Горе отца Николая.
(Картинка съ натуры).
——
——
Владиміръ Томскій.
‘Русское богатство’, No 2, 1902
Горе отца Николая, Томский Владимир, Год: 1902
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ветхая деревянная церковь, сиротливо прилпившаяся на высокомъ, обрывистомъ кра погоста, тускло освщена зажженными предъ мстными иконами тонкими восковыми свчками. Мерцающій огонекъ какими-то полосками играетъ на темныхъ закоптлыхъ, древнихъ ликахъ святыхъ, временами замретъ отъ нагорвшей свтильни,— испуганныя тни пробгутъ отъ иконотаса къ стнамъ и скроются гд-то во мрак безлюднаго храма.
Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего
поетъ маленькій, худенькій человчекъ лтъ 45 съ рыжей рденькой бородкой, еле доходящей до высокаго ворота зеленаго заплатаннаго подрясника… И его звучный, симпатичный голосокъ, съ грустными, хватающими за-сердце переливами, какъ-то тоскливо отдается гд-то вверху, подъ крышей храма.
Аллилуія, ал-лилуія, а-ааллилуія…
доплакалъ Егорычъ похоронную пснь, и слезы одна за другой покатились изъ красныхъ, воспаленныхъ глазъ по измученному, высохшему, продолговатому личику. Сердито нахмурившись, онъ оглянулся на пустой храмъ, точно боясь, что кто-нибудь увидитъ его слабость, и ршительно, съ какой-то порывистой злостью сорвалъ съ огарка нагорвшую свтильню. Плюнувъ на черные мозолистые пальцы и вытеревъ о полу полукафтанья, онъ откинулся къ стн клироса и о чемъ-то задумался.
Въ церкви воцарилась мертвая тишина… Смолистый дымъ кадила безформенными клубами носился въ воздух…
В 23,теръ, завывая, порывистыми приступами стучалъ въ старенькія оконныя рамы,— зазеленвшія, съ фіолетовымъ оттнкомъ стекла жалобно звенли, точно прося о пощад. Но вотъ втеръ, какъ бы собравъ вс силы, отчаяннымъ напоромъ ударилъ въ колеблющіяся оконницы, и стекла, не выдержавъ, съ отчаяннымъ звономъ упали на подоконникъ. Пламя заколыхалось, и тни испуганнымъ роемъ забгали по церкви. Звонъ разбитаго стекла заставилъ Егорцча вздрогнуть и открыть глаза. Прислушавшись, онъ вздохнулъ, покачалъ головой.
— Знать, плохо дло,— прошепталъ онъ и развалистыми шагами рабочаго человка пошелъ на средину церкви.
Тамъ, предъ большимъ посеребреннымъ распятіемъ, поставленнымъ на низенькомъ панихидномъ столик, крпко прижавшись къ полу голой головой, безъ движенія лежалъ священникъ въ черной великопостной риз.
Огонекъ желтыхъ восковыхъ свчекъ искорками блестлъ на бломъ парчевомъ крест ризы.
Егорычъ грустно, съ любовью посмотрлъ на эту точно застывшую фигуру и слегка кашлянулъ въ кулакъ.
Священникъ не шевелился.
Егорычъ, наклонившись, тихо потрясъ его за плсчо:
— Батюшка, а батюшка!..
— А? что?.. Что, Егорычъ?
— Возгласъ, батюшка, я ‘со святыми’ кончилъ!
— Ахъ, да!.. возгласъ, да, да… Сейчасъ, Егорычъ,— виновато проговорилъ онъ и, отвернувшись въ сторону, отеръ краснымъ, старенькимъ платочкомъ свои заплаканные глаза.
— Во блаженномъ… успеніи вчный покой подаждь, Господи…— дрожащимъ, прерывистымъ, съ сдавленными слезами голосомъ, началъ батюшка, стараясь какъ можно торжественне произносить слова возгласа.— Усопшему рабу твоему… Константину…— захлебываясь отъ слезъ, какъ-то прорыдалъ онъ и, тяжело упавъ на вытертый коврикъ, конвульсивно забился, ударяясь голой головой о холодныя плиты пола…
— Вчная память, вчная на-амять… въ—чнааа-я па-амять…— плакалъ Егорычъ, сморкаясь и тяжело переводя духъ отъ сдавливающихъ горло рыданій.
Старикъ-священникъ продолжалъ биться по-полу.
— Константина,— шепталъ онъ, кладя дрожащими руками крестное знаменіе.— Господи, Константина… Костю… О… охъ! милый мой, дтка! За что, за что?!.— и онъ, уже безсильный совладать съ собой, чувствуя, что сердце готово разорваться отъ нахлынувшаго горя, жалко зарыдалъ обрывающимся, временами взвизгивающимъ плачемъ на всю церковь, плачемъ человка, у котораго отнято все, разбита послдняя, единственная надежда.
Втеръ врывался въ разбитое стекло, колыхалъ сдые серебристые волосы, внкомъ обрамлявшіе голову и мелкими прядями спускавшіеся на шею. Слезы неудержимымъ потокомъ струились изъ затуманенныхъ глазъ подъ рдкими сденькими бровями. Капли слезъ, пробгая по мелкимъ морщинамъ лица и собравшись въ рзкихъ складкахъ отъ носа, орошали сдую окладистую бороду, кольцами извивавшуюся почти до половины груди.
Въ сторон, опершиcь на стеклянную крышку плащаницы, плакалъ Егорычъ.
Свчи догорали и гасли, когда о. Николай поднялся съ колнъ и, торопливо, на-ходу снимая трясущимися руками ризу, вошелъ въ алтарь и началъ одваться.
Егорычъ, переминаясь съ ноги на ногу, вшалъ кадило.
— Ничего не извстно, батюшка?
— Нтъ, Егорычъ, ничего. Померъ и только.
— Царство ему небесное, хорошій онъ у насъ былъ…
— Не увидимъ уже, Егорычъ… О, Господи! За что ты меня испытуешь? — зашепталъ о. Николай и, шатаясь, тяжело волоча ноги, побрелъ изъ церкви.
На улиц выла пурга. Пронзительный втеръ, со свистомъ вздымая снжную пыль, крутилъ ее въ воздух и съ силой ударялъ въ лицо о. Николая. Но тотъ, видимо, мало сознавалъ окружающее. Старая, вытертая бличья ряса, не запахнутая, разввалась втромъ и полы ея безпомощно болтались по ногамъ. Ничего не соображая, глубоко задумавшись, онъ брелъ по занесенной тропинк. Ежеминутно увязая въ сугробахъ, онъ добрался до своего домика и вошелъ въ кухню.
Старая свояченица, сидвшая за столомъ, закрывъ лицо фартукомъ, торопливо подошла къ шестку и сердито загремла заслонкой.
Батюшка раздлся и долго вшалъ рясу. Руки его дрожали.
Въ сосдней чистой комнат, на старомъ необитомъ диван съ высокой черной спинкой, лежала матушка съ бдднымъ измученнымъ лицомъ. Голова ея была опутана мокрымъ полотенцемъ. Она лежала, ослабвшая посл тяжелаго обморока.
Услышавъ шумъ шаговъ, матушка поспшно вытерла глаза и постаралась придать себ бодрый видъ.
— Ну что, папаша, будешь-ли пить чай?
— Какой тутъ, Саша, чай. До чаю-ли! — и глаза его усиленно замигали и заслезились. — Осиротли мы, Саша,— дрогнувшимъ голосомъ произнесъ о. Николай.— Знать чуяло твое сердце, что не добромъ кончится. Помнишь, какъ отправляли мы его, ты сказала: ‘ужъ не увижу я тебя, Костя, больше’… Словно напророчила!
Матушка не выдержала и, оборотившись къ стн, глухо зарыдала.
О. Николай постоялъ около дивана, переминаясь съ ноги на ногу, хотлъ что-то сказать, но вмсто этого тяжело вздохнулъ и поплелся за перегородку въ свой кабинетъ. Засвтивъ тамъ огонь, онъ досталъ изъ кармана телеграмму…
‘Костя вчера скоропостижно скончался. Студентъ Бльскій’, прочелъ онъ уже сотый разъ роковыя слова и глубоко задумался.
— Скоропостижно… Отчего это?! Что за болзнь такая? Нтъ, что-нибудь не такъ… Сердце чуетъ… не даромъ, такой думчивый, нервный… Бдный мой дточка!.. А красавецъ-то какой былъ! — и старикъ досталъ со ст 23,ны портретъ погибшаго сына.
Съ карточки глядло молодое открытое лицо съ ясными глазами подъ густыми, слегка сдвинутыми бровями. Темноватая бородка опушала круглыя щеки, сливаясь съ густой шапкой красивыхъ вьющихся волосъ. Энергіей и смлостью вяло отъ всей широкой фигуры съ гордо закинутой головой.
Старикъ съ любовью и благоговніемъ смотрлъ на дорогія черты и думалъ:
— Не можетъ быть! Не старъ вдь — скоропостижно умирать… что нибудь не ладно… ужъ не убилъ-ли себя, прости Господи!..
Онъ снова перевелъ глаза на печатныя слова телеграммы, а мысли роемъ загнздились въ его старой голов.
50 лтъ священничества въ этомъ заброшенномъ погост, какъ въ калейдоскоп, пронеслись передъ нимъ — годы тяжелаго труда и лишеній. Суровая жизнь впроголодь, страхъ предъ господами и начальствомъ. Эти изсушающія заботы о куск хлба, это знакомое чувство стыда при вымаливаніи людскихъ подачекъ. Оскорбленія, незаслуженныя насмшки, вырвавшія его клятву сдлать изъ сына человка, дать ему то, чмъ ему самому не пришлось воспользоваться за всю его долгую жизнь… дать ему право смло смотрть въ глаза людямъ, не унижаться, не бдствовать.
Вотъ они, длинные зимніе вечера. Ярко и ровно горитъ сухая березовая лучина на рожкахъ большого свтца, освщая треть большой пасмурной избы.
Тихо кругомъ, лишь сверчокъ за печью стрекочетъ свои псни, да веретено съ легкимъ трескомъ жужжитъ въ проворныхъ рукахъ жены и свояченицы.
Грустно и жутко на сердц при мысли, что долго-долго протянется эта мертвая жизнь.
Обгорвшіе угольки лучины, описавъ дугу, съ жалобнымъ пискомъ падаютъ въ воду корыта…
Все такъ… и онъ догоритъ… не дождавшись жизни. Только бы вотъ ему… Богъ далъ счастья,— шепчетъ онъ, съ нжной любовью останавливая свой грустный взглядъ на сидящемъ на полу подъ свтцомъ сын. Отрадно ему смотрть на эту умную головку Кости, такъ и впившагося въ книгу своими блестящими быстрыми глазами. Тонкое, съ легкимъ, едва замтнымъ, оттнкомъ грусти лицо отражаетъ только что прочтенное въ книг…
Дальше годъ за годомъ, не измняясь, тянется жизнь… т же долгіе зимніе вечера… только свтецъ смняется лампой… Ученье сына, новые расходы, большая бдность, заботы, хлопоты. Вотъ пріздъ сына, уже студента университета, посл долгой разлуки…
Сбылись его мечты. Съ какой гордостью смотрлъ онъ на сына, съ какой отрадой видлъ, что цль близка. Еще годъ и конецъ науки, годъ, обезпеченный стипендіей. У его Кости теперь есть деньги… даже ему далъ.
А эти безсонныя ночи, когда оба, дрожа отъ волненія, говорили о жизни. Какъ счастливъ былъ онъ, слушая разсказы о жизни Кости за время разлуки… о его работ статистикомъ, о профессорахъ, товарищахъ, университет… о людяхъ, так ъ не похожихъ на здшнихъ…
И вдругъ все кончено! Какъ вихрь налетлъ и разрушилъ все… Все оборвалось… онъ снова одинъ, разбитый, старый… даже роптать уже не въ силахъ…
Совершилось…
Лампа догорла. Красноватый огонь, мигая и подпрыгивая, какъ бы боролся за жизнь… А старикъ съ измученнымъ, блднымъ лицомъ неподвижно сидлъ, устремивъ затуманенные слезами, выцвтшіе глаза на портретъ сына, глубоко задумавшись. Временами глубокій вздохъ вырывался изъ его разбитой груди, глаза заволакивались влагой, а блдныя, безкровныя губы беззвучно шептали: бдное, бдное дитятко! Господи… Твоя воля!..