Гололедица, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Гололедица

Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 7. Чёртова дюжина

М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2013.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Нарымский, редактор ‘Обозрения’.
Мария Ивановна, его жена.
Миколаев, ответственный редактор ‘Обозрения’.
Епифанский, секретарь редакции.
Подписчик.
Мурзакин, приказчик.
Инспектор.
Илья, служащий при редакции.
Мальчик.

Кабинет редактора.

Входят Миколаев и Мурзакин, оба слегка навеселе.

Миколаев. Иди, иди, Мурзакин, не бойся!.. Иди, это моя редакция… Видишь, это мой кабинет. Вон и на дверях написано: ‘Кабинет редактора’. Ты это понимай, Мурзакин! (Садится за стол, шапка на затылке.)

Мурзакин (крайне почтительно). Я понимаю… Как же это вы так, Микеша, достигли… До такой, шутка ли сказать, высоты… Шутка ли, — редактор.

Миколаев (гордо). Да, брат. И не просто редактор, а, как это называется… ‘зиц-редактор’. Так и издатель меня называет. Ответственный редактор, значит. Понимаешь? Чуть что — кто в ответе? Я! Не простой редактор Нарымский, не издатель, а я! Понял? Значит, кто главный?

Мурзакин (подобострастно). Да-с. Свезло вам.

Миколаев. Да, брат… Попал я в жилу — и никаких гвоздей! Не жизнь у меня теперь, а вакханалия! Не пито, не едено — пятьдесят целкачей в месяц вынь да положь. Ловко? Ге! Миколаев, брат, тоже не левой ногой сморкается… И всякая собака знает меня: ‘Редактор Миколаев, издательница Шмит’. В каждой газете написано.

Мурзакин. А ты не радуйся. Этак вот прыгаешь до поры до времени, а потом трах! И сядешь в тюрьму.

Миколаев (другим тоном, испуганно). Нет, не сяду… Зачем мне садиться? Скажешь тоже…

Мурзакин. Сам-то не сядешь… Другие посадят… Вот подумал я сейчас и вижу — нехорошее твое дело, Миколаев. Какой ты редактор? Силы настоящей в тебе нет. Вот ты мне друг, приятель закадычный с миниатюрного возраста — и что же? Пишу я стишки разные, поэмки, а ты… разве ты их напечатаешь в своей газете? Как же! Так тебе и дадут. Кишка тонка, милый!

Миколаев (нерешительно). Отчего же не напечатать? Можно и напечатать… Если… гм… материал подходящий.

Мурзакин (недоверчиво). Как же это ты сделаешь?

Миколаев. Да очень просто! Если стихи мне понравятся, возьму их, отдам приказание печатать…

Мурзакин. Ну? Да ведь здесь другой редактор есть. Который настоящий.

Миколаев. Што-с? Какой это еще другой! Я — редактор, зиц- редактор Миколаев, и больше никаких редакторов Миколаевых! Ш-што-с? Редактор Миколаев, издательница Шмит, типография ‘Польза и Дело’! Это, брат, мы твердо знаем! Где ваши стихи? Посмотрим-с!

Мурзакин (подавая стихи, робко). Осмелюсь предъявить! Стихи моего сочинения!

Миколаев. Гм… Да! Действительно, стихи… Вы не ошиблись. Прочтем-с, прочтем-с.

Что за славная картина

Этот город Петербург,

Только плохо там живется

Всем приказчикам всегда.

Распроклятый бакалейный

И тяжелый очень труд:

День-деньской все на ногах ты,

Даже некогда вздохнуть…

Очень мило! Стихи о положении народного класса трудящихся. Социалистическое неустройство Карла Маркса. Так, так. Классовая перегородка, как говорится… Ну, хорошо. (Встает и торжественно говорит.) Трудящий поэт Мурзакин, ваши стихи приняты!

Мурзакин. Вот мерси, Миколаша. Это здорово! А когда ты их напечатаешь?

Миколаев. Я их завтра напечатаю, господин Мурзакин… Вот в этой самой газете… Видите, что внизу написано: ‘Ре-дак-тор А.С. Миколаев, издательница О. Шмит’… Господин Мурзакин… Вы уже приняты в число сотрудников! (Звонит.) Эй, кто там?

Входит служащий.

Тысячу раз нужно вас звать? Позовите секретаря Епифанского!

Служащий уходит.

У меня, господин Мурзакин, строго. Не потерплю безобразия!

Епифанский (входит). Миколаев! Это вы тут кричите? Что вам нужно? Зачем вы сели сюда?

Миколаев. Нет, это мне нравится: зачем я здесь? Да кто редактор? Вы редактор или я редактор? Что вы тут такое? Секретарь? Так и занимайтесь своим делом! Ш-што-с? Распустились все, за делом не следите! Если вас не подтягивать, так тут черт знает что пойдет!. Не бойтесь, Мурзакин!.. Да, кстати, секретарь… вот стихи этого господина. Отошлите их в типографию ‘Польза и Дело’ и велите напечатать их покрупнее.

Епифанский (пожимая плечами). Вы пьяны, Миколаев… или с ума сошли…

Миколаев (с угрозой). Это вы мне говорите? Мне? Вон отсюда! Чтобы духу твоего не было! А? Как вам это понравится? Он мне говорит такие вещи. Ну, времечко! Недаром я вчера читал, говорят: реакция! И верно. Яйца курицу учат! Чего же вы стоите? Сказано вам — уходите! Скажите, чтобы вам там в конторе выдали расчет! Я вас тут всех шелковыми сделаю! Ступайте!

Епифанский (растерянно). Черт знает что! Ну, погодите же… (Уходит.)

Мурзакин (испуганно). Уйдем лучше…

Миколаев. Откуда? Куда? Я должен быть тут и работать. Я редактор, милый,.. И не хочу, чтобы мне даром ни за что ни про что платили деньги… (Звонит.)

Входит служащий.

Редактор здесь?

Служащий. Нет.

Миколаев. Где же это он ходит? Вместо того чтобы дело делать, слоны слоняет… Безобразие! За чем не приглядишь сам — все валится.

Служащий. Слушайте… Шли бы вы домой, а? Ей-Богу, вам же хуже… Знаете ведь нашего Павла Захарыча.

Миколаев. Ш-што-с? Ты, братец, дурак! Секретаря я выгнал, потому что он человек интеллигентный, а поступает, как нахал! Но ты просто глуп и не знаешь, с кем и как говорить. Ты видишь эту газету? Кто здесь подписан? Редактор А. С. Миколаев! А я кто? Андриан Семеныч Миколаев! Ясно, кажется?

Служащий уходит, махнув рукой.

Мурзакин. Пойдем лучше… Микеша… Страшно мне!..

Миколаев. Што-с! Чепуха… Гм!.. Тяжелая, братец, это штука — редактировать газету… То да се… это что? Письма? Почта? (Читает.) Написано: ‘Господину редактору ‘Обозрения». Это значит мне. Ну, посмотрим, это что? Рассказ: ‘Холерный бунт’. Только публику пугают. Зачем? Нужно веселенькое, а они о бунтах… Это что? ‘Дальневосточные осложнения’. Политика… Ну, это можно. ‘Еще о мелкой земской единице’. ‘Еще’? Значит, что-то уже было? Гм… Автор повторяется… Да и глупо: что такое мелкая единица? Разве единицы бывают разных размеров? И почему земская? Пишут, пишут и сами не знают, что пишут… Это мы бросим в корзину, а это в типографию… Крупный шрифт.

Входит редактор Нарымский со служащим.

Нарымский. Миколаев! Что это ты, брат?

Миколаев. А, Павел Захарыч! Где это вы пропадали? Так нельзя!

Нарымский. Ты пьян?!

Миколаев (сурово и твердо). Павел Захарыч! Вы здесь у меня, и поэтому прошу… Довольно! Не забывайте, кто здесь редактор!

Нарымский (служащему). Илья, возьми Миколаева и выведи в переднюю. Да скажи там в конторе, чтобы выписали ему расчет!

Служащий. Пожалуйте… Иди, тебе говорят!..

Мурзакин. Не трогайте его. Он сам уйдет… Умоляю вас. (Суетится.) Ах ты ж, Господи! Такое дело… Не толкайте его.

Миколаев (печально). Не понимаю… Что же это такое: редактор я или не редактор…

Его уводят.

Нарымский (один). Свинья! Вот держи таких… Ну, времечко… (Просматривает гранки.) Что они пишут?.. Несчастье с этими репортерами, вечно подводят… Не угодно ли: ‘А те, кому это знать надлежит, и в ус себе не дуют’. Положительно здесь есть что-то такое… опасное… Кому это знать надлежит? Какому-то начальству. Значит, автор обвиняет начальство в том, что оно не дует себе в ус… Конечно, в буквальном смысле это обвинение вздорное: почему начальство непременно должно дуть в ус?.. Но нет! Но нет! Репортер положительно имел в виду переносный смысл: не дуть в ус — значит не считаться с интересами граждан, презирать их и не обращать должное внимание на приведенный в статье вопиющий факт. А что это такое? Как это называется? Возбуждение населения против администрации? А чем это пахнет, несчастный ты редактор? (Зачеркивает фразу.) Так ее… Зачеркнул и спокоен. (Пауза.) В сущности, здесь так глухо сказано, что сам черт не поймет. Фраза ‘Кому это знать надлежит’ — фраза растяжимая. А хвост ее — ‘и в ус себе не дует’ — носит даже легкий приятно-фамильярный, добродушно-юмористический характер… Эх, редактор, запугали тебя, брат, как зайца. Восстановлю-ка я фразу. (Счищает резинкой зачеркнутое, водит пальцем по строке.) Гм… Черт возьми! Рискованно в сущности. Это хорошо — я сам себе говорю: добродушно-юмористический оттенок! А потом пойди доказывай! Э-эх! (Зачеркивает фразу.) Вот так! Оно-то поспокойнее… Гм… Однако… Но ведь мой долг быть в рядах оппозиции… Восстановлю-ка я ее опять, черт бы ее побрал.

Входит мальчик.

Ты что? За материалом? Из типографии? Сейчас. Подожди минутку… (Кричит в соседнюю комнату.) Епифанский, зайдите-ка ко мне!!

Входит Епифанский.

Епифанский. Что скажете?

Нарымский. Вот, Епифанский, я хочу с вами посоветоваться. Как вы думаете, не опасна в смысле цензурности эта фраза: ‘А те, кому это знать надлежит, и в ус себе не дуют’?

Епифанский. По-моему, эта фраза совершенно безопасна.

Нарымский. Ага! Хорошо. На тебе, мальчик. Ступай!

Епифанский. Хотя, пожалуй, она и опасна.

Нарымский- Вы думаете, опасна?

Епифанский. Безусловно.

Нарымский. Ма-а-альчик!

Епифанский (враздумье). С другой стороны, она может и проскочить. Пускайте, черт с ней.

Нарымский. Ступай, мальчик. Хотя, гм… Знаете что… Я еще посоветуюсь с вами… А вдруг в ней усмотрят такое…

Епифанский. Да, пожалуй… Но уж если усмотрят, то нас с косточками съедят. Со всеми потрохами…

Нарымский (хватаясь за голову). Мука мученическая! Ничего не понимаю! Ничего я уже не соображаю!

Епифанский. Да выкиньте ее просто. Чего там. Или лучше вот что: вызовите по телефону инспектора по делам печати и посоветуйтесь с ним.

Нарымский (радостно). Идея! (Говорит по телефону.) 43-14!.. Это господин цензор? Виноват… виноват… господин инспектор… Здравствуйте! Говорит редактор ‘Обозрения’… Как ваше здоровье? Как вы находите, опасна в цензурном отношении фраза: ‘А те, кому надлежит дуть в ус, ничего не знают’? Виноват, я не так выразился: ‘А те, кому дуюжит в знат…’ Фу ты, наказание… язык заплетается… Вот я вам прочту ее внятно. ‘А те, кому надлежит знать, и в ус себе не дуют…’ А? Ничего опасного? Вы думаете? Спасибо! До свидания. {Вешает трубку.) Ничего опасного. Сдам ее в набор. (Уходит.)

Звонок телефона.

Епифанский (подходит к телефону). Алло! Кто говорит? Господин инспектор? Слушаю… Хорошо… передам… (Вешает трубку.)

Входит Нарымский.

А здесь сейчас к вам инспектор звонил. Он сказал, что то, о чем вы его спрашивали, лучше не печатать. Нарымский. Ах, боже мой… Надо бежать опять в типографию. (Уходит.)

Звонок телефона.

Епифанский(у телефона). Алло! Редакция ‘Обозрения’! Слушаю… Хорошо, я передам… (Вешает трубку.)

Входит Нарымский.

Инспектор сейчас опять звонил. Он сам не знает, печатать то, о чем вы спрашивали, или нет. Он сказал, поступайте как знаете…

Нарымский. Ах, Боже мой! Мне кажется, я с ума схожу!

Епифанский. Да вы бросьте это! И вообще, вы, по-моему, перетрусили! Вот и с моей статьей о шоссейных дорогах. Кто вас просил выбросить из нее добрую половину?

Нарымский. Опасно, милый! Вы там чуть ли не исправника касаетесь.

Епифанский. Будь вы прокляты отныне и до века с вашей трусостью, расчетливостью, тактичностью, недомыслием, вашими исправниками, шоссейными дорогами, со всем вашим арсеналом лжи и угодничества! Умный человек никогда не выкинул бы второй половины о шоссейных дорогах.

Нарымский. Однако на прошлой неделе нас за меньшее оштрафовали на триста.

Епифанский. Будьте вы прокляты! Прокляты! Уйду я от вас!.. (Уходит.)

Нарымский. Что он?!

Вбегает подписчик.

Подписчик. Вы редактор?

Нарымский. Я-с!

Подписчик (бросает сверток). Нате! Подавитесь! Будьте вы прокляты! Нате, получайте, отдавайте мне мои деньги назад!

Нарымский. Что это такое?

Подписчик. Это ваше глупейшее ‘Обозрение’. С начала года… Берите вашу газету и отдайте мне мои деньги!

Нарымский. У нас не принято возвращать подписчикам деньги.

Подписчик (дико). Да-а-а? Деньги возвращать не принято, а чепухой кормить подписчика принято? Давать хорошие, свежие новости не принято, а писать передовицы ‘Еще об уме слонов’ — принято?! Освещать жизнь и неустройство провинции не принято, преследовать и обнаруживать злоупотребления мерзавцев не принято, а ‘простейший способ приготовления замазки для склеивания фарфора’ — это принято? И сколько помещается бацилл в капле воды — тоже принято? Получайте вашу паршивую газету и отдавайте мои деньги! Тут двух номеров не хватает — жена варенье завязывала, черт с вами! Высчитайте гривенник. А остальные давайте! Начхать мне на то, сколько слонов помещается в капле воды. Слышите? И если вы мне завтра же не пришлете деньги, я вам всю редакцию разнесу. Так вы и знайте, дубовая голова! (Уходит.)

Нарымский. Ушел? (Бежит к дверям.) Илья! Не пускай никого… Я не принимаю… Скажи, что я занят, болен, ранен наповал… (Отходит от дверей.) Фу! Устал я… И есть хочется. (Кричит в дверь.) Маничка, дай-ка мне чего-нибудь поесть!

Входит Мария Ивановна — жена Нарымского.

Жена. Чего тебе?

Нарымский. Да вот есть что-то захотелось. Нет ли у тебя чего-нибудь?

Жена. Есть? Кушать хочешь — лопай вареный картофель. Больше ничего нет.

Нарымский. Как? Неужели все деньги вышли?

Жена. Ах, дитя прелестное! Институточка в переднике! Неужели вышли? На прошлой неделе триста заплатили за ‘околоточного в нетрезвом виде’ да четырнадцатого двести за ‘что нам нужно, чтобы укрепиться в Желтом море’. Что, укрепился в Желтом море? Забыл? Тебе не жену иметь, а в тюрьме баланду хлебать! Тоже! Робеспьер выискался… Буланже! ‘Аллон Занфан’… Туда же лезет, Фальер несчастный! (Уходит, сильно хлопнув дверью.)

Входит служащий.

Служащий. К вам податной инспектор. Нарымский. Ох, господи, опять что-нибудь… Проси.

Входит податной инспектор.

Здравствуйте-с. Чем могу служить?

Инспектор. Недоволен я вами, батюшка. Вы играете в плохую игру. Вы знаете, о чем. я говорю? То-то же!.. Я понимаю, что означает фраза: ‘Многие чиновники также не оказываются на высоте своего назначения’… Понимаю-с. Знаете ли вы о существовании статьи сто семьдесят три параграфа 17-в?

Нарымский. Какой? Виноват…

Инспектор. Я говорю: статьи двести девяносто два параграфа 9-6?

Нарымский. Я… не знал…

Инспектор. Он не знал о существовании четыреста двадцать третьей статьи параграфа 3-д!! Что же вы тогда знаете? Статья девяносто два, параграф семь гласит: виновный и так далее, подвергается и так далее…

Нарымский (плачет). Ваше высокородие… Господин податной инспектор… Где-то в Италии, во Франции, в Германии ходят по улице люди и улыбаются, и им тепло… и они смеются… и у них есть счастье… и у них есть личная жизнь… деточки радостные бегают… Чем же, ваше высокородие, я виноват, что я не немец?

Инспектор. Что за вздор?

Нарымский. Ох, не то я хотел сказать… Ну, да все равно… Позвольте мне, пожалуйста, поплакать у вас на груди… Ничего, ничего, я не испорчу вашей жилетки… Эх, родненький, ваше податное… Виноват… Ваше высокородие… Возьмите мою голову, обнимите ее одной рукой, прижмите к груди и погладьте мои волосы: ‘Бедный ты, мол, бедный… Нет у тебя ни одного луча светлого, ни одной минуточки теплой, тихой…’ Смешались бы наши слезы, и выросло бы от этих слез райское дерево красоты неописуемой… Или хотите так: я положу голову на паркетик, а вы каблуком по ней хряснете и конец… Господи! Ах, да и устал же я… (Плачет.)

Инспектор. Зачем же мне вас каблуком? Я люблю литературу и уважаю ее представителей. Но все нужно в пределах закономерности… На основании тех законоположений, кои размером не выше трех месяцев… с заменой, в случае несостоятельности… Статья сто сорок девять… параграф семь… (Присматривается.) Что с ним? Кажется, он в обмороке… Удивительно! Который раз сталкиваюсь с ним — все в обморок падает! (Уходит.)

Занавес

КОММЕНТАРИИ

В 1911 г. в ‘Театральной библиотеке ‘Сатирикона» вышел первый сборник пьес ‘8 одноактных пьес и инсценированных рассказов’ и затем еще четыре сборника пьес.

В нашем издании тексты воспроизводятся по этим сборникам.

Пьесы ставились в небольших театрах Петербурга и провициальных городов России.

Гололедица.

…не просто редактор… а… зиц-редактор’. — Зиц (от нем. Sitz — сиденье’)-редактор — фактически человек для сидения в тюрьме. До революции, когда редакторов различных изданий часто штрафовали и сажали в тюрьму за публикацию тех или иных статей, которые цензура квалифицировала как антиправительственные, руководство журналов или газет нанимало людей, назначение которых заключалось лишь в отбывании срока наказания вместо настоящих редакторов.

Гололедица

Гололедица.

Читайте также: