ГОРЫ.
РАЗСКАЗЪ.
ГОРЫ.
РАЗСКАЗЪ.
Горы, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1851
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Года полтора назадъ я очень-мирно процвталъ въ добромъ губернскомъ город, который не называю… Разъ, часу во второмъ утра, я сидлъ еще за письменнымъ столомъ и шелъ по пути къ безсмертію, какъ говоритъ одинъ мой знакомый композиторъ, когда сочиняетъ польки — попросту сказать, пилъ кофе и на поляхъ благо листа рисовалъ все, что умю рисовать — греческіе носы въ профиль. Въ это время ко мн вошелъ Андрей Ивановичъ Локтевъ, мой хорошій пріятель и сосдъ по оренбургскому имнію. Чтобъ познакомить читателя съ его личностью, я пока скажу только, что онъ былъ въ темненькомъ пиджак, шляп и какомъ-то желтобуромъ пальто, котораго онъ не снялъ ради безцеремоннаго знакомства и кратковременнаго посщенія.
— Здравствуйте, сказалъ онъ, протягивая мн руку.— Что вы длаете?
Къ чести моего пріятеля и къ моему особенному удовольствію, я долженъ замтить, что онъ очень-слабо пожималъ руку всмъ вообще и совершенно-независимо отъ глубины своего расположенія.
— Подражаю, отвчалъ я, поворачиваясь къ нему съ кресломъ.
— Кому?
— Да еще не знаю.
— Объясните, пожалуйста.
— Вотъ видите ли, сказалъ я:— когда я предалъ тисненію свою первую повсть, нашли, что я подражаю Лермонтову, посл второй ршили, что подражаю Гоголю, теперь, можетъ-быть, найдутъ, что подражаю Бальзаку или Диккенсу. На свт столько было писано, что вовсе нехитро найдти сходство. Какъ же мн знать, кому я подражаю?
— Ну, я очень-радъ, сказалъ Локтевъ: — что вы именно въ подражательномъ расположеніи духа. Не хотите ли мн подражать сегодня?
— Въ волокитств, что ли? спросилъ я.
— Нтъ, на это у всякаго своя манера. Я зашелъ за вами, чтобъ вытащить васъ гулять. Погода славная, а вы такъ лнивы, что одни никогда не соберетесь.
— Совершенно-справедливо, сказалъ я: — пойдемте.
Пріятелю моему подали кофе, и пока онъ выкурилъ папиросу и допилъ стаканъ, я одлся, и мы вышли. Надобно вамъ сказать, что въ групп моихъ пріятелей, изъ которыхъ иныхъ я люблю за славное сердце, другихъ за умную голову, третьихъ за то и другое вмст (поврьте, у меня и такіе есть), Локтева я любилъ особенно за то, что онъ былъ совершенно-порядочный человкъ. Чтобъ меня не упрекнули въ дендизм, хотя, между нами будь сказано, порядочный тонъ никогда ничего не портитъ, я долженъ прибавить, что Локтева я зналъ недавно, и потому не усплъ еще полюбить его за другія качества. Но для поверхностнаго знакомства, признаюсь, очень люблю подобныхъ людей. Локтеву было лтъ подъ тридцать. Онъ былъ средняго роста, довольно-полонъ, крпко и хорошо сложенъ: лицо у него было… хорошее лицо, правильное, пріятное, спокойное и безъ особенной подвижности, легко и свободно принимающее оттнки насмшки, веселости и даже глубокой мысли. Говорилъ мой пріятель очень-просто, но игриво, умно, безъ притязаній на умъ, и вообще разговоръ его имлъ тотъ гибкій и легкій складъ, который длаетъ бесду чрезвычайно-текучею, и который, должно признаться, къ-несчастью, довольно-рдокъ между нашей молодёжью. Манеры Локтева были, если можно такъ выразиться, прочно — ловкіе, то-есть ловкіе безъ молодечества, спокойные безъ важности — манеры, которыя на всю жизнь хороши. Одвался мой пріятель всегда отлично, просто и съ большимъ вкусомъ. Онъ очень-хорошо понялъ, что мода есть умнье одваться хорошо, небгая за каждой выдумкой и неподчиняясь чужому выбору. Рзкихъ вещей въ туалет онъ никогда не допускалъ. Онъ говорилъ, что для этого надо быть Бруммелемъ, этимъ Наполеономъ моды, а что для обыкновенныхъ смертныхъ подобный рискъ опасенъ: онъ граничитъ съ смшнымъ. Повторяю: я очень любилъ встрчи съ Локтевымъ. О глубокомысленныхъ вещахъ и такъ-называемыхъ вопросахъ говорить намъ не случалось, да признаюсь, я и не большой охотникъ ломать надъ ними голову, но ничего не можетъ быть пріятне въ лнивую и свободную минуту сойдтись и поболтать съ подобнымъ человкомъ у себя или въ обществ: въ это время чувствуешь себя какъ-то особенно-спокойно, знаешь, что не услышишь какой-нибудь шороховатой выходки или аляповатаго остроумія, что не прійдется краснть за чужую неловкость или выпутывать ненаходчивую хозяйку изъ какого-нибудь двусмысленнаго намека. Въ обществ для меня это громадное условіе. Я думаю, вамъ случалось самимъ нести тяжелыя вериги дружбы, когда вы, вдвоемъ съ пріятелемъ, входите въ полузнакомую гостиную. Если пріятель не соперникъ вашъ, если вы не покраснете отъ удовольствія при каждой его глупости, если вы сами наговорили о немъ кучу похвалъ и васъ просили представить его въ домъ — о, какъ трепещетъ ваше сердце при каждомъ его слов, при каждомъ движеніи! Тутъ вы забываете о себ и живете своимъ пріятелемъ: въ немъ все ваше самолюбіе, говоритъ ли онъ любезность — ваши уста раздвигаются и на нихъ ложится сладкая улыбка, силится ли онъ сказать что-нибудь остроумное — вы слдите за его фразой съ прозорливостью матери, предвидите сквозь туманъ мысли зерно остроты и ждете мгновенія ввернуть слово помощи, и когда свершились благополучно эти трудные роды остроты, какъ кровь отливаетъ отъ вашего сердца, какъ вы чувствуете себя легко и съ какимъ удовольствіемъ, зло улыбаясь, посматриваете на хозяйку, будто желая сказать ‘каковъ мой пріятель?’ И такимъ-образомъ идетъ бесда, и вы, забывая о себ, съ тайнымъ трепетомъ поглядываете на пріятеля и ужь торопите окончаніе визита, а вашъ пріятель, самодовольно погрузясь въ мягкое кресло и получивъ, благодаря вашимъ ежеминутнымъ усиліямъ, высокое понятіе о своемъ свтскомъ ум и любезности, и не думаетъ ухать. Вы начинаете сердиться, терять терпніе, проклинать минуту, въ которую вамъ вздумалось похвалиться пріятелемъ, а онъ все сидитъ и, увренный въ успх, еще пуще силится спорить, злословить и говорить любезности! Но вотъ вы встали съ мста, вы откланиваетесь, пріятель вашъ волей-неволей длаетъ то же. Вы уносите отрадное убжденіе, что трудъ свершонъ, визитъ конченъ благополучно, пріятель вашъ оказался умнйшимъ и ловчайшимъ человкомъ. Вы, склонясь головой предъ хорошенькой хозяйкой, пріятно улыбаетесь и въ это же время очень-ловко скользите въ бокъ и оборачиваетесь къ благодатной двери, но вдругъ, о ужасъ! пріятель вашъ отпустилъ на прощанье какую-то любезность, какую-то фразу изъ тхъ тяжелыхъ, старыхъ, аляповатыхъ фразъ, которыя сразу въ-состояніи убить человка въ общественномъ мнніи! И вы уже въ дверяхъ, и вы не въ-состояніи поправить его, и нтъ возможности поправить вашего пріятеля. Весь трудъ потерянъ, вы убиты, убиты языкомъ вашего пріятеля, убиты невинно… и видите одно только спасеніе въ бгств! Скомкавъ шляпу, разорвавъ перчатки, вы спускаетесь по лстниц, пріятель догоняетъ васъ и съ особенной развязностью, съ самоувренностью побдителя, поправляетъ галстухъ, пріятно улыбается и покровительствующимъ тономъ говоритъ вамъ: ‘Спасибо, mon cher, что ты меня представилъ! Право, госпожа И. очень милая дама!’
А если вашъ пріятель застнчивъ, робокъ и неловокъ, какъ стараетесь вы всякому его слову придать лоскъ остроумія, какъ усиленно наводите разговоръ на его знакомую колею! У вашего пріятеля широкія нелпыя перчатки, онъ одтъ безъ вкуса — вы намекаете, что онъ оригиналъ, онъ задваетъ за стулъ — вы подсмиваетесь надъ его близорукостью, онъ говоритъ да, да, нтъ, или молчитъ — вы его просите оставить свое глубокомысліе… О, есть ужасныя пытки, налагаемыя на насъ узами пріятельства!..
Все это я говорю для того, чтобъ сказать, какъ пріятно имть пріятелемъ совершенно-порядочнаго человка. Съ какой увренностью входите мы съ нимъ въ общество! Вы спокойны за него, вы имете полную свободу думать только о собственной особ и выказывать во всемъ блеск свои разнообразныя достоинства. Кром вашего ума и ловкости, на васъ отражается умъ и ловкость вашего пріятеля, разговоръ бжитъ весело, игриво, непринужденно. Захочетъ ли пріятель подшутить надъ вами, онъ не заднетъ, а только пріятно пощекочетъ ваше самолюбіе. Время течетъ незамтно — хозяйка весела и довольна, и вы веселы и довольны, вамъ кажется, что и шляпа ваша, которую вы, въ жару разговора, стиснули подъ локтемъ, такъ пріятно сморщилась, какъ-будто хочетъ улыбнуться, какъ-будто и она весела и довольна. Очень, очень-пріятно быть пріятелемъ порядочнаго человка… Теперь вамъ понятно отчего я любилъ Локтева.
Итакъ, мы вышли гулять съ моимъ пріятелемъ. Мн совстно сказать, что было прекрасное утро, потому-что въ повстяхъ вообще, и въ русскихъ въ-особенности, царствуетъ всегда такое благораствореніе воздуха, что, читая ихъ, ршительно не понимаешь назначенія ваточныхъ шинелей и непроницаемыхъ пальто. Однакожъ, изъ уваженія къ истин, долженъ сказать, что утро въ-самомъ-дл было очень-хорошее, что, впрочемъ, нисколько не помшало мн закутаться въ шинель съ теплымъ воротникомъ, потому-что дло было осенью. Городъ, который я не называю, имлъ очень-хорошіе бульвары по набережной, надъ одной изъ лучшихъ нашихъ ркъ. Жители этого извстнаго мн города, къ которымъ принадлежалъ и я, имютъ привычку восхищаться этими бульварами и набережной и всхъ прізжихъ спрашиваютъ: ‘а были липы на нашей набережной?’ Въ то же самое время эти же самые жители, изъ которыхъ я не исключаю и себя, очень-мало гуляютъ по своей набережной и обыкновенно восхищаются ею, прыгая по изломанной мостовой Дворянской Улицы, которую я называю смло, потому-что во всхъ извстныхъ мн городахъ есть Дворянскія Улицы.
Въ вид исключенія, мы, однакожь, шли по бульвару къ набережной. Говорить намъ не хотлось, и мы очень-весело молчали. Желтые, опавшіе листья хрустли у насъ подъ ногами. Солнце свтило сквозь какую-то мглу, и въ воздух была свжая прохлада, совтовавшая всякому порядочному человку запасаться платьемъ изъ тхъ мохнатыхъ матерій, которыя очень-обязательно придумываютъ для насъ Англичане. Рка была тоща водами и пустынна, въ одномъ только мст тяжело-нагруженный паромъ тащился черезъ нее. Цвтъ воды былъ какой-то мутно-свинцовый, такъ-что, когда взглянешь на него, становится холодне и хочется покрпче завернуться въ шинель, за ркой нсколько деревушекъ стояли уныло и рзко отдлялись отъ обнаженныхъ и желтыхъ полей. Мн едва не сдлалось грустно, но, къ-счастью, я вспомнилъ, что гулялъ съ пріятелемъ, порядочнымъ человкомъ. Есть ли возможность грустить въ обществ подобнаго человка, хотя бы вы были назначены природой въ намстники самому Байрону? Я думаю ршительно невозможно. И вотъ еще выгоды имть пріятелемъ порядочнаго человка! Я. напримръ, только-что хотлъ прилично вздохнуть и раздлить съ нимъ грустныя впечатлнія отъ осенняго вида, какъ-вдругъ вс мои идеи перевернулись, и, вмсто вліянія природы на всякую, впечатлительную душу, мн, не знаю отчего, сейчасъ представился вопросъ: соотвтствуетъ ли времени года жилетъ моего пріятеля, хотя мой военный сюртукъ давалъ мн полное право не заботиться не только о качествахъ, но и о существованіи жилетовъ. Я нашелъ, что жилетъ моего пріятеля зелено-желтовато-красноватый и мягкій, наподобіе болотнаго моха, былъ какъ-нельзя-боле приличенъ времени года и состоянію температуры. Я, гршный человкъ, невольно подумалъ, какъ должно быть пріятно носить подобные жилеты и, придумывая какое-нибудь описаніе природы, водить рукой по его мягкой поверхности. Я даже убдился, что нкоторые повствователи, такъ хорошо изображающіе прелести сельской природы, непремнно носятъ подобные жилеты и, не въ-состояніи боле владть собою, воскликнулъ,
— Какой славный у насъ жилетъ!
— Что старенькій, отвчалъ пріятель, взглянувъ себ на грудь и, вроятно, забывъ, о, неблагодарный! что онъ носитъ на ней.— А вотъ мн на дняхъ прислалъ портной, продолжалъ онъ:— изъ матеріи ныншняго привоза, какой-то бусый и мохнатый, точно мышиная шкурка.
— Счастливецъ! сказалъ я вздохнувъ:— вы можете носить жилеты наподобіе мышиной шкурки!
— А я такъ вамъ завидую, отвчалъ Локтевъ.— Ваши сюртуки такъ плотно закрываютъ грудь, такъ просты и удобны, что вамъ нечего заботиться о жилетахъ.
Тутъ только мн пришло на умъ, что дйствительно Локтевъ можетъ быть справедливъ, и я по этому случаю совершенно-здраво заключилъ, что человкъ никогда недоволенъ тмъ, чмъ обладаетъ. Въ подобныхъ пріятныхъ и поучительныхъ разговорахъ мы довольно-долго проходили. Набережная была совершенно-пуста. Появившись на ней, какъ исключеніе, мы, говоря словами Марлинскаго, готовы уже были исчезнуть какъ невозможность, когда вдругъ на противоположномъ конц бульвара, между двухъ рядовъ голыхъ берёзъ, показалась женская фигура. Мы шли ей навстрчу, и чрезъ нсколько времени, пріятель мой, обладающій хорошимъ зрніемъ безъ помощи очковъ или лорнета, сказалъ:
— Это M-me К.
Дйствительно, это была она.
M-me К., или, пожалуй, Катерина Петровна К., очень-миленькая дама, лтъ двадцати-трехъ. Я ее зналъ довольно-давно и довольно-коротко. Даже, сказать правду, одно время я за ней немножко волочился, но, къ-несчастью, безъ всякаго успха. Она мн сказала, что ей не нравится моя положительность, я сказалъ, что идеальне быть не въ-состояніи, и мы разстались очень-мирно. У Катерины Петровны былъ мужъ, очень-хорошій человкъ, который поутру сидлъ у должности, посл обда спалъ, а вечеромъ игралъ въ клуб. Зато онъ доставлялъ жен удовольствіе почти ежедневно съ ней вмст обдать и даже пить чай: вы видите, что онъ еще былъ любезне многихъ мужей.
Хроника нашего города, который я не обозначаю даже звздочками, говорила, что за Катериной Петровной ухаживалъ въ послднее время мой пріятель Локтевъ, но я ей не врю, какъ и всмъ подобнымъ хроникамъ. Катерина Петровна была довольно-высокаго роста, худенькая, очень-стройная и очень-миленькая. Она шла къ намъ на встрчу довольно-тихо, немного перегибаясь съ боку на бокъ, какъ и вс худощавыя, плечи ея были сжаты, и она плотно завернулась въ темно-малиновую бархатную, опушенную мхомъ мантилью. Когда она приблизилась, я замтилъ, что холодъ нжно зарумянилъ ея обыкновенно-блдное и блое личико, и даже кончикъ ея носика немного покраснлъ, что, увряю васъ, нисколько ея не портило.
— Вы никакъ гуляете? спросила она, кивнувъ намъ головою и вопросительно посмотрвъ на насъ.
— И довольно-давно, отвчалъ Локтевъ.
— А вы какъ ршились? спросила она меня.
— Имлъ предчувствіе, что встрчу васъ, отвчалъ я, кутаясь въ теплый воротникъ отъ втра, который подулъ съ рки.
— Не простудитесь, сказала она.
— Ваше присутствіе согрваетъ меня, отвчалъ я, постукивая ногами.
— А еслибъ мн вздумалось простоять здсь съ четверть часа? сказала она, подсмиваясь.
— Я бы ушелъ, отвчалъ я.
— Хорошо, что откровенны. Однако въ-самомъ-дл холодно.
И она пошла дале. Мы пошли съ нею. Разговоръ шелъ съ нами. Лакей Катерины Петровны шелъ позади всхъ и молча наслаждался нашею бесдой.
Съ Локтевымъ Катерина Петровна говорила съ той осторожностью, съ которой обыкновенно говорятъ дамы съ своимъ поклонникомъ, когда хотятъ держать его на почтительномъ разстояніи. Со мной, увы! она обращалась такъ безцеремонно, какъ-будто я былъ какое-то созданіе вымысла, котораго нтъ возможности считать опаснымъ. Я объяснялъ это нашимъ старымъ знакомствомъ и, за неимніемъ лучшаго, оставался доволенъ своей судьбою. Совтую всмъ читателямъ въ подобномъ положеніи слдовать моему примру. Такимъ-образомъ мы до.шли до конца бульвара. Госпож К. надо было идти направо, намъ прямо. Мы раскланялись.
— Послушайте, господа, сказала Катерина Петровна: — приходите ко мн пить чай.
Локтевъ сказалъ, что будетъ, я, сообразивъ, что, можетъ-быть, третій будетъ тутъ лишнимъ, поклонился молча. Но Катерина Пстроина будто поняла меня.
— А вы прійдете? спросила она.
— Постараюсь, отвчалъ я.
— Что это значитъ? спросила она.
Это значило, что я располагалъ провести вечеръ въ клуб, но какъ отъ дамскихъ приглашеній но этой причин не отказываются, то я все свалилъ на приготовленіе къ почт.
— Пустяки! сказала она.— Я знаю, что значитъ почтовой день. Вы забыли, что это всегдашняя отговорка моего мужа. Мсьё Локтевъ, я вамъ поручаю пріхать не иначе, какъ съ нимъ.
Она кивнула на меня годовой, сдлала какую-то прехорошенькую мину и ушла.
Женщины имютъ даръ иногда говорить замысловате древнихъ оракуловъ. Отвту Катерины Петровны можно было придать десять различныхъ значеній и все-таки не угадать настоящаго, однакожь я остерегся истолковывать его, боясь добиться несовсмъ-выгоднаго для себя смысла.
Вечеромъ, часу въ девятомъ, я и Локтевъ сидли уже въ маленькой гостиной Катерины Петровны.
Иметъ провинція свои особыя права, скажу я, подражая Пушкину. Есть и въ ней чинные домы, въ которыхъ соблюдается этикетъ строже, нежели въ лучшихъ домахъ Петербурга, но въ нихъ здятъ рдко, а иногда и неохотно. Домъ Катерины Петровны не принадлежалъ къ ихъ числу, въ немъ этикетъ не стснялъ небольшого кружка хорошихъ пріятелей, а свобода обращенья нисколько не мшала порядочному тону. Впрочемъ, у миленькой и умной хозяйки иначе и быть не могло. Поэтому никто не удивится, если я скажу, что мы у Катерины Петровны сидли въ сюртукахъ и курили папиросы. Я даже питалъ нкоторую надежду увидть на Локтев новый жилетъ изъ матеріи наподобіе мышиной шкурки, но долженъ признаться, что эта надежда не оправдалась: на моемъ пріятел былъ просто черный жилетъ.
Маленькая гостиная въ дом Катерины Петровны — очень-хорошенькая комнатка. Обои ея выбраны со вкусомъ, мебель очень-покойна, въ углу каминъ. Мы только-что напились чаю. Хозяйка сидла на диван. Передъ ней, на стол, горла лампа подъ цвтнымъ бумажнымъ колпакомъ, по другую сторону стола сидлъ Локтевъ, а я, выбравъ самое покойное кресло, услся въ сторон, курилъ и усердно молчалъ.
— Что вы забились въ уголъ? сказала мн хозяйка: — придвигайтесь, да скажите что-нибудь.
— На двор выяснило и стало очень-холодно, сказалъ я, придвигаясь съ кресломъ.
— Хотите, я велю затопить каминъ?
— Я всегда находилъ, что вы проницательны, а теперь не сомнваюсь въ этомъ, отвчалъ я.
Катерина Петровна позвонила, и черезъ пять минуть свтлый огонекъ забгалъ въ камин. Я отодвинулся отъ стола и подслъ къ нему.
— Точь-въ-точь сцена изъ какого-нибудь романа, сказалъ Локтевъ:— темная осенняя ночь, полусвтъ лампы, огонь въ камин…
— Хорошенькая хозяйка, сказалъ я.
— И ваша худая и блдная фигура передъ каминомъ, перебила она.— Знаете ли, что вы этакъ очень-эффектны? Точно какой-нибудь страшный незнакомецъ…
Я поклонился.
— Который разсказываетъ такія вещи, что отъ нихъ волосы становятся дыбомъ…
— Къ-счастью, я, кажется, молчу, сказалъ я.
— Это не отговорка, возразила хозяйка.— Изъ любезности, вы должны довершить сходство и разсказать что-нибудь.
— Вы знаете, что я не умю разсказывать, да хоть бы и умлъ, что прикажете разсказывать? Страшное происшествіе? Да разв бываютъ на свт страшныя происшествія? разв бываютъ, наконецъ, какія-нибудь происшествія? Ваша тётушка, Арина Ивановна, надла вчера чепецъ съ розами и открытое платье, оно, конечно, страшно, да вдь это не происшествіе.
— Я знаю, что вы не любите тётушки Арины Ивановны, сказала m-me К*, — потому-то и она васъ крайне не жалуетъ, но вы правы, дйствительно въ жизни все несносно-послдовательно. И посл этого еще говорятъ, что въ нашъ вкъ вс скучаютъ! Да что жь прикажете длать если не скучать?
Затмъ Катерина Петровна съ досадой отодвинулась въ уголъ дивана и замолчала. Бдная Катерина Петровна!
— Вы ошибаетесь, сказалъ Локтевъ: — и тотъ, кто первый замтилъ, что жизнь чаще походить на романъ, нежели романъ на жизнь, сказалъ правду. Съ кмъ изъ насъ не случалось происшествій, которыя стоить только описать поживе, чтобъ вы первыя замечтались надъ ними? Вы вышли замужъ по любви — какая хорошенькая идиллія! Вы вышли замужъ безъ любви — какая грустная повсть! Если вамъ разсказать вашу жизнь, вы не узнаете себя и вдоволь надъ ней надумаетесь. Дло въ томъ только, что въ разсказ сжато группируются вс самыя эффектныя мста и становятся къ слушателю самыми рзкими сторонами. Кром того, со всякимъ, хоть рдко, но бываютъ происшествія, которыя не нуждаются въ прикрасахъ, чтобъ быть занимательными.
— И съ вами бывали? спросила Катерина Петровна, посмотрвъ на Локтева испытующимъ взглядомъ.
— Бывали и со мной, какъ, вроятно, и съ вами, и съ нимъ (онъ указалъ на меня).
— Со мной ничего не случалось, сказала Катерина Петровна съ видомъ совершенной апатіи.
— Извините, если я вамъ не поврю, сказалъ Локтевъ.— Вы вышли замужъ — вотъ ужь громадное происшествіе въ жизни женщины.
— Въ-самомъ-дл, Катерина Петровна, разскажите, какъ вы вышли замужъ? сказалъ я, подмтивъ ея полугрустную, полусмющуюся улыбку.
— Какой вздоръ! сказала она, смясь: — вышла очень-просто. Петръ Иванычъ за меня посватался, онъ мн понравился — я и вышла. Что жь тутъ разсказывать?
— А чувство? а борьба? а нершимость? а старые идеалы? Да вы ничего не разсказываете! сказалъ я.
— Этого ничего не было, а еслибъ и было, такъ разв это разсказывается? замтила Катерина Петровна съ такой улыбкой, которая сама-по-себ могла бы составлять происшествіе, еслибъ всякая хорошенькая женщина не длала этого происшествія по желанію.
— Жалко, сказалъ я съ непритворнымъ сожалніемъ.— Разсказъ хорошенькой женщины о замужств — какая глубокая, какая чудная поэма! И какъ мы хорошо расположены для разсказовъ! Покойная мебель, папиросы (тутъ я вынулъ папиросу и поподчивалъ m-me К.), тлющій огонекъ и завываніе оснняго… виноватъ! втру нтъ, но и безъ него мы расположены какъ-нельзя-лучше.
— Что жь, зачмъ дло стало? М-r Локтевъ, вы сказали что съ вами было какое-то интересное происшествіе, извольте разсказывать.
— Я хотлъ только сказать, что оно бываетъ со всякимъ. Вы въ этомъ сознались нехотя. Вы то же согласитесь со мной? спросилъ онъ меня.
— Какъ же, я совершенно соглашаюсь, что бываютъ! сказалъ я, вспомнивъ, что, въ противномъ случа, вся наша братья-разскащики были бы первостатейными лгунами.
— Конечно, и съ вами бывали, сказалъ Локтевъ, будто безъ вниманія.
— Гм, да! И со мной бывали, отвчалъ я необдуманно.
— Ну такъ, въ такомъ случа, вамъ и разсказывать ихъ, потому-что вы сами вызвали на это.
Я видлъ, что, говоря аллегорически, попался въ собственныя сти, но длать было нечего. Катерина Петровна услась съ ногами на кушетку, повернувшись бокомъ ко мн и лицомъ къ камину. Локтевъ ближе придвинулся къ намъ. Я протянулъ ноги во всю длину, сложилъ на груди руки, какъ слдуетъ доброму разскащику, и началъ.
— Самое замчательное происшествіе, которое имло сильное вліяніе на всю мою жизнь, случилось со мною такъ давно, что я и не помню. Тмъ немене я вамъ разскажу его. Это было въ О, въ тысяча-восемьсотъ-двадцать… которомъ именно году, не могу сказать, потому-что имю на это особенныя причины. Разъ, въ темную сентябрскую ночь, передъ самымъ, разсвтомъ, когда почти все спало въ город, я родился. Замчательне этого событія могу васъ уврить со мной не случалось.
— Это для насъ совсмъ-неинтересно, сказала хозяйка съ самымъ убійственнымъ равнодушіемъ, доставивъ предварительно мн величайшее удовольствіе недовольной улыбкой.— Вы должны разсказать что-нибудь выходящее изъ круга ежедневныхъ вещей.
— Разв вы полагаете, что люди, какъ я, родятся каждый день? сказалъ я съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія.
Катерина Петровна отвтила мн усмшкой, которая хотя и не была лишена нкотораго рода прелести, но почему-то мн несовсмъ понравилась. Локтевъ выразился гораздо-опредленне.
— Вы должны разсказать что-нибудь странное, страшное, сказалъ онъ: — вы сознались, что съ вами бывали подобные случаи.
Я потеръ лобъ, нарочно призадумался и сказалъ: слушайте!
— Довольно-давно, въ одинъ изъ такъ-называемыхъ голодныхъ годовъ, въ которомъ, впрочемъ, никто не умиралъ съ голода, я возвращался изъ отпуска по нижегородскому тракту. Шоссе не было тогда конечно, и дорога шла по убійственной деревянной мостовой. Вотъ однажды на станціи, вечеромъ, въ то время, когда я пилъ чай, смотритель, въ вид утшенія, сообщилъ мн, что на дорог, гд приходится прозжать часть Муромскаго Лса, есть разбойники…
— Позвольте прервать васъ и усомниться, сказалъ Локтевъ: — въ наше время я не врю въ разбойниковъ.
Признаюсь, это замчаніе, привело меня немного въ замшательство.
— Какъ хотите! сказалъ и равнодушно: — но какъ же вы назовете людей, изъ которыхъ одинъ, не боле какъ за сутки до моего прізда, подслъ сзади брички одного почтеннаго господина, хавшаго съ своей супругой, и началъ вырзывать шкатулку изъ-подъ сиднья съ такой дерзостью, что задлъ ножомъ за платье супруги?
— Винюсь, сказалъ Локтевъ: — это были разбойники.
Я продолжалъ.
— Пожалуй, если хотите, станціонный смотритель выражался очень-легко, говоря, что по дорог шалятъ, но эти слова, надюсь, должно понимать въ переносномъ смысл. Какъ бы то ни было, но мн было тогда восьмнадцать лтъ, разсказъ смотрителя не произвелъ на меня большаго впечатлнія и, къ стыду моему, долженъ сознаться, что я даже улыбнулся надъ происшествіемъ съ шкатулкой. Въ это время, на бду мою, вошелъ новый прозжавшій, маленькій, толстенькій человкъ съ большими усами. Узнавъ, въ чемъ дло, онъ веллъ какому-то Гаврюшк вынуть дорожные пистолеты и саблю.
— А у васъ есть съ собой какое-нибудь оружіе? спросилъ онъ меня, очень-пріятно улыбаясь.
Я отвчалъ, что со мною всегда лежитъ моя шпага въ чехл и перочинный ножъ въ несессер. Онъ опять улыбнулся, распространился о выгодахъ огнестрльнаго оружія, защищающихъ личность на пятьдесятъ шаговъ въ окружности, и предложилъ мн одинъ изъ своихъ пистолетовъ. Я отказался, но обязательный человкъ, замтивъ мое сопротивленіе, присталъ, какъ говорится, съ ножомъ къ горлу, далъ мн ветхій пистолетъ, прибавивъ, что онъ незаряженъ, и обязалъ меня окончательно, снабдивъ патрономъ. Затмъ онъ ухалъ, сказавъ мн, что намренъ ночевать на слдующей станціи, гд я возвращу ему оружіе, а у меня что-то чинили въ тарантас, и я долженъ былъ сидть еще съ часъ. Отъ нечего-длать, я занялся приготовленіемъ къ защит. Пистолетъ оказался дряннйшимъ, я продулъ его — духъ шелъ. Курокъ былъ съ кремнемъ, но кремень изъ него выпадалъ. Я хотлъ ввернуть новый и обратился къ смотрителю.
— Позвольте, ваше благородіе, я самъ это сдлаю: я служилъ въ военной служб, сказалъ онъ. Смотритель услся на лавк, я противъ него. Когда новый кремень былъ ввинченъ, онъ подсыпалъ пороху на полку, уставилъ пистолетъ въ меня и спустилъ курокъ. Опытъ былъ удаченъ, порохъ вспыхнулъ.
— Послушайте, я въ этомъ ничего не понимаю, сказала m-me К.:— пожалуйста, нельзя ли поскоре къ разбойникамъ?
— Я еще до нихъ не дохалъ, отвчалъ я.— Позвольте замтить, Катерина Петровна, что въ начал разсказа надо подготовить завязку и раздражить любопытство.
— Раздражайте! сказала m-me К. съ покорностью послушной жертвы.
— Итакъ, опытъ былъ удаченъ, продолжалъ я: — огня въ кремн было много, и порохъ вспыхнулъ. Проверти-ка затравку, да попробуй еще разъ, сказалъ я.
Смотритель исполнилъ мое желаніе, подсыпалъ пороху и спустилъ курокъ. Раздался выстрлъ, и меня осыпало дробью!..
— Васъ убило! наивно воскликнула хозяйка.
— Никакъ нтъ-съ, отвчалъ я:— еслибъ это случилось, я не имлъ бы удовольствія бесдовать съ вами сегодня. Зарядъ пролетлъ на вершокъ отъ груди, и часть дроби отскочила отъ стны. Это иногда бываетъ, когда зарядъ несиленъ и лсъ стны сухъ и крпокъ.
— Не подражаете ли вы опять? сказалъ, улыбаясь, Локтевъ.— Это что-то въ род лермонтовскаго фаталиста.
— Неблагодарный! воскликнулъ я.— Я подтверждаю ваши слова, разсказывая истинное происшествіе, похожее на печатное, и вы же меня подозрваете! Впрочемъ, если вы подете черезъ деревню П* и если почтовая станція не переведена въ другой домъ, то въ изб, у окна, вы можете найдти слды выстрла.
— А разбойники? спросила хозяйка.
— Да разбойниковъ, къ-несчастью я не видалъ. Мы благополучно проскакали сломя голову часть Муромскаго Лса, и только выхавъ изъ него, когда я веллъ остановиться и хотлъ пыжомъ раскурить сигару, оказалось, что кремня въ пистолет не было, а ямщикъ долго не могъ остановить лошадей, потому-что коренная разнуздалась передъ въздомъ въ лсъ, а остановиться въ такомъ страшномъ мст онъ не посмлъ, предпочитая скакать безъ возжей.
— А я на разбойниковъ-то и надялась! наивно сказала Катерина Петровна, и въ голос ея было слышно непритворное сожалніе.
— Что жь длать, Катерина Петровна! отвчалъ я съ искренней грустью.— Я вамъ разсказалъ, какъ я родился и какъ меня едва не убили. Интересне этого, ей-ей, со мною ничего не случалось.
Сердце у Катерины Петровны было предоброе. Ее, кажется, тронуло мое уныніе. Она бросила на меня взглядъ, отъ котораго вдругъ я почувствовалъ себя удивительно-покойно и, обратясь къ моему пріятелю, сказала:
— Теперь ваша очередь.
Лицо Локтева приняло серьёзное и даже немного-грустное выраженіе.
— Происшествіе, которое я долженъ вамъ разсказать, началъ онъ:— къ-несчастью, не такъ невинно. Оно составляетъ одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминаній, и я тревожу его неохотно. Еслибъ вы позволили мн не говорить о немъ, я бы вамъ очень былъ благодаренъ.
— Нтъ! разсказывайте, вы должны непремнно разсказывать, сказала хозяйка, пріютившись плотне въ уголъ дивана:— иначе я неврю въ необыкновенныя происшествія.
Тутъ я бы могъ снова обидться замчаніями Катерины Петровны. Но впечатлніе ея взгляда еще на меня дйствовало, и, заинтересованный вступленіемъ Локтева, я поспшилъ покойне уссться и такъ придвинулся къ огню, что чуть не опалилъ кончики усовъ, я люблю слушать съ удобствомъ.
Мой пріятель обратился къ Катерин Петровн и началъ:
‘Прошедшее лто я жилъ въ оренбургской деревн, по которой мы съ нимъ сосди — онъ указалъ на меня. Оренбургская Губернія — чудный край. Это именно край, а не губернія — край и по пространству и по своей совершенно-особенной физіономіи. А какое разнообразіе и въ климат и въ жителяхъ! Въ Гурьев зретъ виноградъ, въ Ранм водятся тигры и барсы, на границ Вятской Губерніи поспваетъ одна рпа. И на этомъ пространств живутъ Киргизы, Калмыки, Башкиры, Мордва, Чуваши, Татары, Черемисы, Мещеряки, Тептяри — всхъ и не перечтешь. Все это, говорю я вамъ, чтобъ дать понятіе о разнообразіи и живописности края, въ которомъ Европа сошлась съ Азіей, пароходъ встрчается съ верблюдомъ и танцовальная зала дворянскаго собранія, по проекту Тона, въ двадцати верстахъ отъ кочевой кибитки. Итакъ, я жилъ въ оренбургской деревн, лъ шесть разъ въ день, пилъ кумысъ съ большимъ удовольствіемъ, нежели раулевское вино, и охотился. Надобно вамъ сказать, что имніе мое стоитъ въ Башкиріи, въ лсной Башкиріи. Кругомъ лсъ, степи и озера, совершенно-ровная мстность, на которой изрдка торчатъ шиханы — известковыя, почти-голыя уединенныя горы. Но на юго-востокъ, въ ясный день рисуется темно-синяя отдаленная черта: это горы, горная, самая глухая и дикая часть Башкиріи. Разъ, соскучившись охотой за мелкой и крупной дичью, я вздумалъ поохотиться на медвдей и оленей. Къ-тому же эти неизвстныя мн горы, въ которыя еще съиздтства уносила меня ребяческая фантазія, давно интересовали меня. Я веллъ заложить добрую тройку своихъ доморощенныхъ полубашкирокъ въ тарантасъ, или, какъ тамъ называютъ, карандасъ — просто длинныя дроги, взялъ съ собой нсколько человкъ охотниковъ, а у меня ихъ половина дворни, и похалъ. Какъ теперь помню, мы выхали рано утромъ, блый туманъ густо стлался кругомъ, но сквозь него проглядывало свтлое небо, и къ востоку онъ отливалъ какимъ-то особеннымъ свтомъ. Это былъ не мрачный, свинцовый туманъ Петербурга, а скоре освжительный паръ, который кругомъ задернулъ отъ насъ окрестность. Дорога шла лсомъ и въ гору. Черезъ часъ мы взъхали на вершину, и передъ нами развернулась чудная картина. Туманъ началъ опускаться холодной росой. Голыя вершины известковыхъ шихановъ, мстами густой лсъ, мстами деревушки, разбросанныя на косогор, прорывались изъ него и ярко освщались заревомъ утренняго солнца, между — тмъ, какъ блой пеленой онъ стлался и волновался по долинамъ, и какъ густой дымъ клубился надъ рчками. Такія картины не забываются, за эти картины я такъ много люблю оренбургскій край, въ которомъ природа и сильна и полна жизни.
— Хорошая погода будетъ, замтилъ мой старый егерь, Софроновъ:— туманъ на землю падаетъ.
Затмъ онъ принялся выскать огонь, и вскор запахъ саксонскаго табаку съ вишневымъ листомъ, составъ, которымъ мой Софронычъ гордился, пріятно защекоталъ обоняніе на свжемъ утреннемъ воздух.
Мы хали долго. Прохали Чувашскій Куганакъ и Церковный Куганакъ. Потомъ пошли Арметьевы: Большая Арметь, Средняя Арметь, Малая Арметь. При възд въ деревню, тьма собакъ встрчала и провожала насъ, такъ-что мы своихъ лягавыхъ должны были брать на тарантасъ, чтобъ ихъ не загрызли. Эти встрчи всегда возбуждали негодованіе моихъ егерей и особенно старика Софронова.
— Ишь собака! (Въ этомъ случа Софроновъ подразумвалъ не собственно собакъ, а Башкирцевъ или Татаръ). Ишь! самимъ кусать нечего, а сколько собакъ держатъ.
— Это они отъ воровъ, иронически замчалъ другой егерь, тонко намекая на то, что вс Башкирцы отъявленные конокрады.
— Поди-ка! разбгись! Есть у нихъ что украсть. Разв малахай старый, замтилъ третій.
Мы все хали. Горы обрисовывались ясне. Сквозь густой лсъ, сплошной массой покрывавшій ихъ, можно было отличать голые синеватые камни, едва-покрытые мохомъ или рзко-обнаженные въ обрыв. Между-тмъ, солнце начинало жечь нестерпимо. Я не взялъ съ собой кумыса, въ надежд найдти его у Башкирцевъ, и мн страшно хотлось пить. Я сообщилъ объ этомъ Софронову.
— А вотъ за опушкой деревня должна быть, Янгыслаинъ: тамъ можно найдти кумысу.
— Да есть у тебя тамъ знакомые?
— Какъ-же-съ! ухмыляясь, отвчалъ за Софронова другой: — у него тамъ пріятель есть Мукаська.
— Лтъ пять назадъ, денегъ ему, собак, далъ, говоритъ пчелами отдамъ, да вотъ до-сихъ-поръ все отдаетъ, проворчалъ Софроновъ.
Въ-самомъ-дл, выхавъ изъ лсу, мы чуть не наткнулись на деревушку, которая вдругъ словно изъ земли выросла. Егерь, соскочившій отворить ворота, ожидая обычной встрчи собакъ, взялъ-было кнутъ въ руки, но, къ удивленію, нге было тихо кругомъ, будто вымерло. демъ дале — ни души. Двери избъ и ворота были затворены, нкоторыя окна прикрыты лубками, у боле-зажиточныхъ — ставнями.
— Э! да они ужь откочевали! сказалъ СоФроновь:— рано же поднялись!
— Глядь-ка и твой-то пріятель на дачу перехалъ, замтилъ егерь, кивнувъ головой на сбоченившуюся избушку.
— Да еще и окна забилъ, чтобъ стеколъ не украли, прибавилъ другой, намекая на брюховины, которыя въ избушк замняли стекла.
Длать нечего, пришлось ждать. Наконецъ, прохавъ еще дв пустыя деревни и перерзавъ коммерческій трактъ, который идетъ изъ Белебея черезъ Стерлитамакъ въ Верхнеуральскъ, мы круто повернули влво, и горы стали прямо передъ нами. На подошв ихъ, почти въ ущель, была разсыпана довольно-большая деревня. Перехавъ въ бродъ горную рчку, которая неслась по каменистому дну, мы прохали ряды избушекъ, выстроенныхъ по планту, какъ говорятъ Башкиры, обогнули деревянную мечеть съ остроконечнымъ минаретомъ и остановились у выштукатуреннаго девятиоконнаго съ мезониномъ дома: это былъ домъ Башкирца.
Въ глуши, въ Башкиріи, въ бдной деревушк за 100 верстъ отъ ближайшаго города, который самъ похожъ на деревню, найдти подобный домъ было бы пріятной неожиданностью, еслибъ я не былъ предупрежденъ. Махметъ Абдрахимычъ, какъ на русской ладъ называли хозяина, былъ прежде кантоннымъ начальникомъ, теперь онъ занимался торговлей.
Пользуясь мстностью деревни, которая была на рубеж горъ, онъ вымнивалъ горнымъ Башкирцамъ все для нихъ необходимое на звриныя шкуры или другіе ихъ продукты, и бралъ барыши на томъ и другомъ. Махметъ Абдрахимычъ былъ намъ знакомъ, и зеленыя ворота его дома, несмотря на его отсутствіе, сейчасъ намъ отворились.
Все кругомъ носило смшанный характеръ европеизма, передланнаго на азіатскій ладъ. Домъ, какъ я сказалъ, былъ по наружности хоть куда, въ 9-ть оконъ на улицу и 7-мь въ переулокъ, и очень напоминалъ одинъ знакомый помщичій домъ, но рамы и ставни были выкрашены ярко-зеленой краской, мезонинъ и крыльцо подпирались вычурными тоненькими колоннами. Ширины онъ былъ въ одну комнату и весь перегороженъ на нсколько частей, сзади по всей длин шла галерея также съ колоннками, и окна всхъ комнатъ выходили съ одной стороны на улицу, съ другой на эту галерейку.
Внутри дома та же смсь Европы съ Азіей. Дверь въ сни была обита малиновымъ сафьяномъ съ зелеными сердечками кружками и каемками, убитыми бронзовыми гвоздиками. Въ первой, самой большой комнат, меня пріятно встртилъ мягкій диванъ на пружинахъ и порядочное зеркало въ орховой рам, пріобртенные хозяиномъ отъ какого-то управляющаго заводомъ. На стнахъ двои часовъ, до которыхъ Азіатцы большіе охотники: одни съ кукушкой, другіе подъ стекляннымъ колпакомъ, оклееннымъ по краямъ бумагой, въ зеленомъ, подъ цвтъ ставнямъ, футляр. На окн чалма, свитая изъ добраго десятка аршинъ блой кисеи, въ углу непремнный мдный умывальникъ съ полотенцомъ. Но тутъ собственно и кончалось владычество цивилизаціи. Въ слдующихъ, гораздо-меньшихъ комнатахъ, была уже Азія: широкія нары вокругъ стнъ, устланныя коврами или войлоками, съ горою перинъ, подушекъ, богатые халаты, тюбетейки на гвоздикахъ, шкафъ съ маленькими чашечками и прочей чайной посудой и, наконецъ, въ послдней, въ углу, большая кадка съ кумысомъ, закрытая отъ мухъ крышкой, и на ней деревянный ковшъ и мшалка. За этой комнатой были сни, а тамъ еще комната съ азіатскимъ каминомъ, въ которую уединились хозяйскія жены.
— А много ихъ было? спросила, съ скрытымъ любопытствомъ хозяйка дома, прервавъ моего пріятеля.
— Только дв, отвчалъ онъ. Ныньче Азіатцы рдко пользуются и этой роскошью, у большой части всего одна. Но мой хозяинъ былъ богатъ и незадолго позволилъ себ взять молодую жену, заплативъ за нея тысячу рублей калыма. Старая занималась у него хозяйствомъ, молодая…
— И вы ее видли? спросила снова Катерина Петровна.
— Очень-хорошо. У нихъ выходитъ изъ обыкновенія прятаться или закутываться.
— И хороша она?
— Да не дурна, но страшно наблена и нарумянена, брови и рсницы насурмлены, ногти выкрашены. Впрочемъ, когда я узжалъ и она вышла на галерейку въ шелковомъ бешмет и бархатной шапк, опушенной бобромъ съ золотыми галунами и кисточкой, она была довольно-эффектна.
— Дурно же вы заплатили за гостепріимство! насмшливо замтила Катерина Петровна.
— Напротивъ, отвчалъ Локтевъ очень-серьёзно: — я его строго уважаю, и не она играетъ роль въ моемъ разсказ.
— Виновата, я васъ прервала, сказала хозяйка.
Локтевъ продолжалъ:
Въ этотъ день, сдлавъ перездъ верстъ въ 50-тъ, я не располагалъ охотиться. Поваръ мой, бывшій со мной въ качеств егеря, приноровливаясь къ мстнымъ средствамъ и обычаямъ, сдлалъ бишбармакъ и отличную салму, приправивъ ее крутомъ (башкирскимъ сыромъ). Благодаря лтнему зною и отъ давнр-томившей меня жажды, я выпилъ огромную чашку кумысу, непринявъ въ разсчетъ, что онъ гораздо-крпче моего домашняго. Вскор у меня закружилась голова, я свалился на диванъ и заснулъ, какъ убитый.
Когда я проснулся, былъ уже часъ шестой. Жаръ значительно уменьшился, кругомъ меня была мертвая тишина, и только миріады мухъ жужжали по комнат. Въ сняхъ Софронычъ, стащивъ съ наръ нсколько огромныхъ подушекъ, спалъ на нихъ подъ тнью лстницы, на лавкахъ крыльца спали другіе слуги. Я взялъ фуражку, легонькое охотничье ружье и незамтно вышелъ бродить по окрестности.
Только шагъ за ворота, и я былъ лицомъ къ лицу съ природой…
Три горы стояли передо мною: Красная Гора, Срединная и Колнно-поклонная (я перевожу названья). Дв первыя названы, одна по цвту камня, другая — по положенію, про третью существуетъ преданіе. Какая-то старуха-Башкирка, по обту взошла на нее на колняхъ: я бы не въ-состояніи былъ сдлать этого. Крайнія горы, сходясь, образовали долину, средняя сзади замыкала ее. Эта долина, начинающаяся отъ Срединной Горы ущельями, убгала отъ горъ легкимъ скатомъ, который, расширяясь, переходилъ въ необозримыя волнистыя поля и вдалек сливался съ небомъ.
Изъ двухъ ущелій, образованныхъ среднею горою, столкнувшеюся съ крайними, шумя и дробясь о камни, падали два ручья. У подошвы они соединялись, принимали въ себя десятки ключей, которые сочились изъ земли и образовывали рчку Зиганку. Я ничего не видалъ миле и прихотливе этой рки: то она неслась съ шумомъ и пной по кремнистому, сильно-наклонному дну, усянному валунами, и была мелка и тоща водами, то вдругъ затихала въ глубокихъ плёсахъ, потомъ развтвлялась и обгала зеленые, какъ изумрудъ, острова, среди которыхъ сплошь подернутыхъ сонной травой, одиноко высились нсколько осокорей, то опять соединяла воды и неслась плавно въ низкихъ берегахъ, закрытыхъ ветлой, купавшей въ ней свои гибкія, густыя втви.
Домъ моего хазрета (пріятеля), Мухаммеда Абдрахимова, стоялъ въ конц деревни, на краю горы. Я вышелъ въ сопровожденіи своего неразлучнаго спутника, стараго Тритона, чудесной маркловской собаки, тотчасъ за воротами поворотилъ вправо и, спустясь по крутому скату, очутился въ долин.
Сойдя въ нее, я невольно остановился и долго осматривался: такъ жива и разнообразна была картина, раскинувшаяся передо мною. Я колебался, куда идти. Сначала меня едва не подманило дальнее болото, лежащее на самомъ низкомъ покат долины, которое только привычный глазъ могъ различить по яркой зелени, да пигалицамъ, носившимся надъ нимъ. Потомъ голые, изрытые впадинами утесы и сумрачное ущелье повлекло меня къ себ своей таинственной дикостью, я повернулъ къ нему.
Я шелъ легко въ своихъ охотничьихъ сапогахъ по каменистому берегу, изъ котораго то сочились, то пробивались холодные и чистые, какъ хрусталь, ключи, и на душ у меня было особенно-свтло и отрадно. Невольно я началъ распвать вполголоса какія-то итальянскія аріи, вывезенныя въ ту зиму изъ Петербурга, и мн было и смшно и весело, что музыку Беллини и Донизетти, въ которой, нсколько мсяцевъ назадъ, восхищали меня Віардо и І’убини въ Большомъ Театр, я, странствующій диллеттантъ, завезъ въ горы Башкиріи.
Шелъ и такъ, Богъ-всть о чемъ думая, довольно-долго, пока, наконецъ, рчонка едва не вывела меня изъ терпнія. То она прямо пересчетъ мн дорогу, и я перехожу черезъ нее или по высунувшимся изъ воды камнямъ или по переброшенному съ берега на берегъ дереву, то вдругъ очутится справа или слва и заставитъ меня длать крутые обходы. Наконецъ, голый обрывистый утесъ загородилъ ма путь, и я поневол долженъ былъ остановиться.
Къ-тому же я усталъ порядочно, выбралъ выдавшійся, покрытый мохомъ камень, сбросилъ фуражку, оперся на ружье и, прислонясь къ утесу, очень-удобно услся, мой врный Тритонъ улегся у меня въ ногахъ.
Тутъ я только замтилъ, что, несмотря на долгій путь, я ушелъ вовсе недалеко, въ нсколькихъ десяткахъ саженяхъ отъ меня, въ полугор торчали крайнія избушки деревни. Но зато трудно было найдти точку, съ которой видъ представлялся бы полне.
Я находился на самомъ высокомъ краю долины, гд она примыкала къ задней гор. Солнце было довольно-низко, и почти-горизонтальные лучи его начали принимать тотъ нжно-розовый, золотистый цвтъ, который иметъ свойство такъ роскошно окрашивать вс видимые предметы. Сзади меня высился и нависъ утесъ, его неровные обрывы то рзко выдавались, ярко освщенные лучами, которые прямо ударялись въ него, то убгали въ глубь, темные и неопредленные. Влво начиналось ущелье, полныя сумерки уже наступили въ немъ, и сквозь нихъ только пробивалась блая пна ручья, который, вдругъ вырываясь на свтъ, чудно искрился и какъ алмазъ переливался огнями. По въ глуби ущелья ничего не было видно, густой туманъ поднимался блой пеленой и вмст съ сумерками закрывалъ картину.
Влво была опять гора, крутая, сплошь-застланная густымъ, мрачнымъ, вковымъ лсомъ, зато прямо передо мной разстилался чудный ландшафтъ. Почти у моихъ ногъ рка стояла глубокой плёсой и, несмотря на глубину ея, можно было видть на дн каждую мелкую гальку. Вдоль по долин мн виднъ былъ весь излучистый бгъ ея, видно было, какъ она уклоничиво обгала острова, то закрывалась тнистыми берегами, то, вырываясь изъ нихъ, какъ змя, блестла и извивалась на солнц, пока плотина не загораживала ей дороги и не заставляла ея разлиться широкимъ прудомъ, группы дикихъ утокъ и домашнихъ гусей черными точками скользили по его гладкой, какъ зеркало, поверхности. Надъ плотиной томнымъ силуэтомъ обрисовывалась мельница, и блая пыль надъ колесами стояла радугой. Дале шло необозримое волнистое поле, все ярко-освщенное красноватымъ свтомъ и испещренное деревушками, и гд-то далеко, почти на самомъ горизонт, отдлясь отъ земли, горлъ, какъ огонь, золотой крестъ заводскаго храма, тогда-какъ изъ-за горы доносился до меня протяжный, монотонный голосъ азанчи, призывающій мусульманъ къ вечерней молитв…
Не знаю, случалось ли вамъ испытать то странное, чудно-пріятное и вмст томительное состояніе духа, когда, вечеромъ, въ тихія сумерки сидишь одинъ-на-одинъ съ природой и, ничмъ-неразвлекаемый, вполн отдаешься ея созерцанію. Сначала зрніе какъ-будто пріобртаетъ особенную силу, оно врзывается въ самые отдаленные предметы и словно проникаетъ въ ихъ недосягаемую глибину, потомъ эта же самая сила сообщается вашей мысли, вы чувствуете, что шире и глубже смотрите на вещи, что ближе къ вамъ стала вся природа, какъ-будто она хочетъ открыть передъ вами свои недосягаемыя, заповдныя тайны, и вдругъ, Богъ-всть, отчего вамъ становится грустно, такъ грустно, что сердце заноетъ… и есть какая-то горькая отрада въ этой безвыходной тоск, словно хочется кого-то издалека призвать къ себ, хочется кому-то высказаться, съ кмъ-то слиться всей переполненной чудными ощущеніями душой…
Къ такомъ странномъ состояніи духа былъ и я. Никого изъ особенно-близкихъ не оставилъ я въ тхъ дальнихъ краяхъ, изъ которыхъ, посл долгаго отсутствія, только-что возвратился, никого не жаль было мн, ни въ кого влюбленъ не былъ я — а между-тмъ, мн кого-то хотлось видть. Богъ-всть, по комъ мн было грустно! Глаза мои неподвижно устремились на какую-то дальнюю, неопредленную точку, и между-тмъ, какъ я пытался опредлить, кого бы хотлъ я въ настоящую минуту перенести къ себ, отъ этой самой пытливости встрепенулась цлая вереница воспоминаній и быстро проносилась передо мною, и много, много изъ моего прошлаго я пережилъ снова въ эти минуты.
Вдругъ мой Тритонъ повернулъ голову и тихо заворчалъ. Я оглянулся и въ десяти шагахъ отъ себя, на берегу рки, увидлъ женщину. Это была Башкирка, и, судя по двумъ косамъ, унизаннымъ монетами, замужняя. На ней былъ обыкновенный простой костюмъ Башкирокъ: длинная синяя рубаха и на голов блое покрывало, котораго концы спускались до пояса. Черезъ правое плечо у нея перегнулось коромысло съ двумя ведрами, она, казалось, только-что хотла зачерпнуть воду, но, увидвъ меня, вдругъ остановилась.
По естественному любопытству, я сталъ всматриваться въ ея молодое и свжее лицо, и первое, что поразило меня, что, встртивъ мой взглядъ, она не отвернулась и не закрылась. Потомъ, будто что-то знакомое показалось мн въ ея чертахъ, я сталъ припоминать и вдругъ узналъ се.
— Изикэй! сказалъ я, невольно вскочивъ и подходя къ ней: — Изикэй!
Я видлъ, какъ у нея вспыхнуло лицо, она быстро прикрыла его блой чадрой, однакожъ такъ, что глаза остались незакрыты, и, стыдливо склонясь и смотря на меня, сказала:
— Узналъ?
Но тутъ я долженъ сдлать отступленіе.
Верстахъ въ двухъ отъ нашего имнія, жила бдная вдова Башкирка. Мужъ ея много помогалъ моему дду въ покупк у Башкирцевъ земли, на которой впослдствіи и заселена была деревня. Поэтому, когда онъ умеръ, оставя въ наслдство своей жен дочь и пустую избу, вдова пользовалась изъ нашего дома всмъ для нея необходимымъ и часто бывала у насъ, съ ней вмст, держась за полу ея платья, приходила и дочь ея. Мн было тогда лтъ десять, и я жилъ въ деревн. Маленькая Башкирка мн понравилась, я любилъ играть съ ней и плакалъ, когда она долго не приходила. Вслдствіе этого, Изикэй была всегда чисто одта, и ей велно было каждый день ходить ко мн. Потомъ меня отвезли въ Петербургъ. Когда я прізжалъ въ слдующій разъ, мн было лтъ 15-ть, Изикэй лтъ 9-ти, она сначала дичилась меня, но я ее прикормилъ конфектами, и она снова привыкла ко мн. Въ послдній разъ передъ встрчей, про которую я разсказываю, я ее видлъ лтъ за пять. Я тогда служилъ еще въ военной служб и прізжалъ въ отпускъ. Изикэй попрежнему часто ходила къ намъ въ домъ, но ей тогда было лтъ 14-ть, и она уже закрывала лицо рукавомъ всякій разъ, какъ я говорилъ съ нею. А какъ она тогда уже была прехорошенькая и общала много, то это не мшало намъ говорить съ ней довольно-часто. Потомъ я ухалъ и, разумется, совершенно забылъ про нее.
Но, встртивъ Изикэй такъ неожиданно, встртивъ ее въ минуту чуткой настроенности, окруженною чудесной обстановкой природы, я ей много обрадовался, такъ обрадовался, какъ радуешься только встрчи съ близкими сердцу. Въ вообряженіи у меня мгновенно пролетло все мое дтство — безпечное, счастливое, вчно окруженное горячими ласками, любовью и заботами. Она мн живо напомнила весь этотъ маленькій домашній міръ тетушекъ, бабушекъ, нянекъ, мамокъ и дядекъ, которыхъ лица память не рисуетъ мн иначе, какъ съ добродушной улыбкой на устахъ, съ озабоченнымъ и вмст чудно-добрымъ взглядомъ — весь этотъ дряхлвшій міръ, который съ такой нжностью и надеждами, лелялъ мое дтство, и изъ котораго рдкому удалось видть мою юность.
Изикэй теперь было лтъ 20. Изъ хорошенькаго ребенка, она сдлась прекрасной женщиной. Дв большія, темнорусыя косы, унизанныя серебряными монетами, были переброшены черезъ плечи на грудь, лицо у нея было, какъ у всхъ Башкирокъ, просто и нерзко обрисовано, но въ его мягкихъ, пріятныхъ чертахъ было разлито какое-то расположеніе къ нг, къ страстности. Я вамъ сказалъ уже, что весь ея нарядъ состоялъ изъ блой чадры и длинной синей рубахи, отороченной на груди красной лентой, но самая простота этого наряда много красила ее. Сквозь его совершенно-свободную оболочку при каждомъ движеніи можно было угадывать весь очеркъ стана высокаго, крпкаго, стройнаго… Изикэй была очень-хороша.
— Изикэй, ты меня узнала? спросилъ я, подойдя къ ней.
— Я тебя тотчасъ узнала, отвчала она.
Надобно вамъ сказать, что Изикэй довольно-хорошо говорила по-русски и употребляла ‘ты’ не вслдствіе короткости, а по привычк всхъ Азіатцевъ.
— Какимъ-образомъ ты здсь?
— Замужемъ, отвчала она: — ты разв не зналъ?
— Давно?
— Года два.
— Гд же ты живешь?
Она указала на крайнюю избушку, которая выглядывала въ полугор.
— Помнишь, Изикэй, какъ ты бывала у насъ?
— Помню, отвчала она, вздохнувъ: — хорошо было, тогда!
— А теперь?
— Теперь работа, тяжело теперь: мужъ есть…
— Любитъ онъ тебя? спросилъ я.
— Любитъ, больно-любитъ, да не хорошо любитъ.
— Отчего же?
Она замялась немного, хотла что-то отвтить, но не знаю, затруднилась ли въ выраженіи, или просто сконфузилась, только сильне стала закрываться чадрой, отвернулась и вдругъ, взглянувъ въ сторону, торопливо опустила ведро и быстро проговорила:
— Уйди! уйди!
— Что съ тобой? спросилъ я.
Она мн не отвчала ни слова и, зачерпывая воду, указала головою на гору.
Я оглянулся.
Вдоль по гор, отъ деревни, которая была разбросана по ея скату, вилась дорога. Сначала она была довольно-торна, но потомъ, поднимаясь выше и выше, все съуживалась и, наконецъ, почти тропой лнилась но косогору, проходила надъ нашей головой и терялась въ ущель. По этой тропинк халъ Башкирецъ. Онъ сидлъ верхомъ на маленькой, тощей лошадёнк, запряженной въ передки. Между колесъ, на оси, былъ привязанъ улей. Все это я едва могъ угадать по привычк: такъ далеко и высоко надъ нами была эта фигура.
— Кто это? спросилъ я, стараясь вглядться.
— Мужъ, уйди, пожалуйста! сказала Изикэй, торопясь зачерпнуть воды, но, какъ нарочно, ведро сорвалось у нея и упало.
Я отодвинулся назадъ и прислонился къ утесу, такъ-что сверху нельзя было меня замтить.
Оттуда я любовался Башкиркой. Она нагнулась надъ ркой и старалась пойматъ коромысломъ ведро, которое увертывалось на вод. Изгибъ ея тонкаго и стройнаго стана обрисовался ясне, лицо разгорлось яркимъ румянцемъ, и вся она, молодая и свжая, ярко освщенная закатывавшимся солнцемъ, была очень-хороша.
Вдругъ странная, капризная мысль мелькнула у меня въ голов. Мн стало досадно, что какой-нибудь Башкирецъ можетъ мшать моему разговору.
— Изикэй, спросилъ я: — ты боишься мужа?
Она молчали.
— Послушай! Мн хочется видть его. Я провожу тебя и ты мн покажешь свою юрту.
— Ай, нтъ, нтъ! торопливо и тихо проговорила она, неповертывая головы.— Онъ и такъ, когда сердитъ, зоветъ меня барыней, говоритъ, что я кого-то люблю…
— А, такъ онъ ревнивъ! сказалъ я.— Послушай, Изикэй, когда жъ я тебя увижу?
Она опять молчала.
— Завтра? спросилъ я.
— Завтра рано мы въ кочевку идемъ.
— Далеко?
— Верстъ двадцать.
Поврите ли, что въ эту минуту мн стало страшно-досадно и больно? Какъ-будто я любилъ Изикэй, какъ-будто я давно и страстно ждалъ свидться съ нею…
— Что жь? такъ мы не увидимся? спросилъ я съ невольной досадой.
Она подняла ведра на плечи и, обернувшись ко мн, вздохнувъ, отвчала:
— Нельзя.
— Теб лучше знать, сказалъ я.— Какъ хочешь!
Въ это время Изикэй пошла домой. Узкая тропинка, на которую ей слдовало идти, пролегала мимо меня.
Поравнявшись со мной, она посмотрла мн въ лицо и сказала:
— Не сердись, пожалуйста, мн и такъ горько!
— Я не сержусь, отвчалъ я: — а мн досадно. Я скоро уду и опять надолго. Мы, можетъ-быть, и не увидимся.
Изикэй остановилась въ нершимости. Въ лиц ея было замтно сильное волненіе, въ черныхъ глазахъ отражалось какое-то внутреннее смущеніе, которое имъ придавало особенный, чудесный свтъ.
— Какъ же быть? спросила она, пристально смотря на меня и будто желая на моемъ лиц прочесть отвтъ.
Каюсь: въ эту минуту я любовался ея смущеніемъ и ни за что не хотлъ разршить его.
— Какъ знаешь! холодно отвчалъ я.
Она еще нсколько мгновеній грустно смотрла на меня, потомъ сдлала движеніе, чтобъ идти. Рука Изикэй свсилась черезъ коромысло, я остановилъ ее за руку.
— Такъ что жь? мы не увидимся? спросилъ я.
Щеки Изикэй сильно зарумянилось, глаза ея вдругъ облились какой-то влагой, она быстро осмотрлась кругомъ, опять обернулась ко мн и неровнымъ голосомъ тихо и скоро проговорила:
— Въ полночь, вонъ у этого дерева.
Она указала въ сторону, отдернула руку и съ тяжелыми ведрами едва не побжала въ гору.
Немного погодя, я вышелъ изъ своей засады. Кругомъ не было ни души. Начинало смеркаться. Ущелья и рка словно затопились паромъ. Въ душистомъ, влажномъ воздух была тишина мертвая, и только изрдка бубенчики, привязанные къ ше лошади, чтобъ легче было отъискать ее, дребезжали гд-то въ лсу.
Я пошелъ къ дереву, на которое мн указала Изикэй. Эта была высокая, одинокая осокорь. Она стояла на остров, густо-усаженномъ по берегамъ ветлою и почти примыкающемъ къ противоположной гор. Осмотрвъ мстность, я старался замтить дорогу, что, по излучистому, иногда раздвоившемуся бгу рки и множеству островковъ, было для непривычнаго довольно-трудно, потомъ медленно побрелъ домой и, сознаюсь, въ глупомъ самолюбіи, былъ очень-доволенъ.
Когда я возвратился домой, были ужь сумерки. Самоваръ, который у Татаръ иметъ талантъ закипать въ пять минутъ, давно ждалъ меня. Софронычъ, страшный охотникъ до чаю, ждалъ еще съ большимъ нетерпніемъ. Напившись, я отдалъ самоваръ въ распоряженіе егерей, которые, поставивъ его на крыльц, услись вкругъ и принялись пить.
‘На войн, какъ на войн’, говорятъ французы. Люблю я въ отъзжемъ пол или на рыболовств подссть къ кружку егерей или рыбаковъ и послушать ихъ веселую, сдобренную иногда крупной солью, бесду. Къ-тому же, въ дом было темно, пусто и отзывалось какимъ-то мыльнымъ запахомъ, неизбжнымъ во всхъ татарскихъ домахъ и лачужкахъ, по которому можно тотчасъ узнать и отличить ихъ. Поэтому я вышелъ также на крыльцо, закурилъ сигару и услся на ступеньк, въ увренности, что, зная мою привычку, егеря мои не будутъ стснять себя ради моего присутствія.
— Вотъ, сударь, сказалъ Софроновъ, попивая чай съ сотами, которыхъ наша хозяйка поставила передъ нимъ цлое блюдо.— Вдь говорилъ я, что не будетъ теперь ни медвдя, ни оленя: такъ оно и есть.
— А теб кто сказывалъ? спросилъ я.
— Да я охотника призвалъ, и онъ то же сказалъ. Да гд онъ? й, Хазретъ! закричалъ Софроновъ.
Изъ-за крыльца вышелъ Башкирецъ въ истасканномъ синемъ кафтан и скинулъ войлочный малахай.
Онъ мн подтвердилъ слова Софронова и на разспросы о другой дичи, сказалъ, что по горамъ водится много тетеревей. Я былъ не въ дух толковать объ охот и, удовольствовавшись этимъ, хотлъ его отпустить, но Софроновъ, имвшій привычку изъ каждой поздки извлекать вс удовольствія, остановилъ Башкирца.
— Намъ старшина сказывалъ, что ты на чебызг хорошо играешь, ну-ка, съиграй барину что-нибудь, да горломъ подтяни, сказалъ онъ.
— Можно, отвчалъ Башкирецъ, приготовившійся, какъ видно, напередъ показать свое искусство и вынулъ тотчасъ изъ-за пазухи чебызгу.
Чебызга — родъ дудки съ ладами, инструментъ чисто-башкирскій, который, говорятъ, составляетъ странное явленіе въ ряду духовыхъ инструментовъ. Чтобъ играть на ней, Башкирецъ упираетъ ее верхнимъ концомъ въ глазной зубъ и, скрививъ ротъ, поддерживаетъ ее нижнею губою. Другой инс.трументъ, который мн тоже нигд не случалось слышать, кром Башкиріи — горло. Башкирецъ, дикій питомецъ степей, горъ и лсовъ, не хитеръ на изобртенія. Тамъ, гд можно вырзать дудку, онъ сржетъ ее и сдлаетъ чебызгу, тамъ, гд нтъ дудки, онъ играетъ на горл. Для этого онъ полураскрываетъ ротъ и издаетъ какіе-то странные, иногда необыкновенно-сильно вибрирующіе гортанные звуки, совсмъ-непохожіе на пніе, а скоре на какой-то дикій инструментъ. Это, кажется, очень-просто, а между-тмъ не всякій это сдлаетъ, и услыхавъ въ первый разъ игру на горл, вы не узнаете звуковъ — такъ необыкновенны они.
По верхъ музыкальнаго искусства, по понятіямъ Башкирца — это соединеніе обоихъ инструментовъ, чебызги и горла. Чтобъ быть въ ихъ глазахъ истиннымъ артистомъ, надобно играть на чебызг и аккомпанировать себ горломъ, такъ сдлалъ и мой виртуозъ.
Вынувъ инструментъ изъ-за пазухи и осмотрвъ, не раскололся ли онъ, Башкирецъ приставилъ чебызгу къ зубу, надулся, сколько позволяли лёгкія, и заигралъ.
Трудно передать впечатлніе этой музыки. Башкирецъ затянулъ одну гортанную низкую ноту и вмст съ тмъ заигралъ псню. Сначала меня поразила необыкновенная сила его груди: нсколько минутъ, непереводя духа, онъ плъ и игралъ. Въ качеств диллеттанта, имвшаго абонированное кресло въ опер, я не могъ не отдать должной справедливости его груди и нашелъ, что онъ съ большимъ успхомъ могъ бы замнить надувальный мхъ въ любой кузниц.
Потомъ, однакожь, музыка взяла свое. Эта длинная, заунывная башкирская псня, безпрерывно-переливающаяся изъ ноты въ ноту и вчно-кончающаяся однимъ долгимъ, протяжнымъ и дребезжащимъ, какъ плачъ, звукомъ, эта однообразная, непрестанно-слышимая сквозь вс переливы псни гортанная нота дйствуетъ сильно на нервы и невольно рисуетъ воображенію какую-то безпредльную, голую степь, мертвую, пустынную, по которой только блый ковыль переливается и колышется, какъ однообразная, безбрежная морская зыбь.
Но въ этотъ вечеръ я не былъ расположенъ къ мечтательности. Уложивъ Тритона, который вздумалъ-было подтягивать Башкирцу, я спросилъ хлба и началъ прикармливать двухъ ощипанныхъ хозяйскихъ собакъ, которыя глядли на меня очень-неблагосклонно. Сначала он, однакожь, выдерживали характеръ и ли шарики, которыя я имъ бросалъ, сохраняя враждебный видъ, но потомъ мало-по-малу смягчились и, ршившись подойдти ко мн, начинали посматривать на меня ласковымъ взглядомъ.
Это невинное занятіе начинало мн нравиться, въ-особенности при вид успховъ, которые я длалъ въ сердцахъ собакъ, какъ вдругъ оно было прервано приходомъ неожиданнаго постителя, разогнавшаго моихъ питомцевъ. Поститель этотъ былъ Башкирецъ. Смиренно вошелъ онъ въ ворота, подошелъ къ крыльцу, поклонился мн и сталъ возл музыканта. Онъ былъ низокъ и широкоплечъ. Судя по бронзово-смуглому лицу, съ широкими скулами и длиннымъ приплюснутымъ на конц носомъ, ему можно было дать лтъ сорокъ. Рдкая темнорусая бородка торчала клиномъ. Небольшіе срые глаза были живы, но большею частью какъ-то глупо потуплены. Я бы не обратилъ вниманія на этого вновь-пришедшаго Башкирца и готовъ былъ счесть его за зваку, пришедшаго посмотрть на прізжихъ, но мой Софроновъ, увидавъ его, воскликнулъ съ тономъ легкой насмшки:
— А! Абдулъ Мазитычъ! Здорово живешь?