Горький и Г. А. Лопатин, Лопатин Герман Александрович, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 167 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Горький и Г. А. Лопатин

Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка

Литературное наследство. Том девяносто пятый

М., ‘Наука’ 1988

Ответственные редакторы И. С. Зильберштейн, Н. И. Дикушина

Том подготовлен совместно с Архивом А. М. Горького

OCR Ловецкая Т.Ю.

Содержание

‘Один из талантливейших русских людей’. Статья Н. И. Дикушиной

Переписка с Г. А. Лопатиным. Публикация и комментарии С. С. Зиминой и Л. С. Пустильник

1910

1. Лопатин — Горькому [1—2 января]

2. Лопатин — Горькому 28 января

3. Лопатин — Горькому 7 марта

1911

4. М. Ф. Андреева — Лопатину 6 мая

5. Лопатин — Горькому 24 мая

1912

6. Лопатин — Горькому 13 октября

7. Горький — Лопатину Октябрь, не ранее 15

8. Лопатин — Горькому 28 октября

9. Лопатин — Горькому 23 декабря

10. Горький — Лопатину Между 25 и 28 декабря

11. Лопатин — Горькому 30 декабря

Первая встреча Горького с Г. А. Лопатиным (1909 г.). Публикация С. С. Зиминой, комментарии Н. И. Дикушиной.

Из Дневника К. П. Пятницкого

Приложение:

К. П. Пятницкий: Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри.

Отрывки из дневника

О Горьком и Лопатине

(по письмам Лопатина к В. Л. Бурцеву 1908—1914 гг.)

Предисловие И. С. Зильберштейна. Сообщение Е. Г. Коляды

Горький в переписке Лопатина с А. В. и И. В. Амфитеатровыми

Публикация и комментарии Е. Г. Коляды

[В Ставрополе]. Рассказ Г. А. Лопатина в записи Амфитеатрова

Публикация и комментарии Е. Г. Коляды

К биографии Лопатина (по неизвестным архивным документам)

Сообщение Л. С. Пустильник

‘Один из талантливейших русских людей’

Статья Н. И. Дикушиной

Горького и Германа Александровича Лопатина не связывала длительная и обширная переписка, они не имели частых и постоянных встреч, деловые связи их были недолгими, и все же публикуемые в томе материалы свидетельствуют, что тема ‘Горький и Лопатин’ является существенной при изучении биографии и творчества Горького. Их переписка, дневниковые записи Пятницкого о пребывании Лопатина на Капри в 1909 г., позже переработанные в обширный очерк ‘Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри (отрывки из дневника)’, записанный Амфитеатровым рассказ Лопатина о ставропольской ссылке, материалы, связанные с участием Горького и Лопатина в заграничных изданиях Бурцева, документы о Лопатине из жандармских дел, хранящихся в ЦГАОР, — все это освещает мало известную историю отношений и связей Горького с выдающимся русским революционером. Вместе с тем публикуемые материалы важны для изучения биографии Лопатина.

О Лопатине написано много. Человек легендарной судьбы, революционер, друг Маркса, П. Л. Лаврова, И. С. Тургенева, Г. И. Успенского, он привлекал к себе внимание многих исследователей, его жизни посвящены романы и повести¹.

Лучше известен первый этап жизни Лопатина — до рокового ареста в 1884 г., или, говоря словами самого Лопатина, его ‘первая жизнь’. Она отражена в ‘Автобиографии’ Лопатина, написанной им от третьего лица². Этот же период превосходно освещен его другом Лавровым в ‘Заметках о Лопатине’, напечатанных почти сто лет тому назад, в 1888 г.³

Менее известны обстоятельства ‘второй жизни’ Лопатина, начавшейся, как он точно указывал, 26 октября/8 ноября 1905 г.⁴ Этот день шестидесятилетний Лопатин считал вторым днем своего рождения: он получил возможность покинуть крепость, где с 1887 г. находился в одиночном заключении. В этой своей ‘второй жизни’ Лопатин встретился с Горьким.

Сам Лопатин остро ощущал пропасть, которая лежала между ‘первой’ и ‘второй’ его жизнями. Размышляя в Шлиссельбурге о возможности выхода из крепости, Лопатин трезво оценивал свои перспективы: ‘…для нашего брата ‘конец’ старого есть ведь только ‘начало’ нового, быть может еще горшего’ ⁵,— писал он брату В. А. Лопатину 9 марта 1898 г.

‘Вторая жизнь’ Лопатина была действительно нелегкой и совсем непохожей на прежнюю. Печатных сведений или воспоминаний современников об этом периоде его жизни мало. Но сохранились (далеко не полностью) письма Лопатина В. А. Лопатину, сестре Л. А. Мартыновой, В. Г. Короленко, Н. Ф. Русановой, дочери П. Л. Лаврова М. П. Негрескул, А. В. и И. В. Амфитеатровым, В. Л. Бурцеву и др. В этих письмах — своего рода летопись жизни Лопатина, заключающая подробный, точный, датированный рассказ о многом, с ним происходившем. К тому же ‘блестящий литературный талант’ Лопатина, отмеченный Тургеневым, проявляется в письмах последних лет со всей полнотой. Изящная и непринужденная, нередко ироническая манера письма, меткость характеристик, живость воспроизводимых диалогов, глубина и серьезность содержания — все это делает письма Лопатина значительным человеческим и литературным документом своего времени. Читателей привлечет в его письмах история его жизни после Шлиссельбурга: поездки из Вильно в Петербург, хлопоты о выезде за границу, перипетии отъезда, жизнь в эмиграции,— но главное — письма живо передают душевное состояние Лопатина, что имеет особенный интерес для понимания того, каким вышел Лопатин из Шлиссельбурга и каким его узнал Горький.

Освобождение узников Шлиссельбурга стало заметным фактом русской общественной жизни. В январе 1906 г. был создан Шлиссельбургский комитет под председательством В. И. Семевского. ‘Одна из первых, предстоящих ему (комитету.— Н. Д.) задач, — говорилось в обращении комитета, — озаботиться сбором денежных средств для составления постоянного шлиссельбургского фонда’. Кроме этого, комитет готовил издание книги ‘Галерея шлиссельбургских узников’, в которую были собраны очерки о народовольцах, отбывавших заключение в Шлиссельбурге.

Большую роль в освещении истории Шлиссельбурга сыграл журнал ‘истории освободительного движения’ ‘Былое’, выходивший в Петербурге в 1906—1907 гг. под редакцией П. Е. Щеголева и В. Я. Богучарского и, как указывалось в объявлениях, при ближайшем участии В. Л. Бурцева. Журнал значился как ‘внепартийный’⁶, но имел явную народническую ориентацию. Естественно, что тема Шлиссельбурга и шлиссельбуржцев была одной из самых важных в публикациях ‘Былого’. На страницах журнала с воспоминаниями выступили бывшие узники крепости М. Ю. Ашенбреннер, М. В. Новорусский, В. Н. Фигнер, печатались статьи о деятельности народников в 70-е и 80-е годы. Лопатин не был активным участником издания, но его имя многократно упоминалось на страницах, освещающих революционное прошлое. Значительным фактом в этом плане стали публикации писем Тургенева Лаврову, в которых давалась характеристика Лопатина, и письма Г. И. Успенского Н. К. Михайловскому в статье А. Иванчина-Писарева ‘Глеб Успенский и революционеры’. Г. Успенский делился с Михайловским мыслями о задуманной им повести ‘Удалой добрый молодец’. ‘Повесть, которую я пишу,— автобиография, но не моя личная, а нечто вроде Лопатина. Чего он только не видал на своем веку! Его метало из губернаторских чиновников в острог на Кавказ, с Кавказа в Италию, прямо к битве под Ментоной, потом в Сибирь на три года, потом на Ангару, по которой он плыл тысячу верст, потом в Шенкурск, в Лондон, в Цюрих, в Париж. Он видел все и вся. Это — целая поэма. Он знает в совершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притворяться и частным приставом, и мужиком и в то же время может войти сейчас на кафедру и начать о чем угодно вполне интересную лекцию. Это — изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголок я постараюсь взять в свою власть’ ⁷.

Повести Г. Успенский не написал, но опубликованная в 1907 г. эта сжатая и яркая характеристика Лопатина, хорошо известная в настоящее время, вместе с отзывом о нем Тургенева, очерком о Лопатине Н. Кудрина (Н. Русанова) в ‘Галерее шлиссельбургских узников’, воспоминаниями М. Р. Попова, А. Иванчина-Писарева, М. Ю. Ашенбреннера, М. В. Новорусского, А. Н. Баха были первыми рассказами в легальной русской печати о деятельности Лопатина — легендарного героя революционного движения 70—80-х годов.

Но в то время, как росли признание и популярность Лопатина, жизнь его ‘на свободе’ в первые годы после освобождения складывалась трудно.

Из Шлиссельбурга Лопатин вместе с товарищами был переведен в Петропавловскую крепость, а оттуда отпущен к брату В. А. Лопатину в Вильно. ‘…Правительство не пожелало отпустить его совсем ‘в чистую’, а удержало в руке привязанную к его ноге цепь, в предъявленном ему документе значится: ‘вследствие временного расстройства этапных путей в Сибири, куда ссылается на 4 года с лишением всех прав состояния ссыльнопоселенец Лопатин, разрешается ему прожить это время ожидания восстановления путей в городе Вильне, за поручительством его родного брата В. А. Лопатина’⁸,— писал Лопатин в автобиографии. И хотя впоследствии Лопатин так и не был выслан в Сибирь, а жил преимущественно в Вильно, ‘привязанную к ноге цепь’ он ощущал постоянно. Как показывают публикуемые в сообщении Л. С. Пустильник документы Департамента полиции, за Лопатиным была установлена строгая слежка, а потому каждый переезд, каждая поездка в Петербург и другие города требовали специальных разрешений, переговоров в Департаменте полиции. Почти три года прожил Лопатин в России после освобождения из крепости, и все эти годы он жил, опасаясь внезапного ареста, ссылки, нового заключения.

‘Что Вам сказать о моей здешней жизни? — писал Лопатин В. Н. Фигнер 16 марта 1906 г.— Главное отличие ее от шлюшинской состоит в том, что я читаю газеты, веду бесцензурную переписку с кем угодно и хожу без конвоя по улице. Общественная жизнь и деятельность для меня закрыты <...> уехал бы куда-нибудь, да нельзя. Даже посетить сестер в Тифлисе не могу. Дурново любит меня так же серьезно, как и Вас, и, трепеща за мое благополучие, ни за что не соглашается пустить меня на Кавказ’ ⁹. Правда, летом Лопатин получил разрешение на поездку к сестрам, а позже — на поездку в Петербург. В. Н. Фигнер писала В. Д. Лебедевой 2 ноября 1907 г.: ‘Герману Александровичу сестра, из Одессы приезжавшая, устроила пребывание в Петербурге, и он отдыхает тут душой от всех скорбей и обид’¹⁰. Поездки в Петербург были нужны Лопатину прежде всего для медицинских обследований. В прошлом, в ‘первой’ своей жизни, человек необычайной физической силы, ‘удалой добрый молодец’, каким его знал Г. Успенский, Лопатин вышел из Шлиссельбурга больным человеком. Двадцать один год пребывания в крепости (почти три года после ареста до суда в 1887 г.— в Петропавловской и восемнадцать лет в Шлиссельбурге), естественно, заметно ослабили его богатырское здоровье, и не только физически. Более всего мучила его неврастения — абулия,— о чем он постоянно с тревогой писал сестре, Л. А. Мартыновой. Лопатин в ‘первой’ своей жизни был человеком активного действия. Он мог, прочитав в утренней газете, что ‘Гарибальди бежал с Капреры и идет на Рим’, в тот же день покинуть Петербург и ‘поскакать в Италию’¹¹. Мог решиться на беспримерное по смелости похищение П. Л. Лаврова из ссылки и не менее смелый план ‘похищения’ Н. Г. Чернышевского из Сибири, мог трижды бежать из Иркутской тюрьмы, совершить удивительные по мужеству и находчивости переходы через ангарские пороги, мог решиться приехать в Россию в 1883 и 1884 гг., чтобы один ‘собирать рассыпанную храмину’ — партию ‘Народная воля’ и выполнить ‘чудовищную для единичной личности задачу’¹².

В своем письме генерал-губернатору Восточной Сибири Н. П. Синельникову 15 февраля 1873 г. он так характеризовал себя: ‘Я привык вращаться в кругу людей науки и мысли, я привык к библиотекам, новым книгам, свежим журналам и газетам, я привык толкаться в самом водовороте умственной и политической деятельности, я привык к жизни, полной сильных, ярких впечатлений, наполняющих и ум, и сердце до того, что в них не остается, кажется, ни одного свободного уголка,— после всего этого бесцветное и вялое существование в Иркутске сводило меня с ума и казалось мне простым продолжением тюремной жизни’¹³. Как же сводило его с ума одиночное заключение в Шлиссельбурге!

Душу давит гнет свинцовый,

Тяжело и больно —

писал он в одном из своих ‘шлюшинских’ стихотворений¹⁴.

Он выдержал, благодаря огромной силе воли и интеллекта, колоссальному запасу ‘духовности’, присущему ему насмешливому, ироническому складу ума¹⁵. Разумеется, помогали и особые отношения, возникшие между заключенными Шлиссельбурга. Об этом размышляла В. Фигнер накануне выхода из крепости: ‘В течение 20 лет эти люди были единственными, с которыми я состояла в отношениях равенства и солидарности, любви и дружбы. От них одних я получала поддержку, утешение и радость. Весь мир был для меня закрыт, все человеческие связи порваны, и они, только одни они, заменяли мне семью и общество, партию, родину и все человечество. Неповторяемые обстоятельства связывали нас неповторяемыми узами!’¹⁶

Но Лопатин не мог оставаться прежним Лопатиным после Шлиссельбурга. ‘…Они слизнули у меня жизнь’¹⁷,— признался он в одном из писем к родным, которое так поразило умирающего Лаврова. Несколько оправившись за границей, он писал сестре 2 мая 1909 г.: ‘Телом я, конечно, здоров и силен (головокружение, печень и т. п. — чистые пустяки). Но моя неописуемая неработоспособность. Мой неодолимый страх ко всякому почину, даже в пустяках, заставляющий меня нуждаться в чужой опеке, мое вечное недовольство собою, вечное мучительное самоугрызение, не ведущее к исправлению,— все это болезнь, и очень мучительная’ ¹⁸.

Лопатин предпринимал серьезные попытки, чтобы выйти из круга недомоганий и болезней, преодолеть запреты, найти свой путь к общественной жизни. В конце 1907 г. был закрыт журнал ‘Былое’, последний — двенадцатый номер которого имел заглавие: ‘Исторический сборник’. Вместо него с начала 1908 г. стал выходить журнал ‘Минувшие годы’, который значился как ‘внепартийный исторический и историко-литературный журнал’. Список его участников был более обширным и пестрым, нежели в ‘Былом’. Очевидно, ‘внепартийностью’ платформы можно объяснить, что на его страницах печатались кадеты (Ф. И. Родичев, П. Н. Милюков), эсеры (Н. С. Русанов), народники (М. Р. Попов. Н. А. Морозов, А. Иванчин-Писарев, М. В. Новорусский, В. Н. Фигнер и др.), беспартийные ученые (Ф. Д. Батюшков, Н. И. Кареев, М. К. Лемке, В. О. Ключевский, Е. В. Тарле), писатели (А. Белый, В. Брюсов, Д. Н. Мережковский, М. О. Гершензон). Участвовали в журнале и социал-демократы: большевики (В. Д. Бонч-Бруевич, М. С. Ольминский — они не были объявлены) и меньшевики (Н. И. Иорданский). Издателем журнала считался Н. В. Мешков, а фактическими редакторами оставались П. Е. Щеголев и В. Я. Богучарский.

Среди участников издания значился и Лопатин и не просто значился, но достаточно активно в нем сотрудничал. В первых двух номерах журнала Лопатин выступил как переводчик писем Маркса и Энгельса к Н. Ф. Даниельсону, завершавшему в 1870 г. перевод ‘Капитала’ на русский язык. Как известно, после неудачной попытки Бакунина сделать перевод ‘Капитала’ в 1870 г. за эту работу взялся приехавший тогда в Лондон Лопатин¹⁹. Даниельсон вспоминал, что Лопатин рассчитывал ‘в трудных случаях на помощь Маркса, с которым он познакомился и с которым у него установились вскоре очень близкие и сердечные отношения’. Любопытно свидетельство Даниельсона о характере общения автора и переводчика: ‘Принявшись за перевод ‘Капитала’, Г. А. Лопатин во многих случаях для выяснения себе облика цитируемого Марксом писателя, отправлялся в библиотеку Британского музея и там по подлиннику знакомился с тем или другим из авторов, на которых ссылался Маркс. Ему случалось подмечать у этих авторов еще большую путаницу понятий против той, которую отмечал у них Маркс. В таких случаях Маркс принимал замечания Г. А. Лопатина к сведению и делал соответственные добавления’²⁰.

Впервые было освещено в русской легальной печати участие Лопатина в переводе ‘Капитала’, книги, с изданием которой в 1872 г. ‘имя К. Маркса становится действительно популярным в России’²¹. Лопатин же — ‘наш общий друг’, как называли его Маркс и Энгельс,— многократно упоминался и в опубликованных письмах. Дело в том, что в 1870 г. Лопатин прервал работу над переводом и вернулся в Россию, имея целью освобождение Чернышевского. Маркс узнал об его аресте в Иркутске и с тревогой спрашивал о Лопатине Даниельсона, который продолжил перевод ‘Капитала’. ‘Здесь получены самые тревожные известия о нашем ‘общем друге’, но я надеюсь, что они окажутся ложными или, по крайней мере, преувеличенными’ ²²,— писал Маркс 22 июля 1871 г.

28 мая 1872 г., узнав о побеге Лопатина, Маркс признавался: ‘Известия, сообщаемые вами о нашем общем друге, очень обрадовали меня и мою семью: есть мало людей на свете, которых я так люблю и так уважаю’. Однако вскоре Лопатин вновь был арестован, и Маркс беспокоился и постоянно спрашивал Даниельсона о ‘судьбе нашего милого ‘общего друга» и даже собирался ‘помочь ему путем дипломатического вмешательства из Константинополя’²³.

Во втором номере журнала ‘Минувшие годы’ печатались письма Энгельса Николаю-ону (Н. Ф. Даниельсону) и отрывки из писем Маркса и Энгельса к Зорге, Больте и другим также в переводе Лопатина. В письмах Энгельса — тревожные вопросы о Лопатине, который был арестован в октябре 1884 г. и в 1887 г. приговорен к смертной казни. До Энгельса дошли эти ‘печальные сообщения’, и он просил Даниельсона ‘доставить тем или иным путем какие-нибудь подробности относительно постигшего его несчастья’ (п. от 5 янв. 1888 г.). 15 октября 1888 г. Энгельсписал Даниельсону: ‘Парижские друзья настаивают на том, что наш ‘общий друг’ вовсе не умер, но я не имею никакой возможности проверить их сообщения’. Очевидно, до Энгельса дошли слухи о ‘высочайшем помиловании’ — приговор к смертной казни был заменен Лопатину бессрочным заключением в Шлиссельбургскую крепость²⁴. Письма Энгельса свидетельствуют, как мало сведений проникало из России о судьбах русских революционеров, с какими величайшими трудностями они просачивались из официальных источников. 4 июля 1889 г. Энгельс писал: ‘Сообщаемые вами известия о состоянии здоровья нашего ‘общего друга’ очень утешительны и вполне согласны с тем, что мы слышали из других источников. Человек с такой несокрушимой натурой, наверное, преодолеет все испытания, а потому мы можем не терять надежды в один прекрасный день снова увидеть его здесь в полной силе его прежнего, юношеского здоровья’ ²⁵.

Обращает на себя внимание публикация в третьем номере журнала ‘Н. Г. Чернышевский в Вилюйске’, подписанная NN, в которой приведены важные архивные документы о пребывании Чернышевского в Вилюйске и о попытках его освобождения, предпринятых Лопатиным и И. Н. Мышкиным. Примечания к статье сделаны Лопатиным. Очень лаконичные, они передают не только внешние события и факты, в них субъективное, лопатинское ‘присутствие’, его личные воспоминания и пояснения, дополняющие и углубляющие материал статьи. Так, в примечании 1 сообщается об унтер-офицере Ижевском, который знал Лопатина по Иркутску и который был переведен позже в Вилюйск для наблюдения за Чернышевским: ‘Самым первым был послан туда именно Ижевский, относившийся к Лопатину с пылкой ненавистью за учиненный им побег и чуть не зарубивший его при задержании (об этом когда-нибудь после). По-видимому, часть этой ненависти, выразившейся в грубости обращения, он перевел и на Чернышевского, зная духовную связь этих двух лиц’. Или примечание 2: ‘Адъютант иркут[ского] жанд[армского] правления, штабс-капитан Зейферт имел при себе двух жандармов для Чернышевского и одного собственно для себя, в качестве денщика или вестового, как он сам говорил потом Лопатину’²⁶ и т. п.

Участие в журнале ‘Минувшие годы’ было важным занятием Лопатина, дававшим к тому же и некоторый заработок, обстоятельство немаловажное, имея в виду трудное материальное положение Лопатина.

Весной 1908 г, он оказался втянутым в организацию новой газеты. Судя по всему, речь идет о ‘еженедельной литературно-общественной и политической газете’ ‘Голос народной правды’, первый и единственный номер которой вышел в Петербурге 13 апреля 1908 г. 18 апреля Лопатин писал сестре: ‘Пусть мое имя на газете не вводит тебя в заблуждение: от редакции я отказался наотрез, несмотря на уговоры, чуть не мольбы, и хотя эту газету и прославили здесь моей, ни одной моей статьи тут нет, я дал только имя и подавал добрые советы. Втайне рад, что ее захлопнули с первого же нумера, так много крови она мне испортила и я так страшился быть скомпрометированным в будущем, ибо ужасно нынче трудно удерживать многих ‘бывших людей’ от бестактных антилевых выходок’²⁷.

Занятия журналистикой до известной степени скрашивали тяготы повседневной, жизни Лопатина, но состояние его здоровья внушало серьезные опасения и близким, и ему самому, угнетала и постоянная жандармская слежка. Возникла мысль о необходимости отъезда Лопатина за границу.

Об этом стали хлопотать его родственники. Хлопотал и сам Лопатин²⁸. ‘Быть может, было бы действительно лучше попроситься за границу и там прийти в себя как следует’,— писал он брату В. А. Лопатину 2 мая 1908 г. из Петербурга, но его тут же останавливала мысль о предстоящих невеселых хлопотах: ‘…нужно собраться с духом и обратиться лично к М[акарову], а для меня это сейчас — нож вострый. Затем ради успеха нужно бы представить медицинское свидетельство <...> Нужны и другие предварительные меры и решения, требующие тоже ходьбы, переговоров и пр. … Материальные соображения тоже заставляют меня почесывать в голове’ ²⁹.

И все же Лопатин сам добыл себе разрешение на отъезд за границу. И с присущей ему живостью и красочностью описал свои хлопоты в письмах В. А. Лопатину и Л. А. Мартыновой.

В письме от 6—14 мая 1908 г. он сообщал брату: ‘Зашел сегодня к М[акарову]. Спрашиваю: будет ли принимать в среду 14-го (царский день), а если нет, то не поздно ли будет начать хлопотать в среду 21-го? Говорят: ‘да он уезжает послезавтра в отпуск недель на шесть’.— Кто же будет вместо него? ‘Трусевич’. Я чуть не упал в обморок… Поди и тебе известно это имечко?!.. Говорю: не примет ли он меня сегодня, хотя и не записан? Справились. Говорят: можно. Попал предпоследним. Говорю: разрешите мне житье здесь без определения в сроке впредь до поступков (худых). Потолковали. Говорит: ‘справлюсь, если не окажется худых отзывов, пожалуй, разрешу, но, конечно, лишь словесно, как Лукашевичу. Бумажка у Вас есть?’ Есть, вот она. Взял и начертал нечто.— Говорю: во-вторых, отпустите меня за границу. ‘Этого не могу. Не в моей власти. И против закона’.— А как же отпустили Веру и Фрола? — ‘Они уехали сами: одна из Финляндии, другой не помню откуда’.— А вот и неправда!— ‘Как неправда?’— Так что Вы сами отпустили их. Рассказываю подробности. ‘Ну, Вы говорите так уверенно и обстоятельно, что придется навести справки, а на память, ей-богу, не помню ничего подобного и всегда ‘читал их улизнувшими тайком. Справлюсь, справлюсь, но ничего не обещаю’. На том и покончили {Внизу письма приписка Лопатина: ‘Причем, я подложил вторую бумажку, на которой он тоже что-то чертил’.}. Спрашиваю полушутя у Вия (которому он позвонил тотчас после моего ухода и долго продержал): ‘Надеюсь Вы не дадите обо мне худых справок, когда обратятся в Ваш департамент?’ А он: ‘Нет, нет, нет’, — но говорит вяло, спрятав лицо в бумаги и избегая смотреть в глаза. Прежней любезности, сердечности, радушия, услужливости — ни следа. Пусть бог простит мне, но мне кажется, что он говорит про себя: ‘Неблагодарное животное! Вот она пасха, мог бы, кажется, купить серебряный портсигар рублей в 20 и 30, вложить в него пару четвертных и поднести своему доброжелателю…’ Одним словом, побаиваюсь я его, и вообще, как видишь, положение мое по-прежнему не особенно завидное’³⁰.

Через день, 16 мая, Лопатин писал брату: ‘Вчера заходил в Департамент сердцеведения и узнал, что мне разрешен выезд за границу и, по-видимому, бессрочное проживательство здесь до выезда. Подробный анализ фактов и мои соображения по их поводу опускаю по тысяче причин. Конечно, я был если не рад (я забыл это чувство), то доволен услышать это, но лишь на секунду. Затем, как неисцелимый неврастеник, я предался всяким размышлениям — когда, куда и как ехать? Где и как поселиться? и т. д. Затем стал терзаться мыслями о предстоящих хлопотах с паспортом, с устройством денежных дел и необходимыми покупками и приготовлениями и т. д., и т. п.’ ³¹. Аналогичное письмо было отправлено в тот же день Короленко (см. сообщение Л. С. Пустильник).

Но, естественно, Лопатин начал уже всерьез думать об отъезде. Он хотел ехать в Ниццу. Однако предполагаемый его маршрут менялся, уточнялся, о чем он 29 мая сообщал брату. П. Е. Щеголев от журнала ‘Минувшие годы’ Лопатину предлагал оплатить проезд до Стокгольма, с тем чтобы он попытался разыскать там важные бумаги, в частности и его собственный архив.

Однако планы Лопатина едва не потерпели крах. Письмо к брату от 29 мая он не закончил и продолжил его 1 июня. ‘Тут был перерыв на двое суток вследствие неожиданно свалившегося на меня удара, принудившего меня два дня тревожно метаться по городу из конца в конец. 30-го утром получаю приглашение явиться в участок. Старого пристава, знающего меня, и доброжелательного полковника — нет, он в отпуске. Помощник его — сухой, тупой и нелюбезный бурбон, категорически заявляет: ‘Завтра оканчивается срок разрешенного Вам отпуска, потрудитесь выехать из СПб.’. — ‘Но мне разрешен выезд за границу, о чем Вы должны были объявить мне. В ожидании этого объявления я не собирался. Мне нужно не меньше трех недель для устройства моих денежных дел. Мне некуда и не на что выехать’.— ‘Мне до этого нет дела, а о загранице мне ничего не известно. Не выедете добром, примем надлежащие меры». Далее Лопатин описывал свои двухдневные хождения в канцелярию градоначальника, Департамент полиции, где узнал, что разрешение на выезд за границу было дано 15 мая, но прислано в другой участок, в охранное отделение, куда никто не допускался, и Лопатин ‘растолковывал свое дело’ одному из шпиков, толпившихся около отделения, затем снова отправился в участок. ‘Подумай только: двое суток мыкался я из конца в конец с 9 утра буквально до ночи (дважды являлся в участок около 11 вечера), — заключал он свой рассказ.— Сколько тут перечувствовано тревог, опасений, нервного напряжения, утомления, брезгливости, отвращения, физической усталости, — этого не рассказать! И как трудно было положение! Выручали: способность импонировать собеседнику, великому и малому, находчивость, такт, настойчивость и т. п. таланты, просыпающиеся во мне, когда неминуемая беда заставляет меня забывать на время о моей неврастении’³².

2 июня Лопатин писал сестре, Л. А. Мартыновой: ‘Вчера и сегодня по случаю’ Троицы и Духова дня стояло перемирие, но завтра снова начнется борьба, беготня и хлопоты. Я надеюсь на успех в той или иной степени, но наверное ничего нельзя сказать’ ³³.

Тем не менее 3 июня заграничный паспорт был получен. Начались приготовления к отъезду, окончательное уточнение маршрута. Л. А. Мартынова просила Лопатина ехать в Ниццу через Одессу, с тем чтобы они могли повидаться. Лопатин отказался — и не только по соображениям материального характера. ‘После отъезда Макарова,— писал он сестре 13 июня,— каждый день пребывания здесь дается мне ценою упорной, жалкой борьбы, издергавшей мне все нервы, такой же борьбы, и, быть может, осужденной заранее на неуспех, потребовало бы каждое изменение в моих планах и маршруте’ ³⁴.

И все же незадолго до отъезда Лопатин совершил некоторые незапланированные поездки. Он уехал из Петербурга после 21 июня и в одном из южных городов, встретился с Л. А. Мартыновой. Потом он писал ей открытки из Винницы (5 июля), затем из Вильно (8 июля). 10 июля он был в Гомеле, где виделся с племянницей З. А. Лопатиной. 11 июля вернулся в Вильно к брату. На двух его открытках от 14 июля стоит пометка ‘Вержболово’. Это день его отъезда за границу: 14/27 июля 1908 г. Он торопился уехать. ‘Очень уж мне тут скучно и неудобно, а главное — опасаюсь какого-нибудь нового подвоха со стороны Малыша (un petit oficier bleu {маленький голубой офицер, маленький жандарм (фр.).}), — писал он сестре в этой последней открытке из России.— Мой папиросник говорит вчера мне: ‘позавчера трое голубков лежали вон за тем забором, наблюдая вон за тем домом. Пошел дождь, им принесли шинели. Думаю, что за притча? Кого им нужно? А потом вижу вчера, что Вы идете под руку с барышней, значит, вернулись. Тогда все стало понятно’. У ворот торчит все время какая-то богомерзкая <...> морда. Да и сейчас вижу, как по двору ходит голубок во всей амуниции и заглядывает в окна. Противно. Да и, пожалуй, Малыш опять начнет доносить о моих прощальных визитах и придется вновь объясняться. Ну их к черту!’ ³⁵

На следующий день Лопатин был в Берлине. Его очередная открытка сестре датирована 15/28 июля и подписана: ‘Герман Вольный’.

Начался новый, заграничный период жизни Лопатина. Но, как это видно из публикуемых жандармских дел о Лопатине, он сразу был передан под наблюдение заграничной русской охранки.

Лопатин, как уже говорилось, предполагал ехать в Ниццу и 16/29 июля был в Париже. Однако следующее письмо к сестре он писал по пути в Лондон, куда приехал 21 июля/3 августа. ‘Не спрашивай <...> почему я уклонился с прямого пути к теплому морю. Ведь и по дороге из СПб. к границе я не мало уклонялся в стороны, такой уж я ‘уклончивый», — шутливо писал он сестре. Вернувшись из Лондона в Париж и пробыв там несколько дней, Лопатин наконец 14/27 августа отправился в Ниццу. Ницца не понравилась Лопатину, и 9/22 сентября он писал сестре о своем намерении перебраться в Италию. 24 сентября / 7 октября Лопатин сообщал сестре уже из Кави: ‘Я устроился здесь, как в земном раю. И что же? Меня немедленно стали бомбардировать призывами в Париж по крайне неприятному делу! Сегодня даже деньги выслали на дорогу. Отписывался, но тщетно…. Бешусь, ругаюсь, но… поеду’. О том же в тот же день он писал и Короленко.

За переездами Лопатина в Париж, Лондон, снова в Париж, Геную, Бретань, Нерви, Сестри, поездками в Швейцарию трудно проследить. Чаще всего он ездит в Париж. Но не только туда. 14 августа 1909 г. он писал сестре: ‘Вчера вернулся из нового 10-дневного путешествия… Побывал на берегу Атлантического океана в мало ли еще где <...> утомился страшно и должен был отказаться от новой поездки на юг Италии, пока не отдохну и не справлюсь со ждавшей меня корреспонденцией… Подумай только, где я не побывал за этот год и жил ли я хоть два месяца сподряд на одном месте!’³⁶

3 января 1910 г. он сообщал: ‘Между 10 и 17 декабря целую неделю жил в поездах’ ³⁷.

Так в разъездах проходила его жизнь за границей. И, естественно, поэтому Лопатин ценил возможность побывать в Кави ди Лаванья, где он поселился сначала у Г. Петрова, а затем в доме Амфитеатровых.

‘…Как он чувствует красоту!’ — восклицал Горький в письме к Амфитеатрову, делясь с ним своими впечатлениями о Лопатине (Г—А, п. от декабря, не ранее 9-го, 1909 г.). Чувством красоты исполнены картины кавийской природы в письмах Лопатина к сестре. Окрашенные присущей ему самоиронией, они живы, теплы, лиричны.

‘Знаешь ли, что я больше всего ценю в той окружающей меня красоте, которой ты так завидуешь? — писал он сестре 2 декабря 1908 г.— Ее легкодоступность без всяких приготовлений и усилий. Сижу я, например, в своей комнате (не оклеенной обоями, а с потолком и стенами, расписанными al fresco). Сижу в удобном кресле и читаю ‘Р[усское] бог[атство]’. Отвожу глаза в окно и вижу раскаленное докрасна солнце, опускающееся в море, а внизу, под окнами кусты, усыпанные розами, камелиями, а деревья — апельсинами и лимонами. [Красо]та {Обрыв текста (ред.).} дивная. Но, чтобы любоваться ей, мне не нужно ехать на острова или на пикник, не нужно снимать лапсердака и туфель,— вот, что дорого. Настает ночь, встает луна, в том же лапсердаке и туфлях я выхожу со двора и бреду по направлению к ближайшему городку (Sestri, Levanto). Слева у меня утесы и скалы, увенчанные пиниями (здешняя сосна) и оливковыми рощами, справа — море, залитое лунным светом бьющее иногда пенистыми белыми волнами в крутой берег и даже заплескивающее иной раз чудное, ровное шоссе, по которому я бреду <...> Встречаются оборванные рабочие обоего пола и поют <...> отрывки из опер! …Идет куча мальчишек и свищут марш Торреадора, причем каждый свищет свою партию’.

Очень понравился Лопатину и гостеприимный дом Амфитеатрова, ‘<...> в этом доме ценят и любят радость: цветы, музыку, живопись и пр., что отражается на всем житейском обиходе. Например, стол всегда уставлен живыми цветами, а стены украшены гирляндами курьезной зелени или целыми деревьями <...> Музыка каждый вечер’ (п. от 27 марта 1909 г.).

В письме от 2 апреля 1909 г. Лопатин дал общую картину жизни в Кави, объединив в своем описании и картины природы, и уклад, и быт амфитеатровского дома: ‘Но и в плохую погоду Кави для меня лучшее из всех испытанных мною мест. Ведь даже в дождь и бурю под самым моим окном, прямо перед глазами расстилается море, высятся горы, зеленеют и цветут сады и пр. Едва проглянет солнце, я могу — в фуфайке и туфлях, без шапки, совсем по-домашнему — брести, куда глаза глядят. И везде-то теперь цветы и ароматы. А нельзя выйти — так все стены моей комнаты, так же как и соседнего кабинета хозяина, уставлены с полу до потолка книгами на разных языках… Не скучно! В доме получаются ‘Речь’, ‘Наша газета’, ‘Русские ведомости’, ‘Одесские новости’ и ‘Киевская мысль’, а из журналов ‘Русское богатство’, ‘Образование’ и ‘Современный мир’. Довольно? Пусть Кави деревня в глуши, но почту раздают здесь четыре раза в день, а газеты из СПб., Москвы, Одессы и Киева доходят в трое, четверо суток. Не худо. А главное, какая ни будь погода, тебе не нужно тащиться 2, 3 раза в день в харчевню по грязной слякоти! Хозяева и сожители радушны, но ни капли не навязчивы. Спущусь я вниз к столу или на музыку — мне рады. Сижу у себя, никто не постучит в мою дверь иначе, как по моему делу (всего чаще почта). Прислуга приветлива. У сожителей милые характеры. Хозяйка — талантливая певица. С[ергей] И[ванович] — талантливый пианист, есть и еще один, не менее талантливый… Музыка каждый вечер, но никто не обижается моим довольно обычным отсутствием. Как видишь, — не легко найти лучшее место для неврастеника пожилых лет’³⁸.

Для нас описание Лопатиным Кави и дома Амфитеатровых интересно вдвойне: во-первых, потому, что там бывал Горький, и живой рассказ Лопатина передает в подробностях то, что видел и знал Горький. Во-вторых, эти описания помогают нам понять самого Лопатина, немолодого, больного человека — ‘неврастеника пожилых лет’, как иронически он себя называет.

Замученный разъездами по тяжелым, неприятным делам, нахолодавшийся в Париже и Лондоне, Лопатин не мог не ценить тепло, уют и покой амфитеатровского дома, где он мог жить ‘сыто и пьяно’. Вот прямое признание. Оставшись однажды один в доме (‘Амфитеатров укатил во Флоренцию’, его жена — в Петербург), Лопатин пишет сестре, что поехал бы в Париж, но ‘когда подумаю о нищенствующей эмиграции, о бездельничающих, скучающих посетителях, а особенно о холостяцком существовании с мелкими житейскими заботами, то мне делается страшно, и я продолжаю прозябать здесь’ (п. от 27 окт. 1909 г.).

Ну, а хозяева? Конечно же Лопатин не мог не быть благодарным Амфитеатровым за гостеприимство, ‘за сугрев и ласку’. Уезжая из Кави, позже из Феццано, он писал Амфитеатровым обстоятельные письма, а оставаясь в доме на время отъезда хозяев в Париж или Германию, давал почти ежедневно отчеты о состоянии домашних дел.

Но, знавший Маркса, Лаврова, Тургенева, Успенского, Фигнер, Лопатин не мог не понимать, что Амфитеатров человек другого ранга. Иные характеристики Лопатина спокойны: Амфитеатров для него ‘зрелый собеседник’³⁹, подчеркивает он в письме к сестре. Зрелый, т. е. человек, с которым можно поговорить о важных делах, поговорить и поспорить. Отголосок одного из серьезных споров звучит в письме к сестре от 2 декабря 1908 г., хотя Лопатин всячески избегает в письмах в Россию касаться политических вопросов. Поехав в качестве корреспондента ‘Нашей газеты’ на Балканы, Амфитеатров присылал в газету статьи о Боснии, требующие от русского правительства защиты интересов славянского народа. Лопатин же анализирует события в Боснии совсем с других позиций: ‘Ведь если говорить даже только о национальной свободе, то с каким лицом мы можем приглашать наших соотечественников помогать по этой части боснякам при нынешнем положении у нас в России армян, поляков и в особенности евреев?! Да и гражданская свобода угнетенных босняков выше свободы господствующего племени на Святой Руси, так как же не нарваться тут на возражение: ‘да вы (обрыв бумаги.— Н. Д.)сначала о самих себе, устраните собственное внутреннее рабство и завоюйте свободу для самих себя <...>‘ Потом я должен сказать тебе, что все симпатии мои на стороне Турции (конечно, молодой), и мне больно, что несвоевременные националистические движения искусственно раздуваются австрийским и русским правительствами, чтобы помешать укрепиться новому порядку и обобрать Турцию в момент ее слабости вследствие внутренней революции… Одно время я даже подумывал уехать в Константинополь, чтобы посмотреть и пережить все вблизи, но меня удержала мысль, что незнание языка принудит меня смотреть на все чужими глазами’. И не случайно, что далее Лопатин критически отзывается о деятельности Вас. Немировича-Данченко, не знавшего ни японского, ни китайского языков, в качестве корреспондента на русско-японской войне и размышляет о легких и огромных — от 1500 до 2000 рублей — месячных заработках корреспондентов газет Амфитеатрова, Дорошевича, того же Вас. Немировича-Данченко. Возможно, поэтому далее следовало приведенное выше рассуждение о ‘легкодоступности’ красоты кавийской природы, примиряющей его с хозяевами дома⁴⁰.

Иногда характеристики Лопатина добродушно ироничны: ‘Оба Амфитеатровы щедры, как воры, пока есть хоть копейка в кармане. И. В. очень практичная, предприимчивая, деловитая женщина, но в то же время великая мотовка, очень любит дарить, угощать…’ »Он’ дорожит во мне присутствием взрослого, умного, образованного человека, с которым можно обменяться мыслями в этой пустыне. ‘Она’ — дорожит во мне человеком, услаждающим ее мужу его пустынное существование’ (п. от 6 апр. 1910 г.).

Зная, что сестра ‘недолюбливает’ Амфитеатрова, Лопатин нередко указывает на ‘бескорыстие’ хозяев в отношении к нему: ‘Мне кажется <...> что я им нравлюсь’ ⁴¹.

Несомненно более теплыми были отношения Лопатина с И. В. Амфитеатровой. ‘Король-женщина’,— назвал он жену Амфитеатрова в одном из писем. В этой оценке он расходился с Горьким, какое-то время очень расположенным к Амфитеатровым, но к 1911 г., после разрыва с ‘Современником’, изменившим к ним свое отношение. ‘А[лександр] Валентинович — человек слабой воли, усталый человек, Иллария же — лицо злое. Она никого не любит, не умеет любить… она, в сущности, очень несчастная’ ⁴²,— писал он Е. П. Пешковой.

Много лет спустя Горький скептически оценит отношение Лопатина к Амфитеатровым: ‘Герман Лопатин весьма щедро одарял людей своею дружбой’. (XXIV. 276).

Судя по письмам, Лопатин не очень высоко ставил Амфитеатрова как писателя. Его проницательный ум отметил весьма характерную черту Амфитеатрова-фельетониста. В ответ на тревогу сестры, не использует ли Амфитеатров в своих фельетонах мысли Лопатина, он писал: ‘Амфитеатров не из тех людей, которые не отдают свои произведения под чужую редакцию, но невозможно, чтобы в писаниях фельетониста не отражались его беседы и отношения с окружающей его средой. Сам я,— добавлял Лопатин,— его почти никогда не читаю, ибо неохотно трачу время на провинциальные газеты’ ⁴³. Лопатин, возможно, редко читал и книги Амфитеатрова, которые ему дарил автор. Получив от Амфитеатрова очередной его роман ‘Дочь Виктории Павловны’, Лопатин признавался, что прочел ‘не более трети’ и что ему очень мешают ‘вымышленные, старинные, имена местностей: город Рюриков (Ярославль?) <...> река Осна (Цна?) — черт знает — в какой земле проживают и блудодействуют Ваши персонажи <...> Серьезные профессиональные литераторы ценят у Вас главным образом публицистику, относясь сравнительно равнодушно к беллетристике, а ‘читатель’, особенно женского пола, обожает больше Ваши романы, причем особенно подхваливает Вашу триаду ‘Паутина’, ‘Аглая’, ‘Раздел»⁴⁴.

Отношения Лопатина и Амфитеатрова были не такими ‘идиллическими’, как это может показаться на первый взгляд и как это хотел представить Амфитеатров, хотя длились они до конца жизни Лопатина.

Лопатин признавался сестре: ‘…меня тянет туда (в Кави.— Н. Д.), хотя и там не все золото’⁴⁵.

В октябре 1910 г., после длительного лечения у доктора Залманова в Bogliasco, Лопатин поселился вновь в доме Амфитеатровых, но уже не в Кави, а в Феццано, куда они переехали. Теперь он имел возможность более длительно находиться в одном месте. И все же Лопатин не мог жить безвыездно в Феццано. Он часто выезжал в Париж, летом встречался с братом Всеволодом, и они вместе уезжали в Швейцарию: в Берне была похоронена дочь В. А. Лопатина, и он ежегодно туда приезжал. Вместе с братьями иногда путешествовал и Н. Ф. Даниельсон (Фриц), старый друг Лопатина. О характере их путешествий можно судить по одной из многочисленных открыток, которые Лопатин писал сестре, Амфитеатровым, М. П. Негрескул.

‘Твоя открытка, милая Люба, догнала меня здесь, на вершинах Альп, куда я прибыл вчера, в разгар снежной вьюги (это 1 июля!). Нам с Фрицем не захотелось ехать 20 верст под землею, и мы предпочли перейти через Симплон пешком, сделав эту путину (в 50 верст) в 12 часов, с одним часовым отдыхом на самом перевале, у монахов. Для юношей в 65 лет это недурно,— не правда ли? Но вот беда: во все продолжение нашего похода шел непрерывный дождь, и я стер себе мокрыми чулками обе ноги до крови. И вот сижу, гляжу на Matterhorn, щелкаю зубами и думаю: как это я буду подниматься завтра на заре на Gornerhorn’⁴⁶.

В открытке Амфитеатровым летом 1911 г. сообщал, что едва не погиб под снежной лавиной. Но, очевидно, эти поездки в Альпы помогали Лопатину на время забывать о своей болезни, о трагических историях, ждущих его в Париже,— об этом речь пойдет дальше. А встречи с братом приносили ему вести из России, о которой он не переставал думать.

III

По письмам Амфитеатрова Горькому можно предположить, что именно Амфитеатров познакомил Горького и Лопатина. Это верно лишь отчасти. Интерес к Лопатину, возбужденный рассказами о нем Амфитеатрова в письмах и при встречах, был у Горького большой. Но и Лопатин стремился встретиться с Горьким. Когда, приехав в Ниццу, он взвешивал все ‘за’ и ‘против’ его переезда в Италию, перевесили доводы в пользу Италии. И самый серьезный — возможность встречи с Горьким. ‘Там я надеюсь встретить некоторых интересных людей (Горького, Шаляпина и иных). Если бы это было достоверно, я бы, пожалуй, не колебался, но боюсь, что они явятся поздно’ ⁴⁷,— писал он сестре.

В Шлиссельбурге Лопатину, вероятно, удалось прочитать некоторые произведения Горького. По свидетельству Новорусского, за долгие годы в Шлиссельбурге была собрана довольно большая библиотека — не менее 3000 томов. ‘Почти все выдающиеся заграничные романисты были в полном собрании и часто на двух языках. Русских было мало. Но их легко было достать в канцелярии, откуда нам давали даже Горького, правда, после многократных просьб и заявлений. Отказы всегда аргументировались тем, что Горького не любят в департаменте’ ⁴⁸.

В Италии Лопатин прочитал ‘Жизнь ненужного человека’ и повесть ‘Мать’, которая произвела на него сильное впечатление, о чем Амфитеатров писал Горькому 6 октября 1908 г. Лопатин даже просил С. И. Горелова, уехавшего из Кави в Россию, передать сестре ‘Мать’ Горького, чтобы она непременно прочла эту книгу. Правда, Лопатина, так же как и В. Фигнер, больше интересовала личность Горького, потому что, как это мы увидим, общее впечатление о Горьком-писателе было у него достаточно смутным.

Что касается Горького, то нам не известно, имел ли он до встречи с Лопатиным достаточно полное представление о его личности, читал ли упоминавшиеся выше книги ‘Процесс 21-го’, с материалами лопатинского процесса и ‘Заметками о Г. А. Лопатине’ П. Л. Лаврова, или книгу ‘Галерея шлиссельбургских узников’. Можно предположить, что он был знаком с публикациями журналов ‘Былое’ и ‘Минувшие годы’. При встрече Горького с В. Н. Фигнер, судя по ее воспоминаниям, вряд ли состоялся обстоятельный разговор о шлиссельбуржцах и о Лопатине ⁴⁹.

Имя Лопатина появляется в переписке Горького и Амфитеатрова в декабре 1908 г., когда Лопатин поселился в Кави. Но характерна обмолвка Горького в одном из писем: ‘А что, Герман Николаевич — кажется? — не захочет сюда заглянуть?’

Лопатин и предполагал встретиться с Горьким в декабре 1908 г. 10 декабря он писал сестре из Кави: ‘Думал поехать во Капри, завернув на сутки в Пизу, Флоренцию и Неаполь и на недельку в Рим, но остался пока здесь…’ В январе 1909 г. Горький настоятельно приглашал Лопатина. Об этом Лопатин сообщил сестре 4/17 января: ‘Затем получаю приглашение на Капри с предложением дарового депутатского билета 1 класса туда и обратно’. Сорвавшаяся в августе 1909 г, поездка ‘на юг Италии’ (см. выше) — это опять-таки предполагавшаяся поездка на Капри.

Однако выбраться к Горькому Лопатин сумел только в конце 1909 г. 3 декабря он сообщал сестре: ‘Получил приглашение поехать в Неаполь, не теряя времени. Нужно обдумать все, уложиться и пр.’ ⁵⁰

Лопатин приехал на Капри 9 декабря 1909 г. и пробыл там пять дней. Его пребывание на Капри по дням описано Пятницким в дневнике, страницы которого публикуются ниже. Записи Пятницкого свидетельствуют о том, что за эти пять дней Лопатин многократно встречался с Горьким и вел с ним долгие разговоры.

Лопатин приехал к Горькому в трудный для писателя период: Каприйская школа переживала тяжелый кризис. Наметились серьезные расхождения Горького с Лениным, с одной стороны, Луначарским и Богдановым — с другой. Для него встреча с Лопатиным — революционером, бунтарем, талантливейшим русским человеком — была необычайно важной. Она утверждала его веру в огромные возможности русского человека. Отсюда — такой восторг, такая ‘невоздержанность’ и ‘неумеренность’ в отзывах Горького о Лопатине тотчас после встречи с ним. Его характеристики Лопатина в письмах Амфитеатрову, Сулержицкому, Е. П. Пешковой очень близки тем, которые давались Лопатину его великими друзьями в прошлом — Марксом, Энгельсом, Тургеневым. Чутьем художника Горький угадал ‘задатки гениальности’ Лопатина.

Что касается Лопатина, то на него первая встреча с Горьким произвела сильнейшее впечатление и стала одним из самых значительных событий его ‘второй’ жизни. Со свойственной ему обстоятельностью и точностью он описал эту встречу сестре: ‘…на Капри <...> уговаривали меня остаться там или вернуться поскорей. Вот не ожидал я, чтоб этот создатель сверхбосяков, эгоистических индивидуалистов и разного эгоцентрического люда сам такой милый, сердечный, приветливый человек! …Веришь ли, что, прощаясь, он не мог удержаться от настоящих слез, чем вконец растрогал и меня?! Своими нападками на мое литературное бездействие он мне напомнил тебя. ‘И в этой-то всеобщей неразберихе Вы, Вы отказываетесь поднять свой голос! Да ведь это же чуть не преступление! А какая потеря! Что Вы там толкуете о невыношенности и безынтересности т. п. Да Ваш простой рассказ, без всякой примеси теорий и морализации освежает, поднимает, облагораживает человека’… и т. д. Сюда прислал мне одну из своих книг с такой надписью, от которой краска бросилась мне в лицо… Был там и его издатель, который соблазнял меня материальными перспективами. Но я пребыл, конечно, лениво (по-вашему) и твердо. Но — ради бога — все между нами, а то это может быть принято за самохвальство да еще, чего доброго, дойти до его ушей, до человека, которого я сердечно полюбил и уважением которого я очень дорожу’ ⁵¹.

В этом ‘отчете’ Лопатина любопытно все. Прежде всего оценка Горького-писателя как ‘создателя сверхбосяков, эгоистических индивидуалистов и разного эгоцентрического люда’.

Но Горький как человек, как личность покорил Лопатина. ‘Между прочим, был на Капри, где сердечно сошелся с Горьким,— писал он М. П. Негрескул 8 января 1910 г.,— что за нежная душа скрывается под его грубоватой внешностью’⁵².

После первой встречи Горький периодически встречался с Лопатиным во время своих поездок в Кави. На Капри Лопатина всегда настойчиво приглашали. Сохранилось письмо М. Ф. Андреевой Лопатину от 6 мая 1911 г., в котором она настойчиво приглашала его на Капри ‘погостить’ (Г—Л, п. 4). Однако в мае Лопатин, живший тогда в Феццано, на Капри не поехал, во всяком случае сведений о такой поездке нет, а в июне 1911 г. он с братом и Н. Ф. Даниельсоном уехал в Швейцарию.

Вторая поездка Лопатина на Капри, как об этом свидетельствуют публикуемая переписка, а также письма Лопатина Амфитеатровым, состоялась в начале ноября 1912 г. Лопатин собирался встретиться в Неаполе с Л. А. Лопатиной — одной из своих ‘многочисленных племянниц’ — и из Неаполя приехать на Капри. 4 ноября он отправился на Капри, о чем сообщал Амфитеатровым, которым подробно описывал ‘свою Одиссею’.

Горький, обещавший ‘радостно’ встретить Лопатина (п. 7), действительно вместе с Марией Федоровной и ее сыном встречали его. Горький, как писал Лопатин, ‘долго стоял вечером на ветру, в одном пиджаке’ и даже немного простудился, но они с Лопатиным разминулись, и Лопатин подробно описал Амфитеатровым свои странствия по острову в поисках виллы Горького. Но этот приезд не стал праздником ни для Лопатина, ни для Горького. Лопатин чувствовал себя на Капри неуютно. В письме к Е. Ю. Григорович, написанном на крохотном листке бумаги (Лопатин объяснял, что оставил бумагу в чемодане в Неаполе, а просить у Горьких постеснялся), он признавался: ‘Писать много некогда в чужом месте’ ⁵³. Но, конечно, дело было не только в ‘чужом месте’: Лопатин привык к кочевой жизни и частым остановкам у ‘чужих’. В эти дни в доме Горького складывалась драматическая ситуация: М. Ф. Андреева уезжала в Россию. ‘Атмосфера здесь не из радостных: М. Ф. грустна и все задумывается. А. М. тоже не шибко весел’,— писал Лопатин. Ощущение ‘подспудной трагедии’ делало жизнь Лопатина на Капри почти тягостной, ‘…было не так-то покойно спать над лавой’,— признавался он Амфитеатровым позже, уже из Неаполя⁵⁴.

Лопатин стремился уехать с Капри, но ‘великолепная погода’, которой так радовался Горький, приглашая Лопатина (п. 7), сменилась ненастьем. К тому же должен был приехать Бурцев для деловых переговоров с Горьким. Из-за непогоды и в ожидании Бурцева Лопатин задержался на Капри целую неделю. Он рассказал о своих впечатлениях, очевидно, только Амфитеатровым. М. П. Негрескул, которой он после первой встречи с Горьким радостно писал, что ‘сердечно сошелся’ с ним, теперь просто сообщал, что вернулся с Капри⁵⁵.

Первое свидание с Горьким на Капри оставило для истории и для историков многие сведения о замечательном русском человеке — Германе Лопатине. Их последняя встреча на Капри осветила один из трудных моментов в жизни Горького.

Горький и Лопатин еще обменяются письмами после этого свидания, но встретятся они уже в России.

Публикуемая в томе переписка Горького с Лопатиным невелика по объему. То, что пропали или еще не разысканы некоторые письма Горького Лопатину, объяснимо особыми обстоятельствами жизни Лопатина. Но ведь известно, что Горький тщательно хранил письма своих корреспондентов, почему же писем Лопатина всего восемь? Очевидно, их переписка явно не была ни интенсивной и длительной, ни обширной.

Лопатин любил и умел писать письма, но письма к Горькому давались ему с трудом. ‘Всего обиднее, что никак не могу добиться часу и настроения, чтобы написать Горьким, которые так полюбились мне сразу и были так сердечны со мной… Обнимите их, пожалуйста, за меня’ ⁵⁶,— писал он Амфитеатрову 29 декабря 1909 г. Между тем тому же Амфитеатрову он успел написать в декабре, уехав с Капри в Париж, не менее шести больших писем, и переписка между Лопатиным и Амфитеатровыми всегда была очень оживленной.

Но Амфитеатрову или некоторым другим своим корреспондентам Лопатин мог писать письма о внешних событиях, о пустяках, писать иногда в суете повседневных дел. Письма к Горькому требовали ‘настроения’, серьезного обдумывания или сердечной и душевной близости. А эта близость не возникала. Возможно, потому, что первое знакомство с Горьким в приподнятой атмосфере ‘праздника’, о которой Горький писал Амфитеатрову, и последующие встречи всегда на людях не способствовали сближению. Возможно, потому, что такой общительный человек, каким его все считали, Лопатин был человеком в то же время замкнутым (двадцать лет одиночного заключения!). Шлиссельбуржец М. Ю. Ашенбреннер вспоминал, что Лопатин, ‘блестящий, страстный, в высшей степени общительный человек, всегда чувствовал себя одиноким’⁵⁷. В письмах Лопатина близким иногда прорывались слова об ‘одиночестве во многолюдстве’. Нельзя забывать и об удивительной скромности Лопатина, не позволявшей ему ‘докучать’ Горькому.

Для Горького знакомство с Лопатиным — ‘праздник из праздников, торжество из торжеств’ — было утолением его ‘жажды героя’. Но, может быть, горьковское восприятие Лопатина как ‘чародея сказочного’ (п. Амфитеатрову), ‘сказочного человека’ (п. Сулержицкому), значительность, грандиозность Лопатина мешали более тесному их сближению?

В 1911 г. у Горького произошел любопытный обмен письмами с В. С. Миролюбивым. Горький рассердился на Миролюбова, когда тот, прочитав вторую часть романа ‘Жизнь Матвея Кожемякина’, писал: ‘Эта часть несколько слабее предыдущих. Лопат[ина] Вы сильно подняли, а затем уронили. Сказав, что ему слова дороже людей. Может быть, не следовало так поднимать?’

‘В предыдущем Вашем письме,— отвечал Горький,— Вы без всяких оговорок заявили о тождестве Марка Васильева и Г. А. Лопатина, чем повергли меня в грусть. Я — портретов с живых людей не пишу, и, само собой разумеется, Марк с Лопатиным не имеет — не может иметь чего-либо общего, ибо я Лопатина с внутренней стороны не знаю. Уверен, однако, что мысли Марка ему чужды.

Очень жаль, что Вы усмотрели сходство там, где его не может и не должно быть’ (XXIX, 177). Миролюбову пришлось отступить: ‘…я назвал Марка Лопатиным, потому что заметил в нем много внешних черт сходства с последним. О ‘тождестве’ я не хотел сказать. Как следует Лопатина я не знаю’⁵⁸.

Этот эпизод примечателен во многих отношениях. Но нас, естественно, более всего интересует Лопатин. То, что Марк — это не Лопатин и ‘мысли Марка ему чужды’, убеждает одно из писем Лопатина Горькому, в котором он размышлял о русском народе и русской истории. Письмо это любопытно и тем, что в нем Лопатин полемизировал с некоторыми очень важными для Горького идеями, прозвучавшими и в статье ‘О писателях-самоучках’.

Лопатин определял мысли Горького о том, что на ‘Западе пессимизм — миросозерцание, а у нас он — ‘мироощущение’, как очень ‘широкие и красивые’, но несколько парадоксальные и не совсем верные обобщения’. Он не считал, что ‘пессимизм, мистицизм и фатализм, подрывающие энергию и отразившиеся так ярко в нашем фольклоре’ — черты, характерные исключительно для России. ‘Разве суть античной греческой трагедии не та же бесплодная борьба с неодолимым роком? И разве этот ослабляющий действенную энергию национальный порок помешал нам выбиться из-под татарвы и создать великое государство? — или — что еще больше — помешал нам создать великую литературу, в какие-нибудь полтораста лет, примерно от 1725 до 1880 г., т. е. от Петра I до Александра III?’ (п. 5).

Добавим, что Лопатин, сам страдавший ‘пассивизмом’, ни в коей мере не рассматривал эту черту как ‘национальный порок’, но как болезнь, благоприобретенную в ‘бурях жизни’, т. е. социально обусловленную.

Несогласие Горького и Лопатина в исторических воззрениях существенно, существенна и фраза Горького в письме Миролюбову о том, что с ‘внутренней стороны’ он Лопатина не знает. ‘Всегда приму как отца’,— сказал Горький Лопатину при расставании в 1909 г. Шестидесятичетырехлетний Лопатин казался Горькому в его сорок один год отцом.

И не следует ли искать в ‘вечной’ проблеме ‘отцов и детей’ причину того, что органической, полной, глубокой близости Горького и Лопатина так и не возникло. Когда-то молодой Лопатин упрекал Тургенева в том, что тот не понял ‘детей’. Теперь же Горький не сумел проникнуть во внутренний мир Лопатина-‘отца’. Они были революционерами разных поколений.

Двадцать один год Лопатин был выключен из жизни. Узникам Петропавловской крепости и Шлиссельбурга не разрешалось знать о том, что творилось в мире. Они не знали о русско-японской войне, им было запрещено употребление слова ‘социальный’ ⁵⁹. Понимая, какую силу в начале века приобрел марксизм, начальство отобрало у Лопатина первый том ‘Капитала’ Маркса, находившийся у него в Шлиссельбурге⁶⁰. За эти двадцать лет в России произошли важнейшие исторические сдвиги, на арену революционного движения вышел пролетариат, была создана Российская социал-демократическая рабочая партия, революционные идеи проникали в широкие слои народных мае. Но, выйдя из Шлиссельбурга, Лопатин оказался вновь в изоляции, его положение ‘ссыльнопоселенца’ означало постоянную слежку, невозможность свободного общения. В связи с этим Лопатин, естественно, не мог представить до конца всю значимость изменений в общественной, политической, идеологической жизни и только за границей начал постигать, как усложнились революционная борьба и формы этой борьбы. Его идеалы оставались прежними общедемократическими идеалами революционера 70—80-х годов. Именно это имел в виду В. И. Ленин, когда писал, что Лопатин не может дать направление ‘Современнику’ (см. также статью Б. А. Бялика). Горький воспринимал Лопатина как ‘сказочного’, романтического и несколько далекого героя народничества. Любопытно, что некоторые молодые революционеры, тогдашние обитатели Капри, вообще не приняли Лопатина. Так, О. А. Кадомцева в своих воспоминаниях, хранящихся в АГ, высказала достаточно резкие суждения о нем.

Но масштаб личности Лопатина, широта его видения мира и человека, его ум и огромное обаяние — все это придавало отношениям Горького и Лопатина и их переписке особую значимость. Мимолетность их встреч и краткость переписки не снижают той роли, которую сыграл Горький во ‘второй’ жизни Лопатина. Также и Лопатин оставил глубокий след в памяти Горькою.

Конкретными поводами для переписки и, очевидно, бесед были те ‘дела’, которыми Лопатину пришлось заниматься за границей. Как это ни парадоксально, но так сложна, запутанна, противоречива была тогда русская действительность, что романтический герой прошлого, ‘рыцарь духа’, как его называли, Лопатин помогал Горькому знакомиться с едва ли не самыми страшными, трагическими и позорными явлениями тех лет.

Выехав за границу, Лопатин попал в гущу политической борьбы в среде русской эмиграции. Его сразу ‘захватили’ эсеры. Первое отклонение Лопатина от намеченного заграничного маршрута, о чем он писал сестре,— поездка в Лондон — было связано с приглашением на очередной съезд партии эсеров в августе 1908 г. На этом съезде он впервые увидел Азефа, история которого на несколько лет вперед предопределила деятельность Лопатина за границей и явилась одной из важных тем переписки его с Горьким.

Осенью 1908 г. поездка Лопатина к Горькому сорвалась из-за того, что он был срочно вызван в Париж для участия в третейском суде между Бурцевым и ЦК партии эсеров, обвинявшим Бурцева в клевете на крупного работника эсеровской партии — Азефа. Это было то самое ‘крайне неприятное дело’, о котором он писал сестре и Короленко.

Еще в пору своей бурной революционной деятельности Лопатин понял страшную роль, которую играли провокаторы в русском революционном движении. Когда в 1884 г. он приехал в Россию, с тем чтобы восстановить партию ‘Народная воля’, одной из своих задач он ставил: удалять ‘немалочисленные продукты политического разврата — последних годов, вторгнувшихся в революционную среду — в форме лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией’ ⁶¹. Лопатин помнил страшную роль Дегаева в истории ‘Народной воли’ ⁶². В его собственной судьбе был Степан Росси — ‘главный предатель’ Лопатина в ‘Процессе 21-го’, как его назовет позже Бурцев.

В письме к сестре Лопатин очень точно определил ‘суть дела’, которым ему пришлось заниматься в связи с Азефом: ‘Бурцев напал на факты, уличающие А[зе]ва в провокации. Встретив упорное недоверие со стороны ЦК, он стал предостерегать других заинтересованных лиц. ЦК обвинил его в легкомысленном распространении, во вред партии, неосновательных и злостных слухов про одного из лучших ее членов. Б[урцев] потребовал суда. Ради беспристрастия нужно было взять людей, не принадлежащих к партии, но пользующихся авторитетностью во всех партиях по части ума, справедливости и пр. Выбрали меня, Кр[опоткина] и Ф[игнер]. Мы судили Бурцева и, конечно, оправдали, признав А[зефа] доказанным провокатором. На сем наше дело и кончилось. Судить А[зефа] может только партия, а не мы <...> для себя я считаю и того достаточным, что помог сделать его безвредным’ ⁶³.

В деле Азефа великолепно проявились присущие Лопатину качества: высокая нравственность, справедливость, проницательность, чувство долга, ум, такт. И в этой связи нельзя не упомянуть об инциденте его с В. В. Розановым. Как известно, дело Азефа широко освещалось в прессе. Во всех газетах печатались официальные отчеты о заседаниях Думы, на которых рассматривался запрос об Азефе, печатались статьи, фельетоны и пр. 27 января/9 февраля 1909 г. в ‘Русском слове’ появился фельетон В. Варварина (В. Розанова) ‘Почему Азеф-провокатор не был узнан революционерами?’ Розанов противопоставлял поколению революционеров-народников, с их высокой духовностью, ‘нынешних’, обладающих, по его словам, ‘поразительной слепотой к человеку’. Но под конец Розанов допустил грубый выпад против членов ‘третейского суда’, и, хотя они принадлежали к первому поколению революционеров, он причислил их к тем, кто ‘не узнал’ Азефа: ‘Азеф провел за нос и великую мать-игуменью [Фигнер], и патриарха ее, высокообразованного старца кн. Кропоткина. Все они — и Кропоткин, и Фигнер, и Лопатин — уже стары, принадлежат к старым, ‘народническим’ слоям русской литературы и общества, то есть к слоям совсем другой психологии, чем нынешняя…’

Лопатин сразу же ответил Розанову: ’14/II—09. Лондон. Не знаю, как Вас зовут по имени и отчеству и потому обращаюсь к Вам просто —

Милостивый государь!

Сейчас случайно прочел Ваш фельетон в ‘Русском слове’ от 27 января и хочу сказать пару слов pro domo meo {о себе (лат.).}.

Не берусь разбирать Вашу теорию — в которой несомненно есть доля правды — но могу уверить Вас, что относительно меня и Кропоткина Вы введены в заблуждение невесть откуда взятыми сообщениями ‘Нового времени’.

Оставим в стороне мою первую жизнь — где физиогномика, первое впечатление, наблюдение личности во всей ее сложной конкретности играли немаловажную роль — скажу только о моем отношении к Азеву.

Увидев его впервые на большом собрании, я спросил у соседа: ‘Это еще что за папуас?’ — ‘Какой?’ — ‘Да, вот тот мулат с толстыми чувственными губами’.— ‘Это… (склонившись к моему уху) …Это — И[ван] Ник[олаевич]!’ — ‘Как? Это он? И вы отваживаетесь оставаться наедине с ним в пустых и темных местах? — говорю я полушутя.— Но ведь у него глаза и взгляд профессионального убийцы, человека, скрывающего какую-то мрачную тайну’ (я три года провел когда-то в иркутском остроге, исключительно между уголовными). Затем, встречаясь с ним ежедневно в течение десяти дней и в продолжение целого дня, я ни разу не обменялся с ним ни одним словом, ни одним рукопожатием. А заметьте, всякий Вам скажет, что я очень общительный человек, и я видел его в кругу наших общих друзей, а его почитателей. Не скрою, что я уже слышал о нем кое-что худое, но меня уверили, что это злостная сплетня его партийных врагов, а дошедшие до меня факты не оправдывали еще тогда в моих глазах зловещих выводов. Я не демонстрировал, а просто уклонялся от общения с ним, ибо не мог или не хотел преодолеть чувства антипатии.

Кропоткин, насколько я знаю, видел его ранее всего раз или два и никогда не был его другом. Во всяком случае, на суде или в следственной комиссии он не брал на себя роли защитника Азева, а, напротив того, много способствовал тому направлению, которое приняло, наконец, дело между Бурцевым и ЦК.

Вот и все, что мне захотелось сказать под первым впечатлением от Вашей статьи. Герман Лопатин’⁶⁴.

В письме к сестре от 13 февраля 1909 г. Лопатин, возмущаясь очередным враньем ‘автора статьи, помещенной в ‘Новом времени’, о своей ‘безграничной вере’ Азефу и о дружбе с Азефом Кропоткина, якобы защищавшего Азефа ‘на суде изо всех сил», Лопатин восклицал: ‘Вот так пишется история!’ В этом письме он частично повторил описание своего первого впечатления от Азефа, но добавил слова, завершающие его характеристику: ‘Прилагаю его портрет <...> Он всего больше похож (в фуражке) на одного из тех франц[узских] ‘апашей’, который — встретив малолетнюю девочку в глухом месте — изнасилует ее, а затем задушит или зарежет, или обратно: сначала умертвит, а затем изнасилует труп’⁶⁵.

В изображении Лопатина Азеф — ‘профессиональный убийца’, скрывающий мрачную тайну, и в то же время это ‘апаш’, т. е. хулиган, вор, отсюда глубочайшее презрение, сатирическая тональность портрета.

Еще более язвительная и уничтожающая характеристика Азефа принадлежала другому судье — П. А. Кропоткину, который писал В. Н. Фигнер 31 марта 1909 г.: ‘Глубоко сожалею, что ЦК странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких не мало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких плутов и мошенников надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов’ ⁶⁶.

Горький, писавший об Азефе позже в статье ‘О предателях’ (1930), когда стал известен бесславный конец провокатора, дал чисто сатирический портрет Азефа, ‘упрощенного мещанина’, который не представляет интереса для художника, ибо в нем нет ‘материала для искусства’ (XXV, 194).

Но это значительно более поздняя оценка Горьким Азефа. В 1908—1909 гг. восприятие Горьким дела Азефа было близко лопатинскому.

Горький, разумеется, видел ‘грязь’ азефовщины, считал Азефа ‘ловким подлецом’, человеком ‘гаже палачей’, он умолял Екатерину Павловну быть подальше, отодвинуться от этой ‘гнусной’ истории. Вместе с тем Горькому был ясен общественный смысл разоблачения Азефа. ‘В конце концов — история-то не совсем плоха. Можно ждать <...> важных последствий, уж во всяком случае Столыпин и К^oполучат несколько здоровых щелчков’,— писал Горький Е. П. Пешковой. И через несколько дней: ‘Пожалуйста, извещай меня о всем, что делается по вопросу об Азефе, это очень важно. Буде, выйдут какие-либо бумажки — пришли немедля.

Крайне интересное дело’⁶⁷.

В письмах Лопатина, знакомого с делом Азефа и многими подобными ему делами не со стороны, как Горький, а изнутри,— тот же широкий взгляд на происходящее: ‘Важно показать Европе — каковы ‘столпы’ порядка, как они подбивают на злодейства, чтобы выдать потом обманутых ими людей и доказать свои заслуги в спасении власти и пр., чтобы получить потом свои 30 серебряников’. Лопатин объяснял сестре, что его деятельность имеет высокий общественный смысл, а не поддержку и защиту Бурцева: ‘Выступив некогда как бы на помощь ему, я конечно имел в виду вовсе не его реабилитацию, а раскрытие гнусной общественной язвы, губившей все вокруг себя’⁶⁸.

Моральный авторитет Лопатина после истории Азефа еще более укрепился. В нем видели не только легендарного героя прошлого, но мужественного, правдивого, совестливого человека, умевшего в сложных, запутанных ситуациях вершить ‘праведный суд’.

Как известно, в прошлой деятельности для Лопатина революционность и нравственность были нерасторжимы. Он не соглашался с идеями и тактикой Нечаева, не разбиравшегося в средствах. ‘Я не принимал ни малейшего участия в т. н. нечаевском деле, или, лучше сказать, мое участие в нем было отрицательное, то есть мне принадлежала самая резкая критика присланных мне произведений нечаевского кружка’⁶⁹,— писал Лопатин Н. П. Синельникову 15 февраля 1873 г.

Не во всем разделявший теоретическую платформу ‘Народной воли’, Лопатин взялся за объединение разрозненных ее групп и кружков, и он избегал споров и дискуссий во имя единства партии. Но он решительно воспротивился следовать распространенному правилу: ‘Для достижения поставленных целей все средства хороши’ — и добивался того, чтобы распределительная комиссия запретила всякого рода ‘конфискации’, убийства, поджоги и тому подобные действия местных групп⁷⁰.

Высокие нравственные критерии помогали Лопатину разбираться в сложных, нередко трагических и всегда неприятных, изнашивающих здоровье историях, которыми ему приходилось заниматься особенно много по приезде за границу.

‘Мое имя стало в Париже и Кракове боевым кличем, которым бросают друг в друга партии, кружки и отдельные бойцы’,— писал он сестре 11 апреля 1909 г. В другом письме звучали иные ноты: ‘…меня то и дело приглашают в суды (разлакомились!). Но мне неохота разменивать свой нравственный авторитет на разбор эмигрантских дрязг, и я отказываюсь, что не легко’. Эти два высказывания Лопатина не противоречат одно другому, но свидетельствуют о сложном отношении его к новой своей деятельности. В самом деле, его письма к сестре нередко отражают боль, гнев, горечь, часто брезгливость и отвращение к тому, чем ему приходилось заниматься: ‘Вот ездил на днях в Геную для совещаний по трем или, вернее, по пяти делам, аналогичным азев[ским]. Было еще шестое дело несколько иного рода, но тоже очень трагичное’. В другом письме он пишет о ‘тошнотворных делах’. Когда сестра укорила его, что он ‘порхает’ по Европе, Лопатин сердито отвечал: ‘Порхать-то я порхаю, только не с цветка на цветок, а с одной кучи навоза или падали на другую <...> Вот и сейчас я приехал в Лондон по делу, если не столь (пока) громкому, важному, ужасному и гнусному, как дело Азева, то все же достаточно трагическому, душераздирательному и противному’.

Следует обратить внимание на многозначность, точность, объемность последней характеристики: ‘гнусное’ и ‘трагичное’, ‘душераздирательное’ и ‘противное’.

Лопатин отстранялся от участия в делах мелких, в разбирательстве ‘эмигрантских дрязг’. Но, когда он чувствовал, что за обращением к нему стоит общественная или личная трагедия, он не находил в себе силы отказаться.

‘…И Кави не скрывает меня от тяжелых душевных волнений, — жаловался он сестре 20 апреля 1909 г.— Например, сегодня получаю вместе с твоей открыткой: 1) мольбу некоего юноши приехать в Ниццу и принять к моему рассмотрению обвинение его в провокаторстве, 2) запрос: правда ли, что я высказал на основании личных впечатлений такое-то мнение об одном из главарей персидской революции, 3) просьбу протестовать в печати против некоторых газетных выходок на его счет, 4) просьбу прислать в Краков свое мнение по одному из тамошних дел, 5) донесение, что в таком-то деле топили человека, опираясь на якобы слышанные от меня факты. Все это не только утомительно и досадно, но и снашивает нервы, ибо надо всем этим лежат душевные трагедии’. Но, перечислив все эти страшные дела, которые ‘снашивают нервы’, Лопатин разъяснял, почему он берется за них: ‘Не отвечать нельзя, ибо это было бы просто негуманно, бесчеловечно’⁷¹.

Лопатин всегда видел и многозначность разбираемых им историй, рассматривая их с высоких нравственных, гуманных позиций и одновременно выявляя их общественное значение. Был и еще аспект, в котором проявлялась художественность натуры Лопатина, которая так привлекала Тургенева. ‘…Все эти материалы просто золотая руда для мыслителя и художника’,— писал Лопатин Горькому. Умевший видеть ‘личность в ее сложной конкретности’, Лопатин ценил ‘психологический и социологический’ интерес дел, столь важный для художника.

В этом смысле очень любопытно его второе письмо Горькому. Оно написано человеком, которому знакомы законы художественного творчества, и обращено как бы коллеге, товарищу, сходно чувствующему и понимающему.

Лопатин, находясь в гуще дел о провокаторах, часто общаясь с ними и со свидетелями, работая с Бурцевым в ‘Общем деле’, ‘Былом’, ‘Будущем’, безусловно, доставлял Горькому важные подробности об ‘историях’ провокаций и их ‘героях’, которыми Горький интересовался. Написав свою повесть ‘Жизнь ненужного человека’, Горький не считал тему исчерпанной, тем более действительность сразу же после выхода повести ‘подбросила’ дело Азефа, мемуары Петрова и др. В 1910 г. Горького заинтересовала фигура Меньщикова, он хотел повидаться и познакомиться с ним. Договориться о свидании он просил сначала Е. П. Пешкову (через Бурцева), но потом писал ей, что ‘это дело взял на себя Г[ерман] А[лександрович’]⁷².

Любопытно, что в 1926 г., работая над романом ‘Жизнь Клима Самгина’, Горький разыскивал книгу Меньщикова ‘Охрана и революция’.

Но, говоря об интересе Горького к провокаторам и провокациям, нашедшем отражение и в его послереволюционных произведениях, нельзя ограничиваться, разумеется, только областью художественного творчества. Горький всегда оставался политическим деятелем, слежка за ним и за приезжавшими на Капри велась постоянная, и сведения, получаемые им от Бурцева и Лопатина, имели порой непосредственно ‘практическое’ значение.

Можно отметить и другие связи Горького с Лопатиным, отразившиеся в публикуемых материалах. Горький принял участие в деятельности Комитета помощи русским политическим заключенным, приговоренным к каторжным работам, организованного по инициативе В. Фигнер и Лопатина (см. сообщение Л. С. Пустильник).

В свою очередь Лопатина заинтересовала Интернациональная лига, о которой Горький писал в своей статье ‘Издалека’, и он запрашивал у Горького сведения о ней.

Нельзя не отметить и того факта, что имя Лопатина в 1908—1913 гг., до отъезда в Россию, часто фигурировало в переписке Горького с Амфитеатровым, точно так же в переписке Лопатина с Амфитеатровым постоянно возникало имя Горького. Живя в Кави или Феццано, Лопатин, несомненно, читал письма Горького к Амфитеатрову. Этому есть свидетельства Амфитеатрова и самого Лопатина в его письмах к сестре. В ноябре 1910 г. Лопатин как бы подключился к тому напряженному диалогу о Толстом, который вел Горький с Амфитеатровым, но сделал это с присущей ему независимостью и самостоятельностью суждений и оценок, благодаря чему сохранился важный документ о Толстом и Лопатине. 27 ноября 1910 г. Лопатин писал сестре, очевидно в ответ на ее сетования, что он так и не познакомился с Толстым, хотя имел эту возможность: ‘И мне очень жаль, что, будучи современником этого великого и интересного человека, я никогда не знавал его лично… общение с великим духом служит источником великих духовных наслаждений. В старое время Михайловский очень уговаривал меня побывать в Москве у Толстого, который опубликовал тогда свое ‘Воскресение’ и интересовался т. н. ‘революционерами’. Я отвечал, что дорого бы дал, чтобы познакомиться с Т. случайно, но что ни ‘смотреть’ его, ни ‘показываться ему’ и позировать для ‘революционера’ я не пойду. А простого, случайного знакомства так и не состоялось. Как-то в Париже один из приближенных Т. передал мне от него несколько лестных, ласковых слов. Я, конечно, поблагодарил, но отнесся к ним довольно скептически. Откуда, думаю, ему знать меня и с чего он будет вести сочувственную беседу о человеке, столь далеком от всего, что занимает его теперь? — Говорят, Горький упал в обморок при известии о смерти. Во всяком случае письма его к Амф[итеатрову] по этому поводу совсем ‘лирические’, чтобы не сказать сильнее…’ ⁷³

В переписке Горького и Амфитеатрова нашли отражение и некоторые моменты, связанные с участием Лопатина в ‘Современнике’. Лопатин подписал приветственную телеграмму Горькому, отправленную от имени редакции нового журнала ‘Современник’ (18 декабря 1910 г.). Свое отношение к этому журналу он объяснял в письме М. П. Негрескул 1 января 1911 г.: ‘Между прочим, готовится здесь новый ‘Современник’, как бы продолжение старого. Негласный редактор Амф-в. Я — как ‘неключимый {Здесь: негодный, беспомощный, неспособный. См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. 2. С. 521.} раб’, конечно, отказался и от официального участия в редакции и от постоянного сотрудничества. Дозволил только перепечатать (ради имени) из старого ‘Вперед’ статью ‘Не-наши’. Но когда живешь вместе, трудно уклониться от участия в целодневных редакционных совещаниях, особенно, когда съехалось трое питерских суб-редакторов. Да и охоты уклоняться нет: интересны и люди, и планы, и рассуждения’⁷⁴.

Лавров вспоминал о Лопатине как о собеседнике, ‘который прельщал всех и каждого, был душою всякого общества, привлекал к себе и самодура генерал-губернатора Восточной Сибири, и ученых исследователей, и молодых девушек, и острожных каторжников, и фанатиков-революционеров’. Приведем рассуждение Лаврова полностью: ‘Его рассказы, полные блеска и юмора, чаровали слушателей. Поэтому материал для его биографии мог бы быть очень богат и разнообразен. Но именно разнообразие мест и личностей, среди которых имели место разные эпизоды его жизни, здесь представляет затруднение. Множество лиц могли бы доставить о нем в высшей степени интересные сведения, но каждый мог бы точно и подробно сообщить лишь некоторые ее эпизоды. Лишь сам Лопатин был бы способен сгруппировать и распределить все эти эпизоды в надлежащей перспективе и гармонии. Его и уговаривали не раз сделать это. Уговаривал Иван Сергеевич Тургенев, угадывавший в нем блестящий литературный талант. Уговаривали его и друзья. Ему было все некогда. Его отвлекали всегда от усидчивой литературной работы, без возможности напечатать ее немедленно или работа для куска хлеба, переводы, сделанные по верному заказу, или хлопоты по сотне дел…’

Лавров сетовал на то, что друзья не записали рассказов Лопатина или записали очень мало, до того как ‘наступила катастрофа’ — арест 1884 г. и приговор к пожизненному заключению.

Выше говорилось о том, что после освобождения заключенных Шлиссельбурга в журналах ‘Былое’ и ‘Минувшие годы’ печатались воспоминания, где рассказывалось и о Лопатине. Были напечатаны в ‘Былом’ и две заметки самого Лопатина, вносившего коррективы в рассказы о нем. Так, в No 3 Лопатин, исправляя Иванчина-Писарева и уточняя обстоятельства ареста доктора Веймара, у которого он жил по приезде в Россию в 1879 г., сам рассказывал о некоторых моментах, связанных с Веймаром. Точно так же, указывая на неточности в ‘Воспоминаниях народовольца’ А. Н. Баха, он сообщил подробности эпизода в Ростове, где печатался последний, десятый номер ‘Народной воли’. Скупые сведения об иркутских арестах содержались в его примечаниях к статье о Чернышевском и в написанной в 1906 г. ‘Автобиографии’. Но это были все лаконичные, обрывочные факты. Между тем жизнь Лопатина была необычайной, насыщенной событиями, встречами, борьбой — ‘рыцарский роман’, по словам Лаврова, и Лавров был прав, когда писал, что только сам Лопатин ‘был бы способен сгруппировать и распределить все эти эпизоды в надлежащей перспективе и гармонии’⁷⁵.

К сожалению, этого не произошло. Жизнь в эмиграции не дала Лопатину возможности сосредоточенной литературной работы. Разборы дел о провокаторах, помощь Бурцеву в издании ‘Общего дела’, ‘Былого’, газеты ‘Будущее’ (см. об этом в сообщении Е. Г. Коляды) отнимали у Лопатина много времени, сил, нервов, здоровья.

Горький во время их первой встречи говорил Лопатину о недопустимости его ‘литературного бездействия’. Этими мыслями он делился с Амфитеатровым: ‘Надобно, чтоб он написал Записки, автобиографию. Не напишет — ограбит бедную Русь, которая стонет и воет и страдает и не умеет радоваться’ (Г-А, п. от дек., не ранее 9, 1909 г.)

Но, возможно, Лопатин и при встрече жаловался Горькому на свою абулию, которая ‘мешает всякому серьезному почину, стоит поперек дороги всякой самостоятельной, выдержанной деятельности по собственному загаду’ (п. l). Возможно, Горький сам опасался, что Лопатин не напишет истории своей жизни. Во всяком случае, Горький настойчиво просил Амфитеатрова записывать рассказы Лопатина. Амфитеатров так и поступал (некоторые рассказы воспроизведены Амфитеатровым в письмах к Горькому). Лопатин относился к этому спокойно и даже иронически. Встревоженной сестре он отвечал: ‘Твое замечание насчет Амфитеатрова не лишено основания, судя по одной его фразе (‘вы так хорошо рассказываете, что я записал почти буквально вашу вчерашнюю повесть’), но мне это все равно, так как я едва ли соберусь когда-нибудь взяться за свои мемуары’ (п. 8/21 окт. 1908 г.) ⁷⁶.

Позже, уже в России, Лопатин, как вспоминал С. Мельгунов, ‘смеясь, рассказывал, что Амфитеатров записал за ним целые четыре тома’⁷⁷.

Правда, люди, знавшие Амфитеатрова и его пристрастие писать романы о живых, реальных людях (см. вступительную статью к переписке Горького с Амфитеатровым), выражали свои опасения на этот счет. М. Ф. Андреева 3 октября 1911 г. писала А. Н. Тихонову: Амфитеатровы ‘дуются на меня и не пишут. А тут еще Петр ездит к ним ‘поговорить по душам’ с Г. А. Лопатиным, и воображаю, какой из всего этого миленький романчик выльется из-под пера ничем не брезгующего Ал. Вал., — герои-то уж очень громкие! Как тут не соблазниться’ ⁷⁸.

По счастью, Амфитеатров не написал романа о Лопатине, хотя в последнюю главу романа ‘Девятидесятники’ (1909), посвященного ‘могучему русскому человеку Герману Александровичу Лопатину’, вставлен ряд лопатинских рассказов о Шлиссельбурге⁷⁹. В томе публикуется амфитеатровская запись рассказа Лопатина, зафиксировавшая некоторые неизвестные исследователям подробности жизни Лопатина в Ставрополе, куда он был сослан по делу ‘Рублевого общества’.

Живейший интерес имеют записи в дневнике Пятницкого, которые сделаны во время первого приезда Лопатина на Капри.

Во-первых, в этих записях с протокольной точностью зафиксированы по дням многие события, встречи, разговоры, реплики Горького. По полноте своей они не уступают, а, пожалуй, даже превосходят те письма-отчеты, которые сам Лопатин отправлял Амфитеатровым с Капри во время своего второго приезда к Горькому. Во-вторых, Пятницкий записал рассказы Лопатина, и эти рассказы расширяют и обогащают представление о ‘первой жизни’ Лопатина. Они сообщили много нового о Лопатине не только слушателям его на Капри в ту дальнюю осень, 1909 г., но и современным исследователям, литераторам, просто читателям.

Пожалуй, большинство эпизодов, рассказанных Лопатиным, не были известны тогда по другим записям или воспоминаниям. Так, о разговоре Лопатина с Д. А. Толстым глухо сообщалось уже позже в воспоминаниях В. Н. Фигнер, мало было сведений о ссылке в Ташкент в 1870 г., впервые подробно освещалась история трех побегов из Иркутской тюрьмы и т. п.⁸⁰

Лопатин сообщал сестре, что Пятницкий советовал ему писать мемуары и предлагал издать их. Но он и сам заранее решил, что будет записывать рассказы Лопатина. Не исключено, что эта мысль возникла не без воздействия Горького.

Важно, разумеется, что рассказы записаны в доме Горького. Обстановка дома, обаяние и радушие самого Горького и его близких — М. Ф. Андреевой, З. А. Пешкова, приехавшего чуть позже Н. Е. Буренина, удивительная природа Капри, несомненно, помогли преодолеть присущее Лопатину нежелание ‘позировать’, ‘показываться’, о чем он писал сестре в связи со смертью Толстого. Лопатин ‘разговорился’ в доме Горького, ощутив его искреннюю заинтересованность, поняв, какой он ‘милый и сердечный, приветливый человек’. И не будет никакой натяжкой считать, что именно Горький оказался причастным тому, что для истории сохранились драгоценные подробности жизни замечательного русского революционера. Поэтому публикуемые записи Пятницкого органически входят в тему ‘Горький и Лопатин’.

В последнем письме Лопатина Горькому возникает тема возможного возвращения на родину, жизненно важная и для Горького, и для Лопатина.

За границей Лопатин жил в известной безопасности, хотя, разумеется, и в Италии и во Франции за ним велась слежка, о чем свидетельствуют материалы, публикуемые ниже. Эта слежка стала особенно интенсивной накануне предполагаемого приезда в Италию русского царя. Сам Лопатин иронически изображал действия шпиков в Кави: ‘…по случаю визита царя в нашей деревушке гостило в продолжение двух недель десятка полтора политических агентов, которые сопровождали каждого из нас — пешком, на велосипеде и в поездах — во всех наших разъездах, близких и дальних. Телеграммы наши читались, и письма запаздывали. Но так как после депеши Амф[итеатрова] и моего письма к Джолитти и обращения в газеты все это делалось сравнительно прилично, то есть якобы тайно и вполне оправдывалось естественными тревогами полиции при подобных обстоятельствах, то я не протестовал больше, а только посмеивался’⁸¹.

Лопатин понимал, что еще несколько лет ему придется жить за границей. В конце 1910 г., судя по письмам, участие его в разборе всякого рода историй провокаторов, эмигрантских ‘дрязг’ и прочего несколько сократилось. И все же работа в ‘Былом’ неизбежно возвращала его к столкновениям с провокаторами. В 1911 г. он приехал из Швейцарии, где путешествовал с братьями и Даниельсоном. ‘…Проводив братьев,— писал он из Парижа Амфитеатрову,— я попал к Б[урцеву] прямо на допрос к провокатору и очную ставку его с его жертвами. Очень интересно с бытовой и психологической стороны, но… и противно же! Да и ужасно по временам…’ ⁸²

Лопатин, особенно после встреч с родными, думал о возвращении на родину. Советуя В. А. Лопатину, пережившему смерть дочери и жены, отправиться в ‘пешеходное путешествие по России’, он добавлял, что этому путешествию он ‘с наслаждением отдался бы сам, если бы это было возможно’ ⁸³.

Но в 1909—1912 гг. в Россию он уехать не мог, несмотря на то что при получении заграничного паспорта ему была дана возможность ‘без особого на то разрешения возвратиться в Россию’ (см. ниже справку по особому отделу). Однако на деле все обстояло не так просто. И осложнилось положение Лопатина в связи с его участием в разбирательстве дела Азефа. Он писал сестре 13 февраля 1909 г., что ‘отказался от перспективы скорого возвращения на родину и жития в СПб., отлично понимая, что мое участие в этом деле не останется тайной’⁸⁴. Вскоре до него дошли сведения об ироническом замечании Макарова в его адрес: ‘А Лопатин там все в разных комиссиях’.

Несколько позже, в апреле 1910 г., Лопатин объяснял сестре, почему не едет на родину: ‘Тянет ли меня в Россию? Даже очень. Могу ли я вернуться туда? Почему же нет! Но только потом я могу проехаться без всякого моего желания в Архангельскую губернию, а то и дальше. По крайней мере директор Департамента полиции говорил одному моему знакомому: ‘Л[опатин] и Ф[игнер] закрыли себе возвращение на родину (намек на дело Азева). Пусть живут за границей. Им и там хорошо» ⁸⁵.

Вместе с тем Лопатин предпринимал некоторые шаги, в какой-то степени подготавливавшие возвращение в Россию. 21 октября ст. ст. 1909 г. истекал четырехгодичный срок его ‘приписки’ в Вильно, и В. А. Лопатин обратился к брату с вопросом, как он намерен поступить. Лопатиным вновь овладели сомнения. Он писал сестре: ‘Это трудно сделать удовлетворительно, не будучи лично на месте. А вернуться сейчас, после всего, что произошло после моего отъезда, и когда делами правит не Макаров, с которым мне возможно было личное объяснение начистоту, а пресловутый Курлов, было бы рискованно: того и гляди попадешь за полярный круг <...> Ну, а нынешней тюрьмы и ссылки, с возмутительным издевательством над личным достоинством, я бы не перенес: меня бы живо расстреляли’ ⁸⁶.

Так Лопатин расценивал возможность своего возвращения на родину. И все же в сентябре 1910 г. он начал хлопотать через брата о ‘приписке’ в виленские мещане. ‘Был вчера в Генуе у консула, где проваландался с этим несносным формалистом до 6 часов вечера. Но в конце концов добился своего, то есть засвидетельствования принесенного мною документа’,— сообщал он Амфитеатрову 10 сентября 1910 г.⁸⁷.

Но и оформив документы на ‘приписку’, Лопатин не спешил с отъездом.

В начале 1913 г. отмечалось 300-летие дома Романовых и ожидалась широкая амнистия. Ее ждал Горький, на нее надеялся и Лопатин. Оба они ждали только общей амнистии, а не всемилостивейшего личного ‘именного помилования’. Настроение Лопатина в этом отношении прекрасно отразилось в его письме Горькому. Это письмо свидетельствовало и о свойственном Лопатину умении самому разобраться в тонкостях юридических процедур, удивлявшем в прошлом даже его судей: так умно и безупречно точно были составлены им показания при аресте по делу Каракозова и при аресте в Иркутске. И сейчас, дожидаясь амнистии, он как бы предсказывает возможные ‘варианты’ ее и предостерегает Горького от ложного шага — намерения ‘протестовать по поводу слухов’. Это предостережение сделано Лопатиным в изящной, остроумной и необидной форме. Лопатин знал, что дело возвращения на родину ‘требует основательного размышления и взвешивания всех ‘pro et contra» и делился своими мыслями с Горьким (Г—Л, п. 11).

21 февраля / 6 марта 1913 г. в газетах был опубликован ‘высочайший’ указ в связи с 300-летием дома Романовых, в котором объявлялась амнистия лицам, привлекавшимся по статьям 128, 129 и 132 Уголовного уложения за преступные деяния, учиненные посредством печати, открывавшая Горькому дорогу в Россию. Но, как известно, возвращение Горького по разным причинам затянулось до конца 1913 г.

Лопатин воспринял манифест об амнистии 1913 г. примерно так же, как в 1874 г. указ Александра II, изданный по случаю бракосочетания его дочери с герцогом Эдинбургским. Тогда Лопатин, находившийся в Лондоне, обратился с письмами в газету ‘Daily News’, опубликовавшую указ, и к самому Александру II. В этих письмах, резких и блестящих по форме, с присущей Лопатину точной аргументацией была доказана истинная сущность царской ‘милости’, которая распространялась на ничтожную часть находившихся в тюрьмах и на каторге людей ⁸⁸.

В 1913 г. Лопатин стремился вернуться в Россию, да у него и не было трибуны, с которой он мог бы выступать с критикой нового манифеста. Но в его письме к М. П. Негрескул от 12 марта 1913 г., написанном после прочтения ‘высочайшего указа’, характеристика этого документа вполне определенна: ‘Прочел я манифест. Более лицемерного, безжалостного и наглого издевательства над всеми надеждами и ожиданиями общества и народа, кажется, никогда еще не бывало! Конечно, надо уметь читать этот казенный, суконный язык и знать содержание приводимых тут статей закона, чтобы оценить вполне все несоответствие между кажущейся его значительностью и его реальной ничтожностью и свирепым бездушием’ ⁸⁹.

Тем не менее Лопатин стал собираться в Россию, сказав об этом своем решении сначала только Амфитеатровым, позже еще нескольким лицам. Как и в былые годы, когда он умел ‘собственной властью’ ‘переводиться’ из России за границу или из-за рубежа на родину, Лопатин тщательно продумывал план возвращения в Россию.

Начало 1913 г. он почти безвыездно жил в Феццано, пока Амфитеатров с женой и сыном путешествовал по Германии. В июне он поехал в Париж, откуда 8 и 10 июня писал Амфитеатрову. 14 июня он был в Лондоне. Затем снова в Париже, а 24 июня приехал в Берлин, о чем открыткой известил Амфитеатрова. Эту открытку он отправил уже из России, из Вержболова 12/25 июня. Предосторожности, принятые Лопатиным перед отъездом, оказались нелишними. ‘Уже и сейчас его ищут, и зарыскали шпики, обеспокоенные его внезапным исчезновением <...> Его сейчас, когда прозевали его отъезд, ищут как иголку в сене, даже не заботясь прикрывать эти поиски, и в Феццано, и в Нерви, и Неаполе’,— писал Амфитеатров Горькому 11 июня 1913 г.

О перипетиях готовящегося отъезда Лопатин рассказал уже из России в письме Амфитеатрову от 23 июля / 6 августа, как всегда живом и ироничном, хотя он и сетовал в письме, что писать из России трудно и ‘нет настоящего одушевления для рассказа’: ‘…все, узнававшие о моем намерении посетить ‘маму’, впадали в грусть и предсказывали мне всякие беды, не слушая или не принимая моих доводов. Напрасно я говорил им: ‘Как вы не понимаете, что у всякого профессионала — помимо аргументов и доводов от разума, опыта, доступных пониманию каждого, имеются еще интуиции, справедливости которых он не может доказать, но которые тем не менее остаются верными’… Мой спутник в последний раз сказал мне: ‘Послушай! еще не поздно вернуться, хотя билеты взяты до Питера. Брось свою затею, и я все убытки возьму на себя’. Я ответил только: ‘Нишкни!’ Сначала я пробовал излагать весь свой план, разделив его на несколько стадий. Но мне приводили по каждому пункту кучу неприятных ‘возможностей’. Я отвечал: ‘Да, все это не невозможно, но дело пойдет так-то’. Мне не верили. Тогда я стал давать указания лишь на непосредственно предстоящую стадию, оставляя остальное для будущего момента. И что же? Все стадии прошли спокойно, гладко, точь-в-точь согласно с моими предвидениями. В одном пункте я не мог не уступить, и тут эта уступка оказалась ненужной. Как Вы знаете, я вынужден был отказаться от мысли взять с собой мой архив, хотя был убежден, что сумею перевезти его. Я говорил, что — благодаря моей сановитой наружности, спокойному обращению и авторитетному тону или чему-либо иному — меня не беспокоят на границах и или вовсе не досматривают моего багажа или ревизуют его самым поверхностным образом. То же случилось и на этот раз. Но этого мало. Россияне завели недавно в пограничных таможнях каких-то барышень-‘массажисток’, которые запускают тонкие пальчики внутрь чемодана и прощупывают все его кишечки. И вот спутника моего осматривал солдат, а меня такая ‘массажистка’. Через минуту она говорит мне томным голоском: ‘Книги?’ А я отвечаю ласково-вкрадчиво-успокоительным тоном: ‘Только словари, барышня’. Тем дело и кончилось. Она не подняла даже верхних вещей, чтобы убедиться в моей правдивости. По дороге я остановился в Вильне, чтобы прописать свой внутренний паспорт, выданный мне три года тому назад и ни разу не прописанный, что могло смутить питерцев. В Питере я прописался в гостинице приехавшим из Вильны, а заграничный паспорт с означением недоимки в 135 рб. положил в карман: пусть фиск поищет меня прежде, чем сорвать с меня такую уйму денег’.

В гостинице Лопатин пробыл три дня, затем приискал себе ‘скромную квартирку, куда переехал и прописался снова’, а затем отправился в путешествие: в Гомель-Гомель (откуда и послано письмо) и оттуда к родным в Малороссию и Закавказье. ‘Ну разве же я не молодец по своей части?’ — спрашивал Лопатин, не скрывая своей радости не потому только, что благополучно завершилось его возвращение в Россию, а потому, что многое вспомнилось и пережилось из той, ‘первой’, жизни, и оказалось, что ‘есть еще порох в пороховницах’, и Лопатин был доволен собой, своей предусмотрительностью, осторожностью и находчивостью. ‘…От Парижа до Берлина я ехал в одном вагоне с Масловым, но приостановился в Берлине, чтобы пропустить его вперед и не переезжать вместе границы, не сообщив даже ему, что и я плыву ‘домой»⁹⁰,— дополнял он рассказ о своем путешествии. Правда, как это видно из публикуемых ниже донесений заграничной агентуры, его отъезд из Парижа и дальнейший путь до Петербурга был прослежен достаточно внимательно.

VII

Последние пять лет своей жизни Лопатин провел на родине. Он уже мог беспрепятственно поселиться в Петербурге. Но, обосновавшись на Карповке (точнее, на набережной Карповки, ул. Бассейная) в доме литераторов, где прожил все оставшиеся годы, он часто уезжал из Петербурга. Лопатин радовался возвращению в Россию, которую так любил. В годы молодости он признавался, что за границей ему недостает ‘русского воздуха и русского языка, русских впечатлений, русских женщин’ ⁹¹. И теперь он впитывал в себя эти ‘русские впечатления’. В августе 1913 г. он некоторое время жил близ Нарвы и с наслаждением предавался отдыху на родине. ‘Гулял пешком по полям, лугам и лесам пропасть,— писал он Амфитеатрову.— Ездил в экипажах и верхом. Причем однажды подо мною на всем скаку упала лошадь, сбросив меня через голову шага на 3 или 4 вперед. Однако кости остались целы, равно как и очки и часы. Побывал, между прочим, в Прямухине, пресловутом гнезде Бакуниных, где все пропитано воспоминаниями о незабвенных людях сороковых годов. Убедился, между прочим, что краски русской осени — по богатству и приятности тонов — не уступают, пожалуй, итальянским’. Весной 1914 г. Лопатин совершил шестинедельную поездку по России. Он побывал в Гомеле, Киеве, Остроге, Одессе, Николаеве, где жили его родные. На обратном пути Лопатин заезжал в Москву⁹², где посетил Е. П. Пешкову, о чем немедленно было доложено в Департамент полиции (см. ниже).

Возможно, Лопатин собирался заняться литературной деятельностью. Появлялись сведения, что он работает над своими мемуарами⁹³. Во всяком случае, Лопатина очень заботила судьба его архива. Как уже говорилось, уезжая за границу, Лопатин предполагал побывать в Стокгольме для розыска своих бумаг, которые он в свое время передавал на хранение Брантингу. Но, списавшись с Брантингом, Лопатин выяснил, что тот отправил все его бумаги в Париж, Лаврову⁹⁴. И Лопатин действительно нашел часть бумаг в архиве Лаврова. 9/22 октября он сообщал М. П. Негрескул: ‘Добрался я недавно до части архива П. Л.⁹⁵, хранившейся в Женеве, и нашел там в числе материалов для его биографии большущую пачку его писем ко мне, взятых из моего архива’. Очевидно, М. П. Негрескул недоумевала по поводу этой находки, и они даже повздорили в своей переписке. Но Лопатин убеждал Негрескул, что речь идет о письмах Лаврова к нему, которые хранились ‘в моем шведском архиве и которые могли попасть в наследие П. Л. только оттуда и ниоткуда больше’⁹⁶. Через год с небольшим Лопатин опять-таки неожиданно обнаружил свой архив в Париже, у дочери Н. С. и Н. Ф. Русановых: ‘…недавно совершенно случайно в квартире у дочки Н. С. между его бумагами я нашел весь свой архив — правда, в разрозненном виде, но в полной целости. По крайней мере, там нашлась и метрика Бруно и моя переписка с Бак[униным] и многое другое’ ⁹⁷,— писал он М. П. Негрескул 10 февраля 1910 г. (См. об этом же в сообщении Е. Г. Коляды). Этот-то парижский архив, очевидно пересмотренный и ‘почищенный’, Лопатин хотел взять с собой на родину. Незадолго до отъезда, 8 июня 1913 г., он писал из Парижа Амфитеатрову, что, приняв решение об отъезде, ‘тревожился лишь, как поступить с недоистребленным архивом’⁹⁸. Лопатин уступил уговорам друзей, опасавшихся, что он не сможет перевезти архив через границу, и оставил его в Париже, о чем впоследствии сожалел. ‘Очень досадую, что вынужден был оставить в Париже неистребленную часть моего архива, я дал бы Вам мою переписку с Бакуниным по известному пресловутому делу’,— писал он из России Амфитеатрову. Очевидно, часть архива оставалась у Амфитеатровых в Феццано, и Лопатин настойчиво, из письма в письмо, просит Амфитеатровых переслать ему в Петербург ‘ящик с легальными книгами и прочим барахлом’⁹⁹, недоумевая, почему они задерживают отправку. Возможно, что Лопатин так и не получил из Феццано свои бумаги, так как в архиве Амфитеатрова, хранящемся в ЦГАЛИ, есть и документы Лопатина. Фонд Лопатина в ЦГАОР образован также из материалов, полученных из ‘Русского заграничного исторического архива’ в Праге, где находился архив самого Амфитеатрова.

Однако литературной и журналистской работой Лопатин занимался мало, хотя был связан с журналом ‘Голос минувшего’ и его редактором В. И. Семевским. На страницах журнала за эти годы имя Лопатина появлялось реже, нежели в 1906—1908 гг. в журналах ‘Былое’ и ‘Минувшие годы’.

Можно предположить, что тут сказалось отчасти полное разочарование Лопатина в недавней его издательской деятельности с Бурцевым. Энергично помогая в Париже Бурцеву в издании ‘Общего дела’, ‘Былого’, ‘Будущего’ (см. об этом в сообщении Е. Г. Коляды), Лопатин постепенно стал понимать бесплодность усилий Бурцева-журналиста.

Сначала Лопатин, как уже говорилось, считал деятельность Бурцева по разоблачению провокаторов общественно полезной. Снисходительно относясь к человеческим слабостям ‘Бурчика’, Лопатин ценил самоотверженность этого ‘одиночки-протестанта’¹⁰⁰. Однако все более тесное общение убеждало его в узости и ограниченности позиций Бурцева, не имевшего, в сущности, никакой положительной программы, что отрицательно сказывалось и на журнале ‘Былое’, и в особенности на газете ‘Будущее’, посвященной главным образом разоблачению провокаторов.

Отрицательное отношение к литературным талантам Бурцева в России окончательно укрепилось. ‘Он хороший сыщик, но жалкий литератор’,— характеризовал Лопатин Бурцева в письме Амфитеатрову от 10/23 сентября 1914 г. В России он убедился в неосновательности, даже несерьезности, как изданий Бурцева, так и его самого как общественного деятеля. ‘Вполне согласен с Вами и в оценке деловитости Бурчика,— писал он Амфитеатрову вскоре по приезде.— Увы! Я знаю эту деловитость по собственному опыту с давних пор… Не отвечать на спешные вопросы, заданные в его же интересах, сообщать вместо фактов какие-то намеки, обещания поразительных раскрытий и т. п., смешивать собственную убежденность с доказательствами и т. д.— все это старые неизменные его качества <...>. Меня поразило — до какой степени заграничная русская пресса и, в частности, издания Бурчика мало известны в России и в каком превратном виде известна деятельность Б. Меня то и дело спрашивают: ‘Правда ли, что это настоящий маньяк?’ ‘Что он сгубил множество людей легкомысленными, ложными обвинениями?’ и т. д. И чем дольше я живу тут, тем больше укрепляюсь в моем скептическом отношении к Вашему убеждению о возможности и пользе хорошей русской газеты за границей’¹⁰¹. Прямой в отношениях с людьми, Лопатин отправил близкое по содержанию письмо к самому Бурцеву (см. сообщение Е. Г. Коляды).

В отношении к Бурцеву проявилось умение Лопатина трезво и объективно оценивать человека по его делу.

Очень любопытно в этой связи вспомнить ироническую характеристику, которую давал Бурцеву и его газете В. И. Ленин: ‘…газетка г. Бурцева ‘Будущее’ очень напоминает либеральную гостиную: там защищают по-либеральному либерально-глупый, октябристски-кадетский лозунг ‘пересмотра положения 3-го июня’, там болтают охотно о шпиках, о полиции, о провокаторах, о Бурцеве, о бомбах’. ‘Либералы с бомбой’ ¹⁰² — так назвал В. И. Ленин деятелей ‘Будущего’.

Но, отказавшись от участия в предприятиях, подобных бурцевским, Лопатин в России не смог найти себе настоящего постоянного дела. В то время как В. Н. Фигнер, Н. А. Морозов, И. Д. Лукашевич, М. В. Новорусский и другие шлиссельбуржцы занялись литературной, общественной или научной деятельностью, Лопатин, тяготея по-прежнему к сфере общественно-политической, но не примкнув ни к какому политическому лагерю, оказался, в сущности, в одиночестве.

Как известно, Лопатин и ранее не входил ни в какие партии, он предпочитал бороться в одиночку, и его вступление в ‘Народную волю’ в 1884 г. вынуждалось обстоятельствами¹⁰³. По выходе из Шлиссельбурга он оказался близким изданиям народнического направления. В эмиграции его хотели привлечь к себе эсеры. Но участие в разбирательстве дела Азефа и защита Азефа рядом членов ЦК (в частности, Черновым) заставили его отрицательно отнестись к некоторым сторонам деятельности этой партии.

В годы массовой революционной борьбы Лопатин продолжал ценить и поддерживать выступления одиночек. И речь не только о Бурцеве. Характерно его внимание к личности А. А. Петрова, о котором он писал Горькому и мемуары которого готовил к печати в журнале ‘Былое’. Петров действительно был незаурядной личностью, храбрым и мужественным человеком: революционер, он решил отомстить за азефовщину, проникнув в охранку, т. е. став ‘контрпровокатором’. Петрова схватили после того, как он устроил взрыв, в результате которого был убит полицейский полковник Карпов, приговорили к смертной казни, но он успел написать свои записки и передать их товарищам. Обдумывая свою деятельность, Петров пришел к выводу, что он поступал неправильно, так как, входя в сношения с охранкой, рисковал не только своей честью, но честью партии¹⁰⁴. Тем не менее мемуары Петрова глубоко взволновали Лопатина именно раскрытием личного, индивидуального поведения человека.

Судя по письмам к сестре и Амфитеатровым, Лопатин не смог сблизиться и с ‘эсдеками’, они казались ему людьми ограниченными. Программа РСДРП оставалась ему чуждой. Как это ни парадоксально на первый взгляд, но Лопатин — первый переводчик Маркса на русский язык — так и не стал, точнее не смог стать, марксистом. В 1873 г. в письме Синельникову Лопатин заявлял, что им владеет ‘одно господствующее стремление, одно страстное и неизменное желание служить всеми <...> силами материальным, умственным и нравственным интересам бедной, темной, невежественной и приниженной народной массы’¹⁰⁵. После выхода из Шлиссельбурга волею обстоятельств Лопатин не сумел и не смог найти путей к осуществлению своего желания, он не разглядел решающей роли рабочего класса в складывающейся в России революционной ситуации и роли социал-демократической партии, возглавлявшей революционное движение масс¹⁰⁶. И все же некоторые сдвиги в его взглядах произошли.

В этом плане большой интерес представляет письмо Лопатина брату, в котором он рассказывал о своем юбилее в январе 1915 г., проводившемся широко и торжественно. Письмо это неоднократно публиковалось, но оно важно для понимания общественной позиции Лопатина в те годы. Вот что писал Лопатин: ‘Ведь все мы — я и мои многочисленные друзья и единомышленники левого лагеря давно прошедших стародавних лет — были когда-то подхвачены идейным течением нашего времени, которое и несло нас вперед, пока не разбило о встречные скалы… И только могучему стихийному движению столичного пролетариата и сельских масс удалось добиться в 1905 году частичного осуществления кое-каких из наших стремлений и вернуть к жизни тех из нас самих, которые не были еще убиты насмерть… И вот наши нынешние, современные единомышленники и доброжелатели чествуют нас теперь по всяким подходящим поводам — не за заслуги — не за осуществление благих целей, к которым мы стремились, но не достигли, а, так сказать, за ‘дожитие’, выражаясь языком страховых обществ. Как же тут не смущаться и как не сжиматься сердцу от собственного сознания своей малоценности при сопоставлении с выпадающими на нашу долю ‘величаниями’ <...> Россия получила свои ‘вольности’, а мы свободу не ‘свыше’, а путем мятежа, так что весь почет принадлежит не нам, а народу’¹⁰⁷.

Письмо это примечательно многим: в нем проявилась личность Лопатина с его широким взглядом на исторические события, умением объективно оценить свою роль и свои возможности, благородством и скромностью. Примечательно оно и признанием решающей роли народных масс в революции, а не ‘героев’, не отдельных личностей, что было характерно для идеологии народничества и для самого Лопатина в прежние времена.

Но вместе с тем революция 1905 г. рассматривалась им как движение стихийное, в котором ‘столичному пролетариату’ и ‘сельским массам’ принадлежит одинаковая роль.

В письме ощутимо и отчетливое понимание Лопатиным закономерности и необходимости революционной борьбы народа и не менее отчетливое осознание того, что сам он в этой борьбе активное участие принять уже не может, что он обречен всего лишь на ‘дожитие’, хотя бы и почетное. С таким чувством Лопатин и уезжал в Россию. Амфитеатров, считавший, что Лопатину уезжать незачем, поскольку на родине ‘пользы он сейчас, постаревший чрезвычайно, много не принесет’, передавал Горькому слова Лопатина: ‘Он сам мне сказал, что не рассчитывает ни на какую политическую роль: для того, чтобы войти в какую-нибудь партийную дисциплину или связать себя с какой-нибудь, уже существующей организацией, считает себя не по характеру, он и в старину был властен’, создать же что-то новое уже не сможет, ‘резонно считая себя старым и уставшим’ (Г—А, п. от 11 июня 1913 г.) ¹⁰⁸.

Человек исключительной духовной и нравственной цельности, Лопатин не мог не страдать от невозможности действовать, но действовать не мог. Отчасти этим обстоятельством можно объяснить то, что с Горьким, приехавшим в Россию в самом конце 1913 г., Лопатин близко не сошелся.

Сначала по приезде в Россию Лопатин живо интересовался тем, воспользуется ли Горький своим правом вернуться из эмиграции, которое давала амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. ‘…По-видимому, Горький собирается на родину? Куда именно, а особенно сначала? Надолго ли? Не повлияло ли на его решение мое благополучное пребывание в отечестве?’ — спрашивал он Амфитеатрова едва ли не в первом письме из России.

Узнав из газет и по слухам о болезни Горького, Лопатин делился своими сведениями с Амфитеатровым, а затем, не получив ответа, вновь засыпал Амфитеатрова вопросами: ‘Неужели Вы так-таки ничего не знаете о Горьком: о кровохарканье, о перевозе его в Локарно или Лугано, о приезде туда М. Ф. и пр.? Ведь это же изумительно! И где же справляться о нем, как не у Вас — Зины?!’

Получив известие, что ‘Горький поздоровел и собирается на родину’, он замечал: ‘Мне кажется, что это для него безопасно’. Но когда Горький наконец приехал в Россию, встречи их с Лопатиным были, очевидно, мимолетными и преимущественно официальными (на похоронах Семевского, на заседаниях различных обществ и т. п.). Поэтому в письмах своих Амфитеатрову Лопатин сообщал не достоверные сведения о Горьком, а слухи, которые тогда о нем охотно распространялись, или опять-таки задавал вопросы: ‘А правда ли, что и Максим Пешков поступил во французскую военную службу’ и пр.

Горький оставался для Лопатина не только объектом постоянного внимания, но и своего рода мерилом в отношениях с Амфитеатровым. ‘Неужели и между нами ‘лопнула, по-видимому, какая-то пружина’, как вы выражаетесь по поводу Горького?’¹⁰⁹ — писал он Амфитеатрову 23 января 1914 г.

Лопатин продолжал следить за творчеством Горького. Косвенное свидетельство этому содержится в письме к Горькому В. Ф. Краснова от 15 марта 1916 г.: ‘Вот за ‘Детство’ — великое Вам спасибо! Я заразил Германа Александровича Лопатина своим восторгом о ‘Детстве’, и он таскал у меня его и ‘Кожемякина’ своим знакомым: мы жили напротив в коридоре Дома писателей почти два года’ ¹¹⁰.

Но в России Горький и Лопатин не имели даже тех личных отношений, которые установились между ними в эмиграции. История с ‘коленопреклонением’ Шаляпина, в которой Лопатин принял сторону Амфитеатрова, разумеется, не могла бы поколебать их добрых отношений: Горький был достаточно терпим к личной позиции инакомыслящего, пока она не приобретала характер общественный.

В России Горького и Лопатина разъединило важнейшее историческое событие 1914 г.— первая мировая война. Лопатин с первых дней занял позицию ‘оборончества’. Он поддержал обращение Амфитеатрова к эмигрантам с призывом забыть все политические разногласия и единым фронтом выступить против Германии (см.: Г—А, предисл. к переписке), приветствовал вступление З. А. Пешкова волонтером во французскую армию и даже считал, что Бурцев может быть полезен в России для разоблачения германских шпионов¹¹¹. Естественно, что позиция Горького и возглавляемой им ‘Летописи’ в этом вопросе оказалась ему чужда, и Лопатин стал сотрудничать (как всегда не очень активно) в шовинистической ‘Русской воле’.

Разъединяло Горького и Лопатина и отношение к социал-демократии — той части передовой русской интеллигенции, которую Горький всегда считал наиболее талантливой и деятельной и с которой в эти годы особенно активно сотрудничал¹¹².

Так что в России в 1914—1916 гг. Горький и Лопатин находились в отношениях более далеких, нежели прежде в эмиграции. Эти годы оказались едва ли не самыми трудными для Лопатина. В его жизни были разные периоды: ‘первая’ — героическая — жизнь, Шлиссельбург, где, чтобы выжить, потребовалось напряженно всех духовных сил, ‘после Шлиссельбурга’ — Россия и эмиграция с надеждой на приобщение к настоящей деятельности и, наконец,— снова Россия, куда он приехал больным и уставшим. Это было ‘дожитие’, как трезво и иронически-спокойна оценил свое положение сам Лопатин. В России он встретил различное к себе отношение. Преобладало восторженное преклонение перед прежней его деятельностью, что особенно проявилось в дни его семидесятилетнего юбилея, и глубочайшее сострадание к тем мукам, которые он претерпел в Шлиссельбурге (‘Вы, наверное, будете причислены к лику святых’¹¹³, — писали ему В. И. и Е. Н. Семевские), к этим чувствам у иных, например у С. Мельгунова, примешивалась чуть заметная доля иронии к ‘сегодняшнему’ Лопатину¹¹⁴. Бывшие товарищи по Шлиссельбургу, и в частности В. Н. Фигнер, порой неодобрительно о нем отзывались¹¹⁵.

Но сила и обаяние Лопатина в том и заключались, что, постаревший, больной, порою излишне разговорчивый, бездейственный, он сохранял высокий духовный настрой, верность революционным идеалам молодости. Этой своей духовностью он и привлекал к себе современников. Он оставался блестящим собеседником и превосходным рассказчиком, но за его рассказами всегда был ощутим ‘несокрушимый человек долга и идеала’ — ‘могучий кряжистый дуб’¹¹⁶, как назовет он своего друга Лаврова.

Принадлежавший к блестящей плеяде русских революционеров 70—80-х годов, ученик Чернышевского, Лопатин сохранил верность революционным идеалам на протяжении всей жизни.

В 1917 г. была опубликована его заметка из дневника ‘Первые дни революции’, живо передающая душевное состояние Лопатина в дни Февральской революции: ‘Чтобы описать все виденное, пережитое и перечувствованное мною в этот навеки незабвенный для меня день, самый счастливейший день моей жизни,— понадобились бы целые томы. Конечно, я весь день и вечер провел в толпе восставших рабочих и передавшихся на их сторону солдат, присутствуя при их подвигах и поражениях. Ах, что бы я дал вчера, чтобы бродить под руку с какой-нибудь зрячей спутницей! Мои глаза ведь теперь очень плохи. Попадал, конечно, не раз под обстрел из винтовок и пулеметов, оставался стоять даже тогда, когда мои случайные товарищи временно разбегались, ибо быть сраженным пулею в такой торжественный день, на склоне жизни, я счел бы за счастье’ ¹¹⁷.

Лучшие страницы о ‘первой жизни’ Лопатина, ‘задавшие тон’ всей последующей литературе о нем, принадлежали его другу Лаврову. Суть ‘второй жизни’ Лопатина, на наш взгляд, впервые очень точно и глубоко определена Горьким. Он не был другом Лопатина, как это показывают документы, и даже расходился с ним во многом. Но, будучи причастен, хотя и издали, ко ‘второй жизни’ этого замечательного человека, разгадал и понял ее.

Горький написал о Лопатине почти десять лет спустя после его смерти, написал очень коротко, заключив в одной фразе глубочайший смысл: ‘Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей. В стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, лучшие годы жизни, просидел в шлиссельбургской тюрьме’ (XXIV, 275). Эти жесткие, даже жестокие слова противоречили, казалось бы, прежней горьковской оценке Лопатина — ‘сказочного человека’. Но здесь нет противоречия. Для Горького Лопатин всегда оставался ‘одним из талантливейших русских людей’, он помнил о своей первой встрече с Лопатиным, о котором тогда же с восторгом писал Амфитеатрову: ‘Только один Л. Толстой действовал на мое чувствилище столь грандиозно, только с ним беседуя — чувствовал я такую радость и гордость за человека, за нашу родину’ (Г—А, п. от декабря, не ранее 9, 1909 г.). И закономерно, что Горький вспомнил и написал о Лопатине в статье ‘Заметки читателя’, призывавшей человека научиться ‘изумляться себе самому’. Лопатин, безусловно, принадлежал к числу тех людей, которые ‘действительно достойны изумления’ (XXIV, 270).

Уже говорилось, что личность Лопатина привлекала внимание Толстого. 28 ноября 1905 г., т. е. вскоре после того, как многие узники покинули Шлиссельбург, Толстой, беседуя о судьбах заключенных, сказал: ‘Как люди делают зло людям! Ювачов, Лопатин — Лопатин был полон энергии — теперь сломленный старик,— говорил Ювачов’¹¹⁸.

Несколько ранее сам Лопатин — эти его слова приводились выше — писал родным из Шлиссельбурга: ‘Они слизнули у меня жизнь’. ‘Они’ — это не отвлеченные толстовские ‘люди’, творящие зло. ‘Они’ — это царь, жандармы, судьи, шлиссельбургские надзиратели — вся правящая клика царской России. Горьковская оценка ‘второй жизни’ Лопатина и лопатинская самооценка — совпадали.

Горький не написал литературного портрета Лопатина. Но он сказал о Лопатине то, что не сумел сказать никто из людей его знавших. Горький сказал о трагедии Лопатина и истинном — грандиозном — масштабе его личности, потому что судьба такой личности имеет право быть названа трагедией.

Примечания

¹ Антонов В. Герман Лопатин. Липецк, 1960, Научитель М. В. Герман Лопатин в Сибири. Иркутск, 1967, Смольников И. Г. А. Лопатин. Л., 1967, Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. 2-е изд. Ставрополь, 1972, Кондратьев Н. ‘Пока свободою горим…’. Л., 1975, Давыдов Ю. Две связки писем. М., 1983, Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М., 1983, Давыдов Ю. Герман Лопатин, его друзья и враги. М., 1984 и др.

² См.: Лопатин.

³ ‘Процесс 21-го’. Женева, 1888.

⁴ Поздравляя 8 ноября 1908 г. И. В. Амфитеатрову с днем рождения, Лопатин писал: ‘Я тоже родился в этот день <...> хотя и не в первый раз и при этом так много позже Вас, а именно 8 ноября 1905 г. Но это было такое приятное рождение’ (ЦГАЛИ, ф. 34).

26 октября/8 ноября 1905 г. узникам Шлиссельбурга был объявлен ‘высочайший указ’ ‘об облегчении участи лиц, впавших в государственные преступления’, отменивший пожизненное заключение в Шлиссельбурге.

⁵ ЦГАЛИ, ф. 1329, ед. хр. 9.

⁶ Былое. 1906. No 2. С. 294.

⁷ Былое. 1907. No 10. С. 45.

⁸ Лопатин. С. 16.

⁹ ЦГАЛИ, ф. 1185, оп. 1, ед. хр. 196. По воспоминаниям, именно Лопатин назвал Шлиссельбург Шлюшиным.

¹⁰ Фигнер В. Н. Собр. соч. в 7 т. М., 1930. Т. 7. С. 44.

¹¹ Лопатин. С. 9.

¹² Там же. С. 14—15.

¹³ Там же. С. 76. См. там же п. М. Ф. Негрескулу о жизни в Ставрополе.

¹⁴ Там же. С. 187.

¹⁵ М. Ю. Ашенбреннер вспоминал: ‘Г. А. Лопатин отзывался на каждое малое и большое событие в нашем мире эпиграммой или сатирой, так что по его поэтической летописи можно было бы восстановить всю нашу жизнь. Всегда блестящие и остроумные, его стихотворения напоминали несколько стиль Гейне, и бич его сатиры хлестал немилосердно и по своим и по чужим’ (Былое. 1906. No 1. С. 71).

¹⁶ Фигнер В. Н. Запечатленный труд. М., 1964. Т. 2. С. 226.

¹⁷ Цит. по: Кудрин Н. Е. Герман Александрович Лопатин//Галерея шлиссельбургских узников. СПб., 1907. С. 198.

¹⁸ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Хотя Лопатин считал свои головокружения ‘пустяками’, они так же свидетельствовали о его серьезном недомогании. 13 февраля 1909 г. он сообщал сестре: ‘Недавно осрамился в редакции ‘Былого’, грохнувшись внезапно на пол. Ухватился было за стол, но только опрокинул его на себя со всем, что на нем было’ (Там же). Временами Лопатин проходил курсы лечения у доктора Залманова в Bogliasco.

¹⁹ Раппопорт Ю. М. Из истории связей русских революционеров с основоположниками научного марксизма: (К. Маркс и Г. Лопатин). М., 1960.

²⁰ Письма Карла Маркса и Фридриха Энгельса к Николаю-ону. Объяснительная заметка [Н. Ф. Даниельсона] //Минувшие годы. 1908. No 1. С. 39.

²¹ Реуэль А. Полемика вокруг ‘Капитала’ в России 1870 г.//Летопись марксизма. Л., 1930. No 1. С. 68. См. также: Бернштейн Э. Карл Маркс и русские революционеры //Минувшие годы. 1908. No 11: ‘Лопатин много посодействовал тому, чтобы побудить некоторую часть прогрессивных элементов тогдашней русской молодежи обратиться к изучению Маркса’ (с. 5).

²² Здесь и далее цит. по тексту первой публикации: Минувшие годы. 1908. No 1. С. 51, Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 213.

²³ Минувшие годы. 1908. No 1. С. 53, 55, Маркс К., Энгельс Ф._{ Соч. Т. 33. С. 403, 458.

²⁴ Минувшие годы. 1908. No 2. С. 217—218, 219, Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37 С. 8, 91

²‘⁵ Минувшие годы. 1908. No 2. С. 221, Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 202. Ср. с воспоминаниями Э. Бернштейна: ‘Что касается Фридриха Энгельса, то всякий раз, когда у нас заходила речь о Лопатине, он всегда выражал безграничную веру в его энергию и настойчивость. ‘Я твердо убежден,— повторял он до самого конца,— что в один прекрасный день Лопатин снова взойдет в мою комнату, спокойно усядется передо мной и разразится смехом’. И это говорилось, когда Лопатин сидел в Петропавловской крепости и в Шлиссельбурге. Ясно, что такие ожидания можно было питать лишь по отношению к человеку, для которого считают возможным совершенно не исполнимые для других подвиги’ (Минувшие годы. No 11. С. 9).

²⁶ Там же. No 3. С. 20.

²⁷ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Лопатин значился среди участников издания. Об этой газете Лопатин писал и брату и так же радовался, что ее ‘прихлопнули на No 1’ (Там же).

²⁸ Антонов В. Герман Лопатин. С. 151, Кондратьев Н. ‘Пока свободою горим…’. С. 468.

²⁹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 9.

³⁰ Там же. В письме упоминаются: А. А. Макаров — в те годы товарищ министра внутренних дел, Д. П. Трусевич — директор Департамента полиции, И. Д. Лукашевич, В. Н. Фигнер и М. В. Фроленко. В. Н. Фигнер получила заграничный паспорт по ходатайству ее брата, известного певца Н. Н. Фигнера.

³¹ Там же.

³² Там же.

³³ Там же, ед. хр. 16.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же. (В кн. В. Антонова ‘Герман Лопатин’ дата отъезда Лопатина за границу указана ошибочно: 27 июня.)

³⁶ Там же.

³⁷ Там же, ед. хр. 17.

³⁸ Там же, ед. хр. 16. Сергей Иванович Горелов — артист, сын известного русского артиста Владимира Давыдова (псевдоним Ивана Николаевича Горелова). С И. Горелов и его сестра Елена Ивановна подолгу жили в Кави, они упоминаются в п. Амфитеатрова Горькому.

³⁹ Там же.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Там же, ед. хр. 17.

⁴² Арх. Г. Т. IX. С. 121.

⁴³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

⁴⁴ Там же, ф. 34.

⁴⁵ Там же, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17. Ср. в п. к Н. Ф. Русановой от 24 октября 1909 г. о жизни в Кави: ‘Живу совсем одиноко, волком. Живу здесь просто потому, что надо же жить где-нибудь, и еще потому, что мне не на что разъезжать для собственного удовольствия’ (ГБЛ, 218, 1302, 7).

⁴⁶ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

⁴⁷ Там же.

⁴⁸ Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца, 1887—1905. Пг., 1920. С. 155. О том, что в библиотеке Шлиссельбурга были произведения Горького, сообщает в своих воспоминаниях и М. Ю. Ашенбреннер.

⁴⁹ Фигнер В. Н. Указ. соч. Т. 7. С. 85.

⁵⁰ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

⁵¹ Давыдов Ю. Судьба архива Германа Лопатина//Лит. газ. 1974. No 32. 7 авг.

Л. А. Мартынова, неоднократно упрекавшая Лопатина в том, что он не пишет мемуары, однажды обратилась с письмом к Горькому, в котором сетовала на ‘молчание’ брата: ‘Я никак не могу примириться с молчанием Германа, он такой умный, знающий, талантливый <...> стоящий выше многих, могущий стряхнуть апатию своим живым, смелым, увлекающим словом, и он — молчит?’ (АГ).

⁵² ЦГАЛИ, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

⁵³ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 2.

⁵⁴ ЦГАЛИ, ф. 34. См. также: Л—А, п. 28—31.

⁵⁵ Там же, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

⁵⁶ Там же, ф. 34. Л—А, п. 7.

⁵⁷ Былое. 1906. No 1. С. 93.

⁵⁸ АГ.

⁵⁹ Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца. С. 154. ‘Это дало повод Г. А. Лопатину как-то предложить нам изгнать из наших списков (научной литературы) раз навсегда термин ‘социальный’, а писать вместо него ‘салициловый»,— вспоминал Новорусский (Там же).

⁶⁰ Ашенбреннер М. Ю. Шлиссельбуржская тюрьма за 20 лет от 1884 г. по 1904 г.//Былое. 1906. No 1. С. 57.

⁶¹ Лопатин. С. 14.

⁶² Лопатин был автором статьи о Дегаеве ‘Ошибки революционера и преступления предателя’, помещенной в журн. ‘Народная воля’ (1884. No 10).

⁶³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

⁶⁴ Там же, ф. 419, оп. 2, ед. хр. 2. Розанов ответил Лопатину на его письмо, и в свою очередь Лопатин писал ему 25 марта 1909 г.: ‘Со многими Вашими мыслями я, вероятно, даже согласился бы, поскольку я в силах схватить их из Вашего отрывочного, ‘судорожного’ изложения, напоминающего скорее ‘вещания’ библейского пророка, чем аргументацию философа-социолога. Но мне кажется, что даже там, где я как будто согласен с Вами, я бы ‘то же слово, да не так молвил» (Там же).

Иван Николаевич — одна из партийных кличек Азефа.

Отношения В. Н. Фигнер с Азефом были сложнее. Она познакомилась с ним в 1907 г. После съезда эсеров в Лондоне, на котором поднимался вопрос о провокаторской деятельности Азефа, Фигнер продолжала верить в то, что эти обвинения ложны. См.: Фигнер. После Шлиссельбурга. Т. 3.

⁶⁵ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Ю. Давыдов и Н. Кондратьев использовали в своих книгах эти лопатинские характеристики Азефа.

⁶⁶ Там же, ф. 1185, оп. 1, ед. хр. 196. В письме Кропоткина речь идет о сообщении ЦК партии эсеров от 26 декабря 1908 г. / 8 января 1909 г., в котором Азеф был ‘объявлен провокатором’ и человеком, ‘крайне опасным и вредным для партии’ (Знамя труда. 1909. No 14).

⁶⁷ Арх. Г. Т. IX. С. 61, 64.

⁶⁸ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

⁶⁹ Лопатин. С. 70.

⁷⁰ Седов М. Г. Героический период революционного народничества. М., 1966. С. 347—351.

⁷¹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

⁷² Арх. Г. Т. IX. С. 97, 99.

⁷³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

⁷⁴ Там же. ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47. Об участии Лопатина в ‘Современнике’ см. также переписку Горького и Амфитеатрова за 1911 г. Амфитеатров называл Лопатина, помогающего ‘Современнику’, ‘ласковым добровольцем’.

⁷⁵ Лавров П. Заметки о Г. А. Лопатине//’Процесс 21-го’. С. I—III.

⁷⁶ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1. ед. хр. 16.

⁷⁷ Голос минувшего. 1920/1921. С. 96.

⁷⁸ АГ. Петр — П. М. Рутенберг.

⁷⁹ Рассказы касаются преимущественно условий существования шлиссельбургских узников, поскольку в этой главе речь идет об одном из персонажей романа ‘Восьмидесятники’, революционере Берцове, отбывающем одиночное заключение в крепости, название которой не дано. Используя многие подробности рассказов Лопатина, Амфитеатров даже сохранил прозвище одного из надзирателей крепости — Ирод. Об этом Ироде (Соколове) писали в своих воспоминаниях едва ли не все шлиссельбуржцы.

⁸⁰ В 1922 г. в серии ‘Из приключений старых революционеров’ был напечатан рассказ Лопатина о третьем побеге из Иркутской тюрьмы, записанный А. И. Голополосовым в 1915 г.

⁸¹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

⁸² Там же, ф. 34.

⁸³ Там же, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

⁸⁴ Там же, ед. хр. 16.

⁸⁵ Там же, ед. хр. 17.

⁸⁶ Там же, ед. хр. 16.

⁸⁷ Там же, ф. 34.

⁸⁸ Лопатин. С. 124—127.

⁸⁹ ЦГАЛИ, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

⁹⁰ Там же. ф. 34. Ни в одном письме за июнь 1913 г., когда Лопатин принял твердое решение вернуться в Россию, он ни разу прямо не написал о своем намерении. ‘Вернется ли наш общий друг и когда именно, ей-богу, не знаю. Разные специалисты все запугивают его через брата, но он относится к этим запугиваниям довольно скептически. Во всяком случае, если он вернется, то постарается сделать это неожиданно’, — писал он Н. Ф. Русановой из Парижа 5 июня 1913 г. (ГБЛ. 218. 1302. 7, л. 12), называя себя ‘наш общий друг’, как когда-то называли его Маркс и Энгельс. В связи с этим вызывает недоумение упоминавшееся п. Амфитеатрова Горькому, написанное менее чем за две недели до отъезда Лопатина в Россию (11 июня 1913 г.). В нем Амфитеатров прямо сообщал о решении Лопатина уехать на родину, о том, что сейчас Лопатин в Париже, и сетовал, что в ‘Киевской мысли’ не ко времени появилась фотография Лопатина.

⁹¹ Нелидова Л. Памяти Г. А. Лопатина//Голос минувшего. 1923. No 3. С. 103.

⁹² ЦГАЛИ, ф. 34.

⁹³ Горбунов М. (Е. Колосов). Был ли архив у Германа Лопатина? //ЛН. Т. 7—8. С. 434.

⁹⁴ Там же. С. 432.

⁹⁵ П. Л. Лаврова.

⁹⁶ ЦГАЛИ, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

⁹⁷ Там же. М. Горбунов сообщал, что свой архив — ‘большие пакеты, особо свернутые’ — Лопатин нашел в ‘лавровских сундуках’ (ЛН. Т. 7—8. С. 432).

⁹⁸ ЦГАЛИ, ф. 34. По свидетельству М. Горбунова, Лопатин говорил ему, что утопил ‘на дне, морском’ два мешка своего архива (ЛН. Т. 7—8. С. 432). Ю. Давыдов, основываясь на словах о ‘недоистребленном’ архиве, считает, что это были бумага из найденного в Париже архива Лопатина. См.: Лит. газ. 1974. No 32. 7 авг.

⁹⁹ ЦГАЛИ, ф. 34.

¹⁰⁰ ‘Всю свою жизнь я был одиночкой-протестантом’,— заявил Бурцев перед отъездом в Россию (Будущее. 1912. No 33. 9 июня). Любопытную характеристику дал Бурцеву бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин, показания которого были ‘главным и единственным доказательством к изобличению Азефа’: ‘неуравновешенный энтузиаст, называвший себя народовольцем по убеждениям’ (Обвинительный акт по делу об отставном действительном статском советнике А. А. Лопухине / Былое. 1909. No 9/10. С. 225, 206).

¹⁰¹ ЦГАЛИ, ф. 34.

¹⁰² В. И. Ленин. Т. 21. С. 15, 22.

¹⁰³ Лопатин. С. 14—15.

¹⁰⁴ Былое. 1910. No 13. С. 137.

¹⁰⁵ Лопатин. С. 81.

¹⁰⁶ См.: Раппопорт Ю. М. Из истории связей русских революционеров с основоположниками научного марксизма: (К. Маркс и Г. Лопатин). С. 79.

¹⁰⁷ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп, 1, ед. хр. 9. См. также: Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. С. 275—279. Аналогичное письмо было послано Амфитеатровым в редакцию журн. ‘Голос минувшего’ (Голос минувшего. 1920—1921. С 97).

¹⁰⁸ В оценке, которую дал Амфитеатров Лопатину, при всей ее внешней объективности, ссылке на мнение самого Лопатина, признании Амфитеатрова, что Лопатин — ‘это самый крупный человек, которого я знал в своей жизни’, ощутим оттенок некоей снисходительности, жалости к ‘постаревшему чрезвычайно’ Лопатину.

¹⁰⁹ ЦГАЛИ, ф. 34. См. также: Л—А, п. 33, 36, 38, 40.

¹¹⁰ АГ.

¹¹¹ Одновременно Лопатин порицал заявление Бурцева о том, что надо, ‘позабыв партийные раздоры’, сомкнуться ‘вокруг правительства’ и что сам он едет на родину работать рука об руку с правительством. Дальнейшие рассуждения Лопатина по этому поводу были вымараны цензурой (ЦГАЛИ, ф. 34).

¹¹² Лопатин не мог не оценить приветствия членов думской социал-демократической группы, находившихся в тюрьме и приславших ему в день юбилея ‘адрес в таких выражениях, которые проняли меня до слез’, сообщал он брату (ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 9).

¹¹³ Голос минувшего. 1920—1921. С. 95.

¹¹⁴ Мельгунов С. Встречи. I. Г. А. Лопатин//Там же.

¹¹⁵ См., напр., п. В. Н. Фигнер П. Л. Антонову (Фигнер В. Н. Указ. соч. Т. 7. С. 153). Н. А. Морозову она писала 23 марта 1915 г.: ‘Ты знаешь, в П[етрограде] видела всех наших. Лопатин, по обыкновению, расширил себя так, что никому не дал слова выговорить, и хотя был очень мил, много потратил общего времени на ‘советы’, которые в конце оказались ненужными’ (Там же. С. 256).

¹¹⁶ Голос минувшего. 1916. No 4. С. 204.

¹¹⁷ Цит. по кн.: Лопатин. С. 181.

¹¹⁸ ЛН. Т. 90, кн. 1. С. 477. Иван Павлович Ювачов (1860—1936) — народоволец. В 1884 г. был приговорен к 15 годам каторжных работ. Четыре года сидел в одиночной камере в Шлиссельбурге, затем был отправлен на поселение на Сахалин.

Переписка с Г. А. Лопатиным

Публикация и комментарии С. С. Зиминой и Л. С. Пустильник

‘Блестящий литературный талант’ Лопатина проявлялся более всего в эпистолярном жанре, к которому он не просто питал какое-либо особое пристрастие,— в трудных обстоятельствах жизни после Шлиссельбурга письма стали для него важным и необходимым средством общения с близкими людьми.

Переписка Горького с Лопатиным невелика по объему, но в ней подняты многие темы, важные и для Горького, и для Лопатина. Интересно письмо Лопатина от 1—2 января 1910 г., написанное после первой их с Горьким встречи на Капри, письмо, с которого и началась их переписка. Значительно для понимания отношений письмо от 24 мая 1911 г., в котором Лопатин полемизировал с некоторыми мыслями статьи Горького ‘О писателях-самоучках’ (подробнее о переписке см. в наст. томе ст. ‘Один из талантливейших русских людей’). Некоторые письма, относящиеся к 1912 г., проясняют обстоятельства, предшествующие второй поездке Лопатина на Капри.

К сожалению, не разысканы, а возможно, и утрачены письма Горького к Лопатину, о существовании которых можно судить по ответам Лопатина от 28 января и 7 марта 1910 г. Еще об одном письме Горького (февраль 1911 г.) Лопатин упоминает в письме Бурцеву (см. сообщение Е. Г. Коляды ‘О Горьком и Лопатине…’). Утрата писем Горького связана с печальной и не проясненной до сих пор судьбой архива или части архива Лопатина.

В переписку включено также письмо М. Ф. Андреевой Лопатину, которое написано, как это видно из его текста, при непосредственном участии Горького.

Ниже печатаются 2 письма Горького Лопатину (ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 7. Публ. Л. С. Пустильник), письмо М. Ф. Андреевой (Там же, ед. хр. 4) и 8 писем Лопатина Горькому, хранящихся в АГ (публ. С. С. Зиминой).

1. Лопатин — Горькому

[Париж. 1—2 января 1910 г.]

Paris, le 1 Janvier 1910

С новым годом! С новым счастьем! дорогие Алексей Максимович и Мария Федоровна!

Простите великодушно, что — после такой радушной встречи, которая выпала на мою долю на Капри¹, после такого теплого гостеприимства и такого сердечного расставания — я мог ‘точно в воду кануть’ и в продолжение целых двух недель не аукнуться издали хоть одним словечком. ‘Верьте совести’, что произошло это не по недостатку доброго желания или не потому, чтобы вынесенные мною с Капри впечатления были не довольно сердечны и живы. Но беда в том, что с самого приезда я попал тут в самую гущу всевозможных больших и малых дел — трагического и комического, делового и вздорного, но всегда хлопотливого и времяпожирающего свойства. Поверите ли, что только через неделю по приезде я вырвал у дел сравнительно свободный часок, чтобы посетить моих родных племянниц?² О просто ‘знакомых’ уже и не говорю!.. Посетил только трех или четырех ‘особ’, имеющих большое ‘касательство’ к тем же делам, а с остальными видался на разных, платных, праздничных собраниях, которые и посещал только с тою целью, чтобы перевидать как можно больше народу самым дешевым способом, не отыскивая их по квартирам.

Внезапное получение три дня тому назад Ваших книжек (‘Лето’ — ‘Мать’) вновь оживило мои каприйскне воспоминания и вызвало новые укоры совести за мое молчание. В особенности взволновала меня Ваша надпись на ‘Лете’, дорогой, ‘невоздержный’, ‘неумеренный’ Алексей Максимович! При всем учете ‘гипертрофированной впечатлительности’ художника и ‘дружеского ослепления’ человека,— она растрогала меня до глубины души, но и вогнала в стыд… Такие обращения нужно заслуживать и заслуживать непрестанно, ‘по вся дни живота своего’, а как это сделаешь, когда благоприобретенная в ‘бурях жизни’ абулия (особенная форма неврастении) мешает всякому серьезному почину, стоит поперек дороги всякой самостоятельной, выдержанной деятельности по собственному ‘Загаду’ и пр.?.. Но как бы там ни было, но Ваша надпись вызвала во мне желание — спрятаться в какой-нибудь тайный уголок (их — увы! — здесь нет), схватить перо и написать Вам под первым впечатлением несколько благодарных, ласковых слов. Но почтовый штемпель на Вашей посылке(Cavi) сбил меня с толку³. Думаю: ‘очевидно, оба островитянина приехали на святки в Кави… Иначе, почему же их посылка пришла из Кави?.. Но там ли они в эту минуту? Или снова уже вернулись на свой остров Буян?.. Куда же адресовать им свое письмо?’ И вот ‘эти колебания дозволили деловому течению снова подхватить меня, как ‘утлый челн’, и унести в самый водоворот ‘следственных’ и иных расследований и т. п.⁴

Должен сказать Вам, что эти исследования сильно расстраивают нервы… Но в то же время могу уверить Вас, дорогой А. М., что все эти материалы просто золотая руда для мыслителя и художника, как я это говорил уже А[лександру] В[алентинови]чу. Хотя бы, например, мемуары Петрова, убийцы Карпова!..⁵ Уверяю Вас, что — при чтении их — политическое значение их и самого поступка отступало в моих глазах на задний план перед их психологическим и социологическим интересом… Или, например, подлинные письма некоей жены (вполне честной женщины-человека) к ее мужу, неудачному ‘идейному’ провокатору вскоре по его заподозрении… Что это за кровавая трагедия хорошей, благородной и страстно любщей женской души!.. Или, например, яростная, софистическая, но умная и горячая самозащита Зины Жученко⁶, называющей свою деятельность самоотверженным и бескорыстным служением собственному идеалу и страстно стремящейся отвоевать для себя и на этом поприще хоть тень Чести и благородства! Да и мало ли еще чего интересного найдется в этих материалах, ждущих оплодотворения их умом мыслителя или художника!..

Сел писать Вам в самый день Нового года в надежде, что хоть в этот день я более или менее обеспечен от перерывов… Не тут то было!.. Доканчиваю 2-го, после бесчисленных перерывов вчера и сегодня и с великим сомнением касательно связности и толковости письма, которое страшусь перечитать.

Зовут обедать, а затем предстоят три заседания, а потому прощайте пока, мои милые каприйские отшельники! От всей души обнимаю Вас обоих и очень прошу не забывать меня совсем до возможной новой встречи.

Ваш Герман Лопатин

Привет ‘Зине’ ⁷ и знакомым каприйцам.

Адрес: М-г Н. Lopatine 50, Bd St. Jacques, Paris, XIV.

P. S. Разные неожиданные дела заставляли Бурцева откладывать поездку в Америку со дня на день. Раз даже пришлось продать с убытком уже взятые три билета. Кажется, что все же уедет 5 января. Возможно, что No 3 ‘Общ[его] дела’⁸ выйдет еще при нем, но, конечно, без Вашей статьи и без (тоже обещанной) статьи Ал[ександра] Вал[ентинови]ча, что повергает Бурцева в горькие размышления по поводу ненадежности обещаний ‘великих мира сего’ и бренности расчетов на их помощь. Sapienti sat {Мудрому достаточно, умный поймет (лат.).}…

Письмо на бланке: ‘Редакция журнала ‘Былое’ и газеты ‘Общее дело’ — ‘Le Passe’ et ‘La Cause Commune’. B^d S^t Jaques, 50′.

¹ Лопатин гостил у Горького на Капри с 26 ноября/9 декабря по 30 ноября/ 13 декабря 1909 г. См.: Из Дневника К. П. Пятницкого.

² Лопатин имел в виду дочерей своего двоюродного брата Александра Константиновича Лопатина — Злату Александровну (1888—1962) и Людмилу Александровну Лопатиных. В то время они жили в Париже. З. А. Лопатина училась в Сорбонне на подготовительных медицинских курсах (впоследствии, после окончания университета в Генуе, стала врачом), Л. А. Лопатина брала уроки пения. Г. А. Лопатин постоянно заботился о них.

³ Книги с дарственными надписями, посланные Горьким Лопатину, не разысканы. Горький, не зная адреса Лопатина, послал книги ‘Лето’ и ‘Мать’ в Кави Амфитеатрову с просьбой переслать их в Париж, Лопатину. См.: А—Г, п. от 1 или 2 янв. 1910 г., прим. 1.

⁴ В это время Лопатин участвовал в расследовании заявления ЦК партии эсеров, обвинявших Бурцева в клевете на Азефа.

⁵ См.: Г—А, п. от 31 декабря, 1909 г., прим. 4.

⁶ В августе 1909 г. ЦК партии эсеров, по-видимому догадываясь о тайной роли З. Ф. Жученко, обратился к Бурцеву с предложением сделать попытку получить от Жученко сведения о деятельности провокаторов среди социалистов-революционеров.

11/24 августа 1909 г. Бурцев встретился с Жученко, он описал это свидание в ст., напечатанной под псевдонимом Волков в ‘Русских ведомостях’ (1910,. No 293 и 295, 19 и 22 дек.). Подробнее см.: Агафонов. С. 343—348.

⁷ З. А. Пешков.

⁸ О газ. ‘Общее дело’ и участии в ней Горького и Лопатина см. ниже сообщение Е. Г. Коляды.

2. Лопатин — Горькому

[Париж.] 28.I.10

Дорогой Алексей Максимович.

Говоря, что устные и письменные материалы по части провокации представляют золотую руду для мыслителя и художника, я хотел заинтересовать именно Вас¹. В моем желании оказать всякую помощь не сомневайтесь, но не знаю пока — в чем она могла бы состоять. Излагать письменно моих впечатлений не берусь потому же, почему не в силах засесть за собственные мемуары. Рассказать изустно — для этого нужно свидание, которое может состояться очень не скоро, а главное, это совсем не то. Художнику требуются непосредственные впечатления от первоисточников: беседы с действующими лицами, их интимные письма, устные показания при допросах и т. п. Как устроить такие личные встречи и наблюдения — не знаю. Из письменных материалов кое-что попадает и попадает в печать. Так, напр., я усердно настаиваю на скорейшем опубликовании мемуаров Петрова с наименьшими цензурными опущениями. Из неподлежащих опубликованию документов принадлежащие Бурцеву, вероятно, могут быть предоставлены в Ваше временное пользование без особенных препятствий с его стороны. Но к материалам, принадлежащим Цекистам разных партий, доступ уже много труднее, даже у эсеров, с которыми у меня более личных связей. Но попытаться, конечно, можно. Всего труднее ‘впитать’ именно Азефа (в нарицательном смысле). Пока он не заподозрен, посторонние люди не имеют поводов знакомиться с ним и наблюдать его. Будучи заподозрен, такой человек не сознается, не кается, а, будучи уличен, скрывается. Да и на допросах его присутствуют только свои. Я, напр., исследовал Азефа заочно и ни разу не обменялся с ним ни одним словом. Точно так же мне ни разу не пришлось присутствовать на допросе Баррита-Батушанского (который, вероятно, скоро будет окончательно ‘примучен’ ²), хотя обвинение ‘зачалось’ от Бурцева. Петров — не Азеф. Это т[ак] н[азываемый] ‘идейный’ провокатор, или ‘псевдопровокатор’, и притом в самом начале этой карьеры. Герцик³ — которого мне пришлось исследовать недавно — тоже ‘идейный’ грешник, но только жалкий, маленький и притом психопат из области Крафт-Эбинга⁴, к тому же карьера его даже не начиналась, будучи подкошена в самом зародыше. Интересны, трагичны и трогательны их жены и невесты (напр., Воскресенского). А с настоящим Азефом или хотя бы азефчиком мне не пришлось еще встретиться лицом к лицу.

Первую — незаслуженно лестную и ласковую — часть Вашего письма оставляю без ответа. ‘За вашим языком не угоняться босиком’, — как говорят кое-где мужики… Ну, а обуваться для сего в литературные лапти не имею ни охоты, ни времени. А главное — такие слова повергают меня всегда в искреннее смущение и вызывают в моей душе тяжелые припадки острого ‘самоедства’, которые мне сейчас особенно не ко времени.

За промедление в ответе не извиняюсь. Видит бог, что я живу истинным ‘великомучеником’, не располагающим своим временем, не могущим принимать даже пищи ‘во благовремении’ и спокойствии тела и души. Что же касается до моего настроения — в силу специального характера моих ежедневных впечатлений,— то я не пожелаю его и ‘лихому татарину’ или ‘лютому ворогу’.

Неужели же — А. М.— Ваше обещание статейки для No 4 ‘О[бщего] д[ела]’ снова так и останется только обещанием?!⁵ А ведь ‘бают добрые люди’, что это как будто немножко ‘зазорно’? а? Об огорчении Бурцева уже и не говорю… Поди ему придется переварить в Америке много невкусного и он сильно будет нуждаться в утешении.

Сердечный, благодарный привет Марье Федоровне и поклон всем Каприотам, которые знают и помнят меня.

Крепко жму Вашу руку и от души желаю Вам всего лучшего.

Г. Л.

К моему адресу нет надобности прибавлять указания на редакцию ‘Былого’ ⁶. Это только усложняет и удлиняет получение письма.

¹ Письмо Горького, на которое отвечает Лопатин, не разыскано.

² Борис Яковлевич Батушанский с 1902 г. состоял сотрудником охранного отделения в г. Екатеринославе под кличкой ‘Бабаджанов’. В 1907 г. Департаментом полиции Батушанский был командирован за границу для работы среди русских эмигрантов. В октябре 1909 г. ‘Батушанский ‘проваливается’, так как стала известна его роль в деле Екатеринославской типографии, а также благодаря ‘изменившему’ французскому агенту Леруа Бурцев обнаружил и знакомство Б[атушанского] с Гартингом. На товарищеском суде, продолжавшемся 17 заседаний, Батушанский был объявлен провокатором’ (Агафонов. С. 314).

После ‘провала’ Батушанского по распоряжению министра внутренних дел Столыпина ‘Батушанскому в июне 1910 г. было разрешено ходатайствовать о пенсии в 600 руб. в год вместо обещанных 1200 р.’ (Там же). Невыполнение слова начальством было ‘одной из причин, толкнувших Батушанского на переписку с Бурцевым, который предлагает ‘проваленному’ им провокатору ‘для его будущего спокойного существования рассказать ему, Бурцеву, все о своей деятельности’ (Там же).

Одновременно с этой перепиской Батушанский в одном из прошений в Департамент полиции заявил, ‘что он ‘мог бы реабилитироваться при содействии Д[епартамен]та, разбивши Бурцева и его икса (секретаря Лопухина) <...> реабилитация может быть и другая, а именно войти с Бурцевым в сношения, выдавая ему кое-что’, в случае отказа Д[епартамен]та от его дальнейших услуг Б[атушанский] снова просит о приеме его на государственную службу, о назначении ему пенсии и предлагает креститься’ (Там же. С. 312—315).

³ Борис Герцик — бывший ученик технического училища Вавельберга в Варшаве, сын купца из Минска, в 1903 г. поступил на службу в Варшавское охранное отделение, выдавал бундистов. В 1908 г. был уличен в провокации среди с.-д. в Женеве и в сношениях с начальником Заграничной агентуры Гартингом-Ландезеном (Там же. С. 329).

⁴ Рихард Крафт-Эбинг (1840-?) — один из выдающихся немецких психиатров, специалист по нервным заболеваниям. Несколько его книг по клинической и судебной психиатрии и исследование о гипнозе были переведены на русский язык.

⁵ Ст. Горького в No 4 ‘Общего дела’ не публиковались.

⁶ В этот период Бурцев привлек Лопатина к редакционной работе в журн. ‘Былое’ и газ. ‘Общее дело’. См. ниже сообщение Е. Г. Коляды.

3. Лопатин — Горькому

[Париж.] 7.III.10

Дорогой Алексей Максимович,

спасибо за отрывок из письма Кеннеди¹, хотя он не сказал мне много нового.— В[ладимир] Л[ьвович]² уехал действительно слишком уж скоропалительно и не подготовив заранее предстоящей кампании, ну и, конечно, платится за это. Пишет редко. За все время прислал 3 или 4 открытки довольно загадочного или смутного характера. Денег выслал в два приема всего около 1000 руб. Нечем заткнуть самых настоятельных дыр. Кругом стоит форменный голодный вой множества зависящих от него людей. Эти присылки радуют меня хоть с той стороны, что — быть может — не придется сбирать ему на обратный билет и на выкуп пальто. Впрочем, все это — между нами. Тем более, что он, по-видимому, не теряет надежд, как неисправимый оптимист. Итак, приходится не рассчитывать на Вашу статью… А[лександр] В[алентинович] тоже отъехал на одном клятвенном обещании… Такова уж злая судьба этого якобы ‘общего’ дела!.. Судя по газетам, Ваш ‘Окуров’ уже появился в русской печати³, хотя здесь я его не видал и не мог проверить первого впечатления⁴. Простите за промедление в ответе: видит бог, — совсем не имею времени для себя и даже Парижа не вижу совсем, живя в нем лишь номинально.

Привет М. Ф. и всего лучшего вам обоим.

Г. Л.

П. Горького, на которое отвечает Лопатин, не разыскано.

¹ Возможно, Пауль Кеннеди, толстовец, с которым Горький познакомился вовремя своего пребывания в Америке.

² Бурцев находился в то время в Америке.

³ По-видимому, Лопатин имеет в виду выход в свет XXVIII и XXIX сб. ‘Знания’, в которых напечатана повесть ‘Городок Окуров’. В конце 1909 г.— начала 1910 г. в русской печати появилось много рецензий на новую повесть Горького: В. Бонч-Бруевич ‘Городок Окуров’ (Новый день. 1909. No 15. 13 дек.), В-н О ‘..Городок Окуров. Хроника’ — М. Горького’ (Речь. 1909. No 345. 16 дек.), Он же ‘Продолжение ‘Городка Окурова’ М. Горького’ (Речь. 1910. No 26. 27 янв.). А. Ожигов ‘Литературные мотивы’ (Современное слово. 1909. No 715. 30 дек., 1910. No 770. 24 февр.), А. Измайлов »Куда надлежит мещанская душа’ (‘Городок Окуров’ Максима Горького)’ (Русское слово. 1910. No 2. 3 янв.). Он же »Городок Окуров’ Максима Горького’ (Бирж[евые] вед[омости]. 1910. No 11497. 2 янв. No 11498. 5 янв.), Он же ‘Из записной книжки критика’ (Русское слово. 1910. No 43. 23 февр.), Вл. Боцяновский ‘Литературные наброски’ (Новая Русь. 1910. No 52. 22 февр.).

⁴ 27 ноября/10 декабря 1909 г. Лопатин слушал ‘Городок Окуров’ в чтении Горького. См. ниже: Из Дневника К. П. Пятницкого.

4. М. Ф. Андреева — Лопатину

[Капри. 6 мая 1911 г.]

Дорогой, уважаемый Герман Александрович.

Нам с Алексеем Максимовичем так сильно хотелось бы, чтобы Вы приехали к нам погостить! Может быть, это возможно?

Вы не можете себе представить, какую большую радость доставили бы нам, приехав. А кроме того, сейчас очень хорошо на нашем острове, хотя у Вас в доме¹ его не очень одобряют, что нам, местным жителям и патриотам, несколько обидно, но, право же, сейчас так тут хорошо: все залито бесчисленными цветами, все горит веселыми красками и такая какая-то светлая и чистая радость во всем.

Неприятных людей тоже никого нет, что удается не так-то часто и чем мы дорожим весьма, нам с Алексеем Максимовичем дорого было бы Ваше присутствие — видите, как все просит Вас, милый Герман Александрович, приезжайте, пожалуйста!

Будьте здоровы и от всего сердца шлем Вам самое искреннее пожелание всего самого хорошего и светлого.

С глубоким уважением и приязнью

Мария

6/V 911

Печатается по автографу (ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 4).

¹ Имеется в виду дом Амфитеатровых.

5. Лопатин — Горькому

[Феццано.] 24.V.911

Спасибо, дорогой А. М., за оттиск. Очень, по-моему, интересная статейка¹ и по фактам, и по мыслям, которые являются при чтении: по мыслям авторов, автора и самого читателя. Из мыслей автора очень красивым показалось мне Ваше изречение, что на Западе пессимизм — миросозерцание, а у нас он — мироощущение и т. д. Хотя — как все очень широкие и красивые обобщения — и это несколько парадоксально и не совсем верно. Это пессимизм, мистицизм и фатализм, подрывающие энергию и отразившиеся так ярко в нашем фольклоре, в форме невозможности борьбы с неодолимой судьбою, и не так уж исключительно характерен для нас и не так уж неодолимо вреден. Разве суть античной греческой трагедии не та же бесплодная борьба с неодолимым роком? И разве этот ослабляющий действенную энергию национальный порок помешал нам выбиться из-под татарвы и создать великое государство? или — что еще больше — помешал нам создать великую литературу в какие-нибудь полтораста лет, примерно от 1725 до 1880 г., т. е. от Петра I до Александра III? Впрочем, об этом и о многом другом поговорим при свидании, когда оно наступит. А пока докладываю М[арии] Ф[едоровне], что В[иктор] М[ихайлович]² здесь, присмотрел домик, ловит рыбу и очень умеренно пользуется пером для эпистолярных надобностей. А[лександр] В[алентинович] пишет Вам сам³, а потому жму руки Вам обоим и ставлю точку.

Ваш Г. Л.

¹ Речь идет о ст. Горького — ‘О писателях-самоучках’ (Современный мир. 1911. No 2). На оттиске статьи — дарственная надпись: ‘Герману Александровичу с горячим, сердечным уважением, с великой любовью. А. Пешков’ (АГ).

² Чернов.

³ См.: Г—А, п. от 21—24 мая 1911 г.

6. Лопатин — Горькому

[Феццано.] 13.Х.12

Дорогие Алексей Максимович и Марья Федоровна!

Давно уже тянет меня в Неаполь — посмотреть на Помпею с ее вновь отрытой улицей. Везувий, акварий¹, музеи и пр. Да и лазурного грота на Капри я ведь так и не видал… а тут еще недавно приехала туда на время одна из моих многочисленных племянниц² и выражает желание повидаться. Так вот, я и думаю ‘сбегать’ вскоре в Неаполь. Когда именно, еще не знаю точно. Если поеду по железной дороге, то приеду, вероятно, во вторник, 22-го, около полудня, если же на пароходе, то — ‘во едину от суббот’ (26 окт. или 2 ноября) ³, в шестом часу утра. Но сроки пока гадательны.

А хочу я спросить Вас по этому случаю вот что: стесню или не стесню я Вас обоих, если — будучи в Неаполе — загляну к Вам на день, другой, третий? Помимо собственного удовольствия повидаться с Вами меня подбивают к этому и настояния Бурцева, который очень просит меня потолковать с Вами об его делах и планах⁴.

В надежде на скорый ответ, жму Вам руки и говорю — до свидания.

Искренно Ваш Г. Л.

Speditore H. Lopatin, villa Buriassi, Fezzano (presso Spezia)

¹ Неаполитанский аквариум, один из самых крупных в мире, был основан в 1870 г.

² Речь идет о Людмиле Александровне Лопатиной.

³ Лопатин приехал на Капри 4 ноября и пробыл там до 10 ноября. См.: Л—А, п. 27—29.

⁴ Бурцев приехал на Капри 9 ноября (Там же, п. 29, прим. 1).

7. Горький — Лопатину

[Капри. Октябрь, не ранее 15, 1912 г.]

Дорогой Герман Александрович!

В указанное вами время я, наверное, буду дома и радостно встречу вас.

Было бы хорошо, если бы вы поспешили сюда,— уж очень великолепна здесь погода!

Весьма прошу — известите открыткой о дне выезда из Неаполя, чтоб можно было встретить вас.

Гордый Alessandro Amfiteatroff не пишет мне и книг не присылает — жалуюсь!

Издал какую-то ‘Ау’¹,— меня все спрашивают — что это? А я и не знаю.

Пожурите его. Как его здоровье?

До свидания, коему глубоко рад!

А. Пешков

Печатается по автографу (ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 7, л. 3).

Датируется по сопоставлению с п. 6.

¹ Речь идет о книге Амфитеатрова ‘Ау! Сатиры. Рифмы. Шутки. Фельетоны. Статьи’.

8. Лопатин — Горькому

[Феццано.] Понедельник, 28.Х.12,

Дорогой Ал. Макс!

Все медлил ответом потому, что и сам еще не знал толком: еду ли я или нет. Кажется,— еду в четверг, рано утром, а приеду в Неаполь в субботу, тоже ни свет ни заря, т. е. в шестом часу утра, и сейчас же отправлюсь отыскивать племянницу и устраиваться на биваках, а на другой день, т. е. в воскресенье (или в понедельник) направлю свой курс к Вам. Вероятно, с тем пароходом, что приходит на Капри в 11 ч. утра. Впрочем, из Неаполя я, вероятно, пошлю Вам еще открытку или депешу¹, если телеграф не безызвестен на Вашем острове.

‘Ау!’ только-что получено и уже послано Вам. А[лександр] В[алентинович] говорит, что он еще недавно писал Вам и обстоятельно, но ответа не имел, из чего заключает, что Вам с ним и в самом деле нужно сноситься заказным порядком.

Брошу эти строки в почтовый ящик, когда билет будет уже взят и отъезд несомненен.

Привет Map. Фед. и до свидания оба-два.

Ваш Г. Л.

¹ Телеграмма была послана Лопатиным из Неаполя 3 ноября. См., Л—А, п. 27.

9. Лопатин — Горькому

[Феццано.] 23.XII.912

Дорогой Алексей Максимович!

Только сегодня прочел внимательно Ваш интересный и поучительный фельетон (‘Издали’) в No 10 ‘Современника’ ¹.

Не можете ли Вы сообщить мне источник Ваших сведений о ‘Международной лиге’ Оствальда²? Или, еще лучше, не можете ли Вы выслать мне на время ее манифест или хоть адрес, по которому можно обратиться к ее основателям, чтобы получить этот манифест, заявить о своем присоединении, и т. п.?

То же было бы желательно относительно ‘Интернационала мысли’, но он заинтересовал меня в меньшей степени.

А пока — всего хорошего Вам и Ек. Павл., которой шлю при этом случае мой сердечный привет.

Ваш Г. Л.

Speditore H. Lopatin, villa Buriassi, Fezzano (presso Spezia).

¹ Речь идет о VII ст. из цикла ‘Издалека’. В этой статье Горький приводил тексты воззваний двух проектируемых международных организаций, объединяющих интеллигенцию — ‘Интернациональной лиги’ и ‘Интернационала мысли’.

² Инициатором создания ‘Интернациональной лиги’ был Эптон Синклер (Арх. Г. Т. VIII. С. 303—305 и 310). Лига создана не была.

10. Горький — Лопатину

[Капри. Между 25 и 28 декабря 1912 г.]

Дорогой Герман Александрович!

Английского текста манифеста Лиги В. Оствальда у меня нет, если вы желаете иметь этот манифест и опросный лист организационного комитета Лиги¹, вам нужно обратиться по адресу:

Голландия, Хилверскум, г. Фок-ван-Эден ².

А за сведениями по поводу манифеста ‘Лиги интернациональной мысли’ нужно обратиться к г. Аристид Пратель³, 12, rue le Clermont-Benuvais, Paris.

Лица эти дадут вам более точные и обильные сведения, чем могу дать я. Манифест Оствальда приведен в моей заметке ⁴ целиком.

Александр Валентинович собирается в январе на Капри — вам не хочется?

Если б захотелось, вы очень обрадовали бы нас, каприйцев! Желаю вам всего доброго!

А. Пешков

Печатается по автографу (ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 7, л. 2).

Датируется по сопоставлению с п. 9 и 11.

¹ ‘Манифестом’ Горький называет программу ‘Интернациональной лиги’ (The International Leaque. A Program). Эта программа была выслана Горькому Э. Синклером из Хильверсума, Голландия, 23 мая 1912 г. с предложением ‘поставить и свою подпись под этим предварительным воззванием, которое предполагается послать сотням писателей различных стран’ (Арх. Г. Т. VIII. С. 303—304).

Вместе с программой Синклер выслал Горькому проект организации Интернационального Мирного Суда Труда и вопросник на английском языке для вступления в Лигу (Questions. Yes or NO). B AT хранится машинописный текст вопросника в переводе на русский язык с ответами Горького. Приводим полностью текст этого документа (курсивом выделены ответы Горького).

‘1. Желаете ли заняться лигой как ее участник? — Да.

2. Желаете ли Вы заняться ею, если ее планы будут изменены, также и программа (если да, благоволите сообщить, в чем именно?) —

3. Не сообщите ли Вы имена других лиц, мужчин и женщин, занимающихся литературой, которых следовало бы пригласить подписать предварительное воззвание? — Нет.

4. Не сообщите ли Вы адреса и имена возможных членов, сотрудников и лиц, могущих симпатизировать Лиге? — Да.

5. Возьмете ли Вы на себя представительство от Лиги, разъяснение ее целей желающим и примете ли деятельное участие в работе Лиги? — Heт.

6. Согласитесь ли принять участие по сбору средств в случаях особенно затруднительного положения? — Да.

7. Желаете ли заняться будущими изданиями Лиги, ее планами и т. д.? — Да.

8. Желаете ли принять личное участие в ее изданиях? — Да.

9. Согласитесь ли вступить в Исполнительный Комитет на случай Вашего избрания? — Heт.

10. Можете ли приехать на Общее Собрание, которое имеет быть в июле или августе текущего года в Голландии? — Нет.

² Фредерик (Фок)-ван-Эден (1860—1932) — датский романист, поэт, драматург, эссеист. Был среди первых подписавших Манифест Лиги наряду с Рихардом Демелем, Вильгельмом Оствальдом, Эптоном Синклером.

³ Аристид Прателль — французский журналист. Горький сообщал Э. Синклеру во второй половине июня 1912 г.: ‘Аристид Прателль основал ‘Интернационал мысли’ в целях пропаганды научного миросозерцания’ (Арх. Г. Т. VIII. С. 305).

⁴ Горький имеет в виду ст. из цикла ‘Издалека’ (VII) (Современник. 1912. Кн. 10. См. также в кн., М. Горький. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941. С. 443—445.)

11. Лопатин — Горькому

[Феццано.] 30.ХII.912

Дорогой Алексей Максимович!

Спасибо за указания. Только зачем Вы изображаете имена иностранных людей и городов русскими буквами? Выворачивай-ко теперь их снова наизнанку собственными силами!

Сдается мне, что протестовать по поводу слухов¹ — довольно неосторожно. А что как ничего не будет? Тогда злые шутники сравнят Вас с некрасивой девой, которая заранее просит кавалеров не рассчитывать на ее благосклонность, тогда как у них и в мысли не было покушаться на ее невинность.

Опубликованная амнистия — другое дело. Но и тут придется различать именную амнистию от амнистии по категориям.

Принятие именного помилования не может не претить каждому политическому деятелю, но особенно — литератору, да еще и с громким именем. Она как бы завязывает ему рот из ‘благодарности’ за полученную ‘милость’. Конечно, всякий понимает, что это — вздор: что царь тут ни при чем, что это не ‘милость’, подсказанная сердцем, а правительственная мера, продиктованная политическими соображениями и интересами, что ни о какой ‘благодарности’ тут не может быть и речи, что это просто смешно и т. д. А все же… Ведь сила слов очень велика.

Другое дело амнистия по категориям: ‘Лица, обвинявшиеся по таким-то статьям или совершившие такие-то поступки, могут вернуться беспрепятственно и жить где хотят. Лица, обвинявшиеся по таким-то иным статьям или совершившие такие-то деяния, должны подвергнуться по возвращении полицейскому надзору на такой-то срок. Обвинявшиеся же по таким-то статьям или совершившие то-то, совсем изъемлются из действия этого указа’. — Такая амнистия имеет даже внешний вид судебного приговора или административного распоряжения, а потому принять ее, или подчиниться ей, или воспользоваться ею ни для кого не зазорно. Тут уж каждый волен сообразоваться с особенностями своего положения и своими житейскими планами, и пр.

Во всяком случае это дело требует основательного размышления и взвешиванья всех pro et contra.

За приглашение спасибо. Как не желать прокатиться и побеседовать с добрыми людьми о том, о сем. Но на сие ведь нужно плохо-плохо 69 или 70 лир, а их по нонешним временам на земле не поднимешь… Впрочем, все мы с уверенностью ждем выигрыша в какую-то лотерею.

А пока — всего хорошего!

Ваш Г. Л.

Привет Ек. Павл.

С Новым Годом! С новым счастьем!

¹ Лопатин имеет в виду те ‘определенные и достоверные известия’ по поводу предстоящей амнистии, о которых Амфитеатров сообщал Горькому 23 декабря 1912 г. В ответном п. Амфитеатрову от 27 декабря 1912 г. Горький писал о своем намерении протестовать против ‘амнистии’.

Первая встреча Горького с Лопатиным

(1909 г.)

Публикация С. С. Зиминой, комментарии Н. И. Дикушиной

На протяжении многих лет К. П. Пятницкий вел дневник, тетради которого хранятся в АГ, в фонде К. П. Пятницкого. Дневник этот является драгоценным источником для изучения биографии Горького. Особый интерес представляют разделы дневника, относящиеся к пребыванию Пятницкого на Капри.

В один из своих приездов на Капри, осенью — зимой 1909 г., Пятницкий стал свидетелем первой встречи Горького с Лопатиным. Позже он писал, что много читал и слышал о Лопатине, поэтому с нетерпением ждал его приезда и ‘заранее решил заносить его рассказы с возможной точностью в свой дневник’ (см. ниже ‘Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри’).

Свое намерение Пятницкий добросовестно выполнил, и его дневниковые записи о приезде Лопатина к Горькому, переросшие позже в очерк,— важнейшие свидетельства для характеристики отношений Горького и Лопатина, в них содержатся также интересные материалы к биографии Лопатина.

Записи Пятницкого о приезде Лопатина имеют свои особенности. Первоначально Пятницкий с 26 по 30 ноября (с 9 по 13 декабря) 1909 г. день за днем скрупулезно, в обычной своей лапидарной манере, одной фразой, порой даже одним словом заносил в дневник все факты, относящиеся к пребыванию Лопатина на Капри: встречи его с каприйцами, прогулки по острову и главным образом беседы и рассказы Лопатина и Горького.

Эти записи составляют первый раздел публикации ‘Из Дневника Пятницкого’.

Но одновременно с каждодневными записями Пятницкий делал и другие: он расширял свои первоначальные заметки о беседах с Лопатиным. Так в дневнике появился особый раздел, названный Пятницким ‘Рассказы Л[опатина]’, который писался, по всей вероятности, на отдельных листах и позже был вшит в дневник. В первых записях темы рассказов Лопатина только названы: ‘О трех наиболее блестящих собеседниках — Зинин, Герцен, Маркс’, ‘Беседа с Дурново’, ‘Беседа с Д. А. Толстым’, ‘Суд. Настроение. Речь’, ‘Запугивание’, ‘Казнь Каракозова’ и пр. Теперь почти каждая тема обрастала фактами, становилась именно рассказом.

В этом разделе Пятницкий в целом не нарушал временной последовательности, зафиксированной в дневнике. Исключение сделано при изложении истории трех побегов Лопатина, естественно занявших здесь центральное место. Дело в том, что Лопатин рассказал сначала (27 ноября /10 декабря) о первом и третьем побегах и только в ночь с 29 на 30 ноября /с 12 на 13 декабря — о втором. Пятницкий, сохранив даты рассказов, построил их в логической последовательности.

К сожалению, не все обозначенные в дневнике темы оказались ‘расшифрованными’. Но и то, что было сделано Пятницким в 1909 г., представляет большой интерес, так как в этих двух разделах ‘Из Дневника Пятницкого’ запечатлена и внешняя канва событий, связанных с первым приездом Лопатина на Капри, своего рода ‘хроника’ пребывания Лопатина в гостях у Горького, и рассказы Лопатина, часть которых до настоящего времени оставалась неизвестной.

В 30-е годы Пятницкий, возможно перечитывая дневник, вновь вернулся к первой встрече Горького и Лопатина и на основе дневника написал очерк ‘Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри. Отрывки из дневника’. Как свидетельствуют документы, хранящиеся в АГ, в 1935 г. Пятницкий отправил рукопись очерка в редакцию журнала ‘Каторга и ссылка’, однако очерк был ему возвращен, и рукопись поступила в АГ с другими материалами архива Пятницкого. Известно, что Горький этот очерк не читал.

В очерке Пятницкий сохранил форму дневниковых записей. Повествование о событиях каждого дня совпадает с ранними записями, но материал значительно расширился, появились новые подробности и новая манера изложения. Если в дневнике 1909 г. авторское начало почти отсутствовало, то в очерке Пятницкий дал своего рода введение, в котором рассказал о своем знакомстве с Лопатиным, охарактеризовал Лопатина как личность, в которой ‘гармонически соединились такие дарования и особенности, какие редко встречаются вместе в одном человеке: громадная физическая сила, блестящие умственные способности, большие знания и целый ряд волевых качеств — предприимчивость, беззаветная смелость, хладнокровие и находчивость в опасные моменты’ (см. ниже ‘Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри…’).

Не нарушая хронологической канвы записанных ранее событий (исключение сделано и здесь для истории трех побегов), Пятницкий все же несколько ‘беллетризировал’, сделав это, впрочем, достаточно тактично. Рассказы Лопатина значительно расширены. Это заметно даже при беглом сопоставлении дневника и очерка. Так, рассказ о втором побеге начинается в очерке со знакомства Лопатина с генерал-губернатором Восточной Сибири Синельниковым, чего нет в дневнике, подробнее описан путь Лопатина через Ангарские пороги, объемнее стал рассказ о Марксе и т. п.

‘Беллетризация’ коснулась не только рассказов Лопатина. Пятницкий ввел в повествование некоторые подробности, связанные непосредственно с пребыванием Лопатина на Капри, как бы учитывая будущего читателя, незнакомого с достопримечательностями острова. Так, в дневнике 1909 г. сказано: ’27 ноября. Все утро Л[опатин] прогулял с Зиновием’. В очерке дается описание Голубого грота, куда отправился Лопатин, от лица Лопатина разъяснены причины образования ‘этого необыкновенного явления’ природы. Запись от 28 ноября: ‘Оказывается, Л[опатин] побыл с Зин[овием] на Тиберии’ — в очерке ‘обрастает’ историческими сведениями о горе Тиберия, дворце императора Августа, императоре Тиберии и пр. Коротенькая заметка: ‘Идем по via Круппа…’ — превращается в историю создания этой дороги ‘пушечным королем’ Фридрихом Круппом.

Таким образом, очерк Пятницкого соединяет в себе факты двух первых дневниковых записей, сделанных непосредственно, ‘по горячим следам’, и новый текст от автора.

Естественно, что большую документальную ценность имеют записи 1909 г.

Ниже публикуются два раздела: ‘Из Дневника Пятницкого’ и как приложение к ним — очерк ‘Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри. Отрывки из дневника’.

Из дневника К. П. Пятницкого

26 ноября [9 декабря] 1909

<...> К обеду приезжает Лоп[атин]. До чаю он с учениками¹.

Вечером рассказывает о двух моментах жизни, когда испытал страх.

27 ноября [10 декабря]

<...> Все утро Л[опатин] прогулял с Зиновием ².

После завтрака просит прочесть вслух ‘Окуров’. Идут с Горьким в кабинет <...>

Иду слушать чтение. Вечереет. Серое море с серебристым разливом вокруг Искии <...>

Расспрашиваю Лоп[атина] об его силе <...>

После обеда навожу Лоп[атина] на рассказы об его побегах: планы освобождения Черныш[евского]. Жизнь в Ирк[утске]. Первый побег.— Третий побег — на лошади ³.

28 ноября [11 декабря]. Суббота

Встал поздно.

Оказывается. Л[опатин] побывал с Зин[овием] на Тиберии, смотрел тарантеллу.

После завтрака М[ария] Ф[едоровна] предлагает посетить Джиованни⁴.

Идем по via Крупа, моросит едва заметный дождик.

Лоп[атин] говорит о трех наиболее блестящих собеседниках, которых знал в жизни: Зинин ⁵ — Герцен ⁶ — Маркс ⁷.

Об Энгельсе, Бакунине ⁸, Салтыкове ⁹, Успенском ¹⁰.

Тургенев о Чернышевском <...> ¹¹

Идем все в кинематограф: ‘Мазаниелло’. ‘Савойская кавалерия’.

После чаю — рассказы Л[опатина] до 4 ч. ночи:

Беседа с Дурново ¹².

Беседа с Д. А. Толстым ¹³.

Суд. Настроение. Речь.

Запугивание.

Первое время в Шлиссельб[урге] ¹⁴. Визит Дурново. Дондукова—Корсакова ¹⁵.

Казнь Каракозова ¹⁶.

Рассказ Горького о первых годах писательства.

На Грязе-Цариц[ынской] дороге.

Пешком в Ясную Поляну, в Москву.

В Нижнем у Каронина.

Прогулки с Карониным.

Пешком по России.

Вывод в Кандыбовке.

Бунт в Майкопе.

Искушение в Петлянской. В Тифлисе. Жизнь с Калюжным. Служба.

Первый рассказ в 1892.

Опять в Нижнем. ‘Челкаш’ у Короленко.

Самара.

29 ноября [12 декабря]. Воскр[есенье]

Ветер. Дождь. Сумрак.

Встал к завтраку. Приехал Буренин. Парохода не будет.

После завтрака Лоп[атина] отзывают ученики — рассказать им о Марксе.

Чай без него.

Начинаю говорить М[арии] Ф[едоровне], что в Пет[ербурге] могут арестовать

— Могу судить только я…

Горький: — Ты со мной говори, не с ним…

Уводит в кабинет.

Остаемся с Бурениным.

Потом сидим в библ[иотеке]. Буренин играет Грига.

6 ч. Возвращается Лоп[атин]. Пишу письмо No 52.

После обеда.

Лоп[атин] требует хора:

‘Солнце всходит…’

Заставляет М. Ф. петь.

Горький с Л[опатиным] говорят о Лескове, Крестовском, Лермонтове, ‘Матери’, Гете.

Овсянико-Куликовский.— Потебня.

Только около 1 ч. н[очи] мне удалось перевести разговор на побег в лодке.

Рассказы до 2 1/2 ч. н.

30 ноября. [13 декабря]. Понед[ельник]

Ветер стих. Ясный день.

До завтрака пишу дневник. В 12 1/2 поднялся. Л[опатин] рассказывает, как взяли его с женой.

Завтрак.

Прощанье. М. Ф. целует. А. М. зовет еще: ‘Встречу, как отца’. Я не сказал бы так.

Еду в лодке до парохода. Говорю о ‘Записках’: увидят человека.

Обнимаю на прощанье:

— Уважаю Вас.

Рассказы Л[опатина)]

26 ноября [9 декабря], после вечернего чаю

Два случая

Два раза в жизни испытал страх.

Первый в среднеаз[иатских] степях.

Сослали в Ташкент¹⁷. Потребовали залог в 50 000 р., чтобы оставить на свободе. Деньги были внесены. Двинулись целым караваном: верблюды, скот. Останавливались у воды. При мне — сын четырех лет¹⁸. Его гувернантка Адель. Где вода — купал.

Урочище — ‘Тысяча ключей’. Известковые чашки. Колодцы в виде трубы с черной, но прозрачной водой. Обвязываю сына азиатским узлом и бросаю в колодец. Пошел вниз. Тяну веревку — слабо. Тяну еще — вся всплывает на поверхность: соскользнула с тела.

Несколько секунд ужаса.

Бросаюсь в колодец вниз головой. Глубже. Глубже. Еще. Под руками тельце. Дна еще нет. Как повернуться? Удалось.

Выговор мальчику…

Второй — в Пет[ербурге], в 1884 г., при последнем аресте¹⁹.

Перехожу Невский. Какие-то чуйки бегут и кричат: ‘Господин, стойте, господин!..’ Жду. Мгновенно хватают: один правую, другой левую руку, третий охватил сзади.

Подняли на воздух. На извозчика. Двое садятся с боков.— ‘В канцелярию градоначальника’.

Вспоминаю, что в левом кармане список лиц с адресами.

Ужас. Полное бессилие.

Оправился. Думаю. Решил сделать попытку под аркою Каз[анского] собора.

Повернули на Казанскую.

Одной рукой швыряю левого. Всем телом, боком наваливаюсь на правого и держу рукой за горло. Свободной рукою достаю пакет и — в рот. Трудно. Он завернут в александрийскую бумагу.

Позабыл, что на втором извозчике едут еще двое.

Перегибают назад с такой силой, что чуть не сломали спину. Голова у колес. Сжали горло, вырвали бумагу изо рта. Обморок. Везут по Казанской. Крик. Толпа, готовая вступиться. Городовой. Сыщик — карточку. Толпу разгоняют.

Юноша в очках, бегущий за пролеткой.

— Если студент, говорите, что Лопатина взяли с адресами. Бегите…

Студента тоже арестуют. Хочется умереть.

27 ноября [10 декабря]. Вечером

Иркутск

Планы освобождения Чернышевского:

Натуралист Ник. Николаевич, приехавший изучать край. Удостоверение от местного о-ва естествоиспытателей. Заседания о-ва.

Уговор с торговцем.

Собачья почта от Якутска до Охотска.

Жандармский офицер с 2 жандармами.

Бумаги: от местного губернатора — исправнику, от генерал-губернатора²⁰, от штаба жанд[армского] корпуса.

Помешал Ровинский.

Телеграммы из Пет[ербурга]: по сведениям из Женевы, в Иркутске проживает лицо, подготовляющее побег Чернышевского.

Арестовали.

Держат при жандармском управлении.

Первый побег

Бегу. Солдат надогоняет. Задохнулся. Остановился и кричу: сдаюсь. Солдат прикладывается и целится. Стреляет. Осечка, предохранит[ельный] пистон. Лезет в карман за настоящим и второпях роняет. Я успокоился. Хочет колоть. Кричу: не подходи. Оба боимся. Стараюсь выиграть время, потому что слышу топот подъезжающих.

Идем. Но солдата не подпускаю. Он жалобно просит: ‘Ведь отвечать буду, позвольте’… — ‘Не позволю’… Окружили всадники. Дежурный жандарм хочет пристрелить, — забыл револьвер. Замахивается саблей, — хватаю за бороду.

Побег не удался. Схватка с ‘Риском’.

Перевели в острог.

Ввели во двор, кругом недавно выбеленные здания.

Арестант, пробегавший мимо, подхватил этот изумленный взгляд, и поет на бегу:

‘Забелели милого каменны палаты’. Посадили.

Передают подарок от ‘малой каторги’: платок с тремя булками.

К чаю записка: ‘А ежели вздумаете бежать, то лучше через церковь, и у нас есть женское платье…’

В конце концов выпустили и оставили под наблюдением на свободе.

29 ноября {Хронологическая последовательность повествования нарушена автором (ред.).} [12 декабря], 1—2 1/2 ч. ночи

Второй побег

Служит за 30 р. Живет с д-ром Ильиным. Знакомство среди полицейских чиновников. Пирушки.

Обещание предупредить, если из Пет[ербурга] придет приказ об аресте.

План — бежать в лодке Ангарой. Покупка лодки у ссыльного финна. Предупреждение.

В 2 ч. ночи отплывает. 7-е августа 1872.

К утру отъехал верст на 60. Прячется около острова от встречного парохода. Сделавши верст 600, подъезжает к порогам. Первый — Пьяный, второй — Похмельный. Почему?

‘Средние ворота’, ‘береговые ворота’. Подъезжает к селу выше Пьяного. Толпа.— Что нужно? — Вождя.— На чем едешь? — Вот лодка.— На этом чумане никто не возьмется.

Все отказываются.

Называют Егора Коровина. Пьет запоем.

— Где найти?— В кабаке.

Хозяйка 40-летняя полька, красавица.

Егор берется за 1 р. 50 и полштоф. Подъезжают к Пьяному. Шум как от стада быков.

— Брось грести! — Почему? — В пороге испугаешься, ложись лицом вниз.

Гребет.

Порог. Водяные горы. Лодка летит.

Похмельный.

Отдых на островке. Полштоф выпит. Егор охмелел, дремлет.

Приближается ‘Бык’.

Лодка царапнула камень. Л[опатин] круто выругался. Егор протирает глаза. Взглянул — и на лице ужас.

Время объехать порог пропущено. Лодка уже среди порога.

Мгновенно отрезвел. Орел.

Проехавши крестится: ‘Слава те, господи, чуть две души не загубил…’

Отпускает Егора.

Дальше будет ‘Падун’.

Егор советует взять Федора Царапку, колдуна.— Найдешь на острове.

Остров. Отделяется стружок.

Л[опатин] подъезжает.

— Куда едешь? — в село.

— Кого надо? — Царапку.

— Зачем? — Вождем.

— Я и есть Царапка.

Сначала Царапка отказывается вести в ‘чумане’. Потом согласился за 50 к.

Покупка весла. Кто ж за весло деньги берет? Да кто ж его в рабочее время делает?

Пред Падуном высаживает Л[опатина] и велит идти берегом.

Сверху Л[опатин] видит, что лодку залило. Царапка сидит весь в воде. Но лодку несет. Порог пройден.

Село. Мальчишки. Дом трех братьев. Младшая из жен ругается за мужа. Возвращаются с сенокоса мужья. Не берутся провести лодку через Долгий. Младшая из жен упрекает, муж колотит.

Ночлег в этой избе. ‘Маточка’. Утром молодуха направляет в другой дом, богатый. Советует польстить.

Разговор с Кириллом. Слёги? Но выходит опять молодуха. Направляет к Седановским почтарям.

Л[опатин] выкупает их за 3 р.

Спуск через ‘Долгий’ в почтовой лодке. Сзади привязана лодочка Л[опатина]. Пришлось ее отрезать. Потом перехватили.

Дальше порог ‘Седановская шевера’.

Л[опатин] хочет брать ‘вождя’. Почтарь останавливает:

— Стоит ли? Проедешь сам.

Рассказывают, как править.

После этого Л[опатин] один проезжает чрез пороги.

Только для одного пришлось взять Семена Ясашного. Тот ничего не боится.

Охота на глухаря.

Потом перешел на паузок. Два брата. Так добрался по Ангаре.

На вольных.

Томск.

27 ноября [10 декабря]. Веч[ером]

Арест в Томске

Едет с бумагами Ильина. О нем дано знать, выслана карточка. Любитель — сыщик, пристав Лешков.

Подходит у буфета.

— Откуда едете?

— Из Енисейска.

— Кто?

— Д-р Ильин.

— Прописывались?

— Вы смеетесь? Это не обязательно. Я проездом.

— Можно видеть бумаги?

Идут в номер. Л[опатин] показывает. Лешков все-таки приглашает к полицмейстеру. Тот просит съездить к губернатору.

Упреки Л[опатина]:

— Из-за того, что в Ирк[утске] бежал какой-то Лопатин, Вы станете задерживать каждого проезжего.

Губернатор соглашается, приказывает отпустить.

Опять заезжают в полиц. управление. Там прокурор и чиновники. Один из них служил в Енисейске. Л[опатин] говорит о поручике Соколове, к которому ездил, описывает дом. Сличают карточку. Л[опатин] победоносно отражает. Занимает компанию веселыми рассказами.

Лешков отыскал проезжего из Иркутска, смотрителя больницы. Спрашивает о наружности д-ра Ильина. Не подходит. О наружности Л[опатина].

Привозит смотрителя.

Сцена.

Прокурор: ‘Клянусь честью, я здесь ни при чем’. Составление протокола. Соглашаются записать, что бумаги найдены случайно.

В тюрьме.

Мальчик, сын смотрителя, с честными глазами. Знакомство. Письмо к Ильину.

Везут обратно. Встреча с Синельниковым. Опять в Ирк[утском] остроге.

У следователя. Очная ставка с лоцманом с Ангары.

Письмо Ильину — в папке следователя. Как это случилось.

27 ноября [10 декабря]. Веч[ером]

Третий побег. 1873²¹

Говорит ‘малой каторге’ о намерении бежать из суда. Готовят нож с ремнем. Под мостом — мешок с платьем и провизией. Советы Лукаша:

— Беги на Як[утский] тракт. Перехватить нельзя. Адреса пристанодержателей. Скажи: я прислал. Не говори, что в тюрьме. Разбой, мол, держит, скоро будет. Себя назови ‘царьком’.

— Так ведь заставят делать ассигнации.

— Ничего. Требуй бумаги. Принесут — скажи: разве это бумага? Разве это краски? Потом пойдешь сам и скроешься.

Ведут в суд. Один подчасок. Заметил, что у ворот привязана лошадь адъютанта. Председатель — спортсмен. Просится пить. Бегство.

Переулок с бревнами. Спрашивает плотников о броде, начинают слезать. Плечом сталкивает лошадь под берег.

Мешок под мостом: надевает крестьянскую сермягу и сибирский колпак, прочь очки.

Сбился. Среди ‘топки’. Попадает в ‘окно’. Полоса воды. Оттягивает лошадь в сторону зеленой лужайки. В топи. Как выбралась лошадь. Хрящ в воде. Поскотина. Пастух указывает ‘Веселую горку’. На тракту. Погоня.

В лощине. Облава. Дождь и сумерки. Идет впереди. Облава уходит. Волки

Назад в Иркутск. 200 р.

Пред одним из мостов костер: две лошади и несколько фигур. Пропускают.

Успокоился. Едет шагом. Вдруг лошадь схвачена, остановили. Сказка о работнике одного мещанина, который возил еду на покос. Нащупывают мешок. Резонер и торопыга.

Резонер заставляет нагнуться и проводит рукой по лицу, ищет очков. Спор.

Отпустили.

Останавливается и начинает упрекать, говорит о револьвере.

Резонер рассуждает: Ну — зачем? Вот и дальше будет два пикета: на мосту и у брода. Также остановись, поговори, все будет хорошо.

Вскачь через мост.

Через реку.

Лошадь ржет. Не идет на высокий берег. Поток нечистот.

Бросает лошадь. Взбирается по нечистотам. Слышит двое перелезли через забор, слышали ржание, слушают, спорят.

Л[опатин] лежит.

Перелезли обратно.

Спущенные собаки.

Через забор — во двор дома, оттуда — в переулок. Крадется посредине. Куда идти? Сторожа.

Мысль о п[омощнике] испр[авника]. Жена и две ее сестры. Через забор. В нижнем этаже старушки-поповны. Как вызвать?

Отдельная кухня. Проволока к кухне. Поселенка Маша.

Звонит.

— Наша барыня Вашей барыне зубные капли дали. Теперь нужно назад.

Звонок к Маше. Та бежит через двор. Схватил ее, научил.

Maша прячет в кладовке, ночью моет платье.

Утром в кухне поповны. Чихает. Машина сказка о коте.

Посетительницы.

Вернулся хозяин.

— Барыня лежит совсем черная. Уходит. Куда?

Купец-сыщик, бывший шулер из поляков. Жена — полька.

Приходит поздно. Дворник не впустил. Хозяева (в театре). Казачок позвал. Сказка в передней.

Звонок. Хозяева. Обращение к хозяйке за книгой.

— Подожди, голубчик, в передней.

Хозяин: — Вы меня губите.

Л[опатин]: — Нет, если не будете дураком. Пошлите дворника в аптеку, мальчика с поручением, горничную — в спальню.

Так и сделали. Л[опатина] отводят на чердак. Спит на медвежьей шкуре.

Переходит к доктору. Лежит в будке над крыльцом. Прогулки по квартире.

Лакей доктора. 2000 р.

Разговоры романтика.

Обращение губернатора к купцу. Опять у купца: в кладовой.

У поселенца в подполье. Жена поселенца. Захваченный гостем. Бросается на постель вниз лицом. Гость хлопает по плечу.

Оба обознались.

Л[опатин] на секунду поднимает голову.

У гостя — восклицание:

— И тут не утерпел: засмеялся…

В зале:

— Это Л[опатин]? Ну да я ни Вам, ни ему не злодей.

Оказалось: писарь из села. Им сообщали приметы. Главные: смеется.

Куплена телега и лошадь.

Как скрыться на пароме.

Татьяна Флорентовна²². Разговор двух обывателей, с указанием, где взять лодку. Дальше едет в телеге. Присоединяется к обозу.

На одной из станций выносит чемодан Рику.

Из Томска до Тюмени на пароходе. Без очков. Мнимый жандарм и его расспросы насчет ранца из нерпы.

Встреча в Пет[ербурге]. Жандарм оказывается ветеринаром.

Легенда о силе

27 ноября [10 декабря], после чтения Окурова.

В Ирк[утской] тюрьме. Готовили побег. Вывинчены скобки двери. Большинство арестантов и начальство не знают. Сам забыл. Нужно выйти. Надзиратель отвечает грубо. Л[опатин] в припадке бешенства бьет ногой. Дверь падает. Надзиратель остолбенел. Схватывает за горло и бросает. Сходил и вернулся. Никто не смеет подойти. Кузнецы.

Другой случай, когда сидел при жанд[армском] управлении. Один часовой. Нужно выйти. Часовой ответил грубо. Каблуки с подковами. Л[опатин] бьет с разбегу каблуком. Дверь летит. Вырывает у часового ружье и бросает во двор.

28 ноября [11 декабря]. Вечером

Допросы и суд 1884 г.

Хочет говорить П. Н. Дурново.

— Лестью не возьмешь. Запугать нельзя, потому что знаете исход. Но, быть м[ожжет], согласитесь побеседовать …

— Чем можете оправдать убийство?

— У нас нет тюрем, чтобы обезвредить людей, вредных обществу.

— Вы говорите, как посол другой иностранной державы.

— Да, мы другая держава, бывшая в войне.

Я военнопленный.

Дурново представляет Зволянского ²³.

Хотят говорить Д. А. Толстой и Оржевский ²⁴.

— С кем имею честь?

Оржевский:— Не знаешь, как с Вами говорить, на что будете отвечать.

Для кого назначались 2 бомбы, которые нашли у Вас?

Л[опатин]: — Одна для графа Дмитрия Андреевича…

Толстой с кривящимся ртом: — Неужели Вы думаете, что если б убили меня, не нашлось бы другого на мое место?

Л[опатин]: — Пословица говорит: ‘Свято место пусто не бывает’, чтобы не обращаться к другой, менее приличной. Но человека с такой мертвой хваткой — не скоро нашли бы.

Орж[евский]: — А другая?

Л[опатин]: — Для Конст. Петр²⁵.

Упреки Дурново.

Отношение к смерти

Хотел умереть. Мучило, что захватили адреса. Но старший офицер партии д[олжен] умереть красиво. Это последняя услуга партии ²⁶. Обдумал возможности.

Потом спокойно стал читать Собрание иностр[анных] романов.

Обращение к товарищам в суде ²⁷

Начинает рассказывать, как взяли адреса.

Председатель хочет остановить.

Л[опатин]: — Вы бывший офицер. Вы понимаете, что значит честь. Вы не должны мешать, когда умирающий хочет снять пятно с чести…

С одним из подсудимых истерика.

Председатель на нашел силы остановить.

Запугивание после приговора

Полковник говорит о Шлисс[ельбурге]:

— Там говорят ‘ты’.

Л[опатин] говорит, что ответит тем же.

— Но там розги.

Л[опатин]: — Это не наказание, потому что у нас нет общего кодекса. Это насилие одной стороны над другой. Отвечу тем же. Если за ‘ты’ розги, что же за пощечину? Смерть? Да я только этого и хочу.

Первые годы в Шлиссельбурге

Разговор, вероятно, был передан. С Л[опатиным] вежливы.

Но отнимают очки.

Л[опатин] перестает есть. В конце третьих суток уступили.

Читает висящую инструкцию: там — ‘о розгах’. При первой угрозе Волкенштейн²⁸ рвет инструкцию. Молчаливая борьба.

Приезд начальника. Победа Л[опатина].

Визит П. Н. Дурново

— Все успокаиваете?

28 ноября [11 декабря]. Веч[ером]

Казнь Каракозова

На Смол[енском] поле. Три ряда войск. Высокий помост.

История палача, разбогатевшего и кончившего дни в Соловках.

Тележка с Карак[озовым]. Спиной к лошади. На груди доска с надписью: ‘цареубийца’. Голова болтается.

Рассказ жандарма, что К[аракозова] пытали лишением сна.

Поклон на 4 стороны. Целует крест.

Саван.

Палач кладет руки на плечи и ногой вышибает скамейку, помощники тянут вверх.

Ссылка в Ставрополь Кавк[азский] ²⁹

Как избавился от этапа.

Спутникам-жандармам позабыли дать маршрут. Остановка в Москве.

Сварливая женщина с выгона, как испугал.

28 ноября [11 декабря]

О знакомых

Знал трех блестящих собеседников:

1. Зинин.

Сначала — математик. Потом химик. Его работа положила начало целому ряду новых производств: анилиновые краски, эфиры. Но денежная сторона не интер[есовала].

Знаток литератур, искусств. Увлекался всем. Блестяще говорил, неистощимое разнообразие, содержательность. Полное отсутствие авторитарности.

2. Герцен.

3. Маркс. Любил его как отца.

М[аркс] знал древние языки, все европейские. Выучился русскому, чтобы проверять Герцена. Цитировал Гоголя, Салтыкова. Иногда спрашивал о словах: из 10 слов 8 незнакомы самому Лопатину.

Знал все литературы.

Заставил Л[опатина] познакомиться с Бальзаком. Любящий, мягкий.

Но в споре страстен.

О Л[опатине] так сказал: Вы единственный ч[елове]к, которому я доверил бы популяризировать мою теорию.

Менее авторитарен, чем Энгельс.

Гибкий ум, открытый для каждого нового факта.

По темпераменту — с-р.

Салтыков проверяет план Л[опатина] относительно похищения Черныш[евского].

Тургенев говорит о Черныш[евском]: тонкий пискливый голос, долбит в одну точку и упорно все сгибает.

Примечания

¹ Речь идет о русских рабочих, учениках Каприйской школы.

² З. А. Пешков.

³ В своей автобиографии Лопатин писал: ‘В конце 1870 г. <...> он отправился в Сибирь с целью освобождения Н. Г. Чернышевского. Быстро сделав все разведки и приготовления в г. Иркутске и обеспечив себе даже правительственное содействие, он неожиданно был арестован вследствие одного несчастного совпадения. А именно: один из членов другой компании, задавшейся той же целью, проврался о ней в Женеве, в результате — депеша из III отделения в Иркутск: ‘У вас должен проживать в эту минуту некий человек, имя которого пока неизвестно, по такому-то делу. Ищите» (Лопатин. С. 10—11). См. там же его письмо Н. П. Синельникову.

Лопатин приехал в Сибирь, имея документы на имя Николая Николаевича Любавина, члена Географического общества. Подробнее о пребывании Лопатина в Сибири см.: Научитель М. В. Герман Лопатин в Сибири. Иркутск, 1963, а также в статьях В. Щербаковой ‘Борьба за свободу’ (Ангара. 1965. No 4) и М. Н. Слепцова ‘Побег’ (Неделя. 1965. No 49).

⁴ Джованни — речь идет о Джованни Спадаро — одном из братьев местных рыбаков на Капри, с которыми дружен был Горький.

⁵ Николай Николаевич Зинин (1812—1880) — русский химик-органик, академик. Проводил большую работу по изучению нитроглицерина как взрывчатого вещества и совместно с В. Ф. Петрушевским пытался внедрить нитроглицерин в боевую технику русской армии еще в 1854 г. Вместе с А. А. Воскресенским создал большую школу русских химиков (А. М. Бутлеров, А. П. Бородин, Н. Н. Бекетов, Л. Н. Шишков, А. Н. Шишков, А. Н. Энгельгард). Зинин активно участвовал в организации в 1867—1868 гг. Русского химического общества (ныне Всесоюзное химическое об-во им. Д. И. Менделеева) и в течение первых лет был его президентом.

⁶ Лопатин познакомился с А. И. Герценом в 1867 г. Он писал в автобиографии: ‘В 1867 г., прочитав в утренней газете, что Гарибальди бежал с Капреры и идет на Рим, вечером того же дня покинул Петербург и поехал в Италию, но прибыл во Флоренцию как раз в день Ментонской битвы. Повернув сейчас же назад, заехал в Ниццу, чтобы познакомиться и побеседовать со стариком А. И. Герценом’ (Лопатин. С. 9. См. также: Лавров П. Заметки о Лопатине// ‘Процесс 21-го’).

⁷ С Марксом и Энгельсом Лопатин познакомился в 1870 г. в Лондоне, куда он отправился из Парижа, ‘чтобы быть поближе к Марксу, труд которого он принялся тогда переводить на русский язык’ (Лопатин. С. 10). В п. Н. П. Синельникову он писал о своих отношениях с Марксом. См. также: К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М., 1967, Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. 2-е изд. Ставрополь, 1972, Антонов В. Русский друг Маркса Г. А. Лопатин. М., 1960, Раппопорт Ю. М. Из истории связей русских революционеров с основоположниками научного марксизма: (К. Маркс и Г. Лопатин). М., 1960, Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М., 1983.

⁸ Михаил Александрович Бакунин (1814—1876) — русский революционер, теоретик анархизма, один из идеологов революционного народничества. Лопатин не разделял взглядов Бакунина. Его теоретические разногласия с ним и Нечаевым выяснились в начавшейся в 1869—1870 гг. переписке, однако Лопатин неоднократно встречался с Бакуниным и позже в Женеве.

⁹ Другие свидетельства о том, что М. Е. Салтыков-Щедрин был знаком с планом Лопатина относительно ‘похищения’ Чернышевского, не разысканы.

¹⁰ Лопатин встретился с Г. И. Успенским в Париже, в начале 70-х годов, он произвел сильнейшее впечатление на Успенского. См. заметку Г. И. Успенского ‘Мои дети’.

¹¹ Об отношениях Тургенева и Лопатина см.: Дубовиков А. Н. Герман Лопатин о Тургеневе. Неизданные материалы // ЛН. Т. 76. С. 234—254.

¹² Петр Николаевич Дурново (1844—1915) — в 1884—1893 гг.— директор Департамента полиции. Во время одного из его визитов в Шлиссельбург Лопатин ‘вел с ним долгий разговор об условиях жизни в крепости’, вспоминала В. Н. Фигнер (Фигнер В. Запечатленный труд: Воспоминания: В 2 т. М., 1964. Т. 2. С. 159).

¹³ Дмитрий Андреевич Толстой (1823—1889) — граф, реакционный государственный деятель царской России. В 1865 г. был назначен обер-прокурором синода, а с 1866 г. одновременно и министром народного просвещения, провел ряд реакционных реформ начальной и средней школы. С 1882 г.— министр внутренних дел и шеф жандармов, ввел драконовские ‘Временные правила’, крайне ограничил самостоятельность земских учреждений, боролся с малейшим проявлением свободной мысли.

¹⁴ Лопатин был осужден по ‘Процессу 21-го’ (лопатинскому, см. прим. 26 и 27) и приговорен к смертной казни через повешение, по ‘высочайшему повелению’ смертная казнь была заменена пожизненным заключением в Шлиссельбургской крепости. См.: ‘Процесс 21-го’.

¹⁵ Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова (1828—1909) с июля 1904 г. посещала заключенных в Шлиссельбургской крепости. После выхода из крепости шлиссельбуржцы поддерживали с ней добрые отношения. См.: Фигнер В. Запечатленный труд. Т. 2. С. 241—247, Она же. После Шлиссельбурга. Т. III (гл. V — ‘Княжна Марья Михайловна Дондукова-Корсакова’), Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца. Пг., 1920. С. 220.

¹⁶ 4 апреля 1866 г. Дмитрий Владимирович Каракозов (1840—1866), член тайного революционного общества, предпринял покушение на жизнь Александра II, окончившееся неудачей. После покушения Каракозова начались широкие аресты (было арестовано более двух тысяч человек). Многие арестованные, в том числе Лопатин, не имели непосредственного отношения к делу (см. автобиографию Лопатина, его п. Н. П. Синельникову, ‘Воспоминания об И. А. Худякове’ в кн. Лопатин). Суд по каракозовскому делу проходил с 10 августа по 1 сентября 1866 г. Каракозов был приговорен к смертной казни. ‘3 сентября в 7 часов утра на Смоленском поле Каракозову был публично прочитан приговор, и, как говорилось в протоколе об исполнении приговора, ‘преступник был возведен на эшафот палачами, которые совершили над ним смертную казнь повешеньем’. Министр внутренних дел П. А. Валуев записал в дневнике этот факт. ‘Стечение народа было большое, — отмечал он. — Толпа вела себя чинно» (Виленская Эм. Худяков. М., 1969 С. 124).

По ‘каракозовскому деду’ Лопатин находился в заключении в Петропавловской крепости более двух месяцев, был освобожден после отъезда из Петербурга председателя следственной комиссии гр. М. Н. Муравьева (‘вешателя’), который, как вспоминал Лопатин, подозрительно к нему относился.

¹⁷ В начале 1879 г. Лопатин приехал в Россию (по паспорту Савостьянова), но был арестован (обстоятельства ареста см. в автобиографии). ‘Весной 1880 г. состоялось постановление о высылке его административным порядком в Восточную Сибирь или, снисходя к желаниям его родни по жене, в г. Ташкент, где ему представлялся заработок в местном частном банке. Однако с него требовали денежный залог в 50 000 руб. за благополучное прибытие из Оренбурга в Ташкент (до Оренбурга его провожал жандармский конвой) и в 10 000 за неотлучное пребывание в Ташкенте’,— писал Лопатин (Лопатин. С. 13).

¹⁸ Бруно Германович Барт-Лопатин (1877—1938). См. о нем: Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь, Альманах ‘Ставрополь’. 1977. No 2.

¹⁹ Лопатин был арестован 6 октября 1884 г. в Петербурге, где проживал под именем английского подданного Норриса. См. также прим. 27.

²⁰ Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Петрович Синельников (1805—1894). Об их отношениях см. п. Лопатина Синельникову от 15 февраля 1873 г. в кн. Лопатин.

²¹ В автобиографии Лопатин коротко рассказал о своих побегах из Иркутской тюрьмы. Подробная запись его рассказа о третьем побеге сделана также А. И. Голополосовым (Голополосов А. И. Из приключений старых революционеров: Побег Г. А. Лопатина с каторги. М., 1922). См. также упомянутую выше работу М. В. Научителя.

Первый раз Лопатин бежал 3 июня 1871 г., второй раз — 7 августа 1872 г. (6 сент. задержан в Томске), третий раз — 10 июня 1873 г.

²² Доктор Ильин и Татьяна Флорентьевна Чайковская — иркутские знакомые Лопатина. См. о них: Слепцов М. Н. Побег // Неделя. 1965. No 49.

²³ Сергей Эрастович Зволянский — директор Департамента полиции.

²⁴ Петр Васильевич Оржевский — товарищ министра внутренних дел.

²⁵ Константин Петрович Победоносцев стал обер-прокурором Синода в 1880 г., сменив Д. А. Толстого.

²⁶ После убийства Александра II (1 марта 1881 г.) и последовавших за этим репрессий ‘Народная воля’ переживала идейный и организационный кризис. До 1884 г. Лопатин не входил в ‘Народную волю’, хотя был близок со многими ее деятелями. Он писал в автобиографии, что когда в 1883 г. он приезжал в Петербург, ‘где приступил к самостоятельным розыскам наличных революционных сил <...> не принадлежал в то время к партии Народной воли ни формально, ни фактически <...> В начале 1884 г. он отправился в Париж, где формально примкнул к партии Народной воли, и в марте того же года опять вернулся в Питер в качестве члена Исполнительного комитета. Перед ним стояла чудовищная для единичной личности задача: ‘собирать рассыпанную храмину’, отделять ‘пшеницу от плевела’, то есть удалять немногочисленные продукты политического разврата последних годов, вторгнувшиеся в революционную среду — в форме лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией <...> нужно было открывать и присоединять к центру сохранившиеся обломки старых местных организаций, примирять возникшие во время безначалия разногласия и ссоры, изыскивать денежные средства на постановку новых дел, основывать заново или поддерживать только что возникшие опять типографии, спешить выпуском хоть одного номера ‘Народной воли’, стараться поставить хоть одно полезное и эффективное террористическое дело, как наилучшее агитационное и вербовочное сродство для данной минуты, и т. п.’ (Лопатин. С. 14—15). Вся эта работа выполнялась Лопатиным. Он начал готовить покушение на Д. А. Толстого. Однако поводом к его аресту явилось убийство полковника Г. П. Судейкина с помощью провокатора С. П. Дегаева, хотя к организации этого убийства Лопатин отношения не имел. См.: ‘Процесс 21-го’ и последнее слово Лопатина на суде//Советские архивы. 1970. No 6.

²⁷ При внезапном аресте 6 октября 1884 г. Лопатин не смог уничтожить бывшие при нем адреса. По этим записям были арестованы другие члены организации. Часть документов и два взрывательных снаряда были обнаружены на квартире Лопатина при обыске, что также повлекло за собой аресты. Это обстоятельство было причиной мучительных переживаний Лопатина. Следствие по лопатинскому делу длилось около трех лет, и только в мае—июне 1887 г. состоялся суд, на одном из заседаний которого фигурировали документы, захваченные у Лопатина. Из отчета о процессе: »Суд приступает <...> к прочтению одиннадцати клочков бумаги, которые были отобраны у Лопатина при его арестовании <...> Когда председатель предложил Лопатину дать объяснения по поводу прочитанного, он встал в сильном волнении и со страстной речью обратился скорее к товарищам, чем к судьям’. Далее в отчете приводится речь Лопатина, в которой он рассказал об обстоятельствах своего ареста и своих переживаниях: ‘Я <...> сильный и мужественный человек, столько раз бывавший в положениях, грозящих смертью, я… дрожал как в лихорадке и даже теперь не имею духа прямо взглянуть в лицо товарищам’. Под конец Лопатиным овладело такое волнение, что нервы его не выдержали и, упав на скамью, он огласил зал страшными рыданиями. Председатель и прокурор начали было требовать продолжения прерванного объяснения, но в это время с Сухомлиным делается истерический припадок, у других подсудимых слезы навертываются на глаза и спазмы сдавливают им горло. Смущенный председатель объявляет перерыв’ (‘Процесс 21-го’. С. 11, 13, см. также: Сухомлин В. И. ‘Процесс двадцати одного’ // ‘Народная воля’ перед царским судом. Вып. 2. М.: Изд-во общества политкаторжан. 1931).

²⁸ Людмила Александровна Волкенштейн (1857—1906) — член ‘Народной воли’. По ‘Процессу 14-ти’ в 1884 г. была приговорена к смертной казни, замененной пятнадцатью годами каторги. До 1896 г. отбывала заключение в Шлиссельбурге. С 1897 г. находилась на поселении на о. Сахалине. Погибла при расстреле демонстрации во Владивостоке. Лопатину принадлежит шуточное стихотворение, посвященное Волкенштейн. На стенах камер в Шлиссельбурге была повешена инструкция по внутреннему распорядку. В ї 6 ‘Инструкции’ значилось: ‘Когда проступки сопровождались особенными обстоятельствами, увеличивающими вину, то нарушители могут быть наказаны розгами, до 50 ударов’ (Новорусский М. Записки шлиссельбуржца. С. 33).

²⁹ Лопатин был сослан в Ставрополь в 1869 г. после ареста по делу ‘Рублевого общества’.

Приложение

К. П. Пятницкий

Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри

Отрывки из дневника

В ноябре 1909 года я жил на острове Капри в одной вилле с Горьким. Пришло известие, что через несколько дней на Капри приедет один из героев ‘Народной воли’ — Герман Александрович Лопатин.

Я много читал и слышал об этом человеке. Мне рассказывали о нем его товарищи по Шлиссельбургской крепости. Интересна была жизнь Лопатина, интересен и сам Лопатин. В его жизни были отчаянно смелые предприятия, великие удачи и столь же великие катастрофы. В его личности гармонически соединялись такие дарования и особенности, какие редко встречаются вместе, в одном человеке: громадная физическая сила, блестящие умственные способности, большие знания и целый ряд ценных волевых качеств — предприимчивость, беззаветная смелость, хладнокровие и находчивость в опасные моменты. Его рассказами увлекались такие взыскательные слушатели, как Маркс и Энгельс, Иван Сергеевич Тургенев и Глеб Успенский.

Я с нетерпением ждал приезда Лопатина и заранее решил заносить его рассказы с возможной точностью в свой дневник.

Лопатин приехал на Капри 26 ноября и провел с нами четыре дня. Передаю в этом очерке те места дневника, которые связаны с пребыванием Лопатина и его рассказами.

26 ноября [9 декабря]

Лопатин приехал с вечерним пароходом, часу в шестом. Через 20 минут он был среди нас, в столовой Горького. Вот он стоит пред одним из окон столовой, выходящих на Неаполитанский залив. Наступает закат, спокойная гладь залива походит на исполинское серебристо-розовое зеркало. На этом фоне крупная фигура Лопатина выделяется, как статуя из темной бронзы. Ему сейчас 64 года. Он пробыл в крепости 21 год¹. Но тюрьма и годы не сломили его. Какой это могучий, красивый старик. Высокий рост, большая голова, широкие плечи, выпуклая богатырская грудь.

Лопатин легко сходится с людьми. В кружке, собравшемся около него, уже кипит оживленная беседа. Она продолжается и во время обеда. Отвечая на расспросы, Лопатин охотно рассказывает о различных моментах своей жизни. Рассказывает и — смеется. В столовой то и дело раздается его добродушный раскатистый смех. Этот смех характерен для Лопатина. В нем отражается избыток сил и несокрушимая жизнерадостность. Чувствуется, что эта жизнерадостность в крови, в нервах Лопатина,— что ничто не сломит и не одолеет ее. О себе Лопатин говорит с большою скромностью. Кто-то из нас упомянул об его заслугах пред революцией, Лопатин поспешил отделаться шуткой.

— Что вы, что вы,— возразил он,— какой я революционер, я просто веселый человек…

Обед кончился. Вошла горничная и сказала, что в нижнем этаже виллы уже собрались русские рабочие. Это были слушатели так называемой Каприйской школы. Летом 1909 года они съехались на этот маленький остров со всех концов необъятной России. Разместились группами по крестьянским домикам, но ежедневно собираются вместе для занятий. Богданов, Луначарский и другие партийные товарищи читают им ряд курсов по социализму, Горький ведет беседы по литературе². Аудиторией служит пустующая комната в нижнем этаже виллы Горького. Лопатин захотел прежде всего повидаться и поговорить с этими рабочими. Он провел среди них весь вечер. Вернулся в столовую только к вечернему чаю, часов в 11.

После чаю беседа продолжалась. Горький, видимо, любовался жизнерадостностью Лопатина, сохранившейся после стольких испытаний и невзгод. Наконец он спросил его:

— Скажите, Герман Александрович: неужели в вашей жизни не было моментов, когда даже вам пришлось испытать чувство ужаса, настоящего ужаса?

— Были,— коротко ответил Лопатин,— Было два таких момента…

— Если бы вы рассказали о них…

— Хорошо. Могу…

Два момента ужаса

— Первый относится к 1880 году. Меня ссылали на три года в Ташкент. Разрешили ехать самостоятельно, без конвоя. Но потребовали залог в 50 000 рублей. Деньги были внесены родственником жены моей Глинкой—Янчевским…³

Из Оренбурга мы отправились целым караваном. Куплено все необходимое для путешествия: верблюды, скот. Со мной сын — четырех лет. При нем — гувернантка Адель. Путь длинный и трудный, едем степью, солончаками. Солнце палит невыносимо, задыхаемся от зноя. Останавливаемся у воды. Где есть вода, купаю сына. Так доехали до урочища ‘Тысяча ключей’. Кругом масса колодцев. Это — известковые чашки, наполненные водой, от каждой идет в глубину известковая трубка. Вода в колодцах темная, но прозрачная. Увидевши воды, сын начинает настойчиво просить, чтобы его выкупали. Я обвязал его азиатским узлом и бросил в колодец. Мальчик моментально скрылся под водою. Держу в руке свободный конец веревки. Тяну к себе — сопротивления нет, тяну еще, вся веревка всплывает на поверхность. Мальчик остался в глубине, в трубке колодца… Мгновение величайшего ужаса… Неужели сын мой погиб?.. Бросаюсь в колодец вниз головой… Глубже, глубже… Хватаюсь руками за стенки. Наконец под руками маленькое тельце. Прижимаю его к себе. Дна еще нет… Удастся ли повернуться в узкой трубке? — Удалось. Вырываюсь на поверхность с сыном в руках.

Азиатский узел таков: если тянут один конец веревки, узел затягивается сильнее, если дернут другой, узел моментально распускается. Мальчик, болтая руками, схватился за тот конец веревки, которого не должен был касаться,— и едва не остался навсегда в глубине колодца…

— Ну, а другой случай? — спросил кто-то из слушателей.

— Другой случай еще тяжелее.— Лопатин на минуту приостановился, затем продолжал:

— В 1884 году я готовил покушение на министра внутренних дел Дмитрия Андреевича Толстого. Осень провожу в Петербурге, живу на Конюшенной, числюсь английским подданным.

Пятого октября перехожу Невский против Казанского собора. Слышу, какие-то чуйки нагоняют меня и кричат: ‘Господин, господин, подождите…’ Останавливаюсь. Жду. Вдруг два сильных человека хватают меня за кисти рук: один за правую руку, другой за левую. В то же мгновение третий охватывает мое туловище сзади и поднимает меня на воздух. Опоры под ногами нет, сопротивление невозможно. Меня бросают в пролетку. Два агента продолжают крепко держать мои руки и садятся по бокам: один справа, другой слева. Слышу, отдают приказ извозчику: ‘По Казанской улице, в канцелярию градоначальника’… Вспоминаю, что в левом кармане у меня сверток из 11 тончайших листочков, на них адреса товарищей и заметки относительно намеченного покушения… Момент величайшего ужаса, полное бессилие… Через несколько мгновений прихожу в себя, решаюсь сделать попытку под аркою Казанского собора. Вот и арка. Одной рукой сбрасываю на землю левого агента. В то же время наваливаюсь туловищем на правого и рукой держу его за горло… Свободной рукой выхватываю из кармана сверток, и — в рот… Стараюсь проглотить. Но это трудно: сверток завернут в александрийскую бумагу. Я упустил из виду, что сзади, на другом извозчике, едут еще два агента. Вдруг чьи-то руки охватывают сзади мою шею… Меня отгибают назад с такой силой, что чуть не переломили спину. Моя голова касается колес. Мне со страшной силой сжимают горло. На несколько мгновений теряю сознание… Из моего рта выхватывают сверток с адресами.

Пролетка продолжает путь по Казанской улице. Я поднимаю крик, стараясь освободиться. С тротуаров, справа и слева, сбегаются люди. Толпа, видимо, мне сочувствует. Подходит городовой. Агент показывает ему карточку. Городовой разгоняет толпу.

Пролетка двинулась дальше. Вижу, за ней бежит молодой человек в очках. Кричу ему:

— Если вы студент, рассказывайте, что Лопатина взяли,— с адресами… Бегите…

Но предупреждение запоздало: студента тоже арестуют. Последняя надежда исчезла. В этот момент мне захотелось моментально умереть, моментально превратиться в ничто…

Лопатину что-то сжимало горло. Никто не стал продолжать расспросов. Все молча разошлись по своим комнатам.

27 ноября [10 декабря]

Утренние часы вплоть до завтрака Лопатин посвятил осмотру острова. Вернувшись, он рассказал нам о своих впечатлениях. Особенно поразила его красота ‘Голубого грота’. Эта пещера считается одним из чудес мира. Чтобы добраться до нее, нужно ехать в лодке вдоль отвесной известковой страшно высокой стены. В одном месте берега виднеется полукруглое отверстие, расположенное у самой воды. Его высота и ширина около метра. Это — вход в короткий канал, который ведет к пещере. Гребец проталкивает лодку внутрь пещеры. Теперь лодка плывет по глубокому озеру в 54 метра длины и в 30 метров ширины. Над озером высится каменный свод в 12 метров вышины. В эту замкнутую пещеру не проникает ни один луч дневного света. В ней должен был господствовать глубокий мрак. Но этого нет: в пещере светло, вся она полна нежного голубого света. Где же его источник? Путешественник опускает руку в воду,— рука светится и кажется серебряной. Вода, кипящая около весел, кажется расплавленным сверкающим серебром. Ясно, что голубой свет идет из воды. Вся ее толща пронизана голубыми лучами. Лопатин, как естественник, быстро понял причину этого необыкновенного явления…

В глубокой древности морские волны пробили каменную стену и проделали в ней широкие ворота, ведущие внутрь пещеры. Теперь эти ворота лежат ниже поверхности. Солнечные лучи, падающие на поверхность моря, проходят наискось через эти ворота в глубину пещеры. Отразившись от дна, они поднимаются кверху через толщу воды. Морская вода поглощает красные и желтые лучи. На поверхность вырывается смесь голубых и синих лучей. Отсюда — голубое сияние, наполняющее пещеру.

Как только кончился завтрак, Лопатин обратился к Горькому:

— У меня, Алексей Максимович, большая к вам просьба: хотелось бы послушать, последнее ваше произведение.

Горький встал и молча пошел в свой кабинет. Мы с Лопатиным прошли туда же. Началось чтение ‘Городка Окурова’⁴. Кончив чтение, Горький вышел по делу. Мы с Лопатиным остались вдвоем. Было около 5 часов вечера. Лопатин молча любовался красотою залива, сегодня его поверхность казалась светло-серой, только около острова Искии вилась широкая серебряная полоса.

Я говорил с Лопатиным об его силе. Мне говорили, что среди каторжан иркутской тюрьмы о ней ходили целые легенды. Я спросил Лопатина: верно ли, что он был так силен.

Легенда о силе

— Сила у меня была порядочная,— сказал Лопатин,— но ее преувеличивали. Поводом к легенде послужили два случая.

Я сидел в одиночной камере иркутской тюрьмы. Нужно было выйти в уборную. Я сказал об этом надзирателю, стоявшему в коридоре. Он ответил грубостью. Я повторил свою просьбу. В ответ услышал новую грубость. Меня охватило бешенство. Разбежавшись, я изо всей силы ударил по двери ногою. Вдруг толстая массивная дверь срывается с петель и с грохотом падает на пол. Надзиратель остолбенел. Я схватил его за горло и бросил на землю. Затем, побывавши в уборной, я спокойно вернулся в камеру. На крик надзирателя со всех сторон сбежались люди. Никто не смеет подойти ко мне. Позвали кузнецов, и те снова приладили дверь.

Слух о происшествии быстро разнесся по всей тюрьме. Конечно, он сильно поразил воображение каторжан.

Дело объяснялось просто: в тюрьме готовили побег, в моей комнате винты из дверных петель были вынуты, но все об этом забыли, я знал, но в данный момент тоже забыл…

Другой случай произошел в 1871 году. Меня держали под арестом в комнате при жандармском управлении. Дверь комнаты была обыкновенная, непрочная. За дверью стоял часовой с ружьем. Я хотел выйти. Часовой ответил мне грубо. На моих ногах были сапоги с подковами. Я с размаху ударил по двери каблуком. Непрочная дверь слетела с петель. Я выхватил у часового ружье и выбросил его во двор. К счастью, все сошло с рук.

‘Малая каторга’ страшно ценит физическую силу и смелость. Оба случая, о которых я рассказываю, стали известны всем каторжанам. Рассказы о них передавались из уст в уста. При этом многое было прикрашено. Отсюда — легенда…

В шесть часов нас позвали в столовую. Во время обеда я стал расспрашивать Лопатина об его смелой попытке — освободить Чернышевского из сибирской ссылки. Ответы Лопатина заинтересовали присутствующих. После обеда все остались в столовой, на своих местах. Горький же обратился к Лопатину с просьбой: рассказать всю историю его побегов из Иркутска, всю эту эпопею, сполна, с начала до конца.

Вот рассказ Лопатина.

Как возник план освободить Чернышевского

— Летом 1870 года я приехал в Лондон и сразу же познакомился с Марксом. Мне было тогда 25 лет, Марксу — 52 года. Несмотря на разницу лет, между нами установились тесные, дружеские отношения. Я не только преклонялся пред исключительными способностями и знаниями Маркса, не только увлекался его идеями, но и любил его как отца. Маркс видел и чувствовал это.

Я начал переводить ‘Капитал’ на русский язык. Много рассказывал Марксу о России. Разговор часто переходил на Чернышевского. Маркс относился к Чернышевскому с великим уважением. Он высоко ценил примечания Чернышевского к ‘Политической экономии’ Милля⁵. Признавал за ним оригинальность, силу и глубину мысли. Не раз повторял, что среди современной экономической литературы статьи и книги Чернышевского являются единственной работой, которую стоит читать и изучать. Ссылка Чернышевского вызвала в Марксе величайшее негодование. Он говорил, что Россия должна бы гордиться таким гражданином,— что все мы, русские люди, несем ответственность за то, что Чернышевский томится в ссылке на далекой окраине… Слова Маркса глубоко взволновали меня. Когда я был в Женеве, мне пришлось слушать споры между бакунистами и нечаевцами, я видел, какая глубокая рознь разделяет группы русских революционеров. Неужели нельзя объединить их, создать из них единую могучую силу? Я пришел к убеждению, что только Чернышевский с его сильным и властным умом мог бы справиться с такой задачей. Отсюда вывод: освободить Чернышевского значит подвинуть вперед дело русской революции, это нужно сделать во что бы то ни стало. Решение было принято. Я не сказал о нем ни слова: ни моим заграничным знакомым, ни Марксу. Я быстро собрался и уехал в Петербург. Там я поделился моими планами с двумя-тремя друзьями. Мне доставили средства: 1085 рублей. С этими деньгами я немедленно отправился в Сибирь.

Еду по Сибири. В моих бумагах значится, что я ученый натуралист, Николай Николаевич Любавин, что моя задача изучить отдаленнейшие окраины Сибири. По дороге завожу знакомства, собираю разнообразные сведения. Ловлю каждое слово о Чернышевском. Но мои расспросы и разговоры привлекли на меня внимание. Рассказы об ‘ученом натуралисте’ обогнали меня и долетели до Иркутска раньше, чем я приехал туда.

Арест в Иркутске

— Наконец я в Иркутске. Посещаю заседания общества естествоиспытателей. Знакомлюсь со сведущими людьми. Стараюсь собрать возможно точные сведения относительно обстановки, в которой держат Чернышевского. Много полезных указаний дал мне один купец, часто ездивший на дальний север за пушниной. Что же, в конце концов, узнал я? Чернышевский в Вилюйске, за 950 верст от Якутска. Окружен строжайшим надзором. При нем безотлучно состоят жандармский офицер и два жандарма, в их распоряжении отряд казаков, человек 20. В дневные часы Чернышевский может выходить из своего домика на прогулку. Но после 9 часов вечера домик запирается снаружи. На дальнем севере работает собачья почта. Пользуясь ею, можно при удаче добраться до Охотска. Проникнуть в Вилюйск не легко. За приезжими следят. Необходимо предварительно достать несколько бумаг: от генерал-губернатора к якутскому губернатору, от губернатора — к исправнику, от штаба жандармского корпуса — к тому офицеру, который сторожит Чернышевского. Ясно было, что трудностей впереди много…

Вдруг из Петербурга приходит телеграмма: ‘По сведениям из Женевы, в Иркутске проживает лицо, подготовляющее побег Чернышевского’…

Я думаю, что ‘сведения из Женевы’ относились к Ровинскому⁶: он действительно был отправлен какой-то компанией в Сибирь для освобождения Чернышевского. Но подозрение пало на меня. Второго февраля 1871 года в Третье отделение полетела из Иркутска телеграмма с извещением о моем аресте.

Первый побег

— Меня держат в комнате при жандармском управлении. Постоянно вызывают к допросу. Жандармы настойчиво добиваются ответа, кто мои сообщники. Конечно, ничего узнать не могут.

Так проходит месяц, другой, третий… Однообразие обстановки и вынужденное бездействие томят меня невыносимо. Я решил бежать.

Это было в июле 1871 года. Часовой вышел со мной во двор управления и немного отошел от меня. Вдруг, неожиданно для него, я выскакиваю за ворота и пускаюсь бежать по улице. Часовой, молодой парень, бросается вдогонку. Подготовки к побегу не было. Расположение улиц я не знаю. Беспомощно перебегаю из одной пустой улицы в другую. Часовой не отстает от меня.

Наконец чувствую, что совершенно задыхаюсь. Останавливаюсь, поднимаю руки и кричу: — Сдаюсь…

Часовой останавливается в нескольких шагах от меня, прикладывается и хочет застрелить меня.

Спускает курок. Осечка: часовой забыл снять предохранительный пистон. Он спешит достать из кармана настоящий пистон, но второпях роняет его на землю. Ищет,— не может найти. Тогда он бросается вперед, чтобы приколоть меня штыком. Я отскакиваю и кричу: — Не подходи. Мы перебегаем по улице с одного места на другое. Я стараюсь выиграть время, потому что с конца улицы доносится конский топот. Это — погоня. Как потом оказалось, узнавши о моем побеге, несколько жандармов бросились на лошадей и пустились вдогонку.

Всадники показываются в конце улицы. Часовой жалобно молит:— Ведь отвечать буду… Позвольте… Кричу: — Не позволю…

Через мгновение мы окружены всадниками. Дежурный жандарм в бешенстве хочет застрелить меня. Хватается за кобуру… но она пуста: револьвер забыт на столе в дежурной комнате. Он поднимает над моей головой саблю… Я хватаю его за бороду… В этот момент один жандарм, почему-то проявлявший особую ко мне симпатию, по фамилии Черкесов, вдвигает между нами свою лошадь…

Меня ведут обратно в жандармское управление, а оттуда — в губернскую тюрьму. Останавливаюсь на мгновение среди тюремного двора. Кругом недавно выбеленные здания. Обвожу их взглядом. Пробегавший мимо арестант поймал этот изумленный взгляд и на бегу насмешливо поет:

— Забелели милова каменны палаты…

Посадили в отдельную камеру. Немедленно получаю сверток,— подарок от ‘малой каторги’. Развертываю платок и нахожу три булки.

К чаю подкинули записку. На ней было нацарапано: ‘А ежели вздумаете бежать, то лучше через церковь, и у нас есть женское платье…’

Так началась моя жизнь в Иркутском остроге.

Когда Лопатин кончил этот рассказ, часы показывали 12. Считаясь с поздним временем, он перешел непосредственно к третьему, к последнему, побегу. Второй побег был пропущен. Лопатин подробнейшим образом рассказал о нем позднее, в ночь с 29 на 30 ноября [с 12 на 13 декабря]. Чтобы не отступать от естественной последовательности событий, вставляю здесь рассказ о втором побеге.

Второй побег

— Рассказы обо мне дошли до иркутского генерал-губернатора Синельникова. Он приезжал в острог и посетил мою камеру. Первое наше свидание было очень продолжительным. Разговор скоро перешел на нужды Сибири, на необходимые назревшие реформы. Синельников слушал меня с большим интересом и вниманием. Встречи в стенах тюрьмы стали повторяться. Они обеспечили мне расположение начальника края. Отношение начальника отразилось на поведении его подчиненных. Иркутский полицмейстер Бориславский предложил освободить меня из тюрьмы, если я письменно дам честное слово не предпринимать нового побега. Я долго отказывался. В конце концов — дал. Меня немедленно освободили. Вскоре Бориславский оставил место полицмейстера. Его преемник предложил мне повторить обещание. Я уклонился.

Живу на свободе, на одной квартире с доктором Ильиным. Служу в иркутском отделении географического общества. Получаю ничтожное жалованье: 20—30 рублей в месяц. Принимаю участие в ‘пирушках’, которые устраиваются моими сослуживцами. На этих пирушках приобретаю новых знакомых и доброжелателей. Некоторые из них служат в полиции. Они обещают предупредить, если из Петербурга придет приказ отправить меня в ссылку.

Ясно, что в случае такого приказа я должен предпринять новый побег. Знакомые советуют воспользоваться Ангарой, бежать в лодке. Заранее покупаю лодку у ссыльного финна. Заготовляю все необходимое.

В самом начале августа 1872 года меня предупреждают, что пора бежать.

7-го августа в 2 часа ночи отправляюсь в путь. Река несет меня с удивительной быстротой. Да и сам я изо всех сил налегаю на весла. Моя лодочка летит как птица. До рассвета я сделал около 60 верст. Но радоваться рано. Вижу, навстречу идет пароход. Одинокий путник покажется подозрительным, меня задержат… Спешу спрятаться в маленькой бухте около острова… К счастью, гроза проносится мимо,— с парохода меня не заметили… Когда я сделал 600 с чем-то верст, начались Ангарские пороги.

Каждый порог — это ряд ступеней, пересекающих каменное ложе реки, по этим уступам огромные массы воды и кипящей пены со страшным шумом стремительно низвергаются вниз, крутясь среди торчащих всюду скал. Проскользнуть через порог можно только в некоторых местах, сибиряки называют их ‘воротами’. Провести лодку через ворота может только опытный, бывалый лоцман, на Ангаре таких лоцманов называют ‘вождями’.

Первый порог носил название — ‘Пьяный’, второй — ‘Похмельный’. Этими прозвищами местные жители как будто хотели подчеркнуть, что только пьяный может сунуться в эту ревущую, крутящуюся пучину.

Подъезжаю к селу, лежащему немного выше Пьяного. Причаливаю к берегу, иду на площадь. Там ждет меня толпа крестьян. Все смотрят с любопытством, что за человек? Откуда он появился? Подхожу. Спрашивают:

— Чего надо?

— Вождя.

— На чем едешь?

— Вон там, у берега, моя лодка…

— На этом чумане никто не проведет…

Все отказываются. Наконец я спрашиваю:

— Кто же у вас самый искусный вождь?

— Егор Коровин. Да только сейчас он пьет запоем, ехать не сможет…

— Где мне найти Егора Коровина?

— Известно где: в кабаке…

Иду в кабак, начинаю уговаривать пьяного Егора Коровина. Сначала он наотрез отказывается. В конце концов соглашается: за полштофа и полтора рубля денег.

Даю ему вытрезвиться. Останавливаюсь на это время в одной избе. Моя хозяйка — сорокалетняя полька, замечательная красавица. Наконец отправляемся в путь.

Чем ближе к порогу, тем быстрее течение, лодка как будто катится с горы… Егор оборачивается ко мне и строго приказывает:

— Перестань грести. Клади весла…

— Почему?

— В пороге испугаешься… Ложись лицом вниз…

Я не лег. Шум вблизи порога такой, как будто бешено ревет громадное стадо быков. Лодка скользнула в ворота. Справа рушится на нее гора белой пены, слева надвигаются такие же горы. Лодка вьется между ними как змея, скользит то вправо, то влево среди темных скал, выступающих из кипящей воды: каждую секунду ждешь, что она скроется под водою или вдребезги разобьется о камни… Вдруг ее бег становится медленнее, справа и слева ровная водная поверхность, это значит ‘Пьяный’ остался за спиной.

Так же благополучно проходим через ‘Похмельный’. Егор оборачивается и говорит: ‘Ну, теперь нужно отдохнуть и опохмелиться…’ Пристаем к острову. Егор сразу выпивает весь полштоф. Он, видимо, захмелел, дремлет. Я заставляю его продолжать путь.

Впереди порог ‘Бык’. Мне тоже дремлется. Вдруг дно лодки царапнуло о камень. У меня сорвалось крутое ругательство. Егор поднял голову, открыл глаза, и — вижу — на лице его настоящий ужас… Время объехать порог пропущено. Мы не попали в ворота. Мы среди бушующего порога… Волны бьют и бросают нашу лодку… Егор в одно мгновение преобразился. Теперь это орел. Вытянулся как струна, ни одного лишнего движения, лодка повинуется ему, как конь хорошему ездоку. Когда, наконец, лодка вылетела из порога, Егор размашисто крестится и говорит:

— Слава те, Господи… Чуть было две души не загубил…

Дальше Егор ехать не может. Расстаемся очень дружелюбно. На прощанье Егор дает мне несколько хороших советов:

— Теперь будет ‘Падун’. Он много опаснее первых. Смотри, не бери никого, кроме Федора Царапки. Слышишь? Возьми, говорю, Царапку, он проведет, он все может, потому что это колдун…

— Где мне найти Царапку?

— На острове. Да он сам тебя найдет.

Продолжаю путь. Вижу, остров. От него отделяется стружок, а в стружке сидит древний-древний старик. Подъезжает и сурово бросает вопрос:

— Куда едешь?

— В село.

— Кого надо?

— Царапку.

— Зачем?

— Вождем.

— Я и есть Царапка.

Причалили к острову. Начинаю уговаривать Царапку. Сначала он отказывается. Потом согласился: — за полтину. Мое весло изломано. Прошу Царапку продать мне новое весло. Весло дает, а денег взять не хочет:

— Кто же его продает, весло-то…

— Почему не продать? Почему не взять денег? Ведь ты рабочее время на него тратил.

Но Царапка твердо стоит на своем.

— Кто же это в рабочее время весла делает…

Едем к ‘Падуну’. Перед порогом Царапка высаживает меня из лодки: — Вдвоем нельзя… вдвоем не проедем… Иду высоким берегом и вижу: Царапка уже в пороге, лодку залило, видна только голова Царапки, но лодку несет…

Царапка сумел проехать.

Дальше — порог ‘Долгий’. Выше его — большое богатое село. Пристаю к берегу и иду к самой большой избе. Мальчишки говорят мне, что в ней живут три брата, все женатые. Вхожу в избу: мужиков нет, они на покосе, хозяйничают одни бабы. Младшая расспрашивает меня и обещает, что ее муж непременно проведет меня через ‘Долгий’. К вечеру вернулись мужья. Но когда они узнали, что я собираюсь ехать в лодке через ‘Долгий’, они наотрез отказались помогать мне. Младшая из баб упрекает мужа:

— Эх вы, живете весь век у реки, а боитесь порога… Смотри, парень-то какой бравый: он чужой на реке, а ничего не боится…

Мужик начинает колотить жену. Стараюсь прекратить эту сцену. Мир скоро был восстановлен. Мне позволили переночевать в этой же избе. Утром мужики опять уходят на покос, а молодуха заботливо учит меня:

— Теперь ступай вой в ту высокую избу, в ней живет Кирилл, мужи сильный, оборотистый. Если он захочет, он сумеет провести тебя через порог. Поговори с ним хорошенько, польсти, что ли…

Должно быть, я не сумел ‘польстить’: из разговора с Кириллом тоже ничего не вышло.

Тогда моя покровительница направляет меня к ‘седановским почтарям’. Она объясняет мне, в чем дело. Иногда из этого села приходится отвозить казенную почту в село Седаново, лежащее ниже, за ‘Долгим’. Для таких случаев пользуются большой, крепкой почтовой лодкой. При ней дежурят почтари. Отлучаться с места и пользоваться лодкой для частных дел они не могут, не имеют права. Придется похлопотать, дать кое-кому немного денег.

Хлопоты увенчались успехом… Один из почтарей провозит меня через ‘Долгий’ в почтовой лодке. Моя лодочка была привязана сзади. Но среди порога бушующие волны начинают сильно колотить ее о камни. Пришлось перерезать веревку. Мы поймали лодку ниже, когда течение вынесло ее из порога.

Следующий порог носит название ‘Седановская шевера’. Хочу искать вождя. Почтарь отговаривает:

— Стоит ли? Проедешь сам…

Он подробно и толково рассказал мне, как надо действовать среди порога. Я легко усвоил это искусство. Все дальнейшие пороги я прохожу самостоятельно, без помощи вождя. Только для одного из них, для самого опасного, мне пришлось взять вождем Семена Ясашного, про которого говорили, что он ‘ничего на свете не боится’…

Пороги остались позади. Одной опасностью стало меньше. Могучая река продолжает нести мою лодку с громадной быстротой. Каждый день приближает меня к свободе. Для ночлега останавливаюсь в прибрежных селах. Иногда ночую в лесу. Зверей лесных я не боюсь, люди опаснее. К счастью, слухи о моем побеге еще не дошли до этих берегов. Скоро нагоняю паузок {речное мелководное судно (ред.).}. На нем везут какой-то груз на Енисей. Перебираюсь на паузок. Им правят два брата. Это были славные ребята, с которыми я быстро подружился.

Паузок доставил меня до Усть-Тунгузки. Здесь я сошел на берег. Мое плавание окончилось. Я сделал по Ангаре около 3000 верст.

Пробираюсь лесом через трудный перевал. Выхожу на Ачинский тракт. Здесь продолжаю путь ‘на вольных’. Вот, наконец, и Томск. Теперь я близок к цели. Крепнет уверенность, что скоро я буду среди моих старых друзей… Скоро-скоро… Но судьба решила иначе.

Арест в Томске

— Я беззаботно стою в томской гостинице около буфета. Ко мне подходит пристав Лешков, сыщик по призванию.

— Откуда едете? — спрашивает пристав.

— Из Енисейска…

— Кто вы такой?

— Доктор Ильин.

— Прописаны?

— Вы шутите? Я здесь проездом. Прописка не обязательна.

— Могу я видеть ваши документы?

— Конечно. В моей комнате.

Идем в мой номер. Лешков внимательно рассматривает поданный мною паспорт доктора Ильина. Паспорт в полном порядке. Но Лешкову этого мало. Он приглашает меня в полицейское управление, к полицмейстеру. Тот, в свою очередь, направляет к губернатору.

Я горячо высказываю свое негодование:

— Неужели из-за того, что из Иркутска бежал какой-то Лопатин, вы станете задерживать здесь каждого проезжего?

Губернатор смущенно извиняется. Он готов отпустить меня. Но Лешков что-то шепчет ему на ухо. Оказывается, из Иркутска выслана сюда моя фотографическая карточка. Лешков подает ее губернатору. Я начинаю, черта за чертой, разбирать карточку и убедительно доказываю, что этот Лопатин, изображенный на карточке, гораздо более похож на американского президента Линкольна, чем на меня, доктора Ильина…

Губернатор колеблется. Но Лешков снова что-то тихо говорит ему. Губернатор просит меня еще раз заехать в полицейское управление.

Приезжаем. Вижу вызван прокурор. Мне подготовили экзамен. Один из чиновников управления служил когда-то в Енисейске. Мне ставят ряд вопросов об этом городе. Я останавливался там у поручика Соколова. Описываю дом Соколова, прилегающие улицы… Экзамен выдержан. Завязывается беседа. Я занимаю общество веселыми рассказами. Чувствую, что все присутствующие на моей стороне.

Но Лешкова среди них нет: он исчез за какими-то справками. Потом выяснилось, что ему удалось найти человека, только что приехавшего из Иркутска. Это был: смотритель городской больницы. Лешков попросил его подробно описать наружность доктора Ильина. Конечно, Ильин нимало не походил на меня, стало ясно, что в полицейском управлении сидит не доктор Ильин, а кто-то другой. Затем Лешков спросил смотрителя, знает ли он Лопатина.— Конечно, знаю,— ответил смотритель. Лешков привез его в полицейское управление. Когда я увидел смотрителя, я понял, что мое дело проиграно,— запираться бесполезно.

Присутствующие были поражены. У прокурора вырвалось восклицание:

— Клянусь честью, я здесь ни при чем…

Началось составление протокола. У меня была одна забота: выгородить доктора Ильина. Я подписал протокол только тогда, когда в нем было написано, что бумаги доктора Ильина найдены мною случайно.

Меня поместили на время в томскую тюрьму. Сидя в одиночной камере, я думал, как бы известить Ильина о случившемся. Письмо было написано. Но кто отправит его? К моей камере часто подходил мальчик, сын тюремного смотрителя. Я видел его через окошечко, прорезанное в двери. Мне он нравился, у него были такие ясные, невинные глаза. Мы стали разговаривать и подружились. Мальчик обещал, что он никому не покажет письма и немедленно опустит его в почтовый ящик. Я поверил и отдал письмо.

Меня под конвоем отправили в Иркутск. По дороге встретился с Синельниковым.

В Иркутске начались допросы. Когда я рассказал, как проезжал в лодке через Ангарские пороги, мои рассказы показались невероятными. Вызвали лоцмана с порогов. Устроили очную ставку. Лоцман подтвердил каждое мое слово.

Мое письмо к Ильину оказалось в портфеле следователя. Как оно туда попало? Неужели мальчик с невинными глазами обманул меня?

Снова началась однообразная жизнь в Иркутском остроге.

Третий побег: первый день

— Сижу в одиночной камере. На прогулках знакомлюсь с уголовными. Рассказы о моих побегах и приключениях передаются из уст в уста. Они доставляют мне сочувствие ‘малой каторги’. Я не скрываю от знакомых каторжан, что думаю о новом побеге. Каждый готов помогать мне. Успех моего предприятия становится делом чести для всей тюрьмы.

Интересны были советы разбойника Лукаша:

— Беги на Якутский тракт,— говорил он отрывисто и деловито. Попадешь на него через Веселую горку. Перехватить нельзя. Если будет погоня, сверни в тайгу. Если устроят облаву, в тайге легко уйти от нее: у тебя одна дорога, у облавы — десять. Но в тайге понадобится хлеб, не забудь захватить хлеба. Я назову тебе места, где охотно принимают разбойников и беглых. Скажи, что прислан мною. Не проговорись, что я сижу в тюрьме. Если будут расспрашивать, отвечай так: разбой держит около Иркутска, скоро к вам будет… Не говори этим людям о революции, о своих планах. Таких разговоров они не поймут. Себя назови просто ‘царьком’…

— Неудобно,— возражал я Лукашу,— я знаю, что в Сибири царьками называют фальшивомонетчиков. Пожалуй, попросят печатать фальшивые ассигнации.

— Попросят, это верно… Ну, так что же… Они будут просить, а ты занимайся критикой.

— Какой критикой?

— Вот какой. Тебе станут показывать фальшивые деньги, а ты говори так: разве это деньги? С такими деньгами каждая баба на базаре задержит, это не работа, нет я не так работаю.

— Так ведь заставят показать мою работу.

— Заставят, это верно. Ну, так что же… А ты продолжай критику. Принесут тебе бумагу и краски, а ты говори: разве это бумага? Разве это краски? С таким материалом никто хороших ассигнаций не приготовит… Потом скажешь, что принесешь собственный материал и скроешься… Ну, да что тебя учить: сам догадаешься, как поступить.

У ‘малой каторги’ были сообщники на свободе. Они также помогали мне. В начале июля 1873 года мне сообщили, что под одним из мостов по дороге на Веселую горку будут держать мешок с крестьянским платьем и хлебом.

10 июня мне удалось в третий раз убежать из иркутского плена.

Меня привели в суд для дачи показаний. Поставили несколько вопросов. Я заявил, что напишу ответы собственноручно. Меня поместили в отдельной комнате, из ее окна я мог видеть крыльцо суда. Из соседней комнаты был выход на крыльцо.

Пишу и вижу: подъезжает всадник, какой-то полицейский, привязывает к крыльцу лошадь азиатским узлом и проходит в суд. Моментально кладу перо. Помню, что остановился на словах:

— Тому следуют пункты…

Прошу у председателя разрешения выйти во двор, чтобы напиться воды. Председатель разрешает. За мной идет часовой. Напившись, возвращаюсь медленным шагом, вразвалку, как человек, истомленный зноем. Но вместо своей комнаты вхожу в соседнюю и быстро прохожу через нее на крыльцо. Писцы, сидевшие в комнате, с удивлением подняли головы, но никто из них не остановил меня. Очутившись на крыльце, я дернул конец азиатского узла, вскочил на лошадь и вихрем помчался по улице.

Мне нужно было перебраться через речку Ушаковку. Сворачиваю в переулок, думаю, что он доходит до Ушаковки. Переулок оказывается тупиком. Конец его занят грудою бревен. За ними площадь лесопильного завода, примыкающая к берегу речки. Что делать? Ехать назад? — Нельзя: как бы не столкнуться с погоней. Дорога каждая минута. Нужно во что бы то ни стало ехать вперед. Применяю все средства, чтобы заставить лошадь идти по бревнам. К счастью, лошадь была молодая, сильная. Бревна остались позади. Рабочие с удивлением смотрят на странного всадника, который проносится среди них по свободной площади завода. Я — на берегу Ушаковки. Еду вдоль берега, высматриваю место для переправы. Новое препятствие: предо мною забор, спускающийся под берег до самой воды. Дальше ехать нельзя. Лошадь не хочет идти вниз к воде. Слезаю, сталкиваю лошадь плечом. Через Ушаковку перебрался вброд.

Еду дальше. Вот и мост, о котором мне говорили. Вытаскиваю из-под него мешок с платьем и хлебом. Надеваю на себя крестьянскую сермягу. Покрываю голову сибирским колпаком. Оставляю очки. Привязываю к седлу мешок с хлебом.

Сильная близорукость мешает мне разбираться в обстановке. Я сбился с дороги. Попадаю в топь. С каждым шагом лошадь вязнет все глубже и глубже. Как выбраться из этой грязи? Вижу в стороне лужайку, покрытую яркой зеленью. Направляю туда мою лошадь. Но под зеленью глубокая трясина. Лошадь беспомощно бьется в трясине… Несколько минут я считал себя погибшим… Меня спасает инстинкт умного животного. Напрягши все силы, лошадь выбирается из трясины, нащупывает под грязью полосу хряща и выносит меня по этой полосе из болота.

Продолжаю свой путь наугад, не представляя, куда он приведет меня. Наталкиваюсь на ‘поскотину’. Это часть леса, обнесенная забором. Внутри этой площади пасется скот, забор защищает его от нападения диких зверей. У ворот, ведущих в поскотину, сидит старый пастух. Подъезжаю и спрашиваю:

— Скажи, дедушка, как мне проехать на Веселую горку?

Сибирские крестьяне наблюдательны и недоверчивы. Старик осматривает меня с ног до головы и, в свою очередь, ставит вопрос:

— Зачем тебе, парень, понадобилась Веселая горка?

— Да видишь ли, несколько парней из нашей деревни сговорились устроить там гулянку. Уехали компанией все месте. Я отстал. Теперь догоняю…

— Из какой ты деревни?

Я назвал наудачу одну из деревень, лежащих близ Иркутска. Старик покачал головой:

— Плетешь ты, парень, выдумки, да только неудачно. Из этой деревни сюда дороги нет. Зверь лесной не проберется. Как же ты ухитрился на лошади проехать?..

— Слушай, дедушка: не все ли равно тебе, как я проехал? Ты видишь, я здесь. Богом прошу тебя, помоги мне, расскажи, как ближе проехать на Веселую горку…

Старик, видимо, догадался, в чем дело. Рассказал.

Через Веселую горку я перебрался на Якутский тракт. Скачу вперед без отдыха. Слышу за собой погоню. Меня преследуют несколько всадников. Помня советы Лукаша, сворачиваю в сторону, в лесистую лощину. Погоня — за мною. Слышу, что преследователи разъехались, образовали цепь. Слышу, как они, подвигаясь вперед, перекликаются между собою. Еду по лесу далеко впереди. Наступают сумерки. Пошел дождь. Голоса всадников звучат более глухо: погоня, видимо, отстает от меня. Наконец голоса совсем затихли: наверное, погоня вернулась обратно. Я тоже остановился. Наступает ночь, в лесу мрак. Дождь льет как из ведра. В стороне раздался вой волков… Этот вой обрадовал меня: воют волки, значит, людей близко нет, значит, облава ушла из леса. Темно, холодно, неуютно… Стою и думаю: что делать? Ехать дальше в глубину незнакомого леса или вернуться в город? В городе есть добрые знакомые, которые не откажутся спрятать меня, в городе остались мои деньги, которые понадобятся на обратный путь. После некоторого колебания остановился на решении: воспользоваться темнотою ночи и снова пробраться в город.

…Еду по тракту к Иркутску. Впереди у одного из мостов пылает костер. При его свете различаю двух лошадей и несколько человеческих фигур. Ясно, что по дороге расставлены пикеты. Съезжаю с тракта и пускаю свою лошадь мимо пикета во весь опор. Никто не преследует меня. Успокоенный этим, возвращаюсь на тракт и еду потихоньку шагом.

Вдруг моя лошадь схвачена с двух сторон под уздцы. Я попал в засаду. Сторожа начинают спорить между собою. Один из них, видимо, представляет тип ‘торопыги’. Он хочет немедленно, без разговоров, вести меня в полицейское управление, другой сторож — ‘резонер’. Ему хочется расспросить, поговорить, объясниться:

— Ты кто такой? Откуда едешь?

— Я работник, хозяин посылал меня в лес — отвезти хлеб на покос, возвращаюсь обратно.

Торопыга сердится:

— Что ты разговариваешь с ним. Приказано: хватай и тащи в полицию каждого, кто едет.

— Ну, зачем?— возражает резонер.— Нужно расспросить, разузнать… Иначе себе наделаешь работу, да и прохожему человеку, может быть, ни в чем не виноватому, причинишь большую неприятность…

Говорит, а сам в темноте потихоньку ощупывает мой мешок, мою сермягу… Потом поднимает руку и проводит ею по моему лицу. Понимаю: ищет очков. Исследование успокоило его. Он отпускает меня. Торопыга недоволен, но уступает.

Отъехавши шагов на 50, останавливаюсь и кричу:

— Вот вы неожиданно в темноте схватили под уздцы мою лошадь, а у меня — револьвер… Что, если бы с перепугу я начал стрелять то в одного, то в другого?..

— Ну, зачем стрелять?— рассудительно отвечает резонер.— Вот и дальше будут два пикета: один у моста, другой у брода. Ты и там остановись, поговори, объяснись, все будет по-хорошему…

Я принял эти указания к сведению и решил переправиться через Ушаковку на прежнем месте, против лесопильного завода.

Но моя лошадь, напуганная ‘топью’, отказывается идти в темную воду. Оставляю лошадь на берегу и перехожу Ушаковку вброд, пешком. Конечно, промок до костей. Предо мной — высокий берег, засыпанный мусором, место городской свалки. Стараюсь подняться по нему — и вдруг слышу: через забор лесопильного завода перелезают на мою сторону двое караульных. Между ними идет спор. Один слышал мои шаги, а другой уверяет товарища, что никакого шума не было, что ему померещилось… Я лежу, плотно прижавшись к мусору. Караульные приходят к решению — обыскать берег. Но меня вторично спасает лошадь. Из-за реки донеслось ее громкое ржание…

— Слышишь?— сказал товарищу второй караульный.— Это лошадь Лопатина, он рыщет на той стороне, за рекою, а ты хочешь искать его на нашем берегу?

Оба сторожа, успокоенные, перелезли обратно на площадь лесопильного завода. Я ждал, чтобы затихли их шаги. Затем потихоньку поднялся и проскользнул в темный переулок.

Продолжение третьего побега: скитания в Иркутске

— Я снова на улице Иркутска. Стою и думаю: кто примет и спрячет меня? Перебираю в уме знакомых. Вспоминаю о семье помощника исправника. Он женат, вместе с ним живут две его свояченицы, молоденькие девушки, с которыми я был очень дружен. Знаю, что эти девушки не откажутся выручить меня. Но — как добраться до них?

Пробираюсь по темным улицам, обходя сторожей. Вот и дом, где помощник исправника занимает квартиру во втором этаже. Его двор отделен от улицы высоким забором. Перелезаю через забор, подхожу к крыльцу. Позвонить, подняться наверх и остаться там на ночь — никак нельзя, даже в том случае, если помощник исправника примет меня. Я знаю, что в нижнем этаже живут две поповны, им слышно все, что происходит во втором этаже, их рассказ о таинственном ночном госте, конечно, облетит весь город… Я останавливаюсь на другом плане. Звоню: горничная, сбежавшая сверху, спрашивает, не открывая двери: ‘Кто там?’ Я называю себя посыльным из Воспитательного дома:

— Наша барыня вашим барышням зубные капли давала… А теперь у нее у самой разболелись зубы. Вот и послала меня, чтобы непременно сегодня же принес ей обратно зубные капли.

Горничная побежала наверх. Знаю, что сейчас вызовут из кухни Машу. Кухня помещается в отдельном домике, в углу двора. Там хозяйничает кухарка Маша, расторопная поселенка, моя знакомая, к ней из дома проведена проволка… Вижу: в самом деле Маша торопливо бежит через двор. Останавливаю ее на средине двора, кладу руки на ее плечи и быстро говорю шепотом:

— Маша, это я, Лопатин, спрячь меня, потом скажи барышням…

Маша сначала обомлела. Но быстро пришла в себя и провела меня в кухню. При кухне был пустой чулан. Маша закрыла меня в чулане и побежала сказать обо мне барышням. Вернувшись, она подала мне ужин и попросила снять платье, чтобы она могла выстирать его ночью. Скоро я заснул в чулане как убитый.

Утром слышу — по кухне ходит поповна. Беседует с Машей. Ночное купанье не осталось безнаказанным: я схватил сильнейший насморк, мне страшно хочется чихнуть, а боюсь… Наконец не выдержал, чихнул. Поповна насторожилась:

— Маша, кто это у тебя в чулане?

— Кот, барышня. Такой скверный кот: гоню-гоню его, а он непременно каждую ночь проберется в мой чулан…

— Какой же это кот, когда он чихает как человек?

— Да уж такой кот, барышня, особенный кот,— больной, должно быть… Вот так каждую ночь: заберется и чихает,— просто спать не дает…

Поповна поверила, ушла. Маша, по приказанию барышень, кормила меня вкусными обедами. Однажды они прислали мне очки,— сумели достать мой номер.

Помощника исправника все эти дни не было дома. По приказанию губернатора он разъезжал по уезду: разыскивал Лопатина. Наконец он вернулся. Скрывать от него правду было невозможно. Но, узнавши эту правду, он и его жена пришли в ужас. ‘Барыня лежит совсем черная, как мертвая’,— говорила мне Маша, прибежавшая из дома. Помощник исправника пришел в мой чулан.

— Вы понимаете, как будет ужасно мое положение, если обнаружится, что вы скрываетесь в моей квартире,— говорил он волнуясь,— вы должны сегодня же уйти отсюда…

Он был прав. Я не спорил. Я попросил только об одном: дать мне на время бритву, чтобы я мог снять бороду.

— Ни в каком случае,— возразил помощник исправника,— сибирские крестьяне почти никогда не бреют бороды, бритый крестьянин будет бросаться в глаза…

Он принес ножницы и собственноручно подстриг мне конец бороды — неровно, зигзагами, чтобы она побольше походила на крестьянскую.

Было очень поздно, когда я покинул дом помощника исправника и снова оказался без приюта, на улице. Куда мне идти теперь?

Когда я в последние дни задумывался над этим вопросом, мне пришел в голову один поляк. Он приехал в Иркутск из прибалтийских губерний. Прекрасно одевался, хорошо держал себя, был принят в лучших домах Иркутска. Вел крупную игру в карты. Говорили, что он играет ‘нечисто’, что именно поэтому всегда остается в выигрыше. Говорили также, что администрация пользуется им как шпионом. Есть дома, куда нельзя послать обыкновенного сыщика. В таких случаях обращались к поляку. Он всюду принят, через него легко узнать, кто бывает в доме, о чем ведутся разговоры. Скоро поляк разбогател и начал какое-то коммерческое дело, сделался купцом. Все это было известно мне еще в те дни, когда я жил в Иркутске на свободе. Приходилось встречаться и разговаривать. Я решил обратиться к этому купцу. Я рассуждал так: он принят в иркутском обществе, но его репутация испорчена, мое обращение к его чести, к его благородству польстит ему, он не откажет, он не захочет обмануть мое доверие… Я подошел к дому, где жил купец. У ворот сидел дворник. ‘Господа в театре, — сказал он, — подожди…’ Мы сели рядом. На мне было крестьянское платье, все-таки сидеть на улице было опасно. Но скоро к дворнику прибежал казачок, служивший у купца. Ему было скучно, хотелось поговорить с кем-нибудь, он позвал меня в переднюю, я занимал его рассказами. Часов в 12 вернулись из театра купец и его жена. Я обратился к последней:

— Наша барыня, из Воспитательного дома, книгу вам давала. Просит вернуть эту книгу…

— Подожди, голубчик,— сказала женщина и прошла вперед, к горничной, которая стала снимать с нее шубу. Купец сразу узнал меня.

— Что вы делаете,— шептал он в ужасе,— вы меня губите…

— Нисколько,— отвечал я также шепотом,— если не будете дураком… Пошлите дворника в аптеку, мальчика с поручением, горничную в спальню, потом поговорим… Купец так и сделал. Мой расчет оказался правильным: он согласился приютить меня. Он провел меня на чердак: сам носил туда еду: спал я на медвежьей шкуре.

От купца я перешел к доктору. Здесь мне приходилось целыми днями лежать неподвижно в тесной будке над крыльцом. Только в те часы, когда ни доктора, ни его пациентов не было в квартире, я вылезал из своего убежища и прогуливался по пустым комнатам. Вел длинные беседы с лакеем доктора, преданным, надежным человеком, большим мечтателем. Доктор страшно трусил. Он изложил мне такой план: если меня откроют, я должен сказать, что он, доктор, ничего не знал, что меня устроил в этой квартире лакей, конечно, пострадает,— придется вознаградить его за это крупной суммой. Я протестовал против этого плана. Нужно было уходить от доктора.

Как раз в это время купца посетил губернатор. На купца было возложено деликатное поручение: побывать в нескольких домах,— послушать, что говорят о Лопатине,— выяснить, если возможно, где скрывается Лопатин. Стало ясно, что теперь, после визита губернатора, самым безопасным для меня местом является дом купца: пусть он ищет меня в разных домах Иркутска, а я в это время буду спокойно проживать в его квартире. На этот раз купец поместил меня в кладовой. Наружная стенка кладовой выходила в узкий промежуток между двумя домами, куда никто никогда не заглядывал. Из этой стенки была выломана доска. Если б меня открыли, я сказал бы, что проник в кладовую самостоятельно, через пролом в стенке без ведома хозяев…

Последним моим убежищем был домик одного поселенца. Меня поместили в подполье. Когда поселенец отлучался по делам, я поднимался наверх, в комнаты, и сидел с хозяйкой. Однажды мы так увлеклись разговором, что не услышали, как к двери подошел посторонний. Дверь стала открываться… Я едва успел броситься в соседнюю комнату, в спальню, и лег там на кровать, лицом вниз. Слышу приезжий здоровается с хозяйкой, как свой человек. Затем он заглянул в спальню, подошел к моей кровати и хлопнул меня по плечу. Вероятно, он принял меня за хозяина. Я поднял голову и, смеясь, взглянул на него. Вдруг у него вырывается восклицание:

— Он самый и есть… И тут не утерпел… Засмеялся…

Он быстро вышел из комнаты, я слышу, как он говорит хозяйке:

— Слушай, кума… Я узнал его: это — Лопатин. Ведь у нас по всем селам разъезжал чиновник от губернатора. Созывал мужиков, рассказывал о Лопатине, описывал приметы… Под конец он сказал нам: не забудь главной приметы: что бы ни случилось с этим человеком, он всегда смеется… Вот и сейчас он засмеялся. Да ты не пугайся, кума: я ни вам, ни ему не злодей. Кланяйся хозяину. Прощай.

Это был писарь из далекого села. Он поспешил оставить дом, когда узнал, что в нем скрывается Лопатин.

Нужно было во что бы то ни стало выбраться из Иркутска. Мои друзья подготовили все необходимое для продолжения побега. Куплены лошадь и телега. Они ждут меня на той стороне Ангары. Как перебраться через реку? По ней ходит паром, но мы знаем, что там установлено строгое наблюдение за всеми проезжающими, показаться на пароме — значит добровольно отдаться в руки сыщиков.

Помог один разговор. Эта подробность показывает, с каким сочувствием относились к моему делу люди, совершенно незнакомые со мною.

Был у меня в Иркутске верный друг, одна из служащих Воспитательного дома. Звали эту женщину Татьяна Флорентовна. О нашей дружбе знали многие. Сидит Татьяна Флорентовна в клубе. За соседним столиком беседуют два обывателя. Говорят так громко, что Татьяна Флорентовна слышит каждое слово.

— Не понимаю я этого Лопатина…— рассуждает один из собеседников,— ведь какой вор-парень,— сметлив, ловок, а не может догадаться, как перебраться через Ангару…

— Поневоле призадумаешься,— возражает другой,— раз известно, что на пароме день и ночь дежурят сыщики.

— Зачем ему паром? Можно переправиться в лодке.

— Все лодки на учете. Где взять лодку?

— Да хоть бы у меня… Мой дом на берегу, около дома всегда стоит лодка.

— Но где весла?

— Весла рядом… Как только откроешь калитку в мой двор, тут же, около калитки, и стоят весла…

Татьяне Флорентовне было ясно, что эти люди искренно хотят помочь мне. Она передала мне каждое слово. Я воспользовался указаниями, переехал Ангару и отослал лодку с мальчиком на прежнее место.

Скоро я лежал в своей телеге, лицом вниз, притворяясь совершенно пьяным. Крестьянин, сидевший за кучера, жестоко ругал меня за пьянство, а я мычал что-то невнятное… В таком виде мы проехали мимо полицейских.

Когда отъехали от города, крестьянин отдал мне вожжи и вернулся в свою деревню. Я присоединился к большому обозу и спокойно продолжал путь до Томска. Все принимали меня за крестьянского парня, на одной из станций исправник приказал мне вынести его чемодан, я исполнил приказание.

От Томска до Тюмени проехал на пароходе. Очень беспокоил меня один спутник. Он все время приставал ко мне с расспросами. Я готов был принять его за сыщика. Но, когда несколько позднее я столкнулся с ним на улицах Петербурга, он оказался ветеринаром.

В Петербурге я позвонил в квартиру знакомых курсисток. Горничная нехотя впустила крестьянского парня в переднюю. Она была страшно поражена, когда ее барышни радостно бросились мне на шею.

Позднее мне рассказывали, как обрадовался Маркс, когда до него донеслось известие об удачном побеге: он бросился к своей дочери Элеоноре, с которой я был очень дружен, схватил ее за обе руки и начал, как маленький, кружиться с ней по комнате…

Когда Лопатин кончил, было три часа ночи. Я ушел в свою комнату, чтобы немедленно записать рассказ.

28 ноября [11 декабря]

Рано утром Лопатин исчез из виллы. Вернулся за час до завтрака. Когда я спросил у него, где он был, он ответил:

— Все время на ‘горе Тиберия’.

Эта гора находится на восточном берегу острова. Из глубины моря поднимается здесь совершенно отвесная стена, в 340 метров высоты. На ее вершине 1900 лет тому назад по приказанию римского императора Августа был выстроен дворец. Стены его сложены из особенного кирпича, тонкого, как пряники, и такого крепкого, что 19 столетий не могли изменить и разрушить его. Сохранился ряд комнат, сохранился даже мозаичный пол в столовой. В этом дворце преемник Августа император Тиберий провел последние 10 лет своей жизни. Отсюда название ‘гора Тиберия’.

Мы стали перебирать воспоминания, связанные с дворцом Тиберия. Я передал Лопатину некоторые из рассказов римского историка Светония, писавшего в начале второго века нашей эры:

Когда Тиберий переселился на Капри, ему было уже 68 лет. Но он был еще очень силен и крепок. Природа наделила его железным организмом, которого долго не могли разрушить никакие излишества. В молодости он так много пил, что насмешники стали называть его не Тиберием, а Биберием, пьяницей. Другим его пороком были половые излишества. По его приказанию изо всех стран, подвластных Риму, привозили на Капри самых красивых девушек, самых красивых юношей и мальчиков. Они должны были развлекать императора. В тенистых рощах и пещерах Капри устраивались в его присутствии особые представления: на них воспроизводились самые соблазнительные из сцен, созданных греческой мифологией. Такими зрелищами старый император старался оживить в себе угасавшую чувственность. В комнатах дворца происходили оргии, которые Светоний и другой римский историк Тацит называют ‘чудовищными’…

Этот же дворец был местом пыток и казней. Каждый день произносились приговоры и придумывались жестокие наказания. Много ужасных, потрясающих историй могли бы рассказать эти древние стены. Некоторые из казней были придуманы самим Тиберием. Вот одна из них: осужденного заставляли выпить много вина, затем туго перевязывали мочеиспускательный канал, скоро боли от задержки мочеиспускания становились невыносимыми, несчастный умирал в страшных муках.

— На Капри,— говорит Светоний,— до сих пор показывают место, где императором производились казни. Отсюда он в своем присутствии приказывал бросать осужденных в море, после долгих и утонченных пыток. Отряд матросов баграми и веслами подхватывал падавшие тела и добивал их окончательно…⁷

Лопатин долго стоял на этом месте казней. Оно лежит в нескольких шагах от наружной стены дворца. Каприйцы дали ему название ‘прыжок Тиберия’.

По соседству среди виноградника приютился беленький домик. Из его окон открываются дивные виды: с одной стороны глубоко внизу расстилается Неаполитанский залив, опоясанный цепью городов и местечек, с другой — простор Средиземного моря. Здесь всегда можно получить стакан хорошего виноградного вина, здесь весь день дежурят юноша и девушка, готовые в любой момент исполнить по заказу посетителя народный итальянский танец — тарантеллу. В этом домике Лопатин отдохнул от тяжелых впечатлений, навеянных стенами древнего дворца.

После завтрака Горький предложил сделать прогулку на южный берег острова.

Мы спускались к берегу по ‘дороге Круппа’. Интересна ее история. Двадцать лет тому назад на этом месте высилась отвесная скала. В те годы у берегов Капри иногда останавливалась собственная яхта германского ‘пушечного короля’ Фридриха Круппа. Он приезжал сюда для отдыха. Однажды ему захотелось сделать обитателям острова подарок. Он приказал прорубить в каменной толще спуск на южный берег. Сказано — сделано. Вдоль отвесной стены протянулась широкая удобная дорога. Все расходы были оплачены Круппом. Каприйцы назвали этот спуск ‘дорогой Круппа’.

Во время прогулки Лопатин рассказывал о своих знакомых. Среди них было много крупных, выдающихся людей. Горький, между прочим, спросил его, кто из них был самым интересным, самым содержательным собеседником.

Я запомнил ответ Лопатина:

Три замечательных собеседника

— Среди моих знакомых были три человека, которых можно было слушать без устали, без конца.

Один из них профессор Зинин. Сначала он занимался математикой и читал лекции по механике. Потом увлекся химией. Сделал в этой области крупные открытия. Его работы положили начало ряду новых производств. Исследуя соединения нитробензола, Зинин первый приготовил анилин. Значение этого открытия было громадно. Пользуясь методом Зинина, химики скоро открыли десятки разнообразных анилиновых красок. Получилась возможность воспроизводить все цвета, все их оттенки и переливы, какие мы наблюдаем в природе. Прежние дорогие краски растительного или животного происхождения, такие, как маренго, кошениль или пурпур, были вытеснены, отошли на второе место. Произведен переворот в красильной промышленности. Созданы новые производства. Продолжая исследования, Зинин первый получил искусственным путем чесночное масло. Его работы над эфирами также вызвали к жизни много новых производств. Если бы Зинин лично применил свои открытия к области промышленности, он мог бы нажить десятки миллионов. Но он нисколько не интересовался денежной стороной дела. Его влекли к себе высшие достижения человеческого духа — в области мысли и в области искусства. Кроме математики и химии, он занимался биологией и сравнительной анатомией. Хорошо знал все литературы. Увлекался музыкой, живописью и скульптурой. Следил за новыми теориями в области истории и социологии. Говорил блестяще, в то же время просто. Умел в увлекательной форме передать своим слушателям все, о чем читал, о чем думал. Его беседы были разнообразны, но всегда содержательны. При этом — никакой авторитарности, никакого учительства: слушатели чувствовали в нем доброго товарища — и только.

Среди слушателей были такие ученики, как Бутлеров и Бородин ⁸.

Второй собеседник, которого я имел в виду, это — Герцен. Рассказывать о нем не стану. Он отразился в своих книгах, хорошо всем известных.

Третий собеседник, производивший на меня неизгладимое впечатление, был Маркс. Я уже говорил вам о моем отношении к Марксу. Его беседы всегда поражали и всегда увлекали меня. Поражали бесконечным обилием и разнообразием фактов, взятых из всех областей знания. Увлекали богатством и глубиною новых идей, которые, как лучи солнца, освещали и пронизывали эту огромную массу фактов. Когда Маркс говорил, мне становилось ясно, что этот человек гораздо богаче, многограннее и глубже того, что успел сказать людям в своих книгах.

Память у Маркса была поразительна.

С этой памятью тесно связана его исключительная способность к усвоению языков. Он хорошо владел древними языками, у него вошло в привычку ежегодно перечитывать по-гречески драму Эсхила ‘Скованный Прометей’ ⁹. Он свободно читал на всех новых европейских языках. Говорил по-немецки, по-французски и по-английски. Писал на этих языках статьи и книги. Писал так, что поражал читателя знанием всех тонкостей и оттенков чужого языка. Он часто повторял, что знакомство с чужим языком есть оружие в жизненной борьбе. Марксу было около пятидесяти лет, когда он принялся за изучение русского языка. Ему хотелось в подлиннике читать те документы, те материалы о России, которые тайно пересылались за границу противниками царского режима. Русский язык страшно труден для иностранцев. Однако не прошло шести месяцев, как Маркс уже читал русские книги. Он высоко ценил Пушкина, Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В разговорах со мною нередко приводил цитаты из этих писателей. Случалось, что он подавал мне длинный список русских слов, которые затрудняли его. Я начинал разбирать список. Что же оказывалось? Из десяти слов, записанных Марксом, восемь непонятны мне самому.

Знание языков помогло Марксу основательно овладеть сокровищами мировой литературы. Он читал их в подлиннике. Он каждый год перечитывал ряд художественных произведений, выбирая их из всех литератур. В области трагедии он ставил на первое место Эсхила и Шекспира. В его семье Шекспир был предметом настоящего поклонения. Не только Маркс, но и все его дочери знали Шекспира наизусть. Из великих эпических поэтов он выше всех ценил Данте. Любил шотландского поэта Бернса. Знал наизусть большинство стихотворений Гейне и Гете, постоянно цитировал их в разговоре. В часы отдыха Маркс любил читать романы. Он сам обладал богатым воображением. Ему нравились романы, где он мог найти много движения, много приключений, богатство вымысла и юмор. В его руках часто можно было видеть книжки Фильдинга, Александра Дюма-отца и Вальтер Скотта. Лучшими романистами Маркс считал Сервантеса и Бальзака. Когда он узнал, что я незнаком с Бальзаком, он заставил меня внимательно прочесть книги этого писателя. Он говорил, что это — история эпохи, что в романах Бальзака отразилась вся современная ему Франция, все главные типы: по его мнению, Бальзак отметил даже такие типы, которые в его время существовали только в зародыше, которые проявлялись в полном развитии много позднее, после смерти Бальзака, в эпоху Наполеона Третьего.

Я хорошо сошелся со всей семьей Маркса. Интересны были его отношения с детьми. Это был самый нежный, самый любящий отец. У него было три дочери. Когда они были маленькими, он играл с ними, рассказывал им сказки, сочинял для них бесконечные занимательные истории. Он никогда ничего не приказывал детям. Он только просил, только советовал. Зато его влияние на детей было безгранично. Дети видели в нем товарища и друга. Слово Маркса, мнение Маркса было для них законом.

Я первый начал переводить ‘Капитал’ на русский язык. Эта работа была поводом к ежедневным беседам с Марксом. Изложение первой главы показалось мне запутанным и трудным. Я откровенно сказал об этом Марксу. Он согласился со мною и обещал, что первая глава будет переделана. Поэтому я начал перевод прямо со второй главы ¹⁰. Вот хороший пример удивительной терпимости Маркса, он вообще был менее авторитарен, чем Энгельс. Другим поводом к беседам был интерес Маркса к России. Это был широкий, гибкий ум, всегда открытый для каждого нового факта. Он искал этих фактов не только в книгах, но и в разговоре. Он ловил их на лету и сейчас же делал из них свои выводы. Он постоянно расспрашивал меня о России и с величайшим вниманием слушал мои ответы и рассказы. В споре Маркс был страстен. Но, когда пред ним был оппонент, которого он ценил, он проявлял поразительное терпение и не жалел ни времени, ни усилий, чтобы лучше выяснить и доказать свою мысль, хотя бы для этого пришлось перебрать много томов. Так бывало иногда при споре с Энгельсом. Маркс много раз излагал мне свои основные идеи. Он видел, как глубоко они захватывают меня. По его предложению, я был избран в члены Генерального Совета Первого Интернационала¹¹. Однажды он сказал мне:

— Вы единственный человек, которому я доверил бы популяризацию моей теории…

Продолжая прогулку, Лопатин рассказал еще несколько фактов о других знакомых:

Салтыков, по его словам, проверял план похищения Чернышевского.

Тургенев однажды описал ему Чернышевского в таких словах: ‘Тонкий, пискливый голос, долбит в одну точку и упорно всех сгибает…’

В конце обеда принесли афишу из кино. На Капри раз в неделю доставляли из Неаполя новый фильм. Такие дни были праздником для обитателей маленького острова. Горький всегда ходил посмотреть новые картины. На этот раз на афише стояло напечатанное крупными буквами слово ‘МАЗАНИЕЛЛО’. Лопатин сказал, что ему было бы интересно посмотреть каприйское кино. Отправились всем обществом. На картинах проходили перед нами сцены восстания, вспыхнувшего в Неаполе в 1647 году. Городом владели тогда испанцы. Вице-король назначил большой налог на предметы первой необходимости, на зерно и овощи. Народ роптал и волновался. Достаточно было ничтожного предлога, чтобы вспыхнуло восстание. Во главе его встал смелый амальфитанский рыбак Томазо Аниелло, которого обыкновенно называли Мазаниелло. Мы видели бой на улицах… С одной стороны — испанские солдаты, прекрасно вооруженные, закованные в сталь, с другой — огромные толпы восставшего народа, наступавшие со всех сторон, как волны. Испанцы были загнаны в замок. Начались переговоры. Образовалась неаполитанская республика… В конце концов испанцы отчасти хитростью, отчасти силою ликвидировали восстание.

Когда мы вернулись из кино на виллу Горького, завязался разговор о ликвидации ‘Народной воли’. Лопатин рассказал несколько моментов из истории дела.

Допросы: Дурново, Оржевский, Д. А. Толстой

Меня арестовали 5 октября 1884 года. Суд состоялся только в мае и в июне 1887 года. Пришлось до суда просидеть два с половиной года в Петропавловской крепости.

Однажды в начале следствия меня привели в кабинет начальника Департамента полиции — П. Н. Дурново. Он несколько нерешительно обратился ко мне:

— Не знаешь, как говорить с вами… Лестью вас не возмешь, это я знаю. Запугать тоже нельзя, потому что знаете исход… Может быть, добровольно согласитесь побеседовать со мною? Мне хотелось бы задать вам один вопрос.

— Хорошо. Спрашивайте.

— Чем можете оправдать террор?

— У нас нет тюрем, чтобы избавить общество от вредных членов…

— Вот как… Вы говорите, как посол иностранной независимой державы.

— Так оно и есть. Мы другая держава. Между нашей державой и вашей державой идет война. Вы убиваете нас, мы убиваем вас. Я — ваш военнопленный.

Дурново предупредителен. В кабинет входит Зволянский. Дурново представляет его мне как своего помощника.

В другой раз меня привели в комнату, где сидели двое. Я спросил:

— С кем имею честь?..

Один из сидевших назвал себя и товарища. Это были: шеф жандармов Оржевский и министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой. Оржевский сказал:

— Нам хотелось бы получить от вас по одному вопросу совершенно откровенный ответ…

— Хорошо. Я отвечу…

— В вашей комнате нашли две бомбы. Для кого назначались они?

— Одна — для графа Дмитрия Андреевича…

У Толстого мгновенно перекосилось лицо. С искривленным ртом он медленно проговорил:

— Неужели вы думали, что после моей смерти на мое место не нашли бы другого?

— Нашли бы… Знаете пословицу — свято место пусто не бывает… Чтобы не обращаться к другой, менее приличной…

— Какой это?

— Было бы болото,— черти найдутся… Но,— прибавил я,— человека с такой мертвой хваткой нашли бы не скоро…

Оржевский продолжал допрос о бомбах:

— А другая?

— Другая — для Константина Петровича…¹²

В суде

Смертный приговор я считал неизбежным. Смерти я не боялся. Но страшно мучило воспоминание о захваченных при мне адресах. Мучила мысль, что я невольно предал товарищей. Как оправдаться перед ними? Я думал дни и ночи, не находил себе места. Я думал так: старший офицер партии должен умереть красиво, это — последняя услуга, какую он может оказать своей партии. Что же я должен делать перед смертью? Мне стало ясно: я должен подробно рассказать товарищам, как меня взяли, почему не было никакой возможности спасти адреса. Но я встречусь с товарищами только в зале суда. Следовательно, я должен воспользоваться для моей исповеди заседанием суда.

Наконец наступил день, которого я столько времени ждал. Мы в зале суда. Я среди моих товарищей на скамье подсудимых. Идет заседание… Я поднимаюсь, обращаюсь к товарищам и начинаю рассказывать, как меня взяли. Председатель суда, отставной генерал, хочет остановить меня. Я поворачиваюсь к председателю:

— Вы — бывший офицер. Вы понимаете, что такое честь. Вы не должны мешать, когда умирающий хочет снять пятно со своей чести…

У меня вырвалось рыдание. С одним из подсудимых — истерика. Председатель не нашел в себе силы остановить меня. Я докончил рассказ.

Попытки запугать

Четвертого июня 1887 г. состоялся приговор: пятнадцать подсудимых, в том числе я, были приговорены к смертной казни. Три недели мы жили в ожидании смерти. Вдруг объявляют об отмене: смертная казнь заменена бессрочной каторгой.

Мне сообщили, что я буду отбывать каторгу в Шлиссельбургской крепости. Жандармский полковник пытается запугать меня:

— Имейте в виду, что в Шлиссельбурге всем заключенным говорят ты.

— Отвечу тем же.

— Но за грубый ответ полагаются розги.

— Это не наказание. Это просто насилие одной стороны над другой. Такое насилие не лишает чести. У нас с вами нет общего кодекса чести. Отвечу тем же?

— Вы хотите ответить насилием? Но к чему приведет оно? За грубость наказывают розгами, вы сами понимаете, что полагается за удар или за пощечину…

— Конечно, понимаю. Смерть? Я только смерти и добиваюсь…

Этот разговор, вероятно, был передан шлиссельбургскому начальству. Со мной были вежливы.

В первые дни попробовали отнять очки. Я перестал есть. В конце третьих суток очки были возвращены мне.

На стене моей камеры висела инструкция, в ней упоминалось о розгах. Я не обращал на нее внимания. Но когда пригрозили, что розги будут применены к Людмиле Александровне Волкенштейн, я сорвал инструкцию. Ее повесили снова. Я сорвал ее снова. Началась молчаливая борьба. Начальник тюрьмы не решался применить, на свой страх, крайней меры. Было вызвано какое-то начальство из Петербурга. Победа осталась за нами: о розгах мы больше не слышали.

Однажды мою камеру посетил Дурново. Он задал какой-то вопрос о моей жизни в крепости… Я, в свою очередь, вежливо осведомился о его работе:

— До сих пор все успокаиваете?

Дурново поспешил прекратить этот обмен любезностями.

— Сколько же лет вы пробыли в крепости, в Петропавловской и в Шлиссельбургской вместе? — спросил кто-то из присутствующих.

— Двадцать один год: с 5 октября 1884 года до 28 октября 1905 года. Разговор перешел на дело Каракозова. Каракозов стрелял в Александра II 4 апреля 1866 года. Лопатин состоял тогда студентом Петербургского университета, был близок с некоторыми членами каракозовского кружка. Горький спросил его, где и как был казнен Каракозов. Вот ответ Лопатина.

Казнь Каракозова

— Каракозова повесили на Смоленском поле. С каждой стороны дороги стояли три ряда солдат. За ними огромные толпы народа. Дорога ведет к высокому помосту. По нему прохаживается палач. Впоследствии я узнал, что этот палач кончил свою жизнь монахом Соловецкого монастыря. На дороге показывается тележка. Каракозов посажен на ней спиною к лошади. На его груди доска с надписью — ‘цареубийца’. Голова его бессильно болтается из сторону в сторону. В толпе говорят, что его пытали лишением сна. Каракозов поднимается на помост. Кланяется на все четыре стороны. Целует крест. Палач набрасывает на него саван, надевает на шею петлю. Затем кладет руки на его плечи и вышибает из-под ног скамейку. Помощники палача тянут веревку кверху…

Пробило два часа, Лопатин обратился к Горькому:

— Теперь, Алексей Максимович, очередь за вами: вы должны рассказать мне, как вы сделались писателем.

В интересах будущих биографов, я записал этапы, по которым Горький вел свой рассказ:

— Служба на Грязе-Царицынской дороге.— Пешком в Ясную Поляну к Толстому, оттуда в Москву.— В Нижнем прогулки с Карониным.— Пешком по России.— Вывод в Кандыбовке.— Бунт в Майкопе.— Искушение в Петлянской.— Прибытие в Тифлис— Жизнь с Калюжным.— Служба на железной дороге.— Первый рассказ в 1892 году.— Опять в Нижнем.— ‘Челкаш’ у Короленко.— Самара, работа в газете.

Мы разошлись по комнатам в пятом часу утра.

29 ноября [12 декабря]

Сегодня один из тех мрачных дней, какие изредка бывают на Капри в зимние месяцы. С утра льет дождь. Небо в тучах. Непривычная темнота. Над островом свищет ветер. Залив в белой пене. Пароход, доставивший пассажиров из Неаполя, не может уйти обратно и будет стоять до утра под прикрытием острова.

С этим пароходом приехал Герман. Это — партийное прозвище Николая Евгеньевича Буренина. Он часто исполняет роль посредника между Горьким и некоторыми руководящими членами партии.

Плохая погода заставляет отказаться от мысли о совместной прогулке. Лопатина отзывают в свою аудиторию рабочие. Им хочется услышать подробный рассказ о Марксе, о беседах с Марксом. Лопатин проводит среди них большую часть дня.

В пятом часу по вилле начинают разноситься звуки пианино. Играет Буренин. Он прекрасно исполняет своего любимого композитора Грига. Собирается кружок слушателей. В шестом часу к этому кружку присоединяется Лопатин.

Весь вечер этого дня был посвящен литературе. Говорили Горький и Лопатин. Это были воспоминания об авторах прошлого, хорошо знакомых Лопатину. Один за другим, были разобраны: Лесков, Крестовский, Лермонтов, Потебня, Овсянико-Куликовский и другие.

Отъезд Лопатина назначен на завтра. Это — последняя ночь. Неужели он не вернется к рассказам о себе самом, о своем прошлом? В первом часу я решаюсь напомнить ему, что после первого побега он перешел непосредственно к третьему. Лопатин начинает рассказ о побеге в лодке.

Ни разу за эти дни Лопатин не говорил так увлекательно, так ярко. Рассказ всецело захватывает слушателей. Мы с напряженным вниманием следим, как смелый путник проносится в маленькой лодочке чрез кипящие, ревущие пороги Ангары, как он пытается ускользнуть из цепких рук томского сыщика Лешкова…

Вернувшись в свою комнату, я немедленно записал рассказы этой ночи. Они помогли заполнить пробел между первым и третьим побегами, помогли восстановить иркутскую эпопею в целом.

Надеюсь, мне извинят, что в настоящем очерке я перенес рассказы этой ночи на 27 ноября, чтобы изложить все три побега в связи, в хронологическом порядке.

30 ноября [13 декабря]

Вернулась хорошая погода. Вернулась обычная каприйская обстановка: сияющий день, безоблачное небо, голубое море и веселые песни над островом.

Лопатин уезжает. Горький обнимает его и просит приехать снова:

— Всегда приму как отца…— говорит он.

Я провожаю Лопатина до парохода, который стоит в 200 метрах от берега. Всю дорогу уговариваю писать воспоминания. Лопатин не хочет.

Моя лодка еще качалась на волнах, когда пароход медленно и плавно, как лебедь, двинулся по направлению к Сорренто. Лопатин, высокий, крупный, стоял на корме, махал шляпою, кричал какие-то прощальные слова и, как всегда,— смеялся…

Было грустно, что он уезжает.

Было радостно при мысли, что пришлось провести несколько дней в общении с талантливым, многогранным человеком, со старым революционером, бесстрашным участником героической борьбы против русского самодержавия, которую в конце прошлого века вела партия ‘Народной воли’.

Остров Капри.

26-30 ноября [9—13 декабря] 1909 года

Примечания

¹ Лопатин находился в Шлиссельбургской крепости с 1887 г. по октябрь 1905 г. С момента ареста в октябре 1884 г. до окончания ‘Процесса 21-го’ в июне 1887 г. он пробыл в Петропавловской крепости и доме предварительного заключения.

² Богданов вел в каприйской школе курс политической экономии. Луначарский преподавал историю германской социал-демократии, теорию и историю профессионального движения, прочитал курс всеобщей истории искусства (Арх. Г. Т. XIV. С. 46). Горький читал курс истории русской литературы. О каприйской школе см. переписку с Амфитеатровым за 1909 г.

³ См.: Из Дневника Пятницкого, прим. 17.

⁴ Очевидно, Горький читал главы из второй части ‘Городка Окурова’. В ноябре 1909 г. он писал Ладыжникову: ‘…посылаю конец ‘Городка’. Общий заголовок: ‘Городок Окуров’. Хроника’ (Арх. Г. Т. VII. С. 199).

⁵ Маркс высоко ценил деятельность Н. Г. Чернышевского и его философские труды. Он отмечал, в частности, что ‘банкротство буржуазной политической экономии… мастерски выяснил уже в своих ‘Очерках политической экономии (по Миллю)’ великий русский ученый и критик Н. Чернышевский’ (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 17—18).

⁶ Речь идет о П. А. Ровинском, члене партии ‘Земля и воля’, который предпринял поездку в Сибирь и Китай якобы для сбора этнографических материалов, однако главной целью его путешествия было собирание сведений о Чернышевском и, по возможности, принятие мер к его освобождению. См.: Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М., 1983. С. 49.

⁷ Очевидно, Пятницкий передает историю, рассказанную Гаем Транквиллом Светонием (ок. 70 г.— ок. 140 г.) в его труде ‘Жизнь двенадцати цезарей’. В ЛБГ хранятся два экземпляра книги Светония изд. А. С. Суворина (СПб., 1904) (с пометами Горького) и ‘Жизнеописание двенадцати цезарей’ (М.: Academia, 1933). (Описание).

⁸ Ученики Зинина: Александр Михайлович Бутлеров (1828—1886) — русский химик-органик, основатель казанской научной школы. Академик. Александр Порфирьевич Бородин (1833—1887) — русский композитор и ученый-химик, автор многих трудов по органической химии.

⁹ Речь идет о трагедии Эсхила ‘Прикованный Прометей’.

¹⁰ См. также статью Н. И. Дикушиной ‘Один из талантливейших русских людей’.

¹¹ Лопатин был избран в члены генерального Совета Первого Интернационала в 1870 г.

¹² К. П. Победоносцева.

О Горьком и Лопатине

(по письмам Лопатина к В. Л. Бурцеву 1908—1914 гг.)

Предисловие И. С. Зильберштейна

Сообщение Е. Г. Коляды

С первых месяцев существования ‘Литературного наследства’ я вел интенсивную переписку с зарубежными учеными и благодаря их помощи получал копии неизданных материалов по истории русской литературы и общественной мысли, хранящихся в тамошних архивах. И тут с чувством сердечной признательности я прежде всего вспоминаю главу французской школы славистов академика Французской академии Андре Мазона, который был также избран иностранным членом Академии наук СССР.

Мы познакомились с ним еще в 1925 г. в Ленинграде, в доме известного пушкиниста и историка русского революционного движения П. Е. Щеголева. Благодаря А. Мазону, приславшему мне фотографии писем Достоевского к Тургеневу, хранящихся в парижской Национальной библиотеке, я в 1928 г. выпустил книгу ‘История одной вражды. Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка’. А когда с 1931 г. по моей инициативе начали выходить тома ‘Литературного наследства’, А. Мазон стал другом нашего издания и обогатил ряд томов ценнейшими материалами из зарубежных архивов. Вот как он оценил значение ‘Литературного наследства’: ‘Не существует в области истории литературы другого издания, которое уже в течение двадцати лет принесло бы больше славы русской науке’ (La revue des etudes slaves. Paris, 1958 Vol. 26. P. 192).

Именно Андре Мазон познакомил с томами ‘Литературного наследства’ литератора и общественного деятеля Льва Борисовича Бернштейна (1877—1962), жившего с первых лет нашего века в Париже. С начала 1900-х годов он сотрудничал в журналах, выходивших в России и во Франции. Организовав в Париже Агентство по охране авторских прав русских писателей и композиторов, Лев Борисович немало полезного сделал в этой области. В АГ сохранилось его письмо Горькому от 12 декабря 1912 г., в котором он просит разрешить постановку оперы итальянского композитора Бианшини ‘Радда’ (на сюжет рассказа ‘Макар Чудра’). Ответным письмом Горького мы не располагаем. Но Л. Б. Бернштейн предоставил мне два письма Горького и Е. П. Пешковой к нему 1914 г.

Вот что сообщал Льву Борисовичу Горький:

‘Г-ну Льву Бернштейну.

Милостивый Государь! Переводы беллетристических произведений не издаются ‘Знанием’, а переводами русских изданий ‘Знания’ занят И. П. Ладыжников в Берлине, и Вам всего удобнее войти в сношения с его издательством.

Желая успеха делу вашему, свидетельствую почтение мое.

А. Пешков’.

Е. П. Пешкова писала Бернштейну:

‘Alassio 15/VII 1914

Многоуважаемый Лев Борисович!

Я на два дня уезжала из Alassio и только сегодня прочла Ваше письмо. Разумеется, раз эти условия общие, одинаковые для всех, то мне остается лишь принять их. А самый контракт я бы просила Вас передать мне при моем обратном проезде через Париж, в конце этого месяца. Вы еще не получили окончательного ответа относительно Petit Pierre? {‘Маленький Пьер’ — роман А. Франса, начало которого печаталось в то время в журнале ‘Revue de Paris’.} О дне, когда я буду в Париже, я, как мы и условились с Вами, Вас предупрежу.

Видела я Алек[сея]. Он говорил мне, что продал свои сочинения ‘Просвещению’ и что, помимо ‘Просвещения’, может печататься лишь в периодич[еских] изданиях или сборниках. Так как та вещь, о кот[орой] Вы мне говорили, большая, то она, вероятно не будет годиться для сборника. Б[ыть] м[ожжет] Вы предложили бы ее ‘Заветам’? Если же у Аша {Шолома Аша.} будет интересный и не такой большой рассказ, то его можно было бы предложить и для помещения в сборнике м[осковс]кого к[нигоиздательст]ва.

Пока всего лучшего

С уважением Ек. Пешкова’.

‘Литературное наследство’ пришлось Л. Б. Бернштейну по душе. Вот строки из его письма, адресованного мне 1 марта 1959 г. из Парижа: ‘Во французской печати, — посколько мне было возможно следить за ней,— я не раз встречал самые хвалебные отзывы о ‘Литературном наследстве’. И все же считаю, что на Ваше издание недостаточно откликались’. И далее ‘Возвращаясь к ‘Литературному наследству’, хочу Вам сказать, что Вы своим неутомимым трудом, своими знаниями и при наличии широкого кругозора создали литературно-исторический памятник совершенно исключительного интереса и значения — чем Вы можете по праву гордиться. А ведь впереди еще и еще тома этого издания, которые будут еще и еще его обогащать…’

Л. Б. Бернштейн был в добрых отношениях со многими русскими литераторами и участниками революционного движения, жившими за рубежом. Он был хорошо знаком с В. Л. Бурцевым, сотрудничал с ним и Г. А. Лопатиным в редакции ‘Былого’ и ‘Общего дела’.

Лев Борисович собирал различные эпистолярные и документальные материалы. А когда мы заочно познакомились и, смею сказать, подружились, он стал присылать мне некоторые из этих материалов. Так, кроме приведенных выше писем Горького и Е. П. Пешковой дошли до меня машинописные копии писем Г. А. Лопатина к В. Л. Бурцеву, содержащие упоминания о Горьком (см. ниже сообщение Е. Г. Коляды).

В мае 1962 г. я получил письмо сына Л. Б. Бернштейна:

’12 мая 1962 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Илья Самойлович!

Льва Борисовича больше нет. Он скончался вчера, после полудня, в возрасте 84 лет. Он был окружен своими детьми, и они ухаживали за ним до последней минуты — он угас спокойно, без страданий.

Физическая слабость, увеличившаяся за последние месяцы, мешала ему писать. Все время надеясь на улучшение, он откладывал на завтра все, что хотел написать Вам. До самых последних дней он часто вспоминал Вас — ставшего близким другом, которого он очень любил. Годами он надеялся на Ваш приезд и на то, что познакомится с Вами лично. Но эта радость ему не была дана — и это одно из немногих огорчений, испытанных им под конец жизни.

Разрешите сказать Вам, что Вы потеряли в его лице верного друга, любившего Вас, восхищавшегося Вашими работами и понимавшего Вас на расстоянии. Его желанием было, чтобы после него Вы могли бы обращаться ко мне со всеми просьбами, с которыми адресовались бы к нему сюда. Вы, надеюсь, будете делать это без колебаний.

Я хотел бы также, чтобы Вы знали, что последние его годы были счастливыми, морально и материально. Будучи хорошим отцом, он и детей имел хороших, любивших его и ухаживавших за ним до последней минуты.

Верьте в мою верную дружбу.

М. Бернштейн’.

Михаил Львович был по специальности книжным антикваром, он нередко приобретал также интересные автографы выдающихся писателей и революционных деятелей. В 1975 г. по командировке Министерства культуры СССР я оказался в Париже и побывал у него. Михаил Львович показал мне два автографа В. И. Ленина, датированные ноябрем 1908 г., а также автограф письма Горького Ленину от начала февраля 1908 г. Я упросил его безвозмездно отдать подлинники, чтобы я мог их отправить на Родину.

Не приходится говорить о том, насколько важна находка каждого неизвестного автографа В. И. Ленина. Немалое значение имел и тот факт, что обнаружился автограф письма Горького. Известно, что с 1907 по 1916 г. В. И. Ленин и Горький вели интенсивную переписку. Сохранилось и опубликовано 47 писем Владимира Ильича к Алексею Максимовичу за это время. Но ответных писем было известно всего лишь три. Таким образом, мне удалось обнаружить четвертое из писем Горького того периода. Оно особенно интересно еще и потому, что на это письмо имеется пространный ответ Владимира Ильича. Все три мною полученных документа переданы в Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (См.: Молчанов В. Письмо с Капри. Поиски, находки//Правда. 1976. No 128. 7 мая).

Михаил Львович передал Центральному государственному архиву литературы и искусства СССР различные материалы из бумаг отца. В фонде Л. Б. Бернштейна хранятся его воспоминания о встречах с Ф. Э. Дзержинским, а также обширная переписка с Л. С. Бакстом, Анри Барбюсом, А. Н. Бенуа, В. Д. Бонч-Бруевичем, Гордоном Крэгом, Сергеем Лифарем, Д. С. Мережковским, В. Ф. Нижинским, Марселем Прево, И. Ф. Стравинским, Т. Л. Щепкиной-Куперник и с другими корреспондентами. В этом же фонде находится также архив литовского литератора Юргиса Балтрушайтиса (1873—1944), скончавшегося в Париже.

Смысл этого маленького предисловия я вижу прежде всего в том, чтобы отдать дань уважения памяти Л. Б. Бернштейна и выразить глубокое чувство благодарности М. Л. Бернштейну.

Поздний период жизни Лопатина не получил еще в нашей научной литературе обстоятельного освещения. Общие же оценки лопатинской деятельности этого времени разноречивы. Существует, например, такая версия: ‘…Лопатин, освобожденный революцией 1905 г., не нашел себе места в революционной борьбе’¹. Точнее суждение, высказанное еще в 1930 г.: ‘После Шлиссельбурга Г. А. уже не был активным революционером, хотя и не уклонялся от революционной деятельности’ ². Лопатин сохранил революционную непреклонность до конца дней своих — эта точка зрения все активнее утверждается в настоящее время. О верности Лопатина заветам своего героического прошлого и в послешлиссельбургский период его жизни пишет Ю. В. Давыдов в художественно-документальном повествовании ‘Две связки писем’ ³. ‘Жестокие репрессии, обрушившиеся на Лопатина, не сломили его характер’ ⁴,— утверждает Л. Голованов.

Документы свидетельствуют: преодолевая физические недуги, Лопатин и в преклонные годы продолжал вести, хотя и в других формах, чем раньше, бескомпромиссную борьбу с самодержавным режимом.

С этим связано и его участие в оппозиционных эмигрантских изданиях, организованных Бурцевым,— ‘Общее дело’, ‘Былое’ и ‘Будущее’. В свою очередь, участие это явилось естественным продолжением многотрудной работы по разоблачению системы провокации, насаждавшейся царским режимом.

На почве ряда общих интересов возникает переписка Лопатина и Горького, вскоре же после их знакомства. Лопатин стремился привлечь Горького к сотрудничеству в названных изданиях. Стремился поддержать в Горьком-художнике интерес к тем явлениям общественной жизни, борьбе против которых отдавал в это время свои духовные и физические силы. Лопатин знал и ценил повесть Горького из быта политических сыщиков — ‘Жизнь ненужного человека’, написанную, по словам Горького, ‘на основании автобиографии одного из них…’. ‘Материал,— писал Горький,— страшно интересен и психологически и социально’⁵. С этим определением перекликаются слова Лопатина (из письма к Горькому) ‘о психологическом и социологическом интересе’ материалов, которыми он располагал,— материалов, ‘ждущих оплодотворения их умом мыслителя или художника’.

Письма Лопатина к Бурцеву соотносятся с его письмами к Горькому. Это — ценный источник для характеристики общественной позиции Лопатина того периода. Вместе с тем письма к Бурцеву содержат немало сведений, уточняющих, а часто и существенно дополняющих наше представление об отношениях Горького и Лопатина в сфере журнально-издательской, об отношении Горького к издательским начинаниям Бурцева. В этих письмах выстраивается тот ряд фактов, на основе которых возникали обобщающие суждения о провокатуре в первых письмах Лопатина к Горькому.

‘…Лопатин был посвящен во все, что было связано с ‘Былым’, ‘Общим делом’ и ‘Будущим’ и с моей борьбой с провокацией’ ⁶,— свидетельствовал Бурцев в своих мемуарах. Бурцев писал о Лопатине как о человеке, который ‘толкался во все двери, где только мог, и убеждал всех помогать мне и в литературных моих предприятиях, и в борьбе с провокаторами. Все это он делал неустанно, изо дня в день, в продолжение многих лет’ ⁷. Однако Лопатин не просто содействовал Бурцеву. Но нередко и направлял его деятельность, существенно ее корректируя, о чем также свидетельствуют упомянутые мемуары: ‘Его (Лопатина) письма ко мне были полны самой придирчивой и едкой критики по самым разнообразным поводам. Он постоянно нападал на меня за мое ‘неисцелимое кадетолюбие’ (‘кадетострастие’), когда я будто бы не решался их ‘ударить даже цветком’, за мною недопустимую ‘мягкость’ и ‘слабость’ к Азефам и Богровым⁸, за мое ‘доверие к раскаивающимся’, за мой оптимизм и т. д. <...> Его замечания всегда были глубоки и выливались в удивительно удачных выражениях, которые блестяще формировали его мысль и всегда брали быка за рога’⁹. Бурцев сообщал: ‘К счастью, у меня сохранилась, по-видимому, вся переписка с Лопатиным или, по крайней мере, большая часть ее. Передо мной сейчас лежат несколько сот четко написанных, как будто мелким бисером, его писем и открыток’ ¹⁰.

Материалы из собрания И. С. Зильберштейна представляют собой машинописные копии большей части писем Лопатина Бурцеву.

Машинопись объемом в 290 страниц содержит 213 писем Лопатина. Она состоит из двух частей, каждая из которых имеет свою нумерацию.

Первая часть озаглавлена ‘Из дневника Г. А. Лопатина (1910)’. Это свод 120 ежедневно писавшихся деловых писем Лопатина к Бурцеву (которые назвал ‘дневником’ сам Лопатин) за четыре месяца — с 12 января по 12 мая 1910 г., написанных в то время, когда Лопатин замещал Бурцева в Париже в редакции журнала ‘Былое’ и газеты ‘Общее дело’.

Вторая часть — 93 п. Лопатина к Бурцеву за 1908—1914 гг., представленные полностью или в выдержках.

Помимо этого машинопись включает четыре п. Лопатина к секретарю Бурцева Л. З. Родштейну (Валерьяну) (от 13 февраля и 10 мая 1909 г., 28 мая и 15 июня 1910 г.), четыре п. Амфитеатрова Бурцеву (от 1908 г. (?), п. от 29 декабря 1911 г., 20 мая и 27 сентября 1912 г.), три записки П. Рутенберга 1909 г. (?), отдельные корректурные листы из журнала ‘Былое’ и газеты ‘Общее дело’.

На обложке машинописи — надпись Л. Б. Бернштейна (карандашом): ‘Рукопись Г. А. Лопатина, которую мне дал В. Л. Бурцев, предоставив ее мне в мое полное распоряжение. Не знаю, остались ли после Бурцева другие экземпляры этой рукописи. Но до сих пор (1956) она, насколько мне известно, в печати не появилась’. На многих страницах машинописи — пометы Бурцева и штамп: ‘Ex-Libris L. В. Bernstein’¹¹. Подлинность машинописных копий не вызывает сомнения, она подтверждается сопоставлениями с письмами Бурцева Лопатину и Л. З. Родштейну ¹² и письмами Лопатина того же времени другим адресатам, прежде всего Амфитеатрову¹³.

В коллекции содержатся также автографы п. Лопатина к Бернштейну: п., написанное до 1884 г., с датой 31 декабря, п. от 1909 г. и 7 декабря 1910 г. (на бланке редакции журнала ‘Былое’ и газеты ‘Общее дело’), а также написанное Лопатиным сообщение ‘От редакции’ (см. ниже раздел II). Автографы эти вложены в обложку, на которой рукой Бернштейна сделана надпись: ‘Лопатин (Герман Александрович). Революционер, шлиссельбуржец, один из наиболее чтимых представителей ‘Нар[одной] воли’, переводчик части ‘Капитала’ (в первом русск[ом] издании)’.

Как уже видно из сказанного, тема писем Лопатина к Бурцеву — борьба е провокацией. Они насыщены сведениями об интенсивной практической деятельности Лопатина в этой области (активное участие в расследованиях, допросах, поездки и встречи с разными лицами с целью выявления фактов, подготовка к публикации соответствующих документов и т. д.). Из этого обширного материала для настоящего сообщения выбраны лишь те факты, которые вызвали непосредственный интерес Горького, отразились в его высказываниях, в его переписке с Лопатиным и другими корреспондентами.

В письмах Лопатина Бурцеву ‘дело Азефа’ занимает особенно большое место. Получив приглашение выступить в роли третейского судьи между Бурцевым и ЦК партии эсеров по этому делу¹⁴, Лопатин писал 4 октября 1908 г.: ‘По существу, повторяю вам то же, что уже сказал в Лондоне и Париже В. Н. [Фигнер] и Марку [Натансону]. Мне эта роль очень тяжела и неприятна по тысяче причин. Но я смотрю на такие вещи как на долг, уклоняться от исполнения которого я не вправе. Поэтому, если нельзя обойтись без меня,— я согласен’. В значительной степени достоверность обвинений против Азефа на этом суде была подтверждена авторитетными суждениями Лопатина. После завершения расследования он писал Бурцеву 9 января 1909 г.: ‘Благодарности Вашей я не отклоняю от ложной скромности, конечно, понимая под этим простое признание моей усердной, моральной помощи в этом деле’ ¹⁵.

Из письма Бурцеву от 11 января 1909 г. мы узнаем, что Лопатин был сторонником крайних мер по отношению к разоблаченному провокатору и был согласен принять участие в ликвидационной комиссии: ‘Но слава богу, что дело наконец выяснилось и что из недр партии будет наконец вырезан злокачественный рак. Неужели после того, как для ЦК стала ясна его роль, у них не хватило ума и предусмотрительности, чтобы показать его, неведомо для него, одному или двум совершенно неизвестным ему лицам, которые впоследствии могли бы в свою очередь показать его будущим исполнителям? Если они не сделали этого, то это глупо до преступности ¹⁶. Ведь он выкосил вокруг них всех способных исполнителей. Сами они для таких ролей не годятся <...> Вы говорите о моем участии в ликвидац[ионной] комиссии так, как будто бы это зависело только от моего согласия — не могу же я навязываться сам,— без приглашения от них! А они даже не находят нужным известить меня, презуса суда, о том обороте, который приняло дело. Не думаю, чтобы меня желали туда’. И в дальнейшем, в 1910—1912 гг., Лопатин неоднократно в письмах Бурцеву выражал свое возмущение медлительностью и нерешительностью действий ЦК партии эсеров по отношению к Азефу. 15 ноября 1910 г.: ‘Долго же они возятся с докладом по делу Азефа ¹⁷, а тот пока свободно разъезжает по Европе’, 22 декабря того же года: ‘Ну, а некий проезжий литератор говорил мне недавно: ‘Неужели вы не находите деятельность Б[урцева] вредной! Разоблачить Азефа втихомолку и пришибить следовало. Но это публичное разоблачение провокатуры повсюду решительно убивает веру, а без веры невозможна самоотверженная революционная деятельность… Что удивительного, что и эсеры опять считают Вас вредным! Но обращать внимание на людей, которые отпустили Азефа с миром и потом не решились тронуть его, когда его снова клали им в руки, право, не стоит». Однако позднее Лопатин критически высказался и о бурцевском отношении к Азефу.

В 1912 г., разыскав после долгих поисков Азефа, Бурцев предложил ему встретиться. ‘Заявляю вам,— писал Бурцев,— что я желаю видеть вас лишь по собственной инициативе, только лишь в качестве историка и публициста, и у меня нет другого желания, как только узнать всю правду. Само собою разумеется, что я не расставляю вам никакой ловушки’¹⁸. Встреча состоялась 15 августа 1912 г. во Франкфурте-на-Майне.

‘Интервью’ с Азефом, появившееся в печати, вызвало резкий протест Лопатина. Он писал Бурцеву 28 августа 1912 г.: ‘Прочел я в ‘Матен’ Ваше интервью и — признаюсь — сильно разочаровался в своих ожиданиях. Я не отрицаю важности того, что живой Азеф подтверждает то, что Вы сообщили о нем ранее. Но нового в его показаниях нет не только для меня, но и для публики. В особенности нет важных сообщений о степени осведомленности некоторых членов сыска о революционных подвигах Азефа, как заранее, так и после. Рядом с этой бесплодностью свидания поражает тон Вашего рассказа о нем, имеющего вид попытки, разжалобить публику в пользу этого чадолюбивого Иуды! Черт знает что такое!’ ¹⁹И в следующем письме от 5 сентября того же года он точно определил границы возможностей Бурцева: ‘Публика видит в Вас политич[еского] деятеля (в своей сфере), а не художника и не историка, и ждет от Вас раскрытия деятельности Азефа и КR, а не его биографии и художественного анализа его натуры’. Лопатин считал, что именно Горький был способен дать глубокий психологический анализ истоков провокации. Неуклюжие попытки Бурцева в этом роде, сделанные в 1912 г., он осудил.

Напомним в этой связи о позиции Горького: ‘Понимает ли Бурцев, что необходимо полное, широкое, детальное разоблачение всей деятельности предателя? И что оно будет тем полезнее, чем скорее явится?’ ²⁰ К делу Азефа Горький относился с большим вниманием и интересом. Получив сообщение от Е. П. Пешковой о том, что Азеф — провокатор, Горький писал ей 15 января 1909 г.: ‘Письмо твое — точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила — невыразимо словами <...> впечатление оглушающее. Что же делать с такими людями? Ведь они гаже палачей’²¹. Горький просил Е. П. Пешкову присылать ‘все данные по делу провокатора, как только они появятся’ ²². Сохранилось ценное свидетельство Пешковой о том, что Горький собирал непосредственно после разоблачения Азефа ‘материалы для задуманной им книги ‘Провокатор» ²³. Отношение Горького к делу Азефа, высказанное и в более поздних его публицистических статьях, полностью совпало с принципиальной и непримиримой позицией Лопатина²⁴.

Лопатин писал Горькому о том, что ему приходилось иметь дело с провокаторами самого разного масштаба, но что особое значение он придавал разоблачению так называемых ‘идейных’ провокаторов, т. е. провокаторов из среды революционеров, вошедших в сношения с охранкой для служения революции, но одновременно оказывавших и услуги охранке. При этом он обращал внимание писателя преимущественно на психологические и социологические истоки данных явлений (Л—Г, п. 1). Это отнюдь не означало, что их собственно политический смысл не интересовал Лопатина. Письма к Бурцеву свидетельствуют о революционной непримиримости Лопатина к такого рода ‘идейным грешникам’.

Характерно в этом смысле и его отношение к мемуарам А. А. Петрова (см. ниже). Убедившись, что Петров сам осудил себя за двойную игру, хотя и сумел остаться относительно незапятнанным (не совершив реальных предательств), Лопатин все же в письме к Амфитеатрову от 9 января 1910 г. четко изложил свою общую позицию: ‘Ну, а такая игра, с пожертвованием живыми ‘неважными’ людьми и делами для достижения ‘важных’ целей самопомазанного гения-провокатора, конечно, так же возмутительна, как и игра охраны с революцией’ ²⁵.

Побуждая Горького ознакомиться с материалами ‘исследования’ провокаторов, Лопатин оказывал ему и практическую помощь в этом смысле. Из письма Бурцеву видно, что исполнить просьбу Горького об организации его встречи с Меньщиковым²⁶ было непросто. Лопатин писал 20 сентября 1910 г.: ‘Горький был бы очень не прочь побеседовать самолично с Меньщиковым через месяц или полтора (сейчас он очень занят). Но при нынешних Ваших отношениях с М[еньщиковым] я не знаю — как это устроить, не обращаясь письменно к самому М., да и черт же знает его адрес или через кого писать ему’.

Работа Лопатина по разоблачению провокаторов шла особенно напряженно с 12 января по 12 мая 1910 г. Как уже говорилось, Лопатин жил в ту пору в Париже и замещал в редакции журнала ‘Былое’ и газеты ‘Общее дело’ уехавшего в Америку Бурцева. Именно в это время он стал вести дневник, делая каждодневные записи, предназначенные для отсылки Бурцеву²⁷. 12 января 1910 г., в первый же день своей новой работы, Лопатин отметил: ‘…’И бысть утро, и бысть вечер — день первый’ — признаюсь — очень страшный по открывающимся перспективам’.

Приведем ряд записей, свидетельствующих о том, какого напряжения стоила Лопатину эта его работа. 21 марта: ‘Сегодня утром имел сильный припадок головокружения, близкий к обмороку и столь продолжительный, как никогда ранее. Очевидно — результат строго сидячей жизни и исключительно тяжелых и неприятный волнений, без малейшего радостного или веселого просвета, а может быть, и не подходящего для меня парижского климата’, 22 марта: ‘Сегодня опять головокружения весь день, при каждой перемене позы’, 23 марта: ‘Опять весь день эти проклятые головокружения <...> я вот и сейчас чувствую себя, как матрос в качку, и не могу сделать твердо и несколько шагов <...> Пора спать. Я эти дни со страхом ложусь в постель, черт его знает — проснешься ли целым человеком?! — День 71-й’.

Но, преодолевая нездоровье, Лопатин работал. ‘Ну и дела!— сообщал он 24 января 1910 г.— Верите ли: со времени Вашего отъезда не могу выбрать минутки написать Горькому и Амф[итеатро]ву! Каждую минуту сваливается на голову что-нибудь новое и неотложное. Ну и жизнь! Да, место Исправляющего должность начальника сыскного отделения — не синекура! До сих пор не соберусь отлучиться купить очки, сапоги и лапсердак’.

Одним из ‘исследуемых’ был Герцик — о нем Лопатин писал Горькому 28 января 1910 г. (Г—Л, п. 2). В дневнике Лопатина находим записи о его допросах 25 января 1910 г.: ‘Был первый допрос Герцика. Держится так, будто мы компания друзей, собравшихся чинить суд над его судьями <...> Уже страшно поздно, а потому не вспоминаю: что было еще, а завтра в 10 ч[асов] у[тра] второй допрос Герцика. Не могу улучить даже часа, чтобы посмотреть на производимые Сеной неистовства’ ²³, на следующий день: ‘…с 10 ч[асов] у[тра] до 2 ч. дня исповедовал Герцика <...> Вследствие беспрерывных отзывов и перерывов и полного отсутствия правильных досугов у меня накопилось 28 неотвеченных писем, что приводит меня в истинное отчаяние. Сейчас вспомнил, что сегодня день моего рождения и что мне уже стукнуло 65 лет, с чем и поздравляю себя от Вашего имени, а затем иду спать’, 27 января 1910 г.: ‘С 3 ч[асов] до 11 исповедовал Герцика. Устал до смерти, не верится мне, чтобы он провокаторствовал. Но открыть таких доводов, которые могли бы убедить других, пока не мог’.

И эта и другие записи в дневнике отражают стремление Лопатина к точности, основательности, документированности выдвинутых обвинений. Он неоднократно писал об уязвимости позиции Бурцева, часто пренебрегавшего в погоне за сенсационными разоблачениями необходимостью доводить до сведения читателя те факты, на основе которых делались разоблачения.

Дневник Лопатина содержит мало ‘неделовых’ сведений о его жизни в Париже. ‘Видит бог,— писал он Бурцеву 7 марта 1910 г.,— совсем не имею времени для себя и даже Парижа не вижу совсем, живя в нем только номинально’. Но эти немногие записи представляют особый интерес. Среди них — сообщение 18 февраля 1910 г. о нахождении своего ‘стокгольмского архива’²⁹, который он считал утерянным: ‘Сегодня вечером пошел по просьбе Русановой проведать ее дочку и — о чудо!— наткнулся случайно на свой стокгольмский архив, где нашел и метрику моего сына, и мою переписку с Бакуниным по Нечаевскому делу, и многое другое. Ужасно рад’. К сожалению, в дальнейшем Лопатин лишь один раз упомянул об этом архиве: ’19.II.10. Пересмотрел слегка свой архив’.

Дважды Лопатин записал в дневнике о приездах в Париж В. Н. Фигнер. 24 марта 1910 г.: ‘Приехала В[ера] Н[иколаевна]. Зовет повидаться сегодня. Не знаю — буду ли в силах выйти со двора’?, 23 апреля 1910 г.: ‘Ходил встречать Фигнер, вернувшуюся из Бельгии’. К сожалению, в письмах В. Н. Фигнер к Лопатину, хранящихся в ЦГАОР³⁰, нет упоминаний об этих встречах. Но в них содержатся сообщения, свидетельствующие о том, что на митинге в Париже в честь столетия со дня рождения А. И. Герцена³¹, на котором Горький читал свой рассказ ‘Рождение человека’, предполагалось огласить также письмо Лопатина о Герцене. Фигнер писала Лопатину 11 апреля 1912 г. из Парижа: ‘В понедельник, 15-го, будет митинг в честь Герцена (я председательствую, участвуют Pressense, Горький, Авксентьев, Рубанович³² и др.). И вот сегодня зашел с Руб[ановичем] разговор, будто Герцен вызывал и вызвал Лаврова из России, чтоб передать ему, так сказать, светоч руководительства новым поколением (которое уже не понимало Герцена), и что Лавров приезжал, когда Г[ерцен] уже умер. Что ты знаешь по этому поводу??? Твое свидетельство может разъяснить вполне, есть ли тут какая-нибудь крупица правды. Ответь тотчас же, ибо Руб[анович] очень интересуется этим вопросом и хотел бы упомянуть на митинге об этом обстоятельстве. Слышал же он от Богучарского, который теперь здесь <...> Еще просят, чтоб ты, если можешь, то написал бы что-нибудь подходящее о твоей встрече с Герц[еном]³³, что можно было бы прочесть на митинге. Непременно ответь поскорее о вопросе Руб[ановича]’³⁴. После того как митинг состоялся, Фигнер сообщила Лопатину 22 апреля 1912 г.: ‘Письмо твое о Гер[цене]— Лаврове получили вовремя’ ³⁵.

Приведем также запись от 2 мая 1910 г.: ‘Сегодня предстоит грандиозная рабочая демонстрация. Ожидают столкновения с полицией и войсками. Вчера, в 6 ч[асов] у[тра] мимо нас шли кирасиры и драгуны, эскадрон за эскадроном. Говорят, в прошлом году русских здорово ‘утюжили’. Но все же думаю пойти посмотреть: авось не накладут по шее <...> Был на демонстрации. Ничего не было худого’.

4 мая 1910 г. Лопатин, незадолго до своего отъезда из Парижа, писал Бурцеву: ‘Пока я и сам еще не знаю — уеду ли я или дождусь Вас. Дело в том, что у меня сегодня утром был опять особенно сильный припадок, а ведь в конце концов жить всякому хочется, хотя бы для того, чтоб досмотреть — чья возьмет: курносый Колька или проснувшаяся Федора’³⁶.

Еще одна постоянная тема писем Лопатина — издательские предприятия Бурцева (журнал ‘Былое’, газеты ‘Общее дело’ и ‘Будущее’). Они не стали в ряд самых заметных явлений русской журналистики того времени. Их тематический кругозор был достаточно ограничен. Их идеологическое направление было аморфным, в духе ‘общей левизны’ амфитеатровского ‘Современника’. Но при всех недостатках свой вклад в дело разоблачения преступлений российского монархического режима эти издания внесли. В придании им острокритической направленности несомненны заслуги Лопатина — его отзывы, рекомендации и его непосредственная практическая помощь.

Особенно большое внимание бурцевским изданиям уделил Лопатин во время своего пребывания в Париже в январе—мае 1910 г. В это время он активно занимался подготовкой No 13 журнала ‘Былое’ и No 3 и 4 газеты ‘Общее дело’.

Газета ‘Общее дело’ выходила с 15 октября 1909 г. по 15 августа 1910 г.³⁷В программных выступлениях газеты было заявлено, что ‘Общее дело’ не является ‘органом какой-либо сложившейся и действующей в России политической партии’ (No 1) и что ‘основная идея органа’ — ‘идея необходимости блока всех оппозиционных и революционных партий в России’ для борьбы с самодержавным правительством (No 2). Программа газеты была достаточно умеренной (‘политические права для всех, полноправное местное самоуправление, Государственная дума, правильно выбранная народом и имеющая законодательную власть…’), и не ею определялось содержание издания. Основное место в ‘Общем деле’ занимали печатавшиеся на ее страницах разоблачительные документы, направленные против самодержавия и непосредственно против царя-‘кровопроливца’ Николая II: ‘Юбилей позора и крови. К 15-летию вступления на престол Николая II’ (No 3), ‘Поездка царя в Европу. Манифест итальянских социалистов по поводу предстоящего приезда царя’ (No 1) и др.— и статьи, раскрывающие механизм действия царской охранки в России и за границей.

Идея организации ‘Общего дела’ относится к лету 1909 г. Заинтересовавшись новым изданием, Лопатин писал Бурцеву 3 августа 1909 г.: ‘Как было не сообщить мне программы Вашего нового журнала?! Я о нем слышал кое-что лишь на словах от Ил[лари] Вл[адимировны]³⁸ — название (‘Общее дело’ — Ла Коз Коммюн) мне нравится, хотя оно и существовало ранее³⁹. (Тогда его переводили на французский: Ла Коз Женераль — Генеральская Коза)’.

Участие Лопатина в газете было закономерным. На новом этапе общественного развития он продолжал критику строя, основанного на деспотической власти. ‘Самодержавие отжило свой век,— писал он в передовой статье No 10 ‘Народной воли’ (1884),— а потому неустанная, неумолимая борьба против него, в лице всех его представителей, борьба без отдыха, без пощады и без перемирия, есть священнейший долг всего живого и честного на Руси. Вот почему еще решительнее и энергичнее, чем когда-либо, повторяем мы свой старый клич: Carthago delenda est {Карфаген должен быть разрушен (лат.).}’.

Вместе с Лопатиным в редакции ‘Былого’ и ‘Общего дела’ работали секретарь Бурцева Родштейн (Валерьян) и Бернштейн. ‘По литературной части все идет очень гладко,— писал Лопатин в ‘Дневнике’ 24 февраля 1910 г. — Б[ернштейн] советуется со мной о всяком пустяке и безусловно принимает всякое мое замечание: будь это исключение, прибавление или исправление чего-либо. Одним словом, держится со мной как с главным редактором, чем даже конфузит меня и заставляет быть очень осторожным в заключениях из опасения ответственности’. В записи дневника от 16 апреля 1910 г. Лопатин определил круг тех вопросов, которые были ему наиболее близкими. Сетуя на то, что Валерьян часто принимает решения по редакционным делам, не посоветовавшись с ним, он писал: ‘…и это иногда по таким делам, в которых он особенно мало смыслит, а я особенно густо понимаю, — как, например, литературные, партийно-дипломатические или практические, вроде ‘капитала оппозиции».

Уже в момент организации издания Лопатин стремился привлечь к нему Горького. Он писал Бурцеву 14 августа 1909 г.: ‘Говорил с Ам[фитеатровым] насчет Вашего журнала. Он вполне сочувствует программе и с удовольствием готов сотрудничать. По его словам, Горький тоже сочувствует и готов на сотрудничество, но желал бы получить сначала от Вас сколько-нибудь обстоятельное письмо насчет Ваших целей, программы и пр. Поспешите написать ему, если эти строки захватят Вас в Париже, до отъезда в Лондон. К несчастию, я позабыл, какого числа Вы собирались выехать туда: Амф[итеатров] и Горьк[ий] разрешают Вам сейчас же объявить их в числе сотрудников. Но, по словам Ам[фитеатрова], Горький сейчас очень поглощен одной работой⁴⁰ и едва ли успеет сделать что-нибудь для No 1. Однако он обещал сегодня же написать ему на этот счет и даже дать тему. А именно, Гор[ький] собирался опубликовать письмо к англ[ийскому] народу по поводу поездок царя, но опоздал уже. Так вот, Ам[фитеатров] хочет посоветовать ему написать ‘Письмо к туркам’ и напечатать его у Вас. Это недурная идея. Сам же он, может быть, напишет забористую статейку по поводу предстоящего визита царя в Бари, и пр.’ (А—Г, п. от 14 августа 1909 г., прим. 2).

Из письма Лопатина Бурцеву от 11 декабря 1909 г., написанного во время его пребывания на Капри, мы узнаем о факте, не зафиксированном в дневнике Пятницкого (см. наст. том), — о переговорах Лопатина с Горьким по поводу его участия в газете ‘Общее дело’. ‘Бога Вы не боитесь, В[ладимир] Л[ьвович]!—писал Лопатин.— Сообщаете: ‘Пишу Вам на Капри’. А вместо того я не нашел здесь ни строчки ни на почте, ни у Г[орького]! Я рад, что приехал сюда, хотя и не могу утилизировать эту поездку для себя, т. е. чтобы осмотреть Неаполь и Рим. Зато для Вашей цели она сложилась хорошо. Г[орький] отнесся с большим участием и к Вашей деятельности, и к плану большой газеты (по замыслу А[лександра] В[алентиновича]). Говорит: ‘Вот управимся, получим деньжонок, нужно бы съехаться и обсудить сообща это ‘Дело’, и пр.’ Говорю: ‘Это хорошо. Но помогите сейчас тому, что есть. Дайте для ‘О[бщего] д[ела]’ статейку с Вашим именем, если можно беллетристику, если это ‘себе дороже стоит’, то голую политику’.— ‘С удовольствием’.— ‘Но Вы, кажется, крепко поглощены романом, а мне нужно скоро, к No 3’.— ‘Ничего. Вздор. Отложу немного эту работу. А когда выходит No 3?’ На это я — увы!— не знал, что ответить ему. Решили все же поторопиться. У меня его слова и тон вызвали доверие (что даст), но, конечно, ручаться не могу. Вчера послал Вам депешу. Выеду если не сегодня, то завтра’. 13 декабря Лопатин писал Бурцеву: ‘И главное, делать мне здесь для Вас больше нечего: А[лексей] М[аксимович] снова чуть не клятвенно обещал мне дать нечто для ‘О[бщего] д[ела]’ в самом скором времени, отложив, буде нужно ради этого, даже спешную платную работу. Хоть это утешительно, по крайней мере ездил недаром’.

Третий номер ‘Общего дела’ (от 15 января 1910 г.) вышел в свет 22 января 1910 г. без статьи Горького. Его тираж был небольшим. В тот же день Лопатин записал в дневнике: ‘Вышел No 3. Получили 70 штук. Послезавтра (понедельник) получим еще 30 шт. На выкуп остальных и рассылку нет денег’. Большое место в No 3 было уделено, в частности, информации о деле А. А. Петрова, были напечатаны два отрывка из его мемуаров. В номере помещено сообщение о смерти Л. Э. Шишко, написанное Лопатиным ⁴¹. В разделе ‘Черная книга русского освободительного движения (предатели, провокаторы, сыщики)’ опубликованы списки разоблаченных агентов полиции.

В феврале Лопатин работал над формированием и редактированием No 4 ‘Общего дела’. И вновь его беспокоило отсутствие статьи Горького. 13 февраля 1910 г. он извещал Бурцева: ‘Получил письмо от Горького. Извиняется за неприсылку статьи и объявляет, что он так удручен работой, что не может написать ее’. Приведенные слова характеризуют не дошедшее до нас письмо Горького Лопатину и помогают установить дату его написания (примерно 11 февраля 1910 г.). No 4 ‘Общего дела’ вышел в свет только 15 августа 1910 г. Он открывался статьей Бурцева ‘Азеф, Герасимов⁴², Столыпин’. В нем была напечатана также корреспонденция ‘Жандарм в роли разоблачителя охраны (по поводу записки ген. Новицкого)’⁴³, появлению которой предшествовало изучение архива Новицкого Лопатиным.

22 февраля 1910 г. Лопатин записал в дневнике: ‘Приехал С. Иванов⁴⁴. Привез с собой архив Новицкого, где есть, между прочим, и пресловутая докладная его записка о провокации <...> Мне бы очень хотелось вырвать из-под носу у эсеров эту пресловутую докладную записку и напечатать ее в No 13 (‘Былого’)’, 25 февраля 1910 г.: ‘Читали втроем — я, В[алерьян] и Б[ернштейн] докладную записку Новицкого. Очень интересно как официальное показание жандармского офицера о провокации и ее гнусности’. Но отстоять право на публикацию ‘Записки’ в ‘Былом’ Лопатину не удалось. В упоминавшейся выше корреспонденции ‘Общего дела’ сообщалось: ‘Знаменитый генерал Новицкий — в роли разоблачителя провокационной деятельности всероссийской охранки — таково, в общих чертах, содержание имеющей появиться на днях, в издании социалистов-революционеров, тайной докладной записки⁴⁵, поданной на высочайшее имя бывшим начальником киевского губернского жандармского управления’ ⁴⁶.

Горький заметил корреспонденцию ‘Общего дела’ и в письме к Бурцеву от 22 августа 1910 г. просил выслать ему записку генерала Новицкого. ‘Принять участие в ‘Общем деле’,— пояснял Горький в этом же письме,— я не ‘не хочу’, а — не могу, по недостатку времени’ (АГ). Четвертый номер ‘Общего дела’ был последним. Но в конце 1910 г. Лопатин еще надеялся на продолжение газеты. 15 ноября 1911 г. он писал Бурцеву: ‘Быть может, выйдет вскоре No 5 ‘О[бщего] д[ела]’, — дай бог’. Последний раз газета упоминается в связи с намерением Лопатина написать о самоубийстве Е. С. Созонова (См.: А—Г, п. от 8 июня 1910 г., прим. 10). Он писал: ‘Смерть Созонова поразила меня, как громом, хотя здешние зерентуйцы⁴⁷ давно предсказывали ее и не верили в выход его из тюрьмы. С ним исчезает у Вас самый важный свидетель. Потеря неоценимая! Прочитав об этой смерти, я просил одного зерентуйца изложить мне факт стрельбы по Созонову⁴⁸, намереваясь прибавить к этому свое предисловие и послесловие и использовать затем все сие в агитационном смысле’. ‘И какие ужасы в нынешней каторге,— писал Лопатин 30 декабря 1910 г.— Но поражают меня и каторжане. Я понимаю, терпеть все молча, по возможности избегая личных оскорблений (для себя), в надежде выйти когда-нибудь на свободу. Но раз решил умереть, зачем же умирать пассивно, а не вцепившись в горло обидчику?!.. Эх-ма!’ Лопатин заблуждался относительно истинных причин самоубийства Созонова. На самом деле Созонов покончил жизнь самоубийством в знак протеста против телесных наказаний.

Лопатин внес, несомненно, полезный и заметный вклад в издание ‘Общего дела’. Но при этом он сознавал, что газета не заинтересовала широкие слои читателей, так как надежды на привлечение крупных литературных сил, и прежде всего Горького, не осуществились. Лопатин считал, что журнал ‘Былое’, издаваемый Бурцевым в Париже, ‘гораздо больше интересует публику’ (п. Бурцеву от 15 нояб. 1911 г.).

III

На титульном листе каждого номера журнала ‘Былое’ (А—Г, п. от 14 марта 1908 г., прим. 2), возобновленного Бурцевым в Париже в 1908 г., значилось: ‘Сборник по истории русского освободительного движения’. Вместе с тем в редакционной статье в No 7 ‘Былого’ Бурцев назвал издание историческим журналом. ‘Выпуском настоящего 7-го No ‘Былого’ мы возобновляем за границей исторический журнал, издававшийся там в 1900—1904 гг. Мы прекратили его издание в 1905 году, как только в России оказалась возможность в легальной литературе более или менее свободно заняться изучением ‘былого’ освободительного движения’. В статье содержалось обращение доставлять ‘воспоминания и статьи об освободительном движении,— особенно о 1905—1906 гг. <...> разного рода политические документы и печатные произведения свободной прессы <...> обвинительные акты по политическим делам, описание процессов, письма подсудимых’ и т. п.

В No 8 журнала (1908) было указано: ‘С июня мы рассчитываем ежемесячно выпускать ‘Былое’ по 8—10 листов каждый номер’. Это намерение осуществить не удалось, журнал выходил с большими перерывами (за период с 1908 по 1914 г. вышло шесть номеров журнала, из них — два номера сдвоенных).

В машинописи приводится письмо Лопатина неизвестной А. от 19 января 1909 г. с оценкой журнала: »Былое’ оказало и оказывает немало услуг русской исторической науке. Его содействие развитию и просветлению нашего общественного самосознания также несомненно. Наконец, невозможно отрицать и его заслуг в деле очищения нашей политической атмосферы путем раскрытия и обнаружения разъедающей общество провокации’.

На предложение Бурцева участвовать в издании журнала ‘Былое’ Горький ответил отказом, но, по мере того как выходили отдельные книжки журнала, возрастал интерес Горького к ним, нашедший свое отражение в письмах к Бурцеву.

Ожидая выхода No 8 ‘Былого’, Горький писал Бурцеву в апреле 1908 г.: ‘Просил бы Вас выслать мне No 8-й ‘Былого’ со статьею о Стародворском’ (АГ). Речь шла о публикации с предисловием Бурцева прошений о помиловании, поданных шлиссельбуржцем Н. П. Стародворским, тайно полученных Бурцевым из Департамента полиции вместе с другими материалами из архива Шлиссельбургской тюрьмы (Лопатин называл их материалами ‘шлюшинского архива’.— См. ниже) ⁴⁹. Бурцев опубликовал эти прошения отдельным оттиском из ‘Былого’ до выхода No 8 в свет, но в самую книжку журнала эти документы не включил. В связи с этим Лопатин писал 20 декабря 1908 г.: ‘Спрашиваете моего мнения о No 8, а самой книги не присылаете!.. Прежде всего я поражен отсутствием документов Ст[ародворско]го. По-моему, это противно журнальной этике. Ведь они были изданы, как отдельный оттиск из No 8, а теперь No 8 вышел, а их там нет. Выходит какое-то ‘фо анекритюр» {ложное, ущербное издание (лжеиздание) (фр.).}.

Приведем в этой связи письмо Лопатина к Бернштейну, относящееся, по-видимому, к 1909—1910 гг., в котором он рассказывал о Стародворском: ‘Прошение Ст[ародворского] о принятии его в солдаты стало известно его товарищам от самого Ст. еще в Шл[иссельбурге], куда он был временно возвращен из СПб., впредь до окончательного решения его участи. Понятно, что этот акт не мог понравиться им, а в особенности то, что он был сделан тайно от них и открылся совершенно случайно вследствие этого неожиданного возвращения <...> Впоследствии, когда известные документы попали в руки Б[урцеву], он показал их Ст. и сказал ему, что он будет хранить их в тайне, если тот обещается ему устраняться впредь от участия в политике. Это свое обещание он и соблюдал до тех пор, пока появление слухов о сношениях Ст. с М[инистерством] в[нутренних] д[ел] — слухов, вышедших совсем не от Б[урцева], а от одного из бывших товарищей Ст., получившего их из компетентных, по его словам, источников, не освободило Б. от его обещания.

Парижский суд разбирал только вопрос о том, имел ли право Б. опубликовать эти загадочные и неясные документы,— малопонятные для читателя, вследствие отсутствия промежуточных звеньев — когда Ст. утверждал, что два из них — подложные, подделанные под его руку. Суд решил, что был неосторожный и недозволительный поступок, извиняемый до некоторой степени только его доброй целью,— устранить опасность общения с подозрительной личностью. Ясно, что приговор этот имел значение лишь для тех, которые вместе с судом верили голословному заявлению Ст. о их подложности, а не для тех, которые — как Б. и некоторые другие — знали способ приобретения этих документов, почерк Ст., общий характер содержавшего их рукописного тома и др. относящиеся сюда подробности’.

С особенным вниманием и Горький и Лопатин отнеслись к No 11/12 ‘Былого’, в котором были напечатаны воспоминания П. Рутенберга ‘Дело Гапона’. Рутенберг начал писать свои воспоминания в конце 1907 г., в то время, когда он жил на Капри и часто встречался с Горьким. В примечаниях к ‘Делу Гапона’ Рутенберг писал: ‘Относительно публикования рукописи просил Г[орь]кого взять на себя сношения с издателем <...> Рукопись не была тогда опубликована, так как издатель потребовал от меня дополнить ее. А меня брал ужас не только писать, но даже думать об этом деле. На этой почве у меня вышло недоразумение с Г[орьки]м, который, очевидно, не совсем ясно представлял себе мое тогдашнее душевное состояние’ ⁵⁰. Особую злободневность мемуары приобрели после объявления Азефа провокатором. Горький писал Ладыжникову в начале 1909 г., имея в виду Рутенберга: ‘Дело Азефа должно разгореться в большой скандалище. На днях в него вступит известное Вам лицо, связанное с делом Гапона’⁵¹. В ‘Былом’ воспоминания Рутенберга были напечатаны в значительно расширенном виде. В них вошла специальная глава, содержащая разоблачительные материалы об Азефе и ЦК партии эсеров.

В октябре 1909 г. Горький сообщил Бурцеву: ‘Получил и прочитал последнюю книгу ‘Былого’ — очень ценная и интересная книжка’ (АГ). Лопатин писал Бурцеву 21 сентября 1909 г.: ‘Сильное впечатление — и по содержанию, и по форме — производит на всех рассказ Рутенберга’.

Дневник 1910 г. позволяет сделать вывод, что Лопатин является не только фактическим редактором, но и составителем No 13 ‘Былого’ (1910). Кроме того, и это особенно важно, Лопатин был безымянным публикатором целого ряда материалов этого номера. Записи его ‘Дневника’ позволяют установить, какие именно материалы журнала были подготовлены самим Лопатиным. Вот что он писал 29 января 1910 г.: ‘Просмотрел я кое-какие бумаги из Шлюшинского архива⁵². Некоторые интересны для бывших сидельцев, но не годятся для опубликования. А некоторые (напр[имер], донесение Коменданта о Кутафье [см. ниже], а также о казни Мышкина и Минакова⁵³), мы, может быть, и напечатаем в No 13 ‘Былого’ или в No 4 ‘О[бщего] д[ела]». 1 марта 1910 г. Лопатин записал: ‘…редактировал пока для No 13 и снабжал примечаниями кое-какие шлюшинские документы, а именно: а) о Лаговском ⁵⁴, под заглавием ‘Бессудное заточение’, и о Минакове, Мышкине, Клименко и Гинсбург⁵⁵, под общим заглавием: ‘Из Шлисс[ельбургского] мартиролога’. Быть может, напечатаем еще документ о Кутафье’.

Под заглавием ‘Бессудное заточение’ в No 13 ‘Былого’ были опубликованы донесения и ‘справки’ из архива Департамента полиции, в которых речь шла о содержании в Шлиссельбурге ‘политического ссыльного Михаила Федорова Лаговского’. В редакционном предисловии, очевидно написанном Лопатиным, говорилось о причинах жестоких мер, принятых против Лаговского: ‘В письме, перехваченном на почте, Лаговский употребил несколько ругательных эпитетов по адресу Александра III. Это и послужило поводом для личной мести царя Лаговскому’. В этом же предисловии говорилось: ‘К сожалению, мы не можем приложить упоминаемых здесь писем М. Лаговского, так как в данное время мы по некоторым обстоятельствам пока не имеем их в руках. В свое время нам удалось их прочесть’.

Под заглавием ‘Из Шлиссельбургского мартиролога’ в No 13 ‘Былого’ были опубликованы материалы о заключенных Егоре Минакове, Ипполите Мышкине, Михаиле Клименко, Александре Тихановиче⁵⁶ и Софье Гинсбург. Редакционное вступление и примечания к публикации также были сделаны Лопатиным. ‘Печатаемые ниже документы из архива Департамента полиции говорят сами за себя и не нуждаются в особых комментариях,— сообщалось в предисловии.— Мы ограничились лишь справками чисто фактического характера, наведенными нами у самих бывших заключенных в Шлиссельбургской крепости’. Но в некоторых случаях Лопатин составлял примечания как бы от своего имени. Так, по поводу самоубийства Софьи Гинсбург говорилось: ‘Заметим, что она находилась в _х_у_д_ш_и_х_ условиях, чем остальные заключенные. Те с самого начала упорно перестукивались между собою, несмотря ни на какие строгости и взыскания. Она же сидела в ‘сарае’ совсем _о_д_н_а, прислушивалась только к крикам помешанного Щедрина⁵⁷ в ответ на поддразнивания жандармов. О ее пребывании в Шлиссельбурге и смерти остальные заключенные узнали лишь через два или три года после ее кончины’.

‘Документ о Кутафье’ — это, вероятно, следующая публикация ‘шлиссельбургского цикла’ под заглавием ‘Из области правительственного ханжества’. ‘Кутафья’ — прозвище княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой. В предисловии к публикации говорилось: ‘Печатаемое ниже официальное письмо по начальству бывшего коменданта Шлиссельбургской крепости Яковлева относится к пресловутым посещениям Шлиссельбургской тюрьмы покойной княжной М. М. Дондуковой-Корсаковой, представляющим один из образчиков того ханжества, которым так характерно ‘сдабривалась’ бездушная жестокость правления последних Романовых’.

Помимо этих материалов, Лопатиным подготовлена публикация ‘П. Л. Лавров о письме В. Гольцева⁵⁸ во ‘Вперед!». В примечаниях от редакции Лопатин сообщил, что Лавров был автором напечатанного во ‘Вперед!’ ответа редакции В. А. Гольцеву. Можно предположить также, что именно Лопатин подготовил для того же номера ‘Былого’ сокращенный журнальный вариант ‘Записок А. А. Петрова’, о которых он писал Горькому 1 января 1910 г. (Г—Л, п. 1). В предисловии ‘От редакции’, написанном, по-видимому, Лопатиным, говорилось: ‘Записки эти, представляющие крупный общественный и исторический интерес и вскрывающие всю тайную и до сих пор мало известную систему правительственной провокации, появились недавно отдельным изданием’. Лопатиным был сделан также пересказ эпизодов, которые были опущены, и написаны подстрочные примечания.

2 апреля 1910 г. Лопатин извещал Бурцева: ‘Значит, если будут деньги выпустить No 13, то он выйдет очень неплох, благодаря таким оживляющим и сенсационным вещам, как: а) Петров, б) Шмидт, в) Временное правительство, г) Рига и д) [шлюшинские] документы’⁵⁹.

Приведем в заключение высказывание Лопатина из письма к Бурцеву от 26 сентября 1912 г., из которого видно, как понимал Лопатин задачу публикатора: ‘Все медлю ответом в ожидании, когда А[лександр] В[алентинович] отделает Сотникова⁶⁰, о чем — мягко, но настойчиво — напоминаю ему ежедневно <...> По-моему, так как это — документ, предназначенный для помещения в ‘Былом’, т. е. в историческом журнале, то отделывать его литературно, т. е. выправлять слог и т. п., вовсе не следует’.

В письмах Лопатина к Бурцеву 1911—1912 гг. представляют большой интерес его упоминания о журнале ‘Современник’.

Лопатин близко стоял к ‘Современнику’ в организационный период создания журнала. Амфитеатров предполагал поначалу, что Лопатин будет работать вместе с ним в общественном отделе издания.

В объявлении о журнале, печатавшемся в газете ‘Речь’, где сообщалось о постоянном сотрудничестве в нем Максима Горького, среди участников журнала был указан и Лопатин. По этому поводу В. И. Ленин писал Горькому, что Лопатин не из тех людей, которые способны ‘дать направление’ журналу⁶¹.

В связи с этим любопытно свидетельство Лопатина в письме к Бернштейну от 7 декабря 1910 г.:

‘1. Мое ‘ближайшее участие в ‘Современнике» — собственная фантазия В[ладимира] Л[ьвовича]⁶².

2. Горький тоже не имеет касательства к редакции, которая за границей лежит на одном Амф[итеатро]ве’.

Сотрудничество Лопатина в журнале, не будучи ‘ближайшим’, ограничивалось лишь публикациями очерка ‘Не наши’ и небольших воспоминаний о В. А. Караулове. Но из переписки Амфитеатрова и Лопатина видно, что Лопатин проявлял живой интерес к ‘Современнику’, читал материалы, поступающие в редакцию, обмениваясь с Амфитеатровым суждениями о них ⁶³.

В письме Лопатина к Бурцеву от 12 февраля 1911 г. мы находим непосредственный отклик на конфискацию кн. 1 ‘Современника’: ‘7-го пришла депеша о выходе No 1 ‘С[о]вр[еменника]’, а 9-го — самая книжка. О достоинствах и недостатках ее судите сами. (Ведь вы, вероятно, тоже получили ее?) Про себя скажу, что меня взбесила ее корректура, самая свинская: средним числом по 1 1/2 опечатки на страницу! Виданное ли дело? В моей статье⁶⁴ в двух местах пропущены целые слова. В статье Горького⁶⁵ целые строки, до потери смысла. К счастию, вскоре заметили (вернее, первые читатели указали), приостановили рассылку и перепечатали страницу. Да, нелегко редактировать издали… Но придется ли? Вчера вечером пришла депеша: ‘Номер конфискован за статью Лопатина’. Конечно, моя статья 37-летнего возраста — только предлог, а в основе лежит неодобрительное отношение к этому изданию вообще’. 12 марта 1911 г. Лопатин вновь возвращается к этой же теме: ‘К слову сказать, эта редакция и ее контора на редкость неделовиты. Между выходом No 1 и наложением ареста прошло более 4 суток. Кажется, было время разослать No подписчикам и по магазинам и сделать арест фиктивным? Но они напечатали даже очерк Горького черт знает как, с пропуском целых строк. Городские читатели обратили на это их внимание, и вот, они приостановили рассылку и начали перепечатывать первый лист, а в это время их и накрыла конфискация. Вот недотепы-то! Все надежды на доходы от розничной продажи No 1, конечно, лопнули. Подписка тоже пострадала. Суд[ебная] палата умышленно откладывает рассмотрение дела с недели на неделю. Убытки растут. Так им дурням и надо! <...> Видели ли Вы в Париже Горького?’ ⁶⁶

Бурцев сообщил Лопатину 10 марта 1911 г., что посылает для ‘Современника’ ‘Доклад министру юстиции Щегловитову’: ‘Посылаю Вам 2 экз[емпляра] нового моего доноса, — писал он, — 1 — Вам, 2-й — в Петерб[ург] в ‘Современник’ (‘в обмен изданиями’)’⁶⁷. Лопатин отвечал в цитируемом выше письме: ‘В ‘Совр[еменник]’, ради ‘обмена’ я этого оттиска не послал, ибо храбрая редакция умоляла нас — не делать им таких подарков’.

В письмах Лопатина Бурцеву от 30 апреля и 15 мая 1911 г. мы находим оценку тех перемен в ‘Современнике’, которые произошли после образования коллективной редакции (см. Г—А, Г—Ч). 30 апреля Лопатин писал Бурцеву из Феццано об этих переменах в связи с намерением Бурцева привлечь Горького к изданию новой большой газеты: ‘О ‘случайности’ или ‘небрежности’ Г[орького] не может быть и речи. Тут прежде всего — действительный недостаток времени, а затем — ‘политические’ причины ввиду его новых отношений. Он был здесь с Ч[ерновым] ⁶⁸, а затем, оставив его тут, уехал к себе, чтобы вернуться снова с М[иролюбовы]м. Однако приехал один М[иролюбо]в, а Г[орький] остался на Капри⁶⁹. Вот вкратце то, что может интересовать Вас: 1) хотя Г[орький] и А[мфитеатров] считают ‘газету’ своевременной, полезной, не невозможной, но о серьезной инициативе и помощи с их стороны нечего и думать. Самое большее — не откажут от времени до времени в статейках, когда газета уже будет существовать. Деньгами — ни копейки. 2) Г[орький] и эсеры мечтают о легальном журнале с богатой информацией, со множеством корреспондентов на местах, в недрах народа, с рассылкой делегатов и ревизоров, и пр. Сюда Г[орький] желал бы употребить обещанную ему денежную помощь,— в осуществимости которой, к слову говоря, я очень сомневаюсь. 3) А пока Г[орький], М[иролюбов] и Ч[ернов] (а вероятно, и другие с-р.) хотят деятельно примкнуть к ‘Современнику’ с тем, чтобы расширять и развивать его до такого журнала, как сказано выше. 4) В этих видах Ч[ернов] и М[иролюбов] осматривали дачи поблизости отсюда. Да и Г[орький], по-видимому, не прочь переселиться с К[апри] тоже сюда поближе, если ему позволят разные семейные и другие личные обстоятельства, о коих сужу лишь по догадке и не считаю себя вправе распространяться. 5) Да и то, что сказано мною выше о вступлении Г[орького] и с.-р. в ‘Совр[еменник]’, о переселении сюда главных лиц, о денежных соображениях и пр.. сообщаю Вам лишь по дружбе и прошу держать строго между нами двумя. Я страшно боюсь всяких нескромностей, особенно ввиду моего совместного жительства и приятельских отношений с А[мфитеатровы]м, налагающих известные моральные обязательства’.

Это письмо Лопатина интересно тем, что характеризует конкретные обстоятельства, которые побудили Горького пойти на союз с Черновым и Миролюбовым в формировании коллективной редакции ‘Современника’ в конце апреля 1911 г. Замысел журнала, о котором пишет Лопатин, был действительно заветной мечтой писателя, осуществлению которой мешало прежде всего отсутствие денежных средств. Из цитируемого письма следует, что Чернову, Авксентьеву и Бунакову удалось во время парижской встречи (см. Г—Ч) убедить Горького в том, что эсеры располагают необходимыми средствами для финансирования нового журнала и готовы содействовать осуществлению программы Горького в журнале ‘Современник’. Но Горький отнюдь не связывал осуществление своего замысла только с эсерами. Непосредственно после формирования коллективной редакции ‘Современника’ он обратился к И. Д. Сытину с просьбой финансировать новый журнал. В этом письме программа журнала изложена более подробно.

‘А мне приходится крутенько, — писал Горький, — и работать я должен как вол. Задач масса, выполнять их принужден я один. Только удалось, кажется, организовать журнал, думаю о другом, необходимом по нынешним временам.

Этот другой журнал — давняя моя мечта: его основная цель — всестороннее изучение России, а не проповедь каких-либо партийных взглядов.

В нем должны быть совершенно новые отделы, например:

Обозрение торгово-промышленной и экономической жизни России.

Обозрение иностранной экономической политики и торговли.

Обозрение провинциальной жизни, поставленное на совершенно новых началах.

Это должен быть журнал, который читался бы с одинаковой пользой купцом и крестьянином, чиновником и интеллигентом <...> Мы всё знаем, кроме России, которую всячески задергали, но знать ее не хотим. И вот надо заставить людей учиться узнавать Русь’⁷⁰.

Почти в то же время (после 25 апреля / 8 мая 1911 г.) Горький обратился с аналогичной просьбой к члену финансовой комиссии МК РСДРП Е. К. Малиновской: ‘Суть вот в чем: Вы однажды писали мне, что есть на примете у Вас человек, который мог бы дать денег на издание журнала — жив он и желание его — не умерло?

Если да, я очень просил бы Вас: предложите ему войти со мной в переписку или устроить свидание со мною. В данный момент журнал можно организовать блестяще и, мало того, поставить его без убытка, как солидное коммерческое дело.

Итак — жду ответа. Письмо сие покуда оставьте между нами, о чем усиленно прошу’⁷¹.

Далее, из следующего письма Лопатина Бурцеву от 15 мая 1911 г. мы узнаём, что Горький уже через две недели почувствовал невозможность осуществления своих надежд на подлинную реорганизацию ‘Современника’. ‘Все затеи Г[орького], с которыми он ехал на К[апри], — писал Лопатин,— очевидно, рухнули <...> С К[апри] он не выедет, никуда не переселится, деятельного и ответственного участия в ‘С[овременнике]’ принимать не будет, обещает статейки и советы, а также сочувствие, из чего, как известно, шубы не сошьешь’. Цитируемое письмо соотносится с письмами Горького к Амфитеатрову этого периода (Г—А, п. от 10 мая 1911 г. и <между 19 и 21 июня 1911 г.)), в которых он отказывается участвовать в выработке новых 'манифестов' и 'конституций' 'Современника'.

В конце 1911 г. имя Лопатина как одного из авторов работ, предназначенных к публикации в ‘отделе мемуаров и очерков освободительного движения’, было указано в объявлении о журнале на 1912 г. В связи с этим Лопатин писал Бурцеву 7 января 1912 г.: ‘Ведь Вы же прекрасно знаете, что я столько же член редакции ‘Современника’, сколько и ‘Буд[уще]го’: с обоими изданиями меня связывают лишь приятельские отношения с редакторами и общее сочувствие предприятию. Даже о своем нахождении в числе постоянных сотрудников ‘С[овременни]ка’ я узнал лишь из печатного их списка: ‘без меня меня женили,— я на мельнице был’. Впрочем, не возроптал и не протестовал, ибо не вижу пока причин смущаться этим’. Но, не будучи организационно связанным с этими изданиями, Лопатин тем не менее оказывал им активное содействие.

Осенью 1911 г. Бурцев приступил к созданию новой большой газеты. Газета получила название ‘L’Avenir’ — ‘Будущее’. 14 октября 1911 г. Горький сообщал Е. П. Пешковой: ‘Бурцев затеял газету, буду сотрудничать в ней’ ⁷². Из письма Лопатина Бурцеву от 10 октября 1911 г. становится известно о проекте Бурцева превратить весь первый номер газеты в программный, с тем чтобы и Горький, наряду с Амфитеатровым и Бурцевым, выступил в нем с ‘передовицей’. Лопатин писал: ‘А[лександр] В[алентинович] посылает Вам сегодня свою передовицу. Быть может, длинновата она для газеты, но как сократить ее, не жертвуя существенными мыслями и фразами, ей-богу, не знаю. Приходит мне в голову такая мысль: если и Горький доставит свою передовицу, — пусть иного тона и формы, но тоже, быть может, не очень коротенькую, да если Вы выскажете в своей передовице то, что лежит у Вас на душе, прибавив еще разные технические подробности об условиях и сроках издания, о способах содействия Вам со стороны сочувствующей публики, и пр., и пр., то не превратить ли Вам первый номер в номер-программу, ограничив его содержание лишь этими тремя передовицами лишь с небольшими спешными дополнениями информационного или иного свойства?’

Напомним, что и Амфитеатров, посылая Горькому текст своего вступления для ‘Будущего’, писал об ожидании статьи Горького ‘о рабочем вопросе’ (А—Г, п. от 13 октября 1911 г.). Но Горький на эти предложения не отозвался. Сохранилось важное свидетельство Бурцева: ‘В 1911 г. Горький должен был принять деятельное участие в предпринятом мною органе ‘Будущее’. Но мы разошлись при составлении программной передовой статьи для первого же номера’⁷³.

Для No 1 газеты Горький выслал сначала ‘Письмо каторжанам александровской центральной тюрьмы’, затем статью ‘В ширь пошло…’. Сообщая Бурцеву о получении от Горького ‘Письма каторжанам…’, Лопатин предложил свой вариант редакционного вступления к нему. Он писал 11 октября 1911 г.: ‘А[лександр] В[алентинович] получил сейчас от Горького письмо, которое и посылает Вам вместе с приложением. Мне кажется, что это приложение очень стоило бы опубликовать (и ради содержания, и ради имени автора) в No 1 газеты с таким вступлением: ‘Недавно Горький получил в подарок от каторжан одной из сибирских каторжных тюрем изящно сработанные миниатюрные наручни и отвечал на этот подарок следующим письмом. Письмо Г[орького]’ — Можно было бы даже озаглавить этот эпизод, например, так: ‘Горький и каторжане’. Как видите, Горький не отказывается дать статейку, но тянет. Я просил А[лександра] В[алентиновича] в сегодняшнем ответе поторопить его дать, буде возможно, эту статейку для первого No’.

Приводим для сравнения текст, опубликованный в No 1 газеты ‘Будущее’: ‘На днях каторжане —ской Центральной тюрьмы прислали М. Горькому в подарок сработанную ими копию наручников в миниатюре. Писатель ответил на этот трогательный присыл печатающимся ниже письмом — Ред.’ (Заглавие публикации — ‘Письмо М. Горького к каторжанам -ской Центральной тюрьмы’ ⁷⁴).

15 октября 1911 г. Лопатин осведомлял Бурцева: ‘Сегодня Г[орький] сообщает Амф[итеатрову], что он пишет для Вас статью, но пошлет ее через Феццано. Мы, конечно, не задержим ее отправки’. 16 октября он сообщил о получении от Горького статьи ‘В ширь пошло…’: ‘Полдневная почта принесла статейку Г[орького] для ‘Будущего’, которая и посылается. Конечно, это не то, что Вы просили, т. е. не программная статья, которая могла бы быть напечатана от редакции без подписи автора, но все же она будет иметь свое значение для начинающей газеты и по содержанию, и по внутреннему достоинству, и по имени автора. Прилагается для сведения препроводительное письмо Г[орько]го, которое по прочтении верните обратно’ (Г—А, п. от 14 или 15 октября 1911 г.).

И ‘Письмо М. Горького к каторжанам -ской Центральной тюрьмы’, и его статья ‘В ширь пошло…’ были напечатаны в No 1 газеты ‘Будущее’ (22 октября 1911 г.). 31 октября 1911 г., в связи с подготовкой No 3 газеты, Бурцев спрашивал Лопатина: ‘Даст ли что-нибудь Горький?’ ⁷⁵ Горький, как это видно из его писем к Бурцеву, выслал ему после выхода No 1 газеты целый ряд материалов (‘несколько отрывков из писем и газет дальневосточных’, ‘заметку о тюрьме орловской’, заметку, ‘составленную учителем В.’) ⁷⁶, свидетельствующих, сколь широк был круг корреспондентов писателя в России. Заметка о тюрьме орловской была напечатана под заглавием ‘В Орловской губернской тюрьме. (Из воспоминаний крестьянина)’ с примечанием от редакции: ‘Настоящее письмо, присланное нам М. Горьким, писано одним крестьянином, побывавшим в орловском застенке. Мы печатаем это письмо без всяких сокращений и изменений’ ⁷⁷.

Высылая в ‘Будущее’ ‘Письмо монархисту’, Горький писал Бурцеву: ‘Не пригодится ли вам прилагаемое писание? Это — ответ на письмо ко мне от одного черносотенца, довольно известного и влиятельного в Поволжье’ (АГ) (См. также: Г—А, п. от 29 ноября 1911 г., прим. 2).

В начале ноября 1911 г. Бурцев сообщал Лопатину: ‘От Г[орького] получил корреспонденции и письмо в No 4’⁷⁸. Но ‘Письмо монархисту’ было напечатано в No 6 газеты ‘Будущее’ ⁷⁹.

В своих письмах Бурцеву Лопатин высказал ряд критических суждений в адрес газеты и ее издателя Бурцева. 13 ноября 1911 г.: ‘Странно мне немного Ваше удивление по тому поводу, что писатели с именем не согласны ни писать под чужую диктовку, ни работать для того, чтобы их труд бросался в корзину под столом’, 15 декабря 1911 г.: ‘Вообще, весь No 7, к прискорбию, довольно жалок, тогда как прежние 6 NoNo были — каждый в своем роде — очень интересны. Едва ли удастся добиться пересмотра дела эсдеков Второй гос[ударственной] думы⁸⁰. Вон даже двери закрывают. Но все же опубликование признаний Бродского⁸¹было очень полезно для русской и европейской агитации. Про какой ‘прекрасный фельетон Горького’ Вы говорите? Про ‘Письмо монархисту’? Оно действительно хорошо. Или про что-либо еще не появлявшееся? Во всяком случае Вам грех жаловаться на Горького за недостаточную поддержку <...> По поводу уклонения от совместной работы нужно выслушать обе стороны. Иной скажет, например,— ‘ну что мне за охота писать, если мои произведения бросают под стол в корзину с ненужной бумагой?» В письме Лопатина упоминаются материалы, опубликованные в No 1 и 4 газеты ‘Будущее’. На эти материалы В. И. Ленин ссылался в статье ‘О социал-демократической фракции II Думы’, в которой требовал пересмотра дела социал-демократических депутатов II Думы. Ленин писал: ‘Лишь совсем недавно убедительные факты, в которых признался агент охранки Бродский, представили в полном свете отвратительные махинации наших властей’ ⁸². Говоря о необходимости обращения русского пролетариата к социалистам всех стран с требованием об освобождении социал-демократических депутатов, Ленин ссылался также и на другую публикацию в ‘Будущем’: ‘Во Франции товарищ Шарль Дюма уже начал кампанию и в статье, напечатанной в газете ‘L’Avenir’⁸³, предложил оказать энергичную поддержку русскому пролетариату в эту трудную минуту’⁸⁴.

К первым номерам ‘Будущего’, представляющим тот уровень, на котором газете не удалось удержаться, Лопатин возвращается через несколько месяцев в письме от 1 мая [1912 г.]: ‘Но боюсь, что в конце концов ‘Будущее’ едва ли может рассчитывать на правильную помощь А[лександра] В[алентиновича] и А[лексея] М[аксимовича]. А это жаль, так как таких бомб — как сообщение об Азефе⁸⁵, признания Бродского и протест иностранцев — для каждого No не напасешься, а с удалением этих двух лиц литературных талантов останется в газете мало’. И в письме от 22 мая 1912 г.: ‘Точно я отрицал когда-нибудь, что ‘Будущее’ дало немало полезного материала и Г[осударственной] думе, и политической литературе! Напротив, я всюду защищал эту мысль и очень радовался первым его номерам. Но не могу же я закрывать глаза на то, что полезный материал мало-помалу истощился и что — к сожалению — скорого пополнения его не предвидится <...> А газетою ‘Будущее’ никогда не было и не будет: для этого требуются таланты иного рода’.

В это же время и Горький пришел к выводу о малоэффективности газеты. Характерно, что во время своего пребывания в Париже 30 марта—18 апреля 1912 г. Горький не нашел времени для встречи с Бурцевым. Бурцев писал Лопатину 25 апреля 1912 г.: ‘Где Горький? Он так и уехал из Парижа, не давши о себе весточки. Я не решился ехать к нему, раз и не известил меня’ ⁸⁶.

Горький писал в последних числах мая 1912 г. Бурцеву: ‘Позвольте говорить откровенно: я не чувствую себя полезным для тех целей, которые преследуются Вами в ‘Будущем’. Я вижу, как много сделано Вами для того, чтоб обвинительный акт против русского правительства был полон и неоспорим и, несомненно, история воспользуется Вашим трудом с благодарностью. Но — это в будущем, а в настоящем Ваши удары по медным лбам и чугунным грудям не дают желаемых результатов, как мне кажется’ (АГ). Тем не менее в октябре 1912 г. Горький передал Бурцеву статью, написанную по поводу событий в Кутомарской тюрьме,— ‘В пространство’ ⁸⁷.

Несколько ранее, 28 сентября 1912 г., Лопатин сообщил Бурцеву: ‘Сию минуту А[лександр] В[алентинович] получил от Горького письмо, из которого спешу сделать для Вас нижеследующую выписку: ‘С Бурцевым вышло недоразумение: я писал по адресу, указанному им — на Феццано, ваш дом — что очень жду его и имею о многом говорить с ним (курсив мой) {Прим. Лопатина.}. Не помню точно, но кажется — конверт был надписан на Ваше имя с передачей. Нет, очевидно, и в Италии простые письма не следует посылать, а особенно за последнее время это становится очевидным. Напишу для ‘Будущего’ что-нибудь (к[урсив] м[ой]), вероятно, о Кутомарской тюрьме’. Очень я радуюсь этому письму <...> Есть в его письме еще одно место, которое я тоже выписываю, но, ради его интимности, прошу держать про себя. ‘Живу я отчаянно: народищу понаехало батальон (к[урсив] м[ой]), народ все нужный, есть интересные люди, намечаются хорошие дела. Посмотрим, что будет, но, кажется,— кое-что удастся» ⁸⁸ (Г—А, п. от 26 сентября 1912 г. Письмо цитируется не вполне точно).

Последняя попытка Лопатина привлечь Горького к сотрудничеству в газете ‘Будущее’ относится ко времени его пребывания на Капри 3—10 ноября 1912 г., но она не имела успеха. (См.: Л—А, п. 28).

Вернувшись в Россию в 1913 г., Лопатин ощутил происшедший поворот в ее общественно-политической жизни. ‘…Быть может, мы живем накануне перемены обстоятельств к лучшему,— писал он Бурцеву 30 декабря 1913 г. /12 января 1914 г.,— слишком уж безумствует реакция, точно накануне своей гибели по известному классическому изречению’. Он убедился, что в этих, новых, условиях бурцевские издания не вызывают к себе интереса: ‘Вскоре по приезде и позже я не раз добросовестно сообщал Вам плоды моих печальных наблюдений над отношением всякого рода публики к Вам и Вашей деятельности, зависящим в немалой мере от ее неизвестности, т. е. от совершенной нераспространенности Ваших изданий. Я не видел здесь буквально ни одного No ‘Будущего’ <...> Писал я Вам также о равнодушном или даже отрицательном отношении публики к заграничной русской прессе вообще, об отказе помогать ей, ссылаясь на то, что не хватает средств на наши внутренние, гораздо более важные, дела, и т. д. Все это я писал Вам совестливо и толково’. 7/20 февраля 1914 г.: ‘Как только я приехал и осмотрелся, тотчас же обобщил и сообщил Вам, что публика относится очень скептично к пользе русской газеты за границей, особенно при трудности ее составления и распространения, а потому поворачивает глухое ухо к просьбам о поддержке деньгами и трудом. Писал, что отсутствие сочувствия к другим областям Вашей деятельности объясняется в значительной степени их неизвестностью здесь в последнее время. Прибавлял для примера, что я ни разу не видал ни у кого ни одного экземпляра Ваших изданий и не знаю, где они добываются, если существуют’.

5 мая 1914 г. Лопатин высказался еще более определенно о бесплодности попыток Бурцева получить в России поддержку газете ‘Будущее’: ‘Здравствуйте, дорогой В[ладимир] Л[ьвович]! Не пишу потому, что нечего сказать утешительного. Право, можно подумать иной раз, что большинство не слыхало никогда о Вашем существовании и деятельности! О полном равнодушии к Вам и Вашим планам уж и не говорю! На просьбы о материальной поддержке отвечают: ‘Посмотрите на рабочие газеты: эсерские, меньшевистские и большевистские, выходящие в Питере, Киеве и иных местах. Оцените эту упорную, героическую борьбу скромных, безызвестных, безденежных людей против ежедневных штрафов, запрещений, обысков, конфискаций, арестов и высылок редакторов, сотрудников, экспедиторов и т. д. Вот — современная борьба! Вот насущное дело! Вот кого нужно поддерживать всеми силами! А вы просите на заграничный орган, никому в России невидимый и неизвестный и читаемый даже за границей только эмигрантами, да и то небрежно, с превеликим равнодушием, а часто с насмешками над неутомимым издателем?’ И т. д., и т. д. Вот и старайся тут!’ И все же Лопатин направил Бурцеву ‘чрезвычайно важный по своей скандальности и подлинности документ, опубликование которого,— писал он Бурцеву 7/20 февраля 1914 г.,— должно взбесить ‘сферы’ и страшно скомпрометировать их в глазах их искренних, наивных и благочестивых приверженцев. Не сделаете ли Вы это немедленно, не ожидая проблематического выхода следующего номера ‘Б[удущего]’? Найдутся ли у Вас для этого хотя бы маленькие деньги?’ Этот документ был послан Бурцеву через Амфитеатрова 4/17 февраля 1914 г. В сопроводительном письме Амфитеатрову Лопатин писал: ‘А пока посылаю сей документ и умоляю переслать его немедленно Бурчику заказным порядком с просьбой о немедленном же опубликовании <...> Денег на это нужно очень мало, и если бы у Б[ур]чика не оказалось сейчас и того, то, может быть, Вы поможете ему или кто-либо другой, понимающий всю неприятность для ‘сфер’ от опубликования такой штуки. За верность копии с подлинником я ручаюсь. Что же до содержания, то мое впечатление таково, что автор наивно говорит истинную правду. Понятно, что я рассчитываю получить хоть пару экземпляров листовки заказным письмом тотчас по ее опубликовании’⁸⁹.

Письма эти — еще одно свидетельство общественной активности Лопатина в последние годы его жизни.

Высокое представление о Лопатине Горький пронес через всю свою жизнь, отношения же с Бурцевым и Амфитеатровым сложились совсем по-другому. Связи Горького с Бурцевым прервались после возвращения писателя в Россию. В июле 1917 г. в шовинистической газете ‘Русская воля’ Бурцев начал клеветническую кампанию против Горького, представляя изменой родине антивоенную позицию писателя⁹⁰. В сентябре—октябре 1917 г. Бурцев выпустил в Петрограде газету ‘Общее дело’, которая выступала против Советов и большевиков. Эта газета издавалась им также в эмиграции. В ней часто делались выпады против Горького.

Оказался во враждебном революции стане и Амфитеатров. Вспоминая о похоронах Лопатина в Петрограде в 1918 г. в своем публицистическом очерке ‘Заметки читателя’ (1927), Горький дал его личности столь же высокую оценку, как и в 1909 г., после первой встречи с ним. Но здесь же он иронически нарисовал и ‘грузную’ фигуру Амфитеатрова, не называя его фамилии, но достаточно точно воспроизведя приметы его внешнего облика и самый тип поведения ‘напоказ’, среди идущих за гробом ‘революционеров, обиженных революцией’ ⁹¹. Так, в небольшом эпизоде горьковского очерка скрестилось прошлое и настоящее.

Примечания

¹ Саморуков Н. Общественно-политическая деятельность Г. А. Лопатина (1845—1918) // Вопр. истории. 1951. No 3. С. 51.

² Попов И. И. Герман Александрович Лопатин. М., 1930. С. 53.

³ Давыдов Ю. Две связки писем. Повесть о Германе Лопатине. М., 1983, см. также: Давыдов Ю. Герман Лопатин, его друзья и враги. М., 1984.

⁴ Голованов Л. Книга о русском переводчике ‘Капитала’, друге Маркса. <Рец. на кн.: Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М., 1983>// Коммунист. 1984. No 7. С. 116. См. также: Шумейко М. Ф. Материалы об общественной деятельности Г. А. Лопатина в архивном фонде В. Я. Богучарского // Источниковедение и историография. М., 1980.

⁵ П. Морису Хилквиту, вторая половина января 1907 г. //Горьк. чт. 1962. С. 12.

⁶ Бурцев Вл. Борьба за свободную Россию: Мои воспоминания (1882—1924 г.). Берлин: Гамаюн. 1924. Т. 1. С. 222. См. также: Бурцев В. В погоне за провокаторами. М., Л., 1928. С. 92.

⁷ Он же. Борьба за свободную Россию… Т. 1. С. 222.

⁸ Дмитрий Григорьевич Богров (1887—1911) — помощник присяжного поверенного, эсер. 1 сентября 1911 г. смертельно ранил П. А. Столыпина во время торжественного спектакля в Киевском оперном театре в присутствии царя Николая II. После казни Богрова в прессе появились сообщения о его связях с охранным отделением. Бурцев в ряде статей, напечатанных в газ. ‘Будущее’, подверг сомнению достоверность обвинений Богрова в провокации. О том же он писал в предисловии к кн.: Мушин А. Дмитрий Богров и убийство Столыпина (Париж, 1914). Лопатин не сомневался в виновности Богрова. Он писал Амфитеатрову 1/14 апреля 1914 г.: ‘Знаете ли Вы брошюру ‘Богров’ и пр., изданную в Париже (по слухам, братом Б[огрова]) с предисловием Бурчика и заключающую, вероятно, некоторую реабилитацию этого ‘героя’? Я охотно прочел бы ее, хотя и знаю, что стал бы злиться, читая. Если она не очень велика, а потому если не разорительно прислать ее в заказном письме, то я желал бы получить ее. Читали ли Вы в ‘Истор[ическом] вест[нике]’ за март статью Гана ‘Убийство Столыпина и Богров’, не оставляющую никакого места для реабилитации? Извлечения из нее были в ‘К[иевской] мысли’. Все сказанное там мне подтвердили устно многие осведомленные киевляне’ (ЦГАЛИ, ф. 34).

⁹ Бурцев В. Борьба за свободную Россию… Т. 1. С. 222.

¹⁰ Там же. С. 223.

¹¹ В машинописи (второй или третий экземпляр) помимо опечаток содержится одно очевидное отступление от оригиналов: часто (но не всегда) иностранные слова передаются русскими буквами (‘Матэн’, ‘Ла Коз Коммюн’, ‘Ла Коз Женераль’ и др.). Напомним в этой связи о п. Лопатина Горькому от 30 декабря 1912 г., в котором он иронизировал над тем, что Горький ‘изобразил’ фамилии иностранцев и их адреса русскими буквами (Г—Л, п. 11).

Карандашные пометы Бурцева двух родов: простым карандашом раскрываются на полях имена и инициалы, встречающиеся в тексте, красным карандашом сделаны подчеркивания.

Дневник отличает последовательно выдержанная внешняя особенность. Внутри отдельного письма Лопатин нумерует каждое из сообщений, которых часто бывает больше десяти. При цитировании эти номера нами опускаются.

Датировать машинопись можно лишь предположительно. По-видимому, она сделана после того, как была издана часть 1 мемуаров Бурцева ‘Борьба за свободную Россию’, т. е. после 1924 г., так как в нее не включены два письма Лопатина Бурцеву (от 9 янв. и 5 февр. 1909 г.), которые были напечатаны в этой книге.

¹² В ЦГАОР, в фонде Лопатина (ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 6) находится небольшая часть п. Бурцева Лопатину (1909—1913 гг.): 14 открыток, на лицевой части которых воспроизведена обложка No 8 журн. ‘Былое’, а на обратной стороне — портреты И. П. Каляева, Я. И. Зильберберга, А. Д. Трауберга и др. и одно письмо на бланке газ. ‘Будущее’. Кроме того, в деле Департамента полиции ‘Скалькированные п. к Лопатину Герману Александровичу. 11 марта—12 декабря 1912 г.’ (ЦГАОР, ф. ДП, перлюстрация, оп. 265, ед. хр. 731) содержатся п. Бурцева Лопатину от 30 марта и 31 мая 1912 г. Помимо этого в деле — несколько конвертов от п. Бурцева: от 12 июня, с пометкой чиновника ‘От Бурцева. Париж’, 24 июня, 3 июля, с пометкой чиновника ‘От Бурцева. Неразборчиво’, и 29 июля, с пометкой чиновника ‘Очень интересное от Бурцева’.

В ЦГАОР хранятся также оригиналы 12 п. Лопатина к Л. З. Родштейну-Валерьяну (ф. 6276, оп. 1, ед. хр. 3). Среди них — 4 письма, представленные в машинописи.

¹³ ЦГАЛИ, ф. 34. См. также: Л—А.

¹⁴ Представители ЦК партии эсеров на суде — Чернов, Савинков и Натансон — не верили доказательствам Бурцева и отстаивали невиновность Азефа. В ходе судебного разбирательства обвинения подтвердились. ЦК партии эсеров 26 декабря 1908 г. и 7 января 1909 г. издал объявления о том, что Азеф — провокатор. Азефу был объявлен смертный приговор, но он успел скрыться.

¹⁵ Бурцев Вл. Борьба за свободную Россию… С. 281.

¹⁶ Это высказывание можно сопоставить с пометами Горького на кн.: Фигнер В. Запечатленный труд. М., 1933. Т. 3. (ЛБГ. Описание). В главе, посвященной разоблачению Азефа, Горький отметил двойными галочками на полях следующие места: ‘Предметом совещания было, что делать дальше, а _п_о_с_т_а_н_о_в_л_е_н_и_е_м продолжать расследование и _д_о_п_р_о_с_и_т_ь_ _А_з_е_ф_а_ _в_ _о_б_с_т_а_н_о_в_к_е, _п_о_д_г_о_т_о_в_л_е_н_н_о_й_ _т_а_к, _ч_т_о_б_ _т_у_т_ _ж_е, _н_а_ _м_е_с_т_е_ _п_о_к_о_н_ч_и_т_ь_ _с_ _н_и_м’ (С. 261), ‘Тут Марк [Натансон] и рассказал мне о происшедшем в квартире Азефа. Он сказал, что после допроса те, которые делали его, ушли.

— Как ушли? Они не убили его?! И не оставили стражи?!’ (С. 267).

¹⁷ В 1911 г. в Париже отдельной брошюрой было издано ‘Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа’. См.: Антид О. Евно Азеф//Киевская мысль. 1911. No 126. 8/21 мая.

¹⁸ Цит. по кн.: Козьмин В. П. С. В. Зубатов и его корреспонденты. М., 1928. С. 100.

¹⁹ Le Matin. 1912. No 10400. 18 авг. Интервью было напечатано в газ. ‘Утро России’ (1912. No 183. 9/22 авг.) под заголовком ‘Свидание Бурцева с Азефом. Розыски Азефа Бурцевым. Свидание во Франкфурте. Исповедь Азефа’. Эту заметку Е. П. Пешкова выслала Горькому. ‘Посылаю ‘Matin’, кот[орую] только что получила,— писала она 20 августа 1912 г.— Тебе переведут — свиданье Бурцева с Азевым. Взволновалась я, читая’ (АГ). Ранее, в п. от 21 сентября 1909 г., Лопатин высказался в том же духе о появившемся в газ. ‘Киевская мысль’ (1909. No 242. 2/15 сент.) фельетоне И. К. ‘Герои реакции’, посвященном Жученковой. ‘Очень он мне не понравился по своему тону. Скоро в самом деле будут видеть в таких гадинах симпатичных ‘героинь’ и сочувствовать их душевным переживаниям!’ Слова эти дополняют оценку Жученковой, данную им в п. к Горькому от 1 января 1910 г. (Г—Л, п. 1).

²⁰ Письмо Е. П. Пешковой от 25 января 1909 г. (Арх. Г. Т. IX. С. 61).

²¹ Там же. С. 59.

²² Письмо М. А. Пешкову (вторая половина янв. 1909 г.) (Арх. Г. Т. XIII. С. 56).

²³ Там же. Т. IX. С. 313.

²⁴ В черновой заметке, сделанной в 1925 г. в связи с чтением рукописи Б. И. Николаевского ‘Конец Азефа’, Горький писал: ‘Это совершенно ужасающая история, [она] ошеломлен ею до отупения и, точно на кол посажен, все эти дни думаю о ‘Великом провокаторе’ <...> Известно что А[зеф] любил жену и детей своих и в те годы, когда он жил с певицей. Замечательно просто жил он после [того как] разоблачения, и ужас факта именно в этой простоте. Нажил человек денег продажею своих друзей, отсек от себя всё свое стр[ашное] прошлое, [и] устроил [себе] уютную жизнь и, [отр[убил]] наслаждаясь ею, [отсек от себя] жил, жил вполне порядочным мещанином. Умопомрачительно просто’ (Варианты, 5. С. 695—696). В статье ‘Рукописи Горького: поиски и находки’ (Лит. газ. 1967. No 16. 19 апр.) И. С. Зильберштейн сообщил, что Горьким было написано предисловие к брошюре Николаевского (Николаевский В. И. Конец Азефа. М., 1926), которое не было напечатано, так как автор брошюры ‘политически разошелся с Горьким’ (хранится в Гуверовском институте войны, революции и литературы при Станфордском университете, США). В ст. Зильберштейна приведен текст п. Горького к Николаевскому от 20 июля 1925 г., близкий к этой его черновой заметке.

²⁵ ЦГАЛИ, ф. 34.

²⁶ Л. П. Меньщиков — чиновник Особого отдела департамента полиции. В 1909 г. уехал за границу, выступив с разоблачениями провокаторов. В ‘Дневнике’ содержится проект п. Лопатина к Меньщикову от 3 мая 1910 г., в котором он писал о необходимости ‘всячески помогать крушению реакционных планов нынешнего сугубо реакционного правительства’.

²⁷ Запись каждого дня заканчивается пометой, ‘День третий’, ‘День седьмой’, ‘День-шестый-на десять’ и т. п. ‘Дневник’ Лопатин частями отсылал Бурцеву. Он писал ему 8 мая 1910 г.: ‘Последнее мое письмо было отправлено 3 апреля. Позднейшие записи — с 4 апреля по 11 мая — Вам придется прочесть уже здесь’.

²⁸ Имеется в виду наводнение в Париже.

²⁹ О стокгольмском архиве Лопатина см.: Горбунов М. Был ли архив у Г. А. Лопатина // ЛН. Т. 7—8. С. 430—434, Давыдов Ю. Судьба архива Германа Лопатина//Лит. газ. 1974. No 32. 7 авг. См. также вступ. очерк Бориса Сапира в кн.: Лавров. Годы эмиграции. Архивные материалы в двух томах (т. 1: ‘Лавров и Лопатин (переписка 1870—1883)’. D. Reidel publishing company, Dordrecht — Holland, Boston —USA. [1974.]

³⁰ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 14.

³¹ О митинге, организованном кассой русских эмигрантов под председательством В. Н. Фигнер, см. подробнее: Кулешов В. И. Статья В. И. Ленина ‘Памяти Герцена’ и парижский юбилейный герценовский вечер 15 апреля 1912 года // Рус. лит. 1970. No 3.

³² Франсис де Прессансе (1853—1914) — французский политический деятель, социалист. Илья Адольфович Рубанович (1860—1920) — один из лидеров эсеров.

³³ Об обстоятельствах единственной встречи Лопатина с Герценом см.: Лищинер С. А. И. Герцен и Г. А. Лопатин: (О встрече 1867 года) //Вопр. лит. 1977. No 2.

³⁴ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 14, л. 15, 16, 16 об.

³⁵ Там же, л. 17 об. Упоминаемое п. Лопатина не разыскано. Е. Б. Лопатина и Ю. В. Давыдов по этому поводу пишут: ‘Ответ свой Лопатин тогда же, в апреле 1912 г., сообщил дочери П. Л. Лаврова М. П. Негрескул…: ‘Л[авров] относился к Г[ерцену] с величайшим почтением, страстно желал личного свидания и беседы с ним и был очень огорчен тем, что вследствие разных задержек не застал его в живых. Это он говорил мне и в Кадникове и позже. Но о ‘вызове’ я от него не слыхал и слова и сомневаюсь в нем, ибо знаю, что Г[ерцен] усердно отговаривал всех от эмигрантства’ (Освободительное движение в России. Межвузов, сб. Саратов, 1981. Вып. 10. С. 67). Свидетельством того, что п. Лопатина было прочитано на митинге, мы не располагаем.

³⁶ ‘Курносый Колька’ — Николай II, ‘Проснувшаяся Федора’ — собирательный образ русского народа.

³⁷ Первоначально предполагалось, что газета будет выходить с сентября 1909 г. два раза в месяц. Об этом было объявлено в журн. ‘Былое’ (1909, No 11/12). Но наладить регулярный выход газеты не удалось из-за нехватки денежных средств.

³⁸ И. В. Амфитеатрова.

³⁹ Имеется в виду политическая и литературная газ. ‘La Cause Cenerale’ (‘Общее дело’). Издавалась в Женеве с мая 1877 г. до ноября 1890 г. ‘Лопатин был знаком и с группой эмигрантов, которая издавала журн. ‘Общее дело’,— А. X. Христофоровым, М. К. Элпидиным и др. В п. к П. Л. Лаврову, помеченном ‘вторник’, написанном в марте 1878 г., Лопатин сообщает о своем визите в редакцию этого журнала’ (Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М., 1983. С. 67).

⁴⁰ Горький работал в то время над ‘Жизнью Матвея Кожемякина’.

⁴¹ Леонид Эммануилович Шишко (1852—1910) — революционер-народник, публицист. Член кружка ‘чайковцев’. В 1878 г. был приговорен к девяти годам каторги. С 1890 г. в эмиграции. Один из основателей ‘Фонда Вольной русской прессы’. С 1902 г.— эсер.

⁴² Генерал А. В. Герасимов — бывший начальник Петербургского охранного отделения. В то время — директор Департамента полиции.

⁴³ Василий Дементьевич Новицкий — бывший начальник Киевского губернского жандармского управления, генерал-лейтенант. В 1905 г. подал на высочайшее имя записку о провокации.

⁴⁴ Сергей Андреевич Иванов (1859—1927) — народник. Арестован в 1886 г. Судился по ‘Процессу 21-го’, был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Сидел в Шлиссельбурге, откуда вышел в октябре 1905 г. Участвовал в Париже в судебно-следственной комиссии по делу Азефа.

⁴³ ‘Записка ген. Новицкого’ с послесловием от редакции (‘Из мира мерзости и запустения’) была напечатана в сборнике ‘Социалист-революционер’ (1910. No 2). Об этой записке Горький писал неустановленному лицу в 1912 г. (МИ. Т. 1. С. 333—335).

⁴⁶ Общее дело. 1910. No 4. 15 авг.

⁴⁷ Зерентуйцы — отбывавшие каторгу в Горном Зерентуе.

⁴⁸ В No 13 ‘Былого’ была напечатана без предисловия и послесловия ст. ‘У гроба Созонова’, подписанная ‘Вчерашний зерентуец’. В ней говорилось, что Созонов ‘является последним и самым главным свидетелем по делу Азефа’ (С. 157). Автор рассказывал также о том, как охранники стреляли в окно камеры Созонова и чуть не убили его.

⁴⁹ Николай Петрович Стародворский (1863—1918) — народоволец. Один из участников убийства инспектора секретной полиции Судейкина в декабре 1883 г. По ‘Процессу 21-го’ приговорен в 1887 г. к смертной казни, замененной бессрочной каторгой в Шлиссельбурге. Освобожден в 1905 г. После опубликования прошений о помиловании Стародворский потребовал суда над Бурцевым. ‘В июне 1909 г. Третейский суд между Стародворский и мною,— писал Бурцев,— был кончен и нам было объявлено его решение. В приговоре по моему адресу было высказано много упреков и много порицаний’ (Бурцев В. Борьба за свободную Россию… С. 339). О Стародворском и суде над ним см.: Давыдов Ю. Юрисконсульт следственной комиссии // Человек и закон. 1978. No 7.

⁵⁰ Былое. 1909. No 11/12. С. 103.

⁵¹ Арх. Г. Т. VII. С. 188.

⁵² Шлюшинский архив — секретные документы из Департамента полиции: ‘…я имел сношения с одним чиновником Департамента полиции, имевшим отношение к его архиву. За очень скромное вознаграждение, через общего нашего знакомого N, он доставлял мне из этого архива целые томы секретных документов — по 800 стр. in folio’ (Бурцев Вл. Борьба за свободную Россию… С. 297).

⁵³ Ипполит Никитич Мышкин (1848—1885) — революционер-народник. В 1875 г. пытался освободить Чернышевского из сибирской ссылки. Был осужден по ‘Процессу 193-х’ о революционной пропаганде в империи. Расстрелян в Шлиссельбургской крепости за протест против тюремного режима.

Егор Иванович Минаков (1854—1884) — революционер-народник. Был осужден по ‘Процессу 28-ми’ в Одессе в 1880 г., расстрелян в Шлиссельбургской крепости за то, что ударил тюремщика.

⁵⁴ Михаил Федорович Лаговский (1856-1903) — революционер-народник. Был заключен в Шлиссельбургскую крепость на 5 лет в 1885 г. В 1890 г. состоялось ‘высочайшее повеление’ об оставлении его в Шлиссельбурге еще на пять лет.

⁵⁵ Михаил Федорович Клименко (1856—1884) — революционер-народник. Был арестован в 1882 г. Судился по ‘Процессу 17-ти’ по обвинению в принадлежности к партии ‘Народная воля’. В Шлиссельбургскую крепость был заключен 4 августа 1884 г. 5 октября того же года повесился.

Софья Михайловна Гинсбург (1863—1891) — революционерка-народница. В 1888 г. пыталась воссоздать ‘Народную волю’ и организовать покушение на Александра III. Была арестована в мае 1889 г. В 1890 г. приговорена к смертной казни, замененной вечной каторгой. Содержалась в Шлиссельбургской крепости, где покончила с собой. В No 7 ‘Былого’ была напечатана статья ‘К делу С. М. Гинсбург. (Из обзора важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях империи в течение 1889 года)’.

⁵⁶ Александр Пахомович Тиханович (1853—1884) — член военной организации ‘Народной воли’. Осужден в 1884 г. по ‘Процессу 14-ти’. Приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой. Заключен в Шлиссельбургскую крепость, где умер от туберкулеза.

⁵⁷ Николай Павлович Щедрин (1858—1919) — революционер-народник. Арестован в 1880 г. В 1881 г. приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой, которую отбывал на Каре. Затем был переведен в Петропавловскую крепость, а в 1884 г. заключен в Шлиссельбургскую крепость, где в 1895 г. заболел. С 1896 г. находился в Казанской психиатрической больнице (Попов М. Р. Н. П. Щедрин // Былое. 1906. No 12).

⁵⁸ Виктор Александрович Гольцев (1850—1906) — публицист и общественный деятель.

⁵⁹ Лопатин имеет в виду следующие публикации: ‘Из записок А. А. Петрова’, ‘Последние дни лейтенанта Шмидта, Частника, Гладкова и Антоненко’ Петра Моишеева, ‘Временное правительство’ Л. А.-ва, ‘О пытках в Рижском сыскном отделении’ Карла Мицита, ‘Из Шлиссельбургского мартиролога’, ‘Бессудное заточение’, ‘Из области правительственного ханжества’.

⁶⁰ Из воспоминаний М. Сотникова // Былое. 1912. No 14. По поводу воспоминаний Сотникова в послесловии ‘От редакции’ говорилось: ‘Сотников подчеркивает, что он решил пойти в охрану ради цареубийства. Как будто в этом есть какое-то оправдание, как будто идти в охрану с целями якобы ‘революционными’ не то же самое, что идти туда простым агентом <...> Мы считаем несмываемым позором и преступлением одну мысль о таком плане, а не только попытки его практического выполнения’.

⁶¹ В. И. Ленин. Т. 48. С. 4.

⁶² В. Л. Бурцева.

⁶³ ЦГАЛИ, ф. 34.

⁶⁴ Очерк ‘Не-наши’.

⁶⁵ Имеется в виду первый рассказ из цикла ‘Жалобы’.

⁶⁶ Горький был в Париже с 13 по 25 февраля 1911 г.

⁶⁷ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 6, л. 12. Доклад был напечатан в газ. ‘Утро России’ (1911, No 24. 2 февр.) под заголовком ‘Новый взгляд на Азефа как уголовного преступника. (Доклад Вл. Бурцева министру юстиции Щегловитову)’. Бурцев писал: ‘Более двух лет, как я в русской и европейской прессе гласно обвиняю инженера Евно Азефа в ужасающих преступлениях — преступлениях с какой угодно точки зрения, в том числе и с точки зрения самых элементарных понятий правосудия, и даже с точки зрения существующих в России законов. Но до сих пор, как это мне достоверно известно, против Азефа не возбуждено никакого судебного преследования. Он — свободен и в настоящее время продолжает состоять на службе департамента полиции’.

⁶⁸ Новым фактом является сообщение о том, что Горький ненадолго заезжал по дороге из Парижа в Феццано, обещая снова приехать туда с Миролюбовым.

⁶⁹ Отказавшись приехать в Феццано (Г—А, п. от 10 или И мая 1911 г.), Горький послал Лопатину через М. Ф. Андрееву 6 мая 1911 г. приглашение приехать на Капри (Г—Л. п. 4).

⁷⁰ Жизнь для книги. М., 1962. С. 210.

⁷¹ Арх. Г. Т. XIV. С. 344.

⁷² Там же. Т. IX. С. 125.

⁷³ Бурцев В. Л. Письма А. М. Горького (Пешкова) к В. Л. Бурцеву (Фотокопия, АГ). Известно, что В. И. Ленин воспринял программу газ. ‘Будущее’ резко критически. См.: Г—А, п. от 13 октября 1911 г., прим. 2.

⁷⁴ В том же номере газеты было помещено сообщение на французском языке под заглавием ‘Lettre de Maxime Gorki’ с кратким изложением его содержания.

⁷⁵ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 6, л. 5.

⁷⁶ Горький писал Бурцеву в последних числах ноября 1911 г.: ‘Посылаю заметку о тюрьме орловской, может, пригодится <...> Собираю деревенские письма, есть очень интересные вещи’ (АГ).

⁷⁷ Будущее. 1911. No 10. 21 дек.

⁷⁸ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 6, л. 11.

⁷⁹ Будущее. 1911. No 6. 26 нояб.

⁸⁰ Члены социал-демократической фракции II Думы были арестованы по обвинению в заговоре против государства и царской власти, после чего Дума 3/16 июня 1907 г. была распущена. В No 1 ‘Будущего’ была напечатана статья ‘Освободите их с каторги’ с призывом начать кампанию за освобождение с.-д. депутатов. Статьи на эту тему публиковались из номера в номер. В газете опубликовано также воззвание Центрального бюро заграничных групп РСДРП, требующее пересмотреть дело с.-д. депутатов (Будущее. 1912. No 13. 14 янв.).

⁸¹ ‘Заявление Бродского. Его высокопревосходительству господину министру юстиции’ (Будущее. 1911. No 4. 12 нояб.).

⁸² В. И. Ленин. Т. 20. С. 381.

⁸³ Шарль Дюма (1883—1914) — журналист и публицист, член социалистической партии Франции, депутат парламента. Имеется в виду его обращение ‘Preface a la Revision’ (Будущее. 1911. No 5. 19 нояб.).

⁸⁴ В. И. Ленин. Т. 20. С. 386.

⁸⁵ Бурцев Вл. К ответу за Азефа! (Будущее. 1911. No 1. 22 окт.), Бурцев Вл. Признания Азефа (Будущее. 1911. No 3. 5 нояб.).

⁸⁶ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 6, л. 9.

⁸⁷ Ст. ‘В пространство’ была прочитана 11 октября 1912 г. на состоявшемся в Париже митинге русских, французских, немецких, польских социал-демократов, посвященном протесту против избиений политзаключенных в Кутомарской тюрьме. Рукопись статьи была выслана Горьким Бурцеву 4 октября 1912 г. ‘Посылаю рукопись для ‘Будущего’,— сообщал Горький Бурцеву.— Я писал Вам по адресу Александра Валентиновича, что очень жду Вас на Капри и что имею сделать Вам одно серьезнейшее предложение, дело идет о необходимости собирать и хранить документы, издания, вещи, относящиеся к истории русского революционного движения в XIX веке. Письмо мое, очевидно, затерялось’ (АГ). Ст. ‘В пространство’ была напечатана в No 36 газ. ‘Будущее’ (1912. 13 окт.).

⁸⁸ В то время на Капри в связи с приездом Ляцкого и Певина шли переговоры о реорганизации ‘Современника’ (Г—Ляц).

⁸⁹ Содержание документа неизвестно.

⁹⁰ Русская воля. 1917. No 159. 7 июля. См. Г—Ив-Р, п. 11.

⁹¹ XXIV, с. 276. Предположение, что Горький имел в виду именно Амфитеатрова, может быть подтверждено сопоставлением приводимой Горьким тирады ‘революционера, обиженного революцией’ (‘Но я хотел придать еще более нищенский и постыдный вид ? поймет и устыдится…’) с тем, что написал Г. Уэллс о встрече с ‘известным писателем’ Амфитеатровым в 1920 г. в кн. ‘Россия во мгле’ (М., 1959. С. 17).

Горький в переписке Лопатина с А. В. и И. В. Амфитеатровыми

Предисловие, публикация и комментарии Е. Г. Коляды

Публикуемые фрагменты извлечены из обширной переписки Лопатина с Амфитеатровыми. Большая часть этих писем относится к 1908 — началу 1913 г., к тому времени, когда Лопатин, часто уезжая из дома Амфитеатровых (где нашел в то время постоянное пристанище) в Лондон, Париж, Ниццу, Геную и другие города, подробно сообщал им о своей жизни вне ‘дома’.

Интенсивность переписки, которую вел Лопатин, характеризует фраза из его письма Амфитеатрову от 4 сентября 1910 г.: ‘Сегодня это уже 14-е письмо’.

В письмах Лопатина отразились разные стороны его личности. Так, письма к Бурцеву, отличающиеся суховато точной манерой изложения, целиком сосредоточены на деловых вопросах. Письмам к Амфитеатрову нередко присуща живость тона, близкая устным рассказам Лопатина. Особая, проникновенно интимная интонация свойственна и некоторым высказываниям Лопатина о Горьком. Со времени знакомства с Горьким Лопатин на протяжении ряда лет ощущал себя человеком, глубоко затронутым событиями его жизни, не только творческой и общественной, но и личной. Нужно иметь в виду, конечно, что публикуемые высказывания представляют собой лишь отдельные звенья цепи. Но в соединении с перепиской Лопатина с Горьким, Горького с Амфитеатровым и другими материалами ‘лопатинского’ раздела настоящего тома они помогают восстановить целостную картину отношений Горького и Лопатина, содержат новое об этих отношениях, расширяют наше представление о личности Лопатина, его общественной деятельности, его настроениях той поры, его художественных впечатлениях.

Сквозная тема публикуемых фрагментов — встречи Лопатина с Горьким. Еще в конце 1908 г. Лопатин собирался приехать на Капри, но из-за участия в деле Азефа и других делах по разоблачению провокаторов не смог осуществить своего намерения на протяжении целого года, хотя — как это видно из публикации — не раз возвращался к мысли о поездке к Горькому. Обращает внимание письмо от 29 декабря 1909 г., написанное после того, как Лопатин впервые побывал на Капри. Выражая ‘приятную надежду’ прочитать письмо Горького, Лопатин подразумевает то письмо писателя, в котором он поделился своими впечатлениями от встречи с ним (Г—А, декабрь, не ранее 9, 1909 г.).

Два раза Лопатин виделся с Горьким летом 1910 г. Письмо об их свидании в Аляссио у Е. П. Пешковой от 26—27 июля — одно из немногих свидетельств этой встречи.

В публикацию включены высказывания Лопатина о Шаляпине. Некоторые из них, относящиеся к 1911 г., знакомят нас с обстоятельством, осложнившим отношения Горького и Лопатина в ту пору. Можно предположить, что более чем годовой перерыв в их переписке был связан именно с этим. Лопатин не был солидарен с Горьким в отношении к известному ‘инциденту’ в Мариинском театре. Но вместе с тем Лопатину была чужда та компрометация творческой личности Шаляпина в целом, которая содержалась в суждениях Амфитеатрова той поры, что явствует из его письма Амфитеатрову от 23 сентября 1911 г.

К моменту следующей встречи Горького и Лопатина на Капри шероховатости в их отношениях сгладились. Из писем Лопатина к Амфитеатрову видно, что в 1912 г. он хотел увидеть Горького уже в июне (на Капри) и в августе (в Аляссио), но смог осуществить свои планы только в ноябре 1912 г. В переписке Горького с Лопатиным есть письма, предшествующие этой встрече (Г—Л, п. 6—8), но нет писем, подтверждающих, что она состоялась. В своем дневнике Пятницкий отметил на этот раз лишь день отъезда Лопатина с Капри, не прибавив других подробностей (АГ).

В настоящую публикацию включены фрагменты из семи открыток Лопатина, написанных во время его поездки из Феццано в Неаполь и на Капри в ноябре 1912 г. По первым из них легко представить, с каким приподнятым настроением ехал он на Капри. Не случайно в одном из рассказов возникает образ из прошлой, ‘дошлиссельбургской’, жизни — образ человека, который идет на парусной лодке ‘круто к ветру’. В письме к Амфитеатрову (п. 28) Лопатин подробно рассказывает, с каким нетерпением ждали его приезда Горький и М. Ф. Андреева. Правда, в открытках, написанных уже с Капри (п. 28—29), Лопатин почти не характеризует содержания своих бесед с Горьким. Упомянуто лишь о равнодушном отношении писателя к разговорам о ‘делах Бурцева’ (т. е. об издании ‘Будущего’ и ‘Былого’). Но из воспоминаний Бурцева мы узнаем, что в один из вечеров у Горького речь шла о все еще остро волновавшей и Горького и Лопатина теме — подробностях разоблачения Азефа, а также то, что и в этот свой приезд к Горькому Лопатин много рассказывал о своей жизни — ‘рассказывал по обыкновению красочно и увлекательно’ (п. 29, прим. 1).

По всей вероятности, встреча Горького и Лопатина в ноябре 1912 г. была последней. В связи с этим особую ценность представляют упоминания Горького в письмах Лопатина Амфитеатрову 1913—1914 гг. Они являются свидетельством его глубокого интереса к жизни Горького и в этот период. В письмах из России привлекает внимание нетерпеливое ожидание Лопатиным возвращения Горького на родину, где, по его словам, писателю ‘действительно нашлась бы роль и дело’ (п. 35).

Публикуемые документы еще раз подтверждают нараставшее отчуждение между Горьким и Амфитеатровым. Оно сказалось, например, в амфитеатровской оценке отношения Горького к процессу Бейлиса, в высказываниях о горьковских театральных замыслах.

Органическая связь переписки между Лопатиным и Амфитеатровыми с материалами тома позволяет подойти более широко к отбору текстов для данной публикации. В отдельных случаях вниманию читателя предлагаются фрагменты, в которых нет прямых упоминаний о Горьком, но которые так или иначе связаны с волновавшими писателя проблемами.

Сохранилось 152 письма Лопатина (ЦГАЛИ, ф. 34). Писем Амфитеатрова — 30. Из них 4 письма находятся в фонде Лопатина в ЦГАОР (ф. 9104).

Ниже публикуется 37 фрагментов из писем Лопатина и 9 — из писем Амфитеатрова.

1. Лопатин — Амфитеатрову

[Ницца.] 19.I.09

Дорогой А. В.! Свои ниццские дела я прикончил или почти что так, в четверг последнее свидание по здешним делам. Но в пятницу я уезжаю — увы! — не в Кави, не в Рим и не на Капри¹, а в Париж. Вы сами можете себе представить,— что там теперь происходит… Читали ли вы ‘Извещение’ парижск[ой] группы ‘эсеров’ No 1? ² <...>

Сегодня получаю настоятельное приглашение от ‘товарищей’ явиться немедленно в Париж с предложением возместить дорожные издержки ³. Но кто эти ‘товарищи’? Ни даты, ни подписи, кроме непонятных инициалов Н. В.!⁴ Удивительные люди! К счастью, я и без того еду туда по приглашению Б[урце]ва. — И я радуюсь с Вами успеху ‘Бор[иса] Годунова’ ⁵.— Жаль, что мне не удастся познакомиться у Вас с Ш[аляпиным] 2 или 3 февр[аля] ⁶. — А не ‘тряхнуло’ Вас в Милане?

¹ Лопатин предполагал выехать на Капри в конце декабря 1908 г. Горький писал в это время Е. П. Пешковой: ‘На днях жду: Елпатьевского, Лопатина, Амфитеатрова, Богданова’ (Арх. Г. Т. IX. С. 58). Затем отъезд был перенесен на 20 января 1909 г.

² Имеется в виду официальное извещение ЦК партии эсеров от 23 декабря 1908 г., в котором сообщалось, что Азеф ‘уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, в виду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии’.

‘Не правда ли,— писал Лопатин в более раннем письме от 1/14 января 1909 г.,— какой ужас охватывает душу, когда реализируешь себе,— что скрывается на деле под этими немногими и краткими строчками?!..’

³ Видимо, речь идет о приглашении принять участие в ликвидационной комиссии по делу Азефа. (См. п. Лопатина Бурцеву от 11 янв. 1909 г. в сообщении Е. Г. Коляды ‘О Горьком и Лопатине…’). ‘Приехав в Ниццу,— писал Лопатин Амфитеатрову 16 января 1909 г.,— нашел настоятельное приглашение приехать в Париж. Вы сами понимаете, что при нынешних обстоятельствах отказ немыслим <...> Мне предлагали даровой, депутатский билет 1-го кл[асса], в Неаполь (через Рим) и обратно. Соблазн был велик, но поездка в Париж сейчас важнее’.

⁴ О ком идет речь — установить не удалось.

⁵ Премьера оперы ‘Борис Годунов’ М. П. Мусоргского в Миланском театре ‘Ла Скала’ с участием Шаляпина состоялась 14 января 1909 г. См.: А—Г, п. от 15 или 16 января 1909 г.

⁶ В цитированном п. Амфитеатрову от 16 января 1909 г. Лопатин сетовал: ‘Жаль, что не сообщили точно — когда именно будет в Cavi Шаляпин: быть может, я и выкроил как-нибудь визит туда’. По-видимому, в ответном письме Амфитеатрова (не дошедшем до нас) сообщалось о времени пребывания Шаляпина в Кави. Горькому Амфитеатров писал 23 января 1909 г.: ‘2-го или 3-го февраля хотел приехать проездом в Монте-Карло Ф. И. Шаляпин’.

2. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 26.I.09

<...> От Рима и Капри еще не отказываюсь, но едва ли выберусь скоро¹.

Печатается по машинописной копии, снятой Амфитеатровым с открытки, присланной Лопатиным. Лопатин в п. Амфитеатрову от 30 января 1909 г. просил вернуть ему ‘эту открытку для справок’. В ней Лопатин высказал ряд соображений о втором извещении ЦК партии эсеров по делу Азефа.

¹ Поездка Лопатина на Капри состоялась только в декабре 1909 г.

3. Лопатин — Амфитеатровым

[Париж.] 9, Rue Sarrette, 5.II.09

<...> Эх! досадно, что ни в Риме, ни у Горького я не буду вместе с Вами¹.

¹ Амфитеатров был на Капри в начале марта 1909 г.

4. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

[Париж.] Вторник 2.III.09

<...> Выезжаю я все же в четверг или пятницу, но еду через Ниццу, где приостановлюсь на несколько дней, и вот приходит мне в голову, что путь мой в Cavi лежит теперь через Monte Carlo, где сейчас, может быть, живет и поет Шаляпин¹ и где есть возможность познакомиться с этим несомненно интересным человеком ², хотя и не так удобно и приятно, как это было бы у Вас. Так вот, если Вы найдете, что это все же практичная мысль, то скажите, как по-Вашему удобнее осуществить ее, адресовав мне пару строчек по такому адресу: mr. Н. Lopatine, Pharmacie Guidasci 60, Avenue de la Gare. Nice, France ³.

¹ 13 февраля 1909 г. в Монте-Карло в театре ‘Казино’ состоялось первое представление оперы Р. Гюнсбурга ‘Старый Орел’ по легенде Горького ‘Хан и его сын’. Шаляпин выступил в роли Асваба.

² 7 и 9 марта 1909 г. Лопатин сообщал Амфитеатрову, что, приехав в Ниццу, написал Шаляпину письмо, в котором предлагал встретиться, но ответа так и не получил.

³ Адрес уточняется грифом п. Лопатина Амфитеатрову из Ниццы от 6 марта 1909 г.: ‘Pharmacie С. Guidasci, Parfumerie. Аптека русской колонии. 60, Avenue de la Gare, Nice. Заведыв. Русск[им] отделом М. А. Туманов’.

5. Амфитеатров — Лопатину

[Белград] ¹ III, 22/9, 1909 г.

<...> Очень был рад и счастлив получить Ваше письмо, да еще из Кави. Я буду назад в половине апреля. Значит, увидимся всенепременно. Максим Горький приедет в Кави в конце апреля. Ergo {следовательно, поэтому, итак (лат.).} — вся компания соберется вкупе и влюбе <...>

Пожалуйста, не уезжайте без меня!

По всей вероятности, сообразно маршруту моему я буду возвращаться морем через Константинополь, Пирей и Бриндизи. В таком случае давайте в Риме встретимся, поедем вместе к милому Максимычу, а потом, стало быть, вместе возвратимся в Кави ².

Письмо на бланке: ‘Hotel ‘Moskwa’, Belgrad’.

¹ Амфитеатров выехал на Балканы в конце февраля — начале марта 1909 г.

² Во второй половине апреля 1909 г. Горький писал Амфитеатрову, что ждет его приезда на Капри. Намечаемая поездка Лопатина и Амфитеатрова на Капри не состоялась, так же как и поездка Горького в Кави.

6. Лопатин — Амфитеатрову

Paris, 50 B^d St. Jaques

22.XII.09

<...> Торопился я сюда зря. Б[урцев] выедет только 29-го¹. ‘No 3 ‘Об[щего] дела’ выйдет, вероятно, еще при нем… Так что если бы Вы и А[лексей] М[аксимович] поспешили присылкою своих статей, то они могли бы попасть еще в этот No ².

¹ Бурцев вызвал Лопатина в Париж для работы в редакции журн. ‘Былое’ и газ. ‘Общее дело’ на время его пребывания в Америке. Лопатин приехал в Париж 17 декабря 1909 г. Как это следует из его п. Амфитеатрову от 22 декабря, он ехал в Париж с намерением участвовать в разоблачении трех провокаторов. В этом же письме было сказано: ‘…вероятно, не откажусь заместить Б[урцева] на время его отсутствия. Неловко как-то, взяв во внимание его собственное неусыпное усердие к очистке авгиевых стойл и к нанесению правительству всякого ущерба, хотя сам я тайно вздыхаю по спокойному прозябанию в Кави’.

² Статьи не были присланы.

7. Лопатин — Амфитеатрову

Paris, le 29.XII.09

<...> Вы сами поманили меня приятною надеждою получить по прочтеньи письмо А[лексея] М[аксимовича]¹, ну, я и ждал его со дня на день, чтобы вернуть его Вам вместе с моим ответом, но доселе не получил его и опять-таки не знаю — чему приписать это. Зато я получил ‘Лето’ и ‘Мать’, и так как они высланы из Кави, то я заключаю из этого, что Горькие вырвались-таки с Капри хоть на время и проводят святки у Вас². Если это так, то я еще горче сожалею о моем преждевременном отъезде и о том, чего я этим лишился. Кстати, о преждевременности. Бурцев, откладывая отъезд со дня на день, взял, наконец, 3 билета на 29-е (около 1000 fr.), но принужден был отказаться от них (с крупным убытком) и взять вновь билеты на 5 января, от которых, может быть, снова придется отказаться в случае внезапного получения разных сенсационных relations {донесений, сообщений (фр.).} и т. п. Хочется ему выпустить при себе No 3 О[бщего] д[ела].

Кстати: я понял Вас так, что Вы надеетесь послать свою ‘Куропатку’ в четверг (23-го), и тогда она поспела бы еще к No 3, но пока не получилось ничего, это очень огорчает Б[урцева], и теперь она может пойти только в No 4. От А. М. тоже не пришло ничего, так что О. Д. приходится пока пробивать себе дорогу одними только собственными, скромными литературными силами.

О себе писать не берусь: длинно и трудно. Говорю просто: мученик я да и только! <...> Комната у меня своя, но в ней ‘дверь на петле не постоит’, как и во всех других. Трудно сказать, сколько раз отрывался я от пера и бумаги на протяжении этих двух строчек!.. А это превращение ночи в день и дня в ночь! А это размочаливание нервов при просмотре секретных материалов и знакомстве с их авторами или объектами! Но что за золотая руда для мыслителя или художника эти подлинные матерьялы, напр. записки убийцы Карпова! Уверяю Вас, мой милый А. В., что при их чтении для меня — человека с научно-философским складом ума — политическое значение их и самого факта отходило в тень перед их психологическим и социологическим интересом <...> А какой душераздирательной трагедией дышат, напр., письма к мужу (неудачному ‘идейному’ провокатору) его жены,— женщины,, очевидно, с благородной, чистой душою и страстно любящим сердцем <...>. Да и мало ли еще чего интересного в этих архивах людской гнусности и полного падения.

Но при всем том я все же мученик, не имеющий и часу совсем спокойного и вполне для себя <...>

Всего обиднее, что никак не могу добиться часу и настроения, чтобы написать Горьким³, которые так полюбились мне сразу и были так сердечны со мною. Если они все еще гостят у Вас, обнимите их, пожалуйста, за меня.

Письмо на бланке редакции журн. ‘Былое’ и газ. ‘Общее дело’.

¹ Речь идет о письме Горького к Амфитеатрову, написанном, по всей вероятности, после отъезда Лопатина с Капри, в котором он делился впечатлениями о встрече с Лопатиным (Г—А, п. от дек., не ранее 9, 1909 г.).

² 27—30 декабря Горький находился в Неаполе. Из Неаполя вернулся на Капри, не заехав к Амфитеатрову (Г—А, п. от 31 дек. 1909 г.). Книги ‘Мать’ и ‘Лето’ были пересланы Лопатину Амфитеатровым по поручению Горького (А—Г, п. от 1 или 2 янв. 1910 г.).

³ П. Горькому было написано 1—2 января 1910 г. (Г—Л, п. 1).

8. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 31.XII.09

<...> Спасибо за новости. Отсутствие упоминания о Горьких принимаю за знак, что их у Вас нет и не было. Почему же тогда книги А[лексея] М[аксимовича] пришли из Кави?

9. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 9.I.10

<...> Кстати: почему не черкнете какого-либо успокоительно-разъяснительного слова по поводу письма Горького? ¹ Раздумали ли Вы послать его? Или же оно затерялось на почте? В последнее, впрочем, по обыкновению, мало верю.

Еще кстати: каким образом ‘Лето’ с собственноручною, лестною подписью автора (которая растрогала и сконфузила меня) — пришло ко мне из Кави, если Горькие не были у Вас на святках? Не понимаю! ²

¹ См. п. 7, прим. 1.

² См. также: Г—Л, п. 1.

10. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 11.I.10

Дорогой Ал. Вал.!

Вчера, когда я дописывал после бесчисленных перерывов мое письмо к Вам, Ваша книга была уже получена, но лежала у меня на столе невскрытая ¹.

Сегодня вечерком, проводив последнего посетителя, я растянулся на кровати и взял ее в руки, чтоб отдохнуть от трагикомических впечатлений дня и хоть немного позабыть о них ‘в чарованье красных вымыслов’². Взял, уютился, настроился надлежащим образом… как вдруг наткнулся на Ваше посвящение, которое привело меня в неописуемое смятение. Бог Вам судья, дорогой Ал. Вал.! Зачем же так смущать безобидного человека? Убить, что ли, Вы меня хотите? Как должен жить человек, чтобы без стыда смотреть в глаза людям после такого посвящения? ³ Какие геркулесовы подвиги совершать на старости лет, чтобы не оказаться публично ‘неключимым рабом, лукавым и ленивым’? Нет! Нет! как хотите, это ласково, но безжалостно. Набросав наскоро, под первым впечатлением этот протест, все же дружески-признательно жму Вашу руку и берусь снова за книгу, чтобы ознакомиться с Вашим новым творением.

Ваш ГЛ

Письмо публикуется полностью.

¹ Первый том романа ‘Девятидесятники’.

Позже, 28 января 1910 г., Лопатин писал Амфитеатрову по поводу этой книги: ‘Успеху 90-ников не удивляюсь: там есть яркие страницы и притом касательно таких житейских язв, о которых мало говорят, но которые больно чувствуются, особенно ‘женским сословием’. Помнится, я говорил Вам, что Wells [Герберт Джордж Уэллс] курьезным образом подходит к своему социализму именно тоже со стороны материнства и детопитательства’.

² Неточно цитированная строка из богатырской сказки (в стихах) Н. М. Карамзина ‘Илья Муромец’ (1795). У Карамзина — ‘чародейство красных вымыслов’.

³ Горький писал Амфитеатрову: ‘Очень по душе мне и то, что книга ваша Г. А. посвящена и что назван он в посвящении ‘могучим русским человеком» (Г—А, п. от 9 янв. 1910 г., прим. 4).

11. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

[Аляссио. 26—27 июля 1910 г.]

<...> Alassio¹. Вторник. Ночь. Попенял А[лексею] М[аксимовичу] за ‘незавертывание’ при проездах. Он отвечал только смущенными улыбками. Прибавил обещание исправиться на этот раз, но, кажется, —лживое. Уезжает отсюда на днях <...>

P. S. Среда, 5 ч. утра — попал я сюда вчера как раз в день рождения Ек[атерины] Пав[ловны]², которая — как оказывается — живет уже на белом свете ‘ровно 30 лет и 3 года’. — За ужином пили шипучее, а потом были в опере (‘Fanian la Tulpes’)³. Сейчас иду купаться, ибо что же другое делать в этот час и одному? (другие, конечно, еще спят).

Датируется по содержанию и почт. шт.

¹ 25 июля 1910 г. Лопатин писал Е. П. Пешковой: ‘Буду проезжать мимо Вас завтра, во вторник, 26 VII, в 3 ч. 52 м. дня’ (АГ).

П. к Амфитеатровой начато Лопатиным в Нерви, во вторник 26 июля в 6 часов утра. В тот же день Лопатин приехал в Аляссио, где и продолжал писать это письмо.

² Горький находился у Е. П. Пешковой в Аляссио 15—28 июля 1910 г. Путь в Аляссио лежал через Геную, недалеко от которой находилось местечко Кави ди Лаванья.

День рождения Е. П. Пешковой — 13/26 июля.

³ Возможно, речь идет о комической опере Луи Варнея ‘Фанфан Тюльпан’.

12. Амфитеатров — Лопатину

[Феццано.] 25 сентября 1910 г.

<...> На днях грозится приехать Максимыч¹, но я уверен, что надует. Он страшно не в духах, судя по частым письмам, равно как и М[ария] Ф[едоровна], киснет и негодует на многое².

Автограф находится в ЦГАОР (ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 5).

¹ Амфитеатров имеет в виду п. Горького к нему (сент., не ранее 23, 1910 г.), в котором он писал: ‘Не сомневаюсь, что по скорости попаду к вам, а когда — не знаю еще’.

² Имеется в виду п. Горького Амфитеатрову (конец сент. 1910 г.), в котором он негодует на падение нравов в писательской среде.

13. Лопатин — Амфитеатрову

[Боглиаско]¹ 27.IX.10

<...> Приезд Максимыча был бы, вероятно, для Вас большим отдыхом и развлечением, но из эгоистических побуждений я лучше желал бы, чтобы он совершился при мне. Да и что стоит потерпеть до 10 октября?!²

28.IX.10. Сейчас получил Ваше письмецо. Вы так соблазнительно описываете и ‘инсинуируете’ все прелести Специи³, что меня ‘здорово’ потянуло туда.

¹ В Боглиаско Лопатин лечился у доктора А. С. Залманова.

² Горький приехал в Феццано 12 или 13 октября 1910 г. во время своего путешествия по Северной Италии. См.: ЛЖТ. Вып. 2. С. 151.

³ Переехав из Кави ди Лаванья в Феццано, Амфитеатров писал Лопатину 27 сентября 1910 г.: ‘Дорогой Г. А., ужасно жаль, что Вы так долго откладываете приезд. Конечно, дело Ваше, но жаль, что приедете Вы в Специю сравнительно поздно, на зиму глядя <...> А, главное, уж больно рыба прекрасна и всякая живая морская тварь. Здесь залив имеет именно те качества жизни, по коим Вы в Кави сокрушались. Скалы обелены моллюсками, ходят крабы, плавают пульны (?) и пр. и пр.’ (ЦГАОР, ф. 9104. оп. 1. ед. хр. 5).

14. Лопатин — Амфитеатрову

Paris, le 8 Septembre 1911

<...> Очень интересует меня знать: как это вышло, что Ек[атерина] Павл[овна] едет к Вам в гости и что из сего произойдет в сфере островных отношений?¹

Письмо на бланке журн. ‘Былое’ и газ. ‘Общее дело’.

¹ Е. П. Пешкова с сыном заехала в Феццано проездом в Швейцарию: ‘Пробыли 1 1/2 сутки и уехали’ (п. Е. П. Пешковой Горькому (сент. 1911 г.) (АГ).

Пребывание Е. П. Пешковой с Максимом в Феццано вызвало неодобрение Горького. ‘Извещен,— писал он Е. П. Пешковой 12 сентября 1911 г.,— что ты была в Феццано, в ноевом ковчеге праотца Александра,— ты с Максимом, разумеется, были парой ‘чистых’. Писал мне А[лександр] В[алентинович] дважды дифирамбы Максиму, очень сын наш понравился ему. Это, конечно, рекомендация не очень высокой марки, ибо есть в ней немножко неискреннего, заигрывающего’ (Арх. Г. Т. IX. С. 119—120).

15. Амфитеатров — Лопатину

Fezzano. 1911.IX.18

<...> Посылаю Вам копию с безрадостной переписки¹. Если находите нужным, можете показать В. Л. Бурцеву. Я не намерен оглашать этого, но не намерен и делать секрета, ибо все равно через неделю какой-нибудь подробный и рекламный отчет ‘о событии’ явится в газетах <...> Вы, конечно, будете упрекать меня за резкость, но, право, не мог иначе.

¹ Амфитеатров послал Лопатину копию своего п. Горькому о Шаляпине от 18 сентября 1911 г. Горький заметил в ответном письме Амфитеатрову 20 сентября 1911 г., что это письмо ‘имеет такой тон, как будто написано для публики’.

16. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 21.IX.911

<...> Письмо Ваше, быть может, ‘непреклонно-жестоко’, но ‘резкости’ в нем я не нахожу. Напротив, мне особенно нравится его тон. Впрочем, оно мне вообще понравилось, во всем его целом <...> Я очень милостливый человек, но милости к Ш<аляпину> я не испытываю <...> Да и когда дело идет о важном общественном интересе, не приходится сентиментальничать (особенно сейчас!) <…> Конечно, Б[урце]ву очень хочется тиснуть его в своей газете, которую надеется начать вскоре <...> Но как поступить, не компрометируя Вас, с письмом Г[орького], без которого Ваше письмо непонятно? О его согласии не может быть и речи? Можно напечатать: ‘Мы слышали, будто бы Г. обратился к А. с письмом приблизительно такого содержания (очень близкое изложение), на каковое А. отвечал тако (нам показывали черновик)’?

17. Лопатин — Амфитеатрову

[Париж.] 23.IX.911

Дорогой А. В.! Позабыл прибавить вчера, что один пункт Вашего письма показался мне несправедливым, а именно тот, где Вы укоряете Ш[аляпина) в преступлениях против искусства¹. Ведь артист (актер, певец) не сам сочиняет те пьесы, в которых он выступает. И скольких — иностранных и русских — гениальных артистов превозносили до небес именно за то, что, выступив в какой-нибудь жалкой пьесе — чуть не водевиле,— они ухитрялись сделать из какой-нибудь тусклой бесцветной фигуры настоящее живое лицо, глубоко потрясавшее публику и вызывавшее у нее высокие эмоции. И о Ш. говорили это самое как раз по поводу Дон-Кихота ² и Ивана Грозного ³. В чем же тут его вина?

Вот если б он сам заказывал такие пьесы исключительно в своих интересах, ну, тогда, пожалуй, можно бы еще было нападать на него, да и то не безоговорочно. А теперь за что?

¹ Амфитеатров писал Горькому 18 сентября 1911 г., что Шаляпин ‘продал свой талант и влияние на засаривание искусства ‘Дон-Кихотами’, ‘Старыми орлами’, ‘Иванами Грозными».

² Речь идет об опере ‘Дон-Кихот’ Жюля Массне, написанной специально для Шаляпина. Сам Шаляпин высоко оценивал художественные достоинства этого произведения. См.: А—Г, п. от 16 мая 1910 г., прим. 1.

³ ‘Иван Грозный’ — опера Р. Гюнсбурга. Шаляпин впервые исполнил главную партию в этой опере 2 марта 1911 г. в Монте-Карло, в театре ‘Казино’.

18. Амфитеатров — Лопатину

Fezzano. 1911.IX.23

Ай, нет, дорогой Герман Александрович, письма моего к А[лексею] М[аксимовичу] никак нельзя печатать. Это значило бы совершенно разрушить отношения, и без того ставшие не очень-то ладными, и жестоко обидеть А. М., чего я отнюдь не хочу.

<...> Но напечатать письмо значило бы учинить нападение, на что не ощущаю в себе ни охоты, ни права.

19. Лопатин — Амфитеатровым¹

[Париж.] 25.IX.911

Сейчас получил Вашу записку по поводу Ш[аляпина]. Вы сами же ввели меня в заблуждение словами: ‘можете показать Бурцеву, оглашать этого я не намерен, но и делать запрета тоже, так как все равно через неделю это попадет в газеты’. Я и понял так, что Вы не хотите посылать своего письма в газеты сами, от своего имени, но ничего не имеете против ‘нескромности’ друзей. Ну и ладно. Я Вас вполне понимаю и огорчу Б[урце]ва разрушением его надежд на эту ‘сенсацию’.

¹ Продолжение п. Лопатина Амфитеатрову от 23 сентября 1911 г. Публикуемый фрагмент написан после получения п. Амфитеатрова от 23 сентября.

20. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

9.Х.11. Spezia

<...> Но что это за ‘милый гость’, которого Вы ждете? Максимыч? И когда?¹ И к чему эти подстрекающие любопытство умолчания,— ‘интриганка’ Вы этакая!

¹ В п. Горького Амфитеатрову этого времени нет и намека на желание Горького приехать в Феццано. 9 или 10 октября 1911 г. Горький предлагал Амфитеатрову встретиться в Риме. В связи с этим И. В. Амфитеатрова писала Е. П. Пешковой 14 октября 1911 г. из Феццано: ‘…на днях мы собираемся дней на пять в Париж <...> А[лександр] В[алентинович] не только собирается повидать А[лексея] М[аксимовича], но, по-видимому, свидание это состоится не сегодня завтра перед нашей поездкой в Париж. Это будет в Риме по предложению самого А. М. Нечего и говорить Вам, как обрадовался А. В. возможности повидать его на нейтральной почве. Надеемся очень, что без посторонних свидетелей <...> Хорошо им теперь повидаться, чтобы дать возможность обвалиться последним ‘чешуйкам недовольства и непонимания’ (АГ).

21. Лопатин — Амфитеатрову

П[ариж.] Четверг 13.VI.12

Не знаю — дорогой Ал. Вал. — пробежали ли Вы перед отправкою бурцевское письмо?¹ <...> В нем всего любопытнее та маниакальная серьезность, с которой он изумляется, что ни я, ни Вы, ни А[лексей] М[аксимович] ², ни мир вообще не поняли всей важности и величия его намерения для русской истории <...>

Видел я Ек[атерину] Павл[овну]³ <...> Очень интересно и мило рассказывала она мне о посещении Шаляпина⁴: как она долго не решалась принять его, чтоб выслушать его объяснения, как вся душа ее поднималась при мысли увидеть его и говорить с ним, как она боялась общего возмущения против себя и какой-нибудь неприятной встречи и оскорбительной выходки у себя дома ⁵, как поразило ее искаженное от волнения лицо Ш[аляпина], с которым он говорил ей, что сам не понимает — как это случилось, что он действовал при данных обстоятельствах как-то автоматически, что после ему было досадно, но что он все же не догадывался о всей важности случившегося, что только Ваше письмо⁶ открыло ему глаза, потрясло до глубины души и поразило в самое сердце, благодаря его любви и почтению к Вам и А. М., что с тех пор он мученик и все ломает голову над тем — чем и как искупить ему свою вину и пр. Эта смесь несомненной искренности и высокого актерства совсем завоевала милую Е. П., и она тоже стала ломать голову по вопросу об ‘искуплении’. Писала А. М. В ответ на плохо понятое ее письмо получила разнос за недостаточное понимание Ш., за не довольно бережное отношение к его измученному сердцу (а она три дня после разговора с ним ходила синяя от пережитых волнений), а главное за самомнение, с коим она вообразила, что Ш. искал ее помощи для ‘искупления’ и пр.⁷ Но всего не расскажешь.

¹ По-видимому, имеется в виду п. Бурцева Лопатину. Не разыскано. См. также: А—Г, п. от 28 мая 1912 г., прим. 13.

² О письме Горького Бурцеву от 28 мая 1912 г. по поводу намерения Бурцева вернуться в Россию см. Г—А, п. от конца мая — начала июня 1912 г., прим. 1.

³ Лопатин известил Е. П. Пешкову о своем приезде в Париж открыткой от 10 июня 1912 г.: ‘Приехал я сюда повидаться с братом, которого жду сегодня. Очень бы хотел повидаться с Вами. Скажите: в какие дни (кроме завтра, вторника) и часы Вы свободнее?’ (АГ).

⁴ Шаляпин приехал в Париж на гастроли.

⁵ Горькому Е. П. Пешкова писала [20 июня] 1912 г.: ‘А меня начинают понемногу за мое с Фед[ором] свидание травить’ (АГ).

⁶ Имеется в виду открытое п. Амфитеатрова Шаляпину от 26 января 1911 г. по поводу известного инцидента. (См.: Г—А, п. от 26 янв. 1911 г., прим. 3). Шаляпин едва ли мог говорить о том, что п. Амфитеатрова ‘потрясло его’, после появления в печати его п. Волькенштейну (Там же).

Е. П. Пешкова восприняла открытое п. Амфитеатрова критически, о чем она писала Горькому 12 сентября 1911 г.: ‘Помнишь, в Париже, когда тебе присылали разные сведения о Шаляпине, когда сообщали о словах Шал[япина], что ради тебя он это сделал, когда прислали письмо Амфитеатрова (ты говорил, упрекали, что ты молчишь) — ты сказал, что, пожалуй, придется написать. Письмо Амф[итеатрова] мне не понравилось, и, помнишь, я тебе говорила, что если Амф[итеатрову] неудобно молчать показалось, то твое имя так высоко и чисто, что на вылазки по твоему адресу не стоит тебе отвечать’ (АГ).

⁷ Речь идет о п. Горького Е. П. Пешковой (между второй половиной мая и 4 июня 1912 г.). Отвечая в полемическом тоне на некоторые высказывания Пешковой о Шаляпине (АГ), Горький имел в виду прежде всего Амфитеатрова и его окружение. ‘Оставить бы Ф[едора] в покое,— писал Горький,— он его заслужил и нуждается в нем, как всякий человек, творящий большое дело среди миллионов бездельников.

Ты не сердись, — это не только тебе писано, но и дальше через твою голову’ (Арх. Г. Т. IX. С. 143).

И в следующем п. Е. П. Пешковой от 4 июня Горький пояснил: ‘Я не злюсь, а мне неприятно видеть, что ты на истории с Шаляпиным устроила праздник и парад всем твоим добродетелям. Буду очень рад, когда тебя проберут хорошенько за ‘измену принципам’, и ты сама убедишься, как неприятны люди, когда они выворачиваются наизнанку, дабы показать миру твердость и блеск своих душ’ (Там же. С. 143).

22. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

[Париж.] 23.VI.12

<...> Бродила во мне мысль — вернуться кружным путем, т. е. проехать в Геную через Лозанну, с заездом в Кларан, а из Генуи спуститься морем в Неаполь, где посмотреть Помпею и Горького¹, после чего приехать в Рим и убить там недельку на осмотр тамошних зрелищ,— и уж только после этого вернуться к Вам с юга. Но не знаю — хватит ли у меня на это предприимчивости: очень уж я утомлен и разбит здешней безалаберной жизнью.

¹ 27 июня 1912 г. Лопатин писал Амфитеатровой из Парижа: ‘Думаю выехать отсюда завтра, прожившись в прах и изнемогая от усталости. Если последнее чувство не изменится дорогой, то, вероятно, откажусь от затеи вернуться через Неаполь и Рим и направлюсь прямо домой, с остановкой в Кави’. Поездка к Горькому не состоялась.

23. Лопатин — А. В. Амфитеатрову

[Генуя.] 19.VIII.12, утро

<...> Я писал Ек[атерине] Павл[овне], что пробуду здесь недели 2 или 3 и прибавил: ‘если в конце этого времени А[лексей] М[аксимович] будет еще в Alassio и если Вам не будет в тягость мое пребывание в течение недели (ехать в такую даль на день или два положительно не стоит), то я охотно приеду к Вам’¹. Ответа на это письмо я не получил ² и теперь знаю почему. Раз А. М. уехал ³, то мне нечего делать там даже с ее точки зрения. Раньше это было бы лишним развлечением для А. М. и лишним шансом для удержания его там. Затем таилась надежда на возможность разговоров, в которых я поддержал бы ее сторону касательно планов на будущее. А теперь на что я ей там? Не для излияний же грусти и жалоб, к чему она совсем не склонна. Да и для себя мне там нечего делать: ведь интересен-то все же он, а не она, несмотря на все мое сочувствие к ее бедам.

¹ Лопатин писал Пешковой 9 августа 1912 г. из Генуи: ‘Получил я Вашу записочку накануне моего выезда из Fezzano <...> Думаю прогостить здесь недели три. Если к тому времени А[лексей] М[аксимович] не уедет еще из Alassio, если мое присутствие не покажется Вам в тягость в продолжение недели (ехать на сутки или двое в такую даль не стоит), то я охотно загляну в Ваши палестины, о чем у нас есть еще время списаться. Привет Вам и А. М.’ (АГ).

² Ответ был получен несколько позже. См. п. 24.

³ Горький уехал из Аляссио 8 августа 1912 г. Из п. Горького к Амфитеатрову от 2 августа 1912 г. видно, что сам Горький надеялся на встречу с Лопатиным в Аляссио.

24. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

[Генуя.] 20.VIII.12

<...> Получил письмо от Ек[атерины] П[авловны], пишет, что А[лексей] М[аксимович] уехал и неизвестно,— вернется ли он через 3 недели или даже вообще, но что если я захочу заглянуть к ней¹ и без А. М., то она будет очень рада. Сообщает о Вашем приглашении и о невозможности воспользоваться им сейчас и прибавляет, что хотела бы побывать у Вас хоть попозже, ‘чтоб душой погреться’ — бедняжка!

¹ Приезд Лопатина в Аляссио не состоялся. 25 августа он сообщил Амфитеатровой: ‘Ек. Павл. звала меня погостить у ней. Я долго колебался, но, кажется, не поеду’.

25. Лопатин — Амфитеатровым

[1 ноября 1912 г.]

Ливорно, пятница, 10 ч. утра. Пишу стоя на кабестане (тот ворот, которым ‘выхаживают’, якорь).

<...> За Porto Venere¹ началась ‘игра’! Все ‘мальдемерцы’ (от mal-de-mer {морская болезнь (фр.).}) показали себя ‘вовсю’. Судно ‘выгребало’ против ветра едва 1 милю в час!

Когда на маленькой парусной лодке идешь ‘круто к ветру’, все время на боку, черпая временами бортом, это немного жутко, но занимательно, но когда высокий пароход делает то же, это, право… глупо и… почти страшно <...> В 2 ч. ночи встаю, оглядываюсь: стоим в залитом огнями порту. Картина что-то знакомая. ‘Где мы?’ — ‘В Специи’.— ‘Как! Мы вернулись назад в Специю’? — ‘А Вам хотелось бы потонуть в другом месте?’ <...> Что было по дороге ‘ни в сказках сказать, ни пером описать!’ — Пришли в 9 ч[асов] у[тра]. Надеемся быть в Неаполе не позже воскресенья, если не утонем.

Датируется по содержанию (пятница — 1 нояб.). На открытке почт, шт.: ‘Napoli 3. 11. 12’.

Публикуемая (с сокращениями) открытка — первая из семи отосланных Лопатиным Амфитеатрову во время его поездки в Неаполь, а затем на Капри. У Горького Лопатин находился с 3 по 10 ноября 1912 г. Приезду Лопатина на Капри предшествовала его переписка с Горьким в октябре 1912 г. (Г—Л, п. 6—8).

¹ Порт в районе Специи.

26. Лопатин — Амфитеатровым

[2 ноября 1912 г. No 2]

Старая калоша ‘Farfaluga’, облыжно именуемая пароходом ‘Serivia’ — суббота, полдень, — пишется на ‘бухте’ (свертке) якорного каната, при славной качке <...>

Помнится, я говорил Вам, что со дня моего ‘воскресенья’ природа неизменно благоприятствует моим поездкам. Пусть как угодно свирепствуют стихии, хотя бы в день моего отъезда. Но за полчаса до выхода моего из дому дождь и снег приостанавливаются, чтобы дать мне дойти до станции или до пристани. Да и в дороге, чуть мне нужно выйти, или где мне нужно смотреть и любоваться, я всегда имею в изобилии солнце и свет. Так было и на этот раз. Ночью ревел шторм, лил дождь. Около 1/2 6-го я не отважился спуститься в темноте с лесенки без поручней, ибо вода кипела и билась как безумная. А к 7-ми, к моему выходу из дому, все успокоилось, а в 10 ч. к ‘отвалу’ даже вышло солнце. Правда, в открытом море разразился шторм, но ведь буря — тоже ‘картина природы’ и тоже входит в число интересных переживаний. Итак, на природу я не жалуюсь <...>

В Неаполе будем не ранее 8 ч. вечера! Подумайте: сладко ли очутиться в ‘незнамом’ городе ‘на ночь глядя’ да еще в таком разбойничьем вертепе, как неаполитанский порт!

Датируется по содержанию. На открытке почт, шт.: ‘Napoli 3. 11. 12’.

27. Лопатин — Амфитеатровым

Неаполь. Воскресенье [3—4 ноября 1912 г.]

<...> Должно быть, натура давно уже просила езды и хорошей встряски. В Неаполь приехал вчера затемно в 9 ч. в[ечера]. Начался грабеж: перевозчики, носильщики, указчики… Наконец я рявкнул: ‘Зовите карабинеров или гвардию, такие-сякие! Не дам ни копейки больше. Я и так плачу вдвое против тарифов’. Тогда разбойники кротко: ‘К чему тут полиция? Дайте что, пожалует, Ваша честь’. — Беру извозчика. Путем расспросов у полицейских и местных торговцев находим узкую улочку, где едва протесняется один экипаж (двум не разминуться). Вид разбойничьего вертепа. Отыскиваю моих молодоженов¹. Знаете, по сообщенным мне ценам я ожидал чего-то очень жалкого. Но действительность превзошла все мои ожидания. Это — Хитров рынок, Вяземская лавра², Contes miracles {Чудесные сказки (фр.).}! Сдаются собственно углы, хотя уступают и по 4 угла в одни руки. За всякими ‘надобностями’ выходят на улицу и в публичные бесплатные учреждения… Все остальное сообразно с этим. Ужас! Зато нравы просты. Мне не нашлось ни одной комнатурки. Говорю: ‘куда же я пойду теперь ночевать?’, а хозяйка: ‘а зачем идти? Вот двое козел, две доски, я сейчас огорожу Вам койку в головах у молодоженов, положу тюфяк, и отлично выспитесь!’ И что же? Ведь пришлось соснуть именно так! <...>

Сегодня же уезжаю на Капри. Уже дал депешу ³ <...>

4.XI. — забыл эту открытку в кармане и отсылаю уже на Капри.

Датируется по содержанию. На открытке почт, шт.: ‘Capri 5. 11. 12’.

¹ В Неаполе в то время жила племянница Лопатина и ее муж.

² Хитров рынок — площадь в центре дореволюционной Москвы, окруженная ночлежными домами.

Вяземская лавра — так называли дом Вяземского в Петербурге, в котором находились самые дешевые трактиры и ночлежные дома.

³ Телеграмма Лопатина не разыскана.

28. Лопатин — Амфитеатровым

[Капри. 5—7 ноября 1912 г.]

Капри. 5.ХI.12 — No4

Дорогие А. В. и И. В!

Продолжаю мою Одиссею. В воскресенье, в полдень, даю депешу. Приезжаю затемно. На пристани никого. Плохо. Думаю: ‘С легким чемоданчиком не стоит брать извозчика. Пойду по колесной дороге, которая, наверно, ведет и мимо них. А про виллу¹ спрошу у прохожих’. Иду, иду, взмок как мышь, чемоданчик оттянул руку, горы, темень, и никаких прохожих. Наконец какие-то два парня. ‘Знаете виллу М[аксима] Г[орького]?’ — ‘Знаем’. — ‘Ведите, я заплачу’. Ходили, ходили по горам и долам. Пришли к какому-то неосвещенному зданию, звонились, звонились, так и не дозвонились никого. ‘Ведите меня вниз на марину, в какую-нибудь скромную гостиницу’. Внизу останавливает меня некто: ‘Вы — Л[опатин]? Я Вас видал в Париже’. — ‘Да’. — ‘Куда же Вы идете? А Горькие Вас ждали на Funiculaire {фуникулёр (фр.).} (о коем я совсем позабыл). Не дождались, подумали, что Вы опоздали к пароходу и ушли домой’. — ‘Ведите меня к ним’. Признаюсь, по душевной испорченности, я подумал из отсутствия встречи, что ко мне ‘повернули холодное плечо’. К счастию, я ошибся. А[лексей] М[аксимович], М[ария] Ф[едоровна], ее сын Ю[рий] А[ндреевич] ² и др. долго ждали меня и не дождались. Все сложилось потом по-хорошему. Жаль только, что А. М., стоя долго вечером на ветру, в одном пиджаке, немного простудился, что мне очень досадно и неприятно. О делах Бурцева³ уже говорил не мало и встретил то, чего и ожидал: доброжелательность, но вялую и неактивную. И чучело же этот Б[урцев]! Пишет ‘выеду в субботу’ (через день после моего отъезда). ‘В Специи буду в среду’ (когда я буду в Неаполе!). ‘Очень бы нужно повидаться с вами’ (зачем же путал?). Хотел бы повидать и Горького. Телеграфируйте ‘туда-то’ (а его там уже нет!) ‘Пишите туда-то’. — Написал, но никакого толка не жду.

(По горам и долам я бродил в темноте целых два часа без отдыха. Ва!)

7/XI 12. — Атмосфера здесь не из радостных: М. Ф. грустна и все задумывается. А. М. тоже не шибко весел. Вот уже вторые сутки, что непогода мешает мне выехать, авось удастся завтра, а эти строки пошлю, вероятно, сегодня и дорогим почтовым пароходом <...> ⁴

¹ Вилла ‘Серафина’, где жил Горький, была расположена на виа Муло. Один небольшой дом занимали Горький и М. Ф. Андреева, в другом была столовая и комнаты для приезжающих.

² Юрий Андреевич Желябужский.

³ Речь идет об издании газ. ‘Будущее’.

⁴ На открытке почт, шт.: ‘Capri 7.XI.12’.

29. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

No 5. Капри. 9.XI.12. Суббота

<...> Все дела мои здесь я прикончил в двое суток (понед[ельник] и вторн[ик]). Думаю: ‘В среду съезжу в лазурный грот, а в четв[ерг] на заре уеду отсюда’. Но в среду была непогода, отложил до четверга, в четв[ерг] случилось то же, а потому решил выехать в пятницу, не побывав в гроте. Но в пятницу разыгралась такая буря, что пароход вовсе не пошел. А попозже получилась депеша от Бурцева, что он завтра (то есть сегодня, в субботу) будет сюда¹. Значит, выехать придется только в воскресенье или понедельник <...> Разговор о здешнем ‘душенастроении’ и пр. откладываю до свидания, памятуя слова мудрого Соломона, Исуса сына Сирахова, Козьмы Пруткова и других древних философов: ‘Слово — не воробей…’, ‘Что написано пером…’, ‘Verba volant, scripta manent’… {Слова улетают, написанное остается (лат.).} и т. д., и т. д.

Воскресенье, утро. Вчера приехал Бурцев и вчера же переговорили о всем, что ему нужно, так что сегодня мы оба уезжаем² (в не совсем удобный для меня час), а завтра уезжает М[ария] Ф[едоровна] с сыном… По крайней мере, она так сказала мне. Признаюсь, я плохо понимаю, что тут происходит и что будет далее.

¹ 8 ноября Горький телеграфировал Бурцеву в Неаполь, сообщая, что Лопатин находится на Капри (АГ). Бурцев приехал на Капри 9 ноября 1912 г. (Дн. Пятницкого). По-видимому, именно к этой встрече относятся воспоминания Бурцева: ‘…я был в Неаполе и написал Лопатину на Капри. Лопатин от имени Горького телеграммой пригласил меня приехать на Капри. Один вечер мы провели все вместе у Горького за общим разговором. Более всех рассказывал Лопатин. Рассказывал по обыкновению красочно и увлекательно. Слушателей особенно занял его рассказ именно о том, как эсеры хотели меня на суде поймать по поводу устройства побега Бакаю’ (Бурцев В. В погоне за провокаторами. М., Л.. 1928. С. 114).

² 28 октября/10 ноября 1912 г. Пятницкий записал в дневнике: ‘Только что уехали Лопатин и Бурцев’ (АГ).

30. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

[Неаполь] No 6. Понедельник. 11.XI.12. Вяземская лавра. Вечер

<...> День за днем, я задержался на Капри целую неделю и лишь вчера уехал оттуда вместе с Б[урцевым]. И давно было пора! Ибо как раз в это время шла подспудная трагедия и готовился последний акт. ‘Она’ мне сказала, что уезжает на другой день вместе с сыном. Но мне плохо верилось. Однако сегодня на морском смотру я познакомился случайно с одним русским, который рассказал мне, что он ехал сегодня с Капри с одной русской ‘княгиней’ с сыном, которую провожал до пристани Г[орький], причем при прощанье было не мало слез и пр. Так что отъезд ее несомненен¹. Куда она едет, как намерена устроиться, чем жить, как мотивировала свой отъезд мне и Бурчику, обо всем этом писать не рискую. И там было не так-то покойно спать над лавой <...> С Капри нас провожало пять шпиков: 3 француза, два итальянца и один русский.

¹ М. Ф. Андреева уехала с Капри 11 ноября 1912 г. Горький сообщал Е. П. Пешковой: ‘В понедельник утром М[ария] Ф[едоровна] уехала, мы простились дружески. Все вещи ее взяты ею, и более она не вернется сюда’ (Арх. Г. Т. IX. С. 149).

31. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

No 7 Неаполь. 12.XI.12

<...> Теперь берусь снова за жалобы и доносы. Не знаю, — каков Неаполь в хорошую погоду, но в дождь я не видал еще более грязной дыры. Впрочем, и в сухомень, поутру, после поливки улиц, тротуары нестерпимо скользки и грязны. А теперь то и дело идет дождь, иной раз проливной. Можете себе представить — как это удобно для всяких поисков, осмотров и т. п.! <...> Во всяком случае я порешил зайти завтра в музей, послезавтра в Помпею, а в пятницу отрясти прах с моих ног на Неаполь и его окрестности <...> Возможно, что такое же счастье выпадет на мою долю и в Риме, и тогда я, конечно, недолго пробуду в отсутствии <...> На Капри местные доброжелатели доложили Г[орьки]м, что если я и Б[урцев] выедем в воскресенье, то нас арестуют при сходе с парохода, так как сопровождавшие Б. из Парижа шпики, потерявшие его было из виду, теперь снова нашли его в моей компании. Но, конечно, ничего не вышло, кроме почетного сопровождения.

32. Лопатин — Амфитеатрову

[Феццано. 22 апреля 1913 г.]

No 9. Вторник

<...> Вернулся Зина¹. Ничего особенно интересного не рассказывал. Видно только, 1) что денежное положение там убийственное (однако привез Лиде² в подарок от А[лексея] М[аксимовича] очень дорогую шаль) 2) что Е[катерина] П[авловна] живет не в одном доме с А. М., с коим живет только М[аксим] и 3) что письменные и деловые сношения с М[арией] Ф[едоровной] продолжаются, что как будто показывает, что она была со мною не столь неправдива, как можно было бы думать.

Датируется по содержанию (вторник — 22 апр.) и почт. шт.: ‘Феццано 23.4.13’.

¹ З. А. Пешков.

² Л. П. Пешкова писала Горькому из Феццано: ‘Право, не знаю, что и делать с таким роскошным подарком, не по плечам он обывательской девице, более пристал бы он торжественной и прохладной тишине старообрядческого храма. Так красиво разнообразие листьев и цветов, исполненное одной серебристой нитью. Все население ‘Теплого дома’ [т. е. виллы Буриасси] сбежалось смотреть заморскую красавицу, а Герман Александрович даже боялся в руки брать.

Красота!’

А с другой стороны. Ваш подарок. Разве я видела хоть одну некрасивую вещь, данную Вашими руками? Воистину считаю себя редкой счастливицей и обладательницей Вашего подарка’ (АГ).

33. Лопатин — Амфитеатрову

СПб. 14[27] VII, 1913

<...> Погода у нас еще хуже вашей. Она разрушила много моих планов. Напр., я хотел спуститься из Екатеринослава до Александровска по Днепру на плотах, через пресловутые пороги, чтобы посмотреть самолично, что это такое <...>

По-видимому, Горький собирается на родину?¹ Куда именно, особенно сначала? Надолго ли? Не повлияло ли на его решение мое благополучное пребывание в отечестве?² Знал ли об этом пребывании Бурчик³ в то время, когда он гостил у Вас? Очень ли он возмущался моей скрытностью? Не скрывайте от него моего адреса, если бы он обратился к Вам за ним <...>

Рад, что Эрьзя⁴ вам так нравится, рад и за Вас, и за него, а то он, бедняга, чувствовал бы себя совсем одиноко в своей беломраморной дыре. Искренно рад за Лиду и Зину по поводу устройства последнего при ‘Энергии’ ⁵.

Читали ли вы в киевских газетах о театральных успехах М[арии] Ф[едоровны]? Сам я этих статей не читал, но слышал от всех, видевших ее в ‘Одиноких’ Гауптмана, самые восторженные отзывы об ее игре. Говорят о ней, как об очень умной актрисе, создавшей свою роль совсем по-своему и очень удачно. Сценическую ее наружность тоже очень хвалят. По-видимому, она поступила-таки в труппу Художественного театра, по крайней мере, она была в Киеве с отделением этой труппы’. Жаль, что меня не было тогда там.

¹ Виза на выезд в Россию была получена Горьким в Неаполе 5 июля 1913 г.

² Об отъезде Лопатина в Россию см. в сообщении Л. С. Пустильник ‘К биографии Лопатина’ и вступ. ст. Н. И. Дикушиной.

³ В. Л. Бурцев.

⁴ Степан Дмитриевич Эрьзя (наст. фамилия — Нефедов, 1876-1959) — скульптор. С 1906 по 1914 г. жил в Италии и Франции. Во время своего пребывания в Италии Эрьзя сблизился с Амфитеатровым, который оказывал ему в то время поддержку ‘Когда Эрьзя работал в Карраре, в Феццано жил Амфитеатров. Его дом был широко открыт для всех русских, и многие видные русские эмигранты посещали писателя. Г. А. Лопатин познакомил Эрьзю с А. В. Амфитеатровым. Последний много слышал о нем от Ф. И. Шаляпина. Он оценил его талант, весьма радушно принял русского скульптора, оставил у себя гостить и скоро с ним сдружился <...> Когда Амфитеатров из Феццано переехал в Левант, он пригласил к себе погостить Эрьзю и устроил там для него мастерскую. Эрьзя с охотой переселился к нему и перевез в новую мастерскую весь свой мрамор и инструменты из Каррары. Здесь Эрьзя сделал одну из самых сильных своих вещей — ‘Агриппину’. Далее он сработал изящный портрет ‘мальчика с собакой’ — сына А. Амфитеатрова, большую фигуру ‘Иоанна Крестителя’ для феццанской церкви и портрет Б[урцева?]. Все эти вещи, кроме ‘Иоанна Крестителя’, который был помещен в феццанской церкви, остались у А. В. Амфитеатрова и нигде не были выставлены <...> У А. В. Амфитеатрова Эрьзя прожил около четырех месяцев’ (Сутеев Г. Скульптор Эрьзя: Биограф, заметки и воспоминания / Сост. Г. С. Горина. Саранск, 1968. С. 42—43). См. очерк Амфитеатрова ‘Ерьзя’ в его кн. ‘Заметы сердца’ (СПб., 1909).

⁵ З. А. Пешков некоторое время был секретарем сборников ‘Энергия’. См.: А—Г, п. от 2 октября 1913 г.

⁶ М. Ф. Андреева приехала в Россию с Капри в конце 1912 г. нелегально и шесть месяцев жила под чужим именем. Возобновление ее артистической деятельности стало возможным после того, как группа артистов МХТ (от их имени выступал Н. А. Румянцев) обратилась в Министерство внутренних дел с ходатайством о разрешении Андреевой участвовать в гастрольных поездках театра в Киеве. См.: М. Ф. Андреева. С. 191—192.

Гастрольные спектакли Андреевой с артистами МХТ состоялись в Киеве 2, 3 и 4 июня 1913 г. в театре ‘Соловцов’. Шла пьеса Г. Гауптмана ‘Одинокие’ с участием М. Ф. Андреевой, В. И. Качалова, И. М. Москвина, О. Л. Книппер-Чеховой и др. В киевских газетах гастроли МХТ получили восторженную оценку. О М. Ф. Андреевой в одной из статей говорилось: ‘Случилось так, что М. Ф. Андреева, вернувшаяся на сцену после восьмилетнего перерыва, предстала перед зрителем в той же роли, тепло и сердечно приветствуемая аудиторией, как достойная и всегда желанная, своим исполнением заставляющая прежде всего говорить о себе, о роли Кэт и вновь пересмотреть вопрос о толковании идеи Гауптмана, принятом московскими художниками’ (Чаговец Б. Спектакль артистов Художественного театра//Киевская мысль. 1913. No 153. 5 июня).

34. Амфитеатров — Лопатину

[Феццано.] [9] 22.VIII.1913

<...> Хорошего молодого писателя мы обрели — некоего Бориса Тимофеева¹. Немножко слишком много горьковщины, но, как Вам известно, я этим не обижаюсь и думаю, что из всех предметов к подражанию в нынешнюю эпоху это все-таки наилучший <...>

К юбилею Короленко написал с большою, правду сказать, неохотою маленькую статью в ‘Киевскую мысль’ по требованию² <...> Правда сказать, эти юбилеи Короленко, при всем моем глубоком к нему уважении, начинают делаться смешными. Что это за юбилеи шестидесятилетнего рождения, шестидесяти лет со времени крестин, со времени первых именин и т. д. и т. д. Напрашивается на юмористический очерк. Он, конечно, менее всего в этом виноват, но кругом-то его дураки, что ли? Горький никогда не позволил бы такого юбилейного изнасилования… А Горький где-то опять пропал. Последнее его письмо было из Римини, писал он о том, что едет к нам, только ему надо предварительно побывать еще в одном месте ³, но в этом самом одном месте, которое не знаю где, пропал столь основательно, что затем ни слуха о нем, ни духа, и на письмо, которое я отправил ему в Римини, ответа не было до сих пор… Уже недели две с лишним… В Россию, по-видимому, все-таки едет, равно как, по-видимому, очень хорошо понимает, что ему предстоит по приезде в Россию основывать нечто вроде новой Ясной Поляны. Мой взгляд на сей предмет Вы знаете, и я думаю, что это ему и удастся и будет очень хорошо во всех отношениях… Голова у него умственная, набита теперь всяким знанием весьма обильно и прочно, а разговорщик он неутомимый и умеет увлекать и чаровать людей, что на этом амплуа, надобность которого в русском обществе несомненна, являет качество весьма драгоценное ⁴.

Печатается по машинописной копии с пометой Амфитеатрова: ‘Г. А. Лопатину’.

¹ Амфитеатров имеет в виду первый сборник ‘Энергия’, в который была принята повесть Б. Тимофеева ‘Сухие сучки’. См.: А—Г, п. от 26 сент. 1913 г., прим. 64

² Статья ‘На страже чести’ была написана в связи с 60-летием Короленко. См.: Киевская мысль. 1913. No 193. 15 июля.

³ 11 июля 1913 г. Горький уехал лечиться на север Италии. Амфитеатров упоминает п. Горького к нему (июль, после 20. 1913 г.).

⁴ См. также: А—Г, п. от 12 июля 1913 г.

35. Лопатин — Амфитеатрову

[Петербург.] 6(19).IХ.13

<...> 20 августа еще купались,— это в северной-то России! Здесь я и до сих пор сплю с открытым настежь окном (без жалюзи).

<...> Странно, что я так плохо рассмотрел Эрьзю¹: многое в его мнениях — напр., о ненужности чтения — казалось мне ‘безлепицей’, его отзывы о других мастерах напоминали мне замечания древних об gens invidiota poetarum {завистливой породе поэтов (лат.).}, а речи о себе дышали, на мой взгляд, детским самодовольством, работы же его представлялись мне монотонным повторением собственной особы во всех видах: Христа, пахаря, кузнеца и пр. и пр. Не думаю, чтобы он мог быть компрометирован сколько-нибудь серьезно <...>

Вашей статейки в ‘Киевской мысли’ по поводу юбилея Короленка, вследствие моих разъездов, не читал. Но вполне согласен с Вами насчет избыточности этих чествований и готов воскликнуть параллельно калхасовскому Stop des fleurs — Stop des jubiles! {Довольно цветов — остановите чествования! (фр.).} О Горьком не знаю, что и думать. Слышу, что М[ария] Ф[едоровна] поехала к нему, спрашиваю: значит, она снова переселяется на Капри? Отвечают: отнюдь! Для нее это невозможно, ибо она подписала контракт с театром², но она поехала на месяц, сдавшись на его мольбы. Затем слышу, что у Г[орького] пошла горлом кровь, что климат Капри оказался для него вовсе неподходящим, что его перевезли в Локарно (или Лугано) ³, и пр. Так что выходит, как будто она поехала туда походить за ним. Впрочем, сейчас Вы, вероятно, лучше знаете всю правду. — Где это Римини? Не то близ Рима, не то в Ломбардии?⁴… Помню только, что там была какая-то Франческа, попавшая в пьесу, послужившую где-то сигналом для восстания или мятежа⁵. Желал бы я быть обманутым, т. е. чтобы оказалось, что Горький здоров и едет в Россию, где ему действительно нашлась бы роль и дело.

¹ Лопатин отвечает на п. Амфитеатрова от 9/22 августа 1913 г.: ‘У нас долго жил Эрьзя, работал бюст Бубы, весьма великолепный. Большущая сила сидит в этом человеке, настоящий он во всех отношениях. <...> Прелюбопытная и истинно демократическая натура, без маскарада <...> Хорошо было бы узнать в России, какие собственно причины воспрещают Эрьзе въезд на родину’.

² В мае 1913 г. М. Ф. Андреева подписала контракт о вступлении в труппу Свободного театра.

³ Локарно и Лугано — города в Швейцарии.

⁴ Город и порт Римини расположен на Адриатическом море. 11 июля Горький уехал лечиться на север Италии. С М. Ф. Андреевой, Н. А. Румянцевым и Л. М. Леонидовым встретился в Римини.

⁵ С историей трагической любви Франчески и Паоло, воспетой Данте в знаменитой V песне ‘Ада’, связано действительное событие, происшедшее в итальянском городе Римини в конце XIII в. О какой пьесе идет речь — неизвестно. К этому сюжету обращались русские композиторы (оперы С. В. Рахманинова и Э. Ф. Направника, фантазия для оркестра П. И. Чайковского).

36. Лопатин — Амфитеатрову

[Петербург.] 19.IX (2.Х) 1913

<...> Неужели Вы так-таки ничего не знаете о Горьком: о кровохарканье, о перевозе его в Локарно или Лугано, о приезде туда М[арии] Ф[едоровны] и пр.?! Ведь это же изумительно! И где же справляться о нем, как не у Вас — Зины?!

37. Амфитеатров — Лопатину

Levanto. [21.X] 3.XI.1913

<...> Вчера были братья Золотаревы ¹ с острова Капри, проездом в Париж. Собираются в Россию. По словам их, Горький, который чрезвычайно поправился и выглядит лучше, чем когда-либо, тоже думает ехать в Россию и, кажется, непременно поедет, потому что весьма увлекся врачом Манухиным, поставившим его на ноги. Это мне нравится еще и потому, что Манухин² киевлянин, и, значит, Горький если за ним последует, то должен будет поселиться в хорошем климате.

Печатается по машинописной копии с карандашной правкой Амфитеатрова (без подписи).

¹ А. А. и Н. А. Золотаревы. См. также: А—Г, п. от 16 ноября 1913 г.

² И. И. Манухин.

38. Лопатин — Амфитеатрову

[Петербург.] 30.Х (12.XI) 1913

<...> Я рад, что Горький поздоровел и собирается на родину. Мне кажется, что для него это безопасно <...>

Жаль, что Бейлис оправдан не только не единогласно, но и не большинством, а лишь равенством (по 6) голосов за и против, что, как известно, обращается по закону в пользу подсудимого, т. е. оправдания¹.

¹ На это высказывание Лопатина Амфитеатров ссылался в своем п. Горькому от 16 ноября 1913 г.

39. Амфитеатров — Лопатину

[Леванто.] [5] 18.XI.1913

<...> Восторги по приговору Бейлисова дела читаю и хочу крикнуть, как казак, которого по молитве к угодникам перебросило через лошадь: — Не всё сразу! Наш Алексей Максимович, конечно, не мог не перестараться пуще всех…¹ А ликовать, по-моему, совсем нечего. Я буду писать по этому поводу во второй книжке ‘Энергии’ ², но есть вещи, которых не напечатаешь, а между тем я чрезвычайно их боюсь <...>

Да, вот сегодня и от Шолома Алейхема получил письмо, в котором ясно звучат ноты совсем не пылкого восторга, выражающегося словами: ‘могло быть хуже’… Конечно, могло. Но надо было бы лучше, и я надеялся, что будет лучше. Не по вере в великий смысл простого серого мужика, которым утешаются Ал. Мак. и другие³, а просто потому, что уж очень чудовищно нелепо, глупо и бездарно велось обвинение.

Печатается по машинописной копии с карандашной правкой Амфитеатрова.

¹ См.: Г—А, п. от ноября, не позднее 14, 1913 г.

² См.: п. от 25 ноября 1913 г. Лопатину Амфитеатров писал 10 ноября 1914 г.: ‘В конце концов выпустил книжку, сняв из нее свою статью о Бейлисе, ибо она приводила издателей в ужас и плач своей нецензурностью, по-моему, впрочем, мнимою’.

³ Короленко в корреспонденции из Киева писал о составе присяжных заседателей: ‘<...> общее впечатление от него именно серое <...> Состав по сословиям — семь крестьян, три мещанина, два мелких чиновника. Два интеллигентных человека попали в запасные. Старшина — писец контрольной палаты. Состав для университетского центра, несомненно, исключительный’ (Рус. ведомости. 1913. No 247. 27 окт.).

‘Дело Бейлиса,— писал Короленко в другой корреспонденции,— тоже искажено ложным направлением следствия, но и оно стало ясно после суда и речей защиты <...> Я лично не теряю надежды, что луч народного здравого смысла и народной совести пробьется даже сквозь эти туманы, так густо затянувшие в данную минуту горизонт русского правосудия. Правда, испытание, которому оно подвергнуто на глазах у всего мира, тяжелое, и если присяжные выйдут из него с честью, это будет значить, что нет уже на Руси таких условий, при которых можно вырвать у народной совести ритуальное обвинение’ (Рус. ведомости. 1913. No 248. 28 окт. (прил. к номеру)).

‘Исключительность состава присяжных еще подчеркивает значение оправдания’,— отмечал Короленко в корреспонденции ‘Присяжные ответили…’ (Рус. ведомости. 1913. No 249. 29 окт.).

Короленко писал М. Г. Лошкаревой в связи с окончанием процесса: ‘Да, это была минута, когда репортеры вылетали из суда, с коротким словом: оправдан. Я чувствую еще до сих пор целебную силу этого слова. Чуть начинается нервность и бессонница, — вспоминаю улицы Киева в эти минуты и сладко засыпаю’ (Короленко В. Г. Собр. соч. М., 1955. Т. 9. С. 763).

40. Амфитеатров — Лопатину

Levanto. [23.ХII.1913 г.] 1914.I.5

<...> От Горького страшно давно нет вестей¹. Лопнула тут какая-то пружина <...> а почему — бог весть?

Здоровье его, слышно, опять хуже² и настроение, судя по одной записке, Зиною ³ полученной, очень мрачное.

¹ На свое п. Горькому от 25 ноября 1913 г., адресованное на Капри, Амфитеатров получил ответ только 23 марта/5 апреля 1914 г. из Петербурга.

² Известия об обострении болезни Горького проникли и в печать. Так, в заметке ‘Максим Горький в Финляндии’ говорилось: ‘Легочный туберкулез, не оставлявший А. М. в течение почти всей его жизни, принял за последнее время столь опасную форму, что пользовавшие его итальянские и французские врачи теряли надежду на выздоровление. Спасителем Горького явился молодой русский врач М[анухин], один из практикантов пастеровской клиники. Он применил к писателю вновь открытый способ лечения туберкулеза, путем освещения селезенки рентгеновскими лучами’ (Биржевые ведомости, веч. вып. 1914. No 13939. 7 янв.).

³ З. А. Пешков.

41. Амфитеатров — Лопатину

Levanto. [29.IV] 12.V.1914

<...> От Алексея Максимовича имел одно письмо¹, весьма бессодержательное, из которого видно только то, что Россия пришлась ему не сахарно. Во всяком случае, он засядет там, видимо, навсегда, так как жизнь на Капри совершенно ликвидирована. Приводят меня в большое огорчение слухи о его театральных предприятиях и затеях². Во-первых, прогорит он зверски на этом деле. Во-вторых — измотает оно его нервно и всячески. В-третьих,— Горький, возвратившийся в Россию для того, чтобы заняться антрепризою, как-то ужасно мизерно, все равно, что Топтыгин чижика съел. Но писать ему обо всем этом, конечно, невозможно, ибо только родит недоразумения. Если бы виделся, то, конечно, все бы это ему высказал.

У нас здесь многие перемены и предвидятся еще некоторые. Уезжает Константин Андреевич³ куда-то строить теософские храмы <...> Эрьзя уехал в Россию. (Уже в России). Надавал я ему писем к разным именитым людям видимо-невидимо.

Печатается по машинописной копии с правкой Амфитеатрова.

¹ Имеется в виду п. Горького Амфитеатрову от 23 марта/5 апреля 1914 г.

² В печати сообщалось о намерении Горького создать новый драматический театр и привлечь в него Шаляпина: ‘Ф. И. Шаляпин дал свое принципиальное согласие М. Горькому выступить в театре, который М. Горький предполагает в будущем сезоне открыть в Москве. Интересно то, что Ф. Шаляпин выступит в качестве драматического артиста, причем М. Горьким будет специально написана пьеса и будет создана соответствующая роль для Шаляпина’ (День. 1914. No 107. 21 апр.).

³ Возможно, К. А. Лигский.

42. Лопатин — Амфитеатрову

Поместье Корсаковка,

неподалеку от Боровичей (Новгородской) губ[ернии]).

Старая барская усадьба, раннее утро — 5(18)V.1914

<...> Вот куда я забрался на недельку, чтобы побродить по полям, подышать утренней прохладой в густом вековом парке, послушать птичьего щебета, кваканья лягушек и всяких деревенских звуков… а в конце этого месяца думаю отправиться на Черное море в окрестности Батума, в имение одного из моих братьев, а оттуда в Тифлис, где у меня имеются две сестры. А там недалеко уже и до Баку, откуда, пересекши вдоль Хвалынское море¹, можно подняться вверх по матушке Волге до самого Ярославля и даже до Твери². Как видите, во мне еще не успокоилась бродяжеская жилка, которая продолжает толкать меня туда и сюда. Но при этом я продолжаю удерживать за собою свой скромный, петербургский pied-a-terre {}*³, куда могу вернуться всякую минуту, чтобы найти там мои книги и прочую ‘хурду-мурду’ на своем месте, точно я только вчера или сегодня вышел из комнаты. Это чертовски приятно, и я постараюсь — поэтому — сохранить мое нынешнее логовище вплоть до гробовой доски, если мне суждено умереть <...>

<...> Горький живет, говорят, в двух шагах от меня⁴, но так как он и М[ария] Ф[едоровна] притаились, не подавая никаких признаков жизни, то и я не вижу нужды тревожить их уединение.

¹ Древнерусское название Каспийского моря.

² Ныне — г. Калинин.

³ ‘Квартиру-то я нанял еще месяц назад,— писал Лопатин Амфитеатрову 14/27 июля 1913 г., — тотчас по приезде сюда и решил оставлять ее за собой при всех своих разъездах в качестве постоянной pied-a-terre {пристанище (фр.).}, т. е. собственного угла, где хранились бы мои вещи и куда я во всякое время мог бы явиться, никого не предупреждая и не теряя времени каждый раз на поиски логовища. Мой краткий адрес таков: ‘Г. А. Лопатину. Карповка 19, СПб.’, а более обстоятельный таков: ‘Набережная Карповки. Литераторская улица, Дом писателей, 19’.

⁴ Горький жил в то время в Финляндии в местечке Кирьявала (станция Мустамяки).

43. Лопатин — Амфитеатрову

Черное море. На траверзе Судака.

Воскресенье, 7.VI.1914

<...> Читал я в газетах, что Горький уехал в Давос, что, по-видимому, показывает, что доктор Манухин (?) (или Леухин?) совсем не чудотворец¹ <...> Со многим из того, что Вы говорите по поводу его затей и пр., я согласен, но ведь все это — лишь газетные слухи, да и действительно имеющиеся замыслы могут не осуществиться, что даже всего вероятнее. — По поводу теософического храма² не могу не воскликнуть: ‘Господи! Как много еще идиотов и безумцев даже среди образованной интеллигенции!’ Эрьзя уже испытал всю прелесть русской ‘каталашки’ и пр. Чем кончились его невзгоды — и кончились ли,— решительно не знаю ³.

¹ В газ. ‘Речь’ (1914. No 131. 16(29) мая) была помещена заметка ‘Лечение туберкулеза по И. Манухину’ о несостоятельности методов лечения доктора И. И. Манухина. Горький выступил в той же газете с опровержением этой заметки (Речь. 1914. No 134. 19 мая). См.: Г—А, п. от 23 марта/5 апреля 1914 г., прим. 2.

² Речь идет об антропософском храме Гетеанум, сооружавшемся в начале первой мировой войны в швейцарском городе Дорнахе по проекту основателя антропософии Рудольфа Штейнера. Антропософия — разновидность теософии, религиозно-мистического вероучения. В сооружении храма принимали участие приверженцы антропософии из разных стран (в том числе А. Белый).

³ В газетной заметке ‘Дым отечества…’ сообщалось, что Эрьзя приехал к проф. С. А. Венгерову с рекомендательным письмом от Амфитеатрова. Венгеров направил его к Репину в Финляндию: ‘На обратном пути арест. И начинаются прелести отечественного дыма. Обыск. Допрос о знакомстве с Бурцевым. Охранное отделение. Жандармы. Одиночная камера <...> И через _н_е_с_к_о_л_ь_к_о_ _д_н_е_й_ ‘с_в_о_б_о_д_а’ с предупреждением о _н_а_д_з_о_р_е_ _п_о_л_и_ц_и_и’ (Новь. 1914. No 105. 21 мая).

44. Лопатин — Амфитеатрову

СПб., Карповка, 19. Дом писателей.

10(23) сентября 1914

<...> Вернулся я из моих летних скитаний уже после того, как возгорелась всемирная война, расстроившая все внешние и даже внутренние сношения. Эрьзя у меня не был. Горький — тоже (что, пожалуй,— в данных обстоятельствах — довольно понятно). Не знаю, насколько правды в сообщении о его поступлении в санитары или в попытке к сему¹.

В конце письма приписка: ‘Конверт не заклеиваю ради облегчения военной цензуры’.

¹ Слухи, о которых сообщает Лопатин, были ложными. См.: Г—Войт, п. 3, прим. 9.

[В Ставрополе]

Рассказ Г. А. Лопатина в записи Амфитеатрова

Публикация и комментарии Е. Г. Коляды

Печатаемый текст¹ представляет собой неполную черновую запись одного из устных рассказов Лопатина, сделанную Амфитеатровым.

После встречи с Лопатиным в конце 1909 г. Горький, как это видно из его переписки с Амфитеатровым, напоминал ему о необходимости записывать устные рассказы Лопатина. Один из небольших рассказов о шлиссельбуржцах Амфитеатров передал Горькому в письме от 2—5 февраля 1911 г. Эти записи Амфитеатров вел систематически (о чем есть свидетельство в его письмах², но их местонахождение неизвестно).

Публикуемый рассказ Лопатина относится ко времени его пребывания в ставропольской ссылке (1869 г.). Ссылка в Ставрополь — один из сюжетов устных рассказов Лопатина на Капри. Об этом свидетельствует запись в Дневнике К. П. Пятницкого, озаглавленная ‘Ссылка в Ставрополь Кавк[азский] (см. в наст. томе ‘Из Дневника Пятницкого’). К сожалению, Пятницкий очень коротко изложил содержание рассказа, но первые две строчки его записи: ‘Как избавился от этапа. Спутникам-жандармам позабыли дать маршрут…’ — имеют прямое отношение к публикуемому тексту.

Рассказ, записанный Амфитеатровым, начинается с того момента, когда Лопатин, избавившийся от этапа (т. е. от следования к месту ссылки в партии арестантов, сопровождаемой конвоем), был отправлен на тройке в сопровождении жандармов.

Первоначальное название рассказа ‘Побег’ — вычеркнуто и заменено другим: ‘Первый побег Германа Лопатина’. Судя по названию, предполагался рассказ Лопатина о его побеге из ставропольской тюрьмы в январе 1870 г. Но как раз об этом событии ничего в записи не сообщается. Рассказчик начал с предыстории побега — с приезда в Ставрополь, подробно остановившись на одном из эпизодов своей служебной деятельности в должности чиновника особых поручений при губернаторе. Но и этот эпизод оказался незавершенным: запись обрывается на полуфразе.

Непосредственно под заголовком Амфитеатров сделал (после 1918 г.) поясняющую приписку черными чернилами: ‘Записаны под диктовку покойного Г. А. Л[опатина]’. Эта приписка не точно передает характер записи. В начале рассказа, до фразы: ‘Некоторые эпизоды из службы Лопатина при Властове настолько интересны, что жаль было бы о них умолчать’, повествование ведется в третьем лице, как бы со слов Лопатина самим Амфитеатровым, в характеристику отношений губернатора Властова с Лопатиным вводятся определения, которые не могли принадлежать Лопатину (‘огромный талант житейской логики’ и др.). Самый же эпизод поселения эстонцев записан Амфитеатровым если не под диктовку (невозможно представить Лопатина, диктующего свои устные рассказы!), то с максимальным приближением к его устной речи. В этой части рассказ ведется от имени Лопатина.

Приведем свидетельство Лопатина об обстоятельствах его жизни в Ставрополе, нашедших отражение в публикуемом рассказе. В письме М. Ф. Негрескулу между 15 и 17 сентября [1869 г.], которое послужило непосредственным поводом к аресту Лопатина, так как попало в руки полиции, Лопатин, сообщая о своем намерении бежать из ссылки, обстоятельно характеризует свою жизнь в Ставрополе. Письмо позволяет уточнить также и время поездки Лопатина к поселенцам-эстонцам: начало сентября 1869 г.

Лопатин писал Негрескулу: ‘Хотел послать Вам, М[ихаил] Ф[едорович], второе письмо тотчас после того, как послал первое, да вот до сих пор не собрался. Дело в том, что за это время я опять ездил в командировку (поселял эстонцев), из которой вернулся на днях и застал дома Ваш ответ на мое первое письмо’. Далее Лопатин писал: ‘Заметьте, что меня очень любит губернатор и, судя по внешности, уважает мои мнения и мой образ действий. Когда я выезжаю в уезд, в моем предписании значится — ‘предписывается г.г. исправникам, становым приставам и прочим чинам земской полиции беспрекословно исполнять всякое распоряжение такого-то’. Но одновременно замечал, что его служба сопровождается большим числом доносов на него. ‘Итак, — заключал Лопатин,— Вы видите, насколько возможна в провинции полезная деятельность в сколько-нибудь широких размерах, особенно для нашего брата ‘ссыльнопоселенца’ <...> Далее, работа по службе мне опротивела до омерзения. Думать, что она будет продолжаться в будущем на неопределенное время — для меня невыносимо! А одна мысль о том, что я могу со временем быть правителем канцелярии или чем-нибудь подобным, может заставить меня повеситься от отчаяния и ужаса и таким образом очистить это место для следующего за мной кандидата’ ³.

В объяснении Лопатина по поводу его письма к Негрескулу, сделанном по требованию жандармского офицера, говорилось: ‘…подчеркнуты слова: ‘ездил в командировку (поселял эстонцев)… и пр.’ — слова эти мне кажутся совершенно понятными и ясными. Отчет об этой служебной командировке представлен мною своевременно г. начальнику губернии’ — и далее, по другому поводу: ‘Очень может быть, что здешнее общество — во всех отношениях прекрасное общество, но мне оно казалось скучным, потому что я привык прежде постоянно жить в обществе молодежи, жадно следящей за наукой и искренне волнующейся успехами прогресса во всех областях жизни. Очень может быть, что занятия чиновника особых поручений при губернаторе — очень интересные, очень полезные занятия, но мне, к сожалению, они не казались ни особенно интересными, ни бог знает какими полезными. Я старался добросовестно исполнять принятые на себя обязательства, но не переставал чувствовать себя на коронной службе совершенно не в своей тарелке. Но главное — я совершенно не привык и не желал долее сидеть в Ставрополе, как собака на цепи, лишенный права свободно располагать собою и не стесняясь высказывать свой образ мыслей’ ⁴.

Еще одно свидетельство — автобиография Лопатина 1906 г., написанная им в третьем лице: ‘Просидев 8 месяцев в III отделении и Петропавловке, Лопатин был выслан с жандармами в г. Ставрополь, с предписанием местному губернатору определить его на службу при своей канцелярии. Это было последним случаем административной ссылки в этой форме, прежде довольно частой (Герцен, Салтыков и мн. др.). Губернатор совсем не теснил своего подневольного чиновника по особым поручениям, так что тот, в продолжение своего годичного пребывания на этом месте, успел даже сделать кое-что полезное: напр., преобразовал местную общественную библиотеку, сделав ее сборным просветительным центром для местной прогрессивной учащейся молодежи, а главное, поднял и провел вопрос о замене в Ставропольской губернии общинно-захватного крестьянского землевладения <...> общинно-передельным, и притом не по чиновничьим канцелярским указаниям, а по постановлениям сельских и волостных сходов (очень бурных)’⁵.

Материалы своей служебной деятельности в Ставрополе по землеустройству крестьян Лопатин обобщил также в статье ‘Очерк заселения свободных земель пятигорского уезда, оставшихся после ушедших в Турцию ногайцев’, написанной летом 1869 г. Характеризуются в этой статье и переселенцы-эстонцы⁶.

Упомянутые печатные свидетельства не заслоняют интереса публикуемой нами рукописи. В ней выразительно переданы черты личности Лопатина, непринужденная манера его устной речи, умение характеризовать людей в живом диалоге. Особая ценность этого рассказа — в изображении отношения Лопатина к крестьянам, его понимания их нужд, высокой уважительности к их требованиям (‘земля их, стало быть, и выбор — их’).

Примечания

¹ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 25. Оригинал — четыре больших листа в линейку, исписанных простым карандашом с правкой и рядом пропусков в тексте. На первом листе штамп: Русский заграничный исторический архив. Прага.

Неполный текст этого рассказа (без указания на то, что его запись была сделана Амфитеатровым) приводится в кн.: Давыдов Ю. В. Герман Лопатин: Его друзья и враги. М., 1984. С. 21—23.

² Давыдов Ю. Судьба архива Германа Лопатина // Лит. газ. 1974. No 32. 7 авг.

³ Лопатин. С. 44, 46, 48.

⁴ Там же. С. 57, 60.

⁵ Там же. С. 10.

⁶ Сборник статистических сведений Ставропольской губернии. Ставрополь, 1870. Вып. I, III. С. 13—48. ‘Сборники статистических сведений’ издавались ставропольским губернским статистическим комитетом, председателем которого был Г. К. Властов, а непременным членом — отец Г. А. Лопатина — управляющий Казенною палатою статский советник А. Н. Лопатин.

Большие выдержки из статьи Лопатина напечатаны в кн.: Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. 2-е изд., испр. и доп. (Ставрополь), 1979. С. 52—65. Авторам книги принадлежит атрибуция этой статьи (подпись под статьей: Л.).

Первый побег Германа Лопатина

В [1869] году, после долгого содержания в Петропавловской крепости по прикосновенности к каракозовскому делу¹, Герман Александрович Лопатин был выслан из Петербурга к родителям, в Ставрополь, с обязательным определением на службу при губернаторе. Так во время оно высылали под административный надзор многих политических дворянского происхождения: Герцен, (Салтыков и мн. др.)² прошли мытарство насильственной службы в губернаторских чиновниках по особым поручениям. Герман Александрович был исторически последним, претерпевшим эту странную исправительную меру: после него ссыльная бюрократия была отменена. ‘Должно быть, уж очень хорошо наслужил!’

Отправлен был Г. А. в Ставрополь, конечно, по-старинному: на некрасовской. ‘Еще Тройке’ ³ — в тележке с жандармом. По приводе очутился под тремя надзорами: родительским, полицейским и служебным. К счастию, все три оказались нетяжелыми. Губернатором в Ставрополе был тогда Г. К. Властов — человек образованный, даже ученый. Впоследствии он получил известность как богослов, церковный историк и археолог: автор ‘Толковой Библии’, ‘Теогонии Гесиода’ и тому подобных трудов ⁴. Г. А. Лопатин сохранил о нем самые хорошие и благодарные воспоминания. Властов умел понять своего нового чиновника по неволе и пользовался им по службе благородно и с тактом. От скуки всякого служебного представительства и встреч не по характеру избавлял его настолько, что, бывало, сам предупреждал:

— Герман Александрович, на днях через Ставрополь проезжают великие князья… Так вам бы, может быть, заболеть на это время? И Г. А. Лопатин — заболевал — никому не в обиду, так как другие чиновники особых поручений, наоборот, очень любили назначения к высокопоставленным гостям: эта служба создает полезные знакомства, открывает протекции и карьеры.

За это Властов усиленно пользовался Лопатиным как чиновником с пером во всех делах, требовавших литературно убедительного изложения, и в разнообразных посылках в губернию по земельным спорам. Не потому, чтобы Лопатин был знаток по этой части. Напротив, как натуралист по образованию ⁵, Герман Александрович в то время никакого права еще и не нюхивал и, как мы ниже увидим, даже отношения общинного землевладения только именно в Ставрополе постиг и практически им заинтересовался. Но Властов разобрал в Лопатине огромный талант житейской логики: способность разбираться в людях, спокойно и доброжелательно доходя до самой глубины их отношений, тонкое уменье понять до точности жалобщика и ответчика и найти для обоих справедливый выход по душам и по здравому смыслу. Эти качества Лопатина, впоследствии сделавшие Германа Александровича ‘генералом от революции’, как назвал его ‘генерал от полиции’, пресловутый П. Н. Дурново⁶, много послужили на благо Ставропольской губернии в эпоху крестьянской реформы. Некоторые эпизоды из службы Лопатина при Властове настолько интересны, что жаль было бы о них умолчать.

— Властов верил мне совершенно, — рассказывал Герман Александрович.— Бесправный ссыльный под тремя надзорами в Ставрополе, в уезд я отправлялся с личными предписаниями от губернатора ко всем местным властям — оказывать мне всякое содействие и быть в моем распоряжении. Конечно, подобных предписаний он на официальных бланках не давал, а — вырвет из записной книжки листок, да и напишет. Такая цедулка сплошь губернаторским почерком действовала, пожалуй, лучше казенной бумаги. Человек Властов был доброжелательный, народ любил так, что почти все мои доклады немедленно превращались в преобразовательные проекты и проходили в Петербурге чрезвычайно успешно. Мы успели провести [далее две строки пропущены] и почти уже наградили Ставропольскую губернию земством⁷, но — меня арестовали как раз в то время⁸, как я составлял доклад о необходимости ввести к нам земскую реформу.

Помню, однажды Властов командировал меня разобрать замешательство между переселенцами из Прибалтийского края⁹, которые на полученном ими участке земли отказывались строиться там, где указывало местное начальство. Выезжая, я решил на всякий случай захватить с собою землемера. Властов, конечно, разрешил и послал меня к губернскому землемеру, чтобы тот отправил со мною одного из своих помощников. Губернский землемер видит, что я в штатском платье, одет не пышно, и начал ломаться: отказал мне,— у меня, дескать, все люди разобраны, некого послать. Возвращаюсь к Властову, рассказываю,— тот вспыхнул.— А? Так?.. Немедленно катает предписание: губернскому землемеру такому-то сопровождать чиновника особых поручений лично и состоять в его распоряжении. Бедный землемер света не взвидел. Взметался, встосковался, ехать ему смерть не в охоту, а надо,— и все просил, чтобы хоть не на перекладной, а в его собственном тарантасе.

Приехали на место. Переселенцы — эсты и латыши. Народ бедный, но сразу видно, что культурный. Учителя с собою привезли. Говорит по-немецки и немножко по-русски. Дело о нежелании строиться мы покончили быстро, потому что от переселенцев власти требовали совершенного вздора. Эсты желали строиться на горе, а им приказывали — нет, стройтесь под горою. А там — болото, лихорадки. Зачем это было нужно — неизвестно. Вероятно, хотели сорвать с переселенцев взятку, а может быть, просто самодурствовали. Разумеется, я разрешил переселенцам от имени губернатора селиться, где они найдут для себя удобнее: земля — их, стало быть, и выбор — их. Объясняясь с переселенцами, я держал в руках план местности. Вот тут-то я и увидал, насколько культурны были эти люди. Они смотрели на карту и что-то тихо ворчали по-своему. Учитель обращается ко мне:

— Они просят, чтобы вы положили карту по натуре.

— Что это значит — по натуре?

Оказывается: так, чтобы страны света на карте представлялись глазам в строгом соответствии тому, как они действительно определяются в этой местности, по солнцеходу. Мы, когда смотрим на карту, об этом не заботимся, потому что принимаем восток, север, запад, юг по воображению, а крестьянам трудно так следить. Надо разложить карту так, чтобы ее север был действительно север, восток — действительно восток.

Разложил я им карту по натуре. Смотрят, тупятся и опять тихо ворчат между собою по-эстонски.

— В чем дело?

— Говорят, что если так, то им отмежевали неверную границу. Карта показывает ее гораздо дальше, чем теперь имеет участок.

— Покажите.

Показали. Вижу: действительно, длинный клин земли исчезает во владениях азиатских князей каких-то.

— Хорошо,— говорю,— значит, проверим размежевку астролябией¹⁰. Землемер мой и без того зол: увез я его невесть куда, насильно, надоело ему, домой, к жене хочется, а тут еще плетись с астролябией землю мерять. Встал на дыбы:

— У нас этого нет в предписании, чтобы землю перемеривать!

— А мы все-таки перемеряем.

— Я отказываюсь. Я уеду.

— Можете, но я отправлю с вами пакет к губернатору, который вы потрудитесь ему немедленно передать. А в пакете будет доклад о земельном недоразумении, на которое мы с вами здесь наткнулись. Губернатор поручил мне покончить переселенческие затруднения, а покончить их без проверки размежевки нельзя. Значит, он вас сейчас же пришлет обратно. Вы сделаете двойную дорогу и потеряете вдвое больше времени. А я, чтобы не расходовать казну на лишние прогоны, останусь ждать вас здесь.

Упал землемер духом, струсил, покорился. Дали нам коней — на межу скакать. Седел нету. Привязали тулупы. Поехали верхом на тулупах. Я дал знать азиатам этим, князьям, чтобы прислали своих депутатов: будем проверять границу.

Наставил землемер инструмент свой, взглянул, говорит небрежно:

— Да, есть неточность. Только маленькая.

Я смотрю на план, сличаю с астролябией, вижу,— ромб не тот. Спрашиваю:

— А как маленькая?

— Всего в несколько минут.

По всей вероятности, думал, что на минутах этих я успокоюсь: куда, мол, чиновнику губернаторскому знать, что такое минуты, а звучит безделицей. Но я еще не так давно гимназистом-то был, и астролябия у меня в памяти крепко сидела.

— Как,— говорю,— в несколько минут? Да ведь это значит если здесь, у вершины угла, сажень, то — во сколько же эти минуты ваши разойдутся к концу плана?’ Замолчал. Понял, что имеет дело не с малым несмысленком. Двинулись мы на промерку — простую, без цепей, ходом по меже. Вы знаете, что межевые знаки бывают двух родов: внешние и тайные. Внешние при захвате уничтожить или испортить легко: столб повалить, канаву засыпать. Но на тайные надо секрет знать, потому что это глубокие ямы, в которых зарыты не гниющие вещества: камень, уголь [не закончено.— Ред.]

Примечания

¹ Неточность: по ‘делу Каракозова’ Лопатин был помещен в Петропавловскую крепость в 1866 г., где содержался более двух месяцев. В Ставрополь же Лопатин был выслан после ареста по делу так называемого ‘Рублевого общества’.

² Пропуск текста восстанавливается по автобиографии Лопатина 1906 г. (см. выше). А. И. Герцен был арестован в 1834 г., выслан в Пермь, а затем в Вятку, где служил в канцелярии губернатора. М. Е. Салтыков-Щедрин был выслан в Вятку в 1848 г., служил старшим чиновником особых поручений при губернаторе.

³ ‘Еще Тройка’ — стихотворение Н. А. Некрасова 1867 г.

⁴ Имеются в виду кн.: Властов Г. Священная летопись первых времен мира и человечества etc. Т. 1—5. СПб., 1876—1878. Т. 2—5 хранятся в ЛБГ (Описание), Он же. Теогония Гезиода и Прометей. СПб., 1897. С пометами Горького хранится в ЛБГ (Описание).

⁵ Лопатин окончил естественное отделение физико-математического факультета Петербургского ун-та в 1866 г. См. сообщение Ю. М. Раппопорта о диссертации Лопатина ‘О самопроизвольном зарождении’, написанной в связи с окончанием ун-та (Исторический архив. 1960. No 3).

⁶ Петр Николаевич Дурново — см.: Из дневника Пятницкого.

⁷ Т. е. выборными органами местного самоуправления. Земские учреждения (земские собрания, земские управы) вводились после земской реформы 1864 г. Сфера деятельности и права земств постоянно урезались правительством.

⁸ Лопатина арестовали в ноябре 1869 г. 6 января 1870 г. он совершил побег.

⁹ В упоминаемой выше статье Лопатина ‘Очерк заселения свободных земель пятигорского уезда…’ характеризуется история заселения северо-западной части Пятигорского уезда, между реками Кумою и Калаусом самыми разными народностями: русскими, ногайцами, греками,— ‘тут есть даже и эстонцы, образовавшие верстах в сорока за Калаусом, на границе Кубанской области, поселение Казинку’ (Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. С. 52).

¹⁰ Астролябия — угломерный прибор, служивший для определения горизонтальных углов при земляных работах.

К биографии Лопатина

(по неизвестным архивным документам)

Сообщение Л. С. Пустильник {Часть материалов этого сообщения, подготовленного для настоящего тома, была включена Л. С. Пустильник в статью ‘Горький и Лопатин’, напечатанную в журн. ‘Русская литература’ (1986. No 4) (прим. ред.).}

Личность Лопатина интересовала Горького. В 1901 г. в Крыму Л. Н. Толстой говорил с ним об ‘известном революционере’, т. е. Германе Лопатине¹. В 1906 г. в XII и XIV сб. ‘Знания’ были напечатаны воспоминания товарищей Лопатина по заключению М. В. Новорусского (‘В Шлиссельбурге’) и В. H. Фигнер (‘Моя няня’). Когда же в начале 1907 г. в гостеприимный дом Горького на Капри приехали В. Н. Фигнер и М. Ф. Фроленко, там не могло не звучать имя Лопатина. Ведь незадолго до этого Горький и сам был узником Петропавловской крепости, а его камера в Трубецком бастионе находилась неподалеку от камеры Лопатина, в которой он содержался перед переводом в Шлиссельбург.

После манифеста 17 октября 1905 г. 21 октября того же года был издан именной высочайший указ, по которому Лопатин и другие заключенные Шлиссельбургской крепости были переведены в разряд ссыльнопоселенцев. 8 ноября 1905 г. Лопатин узнал о своем освобождении, которое назвал ‘Воскрешением Лазаря’. Именно такую надпись — ‘От Воскресшего Лазаря’ — сделал он на фотографии, подаренной Ф. Фидлеру ².

Бывшим заключенным Шлиссельбурга надлежало отбыть четыре года в Сибири. В связи с тем что в тот момент невозможно было отправить их по этапу, Лопатин был выпущен на поруки по месту жительства его брата Всеволода³ в г. Вильно под строжайший полицейский надзор. 3 февраля 1906 г. Департамент полиции предписал начальнику Виленского губернского жандармского управления: ‘Освобожденные в силу _в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_г_о_ указа 21 октября 1905 г. из Шлиссельбургской тюрьмы ссыльнопоселенцы — государственные преступники Лопатин и Иосиф Лукашевич, за невозможностью отправления их в Сибирь, водворены на попечение их родственников, первый в г. Вильне, а второй в имении Быковке Виленского уезда, где за каждым из них установлен специальный надзор в лице двух особо нанятых для сего полицейских надзирателей. В настоящее время, согласно распоряжению г-на Министра внутренних дел, вышеупомянутый специальный надзор за названными лицами отменен с подчинением Лопатина и Лукашевича, взамен сего, надзору общей полиции. Вследствие сего и ввиду выдающегося преступного прошлого помянутых лиц ДП просит Ваше Высокоблагородие установить за Лопатиным и Лукашевичем независимо учрежденного за ними надзора общей полиции, негласное наблюдение со стороны жандармских чинов’⁴.

В мае 1906 г. шлиссельбуржцам было разрешено отбыть четыре года поселения, не в Сибири, а там, ‘где каждый из них окажется’, при этом разрешались перемещения, разумеется, по уважительным причинам и с разрешения властей. Эта позволило Лопатину после хлопот сестры выехать к ней 6 сентября 1906 г. в Одессу для лечения ⁵.

В письме к H. Ф. Русановой⁶ из Одессы от 28 сентября 1906 г. Лопатин сообщал: ‘<...> я уже в Одессе, где думаю пробыть не менее как до октября. Возвратиться в Вильно намерен через Тифлис, где тоже остановлюсь на некоторое время — пожить с тамошними моими сестрами. Когда именно я вернусь в Вильно ⁷, сказать пока не могу: думаю, что не позже рождества или нового года, а то и раньше’. Лопатин добавляет далее, что ‘пишет контрабандным путем’, и, очевидно, поэтому не указывает обратного адреса, тем более что из Одессы он поехал в Тифлис тайно, ведь за ним пристально следили и там ⁸.

В октябре 1907 г. Лопатин приезжает в Петербург. В письме Лопатина к Н. Л. Рубакину от 4 декабря 1907 г., отправленном из Петербурга, он сообщал: ‘…поглощен с головой хлопотами об отсрочке места пребывания в Петербурге, куда я отпущен лишь для совещания с врачами на самое короткое время, утекающее как вода’⁹.

В это время шли усиленные хлопоты о разрешении выехать за границу. Перспектива выезда из России тревожила Лопатина, ибо ему не хотелось стать эмигрантом. Но отъезд был, казалось, единственной возможностью избавиться от преследований. 16 мая 1908 г. он писал Короленко: ‘Вчера мне сообщили в Департаменте сердцеведения {Так Лопатин называл Департамент полиции.}, что мне разрешен выезд за границу <...> Это неожиданное сообщение вызвало в моей душе кучу тревожных размышлений, колебаний и т. п. Куда, когда и как выеду, еще не знаю: предстоит куча предварительных хлопот с паспортом и по части материальных средств, приготовлений, распоряжений, маршрута, билета и пр. и пр.’¹⁰ Лопатин должен был вот-вот получить заграничный паспорт, но петербургские власти предприняли очередную акцию против него. Он писал Короленко 9 июня 1908 г.: ‘За последнюю неделю, я пережил тут целую траг[ическую] эпопею (меня вздумали ‘выставлять’ в 24 часа, да не за границу, а снова в ‘черту еврейской оседлости’, но рассказывать об этом некогда: занят по горло’. В этом же письме он сообщал: ‘…уезжаю я не позже 30-го и не ранее 20-го. Думаю проехать в Ниццу, заглянув по дороге в Париж’ ¹¹. Более подробно он сообщал о том же Н. Ф Русановой 2 июня 1908 г.: ‘…на меня свалилась <...> неожиданная беда: меня стали ‘выставлять’ отсюда в 24 часа, утверждая, что полиции ничего не известно о разрешении мне выезда за границу, и не давая мне сроку для выяснения этого недоразумения. Двое суток я сопротивлялся и мотался по городу, как угорелый, по таким местам, как разные участки (вообразите себе — пришлось иметь бурное столкновение даже с Вашим частным приставом!), Канцелярия градоначальника, Департамент полиции, Охранное отделение и т. п. На Троицу и Духов день наступило перемирие. Я, кажется, выяснил всем, что все произошло из-за недоразумения, и мне, вероятно, дозволят взять заграничный паспорт, а может быть, дадут отсрочку недели на три для устройства денежных дел. Но наверно ничего не знаю и, конечно, тревожусь и волнуюсь <...> Если поеду за границу, то, кажется, устроюсь так, чтобы ехать через Париж’ ¹².

Лопатин уехал из России 14/27 июля 1908 г.¹³

В открытке, отправленной из Ниццы 20 августа 1908 г., Лопатин писал Короленко: ‘Согласно обещанию, сообщаю Вам последний мой адрес. Живу здесь уже почти неделю, не знаю ни одной души и чувствую себя очень одиноко и нерадостно (для последнего есть и иные причины). Кажется, потерплю месяц, много два, а там удеру в Париж. Правда, там слишком уж много русского люда, но зато есть также русские журналы, газеты и книги по доступной цене…’¹⁴

В письме к Н. Ф. Русановой от 25 августа 1908 г. из Парижа говорится об Италии, куда он, видимо, переедет. И поскольку Русанова просила сообщить ей что-либо об этой стране, Лопатин отвечал, что Италии ‘он не знает’ и у него там ‘нет ни одного знакомого’. ‘Пока’ он просит писать в Ниццу, до востребования’¹⁵.

Вскоре, в сентябре 1908 г., Лопатин приехал в Италию, в местечко Кави ди Лаванья.

7 октября 1908 г. Лопатин вновь делился с Короленко своими нерадостными мыслями: ‘<...>прежде тоска по родине никогда не дозволяла мне остаться за границей целый год. Но теперь, когда я подумаю, что возвращение означает переход из положения свободного, взрослого человека на положение несовершеннолетнего и раба, то поневоле почесываешь в затылке при мысли о возвращении… Был я в Париже, потом в Лондоне, потом опять в Париже, затем прожил месяц в Ницце и, наконец, переселился сюда [т. е. в Кави ди Лаванья]. Здесь настоящий земной рай. Но сию минуту получил приглашение в Париж по крайне неприятному делу. Бешусь, ругаюсь, но… поеду’¹⁶. Лопатин имел в виду приглашение, полученное им от ЦК партии эсеров, выступить вместе с Фигнер и Кропоткиным в роли третейского судьи между ЦК партии эсеров и главным обвинителем Азефа — Бурцевым.

В Париже Лопатин попал в поле зрения заграничной агентуры. 2/15 октябрь 1908 г. в Особый отдел Департамента полиции были посланы копии его перлюстрированных писем к М. А. Натансону и В. Н. Фигнер от 5 октября 1908 г. из Кави. ‘И мне удалось в последнее время устроиться так хорошо,— писал Лопатин Фигнер,— что я почувствовал себя как бы в земном раю. Но тут-то и ‘потребовал поэта к священной жертве Аполлон’ — т. е. тут-то и позвали меня в Париж, чтоб им пусто было’. В сопроводительной к письмам бумаге заведующего заграничной агентурой говорилось: ‘Заседания комиссии (т. е. третейского суда), на которую Лопатин прибыл немедленно… происходят настолько конспиративно, что кроме лиц, принимавших в ней участие и вызванных в качестве свидетелей, о ней неизвестно никому’¹⁷.

Еще раньше пребыванием Лопатина в Италии, в Кави ди Лаванья, заинтересовались итальянские власти. Имя Лопатина начало фигурировать в ‘Записках’, ‘Справках’. ‘Докладах’ и ‘Донесениях’¹⁸.

В Особый отдел Департамента полиции поступила 10 сентября 1909 г. копия ‘Памятной записки Итальянского посольства’ (в переводе на русский язык), в которой сообщалось: ‘Весной 1907 г. в Сестри ди Леванто появились некий Александр Амфитеатров с женой Иларией Амфитеатровой… Около 11 месяцев тому назад Амфитеатров переехал в Кави ди Лаванья <...> Как только он приехал в Кави ди Лаванья, там же поселились несколько русских подданных, находящихся в сношениях с ним. Он занят огромной перепиской, все письма на его имя приходят заказными. Амфитеатров ездил на некоторое время в Капри, где часто посещал Максима Горького. Среди русских подданных, окружающих Амфитеатрова в Кави ди Лаванья и находящихся в сношениях с другими русскими подданными, особенно указывают на следующих:

1. Захаров. 30 лет ¹⁹.

2. Лопатин 60 лет, который будто бы был в России в заключении в течение 25 лет (его приметы уже сообщены Корол[евским] посольством в конфиденциальной ноте от 26-го августа 1909 г. под No 968)’ ²⁰.

Эта записка была послана также заведующему заграничной агентурой 9 сентября 1909 г. с пояснением: ‘Что же касается Германа Александровича Лопатина, то это — известный народоволец, участвовавший в убийстве подполковника С_у_д_е_й_к_и_н_а’²¹. В июле ²² 1908 г. ссыльнопоселенец гласно-поднадзорный Герман Александров Лопатин с разрешения Министерства внутренних дел выбыл за границу с паспортом, выданным С.-Петербургским градоначальником 3 июня 1908 года за No 7064′²³.

12 ноября 1909 г. в Особый отдел поступило сообщение: ‘…здешнее Итальянское посольство не в состоянии сообщить более подробные сведения о русском подданном Захарове ввиду того, что последний выбыл из города Кави ди Лаванья. Названному посольству известно лишь, что указанный русский подданный, Борис Евгеньевич Захаров, 23 лет, родился в С.-Петербурге. Что же касается Германа Александрова Лопатина… 60 лет, признанного итальянскими властями опасным революционером, то последний находится еще в Кави ди Лаванья. В январе месяце текущего года Лопатин принимал участие в Париже, в квартире местного адвоката Пти (Petit), мужа русской революционерки, вместе с князем Кропоткиным и Верой Фигнер в суде над Азефом. Названный Лопатин проживает обыкновенно в доме Амфитеатрова.

Как над Лопатиным, так и над Захаровым учрежден усиленный надзор со стороны итальянской полиции’²⁴.

В сентябре 1909 г. в связи с ‘Памятной запиской Итальянского посольства’ в Департаменте полиции была составлена Справка о Лопатине — характеристика его революционной деятельности с 1865 по 1889 г. до его заключения в Шлиссельбургскую крепость. Справка эта интересна и тем, что в ней упоминаются события, о которых рассказывал Лопатин во время его пребывания на Капри у Горького.

Справка

Лопатин, Герман Александров, родился в 1845 году, потомственный дворянин Нижегородской губернии, сын управляющего Ставропольской казенною палатою, окончил курс в Ставропольской гимназии и С.-Петербургском университете со званием кандидата (в 1866 г.).

В 1865 г. Лопатин состоял под следствием университетского начальства за возбуждение студентов к демонстрациям.

В мае 1866 г. он был арестован по делу Каракозова, содержался в крепости два месяца, затем был оправдан и освобожден от всякой ответственности.

В феврале 1868 года Лопатин был привлечен к следствию, проводившемуся в _в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е учрежденной Следственной комиссии по обвинению в намерении его вместе с дворянином Феликсом Волховским устроить тайное общество, цель которого состояла в развитии народа в известном направлении при помощи странствующих учителей из молодых людей ²⁵.

По решению этой комиссии Лопатин был выслан в место жительства его родителей в г. Ставрополь под непосредственный надзор отца и строгое наблюдение местных властей, с предоставлением ему права поступить на государственную службу.

Вскоре после водворения в Ставрополе Лопатин был вновь арестован вследствие того, что по обыску у некоего Негрескула, обвиняемого по Нечаевскому делу, было найдено письмо Лопатина ²⁶.

В январе 1870 года Лопатин бежал из Ставрополя и, прожив некоторое время в Петербурге под именем Владимира Скирмунта, уехал потом за границу, снабженный заграничным паспортом на имя другого лица.

С 1870 по начало 1879 г., проживая за границею, Лопатин несколько раз приезжал в Россию по подложным видам на жительство. В один из таких приездов, именно в 1870 г., он был арестован в Иркутске как лицо, заподозренное в намерении освободить Чернышевского²⁷, содержался некоторое время под стражею, но затем опять бежал за границу.

В половине марта 1879 г. он прибыл в Петербург, где и был арестован.

По _в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_м_у повелению 9 апреля 1880 года Лопатин был выслан на жительство в Ташкент с отдачею на поручительство зятю его Глинке-Янчевскому с денежною ответственностью в размере 10000 рублей ²⁸.

По постановлению Особого совещания от 31 октября 1881 г., согласно ходатайству сожительницы Лопатина Зинаиды Апсеитовой²⁹, Лопатину было разрешено переехать в Вологодскую губернию под надзор полиции на три года, но вслед за этим Лопатин бежал.

В 1883 году Лопатин возбуждал ходатайство о разрешении ему возвратиться в Россию ввиду Манифеста 15 мая 1883 года³⁰, что и было признано возможным Особым совещанием, которое предполагало подчинить Лопатина надзору полиции в Вологодской губернии на 1 год 6 месяцев, считая со дня возвращения его в Россию.

6 октября 1884 года Лопатин был арестован в Петербурге на улице, он проживал в столице нелегально под именем английского подданного Норриса ³¹.

При обыске у Лопатина были отобраны два разрывных метательных снаряда, наполненных динамитом, причем на одном из снарядов оттиснута надпись ‘техническо-динамитное отделение партии Народной воли’, 1 1/2 ф[унта] динамита, ном[ером] 2, значительное количество преступных изданий, таблицы для разбора шифра, клише заголовков ‘Народная воля’ и ‘Народная борьба’, рукописи, переписка и заметки, касающиеся революционной деятельности, к числу их, между прочим, относились — писанный рукою Лопатина черновой проект прокламации об убийстве прокурора Московской судебной палаты Муравьева с припискою: ‘успех — приеду, неуспех — не могу’, корреспонденции и статьи, предназначенные к напечатанию в революционных органах, уставы и программы ‘молодой партии Народной воли’, ‘Московской рабочей группы Народной воли’, ‘общие начала организации и устав местной великороссийской группы’, основанные на началах старой программы Исполнительного комитета, переписка по делам партии с Львом Тихомировым³², Абрамом Бахом³³ и другими преступными агитаторами, листки для сбора пожертвований и подложные виды на жительство.

Показаниями свидетелей было установлено, что Лопатин в 1884 году состоял одним из руководителей преступного сообщества, присвоившего себе наименование ‘Русской социально-революционной партии ‘Народной воли»³⁴, образовав из себя, Саловой и Сухомлина группу, именовавшуюся ‘Центральною революционною организацией’, ‘Распорядительною комиссиею’ и ‘Делегациею Исполнительного комитета’.

Дознанием было выяснено, что разрывные снаряды, отобранные у Лопатина, изготовлены в Луганске при участии Сергея Иванова, Гейера, Ешина, братьев Белоусовых и др., а затем перевезены в Ростов-на-Дону, где хранились у Генриетты Добрускиной ³⁵.

Затем было установлено, что Лопатин принимал ближайшее участие в руководстве работами по печатанию No 10 журнала ‘Народная воля’³⁶ в тайных типографиях в Ростове-на-Дону, Дерпте, а затем и в распространении этого журнала, и что им было задумано убийство прокурора Московской судебной палаты Муравьева, которое и было поручено студенту Петровской Академии Петру Ковалеву³⁷.

Кроме того, из показания обвинявшегося в государственном преступлении Степана Росси³⁸ усматривалось, что Лопатин, зная о приготовлениях к убийству подполковника Судейкина, посещал конспиративную квартиру Раисы Кранцфельд³⁹, где обсуждался план убийства, и после совершения преступления являлся к Кранцфельд за отпечатанными в ее квартире по поводу сего убийства прокламациями.

По показанию Сергея Иванова, ему называли Лопатина в числе лиц, причастных к убийству Судейкина, и от Лопатина он, Иванов, впоследствии получил обстоятельные сведения об этом преступлении.

Свидетельскими же показаниями установлено посещение Лопатиным квартиры Кранцфельд за несколько дней до убийства Судейкина.

Лопатин, отвергая принадлежность свою как к Исполнительному комитету, так и вообще к организации партии, заявил, что, относясь сочувственно ко многим пунктам программы партии, он состоял в дружественных отношениях к выдающимся членам партии и оказывал им всякие услуги как личного, так и ‘политического’ свойства.

К услугам сего рода относились: установления связей для приискания денежных средств, собирание сведений о некоторых лицах, заподозренных в измене партии и др. Бежав в 1883 году из Вологодской губернии, где он состоял под надзором полиции, за границу, он в половине марта 1884 года вернулся в Россию и поселился в Петербурге под именем Норриса. Летом 1884 года он ездил два раза в Ригу для получения транспорта нелегальных изданий, доставленных из заграницы Федершером.

Осенью же 1884 г. был в Дерпте, причем отвез содержателю тайной типографии Тереляеву статью для помещения в No 10 ‘Народной воли’⁴⁰. Тогда же по делам партии он посетил Одессу, Кременчуг, Полтаву, Ростов, Харьков и Москву. Относительно найденных у него метательных снарядов Лопатин объяснил, что получил таковые для хранения и передачи другому лицу. Вместе с тем он отверг свою виновность и в попустительстве убийства подполковника Судейкина.

Преданный суду С.-Петербургского Военно-окружного суда, Лопатин был признан виновным в принадлежности к тайному сообществу, присвоившему себе наименование ‘Русской социально-революционной партии ‘Народной воли», причем для достижения преступных целей означенного сообщества Лопатин: 1) приняв в основание программу вышеуказанного сообщества партии ‘Народной воли’, действовал в качестве организатора этой партии в 1884 году, образовав из себя и других группу, пребывавшую в 1884 году в Петербурге и именовавшуюся то Центральною революционною организациею, то Распорядительною комиссиею, то Делегациею Исполнительного комитета, направляя деятельность всех организационных революционных партий, учрежденных в различных пунктах Империи, имея постоянные сношения с заграничными революционерами — Тихомировым и другими, а также с представителями местных центральных групп других городов, направляя их действия путем прокламаций, письменных и личных сношений и для ближайшего ознакомления с делами партии и для установления связей с центром предпринимал поездки в Москву, Харьков, Киев, Ростов-на-Дону, 2) хранил у себя полученные от лиц, принадлежавших к названному сообществу, метательные заряженные динамитом снаряды, предназначавшиеся для преступных целей сообщества террористического свойства, 3) оказывал свое содействие к устройству тайных типографий в Дерпте и Ростове-на-Дону, в коих был отпечатан No 10 журнала ‘Народной воли’, посылая для устройства типографий деньги, а также для напечатания в оных статьи собственного сочинения, и 4) для сокрытия своей принадлежности к партии предъявлял чужие подложные виды на жительство.

При этом суд признал Лопатина виновным в том, что он входил в сношения с лицами, задумавшими убить подполковника Судейкина, и не только знал о их намерениях, но в качестве организатора партии дал свое согласие на это преступление.

Приговором, объявленным 7-го июня 1887 г. и вошедшим в законную силу 15 июня 1887 г., Лопатин был присужден к смертной казни через повешение, но наказание это по _в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_м_у_ повелению заменено каторжными работами без срока с заключением его в Шлиссельбургскую тюрьму.

27 июля 1908 года ссыльнопоселенец, гласно-поднадзорный Герман Александров ЛОПАТИН с разрешения Министерства внутренних дел выбыл за границу с паспортом, выданным С.-Петербургским Градоначальником 3-го июня 1908 г. за No 7064.

Подполковник (подпись)

Сентября 1909 г.⁴¹

Справка о Лопатине того же содержания, но несколько расширенная — с датой 26 апреля 1911 г.— содержится в другом деле Департамента полиции. В этом же деле находится и справка об Амфитеатрове, в которой приводится копия открытого письма Амфитеатрова Шаляпину (Г—А, между 28 и 31 янв. 1911 г., прим. 3) и вместе с тем сообщается о характерном эпизоде из его прошлого: Амфитеатров в феврале 1904 г., ‘находясь в С.-Петербурге, подал всеподданнейшее прошение, в коем в сознании своей вины заявлял о своих верноподданнических чувствах и обращался к монаршему милосердию с ходатайством о даровании ему помилования и представлении тем возможности принести своею последующею деятельностью посильную пользу отечеству’⁴².

Власти все более усиливают надзор за Лопатиным, следя за его передвижениями по Италии. Приводим некоторые из донесений:

‘Декабря 09

по 2-му Отделению

Секретно

Заведующему заграничной агентурой

По полученным из Министерства иностранных дел сведениям известный русский революционер Герман Александров ЛОПАТИН 6 сего декабря выехал из Италии в Париж <...>

Исп. обязанности Вице-директора Виссарионов

Зав. Отделом: (подпись)’⁴³.

‘Чиновник особых поручений

при Министре внутренних дел

Совершенно секретно

Его превосходительству

г-ну директору департамента

No 768

Париж

30 декабря 1909 г.

12 января 1910 г.

Вследствие предписания от 20 сего декабря за No 14019 имею честь доложить Вашему превосходительству, что известный социалист-революционер Герман Александров ЛОПАТИН действительно находится в Париже, и, по слухам, именно ему будто бы Бурцевым доверено дальнейшее направление текущих дел по разным расследованиям.

Чиновник особых поручений

Красильников’⁴⁴.

В донесении из Парижа (6 декабря 1910 г.) значилось: ‘ЛОПАТИН — членом партии [социалистов-революционеров] не состоит и живет в Италии, в Cavi-di-Lavagna. Деятельность его заключается в приискании средств Бурцеву’⁴⁵.

К апрелю 1910 г. относится донесение об участии Горького и Лопатина в деятельности ‘Парижского комитета помощи политическим каторжанам в России’⁴⁶:

‘Чиновник особых поручений при Министре внутренних дел

Совершенно секретно

Его превосходительству г-ну директору Департамента полиции

Вследствие предписаний от 18 февраля и 6 марта с. г. за No 106497 и 407255 имею честь доложить вашему превосходительству, что образовавшийся в Париже еще в начале 1909 г.⁴⁷ (доклад от 8/21 января того же года — за No 18) по почину Лопатина и Веры Фигнер ‘Комитет помощи русским политическим заключенным, приговоренным к каторжным работам’ состоит из следующих лиц:

1. Председательницы Веры Фигнер

2. Лопатина

3. Г-жи Фундаминской-Бунаковой

4. Марии Гольдсмит

5. Тригони

6. Аитова, секретаря и казначея ⁴⁸.

Целью комитета является приискание средств для оказания материальной помощи всем, без различия партий и национальности, политическим заключенным, ссыльным и каторжанам ⁴⁹.

Действительным членом этой группы может быть всякий, сочувствующий ее целям и желающий вносить не менее 25 франков в месяц, собранные суммы направляются к казначею комитета АИТОВУ. По слухам, Парижская группа успела собрать уже около 4500 франков.

Комитет группы не предполагает собирать очередных групповых собраний членов.

В январе сего года комитет выпустил прилагаемое при сем воззвание на французском языке⁵⁰, обращенное ко всем заграничным русским эмигрантским колониям с призывом содействовать целям Комитета и организовать в своей среде местные группы содействия и сбор денег⁵¹. Подобные группы уже организованы — в Лондоне — Волховским и в Италии — Максимом Горьким.

В. Фигнер недавно ездила в Льеж с целью организовать и там такую же группу и устроить рефераты, сбор с коих должен поступить в кассу комитета (доклад No 278).

Чиновник особых поручений [подпись]

No 350.

Париж

5/18 апреля 1910 г.’

В одном из дел — шифрованные телеграммы и ‘совершенно секретное донесение’ от октября того же года о связях Лопатина с русскими эмигрантами, о его передвижениях по Италии ⁵².

Характерно также относящееся к 1911 г. дело ‘О русских революционерах, проживающих в Италии, в колонии Нерви’, где прослеживаются встречи тех, кто связан с Горьким, Амфитеатровым и Лопатиным. Королевское посольство Италии, Министерство иностранных дел и Департамент полиции были обеспокоены все более активной деятельностью эмигрантов, ‘их перепиской, принявшей в последнее время большие размеры’, особенно в свете возникших политических процессов в России ⁵³.

В Особом отделе Департамента полиции было заведено также специальное дело, озаглавленное ‘Скалькированные письма к Г. А. Лопатину’. Оно охватывает относительно небольшой период — с 11 марта по 12 декабря 1912 г. Но в нем хранится 215 листов, ‘скалькированных’ с оригиналов писем многих корреспондентов Лопатина, среди которых Бурцев, Амфитеатров, Амфитеатрова и др. Кроме того, ‘кальк’ снят и с нескольких писем самого Лопатина, отправленных им в Париж Бурцеву, Натансону, Е. Ю. Григорович.

В другом деле (‘О Германе (Генрихе) Лопатине и Иосифе Лукашевиче’) находится перлюстрированное письмо ‘к Лопатину за подписью Вера’ ⁵⁴ от 21 июня 1910 г., в котором автор письма изложила предложение их общего знакомого И. С. Дагарбодари⁵⁵ выхлопотать для Лопатина разрешение приехать на Кавказ: ‘Дагарбодари говорит, что в Россию сейчас тебя не пустят, но на Кавказ, с помощью наместника и опираясь на уважительные причины, можно добиться позволения приехать, а там, говорит Дагарбодари, пройдет немного времени, можно просить разрешения переехать в Россию. Одной из причин для разрешения приехать он думает выставить то, что ты хвораешь и тебе, как уроженцу Кавказа, полезен будет климат родной и что тут ты будешь не один, у тебя здесь близкие родные, а тебе, дескать, нужен уход и т. д. и т. д.

Я сказала Даг., что вряд ли согласишься, что тебе на Кавказе будет скучно, вдали от центра и вообще сюда тебя не тянет, но он так умолял меня написать, что я обещала сделать это поскорее, что и исполняю’.

В связи с этим письмом заведующий Особым отделом поставил вопрос: ‘Имеет ли право Лопатин вернуться без разрешения Департамента полиции хотя бы на Кавказ?’ ⁵⁶ В результате обмена донесениями 27 июля 1910 г. в Особый отдел поступило разъяснение: ‘Герман Лопатин может без особого на то разрешения возвратиться в Россию и имеет право избрания места жительства, за исключением лишь столиц и столичных губерний, где ему воспрещено пребывание до 21 октября 1912 г.’⁵⁷

Несмотря на то что Лопатин получил паспорт в сентябре 1910 г. (см. ниже), он решил уехать в Россию только в 1913 г. Лопатин, конечно, догадывался, что власти следят за каждым его шагом. Он писал Русановой 12/25 января 1913 г. из Феццано: ‘Вот у Вас толкуют об амнистии 21 февраля⁵⁸. Положим, по закону, она мне не нужна. По закону, я и сейчас (с 21 октября) могу вернуться на родину и жить где мне угодно, не испрашивая ничьего предварительного разрешения. Но закон одно, а житейская практика другое. А потому приятно иметь двойную гарантию того, что к тебе не станут приставать без толку и пихать тебя туда, куда ты вовсе не хочешь…’ ⁵⁹

Свой отъезд в Россию Лопатин готовил в глубокой тайне. Он писал Н. Ф. Русановой 23 мая / 5 июня 1913 г.: ‘Адреса не даю, ибо не знаю, вернусь ли на старое место или устроюсь иначе’⁶⁰. В Париже Лопатин остановился у А. Д. Гнатовского и не был опознан агентурой, в донесениях которой он определялся как ‘неизвестный’.

В Россию Лопатин выехал из Парижа вместе с братом Всеволодом, о чем свидетельствует сообщение от 10/23 июня 1913 г.: ‘Телеграммой от 10/23 июня 1913 года заведующий заграничной агентурой донес, что ‘Всеволод Александров Лопатин выехал 9-го июня вечером из Парижа с билетом третьего класса в С.-Петербург вместе с неизвестным лицом, совместно с коим имел постоянные сношения с Волховским, Натансоном, Рубановичем и всеми видными социалистами-революционерами и что этот неизвестный может быть родственником мужа или жены Гнатовских, у коих он — неизвестный — останавливался» ⁶¹.

Но уже на пограничной станции Лопатин был узнан. В шифрованной телеграмме из Вержболова от 12/25 июня сообщалось: ‘Сегодня, п[оездом] No 6 следуют [в] Петербург… Герман и брат его Всеволод Лопатины в сопровождении наблюдения’ ⁶². Затем шло донесение от 16 июня 1913 г. о том, что ’13 июня из Вильны в С.-Петербург выехали в сопровождении наружного наблюдения два важных революционера, прибывшие из-за границы. Вследствие сего, 14 июня оба неизвестные по прибытии в С.-Петербург были взяты в наблюдение, коим проведены в дом No 5, по Пушкинской улице, где и поселились в меблированных комнатах. По установке наблюдаемые оказались: 1) виленским мещанином Германом Александровым ЛОПАТИНЫМ, 67 лет, предъявившим в прописку паспортную книжку Виленской мещанской управы от 21 сентября 1910 года за No 5063, и 2) коллежским асессором Всеволодом Александровым ЛОПАТИНЫМ, 65 лет, предъявившим заграничный паспорт, выданный киевским губернатором 10 мая 1913 года за No 4833.

Приметы Германа Лопатина — среднего роста, телосложения полного, волосы седые, большая седая борода, лицо круглое, полное, носит светлые пенсне, одет: черная ‘пушкинская’ шляпа, пиджак и брюки черные’ ⁶³.

19 июня 1913 г. Департамент полиции обратился к начальнику С.-Петербургского охранного отделения с требованием: ‘… за названными Германом и Всеволодом Лопатиными установить неотступное наблюдение, о результатах которого уведомить. Имеющиеся в революционной деятельности Германа Лопатина сведения изложены в справке на него, входящей под No 33 … Кроме этого о Германе Лопатине за последнее время известно следующее: находясь в постоянных сношениях с Владимиром Бурцевым и выдающимися членами партии социалистов-революционеров — Наталией Климовой⁶⁴, Евгением Колосовым, Амфитеатровым, Петром Рутенбергом, Лопатин принимает близкое участие в издаваемой Бурцевым газете ‘Будущее’, а также он состоит сотрудником нового журнала партии социалистов-революционеров ‘Мысль’⁶⁵. Ввиду данного в 1908 году Лопатину разрешения на выезд за границу, он помещен был в циркуляр Департамента от 26 марта 1909 г. за No 151020/369. С 21 октября 1912 года Лопатин не ограничен в правах избрания места жительства’ ⁶⁶.

В деле содержится ‘Список наружного наблюдения за братьями Всеволодом и Германом Александровыми Лопатиными за время их проживания в С.-Петербурге с 14-го по 19-е сего июня’.

Среди тех, кого посетил Лопатин в эти дни,— его сестра Любовь Александровна Мартынова, сын — Бруно Барт, подруга жены — Александра Адамовна Фаресова и др.⁶⁷ Лопатин заходил также в редакции журнала ‘Русское богатство’ и газеты ‘День’. В донесении начальника петербургской охранки 12 декабря 1914 г. указано, что ‘Лопатин Герман прописался в д. 19 Набережная реки Карповки (она же Литераторская)’ ⁶⁸.

20 июня 1913 г. Лопатин, как это следует из сообщения начальника отделения по охранению общественной безопасности, ‘прибыл на станцию Гомель… На вокзале Германа Лопатина встретила дочь частного поверенного Нина Николаевна Кулябко-Корецкая, вместе с которой Лопатин поехал на лошадях в местечко Бельцы, в усадьбу Кулябко-Корецкого’ ⁶⁹.

Приведем также агентурное сообщение от 29 мая 1915 г. о посещении Лопатиным Е. П. Пешковой:

‘… наблюдаемый Герман Александров Лопатин, кличка ‘Тамбовский’, 19 мая из Москвы выехал в Петроград <...> За время пребывания в Москве Лопатин <...> посетил известную Департаменту полиции жену писателя Екатерину Павловну ПЕШКОВУ, живущую в д. No 1 Грибова, кв. 16, по Машкову переулку’⁷⁰.

В деле Департамента полиции ‘О Германе (Генрихе) Лопатине и Иосифе Лукашевиче’ содержится еще один список тех, с кем встречался Лопатин в Петербурге с 3 августа 1913 г. по 19 февраля 1914 г.⁷¹ В списке — В. В. Водовозов, Н. С. Русанов, ‘доктор русской истории Василий Иванов Семевский’ и др.⁷²

Семевский был председателем комитета по оказанию помощи освобожденным узникам Шлиссельбурга. Он привлек Лопатина к участию в журнале ‘Голос минувшего’⁷³, основателем и редактором которого был в последние годы жизни (1913—1916). В этом журнале появились воспоминания и статьи Лопатина о П. Л. Лаврове⁷⁴.

Семевский предполагал также напечатать в ‘Голосе минувшего’ стихотворения Лопатина, написанные в Шлиссельбурге. ‘Теперь о стихах,— писал Лопатин С. П. Мельгунову 3 января 1917 г.— По просьбе В[асилия] И[вановича]) я написал те стихи, которые я читал ему на память. Но когда он спросил моего согласия напечатать их в ‘Гол[осе] мин[увшего]’, я ответил, что сейчас сделать этого не могу. А вот когда я получу оставленный мною в Париже сборник моих шлюшинских стихотворений, представляющий нечто вроде дневника тамошней жизни, то я выберу из него то, что считаю удобным для печати, проверю редакцию, выставлю даты, сделаю нужные примечания и передам все ему. При том же решении остаюсь я и сейчас, т. е. на опубликование оставшихся у В. И. моих стихотворений, без дат и примечаний, я не согласен’⁷⁵.

В журнале ‘Голос минувшего’, посвященном ‘светлой памяти В. И. Семевского’, был напечатан некролог ‘Памяти усопшего друга бывших заключенных шлиссельбургских узников’, написанный Лопатиным⁷⁶. Некролог кроме Лопатина подписали И. Д. Лукашевич, Н. А. Морозов, М. В. Новорусский, В. С. Панкратов, М. Н. Тригони, В. Н. Фигнер и др.

В этом же номере среди других откликов, в разделе ‘Печать о В. И. Семевском’, было помещено слово о Семевском Горького, который писал о нем как о ‘наставнике нескольких поколений русской интеллигенции’.

14 января 1917 г. Горький, Лопатин, Фигнер, Короленко и другие подписали письмо в редакции газет и журналов об учреждении в память В. И. Семевского премии за исследования по истории русской общественной мысли и стипендии его имени на историко-филологическом факультете Петроградского университета⁷⁷.

В марте 1917 г. Горький, Лопатин, Фигнер и Засулич учредили ‘Общество памяти декабристов’⁷⁸. В уставе Общества говорилось: »Общество памяти декабристов’ ставит себе целью:

А) Изучение движения декабристов, руководивших ими идей и ознакомление с ними народных масс.

В видах этого общество: а) издает ‘дела’, сочинения и мемуары декабристов, б) издает портреты, виды, рисунки и т. п., дающие представление об их жизни в России и Сибири и об их деятельности, в) организует Музей памяти декабристов, г) исследует различные проявления деятельности и влияния декабристов в Сибири и других местностях России, д) знакомит общество с данными о деятельности декабристов путем печати, лекций, бесед и пр.

Б) Увековечение памяти декабристов, для чего Общество:

а) организует всенародную подписку на издание сочинений и постановку памятника декабристам, б) организует конкурс по постановке памятника декабристам, в) организует постановку памятника на Сенатской площади в Петербурге, г) разыскивает и охраняет могилы декабристов’⁷⁹.

Горький и Лопатин принимали участие также в работе Просветительного общества в память 27 февраля 1917 г.— ‘Культура и свобода’, в составе которого были Фигнер, Засулич, Плеханов. Горький был избран председателем организационного комитета общества⁸⁰.

Примечания

¹ Толстой в последнее десятилетие своей жизни: По записям в дневнике М. С. Сухотина / Публ. Л. Н. Кузиной // ЛН. Т. 69, кн. 2. С. 156, см. также: Пузин Н. П., Архангельская Т. Н. Вокруг Толстого. Тула, 1982. С. 280.

² Полный текст надписи: ‘Ф. Фидлеру от Воскресшего Лазаря. Герман Лопатин. 4/17 XI 1913. СПб., Карповка, 17’. На фотографии помета Лопатина: ‘Spezia. 1910’ (ИРЛИ, Музей). См. в наст. томе.

³ Всеволод Александрович Лопатин (1848—после 1917) — народоволец. Был арестован при попытке освободить из тюрьмы Ф. В. Волховского. Судился по ‘Процессу 193-х’, был приговорен к ссылке. В 1900-х годах проживал в Вильно, где служил на железной дороге.

⁴ Дело Департамента полиции о Германе (Генрихе) Лопатине и Иосифе Лукашевиче. См.: ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1906, д. 196, л. 1—2.

⁵ Донесение начальника Виленского губернского жандармского управления в Департамент полиции от 19 сентября 1906 г. ‘…Состоящий под негласным наблюдением государственный преступник Герман Александров Лопатин 6-го сего сентября выехал из города Вильны в город Одессу на лиман’ (Там же. Л. 8).

⁶ Наталья Федоровна Русанова — жена друга Лопатина — литератора Н. С. Русанова. Возможно, именно Н. Ф. Русановой была подарена Лопатиным фотография с надписью: ‘Время без удержу катится, дни пролетают за днями, старят нас с каждым мгновением безмолвно бегущие годы… 23 февр. 1907. Вильно’ (ГБЛ, ф. 218, 1302, 12).

⁷ В Вильно Лопатин вернулся 7 декабря 1906 г. См.: ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1906, д. 196, л. 17.

⁸ ГБЛ, ф. 218, 1302, 7, л. 2 об.

⁹ Там же, ф. 358, 249, 5, л. 2.

¹⁰ Там же, ф. 135/II, 28, 65, л. 6 об.

¹¹ Там же, л. 8.

¹² Там же, ф. 218, 1302, 7, л. 3—3 об.

¹³ См. вступ. ст. Н. И. Дикушиной.

¹⁴ ГБЛ, ф. 135/II, 28, 65, л. 9.

¹⁵ Там же, ф. 218, 1302, 7, л. 1.

¹⁶ Там же, ф. 135/II, 28, 65, л. 10 об.

¹⁷ ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1908, д. 9, т. 1 (продолжение 2), л. 133—135 об., 137.

¹⁸ ДП, ОО, 1904, д. 879, л. 41, 41 об., 43—46 об. К. Бочаров и Ю. Глушакова в очерке ‘Каприйские встречи’ сообщают о том, что в Центральном гос. архиве Италии хранится ‘пухлое’ досье Лопатина. В нем ‘десятки документов, включая подробнейшее описание всего революционного прошлого этого человека вплоть до выхода из Шлиссельбургской крепости в 1905 году. Досье было подготовлено в Петербурге итальянским посольством по материалам царской охранки’ (Юность. 1984. No 4).

¹⁹ См.: А—Г, п. от конца мая — начала июня 1909 г., прим. 4.

²⁰ Дело Департамента полиции ‘О литераторе Александре Валентинове Амфитеатрове’ (ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1904, д. 879, л. 21—21 об.).

²¹ Инспектор секретной полиции, организатор политической провокации, подполковник Судейкин был убит 16 декабря 1883 г. Н. П. Стародворским и В. П. Конашевичем.

²² В некоторых документах Департамента полиции указывается другая дата отъезда Лопатина из России. Так, в сообщении от 19 июля 1908 г. в Особый отдел Департамента полиции говорится: ‘…ссыльнопоселенец Герман Александров Лопатин 27 минувшего июня выбыл за границу с паспортом, выданным из канцелярии с.-петербургского градоначальника 3 июня за No 7064’ (ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1906, д.. 196, л. 33).

²³ Там же, ф. ДП, ОО, 1904, д. 879, л. 41—41 об.

²⁴ Там же, ДП, ОО, 1909, д. 9, т. 1, л. 404—404 об.

²⁵ Имеется в виду организация Лопатиным и Волховским так называемого ‘Рублевого общества’.

²⁶ Михаил Федорович Негрескул (1843—1871) — муж дочери Лаврова. Имеется в виду п. Лопатина М. Ф. Негрескулу от 15—17 сентября 1869 г., в котором он изложил план своего предполагавшегося побега из Ставрополя. См.: Лопатин. С. 44—55, см. также в наст. тома [В Ставрополе].

²⁷ О попытке освобождения Н. Г. Чернышевского см. в наст. томе ‘Из Дневника Пятницкого’, прим. 3.

Интересно свидетельство Лопатина, содержащееся в его п. Короленко из Петербурга от 17 мая 1908 г.: ‘Ч[ернышевского] вывезли в В[илюйск] без кандалов (я знавал Зейферта, отвезшего его туда): В В[илюйске] при нем жил только один жандарм, сменявшийся ежегодно, но было несколько (может быть, именно трое) якутских казаков. Это я знаю наверное’ (Советские архивы. 1972. No 3. С. 96).

²⁸ См. в наст. томе ‘Из Дневника Пятницкого’.

²⁹ Так в подлиннике. Зинаида Степановна Корали (1854 или 1855—1919) — жена Лопатина, мать Б. Г. Барт-Лопатина. По первому (фиктивному) браку — Апсеитова. Разошлась с Лопатиным в начале 80-х годов. См. о ней подробнее: Лопатина Е. В., Давыдов Ю. В. Штрихи к портрету Германа Александровича Лопатина//Освободительное движение в России: Межвуз. науч. сб. Саратов, 1981. Вып. 10. С. 71.

³⁰ Манифестом 15 мая 1883 г. разрешалась подача прошений об облегчении участи состоящих под следствием и судом в течение шести месяцев со дня объявления манифеста.

³¹ См.: Из Дневника Пятницкого, прим. 19.

³² Лев Александрович Тихомиров (1852—1923) — член партии ‘Земля и воля’. С 1879 г.— член Исполнительного комитета партии ‘Народная воля’. В 1882 г. эмигрировал, издавал вместе с П. Л. Лавровым ‘Вестник Народной воли’. В 1888 г. в Париже издал брошюру ‘Почему я перестал быть революционером’, в которой отрекался от революционной деятельности. По возвращении в Россию в 1889 г. стал видным монархическим публицистом.

³³ Алексей Николаевич Бах (1857—1946) — революционер-народоволец, с 1885 по 1917 г. — в эмиграции. После Октябрьской революции — крупнейший ученый биохимик, академик АН СССР. Лопатину принадлежит статья ‘По поводу ‘Воспоминаний народовольца’ А. Н. Баха’ (Былое. 1907. No 4, см. также: Лопатин. С. 154—156).

³⁴ ‘Народная воля’ — революционная народническая организация, возникшая в 1879 г. Программа: уничтожение самодержавия, демократические свободы, передача земли крестьянам. После убийства народовольцами Александра II (1 марта 1881 г.) и последовавших за этим репрессий переживала идейный и организационный кризис. См. также: Из Дневника Пятницкого, прим. 26.

³⁵ Здесь и далее упоминаются члены ‘Народной воли’, привлекавшиеся по ‘Процессу 21-го’,— Неонила Салова, Василий Сухомлин, Сергей Иванов, Иван Гейер, Леонтий Ешин, Андрей Белоусов и его брат Семен Белоусов, Генриетта Добрускина.

³⁶ ‘Народная воля. Социально-революционное обозрение’ — нелегальная газета организации ‘Народная воля’. Выходила в 1879—1885 гг. (12 номеров). В редакцию газеты в разное время входили Н. А. Морозов, Л. А. Тихомиров, В. С. Лебедев, Г. А. Лопатин, В. Г. Богораз-Тан, П. Ф. Якубович и др. Лопатин и П. Ф. Якубович были редакторами No 10 ‘Народной воли’ за 1884 г.

³⁷ Петр Архипович Ковалев (р. около 1862—?). В 1883—1884 гг. был членом народовольческого кружка студентов Петровской академии и участником ‘Общестуденческого союза’. Познакомился с Лопатиным весною 1884 г. Получил от него предложение совершить покушение на Н. В. Муравьева от имени Исполнительного комитета ‘Народной воли’. В. И. Сухомлин в статье ‘Процесс двадцати одного’ сообщал, что ‘агентурные сведения о подготовляемом покушении на жизнь Муравьева’ были получены жандармским управлением еще до ареста Лопатина ‘со стороны арестованного студента Петра Ковалева’ (‘Народная воля’ перед царским судом. М., 1931. Вып. 2. С. 53).

³⁸ В ст. ‘По поводу ‘Воспоминаний народовольца’ А. Н. Баха’ Лопатин писал: »Симпатичный’ Росси, так ‘нравившийся’ автору, вскоре после своего ареста ‘вывернул кафтан’ и дал обстоятельнейшие, предательские показания относительно всех лиц, прикосновенных к убийству Судейкина (в том числе и обо мне)’ (Былое. 1907. No 4. С. 298). См. также: Лопатин. С. 154.

³⁹ Раиса Кранцфельд— курсистка, народоволка. Работала в типографиях, была хозяйкой конспиративной квартиры. Арестована в Ростове.

⁴⁰ В ‘Народной воле’ (1884, No 10) были напечатаны (без подписи) ст. Лопатина ‘Вместо внутреннего обозрения’, ‘Ошибки революционера и преступления предателя’. Подробнее см.: Сайкин О. А. Первый русский переводчик ‘Капитала’. М.. 1983. С. 134—137.

⁴¹ Число не проставлено. См.: ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1904, д. 879, л. 43—46 об.

⁴² Там же.

⁴³ Там же, 1909 г., д. 9, т. 1 (продолжение), л. 522.

⁴⁴ Там же, л. 546. См. сообщение Е. Г. Коляды.

⁴⁵ ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1909, д. 9, т. 1 (продолжение), л. 404—404 об.

⁴⁶ Содержится в деле Департамента полиции »О возникшем в Париже комитете по организации денежной помощи отбывающим в тюрьмах Европейской России и Сибири каторгу политическим арестантам’. Начато 1910′ (ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1910. д. 258, л. 32—33). В АГ — машинописная копия.

⁴⁷ В подлиннике ошибочно указан 1909 г. Комитет был организован В. Н. Фигнер в январе 1910 г. См. о нем в воспоминаниях Фигнер ‘После Шлиссельбурга’ (Фигнер. Т. 3).

⁴⁸ Фигнер писала в своих воспоминаниях: ‘Мы пригласили… эмигранта Д. Аитова… и М. Гольдсмит, которую я знала еще ребенком’ (Там же. С. 382—383).

Давид Александрович Аитов (около 1852—?) — революционер-народник. Судился по ‘Процессу 193-х’, был выслан в Оренбург. В 1879 г. скрылся и эмигрировал за границу. С 1881 г. жил в Париже. Аитов оставался казначеем Парижского комитета вплоть до прекращения его работы в феврале 1917 г.

Михаил Николаевич Тригони (1850—1917) — член Исполнительного комитета ‘Народной воли’, основатель народовольческой организации в Одессе, участник подготовки цареубийства 1 марта 1881 г.

⁴⁹ В уставе Комитета помощи каторжанам говорилось: ‘Комитет избрал для оказания помощи не административно-ссыльных, не ссыльнопоселенцев и не заключенных вообще, но лишь одну категорию их — каторжан <...> Комитет стремится к тому, чтобы и в других городах Европы, где есть русские, образовались группы с тою же целью и на тех же основах. Такие комитеты, объединенные с Парижем, образовались весной в Брюсселе и Антверпене, а в декабре — в Женеве и Лозанне <...> С целью воздействовать на общественное мнение Парижский комитет выпустил 2 тысячи воззваний на французском языке (см. ниже) и 2 1/2 тысячи брошюр: ‘Les prisons russes’ (‘Русские тюрьмы’)’ (Комитет помощи каторжанам. Париж, 1910. С. 1, См. также: Фигнер. Т. 3. С. 459—460).

⁵⁰ К донесению приложено воззвание ‘Appel du Comite de Secours aux Prisonniers politiques Russes condamnes aux Travaux forces’ (‘Воззвание Комитета помощи политическим каторжанам в России’). Дата и подпись под воззванием: ‘Paris, 1е 31 Janvier 1910. Pour le Comite Vera Figner’ (‘Париж, 31 января 1910. За комитет — Вера Фигнер’) (ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1910, д. 258, л. 32—35 об., 152—153). См. также: Фигнер Вера. Воззвание Парижского комитета помощи политическим каторжанам в России//Фигнер. Т. 3. С. 455—458.

⁵¹ О денежных поступлениях, посылаемых в фонд Парижского комитета помощи политическим каторжанам в России, сообщалось в специальных отчетах Комитета за 1910, 1911, 1912 гг., выпускаемых В. Н. Фигнер. В этих отчетах имя Горького не указано, но нужно иметь в виду, что имя жертвователя в этих отчетах часто скрывалось под псевдонимом.

В текст к денежному отчету за 1912 г. Фигнер включила выдержки из ст. Горького ‘В пространство’, написанной по поводу событий в Кутомарской тюрьме с предварением: ‘Наш знаменитый писатель, Максим Горький, поместил на страницах ‘L’Avenir’ статью, исполненную силы, скорби и вместе с тем призыва’ (Фигнер. Т. 3. С. 481—482).

⁵² ЦГОАР, ф. ДП, ОО, 1911, д. 9, ч. 1, л. И.

⁵³ Там же, д. 9, 1909, т. 1 (продолжение), л. 403—404 об., 405, 433, там же, оп. 265, д. 731.

⁵⁴ Там же, 1906, д. 196, л. 40—40 об. Начальник Тифлисского губернского жандармского управления докладывал 26 октября 1910 г. директору Департамента полиции: ‘…личность ‘Веры’… выяснить до сего времени не представилось возможным’ (Там же, л. 46—46 об.). Письмо было написано сестрой Лопатина — Верой Александровной.

⁵⁵ В том же докладе начальника Тифлисского губернского жандармского управления говорилось: ‘Что же касается до упомянутого в означенном письме ‘Ив. С. Дагарбодари’, то таковой может быть известным Департаменту полиции дворянином Тифлисской губернии, присяжным поверенным Иваном Спиридоновчем Джабадари, проживающим в гор. Тифлисе, в доме No 4/6, кв. 3 по Гановской улице, привлекавшимся в 1875 и 1877 годах за государственные преступления к дознаниям, за каковые преступления приговором Особого присутствия правительствующего сената Джабадари осужден был на каторжные работы на 5 лет’ (Там же).

⁵⁶ ЦГАОР. ф. ДП, ОО. 1906. д. 196. л. 44—45.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ Речь идет об ожидавшейся амнистии в связи с празднованием 300-летия дома Романовых. 21 февраля 1913 г. была объявлена амнистия лицам, привлекавшимся по статьям 128, 129 и 132 Уголовного уложения за преступные деяния, учиненные посредством печати (Правительственный вестник. 1913. No 43. 22 февр.).

⁵⁹ГБЛ. ф. 218, 1302, 7, л. 10 об. — 11.

⁶⁰ Там же, л. 12.

⁶¹ ЦГАОР, ф. ДП, 1913, д. 9, ч. 57, л. В, л. 17. См. также вступ. ст. Н. И. Дикушиной.

⁶² Там же, л. 18.

⁶³ Там же, л. 22—22 об.

⁶⁴ Наталья Сергеевна Климова — судилась по делу о взрыве на даче Столыпина. Была присуждена к смертной казни, замененной каторгой. В 1909 г. бежала из тюрьмы.

⁶⁵ О каком журнале идет речь — неизвестно.

⁶⁶ ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1913, д. 9, ч. 57, л. В, л. 24—24 об., 25.

⁶⁷ Там же, л. 28—32 об.

⁶⁸ Там же, 1906, д. 196, л. 99. Указывается адрес петербургского Дома литераторов, в котором поселился Лопатин.

⁶⁹ Там же, л. 28. Возможно, Николай Иванович Кулябко-Корецкий (1855— 1924) — общественный деятель. По своим взглядам был близок к народникам. В 1910—1915 гг.— издатель и редактор газет в Ставрополе, Гомеле и Петербурге. После Октябрьской революции читал лекции по истории революционного движения.

⁷⁰ ЦГАОР, ф. ДП, ОО, 1906, д. 196, л. 102.

⁷¹ Там же, л. 64—71 об.

⁷² Василий Иванович Семевский (1848—1916) — русский историк, представитель народнического направления в русской историографии.

⁷³ ‘Голос минувшего’ — исторический и историко-литературный журнал. Издавался в Москве в 1913—1923 гг. Наибольшее внимание в журнале уделялось общественному и революционному движению русской интеллигенции.

⁷⁴ См.: П. Л. Лавров в воспоминаниях современников: II. Из рассказов Г. А. Лопатина // Голос минувшего. 1915. No 9, К рассказам о П. Л. Лаврове // Там же. 1916. No 4.

⁷⁵ См. Мельгунов С. П. Встречи. I. Г. А. Лопатин // Голос минувшего. 1920—1921. С. 94—97. Выдержки из письма опубликованы с неточной датой — 1 января 1917 г.

Сергей Петрович Мельгунов (1879—1956) — историк и публицист, руководящий деятель партии народных социалистов. Один из редакторов журн. ‘Голос минувшего’ в 1913—1923 гг. Октябрьскую революцию встретил враждебно. В 1923 г. эмигрировал. В 1926 г. в Париже участвовал в издании эмигрантского журнала под названием ‘Голос минувшего на чужой стороне’.

⁷⁶ Голос минувшего. 1916. No 10.

⁷⁷ День. 1917. No 14. 14 янв. Письмо было также опубликовано в No 1 журн. ‘Летопись’ за 1917 г.

⁷⁸ Учредительное собрание общества состоялось 10 марта 1917 г. См.: ЛЖТ. Вып. 3. С. 20.

⁷⁹ Устав Общества памяти декабристов. Пг., 1917. Тип. Н. Г. Мазур. С. 3—4.

⁸⁰ ЛЖТ. Вып. 3. С. 8.

Горький и Г. А. Лопатин

‘Один из талантливейших русских людей’

Переписка с Г. А. Лопатиным

1. Лопатин — Горькому

2. Лопатин — Горькому

3. Лопатин — Горькому

4. М. Ф. Андреева — Лопатину

5. Лопатин — Горькому

6. Лопатин — Горькому

7. Горький — Лопатину

8. Лопатин — Горькому

9. Лопатин — Горькому

10. Горький — Лопатину

11. Лопатин — Горькому

Первая встреча Горького с Лопатиным

(1909 г.)

Из дневника К. П. Пятницкого

К. П. Пятницкий

Г. А. Лопатин в гостях у Горького на Капри

Отрывки из дневника

О Горьком и Лопатине

Горький в переписке Лопатина с А. В. и И. В. Амфитеатровыми

1. Лопатин — Амфитеатрову

2. Лопатин — Амфитеатрову

3. Лопатин — Амфитеатровым

4. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

5. Амфитеатров — Лопатину

6. Лопатин — Амфитеатрову

7. Лопатин — Амфитеатрову

8. Лопатин — Амфитеатрову

9. Лопатин — Амфитеатрову

10. Лопатин — Амфитеатрову

11. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

12. Амфитеатров — Лопатину

13. Лопатин — Амфитеатрову

14. Лопатин — Амфитеатрову

15. Амфитеатров — Лопатину

16. Лопатин — Амфитеатрову

17. Лопатин — Амфитеатрову

18. Амфитеатров — Лопатину

19. Лопатин — Амфитеатровым1

20. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

21. Лопатин — Амфитеатрову

22. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

23. Лопатин — А. В. Амфитеатрову

24. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

25. Лопатин — Амфитеатровым

26. Лопатин — Амфитеатровым

27. Лопатин — Амфитеатровым

28. Лопатин — Амфитеатровым

29. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

30. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

31. Лопатин — И. В. Амфитеатровой

32. Лопатин — Амфитеатрову

33. Лопатин — Амфитеатрову

34. Амфитеатров — Лопатину

35. Лопатин — Амфитеатрову

36. Лопатин — Амфитеатрову

37. Амфитеатров — Лопатину

38. Лопатин — Амфитеатрову

39. Амфитеатров — Лопатину

40. Амфитеатров — Лопатину

41. Амфитеатров — Лопатину

42. Лопатин — Амфитеатрову

43. Лопатин — Амфитеатрову

44. Лопатин — Амфитеатрову

[В Ставрополе]

Первый побег Германа Лопатина

Примечания

К биографии Лопатина

(по неизвестным архивным документам)

Читайте также:

19. Лопатин — Амфитеатровым¹