Голод, Гамсун Кнут, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 160 минут(ы)

Кнутъ Гамсунъ.
Полное собраніе сочиненій.
Томъ IV.
Изданіе В. М. Саблина.
МОСКВА. — 1910.
http://az.lib.ru

Голодъ.

Романъ.
Переводъ О. X.
Изданіе 4-е.

ЧАСТЬ I.

Все это случилось тогда, когда я бродилъ въ Христіаніи и голодалъ… Странный этотъ голодъ… На всякаго, кому пришлось его испытать, онъ накладываетъ свою печать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не спалъ въ своей мансард и слышалъ какъ внизу часы пробили шесть, было уже довольно свтло, и по лстницамъ началась бготня. Внизу у двери, гд комната была оклеена старыми номерами ‘Утренняго Листка’, я могъ ясно различитъ подпись инспектора маяка и напечатанное жирнымъ шрифтомъ объявленіе о свжемъ хлб у булочника Фабіана Ильсена.

Открывъ глаза, я, по старой привычк, началъ думать, что пріятнаго предстоитъ мн сегодня.

Въ послднее время я съ трудомъ перебивался, все мое имущество, вещь за вещью, перешло къ ‘дядюшк’, я сталъ нервнымъ и раздражительнымъ. Уже нсколько разъ мн приходилось лежать въ постели вслдствіе головокруженія.

Порой, когда счастіе улыбалось, я получалъ въ какомъ-нибудь ‘листк’ 5 кронъ за свой фельетонъ.

Совсмъ уже разсвло, и я принялся читать объявленія у моей двери, я могъ даже разобрать тощія, осклабленныя буквы надписи: ‘Саваны у двицы Андерсенъ, направо въ воротахъ’. Это заняло меня на нкоторое время… я слышалъ, какъ внизу пробило 8, тогда я всталъ и одлся,

Затмъ я отворилъ окно и посмотрлъ на улицу. Съ того мста, гд я стоялъ, я могъ видть веревку для сушки блья и чистое поле.

Туда подальше у обгорвшей кузницы лежалъ мусоръ, который сгребали рабочіе. Я облокотился на подоконникъ и уставился въ пространство, былъ ясный день, наступала осень, нжная, прохладная пора, когда все мняетъ краски и умираетъ. Шумъ, доносившійся снизу, манилъ меня на улицу. Комната моя, полъ которой качался при каждомъ шаг, казалась мн гробомъ, ни замка у двери, ни печи, я не снималъ ночью чулокъ, чтобы они высыхали къ утру. Единственно, что мн доставляло удовольствіе, это — маленькая, красная качалка, въ ней я сидлъ по вечерамъ, мечталъ и думалъ о всевозможныхъ вещахъ. Когда дулъ сильный втеръ и двери внизу были открыты, то черезъ полъ и стны проникали сюда странные стонущіе звуки, и на ‘Утреннемъ Листк’, тамъ внизу, у двери, появлялись новыя трещины.

Я всталъ и началъ рыться въ узелк, лежавшемъ въ углу около моей постели, не найду ли я тамъ чего състного, но напрасно, тогда я снова подошелъ къ окну.

Богъ знаетъ, удастся ли мн найти какое-нибудь мсто. Отрицательные отвты, полуобщанія, ршительные отказы, лелянныя и обманутыя надежды, новыя попытки, каждый разъ кончающіяся ничмъ, все это уничтожало мою бодрость духа. Наконецъ, я сталъ искать мста кассира, но пришелъ черезчуръ поздно, да и кром того, я не могъ внести залога въ 50 кронъ. Всегда какое-нибудь препятствіе! Захотлъ я поступить въ пожарную команду. Насъ было около 50 человкъ, мы стояли въ прихожей и колотили себя въ грудь, чтобы имть молодцеватый видъ. Чиновникъ обходилъ и осматривалъ всхъ, онъ щупалъ мускулы и задавалъ т или другіе вопросы, когда очередь дошла до меня, то онъ прошелъ мимо, только покачалъ головой и сказалъ, что я не гожусь, потому что ношу очки. Я еще разъ пошелъ туда, уже безъ очковъ, и стоялъ съ прищуренными глазами, стараясь сдлать свой взглядъ остре ножа, но чиновникъ прошелъ мимо меня, улыбаясь: онъ узналъ меня.

Самое скверное было то, что мое платье начало приходить въ такую ветхость, что я не могъ являться искать мсто въ приличномъ вид.

Въ конц-концовъ, я лишился всхъ своихъ вещей, у меня не было гребешка, не было даже книги, которую я могъ бы почитать съ тоски. Въ продолженіе всего лта я отправлялся на кладбище или въ дворцовый паркъ, гд садился и писалъ статьи для газетъ, столбецъ за столбцемъ, о самыхъ разнообразныхъ вещахъ, о чудесныхъ происшествіяхъ, о причудахъ и фантазіяхъ моего неспокойнаго мозга. Съ отчаянія я избиралъ самыя странныя темы, надъ которыми я долго мучился и которыя потомъ не принимались къ печатанію. Когда была окончена одна статья, я принимался за другую, отрицательный отвтъ редактора рдко приводилъ меня въ отчаяніе, я говорилъ себ: должно же мн когда-нибудь посчастливиться. И дйствительно, иногда, когда у меня получалось что-нибудь порядочное, работа одного дня давала мн 5 кронъ.

Я снова отошелъ отъ окна, подошелъ къ умывальнику и плеснулъ воды на своя панталоны, чтобъ они казались черне и нове. Потомъ, сунувъ по привычк въ карманъ бумагу и карандашъ, я вышелъ. Тихонько спустился я внизъ по лстниц, чтобы не привлекать вниманія моей хозяйки. Посл срока найма прошло уже нсколько дней, а у меня нечмъ было ей заплатить за квартиру.

Было 9 часовъ. Шумъ экипажей и голосовъ наполнялъ воздухъ,— шумный утренній хоръ, къ которому примшивались шаги прохожихъ и щелканье извозчичьихъ хлыстовъ. Этотъ шумъ ободрилъ меня и я почувствовалъ себя какъ-то радостнй. Я никакъ не предполагалъ, что вышелъ на утренній свжій воздухъ для прогулки. Разв мои легкія нуждались въ воздух?.. Я былъ силенъ, какъ великанъ, я могъ бы вывезти экипажъ на своихъ плечахъ. Тихое странное настроеніе, радостное и беззаботное чувство овладло мною. Я сталъ наблюдать людей, попадавшихся мн навстрчу, и читалъ афиши на стнахъ. Поймалъ взглядъ, брошенный мн изъ прозжавшаго мимо экипажа. Я отдавался дйствію всякой мелочи, всякой случайности, попадавшейся и исчезавшей на моемъ пути.

А хорошо было бы, если бы было что пость въ такой прелестный день. Впечатлніе яснаго утра совсмъ заполонило меня, я былъ безконечно доволенъ и отъ радости началъ что-то насвистывать. Передъ мясной лавкой стояла женщина съ корзиной и выбирала колбасу для обда. У нея былъ лишь одинъ передній зубъ. Эти послдніе дни я сталъ такимъ нервнымъ и впечатлительнымъ,— лицо этой женщинй произвело на меня отвратительное впечатлніе, длинный желтый зубъ имлъ видъ маленькаго пальца, выступавшаго изъ челюсти, а во взгляд, который она на меня бросила, чувствовалась жирная колбаса. Тотчасъ же я потерялъ всякій аппетитъ и почувствовалъ себя нехорошо. Придя на базаръ, я подошелъ къ колодцу и выпилъ немного воды, я взглянулъ наверхъ — на городской башн было 10 часовъ.

Я пошелъ дальше по улиц, беззаботно ходилъ взадъ и впередъ, остановился безъ всякой надобности на углу, свернулъ въ боковую улицу, хотя мн тамъ нечего было длать, въ это радостное утро я безцльно блуждалъ и беззаботно прохаживался среди счастливыхъ людей, воздухъ былъ легкій, ясный, ничего не тяготло на моей душ.

Вотъ уже 10 минутъ, какъ передо мной идетъ, хромая старый человкъ. Въ одной рук онъ несетъ узелъ. Онъ раскачивается всмъ тломъ, напрягаетъ вс свои силы, чтобы двигаться быстрй. Я слышалъ, какъ онъ пыхтлъ отъ напряженія, и мн пришло въ голову, что я могъ бы понести его узелъ, но я не пробовалъ догнать его. Наверху, у ‘Гренце’, повстрчался мн Гаасъ Наули. Онъ поклонился мн и поспшно прошелъ мимо. Почему онъ такъ спшитъ? У меня совсмъ и въ мысляхъ не было просить у него взаймы крону, и я собирался на-дняхъ вернуть ему его одяло, которое я занялъ у него нсколько недль тому назадъ. Какъ я только заработаю хоть немножко денегъ, я не буду никому обязываться одялами, можетъ-быть, я сегодяя смогу написать статью о ‘преступленіяхъ будущаго’ или о ‘свобод’, или вообще что-нибудь такое, что годится для чтенія, мн за это дадутъ, по крайней мр, 10 кронъ… При мысли объ этой стать я почувствовалъ вдругъ, что мною овладваетъ стремленіе тотчасъ же приняться за статью и исчерпать мой переполненный мозгъ. Наверху, въ дворцовомъ парк я найду подходящее мстечко и не встану, пока не будетъ окончена моя статья.

Но передо мной на улиц продолжалъ ковылять старый калка. Меня начинало злить, что этотъ увчный человкъ все время идетъ впереди меня. Его путешествіе, кажется, никогда не кончится, можетъ онъ будетъ итти по тому направленію, что и я, и тогда я всю дорогу буду имть его передъ собой. Я былъ такъ раздраженъ, что мн показалось, будто онъ умряетъ шаги на каждомъ перекрестк и ждетъ чтобъ видть, по какой дорог я пойду, а затмъ онъ опять поднимаетъ свой узелъ и изо всхъ силъ старается итти скорй, чтобы обогнать меня. Видя передъ собой это искалченное существо, я все больше и больше злился, я чувствовалъ, какъ понемножку исчезаетъ мое хорошее настроеніе духа, и чистое, ясное утро представляется мн уже въ другомъ свт. Онъ имлъ видъ большого хромого наскомаго, опустившагося на землю и желавшаго безраздльно завладть всмъ тротуаромъ.

Дойдя до конца улицы я не могъ дальше выносить этого и остановился передъ какимъ-то окномъ, чтобы дать ему возможность уйти дальше Но когда я двинулся дальше, нсколько минутъ спустя, человкъ этотъ былъ опять передо мной: онъ, оказывается, то же остановился. Не задумавшись, я сдлалъ три-четыре шага, догналъ его и ударялъ по плечу,

Онъ моментально остановился, мы пристально посмотрли другъ на друга.

— Дайте шиллингъ на молоко! — сказалъ онъ, наконецъ, и наклонилъ голову на бокъ.

Вотъ какъ, великолпно, нечего сказать! Я порылся въ своихъ карманахъ и сказалъ:

— На молоко, да. Гы! Деньги въ наше время не дешевы, а я не знаю, дйствительно ли вы нуждаетесь.

— Со вчерашняго дня я ничего не лъ,— сказалъ человкъ. — у меня нтъ ни одного хеллера, и я не могъ найти работы.

— Вы ремесленникъ?

— Да, я игольщикъ.

— Что такое?

— Игольщикъ, впрочемъ, я еще умю точать башмаки.

— Это другое дло,— сказалъ я. — Подождите минутку, я принесу вамъ сейчасъ немного денегъ, пару ёръ.

Я быстро спустился по Пилестреду, я зналъ, что тамъ во второмъ этаж живетъ ростовщикъ, впрочемъ, до сихъ поръ я еще къ нему не заглядывалъ. Пройдя въ ворота, я поспшно снялъ свою куртку, свернулъ ее и взялъ подъ мышку, затмъ я поднялся по лстниц и постучалъ въ лавочку. Я поклонился и бросилъ куртку на прилавокъ.

— Полторы кроны,— сказалъ человкъ.

— Ладно,— возразилъ я. — если бы она не была мн узка, я, разумется, не отдалъ бы ее.

Онъ далъ мн деньги и квитанцію, и я отправился назадъ. Это дло съ курткой было, собственно говоря, удивительной выдумкой, у меня останутся деньги на обильный завтракъ, а къ вечеру будетъ готова моя статья о ‘преступленіяхъ будущаго’. Я веселй сталъ смотрть на жизнь и послшилъ къ человку, чтобы скорй отдлаться отъ него.

— Вотъ, пожалуйста! — сказалъ я,— я очень радъ, что вы обратились прежде всего ко мн.

Человкъ взялъ деньги и началъ удивленно разсматривать меня съ головы до ногъ. Чего онъ уставился на меня? Мн казалось, что онъ смотритъ какъ-то особенно на колни моихъ панталонъ, мн надоло, наконецъ, его безстыдство. Неужели этотъ негодяй думаетъ, что я дйствительно такъ же бденъ, какъ выгляжу? Я уже почти написалъ статью въ 10 кронъ. И вообще, чего мн боятся будущаго, если во мн клокочетъ вдохновеніе. И какое дло этому чужому человку до того, что мн вздумалось въ такой прелестный день дать ему на чай? Взглядъ этого человка разозлилъ меня, и я ршилъ прежде, чмъ уйти, прочесть ему наставленіе. Я пожалъ плечами и сказалъ:

— Милый человкъ, у васъ отвратительная привычка смотрть на колни, когда вамъ даютъ крону.

Онъ облокотился головой о стну и открылъ отъ удивленія ротъ. Какая-то мысль копошилась въ его нищенскомъ мозгу, онъ, врно, думалъ, что я хочу его провести, и протянулъ мн деньги.

Я затопалъ ногой и началъ ругаться,— онъ долженъ оставить эти деньги у себя. Неужели же онъ думаетъ, что вс мои хлопоты были напрасны? Очень возможно даже, что я долженъ ему эту крону. Я началъ припоминатъ старые долги. Онъ иметъ передъ собой человка, честнаго до мозга костей. Короче говоря, деньги принадлежатъ ему…

О! не стоитъ благодарности! Мн это доставило только удовольствіе.

Я ушелъ. Наконецъ-то я отдлался отъ этого сгорбленнаго, назойливаго человка, и теперь никто больше не будетъ мн мшать. Я опять поднялся по Пилестреду и остановился передъ гастрономической лавкой. Въ окн я увидлъ състное и ршилъ войти и взять что-нибудь на дорогу.

— Кусокъ сыру и французскую булку! — сказалъ я и бросилъ на прилавокъ свою полукрону.

— Хлба и сыру на вс деньги?— спрашиваетъ женщина насмшливо и не глядя на меня.

— Да, на вс пятъдесятъ ёръ,— отвчаю я.

Я получилъ требуемое, простился въ высшей степени вжливо съ старой толстой женщиной и быстро поднялся на дворцовый холмъ въ паркъ. Я отыскалъ для себя одного скамейку и началъ съ жадностью уничтожать свой провіантъ. Какъ мн было хорошо! Давно уже я такъ богато не завтракалъ, понемногу мною овладвалъ сытый покой, который бываетъ посл долгаго плача. Я становился бодре, меня больше не удовлетворяло написать статью на такую простую и общепонятную тему, какъ ‘преступленія будущаго’. Каждый могъ догадаться объ этомъ, стоило только почитать всемірную исторію, я чувствовалъ, что во мн растетъ вдохновеніе. У меня было такое настроеніе, что я могу преодолть всякія трудности, и я ршился на большое сочиненіе въ трехъ отдлахъ ‘о философскомъ познаніи’. Разумется, я найду способъ уничтожить нкоторые софизмы Канта. Когда я досталъ принадлежности для письма и думалъ уже начать работу, я не нашелъ карандаша, я забылъ его у ростовщика, онъ остался въ карман моего жилета.

Богъ мой, вотъ не везетъ! Я выругался, всталъ со скамейки и началъ ходить взадъ и впередъ до дорожкамъ. Везд было тихо, тамъ вдали у королевской бесдки нсколько двочекъ катали телжки, а кром нихъ ни души. Я былъ ужасно разозленъ и бгалъ, какъ сумасшедшій, взадъ и впередъ передъ своей скамейкой. По всмъ швамъ трещитъ. Статья въ трехъ частяхъ не можетъ быть написана только благодаря тому простому обстоятельству, что я не могъ имть въ карман карандаша за 10 ёръ. А что если я опять вернусь на Пилестредъ и заставлю отдать мн мой карандашъ. Еще есть время написатъ довольно значительный кусокъ, прежде чмъ паркъ наполнится гуляющими. Многое можетъ завистъ отъ этой статьи о философскомъ познаніи, можетъ-быть, счастье многихъ людей — кто можетъ это знать?.. Можетъ-быть я окажу нравственную поддержку молодымъ людямъ.

Пораздумавъ, я ршилъ не трогать Канта, этого можно избжать, стоитъ только обойти вопросъ о времени и пространств. Однако, я не соглашусь съ Ренаномъ… съ старымъ ксендзомъ Ренаномъ. Во всякомъ случа, нужно во что бы то ни стало написать статью въ столько-то и столько столбцовъ, неоплаченная квартира, косой взглядъ хозяйки, когда она встртила меня сегодня на лстниц, все это мучило меня въ продолженіе цлаго дня и всплывало даже въ т счастливые часы, когда у меня не было тяжелыхъ мыслей. Я долженъ положить всему этому конецъ. Я поспшно оставилъ паркъ, чтобы взять свой карандашъ у poстовщика.

Спустившись съ дворцоваго холма, я догналъ двухъ дамъ. Проходя мимо нихъ, я задлъ одну рукавомъ, я поднялъ голову. У нея было полное, немного блдное лицо. Вдругъ она краснетъ и длается своеобразно красивой, я не знаю, почему,— можетъ-быть, она услышала какое-нибудь слово отъ прохожаго, можетъ-быть, у нея мелькнула какая-нибудь скрытая мысль. А можетъ-быть, это оттого, что я коснулся ея руки. Ея высокая грудь поднимается и опускается нсколько разъ, а рука судорожно сжимаетъ зонтикъ, что съ ней?

Я остановился и пропустилъ ее впередъ. Въ эту минуту я не могъ дальше итти, все мн казалось такимъ страннымъ. Я былъ въ раздражительномъ настроеніи духа, я злился на самого себя за всю эту исторію съ карандашомъ, и, кром того, я былъ въ высшей степени возбужденъ всей этой дой, которую я принялъ на пустой желудокъ. Но вдругъ мои мысли внезапно принимаютъ самое неожиданное направленіе подъ вліяніемъ какого-то каприза. Вдругъ мн захотлось напугать эту даму, преслдовать ее и надодать ей. Я опять догоняю ее, прохожу мимо, неожиданно оборачиваюсь и стою лицомъ къ лицу съ ней, чтобы разглядть ее. Я стою и смотрю ей въ глаза и вдругъ выдумываю имя, котораго я никогда раньше не слыхалъ, нервное, протяжное слово: ‘Илаяли’! Когда она уже совсмъ близко, я наклоняюсь и говорю ей съ настойчивостью.

— Вы теряете вашу книгу, фрёкэнъ.

Я слышалъ, какъ сердце ея билось при этихъ словахъ.

— Мою книгу?— спрашиваетъ она свою спутницу и продолжаетъ итти дальше.

Моя злость росла, и я продолжалъ преслдовать дамъ. Въ эту минуту мн было совершенно ясно что это сумасшедшая выходка съ моей стороны, но я не могъ остановиться, мое смущеніе прошло, и я прислушивался къ своимъ безразсуднымъ мыслямъ. Напрасно я повторялъ себ, что мое поведеніе безразсудно, я строилъ глупйшія гримасы за спиной дамъ, кашлялъ какъ сумасшедшій, проходя мимо нихъ. Медленно идя въ нсколькихъ шагахъ впереди нихъ, я чувствую ихъ взглядъ на своей спин и я какъ-то невольно сгибаюсь отъ стыда за свою неслыханную наглость. Постепенно у меня является ощущеніе, что я гд-то далеко, въ другомъ мст, у меня было неясное чувство, что это вовсе не я иду, согнувшись здсь, по тротуару.

Нсколько минутъ спустя дама дошла до книжной торговли Пашасъ, я останавливаюсь у перваго окна, а когда она проходитъ мимо, я опять захожу впередъ и говорю:

— Вы теряете вашу книгу, фрёкенъ.

— Да нтъ же, о какой книг онъ говоритъ?— спрашиваетъ она съ испугомъ.— Понимаешь ли ты, о какой книг онъ говоритъ?

И она останавливается. Я наслаждаюсь ея смущеніемъ, безпомощность ея взгляда приводитъ меня въ восторгъ. Она никакъ не можетъ понять моего настойчиваго возгласа. У нея не было никакой книги, ни одного листочка, и тмъ не мене она роется въ своихъ карманахъ, оглядываетъ свои руки, поворачиваетъ голову, смотритъ назадъ на тротуаръ и напрягаетъ свой маленькій нжный мозгъ, чтобы понять, о какой же я книг въ конц-концовъ говорю. Она мняется въ лиц, я слышу ея дыханіе, даже пуговицы ея платья уставились на меня, какъ рядъ испуганныхъ глазъ.

— Не обращай на него вниманія,— говоритъ ея спутница и уводитъ ее.— Вдь онъ пьянъ, разв ты не видишь, что этотъ человкъ пьянъ?!

Хотя я и былъ какъ-то чуждъ самому себ и находится во власти странныхъ и неизъяснимыхъ вліяній, тмъ не мене я прекрасно подмчалъ все происходившее вокругъ меня. Большая рыжая собака перебжала улицу и побжала внизъ къ Тиволи, на ней былъ узенькій серебряный ошейникъ. Туда дальше на улиц открылось окно во второмъ этаж, двушка высунулась иначала мыть снаружи окно. Ничего не избгло моего вниманія, все было ясно, я былъ въ полномъ сознаніи. Все проходило мимо меня съ такой отчетливостью, будто вокругъ меня былъ разлитъ яркій свтъ. У обихъ дамъ было по голубому перу на шляпахъ и шотландскіе шарфы на шеяхъ. Я принималъ ихъ за сестеръ.

Он повернули и остановились передъ музыкальнымъ магазиномъ Эйслера и разговаривали другъ съ другомъ. Я тоже остановился. Затмъ он пошли назадъ по тому же самому пути, которымъ он шли раньше, прошли мимо меня и направились прямо къ площади св. Олафа. Я шелъ все время за ними по пятамъ. Одинъ разъ он обернулись и бросили мн полуиспуганный, полулюбопытный взглядъ, на лиц ихъ не было гнва, он не хмурили бровей. Это терпніе къ моимъ выходкамъ пристыдило меня, и я опустилъ глаза. Я не буду больше надодать имъ, я съ благодарностью буду слдить за ними глазами, пока он куда-нибудь не исчезнутъ.

Передъ номеромъ вторымъ, большимъ четырехъ-этажнымъ домомъ, он еще разъ обернулись и вошли въ дверь. Я облокотился на фонарь около фонтана и прислушивался къ ихъ шагамъ по лстниц, во второмъ этаж он остановились. Я отхожу отъ фонаря и смотрю наверхъ на окна. Тогда происходитъ нчто странное. Занавски поднимаются, открывается окно, высовывается голова, и испытующій взглядъ останавливается на мн. — Илаяли!— сказалъ я вполголоса и почувствовалъ, какъ покраснлъ. Почему она не позвала кого-нибудь на помощь? Почему она не сбросила мн на голову цвточный горшокъ или не послала кого-нибудь внизъ, чтобы прогнатъ меня? Мы смотрли другъ другу въ глаза, не шевелясь, это продолжалось съ минуту. Мысли носятся между окномъ и улицей, но ни одно слово не произносится. Она отворачивается, я вздрагиваю, какой-то толчокъ пронизываетъ мой мозгъ, я вижу плечо, спину. Она исчезаетъ въ глубин комнаты. Этотъ медленный уходъ отъ окна, выраженіе, которое я уловилъ въ движеніи ея плеча, все казалось мн ласковымъ кивкомъ. Это нжное привтствіе зажгло кровь, и я почувствовалъ себя счастливымъ.

Я пошелъ внизъ по улиц.

Я не смлъ обернуться и не зналъ, подошла ли она еще разъ къ окну, чмъ больше я думалъ объ этомъ, тмъ нервне и неспокойне становилось у меня на душ. Вроятно, она стояла теперь тамъ наверху и слдила за всми моими движеніями. Но это невыносимо — сознавать, что сзади за тобой слдятъ… Я взялъ себя въ руки, насколько могъ, и продолжалъ итти дальше, мои ноги дрожали, моя походка покачивалась, потому что я намренно хотлъ сдлать ее красивой. Чтобы казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, я размахивалъ руками, плевалъ, откидывалъ голову назадъ. Я все время чувствовалъ на темени преслдующіе глаза, и мн казалось, что морозъ пробгаетъ по кож. Наконецъ, я свернулъ въ боковую улицу на Пилестреде, чтобы захватить свой карандашъ.

Получить его обратно не стоило мн никакого труда. Человкъ самъ принесъ мн жилетку и попросилъ меня осмотрть вс карманы, я нашелъ тамъ нсколько квитанцій, которыя я сунулъ къ себ въ карманъ, и поблагодарилъ любезнаго человка за его вниманіе ко мн. Онъ начиналъ мн все больше нравиться, и мн вдругъ захотлось произвести на него хорошее впечатлніе. Я сдлалъ шагъ къ двери, а потомъ опять отвернулся къ прилавку, какъ-будто я что-то забылъ, я подумалъ, что я обязанъ дать ему нкоторое объясненіе, и началъ тихонько насвистывать, чтобы привлечь его вниманіе. Потомъ я взялъ карандашъ въ руку и махнулъ имъ по воздуху.

— Мн никогда не пришло бы въ голову сдлать такой большой лучъ изъ-за какого-нибудь карандаша,— сказалъ я,— но это совершенно особенный карандашъ… Хотя онъ очень невзраченъ съ виду, тмъ не мене этотъ огрызокъ сдлалъ меня тмъ, что я есть, далъ мн, такъ сказать, положеніе въ жизни…

Я замолчалъ, человкъ подошелъ къ прилавку.

— Вотъ какъ?— говоритъ онъ и смотритъ на меня съ любопытствомъ.

— Этимъ вотъ карандашомъ я написалъ трактатъ о философскомъ познаніи въ трехъ томахъ,— продолжалъ и хладнокровно. Разв онъ ничего объ этомъ не слышалъ?

Человкъ сказалъ, что, кажется, онъ слышалъ это заглавіе.

Да, это моя вещь! Такъ что онъ не долженъ удивляться, что я хотлъ вернутъ свой карандашъ, для меня онъ иметъ большую цнность, это почти маленькій человчекъ! Я ему очень благодаренъ за его доброжелательство ко мн, я никогда этого не забуду — правда, правда, я этого не забуду, онъ вполн заслуживаетъ благодарности. До свиданія.

И я пошелъ къ двери съ такимъ видомъ, какъ будто могу доставить этому человку мсто въ пожарной команд.

Любезный ростовщикъ два раза поклонился, пока я дошелъ до двери, а я еще разъ обернулся и сказалъ ему: до свиданія.

На лстниц я встртилъ женщину съ дорожной сумкой. Она боязливо отошла въ сторону, чтобы дать мн мсто, а я невольно схватился за карманъ, чтобы датъ ей что-нибудь, но такъ какъ я ничего не нашелъ, то прошелъ мимо нея съ опущенной головой.

Немного времени спустя, я слышалъ, что и она стучалась въ лавочку, дверь была желзная, и легко можно было узнать по звуку, когда кто-нибудь стучалъ пальцами.

Солнце было на юг, было приблизительно 12 часовъ. Городъ былъ на ногахъ, время прогулки приближалось, и кланяющіеся и улыбающіеся люди начинали прохаживаться взадъ и впередъ по Іоганнштрассе. Я прижалъ къ себ локти, сдлался совсмъ маленькимъ я проскользнулъ незамтно мимо нкоторыхъ моихъ знакомыхъ, остановившихся на углу у университета, чтобы разглядывать прохожихъ.

Углубившись въ свои мысли, я поднялся на дворцовый холмъ.

Вс эти люди, попадавшіеся мн навстрчу, такъ легко и весело покачивали головами. Они скользили въ жизни, какъ по большой зал. Ни въ одномъ взор не было горя, ни на одной спин — бремени, можетъ быть не было ни одной грустной мысли, ни одного скрытаго страданія въ этихъ радостныхъ душахъ. Я шелъ рядомъ съ этими людьми, я былъ молодъ и еще не вполн развитъ, а я уже забылъ, что такое счастье. Я разбираюсь въ этихъ мысляхъ и нахожу, что со мной произошла страшная несправедливость. Почему мн такъ тяжело пришлось въ эти послдніе мсяцы?.. Въ такія минуты я не узнавалъ самого себя,— со всхъ сторонъ на меня надвигались новыя страданія.

Я не могъ ссть на скамейку или пойти куда-нибудь безъ того, чтобы какія-нибудь маленькія, незначительныя случайности, жалкія мелочи не заполоняли бы меня, не проникали бы въ мои представленія и не разсивали бы по втру вс мои силы. Собака, пробгавшая мимо меня, желтая роза въ птличк господина заставляли вибрировать мои мысли и надолго занимали меня. Что такое со мной? Или я отмченъ перстомъ Провиднія? Но почему — именно я? Почему не какой-нибудь субъектъ въ южной Америк. Когда я начиналъ размышлять, мн становилось все непонятне, почему судьба выбрала именно меня для этого испытанія. Съ какой стати рокъ хотлъ сразитъ именно меня, вдь книгопродавецъ Пашасъ и пароходный экспедиторъ Геннесенъ ничмъ и не лучше и не хуже меня.

Я блуждалъ безъ цли, размышляя объ этомъ вопрос. Я находилъ возражіенія противъ произвола Бога — взваливающаго чужіе грхи на меня. Даже когда я слъ на скамейку, этотъ вопросъ продолжалъ занимать меня и мшалъ мн думать о чемъ-нибудь другомъ. Съ того самаго майскаго утра, когда начались мои превратности, я чувствовалъ эту нравственную слабость, невозможность управлять собой и ставить себ опредленныя цли. Цлый рой маленькихъ вредныхъ наскомыхъ поселился въ моемъ я, выдолбилъ его дочиста… Что, если Богъ намренъ окончательно уничтожить меня?! Я опять поднялся и началъ ходить взадъ и впередъ передъ скамейкой.

Въ эту минуту все мое существо пронизывалось острымъ страданіемъ, чувствовалась боль даже въ рукахъ, и я съ трудомъ могъ держать ихъ, какъ обыкновенно. Я чувствовалъ себя нехорошо посл послдней ды, я былъ раздраженъ и возбужденъ и прохаживался взадъ и впередъ, ни на кого не глядя, люди входили и уходили, скользили мимо меня, какъ тни. Наконецъ, мою скамейку заняли два господина, они закурили папиросы, и начали громко разговаривать, я разозлился и хотлъ придраться къ нимъ, но раздумалъ и пошелъ въ другой конецъ парка и тамъ отыскалъ себ мсто, здсь я услся.

Мысль о Бог опять занимала меня. Мн все время казалось, что каждый разъ, какъ я искалъ мста, Онъ вмшивался и всему мшалъ,— а вдь я просилъ лишь о насущномъ хлб. Я замтилъ, что если я долгое время терплъ голодъ, то мой мозгъ будто вытекалъ по каплямъ, и моя голова длалась совсмъ пустой. Она становилась легкой, будто я не чувствуется тяжести на плечахъ, и мн кажется, что я поглощаю своими широко раскрытыми глазами каждаго, на кого я смотрю.

Я сидлъ на скамейк, думалъ и становился все озлобленне противъ Бога и тхъ страданій, для которыхъ Онъ меня предназначилъ.

Если онъ думаетъ обратить меня и сдлать лучше, посылая мн страданія и неудачу за неудачей на моемъ пути, то Онъ ошибается. Чуть не плача съ досады, я смотрлъ на небо и мысленно говорилъ ему все это.

Мн вспомнилось опять все, чему насъ учили въ дтств, мн послышался тонъ библіи, и я началъ тихо разговаривать самъ съ собой и насмшливо склонилъ голову на бокъ. И зачмъ мн заботиться о томъ, что сть, что пить и во что одвать свое жалкое тло? Разв мой Небесный Отецъ не заботится обо мн, какъ о воробьяхъ на крыш, и не оказываетъ Своихъ милостей Своему жалкому рабу?.. Богъ коснулся Своимъ перстомъ моей нервной ткани и медленно спуталъ вс волокна, Богъ отвлекъ Свой перстъ, и нжныя волокна повисли на немъ. Перстъ Божій оставилъ рану въ моемъ мозгу. Тронувъ меня перстомъ Своей руки, Богъ оставилъ меня, не трогалъ меня и не длалъ мн зла. Онъ предоставилъ мн итти съ миромъ?.. Богъ пребывалъ въ Вчности…

Изъ студенческой рощи втеръ доносилъ звуки музыки, значитъ, теперь уже было больше двухъ часовъ. Я досталъ бумагу, чтобы попробывать, не смогу ли я пописать. Въ эту самую минуту изъ кармана выпала моя книжка съ абонементами отъ парикмахера. Я открылъ ее и пересчиталъ листочки, было еще шестъ билетовъ.

— Слава Богу! — сказалъ я какъ-то невольно.— Въ продолженіе двухъ недль я смогу бриться, чтобы имть немного боле приличный видъ! Эта маленькая оставшаяся собственность привела меня въ хорошее настроеніе, заботливо я разгладилъ билеты и сунулъ книжечку опять въ карманъ. Писать я все-таки не могъ. Посл двухъ строчекъ мн больше ничего не приходило въ голову, мои мысли гд-то отсутствовали, и я никакъ не могъ настроиться. Всякая мелочь дйствовала на меня и останавливала мои мысли.

Мухи и комары садились на бумагу и мшали мн, я дулъ, чтобы прогнать ихъ, дулъ все сильне и сильне, но все напрасно.

Маленькія животныя сопротивляются мн, упираясь своими тоненькими ножками.

Ихъ никакъ нельзя согнать съ мста. Они цпляются за занятую ими какую-нибудь неровность на бумаг и остаются неподвижными до тхъ поръ, пока сами не найдутъ нужнымъ удалиться. На нкоторое время эти маленькія наскомыя заняли меня, я скрестилъ ноги и началъ наблюдать за ними. Но вотъ въ воздух раздались изъ парка нсколько высокихъ нотъ кларнета. Они дали моимъ мыслямъ другое направленіе. Недовольный невозможностью кончить свою статью я сунулъ бумаги опять въ карманъ и откинулся назадъ. Въ эту минуту моя голова такъ ясна, что я могу, не утомляясь, думать о самыхъ тонкихъ матеріяхъ. Сохраняя это положеніе и скользя взглядомъ вдоль груди и ногъ, я вижу подергивающее движеніе, которое длаетъ моя нога, при каждомъ пульсированіи. Я немного приподнимаюсь и смотрю на свои ноги, и въ эту минуту на меня находитъ фантастическое, странное настроеніе, котораго я никогда раньше не испытывалъ. По моимъ нервамъ проходитъ тихій, страшный ударъ, похожій на ощущеніе холоднаго свта. Увидвъ свои башмаки, мн показалось, что я нашелъ въ нихъ стараго друга, часть самого себя. Чувство стараго знакомства заставляетъ меня дрожать, слезы выступаютъ на моихъ глазахъ, и мн кажется, что мои башмаки шепчутъ что-то тихо, лаская мой слухъ.

— Слабость!— сказалъ я твердо, сжалъ кулаки и еще разъ повторилъ:— Слабость! — я вышучиваю свое чувство, твержу, что я строю изъ себя дурака, говорю самъ съ собой строго и разумно и крпко зажмуриваю глаза, чтобы удержать слезы. Я начинаю изучать свои башмаки, какъ-будто никогда раньше я ихъ не видалъ, ихъ мимику, когда я двигалъ ногой, ихъ форму, ихъ стертую кожу, и при этомъ я длаю открытіе, что выраженіе и физіономію, имъ придаютъ складки и блые швы, часть моей личности перешла въ эти сапоги. Они дйствовали на меня, какъ дыханіе на мое собственное я, какъ живая часть меня самого.

Я долго разбирался въ этихъ чувствахъ, почти часъ. Тмъ временемъ маленькій старый человчекъ занялъ другой конецъ моей скамейки, усвшись, онъ началъ кашлять отъ ходьбы и повторялъ:— Да, да, да, да, да, да, да, да, да, дйствительно.

При звук этого голоса какой-то ураганъ пронесся у меня въ голов, я предоставилъ башмакамъ быть башмаками. и мн казалось, что это смутное настроеніе духа, добычей котораго я сейчасъ былъ, пришло изъ давно прошедшихъ временъ, можетъ-быть годъ или два тому назадъ, и начало уже понемножку потухать въ моемъ сознаніи. Я принялся разглядывать старика.

И какое мн дло до этого маленькаго человчка? Никакого. Ни малйшаго. Разв только, что въ рук у него была газета, старый номеръ,— листъ съ объявленіями былъ наружу, кажется что-то было завернуто въ нее. Мною овладло любопытство, и я никакъ не могъ оторвать глазъ отъ газеты. Мн пришла, въ голову шальная мысль, что это можетъ быть какая-нибудь удивительная газета, единственная въ своемъ род, мое любопытство росло, и я началъ ерзать на скамейк. Это вдь могли быть документы, важныя рукописи, которыя онъ укралъ изъ архива, трактаты, договоры.

Человкъ молчалъ и о чемъ-то раздумывалъ. Почему онъ не держалъ своей газеты, такъ какъ это вс длаютъ, названіемъ наружу?

Тутъ дло нечисто…

Онъ не хочетъ выпустить своей газеты ни за что на свт, онъ не хотлъ даже, можетъ быть, довриться своему собственному карману. Я могу держать пари, что тамъ что-то есть.

Я посмотрлъ передъ собой. Именно невозможность проникнуть въ это таинственное обстоятельство чуть не сводила меня съ ума отъ любопытства. Я порылся въ своихъ карманахъ, не могъ ли я что-нибудь дать этому человку, чтобы завязать съ нимъ разговоръ, мн попалась моя абонементная книжечка, но пришлось сунуть ее обратно Вдругъ мн пришла въ голову неслыханная дерзость: я ударилъ по своему пустому карману и сказалъ:

— Могу я вамъ предложить папиросу?

Благодарю, онъ не куритъ, ему пришлось бросить, чтобы поберечь свои глаза! Онъ почти слпъ. Во всякомъ случа, онъ очень благодаренъ.

Давно ли онъ страдаетъ глазами? Тогда, значить, онъ не можетъ читать? Даже газеты?

— Къ сожалнію, даже газеты.

Человкъ посмотрлъ на меня. Его больные глаза были подернуты какой-то пленкой и имли видъ стеклянныхъ, его взглядъ былъ тупой и производилъ непріятное впечатлніе.

— Вы не здшній?— спросилъ онъ.

— Да.

Но неужели онъ не можетъ прочесть даже названія газеты, которая у него въ рукахъ.

Съ трудомъ. Онъ тотчасъ услыхалъ, что я не здшній, что-то въ моемъ голос выдало это. У него такой тонкій слухъ, ночью, когда вс спятъ, онъ слышитъ дыханіе людей въ сосдней комнат…

— Да, что я хотлъ сказать… Гд вы живете?

У меня тотчасъ же была на готов ложь.

Я лгалъ какъ-то невольно, безъ всякаго умысла и заднихъ мыслей:

— Площадь св. Олафа, No 2.

Въ самомъ дл? Онъ знаетъ каждый камушекъна этой площади. Тамъ есть фонтанъ, нсколько газовыхъ фонарей, деревья, онъ помнитъ все это очень хорошо…— Въ какомъ номер вы живете?

Я хотлъ положить этому конецъ и поднялся, все еще преслдуемый мыслью относительно газеты. Тайна должна быть выяснена, чего бы это ни стоило.

— Разъ вы не можете читать газеты, тогда зачмъ…

— Вы, кажется, сказали въ номер 2?— продолжалъ человкъ, не обращая вниманія на мое волненіе.— Въ свое время я зналъ всхъ живущихъ во второмъ номер. А какъ имя вашего хозяина?

Я очень быстро придумалъ имя, чтобы отдлаться отъ него, изобрлъ его мгновенно и преподнесъ ему.

— Хаполати,— сказалъ я.

— Хаполати, да,— кивнулъ головой человкъ. Онъ не пропустилъ ни одного слога этого труднаго имени.

Я посмотрлъ на него удивленно, онъ сидлъ очень серьезный, съ задумчивымъ лицомъ. Едва я произнесъ это глупое имя, пришедшее мн въ голову случайно, какъ человкъ этотъ вполн освоился съ нимъ и сдлалъ видъ, будто онъ слышалъ уже его раньше. Между тмъ, онъ положилъ свой свертокъ рядомъ со мной на скамью, и я чувствовалъ, какъ мои нервы дрожали отъ любопытства. Теперь я замтилъ, что на газет было нсколько жирныхъ пятенъ.

— Вашъ хозяинъ не морякъ?— спросилъ человкъ безъ малйшаго слда ироніи въ голос.— Кажется, мн что-то припоминается, будто онъ былъ морякъ.

— Морякъ? Простите, но должно быть вы знаете брата, а этотъ — I. А. Хаполати, агентъ.

Я думалъ, что дло этимъ кончится, но человкъ охотно соглашался со всмъ, если бы я выдумалъ такое имя, какъ Барабасъ Розенкноспе, то и тогда это не возбудило бы въ немъ подозрнія.

— Онъ, кажется, молодцоватый господинъ, какъ мн приходилось слышатъ,— сказалъ онъ, стараясь продолжить разговоръ.

— О, это хитрецъ большой руки,— отвчалъ я,— настоящій дловой человкъ, агентъ на вс руки: брусника изъ Китая, перья и пухъ изъ Россіи, мха, дерево, чернила…

— Хе-хе, чортъ возьми! — перебилъ меня старикъ, развеселившись.

Меня самого это начинало занимать, и одна ложь за другой появлялась въ моемъ мозгу.

Я опять слъ, забылъ о газет, о важныхъ документахъ, увлекся и началъ перебивать его.

Доврчивость стараго карлика длала меня нахальнымъ, я хотлъ намренно лгать ему, сбить его съ позиціи и заставить его замолчатъ отъ удивленія.

А слышалъ ли онъ объ электрической книг для пнія, которую изобрлъ Хаполати?

— Что?.. элек…

— Съ электрическими буквами, свтящимися въ темнот! Это удивительное предпріятіе, безчисленные милліоны въ оборот, словолитни, типографіи, цлыя толпы механиковъ будутъ работать надъ этимъ, какъ я слышалъ,— около семисотъ человкъ.

— Скажите на милость! — сказалъ человкъ про себя. Больше онъ ничего не сказалъ, онъ врилъ каждому моему слову и все-таки ничему не удивлялся. Я былъ немножко разочарованъ, потому что надялся вывести его изъ себя своими выдумками. Я изобрлъ еще нсколько отчаянныхъ выдумокъ и съ отчаяніемъ сталъ уврять, что Хаполати въ продолженіе девяти лтъ былъ министромъ въ Персіи. — Вы, должно-быть, и не подозрваете, что это значитъ — быть министромъ въ Персіи?— спросилъ я.— Это гораздо важне, чмъ быть королемъ здсь въ стран, это почти равняется султану. Хаполати со всмъ этимъ справился, онъ былъ 9 лтъ министромъ и не слетлъ съ этого поста.— Потомъ я началъ ему говорить о Юлайали, его дочери, она фея, принцесса, у нея триста рабынь, и она покоится на лож изъ желтыхъ розъ.— Это прекраснйшее существо. которое я когда-либо видлъ. Клянусь Богомъ, я никогда не видлъ ничего подобнаго въ своей жизни.

— Въ самомъ дл, такая красивая?— сказалъ старикъ съ разсяннымъ видомъ и уставился въ землю.

— Красивая? Она прекрасна, обольстительна, обворожительна, глаза шелковые, руки — что твой янтарь. Одинъ ея взглядъ обольстителенъ, какъ поцлуй, а когда она меня зоветъ, душа загорается, какъ фосфоръ отъ искры.

— А почему ей и не быть красивой? Разв онъ считаетъ ее за кассира или за пожарнаго? Она просто небесное видніе, говорю я вамъ, сказка.

— Да, да! — повторилъ человкъ, немного озадаченный.

Спокойствіе его злило меня, я былъ возбужденъ своимъ собственнымъ голосомъ и я говорилъ совершенно серьезно. Украденныя архивныя бумаги, трактаты были забыты, маленькій плоскій свертокъ лежалъ между нами на скамейк, и у меня не было ни малйшей охоты узнать его содержаніе. Я теперь былъ вполн поглощенъ своими собственными исторіями, странные образы носились въ моемъ представленіи, кровь бросилась мн въ голову, и я хохоталъ во все горло.

Старикъ собирался уходить. Онъ поднялся и, чтобы не оборвать круто разговоръ, онъ сказалъ:

— У него, вроятно, громадное состояніе, у этого Хаполати?

Какъ смлъ этотъ слпой, противный старикъ такъ обращаться съ именемъ, которое я изобрлъ, какъ-будто это самое обыкновенное имя, которое можно прочесть на любой вывск? Онъ не запнулся ни надъ одной буквой и не забылъ ни одного слога: это имя засло у него въ мозгу и тотчасъ же пустило корни. Я разсердился, злость разбирала при вид этого человка, котораго я никакъ не могу смутить, возбудивъ его недовріе.

— Этого я не знаю,— возразилъ я поспшно, — этого я совершенно не знаю. Говорю вамъ разъ навсегда, что, судя по начальнымъ буквамъ, человкъ этотъ зовется Іоханъ Арендтъ Хаполати.

— Іоханъ Арендтъ Хаполати,— повторяетъ человкъ, немного удивленный моей горячности. И замолчалъ.

— Вы, вроятно, видли его жену,— сказалъ я, взбсившись,— очень полная особа… Но, можетъ-быть, вы не врите, что она очень полная?

Совсмъ нтъ, онъ отнюдь не хочетъ этого оспаривать, очень вроятно, что такой человкъ могъ имть полную жену.

Старикъ кротко и спокойно отвчалъ на вс мои выходки и при этомъ онъ подыскивалъ слова, какъ бы боясь сказать лишнее и раздражить меня.

— Чортъ возьми, да неужели же вы думаете, что я вру вамъ съ три короба?— крикнулъ я вн себя.— Можетъ-быть, вы, въ конц-конц, и совсмъ не врите, что существуетъ человкъ подъ именемъ Хаполати?

Во всю свою жизнь я не видлъ столько упрямства и злобы въ такомъ старичк. И что это, чортъ возьми, пришло вамъ въ голову? Вы, можетъ-быть, кром того еще подумали, что я совсмъ бдный человкъ, сижу здсь въ своемъ лучшемъ вид и у меня нтъ въ карман даже портсигара? Я долженъ вамъ сказать, что я не привыкъ къ подобному обращенію, и я не позволю этого ни вамъ ни кому-либо другому! Зарубите это себ на носу.

Старикъ поднялся. Молча, съ широко раскрытымъ ртомъ онъ стоялъ и выслушалъ меня до конца, потомъ онъ быстро взялъ свой свертокъ со скамейки и пошелъ или. врне, побжалъ по дорог, сменя мелкими старческими шагами.

Я остался и смотрлъ на его спину, которая все боле сгибалась, по мр того какъ онъ удалялся. Я не знаю, какъ это случилось, но вдругъ мн показалось, что я еще никогда не видлъ такой позорной и преступной спины, и я нисколько не раскаивался въ томъ, что выругалъ этого человка….

День склонялся къ вечеру, солнце заходило, втеръ тихо шумлъ въ деревьяхъ, и няньки, сидвшія группами внизу у качелей, начали увозить дтскія колясочки домой. На душ у меня было тихо и спокойно. Возбужденіе, въ которомъ я только что находился, понемногу улеглось, я чувствовалъ себя усталымъ и соннымъ, громадное количество хлба, которое я поглотилъ, оказало свое дйствіе. Въ благодушномъ настроеніи я откинулся назадъ и закрылъ глаза, — сонъ одолвалъ меня. Я уже дремалъ и совсмъ было погрузился въ глубокій сонъ, какъ вдругъ сторожъ положилъ мн руку, на плечо и сказалъ:

— Здсь нельзя спать.

— Нтъ,— сказалъ я и поднялся моментально. И въ ту же минуту ко мн вернулось сознаніе моего грустнаго положенія, я долженъ былъ что-нибудь длать, надо было ршиться на что-нибудь.

Мн не посчастливилось найти мсто, рекомендаціи, бывшія у меня, теперь устарли да и потомъ он принадлежали черезчуръ мало извстнымъ людямъ, чтобы быть вліятельными.

Кром того, эти постоянные отказы въ продолженіе всего лта сдлали меня робкимъ.

Ну, во всякомъ случа, за квартиру плата не была внесена, и мн нужно было найти какой-нибудь выходъ, чтобы достать ее. А съ остальнымъ можно еще повременить.

Невольно я взялъ опять въ руки бумагу и карандашъ и машинально началъ писать во всхъ углахъ 1848-ой годъ. Если бы хоть какая-нибудь мысль могла захватить меня и вложить въ меня слова! Раньше это со мной случалось, дйствительно, случалось, на меня находили моменты когда я безъ всякаго напряженія писалъ длинныя статьи, удивительно удачныя статьи.

Я продолжаю сидть на скамейк и писать десятки разъ 1848, я пишу это число вдоль и поперекъ, на различные лады, и жду, чтобы мн пришла въ голову какая-нибудь счастливая мысль. Отрывочныя мысли витаютъ въ голов, настроеніе кончающагося дня длаетъ меня какимъ-то недоврчивымъ и сентиментальнымъ. Осень наступила, и все начинаетъ погружаться въ глубокій сонъ. Мухамъ и наскомымъ пришлось почувствовать ея дыханіе, на деревьяхъ и въ земл слышаться звуки жизненной борьбы, озабоченные неспокойные, кропотливые, трудящіеся! Разныя ползучія существа начинаютъ шевелиться, высовываютъ свои желтыя головки изъ мха, поднимаютъ лапки, тянутся длинными нитями впередъ, потомъ вдругъ сразу падаютъ. поворачиваясь животиками кверху. На каждомъ растеніи свой особенный отпечатокъ, нжный, легкій налетъ перваго холода, блдныя былинки тянутся къ солнцу, а листва падаетъ съ шелестомъ на землю, какъ-будто тамъ кишатъ шелковичные черви. Осень празднуетъ карнавалъ смерти, румянецъ осенней розы какой-то болзненный, на красномъ цвтк — чахоточный, странный глянецъ.

Захваченный дыханіемъ разрушенія засыпающаго міра, я почувствовалъ себя гибнущимъ наскомымъ, поднялся, охваченный безотчетнымъ страхомъ, и сдлалъ нсколько шаговъ по дорожк. — Нтъ! — воскликнулъ я и сжалъ кулаки,— этому нужно положить конецъ! И я опять услся, взялъ карандашъ въ руки и хотлъ серьезно приняться за статью. Отчаяніе ни къ чему не приведетъ, когда передъ тобой неоплаченная квартира.

Медленно, совсмъ медленно начали сосредоточиваться мои мысли. Я воспользовался этимъ и написалъ спокойно, не останавливаясь, нсколько страницъ введенія. Это могло быть началомъ къ чему угодно.

Затмъ я задумался о томъ вопрос, который буду разбирать,— о человк, о вещи, на которую я могъ бы наброситься, но и ничего не находилъ. Въ продолженіе этого безплоднаго размышленія мои мысли опять пришли въ безпорядокъ, я чувствовалъ, какъ мой мозгъ буквально отказывался работать, какъ моя голова становилась все боле и боле пустой, пока она, наконецъ, не показалась мн совсмъ легкой и безсодержательной у меня на плечахъ. Я чувствовалъ эту поглощающую пустоту въ моей голов, во всемъ тл, мн казалось, что я выдолбленъ съ головы до пятъ.

— Господи, мой Богъ и Отецъ! — крикнулъ я мучительно и повторялъ этотъ крикъ много много разъ одинъ за другимъ, ничего не прибавляя.

Втеръ шумлъ въ листв, начиналась непогода. Еще нкоторое время я посидлъ тамъ и безсмысленно смотрлъ на бумаги, затмъ я ихъ сложилъ и медленно положилъ въ карманъ. Становилось прохладно, а на мн не было жилета, я застегнулъ куртку до самой шеи и спряталъ руки въ карманъ. Потомъ я поднялся и пошелъ.

Если бы мн хоть на этотъ разъ, повезло — хоть одинъ разъ. Уже два раза хозяйка глазами напоминала мн о плат, и я долженъ былъ ежиться и проходить мимо нея съ смущенной улыбкой. Я не могу больше выносить это, если я встрчу въ слдующій разъ эти глаза, я откажусь отъ своей комнаты и честно попрошу отложить мн срокъ платежа… Не будетъ же такъ вчно продолжаться!

Дойдя до выхода изъ парка, я опять увидлъ стараго карлика, котораго я обратилъ въ бгство. Таинственная газета лежала раскрытой около него на скамейк, въ ней находились всякаго рода съдобныя вещи, которыя онъ теперь уничтожалъ. Я хотлъ къ нему подойти и извиниться, попросить прощеніе за мое поведеніе, но меня оттолкнулъ его аппетитъ, его старые пальцы, подобно десяти скрюченнымъ когтямъ, противно вцпившіеся въ жирный бутербродъ, вызвали во мн тошноту, и я прошелъ мимо него, не заговоривъ съ нимъ. Онъ меня не узналъ, сухіе, деревянные глаза его пристально смотрли на меня, но выраженіе его лица не измнилось..

Я продолжалъ свой путь.

По привычк я останавливался передъ каждой вывшенной газетой, мимо которой приходилось проходить, чтобы изучать объявленія о жалкихъ должностяхъ, на этотъ разъ я былъ настолько счастливъ, что нашелъ одно объявленіе, которое могло мн пригодиться. Купецъ въ Гренландслерт ищетъ человка, могущаго по вечерамъ въ теченіе нсколькихъ часовъ вести счетоводныя книги. Вознагражденіе по соглашенію. Я записалъ адресъ этого человка и началъ про себя умолять Бога объ этомъ мст, я попрошу за работу меньше, чмъ кто-либо, 50 ёръ это роскошно, а можетъ быть 40 ёръ. Это я предоставлю ему.

Придя домой, я нашелъ на стол записку отъ моей хозяйки, въ которой она мн предлагала заплатить за квартиру впередъ или выхать какъ можно скоре. Я не долженъ сердиться на нее, она вынуждена поступать такъ. Съ почтеніемъ фру Гундерсенъ.

Я написалъ предложеніе своихъ услугъ купцу Кристи въ Гренландлерстъ, No 31, положилъ въ конвертъ и отнесъ внизъ въ почтовый ящикъ на углу, затмъ я вернулся въ свою комнату и слъ въ качалку. Становилось все темнй и темнй. Мн трудно было держаться на ногахъ.

На слдующее утро я проснулся очень рано. Было еще совсмъ темно, когда я открылъ глаза, и лишь долгое время спустя я услышалъ, какъ часы въ квартир надо мной пробили пять. Я хотлъ снова заснуть, но мн не удалось, я становился все бодрй, лежалъ и думалъ о тысяч разныхъ вещей.

Вдругъ мн приходятъ въ голову нсколько хорошихъ фразъ, которыя можно было употребить для какого-нибудь эскиза или фельетона,— очень удачныя выраженія, которыя никогда раньше мн не попадались. Я лежу, повторяю эти слова и нахожу, что они превосходны. Понемножку къ нимъ присоединяются другія, вдругъ я совсмъ ободрился, всталъ и хватаюсь за карандашъ и бумагу. Во мн какъ-будто вдругъ открылась какая-то жила, слово слдуетъ за словомъ, образуется общая связь, составляется положеніе, сцена слдуетъ за сценой, и удивительное чувство овладваетъ мною. Я пишу, какъ одержимый духомъ, и заполняю безъ передышки одинъ листъ за другимъ. Мысли такъ нахлынули на меня, что я пропускаю массу подробностей, которыя я не могу достаточно скоро записать, хотя работаю изо всхъ силъ. Я весь переполненъ матеріаломъ, и каждое записываемое слово какъ-будто вкладывается мн въ уста.

Долго, очень долго длится это рдкое мгновеніе! Пятнадцать, двадцать исписанныхъ листовъ лежатъ у меня на колняхъ, когда я, наконецъ. кончилъ и отложилъ въ сторону карандашъ. Если эти бумаги имли цнность, то я спасенъ! Я соскакиваю съ постели и одваюсь. Становится все свтле, я могу уже разобрать подпись инспектора внизу у моей двери, а у окна уже такъ свтло, что я свободно могу писать. Я тотчасъ же принимаюсь переписывать мои бумаги начисто.

Удивительный ароматъ свта и красокъ поднимается отъ моихъ фантазій, я останавливаюсь то передъ одной, то передъ другой фантазіей и говорю себ, что это самое лучшее, что я когда-либо читалъ. Я опьяняюсь отъ блаженства, надуваюсь отъ самолюбія и кажусь себ замчательнымъ. Я взвшиваю на рук рукопись и оцниваю ее по первому впечатлнію въ 5 кронъ. Ни одному человку не придетъ въ голову торговаться изъ-за 5 кронъ, напротивъ, и 10 кронъ были шуточной цной, если принять во вниманіе качество содержанія,

Я совсмъ не собираюсь отдать даромъ такую удивительную работу, насколько я знаю, подобныхъ романовъ не находили на улиц. И я остановился на 10 кронахъ.

Въ комнат длалось все свтлй, я взглянулъ внизъ на дверь и могъ безъ труда: разобрать тощія, похожія на скелеты, буквы объявленія двицы Андерсенъ о саванахъ, направо въ воротахъ. Положимъ, прошло уже нкоторое время съ тхъ поръ, какъ пробило 7 часовъ.

Я поднялся и всталъ посреди комнаты. Если обдумать это дло, то письмо фру Гундерсенъ пришло во-время. Собственно говоря, эта была комната не для меня, такія шаблонныя зеленыя гардины на окнахъ и такъ много гвоздей по стнамъ, чтобы вшать свой гардеробъ! А эта несчастная качалка въ углу,— это какая-то насмшка, а не качалка, можно было до упаду надъ нею смяться. Она была черезчуръ низка для взрослаго человка, кром того, она была такой узкой, что съ трудомъ можно было сойти съ нея. Короче говоря, комната не была приноровлена къ тому, чтобы заниматься въ ней духовной работой, и я не могъ дольше терпть это ни подъ какимъ видомъ! Я уже и такъ долго терплъ, молчалъ и мирился съ этимъ сараемъ.

Возбужденный надеждой и радостью и занятый своими замчательными эскизами, которыя я каждую минуту вынималъ изъ кармана и перечитывалъ, я хотлъ тотчасъ же приняться за перездъ съ квартиры. Я вытащилъ свой узелъ,— красный платокъ, въ которомъ было два чистыхъ воротничка и немного смятой газетной бумаги, въ которой я принесъ домой хлбъ, свернувъ одяло, я сунулъ въ него оставшуюся писчую бумагу.

Потомъ, предосторожности ради, я осмотрлъ вс углы, чтобы убдиться, что я ничего не забылъ, не найдя ничего, я подошелъ къ окну и посмотрлъ на улицу. Темное, сырое утро, у обгорвшей кузницы не было ни одного человка, а бльевая веревка на двор съежилась отъ дождя и натянулась между двумя стнами. Все это было мн давно знакомо, я отошелъ отъ окна, взялъ свой узелъ подъ мышку, кивнулъ объявленіямъ инспектора и двицы Андерсенъ и открылъ дверь.

Вдругъ я вспомнилъ свою хозяйку, вдь я долженъ былъ извстить ее о своемъ отъзд, чтобы она видла, что она иметъ дло съ порядочнымъ человкомъ. Я письменно поблагодарю ее за т нсколько дней, которые я пробылъ сверхъ срока. Увренность, что я теперь спасенъ на долгое время, такъ сильно овладла мною, что я пообщалъ даже этой женщин 5 кронъ, когда въ слдующій разъ буду проходить мимо нея, я хотлъ еще разъ ей доказать, какого честнаго человка она имла у себя въ дом.

Записку я оставилъ на стол.

Еще разъ я остановился у двери и обернулся. Какое-то сіяющее сознаніе, что я опять пробился, приводило меня въ восторгъ и вселяло въ меня благодарность къ Богу и ко всему міру. Я всталъ на колни у своей постели и громко благодарилъ Бога за милость, оказанную мн сегодня утромъ.

Я зналъ, о, я зналъ, что это вдохновеніе! Пережитое и записанное мною было удивительное дяніе неба, отвтъ на мою вчерашнюю мольбу.

— Это Богъ! Это Богъ! — воскликнулъ я и плакалъ отъ вдохновенія надъ своими собственными словами, порой я останавливался и прислушивался, нтъ ли кого-нибудь на лстниц. Наконецъ, я поднялся и пошелъ, безшумно я спустился по ступенямъ и незамченнымъ достигъ двери.

Улицы блестли отъ дождя, выпавшаго утромъ, небо низко нависло надъ городомъ, и нигд не мерцалъ солнечный лучъ. Который теперь можетъ быть часъ? По привычк я направился къ Ратуш и увидлъ, что теперь половина девятаго. Значитъ, мн оставалось еще нсколько часовъ, было бы совершенно безполезнымъ притти въ редакцію раньше 10, даже 11 часовъ, такъ что до тхъ поръ я могу скитаться и думать, какъ бы мн раздобыть что-нибудь, чтобы позавтракать. Впрочемъ, сегодня я не боялся, что мн придется голоднымъ лечь спать. Эти времена, слава Богу, прошли! Тяжелое время, скверный сонъ… Теперь все пойдетъ хорошо.

Между тмъ, я тяготился своимъ зеленымъ одяломъ, не могу же я повсюду показываться съ нимъ! Что обо мн подумаютъ? Я началъ думать, гд бы я могъ оставить его на сохраненіе. Мн пришло въ голову, что я могу пойти къ Зелебу и попросить завернуть его въ бумагу. Оно имло бы тогда другой видъ, и не стыдно было бы нести его. Я вошелъ въ магазинъ и объяснилъ, въ чемъ, дло, одному изъ приказчиковъ.

Сперва онъ посмотрлъ на одяло, затмъ на меня, мн показалось, что онъ презрительно пожалъ плечами, взявъ мой пакетъ. Это оскорбило меня.

— Тьфу, пропасть! Будьте поосторожнй! — воскликнулъ я.— Въ немъ лежатъ дорогія стеклянныя вазы, пакетъ этотъ долженъ быть отправленъ въ Смирну.

Это помогло,— помогло удивительно! При каждомъ движеніи приказчикъ извинялся, что онъ не догадался, какія цнныя вещи находятся въ одял. Когда онъ кончилъ упаковку, я поблагодарилъ его съ видомъ человка, не разъ отправлявшаго цнныя вещи въ Смирну, онъ открылъ мн дверь и два раза поклонился, когда я выходилъ.

Я пошелъ шататься по Сторторну, старался держаться вблизи женщинъ, продающихъ горшки съ цвтами. Тяжелыя, красныя розы, лепестки которыхъ какъ кровь мерцали въ сыромъ утр, длали меня алчнымъ и вводили въ искушеніе украсть одну, и я спросилъ о цн, чтобы какъ можно ближе подойти къ цвтамъ. Если у меня останутся деньги, я непремнно куплю, что бы тамъ ни было, я вдь могъ бы кое-что урзать въ своемъ образ жизни.

Было 10 часовъ, и я поднялся въ редакцію. Человкъ съ ножницами копался въ кип старыхъ газетъ, редактора еще не было. Я отдаю ему свою рукопись, внушаю ему, что это очень важная вещь, и настаиваю, чтобы онъ лично передалъ ее редактору, какъ только тотъ придетъ. Позже — днемъ — я зайду справиться о ней.

— Хорошо! — сказалъ человкъ съножницами и опять принялся за свои газеты. Мн показалось, что онъ черезчуръ равнодушно къ этому отнесся, но я ничего ему не сказалъ, кивнулъ равнодушно и вышелъ.

Теперь у меня было опять свободное время. Хотя бы погода прояснилась. Была препротивная погода: ни втру, ни холода, предосторожности ради, дамы открыли свои зонтики, а шапки мужчинъ имли самый плачевный видъ. Я еще разъ пошелъ на рынокъ и смотрлъ на розы. Вдругъ я почувствовалъ на своемъ плеч чью-то руку, я оборачиваюсь. Со мной здоровается пріятель, по прозвищу ‘Двица’.

— Доброе утро,— отвтилъ я немного вопросительно, чтобъ узнать, чего онъ хочетъ. Я не любилъ ‘Двицу’.

Онъ смотритъ съ любопытствомъ на мой большой новый пакетъ и спрашиваетъ:

— Что вы тутъ несете?

— Я былъ у Земба и купилъ себ сукна на костюмъ,— отвтилъ я равнодушнымъ голосомъ.— Я не хочу больше ходить такимъ ободраннымъ, нельзя быть скупымъ по отношенію къ своей вншности.

Онъ смотритъ на меня и запинается.

— Ну, а какъ дла?— спрашиваетъ онъ медленно.

— Противъ ожиданія, хорошо.

— Есть, значитъ, теперь у васъ занятіе?

— Занятіе?— возражаю я удивленно,— я же теперь конторщикъ въ большой торговой фирм Кристи.

— Вотъ какъ!— говоритъ онъ и немного отступаетъ назадъ.— Боже, какъ я вамъ завидую. Смотрите только, чтобъ онъ не оттягалъ какъ-нибудь вашего заработка. До свиданья!

Но онъ тотчасъ же поворачивается и возвращается, онъ указываетъ тросточкой на мой пакетъ и говоритъ:

— Я могу вамъ рекомендовать своего портного, лучшаго, чмъ Исаксенъ, вы не найдете. Скажите ему только, что это я васъ къ нему послалъ.

Это было уже черезчуръ. И чего онъ суетъ свой носъ въ мои дла. И какое ему дло, какого портного я возьму? Я разсвирплъ, видъ этого пустого франтоватаго человка злилъ меня, и я довольно грубо напомнилъ ему о десяти кронахъ, которыя онъ у меня занялъ! Еще прежде, чмъ онъ отвтилъ, я уже раскаивался въ томъ, что я напомнилъ ему объ этомъ, я смутился и не могъ смотрть ему въ глаза, а когда въ эту самую минуту мимо проходила какая-то дама, я быстро отступилъ назадъ, чтобъ пропустить ее, и воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы удалиться.

Гд теперь коротать время? Съ пустыми карманами я не могъ итти въ кафе, и у меня не было такихъ знакомыхъ, къ которымъ я могъ бы отправиться въ такое время дня. Инстинктивно я направился наверхъ въ городъ, употребилъ довольно много времени на дорогу отъ рынка до ‘Гренце’, прочелъ ‘Вечернюю почту’, только что вывшенную на столб, прошелся по Карлъ-Іоганнштрассе, потомъ повернулъ обратно къ кладбищу, гд я нашелъ уединенное мстечко на холм около часовни. Тамъ въ тиши я сидлъ, окутанный сырымъ воздухомъ, дремалъ, мечталъ и мерзъ. А время проходило. Да полно, дйствительно ли мой фельетонъ — маленькій шедевръ вдохновеннаго искусства? Богъ знаетъ, нтъ ли ошибокъ въ нкоторыхъ мстахъ… Если на то пошло, вдругъ, ни конц концовъ, онъ не будетъ принятъ, просто-напросто будетъ забракованъ. Можетъ-быть, онъ очень посредственный или даже въ большее отчаяніе: я былъ такъ увренъ, что мой фельетонъ не лежитъ сейчасъ въ корзин съ бумагами… Увренность моя была поколеблена, я вскочилъ и побжалъ съ кладбища.

Внизу въ Акерладен я заглянулъ въ окно одного магазина и увидлъ, что было лишь немного позже двнадцати. Это привело меня еще въ большое отчаяніе: я былъ такъ увренъ, что теперь далеко за полдень, а до 4-хъ часовъ было бы совершенно безцльно искать редактора. Судьба моего фельетона наполнила меня мрачными предчувствіями, чмъ больше я объ этомъ думалъ, тмъ невроятне казалось мн, что вотъ я,— и какъ вдругъ наптсалъ что-нибудь годное, почти во сн. Разумется, все это было самообманъ, и я напрасно все утро мечталъ!.. Я быстро прошелъ по Илфольднейну и вышелъ въ открытое поле, потомъ свернулъ въ странные узкіе переулки мимо лсопиленъ, забрелъ въ какіе-то огороды и наконецъ вышелъ на дорогу, терявшуюся вдали.

Но здсь я остановился и ршилъ итти обратно. Я былъ разгоряченъ ходьбой и возвращался назадъ медленно, понуря голову. Я повстрчалъ два воза съ сномъ, работники лежали плашмя на возахъ и пли, оба были безъ шапокъ, у обоихъ были круглыя беззаботныя лица. Я ждалъ, что они заговорятъ со мой, бросятъ мн какое-нибудь замчаніе или скажутъ шутку, и, когда я подошелъ, одинъ изъ нихъ окликнулъ меня и спросилъ, что я несу подъ мышкой.

— Одяло,— сказалъ я.

— Который теперь часъ?— спросилъ онъ.

— Точно я не знаю, приблизительно три, я думаю. Оба разсмялись и прохали мимо. Въ эту самую минуту я почувствовалъ боль отъ удара хлыстомъ въ ухо, и шляпа была сорвана съ головы, молодцы не могли пропустить меня мимо, не сыгравъ со мной какой-нибудь шутки. Немного оглушенный, я схватился за голову, отыскалъ свою шляпу и продолжалъ свой путь. Внизу у Сантъ-Хансхаутена я встртилъ человка, отъ котораго узналъ, что теперь пятый часъ.

Пятый часъ! Было позже четырехъ! Я зашагалъ, почти побжалъ внизъ, въ городъ, повернулъ и поспшно пошелъ въ редакцію. Редакторъ, можетъ быть, ужъ былъ и теперь оставилъ бюро. Я то шелъ, то бжалъ, спотыкался, натыкался на экипажи, обгонялъ всхъ прохожихъ, летлъ какъ сумасшедшій, чтобы не опоздать. Я бросился въ дверь, въ четыре прыжка вбжалъ по лстниц и постучался.

Никакого отвта.

Онъ ушелъ! Онъ ушелъ, думаю я. Я хватаюсь за ручку двери,— дверь открыта. Я еще разъ стучу я вхожу.

Редакторъ сидитъ у своего стола, повернувшись лицомъ къ окну, въ рукахъ у него перо,— онъ приготовился писать. Замтивъ мой глубокій поклонъ, онъ наполовину оборачивается, смотритъ на меня, качаетъ головой и говоритъ:

— У меня еще не было времени прочесть ваши эскизы.

Я такъ радъ, что онъ, до крайней мр, не забраковалъ ихъ, что говорю:

— Нтъ, милостивый государь, я вполн это понимаю. Да это и не къ спху. Черезъ нсколько дней, можетъ быть, или…

— Да, я посмотрю. Впрочемъ, у меня есть вашъ адресъ.

Я и забылъ объяснить ему, что: у меня не было больше никакого адреса.

Аудіенція кончена, я кланяюсь, отступаю назадъ и ухожу. Надежда снова пробуждается во мн, еще не все потеряно, напротивъ, все еще впереди. И мой мозгъ представлялъ себ большой небесный совтъ, на которомъ было ршено, что я долженъ заработать 10 кронъ за свой фельетонъ…

Если бы у меня было какое-нибудь пристанище на эту ночь! Я начинаю размышлять, куда бы я могъ забраться, я этотъ вопросъ такъ поглощаетъ меня, что я останавливаюсь посреди улицы, я забываю совсмъ, гд я, я стою, какъ одинокій маякъ среди моря, въ то время, какъ волны вокругъ бьются и шумятъ. Газетчикъ предлагаетъ мн ‘Викинга’. Какой онъ смшной, какой смшной! Я поднимаю голову и вздрагиваю — я опятъ стою передъ магазиномъ Земба.

Я быстро поворачиваюсь, закрываю пакетъ, какъ могу, и спшу внизъ до Церковной улиц, смущенный и испуганный, что кто-нибудь могъ меня увидть черезъ окно. Я прохожу мимо Нигербретіа къ театру, огибаю его и иду вдоль крпости внизъ, къ озеру. Здсь отыскиваю себ скамейку и снова начинаю раздумывать.

Гд же мн найти убжище на ночь? Неужели ингд не было такой норы, куда я могъ бы забраться и спрятаться до утра? Гордость мшала мн вернуться въ свою прежнюю квартиру, мн даже не могло прійти въ голову. взять обратно свое слово, я оттолкнулъ съ возмущеніемъ эту мысль отъ себя, и мысленно улыбнулся маленькой красной качалк. По ассоціаціи идей, я очутился вдругъ въ комнат на Хегдеханген, въ которой я когда-то жилъ, на стол я увидлъ блюдо съ толстыми бутербродами, измнившими свой видъ и превратившимися въ бифштексы, соблазнительные бифштексы… блоснжная салфетка, масса хлба, серебряный приборъ. Затмъ открылась дверь: вошла моя хозяйка и предложила мн еще чаю…

Самообманъ и глупыя мечты! Я говорилъ себ, что, если я теперь что-нибудь съмъ, въ моей голов опять все перепутается, лихорадка овладетъ моимъ мозгомъ, и мн опятъ придется бороться съ сумасшедшими фантазіями. Я не могъ переноситъ никакой пищи,— такой ужъ я былъ, это была моя особенность, странность съ моей стороны.

Но можетъ быть до вечера я еще и найду гд-нибудь убжище. Это было не къ спху, въ худшемъ случа, я могъ бы отыскать себ мсто въ лсу, вс окрестности города были къ моимъ услугамъ, ночи еще не очень холодныя.

Передо мной разстилалось море въ грузномъ поко. Корабли и широконосые, неуклюжіе паромы бороздили свинцовую поверхность, рзали полосы направо и налво, дымъ пароходовъ валилъ тяжелыми клубами. Стукъ машинъ глухо разносился въ сыромъ воздух.

Ни солнца, ни втра, деревья были мокрыя, а скамейка, на которой я сидлъ, холодная и скользкая. Время проходило, а я все продолжалъ мечтать, спина моя совсмъ похолодла, вскор я замтилъ, что глаза мои закрылись. И я оставилъ ихъ закрытыми…

Когда я проснулся, вокругъ меня было совсмъ темно, оглушенный и иззябшій, я схватилъ свой свертокъ и началъ бжать. Я шелъ все быстрй и быстрй, чтобы согрться, потиралъ руки, растиралъ колни, потерявшія всякую способность ощущенія, и поднялся къ пожарной части. Было девять часовъ,— я проспалъ нсколько часовъ.

Что мн теперь предпринять! Куда-нибудь нужно же мн дваться. Я стою и смотрю наверхъ, на пожарную каланчу, и размышляю, не удастся ли мн проникнуть въ коридоръ, улучить минуту, когда стража повернется ко мн спиной. Я поднимаюсь наверхъ и хочу завязать разговоръ съ часовымъ, онъ длаетъ мн на караулъ и ждетъ, что я ему скажу. Этотъ приподнятый топоръ, обращенный ко мн лезвеемъ, какъ будто пронизываетъ мои нервы холоднымъ ударомъ, я нмю отъ ужаса передъ этимъ вооруженнымъ человкомъ и невольно длаю шагъ назадъ. Я ничего не говорю, но отхожу отъ него, чтобы соблюсти приличіе, я провожу рукой по лбу, какъ будто что-то забылъ. Очутившись внизу на тротуар, я чувствую себя свободнымъ, какъ будто только что избавился отъ страшной опасности. Я пошелъ скоре.

Мн было холодно и голодно, на душ у меня было какъ-то нехорошо. И я побжалъ по улиц Карла Іоганна, ругаясь вслухъ и нисколько не безпокоясь о томъ, что меня вс слышали. Внизу у зданія Стортинга, какъ разъ у перваго льва, по какой-то ассоціаціи мыслей мн^, вспомнился одинъ художникъ, котораго я какъ-то разъ спасъ отъ пощечины въ Тиволи и посл этого раза два я постилъ его. Я прищелкнулъ пальцами, спустился по Торденскольдгаде и, отыскавши дверь съ надписью ‘Захарій Гартель’, постучался.

Онъ самъ открылъ мн, отъ него пахло пивомъ и табакомъ до противности.

— Добрый вечеръ! — сказалъ я.

— Добрый вечеръ! Ахъ, это вы? Но, чортъ возьми, зачмъ вы приходите такъ поздно? При вечернемъ освщеніи это совсмъ не то. Съ тхъ поръ, какъ вы были, я приписалъ еще одинъ стогъ сна и кое-что подмазалъ. Это нужно смотрть при дневномъ освщеніи. Смотрть ее теперь нельзя.

— Но все-таки покажите мн ее,— сказалъ я. Собственно говоря, я совсмъ не зналъ, о какой картин идетъ рчь.

— Сейчасъ невозможно,— возразилъ онъ,— все кажется желтымъ. И потомъ вотъ еще что.— Онъ наклонился ко мн и шепотомъ сказалъ:— У меня сегодня вечеромъ одна женщина, такъ что это неудобно.

— Ну да, если такъ, объ этомъ не можетъ быть и рчи.

Я пожелалъ покойной ночи и вышелъ.

Значитъ, другого исхода не было, какъ только поискать себ мстечко въ лсу. Если бы только земля не была такъ ужасно сыра. Я потрогалъ свое одяло и началъ свыкаться съ той мыслью, что мн придется ночевать на открытомъ воздух. Я такъ много мучился съ городскими квартирами, я такъ отъ всего этого усталъ, что для меня было наслажденіемъ покориться судьб и прекратить безцльную бготню по улицамъ, безъ единой мысли въ голов.

Я пошелъ въ университетскимъ часамъ, увидлъ, что было уже 10 часовъ, и снова вернулся во внутренній городъ. На Хегдеханген я останавливался передъ нкоторыми гастрономическими магазинами, въ окнахъ которыхъ были выставлены състные припасы. Подл круглаго французскаго хлба лежала и спала кошка, около нея стоялъ горшокъ съ саломъ и нсколько стакановъ съ кашей. Я постоялъ нкоторое время, разсматривалъ ду, но вспомнилъ, что у меня нтъ, на что купитъ ее, и пошелъ прочь. Я шелъ медленно, шагъ за шагомъ, пока не добрался до городского буковаго лса.

Здсь я сошелъ съ дороги и прислъ, чтобы отдохнуть. Затмъ я сталъ разыскивать удобное для ночлега мсто, я собралъ немного вереску и и можжевельнику и приготовилъ себ ложе на пригорк,гд было боле или мене сухо, затмъ я открылъ свой свертокъ и досталъ одяло. Я чувствовалъ себя усталымъ и разбитымъ отъ долгаго пути и потому тотчасъ же улегся спать, но долго ворочался съ боку на бокъ, располагаясь поудобне, ухо все еще болло, оно опухло отъ удара, и я не могъ на немъ лежать. Сапоги я снялъ и положилъ подъ голову, прикрывъ ихъ бумагой отъ Земба.

Величавое настроеніе мрака царило вокругъ меня, все было тихо, но наверху въ вышин раздавалась вчная псня, вяніе втра, далекій, беззвучный, неумолкающій шумъ. Я такъ долго прислушивался къ этому нескончаемому, болзненному вздоху, что трепетъ овладлъ мной… То были, можетъ быть, симфоніи катящихся надо мною міровъ, гармонія сферъ.

— Къ чорту! — воскликнулъ я и громко разсмялся, чтобы придать себ храбрости.— Это не что иное, какъ совы.

И я вставалъ и снова ложился, надвалъ сапоги и ходилъ взадъ и впередъ въ темнот, боролся и мучился въ страх и досад до самаго разсвта, когда, наконецъ, заснулъ.

——

Было уже совсмъ свтло, когда я раскрылъ глаза, мн казалось, что скоро полдень, я надлъ сапоги, свернулъ одяло и пошелъ обратно въ городъ. И сегодня опять не было солнца, я мерзъ, какъ собака, ноги мои совсмъ окоченли, а глаза слезились, какъ будто перестали переносить дневной свтъ.

Было 3 часа. Голодъ начиналъ давать себя знать, я совсмъ изнемогъ, по временамъ меня тошнило. Я повернулъ къ паровой столовой, прочелъ вывшенное меню, пожалъ плечами, какъ будто вовсе не лъ солонины, а оттуда я пошелъ внизъ на желзнодорожную площадь.

Вдругъ у меня страшно закружилась голова, я пошелъ дальше и не хотлъ обращать на это вниманія, но мн становилось хуже и, въ конц концовъ, пришлось присстъ на лстницу. Во всемъ моемъ существ происходила какая-то странная перемна. Мн казалось, будто внутри меня что-то сдвинулось, или порвалось какая-то ткань въ моемъ мозгу. Я глоталъ воздухъ и продолжалъ сидть. Я былъ въ полномъ сознаніи, потому что я ясно чувствовалъ боль въ ух и, когда мимо меня прошелъ какой-то знакомый, я тотчасъ же всталъ и поклонился ему.

Что это еще за мучительное чувство, присоединившееся къ всмъ другимъ?.. Было ли это слдствіемъ того, что я спалъ на холодной земл? Или причиной этому было то, что я еще не завтракалъ… Собственно говоря, такъ жить совершенно безсмысленно, клянусь Христомъ! Я не понимаю, чмъ я заслужилъ это преслдованіе судьбы. Вдругъ мн пришло въ голову, что я могу сдлаться мошенникомъ и отправиться съ одяломъ въ погребокъ ‘дяденьки’. Я могу заложить его за крону и за эту цну получить три роскошныхъ обда, а потомъ продержусь какъ-нибудь на вод, пока подыщется что-нибудь, а Гансу Паули придется что-нибудь выдумать. Я уже былъ на дорог къ лавочк, но остановился передъ входомъ, нершительно покачалъ головой и повернулъ назадъ.

Чмъ больше я удалялся, тмъ радостне становилось у меня на душ, что я вышелъ побдителемъ изъ этого тяжелаго испытанія.

Сознаніе, что я еще могу быть чистымъ и честнымъ, вскружило мн голову, дало мн удивительное удовлетвореніе, у меня есть характеръ, я свтлый маякъ среди житейскаго моря, вокругъ котораго носятся лишь одни обломки кораблей.

Прость чужую собственность, а вмст съ нею пожрать и собственное къ себ уваженіе, запятнать душу, первымъ грязнымъ поступкомъ, назвать себя мошенникомъ и потупитъ взоръ передъ собственнымъ приговоромъ. Никогда! Впрочемъ, у меня и не было этого серьезнаго намренія, мн даже не приходило это въ голову, нельзя же быть отвтственнымъ за отрывочно мелькающія мысли, въ особенности: когда такъ ужасно болитъ голова, и когда такъ усталъ изъ-за одяла, принадлежащаго чужому человку.

Со временемъ наврно будетъ какой-нибудь выходъ! Оставался еще вотъ этотъ купецъ на Гренландсгаде. Разв я забгалъ къ нему каждый часъ съ тхъ поръ, какъ послалъ ему, свое прошеніе?

Я даже ни разу не былъ лично у него. Это было бы, пожалуй, не лишней попыткой, можетъ бытъ, на этотъ разъ счастье будетъ ко мн благосклоннымъ, иногда оно иметъ свои скрытые пути. Итакъ, я направился въ Гренландстаде.

Послднее потрясеніе разслабило меня, я шелъ очень медленно я раздумывалъ о томъ, что я скажу купцу. Можетъ бытъ, это очень добрая душа: если онъ въ хорошемъ настроеніи, онъ, можетъ-быть, дастъ мн крону впередъ за мою работу безъ того, чтобы я попросилъ его объ этомъ, у этихъ людей бываютъ иногда превосходныя фантазіи.

Я шмыгнулъ подъ ворота и зачернилъ дегтемъ свои панталоны, чтобы имть боле аккуратный видъ, затмъ я положилъ свое одяло въ темный уголокъ за какой-то ящикъ, прошелъ улицу и вошелъ въ маленькую лавочку.

Тамъ стоитъ какой-то человкъ и клеитъ трубочки изъ старыхъ газетъ.

— Я хотлъ бы поговорить съ господиномъ Кристи,— сказалъ я.

— Это я самъ,— возразилъ мн человкъ.

— Меня зовутъ такъ-то я такъ-то: Я позволилъ себ послать вамъ свое прошеніе, я не знаю, увнчалось ли оно успхомъ.

Онъ нсколько разъ повторилъ мое имя и потомъ началъ смяться.

— Вотъ вы сейчасъ кое-что увидите!—сказалъ онъ и досталъ мое письмо изъ кармана.

— Вотъ, пожалуйста, взгляните, сударь мой, какъ вы обращаетесь съ числами. Вы помтили ваше письмо 1848-мъ годомъ.— И человкъ смялся во все горло.

— Но это не совсмъ такъ,— сказалъ я, озадаченный,— это разсянность, невниманіе, съ этимъ я могу согласиться.

— Ну, вотъ видите, а я долженъ имть человка, который не ошибается въ цыфрахъ,— сказалъ онъ.— Мн очень жаль. Вашъ почеркъ такой ясный, и ваше письмо мн въ общемъ понравилось…

Я подождалъ минуточку. Невозможно, чтобы это было его послднимъ словомъ. Онъ опятъ принялся за свои трубочки.

— Мн очень жаль,— сказалъ я тогда,— мн ужасно жаль, но вдь это никогда больше не повторится, а эта маленькая описка не можетъ, конечно, меня сдлать совершенно негоднымъ къ веденію счетоводныхъ книгъ.

— Я этого и не говорю,— отвчалъ онъ,— но у меня перебывало столько народу, что я тотчасъ же ршилъ взять другого человка.

— Мсто, значитъ, занято?— спросилъ я.

— Да.

— Боже мой, значитъ, здсь ничмъ нельзя помочь!

— Нтъ, мн очень жаль, ид…

— Прощайте,— сказалъ я.

Теперь мною овладлъ зврскій, грубый гнвъ. Я взялъ свой свертокъ изъ-подъ воротъ, стиснулъ зубы, толкалъ мирныхъ людей на тротуар и не извинялся. Когда какой-то господинъ остановился и немного рзко сдлалъ мн замчаніе за мое поведеніе, я обернулся, крикнулъ ему нсколько безсмысленныхъ словъ въ лицо, показалъ ему сжатые кулаки и отошелъ дальше, какая-то слпая ярость, которую я не могъ сдержать, овладла мной. Онъ позвалъ полицейскаго, а я ничего лучшаго не желалъ, какъ только того, чтобы мн попался въ руки полицейскій. Намренно я пошелъ медленно, чтобы онъ могъ меня догнать, но онъ не шелъ. Ну, разв былъ какой-нибудь смыслъ въ томъ, что меня во всемъ преслдуютъ неудачи? И зачмъ я написалъ 1848 годъ? Каікое мн дло до этого проклятаго числа! А теперь я долженъ голодать, такъ что вс мои внутренности свиваются какъ черви, и нтъ никакой надежды, что я что-нибудь получу сегодня. Чмъ позже становилось, тмъ больше я чувствовалъ себя и физически и нравственно пустымъ, съ каждымъ днемъ я пускался на все мене честныя поступки. Я лгалъ, не красня, обманывалъ людей, не платя за квартиру, и боролся даже съ низкимъ желаніемъ заложить одяло чужого человка,— и все это безъ всякаго раскаянія, безъ всякаго укора совсти. Моя нравственность падала все ниже, черные грибки разрастались все больше и больше. А тамъ наверху сидлъ Богъ, слдилъ за мной и видлъ, какъ мое паденіе шло по всмъ правиламъ искусства, равномрно и медленно, не сбиваясь съ такта. А тамъ въ пропасти, въ аду суетились черти и злились, что это такъ долго длится, что я не совершаю большого преступленія, непростительнаго грха, за который Богъ въ Своей справедливости ввергнетъ меня въ адъ…

Я шелъ все быстре и быстре, потомъ вдругъ повернулъ налво и, разгоряченный и разгнванный, попалъ въ ярко освщенный, декорированный подъздъ. Я не остановился, ни на минутку не остановился, а между тмъ своеобразное убранство входа тотчасъ же запечатллось въ моемъ сознаніи, всякая мелочь на дверяхъ, декорація, украшенія, когда я взбгалъ по лстниц. Во второмъ этаж я съ силой дернулъ за звонокъ. Почему я остановился именно во второмъ этаж? И почему я схватился именно за этотъ колокольчикъ, самый далекій отъ лстницы.

Молодая дама въ сромъ плать, съ черной вставкой, открыла дверь, она удивленно взглянула на меня, покачала головой и сказала:

— Нтъ, сегодня у насъ ничего нтъ.— И при этомъ она сдлала видъ, что хочетъ закрыть дверь.

Зачмъ я допустилъ нчто подобное? Она считала меня за нищаго, и вдругъ я сразу какъ-то охладлъ и сдлался спокойнымъ. Я снялъ шляпу, низко поклонился и, какъ будто я не разслышалъ ея словъ, сказалъ въ высшей степени вжливо:

— Простите, фрэкэнъ, что я такъ сильно позвонилъ, но я не зналъ звонка. Здсь живетъ господинъ, искавшій черезъ газету человка, который могъ бы возить его повозку.

Она постояла минутку, ея мнніе о моей личности, казалось, измнилось.

— Нтъ,— сказала она, наконецъ,— нтъ, здсь нтъ никакого больного господина.

— Нтъ? Пожилой господинъ, здитъ 2 часа ежедневно, за часъ 40 ёръ?

— Нтъ.

— Въ такомъ случа еще разъ прощу извинить меня,— сказалъ я.— Это, можетъ быть, въ первомъ этаж, хотлъ воспользоваться случаемъ, чтобы рекомендовать человка, котораго я знаю и которымъ я интересуюсь, мое имя Ведель-Ярлебергъ.

Я еще разъ поклонился и отошелъ, молодая дама вспыхнула, въ своемъ смущеніи она не могла пошевельнуться, она продолжала стоятъ и смотрла на меня, пока я спускался по лстниц.

Ко мн вернулся мой покой, голова была совершенно ясной. Слова дамы, что она ничего не можетъ мн сегодня дать, подйствовали на меня какъ холодный душъ. До чего дошло! Каждый встрчный можетъ мысленно указать на меня и сказать: ‘Вотъ идетъ нищій, одинъ изъ тхъ, которымъ даютъ постъ съ чернаго хода’.

На Мёллергаде я остановился передъ какимъ-то домомъ и началъ вдыхать въ себя свжій запахъ мяса, которое тамъ жарилось. Рука моя была ужъ на звонк, и я хотлъ войти безъ всякихъ дальнйшихъ разсужденій, но я одумался во-время и пошелъ. Дойдя до Сторторъ, я началъ искать мстечко, гд бы можно отдохнуть, но вс скамейки были заняты, и напрасно я обошелъ всю Церковь кругомъ — не было ни одного мста, гд бы я могъ ссть. ‘Ну, разумется,— сказалъ я мрачно самъ себ!— Разумется, разумется!’ И опять продолжалъ свой путь. На базарной площади я обошелъ колодезь, сдлалъ глотокъ воды, пошелъ дальше, еле передвигая ноги, подолгу останавливался передъ каждымъ магазиннымъ окномъ и смотрлъ вслдъ каждому экипажу, прозжавшему мимо меня. Голова горла, въ вискахъ начало сильно стучать. Вода, которую я выпилъ, очень нехорошо подйствовала на меня: меня тошнило. Такимъ образомъ я дошелъ до кладбища. Я слъ, уперся локтями о колни и закрылъ голову руками. Въ этомъ согнутомъ положеніи я почувствовалъ себя лучше — не было больше этого терзанія въ груди.

На большой гранитной плит около меня лежалъ каменьщикъ и гравировалъ надпись. На немъ были синіе очки, и онъ напомнилъ мн вдругъ одного знакомаго, котораго я чуть было не забылъ. Этотъ человкъ служилъ въ банк, и я встртилъ его недавно въ кафэ.

Если бы я могъ заглушитъ въ себ всякій стыдъ и обратиться къ нему! Сказать ему прямо всю правду, что мн въ данную минуту приходится очень плохо, что мн прямо трудно поддерживать жизнь! Я могъ бы дать ему свою абонементную книжку… Чортъ возьми, мою абонементную книжку! Тамъ билетовъ на цлую крону. И я нервно хватаюсь за это сокровище. Не найдя ея, я вскакиваю. Холодный потъ выступилъ у меня отъ страха. Я нахожу ее наконецъ на дн своего кармана, вмст съ другими, чистыми и исписанными, не имющими цны бумагами. Я пересчитываю нсколько разъ эти 6 билетовъ вдоль и поперекъ. Зачмъ они мн? Разв не можетъ мн притти въ голову капризъ отпустить себ бороду? Такимъ образомъ я могу получить блую серебряную полукрону! Въ шестъ часовъ закрывается банкъ, между семью и восемью мн нужно будетъ подкараулить моего человка около ресторана.

Я долго сидлъ и радовался этимъ мыслямъ. Время проходило. Наверху въ каштановыхъ деревьяхъ шумлъ втеръ, день склонялся къ вечеру. Но, можетъ быть, это было черезчуръ ничтожно — эти 6 билетовъ, явиться съ ними къ молодому человку, служащему въ банк! Можетъ быть, у него карманы были набиты абонементными книжками и гораздо боле чистыми и красивыми, чмъ мои. Я началъ искать въ своихъ карманахъ что-нибудь другое, что я могъ бы къ этому присоединить, но я ничего не нашелъ. Если бы я могъ предложить ему свой галстукъ! Я очень хорошо могъ бы обойтись и безъ него, если застегнутъ пиджакъ доверху, мн все равно приходится это длать, такъ какъ у меня нтъ больше жилета. Я развязалъ галстукъ, широкій шарфъ, закрывавшій всю мою грудь, заботливо вычистилъ его и завернулъ вмст съ билетами для бритья въ кусочекъ блой писчей бумаги. Затмъ я оставилъ кладбище и направился къ ресторану.

На Ратуш было 7 часовъ. Я началъ ходить около ресторановъ, ходилъ мимо желзной ршотки и пристально смотрлъ на всхъ, кто входилъ или выходилъ изъ дверей. Наконецъ, около 8 часовъ я увидлъ молодого человка, свжій, элегантный, онъ шелъ по улиц и направлялся къ ресторанамъ. Сердце забилось, какъ маленькая птичка, въ груди. Увидя его и не кланяясь, я набросился на него.

— Полкроны, старый другъ! — сказалъ я нахально. — Вотъ вамъ и залогъ. — И при этомъ я сунулъ ему въ руку маленькій свертокъ.

— У меня нтъ — сказалъ онъ.— Клянусь Богомъ, у меня нтъ.— И, говоря это, онъ вывернулъ передо мной свой кошелекъ.— Вчера я шатался и все спустилъ: врьте мн, у меня ничего нтъ.

— Нтъ, милый мой, я вполн вамъ врю!— возразилъ я.— Я врилъ ему на слово. У него не было основанія лгать изъ-за такого пустяка, мн даже показалось, что глаза его сдлались влажными, когда онъ рылся въ своихъ карманахъ и ничего не могъ найти. Я отошелъ.— Извините меня,— сказалъ я,— я нахожусь въ данную минуту въ нкоторомъ затрудненіи.

Я уже прошелъ часть улицы, когда онъ меня окликнулъ по поводу моего свертка.

— Оставьте его себ, оставьте! — отвчалъ я.— Я дарю это вамъ! Это пустякъ, ничего, почти все, чмъ я владю здсь на земл!— И я былъ тронуть своими собственными словами, они звучали такъ безутшно въ этотъ сумеречный вечеръ, и я началъ плакать…

Втеръ усиливался, облака дико мчались, и съ усиливающейся темнотой становилось все холодне. Я шелъ по улиц и все плакалъ, я чувствовалъ жалость къ самому себ, и повторялъ, не переставая, нсколько словъ, вызывавшихъ новый потокъ слезъ: Боже, мн такъ тяжело! Боже, мн такъ тяжело!

Часъ прошелъ. Онъ прошелъ медленно и тяжело. Я пробылъ нкоторое время на Торгаде. Я сидлъ на лстниц и прятался въ сни, когда кто-нибудь проходилъ мимо. Я смотрлъ пристально, безъ одной мысли въ голов, на ярко освщенные магазины, гд было столько товаровъ и людей съ деньгами, наконецъ, я нашелъ уединенный уголокъ за складомъ досокъ между церковью и базаромъ.

Нтъ, сегодня вечеромъ я не могу итти въ лсъ, что бы тамъ ни случилось, у меня нтъ больше силъ, а дорога безконечно длинная. Я проведу ночь какъ-нибудь и останусь тамъ, гд вижу. Если будетъ очень холодно, я буду ходить вокругъ церкви. Мн не приходится много разбирать. Потомъ я облокотился и впалъ въ дремоту.

Шумъ вокругъ меня понемногу затихалъ, магазины закрывались, все рже раздавались шаги прохожихъ, и понемногу потухали огни во всхъ окнахъ…

Я открылъ глаза и увидлъ передъ собой какую-то фигуру. По блестящимъ пуговицамъ я узналъ полицейскаго, но лица его я не могъ разглядть.

— Добрый вечеръ! — сказалъ онъ.

— Добрый вечеръ! — отвтилъ я и почувствовалъ страхъ. Смущенно я всталъ. Онъ стоялъ неподвижно передо мной.

— Гд вы живете?— спросилъ онъ.

По привычк, не размышляя долго, я назвалъ свой прежній адресъ, маленькую мансарду, которую я покинулъ.

Онъ все еще продолжалъ стоять.

— Разв я длаю что-нибудь противозаконное?— спросилъ я боязливо.

— Нтъ, ничего подобнаго, возразилъ онъ.— Но вамъ лучше было бы пойти домой, здсь лежать черезчуръ холодно.

— Да, это правда, я чувствую, что здсь холодно.

Я пожелалъ ему покойной ночи и инстинктивно пошелъ по дорог къ прежнему жилищу. Если быть осторожнымъ, можно добраться до верху, и никто не увидитъ, всхъ въ общемъ было восемь ступеней, и только дв верхнія ступени скрипли.

Передъ дверью я снялъ сапоги и началъ подниматься. Везд тишина, во второмъ этаж можно было разслышать тикъ-тиканье часовъ и голосъ плачущаго ребенка, потомъ больше ничего. Я нашелъ свою дверь, приподнялъ ее немного за углы и открылъ, по обыкновенію, безъ ключа, вошелъ въ комнату и закрылъ ее безшумно за собой.

Все было по прежнему, такъ, какъ я оставилъ: гардины на окнахъ были отдернуты, и кровать стояла пустой, на стол мерцало что-то блое, вроятно, моя записка къ хозяйк, она, значитъ, не была здсь наверху съ тхъ поръ, какъ я ушелъ. Я провелъ рукой по блому пятну и ощупалъ къ своему удивленію письмо. Письмо? Я подношу его къ окну, разбираю, насколько это возможно въ темнот, плохо написанныя буквы и узнаю, наконецъ, мое собственное имя. ‘Ага! — подумалъ я,— отвтъ отъ хозяйки, запрещеніе входить въ комнату, если мн вздумается когда-нибудь вернуться’.

И медленно, очень медленно я оставляю опять комнату, несу сапоги въ одной рук, письмо въ другой, а одяло подъ мышкой. Я стараюсь ступать какъ можно легче, стискиваю зубы на скрипучихъ ступеняхъ, благополучно спускаюсь по лстниц и стою опять въ дверяхъ.

Потомъ я опять надваю сапоги, вожусь долго съ ремнями, сижу еще нкоторое время неподвижно и пристально, безъ одной мысли, смотрю передъ собой, держа письмо въ рук.

Наконецъ, я встаю и иду.

На улиц свтится желтый свтъ газоваго фонаря, я подхожу къ фонарю, упираю свой свертокъ о столбъ и открываю письмо,— и все это въ высшей степени медленно.

Вдругъ будто свтовой потокъ залилъ мою грудь,— я слышу, какъ я издаю легкій крикъ, безсмысленное восклицаніе радости: письмо было отъ редактора, мой фельетонъ былъ принятъ и уже сданъ въ типографію. Нсколько маленькихъ измненій… нсколько описокъ… написано съ большимъ талантомъ… Завтра будетъ напечатано… 10 кронъ.

Я смялся и плакалъ, побжалъ большими шагами внизъ по улиц, остановился, упалъ на колни и началъ горячо молиться. А часы бжали.

Всю ночь, до самаго утра я метался по улицамъ и повторялъ, поглупвъ отъ радости, не переставая: написано очень талантливо, значитъ, маленькій шедевръ, геніальная вещица. И десять кронъ.

ЧАСТЬ II.

Нколько недль спустя, въ одинъ прекрасный вечеръ я опять очутился на улиц.

Мн опять пришлось быть на одномъ изъ кладбищъ, гд я писалъ статью для газеты. Пока я былъ занятъ этимъ, пробило 10 часовъ, стемнло, ворота должны были закрыться. Я былъ голоденъ, очень голоденъ, 10 кронъ продержались очень недолгое время, а теперь вотъ уже 2—3 дня, какъ я ничего не лъ, чувствовалъ себя совсмъ разслабленнымъ, утомленнымъ отъ писанія карандашомъ.

Въ карман у меня была половина перочиннаго ножика и связка ключей, но ни одного хеллера.

Когда ворота кладбища заперли, мн бы, собственно говоря, нужно было итти домой, но изъ инстинктивнаго страха передъ моей комнатой, въ которой такъ было пусто и темно и въ которой мн приходилось жить, я отправился дальше, пошелъ наудачу, мимо Ратуши, внизъ къ морю до желзнодорожнаго моста, гд я слъ на скамеечку.

Въ эту минуту у меня не было грустныхъ мыслей, я забылъ совсмъ о своей нужд и чувствовалъ себя успокоеннымъ видомъ моря, мирно и красиво растилавшагося въ полутемнот. По старой привычк я хотлъ наслаждаться чтеніемъ только что написанной вещи, казавшейся моему больному мозгу самымъ лучшимъ, что до сихъ поръ было мною сдлано. Я досталъ рукопись изъ кармана и поднесъ со близко къ глазамъ, чтобы можно было разобрать, и началъ перечитывать одну страницу за другой. Наконецъ, я усталъ и сложилъ листы. Повсюду кругомъ тишина, море казалось голубымъ перламутромъ, и маленькія птички безшумно пролетали мимо меня.

Тамъ дальше стоитъ на посту полицейскій, кром него ни одной души, и вся гавань лежитъ погруженная въ глубокую тишину.

Я еще разъ перечитываю свои богатства. Половинка перочиннаго ножика, связка ключей, но ни одного хеллера. Вдругъ я опять хватаюсь за карманъ и достаю свои бумаги. Это было совсмъ машинальное движеніе, безсознательный нервный толчекъ. Я вытащилъ блый, неисписанный листокъ и,— Богъ знаетъ откуда мн пришла эта мысль, я сдлалъ изъ него свертокъ и осторожно закрылъ такъ, чтобъ онъ казался чмъ-то наполненнымъ, и далеко! отбросилъ его на мостовую. Втеръ отнесъ егоеще дальше, потомъ онъ упалъ.

Голодъ опять заявилъ о себ. Я посмотрлъ на блый свертокъ, который, казалось, былъ заполненъ блестящими серебряными монетами, и я началъ внушать себ, что дйствительно въ немъ что-то есть. Я напрягалъ вс свои силы, чтобы отгадать сумму: если я врно отгадаю, она будетъ моей! Я представлялъ себ на земл маленькія, хорошенькія монеты въ 10 еръ, а сверху жирныя, десятикронныя монеты — цлый фунтъ денегъ! Я пристально смотрлъ на него широко раскрытыми глазами и уговаривалъ себя пойти и украсть.

Въ это время я слышу, что полицейскій вдругъ кашляетъ… И какъ мн могло притти въ голову тоже закашлять? Я поднимаюсь на скамейк и кашляю, повторяю это три раза, чтобы онъ слышалъ.

Онъ натолкнется на бумажный свертокъ, когда придетъ сюда. Я радовался своей выходк, потиралъ руки и ругалъ полицейскаго на вс корки.

Покажу я ему носъ, собак!

Нсколько минутъ спустя подошелъ полицейскій, онъ посмотрлъ по сторонамъ и звякалъ по мостовой своими подкованными каблуками. Онъ не спшитъ, у него еще вся ночь впереди. Онъ не видитъ свертка, пока не подходитъ къ нему совсмъ близко. Тогда онъ замедляетъ шагъ и начинаетъ его разглядывать. У него такой блый и солидный видъ, можетъ-быть, въ немъ кругленькая сумма?.. Онъ поднимаетъ его. Гм… легкій, очень легкій! Можетъ-быть, какое-нибудь цнное перо, украшеніе для шляпы… И онъ осторожно открываетъ его своими толстыми пальцами и заглядываетъ въ середину. Я хохоталъ, хохоталъ, упалъ на колни и хохоталъ, какъ сумасшедшій. Но ни одинъ звукъ не вырвался изъ моей глотки: мой смхъ былъ тихій, изнурительный и искренній, какъ слезы…

Что-то опять стучитъ на мостовой, полицейскій переходитъ черезъ мостъ. Я сидлъ со слезами на глазахъ и вдыхалъ воздухъ, совсмъ вн себя отъ этого лихорадочнаго веселья. Я началъ громко разговаривать, разсказывалъ себ что-то о бумажной трубочк, подражалъ движеніямъ несчастнаго полицейскаго, заглядывалъ въ свою пустую руку и повторялъ, не переставая: ‘Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ! Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ!’ Къ этимъ слезамъ я присоединилъ еще другія и варіировалъ происшествіе на вс лады и передлалъ фразу, наконецъ, такъ: ‘Онъ кашлянулъ разъ — кхё-хе!’

Былъ уже поздній вечеръ, когда кончилось мое веселье. Потомъ на меня нашло какое-то мечтательное спокойствіе, какая-то нга, которой я не противодйствовалъ. Становилось все прохладне, легкій втерокъ взбудоражилъ перламутръ моря, корабли, мачты которыхъ рзко обрисовывались на неб, казались черными, ощетинившимися морскими чудовищами.

Я не чувствовалъ больше страданій, голодъ сдлалъ ихъ тупыми, я ощущалъ пріятную пустоту и легкости существованія.

Я положилъ ноги на скамейку и облокотился. Въ этой поз всего полне чувствовалось мною блаженство одиночества. На душ ни облачка, никакого непріятнаго чувства, насколько я могу вспомнить, нтъ ни желаній, ни потребности невозможнаго. Я лежалъ съ открытыми глазами, въ этомъ состояніи я былъ чужой самъ себ — и былъ такимъ далекимъ отъ всего.

Ни звука, ни движенія. Мягкая темнота скрывала отъ меня весь міръ, и мною овладлъ покой,— лишь пустой шопотъ темноты монотонно звучалъ у меня въ ушахъ. А вотъ тамъ эти темныя чудовища, они подплывутъ ко мн, когда наступить ночь, и унесутъ меня далеко за море въ чужія страны гд нтъ ни одной человческой души. И они отнесутъ меня во дворецъ принцессы Илаяли, гд ждетъ меня невиданная роскошь. Она возсдаетъ въ сіяющей зал, гд все изъ сплошного аметиста, на трон изъ желтыхъ розъ, и она махнетъ мн рукой, когда я войду, чтобы привтствовать ее, и скажетъ мн: ‘добро пожаловать’, когда я подойду къ ней ближе и стану на колни.

— Я сама и моя страна привтствуютъ тебя, рыцарь! Вотъ уже двадцать весенъ, какъ я жду тебя и зову въ свтлыя звздныя ночи, когда ты печалился, я плакала здсь, когда ты спалъ, я наввала теб роскошные сны!.. — И красавица беретъ меня за руку, идетъ со мной и ведетъ меня черезъ длинныя залы, гд толпы народа кричатъ ура, черезъ ярко освщенные сады, гд триста молодыхъ двушекъ играютъ и рзвятся. И вотъ мы во второмъ зал, гд все изъ смарагда. Тамъ свтится солнце, въ галлереяхъ и залахъ раздается пніе хоровъ, чарующій ароматъ несется мн навстрчу. Я держу ея руку въ своей рук и чувствую, какъ что-то волшебное протекаетъ въ мою кровь, я обнимаю ее за талію, а она шепчетъ: ‘Не здсь, иди за мной дальше!’ И мы входимъ въ красную залу, гд блещутъ рубины, и я падаю на землю. Я чувствую, какъ ея руки обнимаютъ меня, дыханіе ея касается моего лица, и она шепчетъ: ‘Добро пожаловать, возлюбленный мой. Цлуй меня!.. цлуй меня!.. Сильнй… сильнй…’

Я вижу надъ своей головой звзды, и мои мысли утопаютъ въ ихъ блеск.

Меня разбудилъ полицейскій. Я лежалъ на скамейк, безжалостно возвращенный къ жизни, къ страданіямъ.

Моимъ первымъ ощущеніемъ было удивленіе, что я нахожусь подъ открытымъ небомъ. Но вскор это настроеніе уступило мсто желчному отчаянію, я чуть не плакалъ отъ боли, что я все еще живу. Когда я спалъ, шелъ дождикъ, мое платье было насквозь мокро, и я чувствовалъ ледяной холодъ во всхъ своихъ членахъ. Темнота усилилась, и я съ трудомъ могъ разглядть черты городового.

— Ну-у! — сказалъ онъ. — Извольте-ка теперь встать.

Я тотчасъ же поднялся, если бъ онъ мн приказалъ моментально лечь обратно, я такъ же повиновался бы! Я чувствовалъ себя совсмъ забитымъ и безсильнымъ, да къ тому же въ эту самую минуту голодъ опять началъ давать себя чувствовать.

— Подождите! — крикнулъ мн вслдъ полицейскій,— ваша баранья голова забыла шляпу! Ну-у, теперь идите!

У меня было такое ощущеніе, какъ-будто я что-то забылъ, и я пробормоталъ разсянно: ‘Благодарю васъ, покойной ночи!’

Я, шатаясь, побрелъ дальше.

Если бы у меня былъ хоть маленькій кусочекъ хлба. Маленькій ломтикъ, отъ котораго можно было бы откусить на ходу. И я представлялъ себ именно тотъ сортъ хлба, котораго я бы полъ такъ охотно. Я ужасно мучился голодомъ, я желалъ смерти, я сдлался сантиментальнымъ и плакалъ. Не было конца моимъ страданіямъ. Вдругъ я остановился посреди улицы, ударилъ ногой и началъ громко ругаться. Какъ назвалъ меня полицейскій? Бараньей головой? Я покажу ему, что это значитъ — называть меня бараньей головой. Съ этими словами я повернулъ и побжалъ назадъ. Я весь киплъ отъ злости.

Внизу на улиц я споткнулся и упалъ, но это не смутило меня,— я опять вскочилъ и побжалъ дальше.

Внизу, на желзнодорожной площади, я почувствовалъ такую усталость, что былъ не въ состояніи добжать до моста, и, кром того, мой пылъ немного охладлъ, благодаря бгу. На-конецъ я остановился, чтобы отдышаться. Въ конц-концовъ, разв не безразлично, что говоритъ какой-нибудь полицейскій?

‘Да, но я не могу же ему позволить! А впрочемъ,— перебилъ я самого себя,— онъ иначе и не уметъ выражаться!’ Это извиненіе удовлетворило меня, я два раза повторилъ: ‘онъ иначе не уметъ’, и повернулъ назадъ.

— Боже, и чего толико теб не приходитъ въ голову! — подумалъ я съ досадой, — среди темной ночи бжать, какъ сумасшедшій, по колни въ грязи!

Голодъ безжалостно сосалъ меня и не давалъ покою.

Я началъ глотать слюну, чтобъ утолить голодъ, и мн казалось, что это помогаетъ. Вотъ уже нсколько недль, какъ мн приходилось очень туго съ дой, и теперь дошло до того, что силы мои значительно уменьшились, и если мн и удавалось тмъ или другимъ способомъ достать 5 кронъ, этихъ денегъ хватало не настолько долго, чтобы я могъ отдохнутъ отъ новой голодовки, длавшей меня совсмъ калкой. Хуже всего приходилось моей спин и плечамъ. Сверленіе въ груди я могъ на минутку задержать, если сильно кашлянуть или нагнуться впередъ, когда идешь, но я не зналъ, какъ помочь спин и плечамъ. И отчего для меня никогда не наступитъ свтлый день? Разв я не могъ жить какъ другіе, какъ антикварій Пашасъ, напр., или корабельный экспедиторъ Геннехенъ? Разв у меня не было богатырскихъ плечъ и двухъ рабочихъ рукъ? Разв я не искалъ мсто дворника на Меллергаде, чтобы зарабатывать себ, по крайней мр, хоть насущный хлбъ?.. Разв я былъ лнивъ? Разв я не старался найти себ мсто и не читалъ объявленій и не писалъ статей для газетъ, не работалъ, не читалъ по цлымъ днямъ и ночамъ, какъ сумасшедшій? И разв я не жилъ какъ скряга и не питался молокомъ и хлбомъ, когда у меня бывали деньги, однимъ хлбомъ, когда у меня ихъ бывало мало, и голодалъ, когда у меня ихъ не было? Разв я жилъ въ гостиниц, разв у меня были цлыя амфилады комнатъ въ первомъ этаж? Я жилъ на чердак, въ покинутой мастерской жестяника, откуда и Богъ и люди были изгнаны, потому что туда попадаетъ снгъ. Я ничего не понималъ!

Все это я обдумывалъ, возвращаясь домой, но не было ни искры злобы, недоброжелательства или желчи въ моихъ мысляхъ.

Я остановился передъ какой-то торговлей красками и посмотрлъ въ окно. Я попробовалъ разобрать надписи на нкоторыхъ склянкахъ, но было черезчуръ темно.

Мн было досадно на эту новую неудачу, я сердился, почти злился, что не могъ догадаться, что содержится въ этихъ склянкахъ, я стукнулъ въ окно и пошелъ дальше. Вдали я увидлъ полицейскаго, я ускорилъ свой шагъ, подошелъ близко къ нему и сказалъ безъ всякихъ обиняковъ.

— Теперь десять часовъ.

— Нтъ, два, — возразилъ онъ удивленно.

— Нтъ, десять,— сказалъ я.— Теперь десять часовъ.— Скрежеща отъ злости зубами, я подошелъ къ нему еще на нсколько шаговъ, сжалъ кулаки и сказалъ:— Послушайте,— слышите вы, теперь десять часовъ!

Онъ задумался немного, посмотрлъ на мою фигуру, озадаченно посмотрлъ на меня и сказалъ совсмъ спокойно:

— Во всякомъ случа, вамъ время итти домой. Хотите, я васъ провожу?

Эта любезность совсмъ обезоружила меня, я почувствовалъ, какъ слезы выступили у меня на глазахъ, и я поторопился сказалъ ему:

— Нтъ, благодарю васъ,— я просто немножко долго побылъ въ ресторан… большое спасибо!

Онъ сдлалъ мн подъ козырекъ, когда я уходилъ. Его любезность тронула меня, и я заплакалъ, что у меня нтъ пяти кронъ, которыя я могъ бы ему дать. Я остановился и смотрлъ ему вслдъ, когда онъ медленно пошелъ по дорог. Я ударялъ себя въ лобъ и плакалъ тмъ сильне, чмъ больше онъ отъ меня удалялся. Я бранилъ себя за нищету, выдумывалъ самыя унизительныя ругательства и честилъ себя безпощадно.

Такимъ образомъ, я дошелъ до самаго дома. Дойдя до двери, я замтилъ, что потерялъ свои ключи.

‘Да, разумется,— сказалъ и злобно,— почему мн и не потерять ключей?’ Я жилъ во двор, гд внизу была конюшня, а наверху бывшая жестяная мастерская, ворота на ночъ закрывались, и никто, никто не могъ мн ихъ открыть,— почему было мн не потерять ключа? Я промокъ какъ собака и немного проголодался, совсмъ немножко проголодался, а колни мои устали до смшного,— почему было ихъ и не потерять? Почему весь домъ не передвинулся въ поле, когда я подошелъ и хотлъ войти?.. Ожесточенный голодомъ и неудачей, я смялся самъ надъ собой.

Я слышалъ, какъ лошади стучали въ конюшн, я могъ видть свое окно, но не могъ открыть воротъ и не могъ войти. Усталый и разозленный, я ршилъ вернуться на мостъ, чтобы разыскать ключи.

Дождь опятъ началъ итти, и я чувствовалъ, какъ за мою шею забгала струйка за струйкой.

У Ратуши мн пришла счастливая мысль: я отыщу полицейскаго, чтобъ мн открыли ворота. Я тотчасъ же обратился къ полицейскому и сталъ настоятельно просить его пойти со мной и впустить меня, если онъ можетъ.

Да, если онъ можетъ, то да! Но онъ не могъ! у него не было ключа. Полицейскій ключъ не здсь, онъ находится въ части.

— Что теперь длать?

— Да пойти въ какую-нибудь гостиницу и лечь спать.

— Въ гостиницу я не могу итти, у меня нтъ денегъ! Я покутилъ немного… въ ресторан… понимаете…

Мы постояли нкоторое время на ступеняхъ ратуши. Онъ думалъ и обдумывалъ что-то я разсматривалъ меня съ ногъ до головы. Дождь лилъ, какъ изъ ведра!..

— Пойдите въ часть и скажите, что у васъ нтъ пріюта,— сказалъ онъ.

Безпріютный,— это еще не приходило мн въ голову. Да, чортъ возьми, это была хорошая идея! И я поблагодарилъ городового за прекрасную мысль! Значитъ, мн просто нужно пойти и сказать, что я безпріютный?

— Да, очень просто!..

— Ваше имя?— спросилъ сторожъ.

— Тангенъ, Андреасъ Тангенъ.

Я не зналъ, зачмъ я лгалъ. Мои мысли какъ-то свободно блуждали и приносили мн всякія выдумки, это отдаленное имя пришло мн въ голову въ эту минуту, и я произнесъ его безъ всякаго расчета, я лгалъ безъ всякой нужды.

— Занятіе?

Гм… занятіе! Какое же было, собственно говоря, мое занятіе? Я хотлъ выдать себя сперва за жестяныхъ длъ мастера, но этого я не посмлъ. Я выдумалъ такое имя, которое не каждый мастеръ можетъ имть, и кром того я носилъ очки. Мн вздумалось быть нахальнымъ, я сдлалъ шагъ впередъ и сказалъ твердо и торжественно:

— Журналистъ.

Дежурный какъ-то вздрогнулъ прежде, чмъ это записать, а я сталъ у шкафа важно, какъ статскій совтникъ. Онъ поврилъ мн сразу. Это было удивительное зрлище — безпріютный журналистъ ночью въ ратуш.

— Въ какой газет вы сотрудничаете, господинъ Тангенъ?

— Въ Моргенблатт,— сказалъ я.— Къ сожалнію, я покутилъ сегодня немножко.

— Ахъ, объ этомъ не стоитъ говорить! — перебилъ онъ меня и прибавилъ, улыбаясь:— Если молодежь кутитъ… это вполн понятно…

Онъ позвалъ городового и сказалъ, приподнявшись и вжливо кланяясь.

— Отведите господина въ особое отдленіе, наверхъ. Покойной ночи!

Морозъ пробжалъ по спин при мысли о моемъ нахальств и я сжалъ кулаки, чтобы. не упасть духомъ.

Если бы я могъ не впутать, по крайней мр, въ это дло ‘Моргенблатъ’. Я зналъ, что редакторъ Фриле будетъ скрежетать зубами, и когда ключъ заскриплъ въ замк, этотъ звукъ напомнилъ мн это по аналогіи.

— Газъ горитъ всего десять минутъ,— сказалъ мн полицейскій черезъ дверь.

— А зачмъ онъ тушится?

— Да, его тушатъ.

Я слъ на постель и услышалъ, какъ повернули ключъ второй разъ въ замк. Свтлая камера имла довольно уютный видъ. Я чувствовалъ себя какъ дома и все прислушивался къ шуму дождя. Ничего лучшаго и желать не нужно. Мое довольство росло, держа шляпу въ рук и смотря на газовый огонекъ на стн, я сижу на краю постели, мн нужно вспомнить вс отдльные моменты моего разговора съ полиціей.

Первое объясненіе, и какъ я его провелъ? Журналистъ Тангенъ и потомъ ‘Моргенблатгъ’. Объ этомъ не можетъ быть и рчи. Что? до двухъ часовъ я былъ на Штифсгарден и забылъ дома ключъ и бумажникъ съ нсколькими стами кронъ. Отведите господина въ особое отдленіе…

Тутъ вдругъ газъ потухъ, такъ странно вдругъ, неуменьшаясь и не исчезая постепенно, я сижу въ глубочайшей темнот, я не могу видть ни своей руки, ни блыхъ стнъ вокругъ себя, ровно ничего! Ничего другого не остается, какъ пойти и лечь спать. Я раздлся.

Но я не настолько усталъ, чтобы тотчасъ же заснуть. Нкоторое время я лежалъ и пристально смотрлъ въ темноту, эту непроницаемую массу темноты, не имвшую границъ и такую непонятную для меня.

Моя мысль не могла объять ее. Было безгранично темно, и это давило меня. Я закрылъ глаза, началъ вполголоса напвать, ворочался на нарахъ, чтобъ развлечься, но безуспшно… Темнота поглотила вс мои мысли и не оставляла меня ни на минуту въ покое. Что, если я самъ растаю въ этой темнот, сольюсь съ ней въ одно? Я приподнимаюсь на постели и начинаю размахивать руками. Мое нервное состояніе перешло всякія границы, и, какъ я ни боролся съ этимъ, ничто непомогало. Я былъ жертвой своихъ дикихъ фантазій, успокаивалъ самъ себя, напвалъ колыбельныя псни и напрягалъ вс свои силы, чтобы снова обрсти покой. Я пристально смотрлъ въ темноту и, правда, я никогда еще въ жизни не видалъ такой темноты.

Нтъ сомннія, что я имю дло съ совершенно особеннымъ видомъ темноты, съ какимъ-то ужаснымъ элементомъ, на который до сихъ поръ никто не обратилъ вниманія. Меня занимали самыя комичныя мысли, и все пугало меня. Маленькое оіверстіе на стн заставляетъ меня задуматься, отверстіе отъ гвоздя, маленькое пятно на стн. Я ощупываю его, дую и стараюсь отгадать его глубину.

Это не было какое-нибудь невинное отверстіе, ни въ какомъ случа, это было таинственное отверстіе, котораго я долженъ остерегаться. Овладваемый мыслями объ этомъ отверстіи, я совсмъ вн себя отъ страха и любопытства… Мн пришлось, въ конц-концовъ, встать съ постели и отыскать половинку перочиннаго ножа, чтобы измрить глубину и убдиться, что она не достигаетъ до сосдней камеры.

Я снова улегся для того, чтобы заснуть, а на самомъ дл, чтобы бороться съ мракомъ. Дождикъ пересталъ, и не было слышно ни одного звука. Нкоторое время еще слышны были шаги на улиц. И я не могъ успокоиться до тхъ поръ, пока не узналъ по походк полицейскаго. Вдругъ я щелкнулъ пальцами и разсмялся.

Чортъ возьми! Ха! Я изобрлъ новое слово. Я приподнимаюсь на постели и говорю: ‘Этого нтъ въ язык, я самъ его изобрлъ,— Кубоа. По созвучію это похоже на слово!.. Клянусь Богомъ, человкъ, ты нашелъ слово… Кубоа-а… оно иметъ большое грамматическое значеніе…’

Съ широко раскрытыми глазами, изумленный своимъ открытіемъ, я сижу и смюсь отъ радости, затмъ я начинаю шептать, но меня могутъ подслушать, лучше держать свое изобртеніе втайн.

Теперь я опять пришелъ въ веселое настроеніе, вызванное голодомъ, я не чувствовалъ боли, я чувствовалъ себя пустымъ, и мои мысли были необузданны.

Я начинаю тихо совтоваться самъ съ собой. Съ самыми странными скачками мысли я стараюсь исчерпать все значеніе моего слова. Оно не означаетъ ни Тиволи, ни животное, это совершенно ясно. По зрломъ обсужденіи я нашелъ, что оно не можетъ означать ни висячаго замка, ни солнечнаго восхода. Впрочемъ, подыскать значеніе для такого слова — совсмъ нетрудно. Я подожду, и значеніе само придетъ въ голову. А пока я могу еще поспать.

Я лежу на своей койк и смюсь, но ничего не говорю. Проходитъ еще нсколько минутъ, и я становлюсь нервнымъ. Это новое слово не переставая, звучитъ, снова возвращается, овладваетъ всми моими мыслями, и я становлюсь серьезнымъ. Я вполн чувствовалъ, что оно не должно означать, но я еще не ршилъ, что же оно должно означать. Это второстепенный вопросъ! Говорю я себ громко, хватаюсь за руку и повторяю, что это второстепенный вопросъ. Слово, слава Богу, найдено, а это самое главное. Но мысль безконечно мучаетъ меня и мшаетъ мн заснуть. Ничто не казалось мн достаточно хорошимъ для этого необыкновенно рдкаго слова.

Наконецъ, я снова приподнимаюсь на постели, охватываю обими руками голову и говорю: ‘Нтъ, это невозможно обозначать этимъ словомъ переселеніе или табачную фабрику! Если бы оно могло обозначать что-нибудь подобное, то я давно бы ужъ ршился на это и взялъ бы на себя вс послдствія. Нтъ, собственно говоря, этому слову свойственно обозначать что-нибудь духовное, какое-нибудь чувство, состояніе, разв я этого не понимаю? И я начинаю размышлять, чтобы найти что-нибудь духовное. Вдругъ мн показалось, что будто кто-то говоритъ, вмшивается въ мой разговоръ, и я возражаю, разсвирпвъ. Что вы желаете? Нтъ, на всемъ свт нтъ такого идіота. ‘Наплевать!’ Ну нтъ, извини, за дурака ты меня считаешь что ли? ‘Гарусъ?’ Вдь это просто смшно. Обязанъ я что ли согласиться, что Кубоа означаетъ гарусъ? Я самъ изобрлъ это слово и имю полное право придавать ему то значеніе, которое мн заблагоразсудится. Я еще самъ не знаю, что оно значитъ.

Но тутъ мой мозгъ все больше и больше приходилъ въ какое-то смущеніе. Наконецъ, я соскочилъ съ постели, чтобы отыскать кранъ. Я не испытывалъ жажды, но моя голова горла въ лихорадк, и я чувствовалъ инстинктивную потребность въ вод. Выпивъ воды, я повернулся на свою постель и изо всхъ силъ старался хоть насильно, но заснуть. Я закрылъ глаза и заставилъ себя лежать спокойно.

Такъ я лежалъ въ продолженіе нсколькихъ минутъ, не длая ни одного движенія, я весь вспотлъ и чувствовалъ, какъ кровь толчками пробгала у меня по жиламъ. Нтъ, это неоцнимо: онъ искалъ въ трубочк денегъ! И онъ при этомъ разъ кашлянулъ! Пошелъ ли онъ туда внизъ? Онъ сидлъ на моей скамейк… Голубой перламутръ… корабли…

Я раскрылъ глаза. И какъ я могъ держать ихъ закрытыми, разъ я не могъ заснуть?.. Вокругъ меня разстилается все та же темнота, все та же бездонная, черная вчность, которую тщетно пытаются охватить мои мысли. Съ чмъ бы ее сравнить? Я длалъ отчаянныя попытки, чтобъ найти слово такое жуткое, черное, чтобы оно чернило мой ротъ, когда я его произношу. Боже мой, какъ темно! И мн снова пришлось думать о гавани и о корабл, объ этихъ черныхъ чудовищахъ, игравшихъ тамъ и ждавшихъ меня. Они хотятъ притянуть меня къ себ и удержать и увезти меня чрезъ страны и моря, въ темное государство, котораго еще не видлъ ни одинъ человкъ. Мн кажется, что я на борт корабля и чувствую, какъ погружаюсь въ воду. Я ношусь въ облакахъ и все погружаюсь… Раздается хриплый крикъ ужаса, и я крпко цпляюсь за свою постель, я совершилъ опасное путешествіе, я носился по воздуху, какъ лоскутокъ матеріи. Какъ легко я себя почувствовалъ, когда ударился рукой о жесткую койку. ‘Вотъ такова смерть,— говорилъ я себ,— вотъ теперь ты умрешь’. Я лежалъ нкоторое время и думалъ, что теперь я приподнимаюсь на своей постели и спрашиваю строго: ‘Кто говоритъ, что я долженъ умереть? Разъ я нашелъ слово, я имю полное право самъ опредлить, что оно должно означать’…

Я сознаю, что я фантазирую, я прекрасно сознаю все. что говорю. Мое безуміе было бредомъ, не сошелъ ли я съ ума? Охваченный ужасомъ, я теряю сознаніе. И вдругъ у меня мелькнула мысль, не сошелъ ли я на самомъ дл съ ума. Въ ужас, я соскакиваю съ постели. Я иду, качаясь, къ двери, которую стараюсь открыть, нсколько разъ бросаюсь на нее, чтобъ выломать, ударяюсь головой о стну, громко стонаю, кусаю себ пальцы, плачу и проклинаю…

Все было тихо. Стны отбрасывали мой собственный голосъ. Я упалъ на землю, не въ силахъ дольше метаться по моей камер. Вдругъ я увидлъ высоко наверху, какъ-разъ передъ моимъ взглядомъ, срый квадратъ въ стн, блесоватый отблескъ, намекъ на дневной свтъ. Я чувствовалъ, что это былъ дневной свтъ, чувствовалъ каждымъ фибромъ своего существа. Ахъ, какъ я облегченно вздохнулъ! Я бросился плашмя на землю и плакалъ отъ радости, что вижу это милосердное сіянье, рыдалъ отъ благодарности, бросалъ окну воздушные поцлуи и велъ себя, какъ безумный. И въ эту минуту я вполн сознавалъ, что длалъ. Мрачность духа моментально исчезла, боль и отчаяніе прекратились, у меня не было желаній. Я поднялся съ полу, сложилъ руки и терпливо ждалъ наступленія дня.

‘Что это была за ночь! И никто не слышалъ производимаго мною шума’, подумалъ я удивленно.

Впрочемъ, я находился въ особомъ отдленіи, высоко надъ всми арестантами. Меня считали безпріютнымъ статскимъ совтникомъ, если можно такъ выразиться. Въ очень хорошемъ настроеніи духа, направивъ взглядъ на становящуюся все свтле и свтле щель въ стн, я забавлялся тмъ, что разыгрывалъ изъ себя статскаго совтника, называлъ себя фонъ-Тангеномъ и держалъ рчь въ министерскомъ дух. Моя фантазія не изсякла, но я сталъ уже боле спокойнымъ. Если бы я не былъ такъ небреженъ и не забылъ бы дома своего бумажника! Могу ли я имть честь помочь господину совтнику лечь въ постель? И совсмъ серьезно, со всевозможными церемоніями, я подошелъ къ койк и легъ.

Теперь было такъ свтло, что я могъ узнать контуры своей камеры, и вскор я могъ уже различать тяжелые засовы двери. Это развлекало меня. Однообразная, возбуждающая, непроницаемая тьма, мшавшая мн видть самого себя, разсивалась, кровь успокоилась, и вскор я почувствовалъ, что у меня смыкались вки.

Меня разбудилъ стукъ въ дверь. Я поспшно спрыгнулъ съ постели и быстро одлся, моя одежда была еще сырой со вчерашняго дня.

— Вамъ нужно явиться къ ‘дежурному’,— сказалъ сторожъ.

‘Значитъ, нужно пройти еще черезъ всякія формальности’, подумалъ я со страхомъ.

Я вошелъ въ большую комнату, гд сидло 30 или 40 человкъ, все люди безпріютные. Всхъ ихъ вызывали по-одиночк, по списку, и каждый получалъ карточку для дарового обда. Дежурный все время повторялъ стоявшему около него сторожу:

— Получилъ онъ карточку? Да, не забудьте раздать имъ карточки. Судя по ихъ виду, они очень нуждаются въ обд.

Я стоялъ, смотрлъ на карточки и очень желалъ получить одну изъ нихъ.

— Андреасъ Тангенъ, журналистъ.

Я выступилъ и поклонился.

— Какимъ образомъ, любезный, вы сюда попали?

Я повторилъ свое прежнее показаніе, представилъ ему вчерашнюю исторію въ лучшемъ свт, лгалъ съ большой откровенностью.

— Я немного покутилъ, къ сожалнію… въ ресторан… ключъ отъ квартиры забылъ…

— Да,— сказалъ онъ и разсмялся,— вотъ какія бываютъ дла! Хорошо ли вы спали?

— Какъ статскій совтникъ, сказалъ я,— какъ статскій совтникъ.

— Очень пріятно.— сказалъ онъ и всталъ.— До свиданія!

И я вышелъ.

Карточку! И мн карточку! Вотъ уже трое долгихъ сутокъ я ничего не лъ. Хлба! Но никто не предложилъ мн карточки, а у меня не хватало мужества попросить. Это вызвало бы подозрніе. Съ гордо поднятой головой, походкой милліонера я вышелъ изъ ратуши.

Солнце уже пригрвало, было десять часовъ, и все было въ движеніи на Юнгсторвет. Куда теперь? Я ударяю себя по карману и ощупываю свою рукопись. Какъ только будетъ 11 часовъ, я постараюсь поймать редактора. Я стою нкоторое время на балюстрад и наблюдаю жизнь, кипящую вокругъ меня. Голодъ опять даетъ себя чувствовать, онъ сверлитъ въ груди, бьется и наноситъ маленькіе, легкіе уколы, причиняющіе мн боль. Неужели же у меня нтъ ни одного знакомаго, ни одного друга, къ кому бы я могъ обратиться. Я начинаю искать человка, могущаго мн дать 10 ёръ, но я не нахожу его. Былъ такой прелестный день, такъ много солнца и свта вокругъ меня, небо разливалось надъ горами нжнымъ голубымъ моремъ…

Незамтно я очутился на дорог къ себ домой.

Голоденъ я былъ ужасно, я поднялъ на улиц стружку, сталъ ее жевать, и это помогло. И какъ я не подумалъ объ этомъ раньше!

Ворота были открыты, конюхъ, какъ всегда, пожелалъ мн добраго утра.

— Прекрасная погода,— сказалъ онъ.

— Да,— возразилъ я, — но ничего не нашелъ сказать ему больше. Могу ли я попросить его одолжить мн крону? Онъ бы сдлалъ это охотно, если бы могъ. Кром того, я какъ-то написалъ для него письмо.

Онъ стоялъ и что-то, видно, хотлъ мн сказать.

— Прекрасная погода, да, господинъ, мн сегодня нужно платить хозяйк, не могли бы вы одолжить мн 5 кронъ? На нсколько лишь дней. Вы уже разъ были такъ любезны по отношенію ко мн.

— Нтъ, этого я никакъ не могу, Іенсъ Олафъ, сказалъ я.— Теперь нтъ. Можетъ-быть позже, сегодня, можетъ-быть, посл обда. Съ этими словами я поднялся, шатаясь, по лстниц къ себ въ комнату.

Здсь я бросился на постель и захохоталъ. Какое счастье, что онъ меня предупредилъ! Моя честь была спасена. Пять кронъ, Богъ съ тобой, человкъ! Ты съ такимъ же успхомъ могъ попросить у меня пять акцій пароходнаго общества или помстье за городомъ.

И эта мысль о пяти кронахъ заставляла меня все громче и громче смяться. Ну, разв я не молодчина? Что? Пять кронъ! Отчего же? Съ удовольствіемъ. Мое веселье усиливалось, и я вполн отдался ему. Чортъ возьми, какъ здсь пахнетъ: дой. Настоящій кухонный запахъ, фу! Я распахнулъ окно, чтобы удалить этотъ противный запахъ. ‘Кельнеръ! Полпорціи бифштекса’. И обращаясь къ столу, этому противному столу, который приходилось подпирать колнями, когда я писалъ, низко поклонился и спросилъ: ‘Прикажете стаканъ вина? нтъ? Мое имя Тангенъ, статскій совтникъ Тангенъ. Къ сожалнію, немного прокутился… Ключъ отъ двери’…

И мои несвязныя мысли опять закружились. Я зналъ, что говорю чепуху, но я не говорилъ ни одного слова, котораго я бы не понималъ или не слышалъ. Я говорилъ себ: ‘Теперь ты опятъ говоришь безсвязно’. И тмъ не мене, я не могу этого измнить,— будто я бодрствую, но говорю, какъ во сн. Моей голов было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсмъ ясна. Я будто плылъ куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.

Войдите! Да, войдите! Какой у васъ видъ, вы вся изъ рубиновъ, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диванъ! Какъ тяжело она дышетъ! Цлуй меня, мой возлюбленный, крпче, крпче! Твои руки, что блый алебастръ, твои губы свтятся какъ… Кельнеръ, я заказалъ бифштексъ…

Солнце свтило въ мое окно, было слышно, какъ лошади внизу жевали овесъ, я сидлъ и сосалъ свою стружку въ веселомъ и бодромъ настроеніи, какъ ребенокъ. Вдругъ я ощупалъ свою рукопись, я ни разу мысленно не вспомнилъ о ней, но инстинктъ подсказывалъ мн, что она существуетъ, и я досталъ ее.

Она отсырла, я развернулъ ее и положилъ на солнце. Затмъ я началъ ходить взадъ и впередъ по комнат. Какой гнетущій видъ вокругъ! На полу маленькіе кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы ссть, ни одного гвоздя на голыхъ стнахъ, все было отправлено въ погребокъ ‘дяденьк’. На стол лежало нсколько листовъ бумаги, покрытыхъ толстымъ слоемъ пыли,— вотъ все, что мн принадлежало, а старое зеленое одяло на постели было занято у Ганса Паули нсколько мсяцевъ тому назадъ… Гансъ Паули! Я прищелкнулъ пальцами. Гансъ Паули Петерсенъ долженъ мн помочь. Это было очень скверно, что я до сихъ поръ къ нему не обратился. Я быстро надваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее въ карманъ и сбгаю по лстниц.

— Послушайте, Іенсъ Олафъ,— крикнулъ я въ конюшню,— я увренъ, что смогу помочь теб сегодня посл обда!

Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двнадцатый часъ, и я ршаю итти тотчасъ же въ редакцію. Передъ дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотрть, лежатъ ли мои бумаги въ порядк по номерамъ страницъ, я заботливо разгладилъ ихъ, сунулъ ихъ опять въ карманъ, постучалъ. Слышно было, какъ мое сердце билось, когда я вошелъ.

Человкъ съ ножницами сидитъ на обычномъ своемъ мст. Я со страхомъ спрашиваю редактора. Никакого отвта, человкъ сидитъ и вырзываетъ замтки изъ провинціальныхъ газетъ.

Я повторяю свой вопросъ и подхожу ближе.

— Редактора еще нтъ,— сказалъ онъ, наконецъ, не взглянувъ даже на меня.

— Когда онъ приходитъ?

— Это очень неопредленно, очень неопредленно.

— А какъ долго открыто бюро?

На это я не получилъ никакого отвта и долженъ былъ уйти. Все это время человкъ ни разу не взглянулъ на меня, онъ услышалъ мой голосъ и по немъ узналъ меня. ‘Ты здсь на такомъ плохомъ счету, что не считаютъ даже нужнымъ отвчать теб’, подумалъ я. Длается ли это по приказанію редактора? Во всякомъ случа, съ тхъ поръ, какъ онъ принялъ мой фельетонъ за 10 кронъ, я закидывалъ его своими работами, обивалъ его порогъ своими непригодными произведеніями, которыя онъ прочитывалъ и возвращалъ мн обратно. Онъ, можетъ-быть, хотлъ всему этому положить конецъ, оградить себя мрами предосторожности. Я пошелъ по дорог къ Хомандсбинъ.

Гансъ Паули Петерсенъ былъ студентъ изъ крестьянъ, жившій во двор на чердак, въ пятомъ этаж: слдовательно, Гансъ Паули Петерсенъ былъ бдный человкъ, но, если у него есть лишняя крона, онъ ее отдастъ, это также врно, какъ-будто она у меня уже въ карман. Въ продолженіе всей дороги я радовался этой кром — такъ я былъ увренъ. Когда я подошелъ къ двери, она оказалась закрытой. Мн пришлось позвонить.

— Я хотлъ бы видть студента Петерсена,— сказалъ я и хотлъ войти: я зналъ его комнату.

— Студентъ, Петерсенъ,— повторила горничная,— это тотъ, который жилъ на чердак? Онъ перехалъ, но куда, она не знаетъ, а письма онъ просилъ переслать Герменсену на Тольдбюдгаде, и она назвала номеръ.

Полный надежды и вры, я спускаюсь по всей Тольдбюдгаде, чтобы справиться объ адрес Ганса Паули. Это былъ послдній исходъ, и мн нужно за него ухватиться. Дорогой я проходилъ мимо одной новой постройки, передъ которой стояли 2 столяра и строгали. Я порылся въ куч, досталъ дв блестящія стружки, одну сунулъ въ ротъ, а другую въ карманъ, затмъ я продолжалъ свой путь. Я стоналъ отъ голода. Въ одной булочной я увидлъ удивительно большой хлбъ за 10 ёръ, самый большой хлбъ, который вообще можно имть за эту цну.

— Я пришелъ справиться объ адрес студента Петерсена.

Анкеръ Годе, No 10, чердакъ. Собираюсь ли я туда отправиться? Но не буду ли я тогда такимъ добрымъ и не захвачу ли я съ собой нсколько писемъ, пришедшихъ на его имя?

Я иду опять обратно въ городъ по тому самому пути, по которому я пришелъ, прохожу мимо столяровъ, сидвшихъ теперь со своими жестяными горшками между колнъ и вшихъ свой вкусный полуденный завтракъ, прохожу мимо булочной, гд десятиёрочный хлбъ все еще лежитъ на своемъ мст, и достигаю, наконецъ, полумертвый отъ усталости, Анкеръ Гаде. Дверь была открыта, и я поднялся по многочисленнымъ утомительнымъ ступенямъ наверхъ, на чердакъ. Я досталъ письма изъ кармана, чтобы сразу привести Ганса Паули въ хорошее расположеніе духа, какъ только я къ нему войду.

Онъ не откажетъ мн въ услуг, когда я изложу ему вс свои обстоятельства, нтъ, наврно нтъ — у него такая благородная душа…

На двери я нашелъ его карточку: ‘Г. П. Петерсенъ, студентъ теологіи, ухалъ домой’.

Я слъ, слъ на холодный полъ, задыхаясь, усталый и разбитый. Нсколько разъ я повторялъ машинально: ‘Ухалъ домой, ухалъ домой!’ затмъ я замолчалъ. Нтъ ни слезъ, ни чувства, ни мысли. Съ широко раскрытыми глазами я сидлъ и пристально смотрлъ на письма, не будучи въ состояніи что-либо предпринять. Такъ прошло минутъ десять, двадцать, а можетъ-быть больше, я все сидлъ на томъ же самомъ мст и не шевелился. Это мрачное раздумье походило на сонъ. Я услышалъ шаги на лстниц, я всталъ и сказалъ:

— Я ищу студента Петерсена, вотъ два письма для него.

— Онъ ухалъ домой,— отвчаетъ женщина.— Но посл праздниковъ онъ вернется, если хотите, я могу взять его письма.

— Да, благодарю васъ, мн это очень пріятно, онъ найдетъ ихъ, какъ только вернется. Въ нихъ, можетъ-быть, есть что-нибудь серьезное. Прощайте,

Спустившись внизъ, я сказалъ громко посреди улицы, сжавъ кулаки: ‘Я хочу теб кое-что сказать, мой Господь, вдь Ты всемогущъ’.— Я бшено опускаюсь на колни и кричу, стиснувъ зубы къ небу, наверхъ:— ‘Чортъ меня побери, вдь Ты всемогущъ!’

Я сдлалъ нсколько шаговъ и опять остановился. Вдругъ я мняю походку, складываю руки, склоняю голову на бокъ и спрашиваю сладкимъ, благочестивымъ голосомъ:

— А призывалъ ли ты его на помощь, дитя мое?

Это звучало фальшиво.

— Съ большой буквы! Съ большой! Призывалъ ли ты на помощь Его, дитя мое?— Я опускаю голову и отвчаю плаксивымъ голосомъ: нтъ!

И это — тоже звучало фальшиво.

Ты дуракъ, ты не умешь даже лицемрить. Ты долженъ сказать: ‘Да, я призывалъ Господа Бога!’ И ты долженъ подобрать къ своимъ словамъ самую жалобную мелодію, которую ты когда-либо слышалъ. Вотъ что — ну, еще разъ! Да, это уже было лучше! Но ты долженъ вздыхать, вздыхать какъ волынщикъ. Вотъ такъ! хорошо!

И я училъ себя лицемрно, нетерпливо, ударялъ ногой. Когда мн удавалось — ругалъ самого себя дуракомъ, въ то время какъ удивленные прохожіе оборачивались и смотрли на меня.

Я жевалъ не переставая свою стружку и быстро шелъ по улиц. Я не усплъ очнуться, какъ я уже былъ внизу на желзнодорожной площади. Часы на башн показывали половину второго. Я постоялъ нкоторое время и подумалъ. Холодный потъ выступилъ у меня на лбу и скатывался мн въ глаза.— Пойдемъ со мною въ гавань, сказалъ я самъ себ. Разумется, если у тебя есть время. Я поклонился самъ себ и пошелъ внизъ къ гавани.

Тамъ стояли корабли, море колыхалось въ солнечномъ сіяніи. Везд оживленное движеніе, рзкіе пароходные свистки, носильщики съ ящиками на плечахъ, подбадривающее пніе нагрузчиковъ на паромы. Торговка пирожками сидитъ недалеко отъ меня и клюетъ своимъ коричневымъ носомъ надъ товаромъ, весь столикъ соблазнительно заваленъ всякими лакомствами, я невольно отворачиваюсь отъ этого зрлища. Запахъ ды разносится но всей набережной. Фу! Окно настежь, я обращаюсь къ господину, сидящему рядомъ со мной, и указываю ему вс неудобства съ этими торговками… Нтъ? Но, вдь, согласитесь, что… Но въ этомъ мой сосдъ увидлъ наглость и не далъ мн даже договорить до конца, онъ поднялся и пошелъ. Я тоже всталъ и пошелъ за нимъ, твердо ршивъ доказать человку его заблужденіе.

— Даже съ точки зрнія санитарнаго вопроса,— сказалъ я и ударилъ его по плечу.

— Извините меня, но я не здшній и ничего не смыслю въ санитарномъ вопрос,— сказалъ онъ, пристально посмотрвъ на меня.

Это совсмъ мняетъ дло, если онъ не здшній… Можетъ быть я могу чмъ-нибудь ему служить? Быть проводникомъ? Нтъ? Это доставитъ мн удовольствіе, а ему ничего не будетъ стоить.

Но человкъ во что бы то ни стало хотлъ отдлаться отъ меня и быстро добжалъ черезъ улицу на другую сторону.

Я опять вернулся къ своей скамейк и слъ. У меня было такъ неспокойно на душ, а шарманка, игравшая тамъ наверху, еще больше безпокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочекъ Вебера, маленькая двочка подпвала. Флейтообразный, страдальческій звукъ шарманки пронизываетъ, мои нервы начинаютъ дрожать, какъ-будто музыка въ нихъ отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напвать. И что только не приходитъ въ голову, когда голоденъ. Я чувствую, какъ эти звуки овладваютъ мною, какъ я таю въ этихъ звукахъ и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, въ свтящіяся сферы.

— Одну ёру,— говоритъ моя маленькая двочка, пвшая съ шарманкой, и протягиваетъ оловянную тарелку,— одну лишь ёру!

— Да,— говорю я какъ-то неувренно, вскакиваю и начинаю рыться въ карманахъ. Но двочка думаетъ, что я хочу надъ ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это нмое терпніе было уже слишкомъ мучительно для меня, лучше бы она меня ругала, боль овладла мной и я окликнулъ ее.— У меня нтъ ни одного хеллера,— сказалъ я,— но я тебя не забуду, можетъ-быть, даже завтра. Какъ тебя зовутъ? А! Красивое имя, я его не забуду. Итакъ, значитъ, до завтра.

Но я понялъ, что она мн не вритъ, хотя она не сказала ни слова, и я плакалъ отъ отчаянія, что эта уличная двочка не хотла мн врить. Я еще разъ окликнулъ ее, я быстро разстегнулъ свой пиджакъ и хотлъ отдать ей свой жилетъ.

— Подойди же, я теб ничего не сдлаю.— Но оказалось, что у меня нтъ жилета.

Какъ могъ я его искать! Вотъ уже нсколько недль прошло съ тхъ поръ, какъ онъ былъ у меня. Пораженная двочка не хотла дольше ждать и быстро убжала. И я долженъ былъ отпустить ее. Люди столпились вокругъ меня и громко смялись, сквозь нихъ протиснулся полицейскій, пожелалъ узнать, что случилось.

— Ничего,— говорю я,— ровно ничего! Я хотлъ только отдать маленькой двочк свой жилетъ… Для ея отца… Надъ этимъ нечего смяться, я бы могъ пойти домой и надть другой.

— Не устраивайте зрлища на улиц!— сказалъполицейскій,— маршъ! — и онъ толкаетъ меня впередъ.— Это ваши бумаги?— крикнулъ онъ мн вслдъ.

Да, чортъ возьми, это вдь моя газетная статья! Какъ могъ я быть такимъ неосторожнымъ!

Я беру свою рукопись, удостовряюсь, что все въ порядк, и иду прямо въ редакцію, на городской башн было теперь 4 часа.

Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, какъ воръ, по лстниц и стою у двери, совершенно безпомощный. Что теперь длать? Я облокачиваюсь о стну, пристально смотрю на камни и размышляю. У моихъ ногъ лежитъ булавка, я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отржу пуговицы отъ пиджака? Что бы я могъ за нихъ получитъ? Можетъ-быть, это не принесло бы мн никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взялъ ихъ, осмотрлъ со всхъ сторонъ и нашелъ ихъ совсмъ хорошими, новыми. Это была хорошая мысль, я ихъ отржу своимъ перочиннымъ ножомъ и отнесу въ погребокъ ‘дяденьки’… Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я началъ отпарывать одну пуговицу за другой, при чемъ я велъ слдующій разговоръ самъ съ собой:

‘Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положеніе… Вы говорите, он ношены? Не болтайте вздоръ!

Я хотлъ бы видть, кто свои пуговицы мене изнашиваетъ, чмъ я. Я всегда хожу съ разстегнутымъ пиджакомъ, долженъ вамъ сказать, это моя привычка, моя особенность. Нтъ, нтъ, если вы не хотите, тогда… Но неужели я не могу получить за нихъ и 10 ёръ? Но, Боже мой, кто же говоритъ, что вы должны? Вы можете заткнуть свой ротъ и оставить меня въ поко… Да, да, да, позовите полицію! Я подожду здсь, пока вы позовете полицейскаго. Я ничего у васъ не украду… Ну, до свиданія, до свиданія! Мое имя Тангенъ, я немножко покутилъ…’

Кто-то спускается по лстниц, я тотчасъ же вернулся къ дйствительности, узнаю человка съ ножницами и сую пуговицы въ карманъ. Онъ проходитъ мимо, не отвчая даже на мой поклонъ, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редактор.

— Его нтъ.

— Вы лжете! — сказалъ я, и съ нахальствомъ, удивившимъ меня самого, я продолжаю:— я долженъ съ нимъ поговорить о неотложномъ дл. Нкоторыя сообщенія изъ Штифтсгардена.

— Но разв вы не можете мн этого сказать?

— Вамъ?— возразилъ я и осмотрлъ его съ ногъ до головы.

Это помогло. Онъ тотчасъ пошелъ со мной назадъ и открылъ мн дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснулъ зубы, чтобы пріободриться, постучалъ и пошелъ въ бюро редактора.

— Здравствуйте! А, это вы,— сказалъ онъ любезно,— пожалуйста, садитесь!

Мн было бы легче, если бъ онъ указалъ мн на дверь, слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвчалъ.

— Пожалуйста, извините меня…

— Садитесь,— повторилъ онъ.

Я слъ и объявилъ, что у меня опять есть статья для него и мн ужасно хотлось бы, чтобы она попала въ газету. Я очень много работалъ надъ ней, она стояла мн большого напряженія силъ.

— Я ее прочту,— сказалъ онъ и взялъ ее.— Вы, вроятно, прикладываете стараніе ко всему тому, что пишете, но вы черезчуръ рзки. Если бы вы были боле разсудительны! Черезчуръ лихорадочны! Но я прочту вашу статью! — и съ этими словами онъ повернулся къ своему столу.

Я продолжалъ сидть. Могъ ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу такъ лихорадочно? Онъ, наврно, мн поможетъ.— это были для него не впервые.

Я поднялся. Гм… Но, когда я послдній разъ былъ у него, онъ жаловался на недостатокъ денегъ, даже куда-то посылалъ кассира за моимъ гонораромъ. Можетъ-быть и теперь дло такъ обстоитъ. Нтъ, не нужно этого длать. Разв я не видлъ, что онъ въ самомъ разгар работы?

— Что прикажете?— спросилъ онъ.

— Ничего,— отвтилъ я, стараясь говорить спокойне.— Когда я могу навдаться?

— Ахъ, когда вы будете проходить мимо,— отвчалъ онъ.— Такъ, черезъ нсколько дней.

Я не могъ произнести своей просьбы, любезность этого человка совсмъ очаровала меня, и я хотлъ показать, что умю цнить людей. Лучше погибнуть съ голоду. Съ этимъ я вышелъ.

Даже тогда, когда я уже вышелъ и снова началъ испытывать мученія голода, я не раскаивался, что оставилъ бюро, не попросивъ кроны. Я вытащилъ изъ кармана вторую стружку и сунулъ ее въ ротъ. Это опять помогло. Почему я не длалъ этого раньше? ‘Постыдись,— сказалъ я громко.— Неужели ты могъ подумать о томъ, чтобъ попросить у этого человка крону и этимъ привести его въ затруднительное положеніе’. И я даже сталъ читать себ нотацію по поводу моей подлости, которую я хотлъ совершить. ‘Это Богъ знаетъ, что такое! — сказалъ я.— Обивать человку пороги и чуть не царапать ему глаза, только изъ-за того, что теб нужна крона, несчастная собака! Маршъ! Скорй, скорй, ты, негодяй! Я тебя проучу!’

Чтобы наказать себя, я началъ бгать по улицамъ, подгоняя себя ругательствами, и кричалъ на себя свирпо, когда мн хотлось отдохнуть. Между тмъ я зашелъ очень далеко на Билестреде. Когда я, наконецъ, остановился, готовый заплакать отъ злости, что я не могъ бжать дальше. я задрожалъ всмъ тломъ и опустился на чье-то крыльцо. ‘Нтъ, ты стой’, сказалъ я. И, чтобы хорошенько себя промучить, я опять всталъ и заставилъ себя постоятъ, затмъ я началъ глумиться самъ надъ собой, надъ собственной своей испорченностью. Наконецъ, по истеченіи нсколькихъ минутъ, я далъ себ разршеніе ссть, но и тогда я выбралъ самое неудобное мсто на крыльц.

Боже мой, какъ хорошо отдохнуть немного! Я отеръ потъ со лба и глубоко вздохнулъ. Какъ я бжалъ! Но я не жаллъ объ этомъ, это было заслужено. И какъ я могъ только подумать о томъ, чтобы допросить крону? Вотъ теперь и послдствія. Я началъ кротко вспоминать, какъ бы поступила моя мать. Я расчувствовался, уставшій и обезсиленный, и началъ плакать. Тихія искреннія слезы, искреннее рыданіе безъ слезъ.

Съ четверть часа или даже больше я просидлъ на томъ же самомъ мст. Люди приходили, уходили, но никто не мшалъ мн.

Повсюду играли маленькія дти, по ту сторону улицы на дерев пла птичка.

Ко мн подошелъ городовой.

— Зачмъ вы здсь сидите?— спрашиваетъ онъ.

— Зачмъ я здсь сижу? Удовольствія ради.

— Вотъ уже съ полчаса, какъ я слжу за вами,— сказалъ онъ.— Вы здсь сидите цлые полчаса.

Приблизительно. Что вы отъ меня хотите?

Я всталъ и съ досадой пошелъ дальше.

Придя на площадь, я остановился и посмотрлъ на улицу. ‘Сижу удовольствія ради’. Разв это былъ отвтъ? Ты долженъ бы сказать: отъ усталости — и притомъ жалостливымъ голосомъ. У тебя овечья голова, ты никогда не научишься льстить, и притомъ ты долженъ былъ бы закашлять, какъ больная лошадь’.

Дойдя до пожарной сторожки, я остановился. Новая мысль. Я щелкнулъ пальцами, громко расхохотался, чмъ привелъ всхъ прохожихъ въ удивленіе и сказалъ: ‘Нтъ, теперь ты пойдешь къ пастору Левіону. Это ты непремнно долженъ сдлать. Да ну, хоть опыта ради. Теб нечего терять при этомъ’.

Сегодня такая прелестная погода.

Я вошелъ въ книжный магазинъ Наши, отыскалъ адресъ пастора Левіона въ адресномъ календар и отправился дальше. ‘Теперь удается,— сказалъ я.— Теперь безъ глупыхъ выходокъ! Ты говоришь, совсть? Безъ глупостей, ты черезчуръ бденъ, чтобы думать о совсти’. Ты совсмъ изголодался, приходишь съ важнымъ обстоятельствомъ, дломъ первой необходимости. Но ты, долженъ склонить голову на бокъ и говорить нараспвъ. Ты этого не хочешь, нтъ? Тогда я ни одного шага не сдлаю, знай это. Итакъ, ты находишься въ состояніи борьбы, борешься съ силами мрака и тьмы, съ чудовищами сомннія и чадами преисподней, алчешь вина и млека небеснаго. Вотъ ты стоишь, и нтъ масла въ твоемъ свтильник. Но ты вдь вришь въ милость Божію, ты не потерялъ вру! Ты долженъ скрестить руки и имть такой видъ, какъ-будто ты вришь въ милосердіе. Что касается твоего мамона, то ты ненавидишь его во всякомъ образ, хотя теб и были бы желательны и необходимы нсколько кронъ на молитвенникъ и поминальникъ за пару кронъ’… Я стоялъ передъ дверью пастора и читалъ: ‘Бюро открыто отъ 12—4’.

Теперь безъ всякихъ глупостей,— сказалъ я,— теперь нужно быть серьезнымъ! Вотъ такъ, голову внизъ — еще немножко… Затмъ я дернулъ за ручку звонка.

— Мн хотлось бы поговорить съ господиномъ пасторомъ! — сказалъ я горничной, но я никакъ не могъ прибавить къ этому имени Божьяго.

— Онъ вышелъ,— отвчала она.

— Вышелъ?! Вышелъ!

Это разбило вс мои планы, уничтожило все то, что я собирался сказать. И къ чему тогда былъ этотъ безконечный путь?

— У васъ какое-нибудь спшное дло?— спросила горничная.

— Нтъ, ни въ какомъ случа! — возразилъ я.— Ни въ какомъ случа! Просто погода такая прекрасная, и я зашелъ, чтобы навстить г. пастора.

Мы стояли другъ противъ друга. Я охотно ударилъ бы себя въ грудь, чтобы она обратила вниманіе на мою булавку, скалывавшую мой пиджакъ, глазами я умолялъ ее посмотрть, зачмъ я пришелъ, но бдняжка ничего не понимала.

— Прекрасная погода, да, да… А госпожи пасторши тоже нтъ дома?

Нтъ, она дома, но у нея мигрень, она лежитъ на соф и не можетъ шевельнуться… Можетъ-быть, я хочу оставить записку?

— Нтъ, я иногда длаю такія прогулки, движенія ради. Это такъ полезно посл ды.

Я повернулъ назадъ. Къ чему дольше еще болтать? Кром того у меня кружилась голова. Меня сталъ разбирать смхъ.

‘Бюро открыто отъ 12—4’, я постучалъ часомъ позже — время благодати миновало.

На Сторторф я слъ на скамейку у церкви. Боже мой, какъ все мрачно было для меня! Я не плакалъ, я черезчуръ усталъ, до крайности изнуренный, я сидлъ, ничего не предпринимая, не шевелясь, я совсмъ изголодался. Грудь горла, боль въ желудк была невыносима. Жеваніе стружки уже боле не помогало, мои челюсти устали отъ безплодной работы, и я предоставилъ имъ покой. Кром того, кусочекъ коричневой апельсинной корки, которую я поднялъ на улиц и началъ сосать, вызвалъ тошноту, я былъ боленъ, жилы на рукахъ вздулись и посинли.

И чего еще мн ждать?

Я пробгалъ весь день, чтобы отыскать крону, чтобы продлить жизнь на какой-нибудь часъ. Разв, въ сущности говоря, не все равно, случится ли неизбжное днемъ раньше или днемъ позже? Если бы я велъ себя, какъ порядочный человкъ, я уже давно бы отправился домой, легъ бы и предоставилъ все судьб. Мои мысли въ эту минуту были совсмъ ясны. Теперь я хотлъ бы умереть, теперь осень, и все погружается въ сонъ. Я испробовалъ вс средства, исчерпалъ всевозможные источники. Я началъ углубляться въ эти мысли и каждый разъ, какъ у меня являлась надежда на возможность спасенія, я шепталъ какъ-то разсянно: ‘Ты глупецъ, ты вдь уже началъ умирать!’ Но вдь мн нужно написать еще нсколько писемъ, все приготовить, самому быть наготов: мн нужно умыться и скромно убрать свою постель.

Голову я положу на блый листъ бумаги,— самое чистое, что у меня вообще есть, а зеленое одяло я могъ бы…

Зеленое одяло! Вдругъ я очнулся, кровь бросилась мн въ голову и началось сильное сердцебіеніе. Я всталъ со скамейки и иду дальше. Жизнь снова закипла во всхъ моихъ фибрахъ, и я безпрестанно повторяю: ‘Зеленое одяло! Зеленое одяло!’ Я иду все скоре, какъ-будто нужно кого-нибудь догнать, и, нсколько минутъ спустя, я уже дома въ своей жестяной мастерской.

Не останавливаясь и не колеблясь въ своемъ ршеніи, я подхожу къ постели и сворачиваю одяло Ганса Паули. Это еще спасетъ меня! Глупый голосъ, ворчавшій когда-то на этотъ первый безчестный поступокъ, первое пятно на моей совсти,— давно уже умолкъ. Я не добродтельный идіотъ и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного разсудка.

Я взялъ одяло подъ-мышку и направился къ Штенерсгаде No 5.

Здсь я постучалъ и вошелъ въ первый разъ въ большую, незнакомую мн залу, звонокъ у двери зазвонилъ самымъ отчаяннымъ образомъ надъ моей головой. Изъ сосдней комнаты выходитъ человкъ съ полнымъ ртомъ и жуетъ, онъ подходитъ, къ дрилавку

— Пожалуйста, дайте мн полкроны за мои очки!— говорю я.— Черезъ нсколько дней я непремнно ихъ выкуплю!

— Что? Но вдь это стальные очки!

— Да.

— За нихъ я ничего не могу дать.

— Нтъ, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка съ моей стороны. Вотъ здсь у меня одяло, которому я не могу найти настоящаго примненія, и я подумалъ, что, можетъ-быть, вы можете освободить меня отъ него.

— Къ сожалнію, у меня цлый складъ одялъ,— возразилъ онъ, а когда я его развернулъ, онъ бросилъ взглядъ на него и воскликнулъ:

— Нтъ, извините-съ, я не могу его взять!

— Я хотлъ вамъ сперва показать обратную сторону,— сказалъ я,— другая сторона гораздо лучше.

— Да, да, но это ничего не поможетъ, я не хочу его, и вамъ ни одинъ человкъ не дастъ и 10 ёръ за него.

— Это дйствительно правда, многаго оно не стоитъ, но я думалъ, что оно вмст съ какимъ-нибудь другимъ старымъ одяломъ можетъ пойти на аукціонъ.

— Очень возможно, но вамъ это не принесетъ никакой пользы.

— 25 ёръ?— спросилъ я.

— Нтъ, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже имть его въ дом.

Я взялъ опять свое одяло подъ-мышку и направился домой.

Я сдлалъ такъ, какъ-будто ничего не случилось, постлалъ его на постель, разгладилъ его по своему обыкновенію и старался уничтожить всякій слдъ своего проступка.

Въ моментъ, когда я ршился на мошенничество, моя голова очевидно была не въ порядк, и, чмъ дольше я думалъ о своемъ покушеніи, тмъ ужаснй оно мн казалось.

Мною овладлъ припадокъ слабости, больше ничего. Какъ только я попалъ въ эти сти, такъ сейчасъ же почувствовалъ, что къ добру все это не приведетъ, и потому затялъ исторію съ очками.

Я радовался тому, что мн не удалось довести до конца преступленіе, которое омрачило бы послдніе дни моей жизни.

Снова пошелъ я шататься по улицамъ, снова слъ на скамью у церкви Спасителя и опустилъ голову на грудь въ полномъ изнеможеніи отъ послднихъ волненій, больной и умирающій съ голоду. Такъ проходило время.

Этотъ послдній часъ я хотлъ провести на воздух, здсь было свтле, чмъ дома: кром того, мн казалось, что на свжемъ воздух страданія не такъ сильны. Домой я всегда успю притти.

Я поднялъ маленькій камешекъ, обтеръ его рукавомъ и положилъ въ ротъ, чтобы только что-нибудь жевать, но я сидлъ не шевелясь, не поворачивая даже глазъ. Люди приходили и уходили, шумъ экипажей, топотъ лошадей, людскіе голоса раздавались въ воздух.

— Однако, не попытать ли заложить пуговицы? Я очень боленъ, мн надо итти домой, а ‘дядюшка’ какъ-разъ по дорог.

Наконецъ я поднялся и потащился, еле волоча ноги, по улицамъ. Голова моя горла какъ въ лихорадк, и я торопился по мр силъ.

Мн снова приходилось итти мимо пекарни, гд былъ выставленъ хлбъ.

— Нтъ, мы здсь не остановимся,— сказалъ я себ съ напускной важностью. А что, если я войду и попрошу кусокъ хлба? Мимолетная, молніеносная мысль! Нтъ! — прошепталъ я и покачалъ головой. Я пошелъ дальше.

Въ дверяхъ пассажа стояла влюбленная парочка и шушукаласъ, дале изъ окна выглянула молодая двушка. Я шелъ медленно, стараясь длать видъ, какъ-будто что-то обдумываю. Двушка вышла на улицу.

— Что съ тобой, старикъ? Боленъ? И что у тебя за рожа! — съ этими словами двушка быстро убжала.

Я остановился. Вроятно, я очень отощалъ и глаза вылзаютъ изъ орбитъ. Какой у меня долженъ быть видъ! Быть живымъ и походить на мертвеца, вотъ какую штуку сыгралъ со мной голодъ. И въ послдній разъ во мн вспыхнуло бшенство и пробжало по всму тлу. И что у тебя за рожа! А у меня голова на плечахъ, подобной которой надо еще поискать, и кулаки, да проститъ мн Господь, которыми я могъ бы истолочь въ порошокъ любого носильщика. И при всемъ этомъ я долженъ умирать съ голоду въ Христіаніи. Былъ ли въ этомъ какой-нибудь смыслъ?

День и ночь я работалъ какъ волъ, глаза свои проглядлъ на книгахъ, изнурилъ голодомъ свой разсудокъ — и для какого чорта! Даже уличныя двчонки смются надо мной. Но теперь довольно! — понимаешь ли ты?— довольно, чортъ возьми.

Въ припадк нараставшаго бшенства, скрежеща зубами, сознавая свое безсиліе, плача и ругаясь, я побрелъ дальше, не оглядываясь на прохожихъ. Я снова началъ мучить себя, ударялся головой о фонарные столбы, накалывалъ руки о гвозди, кусалъ языкъ, когда онъ говорилъ несвязно, и хохоталъ какъ бшеный каждый разъ, когда причинялъ себ боль.

— Но что же мн теперь длать?— спросилъ я себя, наконецъ. И, топнувъ два раза ногой, я повторилъ:— Что же мн длать?

Въ это время мимо меня проходитъ какой-то господинъ и говоритъ мн со смхомъ:

— Пойди въ сумасшедшій домъ.

Я посмотрлъ ему вслдъ. То былъ одинъ изъ извстныхъ дамскихъ докторовъ, по прозвищу ‘герцогъ’.

Даже онъ не понималъ моего состоянія, человкъ, котораго я зналъ, чью руку я пожималъ. Я успокоился. Да, я схожу съ ума, онъ правъ. Я чувствую, какъ безуміе разливается у меня по жиламъ, приливаетъ къ моему мозгу. Такимъ образомъ вс это должно кончиться. Да, да! Я снова продолжалъ свой медленный, грустный путь. Тамъ я найду, наконецъ, мирный пріютъ.

Вдругъ я остановился. ‘Но меня вдь не запрутъ!— говорю я,— нтъ, этого не будетъ!’ Отъ страха я говорилъ хриплымъ голосомъ. Я просилъ, молилъ, чтобы меня не запирали. Я опять тогда попаду въ ратушу, въ темную камеру, безъ малйшаго луча свта. Нтъ, ни за что. Есть еще исходъ, нужно только найти его. Надо подумать, времени у меня довольно. Я буду ходить изъ дома въ домъ, да вотъ, напримръ, нотный торговецъ Эйслеръ? Я еще не былъ у него. Онъ посовтуетъ мн что нибудь. Я чуть не плакалъ отъ умиленія. Только бы не быть запертымъ.

Эйслеръ? Можетъ быть, это было указаніе свыше? Это имя вспомнилось мн случайно, и живетъ онъ такъ далеко. Тмъ не мене я отыщу его, я буду итти медленно и тмъ временемъ немного успокоюсь. Я зналъ дорогу, въ былое время я часто бывалъ у него и закупалъ много нотъ. Могу ли я попросить у него полкроны! Но это можетъ затруднить его, лучше попрошу у него цлую.

Я вошелъ въ лавку и спросилъ хозяина, мн указали на его конторку, тамъ сидлъ человкъ, одтый по послдней мод, и просматривалъ счета.

Я пробормоталъ извиненіе и изложилъ свою просьбу. Будучи вынужденнымъ обстоятельствами обратиться къ нему… на самое короткое время… Какъ только я получу гонораръ за мою газетную статью… Онъ окажетъ мн этимъ сущее благодяніе.

Еще не усплъ я докончить, какъ онъ повернулся къ конторк и продолжалъ свою работу.

Когда я замолчалъ, онъ покосился на меня, покачалъ своей красивой головой и сказалъ: ‘Нтъ’. Только нтъ. Ни объясненій, ни лишнихъ словъ, ничего.

Мои колни тряслись, я долженъ былъ опереться о шкапчикъ. Я еще разъ попробую. Почему мн пришло на память именно его имя? Я почувствовалъ колотье въ лвомъ боку и облился потомъ. — Гм… Обстоятельства мои очень плохи и, къ сожалнію, я совсмъ боленъ,— сказалъ я, я смогу вамъ, наврное, возвратить это черезъ нсколько дней.— Неужели онъ не будетъ настолько добръ?

— Отчего вы, любезнйшій, обращаетесь именно ко мн? — спросилъ онъ.— Вы ко мн пришли съ улицы, вы мн совершенно незнакомы, ступайте въ редакцію, гд васъ знаютъ.

— Только хоть на этотъ вечеръ,— сказалъ я,— редакція уже заперта, а я такъ страшно голоденъ.

Онъ продолжалъ качать головой, качалъ ею даже тогда, когда я уже взялся за дверную ручку.

— Прощайте,— сказалъ я.

‘Значитъ, не было указанія свыше’, подумалъ я и горько улыбнулся. Я потащился обратно изъ одного квартала въ другой, садясь по временамъ отдыхать на лстниц. Только бы меня не заперли. Страхъ передъ заключеніемъ преслдовалъ меня все время и не давалъ мн покоя. Каждый разъ, какъ я видлъ на своемъ пути городового, я старался проскользнуть незамтно въ переулокъ, чтобы избгнуть съ нимъ встрчи.

— Ну-съ, отсчитаемъ теперь сто шаговъ,— сказалъ я,— и попытаемъ cчастья. Должно же когда-нибудь мн повезти…

То была маленькая торговля шерстью, въ которой я никогда не былъ раньше. Одинъ человкъ стоялъ за прилавкомъ, въ глубин комнаты — контора съ фарфоровой дощечкой съ надписью на дверяхъ и длинные ряды запакованныхъ ящиковъ. Я подождалъ ухода послдней покупательницы, молоденькой дамы, съ ямочками на щекахъ.— Какая хорошенькая! Я не пытался даже произнести на нее впечатлніе со своей булавкой на пиджак и отвернулся, едва удержавъ рыданіе.

— Что вамъ угодно?— спросилъ приказчикъ.

— Хозяинъ дома?— спросилъ я.

— Въ настоящее время онъ путешествуетъ въ горахъ, въ Іотунгеймен,— сказалъ онъ, — у васъ къ нему дло?

— Я хочу попросить у него нсколько ёръ на ду,— сказалъ я, силясь улыбнуться,— я голодаю, и у меня нтъ ни гроша.

— Значитъ, вы такъ же богаты, какъ и я,— возразилъ тотъ, приводя въ порядокъ пакеты съ шерстью.

— О, не отталкивайте меня, не длайте этого, — сказалъ я и почувствовалъ, какъ я весь похолодлъ.— Я умираю съ голоду, вотъ уже нсколько дней, какъ я ничего не лъ.

Съ серьезнымъ лицомъ, не говоря ни слова, онъ началъ выворачивать одинъ карманъ за другимъ. Можетъ-быть я ему не врю?

— Только пять ёръ! Черезъ нсколько дней я принесу вамъ за это десять.

— Другъ мой любезный, ужъ не хотите ли вы заставить меня обобрать для васъ кассу?— спросилъ онъ нетерпливо.

— Да, сказалъ я,— да, возьмите 5 ёръ изъ кассы.

— Не на того напали,— сказалъ онъ и прибавилъ:— больше намъ не о чемъ говорить.

Умирая съ голоду и сгорая отъ стыда, я вышелъ изъ лавки. Изъ-за жалкой кости я особачился и все-таки не добился ея! Нтъ, долженъ же настать всему этому конецъ. Это зашло слишкомъ далеко. Столько лтъ я выдерживалъ съ гордостью вс испытанія,— твердо переносилъ не одинъ тяжелый часъ, а теперь я дошелъ до низкаго нищенства. Этотъ день запятналъ меня навсегда. Я не погнушался плакать передъ торгашами. И къ чему все это привело? Нтъ, меня тошнитъ отъ отвращенія къ самому себ! Да, да, пора положить всему этому конецъ! Однако, что, если запрутъ мои ворота? Мн нужно поторапливаться, если я не хочу провести ночь въ ратуш…

Мысль эта поддержала мои силы: я не хочу спать въ ратуш. Слава Богу, на башн Спасителя только 7 часовъ. У меня еще 3 часа впереди. А какъ я испугался.

‘Я все, все испробовалъ, я сдлалъ все, что могъ, и въ продолженіе цлаго дня мн ни разу не повезло. Если я разскажу это, никто мн не повритъ, а если запишу, будутъ говорить, что это выдумано. Да, да, длать было нечего, теперь прежде всего не нужно ходить и стараться растрогать кого-нибудь. Фу! Меня просто тошнитъ, увряю тебя, мой другъ, ты мн, благодаря этому, просто противенъ! Разъ исчезла надежда, то уже навсегда. А не могъ бы я украсть горсточку овса въ конюшн?’ Мн немного полегчало.

Я двинулся черепашьимъ шагомъ домой. Къ счастью, я почувствовалъ впервые въ этотъ день жажду и пошелъ отыскивать мстечко, гд бы могъ напиться. Отъ базара я отошелъ слишкомъ далеко, а въ частный домъ я не хотлъ заходить, можетъ быть подождать, пока я дойду до дому? Это будетъ не позже, чмъ черезъ четверть часа. Потомъ неизвстно, удержитъ ли мой желудокъ глотокъ воды и не станетъ ли мн отъ него хуже.

— А пуговицы? Он еще не пускались въ ходъ! — Я остановился и засмялся. Вотъ еще надежда! Я еще не окончательно погибъ. 10 ёръ я, конечно, получу за нихъ, завтра раздобуду еще 10, а въ четвергъ получу гонораръ за свой фельетонъ. Я надялся, что все еще можетъ пойти хорошо. И какъ это я не вспомнилъ раньше о пуговицахъ! Я досталъ ихъ изъ кармана и разглядывалъ на ходу, отъ радости у меня темнло въ глазахъ, и я больше не видлъ улицы, по которой шелъ.

Какъ мн хорошо знакомъ этотъ огромный подвалъ, мое убжище въ темные вечера, мой другъ и кровопійца! Все мое имущество, вещь за вещью исчезли здсь, вс мои мелочи, послдняя книга… Въ дни аукціона я любилъ заходить сюда и радовался, если книги мои попадали въ хорошія руки. У актера Магельсена были мои часы, и я чуть не гордился этимъ. Журналъ съ моими первыми стихотворными опытами купилъ одинъ знакомый, а сюртукъ — фотографъ для отдачи его на прокатъ своимъ кліентамъ. Противъ этого ничего нельзя было: возразить. Я приготовляю пуговицы и вхожу.

— Не къ спху,— говорю я отъ страху, что помшаю ему и приведу въ дурное настроеніе духа.

Голосъ мой звучитъ какъ-то странно, глухо, такъ что я самъ съ трудомъ узнаю его, а сердце стучитъ, какъ молотокъ. Онъ обернулся ко мн со своей обычной любезной улыбкой, уперся ладонями о прилавокъ и вопросительно поглядлъ на меня.

— Вотъ у меня есть кое-что. Я хотлъ спросить, не можетъ ли это вамъ пригодиться… дома мн попались подъ руку, увряю васъ, это такъ, ради шутки… нсколько пуговицъ.

— Ну, что такое, какія пуговицы?— И онъ близко подошелъ къ моей рук.

Не дастъ ли онъ мн за нихъ нсколько ёръ… сколько пожелаетъ, я заране согласенъ…

— За эти пуговицы? — ‘Дядюшка’ удивленно смотритъ мн въ глаза.— За эти пуговицы?

— Ну да, сколько можете, на сигару… Я случайно проходилъ мимо и зашелъ.

Ростовщикъ захохоталъ и вернулся, не говоря ни слова, къ своей конторк. Я продолжалъ стоять, собственно говоря, я ни на что не надялся, и вмст съ тмъ надялся на какую-то помощь. Смхъ его для меня былъ смертнымъ приговоромъ. Теперь ничего не выйдетъ и съ очками.

— Я дамъ и очки на придачу, само собой разумется,— сказалъ я и снялъ ихъ.— Только 10 ёръ, ну хоть пять.

— Вы знаете, что я ничего не могу дать вамъ за ваши очки,— сказалъ ‘дядюшка’. Я уже вамъ это раньше говорилъ.

— Но мн нужна марка,— сказалъ я глухо.— Я не могу даже отослать письма, которое мн нужно написать.— Дайте мн хоть марку въ 10 или 5 ёръ.

— Уйдите вы, ради Бога! — воскликнулъ онъ съ нетерпливымъ жестомъ.

‘Да, да, что же, пускай!’ сказалъ я себ. Машинально я опять надлъ очки, взялъ пуговицы и вышелъ. Я пожелалъ ему покойной ночи и закрылъ за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего длать. Передъ дверью погреба я остановился и еще разъ взглянулъ на пуговицы.— Какъ же это онъ не взялъ ихъ,— сказалъ я.— Вдь это почти совсмъ новыя пуговицы, не понимаю.

Пока я предавался этимъ размышленіямъ, кто-то прошелъ мимо меня и спустился въ подвалъ. Второпяхъ онъ толкнулъ меня, мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрлъ ему вслдъ.

— Ахъ, это ты?— сказалъ кто-то вдругъ внизу на лстниц. Онъ опять спустился, я узналъ его.— Боже мой, какой у тебя видъ! — сказалъ онъ.— Что ты длалъ тамъ внизу?

— Такъ, дла. И ты, видно, туда же.

У меня подкашивались ноги, я оперся о стну и протянулъ ему руку съ пуговицами.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ,— нтъ, это зашло черезчуръ далеко!

— Покойной ночи,— сказалъ я и хотлъ уходить, боясь разрыдаться.

— Нтъ, подожди минутку!

Зачмъ мн ждать? Онъ самъ, вроятно, несетъ, ‘дядюшк’ свое обручальное кольцо, самъ голодалъ, задолжалъ хозяйк.

— Хорошо,— сказалъ я,— если ты скоро вернешься.

— Конечно,— отвчалъ онъ и взялъ меня подъ руку.— Но я теб не врю: я хочу теб кое-что сказать, я теб не врю, ты вдь глупый, самое лучшее, пойдемъ вмст со мной.

Я понялъ его намреніе, вдругъ я почувствовалъ послднюю вспышку стыда и отвчалъ:

— Я не могу, я общалъ быть въ половин восьмого на Беритъ Анкерсъ Гаде и…

— Въ половин восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этимъ часамъ, которые я сейчасъ заложу. Ступай со мной, голодный гршникъ! Я получу, по крайней мр, 5 кронъ на твою долю!

И съ этими словами онъ потащилъ меня за собой.

ЧАСТЬ III.

Цлая недля прошла въ счастьи и довольств.

Я лъ каждый день, мое мужество росло, и я ковалъ желзо, пока горячо. Я работалъ надъ тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бднаго мозга каждую искру, каждую мысль, и я былъ того мннія, что теперь все лучше, чмъ прежде. Послдняя статья, стоившая мн столько бготни и подававшая мн такія надежды, была мн возвращена редакціей, разгнванный и оскорбленный, я тотчасъ же уничтожилъ ее, даже не перечитавъ. На будущее время я ршилъ пристроиться къ какой-нибудь другой газет, чтобы имть больше ходу. Въ худшемъ случа, если и это не поможетъ, я могу найти убжище на корабляхъ, ‘Монахиня’ стоитъ въ гавани подъ парусами, можетъ быть за работу она свезетъ меня въ Архангельскъ или куда бы то ни было. Словомъ, положеніе мое перестало быть безвыходнымъ.

Послдній голодный кризисъ не прошелъ для меня даромъ. У меня цлыми прядями лзли волосы, появили_:сь мучительныя боли, въ особенности по утрамъ, и изнервничался я очень. Когда Іенсъ Олафъ съ громомъ запиралъ внизу конюшню или на дворъ забгала собака и лаяла,— какъ-будто холодъ пронизывалъ меня до мозга костей. Я очень опустился.

День изо дня я корплъ надъ своей работой, едва давая себ время проглотить ду, и снова принимался за свои писаніе. Кровать моя и жалкій, неустойчивый столикъ были забросаны замтками и исписанными листами, надъ которыми я поперемнно работалъ, прибавлялъ что-нибудь новенькое, что мн приходило за день въ голову, перечеркивалъ, освжая изложеніе новыми сильными словечками, все это мн стоило необычайныхъ усилій. Въ одинъ прекрасный день я окончилъ, наконецъ, статью, сунулъ ее въ карманъ, счастливый и довольный, и отправился къ командору. Пора было напрячь вс свои силы, чтобы раздобыть денегъ, у меня ихъ было уже немного.

‘Командоръ’ попросилъ меня посидть минутку — онъ сейчасъ… и продолжалъ писать.

Я оглядлся въ маленькомъ бюро, бюсты, литографіи, вырзки изъ газетъ, огромная корзина для бумагъ, которая, казалось, вотъ сейчасъ поглотитъ цликомъ всего человка. При вид этого бездоннаго зва, этой драконовой пасти, мн стало очень грустно. Корзина имла такой видъ, какъ-будто она раскрыта для того, чтобъ поглощать отвергнутыя работы, новыя разбитыя надежды.

— Какое у насъ число?— спросилъ вдругъ командоръ.

— 28-е,— отвтилъ я, радуясь возможности оказать ему маленькую услугу.

— Да, 28-е.— И онъ продолжалъ писать. Наконецъ, онъ положилъ въ конверты нсколько писемъ, бросилъ въ корзинку какую-то бумагу, положилъ перо, обернулся ко мн и посмотрлъ на меня. Видя, что я стою у дверей, онъ сдлалъ полушутливый, полусерьезный знакъ рукой, указывая мн на стулъ.

Чтобы онъ не увидлъ, что на мн нтъ жилета, я отворачиваюсь и достаю рукопись изъ бокового кармана.

— Маленькая характеристика Корреджіо,— говорю я,— къ сожалнію, она переписана не очень…

Онъ беретъ у меня рукопись и перелистываетъ ее. Лицо его обращено ко мн.

Передо мной былъ человкъ, чье имя я слышалъ еще въ моей ранней юности и чья газета имла на меня въ продолженіе послднихъ лтъ большое вліяніе. Волосы у него курчавые, прекрасные каріе глаза нсколько тревожны, у него привычка по временамъ посапывать. Шотландскій пасторъ не могъ имть боле безобидный видъ, чмъ этотъ писатель, слово котораго всегда оставляло кровавый рубецъ на всемъ, чего касалось. Странное чувство страха и изумленія овладваетъ мною передъ этимъ человкомъ, слезы едва не выступаютъ у меня на глазахъ, и я невольно длаю шагъ впередъ, чтобы сказать ему, какъ глубоко я благодаренъ ему за все, чему онъ научилъ меня, и попросить его не обижать меня: я самъ знаю, что я жалкій писака, которому и безъ того приходится плохо…

Онъ взглянулъ на меня я съ задумчивымъ видомъ сложилъ мою рукопись. Чтобы облегчить ему отказъ, я протянулъ руку и сказалъ:

— Ахъ, нтъ, это, вроятно, вамъ не годится?— И я улыбнулся, чтобъ показать ему, что я отношусь къ этому такъ легко.

— Намъ нужны только общедоступныя вещи,— сказалъ онъ.— Вы знаете, какая у насъ публика. Не можете ли вы упростить это? Или не принесете ли вы что-нибудь боле общепонятное?

Его внимательное обращеніе со мной приводитъ меня въ удивленіе. Я понимаю, что моя работа забракована, но отказъ не могъ быть любезне.

Чтобъ не задерживать его дольше, я говорю:

— Конечно, я это могу.

Я направляюсь къ двери. Гм… Прошу меня извинить, что я напрасно затруднилъ… Я поклонился и взялся за ручку.

— Если вамъ нужно, то вы можете получить немножко впередъ въ счетъ будущаго гонорара. Вы можете это обработать.

Теперь, когда онъ призналъ меня негоднымъ сотрудникомъ, его предложеніе оскорбило меня немного, и я возразилъ:

— Нтъ, благодарю, я и такъ обойдусь. Впрочемъ, весьма благодаренъ! Прощайте.

— До свиданья! — отвчалъ ‘Командоръ’ и снова повернулся къ своему столу.

Итакъ, онъ со мной обращался съ незаслуженнымъ вниманіемъ, и я ему очень благодаренъ за это.— Я никогда, этого не забуду. Я ршилъ не являться къ нему безъ работы, которой я самъ буду доволенъ, я приведу въ изумленіе и командора и за которую онъ сразу мн выдастъ 10 кронъ. Я пошелъ домой и тотчасъ же принялся за писаніе.

Въ послдующіе вечера, когда часовъ около восьми зажигали газъ, со мной регулярно повторялось слдующее событіе.

Каждый разъ при выход изъ воротъ на прогулку посл дневныхъ трудовъ я замчалъ у фонарнаго столба даму въ черномъ, обращавшую ко мн свое лицо и провожавшую меня долгимъ взглядомъ. Я замтилъ, что она была одта всегда въ одно и то же, лицо ея закрывалъ густой вуаль, скрывавшій ея черты и падавшій на грудь, въ рук у нея маленькій зонтикъ съ кольцомъ изъ слоновой кости.

Я встрчалъ ее три раза къ ряду все на томъ же мст, когда я проходилъ мимо нея, она медленно поворачивалась и уходила внизъ по улиц.

Моя нервная натура высунула свои щупальцы, и мною тотчасъ овладло предчувствіе, что ея посщеніе относилось ко мн.

Я готовъ былъ, несмотря на мое плохое платье, заговорить съ ней, спросить, кого она ищетъ, не нуждается ли она въ моей помощи, не могу ли я проводить ее черезъ темные переулки, но меня останавливало неопредленное чувство страха: не будетъ ли это стоитъ стакана вина или поздки на извозчик, а у меня абсолютно не было денегъ, мои пустые карманы дйствовали на меня угнетающе. И у меня не хватало мужества внимательно вглядться въ нее, когда она проходила мимо меня.

Голодъ опять постилъ меня,— со вчерашняго для я ничего не лъ. Это бы еще ничего, я привыкъ голодать гораздо дольше, но теперь я значительно похудлъ, я не могъ такъ голодать, какъ прежде: одинъ день голодовки часто совершенно оглушалъ меня и отъ каждаго глотка воды меня тошнило. Къ тому же я ужасно мерзъ по ночамъ, я принужденъ былъ ложиться не раздваясь, и при этомъ у меня зубъ на зубъ не попадалъ и я буквально цпенлъ и леденлъ. Старое одяло мало предохраняло отъ холода, такъ что я себ чуть не отмораживалъ носъ отъ ледяного воздуха, проникавшаго снаружи.

Я брелъ по улиц и думалъ о томъ, какъ мн продержаться на одной вод до слдующей статьи. Если бы у меня была свча, можно было бы ночью приналечь на работу, это подвинуло бы меня на нсколько часовъ впередъ, если бы я былъ въ удар работать и завтра же я могъ бы обратиться опять къ командору.

Я пошелъ въ кафэ, желая разыскать своего знакомаго изъ банка и попросить у него 10 ёръ на свчу взаймы. Я прошелъ безпрепятственно черезъ весь рядъ комнатъ, мимо дюжины столиковъ, около которыхъ гости болтали, пили и ли, я дошелъ даже до самой отдаленной комнаты, до ‘Красной комнаты’ — но нигд не нашелъ своего знакомаго. Приниженный и раздосадованный, я опять вышелъ на улицу и пошелъ по направленію къ дворцу.

Нтъ, чортъ возьми, это уже черезчуръ и конца не предвидится всмъ моимъ превратностямъ судьбы. Размашистыми, бшеными шагами, поднявъ воротникъ пиджака, стиснувъ кулаки въ карманахъ брюкъ, несся я впередъ и проклиналъ свою несчастную звзду. Вотъ уже 7—8 мсяцевъ, какъ не выпадаетъ на мою долю ни одного безпечнаго часа, самое большое — недлю живу боле или мене сносно, а затмъ снова стучится ко мн въ двери нужда. Мало того, при всемъ своемъ бдствіи я до сихъ поръ еще честенъ — ха-ха-ха! безупречно честенъ! Боже мой, какъ я былъ глупъ! И я началъ себ разсказывать, что у меня совсть была однажды не чиста, когда я относилъ одяло Ганса Паули къ закладчику. Я хохоталъ надъ своей порядочностью, плевалъ презрительно на тротуаръ и не находилъ словъ для глумленія надъ своей глупостью. Вотъ, если бъ теперь это случилось! Если я найду на улиц сбереженный пфеннигъ школьника или послдній пфеннигъ вдовы,— я преспокойно положу его въ карманъ и засну затмъ сномъ праведника. Не даромъ я такъ долго страдалъ, терпніе мое истощилось, я способенъ теперь на все, что угодно.

Я обошелъ 3—4 раза вокругъ дворца, ршился тогда вернуться домой, сдлалъ большой крюкъ по парку и черезъ Карлъ-Іоганнштрассе пошелъ домой.

Было около 11 часовъ. На улиц было довольно темно, везд сновали люди, молчаливыя пары, оживленныя кучки людей. Настала пора, когда кончается дневная суетня и начинаются ночныя приключенія. Шуршанье женскихъ платьевъ, чувственное посмиваніе, вздымающіяся груди, выразительное покашливанье, доносящійся изъ глубины улицы крикъ ‘Эмма’!.. Вся улица превратилась въ болото, изъ котораго подымались удушливые газы.

Невольно я ищу въ карман дв кроны. Страсть, трепещущая въ движеніяхъ прохожихъ, тусклый свтъ газовыхъ фонарей, тихая таинственная ночь, воздухъ, насыщенный шопотомъ, объятіями, робкими признаніями, недосказанными словами, подавленными вздохами, все это сильно дйствовало на меня. Вонъ тамъ, въ воротахъ, кошки съ громкимъ крикомъ предаются любви — а у меня нтъ даже двухъ кронъ!

Какой ужасъ обнищать до такой степени! Какое униженіе, какое безчестіе! И снова мн приходилось думать о послдней лепт вдовы, которую я укралъ бы, о шапк или носовомъ платк школьника, о сум нищаго, которую я унесъ бы къ старьевщику. Чтобъ утшиться и развлечься, я началъ находить всевозможныя ошибки въ этихъ веселыхъ людяхъ, шмыгавшихъ мимо меня, я пожималъ плечами и презрительно глядлъ на нихъ, когда они парами проходили мимо меня. Эти самодовольные лакомые студенты возражаютъ, что они совершаютъ кутежи, извстные всей Европ, если у нихъ хватаетъ храбрости ударить по бедру какую-нибудь швейку.

Эти франтики, байковые писаря, купцы, бульварные львы, которые ничмъ не пренебрегаютъ. И я энергично плюнулъ, не обращая вниманія, не попалъ ли я на кого-нибудь изъ нихъ. Я былъ исполненъ злобы и презрнія къ этимъ людямъ, которые спаривались у меня на глазахъ. Я высоко поднялъ голову, чувствуя возможность итти путемъ добродтели.

У Стортинга я встртился съ двушкой, вызывающе посмотрвшей на меня, когда я поравнялся съ ней.

— Добрый вечеръ,— сказалъ я.

— Добрый вечеръ,— она остановилась.

— Гм… и зачмъ она такъ поздно гуляетъ одна. Разв это не опасно для молодой двушки, въ такое время ходить по Карлъ-Іоганнштрассе?— Нтъ! Никто съ вами не заговариваетъ, не оскорбляетъ васъ, я хочу сказатъ, не приглашаютъ ли васъ съ собой домой?

Она посмотрла на меня удивленно, желая отгадать по моему лицу, что я этимъ хочу сказать. Вдругъ она взяла меня подъ руку и сказала:

— Тогда пойдемте вмст.

Я пошелъ съ ней. Дойдя до извозчика, я остановился, освободилъ руку и сказалъ:

— Послушайте, дитя мое, у меня нтъ ни гроша.— И, сказавъ это, я хотлъ итти своей дорогой.

Сперва она не хотла мн врить, но, ощупавъ и не найдя ничего въ моихъ карманахъ, она разсердилась, закинула голову назадъ и обругала меня треской.

— Покойной ночи,— сказалъ я.

— Подождите, на васъ золотые очки?

— Нтъ.

— Тогда убирайтесь къ чорту!

Я ушелъ.

Но вскор посл этого она прибжала назадъ и позвала меня.

— Вы можете тмъ не мене сопровождать меня.

Я былъ пристыженъ этимъ предложеніемъ бдной уличной двки и отказался. Теперь черезчуръ поздно, мн нужно сдлать еще одинъ визитъ, и потомъ она не должна приносить такой жертвы.

— Нтъ, я хочу, чтобы вы пошли со мной!

— Но я не могу итти при такихъ условіяхъ.

— Вы, вроятно, идете къ другой?

— Нтъ.

Мн казалось, что я стою въ жалкомъ вид передъ этой странной двушкой, и я ршился спасти, по крайней мр, хоть вншность.

— Какъ васъ зовутъ?— спросилъ я.

— Марія..

— Вотъ вы послушайте, Марія.— И я началъ разсказывать ей вс свои дла. Двушка приходила все въ большее удивленіе.— Неужели она считаетъ меня за одного изъ тхъ, кто шляется по ночамъ и подстерегаетъ молодыхъ двушекъ? Чмъ заслужилъ я такую несправедливость? Разв я сказалъ что-нибудь неблагоразумное? Разв ведутъ себя такъ, когда имешь въ виду что-нибудь нехорошее? Короче говоря, я заговорилъ съ ней и прошелся нсколько шаговъ, чтобы видть, какъ далеко это зайдетъ. Зовутъ меня пасторъ такой-то! Покойной ночи. Иди и не грши!

И я ушелъ.

Въ восхищеніи отъ своей счастливой мысли я потиралъ руки и громко разговаривалъ съ собою.

Что за восторгъ — сдлать мимоходомъ доброе дло! Быть-можетъ, я подалъ этому падшему созданью руку въ самый критическій моментъ ея жизни. Я спасъ ее отъ погибели на вчныя времена. Она убдится въ томъ, когда одумается. И даже на смертномъ одр съ благодарностью вспомнитъ обо мн… Нтъ, еще стоитъ быть честнымъ и порядочнымъ человкомъ!

Я сіялъ и чувствовалъ себя свжимъ и бодрымъ. — Если бъ у меня была только свча, статья моя была бы окончена! — напвая и насвистывая, съ своимъ новымъ ключомъ въ рук, я шелъ и думалъ о способ, какъ бы мн раздобыть свчу. Ничего не остается другого, какъ вынести свои бумаги на улицу и писать у газоваго фонаря. Я отворилъ дверь и поднялся.

Спустившись обратно, я закрылъ снаружи дверь и всталъ подъ фонаремъ. Везд тишина… Только изъ переулка доносятся тяжелые шаги городового, да гд-то около Гансгаугена лаетъ собака. Мн ничего не мшаетъ, я подымаю воротникъ пиджака и задумываюсь.

Будетъ отлично, если мн поcчастливится присочинить конецъ къ этой стать. Я какъ-разъ дошелъ до очень труднаго мста, гд долженъ быть переходъ къ чему-то новому, затмъ громкій, стремительный финалъ, замираніе успокоившейся мысли и въ конц — новая мысль, неожиданная и потрясающая, какъ выстрлъ или грохотъ падающей лавины. И точка.

Но слова какъ-то не клеились. Я просмотрлъ все съ начала до конца, перечиталъ каждую фразу и все-таки никакъ не могъ собрать свои мысли для громкаго конца. Къ тому же, пока я все это обдумывалъ, неподалеку отъ меня всталъ городовой и испортилъ мн все мое настроеніе. Какое ему дло до тоги, что я какъ-разъ дошелъ до самаго главнаго пункта превосходной статьи для командора?

Боже мой, это было немыслимо держаться на одной вод, какъ я ни старался! Я простоялъ по крайней мр часъ около фонаря, городовой расхаживалъ передо мной взадъ и впередъ, было черезчуръ холодно, чтобы стоятъ на одномъ мст. Окончательно упавъ духомъ посл этой неудачной попытки, я снова открылъ дверь и направился въ свою комнату.

Тутъ наверху было такъ холодно и, благодаря густой темнот, съ трудомъ можно было различитъ окно. Ощупью я добрался до постели, снялъ сапоги и сталъ отогрвать ноги руками, затмъ я легъ совсмъ одтый, по обыкновенію.

Какъ только разсвло, я услся на кровати и сталъ продолжать свою статью. Въ такомъ положеніи я просидлъ до полудня, но могъ написать всего 10—20 строкъ. До конца все еще было далеко.

Я всталъ, одлъ сапоги и побгалъ по комнат, чтобъ согрться. Окна заиндевли. Я выглянулъ въ окно — шелъ снгъ, густой слой его лежалъ на камняхъ и на водопровод на двор.

Я бродилъ по комнат, царапалъ ногтями стну, стучалъ указательнымъ пальцемъ по половицамъ и прислушивался внимательно — безъ опредленнаго намренія, но съ важнымъ и сосредоточеннымъ видомъ, какъ-будто мн предстоитъ совершить очень значительное дло. По временамъ я говорилъ громко и безпрерывно, такъ что самъ слышалъ: ‘Боже праведный, да вдь это сумасшествіе!’ Но затмъ я продолжалъ все т же нелпыя дйствія. Нкоторое время спустя, можетъ-быть по истеченіи нсколькихъ часовъ, я овладлъ собой, закусилъ губы и собрался съ духомъ, насколько могъ. Этому долженъ быть конецъ, я отыскалъ себ стружку для жеванія и съ ршительностью принялся за писаніе.

Съ величайшими усиліями вывелъ еще два короткихъ предложенія, двадцать жалкихъ, вымученныхъ словъ, но дальше не могъ продолжать. Все было кончено, голова моя была пуста, и я не могъ, абсолютно не могъ работать дальше и таращилъ глаза на неоконченную страницу, на странныя дрожащія буквы, копошившіяся подобно крохотнымъ наскомымъ, въ конц-концовъ я ничего не понималъ, ничего не соображалъ.

Время шло. До меня доносился шумъ со двора, топотъ лошадей, въ конюшн слышался голосъ Іенса Олафа, кричащаго на лошадей. Я былъ совершенно истомленъ и только по временамъ чмокалъ губами, я ничего не могъ длать, что-то ужасно давило грудь.

Начинало темнть. Я обезсиливалъ все боле и боле и былъ принужденъ, наконецъ, лечь на кровать. Чтобъ погрть руки, я проводилъ пальцами по волосамъ вдоль и поперекъ, вырывая при этомъ ослабвшія пряди, которыя цплялись за пальцы или разсыпались по подушк. Въ ту минуту я совсмъ не думалъ о нихъ, какъ-будто это вовсе не касалось меня, какъ-будто у меня останется еще достаточно волосъ.

Снова я попытался вырваться изъ этого оцпеннія, превращавшаго меня въ какой-то призракъ. Я вскочилъ, ударилъ себя по колну, крикнулъ, какъ только позволяла мн моя больная грудь, и снова упалъ. Ничего не помогало! Я умиралъ безпомощнымъ, съ широко раскрытыми глазами, пристально смотрящими наверхъ.

Наконецъ, я сунулъ въ ротъ указательный налецъ и началъ его сосать. Въ мозгу какъ-будто что-то зашевелилось, мысль, сумасшедшая фантазія: не укусить ли? Недолго думая, я закрылъ глаза и стиснулъ зубы.

Я вскочилъ, наконецъ-то я очнулся. Изъ пальца сочилась кровь, которую я понемногу слизывалъ. Мн не было очень больно, ранка была небольшая, но я сразу пришелъ въ себя, я покачалъ головой и подошелъ къ окну, гд нашелъ кусочекъ тряпки, которою и обвязалъ себ палецъ. Въ то время, какъ я этимъ былъ занятъ, глаза заволоклись слезами, и я тихо заплакалъ, этотъ тощій укушенный палецъ представлялъ изъ себя такой грустный видъ.— Боже! до чего пришлось дожить!

Мракъ густлъ. Очень возможно, что я дописалъ бы въ этотъ вечеръ мою статью, если б^—ь у меня была бы свчка.

Голова моя прояснилась, мысли пришли въ порядокъ и боль успокоилась, я уже не чувствовалъ голодъ такъ рзко, какъ нсколько часовъ тому назадъ. Очевидно, я смогу выдержать до завтрашняго дня. Кто знаетъ, можетъ-быть мн дадутъ взаймы свчку, если я объясню лавочнику свое положеніе. Въ лавочк меня знаютъ, я покупалъ тамъ не разъ хлбъ въ лучшія времена, когда у меня водились деньжонки. Несомннно мн дадутъ свчку на честное слово.

И въ первый разъ, спустя долгое время, я старательно пообчистился, снялъ упавшіе волосы съ воротника пиджака, насколько удалось это сдлать въ потемкахъ, и ощупью спустился внизъ, по лстниц.

Выйдя на улицу, мн пришло въ голову: не лучше ли попросить хлба? Я остановился въ нершительности и задумался. Ни въ какомъ случа, сказалъ я себ, наконецъ. Къ сожалнію, я не въ состояніи переносить пищу, начнутся опять всякія исторіи съ видніями, предчувствіями и безумными затями, я не окончу статьи во-время, а къ ‘Командору’ нужно явиться, пока онъ меня еще не забылъ. Ни въ какомъ случа. Я остановился на свчк. И съ этой мыслью, вошелъ въ лавочку.

Около прилавка стояла какая-то женщина и длала закупки, около нея лежатъ маленькіе пакеты. Приказчикъ мн знакомый и знающій, что я иногда покупаю хлбъ, оставляетъ на время покупательницу, заворачиваетъ, ни слова не говоря, хлбъ въ газетную бумагу и суетъ его мн.

— Нтъ, на этотъ разъ я хотлъ попросить у васъ свчку, — говорю я. Я говорю это очень тихо и скромно, чтобъ не разсердить его и не разстроить этимъ вс мои надежды на свчку.

Мой отвтъ приводитъ его въ смущеніе, мое неожиданное заявленіе совершенно сбиваетъ его съ толку, это первый разъ, что я не потребовалъ у него хлба.

— Въ такомъ случа вамъ придется немного подождать,— говоритъ онъ и обращается снова къ покупательниц

Она получаетъ свои покупки, платитъ пятикроновую бумажку, получаетъ сдачу и уходитъ.

Мы остаемся съ приказчикомъ одни.

Онъ говоритъ:

— Такъ, вамъ, значитъ, нужна свчка.— Онъ вскрываетъ пакетъ съ свчами и достаетъ для меня одну свчку.

Онъ смотритъ на меня, а я не въ состояніи высказать свою просьбу.

— Ахъ, да, правда, вы уже заплатили,— говоритъ онъ вдругъ. Онъ сказалъ это такъ просто, что я заплатилъ, я разслышалъ каждое слово. Онъ отсчитываетъ въ касс крону за кроной блестящими тяжелыми монетами и даетъ мн сдачи съ пяти кронъ.

— Пожалуйста! — говоритъ онъ.

Я стою съ секунду и смотрю на золото. Я понимаю, что дло не совсмъ чисто, но я ни о чемъ не думаю, ничего не соображаю и только любуюсь богатствомъ, сіяющимъ передъ моими глазами. Затмъ я машинально собираю деньги.

Поглупвъ отъ изумленія, разбитый, уничтоженный, я стою у прилавка, наконецъ я длаю шагъ къ двери и опять останавливаюсь. Глаза мои устремлены на полку, съ которой свшивается бубенчикъ на ремешк, а подъ нимъ клубокъ бечевокъ.

Приказчикъ вообразилъ, что я хочу начать съ нимъ разговоръ, и сказалъ, собирая разбросанную на прилавк оберточную бумагу.

— Кажется, и зима скоро настанетъ!

— Гм… да! — отвчалъ я,— какъ-будто зима уже наступаетъ. Зима уже на двор!— И затмъ я прибавилъ:— да, впрочемъ, вдь и пора.

Я слышалъ, какъ я говорилъ, каждое слово было такъ ясно, какъ-будто говоритъ потусторонній человкъ, я говорю это какъ-то неувренно, какъ-то безсознательно.

— Пожалуй, что и пора! — говоритъ приказчикъ.

Я сунулъ руку съ деньгами въ карманъ, нажалъ защелку и вышелъ. Я слышалъ, какъ я пожелалъ покойной ночи, и приказчикъ отвчалъ тмъ же.

Я уже сдлалъ нсколько шаговъ, когда дверь лавочки распахнулась и приказчикъ крикнулъ мн вслдъ. Я обернулся къ нему безъ удивленія, безъ малйшаго слда страха. Я только собралъ деньги и приготовился вернуть ихъ ему.

— Вы забыли вашу свчку!

— Благодарю васъ! — сказалъ я ему спокойно.— Благодарю! благодарю! — затмъ со свчой въ рук я пошелъ внизъ по улиц.

Моей первой сознательной мыслью были деньги. Я подошелъ къ фонарю, пересчиталъ ихъ нсколько разъ, взвсилъ на рук и засмялся.— Ну, теперь мн повезло изумительно, чудесно повезло на долгое, долгое время.— Я сунулъ деньги опять въ карманъ и пошелъ. Я остановился передъ рестораномъ на Сторгаде, и началъ спокойно размышлять, не зайти ли мн позавтракать.

Мн слышенъ былъ стукъ тарелокъ, вилокъ и ножей, я слышалъ, какъ рубили мясо. Искушеніе было слишкомъ велико, я вошелъ.

— Бифштексъ!

— Бифштексъ! — крикнула служанка въ окно кухни.

Я слъ около маленькаго стола, у дверей и началъ ждать. Въ моемъ углу было довольно темно. Я чувствовалъ себя уединеннымъ и принялся размышлять, по временамъ я замчалъ на себ любопытный взглядъ служанки.

Я совершилъ первую подлость, первое воровство, въ сравненіи съ которымъ вс мои прежнія продлки были ничто. Мое первое большое паденіе… Наплевать! Теперь ничего не подлаешь. Впрочемъ, это отъ меня зависитъ уладить дло съ лавочникомъ въ другой разъ, впослдствіи, когда представится случай. И тогда я перестану катиться внизъ. И, кром того, я не обязался быть честне прочихъ смертныхъ…

— Скоро я получу свой бифштексъ?

— Сейчасъ.— Служанка открываетъ люкъ въ кухню и заглядываетъ туда.

А если дло выплыветъ на свтъ Божій! Если приказчикъ вспомнитъ, что пять кронъ заплачены лишь одинъ разъ той покупательницей. Нтъ ничего невозможнаго, что это придетъ ему въ голову въ одинъ прекрасный день, можетъ-быть, въ слдующій разъ, когда я зайду къ нему въ лавку. Ну и что же? И я пожалъ плечами.

— Пожалуйста!— сказала любезно служанка и поставила передо мной на столъ бифштексъ.— Не хотите ли вы перейти въ другую комнату, здсь очень темно.

— Нтъ, благодарю васъ. Я останусь здсь, — отвчалъ я. Ея любезность тронула меня, я плачу за бифштексъ, вынимаю на удачу ей монету на чай и пожимаю ей руку. Она улыбается, а я говорю шутя, со слезами на глазахъ:— А на остальное купите себ домъ!…

— Кушайте на здоровье!

Я началъ сть, жадничая, проглатывая громадные куски, не разжевывая, зврски наслаждался, набивая себ ротъ. Я какъ людодъ разрывалъ мясо.

Служанка опять подошла ко мн.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить?— И она нагнулась ко мн.

Я взглянулъ на нее, она говорила очень тихо, робко и потупила взоръ.

— Можетъ-быть, стаканъ пива, или что вы обыкновенно… если хотите….

— Нтъ, благодарю васъ! — отвчалъ я.— Теперь нтъ, я приду въ другой разъ.

Она ушла и сла за буфетъ, я видлъ только ея голову, удивительная двушка!

Покончивъ съ дой, я направился прямо къ двери, я почувствовалъ себя вдругъ нехорошо. Служанка встала. Я не хотлъ подойти къ ней близко, показать свое состояніе двушк, ничего не подозрвавшей, я быстро пожелалъ ей покойной ночи, кивнулъ головой и вышелъ.

Пища начинала дйствовать на меня, я ужасно страдалъ и не могъ ее надолго удержать. Въ каждомъ темномъ углу по дорог я извергалъ ее, тщетно борясь съ болями, я сжималъ кулаки, топалъ ногами, стараясь проглатывать куски, непринимаемые организмомъ, но все тщетно! Я забжалъ въ темныя ворота, нагнулъ голову и, ослпленный хлынувшими слезами, принужденъ былъ изрыгнуть весь свой ужинъ.

Я былъ вн себя отъ бшенства, рыдалъ и проклиналъ невдомыя силы, кго бы он ни были, которыя такъ преслдовали меня, и призывалъ на нихъ вс муки ада за ихъ подлость. Дйствительно, нужно сознаться, судьба моя была неблагородна, въ высшей степени неблагородна!.. Я подошелъ къ человку, глядвшему въ окно магазина, и спросилъ его, не знаетъ ли онъ какого-нибудь средства противъ застарлаго голода. Дло идетъ о жизни, больной не можетъ переносить бифштекса.

— Я слышалъ, что молоко помогаетъ,— отвчаетъ тотъ съ растеряннымъ видомъ,— кипяченое молоко. Для кого вы это спрашиваете?

— Спасибо, спасибо,— сказалъ я. — Это должно-быть очень хорошо, кипяченое молоко…

И съ этими словами я убжалъ.

Я зашелъ въ первый попавшійся ресторанъ и спросилъ себ кипяченаго молока. Я выпилъ его горячимъ — какъ оно было, жадно глоталъ каждую каплю, заплатилъ и вышелъ. Теперь домой.

Затмъ произошло нчто странное.

Около моихъ воротъ, у газоваго фонаря, въ яркомъ его свт стоитъ фигура, которую я узнаю еще издали — опять дама въ черномъ. Ошибка несмыслима, уже въ четвертый разъ встрчаю я ее все на томъ же самомъ мст. И стоитъ она неподвижно. Это кажется мн такимъ страннымъ, что я невольно замедляю шаги, мысли мои вполн въ порядк, но я возбужденъ, нервы разстроены посл такого ужина. По обыкновенію, я прохожу близко около нея, дохожу почти до двери и собираюсь войти. Тутъ я останавливаюсь. Вдругъ мн кое-что приходитъ въ голову. Не отдавая себ отчета, я поворачиваю и иду къ дам, смотрю ей прямо въ лицо и кланяюсь.

— Добрый вечеръ, сударыня!

— Добрый вечеръ.

Ищетъ ли она кого-нибудь? Я уже раньше встрчалъ ее на этомъ мст: не могу ли я быть ей чмъ-нибудь полезенъ. Впрочемъ, заране прошу тысячу извиненій за навязчивость.

Она, право, не знаетъ…

Въ этомъ двор никто не живетъ, кром меня и трехъ четырехъ лошадей, здсь находится конюшня и жестяная мастерская. Если она здсь ищетъ кого-нибудь, то, вроятно, ошиблась адресомъ.

Она отворачивается и говоритъ:

— Я никого не ищу, просто стою здсь, такъ мн вздумалось…

Вотъ какъ, это была просто фантазія стоять тутъ нсколько вечеровъ сряду. Это однако странно, и я начинаю недоумвать насчетъ этой дамы. Я ршилъ быть нахальнымъ. Я позвякалъ въ карман деньгами и безъ дальнйшихъ разсужденій пригласилъ ее зайти куда-нибудь и выпить стаканъ вина… принимая во вниманіе, что теперь зимнее время… или, можетъ-быть, она этого не хочетъ…

Нтъ, благодарю, это не годится. Но если я провожу ее немного, то она… Теперь такъ темно, и она боится возвращаться одна по Карлъ-Іоганнштрассе..

Мы тронулись въ путь, она шла по мою правую сторону. Странное и прекрасное чувство овладло мной, сознаніе близости молодой двушки. Всю дорогу я украдкой поглядывалъ на нее. Ароматъ ея волосъ, теплота тла, благоуханіе женщины, исходящее отъ нея, ея свжее дыханіе при поворот головы, все это захватывало меня, будило во мн чувственность. Я различалъ подъ вуалью полное блдноватое лицо и высокую грудь подъ плащомъ. Мысль о всей этой скрытой прелести, которую я угадывалъ подъ вуалью и подъ накидкой, смущала меня, длала меня счастливымъ, безъ всякой разумной причины. Я не могъ доле сдерживаться, я коснулся ея рукой, тронулъ ея плечо и засмялся. Сердце мое громко стучало.

— Какая вы странная!— сказалъ я.

— А что?

Во-первыхъ, у нея привычка простаивать вечера у конюшни только потому, что это приходитъ ей въ голову…

Однако, у нея могутъ быть на то свои причины. Кром того, она любитъ долго оставаться на улиц, такъ какъ не любитъ рано ложиться спать. А я разв ложусь раньше двнадцати часовъ?

Я? Если когда-нибудь боялся чего-либо на свт, то это именно ложиться раньше двнадцати часовъ.

Ну, вотъ видите! Она и длаетъ эти прогулки по вечерамъ, когда ей нечего длать, она живетъ на площади св. Олафа…

— Илаяли! — воскликнулъ я.

— Что вы сказали?

— Ясказалъ только ‘Илаяли’…но продолжайте!

Она живетъ на площади Олафа съ матерью, съ которой ри о чемъ нельзя говорить, потому что она глуха, что же тутъ удивительнаго, если она для развлеченія иногда ходитъ гулять?

— Конечно,— сказалъ я. Такъ зачмъ же спрашивать?

Я слышалъ по ея голосу, что она улыбается.

Нтъ ли у нея сестры?

Да, есть, старше ея. Почему я знаю?

Но она ухала въ Гамбургъ.

Давно?

Съ мсяцъ тому назадъ. Откуда я однако, знаю, что у нея есть сестра?

Я этого вовсе не знаю, я только спросилъ.

Мы помолчали. Мимо насъ прошелъ какой-то человкъ съ сапогами подъ-мышкой, а затмъ улица опять опустла. Въ Тиволи свтился рядъ цвтныхъ фонарей. Снгъ пересталъ итти, небо прояснилось.

— Боже мой, не холодно ли вамъ безъ пальто?— спросила она вдругъ и остановилась.

Сказать ли ей, почему у меня нтъ пальто? Разсказать ей о своемъ положеніи и оттолкнуть её тмъ отъ себя разъ навсегда? Нтъ — такъ пріятно итти рядомъ съ ней и поддерживать ее въ этомъ незнаніи, что я разсмялся и отвтилъ:

— Нтъ, совсмъ нтъ.— И, чтобъ перейти на другую тему, я спросилъ:

— Видли вы звринецъ въ Тиволи?

— Нтъ,— отвтила она,— а есть тамъ что-нибудь интересное?

Только бы ей не вздумалось пойти туда! Тамъ такъ свтло и много народу! Я ее только скомпрометирую: за мою плохую одежду и тощее, немытое лицо насъ обоихъ выпроводятъ, при этомъ она, пожалуй, замтитъ, что на мн нтъ жилета.

— О, нтъ,— сказалъ я, тамъ нечего смотрть. Тогда мн пришло въ голову нсколько счастливыхъ мыслей, остатки моего изсохшаго мозга.— Разв можетъ быть, интересенъ такой маленькій звринецъ? Да и вообще зври въ клткахъ не представляютъ для меня никакого интереса. Зври знаютъ, что люди стоятъ и смотрятъ на нихъ, они чувствуютъ на себ сотни любопытныхъ взглядовъ и конфузятся. Нтъ, я представляю себ зврей, которые знаютъ, что на нихъ не глазетъ, они лежатъ въ своихъ логовищахъ, вращаютъ своими блестящими зелеными глазами, лижутъ лапы и размышляютъ. Не такъ ли?

Да, она вполн со мной согласна.

Только зврь со своей своеобразной дикостью, съ своей пугливостью представляетъ что-нибудь особенное. Безшумные, крадущіеся шаги во мрак ночи, грозная непривтливость лса, крикъ мимо летящей птицы, втеръ, запахъ крови, шумъ листвы, пробуждающійся кровожадный инстинктъ…. поэзія безсознательнаго…

Но я боялся утомить ее. Сознаніе своей бдности опять охватило меня и принизило. Если бъ я былъ одтъ поприличне, я могъ бы доставить ей удовольствіе, повести ее въ Тиволи! Я не понималъ ее, какое удовольствіе могло ей доставить итти на Карлъ-Іоганнштрассе съ полуголымъ нищимъ! И что она вообще думаетъ? И съ какой стати я иду съ ней, охорашиваюсь и смюсь неизвстно чему? Затмъ я поддался этой нжной шелковистой птичк? Разв мн самому это не стоитъ страшнаго напряженія? Разв я не чувствую холода смерти въ сердц при каждомъ дуновеніи втерка. И разв безуміе не зарождалось въ моемъ мозгу оттого, что я такъ долго былъ лишенъ пищи. Она помшала мн итти домой и выпить немного молока, ложку молока, которую могъ бы удержать мой организмъ. Почему она не отвернулась отъ меня и не прогнала меня ко всмъ чертямъ?

Я пришелъ въ отчаяніе, безнадежность перешла всякія границы, и я сказалъ:

— Собственно говоря, вы не должны были итти со мной, сударыня. Я компрометирую васъ своимъ костюмомъ. Да, это правда, я серьезно говорю.

Она запнулась. Она быстро взглянула на меня и замолчала. Наконецъ, она сказала:

— Боже праведный! — больше она ничего не сказала.

— Что вы хотите этимъ сказать?— спросилъ я.

— Все равно… Но теперь недалеко.— И она ускорила немного шаги,

Мы завернули въ Университетскую улицу, издали виднлись фонари площади св. Олафа. Теперь она опять пошла медленне.

— Я не хочу быть нескромнымъ,— сказалъ я,— но не назовете ли вы мн ваше имя, прежде чмъ разстаться. И не подымете ли вы вуаль хоть на секунду, чтобъ я могъ васъ видть? Я буду вамъ такъ благодаренъ.

Пауза. Я ждалъ.

— Вы ужъ видли меня разъ,— сказала она.

— Илаяли! — воскликнулъ я.

— Что? вы меня однажды все утро преслдовали, до самаго дома. Вы были тогда навесел?

Я опять услышалъ въ ея голос смхъ.

— Да,— сказалъ я,— да, къ сожалнію я былъ тогда навесел.

— Какъ это нехорошо съ вашей стороны!

И я согласился, совсмъ уничтоженный, что это, дйствительно, было очень скверно.

Мы дошли уже до фонтана и смотрли на освщенныя окна дома No 2.

— Дальше вы не должны итти со мной,— сказала она, благодаря за сегодняшній вечеръ.

Я поклонился, я не смлъ что-либо сказать. Я снялъ шляпу и стоялъ передъ ней съ непокрытой головой. Протянетъ ли она мн руку?

— Отчего вы не просите пройтись со мной еще немного?— спросила она тихо, глядя на носокъ своего башмака.

— Боже мой! — воскликнулъ я съ жаромъ.— Боже мой, если бы вы это разршили!

— Да, но только немного.

Мы повернули назадъ.

Я былъ совершенно смущенъ и не зналъ, стоять ли мн или итти, эта женщина измнила весь ходъ моихъ мыслей. Я былъ очарованъ, мн было такъ весело, я думалъ, что не переживу этого счастья. Она сама пожелала пройтись со мной еще немного, это не было моей фантазіей, это было ея желаніе. Я смотрю на нее и становлюсь бодрй, она ободряетъ меня и съ каждымъ словомъ все больше и больше влечетъ къ себ. На минуту я забываю всю свою нищету, свое ничтожество, свое жалкое существованіе, я чувствую, что кровь горячо катится у меня по жиламъ, какъ въ прежнія времена, когда я еще не былъ сломанъ жизнью, и я ршилъ немножко подразнить ее.

— Я преслдовалъ тогда въ сущности не васъ, а вашу сестру,— сказалъ я.

— Сестру?— спрашиваетъ она въ высшей степени удивленная. Она останавливается, смотритъ на меня и ждетъ отвта. Она спрашивала совершенно серьезно.

— Да,— возразилъ Я.— Гм… То-есть я хочу сказать, младшую изъ тхъ дамъ, которыя шли передо мной.

— Младшую? Да? ха-ха-ха! — вдругъ она громко и искренно разсмялась, какъ ребенокъ.— Нтъ, какой же вы хитрый, вы это сказали для того, чтобы я подняла вуаль. Не правда ли? Да, я это сразу замтила! Но вы ошиблись… въ наказанье!

Мы шутили и смялись, болтали все время, не переставая, я самъ не понималъ, что говорилъ, мн было такъ весело. Она разсказала мн, что видла меня съ тхъ поръ разъ въ театр. Я былъ тамъ со своими товарищами и велъ себя, какъ сумасшедшій. Вроятно, я и тогда былъ навесел.

Почему она это думаетъ?

Потому что я тогда такъ много смялся.

Вотъ какъ? Да, тогда я еще смялся!

А теперь нтъ?

О, нтъ, и теперь тоже.

Мы дошли до Карлъ-Іоганнштрасое…—Дальше мы не дойдемъ!— сказала она. И мы снова вернулись по Университетской улиц. Дойдя до фонтана, я замедлилъ шагъ, чувствуя, что свиданіе кончено.

— Теперь вамъ нужно вернуться,— сказала она и остановилась.

— Да, я знаю.

Но она тотчасъ же прибавила, что я могъ бы проводить ее до самыхъ дверей.

Боже мой, вдь въ этомъ нтъ ничего особеннаго? На правда л?

— Нтъ,— сказалъ я.

Но, дойдя до дверей, я опять почувствовалъ все свое бдственное положеніе. Можно ли сохранить мужество, когда такъ весь изломанъ?

Вотъ и теперь я стою передъ молодой женщиной, грязный, оборванный, обезображенный голодомъ, немытый, наполовину одтый — хоть въ землю провалиться. Я съежился, сгорбился невольно и сказалъ:

— Смю ли я просить васъ о новой встрч?

Я не смлъ надяться, что она разршитъ мн свиданіе, я хотлъ бы даже услышать отъ нея рзкое ‘нтъ’, которое укрпило бы меня и сдлало равнодушнымъ.

— Да,— сказала она еле слышно.

— Когда?

— Я не знаю.

Пауза.

— Не подымете ли вы вуаль хотя на минутку,— сказалъ я,— чтобъ я могъ видть, съ кмъ я говорилъ. Только на минуточку, я долженъ видть, съ кмъ я говорилъ.

Пауза.

— Вы можете меня ждать во вторникъ, вечеромъ,— сказала она,— хотите?

— Да, дорогая, если я смю!

— Въ восемь.

— Хорошо.

Я провелъ рукой по накидк и счистилъ снгъ, чтобы имть только предлогъ тронутъ ее, это такое блаженство чувствовать ея близость.

— Но вы не должны черезчуръ плохо думать обо мн,— сказала она и опять улыбнулась.

— Нтъ…

Внезапно она сдлала ршительное движеніе и откинула вуаль. Цлую секунду мы смотрли другъ на друга.

— Илаяли!— сказалъ я.

Она выпрямилась, обняла мою шею обими руками и поцловала меня прямо въ губы. Одинъ единственный разъ, быстро, головокружительно, прямо въ губы.

Я чувствовалъ, какъ ея грудь колыхалась, она закашлялась.

Затмъ сразу оторвалась и, съ трудомъ дыша, шопотомъ пожелала мн покойной ночи. Она отвернулась и, не говоря ни слова, взбжала по ступенямъ…

Дверь заперлась изнутри.

——

На слдующій день опять шелъ снгъ, смшанный съ дождемъ, тяжелыми, мокрыми хлопьями, превращающимися въ ледъ. Погода была отвратительная.

Я проснулся поздно утромъ, голова была полна вчерашнихъ волненій, сердце полно вчерашнимъ свиданіемъ. Въ упоеніи я пролежалъ еще нкоторое время, представляя около себя Илаяли, я распростеръ руки, обнялъ самого себя и поцловалъ воздушное пространство. Затмъ я всталъ, выпилъ чашку молока, сълъ бифштексъ и почувствовалъ себя сытымъ, только нервы были опять натянуты.

Я пошелъ на толкучій рынокъ. Мн хотлось купить хоть подержаный жилетъ, чтобы носить что-нибудь подъ пиджакомъ, все равно что. Я пришелъ на базаръ и нашелъ жилетъ, къ которому прицнивался. Но пока я былъ занятъ этимъ дломъ, меня подозвалъ знакомый, я оставилъ жилетъ и подошелъ къ нему. Онъ былъ техникъ и направлялся въ бюро.

— Зайдемъ, выпьемъ стаканъ пива,— сказалъ онъ.— Но только поскоре, у меня мало времени. Кто была эта дамочка, съ которой вы вчера гуляли?

— Послушайте,— сказалъ я, вспыливъ отъ одного его намека,— имйте въ виду, что это была моя невста.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ.

— Да, вчера это все выяснилось.

Онъ былъ сконфуженъ и безусловно врилъ мн. Я навралъ ему съ три короба, чтобы только отдлаться отъ него. Пиво принесли, мы выпили и разошлись.

— Итакъ, до свиданія!..

— А знаете,— сказалъ онъ вдругъ,— я вдь вамъ долженъ нсколько кронъ, и мн, право, совстно, что я до сихъ поръ не отдалъ ихъ вамъ. Вы получите ихъ въ самомъ скоромъ времени.

— Благодарю васъ,— сказалъ я. Но я зналъ, что никогда не получу отъ него обратно денегъ.

Къ сожалнію, пиво ударило мн въ голову, мн было очень жарко. Мысль о вчерашнемъ приключеніи овладла мной и смущала меня. Что, если она не придетъ во вторникъ, начнетъ раздумывать, почувствуетъ недовріе?.. Недовріе… — по поводу чего же? Вдругъ мои мысли прояснились, и я вспомнилъ деньги. Мной овладлъ страхъ, я ужаснулся самого себя. Мн ясно представился весь обманъ, со всми подробностями. Я видлъ лавочку, прилавокъ, тощую руку, загребающую деньги, и я представилъ себ полицію, которая придетъ, чтобы меня забрать. Закуютъ руки и ноги, нтъ… только руки, можетъ быть, одну руку, барьеръ, протоколъ дежурнаго, скрипъ пера, можетъ-быть, для этой цли онъ достанетъ новое перо. Его взглядъ, его ужасный взглядъ! Ну-съ, господинъ Тангенъ, тюрьма, вчная тюрьма…

Гм… я сжалъ кулаки, чтобы придать себ бодрости, и шелъ все скорй и скорй, пока не дошелъ до Сторторфа. Здсь я слъ.

И что за ребячество! Кто можетъ доказать, что я укралъ! И кром того лавочникъ и не посметъ поднять какой-нибудь шумъ, если онъ даже когда-нибудь и вспомнитъ, какъ было дло, онъ, вдь, дорожитъ своимъ мстомъ. Безъ шуму, безъ скандаловъ, пожалуйста.

Тмъ не мене деньги угнетали меня своей тяжестью и не давали мн покоя. Я все это взвсилъ и пришелъ къ тому заключенію, что я былъ счастливе тогда, когда честно страдалъ и боролся. А Илаяли? Разв я ее не втащилъ въ грязь своими гршными руками? Боже милосердный! Господи! Илаяли!

Вдругъ я вскочилъ и направился къ пирожниц у аптеки ‘Слона’. Я могъ еще освободиться отъ этого позора — это еще не поздно. Я докажу всему міру, что я въ состояніи это сдлать! Дорогой я приготовилъ деньги. Каждый хеллеръ зажалъ въ кулакъ, я наклонился надъ столикомъ торговки, какъ-будто хотлъ что-нибудь купить, и положилъ ей въ руку деньги, ни слова не говоря. Я ничего не сказалъ и прошелъ дальше.

Какъ пріятно было стать снова честнымъ человкомъ. Мои пустые карманы больше не тяготятъ меня, какое наслажденіе стать опять нищимъ. Если подумать, эти деньги стоили мн большихъ тайныхъ страданій, я съ содроганіемъ вспоминалъ о нихъ. Я не былъ закоренлымъ преступникомъ, моя честная душа возмутилась противъ этого подлаго поступка. Слава Богу, теперь я снова поднялся въ собственномъ мнніи.

— Подражайте мн! — восклицалъ я мысленно, глядя на кипвшую вокругъ меня толпу.— Подражайте мн! Я осчастливилъ бдную старую торговку, живущую впроголодь! Сегодня, благодаря мн, дти лягутъ въ постель сытыми.

Этими мыслями я подстрекалъ себя и нашелъ, что поступилъ превосходно. Слава Богу, я теперь освободился отъ денегъ.

Опьяненный, я шелъ по улиц и величался. Мною овладла радость, что я могу теперь смотрть честно и прямо въ глаза Илаяли, я не испытывалъ больше никакихъ страданій, моя голова была ясна, мн казалось, что вся голова моя соткана изъ свта. Мн вдругъ захотлось дурачиться, выкидывать разныя шутки, весь городъ перевернуть вверхъ дномъ. Я велъ себя всю дорогу какъ безумный, въ ушахъ раздавался звонъ, въ голов шумло.

Въ порыв дурачества, мн вдругъ пришло въ голову подойти къ разсыльному, пожать ему руку, посмотрть внимательно ему въ лицо и затмъ отойти безъ всякихъ разъясненій. Я прекрасно различалъ вс оттнки смха и голосовъ прохожихъ. Посл этого я началъ разсматривать птичекъ, прыгавшихъ по мостовой, затмъ предался изученію камней мостовой, на которыхъ нашелъ много всякихъ знаковъ и фигуръ. Между тмъ я уже былъ на площади Стортинга.

Вдругъ я останавливаюсь и пристально смотрю на дрожки. Извозчики, болтая, разгуливаютъ взадъ и впередъ, лошади стоятъ, понуривъ голову, погода отвратительная! — Подавай,— крикнулъ я и подтолкнулъ себя локтемъ. Я быстро подошелъ и вскочилъ въ первый попавшійся экипажъ. — Уллевольдсвей, No 37! — крикнулъ я. Мы покатили.

Дорогой извозчикъ началъ оборачиваться, нагибаться и заглядывать въ экипажъ, гд я сидлъ подъ верхомъ. Онъ сдлался недоврчивымъ. Очевидно, его вниманіе привлекаетъ мое скверное платье.

— Надо застать дома одного господина!— крикнулъ я ему, чтобы предупредить его разспросы. И затмъ я началъ настойчиво объяснять ему, что мн непремнно нужно встртить этого человка.

Мы останавливаемся передъ No 37, я спрыгиваю, взлетаю на третій этажъ и звоню, колокольчикъ длаетъ 6—7 страшныхъ ударовъ.

Мн отворяетъ двушка, я замчаю, что у нея золотыя сережки въ ушахъ и черныя пуговицы на сромъ лиф. Она испуганно смотритъ на меня.

Я спрашиваю Кирульфа, Іоахима Кирульфа, торговца шерстью, коротко и ясно, его нельзя ни съ кмъ смшать.

Двушка покачала головой.

— Здсь нтъ никакого Кирульфа,— говоритъ она.

Она пристально смотритъ на меня, хватается за задвижку двери, готовая закрыть ее. Она не даетъ себ ни малйшаго труда вспомнить этого человка, но у нея дйствительно такой видъ, какъ-будто она знаетъ личность, о которой я спрашиваю, еслибъ она хоть немного подумала, лнтяйка! Я злюсь, поворачиваюсь къ ней спиной и бгу внизъ по лстниц.

— Нтъ его здсь,— кричу я извозчику.

— Не здсь?..

— Нтъ, позжайте на Томтегаденъ, No 11.

Я былъ въ ужасномъ волненіи и заразилъ имъ кучера. Онъ ршилъ, что дло идетъ о чьей-то жизни, и, ни слова не говоря, началъ погонять своихъ лошадей.

— Какъ его зовутъ?— спросилъ онъ, повернувшись на козлахъ.

— Кирульфъ, торговецъ шерстью Кирульстъ.

Извозчикъ согласился со мной, что трудно смшать съ кмъ бы то ни было человка съ такой фамиліей. Что, онъ не носитъ свтлаго сюртука?

— Что? — воскликнулъ я,— свтлый сюртукъ, вы съ ума сошли! Понимаете ли вы, о чемъ мы говоримъ? Этотъ свтлый сюртукъ былъ такъ некстати и портилъ мн всего человка, котораго я создалъ въ своемъ воображеніи.

— Какъ, вы сказали, его зовутъ? Кирульфъ?

— Ну да, что тутъ страннаго? это имя никого не позоритъ.

— Что, у него волосы не рыжіе?

Очень возможно, что у него были рыжіе волосы, но, когда извозчикъ упомянулъ объ этомъ, я вдругъ сразу убдился, что онъ былъ правъ. Я былъ благодаренъ извозчику и сказалъ ему, что онъ угадалъ, было бы неестественно, если бы этотъ человкъ не былъ рыжимъ

— Значитъ, я его раза два возилъ,— сказалъ извозчикъ,— нтъ ли у него узловатой палки?

Теперь я видлъ этого человка совсмъ живымъ передъ собой и сказалъ.

— Ха-ха, никто его никогда не видлъ безъ узловатой палки. Въ этомъ отношеніи вы можете быть вполн спокойны.

Да, это было ясно, что это былъ тотъ самый человкъ, котораго онъ возилъ… Онъ узналъ его…

И мы помчались такъ, что только искры изъ-подъ копытъ сыпались.

Однако, въ продолженіе всего этого возбужденнаго состоянія, я ни на минуту не терялъ присутствія духа. Мы прозжаемъ мимо городового, и я замчаю, что у него на блях 69 номеръ. Эта цифра, какъ заноза, засла въ моемъ мозгу. 69 ровно 69.

Я никогда не забуду это 69. Я откинулся въ глубь дрожекъ, я былъ жертвой припадковъ безумія, я съежился подъ верхомъ, чтобы никто не видалъ, что я шевелю губами и разговариваю, какъ идіотъ, самъ съ собой! Безуміе бушуетъ въ моемъ мозгу, и я оставляю его продолжать это длать, сознавая, что я — жертва непреодолимыхъ силъ. Я начинаю смяться тихо и страстно, безъ всякой причины, все еще навесел отъ выпитаго пива. Мало-по-малу мое возбужденіе проходитъ и покой возвращается. Я ощущаю холодъ въ своемъ раненомъ пальц и сую его между шеей и воротомъ рубашки, чтобъ немного согрть его. Мы пріхали на Томтегаденъ. Извозчикъ остановился. Я слзаю, не спша, лишенный всякой мысли, вялый, съ тяжелой головой. Я вхожу въ ворота, прохожу на задній дворъ, перескаю его, стучу въ какую-то дверь, отворяю ее и вотъ я въ какомъ-то коридор, въ передней съ двумя окнами. Въ одномъ углу стоятъ два сундука, одинъ на другомъ, а вдоль стны — старыя нары, на которыхъ лежитъ одяло. Направо, въ сосдней комнат, я слышу дтскій плачъ, а надо мной, во второмъ этаж, стучитъ молотъ по желзному листу. Все это я воспринимаю въ ту минуту, какъ вхожу.

Я направляюсь спокойно черезъ прихожую къ противоположной двери, не спша, безъ мысли о бгств, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на домъ, черезъ который я прошелъ: ‘ночлегъ для прізжихъ’.

Мн не приходитъ въ голову улизнуть отъ извозчика, ждавшаго меня. Я преспокойно шагаю черезъ Фогмансгаде безъ всякаго страха, безъ сознанія чего-нибудь дурного. Кирульфъ, этотъ торговецъ шерстью, застрявшій въ моемъ мозгу, этотъ человкъ, о которомъ я думалъ, что онъ долженъ существовать, и котораго я непремнно долженъ видть, исчезъ изъ моихъ мыслей, потухъ вмст съ другими безумными фантазіями, я думалъ о немъ, какъ о какомъ-то предчувствіи, о какомъ-то воспоминаніи.

Чмъ дальше я шелъ, тмъ больше я чувствовалъ себя какимъ-то уничтоженнымъ. Я чувствовалъ себя тяжелымъ, разбитымъ и еле-еле волочилъ ноги. Снгъ продолжалъ падать большими мокрыми хлопьями. Наконецъ, я дошелъ до Гренландской церкви, гд я слъ на скамью, чтобы отдохнуть. Вс прохожіе смотрли на меня съ недоумніемъ. Я погрузился въ раздумье.

Боже мой, какъ мн было грустно. Мн такъ все надоло, я такъ пресытился своимъ жалкимъ существованіемъ, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякія границы. Я совершенно уничтоженъ, я — призракъ того, чмъ былъ раньше. Мои плечи какъ-то скривились въ одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтобъ защищать, насколько возможно, свою грудь, а вотъ нсколько дней тому назадъ я разглядывалъ свое тло и все время плакалъ надъ нимъ. Въ продолженіе многихъ недль я носилъ все ту же рубашку, она затвердла отъ поту и натерла мнрану, изъ которой сочилось немного крови, было такъ жалостно видть эту рану на живот. Я не зналъ, какъ помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промылъ ее, но снова надлъ ту, же самую рубашку. Ничего не подлаешь…

Я сижу на скамейк, думаю обо всемъ этомъ, и мн становится такъ грустно. Я ненавидлъ самого себя, даже мои руки казались мн такими противными. Вялый, почти безстыдный видъ ихъ мучаетъ меня, причиняетъ мн какое-то страданіе. Видъ моихъ худыхъ пальцевъ производитъ на меня ужасное впечатлніе. Я ненавижу свое отвислое тло и весь содрогаюсь при мысли, что я долженъ носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если бъ хоть насталъ конецъ. Я такъ охотно бы умеръ!

Измученный, уничтоженный, оплеванный самимъ собой, я машинально всталъ и двинулся домой. По дорог мн порались ворота, гд можно было прочесть слдующее: ‘Саваны у двицы Андерсенъ направо въ воротахъ’.— Старыя воспоминанія,— сказалъ я и вспомнилъ свою прежнюю комнату въ Гамерсборг, качалку, газетную наклейку внизу у дверей и объявленія инспектора маяка и булочника Фабіана Ольсена. Да, тогда мн жилось куда лучше, въ одну ночь я могъ написать фельетонъ на 10 кронъ. Теперь же я ничего не могу писать, абсолютно ничего. Какъ только примусь за это, голова моя начинаетъ пустть. Да, пора покончить со всмъ этимъ! И я все шелъ и шелъ.

Чмъ ближе я подходилъ къ вчерашней лавочк, тмъ сильне во мн говорило предчувствіе какой-то опасности. Но я крпко держался принятаго ршенія, я хотлъ выдать себя., Я спокойно спускаюсь по лстниц, въ дверяхъ мн попадается навстрчу двочка съ чашкой въ рукахъ, я прохожу мимо нея и затворяю за собой дверь. Мы во второй разъ очутились съ приказчикомъ наедин.

— Какая скверная погода! — говоритъ онъ.

Почему онъ начинаетъ издалека? Отчего онъ не арестовываетъ меня? Я разозлился и сказалъ:

— Вдь я пришелъ не для того, чтобъ болтать съ вами о погод!

Моя грубость его озадачиваетъ, его маленькій приказчичій мозгъ отказывается мыслить. Ему и въ голову не приходило, что я надулъ его на пять кронъ.

— Разв вы не знаете, что я надулъ васъ?— говорю я нетерпливо и при этомъ я кашляю, дрожу, готовъ пустить въ дло кулаки, если онъ тотчасъ же не приступитъ къ длу.

Но онъ ничего не понимаетъ.

О, Господи, среди какихъ дураковъ приходится жить! Я ругаюсь, объясняю ему по пунктамъ, какъ все это произошло, показываю ему, гд я стоялъ и гд онъ стоялъ, какъ произошло все это дло, гд лежали деньги, какъ я ихъ сгребъ и сжалъ въ кулак — онъ все понимаетъ, но ничего не предпринимаетъ относительно моей особы. Онъ поворачивается то въ одну сторону, то въ другую, прислушивается къ шагамъ въ сосдней комнат, успокаиваетъ меня, чтобы я тише говорилъ, и наконецъ заявляетъ:

— Это было подло съ вашей стороны!

— Какъ бы не такъ!— восклицаю я, желая какъ можно больше напротиворчить ему и разозлитъ его. Эта совсмъ не такъ подло, какъ представляетъ себ его бакалейная башка. Я, разумется, не оставилъ у себя этихъ денегъ, мн и въ голову этого не приходило, я не хотлъ извлечь изъ нихъ никакой пользы, это противорчило бы моей честной натур…

— Куда же вы ихъ дли?

— Я отдалъ ихъ старой, несчастной женщин, вс, до послдняго гроша, такой человкъ, какъ я, не можетъ забывать бдныхъ…

Онъ стоитъ и размышляетъ нкоторое время, очевидно, ршаетъ вопросъ, честный я или нтъ, наконецъ онъ говоритъ:

— Не лучше ли было бы принести деньги обратно?

— Нтъ, видите ли, я не хотлъ ставитъ васъ въ неловкое положеніе,— возражаю я.— И вотъ благодарность за великодушіе,— я самъ пришелъ къ вамъ, объяснилъ вамъ все это дло, а вы, какъ собака, ищете со мной ссоры! Мн остается лишь умыть руки… А, впрочемъ, чортъ васъ возьми. Прощайте!

Съ этими словами я вышелъ и съ шумомъ хлопнулъ дверью.

Но когда я дошелъ до своей комнаты, этой мрачной дыры, насквозь мокрый отъ снга, еле держась на ногахъ, я потерялъ всю свою бодрость и окончательно упалъ духомъ. Я такъ раскаивался въ томъ, что напалъ на бднаго приказчика, я рыдалъ, хваталъ себя за горло, чтобы какъ-нибудь наказать себя за эту подлую продлку. Конечно, онъ до смерти боялся потерять свое мсто, вотъ почему онъ не посмлъ поднять шума изъ-за пяти кронъ. А я воспользовался его страхомъ, мучилъ его своимъ громкимъ разговоромъ, выводилъ его изъ себя острымъ своимъ словомъ. А въ сосдней комнат сидлъ, можетъ-быть, самъ лавочникъ, и каждую минуту онъ могъ выйти, чтобъ освдомиться о причин шума. Нтъ, не было границъ подлостямъ, на которыя я былъ способенъ.

Отчего же они не забрали меня? Тогда былъ бы положенъ всему конецъ! Я самъ протянулъ имъ руки для кандаловъ! Я не сталъ бы имъ оказывать никакого сопротивленія, напротивъ, я помогъ бы имъ. Какая это была бы великая минута! Я готовъ отдать всю свою жизнь за судъ Линча! Молю, услышь меня, хоть на этотъ разъ…

Я легъ въ постель въ своемъ мокромъ плать, мн казалось, что этой ночью мн суждено умереть, и поэтому я напрягъ вс свои силы, чтобъ прибрать постель, чтобъ утромъ все вокругъ меня имло бы боле или мене приличный видъ. Затмъ я сложилъ крестомъ руки и выбралъ наиболе удобное положеніе.

Вдругъ мн пришла въ голову Илаяли. Какъ это я могъ ни разу во весь вечеръ не вспомнить о ней. И слабый лучъ свта проникаетъ въ мою душу, маленькій солнечный лучъ, согрвающій меня такъ чудесно. И это солнце становится все ярче и ярче, оно жжетъ мн виски, сжигаетъ мой мозгъ. Наконецъ, передъ моими глазами вспыхиваетъ снопъ лучей, небо и земля, все въ огн, огненные люди, звери, огненныя горы, огненные черти, пропасти, пустыни, вся вселенная въ огн, насталъ пылающій день страшнаго суда.

Затмъ я дальше ничего не видлъ и не слышалъ.

——

На слдующій день я проснулся весь въ испарин, весь мокрый, очень мокрый, мной овладла лихорадка. Вначал у меня не было яснаго сознанія, что именно случилось со мной, я удивленно озирался, чувствовалъ, что весь мой образъ совершенно измнился, и я не узнавалъ себя, я ощупывалъ свои руки, свои ноги и очень удивился тому, что окно на этой сторон, а не на противоположной, топотъ лошадей во двор раздавался теперь сверху. У меня кружилась голова.

Волосы холодные и липкіе лзли мн на лобъ. Я приподнялся на локт и посмотрлъ на подушку, и на ней лежали тоже мокрые клочки волосъ. Ноги мои распухли за ночь въ сапогахъ, но он не болли,— я только не могъ шевелить пальцами, они совсмъ окоченли.

Всталъ я посл полудня, когда начало немного смеркаться. Сначала я попробовалъ сдлать нсколькихъ маленькихъ осторожныхъ шаговъ, стараясь удержать равновсіе и щадя свои ноги. Я не очень страдалъ и не плакалъ, мн даже не было грустно, напротивъ, я былъ доволенъ, мн даже не приходило въ голову, что все могло быть иначе.

Затмъ я вышелъ.

Единственное, что меня немного мучило, это голодъ, несмотря на мое отвращеніе къ д. Я испытывалъ опять позорный аппетитъ, все возраставшую плотскую жадность. Что-то безжалостно сверлило въ моей груди, тамъ происходила тихая, странная работа. Мн казалось, что тамъ поселились двадцать маленькихъ жирныхъ зврковъ,— они повернутъ голову на одну сторону и тамъ погрызутъ, потомъ повернутъ въ другую сторону и тамъ погложутъ, затмъ полежатъ минутку спокойно и снова начнутъ, не спша и безшумно, дальше сверлить, повсюду оставляя изьденныя дыры…

Я не былъ боленъ, но я чувствовалъ себя ужасно утомленнымъ, снова появилась испарина. Я хотлъ отправиться на Сторторфъ, чтобы тамъ немного отдохнуть, но путь былъ далекъ и утомителевъ, тмъ не мене я все-таки почти добрался до него и стоялъ на углу рынка и рыночной улицы. Потъ, катившійся съ меня, замутнилъ мои очки и ослпилъ меня, я остановился, чтобъ протереть ихъ. Я не замтилъ, гд остановился, и услышалъ страшный шумъ вокругъ себя.

Вдругъ раздается холодный, пронзительный окрикъ: ‘берегись!’ Я слышу крикъ, слышу его совершенно ясно, длаю нервное движеніе въ сторону, длаю шагъ впередъ, настолько скоро, насколько позволяютъ мн мои слабыя ноги. Чудовищная телга съ хлбомъ прозжаетъ мимо меня и задваетъ колесомъ за пиджакъ. Если бъ я дошелъ немного скорй, она бы миновала меня.

Я бы могъ это сдлать быстре, немного быстрй, если бы я напрягъ свои силы. Длать было нечего, нога болла, нсколько пальцевъ были раздавлены, я чувствовалъ, какъ они судорожно сжались въ сапог.

Кучеръ съ трудомъ остановилъ лошадей, обернулся и освдомился съ испугомъ, что случилось. Ну, вдь могло бытъ хуже, это было не опасно… я не думаю, чтобъ что-нибудь было переломлено.

Насколько могъ скоро, доплелся я до скамейки, меня пугали обступившіе и глядвшіе на меня зваки. Въ сущности вдь это не смертельный ударъ, если мн было суждено неcчастіе, то я избгъ его удивительно счастливо. Самое скверное было то, что порвался сапогъ на носк. Я поднялъ ногу и увидлъ въ отверстіе кровь. Ну, что длать, вдь это случилось не съ умысломъ, вдь у кучера не было намренія причинить мн вредъ, у него самого былъ такой смущенный видъ. Если бъ я попросилъ у него хлба съ телги, онъ далъ бы мн. Онъ, вроятно, съ радостью бы это сдлалъ. Награди его Богъ за эту готовность!

Голоденъ я былъ ужасно и просто не зналъ, гдмн найти себ мсто, я метался на своей скамейк и подобралъ колнки подъ самую грудь. Когда совсмъ стемнло, я доковылялъ до ратуши. Богъ встъ, какъ я туда попалъ и слъ на край балюстрады. Я вырвалъ карманъ изъ своего пиджака и началъ его жевать какъ-то безцльно, мрачно глядя въ пространство. Я слышалъ, какъ дти играли вокругъ меня, и ловилъ инстинктивно каждый шагъ прохожаго внизу, въ голов моей не было ни одной мысли.

Вдругъ мн пришло въ голову, что я могу пойти на базаръ и попросить кусокъ сырого мяса. Я спустился съ террасы около первой мясной лавки, топнулъ ногой и, сдлавъ жестъ, какъ-будто отгоняю собаку, нахально обратился къ первому попавшемуся мяснику.

— Не будете ли вы такъ добры дать мн какую-нибудь кость для моей собаки, только одну кость, безъ мяса только, чтобъ было у нея что нибудь въ зубахъ!

Я получилъ кость, превосходную бленькую кость, на которой было еще немножко мяса, и сунулъ ее въ карманъ. Я благодарю мясника съ такимъ жаромъ, что онъ удивленно смотритъ на меня.

— Не стоитъ благодарности,— говоритъ онъ.

— Нтъ, не говорите такъ,— пробормоталъ я,— это очень любезно съ вашей стороны.

Я поднялся опять наверхъ, мое сердце сильно билось.

Я прокрался въ кузнечный проходъ, въ самую глубь, въ какой-то задній дворъ. Нигд не было видно свта, было такъ пріятно темно вокругъ меня, здсь я принялся глодать свою кость.

Она не имла никакого вкуса, но она сильно пахла кровью, и меня затошнило. Я снова попробовалъ, если это только останется въ желудк^:, то окажетъ свое дйствіе, нужно только, чтобъ это непремнно осталось въ желудк. Но меня опять начало тошнить. Я разозлился, вцпился въ мясо, оторвалъ кусочекъ и проглотилъ насильно. Но все напрасно. Какъ только маленькіе кусочки согрлись въ желудк, они опять начали подниматься кверху. Я стиснулъ кулаки, какъ сумасшедшій, рыдалъ отъ безпомощности и глодалъ кость въ совершенномъ изступленіи. Я глодалъ такъ, что вся кость обмокла и загрязнилась, плакалъ такъ, какъ-будто сердце у меня разрывалось на части. И все-таки меня вырвало. Тогда я громко проклялъ весь міръ.

А кругомъ тишина. Ни людей, ни свта, ни шума. Я въ ужасномъ состояніи духа, я тяжело дышу, скрежещу зубами и плачу каждый разъ, когда мн приходится извергать кусочки мяса, которыя могли бы меня немного насытить. Такъ какъ вс попытки ни къ чему не ведутъ, я швыряю кость о дверь, взбшенный, полный безсильной злобы, я кричу и угрожаю небу, рычу хриплымъ голосомъ и скрючиваю пальцы, какъ когти…

А кругомъ тишина.

Я дрожу отъ возбужденія и оцпеннія, я все еще стою на томъ же самомъ мст, всхлипывая отъ рыданій, измученный и утомленный взрывомъ бшенства. Я стою тамъ, можетъ-быть, уже цлый часъ, всхлипываю, что-то шепчу и крпко держусь за дверь. Затмъ я слышу голоса, разговоръ двухъ мужчинъ, проходящихъ по Кузнечному проходу. Я выхожу изъ своего убжища и пробираюсь вдоль стнъ къ выходу на освщенную улицу.

Когда я иду по Юнгбакену, мысль моя начинаетъ работать въ странномъ направленіи. Мн кажется, что вс эти жалкіе бараки на рынк, лавчонки и лари съ старымъ тряпьемъ — это позоръ столицы. Они портятъ весь видъ площади и обезображиваютъ городъ. Долой весь этотъ хламъ. Тутъ кстати я начинаю вычислять, сколько бы стоилъ сносъ за одно съ ними и зданія географическаго института, внушавшаго мн такое уваженіе каждый разъ, когда я проходилъ мимо. Сноска такого зданія не могла бы обойтись меньше 70—72 тысячъ кронъ. Хорошенькая сумма, нужно признаться, во всякомъ случа хорошія карманныя деньги для начала. И я кивнулъ своей пустой головой, соглашаясь, что для начала 70 тысячъ кронъ хорошенькая сумма.

Я все еще дрожалъ всмъ тломъ и по временамъ всхлипывалъ. У меня было такое чувство, будто во мн осталось немного жизни, будто я могу испустить свой гршный духъ въ нсколько вздоховъ. Но я отнесся къ этому совсмъ равнодушно, это нисколько не занимало меня. Напротивъ, я углублялся въ городъ, въ сторону пристаней, все дальше отъ своего жилища. Въ крайнемъ случа можно лечь на землю и умереть на улиц. Страданія сдлали меня совершенно безчувственнымъ, въ ног кололо и дергало, мн даже казалось, что боль забирается выше, переходитъ на икры, и, тмъ не мене, я не чувствовалъ особенной боли. Мн приходилось въ жизни выноситъ гораздо сильне боли.

Я вышелъ на желзнодорожную набережную.

Ни движенія, ни шума. Только тамъ и сямъ бродитъ матросъ или носильщикъ, заложивъ руки въ карманы. Мн бросился въ глаза калка, покосившійся на меня, когда я съ нимъ поравнялся.

Какъ-то инстинктивно я схватилъ его, оскалилъ зубы и спросилъ, ушла ли въ море ‘Монахиня’. Я не могъ отказать. себ въ удовольствіи поднести къ его носу кулакъ, щелкнуть пальцами и сказать:— Да чортъ возьми, ‘Монахиня’! ‘Монахиня’, о которой, я совсмъ было позабылъ! Мысль о ней безсознательно жила въ моемъ сознаніи, я носилъ ее, самъ не зная этого.

— Да, Господи помилуй, ‘Монахиня’ уже ушла.

Не можетъ ли онъ мн сказать — куда.

Калка размышляетъ,— онъ стоитъ на длинной ног, а короткая болтается.

— Нтъ,— сказалъ онъ,— не знаете ли вы, чмъ она была нагружена?

— Нтъ,— отвчалъ я.

Однако я уже забылъ про ‘Монахиню’ и спрашиваю, далеко ли до Гольместранда, считая добрыми, старыми милями.

— До Гольместранда, я думаю…

— Или до Веблунгенеса?

Что я хотлъ сказать: я думаю, что до Гольместранда?..

— Послушайте, чтобъ не забыть,— опять прерываю его.— Не будете ли вы такъ добры дать мн немножко табаку, крошечную щепотку табаку!

Я получилъ табакъ, сердечно поблагодарилъ его и дошелъ. Табакъ мн совершенно не нуженъ, но я все-таки сую его въ карманъ. Калка слдилъ за мной глазами. Я врно возбудилъ чмъ-нибудь его недовріе. Куда бы я ни шелъ, я все чувствую на себ его недоврчивый взглядъ и мн ужасно непріятно, что за мной слдитъ этотъ человкъ. Я поворачиваюсь и тащусь опять къ нему, смотрю на него и говорю:

— Игольщикъ.

Лишь одно слово: ‘игольщикъ’. Больше ничего. Говоря это, я пристально смотрю на него, казалось, что я смотрю на него всмъ тломъ, вмсто того, чтобы смотрть на него одними лишь глазами. Сказавъ это слово, я стою передъ нимъ еще нкоторое время. Затмъ я опять отправлялось своей дорогой. Человкъ не издалъ ни одного звука, онъ только слдилъ за мной глазами. Гм…

Игольщикъ? Я вдругъ остановился. Да, я отгадалъ. Я гд-то уже встрчалъ этого калку. Тамъ наверху, на Пограничной, когда я въ одно прекрасное утро закладывалъ свой жилетъ. Мн казалось, что съ тхъ поръ прошла цлая вчность.

Пока я раздумываю надъ этимъ, на углу площади и Гависгаде происходитъ встрча, которая заставляетъ меня вздрогнуть и свернуть въ сторону. Такъ какъ мн это не удается, то я смло выступаю впередъ, очертя голову. Я стою лицомъ къ лицу съ ‘Командоромъ’.

Я становлюсь намренно нахаленъ и длаю шагъ впередъ, чтобъ обратить на себя его вниманіе, я длаю это не для того, чтобъ возбудить къ себ состраданіе, но чтобы поглумиться надъ самимъ собой, упиться презрніемъ къ собственной своей особ. Я бы могъ лечь на тротуаръ и просить ‘Командора’ наступить на меня, на мое лицо. Я даже не здороваюсь съ нимъ.

‘Командоръ’ видитъ, что со мной что-то неладно, онъ замедляетъ шагъ, а я говорю ему, чтобъ задержать его:

— Я былъ бы уже у васъ и принесъ вамъ что-нибудь, но ничего путнаго у меня не выходитъ.

— Вотъ какъ?— говоритъ онъ вопросительно.— Значитъ, вы еще не кончили?

— Нтъ, я еще не кончилъ.

Любезность ‘Командора’ трогаетъ меня, на глазахъ у меня выступаютъ слезы. Я кашляю, чтобъ придать себ суровый видъ. ‘Командоръ’ всматривается мн въ лицо.

— Послушайте, да есть ли у васъ на что жить?— спрашиваетъ онъ.

— Нтъ,— говорю я,— я сегодня еще ничего не лъ, но…

— Да вдь нельзя же допустить, чтобы вы умерли съ голоду,— восклицаетъ редакторъ и суетъ руку въ карманъ.

Теперь во мн просыпается чувство стыда. Шатаясь, я отхожу къ стн и вижу, какъ ‘Командоръ’ роется въ своемъ кошельк, но я не говорю ни слова! Онъ даетъ мн десятикроновую бумажку. Безъ всякихъ разсужденій онъ даетъ мн десять кровъ. При этомъ онъ повторяетъ, что нельзя, чтобы я умеръ съ голоду.

Я бормочу на это какой-то протестъ и не хочу братъ билета. Съ моей стороны это безстыдно и, кром того, это черезчуръ много…

— Берите поскорй! — восклицаетъ онъ и смотритъ на свои часы. — Я жду поздъ. Вотъ ужъ слышно, какъ онъ подходитъ.

Я взялъ деньги, я изнемогъ отъ радости, я ни слова не сказалъ ему, я даже не поблагодарилъ его.

— Пожалуйста, не стсняйтесь,— сказалъ наконецъ ‘Командоръ’,— вы можете написать что-нибудь за эти деньги.

Онъ ушелъ.

Когда онъ прошелъ уже нсколько шаговъ, Я вдругъ вспомнилъ, что я не поблагодарилъ его за эту помощь! Я попробовалъ его догнать, но не могъ двигаться скоро, ноги мои подкашивались и я чуть было не упалъ. А онъ тмъ временемъ все удалялся. Я хотлъ окликнуть его, но у меня не хватило храбрости, а когда я, наконецъ, ршился и крикнулъ ему разъ, два, онъ уже былъ далекъ, а голосъ мой былъ черезчуръ слабымъ.

Я стоялъ на тротуар, смотрлъ ему вслдъ и тихо плакалъ.— Никогда ничего подобнаго со мной еще не случалось,— говорилъ я себ. Онъ далъ мн десять кронъ. Я вернулся, всталъ тамъ, гд онъ стоялъ и началъ подражать всмъ его движеніямъ. Я поднесъ билетъ къ самымъ глазамъ, осмотрлъ его съ обихъ сторонъ и началъ проклинать, во все горло проклинать. Это былъ десятикроновый билетъ, сунутый мн въ руку, какъ нищему.

Вскор посл этого, а можетъ-быть немного времени спустя, потому что кругомъ все стало тихо,— я очутился на Томтегаден передъ No 11.

Постоявъ минутку и удивившись, что я второй разъ стою передъ этой дверью, я вошелъ въ ночлегъ для прізжихъ. Здсь я нашелъ пріютъ.

——

Вторникъ.

Солнце и тишина. Удивительно ясный день.

Снгъ стаялъ, всюду жизнь, веселіе, счастливыя лица, улыбки, смхъ. Изъ фонтановъ поднимаются водяныя струйки, золотясь отъ солнца, отражая лазурь неба…

Въ полдень я вышелъ изъ своей квартиры на Томтегаден, гд я все еще жилъ, и направился въ городъ. Я былъ въ прекрасномъ настроеніи духа и толкался на самыхъ оживленныхъ улицахъ, разглядывая людей. Еще не было семи часовъ, когда я уже прохаживался по площади св. Олафа и украдкой поглядывалъ въ окна дома No 2. Черезъ часъ я ее увижу. Все время я ходилъ въ состояніи какого-то легкаго страннаго страха. Что-то будетъ! Что я ей скажу, когда она спустится по лстниц? Добрый вечеръ, сударыня? Или разв только улыбнуться? Я ршилъ остановиться на улыбк. Само собой разумется, что я при этомъ низко ей поклонюсь.

Мн было стыдно, что я такъ рано забрался сюда, я удалился и началъ ходить взадъ и впередъ по Карлъ-Іоганнштрассе, не спуская глазъ съ университетскихъ часовъ. Когда было восемь часовъ, я пошелъ по Университетской улиц. Дорогой мн приходитъ въ голову, что я могу опоздать на нсколько минутъ, я началъ шагать изо всхъ силъ. Нога побаливаетъ, но въ общемъ состояніе ничего.

У фонтана я остановился, чтобъ перевести духъ, долго я стоялъ тамъ и смотрлъ въ окна дома No 2, но она не приходила, ея не было. Ну что же, я могъ подождать: мн торопиться некуда, можетъ-быть ее что-нибудь задержало. И я снова принялся ждать.

Но вдь не приснилось же мн все это, въ конц-концовъ! Наша первая встрча вдь не продуктъ моего воображенія! Тогда, въ ту ночь, я лежалъ въ лихорадк. Я началъ размышлять безпомощно на эту тему и, въ конц-концовъ, ужъ ни въ чемъ не былъ увренъ.

— Гм… Кто-то кашлянулъ за мной. Я слышу этотъ кашель, слышу легкіе шаги вблизи меня, но я не оборачиваюсь и продолжаю смотрть на большую лстницу.

— Добрый вечеръ! — раздается около меня.

Я забываю улыбнуться, не снимаю даже шляпы, а только удивляюсь, какимъ образомъ она подошла ко мн съ этой стороны.

— Вы долго ждали?— спрашиваетъ она, немного запыхавшись отъ быстрой ходьбы.

— Нтъ, я только сію минуту пришелъ.

— А впрочемъ, что за бда, если бъ я и долго прождалъ? Я думалъ, что вы придете съ другой стороны.

— Я проводила маму къ знакомымъ, сегодня вечеромъ ея не будетъ дома.

— Да?— спросилъ я.

Мы машинально двинулись по улиц, на углу стоитъ городовой и смотритъ на насъ.

— Но куда же мы, собственно говоря, идемъ?— спрашиваетъ она и останавливается.

— Куда хотите, куда вы хотите.

— Самой назначать скучно.

Пауза.

Я заговариваю, лишь бы только прервать молчаніе:

— У васъ, какъ я вижу, наверху темно.

— Ахъ, да! — спохватилась она.— Двушка тоже отпросилась на весь вечеръ. Такъ что я сегодня совсмъ одна дома.

Мы стоимъ и оба смотримъ въ темныя окна, какъ-будто видимъ ихъ въ первый разъ.

— Не пойти ли къ вамъ?— сказалъ я.— Я сяду совсмъ близко къ двери, если вы хотите.

Но я задрожалъ отъ волненія и тотчасъ же раскаялся въ своей дерзости. Что, если она разсердится и уйдетъ отъ меня. И я никогда больше не увижу ея. О, этотъ мой проклятый костюмъ. Я съ отчаяніемъ ждалъ отвта.

— Вамъ совсмъ не нужно сидть около двери,— говоритъ она нжно. Да. Именно эти слова.— Вамъ совсмъ не нужно сидть около двери. Мы поднимаемся наверхъ.

На лстниц, гд было темно, она взяла меня за руку и повела.— Мн не зачмъ молчать,— говоритъ она.— Я могу говорить.

Мы вошли.— Она зажигаетъ свчу — не лампу, а свчу, и говоритъ съ короткимъ смхомъ:

— Но вы не должны теперь смотрть на меня.

Мн такъ стыдно, я никогда больше этого. не сдлаю.

— Чего вы больше никогда не сдлаете?

— Я никогда… нтъ… ни за что на свт я не поцлую васъ.

— Неужели?— сказалъ и мы оба разсмялись. Я протянулъ къ ней руки, она отскочила въ сторону и проскользнула на противоположную сторону стола. Мы взглянули другъ на друга, между нами стояла свча.

— Ну, попробуйте поймать меня! — сказала она.

Громко смясь, я попробовалъ ее схватить. Во время погони она развязала вуаль и сняла шляпу, она не спускала съ меня своихъ блестящихъ глазъ и слдила за каждымъ моимъ движеніемъ.

Я сдлалъ новую попытку догнать ее, но зацпился за коверъ и упалъ: больная нога измнила мн. Я поднялся въ крайнемъ смущеніи.

— Боже мой, какъ вы покраснли,— сказала она. Но вы ужасно неловки.

— Да, правда,— сказалъ я.

И мы снова принялись бгать вокругъ стола.

— Кажется, вы хромаете?

— Да, кажется, немного.

— Въ прошлый разъ у васъ былъ пораненъ палецъ, а теперь нога, всякія бды на васъ!

— Да, на-дняхъ меня перехали.

— Васъ перехали? вы опять были нетрезвы. Нтъ, молодой человкъ, что за образъ жизни вы ведете! — Она погрозила мн пальцемъ и сдлалась серьезной.— Сядемъ! — сказала она.— Нтъ, напрасно вы садитесь возл дверей, вы уже черезчуръ застнчивы, вы — сюда, а я — здсь вотъ, такъ!.. Ухъ! какъ скучно имть дло съ застнчивыми людьми. Все надо самой говорить и длать, они ни въ чемъ не предупредятъ тебя. Напримръ, вы могли бы положить вашу руку на спинку моего стула, но вы бы сами могли догадаться. Ну, пожалуйста, не старайтесь убдить меня, что вы всегда такой скромный, съ вами нужно держатъ ухо востро.

— Вы въ достаточной мр были нахальны, когда въ пьяномъ вид преслдовали меня своими выходками. ‘Вы потеряли вашу книгу, сударыня, вы серьезно потеряли вашу книгу’. Ха-ха-ха!— Фу, это было отвратительно съ вашей стороны!

Я сидлъ, растерянный, и смотрлъ на нее. Сердце сильно билось, кровь разливалась по жиламъ съ особенной теплотой. Что за странное ощущеніе.

— Отчего вы ни слова не говорите?

— Какъ вы хороши! — говорю я.— Вотъ я сижу и вполн поддаюсь вашимъ чарамъ… ничего не подлаешь… Вы самое странное существо, которое я когда-либо… Ваши глаза вспыхиваютъ по временамъ, они похожи на цвты. Что? нтъ, нтъ, не на цвты. Я до безумія влюбленъ въ васъ, и это такъ неразумно. Боже мой, конечно, это ни къ чему… Какъ васъ зовутъ? Теперь вы должны мн сказать, какъ васъ зовутъ…

—Ну, а васъ какъ? Боже мой, я чуть было опять не забыла! Вчера я весь день думала о томъ, что должна васъ спросить. Да, конечно, не весь день, но….

— Знаете, какъ я васъ называю? Я называю васъ Илаяли. Какъ вамъ это нравится? Въ этомъ есть что-то неуловимое.

— Илаяли?

— Да .

— Это на какомъ-нибудь иностранномъ язык.

— Гм…— нтъ, не совсмъ.

— Да, это звучитъ недурно…

Посл долгихъ переговоровъ мы сказали другъ другу свои имена. Она сла около меня на тахту и оттолкнула ногой стулъ. Мы опять начали болтать.

— Сегодня вечеромъ вы побрились,— сказала она.— Въ общемъ видъ у васъ лучше, чмъ обыкновенно, но только немножко, не воображайте о себ черезчуръ много… Нтъ, въ прошлый разъ вы были такой противный. Къ тому же и палецъ у васъ былъ обернутъ въ грязную тряпку. И въ такомъ-то вид вы приглашали меня куда-то зайти, чтобы выпить стаканъ вина. Покорно благодарю!

— Такъ, значитъ, вы не пошли со мной изъ-за моего костюма?— спросилъ я..

— Нтъ,— отвтила она и потупила глаза. Нтъ, видитъ Богъ, что это не потому, мн и въ голову ничего подобнаго не приходило…

— Послушайте,— сказалъ я, вы можетъ-быть думаете, что я могу жить и одваться, какъ мн хочется. Что? Но я не могу этого, я очень, очень бденъ.

Она взглянула на меня.

— Вы бдны?

— Да, къ сожалніи.

Пауза.

— Ахъ, Боже мой, вдь и я тоже,— сказала она со смлымъ движеніемъ головы.

Каждое слово ея опьяняло меня, падало на сердце, словно капля вина. Ея привычка слушать, склоня голову немного на бокъ, приводила меня въ восторгъ. Я чувствовалъ на щек ея дыханіе.

— Знаете ли вы… но вы не должны сердиться на меня… когда я вчера вечеромъ пошелъ спать, я положилъ эту руку такъ… какъ-будто вы были рядомъ со мной… и сладко заснулъ.

— Вотъ какъ? это очень мило! — пауза.— Но это вамъ позволяется длать лишь на большомъ разстояніи, а то…

— Вы не думаете, что я дйствительно могъ бы это сдлать?

— Нтъ, я этого не думаю.

— Ну, отъ меня можно ждать, чего угодно,— сказалъ я и обнялъ ее за талію.

— Неужели?— сказала она только.

Меня сердило, оскорбляло даже, что она считаетъ меня черезчуръ скромнымъ, я почувствовалъ себя мужчиной и взялъ ее за руку. Но она молча высвободила ее и отодвинулась отъ меня. Это отняло у меня мужество, мн стало стыдно и я началъ смотрть въ окно. Должно-быть, у меня былъ очень жалкій видъ, и какъ я могъ что-то воображать? Если бъ я встртился съ ней въ былые лучшіе дни, тогда другое дло, тогда у меня могли бы бытъ на это какія-нибудь основанія. Я чувствовалъ себя очень убитымъ.

— Ну, вотъ видите?— сказала она,— вотъ видите, если я поморщу лобъ, то и этимъ могу васъ выбить изъ сдла и смутить васъ, если хоть немножко отодвинуться отъ васъ… Она разсмялась, плутовски зажмуривъ глаза, какъ-будто не выносила, чтобъ на нее смотрли.

— Нтъ, Богъ мой! — воскликнулъ я вдругъ,— теперь вы сами кое въ чемъ убдитесь! — и съ этими словами я обнялъ ее за плечи.

Я чувствовалъ себя оскорбленнымъ.

Двчонка, кажется, совсмъ разсудокъ потеряла! Что, она считаетъ меня за неопытнаго? Ха, Ну, тогда я ей… Въ этомъ отношеніи я никому не уступлю. Вотъ чертовка! Если дло дошло до этого, то…

Она сидла спокойно, глаза у нея все еще были закрыты, никто изъ насъ не говорилъ. Я крпко обнялъ ее, я жадно прижалъ ея тло къ своей груди, а она не говорила ни слова.

Слышно было, какъ стучали наши сердца, стукъ этотъ казался отдаленнымъ топотомъ. Я поцловалъ ее.

Я больше не владлъ собой, говорилъ глупости, надъ которыми она смялась, нашоптывалъ ей ласкательныя имена, гладилъ ее по щекамъ, цловалъ ее много, много разъ. Я разстегнулъ нсколько пуговицъ ея платья и увидлъ ея грудь, блую, круглую грудь, просвчивающуюся черезъ рубашку.

— Мн можно взглянуть! — говорю я и стараюсь дальше разстегнуть. Но я черезчуръ возбужденъ и никакъ не могу справиться съ нижними пуговицами на таліи, гд платье такъ узко.— Пожалуйста., могу я взглянуть… ну, хоть немножко…

Медленно и нжно она обнимаетъ мою шею. Ея горячее дыханіе обжигаетъ мое лицо, а другой рукой она сама начинаетъ разстегивать пуговицы одну за другой. Она смется смущенно короткимъ смхомъ и все время посматриваетъ на меня, замчаю ли я ея страхъ. Она развязываетъ тесемки, разстегиваетъ корсетъ, она полна восторга и вмст съ тмъ страха. А я провожу своей грубой рукой по всмъ этимъ тесемкамъ и пуговицамъ. Чтобъ отвлечь вниманіе отъ происходящаго, она гладитъ меня лвой рукой по плечу и говоритъ:

— Сколько у васъ здсь волосъ!.

— Да,— отвчаю я и стараюсь поцловать ея грудь. Въ эту минуту она лежитъ съ разстегнутымъ платьемъ, но вдругъ спохватывается, какъ-будто дло зашло черезчуръ далеко, и старается немного выпрямиться. Чтобы скрыть свое смущеніе, она, опять начинаетъ говорить о выпавшихъ моихъ волосахъ.

— Почему у васъ такъ лзутъ волосы?

— Я не знаю.

— О, вы, вроятно, много пьете? или пожалуй… фу, я не могу даже этого сказать… Какъ вамъ не стыдно! Нтъ, я отъ васъ этого не ожидала.

— Такъ молоды и теряете волосы! Ну, теперь разскажите мн что-нибудь про вашу жизнь. Я убждена, что это должно быть нчто ужасное. Но только чистую правду — я сейчасъ же увижу по вашимъ глазамъ малйшую ложь! Ну, разсказывайте!

— Да, но прежде всего могу я поцловать вашу грудь?

— Вы съ ума сошли! Ну, начинайте, разсказывайте же.

— Нтъ, милая, дорогая… Прежде позвольте!..

— Нтъ, нтъ, ни сейчасъ…. можетъ-быть, потомъ… Сперва я хочу услыхать, что вы за человкъ. Ахъ, я убждена, что это должно быть ужасно.

Меня мучило, что она думаетъ обо мн самое дурное, я боялся оттолкнуть ее отъ себя, я не хотлъ выносить ея подозрній. Я хотлъ очиститься въ ея глазахъ, показать себя достойнымъ ея, доказать ей, что она иметъ дло чуть ли не съ ангеломъ.

И я началъ говорить ей все, говорить одну только правду. Я не изображалъ свою жизнь хуже, чмъ она есть, я совсмъ не намревался возбудить ея состраданіе. Я сознался даже въ краж пяти кронъ.

Она сидла и слушала меня, широко раскрывъ ротъ, блдная, испуганная, съ смертельнымъ ужасомъ въ блестящихъ глазахъ. Я хотлъ сгладить печальное впечатлніе отъ своего разсказа, я поднялся и сказалъ:

— Но теперь все это прошло! — сказалъ я,— ни о чемъ подобномъ теперь не можетъ быть и рчи…

Тмъ не мене она была ошеломлена…— Боже сохрани,— сказала она и замолчала.

Она уже не разъ шептала въ продолженіе моего разсказа:— Боже сохрани.

Я началъ шутить, щекотать ее и притянулъ ее къ себ на грудь.

Она уже застегнула свое платье, это разсердило меня, это даже оскорбило меня. И зачмъ она застегнула свое платье… Разв этимъ я могъ пасть въ ея глазахъ теперь, когда не моя вина, что у меня вылзаютъ волосы. Что же, разв было бы лучше если бъ я былъ распутнымъ человкомъ? Нтъ, безъ глупостей. На то и шелъ… А если только въ этомъ дло, то тогда… Я опрокинулъ, ее, опрокинулъ ее на софу.

— Нтъ, послушайте… — Что вы хотите — спросила она

— Что я хочу?

Гм…— она спрашиваетъ, что я хочу. Я хочу покончить съ этимъ безъ всякихъ разсужденій. Не въ моихъ правилахъ издалека вести дло. Меня не испугаешь и не смутишь, если нахмуришь брови. Нтъ, нтъ, истинная правда. Я никогда еще не выходилъ изъ такого приключенія, не достигнувъ цли.

— Нтъ!.. нтъ, но вдь?..

— Да,— возразилъ я,— это въ моихъ намреніяхъ!

— Нтъ, послушайте! — закричала она. И тутъ же она прибавила оскорбительныя слова:— Я сомнваюсь… въ своемъ ли вы ум! Вдь, вы сумасшедшій!

Невольно я остановился и сказалъ: — Вы не серьезно это говорите?

— Нтъ, клянусь Богомъ, у васъ такой странный видъ! И въ то утро, когда вы меня преслдовали, вы не были пьяны?

— Нтъ. Тогда я даже не былъ голоденъ, я только что полъ…

— Тмъ хуже.

— Было бы лучше, если бы я былъ тогда пьянъ?

— Да… я все боюсь! Но, ради Бога, пустите меня!

Нтъ, я не отпущу ее. И что это за глупая болтовня только въ такой поздній часъ въ соф! Долой одежду! Какія глупыя разсужденія въ такую минуту, какъ-будто я не знаю, что все это длается изъ-за стыдливости. Я не настолько неопытенъ. Лежать смирно, безъ глупостей. Да здравствуетъ страна и король!

Она защищалась съ такой силой, которую никакъ нельзя было объяснить одной стыдливостью. Я опрокинулъ свчу, какъ-будто нечаянно, такъ что она потухла. Она отчаянно боролась и даже стонала.

— Нтъ, только не это, только не это! Если хотите, можете поцловать мою грудь. Милый, хорошій…

Я остановился. Ея слова звучали такъ грустно, и она казалась такой испуганной, такой безпомощной, что они тронули меня до глубины души.

Разршая мн поцловать ея грудь, она предлагала мн выкупъ. Какъ это было мило и просто! Я хотлъ бы упасть къ ея ногамъ и встать передъ ней на колни…

— Но, моя милая крошка!..— сказалъ я смущенно, я понятъ не могу, что это за игра…

Она поднялась и зажгла свчку дрожащими руками, я облокотился назадъ. Что теперь будетъ? На душ у меня было такъ нехорошо.

Она посмотрла на стну, на часы, и испугалась.

— А! сейчасъ придетъ двушка,— сказала она. Это были ея первыя слова.

Я понялъ ея намекъ и всталъ. Она взялась было за накидку, чтобы одть ее, но раздумала и отошла къ камину. Она была очень блдна и встревожена. Чтобы не имло вида, будто она мн указываетъ на дверь, я сказалъ, приготовляясь уходить:

— Вашъ отецъ былъ военный?

— Да, онъ былъ военный. Откуда вы это знаете?

— Не знаю, такъ мн казалось.

— Странно!

— Ахъ да. Иногда у меня пробуждаются предчувствія. Ха-ха, это относится къ моему сумасшествію…

Она быстро взглянула на меня, но ничего не отвтила. Я чувствовалъ, что мое присутствіе мучаетъ ее и хотлъ скорй съ этимъ покончить. Я направился къ двери. Но неужели она не поцлуетъ меня, не подастъ мн даже руки? Я остановился въ ожиданіи.

— Вы уже идете?— спросила она, но не тронулась съ своего мста у камина.

Я ничего не отвтилъ. И стоялъ передъ ней униженный и смущенный и смотрлъ на нее, не говоря ни слова. Отчего она не оставила меня въ поко, если все должно было такъ кончиться? Что я такое былъ въ эту минуту? Я собирался уходить, и это нисколько не безпокоило ее, она была потеряна для меня и я хотлъ сказать ей что-нибудь на прощанье, какое-нибудь глубокое, сильное слово, которое поразило бы ее. Но, противъ своего твердаго ршенія быть холоднымъ и гордымъ, я чувствовалъ себя оскорбленнымъ и безпокойнымъ, и я началъ говорить о какихъ-то незначительныхъ вещахъ, желанное слово не шло съ языка, мысль моя оскудла.

Отчего она не скажетъ мн коротко и ясно, чтобы я убирался.

Да, отчего? Съ какой стати стсняться? Вмсто того, чтобы напоминать о скоромъ возвращеніи двушки, она могла бы мн просто сказать: теперь вы можете уходить, потому что мн нужно итти за моей матерью, а въ проводахъ вашихъ я не нуждаюсь. Она объ этомъ просто не подумала! Нтъ, она именно объ этомъ-то и думала, это для меня совершенно ясно! Уже тотъ жестъ, съ какимъ былъ взятъ плащъ и затмъ снова положенъ на мсто, былъ для меня вполн убдителенъ. Какъ сказано, у меня бываютъ предчувствія. Но, вдь, собственно говоря, въ этомъ нтъ ничего сумасшедшаго.

— Боже мой, да забудьте, наконецъ, это слово. Оно у меня сорвалось съ языка! — воскликнула она. Но она продолжала стоять неподвижно и не шла ко мн.

Я былъ непреклоненъ и продолжалъ говорить. Я разглагольствовалъ, несмотря на горькое сознаніе, что этимъ я только докучаю ей и не трогаю ее ни однимъ своимъ словомъ, и тмъ не мене я не могъ остановиться. ‘Въ сущности, можно обладать отъ природы яркой впечатлительностью, но будучи вовсе сумасшедшимъ’, подумалъ я. Встрчаются натуры, которыхъ каждый пустякъ можетъ тронуть и которыхъ можеть убить одно слово. И я далъ ей понять, что къ такимъ натурамъ принадлежу я. Дло въ томъ, что нищета обострила во мн нкоторыя чувства, и это причиняетъ мн много непріятностей. Но въ нкоторыхъ отношеніяхъ это иметъ свои преимущества, иногда это приносило мн пользу. Интеллигентный бднякъ гораздо боле тонкій наблюдатель, чмъ интеллигентный богачъ. Бднякъ слдитъ за каждымъ шагомъ, который онъ длаетъ, недоврчиво прислушивается къ каждому слову, сказанному первымъ встрчнымъ, каждый его шагъ пробуждаетъ въ немъ цлый рядъ новыхъ чувствъ и мыслей. Его умъ и сердце чутки до крайности, его душа — сплошная рана…

И я долго говорилъ о ранахъ своей души. Но, чмъ больше я говорилъ, тмъ безпокойне становилась она. Наконецъ она повторила нсколько разъ въ отчаяніи: ‘Боже мой’ и стала ломать при этомъ руки. Я прекрасно видлъ, что мучилъ ее, я не хотлъ ее мучить, но тмъ не мене я это длалъ. Я подумалъ, что въ грубыхъ штрихахъ я ей сказалъ, что хотлъ, ея отчаянный взглядъ тронулъ меня, и я воскликнулъ:

— Я ухожу, я ухожу! Видите, моя рука уже лежитъ на защелк. Прощайте! Я говорю вамъ ‘прощайте’. Вдь, вы могли бы мн сказать что-нибудь теперь, когда я вамъ сказалъ дважды ‘прощайте’ и собираюсь уходить! Я не прошу у васъ позволенія видть васъ еще разъ, это только мучило бы васъ, но скажите мн, отчего вы не оставили меня въ поко. Что я вамъ сдлалъ? Разв я сталъ вамъ поперекъ дороги. Отчего вы отворачиваетесь отъ меня, какъ-будто меня совсмъ не знаете? Вы разбили мн жизнь, и я теперь боле жалокъ, чмъ когда-либо. Боже мой, но вдь я не сумасшедшій. Стоитъ вамъ немножко подумать, и вы убдитесь, что у меня голова въ порядк. Такъ подойдите же ко мн и протяните руку. Или позвольте мн подойти къ вамъ. Можно? Я ничего не сдлаю вамъ дурного, я постою только передъ вами на колняхъ. Можно? Нтъ, нтъ, я этого не сдлаю, я вижу, что вы боитесь. Я не сдлаю этого, я не сдлаю этого, вы слышите, Боже мой, отчего вы въ такомъ отчаяніи?

— Я вдь стою спокойно, не трогаюсь съ мста. Я бы только одну, минутку постоялъ на колняхъ, на ковр, вонъ на той красной полоск у вашихъ ногъ. Но вамъ все-таки страшно, я увидлъ до вашимъ глазамъ, что вамъ страшно, вотъ почему я остановился. Прося васъ объ этомъ, я не сдлалъ ни одного шага, не правда ли? Я сталъ неподвижно, какъ сейчасъ, когда я вамъ показывалъ на то пятно, гд бы я сталъ на колни, вонъ тамъ на той красной роз, на ковр. Я не указываю даже пальцемъ, я не длаю этого, чтобы не пугать васъ, я опускаю голову и смотрю. И вы прекрасно знаете, про какую розу я говорю, но вы не хотите мн позволить встать тамъ на колни. Вы боитесь меня и робете въ моемъ присутствіи. Я не понимаю, какъ вы ршились назвать меня сумасшедшимъ? Но, не правда ли, вы больше этому не врите? Какъ-то однажды лтомъ,— это было очень давно, я сошелъ съ ума, я работалъ такъ напряженно, что забылъ пообдать,— у меня было черезчуръ много работы для моей мысли. Это повторялось изо дня въ день, мн бы нужно было объ этомъ думать, но я постоянно забывалъ. Клянусь Богомъ, это правда! Не сойти мн съ мста, если я лгу. Видите, какъ вы были неправы ко мн. Это происходило не изъ бдности, у меня былъ кредитъ, большой кредитъ у Инбрета, у Гравезена, часто у меня бывало много денегъ въ карман, но тмъ не мене я не покупалъ себ ды и забывалъ объ этомъ. Вы слушаете меня? Вы ничего не говорите, не отвчаете, вы не отходите отъ камина, вы стоите и дожидаетесь, чтобы я ушелъ?

Она поспшно подошла ко мн и протянула мн руку. Я съ недовріемъ посмотрлъ на нее. Длаетъ ли она это по сердечному влеченію или только для того, чтобы отвязаться отъ меня?

Она обвила мою шею руками, ея глаза были полны слезъ.

Я стоялъ и смотрлъ на нее. Она протянула мн губки, я не врилъ ей: она приноситъ мн себя въ жертву, это средство, чтобъ притти къ какому-нибудь концу.

Она сказала что-то шопотомъ, мн послышались слова:

— Я васъ все-таки люблю! —Очень тихо и неясно она сказала это, можетъ-быть я неврно разслышалъ, возможно, что она сказала не эти слова. Но она вдругъ бросилась ко мн на грудь, обняла обими руками мою шею, поднялась на цыпочкахъ до моихъ губъ и замерла въ долгомъ поцлу.

Я боялся, что она принуждаетъ себя къ такой нжности, и сказалъ только:

— Какъ вы прекрасны сейчасъ!

Больше я ничего не сказалъ. Я крпко обнялъ ее, отступилъ назадъ, толкнулъ дверь и вышелъ. Она осталась въ комнат.

ЧАСТЬ IV.

Пришла зима, ужасная сырая зима, почти безъ снга, туманная, мрачная, вчная ночь безъ одного движенія втерка въ продолженіе цлой долгой недли. На улицахъ цлый день горлъ газъ. И все-таки прохожіе въ туман наталкивались другъ на друга. Вс звуки, звонъ колоколовъ, шумъ извозчиковъ, человческіе голоса, конскій топотъ — все, все дрожало въ густомъ воздух надтреснутыми звуками, въ туманномъ, всюду проникавшемъ и удушливомъ воздух. Недля шла за недлей, а погода не мнялась.

Я все попрежнему былъ на родин.

Все сильне цплялся я за эту гостиницу ‘ночлегъ для прізжихъ’, гд для меня находились пріютъ и пища. Деньги мои давно вс уже вышли, но я продолжалъ тамъ оставаться, какъ-будто имлъ на то законное право. Хозяйка мн ничего пока еще не говорила. Меня однако мучила невозможность платить ей. Такъ прошли три недли.

Вотъ уже нсколько дней, какъ я принимаюсь за свое писательство, но мн не удается воспроизвести ничего, что удовлетворило бы меня, мн больше не везло, хотя я попрежнему, былъ прилеженъ и садился за работу нсколько разъ въ продолженіе дня, что бы я ни начиналъ, ничего не удавалось, счастье было далеко, и я напрасно старался

Въ комнат второго этажа, въ лучшей комнат, я сидлъ и длалъ эти попытки. Съ перваго вечера, когда я заплатилъ наличными деньгами, меня оставили въ этой комнат и никто мн не мшалъ. Я все время питалъ надежду, что я, наконецъ, напишу статью на ту или другую тему и заплачу за комнату и за столъ, вотъ почему я работалъ такъ усердно. Я началъ аллегорическое повствованіе о пожар въ книжномъ магазин, которое должно было отличаться особенной глубиной мысли и особенно понравиться ‘Командору’. Долженъ же узнать наконецъ ‘Командоръ’, что онъ помогъ на этотъ разъ дйствительно талантливому человку. Я не сомнваюсь, что онъ въ этомъ убдится, нужно только подождать вдохновенія! И почему не притти вдохновенію? Почему ему не притти въ самомъ скоромъ времени? Я ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка, я каждый день, получалъ немного пость отъ моей хозяйки, утромъ и вечеромъ пару бутербродовъ, и моя нервность почти исчезла, мн уже не зачмъ было обертывать руки въ тряпки, когда я писалъ, и я даже могъ смотр^,ть со своего второго этажа на улицу безъ головокруженія.

Во всякомъ случа, мн было гораздо лучше, и я удивлялся, что до сихъ поръ не могъ кончить свою аллегорію. Я не понималъ, почему не клеилась работа.

Въ одинъ прекрасный день я понялъ, наконецъ, я убдился, насколько я слабъ, какъ лниво и плохо работаетъ мой мозгъ. Въ этотъ день ко мн пришла хозяйка со счетомъ и попросила проврить его, гд-то вкралась ошибка, такъ какъ по книгамъ выходитъ иначе, но она не можетъ посчитаться, гд именно.

Я слъ и началъ считать. Хозяйка сла напротивъ и глядла на меня въ упоръ. Я сложилъ эти двадцать цифръ сверху внизъ и нашелъ итогъ врнымъ, потомъ снизу вверхъ и пришелъ къ тому же самому результату. Я посмотрлъ на женщину, она сидла возл меня и ждала моего ршенія. Въ эту самую минуту я замтилъ, что она беременна.

Это не избгло моего вниманія, хотя я ее вовсе не разглядывалъ.

— Итогъ вренъ,— сказалъ я.

— Нтъ, проврьте еще разъ,— отвтила она.— Не можетъ быть, чтобы выходило такъ много: тутъ, наврное, ошибка!

Я просмотрлъ еще разъ вс цифры: два хлба по 25, ламповое стекло 18, мыло 20, масло 32… простйшій счетъ изъ мелочной лавочки, проврить который не представляетъ ни малйшихъ затрудненій. Я старался найти ошибку, о которой говорила женщина, но я не находилъ ея. Повозившись еще нсколько минутъ съ этимъ счетомъ, я почувствовалъ, что у меня въ голов все пошло вверхъ дномъ, я уже больше не могъ отличить кредита отъ дебета, и все смшалось. Въ особенности сбивали меня слдующія цифры: ⁵/₁₆ фунта сыра по 16. Умъ мой окончательно отказывался работать, я тупо смотрлъ на этотъ сыръ и не могъ разобраться.— Чортъ знаетъ, какъ здсь все перепутано!— воскликнулъ я въ отчаяніи.— Посмотрите, здсь написано 3 ⁵/₁₆ сыра. Ха-ха-ха! Слыханное ли это дло. Взгляните сами.

— Да,— сказала женщина. — Они всегда такъ пишутъ. Это — зеленый сыръ? Ну да, такъ и есть! ⁵/₁₆ это значитъ десять лотовъ.

— Да, я конечно понимаю! — воскликнулъ я, хотя на самомъ дл я ничего не понималъ.

Я снова попробовалъ приняться за этотъ счетъ, который мсяца два тому назадъ я могъ бы провритъ въ дв минуты: я потлъ, напрягалъ вс свои силы надъ загадочными цифрами, мигалъ глазами, какъ-будто изучалъ это дло, но ничего не вышло. Эти десять лотовъ сыра доканали меня, мн казалось, что въ моемъ мозгу что-то лопнуло.

Но, чтобы произнести впечатлніе, будто я занятъ счетомъ, я шевелилъ губами, бормоталъ цифры, проводилъ пальцемъ внизъ до самаго итога. Женщина сидла и ждала. Наконецъ, я сказалъ:

— Я еще разъ посмотрлъ все съ начала до конца и не нашелъ никакой ошибки.

— Нтъ?— спросила хозяйка, въ самомъ дл?

Я замтилъ, что она мн не вритъ. И сейчасъ же мн почудилось въ тон ея голоса какая-то небрежность, равнодушный тонъ, котораго я не замчалъ въ ней раньше. Она сказала, что я, можетъ-быть, не привыкъ считать 16-ми долями, что она обратится къ лицамъ боле опытнымъ въ этомъ дл. Все это было сказано не съ цлью уколоть меня или осрамить, а серьезнымъ и задумчивымъ тономъ. Дойдя до двери, она сказала, не оборачиваясь:

— Извините, что я васъ потревожила.

Она ушла.

Но вскор дверь открылась, и хозяйка опять вошла, она, вроятно, не успла дойти до порога, какъ уже вернулась.

— Не забытъ бы мн: вы не сердитесь на меня, но мн съ васъ нужно кое-что получитъ, — сказала она.— Вчера исполнилось 3 недли со времени вашего прізда. Да, такъ оно и будетъ. Знаете, не легко перебиваться съ такимъ большимъ семействомъ, и я не могу держатъ своихъ постояльцевъ въ кредитъ, къ сожалнію…

Я перебилъ ее.

— Я работаю надъ статьей, о которой говорилъ вамъ уже раньше,— сказалъ я,— и какъ только она будетъ окончена, вы получите ваши деньги. Вы можете быть совершенно спокойны.

— Да, но статья ваша никогда не будетъ окончена.

— Вы думаете? Можетъ-быть завтра же найдетъ на меня вдохновеніе или сегодня ночью, въ этомъ нтъ ничего невозможнаго и тогда въ четверть часа статья будетъ окончена. Видите ли, у меня совсмъ особаго рода работа, не похожая на всякую другую, я не могу ссть и работать извстное количество времени, я долженъ выждать минуту! Никто же не знаетъ ни дня, ни часа, когда найдетъ вдохновеніе, это придетъ своимъ чередомъ.

Хозяйка ушла, но ея довріе ко мн было, очевидно, поколеблено.

Оставшись одинъ, я вскочилъ и вцпился отъ отчаянія себ въ волосы. Нтъ для меня больше спасенія, нтъ! Мозгъ мой объявилъ себя банкротомъ! Неужели я уже совсмъ идіотъ и не могу высчитать стоимости маленькаго кусочка сыра? Но сошелъ ли я окончательно съ ума? А между тмъ, среди всхъ этихъ усилій со счетомъ разв я не сдлалъ наблюденія, несомнннаго, какъ день, что моя хозяйка беременна?

У меня не было случая узнать это, никто мн объ этомъ не разсказывалъ, да мн и въ голову не приходило, но, взглянувъ, я тотчасъ же сообразилъ, да еще въ какую минуту,— когда я высчитывалъ шестнадцатыя доли. Какъ это объяснить?

Я подошелъ къ окну и посмотрлъ на улицу, оно выходило на Фогмансгаде. Внизу на мостовой играли грязные, оборванные ребятишки, они перебрасывались пустой бутылкой и ревли благимъ матомъ. Телга съ домашнимъ скарбомъ прохала мимо нихъ, это, вроятно, перезжающее съ чердака на чердакъ семейства. Я это тотчасъ же сообразилъ. На телг лежала мебель, источенная червями: кровати, комоды и красные стулья на трехъ ножкахъ, рогожи, желзный хламъ, оловянная посуда. Наверху, на возу, сидла двочка, еще совсмъ ребенокъ, очень некрасивое существо съ отмороженнымъ носомъ, и крпко держалась маленькими синими ручками, чтобы не упасть.

Она сидла на ужасныхъ, мокрыхъ дтскихъ тюфякахъ и смотрла внизъ на ребятъ, перебрасывающихся бутылкой…

Все это я видлъ и понималъ безъ труда все, что происходило.

Стоя и наблюдая изъ окна, я слышалъ также, какъ кухарка моей хозяйки пла въ сосдней кухн, я зналъ мелодію, которую она пла, и я прислушивался, врно ли она поетъ. И я говорилъ себ, что идіотъ не можетъ длать всего этого, слава Богу, я не былъ безумне любого смертнаго.

Я увидлъ, что двое изъ ребятъ на улиц ссорятся, два маленькихъ мальчика, одинъ изъ нихъ хозяйскій. Я открылъ окно, чтобы услышать, что они говорятъ другъ другу, и тотчасъ же подъ моимъ окномъ собралась цлая куча дтей, они смотрятъ на меня съ просящимъ видомъ. Чего они хотятъ? Чтобы имъ что-нибудь бросили? Сухихъ цвтовъ, костей, окурковъ или что-нибудь, съ чмъ они могли бы поиграть. У нихъ посинвшія отъ холода лица и безконечно умоляющій взглядъ. Тмъ временемъ маленькіе враги продолжаютъ перебраниваться. Слова, подобныя большимъ мокрымъ чудовищамъ, вылетаютъ изъ этихъ дтскихъ устъ, ужасныя ругательства, подслушанныя внизу въ гавани у уличныхъ двокъ и пьяныхъ матросовъ. Оба такъ заняты этимъ, что не замчаютъ хозяйки, выбжавшей посмотрть, въ чмъ дло.

— Да,— объявляетъ сынъ,— онъ схватилъ меня за горло, такъ что я чуть было не задохся! — и онъ тутъ же оборачивается къ маленькому злодю, сердито оскалившему на него зубы, и продолжаетъ ругаться:

— Чортъ бы тебя побралъ, халдейскій птухъ! Такой паршивый хватаетъ за горло людей! Чортъ меня побери, или я тебя…

Мать, беременная женщина, занимающая чуть не всю улицу, беретъ двятилтняго мальчика за руку и хочетъ отвести его: Шш! — закрой свою глотку! Могъ бы иначе ругаться, у тебя такія слова, какъ-будто ты цлые годы проводилъ въ кабак. Маршъ домой!

— Не пойду.

— Нтъ, пойдешь!

— Нтъ, не пойду!

Я стою у окна и вижу, что женщина начинаетъ свирпть. Эта отвратительная сцена волнуетъ меня, я не могу, дольше выносить ея и зову мальчика къ себ наверхъ. Я дважды зову, чтобы положить конецъ этой сцен. Послдній разъ я кричу такъ громко, что хозяйка, пораженная, поворачиваетъ ко мн голову. Она, тотчасъ же овладваетъ собой, дерзко и вмст съ тмъ смущенно смотритъ на меня, и затмъ обращается къ сыну съ замчаніемъ. Она говоритъ такъ громко, что я слышу.

— Стыдись! Люди видятъ, какой ты гадкій.

Изъ всего, что я наблюдалъ, ни одна подробность не избгла моего вниманія. Мое вниманіе отличалось замчательной проницательностью, я тщательно воспроизводилъ каждую мелочь. Не можетъ быть, чтобы мой разумъ былъ не въ порядк. И что это значитъ: не быть въ порядк?

— Послушай, знаешь что,— сказалъ я вдругъ,— ты уже достаточно много занимаешься своимъ разсудкомъ и въ этомъ отношеніи надлалъ себ много хлопотъ. Довольно дурачиться! Разв это признакъ сумасшествія, когда замчаешь и воспринимаешь вс явленія? Вдь это, наконецъ, просто смшно, дйствительно, это достойно смха, я ясно вижу, что это можетъ произойти съ каждымъ человкомъ. Самыя простыя вещи иногда бываетъ трудно сообразить. Но это еще ровно ничего не значитъ, просто случайность. Еще немножко, и я бы высмялъ тебя.

Этотъ счетъ изъ мелочной лавочки, эти скверныя ⁵/₁₆ гадкаго дешеваго сыра,— ха-ха, сыра съ перцемъ и гвоздикой, за которымъ посылаютъ даже малыхъ ребятъ. Этотъ счетъ могъ бы сбить съ толку каждаго. Уже отъ одного запаха этого сыра можетъ закружиться голова. И я началъ смяться надъ зеленымъ сыромъ. Нтъ, если бы мн дали подсчитать ⁵/₁₆ хорошаго сливочнаго масла, это совсмъ другое дло.

Я лихорадочно разсмялся надъ моей выдумкой и нашелъ, что это очень смшно. Да, у меня все въ порядк. Я чувствую себя совсмъ хорошо. Я — свтлая голова. Слава Богу, у меня все какъ слдуетъ.

Веселость моя росла по мр того, какъ я ходилъ по комнат и говорилъ съ собой, я громко смялся и чувствовалъ себя очень довольнымъ. Мн нужно воспользоваться этимъ свтлымъ мгновеніемъ, этой минутой беззаботнаго восторга. Я слъ за столъ и принялся опять за свою аллегорію. Дло пошло на ладъ, какъ уже давно не шло, правда, не особенно быстро, но тмъ немногимъ, что я написалъ, я былъ доволенъ. Безъ устали я проработалъ цлый часъ.

Я уже добрался до важнйшаго пункта этой аллегоріи, до самаго пожара въ книжномъ магазин, это былъ очень важный пунктъ, такъ что все ране написанное казалось ничто въ сравненіи съ этимъ мстомъ. Я хотлъ выразитъ глубокую мысль, что это горятъ не книги, а мозги, человческіе мозги, что это своего рода Вароломеева ночь.

Вдругъ дверь быстро отворилась и вошла. моя хозяйка…

Она даже не остановилась у дверей, а вышла на середину комнаты.

Я испустилъ короткій хриплый крикъ, мн казалось, что мн нанесли ударъ.

— Что? — спросила она,— вы, кажется, что-то сказали? Только что явился прізжій и намъ нужна эта комната. Вы можете переночевать у насъ внизу, да, у васъ должна быть своя постель, — и, не дожидаясь моего отвта, она начала безъ всякихъ разсужденій сгребать мои бумаги со стола и приводить все въ порядокъ.

Мое веселое настроеніе какъ рукой сняло, меня разбирало зло, отчаяніе, я всталъ. Я предоставилъ ей убрать столъ и ничего не говорилъ, ни слова. Она сунула мн мои бумаги въ руки.

Мн ничего другого не оставалось, какъ только оставить комнату.

Итакъ, пропалъ и этотъ драгоцнный мигъ. Новаго постояльца я уже встртилъ на лстниц, это былъ молодой человкъ съ большимъ синимъ якоремъ на рукав, за нимъ шелъ носильщикъ съ чемоданомъ на плеч. Очевидно, онъ морякъ, значитъ случайный постоялецъ на одну ночь, врядъ ли ему надолго понадобится моя комната.

Можетъ-быть, завтра же, когда онъ удетъ, ко мн вернется мое счастливое настроеніе и я окончу свою аллегорію, а пока нужно покориться судьб.

Я еще ни разу не былъ въ квартир моихъ хозяевъ, въ этой единственной комнат, въ которой они жили вс вмст, мужъ, жена, тесть и четверо дтей. Кухарка была въ кухн, гд она также и спала, съ отвращеніемъ я подошелъ въ двери и постучалъ, никто мн не отвтилъ, но въ комнат слышны были голоса.

Мужъ не сказалъ ни слова, когда я вошелъ, онъ даже не отвтилъ на мой поклонъ, онъ взглянулъ на меня такъ равнодушно, какъ-будто я вовсе не касаюсь его. Онъ игралъ въ карты съ человкомъ, котораго я видлъ какъ-то на пристани, это былъ носильщикъ, по прозвищу ‘Стекло’. На кровати лежалъ маленькій ребенокъ и болталъ самъ съ собой. А на нарахъ сидлъ старикъ, отецъ хозяйки, опустивъ голову на руки, какъ-будто у него болитъ грудь или животъ. Волосы у него были совсмъ блые. Въ своей поз онъ походилъ на пресмыкающееся, насторожившее уши.

— Мн приходится, къ сожалнію, попроситъ у васъ пріюта на эту ночь,— сказалъ я мужу.

— Моя жена вамъ такъ сказала?— спросилъ онъ.

— Да, мою комнату занялъ другой прізжій.

На это мужъ мн ничего не возразилъ и снова занялся своими картами.

Этотъ человкъ сидлъ изо дня въ день и игралъ въ карты съ первымъ встрчнымъ, входившимъ къ нимъ въ комнату, игралъ безъ всякой ставки, только чтобы провести время и что-нибудь имть въ рукахъ. Онъ боле ничего не длалъ, шевелился постольку, поскольку дозволяли его лнивые члены, въ то время какъ его жена бгала взадъ и впередъ по лстницамъ, хлопотала по хозяйству и длала все, чтобы только залучить къ себ постояльцевъ. Она поддерживала знакомство съ носильщиками и артельщиками, платила имъ опредленное вознагражденіе за каждаго доставленнаго ей постояльца, порой также давала и имъ пріютъ на ночь. На этотъ разъ, очевидно, моряка доставилъ ей ‘Стекло’.

Вошли двое дтей, маленькія двочки съ худыми, покрытыми веснушками лицами, на нихъ были поистин жалкія платья. Вскор за ними вошла и хозяйка. Я спросилъ ее, куда она меня помститъ на ночь, и она отвтила мн коротко, что я могу лечь или въ этой комнат или въ передней, на нарахъ,— какъ мн угодно. Говоря мн это, она ходила по комнат, возилась съ какими-то вещами, которыя она приводила въ порядокъ, и при этомъ ни разу даже не посмотрла на меня.

Услышавъ такой отвтъ, я отороплъ, всталъ около двери и съежился весь, я сдлалъ такое лицо, какъ-будто я очень доволенъ уступить другому свою комнату на одну ночь, чтобы не сердить хозяйку и чтобы она не выгнала меня совсмъ, я сказалъ:

‘Ахъ, да, какъ-нибудь устроимся!’ И замолчалъ. Она продолжала ходить по комнат.

— Между прочимъ я должна вамъ сказать, что мн совсмъ неудобно давать людямъ квартиру и столъ въ кредитъ,— сказала она.— И я это вамъ уже говорила разъ.

— Да, но все дло въ какихъ-нибудь двухъ дняхъ, когда моя статья будетъ окончена,— возразилъ я.— Я вамъ охотно дамъ еще пять кронъ лишнихъ.

Но она, очевидно, не врила въ мою статью, это я замтилъ.

Изъ-за того, что я былъ немного оскорбленъ, я не смлъ разыгрывать изъ себя гордеца и покинуть этотъ домъ: я зналъ, что меня ждетъ, если я уйду.

——

Прошло нсколько дней.

Мн пришлось жить въ общей комнат, потому что въ передней, гд не было печки, было очень холодно, ночью я спалъ въ комнат на полу. Прізжій морякъ все еще жилъ въ моей комнат и вообще, кажется, не собирался узжать.

Во время обда пришла хозяйка и заявила, что онъ заплатилъ ей за цлый мсяцъ впередъ, ему нужно до отъзда выдержать экзаменъ, вотъ почему онъ въ город. Я все это слушалъ и понялъ, что моя комната потеряна для меня навсегда.

Я вышелъ въ переднюю и услся тамъ, если мн вообще удается написать что-нибудь, то только здсь, потому что здсь по крайней мр тихо. Аллегорія ужъ боле не занимала меня: у меня была новая идея, превосходный планъ, я хотлъ написать одноактную драму ‘Крестное знаменіе’ на средневковый сюжетъ. У меня было уже все обдумано, что касается главнаго дйствующаго лица,— великолпная фанатичная блудница, согршившая въ храм, не по слабости и не по страсти, но изъ благородной ненависти къ небу.

Чмъ больше времени проходило, тмъ больше вдохновлялъ меня этотъ образъ. Наконецъ, она встала передъ моими глазами, какъ живая и именно такой, какой я хотлъ ее представить. Ея тло было отвратительно и полно недостатковъ: большого роста, худая и смуглая, а при ходьб подъ одеждой чувствовались длинныя ноги, и кром того, у нея были большія оттопыренныя уши. Короче говоря, для глазъ она ничего не представляла изъ себя. Что меня интересовало въ ней, это недостижимое безстыдство, масса содянныхъ ею грховъ. Она занимала меня, дйствительно, въ высшей степени, мой мозгъ былъ заполненъ этимъ образомъ. Я читалъ свою драму два часа кряду. Работа шла съ большимъ напряженіемъ, а иногда съ очень длинными паузами, когда все писалось напрасно и приходилось рвать.

Исписавъ 10—12 страницъ, я, наконецъ, изнемогъ отъ холода и напряженія. Я всталъ и вышелъ на улицу.

Въ теченіе послдняго получаса мн очень мшалъ работать дтскій крикъ изъ хозяйской комнаты, такъ что все равно я не могъ дольше работать. Я сдлалъ большую прогулку по Драменевенену и бродилъ по улицамъ до самаго вечера, все время обдумывая продолженіе своей драмы.

Когда я возвращался домой, со мной произошло слдующее:

Я сталъ у лавки сапожника, на конц улицы Карла-Іоганна, почти у самой желзнодорожной площади, Богъ всть, зачмъ я остановился именно передъ этой лавкой.

Я смотрлъ въ окно, но совсмъ не думалъ о сапогахъ: мои мысли были далеко гд-то въ другихъ мірахъ. Мимо меня прошли нсколько болтающихъ прохожихъ, но я не слышалъ, что они говорили, вдругъ я услышалъ голосъ:

— Добрый вечеръ!

Со мной здоровался мой товарищъ по прозвищу ‘Двица’.

— Добрый вечеръ! — отвчалъ я разсянно. Я посмотрлъ на ‘Двицу’ и не сразу узналъ его.

— Ну, какъ живете?— спросилъ онъ.

— Да ничего, какъ всегда.

— Скажите…. вы все живете у Христи?

— Христи?

— Вы, кажется, говорили мн, что служите бухгалтеромъ у книгопродавца Христи?

— Ахъ, да! Нтъ, это уже прошло. Невозможно было съ нимъ работать, дло быстро ршилось само собой.

— По какому поводу?

— Я ошибся въ цифрахъ и…

— Сфальшивили?

Сфальшивилъ ли я? ‘Двица’ спрашиваетъ, сфальшивилъ ли я? Онъ спросилъ это быстро и съ интересомъ.

Я презрительно посмотрлъ на него и ничего не отвтилъ.

— Да, да, но Боже мой, вдь это съ каждымъ можетъ случиться! — сказалъ онъ мн въ утшеніе. Онъ былъ увренъ, что я смошенничалъ.

— Что такое съ каждымъ можетъ случиться?— спросилъ я.— Мошенничать? Послушайте, какъ вы могли подумать, что я способенъ на такую низость?

— Но, любезнйшій, мн показалось, что вы сами…

— Нтъ, я вамъ сказалъ, что ошибся въ цифрахъ, неврно написалъ годъ, какая-то мелочь, если вы хотите знать, описка — вотъ все мое преступленіе. Нтъ, слава Богу, я могу еще отличатъ блое отъ чернаго. До чего это довело бы меня, если бы я запятналъ свою честь. Единственно, что меня поддерживаетъ, это чувство чести. Я надюсь, что оно достаточно сильно во мн. Во всякомъ случа, это чувство чести спасало меня до сихъ поръ отъ многаго.

Я гордо поднялъ голову, отвернулся отъ ‘Двицы’ и сталъ смотрть въ другую сторону. Взглядъ мой скользнулъ по красному платью, по жалкой фигур, идущей къ нимъ рядомъ съ мужчиной. Если бы у меня не было этого разговора съ ‘Двицей’, если бы меня не оскорбило его грубое недовріе, если бы я не откинулъ голову и не отвернулся бы отъ него, то, вроятно, это платье прошло незамченнымъ мимо меня. Какое мн, собственно говоря, до него дло. И что мн до него, будь это платье хоть первой придворной дамы

‘Двица’ стоялъ и говорилъ, стараясь загладить свою ошибку, но я совсмъ не слушалъ его, я пристально смотрлъ на красное платье, подходившее все ближе.

Что-то ударило у меня въ груди — легкій скользящій ударъ, мысленно я прошепталъ, не открывая рта:

— Илаяли!

Теперь и ‘Двица’ обернулся и, увидавъ господина и даму, поклонился и посмотрлъ имъ вслдъ. Я не поклонился, или, можетъ-быть, поклонился, но безсознательно.

Красивое платье двинулось дальше по улиц Карла-Іоганна и исчезло.

— Съ кмъ это она идетъ?— спросилъ ‘Двица’.

— А разв вы не узнали? Это былъ ‘герцогъ’! Его прозвали ‘герцогомъ’. А даму вы знаете?

— Да, такъ, съ виду. А вы — нтъ?

— Нтъ,— отвчалъ я.

— Вы, кажется, ей низко поклонились?

— Я?

— Ха-ха! можетъ-быть, нтъ?— сказалъ ‘Двица’.—Странно, а она на васъ все время смотрла.

— Откуда вы ее знаете?— спросилъ я. Собственно говоря, онъ ее не знаетъ. Дло было осенью вечеромъ. Ихъ было трое веселыхъ молодыхъ людей, они возвращались съ прогулки, на Камерменер они встртили эту даму, она шла одна. Съ ней заговорили. Вначал она отвчала разсянно, но одинъ изъ веселыхъ молодцовъ, человкъ, прошедшій сквозь воду и мдныя трубы, началъ умолять ее позволить проводить домой. Ни одного волоска на ея голов онъ не тронетъ, онъ проводитъ ее только до ея дверей, чтобы убдиться, что она благополучно дошла домой, а не то онъ всю ночь будетъ безпокоиться. Онъ говорилъ, не переставая, о томъ, о семъ, назвался Вольдемаромъ Оттердагомъ и выдавалъ себя за фотографа.

Въ конц-концовъ, она разсмялась надъ веселымъ молодцомъ, котораго не смутила ея холодность, и кончилось тмъ, что онъ пошелъ съ ней.

— Ну, а потомъ?— спросилъ я, затаивъ дыханіе.

— Что изъ этого вышло? О… ничего! Вдь это порядочная женщина.

Мы помолчали минутку.

— Нтъ, чортъ возьми, такъ это былъ ‘герцогъ’! Вотъ какой у него видъ!— сказалъ онъ задумчиво.— Ну, если она съ этимъ человкомъ, я не отвчаю за нее.

Я молчалъ. Разумется, ‘герцогъ’ увлечетъ ее. Но что мн до того? Я нисколько не безпокоюсь о ней со всми ея прелестями. И я старался утшить себя, думая о ней самымъ грубымъ образомъ, и находилъ удовольствіе въ томъ, что топталъ ее въ грязь. Меня злило, что я снялъ шляпу передъ этой парочкой — если я только дйствительно это сдлалъ. Къ чему снимать шляпу передъ подобными людьми!..

Я уже больше ничего не соображалъ о ней, она совсмъ не хороша… Фу, чортъ возьми, какъ она подурнла. Очень возможно, что она посмотрла на меня, ничего нтъ удивительнаго, можетъ быть ее мучаетъ раскаяніе. Однако, это еще не поводъ, чтобы кланяться ей, тмъ боле, что за послднее время она такъ поотцвла. Пусть ‘герцогъ’ оставитъ ее у себя. На здоровье! При слдующей встрч ни за что не поклонюсь, но пройду мимо съ гордой осанкой. Напрасно я не посмотрлъ на нее косо въ эту минуту, ея пристальный взглядъ и ярко-красное платье вполн оправдали бы меня. Да, это легко могло бы случиться. Ха-ха! То-то было бы торжество. Если не ошибаюсь, я въ состояніи окончить свою драму въ теченіе этой ночи, а черезъ недлю эта особа будетъ сидть у меня на колняхъ со всми ея прелестями, ха-ха, со всми ея прелестями.

— Прощайте! — сказалъ я коротко.

Но ‘Двица’ задержалъ меня и спросилъ:

— Чмъ вы теперь занимаетесь?

— Чмъ занимаюсь? Пишу, разумется. Чмъ же мн еще заниматься. Я теперь пишу большую драму ‘Крестное знаменіе’, на средневковый сюжетъ.

— Чортъ возьми! — сказалъ искренно ‘Двица’.— Если вы изъ этого что-нибудь сдлаете, то….

— Теперь я этого больше не боюсь,— отвтилъ я.— Приблизительно черезъ недлю вы услышите обо мн.

Съ этими словами я ушелъ.

Придя домой я тотчасъ обратился къ хозяйк и попросилъ у нея лампу. Мн чрезвычайно важно имть на эту ночь лампу, драма уже цликомъ сложилась въ голов, и я надюсь, что къ утру она значительно подвинется впередъ. Я изложилъ свою просьбу въ крайне смиренномъ тон, такъ какъ замтилъ на ея лиц недовольную гримасу при моемъ приход.— Моя необыкновенно удачная драма почти готова,— сказалъ я,— недостаетъ только нсколькихъ явленій,— и я намекнулъ, что она попадаетъ на сцену. Если она окажетъ мн теперь эту большую услугу, то…

Но у ней нтъ лампы. Она подумала, но не могла вспомнить, есть ли у нея гд-нибудь лампа. Если я подожду до двнадцати часовъ, то тогда я могу взять кухонную лампу. Но разв не могъ бы я купить себ свчку?

Я помолчалъ. У меня не было десяти ёръ на свчку, и она прекрасно это знала. Опять неудача. Кухарка сидла въ комнат, а не въ кухн. Лампа, значитъ, и не зажигалась. Я сообразилъ все это, но ничего не сказалъ.

Вдругъ кухарка обратилась ко мн.

— Вы возвращаетесь, кажется, изъ дворца? Вы были тамъ на обд?— И она громко засмялась своей шутк.

Я слъ, досталъ свои бумаги и попытался кое-что написать. Я положилъ листы на колни и сталъ пристально смотрть на полъ, чтобы не развлекаться. Но ничего не помогало, я не двигался съ мста. Въ комнату вошли об маленькія двочки и начали возиться съ кошкой, больной, облзлой кошкой, когда они дули ей въ глаза, глаза сочились, и вода стекала по морд. Хозяинъ и нсколько постороннихъ сидли за столомъ и играли въ азартную игру. Одна лишь хозяйка была, какъ всегда, прилежна и что-то шила. Она прекрасно видла, что я не могу работать въ такой сует, но она нисколько не безпокоилась обо мн, она даже улыбнулась, когда кухарка спросила меня, былъ ли я во дворц на обд. Все семейство было враждебно настроено по отношенію ко мн, нужно было только, чтобы я предоставилъ свою комнату другому, и теперь со мной обращались, какъ съ чужимъ. Даже кухарка, маленькая плоскогрудая уличная двченка, съ завитками на лбу, вечеромъ потшалась надо мной, когда я получилъ свой бутербродъ. Она по нскольку разъ спрашивала, гд я обыкновенно обдаю, она никогда еще не видла, чтобы я отправлялся въ ресторанъ.

Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.

Все это я отлично сознаю и уже не въ состояніи написать ни одной реплики для своей драмы. Нсколько разъ я начинаю, но напрасно, въ голов у меня какъ-то страшно шумитъ и мн приходится бросить работу.

Я сую бумаги въ карманъ.

Кухарка сидитъ передо мной, и я смотрю на нее, на ея узкую спину, на недоразвитыя плечи. Съ какой стати она меня высмиваетъ? Если я даже и вернулся изъ дворца, что же дальше? Послдніе дни она пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высмять меня — если я, напримръ, спотыкался на лстниц или зацплялся за гвоздь и рвалъ платье. Еще вчера она собрала клочки разорваннаго плана моей драмы, который я бросилъ въ передней, и прочла ихъ въ комнат, чтобы посмяться надо мной. Я никогда не оскорблялъ ее и никогда не просилъ ее даже о какой-нибудь услуг. Напротивъ, по вечерамъ я самъ стлалъ постель на полу, чтобы не обезпокоить ея. Она высмивала также и то, что у меня лзли волосы. По утрамъ въ умывальномъ тазу оставались волосы, и она потшалась надъ этимъ. Мои сапоги были совсмъ плохи, въ особенности тотъ, который перехалъ извозчикъ.— Да сохранитъ Богъ васъ и ваши сапоги! — говорила она.— Посмотрите, это настоящая собачья конура! Положимъ, она была права: сапоги, дйствительно, износились, но въ данную минуту я не могъ купить себ другихъ.

Пока я размышлялъ о непостижимой злоб кухарки ко мн, двочки стали сердить старика, лежавшаго на кровати, он прыгали вокругъ него и были очень увлечены своей игрой, у нихъ у каждой было по соломинк, которую он совали ему въ уши. Нкоторое время я смотрлъ на это не вмшиваясь. Старикъ пальцемъ не шевелилъ въ свою защиту, онъ только смотрлъ на своихъ мучителей свирпыми глазами и моталъ головой, чтобы освободиться отъ застрявшихъ въ ушахъ соломинокъ.

Это зрлище волновало меня, я не могъ отвести глазъ, отецъ оставилъ карты и началъ также смяться надъ старикомъ, онъ даже обратилъ вниманіе своихъ партнеровъ на эту забаву. Но почему старикъ не шевелился? Отчего онъ не оттолкнетъ рукой дтей? Я сдлалъ шагъ по направленію къ кровати.

— Оставьте, оставьте его,— сказалъ хозяинъ,— онъ разбитъ параличомъ!

И, боясь, чтобы мн не указали ночью на дверь, просто изъ страха возбудить неудовольствіе хозяина, я молча вернулся къ своему прежнему мсту и спокойно слъ. Къ чему терять пріютъ и бутербродъ, суя свой носъ въ чужія семейныя дла. Пожалуйста, безъ глупыхъ выходокъ изъ-за какого-то полуживого старика. Мн и такъ уже было тяжело.

Но повсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ двочекъ въ лицо, затмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбжалъ къ постели. Побагроввъ отъ бшенства, онъ закричалъ:

— Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!

— Боже мой, да вдь они не оставляли его въ поко! — воскликнулъ я вн себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всмъ тломъ.

Хозяинъ повернулся ко мн.

— Нтъ, вы посмотрите! Какое, чортъ возьми, вамъ до этого дло? Заткните вашу глотку и слушайтесь моего совта! Это самое лучшее, что вы можете сдлать.

Но теперь и хозяйка возвысила свой голосъ, и крикъ поднялся на весь домъ.

— Господи Боже мой, да вы, кажется, оба съ ума спятили! — закричала она.— Если вы хотите здсь оставаться, то ведите себя смирно, говорю я вамъ. Мало того, что даете всякой сволочи столъ и квартиру, тутъ будутъ еще скандалъ по ночамъ подымать. Я не потерплю этого. Шш… заткните ваши глотки, повсы, и утрите рожи, а то я сама позабочусь объ этомъ. Такихъ людей я во всю свою жизни не видала. Бгаютъ цлый день по улицамъ, ломанаго гроша у нихъ нтъ, а въ ночную пору начинаютъ устраивать всякія зрлища и сзывать криками народъ. Я этого не допущу! Слышите? Всхъ выгоню. Могу я требовать покоя въ своей собственной квартир?

Я ничего не сказалъ, не открылъ даже рта. Я слъ у двери и сталъ прислушиваться къ шуму. Вс кричали, даже дти и прислуга, старавшаяся объяснить, какъ было дло. Если я смирно буду сидть, то можетъ-быть это все скоро кончится, это не зайдетъ далеко, если я буду молчать. Да и что бы я могъ сказать? Разв теперь не зима, да и кром того, не ночь? Разв теперь время стучать кулакомъ объ столъ? Безъ глупостей! И я услся спокойно, сознавая прекрасно, что меня въ сущности выгоняютъ. Я уставился на стну, гд висла олеографія Христа, и сталъ упорно отмалчиваться отъ всхъ намековъ хозяйки.

— Если вы хотите отдлаться отъ меня, сударыня, то я могу вдь и уйти,— сказалъ одинъ изъ игроковъ.

Онъ всталъ и другой тоже…

— Нтъ, я не на васъ намекаю, и не на васъ,— возразила обоимъ хозяйка..— Если ужъ на то пошло, то я скажу, на кого я намекаю…

Она говорила отрывочно, наносила мн эти уколы черезъ нкоторые промежутки и нарочно растягивала слова, чтобы показать, что она именно меня иметъ въ виду. Тише! говорилъ я самъ себ. Только тише. Она вдь не сказала мн еще ясно, что я долженъ уходить. Я съ своей стороны не долженъ показывать высокомрія и ложнаго стыда. Нужно быть насторож!.. Какіе страшные волосы у Христа на олеографіи! Они похожи на простую зеленую траву или, врне, это похоже на сочную луговую траву. Хе! Очень врное замчаніе, длинный рядъ быстрыхъ ассоціацій пронесся въ голов въ эту минуту. Отъ зеленой травы я перешелъ къ библейскому тексту, уподобляющему жизнь трав высохшей, затмъ къ страшному суду, когда вся вселенная будетъ сожжена, затмъ мн вспомнилась картина лиссабонскаго землетрясенія и, наконецъ, испанская мдная плевательница и ручка изъ слоновой кости, виднныя мной у Илаяли. Ахъ, да, все преходящ! Все подобно трав изсыхающей! Все въ конц-концовъ придетъ къ четыремъ доскамъ и саванамъ — отъ двицы Андерсенъ, направо въ воротахъ…

Все это пролетло въ голов въ эту отчаянную минуту, когда хозяйка собиралась меня выгнать.

— А онъ и не слушаетъ! — воскликнула она.— Я говорю вамъ, чтобы вы убирались вонъ изъ дому. Слышите ли вы? Кажется, чортъ возьми, онъ съ ума сошелъ! Я говорю, чтобы вы сейчасъ же убирались вонъ! Нужно съ этимъ покончить разъ навсегда!

Я взглянулъ на дверь, но совсмъ не для того, чтобы уходить, никакъ не для того, мн пришла въ голову другая мысль, если ключъ въ замк, то я поверну и запрусь вмст съ другими, чтобъ не уходитъ. На меня напалъ какой-то истерическій ужасъ при мысли очутиться опять на улиц. Но въ дырк не было никакого ключа, и я всталъ. Не оставалось никакой надежды.

Но тутъ вдругъ вмшался хозяинъ.

Я остановился удивленный. Человкъ, только что мн угрожавшій, сталъ теперь на мою сторону и говоритъ:

— Нтъ, это не годится, ночью нельзя выгонять людей на улицу, за это полагается штрафъ.

Я не зналъ, дйствительно ли берется за это штрафъ, я не могъ этого сказать, но должно-быть, что такъ, потому что хозяйка быстро одумалась, успокоилась и больше не говорила со мной. Она дала мн даже два бутерброда, но я ихъ не взялъ, изъ благодарности къ ея мужу я ихъ не взялъ и сказалъ, что я перекусилъ въ город.

Когда я вышелъ въ переднюю, чтобы лечь спать, за мной вышла хозяйка, остановилась на порог и громко сказала:

— Вы здсь проводите послднюю ночь, замтьте это себ.

— Да, да,— отвтилъ я.

Утро вечера мудрене. Найдется какой-нибудь уголъ для меня. А пока я радовался, что я хоть эту ночь не долженъ провести на улиц.

——

Я спалъ до шести часовъ утра. Когда я проснулся, еще не было свтло, но я тмъ не мене всталъ. Изъ-за холода я легъ спать, не раздваясь, такъ что одваться мн не было нужно. Напившись воды, я отворилъ дверь и вышелъ, боясь встртиться съ хозяйкой.

Нсколько дежурившихъ городовыхъ были единственныя живыя существа, которыхъ я встртилъ на улиц, а затмъ явились фонарщики и потушили везд газъ.

Я шелъ безъ всякой цли, завернулъ въ Киркегаде и отправился въ крпость. Полузамерзшій, сонный и голодный, я почувствовалъ слабость въ колняхъ и спин и слъ на скамейку. Три недли я жилъ исключительно одними бутербродами, которые хозяйка давала мн каждое утро и каждый вечеръ. Теперь прошло ровно двадцать четыре часа съ моего послдняго завтрака, голодъ опять сосалъ меня, нужно было скорй подумать объ исход, съ этой мыслью я заснулъ на скамейк.

Я проснулся отъ того, что нсколько людей разговаривали вблизи меня, и, когда пришелъ въ себя, то увидлъ, что насталъ день и люди были уже на ногахъ.

Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свтлое, нжное, и въ это ясное утро я забылъ вс невзгоды послднихъ недль, мн казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо заплъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.

— Что съ вами? — спросилъ меня какой-то прохожій.

Я ничего не отвтилъ и побжалъ, пряча свое лицо отъ встрчныхъ.

Я пришелъ въ гавань. Большой пароходъ подъ русскимъ флагомъ выгружалъ уголь, на борту я прочелъ названіе: ‘Кочегаръ’.

На нкоторые время меня заняли наблюденія надъ тмъ, что происходило на этомъ иностранномъ корабл. Выгрузка уже кончалась, потому что пароходъ сидлъ неглубоко, несмотря на принятый балластъ, и шаги грузчиковъ на палуб глухо отдавались внутри судна.

Солнце, свтъ, соленое дыханіе моря, вся эта суетная и веселая жизнь укрпили меня, и кровь задвигалось быстре. Мн пришло въ голову, что я могъ бы написать нсколько сценъ моей драмы, пока я здсь сижу. Я досталъ изъ кармана бумаги и попробовалъ написать реплику монаха, которая должна была дышать суровостью и нетерпимостью, но она мн не удавалась. Я оставилъ монаха и хотлъ поработать надъ рчью судьи къ блудниц, я написалъ всего полстраницы этой рчи и затмъ бросилъ. Въ моихъ словахъ не было желательнаго настроенія. Суматоха вокругъ меня, пніе матросовъ, шумъ лебедки, лязгъ желзныхъ цпей,— все это такъ мало подходило къ атмосфер мрачнаго, затхлаго средневковья, которое какъ туманъ должно было окутывать мою драму. Я сложилъ свои бумаги и пошелъ.

Если бы у меня былъ теперь пріютъ! Я задумался и началъ вспоминать, но у меня не было ни одного мстечка во всемъ город, гд бы я могъ отдохнуть хоть часокъ.

Не оставалось ничего другого, какъ только вернуться въ ночлежку. Я содрогнулся при этой мысли и говорилъ себ, что это невозможно, но тмъ не мене я шелъ и приближался къ запрещенному мсту. Конечно, это ужасно, говорилъ я себ, да, это позорно, просто позорно, но ничего не подлаешь. У меня не осталось ни малйшаго стыда, и я могу даже сказать, что мене меня самолюбиваго человка нтъ во всей стран! И я пошелъ.

Я былъ даже радъ, что попалъ въ прежнюю колею, и чувствовалъ, что если дло пойдетъ хорошо, мн удастся все наладить.

Передъ дверью я остановился и призадумался. Да, будь что будетъ, а надо попытаться. Вдь дло пустяшное. Во-первыхъ, дло идетъ лишь о нсколькихъ часахъ, во-вторыхъ, сохрани Богъ, если я когда-либо еще разъ вернусь сюда. Я вошелъ во дворъ. Ступая по неровнымъ камнямъ двора, я былъ въ нершительности и чуть было не повернулъ обратно передъ самой дверью. Я стиснулъ зубы. Нтъ, теперь пожалуйста безъ самолюбія! Въ крайнемъ случа у меня есть отговорка, я зашелъ для того, чтобы проститься, какъ слдуетъ, и узнать точную цифру своего долга. Я отворилъ дверь въ переднюю.

Я остановился неподвижно.

Въ двухъ шагахъ отъ меня стоялъ самъ хозяинъ, безъ жилета и безъ шляпы, и смотрлъ черезъ замочную скважину въ общую комнату. Онъ сдлалъ мн знакъ рукой, чтобы я не шевелился, и продолжалъ смотрть въ скважину, при этомъ онъ хохоталъ.

— Подите сюда,— сказалъ онъ шопотомъ. Я подошелъ къ нему на цыпочкахъ.

— Посмотрите! — сказалъ онъ и засмялся безшумнымъ, возбужденнымъ смхомъ.— Нтъ, вы только взгляните, хи-хи. Они тамъ лежатъ. А старика-то вамъ видно?

Я увидалъ въ постели, какъ разъ подъ олеографіей Христа, дв фигуры, хозяйку и прізжаго моряка. А на постели у противоположной стны сидлъ ея отецъ, параличомъ разбитый старикъ, голова его отвисла, и онъ смотрлъ на обоихъ, не будучи въ состояніи пошевелиться.

Я обернулся къ хозяину. Онъ напрягалъ вс свои силы, чтобы громко не разсмяться.

— А старика-то вамъ видно?— шепталъ онъ.— Ахъ, Боже мой, старика-то вы видите? Онъ сидитъ на постели и смотритъ на нихъ! — И онъ снова нагнулся къ скважин.

Я прошелъ мимо него къ окну и слъ. Это зрлище самымъ безжалостнымъ образомъ спутало вс мои мысли и окончательно испортило мое настроеніе. И какое мн до всего этого дло! Если это нравится ея мужу, если онъ даже потшается надъ этимъ, то вдь у меня-то нтъ никакихъ основаній принимать это близко къ сердцу. А что касается старика, то старикъ и останется старикомъ. Онъ можетъ-быть даже этого не видитъ, можетъ-быть онъ спитъ, кто знаетъ, быть-можетъ онъ уже умеръ, это нисколько меня не удивляетъ. Во всякомъ случа грхъ ляжетъ не на мою совсть.

Я взялъ свои бумаги и хотлъ разсять вс непрошенныя впечатлнія, я остановился какъ разъ на середин рчи судьи: ‘Такъ повелваетъ мн мой Богъ и законъ, такъ повелваетъ мн моя совсть…’ Я посмотрлъ въ окно, чтобы придумать, что же именно повелваетъ ему его совсть. Изъ сосдней комнаты доносился до меня легкій шумъ. Это меня не касается, это совсмъ меня не касается. Тише! тише! Такъ повелваетъ моя собственная совсть…

Но все кругомъ какъ-будто сговорилось противъ меня: хозяинъ не стоялъ спокойно у замочной скважины, порой я слышалъ сдавленный хохотъ и видлъ, что онъ дрожитъ. Улица также развлекала меня.

На противоположномъ тротуар, на солнц, сидлъ мальчикъ, игралъ самымъ безобиднымъ образомъ, связывая кучу маленькихъ бумажекъ, и никому не мшалъ. Вдругъ онъ вскакиваетъ и начинаетъ ругаться: въ окн второго этажа онъ видитъ рыжебородаго человка, который плюетъ ему на голову. Мальчикъ заплакалъ отъ злости и безсильно началъ ругаться по его адресу, а человкъ изъ окна хохоталъ ему въ лицо.

Я отвернулся, чтобы не видть мальчика.

— Такъ повелваетъ мн моя собственная совсть…

Невозможно продолжать. Наконецъ все смшалось у меня въ голов, мн показалось, что все написанное мной никуда не годится, да и самая идея ужасная чепуха: въ средніе вка вообще нельзя было говорить о совсти, совсть открылъ танцовальный учитель Шекспиръ, слдовательно вся моя рчь неврна, такъ что въ этихъ листахъ нтъ ничего хорошаго. Я снова пробжалъ ихъ, и мои сомннія исчезли, я нашелъ въ нихъ великолпныя мста, имющія большое значеніе. И я снова почувствовалъ потребность приняться за свою драму и окончить ее.

Я всталъ и прошелъ мимо двери, не обращая вниманія на хозяина, длавшаго мн отчаянные знаки, чтобы я не шумлъ. Я увренно прошелъ черезъ прихожую, поднялся по лстниц во второй этажъ и вошелъ въ свою прежнюю комнату. Моряка тамъ не было, онъ былъ у хозяйки, въ общей комнатк, кто же могъ помшать мн посидть здсь минутку. Я не трону его вещей, не подойду даже къ его столу, я только сяду на стулъ около двери и буду чувствовать себя прекрасно.

Нсколько минутъ работалось превосходно. Реплика за репликой возникали въ голов, я пишу, не останавливаясь. Я заполняю одну страницу за другой, катаю черезъ пень-колоду и ликую отъ восторга, что у меня такое прекрасное настроеніе. Мн приходитъ въ голову счастливая мысль о колокольномъ звон, который долженъ раздаться въ извстный моментъ моей драмы. Это будетъ замчательно хорошо.

На лстниц раздаются шаги. Я дрожу, сижу наготов, исполненный ужаса, возбуждаемый голодомъ.

Я нервно прислушиваюсь и держу карандашъ въ рук, не будучи въ состояніи написать ни одного слова. Дверь отворяется, и въ комнату входитъ хозяйка. съ морякомъ.

Прежде чмъ я усплъ попросить извиненія, хозяйка громомъ на меня грянула.

— Господи Боже мой, онъ опять здсь сидитъ!

— Извините меня,— сказалъ я, хотлъ прибавить еще что-то, но не могъ.

Хозяйка распахнула дверь и закричала:

— Если вы сейчасъ не уберетесь, чортъ возьми, я позову полицію!

Я всталъ.

— Я хотлъ съ вами проститься,— пробормоталъ я,— и я ждалъ вашего прихода. Я здсь ничего не трогалъ… и сидлъ вотъ на этомъ стул…

— Это пустяки,— сказалъ морякъ,— на кой чортъ орать, оставьте его въ поко!

Я, однако, вышелъ. Когда я спустился по лстниц, мной овладла отчаянная ярость противъ этой безформенной, толстой женщины, шедшей за мной по пятамъ, чтобы какъ можно скоре выпроводить меня. Я остановился на минутку и готовъ былъ обдать ее потокомъ ругательствъ. Но я во-время одумался и замолчалъ, замолчалъ изъ благодарности къ чужому человку, шедшему за нею. Хозяйка все время преслдовала меня и ругалась, не переставая, а раздраженіе мое росло съ каждымъ шагомъ.

Мы сошли на дворъ, я иду очень медленно и размышляю о томъ, не затять ли мн ссору съ хозяйкой. Въ эту минуту я обезумлъ отъ ярости и, полный кровавыхъ намреній, думалъ объ удар въ животъ, который положилъ бы ее на мст. Въ дверяхъ мимо меня проходитъ разсыльный и кланяется, я не отвчаю ему, онъ обращается къ хозяйк, и я слышу, что онъ спрашиваетъ меня, тмъ не мене я не оборачиваюсь.

Въ нсколькихъ шагахъ за дверью онъ догоняетъ меня, кланяется и передаетъ мн письмо.

Съ досадой и поспшностью я вскрываю конвертъ, изъ него выпадаетъ десятикроновая бумажка — и больше ничего, ни одного слова.

Я смотрю на разсыльнаго и спрашиваю:

— Что это за шутки, отъ кого письмо?

— Не знаю,— отвчаетъ онъ. — Мн дала его какая-то дама.

Я стою въ недоумніи. Разсыльный уходитъ. Я сую бумажку обратно въ конвертъ, комкаю все это, оборачиваюсь къ хозяйк, смотрящей мн вслдъ, и бросаю ей въ лицо. Больше я ничего не сказалъ, ни звука не произнесъ. Я замтилъ только, что она разглядла скомканную бумажку до моего ухода.

— Да, вотъ что значитъ поступать: въ жизни честно! Ни слова не сказать, не торгуясь, спокойно смять кредитку и бросить въ лицо врагамъ. Это называется поступать съ достоинствомъ. Вотъ какъ нужно поступать съ такими скотами!

Когда я дошелъ до угла Томтегаде и желзнодорожной площади, улица заплясала передъ моими глазами, и я наткнулся на стну. Я не могъ больше итти, не могъ даже выпрямиться изъ своего согнутаго положенія, я стоялъ, прислонившись къ стн, и чувствовалъ, какъ лишаюсь сознанія. Безумная ярость поднималась во мн, несмотря на мою слабость, и я стукнулъ ногой о тротуаръ. Я сдлалъ еще нсколько попытокъ, чтобы набраться силъ, стиснулъ зубы, хмурилъ, лобъ, ворочалъ глазами, и это помогало. Мысли мои прояснились, и я понялъ, что это начало смерти. Я вытянулъ руки и оттолкнулся отъ стны, улица попрежнему кружилась и плясала. Началась икота, изо всхъ силъ я началъ бороться, чтобы устоять И не упасть, я хотлъ умереть стоя.

Мимо меня катится тачка съ картофелемъ, но изъ бшенства, изъ упрямства мн приходитъ въ голову говорить, что это не картофель, а капуста, съ проклятіями я увряю, что это капуста. Я прислушиваюсь къ тому, что говорю, и, не переставая, твержу эту ложь изъ отчаяннаго удовлетворенія, что я совершаю кощунство. Я упиваюсь этимъ грхомъ, протягиваю три пальца и клянусь дрожащими губами, что это капуста.

Время проходило. Я опустился на ступеньки лстницы, отеръ потъ со лба и шеи, задержалъ дыханіе и заставилъ себя успокоиться. Солнце заходило, было далеко за полдень. Я снова началъ размышлять о своемъ положеніи. Голодъ дошелъ до безстыдныхъ размровъ, а часа черезъ два — ночь, нужно что-нибудь подумать, пока еще есть время. Мои мысли опять свернули на убжище, изъ котораго меня выгнали, я не хотлъ ни за что туда возвращаться, но не могъ не думать объ этомъ. Собственно говоря, женщина имла полное право меня выгнать. Не могъ же я разсчитывать жить у кого-нибудь, не платя? И кром того она давала мн иногда и пость, даже вчера вечеромъ, когда я разсердилъ ее, предложила мн бутерброды, она сдлала это изъ добродушія, она знала, что я нуждаюсь въ д. Такъ что я не могъ пожаловаться, и началъ мысленно просить у нея прощенія за мое поведеніе. Я раскаивался въ особенности въ томъ, что доказалъ себя такимъ неблагодарнымъ по отношенію къ ней и бросилъ ей десять кронъ въ лицо.

Десять кронъ! Я тихонько свистнулъ. Откуда, письмо, которое принесъ разсыльный? Только въ эту минуту я ясно представилъ себ все и догадался, какъ было дло. Я изнемогалъ отъ боли и стыда и нсколько разъ прошепталъ хриплымъ голосомъ: ‘Илаяли’? Не я ли вчера ршилъ гордо пройти мимо нея, если она мн встртится, и показать ей полнйшее равнодушіе? А вмсто того я только возбудилъ состраданіе къ себ и вызвалъ эту жертву съ ея стороны.

Нтъ, нтъ, нтъ конца моему униженію!

Даже по отношенію къ ней я не могу сохранить свое достоинство, я погружаюсь въ грязь по колна, по грудь, захлебываюсь въ безчестіи и никогда, никогда не выйду на свтъ Божій. Это было бы верхомъ ужаса! Получилъ десять кронъ подаянія, не будучи въ состояніи вернуть ихъ тайному подателю, хвататься обими руками за жалкіе гроши, гд только представляется возможность, и платить за свою квартиру, несмотря на глубокое отвращеніе…

Не могу ли я раздобыть какимъ-нибудь образомъ эти десять кронъ?

Пойти къ хозяйк и потребовать деньги обратно? Это ни къ чему не поведетъ.

Но вдь долженъ быть какой-нибудь другой исходъ, если хорошенько подумать, напрячь вссвои силы.

Надо подумать не просто, а всмъ своимъ существомъ. Я слъ и началъ думать.

Было около четырехъ часовъ, черезъ нсколько часовъ я бы могъ увидть директора театра, если бы моя драма была окончена. Я достаю свою рукопись и принимаюсь со всмъ своимъ рвеніемъ за три послднія сцены, я думаю, потю, перечитываю все сначала, но не двигаюсь съ мста. ‘Только безъ глупостей, безъ упрямства’, убждаю я самъ себя. И я опять принимаюсь за свою драму, пишу все, что мн придетъ въ голову, только для того, чтобы скорй кончить ее. Я хотлъ убдить себя, что для меня опять наступила важная минута. Я лгалъ, обманывалъ самого себя и писалъ такъ, какъ-будто мн не нужно искать словъ. ‘Эти хорошо! Это настоящая находка!— шепталъ я время отъ времени,— пиши себ только!’

Однако мои послднія реплики начинаютъ казаться мн очень подозрительными, он сильно разнятся отъ репликъ въ первыхъ сценахъ, кром того, не было ничего средневковаго въ рчахъ монаха. Я перекусываю карандашъ, вскакиваю, разрываю пополамъ рукопись, рву каждый листъ, бросаю шляпу на улицу и начинаю топтать ее. ‘Я пропалъ!— шепчу я,— господа, я пропалъ!’ Я повторяю лишь эти слова и продолжаю топтать свою шляпу.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ меня стоитъ городовой и наблюдаетъ за мной, онъ стоитъ посреди улицы и не сводитъ съ меня глазъ.

Когда я на него посмотрлъ, наши взгляды встртились. Я поднимаю шляпу, снова надваю ее и подхожу къ нему,

— Можете вы мн сказать, который теперь часъ?— спрашиваю я.

Онъ мшкаетъ, прежде чмъ достать свои часы, и все время не спускаетъ съ меня глазъ.

— Около четырехъ,— говоритъ онъ.

— Врно! — восклицаю я,— около четырехъ, совершенно врно. Вы знаете ваше дло, какъ я вижу, и я васъ не забуду.

Съ этими словами я отхожу. Онъ стоитъ ошеломленный и смотритъ мн вслдъ съ широко раскрытымъ ртомъ, съ часами въ рукахъ.

— Ха-ха! Вотъ какъ нужно обращаться съ такими скотами. Съ изысканнйшимъ безстыдствомъ.

Этимъ можно внушить къ себ уваженіе и испугать этихъ бестій!

Я былъ очень доволенъ собой и началъ насвистывать. Нервы были такъ напряжены, что я не чувствовалъ никакой боли и даже никакого недомоганія, я чувствовалъ себя легче пуха. Пройдя площадь, базаръ, я свернулъ за уголъ и опустился на скамейк у церкви Спасителя.

Разв не все равно, отошлю ли я обратно десять кронъ или нтъ. Разъ он присланы мн, значитъ он мои, а что до того, откуда пришли эти десять кронъ — какое мн дло? Вдь долженъ же я былъ ихъ взять, разъ мн ихъ прислали, не имло бы смысла оставить ихъ разсыльному. По той же причин не иметъ смысла отослать другой билетъ взамнъ этого. Значитъ, длать было нечего.

Я попробовалъ наблюдать уличную суетню и вообще отвлечь свои мысли, но мн это не удалось, и я все думалъ о десяти кронахъ.

Наконецъ, я сжалъ кулаки, это разозлило меня. ‘Это оскорбило бы ее,— сказалъ я,— если бъ я отослалъ ей обратно, зачмъ же это длать?’ Я ходилъ кругомъ да около этого вопроса, качалъ головой и говорилъ: ‘Нтъ, покорно благодарю! Вотъ куда это привело’. Я пошелъ опять по улиц. Хотя я имлъ вс причины на то, тмъ не мене я не оставилъ за собой свою хорошую, теплую комнату.

Я былъ гордъ, вскочилъ при первомъ же слов, заплатилъ направо, налво и пошелъ своей дорогой… Вотъ теперь я оставилъ свою квартиру и очутился въ прежнемъ положеніи.

А впрочемъ, къ чорту всю эту дребедень! Я совсмъ и не просилъ у нея денегъ, я едва подержалъ ихъ въ рукахъ, я тотчасъ же ихъ отдалъ, заплатилъ совершенно чужимъ мн людямъ, которыхъ я никогда въ жизни больше не увижу. Да, вотъ я какой, плачу до послдняго хеллера! Насколько я знаю Илаяли, она совсмъ не раскаивается въ томъ, что послала мн деньги. Изъ-за чего же я мучаюсь? Это все, что она могла сдлать для меня — посылать мн время отъ времени десять кронъ. Бдная двочка влюблена въ меня… И я приходилъ въ восторгъ отъ этой мысли. Безъ сомннія, она влюблена въ меня, бдняжка.

Было пять часовъ. Опять нервное возбужденіе и ощущеніе пустого шума въ голов. Я смотрлъ прямо передъ собой, широко раскрывъ глаза, на аптеку ‘Слона’. Голодъ свирпствовалъ во мн, и я сильно страдалъ. Въ то время, какъ я смотрлъ въ пространство, передъ моими глазами вырисовывается образъ, который я наконецъ узнаю: пирожница у аптеки ‘Слона’.

Я вздрагиваю, выпрямляюсь и что-то вспоминаю. Да, совершенно врно, это та же самая женщина, за тмъ же столикомъ, на томъ же мст.

Я свистнулъ, щелкнулъ пальцами, всталъ и пошелъ по направленію къ аптек. Ну, безъ глупостей! Какое мн дло до того, чортъ возьми, преступныя ли это деньги или хорошія, норвежскія добродтельныя денежки.

Я не хочу быть смшнымъ изъ-за ложнаго самолюбія: въ конц-концовъ все равно умрешь.

Я иду на уголъ, смотрю въ упоръ на торговку и становлюсь передъ ней. Я, улыбаясь, киваю ей, какъ знакомый, и даю ей понять, что, само собой разумется, я долженъ былъ вторично вернуться.

— Здравствуйте,— сказалъ я. — вы меня не узнаете?

— Нтъ,— медленно отвчаетъ она и смотритъ на меня.

Я улыбаюсь еще больше, какъ-будто это милая шутка съ ея стороны, и говорю:

— Разв вы не помните, что я далъ вамъ однажды нсколько кронъ? Тогда я ничего вамъ не сказалъ, насколько помню, такая ужъ моя привычка. Когда имешь дло съ честными людьми, это совсмъ излишнее — уговариваться и заключать контракты по поводу всякой бездлицы. Ха-ха! Вдь это я далъ вамъ столько денегъ.

— Да, правда, это были вы! Да, теперь я васъ узнаю…

Я хочу помшать ей благодарить за деньги и поспшно прибавляю, выбирая глазами товаръ.

— Теперь я пришелъ за пирожками!

Этого она не понимаетъ.

— Ну, да, пирожки,— повторяю я,— я пришелъ за ними! — говорю и громко смюсь надъ тмъ, что она не сразу догадалась, что я пришелъ за ними. Я беру со стола пирожокъ, что-то въ род французской булки, и начинаю сть.

Увидя это, женщина встаетъ, длаетъ движеніе, какъ-будто защищаетъ отъ меня свой товаръ, она даетъ мн понять, что она не ждала меня обратно, чтобы обобрать ее.

Вотъ какъ? Правда? Она удивительная женщина. Видла ли она когда-нибудь въ своей жизни, чтобы ей кто-нибудь далъ на храненіе деньги и потомъ не требовалъ бы съ нея обратно? Нтъ? Ну, вотъ видите! Можетъ-быть, она думаетъ, что это украденныя деньги, и я бросилъ ихъ ей? Нтъ, она этого не думаетъ! Это очень мило съ ея стороны, если я смю такъ выразиться, что она считаетъ меня за честнаго человка. Ха-ха!

Она удивительная женщина.

Съ какой стати тогда я далъ ей эти деньги? Женщина разозлилась и начала кричать.

Я объяснилъ, зачмъ я далъ ей денегъ, объяснилъ ей спокойно, убдительно.

— Такая ужъ у меня привычка. Я всхъ людей считаю честными. Каждый разъ, когда кто-нибудь предлагаетъ мн контрактъ, расписку, я качаю головой и говорю: нтъ, благодарю.

Однако женщина все-таки меня не понимала.

Я прибгнулъ къ другимъ средствамъ, началъ говорить рзко и выкинулъ изъ головы всякія глупости.

Разв ей никогда не случалось получать впередъ? — спросилъ я. Разумется, отъ людей богатыхъ, напримръ, консуловъ? Никогда? Да, я не скрою, что у насъ это еще ново, но за границей это очень принято. Можетъ-быть, она никогда не бывала за границей? Нтъ? Ну, такъ вотъ видите! Такъ значитъ пусть и не разсуждаетъ.

Съ этими словами я взялъ еще нсколько пирожковъ со стола.

Она начала ворчать, отказывалась дать мн, что у нея было на стол, вырвала даже у меня пирогъ изъ рукъ и положила на прежнее мсто. Я разозлился, ударилъ кулакомъ объ столъ и погрозилъ полиціей. Я буду милостивъ по отношенію къ ней сказалъ я. Если бы я захотлъ взять все, что принадлежитъ мн по праву, то я разорилъ бы ея лавочку, такъ какъ я тогда далъ цлую уйму денегъ. Я прошу у нея товаровъ только на половину этой суммы. Затмъ мои счеты будутъ съ ней покончены, если она такая…

Наконецъ, она отложила для меня пять-шесть пирожковъ по невроятно высокой цн и затмъ попросила меня убраться. Я началъ спорить съ ней, утверждалъ, что она обманула меня на одну крону и своими цнами высосала меня всего.— Знаете, какое наказаніе слдуетъ за такія продлки?— сказалъ я.— Богъ съ вами, вы могли бы попасть на всю жизнь въ рабочій домъ! Она бросила мн еще пирожокъ и, оскаливъ зубы, закричала, чтобы я убирался.

Тогда я ушелъ.

Хе, я никогда еще не видлъ подобной неисправимой женщины! Все время, какъ я бродилъ по рынку и лъ свои пирожки, я вслухъ ругалъ женщину и ея безстыдство, и воспроизводилъ весь нашъ разговоръ. На глазахъ у всхъ лъ свои пирожки и разговаривалъ самъ съ собой.

Пирожки исчезали одинъ за другимъ, сколько бы я ихъ не лъ, они не утоляли голодъ, я ужасно изголодался. Я былъ такъ голоденъ, что чуть было не сълъ даже того послдняго пирожка, который съ самаго начала предназначилъ для мальчика въ Фогманегаде — того, что игралъ бумажками. Я все время думалъ о немъ и не могъ забыть его лица, когда онъ вскочилъ и началъ ругаться. Когда на него плюнули, онъ поглядлъ также и на мое окно, не смюсь ли я надъ нимъ? Хотъ бы мн его найти! Я напрягъ вс свои силы, чтобы скоре дойти до Фогмансгаде, я прошелъ мимо того мста, гд разорвалъ на клочки свою драму и гд лежала куча бумаги, обошелъ городового, котораго мои выходки привели въ такое удивленіе. и, наконецъ. дошелъ до лстницы, гд сидлъ мальчикъ.

Его тамъ не было, улица была почти пуста. Уже смеркалось, и я нигд не могъ найти мальчика, онъ, вроятно, уже ушелъ домой. Я положилъ пирожокъ на выступъ двери, сильно постучалъ и поспшно убжалъ. ‘Онъ найдетъ его! — говорилъ я самъ себ,— какъ только выйдетъ, онъ увидитъ пирожокъ’. И мои глаза длались влажными при мысли о томъ, какъ обрадуется мальчикъ, найдя пирожокъ.

Я опять спустился въ гавань. Я больше не былъ голоденъ, но отъ съденныхъ мною сластей меня мутило.

Въ моей голов шумли самыя дикія мысли. Не перерзать ли тихонько канатъ кораблю. Что, если я вдругъ закричу: ‘пожаръ!’. Я иду дальше по набережной и нахожу ящикъ, на который можно ссть, я складываю руки и чувствую, что мысли становятся совсмъ сбивчивыми. Я не шевелюсь и вообще ничего не длаю, чтобы обуздать ихъ.

Я пристально смотрю на ‘Кочегара’, корабль подъ русскимъ флагомъ, на мостик стоитъ человкъ, свтъ отъ красныхъ фонарей падаетъ на его голову, и я поднимаюсь и завязываю съ нимъ разговоръ.

Я не преслдовалъ никакой цли и не ждалъ отвта. Я крикнулъ:

— Сегодня вечеромъ отчаливаете, капитанъ?

— Да, скоро,— отвчалъ человкъ. Онъ говорилъ но-шведски.

— Гм… А не нужно ли вамъ случайно еще человка?— Въ эту минуту мн было все равно, дастъ ли онъ отрицательный отвтъ или нтъ, мн было совершенно безразлично, что онъ мн отвтитъ. Я стоялъ, ждалъ и смотрлъ на него.

— Нтъ,— отвчалъ онъ, а юнгу нужно было бы.

— Юнгу?— Я вздрогнулъ, снялъ потихоньку очки и сунулъ ихъ въ карманъ, затмъ я пошелъ на палубу.

— Я еще неопытный,— сказалъ я,— но я могу длать все, что мн прикажутъ. Куда вы дете?

— Мы демъ съ грузомъ въ Лидсъ, заберемъ тамъ уголь для Кадикса.

— Хорошо!— сказалъ я и сталъ навязываться капитану.— Мн все равно, куда хать. Я буду длать свое дло.

Онъ помолчалъ нкоторое время, посмотрлъ на меня и подумалъ.

— По морю ты еще никогда не здилъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ. Но повторяю вамъ, укажите мн любую работу, и я сдлаю ее. Я ко всему привыкъ.

Онъ опять о чемъ-то подумалъ. Но теперь мн крпко засло въ голову, что я долженъ хать, я боялся вернуться на берегъ.

— Ну такъ какъ же, капитанъ? — спросилъ я наконецъ. — Я могу все переносить! Да, что я говорю! Я былъ бы плохимъ работникомъ, если бы не могъ длать даже больше, чмъ мн скажутъ. Если нужно, я могу взять на себя двойную работу. Мн ничего не стоить, и я могу это выдержать.

— Ну хорошо, мы можемъ попробовать,— сказалъ онъ.— Если дло не пойдетъ, мы высадимъ тебя въ Англіи..

— Разумется,— сказалъ я съ радостью. И я еще разъ повторилъ, что, если дло не пойдетъ, мы разстанемся въ Англіи.

Тогда онъ указалъ мн работу…

Я очнулся въ фіорд, я былъ мокрый отъ лихорадки и усталости, я посмотрлъ вслдъ берегу Христіаніи, гд окна домовъ такъ ярко свтятся, и сказалъ ему послднее ‘прости’.

Кнутъ Гамсунъ.Полное собраніе сочиненій.Томъ IV.Изданіе В. М. Саблина.МОСКВА. — 1910.http://az.lib.ru

Голодъ.

ЧАСТЬ I.

ЧАСТЬ II.

ЧАСТЬ III.

ЧАСТЬ IV.

Читайте также:

Кнутъ Гамсунъ.
Полное собраніе сочиненій.
Томъ IV.
Изданіе В. М. Саблина.
МОСКВА. — 1910.
http://az.lib.ru