РАЗСКАЗЫ
Н. АННЕНКОВОЙ-БЕРНАРДЪ
ИЗД. БОРИСОВА.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЗДАНЕ ВТОРОЕ.
Какъ изъ машины винтъ негодный
Быть можетъ, брошенъ будешь ты!
Н. Некрасовъ.
О, Боже! Зачмъ это дорогъ такъ хлбъ,
Такъ дешевы тло и кровь?!
Т. Гудъ.
Уже прошелъ годъ съ того злополучнаго дня, какъ Ольга Семеновна ушла изъ театра, то-есть въ вжливой и категорической форм ей объявили, что больше не нуждаются въ ея услугахъ.
Дло было такъ: на первой недл Великаго поста, въ понедльникъ, какъ это обыкновенно ею практиковалось въ теченіе цлыхъ пятнадцати лтъ, явилась Ольга Семеновна въ контору за получкой жалованья и кстати проститься съ управляющимъ Максимомъ Леонидовичемъ — онъ же былъ и режиссеръ — до будущаго сезона.
Максимъ Леонидовичъ встртилъ ее сухо и нсколько сконфуженно.
— Вотъ что, милйшая Ольга Семеновна.— произнесъ онъ съ разстановкой и не глядя на нее,— я вамъ долженъ сообщить не совсмъ пріятную новость.
У Ольги Семеновны дрогнуло сердце. Лтъ пять тому назадъ тмъ же Максимомъ Леонидовичемъ, въ томъ же тон, ей была предложена сбавка жалованья до двадцати-пяти рублей въ мсяцъ взамнъ пятидесяти, которые она получала раньше.
‘Неужто опять сбавка?’ — подумала она со страхомъ. ‘Куда-жъ еще? Уже больше не изъ чего и сбавлять.’
Она испуганно взглянула на Максима Леонидовича, игравшаго толстой золотой цпью, увнчанной жетонами ‘отъ благодарныхъ товарищей’ (вдь и ея рублишка три за все это время тоже перепало на украшеніе цпочки Максима Леонидовича). Досадно стало Ольг Семеновн: вотъ вдь второй разъ непріятность онъ ей сообщаетъ, а ея кровныхъ, кровныхъ три рубля погублено на эти ‘реликвіи’.
— Неужто опять сбавка?— проронила она робко.
— Нтъ, милая барыня, хуже!..
Максимъ Леонидовичъ наморщилъ лобъ и пригнулъ къ правому плечу свою остриженную коротко голову, а его упитанное, лоснящееся бритое лицо, съ толстымъ носомъ и крупными губами, выразило смущеніе.
— Хуже, милая барыня… Придется вамъ взять свои монатки, и ‘прощаюсь ангелъ мой съ тобою’ — addio, mia cara!..
Но, видя, что Ольга Семеновна не понимаетъ его замысловатой рчи, онъ прибавилъ:
— Да, любезнйшая Ольга Семеновна, придется намъ разстаться съ вами.
— Т.-е. какъ же?.. Недовольны мной?.. Неисправность какая по служб?.. Я… всегда старалась… добросовстно…
Вся маленькая фигурка Ольги Семеновны вдругъ какъ-будто стала еще меньше, а голубые, выцвтшіе глазки заморгали часто-часто. Дрожащія руки начали вдругъ, безъ всякой надобности, поправлять на голов шляпку, а между тмъ какія-то очень, очень нужныя слова никакъ не удавалось вызвать ей изъ памяти.
— Это… это несправедливо!..— наконецъ выпалила она, и морщинистыя щеки ея залилъ багровый румянецъ.— Я столько лтъ работала и… всегда честно… Я думала мн умереть дадутъ спокойно… Куда же я пойду? Вдь пенсіоновъ намъ не полагается.
— Что длать, милая барыня, такова воля Аристарха Львовича. А онъ у насъ кремень, вы знаете.. Что ршено, перершать не будетъ… А тутъ еще дв новыхъ — даровыя… Соблазнъ великъ,— ршилъ сократить штатъ, и васъ нашелъ лишнею.
— Но вдь я была всегда исправна… И куда же я пойду?.. Это несправедливо… несправедливо!..— взволнованно повторяла Ольга Семеновна.
Максимъ Леонидовичъ иронически пожалъ своими жирными плечами.
— О sancta simplicitas!.. Захотли въ нашемъ мір справедливости! Кто палку взялъ — тотъ и капралъ… Говорю я вамъ толкомъ, милая барыня: дв новыхъ, сразу… Понимаете — дв… Одна совсмъ молоденькая, ученица…— онъ назвалъ фамилію одного изъ крупныхъ актеровъ,— то-есть просто, должно быть, его амишка, а другая — барыня, постарше — адвокатская жена. Говоритъ, дтей своихъ я выростила, хочу попробовать теперь свои силы на общественномъ поприщ, театръ обожаю, буду играть старухъ, все что угодно, и даромъ. Ну, нашъ, конечно, размякъ.
— Вдь это, значитъ, что же? Прихоть! Съ жиру бсятся,— злобно проговорила Ольга Семеновна,— а меня въ шею, за всю-то службу… Очень хорошо!
— Что длать, милая барыня!— улыбнулся Максимъ Леонидовичъ,— на томъ свтъ стоитъ: кошк игрушки — мышк слезки, ей — прихоть, вамъ — бда, а директору — прибыль, экономія… ха-ха-ха… Глядишь, вашъ полугодовой окладъ — 150 рубликовъ и цлы, и въ кармашк лежатъ, амишк можно лишнюю браслетку поднесть… Онъ у насъ тоже вдь не промахъ на этотъ счетъ.
И Максимъ Леонидовичъ подмигнулъ многозначительно.
— А вы вотъ что, милая барыня,— вдругъ перешелъ онъ на серьезный тонъ,— садитесь и пишите прошеніе въ ‘Общество артистовъ’: такъ молъ и такъ — осталась безъ средствъ — прошу пособія… Люди тамъ хорошіе, стараются,— авось внемлютъ гласу неимущаго.
— Максимъ Леонидовичъ!— вскинувъ на него полные отчаянья глаза, крикнула Ольга Семеновна,— Все это неправда! Я пойду къ Аристарху Львовичу.
Максимъ Леонидовичъ побагровлъ и произнесъ дловымъ, холоднымъ тономъ, почти грубо:
— Но… но… но… нельзя ли потише! Потрудитесь расписаться въ полученіи слдуемыхъ вамъ двадцати пяти рублей, и нашъ инцидентъ, какъ говорятъ газеты. исчерпанъ. Къ Аристарху Львовичу толкаться не пытайтесь, все равно не приметъ.
Машинально взяла Ольга Семеновна сровато-лиловую бумажку, машинально вытащила очки, надла на носъ и старательно вывела свою фамилію въ книг, а въ глазахъ рябило, и сердце стучало такъ громко и часто, что, казалось, жирный Максимъ Леонидовичъ долженъ былъ бы слышать его біеніе. Но онъ ничего не слышалъ и, видимо желая поскоре отдлаться отъ старухи, подалъ ей свою пухлую, украшенную бирюзовымъ перстнемъ, руку:
— Ну, барыня, будьте здоровы, не забывайте насъ гршныхъ и пишите прошеніе… Послушайтесь совта.
Онъ дружески потрепалъ Ольгу Семеновну по плечу.
— Прощайте,— сухо отвтила старуха,— шутки не къ мсту.
На улиц было свтло и весело, въ воздух уже вяло весной. Ольг Семеновн казалось тяжелымъ невроятнымъ сномъ все то, что произошло съ нею сейчасъ въ контор. Нервы ея были возбуждены до послдней степени. Она, во что бы то ни стало, хотла отстоять свое человческое право, но… какъ?
Она ршила пойти къ главной премьерш театра Вельегорской, которая всегда очень милостиво разговаривала съ ней и щедро платила ей за вязаныя прошивки и кружева. Вязать Ольга Семеновна, несмотря на свой ревматизмъ въ рукахъ, была большая мастерица.
Премьерша приняла несчастную старуху даже радостно. Это была странная, преуморительная женщина лтъ за сорокъ, съ великолпными черными глазами на расплывшемся лиц и нсколько излишне полнымъ, несмотря на старательный массажъ, станомъ. Большая франтиха въ театр, дома она была всегда неизмнно въ красномъ плюшевомъ капот, съ вырзкой на груди и жирными пятнами на живот и локтяхъ. Она вчно была занята и вчно торопилась: или къ молебну, или къ гадалк, или на репетицію, или въ спектакль. Любимой ея ролью была Маргарита Готье, и потому она, въ жизни, постоянно искала своего Армана Дюваля, который, ‘простивъ ей все прошлое’ и женившись на ней, возродилъ бы ее къ новой жизни.
Вельегорская потащила Ольгу Семеновну въ свою нарядную, неряшливую спальню, гд царствовалъ невообразимый безпорядокъ: неубранная постель, наполу разбросанныя шелковыя, съ оборванными оборками, юбки и старыя стоптанныя туфли, на голубомъ атласномъ стол, передъ запыленнымъ роскошнымъ трехстворчатымъ зеркаломъ, цлыя груды всевозможныхъ флаконовъ, стклянокъ, коробочекъ съ духами, пудрой, различными притираніями. Запахъ брокаровскаго цвточнаго одеколона, смшанный съ букетомъ Houbigant, такъ и вислъ въ воздух.
Усадивъ на маленькій диванъ гостью и упершись всей своей мощной грудью въ стоящій передъ ней столъ, Вельегорская стала, захлебываясь, забрасывать Ольгу Семеновну повствованіями послднихъ событій своего романа.
— Голубушка, подемъ, подемъ!.. Я знаю новую гадалку,— удивительно гадаетъ… Подемъ,— одной мн скучно… а посл създимъ къ ‘Нечаянной радости’, вдь въ Петербург я любила къ ‘Скоропослушниц’ здить, а здсь ‘Нечаянная радость’, одна моя отрада… Но что съ вами? Милая, у васъ глаза будто заплаканы?— обратила она вдругъ вниманіе на разстроенный видъ старухи.
— Горе у меня.
И Ольг Семеновн удалось, наконецъ, повдать, зачмъ она пришла.
— Ахъ, онъ мерзавецъ! ахъ, подлецъ!— закричала Вельегорская,— свинья разжирвшая!! Это его штуки. И адвокатская жена, и эта ученица… Знаю я эти выдумки… Павелъ Ивановичъ, Павелъ Ивановичъ!— позвала Вельегорская своего Армана Дюваля,— слыхали новыя мерзости нашего баши-бузука (такъ аттестовала она Максима Леонидовича): несчастную старуху гонитъ вонъ, потому что нужно, видите ли, мсто опростать двумъ новымъ какимъ-то негодяйкамъ и, конечно, любовницамъ, если не настоящимъ, то будущимъ. Ужъ это съ тмъ возьмите!.. Мерзавецъ, мерзавецъ! И нтъ на него расправы!..
— Насколько я припоминаю,— съ важностью произнесъ блондинъ,— дло было при мн: онъ тутъ не при чемъ, дйствительно это Аристархъ Львовичъ.
— И это подлецъ! Вс, вс мужчины подлецы!..— продолжала кричать Вельегорская, и въ голос ея слышались слезы.— Вотъ посовтуйте лучше, что длать? Онъ ей сказалъ прошеніе подать въ ‘Общество артистовъ’. Вотъ вы членъ,— разскажите, какъ и что нужно.
— Разскажите, батюшка,— взмолилась Ольга Семеновна.
Блондинъ все съ той же напыщенной важностью составилъ Ольг Семеновн прошеніе и общалъ даже самъ послать куда слдуетъ, намекнувъ многозначительно, что тамъ весь комитетъ его друзья-пріятели и что можно заране поручиться за успхъ, если онъ приложитъ къ прошенію свое письмо.
— Батюшка,— заставьте Бога молить,— лепетала со слезами умиленья, обрадованная старуха.
— Ужъ онъ сдлаетъ, ужъ онъ сдлаетъ,— съ увренностью произнесла Вельегорская.
Она всучила насильно Ольг Семеновн десять рублей въ счетъ будущихъ прошивокъ и увезла ее сначала къ гадалк, потомъ къ ‘Нечаянной радости’.
Полъ-дня точно въ чаду пронеслись для Ольги Семеновны, и когда, разставшись съ Вельегорской, она очутилась на улиц одна, тутъ только ясно, со всей безпощадностью, предстала предъ ея глазами дйствительность.
— Что же теперь?.. куда? Домой… Батюшки! Про собакъ-то своихъ я забыла совсмъ, вдь голодныя сидятъ, ждутъ.
И, зайдя въ лавку, купивъ наскоро кусокъ мяса, хлба и крупъ, несчастная старуха поплелась домой. Шла она тихо, испытывая страшную усталость, и почему-то въ обрывкахъ, отдльными эпизодами, вспоминалась ей ея прошлая жизнь. Вотъ она, молоденькая двушка, первый разъ выходитъ, въ незначительной роли, на сцену. Какъ, почему попала она на сцену — она и сама не знаетъ. И ея мать и тетки служили на сцен, и бабушка была крпостной актрисой, и ей самой казалось тогда, что вс должны быть актрисами и больше ничего другого въ жизни длать нечего, какъ только играть на сцен. Припомнилась и дальнйшая судьба — все сренькія, хмурыя картинки: жалкая лямка актрисы на небольшія роли, недоданье, недосыпанье, хлопоты о приличномъ гардероб, недоплата жалованья, замужество за суфлеромъ — пьяницей и мотомъ — дти, нужда… Перездъ въ Блокаменную, служба въ настоящемъ, хорошемъ, солидномъ театр… Тутъ все-таки посвободне вздохнула: пятьдесятъ рублей въ мсяцъ жалованья, да работу кой-какую брала — вязала, вышивала, на мужа рукой махнула… А удивительный былъ человкъ!.. И нельзя сказать, чтобы дурной: и любилъ ее, и на дл исправенъ, а спектакль сдалъ — и закатился съ товарищами. Вернется домой пьяный, придирается, поколотитъ даже, бывало, зачастую… потомъ плачетъ… ‘И пить — умереть, и не пить — умереть’ — одно твердилъ… Такъ и умеръ онъ… И не пожалла Ольга Семеновна, даромъ что двадцать-пять лтъ прожила замужемъ. Столько муки за эти двадцать-пять лтъ вытерпла, что только перекрестилась,— руки, молъ, развязалъ. Изъ пятерыхъ дтей дочка одна осталась въ живыхъ, подростокъ. Помогъ Богъ Ольг Семеновн дотянуть, выростить ее… Только дочка тоже въ актрисы захотла, попробовала въ Москв — удачи не было — ухала въ провинцію, замужъ вышла и тоже не везетъ все: двое дтей, а заработки плохіе, то и дло приходилось Ольг Семеновн, при всей скудости средствъ, оказывать дочк хотя грошевую, а все же помощь…
Давно, давно уже знала Ольга Семеновна, что у жизни есть свои любимые и нелюбимые. У любимыхъ все такъ удачно складывается, идетъ словно какъ по маслу, у нелюбимыхъ — все не ладится, не клеится, подъ пальцами расползается… И такіе же будто люди, а будто ихъ обошли, посадили куда-то на задній столъ, и заставили только облизываться, глядя, какъ пиршествуютъ т, кто получше. Но Ольга Семеновна никогда не злобствовала. Правда, пока была молода, порой закипалъ въ душ какой-то невольный протестъ, хотлось и счастья, и воли, но съ годами и эти рдкіе порывы утихли. Въ тяжелыя минуты зайдетъ, бывало, Ольга Семеновна въ церковь да и думаетъ передъ какимъ-нибудь образомъ о своихъ житейскихъ невзгодахъ, стоитъ и думаетъ, потомъ вздохнетъ, проговоритъ: ‘На все Господня воля!’ — и пойдетъ домой, какъ будто примиренная.
Одно, съ годами, ясне и ясне сознавала Ольга Семеновна, что вс, безъ исключенья, и любимые и нелюбимые — должны работать по мр силъ — и вс должны быть сыты и имть свой уголъ, а съ существованіемъ безпріютныхъ, голодныхъ Ольга Семеновна никогда не могла примириться.
Когда ухала и вышла замужъ дочь, одиночество стало угнетать Ольгу Семеновну, и ей, какъ никогда въ жизни, захотлось привязанности, самой простой, самой несложной. Она всегда любила животныхъ, а тутъ, какъ нарочно, дворничиха подарила ей заблудившагося щеночка изъ породы мопсовъ. Ольга Семеновна стала растить его и привязалась страстно къ собачк. Найденышъ (такъ называлась собачка) тоже оказывалъ необыкновенную привязанность вскормившей его хозяйк. Вскор къ Найденышу присоединилась еще сверстница Лисичка, желтая, маленькая дворняжка, съ пушистымъ хвостомъ и острой мордочкой. Лисичку Ольга Семеновна подобрала на улиц, съ переломленной ногой, и долгое время Лисичка отличалась необыкновенной дикостью и осторожностью: все дрожала, поджимала хвостъ, ходила какъ-то крадучись вдоль стны и при малйшемъ шорох вздрагивала, настороживъ уши и приподнявъ одну изъ переднихъ лапъ, останавливалась въ выжидательной поз, но, убдившись въ полной своей безопасности, продолжала ползти, пока не достигала дивана, подъ который забивалась и откуда вытащить ее было довольно трудно. Оттуда сверкали только два черныхъ глаза, да слышалось робкое ворчанье. Однако, въ конц-концовъ, недовріе къ людямъ и разочарованность Лисички были побждены, нога залчена, и Лисичка преобразилась въ очень рзвую и добродушную собаку. Узнавъ о страсти Ольги Семеновны, Вельегорская подарила старух своего надовшаго ей шпица. Появленіе этой царственной собаки было цлымъ событіемъ въ убогой комнатк Ольги Семеновны. Найденышъ и Лисичка со злыми мордами набросились на дерзкаго пришельца, готовые, казалось, растерзать его на части. Шпицъ стоялъ, какъ вкопанный, на своихъ тоненькихъ ножкахъ и, горделиво приподнявъ острую мордочку, точно съ презрньемъ огрызался на отчаянный лай своихъ враговъ. Изящная ли фигура шпица, или сознаніе своей силы, а его безпомощности, повліяли въ данномъ случа (кто знаетъ психологію собачьей души?),— однако жъ Найденышъ и Лисичка, попрежнему лая, стали пятиться назадъ, услись подъ стулья и, точно сконфуженные, выставивъ оттуда морды, не отрывая глазъ отъ нежданнаго гостя, только слегка, какъ бы пугая, стали ворчать, въ то время какъ ихъ хвосты усиленно колотились объ полъ, выражая даже какъ будто нкоторое удовольствіе по поводу новаго знакомства. Шпицъ продолжалъ стоять, попрежнему какъ вкопанный, пока Ольга Семеновна не взяла его на руки. Съ той поры шпицъ занялъ первенствующее мсто въ дом. Онъ преспокойно вскакивалъ на колни къ Ольг Семеновн и, свернувшись колечкомъ, безцеремонно подталкивалъ своей узкой мордочкой подъ руку, выпрашивая ласки, въ то время какъ Найденышъ и Лисичка, скромно улегшись на полу, на подол платья старухи, смотрли добрыми, но завистливыми глазами на счастливца.
— Вотъ вдь и въ собачьей жизни, есть любимые и нелюбимые,— философствовала иногда Ольга Семеновна, гладя мягкую шелковую шерсть шпица, и, поймавъ иногда себя на лишнемъ кусочк сахара, перепавшаго на долю фаворита, сейчасъ же принималась просить прощенія у Найденыша и Лисички.
— Простите, милые,— сконфуженно говорила она,— и вы… и вы любимые. Ну, что сахаръ! вдь сыты? А главное, чтобы люди и скоты были вс, вс сыты!
Все время великаго поста и лта, вплоть до начала сезона, Ольга Семеновна занималась рукодльемъ — вязала самыхъ затйливыхъ узоровъ прошивки и, проводя цлые дни за работой, бесдовала съ своими друзьями, какъ называла она собакъ.
— Такъ, такъ, такъ, милые вы мои… вотъ эту петельку мы туда перекинемъ, и выйдетъ удивительно замысловатый узоръ, а?.. Какъ вы думаете?— взглядывала она поверхъ очковъ на собакъ.
Найденышъ и Лисичка стукали по полу въ знакъ отвта хвостами, а шпицъ, вытянувъ морду, норовилъ лизнуть, прямо въ губы, углубленную въ соображенія насчетъ замысловатаго узора хозяйку.
— Такъ, такъ, такъ…— продолжала задумчиво Ольга Семеновна, перекидывая петлю,— прошивка выйдетъ у-ди-ви-тельная… Мы ее выгодно продадимъ, да внукамъ на молочишко и пошлемъ… И вамъ перепадетъ… пе-ре-падетъ…
А хвосты усиленно стучали по полу, въ знакъ сочувствія и согласія…
Иногда заходила къ Ольг Семеновн дворничиха. Анна Васильевна, рябая, толстая баба, прислуживавшая старух, главнымъ образомъ, въ качеств кухарки. Обдъ готовился въ дворницкой, такъ какъ при квартир кухни не было. Придетъ Анна Васильевна, сядетъ передъ Ольгой Семеновной, подопретъ рукой щеку, и, пытливо поглядывая крошечными, совсмъ безъ рсницъ, срыми глазками, затянетъ протяжнымъ, гнусавымъ голосомъ, точно причитая:
— Ужъ какъ мн тебя жалко… ужъ какъ мн тебя жалко… я и сказать не могу.
— Отчего же это, Анна Васильевна?
— А ни къ теб кто, ни ты никуда… Шла бы куда въ гости…
— Въ гости ходить — къ себ надо звать. Угощать нужно, а ты заработки мои знаешь,— самой едва хватаетъ, да и дочк, глядишь, послать другой разъ надо, вотъ ты и разсчитай!
— Ужъ именно, что правда,— вздыхала Анна Васильевна,— а все жъ таки жалко!
Каждый великій постъ Ольга Семеновна поджидала къ себ дочку, и всегда почти вмсто дочки являлось только письмо отъ нея самаго безотраднаго свойства, въ род того, что ‘придется и на этотъ разъ отказаться отъ прізда въ Москву, милая мамаша, подетъ мужъ, а я съ дтьми останусь тутъ’.
Такимъ образомъ, не видала Ольга Семеновна своей дочери цлыхъ пять лтъ.
Въ злополучный день, когда ей было отказано отъ мста, она придя домой, нашла письмо отъ дочери и со страхомъ распечатала его.
‘Дла наши совсмъ скверны,— прочла Ольга Семеновна.— На маслениц антрепренеръ заставилъ организовать товарищество. Все-таки удалось получить хоть гривенникъ за рубль — и то хорошо. Дти были больны коклюшемъ, теперь докторъ прописалъ коньякъ дорогой съ молокомъ по полчайной ложки на стаканъ. Купила бутылку въ три рубля. Теперь зимнее заложу,— тепло стало. хать въ Москву и мужу не придется. Будемъ искать ангажемента черезъ переписку. Говорятъ, лтомъ въ Челябинск будетъ хорошо,— мужъ хочетъ туда пристроиться, а зимой думаемъ служить въ Вольск. Комнату наняла за семь рублей, но провизія вздорожала ужасно, по случаю неурожая, рада, что хозяйка позволяетъ въ кухн готовить, а то съ дтьми мука,— то то, то другое нужно, на керосинк въ маленькой комнат готовить неудобно и воздухъ дурной. Мужъ ругается, что я не занимаюсь собой, говоритъ: вмсто инженю теб скоро старухъ надо будетъ играть. А что же длать? Съ утра подовьешься, кофточку чистенькую наднешь, а за день такъ намаешься, что и свтъ не милъ. Зимой все-таки няньку держала, а теперь все самой надо длать. Съ гардеробомъ бда: нынче пришлось три бальныхъ платья сдлать. На Гуельмину — подвнечное, а обошлись они при самомъ большомъ стараніи около двухсотъ рублей. При моемъ жалованьи въ 60 рублей, да при томъ, что за два мсяца не получили, гд же такія деньги взять? У мужа знакомыхъ много изъ публики — уйдетъ другой разъ на весь день, а я одна, дтей уложишь и поговорить не съ кмъ. Наши вс разъхались, и пойти некуда. Придетъ онъ, другой разъ, выпивши, ты выговаривать начнешь — онъ ругается, говоритъ: артистъ долженъ искать общественной жизни, онъ общественный дятель, или начнетъ упрекать, что я нищая, что у меня гардероба нтъ, былъ бы у тебя гардеробъ, такъ можно было бы въ порядочный городъ похать, а то рвани и подобаетъ, по такимъ мурьямъ, какъ мы, таскаться. Или схватитъ себя за голову и кричитъ: артистъ не долженъ жениться, артистъ долженъ быть свободенъ. Такъ мн горько, милая мамаша, такъ горько, что если бы не дти,— хоть руки на себя наложить!’
Глубоко задумалась Ольга Семеновна, и когда вошла къ ней въ комнату Анна Васильевна, неся въ рукахъ небольшой котелокъ съ супомъ, она застала старуху сидящей неподвижно у окна, съ письмомъ на колняхъ и съ застывшимъ выраженіемъ на блдномъ лиц.
— Что это, мать моя, съ тобой?— вскрикнула Анна Васильевна.— Аль померъ кто у дочки?
— Ничего, ничего, Анна Васильевна, я не совсмъ здорова.
— Ишь ты! должно, простуду схватила… Ну васъ лшіе!— крикнула она на проголодавшихся собакъ, съ визгомъ скакавшихъ возл нея.— Съ ногъ сбили, окаянные… Только бы жрать!.. Второго нон нту: поздно провизію ты принесла,— заявила она Ольг Семеновн.— Ужо вечеромъ зайду, можетъ, натереть спиртомъ надо.
— Хорошо. Ступай себ, Анна Васильевна… Ну, милые мои, что же мы теперь будемъ длать?— обратилась, по привычк, къ собакамъ Ольга Семеновна, накрошивъ имъ въ лоханку мяса и поливъ его супомъ,— Что же мы будемъ длать? Вотъ десять рублей, что намъ дала Вельегорская, пошлемъ завтра внучишкамъ на молочишко, останется у насъ двадцать четыре рубля съ копйками, и впереди… ничего!
Найденышъ и Лисичка, прижавши уши, съ сосредоточеннымъ видомъ, жадно лакали изъ лоханки, а Шпицъ лежалъ въ сторон, на полу, съ выраженіемъ полнаго равнодушія, чуть не презрнія къ д. Видя, что на него не обращаютъ вниманія, онъ подошелъ и ткнулъ морду въ колни Ольг Семеновн. Какъ ей ни было горько, но она засмялась и стала кормить его изъ рукъ.
Дни шли за днями, томительные, черные дни.. И стала Ольга Семеновна усиленно вязать свои прошивки, несмотря на нестерпимый ломъ въ рукахъ, и стала ждать пособія отъ ‘Общества артистовъ’, да строить планы поступить куда-нибудь въ другой театръ.
Такъ прошелъ постъ. Передъ Пасхой явился къ ней высокій бритый господинъ, съ длинными, зачесанными назадъ черными волосами и въ пенснэ на горбатомъ носу. Онъ рекомендовалъ себя агентомъ ‘Общества артистовъ’ и заявилъ, что ему поручено навести справки. Онъ закидывалъ вопросами струсившую донельзя Ольгу Семеновну, волновался, возмущался, ерошилъ волосы.
— Нтъ, это возмутительно, возмутительно!— кричалъ онъ.— У меня ужъ написано предложеніе основать фондъ для пенсіоннаго капитала… Вдь только императорскіе получаютъ, а получать должны вс, вс!.. Вы прослужили сорокъ лтъ, и вы на улиц… Нтъ, это возмутительно!.. Я обязательно вношу предложеніе и буду говорить объ этомъ вопрос на създ… Вы не поврите, какъ меня измучили вс эти дла!— онъ въ изнеможеніи опустился на стулъ.— Я вдь не то, что другіе… Я душу вношу, понимаете ли вы, душу! Я сердцемъ болю за дла общества… Вы разв не слышали моей фамиліи? я — Перелеткинъ, Перелеткинъ — не знаете?.. Вы разв не читали послдняго отчета? Тамъ напечатана мн благодарность…
И, вынувъ изъ кармана отчетъ, онъ указалъ на мсто, гд было напечатано, что общее собраніе постановило выразить благодарность дйствительному члену общества И. И. Перелеткину за то, что по его ходатайству владлецъ обойной фабрики Вершининъ согласился скидывать покупающимъ у него обои членамъ общества по два процента.
— Вдь вы понимаете,— кипятился Перелеткинъ,— вдь если бы каждый вносилъ, какъ я, свою душу въ это дло, что бы тогда было? Міръ можно завоевать!.. Вы скажете: скидка съ обоевъ — пустяки. Нтъ-съ, не пустяки!… У меня знакомый фабрикантъ — я сейчасъ же и утилизирую его дня общества… Вамъ не нужны обои, мн не нужны, а другому нужны: онъ хочетъ оклеить свою квартиру — вотъ и пожалуйте къ Вершинину, вотъ-съ вамъ и скидка… А нынче я выхлопоталъ у торговца желзнымъ товаромъ… такую же скидку. Ну, кто-нибудь изъ членовъ общества (между ними есть люди вдь и состоятельные), хозяйственный человкъ, вздумаетъ домъ строить — опять: пожалуйте!.. Такъ нтъ-съ, изволите видть, нынче благодарности изъявить не пожелали,— желчно замтилъ Перелеткинъ,— нашли, что это совершенно безполезное пріобртеніе, поэтому отклонили. Пусть безполезное,— загорячился онъ снова,— но я старался, этимъ, наконецъ, создавалъ популярность тому же обществу и если я желаю, чтобъ объ этомъ было напечатано,— это вполн понятно. Меня, видите ли, кто-то упрекнулъ въ мелочномъ тщеславіи… Такъ это не мелочное, нтъ-съ!.. Разъ я работаю, не покладая рукъ, на пользу общества, я желаю, чтобы члены объ этомъ знали… А подъ сурдинку, для собственнаго самоуслажденія, я думаю, работать никому не сладко… Я душу вкладываю сюда, сердце, и желаю, чтобъ объ этомъ знали вс… да-съ!… Вы членъ общества?
— Н-нтъ,— робко отвтила Ольга Семеновна.
— Ахъ, это возмутительно, это воз-му-ти-Тельно!.. И вотъ всегда такъ, всегда! Пришла нужда, сейчасъ къ обществу — помогите!.. А членами быть не желаютъ!..
— Да я не ршилась бы обратиться за помощью,— смущенно оправдывалась Ольга Семеновна.— Мн посовтовали…
— Нтъ, я не про то… Мы поможемъ, мы непремнно поможемъ. Я вижу ваше положеніе, вникаю и возмущаюсь, но это — не вы одн, а вс… большинство… ни малйшаго интереса къ общему длу, ни малйшей солидарности… Я объ этомъ непремнно буду говорить на създ.
— Взносъ большой… я бы и рада… да мн шесть рублей внести трудно, когда я и всхъ-то двадцать пять получала.
У Ольги Семеновны, при всей ея кротости, начинало закипать злобное чувство противъ дятельнаго агента.
— Пусть обложили бы по размру жалованья: кто получаетъ тысячи — пускай платитъ больше, а съ насъ грошевиковъ и взять нечего, мн каждый рубль не знаю какъ дорогъ!
— Великолпная идея!— вскочилъ съ мста Перелеткинъ.— Я войду съ этимъ предложеньемъ въ комитетъ и буду объ этомъ говорить на общемъ собраніи, да даже на създ… Идея богатйшая! Нчто въ род общаго подоходнаго налога. Но вы не бойтесь! Я не присвою единолично себ вашу идею, я упомяну обязательно вашу фамилію, я укажу, что натолкнули меня на эту мысль вы во время моего къ вамъ визита, по порученію общества… но разработаю, конечно, все это въ боле широкомъ план.
Когда ушелъ энергичный Перелеткинъ. Ольг Семеновн захотлось бросить ему что-нибудь въ спину, напустить на него собакъ, чтобъ он схватили его за икры, закричать, что онъ ее измучилъ и лучше бы не приходилъ вовсе.
Но черезъ два дня онъ явился опять, на этотъ разъ на очень короткое время. Онъ торопился на общее собраніе общества драматическихъ писателей. Онъ написалъ два водевиля и одно либретто къ балету, что, по его мннію, давало ему право считать себя виднымъ драматическимъ писателемъ.
— Вы знаете, конечно, мои водевили,— спросилъ Перелеткинъ Ольгу Семеновну, и несказанно обрадовался, когда та объявила ему, что играла въ одномъ изъ нихъ небольшую роль старухи.
— А, вотъ какъ!.. Ну, отлично… А относительно того, что мы говорили — будьте покойны: я увренъ, что мой проектъ о пенсіяхъ будетъ принятъ и утвержденъ въ самомъ непродолжительномъ времени, а вопросъ о подоходнымъ налог въ пользу общества будетъ поднятъ. Успокойтесь, милйшая, мы еще выхлопочемъ вамъ пенсію. Если понадобится мой адресъ — вотъ онъ,— Перелеткинъ бросилъ на столъ свою визитную карточку.— А теперь я тороплюсь… Что длается у насъ въ обществ драматическихъ писателей, вы не поврите, просто возмутительно!
Привезенныя имъ деньги точно жгли руки Ольги Семеновны. Ни разу еще въ жизни не получала она милостыни, хотя бы даже въ благородной форм общественной благотворительности. Она заплакала.
— Пойду завтра искать мста. Неужто такъ ужъ свтъ клиномъ сошелся? Не можетъ быть, авось что-нибудь и выйдетъ… Богъ не безъ милости…
На другой день, принарядившись въ свое единственное приличное черное платье, Ольга Семеновна отправилась попытать счастье къ одному изъ антрепренеровъ небольшого частнаго театра.
Ее приняли не особенно вжливо. Дома антрепренера не оказалось, пришлось отправиться въ театръ. Къ самому директору, какъ громко величали его служащіе при театр, не допустили, сказали: очень занятъ съ авторомъ новой пьесы. Пришлось обратиться къ режиссеру, хотя тоже занятому переговорами съ машинистомъ, но отвтившему скоро и рзко: ‘Сейчасъ!’ — когда измызганный мальчишка, впустившій Ольгу Семеновну на сцену, доложилъ о ея присутствіи.
— Вамъ что?— обратился къ ней сердитымъ голосомъ долговязый, съ желчнымъ лицомъ, господинъ.
— Я бы хотла…
— Пожалуйте въ контору,— процдилъ онъ сквозь зубы и зашагалъ своими длинными ногами, не заботясь о непоспвающей за нимъ старух.— Садитесь. Въ чемъ дло?— онъ указалъ ей на стулъ, а самъ, усвшись къ письменному столу, сталъ чертить на бумагу какіе-то рисунки и выводить цифры.— Въ чемъ дло?— отрывисто повторилъ онъ, недовольный молчаньемъ постительницы.— Скоре къ длу. Некогда.
Онъ говорилъ вообще торопливо, лаконически, точно сердясь.
— Я бы хотла…
— Ну-съ!
— Я бы хотла… мста.
Ольга Семеновна почувствовала легкій приступъ удушья.
Режиссеръ осдлалъ въ пенснэ свой необычайно длинный носъ и посмотрлъ на просительницу срыми глазами.
— У насъ полно,— отвтилъ онъ, снова принимаясь за рисунки, и точно сердясь на кого-то.— Да, кром того, не годитесь.
— Но я сорокъ лтъ прослужила на сцен,— вспыхнувъ, возразила Ольга Семеновна, съ неожиданной для самой себя храбростью,— конечно, я не извстность, такъ не всмъ же имть таланты… да вдь и вторыя роли надо же кому-нибудь играть… Не годилась бы, такъ врно сорокъ лтъ не продержалась бы.
Режиссеръ улыбнулся кривой усмшкой.
— Я въ вашей пригодности не сомнваюсь. Намъ, намъ вы не годитесь.
— Это даже обидно. Почему же?
— Шаблонъ уже надолъ, стряхнуть съ себя все надо.
И онъ сдлалъ движенье плечами., точно собирался дйствительно что-то стряхнуть съ себя.
— Мы предполагаемъ создать театръ совсмъ на новыхъ началахъ,— онъ сосредоточенно устремилъ взглядъ впередъ,— совсмъ на новыхъ. Все, что вылилось въ извстныя формы,— вонъ, вонъ и вонъ! Надо лпить изъ свжей глины, формировать. Никакихъ школъ, никакихъ традицій!.. Чтобы ни выучки, ни опыта!.. Юные, молодежь, будутъ играть, какъ на душу положитъ Богъ!.. Талантовъ не нужно… Главное — дисциплина, главное — чтобы слушались хлыста… Оригинально это, странно… Да!.. Зато ново, ново… Вотъ въ чемъ сила!.. Театръ нашъ назывался ‘Развлеченіе’, теперь онъ будетъ — ‘Возрожденіе’.
— Оно и дешевле… безъ выучки, безъ опыта, все молодежь, платить меньше надо… дешевле,— съ нкоторой злобой проговорила Ольга Семеновна.
— Да-а и… дешевле!— съ тмъ же сосредоточеннымъ видомъ подтвердилъ режиссеръ.
Ощущая всю нелпость своего визита и разговора съ этимъ долговязымъ господиномъ, Ольга Семеновна поторопилась уйти, съ намреньемъ толкнуться къ другому антрепренеру.
Этотъ принялъ ее самъ.
— И радъ бы, шерочка, да невозможно!— говорилъ онъ, потирая свои маленькія пухлыя ручки и посмиваясь не то добродушнымъ, не то злораднымъ смхомъ. Хе, хе, хе!..— и вся его шарообразная фигурка заерзала на стул.— Мы люди маленькіе, и доходы наши маленькіе, вы бы къ тмъ, кто побольше, кто зати зативаетъ разныя,— и онъ назвалъ театръ, гд только-что была Ольга Семеновна.— Все на широкую ногу-съ, хе, хе, хе… Зати новыя… вы, бы туда-съ… а мы люди маленькіе, мы больше насчетъ того, чтобы повеселить публику-съ… Хе, хе, хе… да-съ, по-просту-съ, по старин-съ… Не доросли умишкомъ до переворотовъ-то… Хе, хе, хе… да-съ… Намъ бы этакъ тру-ля-ля… повеселить публику… Мы и довольны!
— Да мн все равно,— сурово отвтила Ольга Семеновна,— вдь кто-нибудь играетъ же у васъ старухъ? Мн вдь не главныя роли и жалованье самое ничтожное.
— Ничего, шерочка, сдлать нельзя… и радъ бы, да нельзя! Семейство у меня — жена… когда что нужно, подыграетъ, любительницу еще я одну тутъ приспособилъ — толковая… Хе, хе, хе! Труппочку стараюсь подешевле, да поменьше: пригласишь эдакъ какую-нибудь звздочку или тузика, не изъ козырныхъ, чтобы украсить труппочку,— ну, и баста, довольно… Хе, хе, хе! А остальное сойдетъ… хе, хе, хе… Кабы вы, шерочка, помоложе были,— онъ захихикалъ и даже почему-то вздохнулъ при этомъ,— пожалуй, мы столковались бы, молоденькая въ труппочк никогда не лишняя… Хи, хи, хи!.. А то вы устарли, очень даже устарли-съ… Вамъ бы, шерочка, на покой отдохнуть уже пора… Хе, хе, хе!
— И отдыхала бы, кабы сть не хотлось… Не умирать же мн съ голоду.
Ольга Семеновна поспшно поднялась съ мста, стараясь сдержать подступившія къ горлу слезы.
— А вы бы въ общество,— участливо затараторилъ толстякъ,— въ наше ‘Общество артистовъ’, учрежденіе прекрасное… вы бы туда. Тамъ богадленка, и помощь оказываютъ.
— Я обращалась,— помощь получила.
— Вс рессурсы, значитъ, испробовали, хе, хе, хе. Что длать, шерочка, и радъ бы, да нельзя!
Онъ предупредительно довелъ старуху до дверей.
— Вотъ что, милые мои,— жаловалась собакамъ, вечеромъ, Ольга Семеновна,— и состариться-то нельзя коли ты изъ нелюбимыхъ… И нтъ теб никакого пріюта, и никому-то дла до тебя нтъ!
Собаки, словно всми силами стараясь утшить ее, толкали другъ друга, чтобы взобраться на колни и лизнуть ее прямо въ губы. Он визжали, вертли хвостами, лаяли отрывистымъ, веселымъ лаемъ. Не обошлось безъ приключеній: шпицъ, какъ самый нетерпливый, наконецъ, не выдержалъ, огрызнувшись на Найденыша и куснувъ слегка Лисичку, побдоносно вскочилъ на колни къ старух и, положивъ ей на плечи свои переднія лапы, сталъ безцеремонно лизать ея лицо. Найденышъ и Лисичка не столько отъ боли, сколько отъ обиды или изъ желанія возбудить къ себ жалость, завизжали благимъ матомъ и забились подъ стулъ, продолжая и тамъ жалобно взвизгивать.
— Ишь,— засмялась Ольга Семеновна,— зубастымъ-то и въ собачьемъ царств лучше… Пошелъ ты, противный!— чуть ли не въ первый разъ прогнала она съ колнъ шпица и, взявъ на руки все еще взвизгивающихъ Найденыша и Лисичку, стала ихъ успокаивать, приговаривая:
— Обидли бдныхъ, обидли!.. Вотъ мы ему зададимъ поганому, эгоистъ противный!— грозилась она на шпица.
Собаки то подвывали ей въ тонъ, то храбро лаяли на виновника происшествія, а тотъ улегся въ отдаленіи, какъ бы непричастный ко всей этой сцен, и только взглядывалъ укоризненно, даже сердито, на Ольгу Семеновну.
— Такъ-то, мои дружочки, такъ-то мои ненаглядные,— ласкала она собакъ.— Никому-то, кром васъ, до меня дла нтъ. Состарилась старуха, чего землю топтать, взять бы, привязать ей камень на шею — да въ воду. Кому рухлядь старая нужна!.. А вамъ жалко было бы? Вдь жалко, да?
Найденышъ и Лисичка неизвстно почему вдругъ, какъ по команд, сорвались съ колнъ и бросились къ шпицу. Поднялась грызня.
— Цыцъ!— кричала Ольга Семеновна, стараясь заглушить своимъ голосомъ визгъ и лай, наполнявшій комнату. Она едва разняла собакъ, пустивъ въ ходъ на этотъ разъ даже плетку и растащивъ ихъ, всхъ трехъ, въ разные углы.
— Какъ вамъ не стыдно?— укоряла она ихъ, принимаясь за вязанье,— И безъ того тошнехонько, того гляди вс съ голоду перемремъ, а вы тутъ драки затваете… Вы бы подумали лучше, что длать-то… что длать? Вотъ что, бда!.. Одна гибель! Куда кинуться, ужъ и не знаю… ‘Общество артистовъ’? Такъ вдь нельзя же вкъ подачками пользоваться… да и много ли? На это не проживешь и… непріятно,— точно милостыня… Кабы, какъ тотъ господинъ говорилъ, всмъ бы пенсія полагалась, хоть самая маленькая, чтобы только прожить до могилы, тогда другое дло, будто не милостыня, а ужъ, по положенію, свое заслуженное… Съ вязанья тоже прожить трудно… Опять на матерьялъ деньги нужны, да и рукой плохо владть стала… Страшно!
Ольга Семеновна даже закрыла глаза, пугаясь призрака грозящей нищеты.
Прошла Пасха, наступило лто. Деньги были ужъ совсмъ на исход. Заложила Ольга Семеновна свою шубку, нарядное платье, и стала продать и эти деньги. Супъ теперь варился изъ фунта мяса съ крупой, на три дня, и этимъ довольствовались и барыня, и собаки, подкрпляя себя преимущественно хлбомъ.
— Нечего, нечего,— стыдила Ольга Семеновна шпица, продолжавшаго всегда продлывать прежнія штуки передъ дой,— не разсчитывай теперь на сухари, пошь и черненькаго хлбца.
— Ужъ какъ мн тебя жалко, какъ мн тебя жалко!— почти каждый день причитывала Анна Васильевна.— Шла бы ты куда въ богадльню, что ли, по крайности сыта будешь.
Стала и сама Ольга Семеновна подумывать о богадльн.
— Ну, промъ шубку и платье — больше и вещей цнныхъ нтъ. Что тогда?… За всю-то мою рухлядь и тряпье дай Богъ рублей тридцать выручить! — и больше никакихъ рессурсовъ… Пойти къ этому оглашенному, что ли?— вспомнила она о Перелеткин.— Пусть хоть совтъ какой дастъ… Зврье вотъ свое жалко, кому они нужны, кому дороги?… И не покормитъ никто.
Поплелась Ольга Семеновна къ Перелеткину. Тотъ принялъ ее очень любезно, общалъ посодйствовать, не преминувъ и въ данномъ случа напомнить Ольг Семеновн, что онъ душу и сердце свое вкладываетъ въ дла неблагодарнаго, по отношенію къ нему, общества.
Опять потянулись безконечные дни томительнаго ожиданья. И когда Ольга Семеновна снова навдалась къ Перелеткину, она застала его въ страшно раздраженномъ состояніи.
— Ваше дло не выгорло,— озадачилъ онъ сразу:— кровати вс заполнены, да кром того, кандидатками человкъ десять записаны, и все заслуженныя, извстныя артистки. Вамъ, голубушка, на это дло плюнуть надо. Подавайте опять просьбу о пособіи. Но каковъ комитетъ?.. Каковъ ареопагъ?— онъ кому-то погрозилъ даже въ воздух.— Что они длаютъ, что они только длаютъ?.. Возмутительно!.. Мой проектъ о пенсіяхъ нашли неудовлетворительнымъ,— слыхали вы это? Неудовлетворительнымъ. А?.. Каково? Да у нихъ у всхъ вмст взятыхъ меньше ума въ головахъ, чмъ у меня въ мизинц… Но я имъ покажу, я имъ покажу! На весь свтъ ославлю, все выведу на чистую воду, весь этотъ ареопагъ… Возмутительно!… Я имъ душу, я имъ свое сердце отдавалъ. Цнить не умли! Теперь, голубчики, посмотримъ, чья возьметъ… На създ буду говорить, весь умъ свой напрягу, силъ не пожалю, но только попомнятъ они меня… по-о-помнятъ!..
— Но какъ же это,— обратилась къ Перелеткину, подавленная своими мыслями, старуха:— вы говорите, ‘извстныя’ записаны, а какъ же неизвстнымъ, ксторыя маленькія роли играли? Тмъ ужъ и стариться нельзя, что ли? Такъ какъ же — съ голоду, что ли помирать мн?
— Ужъ не знаю-съ, ничего не знаю-съ, я самъ теперь разстроенъ,— горячился Перелеткинъ,— но я имъ покажу, я имъ покажу, какъ слдуетъ цнить дятельныхъ людей, имъ душу, имъ сердце отдающихъ!..
Такъ и ушла Ольга Семеновна, не добившись толку отъ влюбленнаго въ себя общественнаго дятеля, кмъ-то не оцненнаго и на кого-то или на что-то негодующаго
Никогда еще старуха не боялась такъ письма отъ дочери, какъ въ эти мучительно-однообразные, зловщіе дни.
По счастью, письма были боле или мене утшительнаго свойства.
‘Сезономъ мы своимъ, въ Челябинск, очень довольны,— писала дочь,— хотя играли въ цирк и крысы бгали по сцен съ котятъ величиной. Играли у насъ гастролеры, и надо мн было для Реганы платье шить. Мужъ сказалъ: постарайся, гастролеры могутъ насъ рекомендовать куда-нибудь. Плютъ былъ у меня еще на Ирбитской купленъ — семь аршинъ, къ нему шлейфъ изъ азіатской матеріи сдлала, по 40 коп. аршинъ, положила на толстую бумазею, чтобы крпче стоялъ, и все-таки платье обошлось въ 40 руб. Очень экономно мы жили, хотя мужъ сердился, скаредой называлъ. Онъ всегда такъ: есть деньги — вс спустить готовъ, а потомъ начнетъ всхъ проклинать: и меня и дтей. Все-таки скопила къ концу сезона полтораста рублей. Ни за что не хотла тратить, только дтямъ, къ зим, теплое сшила,— здсь дешево, можно. Ужъ такъ мн хотлось приберечь деньги, да не пришлось. Мужъ купилъ себ по случаю шинель, цилиндръ, кольцо съ хризолитомъ, говоритъ: въ посту, если въ Москву хать, нужно быть прилично одтымъ, а деньги все равно выйдутъ. Мн веллъ тоже ‘для жизни’ черное платье себ сшить съ голубой газовой вставкой, на случай, если въ Москву и мн можно будетъ създить, а то неизвстно, что зимній сезонъ скажетъ, быть-можетъ, не изъ чего будетъ платье сшить. Что-жъ, это правда! Платье вышло хорошенькое, но я такъ изголодалась и измучилась и такъ боюсь, каковъ зимній сезонъ будетъ, что и платье не веселитъ’.
О своемъ положеніи и даже о своей отставк Ольга Семеновна ничего не писала дочери, все надясь какъ-нибудь устроить свои дла, просила только адресовать письма прямо на квартиру, объясняя это тмъ, что въ театр де письма часто пропадаютъ.
Начались холода, и Ольга Семеновна никуда почти не выходила. Однако, въ одинъ прекрасный день набралась она храбрости и позвонила у дверей квартиры Вельегорской. Дверь оказалась, впрочемъ, незапертой, и когда вошла Ольга Семеновна, она услыхала изъ сосдней комнаты неистовые вопли и крики:
— Подлецъ, подлецъ!— какъ зарзанная, кричала Вельегорская.— Вы думали на шеромышку… вы думали моими боками карьеру себ сдлать, а жениться, на мн ниже вашего достоинства?.. Скажите, какой принцъ!.. Ничего я для васъ не сдлаю!. Для мужа — все!.. А у любовника другое положеніе… Пусть ужъ любовникъ мн угождаетъ, я угождать ему не стану… нтъ!.. Господи!.. Господи!.. Господи!..— крикъ перешелъ въ плачъ.— Я такъ его любила, а онъ подлецъ такой же, какъ и вс!
Ольга Семеновна двинула стуломъ въ передней, чтобы предупредить о своемъ присутствіи.
— Кто тамъ?
Въ дверяхъ показалась Вельегорская, раскраснвшаяся, растрепанная, съ заплаканными глазами.
— А, это вы… Вы бы въ другой разъ, теперь я не могу,— проговорила она раздражительно.
Ольга Семеновна протянула пакетъ съ кружевами.
— Вотъ вы заплатили тогда… я связала,— тутъ ровно на десять рублей.
— Ахъ, зачмъ это, зачмъ?— нехотя взяла пакетъ Вельегорская.— Я вдь вамъ такъ, но теперь не могу ничего…
— Мн и не нужно. Прощайте.
— Постойте,— капризнымъ тономъ остановила ее Вельегорская,— пойдемъ ко мн, въ будуаръ.
— Каковъ мозглякъ!— волновалась она, прохаживаясь взадъ и впередъ передъ Ольгой Семеновной по своей вчно неубранной спальн.— Тля какая-то блобрысая!.. Не знаю, чмъ онъ плнилъ меня… Чмъ?.. Ахъ, дуры мы, дуры, дуры — вотъ что!
Она завалилась на кровать, и все ея полное тло забилось отъ судорожныхъ рыданій.
То обращаясь въ мстительную богиню, то изливаясь въ жалобахъ на ничтожество мужского пола, долго еще не отпускала отъ себя Вельегорская Ольгу Семеновну. А на другой день старуха получила отъ нея пакетъ съ десятью рублями и съ запиской, что деньги эти собраны ею по подписк между товарищами.
Съ болью въ сердц приняла Ольга Семеновна присланныя деньги.
— Вотъ и до форменной милостыни добралась!
А письма изъ города, гд находилась теперь дочь, начали принимать зловщій характера..
Вотъ что писалось въ послднемъ изъ нихъ:
‘Не даромъ я боялась зимы, не даромъ не тшило меня новое платье! Вотъ ужъ три мсяца, какъ мы здсь. Дла очень плохи. Распорядитель товарищества у насъ — женщина старая, толстая, и вс главныя роли играетъ. Оттого дла и плохи, а сказать ей нельзя: у нея библіотека и костюмы, которые она даетъ товариществу за очень скромную цну, и мы вс у нея поэтому въ рукахъ. Живемъ впроголодь, питаемся картофелемъ и селедкой, дтямъ, впрочемъ, молока немного покупаю. Мужъ цлыми днями сидитъ у распорядительницы,— кто говоритъ связался съ ней, но я не хочу-такъ дурно думать о немъ. Просто, стъ она все-таки лучше нашего, за библіотеку и костюмы получаетъ изъ сборовъ, да и свои деньжонки есть, обдаетъ Каждый день по два, а то и по три блюда и его покормитъ. Я за него рада. А все-таки скучно, дорогая мамаша. Если бы было полное согласіе, и всякую нужду, кажется, легче перенести можно. Даже иногда вольныя мысли стали въ голову являться. Инженеру одному я въ Челябинск нравилась,— такъ теперь досадно, иногда, въ горькую минуту, длается, зачмъ я избгала его, все-таки, можетъ-быть, немножко душой отдохнула бы. Дамы здсь совсмъ шальныя — такъ на актеровъ и бросаются. Мой получаетъ записокъ видимо-невидимо, а по вечерамъ, часовъ въ семь, когда нтъ спектакля, прифрантится и отправляется съ гимназистками по главной улиц гулять. Актеръ — говоритъ — долженъ испытывать ощущенія, не сидть же мн около твоей юбки. Цлыя ночи напролетъ съ купцами пьянствуетъ, и сказать ничего нельзя,— ругается нехорошими словами. Вы бы не узнали его теперь, мамаша. Какой онъ хорошенькій былъ, когда изъ школы вышелъ и на мн женился, и скромный такой былъ, теперь растолстлъ, лицо раздулось и взглядъ даже измнился, совсмъ ужъ не такой взглядъ!. Скучно, мамаша, скучно!..’
А Ольг Семеновн было ужъ не скучно, а страшно. Особенно были страшны ей длинные зимніе вечера, когда, боясь истратить лишнюю копйку, она не зажигала огня и ложилась въ темнот на свою кровать.
— Вотъ она нищета, вотъ она!.. Холодно, а то бы вышла на улицу… Тамъ свтло, люди ходятъ, магазины торгуютъ, извозчики здятъ… Да безъ шубы холодно…
И лежитъ старуха, лежитъ, лежитъ не смыкая глазъ, пока свтъ забрезжится. День насталъ. Принесетъ ли онъ что-нибудь новое, отрадное?.. Но откуда?.. Отъ кого?.. А все-таки, какъ будто бодре почувствуетъ себя Ольга Семеновна, начнетъ въ комнат прибирать, а тамъ и Анна Васильевна съ супомъ явится… хотя супъ теперь варился ужъ безъ мяса, изъ одной овсяной крупы, а все-таки ‘горяченькій’… И Ольга Семеновна съ большой радостью ожидала его появленія на стол. Только Анна Васильевна глядла теперь сурово. Ей за три мсяца не платили за ея услуги. Раза два она такъ пхнула ногой Найденыша, что тотъ визжалъ посл того, безъ отдыха, минутъ десять. Но Ольга Семеновна ничего не посмла сказать. Она чувствовала себя глубоко виноватой и передъ Анной Васильевной, и передъ всми, во всемъ виноватой, и въ томъ, что, умирая съ голоду, еще держитъ и кормитъ трехъ собакъ, и въ томъ даже, что существуетъ сама.
— Искала бы ты себ другую квартиру, что ли,— заявила ей однажды Анна Васильевна,— хозяинъ мужу выговаривалъ,— очень опасается, что ненадежна ты, и держать не хочетъ.
— Господи, сколько лтъ живу и доврія себ не заслужила! Вотъ устроятся дла, тогда…— конфузясь, какъ виноватая, оправдывалась Ольга Семеновна, сознавая, въ глубин души, что ужъ дламъ ея устроиться не суждено.
И собаки не веселили ее. Глядя, какъ он, исхудалыя, съ подтянутыми боками, уныло лакали горячую воду, съ небольшимъ количествомъ крупы, она чувствовала себя и передъ ними безмрно виноватой. А отдать ихъ было некому, прогнать — жалко. И ласкались-то он теперь совсмъ иначе, какъ бы тоже извиняясь, смотря печальными глазами и вяло, по привычк только, помахивая хвостами.
Пришло время еще боле тяжелое. Обострившійся ревматизмъ уложилъ въ постель Ольгу Семеновну, и провалялась она, такимъ образомъ, недли дв. Анна Васильевна, хотя продолжала глядть сердито, однако приходила каждый день натирать старуху муравьинымъ спиртомъ и на свой счетъ поила ее молокомъ.
— Собакамъ бы чего-нибудь,— слабымъ голосомъ напоминала Ольга Семеновна.
— Кормила твоихъ идоловъ… Ну, ихъ, лшихъ, въ болото!
И замолкала старуха, не желая еще больше сердить Анну Васильевну, единственнаго человка, которому было дло до нея.
Поднявшись на заднія лапы, переднія положивъ на кровать, грустными глазами глядли на больную Найденышъ и Лисичка, покорно ожидая отъ нея какого-нибудь привтствія, и нахохлившись вскакивалъ на постель грязный, заброшенный теперь шпицъ, долго кружился, утаптывая тюфякъ, пока не устраивалъ себ ямку, чтобы удобне заснуть.
Все точно опустилось и потускнло вокругъ Ольги Семеновны.
Когда она оправилась, миновали и холода,— въ легкомъ осеннемъ пальтишк могла она бродить по улицамъ, не ощущая стужи. Дома сидть было невыносимо. Боясь встртить кого-нибудь изъ прежнихъ сослуживцевъ, забиралась она въ самые отдаленные переулки и гамъ ходила до изнеможенія, только бы подольше не возвращаться домой. Дома понуро встрчали ее голодныя собаки и непривтливо глядли холодныя, темныя стны убогаго нетопленнаго жилья. А когда ложилась она спать, три пары чрныхъ собачьихъ глазъ таинственно и зловще сверкали въ темнот.
Чтобы не безпокоить лишній разъ Анну Васильевну, старуха лишила себя ‘горяченькаго’. Она покупала полфунта хлба, полбутылки снятого молока и длила съ собаками эту скудную трапезу, разбавляя для нихъ молоко холодной водой. Иногда столъ разнообразился прибавкой требушины или печенки съ кусочкомъ студня, купленными на лоткахъ.
Чтобы добыть средства на свой нищенскій обдъ, она продавала на ‘толкучемъ’ кое-что изъ блья и разные жалкіе остатки своего, далеко не богатаго гардероба, чмъ возбудила даже подозрніе одной изъ торговокъ.
— Да ты, милая, можетъ, что краденое продаешь, по-одиночк таскаешь?.. Намъ вдь строго по этой части полиція воспрещаетъ.
— Пойди, погляди-у меня своя комната есть, я и вещи теб покажу,— отвтила Ольга Семеновна.
За послднее время особенно стала она бояться быть изгнанной изъ своего насиженнаго угла. Она вставала чуть свтъ, выводила гулять собакъ и возвращалась попозже домой, стараясь не попадаться на глаза Анн Васильевн, чтобы не услышать роковую для себя новость. Она пугалась малйшаго шороха,— ей все казалось, что вотъ-вотъ пришли выгонять ее.
На улиц она вдругъ испуганно вздрагивала и, озираясь, прижималась къ забору или къ стн какого-нибудь зданія, напоминая въ эту минуту загнаннаго, затравленнаго звря. Утомленная и чувствуя ломоту въ больныхъ ногахъ, она добиралась до первой скамейки и просиживала на ней по цлымъ часамъ, глядя впередъ усталыми глазами… Потомъ поднималась — опять шла, останавливаясь передъ окнами магазиновъ, на перекресткахъ улицъ, точно стараясь что-то уяснить себ, что-то припомнить… и опять шла безъ цли, безъ желанія итти…
Улицы большого города жили своей своеобразной шумной жизнью. Торопливо бжали по тротуару занятые и праздные люди, гремли экипажи, зажигались огни, на высокихъ колокольняхъ перезванивали въ колокола. Порой изъ раскрытыхъ дверей какого-нибудь храма доносилось стройное пніе, а сгорбленная, старушечья фигурка, съ поникшей головой, плелась себ да плелась, ни для кого не интересная, никому не нужная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘Мамаша, милая мамаша!— въ одинъ изъ свтлыхъ дней приближающейся весны читала Ольга Семеновна,— куда дться мн? куда кинуться и у кого искать помощи? Какъ пережила я эту проклятую масленицу — одному Богу извстно. Еще до масленой началъ онъ приставать ко мн, чтобы я здила ужинать съ нимъ и съ купцами. Со мной однимъ,— говоритъ,— имъ скучно, имъ хочется женскаго общества, ты недурненькая, когда пріоднешься, нельзя отъ публики бгать, если играешь на сцен. Сначала я отказывалась, потомъ согласилась, чтобы ему пріятное сдлать и раньше домой увезти. Не тутъ-то было! Продержали они и меня до свту и не удалось мн его остановить даже, чтобы не пилъ до такого безобразія. Они и меня хотли напоить, да не удалось, хотя я все-таки опьянла, а выпила очень мало. Съ непривычки,— да и вы знаете, мамаша, какъ противны мн пьяные люди,— я расплакалась. Они стали смяться, а мужъ больше всхъ. И хотя у меня въ голов шумло немного, но мн было невыносимо обидно, что мужъ такъ безжалостно относится къ моимъ чувствамъ. Ничего, обтерпится!— кричалъ онъ дикимъ голосомъ, а они вс поддакивали, смялись и подливали мн вина въ стаканъ. Толстый, старый купецъ — здшній тузъ — пытался обнять меня и, когда я оттолкнула его, спросилъ у мужа: что это значитъ. Мужъ посмотрлъ на меня сердито и отвтилъ: ничего, цыплятъ по осени считаютъ. Когда я привезла почти безчувственнаго мужа, на разсвт, домой и увидла въ зеркал свое раскраснвшееся лицо, мн стало такъ больно, такъ стыдно, дорогая мамаша, точно я сдлала какое-то гнусное дло. На другой день мужъ спросилъ меня: что-жъ, дешь чтоли съ нами сегодня? И когда я отказалась, хлопнулъ дверью, проговоривъ: пеняй потомъ на себя! Всю недлю онъ почти не говорилъ со мной, какъ вдругъ (я не знаю, смогу ли описать вамъ все: руки дрожатъ отъ волненья, и слезы застилаютъ глаза), проснулась я ночью отъ страшнаго стука — это онъ вернулся домой, среди ночи, раньше чмъ обыкновенно.— Одвайся сейчасъ, демъ!— сказалъ онъ мн.— Куда?— спросила я его, перепуганная до смерти.— Не корчи изъ себя наивности, прибереги для сцены этотъ тонъ. Ты нравишься (онъ мн назвалъ фамилію толстаго купца), и если не будешь дурой, то вс наши дла устроятся. Не могу вамъ сказать, что со мною сдлалось: точно молотомъ ударило меня по голов и искры посыпались изъ глазъ.— Такъ ты хочешь торговать мной?— закричала я вн себя,— но этого не будетъ! Ужъ если я по своей вол никмъ не увлекалась, боясь тебя обидть, такъ ужъ какъ вещью я собой распоряжаться не позволю! Я говорила много, много и о своей жизни, и о своихъ мукахъ, сказала и про инженера въ Челябинск. А, такъ ты мн измняла ужъ, подлая!— крикнулъ онъ и ударилъ меня по лицу. Что было дальше, я не помню. Произошло что-то страшное… Я плакала, кричала, проснулись дти и стали тоже плакать и кричать. А на другой день я едва могла подняться съ постели, чтобъ итти въ спектакль. И мн казалось, что случилось со мной самое страшное, что только можетъ случиться съ человкомъ. Мн казалось, что я совсмъ, совсмъ потерянная, и вс видятъ насквозь синяки на моемъ тл, полученные отъ побоевъ человка, котораго я такъ любила. Но это было только начало. Каждую ночь требовалъ онъ, чтобы я хала къ толстому купцу на свиданіе, и, получая отказъ, билъ меня безъ жалости, издваясь и оскорбляя самымъ возмутительнымъ образомъ. Теперь совершилось послднее: онъ бросилъ меня, объявивъ, что я ему надола и испортила всю его жизнь. Онъ бросилъ меня посл шестилтней совмстной жизни, больную, голодную, съ двумя дтьми на рукахъ, безъ всякихъ средствъ… Онъ забралъ съ собой даже т немногія вещи, которыя я могла бы продать, пока, чтобъ избавить отъ голода дтей, если ужъ не себя. Что же мн теперь длать, мамаша? Спасите меня!.. Погибаю’.
Какъ громомъ пораженная, сидла надъ письмомъ Ольга Семеновна. Вдругъ она вскочила и стала поспшно собираться къ Перелеткину. Зачмъ? Она сама не могла ясно дать отчета. Въ голов мелькала какая-то мысль, въ сердц — шевелилась смутная надежда.
Перелеткинъ, по обыкновенію, торопился по дламъ и былъ ужъ, какъ говорится, на отлет, а потому принялъ старуху въ передней. Онъ даже не далъ ей открыть рта.
— Не могу, не могу! Ничего теперь не могу-съ! Я умываю руки во всемъ… Я самъ узжаю на-дняхъ — хочу быть на общемъ собраніи… Возмутительно!.. Я тамъ всмъ черняковъ наложу, въ лучшемъ вид… У насъ, какъ мн пишутъ, новая партія зарождается, всхъ старыхъ хотятъ провалить… Какъ я буду радъ! Какъ я буду радъ!..
Когда онъ выходилъ уже за площадку лстницы, старуха порывисто бросилась къ нему, уцпилась за его пальто и, вся дрожащая, заливаясь слезами, проговорила:
— Не мн… не мн… я старая… мн ничего не надо… а дочь у меня… дочь… молодая женщина… погибаетъ…
Перелеткинъ, пошаривъ въ карман, сунулъ ей въ руку рубль и быстрыми шагами повернулъ за уголъ переулка.
Долго стояла еще на улиц Ольга Семеновна, долго смотрла она въ ту сторону, куда исчезъ Перелеткйнъ. Потомъ, точно припомнила что-то, встрепенулась, сжимая крпко въ рук полученный рубль, и опрометью побжала на толкучку.
— Послушай,— обратилась она къ торговк, когда-то заподозрившей въ ней воровку,— я вс свои вещи, всю комнату продаю, мужъ вдь у тебя мебелью старой торгуетъ, вотъ и приходите завтра покупать, и увидишь, какъ я живу…
Торговка согласилась.
— Весь рубль прокучу,— ршила Ольга Семеновна.
Она купила водки, сыру, колбасы, мяса и сухарей въ вид лакомства для собакъ.
— Анна Васильевна, вотъ вамъ гостинцы я принесла,— объявила она дворничих, входя къ ней съ веселымъ лицомъ и подавая водку, сыръ и колбасу.
— Съ какой такой радости?— подозрительно проговорила Анна Васильевна, протягивая недоврчивую руку
— Да ужъ бери, бери! за услугу твою благодарность, а завтра и деньги получишь.
Рябое лицо Анны Васильевны осклабилось.
— Аль въ длахъ поворотъ какой?
— Хорошій поворотъ, хорошій!
— Ой-ли? Ну, вотъ со мной на радости и выпей, что ли… не побрезгуй!
Откупорила Анна Васильевна бутылку и, чокнувшись съ поморщившейся отъ водки старухой, опрокинула рюмку въ свой огромный ротъ.
— Что за радость у тебя, скажи?— проговорила она совсмъ уже добродушно.
— Дочка ко мн прізжаетъ.
— Ишь ты-ы!
— Да, со всмъ семействомъ.
— А какъ же ты, милая, справишься?— сокрушенно покачала головой Анна Васильевна.— Съ капиталами-то, говорю, какъ справишься?
— Да вдь сказываю я теб — поворотъ въ длахъ… И деньги будутъ, и все будетъ.
— Ну, давай Богъ, давай Богъ… Выпьемъ, что ль, еще на радостяхъ?
Но такъ какъ Ольга Семеновна отказалась, дворничиха, не приглашая ее больше раздлять компанію, пропустила еще рюмочки три-четыре одна.
— Что жъ, Анна Васильевна, свари мн сегодня горяченькаго…
— И-и, милая, съ превеликимъ удовольствіемъ.
— Да вотъ я къ теб, кстати, съ какой просьбой,— заговорила Ольга Семеновна, когда щеки подвыпившей дворничихи покрылись синевато-багровымъ румянцемъ и загорлись ея маленькіе зеленоватые глазки.
— Что, милая, что?
— Одолжи ты мн — вотъ, чмъ вы крысъ въ дворницкой травите… Завелись он у меня, просто бда! Дочка прідетъ, дти маленькія…
— Неужто и къ теб забрались? Ахъ, окаянныя!.. У насъ амбаръ близко хлбный,— житья нтъ! Только тмъ и спасаемся,— хозяину аптекарь знакомый порошекъ даетъ… Возьми, милая, посыпь на хлбъ, либо на другое что, такъ и будутъ сдыхать, такъ и будутъ сдыхать… и вовсе пропадутъ.
Не сразу ршилась войти въ свою комнату Ольга Семеновна. Она долго держалась за ручку двери, хотя замокъ уже былъ отпертъ. За дверями послышались радостные ворчанье и лай.
— Иначе нельзя,— проговорила она, переступая порогъ и точно выжидая отвта на свою мысль:— Нтъ, иначе нельзя!…— повторила она твердо.
— Ну, друзья мои… ну, собачки мои милыя,— слегка дрожащимъ, но веселымъ голосомъ сказала Ольга Семеновна,— у насъ сегодня пиръ горой: подимъ мы, наконецъ, горяченькаго, да какъ слдуетъ, съ говядинкой!
Понятенъ ли былъ собакамъ смыслъ ея рчи, или просто подйствовалъ на нихъ благотворно ея веселый, ласковый тонъ, столь рдкій за послднее время, но он радостно залаяли въ отвтъ, а Найденышъ, уцпившись зубами за подолъ ея платья, прохался по полу за Ольгой Семеновной, что въ былое время практиковалось имъ довольно часто въ моменты сильныхъ восторговъ. Но на этотъ разъ продланный имъ фокусъ былъ оставленъ безъ вниманія, не вызвавъ обычной улыбки на лиц старухи. Напрасно ожидалъ Найденышъ и обычнаго кусочка сахара.
Ольга Семеновна услась въ свое кресло и устремивъ вдаль печальные, задумчивые глаза, совершенно машинально перебирала и разглаживала шелковую пушистую шерсть на спин шпица.
— Ужъ какъ меня разморило съ твоей водки, какъ разморило,— внося приготовленный ею супъ, говорила Анна Васильевна.— Мой-то придетъ — осерчаетъ, страсть не любитъ, когда я водку пью.
— А знаешь что, Анна Васильевна, принеси ка мн еще стаканчикъ, отвыкла я горячее-то сть, аппетитъ отшибло,— тихо, словно извиняясь, произнесла Ольга Семеновна.
— Своимъ же добромъ да потчивать велишь?!.. Имъ и впрямь выпей,— полегчаетъ!..
Когда осталась Ольга Семеновна одна, когда, поставивъ на столъ маленькій стаканчикъ толстаго стекла, наполненный водкой, словоохотливая дворничиха въ послдній разъ исчезла за порогомъ, оставивъ посл себя легкій спиртный запахъ,— старуха почувствовала, что совершилось нчто странное и неизбжное. Точно сразу оторвало, отрзало ее съ ея собаками, привычками, желаніями и думами это всего остального міра, шумъ котораго, какъ плескъ далекаго моря, слабо достигалъ до ея ушей…
Шумитъ улица, шумитъ народъ.
Съ ненавистью посмотрла она на стоящій передъ ней стаканъ водки и, зажмуривъ глаза, выпила залпомъ жгучую жидкость. Потомъ, замкнувъ дверь на ключъ, подошла къ миск съ горячимъ супомъ, откуда аппетитно выглядывалъ большой кусокъ жирнаго мяса.
Не то безумными, не то ироническими глазами смотрла она на подымающійся изъ миски паръ и вдыхала въ себя ароматный запахъ горячаго супа.
— Горяченькое., горяченькое,— посмиваясь, тихо прошептала она, и затмъ вдругъ, точно подкошенная, свалившись на стулъ, стала плакать.
Она плакала долго, неудержимыми слезами, точно хотла изойти вся въ этихъ слезахъ, растопить въ нихъ свое старое изболвшее сердце.
Какъ жалкій, одинокій челнокъ, погибала она въ пучин житейскаго моря, и, кром этихъ безпомощныхъ слезъ, у нея не было другой защиты.
Она не проклинала, не злобствовала,— она сознавала себя совсмъ безсильной, совсмъ несчастной, и покорялась.
Отрывистое тявканье собакъ, ожидающихъ ды, заставило ее очнуться.
Она подняла заплаканное лицо, отерла слезы и вынувъ мясо изъ миски, стала рзать его мелкими кусками, потомъ сложила мясо въ собачью чашку и, накрошивъ туда же сухарей, залила все это крошево супомъ.
Собаки нетерпливо повизгивали, чуя запахъ мяса.
Чашка стояла на стол, а старуха, внимательно сдвинувъ брови, съ необычайнымъ для своего лица суровымъ выраженіемъ, все смотрла и смотрла на приготовленное ея руками кушанье…
Кто-то толкнулъ ее въ колно. Это былъ шпицъ, потерявшій терпнье.
