшной вещи, не признаваясь въ этомъ другъ другу, мы оба боялись…

— Что я застрлюсь?— спросилъ улыбаясь Морисъ.

— Не произноси этого слова, никогда, никогда!.. Это меня колетъ, какъ ударъ кинжала… Мужъ писалъ мн наканун: въ Люксембург все идетъ хорошо. Онъ не можетъ вернуться въ Парижъ, по крайней мр, еще черезъ мсяцъ, даже два… Для него, для слугъ, для свта я ду на нсколько дней въ Лорренъ, въ деревню, къ м-мъ Домье. Мы такъ условились съ докторомъ и Эскье… О, вся эта ложь мн не мало стоила! Когда Клара взглянула мн прямо въ лицо и спросила: ‘Вы дете въ Лорренъ?..’ Я отвернула голову и не посмла отвтить ей ни да, ни нтъ. Сколько хитростей, сколько обмановъ! Какъ стыдно и отвратительно все это.

Она остановилась на минуту съ грустной тнью на лиц, но когда она замтила, что та же грусть отразилась и въ чертахъ Мориса, она постаралась улыбнуться и произнесла, побдивъ угрызенія совсти:

— Что-жь такое? Вдь это ради тебя я лгала. А я тебя обожаю. Теперь не будемъ больше говорить обо мн. Ты знаешь, какъ страдала твоя Йю вдали отъ тебя. Скажи же мн, страдалъ ли ты хоть немножко вдали отъ нея.

И съ граціозной безпомощностью, такъ плнявшей Мориса, она закрыла глаза и положила голову на грудь молодого человка. Онъ молча глядлъ на нее.

Солнечный день, наконецъ, поборовши туманъ, бросалъ яркіе лучи въ окна вагона. Они отражались розовымъ на красныхъ спинкахъ и сидньяхъ стеганыхъ дивановъ, тотъ же розоватый цвтъ лежалъ на лиц и волосахъ Жюли. Бдное лицо со слдами еще недавно пережитыхъ страданій!.. Морисъ съ тревогой, съ нжностью смотрлъ на него. Растрепавшіеся волоса вились вокругъ лба, прикрывали виски и уши, почти скрывали шею, это были чудные волнистые волоса, тонкіе, густые, тяжелые. Они напоминали собою рку, въ которую втекаетъ до двадцати разноцвтныхъ источниковъ, темные, свтлые, нкоторые совсмъ рыжіе, они имли свой особенный, раздражающій запахъ.

Помимо воли, безпокойный взглядъ Мориса искалъ въ нихъ блдныхъ серебристыхъ нитей… Но нтъ, ихъ тамъ не было. Все было жизнью въ этой роскошной растительности, густой, темный пушокъ подымался отъ самаго лба. Взглядъ Мориса спускался, слдилъ за линіями этого лба… Какъ нтъ морщинъ? Да… есть. Дв лучистыя линіи, одна боле глубока, другая едва замтная, какъ бы представляющая неловкое, неувренное продолженіе первой. Обыкновенно какъ та, такъ и другая были едва замтны, но пыль во время дороги осла на кожу и они углублялись.

‘Вотъ такими они будутъ черезъ нсколько лтъ’, подумалъ Морисъ.

Движимый какой-то таинственной, спокойной и въ то же время повелительной силой, онъ продолжалъ разсматривать это дорогое лицо. Носъ былъ прелестныхъ очертаній, чисто римскій, правильный носъ, безъ малйшихъ недостатковъ. Ротъ ршительный и пунцовый. Но глаза, такіе молодые, такіе дтскіе, когда открыты вки, теперь дйствительно казались постарвшими. Вдоль вкъ, особенно по краямъ была масса мелкихъ морщинокъ. ‘Это слезы’, сказалъ себ Морисъ, чтобъ утшить себя, потому что это открытіе, дйствительно его мучило. Слезы идутъ черезъ вки, наполняютъ ихъ солью, измняютъ цвтъ и производятъ морщинки.

Увы! это было еще не все! Около самаго края глаза, несмотря на легкую прядь волосъ, спускавшуюся до вкъ, ясно былъ виденъ цлый снопъ морщинокъ на нжной кож, он старили это лицо… Эти мелкія, лучистыя линіи вздрагивали, когда вздрагивали вки и шли вокругъ всего глаза.

Почему Морисъ не могъ оторвать взгляда отъ этихъ почти незамтныхъ признаковъ старости на этомъ все еще красивомъ, обворожительномъ лиц? Почему, помимо воли, думалъ онъ о другихъ глазахъ, о свжести другой кожи? Онъ продолжалъ свое безпокойное изслдованіе. Шея слегка сливалась съ полными плечами, но овалъ щекъ, подбородка и ротъ остались восхитительны, совсмъ молодые. Сквозь полуоткрытыя во сн губы,— Жюли незамтно уснула,— виднлись два ряда нетронутыхъ зубовъ съ блой эмалью и плотныхъ, какъ зубы двочки.

Такою, какъ она была здсь, подъ его испытующими глазами, была-ли она молода или стара? Стара, конечно, нтъ, но и нельзя сказать, чтобъ молода. Это лицо, на которое онъ столько разъ смотрлъ, потеряло для него признаки красоты и возраста. Онъ былъ такъ помятъ жизнью, что чувствовалъ необыкновенную нжность къ этой женщин, которую держалъ въ своихъ объятьяхъ и на лиц которой время оставило свои неизгладимые слды. Сильное волненіе овладло имъ и потопило его мечты, безпокойство о завтрашнемъ дн, сожалнье о томъ, что не случилось, но что могло бы случиться. Онъ признался себ, наконецъ, что такъ глубоко любитъ эту женщину, преданную ему и душой и тломъ, какъ никогда не полюбитъ другую. Другіе посвы могли бы возобновить плодородіе его сердца и это сердце могло бы дать новыя жатвы нжности, но жатва, собранная Жюли, всегда останется единственною. Жюли первая открыла спрятанные въ немъ тайники страсти и первая воспользовалась ими. Теперь все для него было ясно и объяснимо. Его глаза, устремленные на спящее лицо любовницы, видли ее въ первый разъ такою, какою она есть на самомъ дл.

‘Да, она скоро состарится… А я ее люблю не меньше, я люблю ее даже больше, боле глубокой и трогательной нжностью’.

Онъ не обращалъ вниманія на морщины этого лба, не обратилъ бы вниманія и на блыя пряди въ этихъ густыхъ волосахъ. Онъ любилъ эти признаки времени, потому что они доказывали братское страданье. Эта мірская красота могла исчезнуть завтра-же. Онъ уже любилъ въ своей любовниц не черты лица, не цвтъ кожи, не оттнки волосъ, а ея преданную ему душу, это было повтореніе его личности, его собственной нжности, всего своего прошлаго, которое онъ вложилъ въ человческое существо. Онъ понялъ это, онъ почувствовалъ, что связанъ съ Жюли боле могучей силой, чмъ ихъ личная воля. Никогда ни одинъ изъ нихъ не измнитъ другому…

Его очищенное уединеніемъ сердце, его помятыя чувства, все его существо мирилось съ будущимъ, каково бы оно ни было, какой-то свтлый разумъ говорилъ ему, что это именно такъ, что это хорошо.

‘Моя доля въ жизни еще была слишкомъ велика,— думалъ онъ,— наврное, гораздо больше, чмъ у другихъ’.

Подъемомъ силы воли онъ разогналъ свои мечты и сталъ смотрть въ окно. Рейна уже не было видно, холмы скрылись, огромная, желтоватая долина, съ группами деревьевъ, съ остроконечными крышами деревенскихъ селеній тянулась теперь до самаго горизонта, а на этомъ горизонт рисовались какія-то неопредленныя формы: тучи-ли, цпи-ли горъ, очертанія-ли города,— неизвстно. Морисъ узналъ пейзажъ Франкфурта. Они подъзжали.

Въ первый разъ Жюли будетъ принадлежать ему одному, онъ будетъ руководителемъ ея жизни, какъ ея мужъ. Онъ воспламенился гордостью этой роли.

Онъ видлъ, какъ солнце заливало огромную, желтоватую равнину, какъ изъ дыма и тумана выступали окрестности стариннаго Ганеа. Онъ взглянулъ на Жюли. Крпкій сонъ, въ который она мало по малу погрузилась, вызвалъ румянецъ на ея щекахъ, волоса казались свтле при дневномъ свт, во всей ея фигур, съ полускрещенными ногами и выступившими бедрами было много молодой силы.

‘Она молода,— подумалъ Морисъ,— совсмъ молода!’

Онъ приподнялъ тихонько ея талію, склонился надъ молодой женщиной и разбудилъ ее поцлуемъ.

Она ему улыбнулась.

…Можно подумать, что эта таинственная сила, въ которую невольно врятъ даже самые закоренлые скептики и вольнодумцы, сила, которую мы, согласно нашей инстинктивной философіи, называемъ Случаемъ, Судьбой, Провидньемъ,— можно подумать, что этотъ высшій путеводитель иногда сжаливается надъ тми, кого онъ ведетъ и даетъ имъ временный отдыхъ.

Таковы были для Мориса и Жюли первые часы пребыванія въ Кронберг. Никогда, въ самыя тяжелыя минуты ихъ жизни они не могли забыть ихъ прізда въ Франкфуртъ, ихъ туалетъ въ умывальныхъ комнатахъ обширной станціи, ихъ завтракъ въ кафе Казино, ихъ быструю зду въ карет черезъ Зель вдоль тихихъ береговъ Майна, ни короткій перездъ по желзной дорог изъ Франкфурта въ Кронбергъ, а главное этотъ подъемъ въ коляск, запряженной парой лошадей, по дорог, ведущей въ вилл Тевтоніи. Былъ пятый часъ… Небо было безоблачно, но береговой втерокъ освжалъ теплоту этого дня. Зеленая раковина маленькой долины углублялась близь горнаго хребта, утренняя роса обсохла, деревья медленно покачивались, ароматныя травы распространяли вокругъ свое благоуханіе, какъ огромная, благовонная курильница. Вершины Таунуса рельефно вырисовывались на фон неба. Достигнувъ горнаго хребта, лошади побгали рысью мимо виллъ съ звучными названіями: Арминій, Альткенигъ, Германія.

Тогда открылась вся франкфуртская равнина. Морисъ указывалъ на блестящія точки, на дымокъ, виднвшійся въ разныхъ направленіяхъ, и объяснялъ:

— Вотъ это Хехстъ… Вонъ Родельгеймъ, гд мы были сегодня утромъ. Гомбургъ находится тамъ, за этимъ сосновымъ лсомъ, отсюда виднется только верхушка одной башни.

Жюли смотрла на золотистый горизонтъ, на улыбающагося Мориса, она прекрасно сознавала, что наступаетъ временной отдыхъ ея жизни. Ея душа была полна благодарности Богу, который даетъ ей, гршниц, хоть недолговчную минуту счастья. Войдя въ виллу, она положила руку на плечо Мориса и прислонилась щекой къ этой рук.

— Я счастлива,— сказала она.

Теперь, когда они были вдали отъ свта, вдвоемъ другъ съ другомъ и свободны, ими вновь овладла молодая любовь. Т, кто этого не испыталъ, не могутъ даже представить себ, какое нравственное обновленіе заключается въ этомъ простомъ перезд черезъ границу двухсотъ или трехсотъ лье… Никакое воспоминаніе о вчерашнемъ дн не стояло между ними, они могли льстить себя неопредленной надеждой, что они навсегда останутся вмст и будутъ свободны: разв это не зависитъ отъ нихъ однихъ? И потомъ, посл столькихъ дней, проведенныхъ вдали другъ отъ друга, быть можетъ, подъ этимъ влеченіемъ сердца, увлекавшимъ ихъ горяче чмъ когда-либо въ объятія другъ друга, скрывалось воспоминаніе о прежнемъ влеченіи тла? Страсть, охлажденная привычкой, просыпалась и давала имъ иллюзію новаго чувства.

Устройство ихъ уединенной жизни очень заняло ихъ. Они забавлялись видомъ этихъ двухъ одинаковыхъ кроватей, стоявшихъ рядомъ въ одной изъ комнатъ, простой и чистенькой мебелью, большихъ печей съ зелеными изразцами, маленькой, свженькой блондинкой Кэтъ, исполнявшей обязанности горничной. Прежде чмъ идти обдать, они осмотрли высокій городокъ, расположенный уступами по склону скалы.

Въ предмстьи имются три гостинницы, которыя гидъ рекомендуетъ одинаково. Они выбрали одну изъ наиболе окруженныхъ зеленью, съ широкимъ живописнымъ видомъ. Хозяинъ гостинницы зналъ нсколько французскихъ словъ, его позвали, чтобъ заказать меню обда. Простой, но полный парижской элегантности туалетъ Жюли, вызывалъ замчанія нкоторыхъ обдавшихъ, пріхавшихъ изъ Франкфурта. Морисъ замтилъ это. Онъ подумалъ, взглянувъ на свою любовницу:

‘Она дйствительно очень красива. Ей нельзя дать и тридцати лтъ…. Гд были у меня глаза сегодня утромъ?’

И въ его мысляхъ уже роились туманные проекты. Не вчно же Жюли будетъ замужемъ, рано или поздно болзнь должна унести въ могилу ея мужа… Тогда, разв онъ не могъ-бы?…

Онъ не посмлъ окончить своей мысли, а между тмъ онъ искалъ ужь аргументовъ, чтобъ убдить себя.

Они пшкомъ вернулись на виллу. Луны еще не было, но ея появленіе угадывалось по блднющему небу, тамъ, за сосновымъ лсомъ, въ сторон Гомбурга. Они шли медленно, Морисъ просунулъ свою руку подъ руку Жюли. Когда они проходили по горному хребту, мимо отверстія, выходившаго на равнину Франкфурта, она показалась имъ совсмъ иною, поблвшей отъ невидимой луны, усянной огоньками.

— Посмотри…— сказала Жюли.— Море!…

Это была правда… Можно было подумать, что это безбрежное море, освщенное тамъ и сямъ корабельными фонарями. Вечернія тни перерождали пейзажъ и живописный горизонтъ превращали въ фантастическую декорацію.

Они долго любовались имъ, прижавшись другъ въ другу. Поэзія этой ночи очаровывала ихъ, молодила ихъ влюбленныя сердца, длала ихъ готовыми отдаться другъ другу, какъ въ лучшіе дни ихъ любви… Дневной шумъ умолкалъ, но въ окнахъ сосднихъ виллъ еще свтились огоньки. Кому давали пристанище эти дома, стоявшіе такъ близко къ ихъ дому? Равнодушнымъ къ нимъ людямъ, которыхъ они никогда не видли, людямъ, чьи нравы, мысли, даже языкъ были имъ чужды. Земля, по которой они ступали, не была ихъ землею, они были связаны съ этой почвой, съ этимъ небомъ, съ этимъ пейзажемъ случайными узами, которыя завтра же могутъ порваться. Они были здсь не боле, какъ одинокіе прохожіе, которыхъ никто не знаетъ, но они были одиноки вдвоемъ, каждый изъ нихъ чувствовалъ, что, несмотря на все, они любятъ одинъ другого больше всего на свт. Будущее могло ихъ разлучить, доставить имъ страданье,— пусть, у нихъ всегда останется ихъ высокая нжность, они всегда будутъ помнить, что даже наканун катастрофы, заглянувъ другъ другу въ сердца, они видли, что очень любятъ одинъ другого.

Теперь группы деревьевъ, становившіяся все боле и боле темными на свтлющемъ фон неба, казались гигантскими мысами, завершавшимися фантастическими скалами. Словно волшебный океанъ раскинулся пологъ неба, съ блдными свтилами. Электрическіе фонари, виднвшіеся на горизонт, казались далекими маяками. Морисъ и Жюли дошли до виллы. Да, они дйствительно были путешественниками по этому морю грезъ, случайность, какъ буря, выкинула ихъ на этотъ берегъ и, погибая, вмст они видли другъ въ друг цлую родину. Трудно сказать, какая мысль наввала имъ серьезность въ этомъ уединеніи. Они раздлись, легли рядомъ въ настроеніи высокой, чистой нжности, и поцлуй, которымъ они обмнялись въ эту первую ночь на чужбин, былъ самымъ чистымъ поцлуемъ въ ихъ жизни.

На другой день ихъ разбудило свжее, яркое утро. Солнечные лучи, пробившись сквозь пріоткрытыя жалузи, играли у подножья обихъ кроватей. Они улыбнулись другъ другу, ихъ руки встртились: это спокойное пробужденіе удивляло и восхищало ихъ. Кто увидлъ-бы ихъ часъ спустя, пившихъ на террас виллы утренній чай, и разговаривавшихъ какъ мужъ съ женой, тотъ не въ состояніи былъ-бы подозрвать, какія муки вытерпли эти два существа другъ изъ-за друга и безпокойство, не покидавшее ихъ даже теперь. Безпокойство? Да, несмотря на все, они чувствовали тайное безпокойство, какъ выздоравливающій, который боится возврата болзни. ‘Кто теперь отниметъ его у меня?’ думала Жюли, гордая и радостная тмъ, что она вновь завоевала его, но все еще неувренная въ будущемъ. И Морисъ, счастливый тмъ, что нашелъ въ ней защиту отъ своихъ дурныхъ желаній, также думалъ, хоть и съ меньшей врой: ‘Отнимутъ-ли теперь меня у нея?’

А между тмъ это безпокойное сердце, не успвъ даже излить первую нжность свиданія, уже боялось пустоты наступающихъ часовъ. Нтъ, онъ не боялся той скуки, которая мучила его въ Гомбург: онъ никогда не зналъ ее подл Жюли, онъ могъ бы проводить цлые дни, молча, прижавшись головой въ этой дорогой груди. Увы! онъ страшился своихъ собственныхъ мыслей, даже объятія возлюбленной не спасали его отъ этихъ недодуманныхъ мыслей. Сколько разъ, обнимая ее, онъ измнялъ ей, относя свои страстныя ласки не къ ней, а къ другой женщин, къ ея соперниц?

Онъ сказалъ Жюли:

— Кронбергъ не особенно веселое мсто, моя дорогая. Здсь нтъ ни казино, ни парка, живописный пейзажъ, вотъ и все. Но никто намъ не мшаетъ, когда мы захотимъ, хоть сегодня, напримръ, отправиться по желзной дорог въ Франкфуртъ. Тамъ знаменитая опера. Мы можемъ также създить въ Гомбургъ, гд есть прекрасный кургаузъ.

Жюли взяла его руку:

— Нтъ, останемся здсь.

— Мн также это больше по вкусу. Только вмсто всякаго иного препровожденія времени, намъ придется удовольствоваться прогулками.

Она перебила его:

— Разв мн нужно иное препровожденіе времени когда я около васъ?

— Говорятъ, что окрестности очень красивы,— продолжалъ онъ, не отвчая на этотъ упрекъ.— Я съ ними не знакомъ, но я купилъ въ Гомбург карту Таунуса. Вы можете много ходить?

— Съ вами я всюду пойду,— отвтила она,

Въ тотъ же день онъ подвергъ ее испытанію. Они позавтракали въ томъ же ресторан, какъ наканун, имъ хотлось вновь пережить чудное ощущеніе спокойствія и брачнаго единенія, какое они испытали вчера. Это былъ нмецкій трактиръ, похожій на вс рестораны въ такомъ род въ этихъ живописныхъ селеніяхъ по берегу Рейна: большая зала съ фаянсовой печью, украшенная портретами императора и основателей германскаго союза, съ садикомъ, въ которомъ разставлены столы, покрытые чистыми блыми и красными скатертями. Слуги были внимательны и приличны, кухня немножко тяжела, но показалась имъ здоровой, они даже забавлялись ея оригинальностью и съ удовольствіемъ пили превосходное вино, поданное въ узкихъ бутылкахъ. Ихъ смхъ, звучавшій иногда, удивлялъ ихъ самихъ. Время отъ времени Жюли протягивала руку Морису и говорила:

— О, мой дорогой, какое счастье быть здсь! Я все еще не могу поврить, что это правда!

И ея счастьемъ Морисъ дйствительно былъ счастливъ.

Вернувшись въ виллу Тевтонію, посл завтрака, они отдохнули нкоторое время, прежде чмъ предпринять свою прогулку. Склонясь надъ планомъ Таунусъ-Клубъ, они старались оріентироваться, размряли разстоянія. Наиболе выдающіяся мстности были помчены цвтными знаками. На дорогахъ встрчались такіе же знаки, прибитые къ деревьямъ или къ домамъ, чтобы путешественники не сбивались съ пути.

Морисъ ршилъ, что они на этотъ разъ пойдутъ въ Фалькенштейнъ: это маленькая, ближайшая въ Кронбергу деревня, въ красномъ гид было сказано: ‘одна изъ красивйшихъ окрестныхъ мстностей’.

Они отправились. Морисъ облокотился на руку Жюли, какъ длалъ это въ Париж, когда они подымались на возвышенности Бельвиля или Монмартра. Сначала они шли медленно, какъ пшеходы, которые не заботятся о цли пути. Затмъ, поддаваясь желанію поскоре достичь назначеннаго мста и подъ впечатлніемъ живописной дороги, они пошли правильне и скоре. Дорога постепенно подымалась къ косогору, закрытому отъ нихъ лсомъ съ правой стороны, налво, косогоръ спускался, превращаясь въ ярко-зеленую долину, поразительно зеленую для этого времени года, затмъ снова возвышался косогоръ и снова оканчивался долиной. Скоро дорога съузилась, пошла лсомъ. Это была дорога Фалькенштейна.

Они шли рядомъ, держась за руки. Щеки Жюли раскраснлись, волосы выбились изъ подъ соломенной шляпы, нсколько капель пота выступило на лбу. Она улыбалась, слегка запыхавшись при подъем. Еще разъ, глядя на нее, Морисъ подумалъ: ‘Какъ она хороша! Ей не больше двадцати пяти лтъ!’Онъ любовался свжестью ея лица, силою ея членовъ, ея здоровымъ видомъ. Онъ протянулъ ей свои губы, приложивъ къ нимъ свои, она подмтила въ глазахъ друга ту искорку страсти, которой она такъ боялась въ первые мсяцы ихъ любви и которая давно ужь погасла, замнившись тихимъ мерцаніемъ нжности, и на этотъ разъ она сверкнула для нея, какъ искра надежды.

‘Боже мой! Благодарю тебя, онъ меня любитъ!..’

Она обожала его за этотъ поцлуй любовника, ей стали дороги эта дорога, на которой его охватило это желаніе, этотъ лсъ, подымавшійся по сторонамъ, и эта улыбающаяся чуждая земля, въ которой ихъ любовь пускала новые корни.

Они обдали въ Фалькенштейн. Когда они вернулись домой, уже наступила ночь. Чувствуя нкоторую усталость, Жюли тотчасъ же легла. Морисъ вышелъ на террасу.— Хочу выкурить папироску,— сказалъ онъ. Его мучила жажда уединенія посл этого дня, когда онъ, подъ нжнымъ взглядомъ своей любовницы, едва смлъ думать, имъ уже овладвала потребность запретныхъ мечтаній. Онъ не умлъ сладить съ самимъ собою. ‘Этотъ пейзажъ полонъ чуднаго романтизма’, говорилъ онъ себ, любуясь залитой луннымъ свтомъ мстностью, которою они наканун любовались вмст. Но какая-то частица этой мысли витала далеко отъ Кронберга и отъ Германіи. ‘Гд Ріё въ эту минуту? Около Клары. Сдлалъ ли онъ предложеніе Эскье? Что она ему отвтила?’

Вс эти вопросы онъ не смлъ предложить Жюли, а между тмъ онъ не могъ жить, не зная этого. Онъ представлялъ себ молодую двушку сидящей посл обда, на диван въ моховой гостиной, гд къ ней обыкновенно присаживался Ріё. Онъ видлъ только ея темные глаза, широкія брови, ея черные волосы, но видлъ это съ необыкновенной ясностью, гораздо ясне, чмъ видятъ въ дйствительности. И Ріё всегда говорилъ съ нею о брак, о будущемъ.

‘Такихъ бароновъ де-Ріё не любятъ,— думалъ Морисъ,— нчто въ род духовнаго лица, свтскій проповдникъ, который дйствуетъ на женщинъ усыпительно. Она никогда не выйдетъ за этого неудавшагося священника’.

Въ такомъ случа каково же будущее? Прекрасно! оно посл этого мимолетнаго кризиса будетъ естественнымъ продолженіемъ настоящаго, онъ, Морисъ, будетъ единственнымъ полюсомъ для обихъ женщинъ, онъ будетъ жить среди нихъ обихъ, подогрваемый ихъ двойнымъ пыломъ.

‘Зачмъ мнять образъ нашей жизни, Богъ мой? Почему не жить мирно? Я ничего не буду требовать отъ Жюли. Я ничего не буду ждать отъ Клары’.

Но тотчасъ же черные глаза, черные волосы, слишкомъ красныя губы начинали манить его къ себ. Неужели онъ дастъ увянуть этому цвтку, не насладившись его ароматомъ?

‘Нтъ, потому что она моя,— говорилъ онъ себ,— Клара меня любитъ, я знаю, что она меня любитъ’.

Онъ до того поддался этимъ волнующимъ грезамъ, что ему стало страшно. Онъ торопливо оставилъ террасу, затворилъ окно, вошелъ въ спальню. Лампа еще горла въ комнат. На одной изъ узкихъ, почти дтскихъ кроватей спала Жюли. Сорочка, обшитая валансьенскими кружевами, доходила почти до горла, оставляя открытой лишь блдную, полную шею до кисти рукъ. Одна изъ этихъ откинулась на простыню, Морисъ замтилъ на ея пальц обручальное золотое кольцо.

‘Увы!— подумалъ онъ.— Мн никогда не удастся убдить себя. Даже здсь, свободные, вдвоемъ, мы не мужъ и жена. Неужели вся моя сердечная жизнь ограничится этой скучной связью? О, конечно, нтъ! Лучше жениться на этой женщин, которая меня любитъ, которую я люблю! Это, по крайней мр, будущее’.

Онъ былъ полонъ грусти: ‘Ничего новаго не произошло со вчерашняго дня, а между тмъ, Боже мой, какъ мн грустно!’

Онъ торопливо раздлся и, не пробуждая Жюли, легъ на другую кровать.

Слдующіе затмъ дни почти не различались отъ перваго дня. Морисъ и Жюли вставали поздно, завтракали въ гостинниц, затмъ немедленно отправлялись на какую-нибудь экскурсію, обдуманную утромъ. Каждый разъ вокругъ нихъ мнялись пейзажи: то зеленая долина, то каштановыя рощи, то дубовый или сосновый лсъ. Иногда на холмахъ возвышались зубчатыя развалины легендарныхъ замковъ, но повсюду взглядъ встрчалъ спокойный горизонтъ, улыбающуюся долину, тнистые уголки, пріятные для помятыхъ жизнью сердецъ.

Въ эти минуты они были настолько счастливы, насколько могли. Въ такомъ случа откуда это безпокойство, все сильне и сильне овладвавшее ими съ каждымъ прожитымъ часомъ, эта тревога, въ которой они не смли себ признаться и которой даже не находили имени? Это былъ неувренный, безформенный страхъ двухъ путешественниковъ, идущихъ рядомъ другъ съ другомъ по сыпучимъ пескамъ, они чувствуютъ, что ноги ихъ съ каждымъ шагомъ углубляются все боле и боятся сказать себ это изъ страха, что товарищъ подтвердитъ отчаяніе, отвтивъ: ‘И я также’. Имъ казалось, что, признавшись въ этой невральгіи души, они услышатъ другъ отъ друга успокоеніе, но какая-то сила, боле могущественная чмъ ихъ желаніе и умъ, сжимала ихъ губы и ни одинъ изъ нихъ не находилъ въ себ храбрости вскрикнуть съ отчаяніемъ: ‘Мн страшно, успокой меня!’ Чего они боялись? Той таинственной, непобдимой силы, которая подъ видомъ ихъ теперешняго сближенія неутомимо работала, стараясь ихъ разъединить. Да, они этого боялись. Эти два существа, которыя шали, просыпались на груди другъ у друга, которыя въ теченіе цлаго дня говорили вдвоемъ, эти двое любовниковъ, которыхъ принимали за супруговъ, томились предчувствіемъ неизбжной разлуки. Будетъ ли это зависть отъ нея или отъ него или не отъ нихъ самихъ, но они несомннно разстанутся.

Они скрывали свое страданіе, но, порою, во время ихъ ежедневныхъ прогулокъ, подъ впечатлніемъ-ли какой нибудь мстности или просто подъ вліяніемъ неудержимаго порыва, они бросались другъ другу въ объятія и безъ словъ понимали другъ друга. Они обнимались съ безнадежной страстью и слезы катились изъ ихъ глазъ… Они не спрашивали: ‘О чемъ ты плачешь?’ Обнимаясь такимъ образомъ, имъ казалось, что они на нкоторое время отдаляютъ призракъ, грозившій ихъ нжности.

Съ однимъ изъ самыхъ мучительныхъ подобныхъ порывовъ поздне у нихъ соединилось воспоминаніе объ уголк одной окрестности между Кенигштейномъ и Шенхейномъ. Эта долина получила названіе Бильталь отъ ручейка, протекающаго по ней. Поднявшись къ Бильталю, съ сверной стороны Кенигштейна, вы тотчасъ же очутитесь въ лсу, ручеекъ съ легкой пной бжитъ вамъ на встрчу, отражая зеленыя втви деревьевъ, сквозь его прозрачныя струи видны вс камешки дна. Дорога идетъ вдоль него. Мстами древесные стволы, перекинутые черезъ ручей, представляютъ живые мостики. Лсная растительность, оживленная свжестью ручья, представляетъ зеленый коверъ, усянный цвтами, а вода то плавно струящаяся, то бшенно бгущая, подмывая скалы или лниво обходя кусты, наполняетъ воздухъ вибрирующими модуляціями, напоминающими человческій голосъ.

На полпути по этому длинному зеленому корридору правый берегъ расширяется, какъ бы огибая паперть капеллы, а подъ сводомъ, образованнымъ втвями, возвышается небольшая колонна, стоящая на одинокой могил. Венгерскій поэтъ, проходя однажды этимъ мстомъ, нашелъ его наиболе подходящимъ для того, чтобы вкусить здсь покой смерти. Поздне добрыя руки перенесли его на берегъ ручейка, который онъ любилъ, зарыли его, поставили памятникъ, а возл него каменную скамейку, чтобы сонъ поэта убаюкивала не одна природа, а разговоръ пилигримовъ и шепотъ влюбленныхъ.

Тамъ на этой погребальной скамейк сли Морисъ и Жюли, пройдя, держась за руки, по берегу Биля. Съ этого мста ручей, огибая закругленный уголъ скалы, производитъ впечатлніе маленькаго водопада или воды, отвсно падающей изъ урны. Это было посл полудня, солнце прорывалось сквозь густыя, почти сплетенныя втви деревьевъ, тишину нарушало только рдкое чириканье птицъ, пролетавшихъ надъ ручьемъ.

Природа можетъ каждый сезонъ обнажать или молодить мстности, он всегда сохранятъ неизмнную душу, которая говоритъ всмъ душамъ человческимъ однимъ и тмъ же голосомъ и навваетъ всмъ почти т же грезы… На этомъ самомъ мст, гд когда-то венгерскій поэтъ почувствовалъ меланхолію къ жизни, желаніе непробуднаго вчнаго сна — эти двое любовниковъ прислонились головами другъ къ другу съ одинаковой усталостью отъ борьбы, съ общимъ желаніемъ покоя, забвенья. О, остановиться здсь и боле не двигаться, не идти впередъ навстрчу будущему. Разъ обстоятельства рвутъ связывающія ихъ цпи, разъ они предчувствуютъ разлуку, которая разъединитъ ихъ сердца, зачмъ жить, зачмъ длать лишній шагъ впередъ?

Эти мысли, въ которыхъ они признавались самимъ себ, наложили такую грустную печать на лицо Жюли, что Морисъ попытался словами прервать это настроеніе:

— Почему ты мн ничего не скажешь, моя любимая?— произнесъ онъ.— Неправда-ли, какъ хорошъ этотъ уголокъ долины?

Она отвтила:

— Да. Онъ прелестенъ. Но мн очень грустно.

И онъ, не пытаясь боле искать напрасныхъ отговоровъ, сказалъ:

— Мн также.

Они глядли нсколько времени другъ на друга, держась за руки. Одинаковая неувренность волновала ихъ обоихъ, не высказать ли тайну, которая ихъ тяготитъ, не порвать ли, не прекратить ли муки? Они прекрасно сознавали, что потомъ будутъ страдать, но это страданіе уже будетъ иное, оно не будетъ давить ихъ страшной тяжестью, можетъ быть, они въ силахъ будутъ говорить другъ съ другомъ о своемъ гор.

Морису стало стыдно, что онъ нарушаетъ спокойствіе этого тихаго уголка, но онъ сказалъ:

— Послушай. Я не хочу огорчать тебя. Я вполн твой, вполн твой! Я хочу забыть все, что не ты. Только… есть одна вещь, которая меня мучитъ, вещь, которой я не знаю… А когда я ее узнаю, то увряю тебя, я уже не буду думать больше о томъ, что длается тамъ, не буду никогда.

— Ну, что же… спроси меня!

Она произнесла это съ такой покорностью, какъ будто говорила: ‘Бей меня!’

— Это только одно слово…— торопливо продолжалъ Морисъ, слишкомъ думавшій о себ, чтобъ отказаться отъ ея жертвы.— А потомъ мы сейчасъ же забудемъ это, неправда ли? Мы забудемъ, то, что я у тебя спросилъ и то, что ты мн отвтила. Ты мн общаешь забыть?

— Я теб общаю.

— Ну, хорошо!.. я хочу только знать, когда ты узжала изъ Парижа, Ріё вернулся изъ Бретани?

— Да.

— И онъ былъ у васъ?..

— Да.

Онъ хотлъ спросить еще ‘видлъ ли онъ Клару?’, но выраженіе страшнаго горя на лиц Жюли остановило вопросъ на его губахъ. Онъ не предложилъ его, но тмъ не мене она его слышала, она его угадала. Крупныя слезы, несмотря на усиліе казаться спокойной, потекли по ея щекамъ.

Онъ не пилъ эти слезы прямо съ глазъ, какъ всегда это длалъ. Онъ даже не склонился надъ ней, чтобъ ее успокоить. Онъ чувствовалъ, что она оттолкнула бы его, къ тому же онъ не находилъ словъ утшенія. Они сидли такъ, рядомъ, молчаливые и серьезные, около этой могилы, въ этой живописной мстности, гд прелесть романтизма уже не плняла ихъ.

Вдругъ свжій вечерній втерокъ, пробившись сквозь втви, всколыхнулъ свтлую воду ручейка, охватилъ ихъ и заставилъ ихъ вздрогнуть. Солнце уже заходило! Сколько же времени просидли они такъ, настолько отказавшись отъ надежды, что даже забыли самую жизнь? И какія грезы преслдовали ихъ въ этой неподвижной молчаливости? Увы! одна и таже греза, въ которой они не хотли признаться: греза смерти любовниковъ, рядомъ другъ съ другомъ, посл того какъ они оба поняли, что для ихъ любви нтъ больше мста въ жизни.

Съ этихъ поръ началось медленное восхожденіе вдвоемъ на Голгоу, теперь они знали, что, дойдя до ея вершины, они принесутъ въ жертву свою любовь. Жюли подстерегала движенія Мориса, его самыя незначительныя слова и старалась объяснить себ ими эту колеблющуюся душу. Вслдствіе этого она длала много неловкостей, всегда связанныхъ съ безпокойной нжностью. Когда она заставала Мориса мечтающимъ, съ неопредленнымъ выраженіемъ глазъ, она думала: ‘Это онъ видитъ Клару, это онъ на нее смотритъ’. И тогда, вполн ясно отдавая себ отчетъ въ томъ, что ея вопросъ расхолодить молодого человка, она не могла удержаться, чтобъ не спросить:

— О чемъ вы думаете, мой другъ?

И неопредленный отвтъ Мориса — ‘ни о чемъ…’ или: ‘о васъ, моя дорогая’ — усиливалъ ея подозрнія.

Въ то время какъ она длала всевозможныя усилія, чтобы прослдить за Морисомъ и удержать его, онъ начиналъ смотрть на свою любовь къ ней, какъ на долгъ, извстно уже, что ничто такъ не убиваетъ любви, какъ подобное отношеніе. Онъ смотрлъ на нее для того, чтобъ убдиться, что она красива и обворожительна. Она дйствительно была такою, достаточно было взглянуть на нее, услышать шопотъ обдающихъ въ ресторан, когда любовники проходили по большой зал. Морисъ, понимавшій теперь немножко нмецкій языкъ, безпрестанно слышалъ это восклицаніе. ‘Bildschn!..’ (хороша, какъ картина!)

‘Эти нмцы правы,— думалъ онъ.— Жюли красива, гораздо красиве Клары. Но, что мн до этого? Я равнодушенъ теперь къ ея красот, какъ къ изящному портрету. Во мн уже нтъ страсти къ ней. Я люблю въ ней воспоминаніе и я ей благодаренъ, вотъ и все’.

Въ этой мрачной жизни отреченія между ними уже вставалъ страшный признакъ приближающагося кризиса: это затишье, которое предвщаетъ близкую грозу. Имъ уже тяжело было оставаться вдвоемъ, подъискивать слова для разговора, помимо тхъ, которыя непрестанно занимали ихъ мысли, но о которыхъ надо было молчать. Слова не выходили изъ судорожно сжатаго горла… Они стали избгать уединенія, уходили изъ дому. Вн дома на деревенскихъ дорогахъ, на лсныхъ тропинкахъ, они заняты были ходьбой и это устраняло разговоры. Они участили свои экскурсіи, они ходили, какъ приговоренные въ смерти, утромъ оставляли Кронбергъ и возвращались туда почти ночью.

Такимъ образомъ они ознакомились со всми хорошенькими уголками окрестностей, съ горными вершинами Таунуса. Это вовсе не крупныя горы, никакое препятствіе не затрудняетъ подъема на нихъ. Самая высокая Большой Фельдбергъ иметъ только тысячу метровъ высоты, она иметъ видъ огромнаго шара съ срзанной верхушкой, на которой выстроена гостинница для путешественниковъ, съ бельведеромъ, откуда разстилается прекрасный видъ почти на всю страну. Отъ Кронберга до этой вершины три часа ходьбы. Морисъ предложилъ отправиться въ карет. Но Жюли отказалась, нсколько десятковъ километровъ не пугаютъ ее, говорила она. Дйствительно, она охотно соглашалась на утомительный день, около своего возлюбленнаго, въ лсной чащ или передъ этимъ необъятнымъ горизонтомъ, гд, какъ ей казалось, ихъ груди дышатъ вольне.

Когда они собрались уходить, въ это туманное утро, освженное ночнымъ дождемъ, пришелъ курьеръ и вмст съ газетами принесъ письмо изъ Парижа для ‘М-me Морисъ Артуа’. Это было короткое, холодное письмо отъ Эскье, безъ малйшаго намека на Мориса. Онъ предупреждалъ только Жюли, что изъ Люксембурга приходятъ плохія всти. Доктора запретили всякую работу Антуану Сюржеръ и напрасно старались уговорить его вернуться въ Парижъ. Она должна быть готова пріхать по первой-же телеграмм.

‘Наши друзья здоровы,— кончалъ Эскье.— Клара чувствуетъ себя нсколько утомленной, надюсь, что это скоро пройдетъ’.

Это письмо обезпокоило ее. Въ то время, какъ они подымались, рядомъ другъ съ другомъ, по лсной тропинк Кенигштейна, чтобы выйти на дорогу Фельдберга, Морисъ думалъ: ‘Она скоро удетъ. Я снова останусь одинъ’. И онъ удивлялся, что никакое душевное движеніе не отвтило на эту мысль. Нтъ, онъ самъ не зналъ, чего желаетъ и тяжесть этого tte—tte была легче, чмъ страшное уединенье. А она, бдная Жюли, говорила себ: ‘это кончено, это кончено… Я скоро съ нимъ разстанусь… Прежняго я не вернула, онъ дальше отъ меня, чмъ прежде, и я должна съ нимъ разстаться!..’ Горячее желаніе вновь завладть имъ въ эти послдніе часы охватило ее. Она чувствовала, что это невозможно и необходимо.

Дорога, ведущая изъ Кенигштейна въ Фельдбергъ, подымается сначала довольно круто, она углублена въ красноватой земл, усянной крупными каменьями, что затрудняетъ путь. Морисъ и Жюли подымались, держась за руки, они были довольны этимъ труднымъ подъемомъ, отъ котораго у нихъ занималось дыханіе, что служило предлогомъ не разговаривать.

Мало-по-малу пейзажъ горы измнялся. Вмсто темныхъ кустарниковъ и низкорослыхъ деревцевъ стали показываться высокія деревья и въ тоже время дорога расширилась, сдлалась легкой для ходьбы. Нсколько большихъ дубовъ виднлось среди стволовъ грабовъ и березъ, скоро показались гигантскія сосны съ остроконечными верхушками, подъ которыми царила трогательная тишина. Двое странниковъ шли, не слыша шума своихъ шаговъ, такъ какъ вся дорога была усыпана сосновыми иглами, накопившимися здсь цлыми годами.

Временами лсъ перескался проской, яркій свтъ врывался на дорогу, по краямъ которой стлался папоротникъ и нескончаемые кусты дикой малины, покрытые ягодами.

На полпути къ вершин возвышается Фуксъ-танцхготте (хижина лисьяго танца). Это бесдка, построенная изъ древесныхъ стволовъ Таунусъ-Клубомъ, для отдыха путешественниковъ. Во время сезона здсь помщается небольшой буфетъ, гд можно достать кофе съ молокомъ, водку и киршъ.

Морисъ и Жюли вошли туда. Имъ подали какой-то напитокъ безъ названья, сдланный изъ сладкихъ жареныхъ желудей, эта черная жидкость подкрпила ихъ силы. Когда они уже оканчивали этотъ напитокъ, къ бесдк подъхала карета и они съ удивленіемъ услышали, что выходившіе изъ нея путешественники говорили по французски. Это былъ блокурый, элегантный мужчина лтъ подъ тридцать, молодая женщина брюнетка, очень недурная собой, затмъ маленькій мальчикъ, лтъ пяти и, наконецъ, гувернантка-нмка, блдная и увядшая, заказавшая кофе съ молокомъ. Морисъ Артуа наблюдалъ за ними. Вс были веселы, оживлены…

‘Это мужъ и жена,— думалъ онъ.— Вотъ человкъ, который почти однихъ со мною лтъ, мене красивъ, чмъ я, и, вроятно, глупе меня, а между тмъ въ двадцать пять лтъ онъ уже устроилъ свою жизнь. И теперь, когда я бьюсь объ стну, онъ спокойно, шагъ за шагомъ, идетъ по большой дорог’.

Въ эту минуту маленькому мальчику надоло сидть на мст, онъ сначала робко, а потомъ уже ршительно подошелъ къ Жюли. Ставъ передъ ней на корточки, онъ сталъ смотрть на нее своими ярко голубыми, широко открытыми глазами.

Жюли улыбнулась ему. Онъ произнесъ серьезно:

— Красивая дама!

И, приложивъ въ губамъ всю ладонь своей рученки, онъ послалъ ей поцлуй. М-me Сюржеръ схватила его на руки въ пылу одного изъ тхъ горячихъ материнскихъ порывовъ, которые встрчаются въ женщинахъ, не имвшихъ счастья сдлаться матерями, и стала цловать его смуглыя щечки и шею, открытую матросскимъ воротникомъ.

Она поставила его на полъ.

— Мы уходимъ, Морисъ?— произнесла она взволнованнымъ голосомъ.

Они ушли, французы проводили ихъ нсколько удивленнымъ взглядомъ. Они не признавались, имъ не нужно было признаваться другъ другу въ страшной грусти, овладвшей ими при простой встрч молодой четы и маленькаго ребенка…

Солнце свтило надъ лсомъ и разогнало туманъ, виднвшійся лишь кое-гд на нижнихъ склонахъ горъ. Около полудня, когда они уже ясно различали сквозь лсные просвты крыши гостинницы, солнце разсяло послднія тучки, позолотило сосны и клены и бросало на дорогу яркія полосы, пересченныя втвями деревьевъ. Радостные лучи этого веселаго неба проникли въ сердца любовниковъ, свжесть воздуха освжала ихъ груди, они догадывались, что и для нихъ скоро откроется горизонтъ… Они съ улыбкой взглянули другъ на друга. Такъ много разъ произносимыя старыя слова сорвались съ губъ Жюли:

— Ты меня любишь?

— Да,— отвтилъ Морисъ и поцловалъ эти губы, молившія о поцлу.

Они подходили: еще одинъ поворотъ, еще небольшой подъемъ и они очутились на площадк, откуда открывался чудный видъ во вс стороны. Они стали осматриваться, узнавали знакомыя мста, гд побывали въ теченіе этихъ трехъ недль, какъ-бы исполняя свой долгъ. Морисъ не водилъ свою любовницу только въ Гомбургъ, гд онъ столько выстрадалъ, и теперь онъ въ первый разъ видлъ издали его башню и прекрасный паркъ. Жюли называла знакомыя мстности: Кенигштейнъ, Фалькенштейнъ, Соденъ, Кронталь и сосднія вершины Большого Фельдберга, Альткенига, Малаго Фельдберга. Вся страна, изрытая отрогами Таунуса, разстилаясь съ западной стороны, виднлась желтой равниной до туманнаго горизонта Франкфурта.

Жюли и Морисъ смотрли на эту землю изгнанья, залитую солнцемъ, улыбающуюся и ихъ бурныя мысли понемногу успокоивались. Какая душа, сродная нашимъ душамъ, вселилась въ неподвижныя очертанія пейзажей? Что за неуловимый для нашихъ ушей голосъ, но понятный нашимъ сердцамъ, зоветъ насъ изъ ндръ природы и шепчетъ намъ о подчиненіи судьб или о возмущеніи? Глубокая жалость овладла Морисомъ къ этой женщин, которую онъ любилъ и заставлялъ такъ много страдать.

— Ты сохранишь грустное воспоминаніе объ этой стран, дорогая моя,— прошепталъ онъ.

Она взглянула на него и въ ея глазахъ отразилась вся искренность ея отвта.

— Я хотла-бы всегда жить тутъ съ тобой, какъ я хила,— сказала она.— Если у меня и есть горе, то чтожь такое?.. Мы никогда не жили съ тобой такъ, какъ здсь. Увы, и это кончено!

Слуга гостинницы подошелъ къ нимъ, ожидая приказаній. Морисъ веллъ, чтобы завтракъ былъ сервированъ въ отдльной комнат. Имъ могли отвести только спальню, съ небольшой нмецкой кроватью въ углу. Они завтракали тамъ, любуясь лсистыми склонами Альткенига, становилось все свтле и свтле, они скоро увидали передъ собою вершины Невкара и Кенигшпуля-Гейдельберга.

Жюли была полна только одной мыслью, въ которой она сейчасъ полу-призналась своему другу: тяжелое и дорогое время совмстной жизни кончилось. Сегодняшняя экскурсія, по всей вроятности, послдняя. Завтра же, быть можетъ, наступить разлука и насколько времени?.. Снова остаться одной, такъ далеко отъ него! Она любила эту агонію своего сердца въ теченіе послднихъ недль, потому что она, по крайней мр, испытывалась около него.

‘Еслибъ онъ теперь попросилъ меня остаться, то, что бы ни случилось, я осталась бы’.

Да. Она такъ ослабвала при одной мысли разстаться съ нимъ, что готова была пожертвовать теперь для него самымъ дорогимъ: своей репутаціей, своими обязанностями жены. Она мечтала остаться любовницей Мориса, даже если онъ будетъ ее презирать, обманывать, но всегда остаться съ нимъ, около него.

Какъ его удержать, какъ его сохранить? Очевидно, онъ еще не потерялъ потребности въ ея присутствіи, потому что не дале, какъ вчера онъ просилъ ее не оставлять его въ этомъ одиночеств. Разв она не чувствовала, что онъ вполн принадлежитъ ей, когда въ рдкія и острыя минуты страсти, онъ лепеталъ эти прерывающіяся слова: ‘я хочу, я люблю только одну тебя?’

Посл завтрака Морисъ вышелъ на балконъ выкурить папироску. Жюли прилегла на маленькой кушетк, она чувствовала себя усталой, щеки ея пылали, въ голов ощущалась тяжесть.

‘Эта ходьба и острота воздуха опьянили меня’, говорила она себ.

Съ подушки, на которую она опустила голову, она наблюдала за своимъ другомъ, онъ стоялъ неподвижно, опершись на перила балкона. Она пристально смотрла на этотъ дорогой силуэтъ, стараясь привлечь его въ себ магнетизмомъ взгляда. Чего она хотла? Она не съумла бы этого объяснить. Она знала только, что желала бы имть его ближе къ себ, ближе къ своему сердцу.

И почти тотчасъ же Морисъ обернулся и подошелъ въ ней… Она почувствовала на себ взглядъ этихъ свтлыхъ глазъ и ей стало холодно оттого, что она прочла въ немъ такое полное равнодушіе, такую холодную разсянность. Какъ его вернуть, какъ его удержать? Какъ насиловать эту любовь и эту остывающую страсть? Безуміе овладло этой чистой душой, которая достигла любви только путемъ нжности и побжденная стыдливость которой возмущалась посл каждаго порыва страсти. Она приподнялась, ея руки искали руки Мориса, ея глаза и губы сказали ему: ‘Иди ко мн…’Этотъ призывъ длился всего секунду, а между тмъ Морисъ понялъ его, его лицо выразило такой безпокойный страхъ, какъ будто онъ видлъ, что Жюли сходитъ съ ума. Онъ отступилъ, и это мгновеніе, это выраженіе его лица сразу охладило бдную женщину. Она закрыла руками свои пылающія щеки и спрятала голову въ подушку.

Морисъ былъ растроганъ, онъ склонился надъ ней и, желая загладить ея униженіе, сталъ въ свою очередь просить ее… Она отстранила его, встала и произнесла съ быстрымъ жестомъ:

— О, нтъ!.. Не надо жалости, прошу тебя!

Потомъ, посл минутнаго молчанія, она сказала:

— Уйдемъ отсюда, прошу тебя, уйдемъ скоре.

Морисъ подумалъ объ утомительномъ пути пшкомъ, ему также захотлось быть скоре въ Кронберг, кончить эту несчастную экскурсію. Онъ спросилъ:

— Еслибъ мы вернулись въ карет?

— Хорошо. Это было бы лучше,— отвтила Жюли.— Я такъ устала!

Они нашли кабріолетъ въ гостинниц. Скоро карета уносила ихъ по зыбкой почв. Листья деревьевъ были покрыты легкой влажностью и солнце уже не свтило такъ ярко. Никто изъ нихъ не произносилъ ни слова въ продолженіе всего пути, до тхъ поръ, пока они не вернулись въ Кронбергъ и дверь виллы Тевтоніи не затворилась за ними. Было только шесть часовъ, но срыя тучи, надвинувшіяся надъ долиной, производили искусственную темноту, такъ что, несмотря на открытое окно, въ комнат было почти темно.

Усталые, съ отвращеніемъ къ движенію и жизни, они бросились на стулья далеко другъ отъ друга. Теперь все было кончено, попытка сдлана, они больше не искали предлоговъ обманывать самихъ себя. Въ эту самую комнату, куда они вошли три недли тому назадъ дрожа отъ волненія, что они, наконецъ, соединились, они вернулись теперь измученные, безнадежные, утомленные борьбою съ судьбой.

Морисъ думалъ:

‘Если Жюли останется, то у насъ не хватитъ больше силъ тянуть такіе дни, какъ сегодня. Но остаться одному, снова начать такую жизнь, какъ т дв недли въ Гомбург, да еще прибавить къ этому страданіе, что я оттолкнулъ ее отъ себя, потерялъ… О, не могу этого, я не буду въ силахъ!’

Онъ вернулся въ прошлому:

‘Все это произошло по моей вин. Я думалъ, что можно обладать сердцами двухъ женщинъ, не заставляя ихъ страдать и не страдая самому. И вотъ наказаніе’.

Въ эту минуту, когда все казалось ему лучше, чмъ неувренность, какъ желалъ онъ уже быть связаннымъ неизбжнымъ! Почему письмо Эскье сегодня утромъ не принесло извстія, что Клара уже замужемъ? ‘Почему я до сихъ поръ не сказалъ Жюли, когда уже два раза мн приходила въ голову эта мысль: я женюсь на теб! Еслибъ я имлъ эту храбрость, я порвалъ бы заклятіе, будущее было бы тускло, но за то опредленно…’

Да, онъ мучился потребностью опредленнаго, чтобъ онъ могъ сказать себ: ‘Это сдлано, это непоправимо.’ Онъ поднялъ голову, взглянулъ въ сторону Жюли. Онъ различалъ только смутныя очертанія силуэта. Плакала она? Ему показалось это, ему хотлось осушить ласками эти проливаемыя за него слезы.

Онъ подошелъ къ ней. Онъ приложилъ свою щеку къ мокрой щек Жюли.

— Я заставляю тебя страдать,— прошепталъ онъ.— Прости меня!

Она отвтила ему:

— Это не по твоей вин. Ты больше не любишь меня. Вотъ и все.

Онъ тотчасъ же почувствовалъ, что она ошиблась, что онъ все еще любитъ ее. Ему хотлось бы не слышать этихъ безнадежныхъ словъ.

— Нтъ, я тебя люблю! Я тебя люблю!— сказалъ онъ съ торопливымъ заблужденіемъ, желая ускорить ршеніе.— О, зачмъ ты это сказала!

— Ты больше не любишь меня,— повторила она.— Къ чему мы будемъ продолжать обманывать другъ друга? Ты любишь другую женщину, а не меня. Я пробовала удержать тебя, я сдлала все, что могла. Теперь у меня нтъ больше силъ. Оставь меня.

Онъ пролепеталъ, стараясь коснуться ея губъ:

— Йю, дорогая моя!

— Нтъ,— грустно произнесла она.— Не надо больше нжностей, уйди, он были бы насильственны… Это кончено, кончено. Ты меня больше не любишь.

Произнося эти слова, она отстраняла его отъ себя медленнымъ и твердымъ движеніемъ. Морисъ видлъ въ первый разъ, что эта кроткая душа возмущалась, въ ней не было больше вры ни въ него, ни въ будущее. Онъ представилъ себ это будущее, разлуку двухъ любящихъ душъ, и это показалось ему хуже смерти. Мысль, уже два раза приходившая ему въ голову, стала ясне, повелительне, онъ не могъ бы себ отвтить, была ли она плодомъ его личнаго эгоизма или глубокой жалости къ этому бдному убитому созданію, плакавшему около него.

— Послушай, Жюли,— сказалъ онъ.— Я вижу, что ты не хочешь мн врить, когда я говорю теб, что я тебя люблю больше всего на свт… Ну, что-жь! Выслушай меня…

Она тревожно поднялась, удивленная тмъ, что онъ говоритъ такъ твердо и серьезно.

— Мы получили сегодня утромъ плохія всти о твоемъ муж, не правда-ли?.. Ты читала, что говоритъ Эскье: конецъ близокъ. Я, съ своей стороны, прежде чмъ оставить Парижъ, говорилъ съ Домье. Я знаю настоящее названіе болзни Антуана, она неизлчима… Ну, вотъ…

— Берегись, умоляю тебя!— прервала его Жюли,— Обдумай то, что ты хочешь сказать!

Она догадалась, она страшилась невроятнаго счастья, о которомъ догадывалась.

Морисъ продолжалъ:

— Я говорю хладнокровно, обдуманно и я знаю, что мн скоро придется доказать мои слова на дл. Если твой мужъ умретъ…

— Берегись!— еще разъ умоляла Жюли, протянувъ руку къ своему другу.

— Если онъ умретъ, то я буду просить тебя сдлаться моей женой. Клянусь теб!

Она схватила его въ свои объятія, крпко прижала въ себ, душила поцлуями. Она пролепетала:

— Твоей женой! Твоей женой!

Это имя, которое она никогда не дерзала произносить даже про себя, даже въ лучшія времена, она слышитъ теперь отъ самого Мориса. Вся ея страданіе было забыто и она благословляла его, потому оно было оплачено такой дорогой цною.

— Я не принимаю твоего обязательства,— сказала она ему, когда немножко успокоилась,— но я благодарю тебя за эту дорогую мысль. Я врю теб. Прости мн, что я сомнвалась. Такъ ты еще любишь меня?

— Клянусь теб,— отвтилъ Морисъ,— что я сдержу свое общаніе. Въ немъ все счастіе нашихъ обихъ жизней.

На другой день, когда они пили утренній чай на террас, имъ подали депешу для m-me Артуа.

Жюли поблднла.

— Это изъ Парижа…— сказала она.— Мы совершили преступленіе.

Она протянула депешу Морису.

Онъ распечаталъ ее и прочелъ:

‘Антуану хуже, его привезли въ Парижъ. Пока еще ничего опаснаго. Но возвращайтесь. Эскье’.

Жюли глядла на Мориса. Она съ тревогой наблюдала, какое впечатлніе произвела на него депеша.

Онъ въ свою очередь взглянулъ на нее, онъ протянулъ ей свои объятія. Она бросилась въ нихъ.

— Дорогая моя!..— прошепталъ онъ.— Жена моя!

Нсколько часовъ спустя они выхали изъ виллы. Жюли торопилась на поздъ въ Кельнъ и Морисъ провожалъ ее до Франкфурта. Они ршили, что онъ будетъ путешествовать по Германіи, пока Жюли не вызоветъ его къ себ.

Они спокойно разговаривали о будущемъ, въ надежд, что оно дастъ имъ еще немножко счастья. Но, несмотря на все, въ Жюли таилась мучительная неувренность. Когда они уже сидли въ коляск, нагруженной чемоданами и маленькая горничная Кэтъ вышла на крыльцо виллы проститься съ ними, Жюли наклонилась къ Морису и прошептала ему эти слова, мучительно отдавшіяся въ его сердц, потому что въ нихъ вылилась вся нжная грусть и покорность ея души:

— Если ты вернешься когда нибудь сюда съ другой женщиной… и если маленькая Кэтъ спроситъ тебя, что сталось со мною, то… ты скажешь ей, что я умерла… Неправда-ли?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Съ наступленіемъ осени городъ полонъ такой тонкой прелести, чисто парижскаго осенняго сезона, что съ перваго-же взгляда заставляетъ забыть прізжаго все, что онъ видлъ въ другихъ мстахъ и втягиваетъ его во вкусъ лихорадочной жизни Парижа. Это ясныя утра съ веселой озабоченностью прохожихъ и экипажей въ залитыхъ матовымъ свтомъ улицахъ, слегка влажные дни, когда чуть замтный втерокъ не отрывая колышетъ послднюю листву городскихъ деревьевъ. Но особенно хороши вечера, красноватые сумерки, медленно спускающіеся съ неба, даже посл того, какъ замигаютъ газовые рожки, еще не освщая тротуаровъ.

Въ такой свтлый, медленный вечеръ карета увозила со станціи Сверной желзной дороги на Ваграмскую площадь m-me Сюржеръ и Жана Эскье, выхавшаго ее встртить. Когда Жюли замтила за баллюстрадой платформы высокую фигуру банкира и не увидала около него Клары, неопредленное спокойствіе, не повидавшее ее, помимо ея воли, посл клятвы Мориса, сразу разсялось. Первая фраза, которую она произнесла, пожимая руку Эскье, была:

— А Клара? Почему ее нтъ здсь?

Эскье съ грустью разсказалъ, что съ нкоторыхъ поръ тревожное настроеніе, недомоганіе и раздраженіе, въ которыя Клара впала посл отъзда Жюли, повидимому усилились.

— Она почти не спитъ, нервы разстроены… по временамъ я замчаю слезы, которыя она хочетъ отъ меня скрыть. Ахъ, у меня много горя, другъ мой!

Жюли ничего не отвтила. Что сказать? Едва она разсталась съ Морисомъ и вотъ снова непріятности посыпались на нее… Она не хотла слушать голоса своей совсти, но онъ упорно нашептывалъ ей укоры: ‘Если Клара больна, если Эскье страдаетъ, то это изъ-за тебя!’

— Кто ее лчитъ?— произнесла она.

— Домье, понятно, бываетъ каждый день… И потомъ, у насъ въ дом нтъ недостатка въ докторахъ. Сейчасъ будетъ консиліумъ объ Антуан… Домье пригласилъ Родена и Фредера.

Антуанъ! Это правда, она забыла его, этого умирающаго, къ которому пріхала.

— Вы съ трудомъ узнаете его,— сказалъ Эскье,— до такой степени его измнила болзнь. У него совсмъ сдые волосы, боле сдые, чмъ у меня. Онъ иметъ видъ восьмидесятилтняго старика.

Жюли, покачиваясь отъ движенія кареты, безшумно катившейся теперь мимо бульвара Малербъ, какъ въ туман слышала слова Эскье. Она остановилась мыслью на муж.

‘Антуанъ умираетъ… Почему я не чувствую огорченія? Онъ никогда не относился ко мн дурно. Уже очень давно я не была несчастна черезъ него’. Но тотчасъ-же въ ней воскресло воспоминаніе прошлаго. ‘Онъ женился на мн, вотъ зло, которое онъ мн сдлалъ’…

Эти воспоминанія надрывали ей душу, она чувствовала, что несмотря на все, несмотря на свою волю, несмотря на жалость къ умирающему, въ ней жило что-то такое, что никогда не можетъ простить ея мужу, никогда, никогда!..

Она пожелала узнать подробности о томъ, какъ его перевезли въ Парижъ.

— Мы получили телеграмму третьяго дня вечеромъ,— отвтилъ Эскье, она ничего не объясняла, какъ та, которую я вамъ тотчасъ-же послалъ, въ ней говорилось только, что такъ какъ больного еще можно перевести, то думаютъ отправить его въ Парижъ, въ его жен. Антуанъ пріхалъ въ четвергъ, въ десять часовъ утра, съ Хело и молодымъ докторомъ люксембургцемъ, который немедленно ухалъ обратно.

— Замтилъ-ли онъ мое отсутствіе?

— Я думаю, что онъ не замтилъ даже нашего присутствія, ни своего путешествія, ни прізда въ Парижъ. Вооружитесь храбростью, вы скоро увидите передъ собой по истин грустное зрлище.

Жюли перевела разговоръ.

— А Клара,— спросила она,— что говоритъ о ней Домье?

— О, Клара даже не лежитъ…. она, вроятно, выйдетъ на крыльцо дома, чтобъ встртить васъ. Ея болзнь не принадлежитъ къ извстному разряду болзней, ей нтъ названья и потому еще трудне найти лкарство. ‘Деревня, свжій воэдухъ, упражненія’, говоритъ Роденъ. А Домье говорить: ‘замужество’. Они оба правы. Но Клара не хочетъ оставлять Парижа, съ ней длаются нервные припадки, когда касаются этого вопроса… А замужество…

Онъ умолкъ. Жюли спросила съ нкоторымъ стсненіемъ:

— Разв м. де-Ріё?…

— Да, онъ тутъ, каждый день…. Онъ превосходно относится къ намъ. Вы понимаете, что одинъ дома, съ умирающимъ и съ больной, я бы не справился… Онъ приходилъ и утромъ, и вечеромъ… Онъ самъ здилъ къ Родену, который не всякаго возьмется лчить. Поврите-ли, что третьяго дня онъ всю ночь продежурилъ около Антуана?

— Это чудное сердце,— прошептала m-me Сюржеръ.— Надо бы поторопить этотъ бракъ.

Она не могла удержаться отъ дрожи, произнося эти слова. Преданная нжность этой бдной женщины длала ее эгоисткой въ эту минуту, у нея не хватало храбрости даже на эгоизмъ.

— Я думаю,— сказалъ Эскье,— что этотъ бракъ никогда не состоится.

Жюли опустила голову. Она услышала свои собственныя мысли изъ устъ Эскье. ‘Никогда… этотъ бракъ никогда не состоится… Въ такомъ случа, за кого-же она выйдетъ?…’ Она не смла произнести имени, стоявшаго въ ея ум, также какъ и въ ум банкира. ‘Нтъ, нтъ! думала она.— Я не хочу, я не хочу!’ Весь оставшійся въ ней запасъ энергіи поднялся въ ней для самозащиты. ‘Я буду бороться, я хочу его сохранить… Я хочу, чтобъ онъ былъ счастливъ со мной’.

Эскье молчалъ, его высокая фигура согнулась, его профиль рисовался на стекл кареты, покраснвшемъ отъ сумерекъ… Жюли чувствовала, что среди этого молчанія углубляется ровъ, отдляющій ее отъ ея стараго друга.

Но экипажъ остановился. На порог отеля ждала Тоня.

— Гд-же Клара?— прошептала Жюли.

— Я не знаю, моя Йю… Вроятно, въ моховой гостиной. Ты то, по крайней мр, хорошо ли путешествовала?

Жюли ничего не отвтила. Она прошла мимо старухи и торопливо стала подыматься по лстниц.

Она жаждала видть Клару.

Въ полутьм моховой гостиной она увидала ее лежащей на кушетк. Дйствительно ли она задремала или притворилась проснувшейся? Жюли увидла ее такой блдной, такой худой, такой слабой, что она тотчасъ же снова стала для нея любящей жалостливой матерью.

— Мн говорятъ, что ты нездорова, дорогая?..

Она протянула ей объятія… Клара какъ-то неуловимо колебалась, но потомъ дала себя обнять и поцловать. M-me Сюржеръ почувствовала волненіе этого слабаго тла при ея объятіи и замтила, какъ быстро двушка отвернула голову. Эскье вошелъ сюда и разсянно перелистывалъ какую-то партитуру у рояля.

Клара спросила:

— Вы здоровы?

— Да, я совсмъ хорошо себя чувствую,— отвтила Жюли, нсколько смущенная пристальнымъ взглядомъ черныхъ глазъ молодой двушки.— Но это ты, моя маленькая, нездорова, какъ я слышу?..

— О, нтъ! я совсмъ здорова, у меня ровно ничего нтъ, ровно ничего нтъ, увряю васъ…

Она полуобернула голову и откинула впередъ руки, какъ бы для того, чтобы отдалить сразу и любопытство и сожалніе. Жюли поняла, что не имла никакого права бороться и утшать это невинное горе, причиною котораго была она. Въ ней снова пробудилось сознаніе, что окончились дни молчаливаго безпокойства, что начинается мучительный кризисъ, посл котораго ея любовь восторжествуетъ или умретъ.

Наступило тягостное для всхъ троихъ молчаніе. Эскье произнесъ, чтобы прервать его:

— Вы хотите сейчасъ же подняться къ Антуану?

— Нтъ,— отвтила Жюли.— Я хочу пройти въ мою комнату и переодться. Я страшно устала. Какъ только я буду готова, я присоединюсь къ вамъ. Этотъ консиліумъ скоро начнется?

— Какъ только прідутъ Роденъ и Фредеръ. Но подождите… Вотъ одинъ изъ нихъ…

Дйствительно, въ это время раздался звонокъ. Минуту спустя сдая голова Фредера показалась на поворот лстницы. Роденъ шелъ за нимъ, они встртились у дверей отеля, такъ какъ ихъ профессія пріучила ихъ въ точности.

Они поклонились Жюли. Эскье представилъ Фредера.

— А, madame Сюржеръ,— произнесъ хирургъ.— Я никогда не ожидалъ, что у нашего паціента такая молодая и прелестная подруга жизни.

Онъ наклонился съ увядшей граціей послдней четверти вка, какъ человкъ, которому приходилось въ теченіе двадцати лтъ имть дло съ придворными въ Компьен и Тюльери. Жюли, равнодушно пропустивъ это мимо ушей, ничего не отвтила.

— Ну, что же,— сказалъ Эскье,— спустимся? Вы присоединитесь къ намъ, мой дорогой другъ?

— Да… Черезъ нсколько минутъ я буду готова. Сколько времени продлится консиліумъ?

Эскье бросилъ вопрошающій взглядъ на обоихъ докторовъ.

— О!..— произнесъ Роденъ,— четверть часа, полчаса самое большое, если вс наблюденія были сдланы старательно. Нашъ коллега тамъ?

— Домье? Онъ помстился въ рабочемъ кабинет и сдлалъ себ изъ него маленькую лабораторію.

— Въ такомъ случа, сударыня, намъ вполн довольно четверти часа.

Они поклонились Жюли и стали спускаться въ сопровожденіи Эскье. Жюли хотла, посл этого перваго свиданія съ Кларой, услышать отъ нея слово прощенія. Она вошла въ моховую гостиную. Молодая двушка продолжала лежать на кушетк. Она вытянула руки на колни и казалось была погружена въ глубокую грезу.

‘Во мн нтъ ни капли ненависти къ ней,— подумала Жюли.— Я хотла бы, чтобы она забыла, чтобъ она была счастлива… и я не въ состояніи буду изъ-за нея чувствовать себя вполн счастливой, если даже…’

Она не окончила своей мысли. Клара, замтивъ ее, подняла въ ней свое грустное лицо.

— Клара, маленькая моя, почему вы не хотите сказать мн, что у васъ болитъ?

Ей такъ хотлось доврія и откровенности двушки, искренняго признанія, доврчивыхъ слезъ. При всей своей непріязни къ ней, Клара почувствовала, что для нея открыта эта душа.

Она тихо отвтила:

— Увряю васъ, что я совсмъ здорова… По крайней мр, я не съумла-бы объяснить, что со мною… Это легкое нездоровье, грусть, мн просто надо взять себя въ руки и со временемъ это пройдетъ…

— Вы не видали сегодня де-Ріё?— спросила Жюли.

Но при этомъ имени, съ которымъ были соединены воспоминанія о настоящемъ, лицо Клары снова приняло равнодушное выраженіе.

— Нтъ,— отвтила она и перевела взглядъ.

Жюли уступила, вида ея враждебное отношеніе въ себ. Она медленно вышла изъ комнаты, полная грусти и упрековъ. ‘Это кончено,— подумала она,— я ничего не ногу здсь сдлать. Она ненавидитъ меня’. И, несмотря на грусть и угрызенія совсти, она возмущалась противъ несправедливой ненависти Клары. ‘Она не иметъ права такъ ненавидть меня. Разв Морисъ принадлежитъ ей? Положимъ, она его любитъ. Но это его любитъ сильне, она или я?’ И она отвтила себ съ побдоносной увренностью: ‘Я!’

Мари ждала ее въ ея комнат. Она на-скоро освжилась, перемнила запыленный дорожный костюмъ. Когда Мари раздвала ее, Жюли увидала свое отраженіе въ тройномъ стекл зеркала и припомнила вечеръ, когда она смотрла на себя такимъ-же образомъ и, быть можетъ, въ первый разъ любовалась своимъ тломъ, въ первый разъ испытывала желаніе быть красивой… Это былъ ноябрьскій вечеръ… она вернулась изъ капеллы въ улиц Туринъ… Морисъ былъ тамъ, внизу, въ моховой гостиной, гд теперь сокрушается Клара… О, это дорогое, мучительное время, съ какимъ удовольствіемъ вспоминала она теперь о немъ! Страдать, бороться, противъ своего желанія принадлежать Морису, что была эта борьба и эти страданія въ сравненіи съ настоящимъ горемъ?

‘Вотъ въ эту минуту я мучилась боязнью дурного поступка, я опиралась на религію… Все это покинуло меня: и религія, и стыдъ, по крайней мр, это не защитило меня отъ меня самой… Самая врная защита — это было-бы знаніе будущаго и того, до чего доведутъ насъ наши поступки. Тогда-бы должна была найтись сила для сопротивленія, а не теперь…’

И тотчасъ-же эта мысль показалась ей какъ-бы поруганіемъ надъ своей любовью и надъ отсутствующимъ Морисомъ. Это поруганіе и ложь…

‘Если-бы я и знала будущее, то поступила-бы точно такъ-же. Все, что я выстрадала и что выстрадаю впередъ, не искупаетъ моего грха. О, Богъ мой, смилосердись надо мною!’

Кто-то постучалъ въ дверь изъ корридора. Мари пошла отворить и вернулась, говоря:

— Г-нъ Эскье предупреждаетъ барыню, что консиліумъ оконченъ и проситъ ее сойти, если она желаетъ повидаться съ докторами до ихъ отъзда.

Жюли заторопилась, но ее ужасала эта свтская комедія, которую ей придется сейчасъ разыгрывать. Общаніе Мориса преслдовало ее. ‘Если вы овдовете, я женюсь на васъ!..’ Это вдовство было ея самой завтной мечтою. И надо было притворяться встревоженной, огорченной. Изъ какой ужасной сти обмановъ соткано прелюбодяніе!

Проходя мимо рабочаго кабинета, находившагося передъ комнатой Антуана Сюржеръ, она услышала голоса, перешептывавшіеся за дверью. Чтобы хоть немного отдалить отъ себя испытаніе, она вошла туда. Она застала Фредера за письменнымъ столомъ съ перомъ въ рукахъ, передъ листкомъ блой бумаги, Эскье, Роденъ, Домье, баронъ де-Ріё стояли около камина. Вс смолкли, увидвъ ее. Фредеръ всталъ.

— Не безпокойтесь, пожалуйста,— произнесла она вполголоса.

Она пожала руки Домье и де-Ріё и съ ними отдалилась отъ группы.

— Что сказали доктора?

Домье въ нсколькихъ словахъ объяснилъ развитіе болзни. Параличъ распространялся и достигъ мозга.

— Мы сейчасъ думали, что онъ заговоритъ.

— Въ общемъ,— сказалъ Ріё,— конецъ наступитъ не раньше нсколькихъ недль.

Смерть!.. Освобожденіе!.. Жюли удетъ за границу съ Морисомъ и опять начнутся счастливые дни, какъ первые дни въ Кронберг, Клара, баронесса Ріё будетъ разыгрывать въ отел на Ваграмской площади роль свтской, красивой женщины, говорятъ, что это необходимо для процвтанія банка. И все это счастье покупалось цною смерти, приближавшейся медленными, но врными шагами…

Но Фредеръ подошелъ, считая необходимымъ сказать молодой женщин нсколько успокоительныхъ словъ.

— Увы, сударыня, мы слишкомъ уважаемъ науку, чтобы вводить васъ въ заблужденіе въ такомъ серьезномъ случа. Мы встртили такой случай, гд наше знаніе неприложимо… Жизнь парализована въ самомъ источник мысли и дятельности. Существованіе нервозное… разрушающееся… подтачиваемое тайнымъ недугомъ…

Онъ смотрлъ на Жюли, повидимому это спокойное выраженіе лица смущало его, онъ ждалъ слезъ, которыми обыкновенно сопровождалась его резолюція. Но слезы не катились по щекамъ m-me Сюржеръ. Она съ твердостью спросила:

— Значитъ, нтъ никакой надежды его спасти?

Этотъ прямой вопросъ смутилъ стараго хирурга. Онъ повторилъ:

— Боже мой, конечно… наука…

И обернувшись къ Роденъ, глядвшему на него своимъ хитрымъ, недоброжелательнымъ взглядомъ, онъ сказалъ:

— Не правда ли, вы со мной согласны, докторъ Роденъ?

Роденъ поклонился.

— Медицина, дйствительно, безполезна здсь,— сказалъ онъ,— покрайней мр, для того, чтобъ вылчить. У изголовья г-на Сюржеръ ей остается только наблюдать и облегчать, по возможности, страданья. Поэтому я прошу у васъ позволенья пройти еще разъ.

— Взгляните на Фредера,— шепталъ Домье на ухо де-Ріё:— онъ вн себя отъ идеи Родена, онъ разбитъ, онъ не съумлъ сдлать видъ, что интересуется ‘наукой’.

Жюли слегка поклонилась обоимъ авгурамъ и направилась въ комнат больного. Эскье послдовалъ за нею.

Она чувствовала теперь въ себ больше силъ, шла съ большей увренностью взглянуть на того, кто, такъ сказать, уже не существовалъ больше.

Запахъ хлороформа, смшанный съ запахомъ духовъ, которыми только что накурили въ комнат, захватилъ ей дыханье. Такъ какъ заходящее солнце било въ окно, то передъ консиліумомъ спустили жалюзи. Было почти совсмъ темно.

— Принесите лампу, Хело,— сказалъ Эскье сидлк.

— Ну вотъ!— произнесъ онъ, когда двушка вышла,— Вы видите, что осталось отъ Антуана.

Сквозь темноту, Жюли различала кровать, прямо у боновой стны и что-то врод массы, положенной на ней. Эта масса была неподвижна. Мало по малу глаза m-me Сюржеръ привыкли къ темнот и разглядли тло, приподнятое въ вышину подушекъ, она увидла скрючившіеся члены и неподвижную голову, слегка склонившуюся на лвый бокъ. Лампа, принесенная Хело, освтила остальныя подробности этой безформенной массы…

М-ше Сюржеръ подошла къ изголовью, эта масса смущала ее, въ больниц она прошла-бы мимо постели своего мужа, не узнавъ его. Вдругъ вки приподнялись и глаза устремились на нее: взглядъ медленно двигался въ то время, какъ голова оставалась наклоненной.

Жюли отступила, ея пальцы судорожно ухватились за руку Эскье.

— Онъ узнаетъ васъ,— сказалъ банкиръ.

Жюли смотрла, загипнотизированная этими устремленными на нее глазами. Лвый изъ нихъ уже казался пораженнымъ, почти мертвымъ или, по крайней мр, въ немъ уже не было чувствительности зрнія. Другой-же несомннно видлъ, въ немъ сосредоточилась вся жизнь этого мертвющаго, неподвижнаго тла.

— Не хотите-ли дать ему руку?— шепнулъ Эскье.

Она приблизилась къ кровати и взяла руку больного. Но, пожавъ ее, она почувствовала, что она совсмъ мягкая, какъ будто пустая, нчто въ род перчатки, наложенной ватой, размягчающейся подъ пожатьемъ. Она вскрикнула. Эскье бросился къ ней.

— Прошу васъ, уйдемъ отсюда,— прошептала она.

Ухватившись за руку банкира, она вернулась въ рабочій кабинетъ. Роденъ и Фредеръ ухали. Домье и баронъ де-Ріё разговаривали еще около окна, въ полнйшей темнот. Она была очень довольна этой темнотой, позволявшей ей броситься въ кресло и медленно приходить въ себя, не привлекая вниманія.

Она шепнула Эскье:

— Разговаривайте… Пусть на меня не обращаютъ вниманія, мн ужь лучше…

Эскье присоединился къ молодымъ людямъ. Сквозь туманное забытье, въ которое она впала отъ слабости, она слышала, что Домье говорилъ уже не объ Антуан Сюржеръ, а о Клар.

Онъ говорилъ:

— Я не хочу возбуждать въ теб безпокойства, мой старый другъ, но дйствительно, будь остороженъ. Воспользуйся твоимъ авторитетомъ на дочь, чтобы заставить ее ухать изъ Парижа: найди ей компаньонку ея возраста, пошли ее на югъ, словомъ, развлеки ее, помшай ей быть одной и вчно думать… безъ этого я за нее не отвчаю.

Эскье спросилъ посл минутнаго молчанія:

— Вы остаетесь обдать, Домье? И вы также, Ріё?

Домье согласился. Ріё сначала извинился, но потомъ кончилъ тмъ, что принялъ приглашеніе. Какъ разъ въ эту минуту слуга отворилъ дверь и доложилъ m-me Сюржеръ, что обдъ поданъ. Когда вс четверо спускались въ столовую, Жюли встревоженная послдними словами Домье, остановила его.

— Васъ дйствительно безпокоитъ Клара?— спросила она.

— Да. Очень, очень!

Онъ объяснилъ, что въ январ мсяц этого же года ему пришлось лчить подобную же болзнь, молодая двушка, простая портниха, ходившая на поденную работу въ городъ, безъ всякихъ органическихъ недостатковъ, вдругъ впала въ состояніе такой слабости и нервности, что ей пришлось прекратить работу.

— Вмсто того, чтобъ пичкать ее лкарствами,— продолжалъ докторъ,— я принялся исповдывать больную, разузнавать образъ ея жизни. Я кончилъ тмъ, что узналъ, что въ одномъ изъ тхъ семействъ, гд она работала днемъ, она влюбилась въ сына хозяина дома, очень молодого офицера, только что вышедшаго изъ Сенъ-Сирской школы. Она не смла признаться въ этомъ чувств и медленно таяла.

— Что же вы сдлали?— спросила Жюли.

— О, я розыскалъ офицера и разсказалъ ему о положеніи вещей. Молодая двушка была ни дурна, ни хороша собою, но ей было двадцать лтъ и потомъ въ арміяхъ не слишкомъ разборчивы. Недлю спустя моя больная каталась на каруселяхъ на ярмарк въ Нельи.

За столомъ Клара сидла на своемъ обычномъ мст, между Ріё и отцемъ. О, какимъ живымъ укоромъ для бдной Жюли была эта блдная, похудвшая, почти прозрачная фигура! Какимъ упрекомъ была для нея грусть Эскье! До конца обда молодая двушка ушла въ свою комнату. Нсколько минутъ спустя, полная тревоги, Жюли вышла изъ-за стола въ свою очередь. Ее ничто не удерживало здсь, надо было еще разъ попытаться войти въ довріе въ двушк, получить право на откровенный разговоръ… Мысль объ отреченіи приходила ей въ голову, она чувствовала себя готовой на все, чтобъ загладить зло, которое она сдлала.

Комната освщалась только одной свчей, стоявшей на камин. Жюли подошла въ кровати, наклонилась… Клара тотчасъ же обернулась, показавъ озабоченное лицо, все въ слезахъ, которое она закрыла руками, узнавъ m-me Сюржеръ.

— Клара, дорогая моя…— пролепетала Жюли.— Ты плачешь, теб не хорошо. Почему ты ничего не хочешь мн сказать? Разв ты уже не довряешь твоему старому другу?

Молодая двушка быстрымъ движеніемъ вытерла глаза и произнесла:

— Нтъ… Я совсмъ здорова, совсмъ…

— Но если ты страдаешь,— возразила Жюли, стараясь удержать ея руки въ своихъ рукахъ,— то напрасно ты не хочешь довриться мн, злая двочка! Все, что я могла бы сдлать для того, чтобы теб утшить, я сдлала бы!

Еслибъ въ эту минуту Клара во всемъ призналась, еслибъ она бросилась въ эти открытыя ей материнскія объятія, то Жюли, измученная борьбою, быть можетъ не въ силахъ была бы сопротивляться, быть можетъ въ пылу одного изъ этихъ великодушныхъ порывовъ, такъ свойственныхъ высокимъ сердцамъ, она воскликнула бы: ‘Ну, чтожь! люби его! пусть онъ тебя любитъ… будь его женой… Но не плачь… не страдай… но живи!’

Увы! молодая двушка ршительно закрыла свое сердце для этого порыва самоотреченія, ея руки старались высвободиться изъ рукъ Жюли… Жюли повторяла склонившись надъ нею:

— Клара, я тебя прошу, скажи мн… Я сдлаю, что ты хочешь… Слышишь? все, что ты хочешь!..

Она чувствовала, что теряетъ подъ собой почву, что ей безумно жаль самое себя… Пусть самоотреченіе жертвы возбуждало ее. ‘Все, что ты хочешь, понимаешь?’ Да, она отдала бы все за то, чтобъ руки Клары обвились вокругъ ея шеи и чтобы услышать: ‘Благодарю’, которое успокоило бы угрызенія ея совсти. Но когда она ждала этой благодарности, молодая двушка почти рзко вырвалась отъ нея.

— Оставьте меня!— сказала она.

Это было ужь слишкомъ. Въ Жюли возмутилась вся гордость, вложенная любовью въ ея душу.

— Хорошо,— сказала она.— Я уйду.

Она вышла изъ комнаты Клары, вошла въ свою и заперлась въ ней. Ея жертва отреченія была отвергнута и ея бдное сердце, разбитое угрызеніями и презрніемъ, снова вернулось въ любви, вспомнивъ о мучительныхъ, но полныхъ прелести дняхъ, проведенныхъ въ Кронберг, она все забыла и находила еще прекрасной ту долю, которую оставила ей судьба. Въ этой комнат, гд она была совсмъ одна, она громко разговаривала съ отсутствующимъ, говорила ему, что она его любитъ, его одного. Какъ девочка своего любимаго святого, такъ и она просила, чтобы онъ простилъ ей этотъ день, когда ея сердце поддалось инымъ чувствамъ, кром нжности къ нему. Она общала ему и самой себ не допускать себя поддаваться постороннимъ мыслямъ и ради него быть безчувственной эгоисткой.

II.

Въ эти осенніе дни, листъ за листомъ, обнажался большой садъ отеля Сюржеръ. Передъ павильономъ, гд жилъ Эскье, почти вся зелень пожелтла и свернулась, но до двадцати тоновъ, начиная отъ темно-зеленаго и кончая ярко-краснымъ, переливалось на этой готовой осыпаться листв. Тамъ, гд аллеи огибали павильонъ, два куста пурпуровыхъ азалій казались какими-то деревьями изъ фееріи, рядомъ съ обнаженными сиренями. Глубина сада осталась удивительно зеленой, такъ какъ тамъ были большія деревья съ твердой листвой: платаны, лавры, кедры, а около маленькаго бассейна другъ противъ друга стояли столтняя бузина и фиговое дерево. Въ этомъ уголку, смежномъ съ сосдними садами, цлый день свтило солнышко, не защищенное заборами, и свжесть воды оживляла корни.

Такъ какъ октябрь былъ теплый, ясный, похожій на сверное лто, то Клара почти каждый день приходила съ книгой или съ работой посидть подъ бузиной и фиговымъ деревомъ, сплетавшимися другъ съ другомъ втвями, она просиживала здсь цлые часы, наслаждаясь уединеніемъ, вдали отъ любопытныхъ взглядовъ окружающихъ.

Со времени своего возвращенія Жюли два или три раза приходила за ней, несмотря на все, она очень тревожилась о молодой двушк и была полна жалости къ ней.

— Не хочешь-ли ты выхать со мной, моя маленькая. Докторъ настаиваетъ на этомъ.

Клара отвчала ‘нтъ’ такимъ полнымъ ненависти голосомъ, что Жюли съ грустью отказывалась убдить ее. ‘Она меня презираетъ, она меня ненавидитъ’, подумала она. И, дйствительно, не отдавая себ въ этомъ вполн яснаго отчета, именно эти чувства испытывала молодая двушка въ долгіе часы уединенія. Съ того утра, когда она застала любовниковъ, въ любовномъ экстаз проходящихъ по зал, въ ней возникла мысль: ‘Морисъ принадлежитъ мн и его украла у меня Жюли’. Она страдала, она плакала, но тмъ не мене она сохранила надежду, почти тождественную съ надеждой Мориса: ‘Настанетъ день, когда я возьму его обратно… да, настанетъ день… несомннно’.

День! Какое дло молодости до времени? Разв въ этомъ долгомъ, долгомъ будущемъ мало дней, чтобы все устроить?.. И вотъ годы прошли: они не устроили дйствительность согласно мечтамъ, они только приблизили часъ неминуемаго кризиса, часъ, когда уже нельзя себ сказать: до завтра… Но въ этотъ наступившій часъ Клара увренне, чмъ когда-либо, говорила себ: ‘Морисъ меня любитъ’. Вернувшись изъ монастыря, она замтила нжное безпокойство и мрачную грусть молодого человка. Да и самъ онъ не признался-ли, что ее любитъ, въ тотъ день, когда слушалъ мелодію Бетховена?

Когда она, нсколько времени спустя, сказала ему: ‘Де-Ріё хочетъ жениться на мн’, она не сомнвалась, что Морисъ ей отвтитъ: ‘Нтъ!.. это я васъ люблю! Это я буду вашимъ мужемъ’. Но что-то сжало имъ губы: они не поврили другъ другу своей тайны, когда они разстались, то казалось, что вся ихъ общая надежда на будущее разлетлась, какъ дымъ. И все-таки, въ то время, какъ Морисъ странствовалъ по Германіи, полный воспоминаній и страсти, Клара не падала духомъ: тотъ-же знакомый голосъ нашептывалъ ей: ‘Онъ ухалъ… Онъ тебя покинулъ. Но онъ тебя любитъ и, несомннно, онъ вернется къ теб’.

Только когда m-me Сюржеръ ухала въ свою очередь, когда Клара догадалась, что ее вызывалъ Морисъ, она въ первый разъ потеряла храбрость. Ея прямое и простое сердце не могло допустить страшной истины, что Морисъ, любя ее, могъ желать имть около себя любовницу. Она сознавала себя побжденной, она испытала муки ревности.

Сколько разъ мечтала она объ этомъ путешествіи съ Морисомъ въ далекую страну! Они были обвнчаны, они прощались въ Париж съ близкими, но ненужными имъ теперь людьми, она стремилась въ его объятьяхъ къ будущему! Увы! эту счастливую поздку съ Морисомъ совершала другая. Другая свободно владла имъ вдали отъ любопытныхъ взглядовъ. Она возненавидла Жюли за то, что та украла у нея это счастье, она стала презирать ее. Она не вполн ясно представляла себ, какого рода связь существовала между любовниками въ Париж. Конечно, они видались наедин, у нихъ были ежедневныя свиданія, правильные вызды Жюли доказывали это. Но все таки Жюли жила отдльно отъ Мориса, встрчаясь въ свт, они принимали видъ равнодушныхъ другъ въ другу людей. Но тамъ они жили вмст, они открыто показывались подъ руку другъ съ другомъ, они спали подъ одной крышей!.. И Жюли, замужняя женщина, соглашалась на это! Она осуждала ее со строгостью совсти, которая никогда не гршила, которая не знаетъ даже, какъ гршатъ.

Ахъ, эти еще дорогія воспоминанія дтской близости, застнчивыя ласки, позволенныя или взятыя съ бою, тамъ, въ вилл des Oeillets, какъ молодая двушка цнила теперь все это и какъ она сожалла объ этомъ! ‘Если я и позволяла ему что нибудь,— думала она,— то только потому, что я была уврена, что рано или поздно я буду его женой!..’ Она никогда не будетъ его женой… Она прекрасно знала, что почти противъ воли, выйдя замужъ за другого, она не найдетъ счастья, даже отдыхъ, спокойствіе совсти, казались ей невозможными, какъ могла она съ такими воспоминаніями соединялся не съ Морисомъ, а съ другимъ человкомъ?

— M-lle Клара, г-нъ баронъ.

Шаги заскрипли на песк аллеи, сквозь обнаженныя втви сирени Клара Эскье увидала блый передникъ Мари. Теперь горничная стояла передъ ней въ ожиданіи приказаній. Клара размышляла. Нужно ли принять этого добраго, преданнаго молодого человка, котораго она полюбила, но огорчала противъ желанія?

— Куда вы его провели?

— Въ гостиную, барышня.

— Скажите, что я сейчасъ приду.

Затмъ, подумавъ, когда Мари удалялась, она сказала:

— Нтъ… Лучше попросите его сюда.

Она подумала, что окончательное и откровенное признаніе спокойне и удобне будетъ сдлать въ этомъ уединенномъ уголку, куда даже Жюли заходила рдко. Еще нсколько минутъ и Ріё подошелъ. Онъ былъ блденъ, его лобъ былъ нахмуренъ, и когда молодая двушка попросила его ссть на соломенный стулъ подл нея, онъ не сразу овладлъ собою.

Онъ смотрлъ, какъ она наклонилась надъ своей канвой, какъ дрожали ея пальцы и быстро моргали рсницы. Эти слишкомъ большіе и слишкомъ черные глаза, слишкомъ блые зубы, слишкомъ тонкая кожа, то блдная отъ волненія какъ листокъ камеліи, то вспыхивающая, этотъ рзкій контрастъ между прозрачной блдностью лица и черными локонами, худоба этихъ рукъ, пальцы которыхъ были такъ слабы, что какъ будто готовы были хрустнуть какъ стеклянныя палочки,— все говорило въ молодой двушк о внутреннемъ волненіи, о приближеніи минуты, когда душевное пламя прорвется наружу.

Видя ее такой изнуренной, имъ овладло такое горе, что онъ подумалъ: ‘Все легче перенести, чмъ ея горе… Пусть лучше я страдаю, чмъ видть, что она страдаетъ изъ-за меня… Изъ двухъ мукъ: страдать, теряя ее, и страдать, видя ее страдающей’,— первая ему дйствительно казалась боле сносной.

Они молчали отъ безпокойныхъ, мучившихъ ихъ мыслей. Присутствіе де-Ріё ставило Клару лицомъ къ лицу съ проблемой, которую надо ршить: бракъ, то есть прощанье съ затаенной мечтой, отреченіе. Что длать? Пришло время ршить. Эта необходимость показалась молодой двушк такой тяжелой, что, несмотря на усиліе побороть себя, отчаяніе отразилось на ея лиц.

Ріё схватилъ ея руки.

— Вы страдаете! вы страдаете! Что съ вами? Скажите мн.

Она сдлала отрицательный жестъ головою, но ея блдныя щеки, дрожащія губы, мертвенность взгляда, безсильно опущенные члены,— все выдавало ея душевную муку.

— Прошу васъ,— умолялъ Ріё,— отвтьте мн! Скажите мн, что вы хотите, чтобъ я сдлалъ и я сдлаю… Не оттого ли вамъ тяжело, что я здсь? Я такъ хотлъ бы, чтобы вы были счастливы! Я хотлъ бы быть только путеводителемъ въ вашей жизни… Скажите, Клара… Поговорите со мной! вы не по-дружески относитесь ко мн…

Онъ склонился надъ нею. Она сидла откинувшись на спинку кресла, какъ полумертвая, и видя ее такою, въ немъ разсевалась даже тнь страстнаго чувства къ ней, онъ относился къ ней съ безграничнымъ обожаніемъ, съ безумной жалостью, съ потребностью жертвовать собою, чтобы вернуть ее къ жизни.

Онъ также въ эти минуты испыталъ муки распинаемаго человка.

— Послушайте, Клара,— сказалъ онъ серьезно, какъ произносятъ желаніе, которое свяжетъ всю жизнь.— Я не знаю, страдаете ли вы оттого, что я здсь, или оттого, что другой далеко, но прошу васъ, помните твердо, что я не хочу разбивать ваши даже самыя неопредленныя надежды. Все, что было ршено между нами, вс общанія, если вы не хотите ихъ исполнить, то он не существуютъ, он идутъ не въ счетъ… Вы свободны…

И по мр того, какъ онъ говорилъ, онъ съ ужасомъ замчалъ, что его слова были пріятны молодой двушк, что она дйствительно оживлялась. Она открыла глаза, она смотрла на него съ спокойной нжностью, легкій румянецъ выступилъ на ея щекахъ… А между тмъ ей стало стыдно принять эту жертву.

— Я исполню то, что я вамъ общала,— прошептала она.— Если я медлила сказать вамъ объ этомъ, то это потому, что я нездорова, вы видите… Но дайте мн время… время поправиться… Я ничего не забыла. Я исполню свое общаніе.

Ріё опустилъ голову.

— Вы ничего не общали или, врне, когда вы общали, вы не знали самое себя, вы не знали, что вы… Я не хочу пользоваться случайностью, да я и не стою этого. Я длаю то, что я долженъ сдлать.

И помолчавъ немного онъ прибавилъ:

— И это самое разумное, что я могу сдлать для себя самого.

Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, потомъ вернулся. Ихъ взгляды встртились.

— Вы огорчены?— грустно сказала молодая двушка.

Ріё отвтилъ:

— Да, очень огорченъ. Но, что-жь вы хотите?

Въ первый разъ онъ понималъ, что судьба выбрасываетъ его изъ свтской жизни, разрушаетъ сердечныя дла, составляющія счастье другихъ мужчинъ.

— Я не могу допустить, чтобъ вы страдали по моей вин,— прошептала Клара.— Вы всегда были такъ добры ко мн. Я очень расположена къ вамъ.

— Правда?— спросилъ Ріё, стараясь удержать слезы, выступившія на его глаза.

— О, да! истинная правда…

Онъ взялъ ея об руки.

— Сохраните въ себ это расположеніе ко мн, потому что думая о васъ потомъ, я буду чувствовать, что я еще вашъ должникъ… Я не знаю, какъ сложится моя жизнь. Какъ бы она ни повернулась, мысль о томъ, что вы съ теплотою вспоминаете обо мн, всегда будетъ меня поддерживать…

Они долго не говоря ни слова смотрли другъ на друга, слишкомъ тяжелыя мысли роились въ ихъ голов, никакія слова не въ силахъ были бы ихъ передать. Клара думала: ‘почему во мн живетъ какая-то невдомая сила, которая сильне, чмъ моя воля и умъ? Этотъ человкъ любитъ меня, я знаю, въ немъ нтъ ничего, что можетъ не нравиться, онъ добръ, онъ уменъ и я заставляю его страдать ради другого, который его не стоитъ, который меня не любитъ! ‘

Одну минуту она готова была взять себя въ руки, сказать ему:

‘Да, я принимаю ваше предложеніе, я ваша жена’. Въ такія минуты достаточно легкаго толчка, чтобъ поколебать наши ршенія. Такимъ толчкомъ было для нея воспоминаніе, кольнувшее ее въ самое сердце, вчера она застала Жюли, читающей въ моховой гостиной письмо, въ которомъ она узнала почеркъ Мориса. Инстинктъ пробудившагося соперничества восторжествовалъ. Она хранила молчаніе.

— Прощайте,— просто сказалъ Ріё.

Клара спросила:

— Вы уходите? Останьтесь еще немножко со мною.

— Нтъ,— отвтилъ молодой человкъ.— Я не хочу оставаться. Позвольте мн уйти, не видть васъ больше въ теченіе нкотораго времени. Если я останусь здсь, силы измнятъ мн… Прощайте.

— Какъ вы страдаете!— прошептала она.

Онъ отвтилъ:

— Да. Очень.

— Такъ вы не хотите меня?

— Нтъ. Прощайте.

Необдуманнымъ движеніемъ она подставила ему свой лобъ. Онъ прикоснулся къ нему губами. Потомъ, не оглядываясь назадъ, онъ оставилъ ее, прошелъ садъ и скрылся.

Молчаливая безнадежность овладвала имъ, медленно пронизывала его, какъ страшный холодъ, заледенила вс его члены. ‘Я зналъ, что это кончено… я давно зналъ… Да. Но теперь я ее больше не увижу’.

Его несчастье казалось ему уже невроятнымъ, онъ видлъ его какъ-то вн жизни, въ грез. Реальные предметы, окружавшіе его, дома, деревья, экипажи мигали мимо его глазъ какъ-то неопредленно, словно въ туман…

— Здравствуйте, г. депутатъ!

До него долетла эта фраза какъ будто издалека, чья-то рука скользнула подъ его руку.

— А, что это? Мы мечтаемъ?

Это былъ Домье. Ріё былъ радъ этой встрч, радъ прицпиться къ живому существу.

— Это вы, докторъ… Извините меня… Я нсколько сбитъ съ толку.

— Я это вижу,— сказалъ Домье.— Что съ вами? M-lle Эскье не приняла васъ?

— Нтъ, приняла… Только, другъ мой, вся моя мечта разлетелась въ прахъ.

— Она отказалась выйти за васъ?

— Она отказалась выйти за меня.

— Бдный мальчикъ!

Они шли нкоторое время молча по асфальту аллеи, сухіе листья, срываемые втромъ, хрустли у нихъ подъ ногами.

— Что-же вы думаете длать?— спросилъ докторъ.

— Я ничего не знаю. Мн кажется, что моя жизнь не иметъ больше цли… Вамъ случалось видть въ Монте-Карло игроковъ, которые шатаясь спускаются со ступенекъ казино, гд они потеряли все свое состояніе. Ну вотъ я поставилъ на карту все мое счастье на ‘полный номеръ’, который не вышелъ. Вотъ что. Не дадите-ли вы мн добрый совтъ?

— Совтъ? Я бы уже давно далъ его вамъ, если-бъ вы его исполнили. Въ двухъ словахъ, вотъ мой діагнозъ о васъ. Вы чужой въ свт, котораго вы не понимаете, и который не понимаетъ васъ. Зачмъ вы въ немъ остаетесь?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, мой милый, что я нахожу васъ исключительнымъ существомъ. Вы вошли въ жизнь съ свтлой и чистой душой. Вы тотчасъ-же отдались идеямъ, людямъ, исчезнувшимъ королямъ, религіи, рабочему классу, ваше самопожертвованіе стало для васъ карьерой. Конечно, вы сдлали ее успшно, но то, что кажется другимъ вашимъ личнымъ успхомъ, въ дйствительности, совершилось помимо васъ, вы не искали личнаго счастья. Только разъ въ жизни вамъ пришла въ голову мысль сдлать что нибудь для себя самого. Влюбившись въ молодую двушку, вы хотли на ней жениться… Это значило идти противъ вашей судьбы, мой милый, и вамъ это не удалось. Постарайтесь поскоре забыть о себ. Вернитесь къ вашему природному призванію, къ самоотреченію. Вотъ мое мнніе.

Посл нкотораго молчанья Ріё отвтилъ:

— Мн кажется, что вы правы. Но, видите-ли, я до такой степени сбитъ съ толку, что у меня право не хватаетъ храбрости собрать обрывки моихъ мыслей въ одно цлое…

Домье взялъ его за об руки и посмотрлъ ему прямо въ лицо.

— Слушайте! Я сейчасъ еще ясне выскажу вамъ свою мысль. Вы нчто въ род священника, заблудившагося въ свт, вы имете счастье обладать религіозной врой, то есть вы врите слпо, что, въ сущности, гораздо лучше всхъ нашихъ разсужденій. Оставьте-же какъ можно скоре свтъ, потому что онъ васъ отбрасываетъ отъ себя, поступайте въ священники, другъ мой!

Шагъ за шагомъ Домье довелъ Ріё до отеля Сюржеръ: баронъ поблднлъ еще больше. Это призваніе священства, столько разъ приходившее ему въ голову и выраженное теперь этимъ неврующимъ докторомъ, казалось ему необыкновенно отраднымъ, но мысль о разставаніи со свтомъ огорчала его, какъ того евангельскаго юношу, который плакалъ, когда Спаситель повеллъ ему слдовать за Собою.

Домье сказалъ ему тихо:

— Я долженъ васъ покинуть. Я дошелъ до моей цли и меня ждутъ къ Сюржеру.

Это имя заставило молодого человка поднять глаза. Онъ увидалъ двери отеля, верхушки деревьевъ, онъ съ особенной ясностью припомнилъ послднія слова Клары.

— Хорошо,— сказалъ онъ.— Я оставлю Парижъ сегодня же вечеромъ. Въ уединеніи у меня, быть можетъ, достанетъ храбрости исполнить то, что вы мн совтуете… Что бы ни случилось, благодарю васъ.

Въ эту минуту они чувствовали, что они нчто большее, чмъ два друга, они испытывали ту близость человческой любви, которая озаряетъ насъ на мгновеніе, когда мы открываемъ другъ передъ другомъ всю бездну нашихъ душъ.

Ріё повторилъ:

— Благодарю васъ!.. Не говорите ‘ей’…

— Нтъ,— сказалъ Домье,— общаю вамъ.

Онъ видлъ, какъ Ріё удалялся, шелъ по алле уже боле твердымъ шагомъ. Онъ въ задумчивости вошелъ въ отель.

‘Какой странный инструментъ наша совсть,— думалъ онъ.— Я самъ ни во что не врю, а вотъ, быть можетъ, сейчасъ ‘сдлалъ священника’, какъ говорятъ добрыя женщины въ Бретани’.

Въ это самое время,— около четырехъ часовъ пополудни,— фіакръ привезъ Жюли Сюржеръ на уголъ улицы Ohambiges. Она торопливо вышла изъ него и скользнула въ одинъ изъ домовъ, похожихъ на вс остальные дома этой улицы. Они были такъ неудачно расположены, что солнце не проникало вполн на улицу ни въ одинъ часъ дня. Теперь здсь было почти темно, несмотря на ясный день. Жюли вошла на крыльцо, отперла направо дверь изъ свтлаго дуба, толкнула ее, заперла на задвижку лихорадочнымъ движеніемъ и съ замирающимъ сердцемъ остановилась, прислонясь къ стн узкой передней… Несмотря на то, что со времени своего возвращенія въ Парижъ она каждый день прізжала провести часокъ въ этой квартир, но она еще не умла сладить со своими нервами, и каждый разъ чувствовала ту же тревогу входя и то же горе — войдя.

Дло въ томъ, что здсь уже не было дорогого друга подстерегающаго за дверью ея звонокъ, чтобы въ ту же минуту сжать любовницу въ своихъ объятіяхъ. Квартира была пуста. Большая темная комната, окна которой едва пропускали внутрь лучи осенняго дня, была полна вывтривающимся запахомъ человческаго присутствія. Съ прошлой зимы здсь не разводили огня, сырость уже чувствовалась въ воздух. Войдя сюда, Жюли вздрогнула.

Посл виллы въ Кронберг, гд Морисъ больше чмъ гд-либо, принадлежалъ ей, Жюли любила эту опустлую, холодную, темную комнату. Ни одна женщина, кром нея, не проникала сюда съ тхъ поръ, какъ Морисъ здсь устроился, она была полна только ихъ воспоминаніями, Жюли была здсь больше ‘у себя дома’, чмъ въ отел Сюржеръ. Она забывала здсь на минуту вншній міръ, долгъ и угрызенія совсти, тутъ она могла громко произносить слова, которыя она такъ часто произносила около Мориса: ‘Здсь я счастлива!’

Теперь квартира была пуста. Жюли не могла уже больше разговаривать съ своимъ возлюбленнымъ, или даже не разговаривая смотрть, какъ онъ ходитъ по комнат, пишетъ письмо, разрзаетъ книгу. Она не могла уже помогать ему одваться, когда онъ собирался на вечеръ или иногда прикрпить ему пуговку, зачинить что-нибудь. Она уже не могла подставлять губы или щеки подъ медленные, крпкіе поцлуи Мориса, въ которыхъ она нердко искала подтвержденія въ его любви…

Теперь она одиноко шла изъ этой комнаты въ будуаръ, въ переднюю, въ другую маленькую комнатку, гд Морисъ вшалъ свои платья, она садилась въ кресло, гд онъ работалъ. Она знала исторію каждой вещи на этомъ стол. Многія изъ нихъ были ея подарки, другія были куплены вмст съ ней, по ея совту. Она перелистывала записную книжку въ зеленомъ сафьяновомъ переплет, которую Морисъ привезъ изъ Лондона. Между іероглифами, фантастическими надписями, силуэтами, нарисованными перомъ, она находила числа, которыя сама хорошо помнила. Она тысячу разъ встрчала здсь свое имя: ‘Жюли!’ И еще чаще нжную монограмму: ‘Йю!!..’ Ахъ! ей не надо было иного занятія, кром воспоминаній и грезъ, когда порою она открывала одну изъ книгъ, оставленныхъ Морисомъ на письменномъ стол, она ее не читала, она не съумла-бы даже сказать ея заглавія, когда, торопясь домой, клала ее обратно.

Кром воспоминаній, ее влекло сюда еще и иное обстоятельство. Разставаясь, они ршили съ Морисомъ, что онъ будетъ адресовать ей въ улицу Chambiges письма или покрайней мр телеграммы, съ увдомленіемъ, что онъ здоровъ и гд находится. До сихъ поръ телеграммы получались чаще, а письма были очень коротки, настолько коротки, что наблюдатель боле внимательный, чмъ Жюли, съумлъ бы прочесть въ нихъ тревогу этой души, которая имла силы желать чего нибудь, но, разъ добившись желаемаго, не могла удержаться отъ сожалній. Но Жюли умла понимать Мориса только тогда, когда онъ былъ съ нею, въ письм-же она не могла предъугадать его мыслей. Она довольствовалась небольшими записками, въ которыхъ онъ только писалъ ей, гд находится въ данное время, въ двухъ-трехъ нжныхъ фразахъ.

Сегодня она получила отъ него небольшой картонный билетикъ въ конверт, и видя, что ея дорогой, отсутствующій другъ, вмсто того, чтобы просто послать телеграмму написалъ ей, она была счастлива и полна благодарнаго чувства къ нему. Она поцловала конвертъ съ буквами этого имени, которое, быть можетъ, когда нибудь будетъ дйствительно ея именемъ, передъ людьми: — М-mе Морисъ-Артуа. Потомъ она подошла къ одному изъ оконъ, чтобы лучше разсмотрть. Об стороны карточки были исписаны неразборчивымъ почеркомъ Мориса, который она читала съ большимъ удовольствіемъ. Морисъ увдомлялъ, что оставилъ Франкфуртъ и объзжаетъ Турингію, что иметъ намреніе побывать въ Берлин, Гамбург, Дрезден, Праг. Онъ не длалъ ни малйшаго намека на скорое возвращеніе или на обстоятельства, которыя могли-бы способствовать этому возвращенью. Но что до этого Жюли? Все время, пока она сидла въ квартир въ улицы Chambiges, она читала и перечитывала письмо своего любовника.

Она видла его передъ собою, въ ея воображеній возставала картина, когда онъ сидитъ за столомъ въ гостинниц и пишетъ эти слова: ‘Моя дорогая, горячо-любимая…’ или фразы, банальность которыхъ она не замчала: ‘Мое одиночество тяготитъ меня. Какъ жаль, что вы не со мною!..’ И потомъ, почти неизмнную фразу прощанія: ‘Цлую ваши губы, моя возлюбленная…’ Она громко повторяла эти слова среди полнйшей тишины: ‘Цлую ваши губы, моя возлюбленная! Моя возлюбленная!..’ И она всми силами своей души стремилась въ отсутствующему. Она посылала ему воображаемые поцлуи: ‘Я тебя люблю, мое сокровище…’ говорила она и снова осыпала поцлуями бумагу. Этотъ билетикъ былъ частицей самого Мориса. Его рука касалась до него, его вчерашняя мысль была вылита въ этомъ почерк. Дорогая бумага! Дорогія буквы!.. Она уже ихъ не различала, потому что спускалась ночь. Но теперь она знала письмо наизусть и даже въ этой темной комнат, гд уже сливались вс предметы, она могла-бы различить слова. Ея мысль непрестанно витала около отсутствующаго. Она была съ нимъ. Онъ былъ подл нея…

Она была выведена изъ своего нжнаго экстаза яркимъ свтомъ, оживившимъ вдругъ всю обстановку комнаты. Это зажгли газовый рожокъ передъ окнами квартиры. Каждый день, со времени своего возвращенія, этотъ свтъ былъ для нея сигналомъ, что пора уходить. Она надла шляпу, манто и, бросивъ прощальный взглядъ на вс эти предметы, которые, казалось, раздляли ея любовь, она ушла.

III.

Повертывая на Ваграмскую площадь, Жюли увидала Тоню у открытыхъ дверей отеля. Что случилось? Она представила себ всевозможные ужасы, но прежде всего возвращеніе Мориса, она поняла, что не настолько желала этого прізда, насколько боялась. Но, завидя ее, Тоня крикнула ей:

— Барышня Клара больна, она лежитъ безъ чувствъ.

— Какъ больна? Что съ нею?

— Съ ней сдлалось дурно,— отвтила старушка, задвинувъ тяжелый засовъ двери и подымаясь по лстниц за своей барыней.— Г-нъ баронъ де-Ріё былъ здсь, онъ разговаривалъ съ ней въ саду довольно долго. Когда онъ ушелъ, барышня вошла въ домъ, поднялась… Іоакимъ нашелъ ее въ маленькой гостиной, она во весь ростъ лежала на полу.

Жюли больше не слушала, она ускорила шагъ и въ одну минуту поднялась по лстниц. Въ моховой гостиной она застала Эскье, онъ стоялъ у кресла, въ которомъ лежала молодая двушка, откинувъ голову на высокія подушки. Домье, стоя около нея на колняхъ, считалъ біеніе пульса. Но что особенно поразило Жюли — это открытые, неподвижные глаза, словно въ летаргическомъ сн, устремленные на нее и потомъ блюдце изъ японскаго фарфора, служившее обыкновенно для визитныхъ карточекъ, теперь было полно крови.

— Это блюдце схватили второпяхъ,— сказалъ Эскье,— отвчая на нмой, вопрошающій взглядъ Жюля.— Когда Клара стала приходить въ себя, у ней сдлалось страшное кровотеченіе. Къ счастью, Домье былъ здсь. Онъ оказалъ ей необходимую медицинскую помощь.

M-me Сюржеръ склонилась надъ молодой двушкой. Но Клара рефлективнымъ движеніемъ вытянула руки и отвернула голову, какъ бы желая защититься.

— Будьте осторожны,— шепнулъ Домье на ухо Жюли,— если вы останетесь около нея, то все придется начинать съизнова.

Жюли машинально, не сознавая что длаетъ, вошла въ большую гостиную. Темнота хорошо на нее подйствовала. Ей хотлось бы, чтобъ было еще темне, чтобъ она могла спрятаться отъ стыда и скрыть свою безнадежность.

‘Это я, это я виновница всего этого!..’

Она представляла себ всхъ троихъ: ослабвшую больную, огорченнаго Эскье, доктора, пользовавшагося своимъ авторитетомъ, чтобъ выгнать ее… Она чувствовала, что вс ее осуждали и что это такъ и должно быть: она причина всего несчастія. Она чувствовала себя не въ силахъ бороться противъ этого заговора на бя любовь, но она сознавала въ то же время, что ея любовь не уступила бы ни угрызеніямъ совсти, ни даже самой смерти. Въ такомъ случа на что же она идетъ? Къ какой окончательной катастроф, къ какому хаосу разбитыхъ жизней стремится она? Она не смла думать объ этомъ. Она только застнчиво, униженно молила Господа, устроителя человческихъ судебъ: ‘Боже мой! Боже мой! спаси меня!’

Вдругъ она очнулась. Домье и Эскье были подл нея, гостиная ярко освщалась электричествомъ.

Она собрала свои силы, свои мысли, она заставила себя спросить мужчинъ:

— Ну, что, какъ здоровье двочки?

— Лучше,— сказалъ Эскье.— Ее только что перенесли въ ея комнату и уложили въ кровать.

— Но вдь это не серьезно.

И ея взглядъ, устремленный на Эскье, молилъ отвтить ей, что, дйствительно, въ этомъ нтъ ничего серьезнаго, что это случай, которому не были причиной сердечныя муки.

Домье отвтилъ:

— Никогда нельзя терять надежды, когда ни одинъ органъ не поврежденъ и когда больной не исполнилось и двадцати лтъ. Только что же можетъ быть серьезне, какъ не разстройство внутренней жизни вмст съ головнымъ потрясеніемъ? Клара больна, серьезно больна, потому что это состояніе слабости можетъ довести ее до самыхъ плачевныхъ результатовъ. Конечно, разсуждая priori, нтъ близкой связи между сердечнымъ волненіемъ и кровотеченіемъ, которое мы сейчасъ остановили съ такимъ трудомъ, а между тмъ одно есть слдствіе другого…

Эскье взглянулъ на Жюли, она отвела глаза.

— На этотъ разъ,— продолжалъ докторъ,— дло ограничится только слабостью… Но это не должно повторяться.

И посл короткаго молчанія онъ прибавилъ:

— Ну, теперь я васъ оставлю. Мн надо еще навстить одного больного передъ обдомъ. Прощайте. Успокойтесь,— сказалъ онъ, пожимая руку Эскье,— я вполн искренно утверждаю, что нтъ близкой опасности.

Онъ поцловалъ руку Жюли и ушелъ. Эскье слъ передъ столомъ, съ разложенными на немъ книгами, онъ взялъ одну изъ нихъ и сталъ разсянно перелистывать. Жюли наблюдала за нимъ. Его большая фигура сгорбилась, какъ подъ непосильной тяжестью. На лиц видны были морщины, волосы были почти совсмъ сды, вся его осанка говорила объ утомленіи и приближающейся старости.

‘Какъ я виновата,— думала m-me Сюржеръ,— передъ этимъ превосходнымъ человкомъ, который всегда такъ нжно поддерживалъ меня во всхъ несчастіяхъ моей жизни! Вмсто благодарности, я ему отплачиваю зломъ! Вмст съ нимъ я заставляю страдать существо, которое ему дороже всего на свт’.

И ей хотлось упасть къ его ногамъ и крикнуть: ‘Простите, простите!’

Тишина этой большой, слишкомъ ярко освщенной комнаты стала ей невыносима. Она ощущала потребность слышать слова Эскье, даже его упреки. Она прошептала:

— Жанъ!

Эскье оттолкнулъ книгу, бывшую у него подъ руками.

— Что?— сказалъ онъ.

Она взяла его руку и въ ласковомъ пожатіи старалась выразить все горе, вс угрызенія совсти, которыми было переполнено ея сердце.

— Бдный другъ мой!

Она притянула его къ себ, она не хотла позволить ему уйти прежде чмъ онъ не проститъ ее.

— Да,— произнесъ онъ вполголоса,— я очень тревожусь.

Жюли стала подъискивать утшенія, обычныя слова готовы были сорваться съ ея губъ: ‘Клара не серьезно больна, она поправится’. Но она не осмлилась произнести ихъ передъ этимъ страшнымъ горемъ. Снова наступило тягостное молчаніе, Жюли предчувствовала, что на этотъ разъ надо, наконецъ, объясниться и что она сама готова выйти на жестокій поединокъ, чтобы защитить свою любовь.

Она набралась храбрости:

— О, Жанъ, я знаю, что вы думаете, я вижу, что вы меня разлюбили. Скоро вы будете ненавидть меня… За что? За что это? Вы думаете, что это я виновата въ болзни Клары!.. Но я ничего не сдлала противъ Клары! Я не отняла у нея кого-нибудь, кого она любитъ. Подумайте, что вотъ уже три года, больше трехъ лтъ, какъ Морисъ… (Она не нашла словъ, чтобы окончитъ свою фразу). Все уже существовало давнымъ давно, когда Клара вышла изъ монастыря, когда она стала жить здсь…

Эскье прервалъ ее:

— Прошу васъ,— сказалъ онъ,— сжальтесь надъ моей маленькой Кларой…

Ихъ взгляды встртились, Эскье почувствовалъ, что взглядъ Жюли, такъ сказать, заслонился стной отъ его взгляда. Онъ все таки попробовалъ проникнуть въ эту замкнутую душу.

— Сжальтесь надъ нами… Вы видите, какъ она страдаетъ, бдная двочка!.. Она ничего не говоритъ, она никого не обвиняетъ, но она можетъ умереть, вотъ что!..

— Не говорите этого!— вскричала Жюли, пряча свое лицо.— Это не правда! Это не боле какъ припадокъ… Она не умретъ. Она забудетъ.

— Она умретъ. Вы слышали, что говорилъ сейчасъ Домье? Я былъ тамъ, когда въ первыя минуты, застигнутый врасплохъ, онъ не скрывалъ выраженія своего лица и не взвшивалъ словъ. Я понялъ. Бдная двочка уже близка въ концу. Нуженъ еще одинъ ударъ въ род того, какой она получила сегодня… и…

Все, что было эгоистичнаго въ этой возвышенной душ, вдругъ поднялось при мысли о своемъ несчастіи.

— Что станется со мною, если Клары не будетъ? Въ моей жизни не останется ничего, ровно ничего…

Жюли молчала. Она страшно страдала. Она испытывала ощущенье кошмара, когда человкъ, какъ бы впавшій въ летаргію, напрасно старается, двинуть членами. Въ ней что-то уже готово было уступить мольбамъ Эскье, но она ясно сознавала, что въ ней нтъ этого подъема духа, что она не произнесетъ это слово, потому что издалека Морисъ манитъ ее къ себ.

Эскье окинулъ ее безнадежнымъ взглядомъ.

— Значитъ, вы не хотите?— произнесъ онъ.

Она отвтила:

— Я не хочу.

Когда онъ съ сомнніемъ покачалъ головою, она повторила:

— Я не хочу… Увряю васъ, Жанъ… Ахъ, если-бъ я могла исчезнуть, умереть, не быть для Мориса ничмъ, даже воспоминаніемъ! Но жить около него, около Клары и видть ихъ мужемъ и женой!… Нтъ, клянусь вамъ, этого нельзя отъ меня требовать!.. Это кажется мн невроятнымъ, преступнымъ… Я не могу сдлать это также какъ… (она подъискивала сравненія)… какъ если бы мн велли убить человка, даже заслуживающаго смерти… Зачмъ вы качаете головой?— продолжала она, желая оправдаться и побдить недовріе Эскье къ этому чувству, которое она, несмотря на все, считала благороднымъ.— Клянусь вамъ Богомъ, что я не знаю, въ чемъ заключается мой долгъ!

Эскье возразилъ:

— Это, другъ мой, судьба всхъ жертвъ. Намъ всегда кажется, что мы обязаны тмъ, кого мы любимъ. Мы чувствуемъ такой ужасъ при мысли объ измн… какъ если бы намъ пришлось лишить себя жизни. А между тмъ самопожертвованіе и долгъ существуютъ, какъ видите. Вс доводы нашего эгоизма никогда не устоятъ противъ этого.

Жюли встала, она поправляла правой рукой вышивку кресла.

— Нтъ!— вскричала она.— Это неправда то, что вы говорите, я чувствую, что это неправда! Любить того, кто васъ любитъ, это своего рода бракъ, который нельзя разрушать подобнымъ образомъ… Разв причины, которыя вы мн ставите для того, чтобы разлучить меня съ Морисомъ, я не могла бы повернуть ихъ для моей защиты? Разв только я одна должна жертвовать собою?

— Какъ вы его любите!— грустно произнесъ Эскье.

Она отвтила глухимъ голосомъ:

— Да… я его обожаю. Видите-ли, онъ во мн, какъ моя собственная кровь… и если его отнимутъ у меня, я умру.

— Если его отнимутъ, да. Но, нтъ, если вы сами откажетесь отъ него, другъ мой.

— Отказаться отъ него? Ахъ! вы совсмъ не понимаете сердечныхъ длъ. Вы не знаете ихъ… Еслибъ вы знали только, что значитъ любить безнадежною любовью, какъ я люблю Мориса! Но вы не знаете этого! вы не знаете этого! Ваша жизнь была совсмъ простая… о, она была безукоризненна, но въ ней не было приключеній… Да, я знаю, вначал трауръ… Но вы не любили вашу жену такъ, какъ я люблю Мориса… Вы никогда не испытали, что значитъ всецло слиться мысленно съ другимъ существомъ и говорить себ, что у васъ могутъ его отнять и что придется жить посл этого несчастья! Вы не знаете этого!

Эскье смотрлъ ей прямо въ лицо.

— Нтъ,— сказалъ онъ,— я это знаю.

Жюли спросила съ удивленіемъ:

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, что я любилъ кого-то въ жизни помыслами ума и сердца и я говорю это не о моей жен. Этого никогда не знали… никто, никто. И однако я жилъ. Вотъ видите.

‘Разъ онъ это говоритъ, то это правда,— подумала Жюли.— Но кто эта женщина? Вдь я уже почти двадцать лтъ знаю его…’

Она спросила:

— Я знала эту женщину?

— Не будемъ говорить о ней,— отвтилъ Эскье.— Клянусь вамъ, что я хотлъ умереть прежде, чмъ она узнаетъ объ этомъ… потому что она никогда ни о чемъ не догадывалась… Не будемъ говорить о ней, прошу васъ.

Его голосъ прервался отъ внутренняго рыданія. Онъ отодвинулся, чтобъ дать себ время прійти въ себя. Машинально онъ нажалъ пуговку электричества. Дв лампы по угламъ комнаты погасли. Мягкая полутьма разлилась по комнат, гд они находились.

Но онъ почувствовалъ обвивающія его руки. Голова Жюли склонилась на его плечо.

— Жанъ!..— пролепетала она,— простите меня! Насколько вы достойне меня!.. Какъ! вы уже страдали… изъ-за меня?

— О!— произнесъ онъ.— Теперь, вы видите, все это умерло въ прошломъ, и если я еще и грущу, то я уже не страдаю. Я искалеченный жизнью человкъ, но не больной… Знайте только, что если я сейчасъ просилъ у васъ большой жертвы, то я зналъ цну того, чего просилъ.

— Жанъ!

— Успокойтесь. Я вамъ больше ничего не скажу. Я васъ больше ни о чемъ не попрошу. То, въ чемъ я признался вамъ, отнимаетъ у меня право на это. Теперь этотъ вопросъ поставленъ между вами и вашей совстью. Если хотите,— просто прибавилъ онъ,— то мы будемъ обдать врозь сегодня вечеромъ.

— Да,— произнесла Жюли.

На площадк они разстались, ихъ взгляды избгали другъ друга.

— До завтра, мой другъ.

— До завтра!

IV.

Когда Жюли оставила Мориса во Франкфурт, когда поздъ сталъ удаляться, молодой человкъ чувствовалъ выступившія на его глаза слезы, онъ былъ грустенъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ. Но это была пріятная грусть, полезныя слезы, при сознаніи своей нжности и любви… Въ тотъ же вечеръ онъ пріхалъ въ Лейпцигъ, онъ присутствовалъ на представленіи Фауста, боле освоившись съ языкомъ, онъ уже испытывалъ то особое удовольствіе, которое свойственно развитымъ путешественникамъ за границей: что-то въ род обновленія своей личности, встряхиванія отъ скуки, овладвающей нами въ нашей стран. Опера окончилась около десяти часовъ, онъ прошелся немножко по пустющимъ улицамъ и вернулся въ гостинницу. Пробило одиннадцать.

‘Жюли теперь въ Париж,— думалъ онъ.— Дорогая бдняжка! Какое утомительное путешествіе она предприняла ради меня! Какъ она меня любитъ!’

Онъ тотчасъ же написалъ ей нсколько ласковыхъ строкъ. Запечатавъ письмо и отдавъ его слуг, онъ потушилъ лампы, легъ, и сталъ размышлять, съ удивившимъ его спокойствіемъ. Съ тхъ поръ, какъ онъ общалъ Жюли жениться на ней, если она овдоветъ, его тоска улеглась. Значитъ, увренность въ потер Клары подйствовала на него успокоительно! Почему? ‘Это потому, что нтъ больше неопредленности,— сказалъ онъ себ,— и потомъ я исполнилъ мой долгъ, жертва всегда пріятна’.

Онъ не пробовалъ проникать въ глубь своего сердца. Дйствительно, его успокоивало, что превратилась борьба съ самимъ собою. Еслибъ онъ спросилъ себя, еслибъ онъ отвтилъ себ съ большей искренностью, то признался бы себ, что не вритъ больше въ замужество Клары. Разъ уже длилось нарушенное равновсіе, есть шансы, что оно продлится и еще: это разсужденіе, не выдерживающее критики само по себ, почти всегда подтверждается фактами. ‘Еслибъ Клара дйствительно хотла выйти за Ріё, то свадьба уже состоялась бы… Она не хочетъ, она ждетъ… Онъ допускалъ, что молодая двушка соединяетъ съ нимъ свою будущность. Разв я не соединяю также мою съ нею…’

Надежда на сдлку съ судьбой успокоивала его: онъ согласился бы на жизнь среди Жюли и Клары, подъ одной крышей. ‘Мы вдь прекрасно жили такъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ и опять будемъ жить, только безъ этого надодливаго Ріё’… Какой-то темный голосъ, какъ эхо физическаго эгоизма, прибавлялъ: ‘А потомъ, кто знаетъ, что можетъ случиться? Женщина, которая васъ любитъ, которая живетъ около васъ, даже если она сопротивляется, то разв нтъ возможности?..’

Такимъ образомъ, день за день, это пріятная сонливость мысли до такой степени овладвала имъ, что онъ начиналъ входить во вкусъ путешествія. Онъ былъ въ положеніи больного, которому предстояло вынести страшную, рискованную операцію и которому вдругъ объявили, что можно обойтись и безъ нея, что ея, быть можетъ, никогда не сдлаютъ. Этотъ отдыхъ сердца не лишенъ былъ прелести, но онъ длился не долго. Еслибъ онъ продлился, то, кто знаетъ, быть можетъ, время принесло бы съ собою выздоровленіе и забвеніе, если бы онъ порвалъ вс отношенія съ Парижемъ. Но въ Лейпциг, въ Берлин, до самыхъ границъ Германіи, Клара, Жюли, не покидали его, потому что онъ ежедневно получалъ письма отъ своей любовницы. Это были повидимому малозначущія письма, въ нихъ не сообщалось фактовъ, но они были полны глубокой нжности, черезъ нихъ онъ могъ слдить за перипетіями драмы, разъигрывающейся въ Париж.

Онъ узналъ, что конецъ Антуана Сюржера приближается, что здоровье Клары заставляетъ отложить ея свадьбу. Изъ этихъ двухъ происшествій, свадьбы Клары и смерти Антуана, которое случится раньше? Онъ представилъ себ свое положеніе, если ему придется жениться на Жюли, когда Клара еще будетъ свободна… Это зависитъ отъ катастрофъ, которыя готовятся тамъ безъ него, помимо него.

Онъ старался бороться съ возрождающеюся тоскою, онъ защищалъ свое равнодушіе въ отъзду Жюли, какъ защищаютъ свой сонъ отъ окружающаго шума. Онъ продолжалъ свое путешествіе, стараясь постить города, которые онъ осматривалъ съ любопытствомъ профессіональнаго туриста. Франція, Парижъ были еще слишкомъ близко отъ него. Онъ отдалился на сверъ до Ганновера и Гамбурга. Передъ набережными Альстера качались круглыя кормы большихъ кораблей, звонилъ колоколъ, спускали канатъ. Сколько разъ видя передъ собою эти отплывающіе въ далекія моря корабли, изгнанникомъ овладвало страстное желаніе независимости. Ахъ, ухать бы ни на одну ночь, ни на два дня разстоянія отъ Парижа, но дйствительно далеко, въ невдомыя страны, гд онъ будетъ совсмъ одинъ. Убжать, какъ злодю, какъ вору, спрятаться и тамъ, ршительно заглушивъ голосъ своей совсти, начать новую жизнь съ новыми проектами, съ новыми силами, съ новой любовью!..

Паръ со свистомъ валилъ изъ трубы, какъ бы посылая послднее прости. Снимали мостки, большой корабль медленно удалялся на буксир, колыхался, выплывалъ на просторъ… ‘Другіе на моемъ мст имли бы храбрость на это’, думалъ Морисъ, глядя вслдъ кораблю. И онъ еще лишній разъ убждался въ суетности своихъ мечтаній, въ безсиліи своей воли.

Разъ, вечеромъ, въ Праг, выходя изъ Богемскаго театра, онъ нечаянно толкнулъ очень молоденькую, очень оригинальную женщину, она была недурна собой, съ блокурыми волосами, съ блымъ, румянымъ лицомъ, одта въ англійскій дорожный костюмъ. Онъ извинился по нмецки, путешественница отвтила по французски и съ недурнымъ акцентомъ:

— Это ничего, m-sieur.

Она была одна, они разговорились, отправились выпить чашку шоколаду въ одномъ изъ кафэ Кенигштрассе. Морисъ проводилъ ее до дверей ея гостинницы, попросивъ позволенія зайти къ ней на другой день. Въ этотъ вечеръ, онъ уже въ боле веселомъ настроеніи вернулся въ себ, ему казалось, что онъ мститъ судьб, ему доставляло удовольствіе слегка измнить тмъ, кого онъ любилъ.

О, какъ загадочны и мятежны даже самыя искреннія человческія сердца!

Они видались каждый день, вмст выхали изъ Праги. Она разсказала ему свою исторію, которая, быть можетъ, и была справедлива: она развелась съ мужемъ, жила и путешествовала одна. Морисъ ухаживалъ за ней, на что она отвчала улыбкой, ничего не позволяя, но и не отказывая. Они вмст пріхали въ Нюренбергъ. Морисъ, въ нершительности, спросилъ ее:

— Какъ намъ устроиться въ гостинниц?

Она отвтила, не задумываясь.

— Возьмите квартиру въ дв комнаты на имя M. и M-me Артуа.

‘Это-ли лкарство? Это-ли забвенье?’ — спрашивалъ себя молодой человкъ, слегка волнуясь отъ этого приключенія… Матильда Симпсонъ была свжа и превлекательна, и кром того, кротка, весела, ей нравилась ея роль подруги путешественника. ‘Это-ли забвенье? Это-ли лкарство?’ думалъ онъ, глядя, какъ она въ ресторан обдала рядомъ съ нимъ, слушая ея граціозную болтовню. Случайная любовь, это лкарство, которое прописываютъ доктора страдающимъ сердечной болзнью’.

Когда онъ уже хладнокровно смотрлъ на эту женщину, подобранную имъ на большой дорог Германіи, онъ переживалъ грустныя и отвратительныя минуты. Тотъ, кто не отдалъ цлые годы своей жизни истинной и единственной нжности, тотъ не знаетъ страшныхъ угрызеній совсти, подымающихся въ душ человка, какъ наказанье за совершенную измну. Въ радостяхъ, въ страданіяхъ истинной страсти самое побужденіе любви очищается. Человкъ, который извстное время своей жизни на одну женщину смотрлъ какъ на храмъ, не можетъ безъ отвращенія сойтись съ другой, не можетъ не смотрть на нее.

Въ ту минуту, какъ въ Морис замирало удовлетворенное желаніе, въ немъ поднялась злоба на свою подругу по приключеніямъ, ему хотлось бы уйти тайкомъ изъ этой комнаты, какъ изъ какого-нибудь дурного мста. Любезныя отношенія, которыя онъ долженъ былъ сохранить съ нею, приводили его въ отчаяніе. Она замтила это, она, очевидно, страдала отъ этого, но ей нравился этотъ безпокойный, красивый французъ, у котораго въ душ была какая-то грустная серьезная тайна, и она молчала.

Мало-по-малу Морисомъ овладло презрніе къ самому себ, не покидавшее его въ теченіе нсколькихъ дней, онъ забывался только въ минуты страстныхъ порывовъ. Онъ сталъ мечтать объ уединеніи съ тою-же горячностью, съ какой прежде его ненавидлъ. Но какая-то непонятная застнчивость, неспособность управлять собственной жизнью, не позволяли ему ршиться на что либо. Матильда ршилась первая. Разъ, вечеромъ, когда онъ вернулся въ гостинницу, гд она осталась подъ предлогомъ мигрени, онъ нашелъ комнаты пустыми. Она ухала, захвативъ съ собою кое-что изъ принадлежащихъ ему вещей. На видномъ мст стола лежалъ конвертъ, онъ распечаталъ его и прочелъ:

‘Другъ мой, вы страдаете и я вамъ надола. Я узжаю. Я не попросила бы ничего кром позволенія любить васъ… Но вамъ скучно со мной. Не ищите меня, не пишите мн. Забудьте меня… Матильда’.

Морисъ вертлъ нкоторое время письмо въ рукахъ. Онъ уже не зналъ, доволенъ ли онъ или огорченъ этимъ отъздомъ.

‘Бдная малютка… Я считалъ ее авантюристкой низшаго раэбора. А вотъ она ухала, ничего у меня не попросивъ, я не усплъ даже подарить ей какую нибудь драгоцнность… Неужели она меня любила? Если да, то она прекрасно сдлала, что ухала, потому что… я не могъ бы ее любить… У меня уже никогда въ жизни не будетъ любовницъ, никогда…’

Онъ обдалъ одинъ, спокойно и вмст грустно. Посл обда онъ вышелъ изъ города, дошелъ до укрпленій. Луна освщала красивыя оригинальныя башни, ворота и подъемные мосты. Онъ медленнымъ шагомъ двигался по дорог, тянущейся вдоль городского вала. ‘Люди жили здсь еще до постройки этихъ декоративныхъ укрпленій, простые солдаты, буржуа, капитаны. Они любили и ихъ любили, они испытали ожиданіе обладанія, острую радость, затмъ смерть. Теперь они превратились въ этотъ черноземъ, который я попираю ногами, въ почву для этихъ дубовъ, окружающихъ дорогу… Ахъ,— думалъ Морисъ,— они любили, какъ любимъ мы, даже самые ничтожные изъ насъ…’

Ему захотлось избавиться отъ этой жизни, которая протекаетъ такъ скоро, какъ вода между пальцевъ. И снова ему стало страшно своего одиночества, онъ торопливо вошелъ въ крпостныя ворота, вернулся въ гостинницу и легъ спать.

Но сонъ не шелъ къ нему на помощь. Онъ и не старался уснуть. Онъ снова, во время безсонницы сталъ вызывать опасныя и сладкія грезы, возбуждавшія его какъ уколъ морфія въ Гомбург… Онъ сталъ мечтать о Клар.

‘Что она теперь длаетъ? Только что пробило одиннадцать часовъ: она легла, она скоро заснетъ ‘.

Онъ разжигалъ свою страсть, онъ представлялъ себ невинную кровать молодой двушки. Да, она спала, какъ когда-то онъ засталъ ее въ Канн, склонившись на край подушки, ему казалось, что онъ видитъ передъ собой блескъ ея слишкомъ черныхъ волосъ, ея слишкомъ блые зубы, обоняетъ ароматъ ея тонкой кожи. Онъ прошепталъ вслухъ: ‘Зубы Клары… губы Клары… глаза Клары…’ и слова какъ бы одушевлялись, ихъ звукъ и значеніе сводили его съума. ‘Я хочу тебя! я хочу тебя!..’ — шепталъ онъ.

Еще разъ онъ былъ побжденъ. Представившійся ему призракъ преслдовалъ его, завладлъ имъ и крпко держалъ, ни присутствіе дорогой любовницы, ни страстныя ласки мимолетной любви, ни уединенье,— не спасали его. Онъ понялъ свое пораженіе, онъ видлъ его неминуемымъ и допустилъ себя до того, о чемъ не смлъ и думать посл своей клятвы Жюли: ‘хорошо, я больше не буду бороться’. Онъ весь задрожалъ отъ этого радостнаго ршенія, онъ испытывалъ подлое довольство плненнаго офицера, который даетъ клятву не бгать.

Но это удовольствіе длилось недолго. Другія мысли стали безпокоить его.

‘А Жюли? А мое общаніе жениться на ней, если она овдоветъ? Какъ могъ я дать такое общаніе?..’

Оно казалось ему чудовищнымъ, неисполнимымъ, даже въ томъ случа, если ему суждено разстаться съ Кларой и снова отдаться любовниц. ‘Ничего, что бы ни случилось, буду ли я около Клары или далеко отъ нея, ничто не помшаетъ мн ее любить… Къ чему обманывать себя самого?..’

Когда онъ заглядывалъ въ глубь своего сердца, то его пугала теперь буря, которую онъ находилъ тамъ. Какъ онъ любитъ эту двушку! Сказать только, что онъ думалъ, что у него нтъ къ ней страсти, что онъ видитъ въ ней просто бракъ, семью, обновленную будущность! Теперь ужь онъ не понималъ, какъ могъ онъ разстаться съ нею, какъ могъ онъ ршиться не чувствовать около себя, по крайней мр, хоть ея ободряющее присутствіе.

Онъ сталъ стремиться на родину, въ Парижъ, въ тотъ уголокъ, гд она жила, онъ сталъ стремиться туда всми своими помыслами, всмъ своимъ измученнымъ сердцемъ… Въ сущности, кто мшалъ ему вернуться и поддаться вол судьбы? Разв существа, страдавшія изъ-за него издалека, меньше страдали?.. Вернуться! Увы, на этотъ ршительный шагъ у него недоставало храбрости. Онъ пошелъ на сдлку, съ своимъ желаніемъ, онъ пересталъ отдаляться, вмсто того, чтобъ отправиться на западъ, онъ сталъ понемногу приближаться въ родной земл, на которую не дерзалъ ступить.

О, грустный пилигримъ, избороздившій Германію и шагъ за шагомъ приближающійся къ границ! Онъ знаетъ, что не переступитъ ея, но она все-таки его гипнотизируетъ, тянетъ къ себ. Онъ идетъ впередъ словно на встрчу пропасти. Онъ положился на волю судьбы, онъ не боле какъ вещь, двигающаяся по вол случая. Въ его жизни нтъ больше исхода… Что въ томъ? Онъ идетъ, идетъ, опустивъ глаза въ землю, не видя передъ собой дороги.

Насталъ часъ искупленія. Онъ наказываетъ преступленіе, состоящее въ томъ, что онъ, молодой человкъ, не съумлъ отнестись съ уваженіемъ къ человческой любви, которая должна быть религіей для тхъ, кто не иметъ иной. Онъ игралъ съ женскими чувствами, какъ съ игрушками, которыя можно бросить или сломать. Нкоторыя безшумно сломались, другія забыли. Но къ двумъ изъ этихъ чувствъ онъ неосторожно привязался душою. Молодая двушка и женщина, пригртыя имъ теперь, получили свое возмездіе, он крпко держатъ его и та, и другая, настолько крпко, что онъ не можетъ вырваться отъ нихъ, даже цною своей плоти и крови. Онъ страдаетъ, онъ раскаивается.

И онъ продолжалъ свое путешествіе, тотчасъ-же забывая мста, почти не осматривая города, равнодушно прогуливаясь по музеямъ. Онъ былъ въ Ульм, въ Штутгардт, въ Людвигсбург. Что видлъ онъ изъ всей этой Германіи? Ничего. Онъ только перевозилъ съ мста на мсто усиливающуюся болзнь. Она осложнялась, доходила до агоніи, онъ былъ въ положеніи умирающаго, который теряетъ сознаніе, и до него долетаютъ, какъ отдаленный шепотъ, слова окружающихъ его лицъ.

Морисъ уже былъ совсмъ близко отъ Франціи, онъ кочевалъ по прирейнской равнин, населенной двумя народностями. Но, какъ раненый голубь, которому подстрленное крыло позволяло только долетть до своей голубятни,— онъ такъ ослаблъ, что готовъ былъ пасть бездыханнымъ, достигнувъ родной земли…

Эта ночь въ Гейдельберг, съ массою звздъ на темномъ небосклон, должна была оставить неизгладимое воспоминаніе въ его памяти, неизгладимое потому, что, по какому-то таинственному порядку вещей, онъ, самъ того не сознавая, опредлилъ свою судьбу.

Онъ пріхалъ въ часъ пополуночи изъ Карльсруэ. Ночь была темная, хоть и звздная и довольно теплая, несмотря на позднее время года. Мягкость воздуха, запахъ осени, большой паркъ съ разсянными тамъ и сямъ виллами, возбуждали въ немъ только желанье уединенія, тишины, покоя. Носильщикъ, держа въ рукахъ его чемоданъ, велъ его черезъ темный кустарникъ и, наконецъ, остановился передъ нарядной, тнистой виллой. Это была гостинница. Здсь пахло цвтами, всюду была безукоризненная чистота. Горничная была внимательна и красива, она отворила передъ путешественникомъ просторную, уютную комнату, залитую электрическимъ свтомъ.

Въ то время, какъ Морисъ разстегивалъ ремни своего чемодана, горничная вернулась и подала ему на серебряномъ поднос два письма изъ Парижа. Одно было отъ Жюли, онъ прочелъ его. Неискусныя, простыя фразы дышали такой глубокой любовью, что это даже взволновало его. Въ порыв благодарности, онъ прижалъ губы къ тому мсту письма, гд рука его бдной подруги написала ‘Йю’.

Другое письмо онъ прочелъ не сейчасъ, потому что онъ былъ въ томъ состояніи слабости, когда отступаютъ передъ неожиданнымъ. Онъ распечаталъ его, только когда легъ въ кровать, почеркъ былъ незнакомъ ему. Онъ торопливо взглянулъ на подпись… Домье!.. Письмо отъ доктора! ‘Ужь не умеръ ли Антуанъ Сюржеръ!..’ — подумалъ онъ.

Онъ почувствовалъ холодъ, охватившій его до мозга костей, при мысли, что наступаетъ необходимость выполнить свое общаніе… Но постъ-скриптумъ тотчасъ же успокоилъ его: ‘Антуанъ очень плохъ, но можетъ еще долго прожить въ такомъ состояніи…’ Онъ былъ до того взволнованъ, что дрожаніе вкъ и рсницъ мшало ему смотрть, онъ долженъ былъ откинуться въ изнеможеніи на подушку, чтобъ набраться силъ прочесть.

Вотъ что говорилось въ письм:

‘Мой дорогой Морисъ!

‘Вы, вроятно, не знаете, что происходитъ въ Париж въ то время, какъ вы путешествуете по Германіи. Клара Эскье умираетъ у насъ на глазахъ. Отъ чего? Мы говоримъ отъ невростеніи, потому что мы боимся выказать себя невждами и простаками, если мы скажемъ: отъ любви. Я докторъ и не могу ее вылчить, но я знаю, что вы можете спасти ее однимъ вашимъ словомъ: неопредленность и ожиданіе убиваютъ ее.

‘Имете ли вы право произнести это слово? Я думаю, что да, это дло вашей совсти. Во всякомъ случа, я васъ предупреждаю: мои обязанности побуждаютъ меня на это.

‘Прощайте. Докторъ Домье’.

‘Она меня любитъ, она любитъ меня до того, что готова умереть изъ-за меня!’

Эгоистическій голосъ прошепталъ эти слова въ сердц Мориса. Иныхъ размышленій не было. Онъ сознавалъ фатализмъ въ любви, онъ чувствовалъ, что судьба толкаетъ ихъ другъ къ другу. И эта вра въ неизбжность ободрила его: ‘Она не умретъ. Она будетъ моей женой, несмотря на все. Это только проходящее испытаніе’.

Часы шли, онъ забывалъ, онъ всецло поддавался этой медленной сладкой увренности. Въ пылу этого нжнаго волненія онъ уже готовъ былъ отвтить просто: ‘Не страдайте больше, я возвращаюсь, я возвращаюсь къ вамъ’, какъ вдругъ необходимость встать для того, чтобы написать эти строки, привела его въ себя. Вернуться! но онъ не можетъ. Если онъ вернется, то это Жюли ждать будетъ его, это Жюли невста, которую онъ себ выбралъ. Письмо Домье и болзнь Клары ничего не измнили. Никогда еще жестокая дйствительность не вставала такъ ясно передъ нимъ. Онъ снова бросился на кровать и провелъ ночь въ слезахъ, мучимый кошмаромъ и безнадежностью При пробужденіи если можно назвать пробужденіемъ это отвращеніе, которое овладваетъ нами при сознаніи, что надо вернуться въ жизни, онъ взялъ перо, оставленное имъ вчера, и написалъ:

‘Клара, мн говорятъ, что вы страдаете изъ-за меня, оттого, что я далеко отъ васъ и оттого, что вы меня любите. Знайте же, что я также люблю васъ. Насколько можетъ быть сердце мужчины во власти женщины, мое въ вашей власти. Вотъ что я хотлъ вамъ сказать, но удерживался въ эти послднія недли… Къ чему теперь эта скрытность? Наша жизнь испорчена по моей вин. Я хочу открыть передъ вами мою совсть. Я былъ виноватъ. Я необдуманно сдлалъ зло и вотъ я теперь терплю наказаніе. Къ несчастію, я не сдлалъ зла только себ одному. Переступивъ долгъ сердца, я заслужилъ только то, что теперь я не знаю, въ чемъ состоитъ мой долгъ. Я больше ни на что не надюсь, мн хочется бжать, исчезнуть…

‘И вотъ, прежде чмъ исчезнуть безслдно, я хочу чтобъ вы, по крайней мр, знали, что я люблю только васъ, другъ мой. Когда я оставилъ васъ, я не зналъ этого и можетъ быть этого и не было, но вы завладли мною во время моего отсутствія. Вы во мн, я страдаю отъ этого и вчно буду страдать, потому что, увы! слишкомъ поздно любить васъ передъ лицомъ свта.

‘Есть вещь, которой вы не знаете, а именно, что я передъ моей совстью мужъ Жюли. Я далъ ей общаніе жениться на ней, какъ только она овдоветъ… Не думайте, что я исполню это общаніе. Я никогда не женюсь на этой бдной женщин, которую я не люблю больше, но любилъ въ прошломъ. Мн васъ нужно было въ подруги жизни, такъ какъ вы меня любите, то мн хочется, чтобъ эта мысль заставила васъ ожить, вы были моей настоящей невстой, любовь, которой я искалъ на сторон, была сосредоточена на васъ, теперь я это понялъ!

‘Прощайте, мой другъ. Среди моихъ мучительныхъ часовъ я обязанъ вамъ такими чудными минутами, которыхъ не изгладитъ ничто, ни даже мое теперешнее горе… Помните ли вы дорогу въ Saint-Jean, окаймленную голубой линіей моря? Помните ли вы виллу des Oeillets? Вспоминаете ли вы ‘Lebewohl’ Бетховена? Какъ все это далеко и вмст близко! Прощайте. Когда вы прочтете это письмо, я буду уже далеко. Помните, что я васъ люблю, что я васъ теряю и дйствительно умираю отъ горя. Прощайте!’

Онъ вложилъ это письмо въ конвертъ и присоединилъ туда же нсколько строчекъ къ Домье:

‘Докторъ, ваше письмо добиваетъ меня. Я не могу вернуться, вы узнаете почему, когда прочтете мое письмо къ Клар, которое вы передадите ей, если считаете это возможнымъ… Если у меня не хватаетъ храбрости умереть, то во всякомъ случа я снова уду и такъ далеко, что меня никто не найдетъ. А пока я останусь на три дня въ Гейдельберг, чтобы дать вамъ время отвтить мн и дать мн мудрый совтъ’.

Въ это утро, когда докторъ Домье пришелъ на Ваграмскую площадь, онъ былъ смущенъ, если не долгомъ, который ему предстояло выполнить, то по крайней мр тмъ, какимъ обравомъ онъ его выполнитъ. Онъ только что перечелъ оба письма Мориса.

‘Если обстоятельства останутся въ настоящемъ положеніи,— думалъ онъ,— или если они будутъ развиваться въ томъ же дух, то здсь вс будутъ страдать. Для всхъ будетъ полезна глубокая операція. Да, мой долгъ ясенъ. Тмъ хуже, если онъ тяжелъ, дйствовать необходимо’.

Его склонный къ анализу умъ призывалъ вс доводы, способные заставить его дйствовать и съиграть для Жюли, какъ для Ріё эту роль провиднія, которой мы охотно поддаемся въ нашихъ новйшихъ докторахъ. Но теоріями трудно убдить сердце, даже сознающее свой долгъ… Тратя вс свои силы на уходъ за Антуаномъ, Домье не могъ безъ ужаса думать о томъ, что ему предстоитъ доставить страданье нжной душ m-me Сюржеръ.

‘Я хотлъ бы сдлать сегодня что нибудь вполн аналогичное, съ ампутаціей, въ области духовной. Вдь я бы сдлалъ ампутацію больного члена спокойно, безъ колебаній, безъ угрызеній совсти, а вотъ сердечную, необходимую, не могу сдлать!’

Жюли вошла въ комнату, бдная Жюли очень перемнилась, переживаемыя муки почти погасили тихое пламя ея синихъ глазъ.

— Ну что?— произнесла она.

Домье пожалъ плечами.

— Конецъ приближается медленно. Часть лвой руки уже онмла. Что особенно удивительно, такъ это неправильный ходъ паралича. Какая изумительная болзнь!

Онъ нсколько времени пробылъ у изголовья Антуана. Онъ искоса смотрлъ на Жюли, ему хотлось быть мягкимъ, почти ласковымъ съ нею, какъ съ паціентомъ, котораго предстоитъ оперировать. Онъ спросилъ:

— Мы подымемся взглянуть на нашу маленькую больную?

— Я бы очень хотла.

Со времени ея разговора съ Эскье эти ежедневныя посщенія были сущей пыткой для Жюли. Каждое слово доктора, каждый отвтъ Клары ложились камнемъ на ея бдное сердце. А между тмъ ей хотлось, чтобъ отъ нея не ускользала ни одна фраза произносимая около больной: ей казалось, что если будетъ составленъ заговоръ противъ ея любви, то это совершится именно здсь.

Они застали Эскье у постели. Неподвижная, дремлющая Клара была хороша какой-то страшной красотою. Ея кожа до того истощилась, что была похожа на тонкій листикъ изъ слоновой кости. Черные какъ смоль волосы окружали это блдное лицо словно траурнымъ бордюромъ. Исхудалыя руки, похожія на руки святой, изображаемой на старинныхъ картинахъ, рсницы и плечи вздрагивали время отъ времени при легкомъ звук шаговъ по ковру.

Эскье смотрлъ на нее, сгорбившись въ низкомъ кресл и поддерживая подбородокъ руками, прислоненными къ колнямъ. Съ тхъ поръ, какъ болзнь Клары вдругъ сдлалась опасной, съ тхъ поръ, какъ она не вставала больше съ постели, съ тхъ поръ, какъ она проводила ночи въ горячечномъ бреду, заставлявшемъ опасаться менингитиса,— его нельзя было увести изъ этой комнаты, отстранить отъ этой кровати.

Онъ едва поднялъ глаза, когда вошелъ Домье въ сопровожденіи Жюли. Докторъ приблизился, нкоторое время наблюдалъ сонъ больной, становившійся нервнымъ и безпокойнымъ. Онъ наклонилъ свое ухо къ полуоткрытому рту, откуда виднлись синеватые зубы.

— Ну что?— тревожно спросилъ Эскье.

Домье знакомъ отвтилъ, что нтъ ничего ненормальнаго.

Въ эту минуту Клара открыла глаза и, увидя окружающихъ, слегка покраснла, какъ будто эти устремленные на нее глаза могли прочесть тайну ея грезъ.

— Какъ вы себя чувствуете, мое дорогое дитя?— спросилъ докторъ.

Она прошептала нсколько словъ, изъ которыхъ можно было понять только:

— Слаба!..

Домье пріоткрылъ сорочку на блдной ше, она была такъ худа, что казалась шеей двочки. И эта нжность хрупкаго горла вызывала банальное сравненіе, это былъ цвтокъ, склоненный на слишкомъ тонкой втк, неспособной его удержать.

Жюли переводила глаза съ изнуреннаго лица Клары на испуганное лицо Эскье, потомъ на безстрастное лицо доктора. Она чувствовала, что вс они единодушно возмущены противъ нея. Она уже не пыталась боле уврять себя, что не виновата въ этой болзни, она была убждена, что это она причина всего и сердце ея мучительно ныло при этомъ сознаніи. Ее поддерживала только ея все еще сильная глубокая любовь.

Домье приподнялъ на подушку голову молодой двушки.

— Все идетъ прекрасно,— произнесъ онъ тмъ беззвучнымъ голосомъ, который не выдавалъ его искренней мысли, который не могъ ни успокоить, ни огорчить.— Надо дать хорошенько отдохнуть нашей маленькой больной и не тревожить ея сна. До завтра, моя дорогая двочка — прибавилъ онъ, пожимая кончики пальцевъ молодой двушки.— До завтра, или можетъ быть до сегодня вечеромъ, такъ какъ у меня есть больной въ улиц Амперъ, очень близко отсюда, я буду тамъ около пяти часовъ.

Онъ направился къ двери, Жюли и Эскье слдовали за нимъ до площадки, добиваясь отъ него услыхать что нибудь ободряющее. Не вполн притворивъ дверь, чтобы Клара могла слышать, Домье сказалъ:

— Все идетъ прекрасно. Еще нсколько дней ухода и если улучшеніе будетъ продолжаться, то она скоро встанетъ.

— Значитъ она выздоравливаетъ?— настаивалъ отецъ.

— Да, выздоравливаетъ. Возвращайтесь къ ней. Ее не надо оставлять одну.

Оставшись снова вдвоемъ съ Жюли, Домье произнесъ:

— Вы можете пожертвовать мн свободную минутку, милая барыня?

Эти простыя слова взволновали ее. Предчувствіе предсказывало ей въ нихъ угрозу.

Домье повторилъ:

— Вы не свободны?

— Нтъ, спустимся,— пролепетала она.

Она шла за нимъ до моховой гостиной въ такомъ волненіи, что тотчасъ же должна была ссть. Она нашла въ себ силъ произнести:

— Право… Клар кажется лучше… неправда-ли?

Домье остановился передъ нею.

— Вы хотите знать правду?

— Да… безъ сомннія.

— Ну, извольте!.. сегодня уже нтъ боле сомннья. Если ничто не прерветъ этой усиливающейся слабости, то она осуждена. Приливъ крови къ мозгу неизбженъ… А это смерть.

— Смерть!..

— Да!

— Но это ужасно!..— пролепетала Жюли.— Это невозможно въ годы Клары! Послушайте, докторъ, вдь не умираютъ безъ причины въ двадцать лтъ, не таютъ, какъ она таетъ. Это Парижъ ей вреденъ. Ее надо перевезти на югъ, въ Алжиръ.

— Путешествіе? Она не додетъ до конца. Я вамъ говорю, что ея жизнь въ данную минуту зависитъ отъ какой нибудь простой случайности. Мн кажется, что вы должны были-бы меня ясно понять…

Онъ слъ совсмъ близко отъ нея и прямо глядя ей въ глаза продолжалъ:

— Вы-то должны-бы меня понять, особенно вы. Разв ваше собственное здоровье въ нормальномъ состояніи? Разв тревога не истачиваетъ вашего тла? Только вы пользуетесь исключительнымъ здоровьемъ… и потомъ у васъ есть надежда, между тмъ какъ эта бдная двочка убждена, что никогда не будетъ обладать тмъ, чмъ желаетъ.

Жюли опустила голову.

— Да,— продолжалъ Домье,— вы знаете истину, но вы не хотите ее видть, потому что вы боитесь того, что скажетъ вамъ ваша совсть. Противъ моей воли и даже съ грустью я говорю вамъ, что жизнь невиннаго существа въ вашихъ рукахъ. Если Клара не выйдетъ замужъ за Мориса Артуа, или если у нея не будетъ, по крайней мр, надежды выйти за него когда-либо, она умретъ. Разгадка проста.

Въ то время, какъ онъ говорилъ, Жюли чувствовала, что шагъ за шагомъ приближается къ пропасти, оставалось закрыть глаза и позволить толкать себя въ эту пропасть, или-же, собравъ послднія силы, вырваться изъ этихъ увлекающихъ ее рукъ и бжать далеко, далеко… Безчисленные отрывки мыслей съ необыкновенной быстротой мелькали въ ея голов. Она представляла себ всевозможные проекты, которые избавили-бы ее отъ ужасной необходимости произнести эти два ршенія: ‘Я хочу, чтобы Клара умерла’, или-же: ‘Я отказываюсь отъ Мориса’. Она думала уже не медля бжать на станцію, соединиться съ любимымъ человкомъ. Ахъ, она его слишкомъ хорошо знаетъ! Если здсь ее такъ мучаютъ, то это потому, что она одна, если она чувствуетъ, что силы измняютъ ей, что она ничего не можетъ подлать, то это потому, что Мориса нтъ здсь, чтобы поддержать ее. Будь онъ только здсь, она-бы спряталась въ его объятія, она-бы ничего больше не боялась: ни своего собственнаго сердца, ни своей собственной жалости!

— Вы мн не отвчаете,— мягко произнесъ Домье.

Она отвтила съ послднимъ усиліемъ сопротивленія и опустивъ глаза:

— Что-же вы хотите, чтобы я вамъ отвтила?.. Я ничего не понимаю.

— О, прошу васъ,— возразилъ докторъ и звукъ его голоса сдлался почти рзкимъ,— не будемъ играть словами. Время не терпитъ, увряю васъ… Будемъ искренни другъ передъ другомъ. Дло въ томъ, что надо знать, хотите-ли вы спасти Клару… Да, я знаю, вы мн возразите, что ‘я вмшиваюсь въ дла, которыхъ мн никто не поручалъ, что я не имю на это права…’ Однако, я имю право. Я докторъ: мн поручена жизнь этого ребенка и я долженъ испробовать вс средства, чтобы ее спасти.

— Погубивъ меня,— съ горечью прошептала Жюли.— Если вы говорите какъ врачъ, то разв моя жизнь не должна быть для васъ такъ-же драгоцнна, какъ и другая? А вы прекрасно знаете,— прибавила она, вся въ слезахъ,— что и я также умру, если я его потеряю!

— Ахъ!— воскликнулъ Домье, схвативъ ея руки.— Вотъ, наконецъ, слезы, искреннія слезы! Плачьте, плачьте, облегчите себя! Да, я прекрасно знаю, что то, что у васъ просятъ, ужасно, что я разрываю ваше сердце. Но это вашъ долгъ, если вы не согласитесь, то вы будете виноваты въ нсколькихъ катастрофахъ. Клара умретъ. И это еще не все: другіе будутъ страдать и вы будете этому причиной. Эскье, который васъ любитъ, будетъ страдать… И потомъ, отвтьте мн искренно, уврены-ли вы вполн, что тотъ, кого вы любите, такъ-же не будетъ страдать?

Несмотря на то, что онъ умышленно старался смягчить эти послднія слова, Жюли быстро вырвала у него свои руки и слезы уже не лились изъ ея глазъ.

— Что вы говорите? Что вы хотите сказать? Морисъ будетъ страдать, оставаясь моимъ? О, я хорошо поняла, что вы хотли сказать! Но это неправда. Я знаю Мориса, поймите… У него нтъ мысли, которой я не отгадала бы… Мы прожили около трехъ недль вмст въ Германіи. Конечно, въ Париж, Клара смущала его. Клара была другомъ его дтства, у нихъ было даже дтское увлеченіе другъ другомъ. Она, Клара, не переставала его любить. Но разв Морисъ не забылъ ее для меня? Разв она не была здсь послдніе три года? Въ такомъ случа, кто же мшалъ ему жениться на ней? Но онъ даже и не помышлялъ объ этомъ. Предложеніе Ріё, два мсяца тому назадъ, правда, смутило его. Но когда онъ очутился одинъ въ Германіи, кого онъ позвалъ, скажите мн? Опять меня. А знаете ли вы, какъ мы провели эти уединенные дни въ Кронберг? Знаете ли вы, въ чемъ онъ поклялся мн, передъ моимъ неожиданнымъ отъздомъ изъ Германіи? Онъ общалъ мн, почти противъ моего желанія, быть моимъ мужемъ, какъ только я овдовю.

— Я это зналъ,— сказалъ Домье.

— Въ такомъ случа, если вы это знаете, то чего же вы отъ меня хотите? Откровенно говоря, вдь это безуміе желать составить счастье человка не по его выбору!

Домье слушалъ m-me Сюржеръ и не узнавалъ ее. Какъ, это Жюли? Это скромная, тихая женщина, краснвшая и смущавшаяся при малйшемъ ухаживаніи за нею? ‘Какъ инстинктивная защита своей любви могущественна у женщины, у всхъ женщинъ…— думалъ онъ.— Это еще сильне чмъ материнская любовь’.

Онъ взглянулъ прямо въ лицо Жюли и сказалъ ей:

— Вы уврены въ чувствахъ Мориса?..

— Уврена?.. Да, даже, конечно… Онъ самъ…

— Ахъ!— съ кажущимся равнодушіемъ произнесъ Домье.— Въ такомъ случа…

Онъ умолкъ.

Но Жюли вцпилась въ его руку.

— Зачмъ вы мн это говорите? Разв онъ говорилъ вамъ что-нибудь обо мн?.. Скажите, я хочу знать!..

— Какъ вы хотите, чтобъ онъ могъ сказать мн? Я его видлъ только на нсколько минутъ передъ его отъздомъ въ Германію… Мы не говорили объ этомъ.

— Въ такомъ случа это съ… Онъ вамъ писалъ. Но говорите же, говорите! Вы вдь видите, что вы меня мучаете!

Она присла на ручку кресла. Она держала въ рукахъ свой носовой платокъ и безсознательно рвала ногтемъ батистъ.

Домье до такой степени было жаль ее, что онъ все еще колебался. Въ чемъ состоитъ его долгъ? Которая изъ этихъ двухъ женщинъ должна была пожертвовать собою для другой? У этихъ обихъ бдняжекъ такія нжныя, искреннія души! За которой изъ нихъ было право любви и жизни на счетъ другой?

Жюли сказала прерывающимся голосомъ:

— Вы знаете что-то, чего не хотите мн сказать… У васъ есть письмо, Морисъ писалъ вамъ. Да, не правда ли?— продолжала она въ отвтъ на жестъ Домье.— Онъ написалъ это! Онъ написалъ, что не любитъ меня больше… О, Боже мой, Боже мой!

Рыданія надрывали ей грудь. Домье, подойдя въ ней, увидалъ, что на ея глазахъ уже нтъ слезъ.

— Дайте мн это письмо!.. Я хочу это письмо!— повторила она протягивая руки.— Вы видите, что я совсмъ спокойна… Я не волнуюсь… Я должна узнать истину, поймите это хорошенько. Дайте письмо.

‘Надо это сдлать,— думалъ Домье.— Бдная женщина! Лучше, чтобъ я былъ около нея, когда она будетъ читать это’.

— Возьмите, вотъ оно,— сказалъ онъ, подавая ей письмо, адресованное Клар.

Жюли схватила его какъ добычу, подошла въ окну, чтобы лучше разсмотрть, и стала читать. Домье сторожилъ неизбжный обморокъ.

— Бдная женщина!— повторялъ онъ.— Бдное сердце!

Жюли читала, она уже прочла первую страницу, теперь читала средину письма и казалось, что это чтеніе продлится вчно. Наконецъ она уже больше не двигалась, устремивъ глаза на послднія строки.

Домье подошелъ, наклонился, взглянулъ на нее. Ея зрачки были неподвижны и какъ-то странно расширены.

— Что это значитъ?— прошепталъ онъ.

Онъ взялъ письмо, одну минуту пальцы Жюли хотли его удержать, но затмъ выпустили. Онъ ощупалъ ея руки и нашелъ ихъ какъ будто застывшими. Онъ тихонько посадилъ ее и откинулъ слегка ея бюстъ на спинку кресла. Она ничему не противилась.

— Ну, полно,— произнесъ онъ, стараясь придать твердость и спокойствіе своему голосу, — полно, мой дорогой другъ, будьте храбре! Всякое счастье иметъ конецъ, надо только покориться и принять жизнь такою, какая она есть… Какой исходъ могъ быть у такой связи, какъ ваша? Ршитесь первая на разрывъ, это будетъ мене унизительно и вы будете меньше страдать.

Жюли ничего не отвчала. Она даже не смотрла на доктора, только губы ея шевелились и одинокая слеза медленно, медленно скатывалась по щек. Вдругъ она засмялась рзкимъ, сухимъ смхомъ и схватилась руками за грудь.

— Чортъ побери!— прошепталъ Домье.

Онъ разстегнулъ ей воротъ, потомъ первыя застежки корсета. Онъ увидалъ изящную, обворожительную, молодую шею. И докторъ подумалъ:

‘Какъ она еще молода! Годы не разстроили этотъ чудный любовный инструментъ… Въ такомъ случа, имлъ ли я право?..’

Выраженіе страданія разлилось по чертамъ лица Жюли, она заволновалась въ кресл, съ трудомъ дышала, безсвязныя слова срывались съ ея губъ:

— Моя комната… моя комната тамъ… Морисъ… любимый мой!..

Домье снималъ корсетъ. Она стала легче дышать. Время отъ времени ею снова овладвалъ истерическій хохотъ и она тотчасъ же говорила:

— Ахъ, какъ мн не хорошо… любимый мой…

Она произнесла нсколько словъ, которыхъ Домье не понялъ, это были корсиканскія слова, которыя она въ раннемъ дтств переняла отъ Тони, затмъ забыла и теперь повторяла въ этомъ бреду.

Домье старался поднести въ ея носу флаконъ съ эиромъ, но она отворачивалась, затыкала ноздри… И смхъ, страшный смхъ потрясалъ ее. Она прошептала:

— Мама!..

Вопль нжнаго дтства припомнился этой страдающей душ!

Припадокъ грозилъ затянуться. Докторъ ршился рзко пресчь его. Онъ приложилъ губы въ ея уху.

— Это кончено,— сказалъ онъ.— Морисъ потерянъ навсегда… Вы одна, совсмъ одна…

Жюли глядла на Домье. Она повторила:

— Одна… совсмъ одна!..

И вдругъ взрывъ горя, застывшій ненадолго отъ неожиданности, въ страшномъ страданіи прорвался наружу, обильныя слезы полились изъ ея глазъ и покатились по лицу, вмст съ ними она теряла сознаніе и скоро она сдлалась неподвижна, какъ мертвая.

‘Ну, вотъ,— подумалъ Домье,— операція сдлана и она имла успхъ’.

Онъ позвонилъ. Пришелъ Іокимъ.

— Барыня нехорошо себя чувствуетъ,— сказалъ онъ просто.— Нервный припадокъ. Опаснаго ничего нтъ, помогите мн только перенести ее въ ея комнаты. Мари ее разднетъ и уложитъ въ постель.

Когда докторъ оставилъ Жюли все еще безъ чувствъ на попеченіе горничной, онъ вернулся къ Клар.

Она все еще спала, слегка вздрагивая. Ея отецъ, облокотясь на кровать, смотрлъ на нее. Домье положилъ ему руку на плечо, онъ быстро обернулся.

— Ахъ, это вы, докторъ… Что случилось? Я думалъ, что вы давно уже ушли.

— Эскье,— отвтилъ докторъ,— у меня есть хорошая новость…

— Для Клары?— тотчасъ-же произнесъ Эскье.

— Для Клары…

— Вы ее вылчите?

— Я ее вылчу, несомннно… Причина ея болзни уже не существуетъ.

— Какъ?— спросилъ банкиръ. Потомъ, понявъ на половину, прибавилъ:— вы говорили съ Жюли?

— Да…

— И она васъ выслушала?

— Пришлось… Ахъ, ударъ былъ жестокъ! Она очень страдаетъ. Подите къ ней.

— Боже мой! Что вы сдлали, Домье? Вы ее убили!

— Нтъ… Мы спасемъ m-me Сюржеръ, я ручаюсь. Что-же вы хотите, другъ мой? Кризисъ былъ необходимъ. Я предупредилъ ее, чтобы она съумла справиться съ даннымъ положеніемъ длъ. Подите къ ней. Она васъ любитъ. Надо, чтобы вы были около нея, когда она придетъ въ сознаніе. Что-же касается меня, то я вернусь въ пять часовъ.

Докторъ былъ правъ. Жюли весь этотъ день не приходила въ чувство, только ужь вечеромъ лихорадка оставила ее и она уснула глубокимъ, спокойнымъ сномъ. Домье, вернувшись вечеромъ, согласно своему общанію, объявилъ, что не находитъ никакой опасности, тогда Эскье ушелъ изъ комнаты Жюли и пошелъ лечь, измученный и утомленный. Но когда на другое утро, часовъ въ десять, онъ спросилъ о здоровь m-me Сюржеръ, Мари отвтила ему:

— Барыня вышла рано утромъ, она казалась совсмъ здоровой и спокойной.

Одну минуту мысль о какомъ-нибудь отчаянномъ шаг мелькнула въ голов банкира. Но онъ скоро успокоился. Нтъ, Жюли слишкомъ религіозна, чтобы лишить себя жизни. ‘Въ такомъ случа, что-же значитъ этотъ отъздъ? Ухала-ли она изъ Парижа? Не задумала-ли она соединиться съ Морисомъ?’

— M-me Сюржеръ ничего съ собой не взяла, ни чемодана, ни сундука?

— Нтъ, сударь.

— И она не сказала, куда детъ?

— Нтъ…

— Она не велла заложить экипажъ?

— Нтъ… Барыня вышла пшкомъ… Но изъ окна я слдила за ней. Я видла, какъ она прошла бульваръ и наняла закрытый фіакръ, вонъ тамъ, напротивъ насъ…

Жюли проснулась дйствительно рано, съ разсвтомъ, и тотчасъ-же ужасная правда представилась ей въ полной сил. ‘Это кончено… кончено…— думала она.— О, другъ мой, другъ мой! Правда-ли это? Неужели ты никогда больше не будешь моимъ, никогда?.. Нтъ, никогда больше эта дорогая, темная голова не прильнетъ къ ея груди, она никогда больше не услышитъ ласковыхъ, такъ любимыхъ ею словъ: ‘Моя Жюли!.. Моя Йю!..’ Все кончено и на этотъ разъ безповоротно. Она сама этого хотла, она хотла этого съ той минуты, какъ ея глаза читали ужасныя строки Мориса, и въ бреду, во сн этихъ послднихъ часовъ она сознавала, что это желаніе укоренилось въ ней. Она думала: ‘Если-бы онъ былъ здсь, если-бы онъ мн сказалъ: Моя Йю, я люблю тебя, какъ прежде, я хочу быть твоимъ по прежнему…— и я сама не захотла-бы, я отвтила бы ему: нтъ! нтъ!..’

И передъ ней стояли слова этого письма, несмотря на то, что она отгоняла ихъ отъ себя, какъ кошмаръ.

‘Вы завладли мною во время моего отсутствія. Вы во мн, я страдаю отъ этого и вчно буду страдать. Я никогда не женюсь на этой бдной женщин, которую я не люблю больше…’

Не женская гордость страдала въ ней, а ея нжность, та нжность, которая ни на минуту не ослабвала и не уменьшалась.

‘Любилъ ли онъ меня? Любилъ ли онъ меня хоть когда нибудь? Не была ли я для него простымъ препровожденіемъ времени, за неимніемъ лучшаго?’

Но воспоминанія пробуждались и протестовали. Когда онъ преслдовалъ ее своей страстью, когда онъ забывалъ Клару и такъ дурно обращался съ молодой двушкой, что она вернулась снова въ монастырь. Да, въ т минуты онъ дйствительно ее любилъ! А эти три года совмстной жизни, разв они могли быть ложью? Она ясно видла истину.

‘Да, онъ меня любилъ, очень любилъ. Онъ любилъ меня безъ всякой задней мысли, до той минуты, пока Клара не вернулась сюда’.

Она встала, начала машинально одваться, не зная который часъ и не позвавъ Мари на помощь. Сквозь мглу ея безнадежности пробивалась заря какого-то новаго свта, это былъ грустный свтъ, напоминающій собою короткую сверную зарю Норвегіи. Во время припадковъ лихорадки ея совсть занята была какой-то таинственной работой. Какой-то голосъ шепталъ ей:

— Что-то умерло. Вотъ конецъ эры…

Такъ осенній втеръ, унося послдніе листья, говоритъ:

— Вотъ конецъ веселыхъ дней. Вотъ зима…

Да, на этотъ разъ это была зима, она чувствовала ее и каждый разъ, какъ это ощущеніе проникало въ нее, она дрожала съ головы до ногъ… Что-то умерло… Она одвалась, какъ въ трауръ, чтобы идти за погребальнымъ катафалкомъ.

‘Капелла въ улиц Туринъ… Аббатъ Гюгэ’.

Вотъ о чемъ она думала теперь. Снова страшная грусть охватила ее, она вся задрожала и бросилась на колни на полу, произнося:

— Господи, сжалься надо мною! Сжалься надо мною!

Она умла только лепетать этотъ безнадежный возгласъ чего она могла просить у Творца — людского счастія и людского состраданія? Ея горе было непоправимо, она не хотла излчиться отъ него.

Она повторяла:

— Боже мой… Боже мой…

Подобно дтямъ, которыя, страдая, зовутъ мать и не переставая повторяютъ это успокоительное имя, даже когда знаютъ, что мать не можетъ имъ помочь.

Она поднялась почти безсознательно. Она кончила одваться и хотла уже выйти, когда горничная, спавшая въ сосдней комнат, прибжала на шумъ.

— Вы уходите, сударыня? Вы не нездоровы, сударыня?

— Нтъ, Мари. Я хорошо себя чувствую. Мн надо выхать.

Англичанка не посмла спросить: ‘Куда вы дете, сударыня?’ Она только сказала:

— Барыня вернется?

— Къ завтраку непремнно, Мари.

И не желая, чтобы ее больше распрашивали, она торопливо вышла. Она почти бжала бгомъ до фіакра.

— Улица Туринъ… Въ монастырь… въ капеллу… Вы меня подождете.

Было почти восемь часовъ, когда она туда пріхала. Она думала прямо войти въ монастырь черезъ маленькую дверь, выходящую во дворъ и сейчасъ же подняться къ аббату Гюгэ. Но фіакръ остановился подл капеллы, двери ея были отворены и въ глубин свтились восковыя свчи. Потребность молитвы и покаянія толкнула ее въ капеллу. Она тотчасъ же почувствовала себя лучше въ этой прохладной полутьм. Позади пустыхъ скамеекъ воспитанницъ, нсколько стульевъ и prie-Dieu ожидали врующихъ… Жюли опустилась на колни.

Уже было утшеніемъ войти сюда и молиться. Она уже не шла сюда, какъ эти три года тому назадъ, съ сладкой боязнью грозящаго грха. Она теперь гршила, гршила мсяцы и годы и вотъ даже грхъ этотъ кончался. Никогда больше она не совершитъ его, рука Провиднія вернетъ ей ея чистоту.

‘Боже мой… сжалься надо мною!’

Глухой звукъ шаговъ достигъ ея слуха. Она припоминала знакомую картину, какъ эхо откликнувшуюся въ ней самой. Это былъ часъ обдни: Жюли увидала, какъ зажигаютъ свчи и приготовляютъ все въ алтар, это была та-же послушница, что и три года тому назадъ… О, это прошлое! Эта молитва въ церкви! Теперь все это припомнилось ей. Между той молитвой и сегодняшней стояла вся исторія ея короткой и вмст безконечной любви.

Теперь воспитанницы входили одна за другою. Он входили, еще кончая между собой шепотомъ разговоры, начатые въ корридорахъ, но собравшись въ церкви, он умолкли и чинно размщались на скамейки. Когда он сли, то по удару въ ладоши, вс опустились на колни. Жюли смотрла на этихъ двочекъ, одтыхъ безъ всякой граціи, на нкоторыхъ черныя пелеринки перекрещивались синей лентой, изображавшей форму V.

‘И я была такой-же двочкой, какъ вонъ т, которыя стоятъ на колняхъ у самаго клироса… Потомъ, я занимала мсто около каедры между средними, передъ моимъ первымъ причастіемъ. А послднее время я стояла вонъ тамъ, гд опускается на колни эта высокая брюнетка’.

Ей казалось, что методическія перемщенія въ капелл соотвтствуютъ періодамъ ея жизни. Весна отцвла, затмъ миновало лто, кончалась осень. И сегодня былъ послдній осенній день. Неизбжный законъ природы сгонитъ со ступенекъ клироса этихъ двочекъ, какъ когда-то ее, и броситъ ихъ изъ тихой пристани въ бурный потокъ жизни! Сколько изъ этихъ невинныхъ малютокъ, смотрящихъ яснымъ взоромъ на алтарь, вернутся со временемъ на то мсто, которое теперь занимаетъ она, чтобы оплакать умершую любовь и разбитую жизнь? О, грустная любовь, грустная жизнь!

Такъ блуждала ея мысль вокругъ загадки судьбы, не разъясняя ее и въ то-же время она машинально крестилась, даже губы ея безсознательно шептали слова разносившихся по церкви духовныхъ гимновъ. А церковное пніе говорило о любви къ Богу, какъ о единственномъ прибжищ, оно молило о прощеніи грховъ, оно напоминало о небесномъ милосердіи истинно врующимъ. Маленькія двочки шептали эти покаянныя молитвы, равно какъ и взрослыя двушки, которыя, быть можетъ, уже угадывали любовь и чье сердце, быть можетъ, уже билось для молодыхъ мужчинъ, равно какъ эта бдная женщина, которую всю въ слезахъ разбитая любовь бросила на порогъ этого храма.

Затмъ обдня кончилась, священникъ прочелъ послднія молитвы и ушелъ въ сопровожденіи мальчика-прислужника, церковь медленно, постепенно пустла. Послушница стала тушить свчи, убирать облаченіе. Скоро m-me Сюржеръ осталась одна въ капелл. Блдное солнце свтило въ окна, но тмъ не мене было холодно.

‘Ну,— подумала Жюли, услышавъ, какъ за послушницей затворилась дверь,— это необходимо’.

Она встала, вошла въ ризницу. Сестра остановила ее.

— Вы желаете, сударыня?..

Она не узнала ее. ‘Неужели я такъ постарла?’ — подумала Жюли. Она спросила:

— Г-нъ священникъ у себя?

— Я думаю, что да, сударыня… Но… я не знаю, принимаетъ-ли онъ.

Она не ршалась загородить путь, какъ имла право это сдлать съ незнакомыми женщинами, она колебалась подъ какимъ-то смутнымъ воспоминаніемъ, что-то знакомое было въ чертахъ этой постительницы.

— О, сестра Зита,— отвтила m-me Сюржеръ,— аббатъ Гюгэ приметъ меня, не тревожьтесь.

— Хорошо, сударыня,— сказала сестра съ полуулыбкой.— Если вы знакомы съ г. священникомъ… Мн кажется, что г. священникъ теперь на двор.

Она сама открыла передъ m-me Сюржеръ дверь, выходящую на монастырскій дворикъ.

Дйствительно, аббатъ Гюгэ, медленнымъ шагомъ прохаживаясь подъ арками, читалъ свой молитвенникъ. Въ эту минуту онъ какъ разъ повертывалъ изъ-за угла, Жюли очутилась лицомъ къ лицу съ нимъ.

Поднявъ глаза, онъ узналъ свою прежнюю исповдницу:

— Ахъ, милая барыня!

Она попробовала улыбнуться, пролепетала нсколько привтственныхъ словъ, онъ черезъ очки смотрлъ на нее испытующимъ взглядомъ, онъ уже привыкъ распознавать душу на женскихъ лицахъ и видлъ теперь, что передъ нимъ стоитъ униженная и покинутая женщина. Онъ понялъ, что она смущена, что она не можетъ говорить здсь, на открытомъ воздух, подъ искоса устремленнымъ на нее взглядомъ послушницы.

— Здсь немножко холодно,— сказалъ онъ,— если не ходить скоро… Для меня это гигіеническое упражненіе, я каждое утро я хожу здсь, читая мой требникъ… Но я не хотлъ бы морозить васъ здсь. Не желаете ли, мы подымемся во мн?

Она сдлала головою утвердительный знакъ. Священникъ направился съ нею къ внутренней лстниц. Въ эту минуту она сознавала, что этотъ шагъ, который она готовится сдлать, отдлитъ ее отъ всего, что она любила… Она перейдетъ границу, потомъ уже не въ ея власти будетъ отступить. Тогда ей захотлось бжать, спастись, скрыться отъ священника. Въ ея голов зароились всевозможные планы, о которыхъ она прежде не думала: хать къ Морису, отнять его, сохранить его для себя. Она знала могущественное вліяніе своего присутствія на это непостоянное сердце. Бжать… соединиться съ нимъ!.. О, напрасные планы! Въ ту самую минуту, когда они приходили ей въ голову, она подымалась на ступеньки за священникомъ. Она была уже наверху лстницы, дверь натопленной комнаты отворилась и затворилась, Жюли уже сидла въ большомъ кресл около бюро, какъ три года тому назадъ.

— Какъ поживаютъ ваши, милая барыня?.. Какъ здоровье добраго г. Сюржеръ?

Еще никакого намека не было сдлано на это долгое время, въ теченіе котораго ихъ отношенія были прерваны. Это не удивляло аббата, ему слишкомъ хорошо было знакомо это охлажденіе къ религіозной жизни до того дня, когда любовный разгромъ снова приведетъ этихъ разбитыхъ, измученныхъ, любящихъ свтскихъ женщинъ къ стопамъ Утшителя.

— Мой мужъ здоровъ,— разсянно отвтила m-me Сюржеръ.

И тотчасъ же вспомнивъ объ этомъ умирающемъ, котораго она оставила дома, прибавила:

— То есть, я хочу сказать, что онъ не страдаетъ. Но его болзнь вдь неизлчима, какъ вы знаете…

— А наша милая Клара Эскье? Она все еще живетъ вмст съ вами, не правда ли?

— Она также немножко больна… Но это ничего… Мы не тревожимся.

Наступило молчаніе. Жюли, избгая взгляда священника, пристально смотрла на часы, маленькій металлическій маятникъ двигался подъ циферблатомъ. Аббатъ спросилъ боле тихимъ голосомъ:

— А вы, дите мое, какъ вы поживаете?

Она не отвтила, ея горе выразилось въ глазахъ, наполнившихся слезами. Она вытирала ихъ, но он текли не переставая, какъ изъ неизсякаемаго источника.

Священникъ придвинулся къ ней.

— Полноте, будьте смле! У васъ много горя, я это вижу. Будьте откровенны. Если вы искренно вернетесь къ Богу, то будьте уврены, что Онъ пошлетъ вамъ утшеніе и миръ.

И онъ повторилъ фразу, которую Жюли слышала въ послдній разъ отъ него:

— Хотите, чтобъ я выслушалъ васъ въ исповдальн?

На этотъ разъ она отвтила:

— Да… отецъ мой.

Аббатъ всталъ, пошелъ къ алькову. Онъ отдернулъ драпировку. Тамъ, рядомъ съ узкой желзной кроватью, стоялъ стулъ и prie-Dieu, отдленные другъ отъ друга ршеткой изъ краснаго дерева.

Онъ слъ, она опустилась на колни.

— Я васъ слушаю,— сказалъ онъ.

Она стала лепетать обычныя исповдальныя молитвы, такъ давно не произносившіяся ею.

— Ну, что-же, дочь моя,— сказалъ аббатъ, когда она умолкла, не ршаясь съ чего начать признанія.— Я уже такъ давно не видлъ васъ здсь… Причащались-ли вы по крайней мр?

— Нтъ, отецъ мой.

— Ахъ!.. Васъ, конечно, не допускали до этого какіе-нибудь упреки совсти… Вы находили, что состояніе вашей души… привычки вашей жизни… не соотвтствуютъ этому? Да… это такъ. У меня осталось воспоминаніе о вашемъ послднемъ визит ко мн. Вы были тогда въ очень тревожномъ состояніи, но полны добрыхъ намреній.

— О, да!— прошептала Жюли.

— А между тмъ вы все-таки не выдержали?— продолжалъ священникъ, онъ уже не спрашивалъ больше, онъ только подсказывалъ ей ея признаніе въ короткихъ, отрывистыхъ фразахъ.— Вы, будучи замужемъ, поддались преступной любви… съ человкомъ, который много моложе васъ?..

Она молчала. Ея любовь, въ словахъ священника, представлялась ей преступной и она удивлялась, какъ это она могла жить спокойно и счастливо этой грховной жизнью… Среди окружающей ее теперь обстановки, рядомъ съ этимъ священникомъ, она испытывала только религіозное страданіе, желаніе поскорй омыться отъ грха и уже никогда не падать.

Аббатъ спросилъ:

— Вы отдались этому молодому человку вскор посл вашего визита ко мн?

— Да, отецъ мой. Раньше чмъ черезъ три мсяца.

— И вы принадлежали ему… въ дом вашего мужа?

— Въ первый разъ только… Затмъ… онъ взялъ отдльную квартиру и мы тамъ видлись.

— И тамъ, каждый разъ, какъ онъ требовалъ отъ васъ грха… вы соглашались?

— О, отецъ мой!— прервала она.— Я вижу, что вы не вполн ясно представляете себ, какъ я его любила! Я постоянно думала о немъ, все мн надодало, когда его не было около меня, а какъ только онъ былъ со мною, мн не нужно было развлеченій для того, чтобы быть счастливой. Понятно, я никогда и ни въ чемъ не могла-бы ему отказать. Но мн кажется, что я была счастлива именно тмъ, что видла его счастливымъ!.. Да, это именно такъ. Я жила для него и меня такъ радовала мысль, что онъ счастливъ, благодаря мн!

— Мое бдное дитя!— началъ аббатъ, чувствуя, что отъ нея ускользаютъ угрызенія совсти въ порыв этихъ нжныхъ воспоминаній.— Вы были очень виноваты…

Наступило молчаніе, прерываемое лишь рыданіемъ Жюли.

— И это добровольное пробужденіе вашей чистоты душевной побудило васъ вернуться во мн и молить Господа объ отпущеніи вамъ этого преступленія?.. Или-же здсь замшаны обстоятельства?

— Отецъ мой, это обстоятельства. Онъ меня разлюбилъ.

Выговоривъ это слово, она всецло поддалась своему горю. Она рыдала, забывъ даже мсто, гд находилась и только повторяла сквозь слезы: ‘Онъ меня разлюбилъ! Онъ меня разлюбилъ!..’

— Встаньте, дитя мое,— сказалъ ей аббатъ,— и сядьте вотъ здсь… Вы слишкомъ взволнованы, чтобы стоять на колняхъ.

Онъ вынулъ изъ одного изъ ящиковъ своего бюро флаконъ съ солью, всегда лежавшій у него на готов, и далъ его Жюли. Она стала медленно вдыхать. Когда она нсколько успокоилась, то сама заговорила о себ, не ожидая вопросовъ. Она разсказала исторію своего паденія, время своего полнаго счастья, затмъ возвращеніе Клары изъ монастыря, все, что предшествовало окончательному разрыву, путешествіе въ Германію, катастрофу…

Аббатъ Гюгэ слушалъ ее не перебивая. Когда она кончила, онъ спросилъ.

— А теперь вы совсмъ отказались отъ вашего грха?

— О, да! совсмъ… Ничто не могло-бы меня вернуть къ нему, ничто, ничто…

— А, однако, это чувство было въ васъ очень глубоко. Что-же оно день за днемъ исчезало изъ вашего сердца?

— Нтъ. Я все еще люблю Мориса. Если это чувство надо вырвать изъ моего сердца, то да пощадитъ меня Господь!.. я не могу, я никогда не заслужу прощенія. Только… когда я провряю мою совсть, то мн кажется, что нтъ никакого грха въ этомъ воспоминаніи о Морис. Это что-то очень сильное, но раненое, какъ бы это сказать?.. что-то грустное, вотъ какъ когда любятъ умершихъ. Нтъ, я не могу гршить, любя его такимъ образомъ.

Аббатъ размышлялъ нкоторое время.

— Ваша совсть принадлежитъ вамъ, дитя мое,— сказалъ онъ.— Живите въ мир съ нею. Господь Богъ проститъ васъ, потому что Онъ васъ испытываетъ… Выслушайте меня.

И своимъ страннымъ голосомъ, который заставлялъ вибрировать, какъ хрусталь, нервы кающихся, онъ продолжалъ:

— Вотъ вы вернулись, дитя мое, вся избитая и раненая, къ вашему исповднику. Господь поразилъ васъ въ самомъ вашемъ грх и надо его благодарить. Вы сдлали путешествіе въ страну людской любви: вы могли бы продлить его вчно и этотъ стыдъ, какъ проказа, мучилъ бы васъ всю жизнь, до гробовой доски. Вы страдаете, не такъ ли? Но тмъ не мене вы чувствуете, что сегодня вы уже лучше, чмъ вчера, вы уже боле не представляете собою это виновное и отвратительное существо: любовницу. Да, любовницу, это слово шокируетъ васъ потому, что я произношу его здсь въ этомъ святомъ дом, передъ этимъ распятіемъ, но вдь еще вчера вы были ею. Вы должны обожать руку, которая вырываетъ васъ изъ этого грустнаго положенія. Конечно, нельзя запретить вамъ любить человка, котораго вы любили, это уже возвышенная любовь, если въ ней нтъ физическаго влеченья. Помните, я говорилъ вамъ три года тому назадъ на этомъ самомъ мст: ‘есть что то дурное въ любви’. Вы поняли горечь этого дурного, не правда ли? Но если отнять у любви эту дурную подкладку, то останется великая добродтель, милосердіе. Ну, дитя мое, будьте же храбре! Вы загладите ваше доброе имя честной женщины и христіанки. Произносите слова покаянія, я дамъ вамъ отпущеніе. Станьте на колни, дитя мое, нагните голову, но воспрямьте духомъ. И не надо слезъ. Какъ, вы возрождаетесь для духовной чистоты и плачете?

Когда были произнесены послднія слова отпущенія, когда священникъ сказалъ Жюли обычное: ‘Идите съ миромъ’, оба встали въ одно время. Имъ хотлось тотчасъ же разстаться, не обмниваясь больше ни однимъ словомъ. Они пожали другъ другу руки.

— Прощайте, барыня. Вы будете навщать меня, не такъ ли? Не забывайте дорогу къ этому дому.

— Прощайте, отецъ мой.

Жюли снова очутилась теперь въ уже совсмъ пустой капелл. Она опустилась на колни около клироса, у скамеекъ для самыхъ маленькихъ воспитанницъ, она машинально заняла то мсто, которое занимала больше тридцати лтъ тому назадъ. И надъ ней совершалось чудо искренней исповди, понятное только врующимъ сердцамъ: ея душа стала подобна невиннымъ душамъ малютокъ, только что стоявшихъ здсь на колняхъ. Аббатъ Гюге былъ правъ, говоря, что она не создана для физической любви. Если ея сердце и продолжало еще сочиться, если изъ ея утомленныхъ глазъ и текли еще обильныя слезы при мысли, что ея дорогой другъ уже не принадлежитъ больше ей, что онъ ее не любитъ, то все таки въ ней что то успокоивалось, выздоравливало, заживало, какъ обжогъ.

Она стояла на колняхъ. Въ ней зародилась туманная надежда на то, что Господь подскажетъ ей, что она должна длать, такъ какъ она твердо ршилась скромно и съ пользой для окружающихъ выполнить свой долгъ. Она долго думала, знакомый звукъ колокола, призывавшаго къ трапез, напомнилъ ей время. Надо было никого не тревожить, избгнуть дома лишняго шума. Пусть катастрофа и переворотъ отразятся только на ея сердц.

Еще не было двнадцати часовъ, когда она вернулась домой. Тоня, по обыкновенію, сторожила ее въ окно своей комнатки.

— Ахъ, Йю!— сказала она.— Какъ ты насъ встревожила сегодня утромъ, дорогая Йю! Увряю тебя, что я ужасно волновалась и г. Эскье также!

— Тише, Тоня!.. Не надо шумть. Нтъ ничего необыкновеннаго въ томъ, что я выхала утромъ и вернулась къ двнадцати часамъ. Скажи, чтобъ черезъ четверть часа подавали завтракъ. Докторъ Домье пришелъ?

— Да, моя красавица, онъ у г. Сюржеръ разговариваетъ съ г. Жаномъ.

— Поди за нимъ, попроси его придти ко мн въ комнату. Но, смотри, не болтай много!

— Хорошо… ни слова!

Нсколько минутъ спустя, докторъ, нсколько тревожась, какъ его примутъ, входилъ къ m-me Сюржеръ. Онъ никакъ не ожидалъ найти ее такой спокойной. Свжая вода смыла слды слезъ на ея глазахъ и щекахъ. Она тщательно перечесалась. Ничто, кром блдности, не выдавало волненій вчерашняго вечера и сегодняшняго утра.

Она протянула доктору руку.

— Здравствуйте, докторъ. Вы видите, я себя хорошо чувствую. А что Клара?

— Ей гораздо лучше. Она уснула безъ лихорадки. У меня хорошія надежды.

— А Антуанъ?

— Все также.

— Вы завтракаете съ нами?

— Если я не буду лишнимъ.

— Понятно, нтъ. Но мн надо что-то сказать вамъ, прежде чмъ мы спустимся. Что сталось съ письмомъ, которое вы мн показали вчера… съ письмомъ Мориса къ Клар?— прибавила она ршительне, замтивъ, что Домье колеблется.— Не бойтесь, я спокойна… Передали ли вы Клар это письмо?

— Нтъ, я сберегъ его. Мн казалось, что я не въ прав…

— Хорошо, послушайте. Вы довряете мн?

— Какой вопросъ, милая барыня!

— О, намъ нечего говорить другъ другу любезныя фразы! Обстоятельства слишкомъ серьезны, не такъ ли? Имете ли вы довріе къ моему слову, какъ къ слову честнаго человка? И если я дамъ вамъ слово, что я не препятствую больше замужеству Клары и что я беру на себя написать Морису, чтобъ вызвать его, поврите вы мн?

— Безусловно врю.

— Въ такомъ случа… я прошу у васъ это письмо, которое вы мн показывали вчера… Вы избавите меня отъ униженія, чтобъ оно было прочитано Кларой… а мн оно послужитъ предостереженіемъ противъ меня самой, если я когда либо начну ослабвать. Почему вы колеблетесь? Морисъ далъ вамъ право поступить съ этимъ письмомъ по вашему усмотрнію и ужь, конечно, вашъ вчерашній поступокъ былъ странне…

Домье нсколько времени размышлялъ.

— Вы правы,— сказалъ онъ, наконецъ.— Теперь, когда это письмо сдлало свое дло, оно ваше.

Онъ отдалъ его ей. Жюли тотчасъ же заперла его въ ящикъ своего секретера.

— Я выну его отсюда только тогда,— сказала она,— если когда нибудь раскаюсь въ моей жертв. Тогда я прочту его, чтобъ убдиться, что я поступила хорошо. Клянусь вамъ въ этомъ.

Они пристально взглянули другъ другу въ глаза.

— Вы достойны восхищенія,— сказалъ докторъ.

— Достойна восхищенія, Боже мой!— отвтила она съ очень грустной улыбкой.— Я лично вовсе не нахожу себя достойной восхищенія. Наконецъ-то самое тяжелое окончено. Намъ остается только вызвать Мориса. Я беру это на себя. А до тхъ поръ, если хотите, мы забудемъ все это… Я хочу, чтобъ его возвращеніе и этотъ бракъ совершились безъ шума, совсмъ просто. Я была препятствіемъ,— я стушевываюсь.

Домье поцловалъ ея руку. Онъ подъискивалъ слова, чтобъ высказать волновавшія его чувства. М-me Сюржеръ приложила палецъ къ его губамъ.

— До тхъ поръ ни одного слова! Общаете? А теперь спустимся.

VI.

Уже три дня Морисъ тревожно ждалъ въ Гейдельберг отвта Клары. Что она отвтитъ, если только отвтитъ? И что она могла бы отвтить, чтобы удовлетворить его? Положеніе было безвыходное, какъ для него, такъ и для нея. Одно лишь обстоятельство могло бы успокоить его сердце, но оно невозможно, положительно невозможно, а между тмъ онъ не переставалъ мечтать о томъ, что Клара выдетъ изъ Парижа и соединится съ нимъ въ Германіи, какъ недавно съ Жюли. О, путешествіе съ Кларой! Прижимать къ своему сердцу ея гибкій станъ, цловать эти пунцовыя губы, вдыхать ароматъ этихъ черныхъ, волнистыхъ волосъ!.. И онъ припоминалъ дни, проведенные въ Кронберг съ Жюли и представлялъ себ Клару на мст своей любовницы… Но вдругъ отъ этихъ грезъ, словно какой-то толчекъ, его пробудило воспоминаніе послднихъ словъ Жюли:

‘Если ты когда-нибудь вернешься сюда съ другой женщиной и если маленькая Кэтъ спроситъ тебя, что сталось со мною, то ты скажешь ей, что я умерла, не правда-ли?’ На третій день пришло письмо. Онъ узналъ на конверт почеркъ Жюли. ‘Бдная Жюли! Опять безплодныя нжности… Опять — Я люблю тебя, обожаемый мой! Тебя очень недостаетъ твоей Йю!..’ Но когда онъ развернулъ письмо и прочелъ, то онъ вышелъ изъ своего равнодушія.

‘Другъ мой, здсь происходятъ серьезныя, интересующія васъ событія. Возвращайтесь какъ можно скоре. Ваше присутствіе необходимо, васъ предупреждаетъ объ этомъ

вашъ другъ Жюли Сюржеръ’.

Онъ перечитывалъ эту коротенькую записку и повторялъ вслухъ ея слова. Это былъ давно знакомый почеркъ, это была любимая бумага Жюли, но мысль, оживившая эти строки, нтъ, это не ея мысль.

‘Вроятно, дйствительно что-то серьезное происходитъ тамъ… Другъ мой, вмсто мой возлюбленный… Ни одного нжнаго слова… Мать могла-бы написать мн такъ…’

Онъ размышлялъ, придумывалъ всевозможныя предположенія. Онъ не представилъ себ только настоящаго: онъ не догадывался, что Домье могъ показать Жюли его письмо… ‘Клар хуже… или-же Антуанъ умираетъ…’ И онъ тотчасъ-же отбросилъ первую гипотезу. ‘Если-бы Клара была очень плоха, то во всякомъ случа не Жюли позвала-бы меня къ ней’. Онъ, какъ и большинство мужчинъ, не могъ даже и представить себ, чтобы любящая женщина, не переставая любить, могла пожертвовать своей любовью.

‘Да, это именно такъ. Антуанъ умираетъ. Жюли торопится меня увидать, она зоветъ меня. Она будетъ просить, чтобы я исполнилъ мое слово. Она хочетъ убдиться, что я ршился’.

Нсколько дней тому назадъ это возвращеніе въ Парижъ, эта необходимость выполнить свое общаніе испугали-бы его. Но сегодня это письмо, которое звало его домой, доставило ему облегченіе и какое-то скрытое удовольствіе. Эти три строчки на бумаг цвта кремъ были освобожденіемъ, концомъ изгнанія, он возвращали ему, передъ его совстью, право возврата. Въ конц путешествія онъ встртитъ стну, загораживающую его жизненный путь… Но, какъ во многихъ случаяхъ его жизни, его не покидала туманная, нечестная надежда. ‘Что-жь… я сдержу свое общаніе, но я буду около Клары, а быть подл нея значитъ заставить ее выздоровть… И потомъ, все устроится…’ Онъ не смлъ добавить, какъ и посредствомъ какой двойной измны. Онъ ршилъ непремнно вернуться. Какъ всегда, рабъ судьбы, онъ ждалъ только посторонняго слова, чтобы это ршеніе окрпло.

И такъ, онъ узжаетъ, онъ удетъ какъ можно скоре. Онъ посмотрлъ распредленіе поздовъ и увидалъ, что надо подождать до завтрашняго утра, чтобы ссть въ Карлсруэ на восточный Курьерскій поздъ, который привезетъ его въ Парижъ послзавтра утромъ. Этотъ человкъ, которому грозила жестокая расплата, которому сорокъ восемь часовъ спустя придется навсегда покончить съ своимъ будущимъ, этотъ человкъ провелъ два дня какъ въ возбужденной почти счастливой лихорадк. Онъ посвятилъ утро на посщеніе лучшихъ окрестностей Гейдельберга, при блдномъ ноябрьскомъ солнц краснли стволы обнаженнаго лса, но никогда еще ни Филозофенвегъ, ни Кенигштуле не казались ему такими прекрасными. Онъ чувствовалъ къ Гейдельбергу, равно какъ къ Гомбургу и Кронбергу, какое-то таинственное влеченіе, какое мы чувствуемъ къ мстностямъ, гд мы много жили, много любили или много страдали.

Слдующую ночь онъ спалъ мало, но она не показалась ему ни долгой, ни тяжелой, и когда на разсвт онъ укладывался въ дорогу, то весь дрожалъ отъ мысли, что поздъ скоро привезетъ его во Францію… Наконецъ-то, наконецъ-то заключеніе окончилось, онъ возвращается! Конечно, къ инымъ испытаніямъ, къ полному концу своихъ грезъ, но онъ возвращается! И что-же? Еще недавно онъ, какъ Байронъ, какъ Стендаль, мечталъ о равнодушномъ космополитизм, онъ бжалъ изъ родины, но теперь и родина, и любовь привлекали его.

Онъ скоро уснулъ. Когда онъ проснулся, солнце уже стояло высоко на сроватомъ неб, поздъ катился по опустошеннымъ долинамъ, мимо осыпавшихся лсовъ: это была уже Франція. Морисъ удивился, что не ощущаетъ никакой грусти. ‘Это потому, что я скоро увижу Жюли,— подумалъ онъ.— Бдный другъ, какъ она меня любитъ!’

Онъ вспомнилъ прежнія возвращенія въ доброе старое время ихъ пылкой нжности, когда онъ, возвращаясь въ Парижъ посл короткаго отсутствія, находилъ свою любовницу на вокзал и какъ они не переставая обнимались, сидя въ карет, везшей ихъ въ улицу Chambiges. Его охватила такая горячая волна воспоминаній, что онъ понялъ, какъ онъ любилъ еще эту покинутую женщину, о которой еще нсколько минутъ тому назадъ онъ говорилъ: ‘Бдный другъ, какъ она меня любитъ! ‘

‘Но что я за человкъ?— говорилъ онъ себ.— Что я за безразсудное исключеніе изъ общаго правила? Жюли угроза всего моего будущаго, она моя тайная болзнь, а я ее люблю!’

Да, приходилось согласиться съ самимъ собою: потребность встрчи съ ней, потребность ея объятій, въ виду этого близкаго свиданія, начинала положительно терзать его. ‘Вотъ сейчасъ, сейчасъ…— думалъ онъ въ волненіи, когда поздъ медленно тянулся мимо фасадовъ улицы Фландръ.— Черезъ минуту… черезъ нсколько секундъ…’

Но онъ ошибся. Жюли не было на станціи. Она боялась, что мужество, окрпшее въ ней за эту недлю, покинетъ ее среди этой выходящей изъ вагоновъ толпы, среди суматохи на платформ, когда Морисъ бросится въ ея объятія. А если онъ будетъ нженъ съ ней? Если онъ опомнился,— что-жь удивительнаго,— посл своего ужаснаго письма? Тогда вдь ей придется бороться и защищаться отъ любви… О, нтъ… никогда больше! Теперь она твердо ршилась. Что-то боле сильное, чмъ любовь, вра въ фатализмъ, въ необходимость самопожертвованія, охватило все ея существо…

Она рано вышла изъ дому, чтобы почти въ одно время съ Морисомъ быть въ улиц Chambiges, она пошла пшкомъ, стараясь успокоить этой длинной дорогой свое волненіе.

Она была права, щадя свои нервы, они тотчасъ-же измнили ей, когда она очутилась въ этой комнат, полной воспоминаніями ихъ поцлуевъ, ихъ ласкъ. Она думала:

‘Это послдній разъ я прихожу сюда!..’

И ей показалось, что она умираетъ. Она въ изнеможеніи бросилась на диванъ, гд они такъ часто лежали, прижавшись щекой къ щек, въ состояніи нжной и мечтательной неподвижности.

Она медленно пришла въ себя, подобно тому, какъ бездушное тло выплываетъ на поверхность воды, она только тогда опомнилась, когда раздался стукъ подъхавшаго экипажа, наружная дверь отворилась и затворилась, ключъ повернулся въ замк.

‘Это онъ!’

Это былъ онъ. Онъ появился, приподнявъ драпировку, въ эту короткую минуту, когда онъ входилъ въ полутемную большую комнату, она успла себ сказать: ‘Это онъ и это не онъ’. Ей показалось, что это другой Морисъ, котораго она не видла давно, давно и который сдлался какой-то туманной, несуществующей вещью, какъ ея счастье…

— Жюли!..

Онъ произнесъ только это слово, такимъ разбитымъ голосомъ!.. и она не знала, какъ это случилось, но онъ былъ уже на колняхъ подл нея, онъ былъ у ея ногъ, несмотря на все, онъ сдлался прежнимъ Морисомъ, уткнувшимся въ ея платье, блуднымъ сыномъ, поблднвшимъ въ разлук, измученнымъ отъ долгаго пути. Онъ склонился на эту грудь, которую такъ напрасно покидалъ, такъ жаллъ и, наконецъ, снова нашелъ? И она также, какъ прежде, приложила губы къ темнымъ кудрямъ своего друга, она оставила ихъ тамъ, она не могла ихъ оторвать, потому что она хорошо знала, что это послдній, послдній поцлуй, одно слово, произнесенное ими, порветъ очарованіе… Все будетъ кончено.

Тогда Морисъ, сердце и уста котораго какъ будто замерли въ ожиданіи чего-то необыкновеннаго, почувствовалъ, что слезы увлажнили его волосы, затмъ лобъ, затмъ глаза и щеки. Эти слезы текли не такъ, какъ обыкновенно текутъ слезы, они текли безъ рыданій обильно, тихо, какъ кровь изъ открытой раны.

Ему стало страшно, именно страшно, онъ поднялъ голову, видъ глубокаго страданья человческаго насъ пугаетъ какъ сумасшествіе. Онъ пролепеталъ:

— Что съ тобой… Жюли? Скажи! что съ тобой? Зачмъ ты такъ плачешь?.. Ты меня пугаешь…

Она горячо прижалась къ нему.

— Это кончено,— прошептала она.— О, мой дорогой, это кончено!

Онъ не понялъ ее, но это слово, которое онъ услышалъ, перевернуло его душу. Что-то такое, кто-то такой, она, онъ, прошлое,— онъ не зналъ, что что-то умирало въ эту минуту, около него, около нея, между ними… онъ это чувствовалъ… Онъ вцпился въ платье своей любовницы, сталъ искать ротъ, который она защищала.

— Что ты говоришь? Кончено? Ничто не кончено… Я здсь, Жюли… Взгляни! Я вернулся… Такъ ты меня не любишь больше? Ты уже не хочешь меня поцловать?

Она оттолкнула его жестомъ, въ которомъ онъ старался подмтить ласку. Твердое желаніе не поддаться этой нжности остановило ея слезы.

— Прошу тебя… Морисъ.

Онъ поднялъ на нее свои красивые, изумленные глаза.

— Почему ты меня отталкиваешь? Я тебя люблю!

— Выслушай меня,— сказала она.— Пожалй меня! Не заставляй меня страдать больше чмъ слдуетъ! Ты прекрасно знаешь, что все кончено.

Онъ упорно повторилъ:

— Я тебя люблю!

И онъ не лгалъ. Онъ уже съ отвращеніемъ думалъ о своихъ колебаніяхъ, о своихъ измнахъ: онъ чувствовалъ теперь, что не въ силахъ разстаться съ Жюли.

— Я твердо ршилась,— продолжала она.— Я предоставляю тебя самому себ, мой любимый. Женись и (тутъ голосъ ея дрогнулъ) будь счастливъ.

— Я люблю тебя!— повторилъ Морисъ.— Я хочу только тебя.

Теперь это онъ, въ свою очередь, уткнувшись въ платье своего друга, чувствовалъ, какъ изъ его глазъ градомъ покатились слезы, въ которыхъ вылилось все его прошлое, его любовь, его сердце, онъ весь. Жюли, слегка приложивъ руку къ волосамъ молодого человка, продолжала:

— Не думай, что я на тебя сержусь… Я осталась все та же… Я не перемнюсь, я всегда буду такъ относиться къ теб, я говорю теб истинную правду!.. Я тебя очень любила, да, мой дорогой! И я, какъ прежде, хочу, чтобъ ты былъ счастливъ. Если я огорчена теперь, то это потому, что я не могу сдлать тебя счастливымъ въ будущемъ. Вотъ мое горе, видишь…

Морисъ пролепеталъ:

— Жюли!.. Моя Жюли!.. Моя Йю!

— Ты все таки будешь любить немножко твою бдную Йю, неправда ли? Когда ты будешь вспоминать о ней… потомъ… ты знаешь… ты скажешь себ, что это не ея вина… если ты былъ такъ молодъ, слишкомъ молодъ для нея!.. Всегда думай о ней такъ, какъ ты думаешь теперь, мой дорогой. Теперь тебя огорчаетъ, что ты ее теряешь, я это вижу…

Морисъ, не подымая головы, но крпко сжимая Жюли въ своихъ объятіяхъ, горячо повторялъ:

— Я не хочу, я не хочу!

Она дала ему немножко успокоиться, ласково отстранила его руки и сказала:

— Ну!.. Я ухожу.

Что это, онъ грезитъ? Неужели она дйствительно уйдетъ такъ, вырвется отъ него? Онъ никогда не предвидлъ подобнаго конца ихъ любви. Онъ пугалъ его, онъ его обезоруживалъ.

Онъ схватилъ ея руки:

— Останься, Жюли!.. Это невозможно! Не оставишь же ты меня такъ? Ты не уйдешь? Что я теб сдлалъ, чтобъ ты меня бросила?

— Прощай,— снова сказала она.— Я должна вернуться домой. Приходи къ намъ завтра утромъ. Тебя будутъ ждать. Прощай.

Онъ видлъ какъ она встала, поправила прическу, платье,— уходила. Прежде чмъ поднять портьеру, она улыбнулась ему улыбкой умирающей, онъ еще разъ разслышалъ ужасное слово:

— Прощай!

Но когда она хотла выйти, онъ побжалъ къ ней. Весь ужасъ этого: ‘Никогда больше!’ наэлектризировалъ его.

Онъ еще ее любилъ, въ порыв чисто-физической любви.

Испугъ далъ ей силы… Она оттолкнула Мориса, онъ съ минуту не могъ придти въ себя… И въ теченіе этой короткой минуты она убжала.

Когда она ушла, у него не достало храбрости слдовать за нею. Стна встала сейчасъ между ними, онъ зналъ это, онъ это чувствовалъ. Онъ, одтый, бросился на кровать. Онъ зарыдалъ. Да, это совершенная правда, частица его жизни умерла. О чемъ онъ плакалъ? Объ исчезнувшей любви? О себ самомъ? Безъ сомннія, надъ самимъ собой, надъ своимъ перемнчивымъ, непостояннымъ существомъ, надъ собственной ничтожностью, которую мы сознаемъ при разставаніи. Эта женщина, вся въ слезахъ, только что вырвавшаяся отъ него,— это его молодость: она уносила съ собой въ складкахъ своего платья кровавые лохмотья его человчности.

‘А Клара?’

Имя, лицо, фигура, ароматъ молодой двушки… При этомъ воспоминаніи онъ задрожалъ внутренно и что-то могучее и чудное охватило его. Онъ упрекалъ себя въ этой низкой радости, какъ промотавшійся жуиръ можетъ упрекать себя въ желаніи смерти дорогого отца, съ тайной надеждой на наслдство. Вс обычные доводы уже не существовали для него. Преступленіе состояло въ томъ, что онъ покинулъ любовницу и желалъ невсту. Онъ долго мечталъ объ этомъ. Уже совсмъ стемнло. Онъ почувствовалъ голодъ и вышелъ.

Мрачныя, пустынныя улицы, вымощенныя торцемъ, тянулись какъ корридоры. Время отъ времени на поворотахъ показывался медленно двигавшійся фіакръ, потомъ по направленію къ Елисейскимъ полямъ быстро прохали два фіакра.

Съ тяжелой головой, усталый отъ дороги, измученный только что пережитымъ волненіемъ, Морисъ чувствовалъ потребность двигаться, утомиться еще боле и шелъ все прямо. Онъ перешелъ Сену черезъ мостъ Альма, очутился въ алле Боске и пошелъ по ней до Военнаго училища. Тамъ ему бросились въ глаза фонари большого кафэ. Онъ увидалъ на стеклахъ надпись: ‘Завтраки и обды по прейскуранту и по заказу’. Тогда, вспомнивъ, что онъ вышелъ пообдать, онъ вошелъ въ кафэ.

Это былъ ресторанъ наиболе посщаемый офицерами Военнаго училища. Большинство изъ нихъ было въ штатскихъ платьяхъ, кое-кто въ форм. Вс очень шумли вокругъ столовъ съ грубоватыми тарелками и вылинявшей мельхіоровой сервировкой. Здсь были также женщины, дочери лейтенантовъ, одтыя по провинціальному. Нсколько работницъ въ темныхъ платьяхъ сидли за отдльными столиками съ мужчинами и разговаривали такъ тихо и такъ склонялись другъ надъ другомъ, что сейчасъ видно было, что это влюбленныя парочки.

Морисъ слъ около самаго шумнаго стола, онъ нуждался въ развлеченіи, каково бы оно ни было. Онъ веллъ подать себ бутылку шампанскаго. Слуга, почуявъ въ немъ постителя, выходящаго изъ ряда обычныхъ, относился къ нему съ уваженіемъ и почтеніемъ.

Мало по малу жара, шумъ, винные пары вытснили изъ его отяжелвшей головы мучившія его заботы. Посл долгаго обда, онъ вышелъ изъ ресторана и снова пошелъ по аллеямъ, обогнувъ Марсово поле. Только втеръ разгуливалъ по опуствшимъ улицамъ, по которымъ еще недавно сновала толпа. Окружающій просторъ и смутное сознаніе какой-то свободы отрезвили его. Несмотря на горе, несмотря на неспособность въ данную минуту размышлять и мечтать, имъ овладвало чувство возрожденія, какая-то тайная надежда оживала въ его сердц. Какой колебающійся свтъ занимался и начиналъ сіять во мрак его души?

О, какъ тревожны и мятежны даже самыя искреннія человческія сердца! Никогда еще онъ не чувствовалъ съ такой ясностью, что это сердце не боле какъ игрушка въ рукахъ судьбы. Оно еще сочилось кровью, на щекахъ Мориса горли слды слезъ Жюли, на его глазахъ замтны были недавнія собственныя слезы, но вотъ онъ уже сознавалъ, что возрождается, что какіе-то невдомые голоса зовутъ его къ порывамъ новой нжности, къ инымъ слезамъ, къ инымъ радостямъ, къ будущему!..

Этотъ вечеръ, который онъ провелъ гуляя по берегу Сены далеко, далеко до nteuil, затмъ по бульварамъ, наконецъ по пустыннымъ аллеямъ Muette,— этотъ вечеръ оставилъ въ немъ навсегда неизгладимое воспоминаніе, какъ о чемъ-то грустномъ и полезномъ, памятномъ и смутномъ. Онъ вспоминалъ о немъ, какъ могъ бы вспоминать червякъ о своемъ заточеніи въ куколк, изъ которой онъ вышелъ бабочкой. Въ немъ зарождались таинственныя силы какого-то невдомаго могущества и онъ чувствовалъ, что безъ этого внутренняго сознанія у него не достало бы храбрости жить.

Когда окончился этотъ нравственный кризисъ, при которомъ онъ присутствовалъ какъ посторонній наблюдатель при военныхъ дйствіяхъ? Когда онъ вернулся къ себ, легъ, уснулъ? Онъ этого не зналъ. Онъ не могъ бы отвтить себ на эти вопросы, когда проснулся на другое утро съ чувствомъ необыкновеннаго утомленія. Привратница стояла у его изголовья, подавая ему только что полученную депешу.

Она была отъ Жюли и заключала въ себ только слдующія слова:

‘Ваше возвращеніе извстно у насъ въ дом. Клара и ея отецъ ждутъ васъ: приходите сегодня, не опоздайте.

‘Вашъ старый другъ Жюли’.

Это все и какъ это просто! Какъ легко распутывается этотъ страшный кризисъ! И въ его, уже очищенной вчерашнимъ волненіемъ совсти, все разршалось само собою. Частица его сердца замерла. Ну что же? онъ будетъ жить съ тмъ, что ему осталось, его болзнь излчена, онъ инвалидъ, но онъ здоровъ.

Наконецъ-то его покидала обычная безнадежность, онъ надялся, онъ хотлъ надяться, онъ былъ полонъ силъ и молодости, для того, чтобы проложить себ дорогу къ будущему.

‘Кто-то страдаетъ изъ-за меня. Но что я могу, что я могу сдлать, чтобъ прекратить это страданіе? Да, я принимаю жертву. Но разв каждое живое существо не живетъ жертвами другихъ существъ?’

И думая о бдной Жюли, о ея измученномъ и разбитомъ сердц, онъ понялъ, что она играетъ для него роль матери, что она переродила его, что она въ своемъ материнскомъ самопожертвованіи давала жизнь новому человку.

‘Ну,— произнесъ онъ громко,— надо дйствовать’.

Онъ торопливо одлся, стараясь удерживаться отъ мечтаній. Онъ слъ въ фіакръ, крикнувъ кучеру адресъ отеля Сюржеръ. Минутами его сердце мучительно замирало: ‘Что-то ужасное происходитъ… готовится произойти.’ Тогда онъ заставлялъ себя смотрть на дома, на вывски, на деревья… Онъ, наконецъ, постигъ тайну энергичныхъ людей не думать во время дйствія.

Когда ему отворили наружную дверь, черезъ порогъ которой онъ переступалъ столько разъ, онъ сказалъ себ: ‘Я переступаю черезъ фатальный ручей моей жизни’. Глухое рыданіе подымалось въ его груди и ему казалось, что его заставляютъ длать то, что онъ сейчасъ сдлаетъ. Вполн ли ты увренъ, что это будетъ счастіемъ?’ говорилъ ему въ глубин души какой-то голосъ. Онъ не хотлъ его слушать и торопливо поднялся.

Но что это? Разв что пустой, необитаемый домъ? Почему никто не, выйдетъ къ нему? Онъ остановился на порог моховой гостиной, затмъ вошелъ.

Онъ тотчасъ же увидлъ ‘ее’, ту, изъ за которой и для которой онъ страдалъ, ту, которую онъ завоевалъ теперь цною агоніи другой женщины. Онъ увидалъ, что она ждетъ его, похудвшая, поблднвшая за свою болзнь, но улыбающаяся, торжествующая. Сколько сложныхъ измнъ, сколько страданій въ изгнаніи, сколько пролитыхъ слезъ ради этого слабаго ребенка! Она казалась ему хрупкой феей, господствующей надъ его жизнью: своими тонкими пальчиками она порвала оковы трехъ человческихъ жизней и соткала изъ нихъ свое платье феи…

— Клара!

Она старалась ему улыбнуться, онъ видлъ ея слишкомъ черные глаза, слишкомъ блую кожу, ея губы, не поблднвшія даже посл долгой болзни, кровь прилила къ ея щекамъ и зарумянила даже уши. Онъ заключилъ ее въ свои объятія, притянулъ къ себ.

— Ахъ, я тебя люблю, я тебя люблю!..

Она протянула ему свой лобъ, онъ горячо поцловалъ его. Оковы были порваны. Радость побды изглаживала изъ его сердца послднія угрызенія совсти, послднюю жалость, послднія тни сожалнія.

Но слова не выражали ихъ мыслей, силы покидали ихъ обоихъ. Клара откинулась въ кресло, на которомъ она сидла, Морисъ былъ у ея ногъ. И въ эту минуту, когда кончалось все его прошлое, когда для него во всемъ мір существовала только одна эта двушка, онъ почувствовалъ желаніе прильнуть къ единственному убжищу, которое оставалось ему въ жизни. Онъ склонилъ свою голову на эту слабую грудь, какъ когда-то на грудь своей красивой матери, какъ еще вчера на грудь Жюли.

Вдругъ Клара прошептала:

— Морисъ!

Онъ поднялъ голову, оглянулся. Жюли стояла въ дверяхъ, около драпировки. Она долго наблюдала, какъ любимый ею человкъ лежалъ на груди другой женщины, она была такъ страшно блдна, что Морисъ мене былъ бы пораженъ, еслибъ она тутъ же мертвая упала на полъ, чмъ видть, какъ она прошла мимо нихъ, точно сомнамбула, безъ словъ, безъ слезъ, какъ она быстрымъ жестомъ отворила противуположную дверь и исчезла.

Она ушла, звукъ ея шаговъ, раздавшійся по ковру передней, уже не долеталъ боле до ихъ слуха… Они все еще прислушивались, взволнованные этимъ видньемъ человческаго страданія… Они поняли, не признаваясь въ этомъ другъ другу, что иногда, въ будущемъ, счастье ихъ будетъ смущать воспоминаніе объ этой появившейся, пожертвовавшей собой женщин.

— Бдная!— прошепталъ Морисъ.

Клара склонилась на плечо своего жениха. Она была уврена въ своемъ могуществ и протянула ему кубокъ забвенія пережитыхъ измнъ, свои красныя губы. Ея глаза ясно говорили: ‘Пей!’

Онъ наклонился и въ этомъ поцлу сразу выпилъ забвеніе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VII.

У спуска къ набережнымъ Ліонской станціи, на бульвар Дидро расходилась группа, провожавшая новобрачныхъ на курьерскій поздъ, увезшій ихъ въ Италію.

Домье пожалъ руки Эскье, Ріё и m-me Сюржеръ.

— Извините меня. У меня есть дло. До завтра, я приду къ вамъ завтракать съ моей женой.

— Вы куда направляетесь?— спросилъ Ріё, отводя его нсколько въ сторону.

— Въ Сальпетріеръ.

— Пшкомъ!

— Да.

— Я провожу васъ. Мн надо съ вами поговорить. Вы помните тотъ совтъ, который вы мн дали?..

— Разумется, помню. Ну что же?

— Ну вотъ, я ршился.

— Послдовать ему?

— Послдовать ему.

— Ну такъ разскажите же мн. Идемъ.

Они еще разъ издали поклонились Эскье и m-me Сюржеръ, которые затмъ сли въ карету и ухали. Минуту спустя экипажъ, быстро прозжая мимо бульвара, обогналъ ихъ.

Эскье взялъ руку Жюли.

— Мой бдный другъ! Вы были достойны удивленія! Ни на одну минуту вы не ослабли. Вы святая женщина!

Это была правда. Во время послднихъ мучительныхъ недль храбрость ни разу не измнила ей. Она даже съумла убдить Клару и Мориса, что ея горе утихаетъ и что она, пожертвовавшая всмъ, начинаетъ забывать. Она все время держалась въ сторон, сидла въ комнат Антуана Сюржеръ, давая такую свободу обрученнымъ, какъ мужу и жен.

— Вы святая!— повторилъ Эскье.

— Нтъ,— сказала она.— Я просто старая, разсудительная женщина. Взгляните, у меня уже сдые волосы.

Она выдернула изъ прически длинную прядь сдыхъ, совсмъ сдыхъ волосъ… Эскье опустилъ голову.

— Это не годы…— сказалъ онъ.— Это агонія вашего сердца, мой бдный другъ. Вы очень красивы, также красивы, какъ въ то время…

Онъ не докончилъ, но она его поняла и была тронута этимъ воспоминаніемъ минувшей любви. Эскье продолжалъ, какъ бы говоря съ самимъ собою:

— Почему мы такъ страдаемъ, когда любимъ безъ взаимности или любимъ дольше, чмъ насъ любитъ?

И затмъ, помолчавъ, онъ прибавилъ:

— Хоть бы эти дти всегда были счастливы!

— О, да!..— произнесла Жюли.

Они были искренни. Посл окончательнаго отреченія отъ личнаго счастья, они желали, чтобъ ихъ жертва, по крайней мр, составила счастье другихъ.

Что нужно теперь имъ самимъ? Ихъ долгъ былъ выполненъ. Судьба отняла у нихъ любовь и земныя радости. Они вмст возвращались въ опуствшій домъ, гд она потеряла любовника, онъ ребенка.

Они не возмущались, они покорялись. Въ ихъ обоюдномъ молчаніи таилась одна и та же мысль, одно и тоже видніе. Остатокъ ихъ жизненнаго пути представлялся имъ какъ длинная прямая дорога, безъ приключеній, но за то пустынная, безъ оазиса, безъ пейзажа.

И оба признавались себ, что по этой дорог имъ придется идти долго, долго, до самой смерти!

КОНЕЦЪ.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 6—11, 1893

OCR Бычков М. Н.

ОСЕНЬ ЖЕНЩИНЫ

Читайте также: