Б. А. Кузьмин
Гольдсмит и другие романисты сентиментальной школы
1
![Оливер Голдсмит []](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/oliver_goldsmith.jpg)
Гольдсмит и другие романисты сентиментальной школы, Кузьмин Борис Аркадьевич, Год: 1945
Время на прочтение: 15 минут(ы)
История английской литературы. Том 1. Выпуск второй
М.—Л., Издательство Академии Наук СССР, 1945
1. Гольдсмит.
2. Второстепенные романисты сентиментальной школы: Брук и Мэккензи.
Оливер Гольдсмит (Oliver Goldsmith, 1728—1774) родился в ирландской деревне Паллас (графство Лонгфорд) в семье сельского священника, вскоре переселившейся в другую ирландскую деревушку — Лиссой, с которой у Гольдсмита связаны лучшие воспоминания детства, отразившиеся в его произведениях. Там, под руководством сельского учителя, Гольдсмит начал свое образование. Однако, благодаря непоседливому и своенравному характеру будущего писателя, его ‘годы учения’ всегда стихийно превращались в ‘годы странствий’.
В 1744 г. Гольдсмит поступил в дублинский Тринити-колледж. Он учился на казенный счет, и положение его было много хуже, чем у своекоштных студентов. Избитый педагогом за устройство студенческой пирушки, Гольдсмит бежал из колледжа. В 1749 г. он все же получил аттестат зрелости.
Затем он несколько раз пытался изучать юриспруденцию и медицину то в Эдинбурге, то в Лондоне, но каждый раз, иногда не успев даже доехать до места обучения, проигрывал в карты все свои деньги. Впрочем, злоключения не тревожили Гольдсмита. ‘Он проводит целый день в постройке воздушного замка для завтрашнего дня или в сочинении элегии о вчерашнем’, — так сказал о нем впоследствии Теккерей в известнтых лекциях об английских юмористах.
В 1754 г. Гольдсмит отправился было в Голландию, чтобы слушать знаменитых лейденских профессоров, но быстро очутился без средств и пустился в длинное путешествие пешком через Фландрию, Францию, Германию, Швейцарию, Италию. Пропитание он добывал себе игрой на флейте и выступлениями на диспутах в университетах и монастырях. В это же время он набросал первый эскиз своей будущей поэмы ‘Путешественник’.
В Англию Гольдсмит вернулся в 1756 г. и долго не мог найти постоянного заработка: он был и бродячим комедиантом, и помощником аптекаря, и, наконец, поступил корректором в типографию Сэмюэля Ричардсона. Здесь он снова заинтересовался литературой и написал трагедию, которую представил Ричардсону, но, не получив одобрения, уничтожил в рукописи.
Вскоре Гольдсмит завязал сношения с книгоиздателем Гриффитсом и с апреля 1757 г. стал писать критические статьи для его журнала ‘Ежемесячное обозрение’ (The Monthly Review). В следующем году из печати вышли переведенные Гольдсмитом с французского мемуары Жана Мартейля (‘Мемуары протестанта, осужденного на галеры за свои религиозные убеждения’). Наконец, появилась и первая самостоятельная брошюра Гольдсмита — ‘Исследование о современном состоянии словесных наук в Европе’ (An Enquiry into the Present State of Polite Learning in Europe, 1759).
Осенью того же — 1758 — года Гольдсмит предпринял издание еженедельного сатирического листка ‘Пчела’ (The Bee, вышло лишь восемь номеров). Статьи Гольдсмит писал не только для своей. ‘Пчелы’, но и для ряда других журналов. Все эти статьи вышли отдельной книгой в 1765 г.
В течение 1760—1761 гг. Гольдсмит печатает в газете ‘Общественные ведомости’ (Public Ledger) свои ‘Китайские письма’, которые выпускает в 1762 г. отдельной книгой под названием ‘Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на Востоке’ (The Citizen of the World, etc.). В этот период Гольдсмит познакомился с тогдашним законодателем литературного вкуса, критиком Сэмюэлем. Джонсоном, который сразу же оценил его талант.
На письменном столе Гольдсмита уже лежали рукописи его знаменитого ‘Векфильдского священника’ и поэмы ‘Путешественник’, когда автор их был посажен в долговую тюрьму. Аванс, полученный за роман, выручил Гольдсмита, но издатель еще несколько лет медлил с опубликованием книги. Только успех ‘Путешественника’ (The Traveller, вышел в дек. 1764 г., но датирован 1765) побудил, наконец, издателя выпустить и ‘Векфильдского священника’ (The Vicar of Wakefield, 1766).
Гольдсмит очутился на вершине славы. Он стал почетным членом ‘Литературного клуба’, куда входили его близкие друзья — Сэмюэль Джонсон, публицист Берк, художник Рейнольде и др. В 1768 г. Гольдсмит пишет свою первую комедию ‘Добродушный человек’ (The Good-natur’d Man). В 1770 г. выходит его известная поэма ‘Покинутая деревня’ (The Deserted Village), а в 1773 г.— вторая комедия ‘Она смиряется, чтобы победить, или ошибки одной ночи’ (She Stoops to Conquer, etc.). Кроме того, перу Гольдсмита принадлежат биографии известного щеголя и дэнди Ричарда Нэша, поэта Парнеля, философа и политика Болинброка, книги по истории Англии и Рима, ‘История земли и одушевленной природы’ (An History of the Earth and Animated Nature, 1774) и многие другие произведения — плоды профессиональной литературной работы. Гольдсмит умер 4 апреля 1774 г. Латинская эпитафия, написанная Джонсоном, так характеризует писателя: ‘Поэт, натуралист, историк, он едва ли оставил какой-либо род литературы незатронутым и украшал все, что затрагивал, возбуждая то улыбки, то слезы, он управлял нашими чувствами, но как кроткий властитель, по духу возвышенный, приятный, гибкий, по стилю увлекательный, серьезный, ясный’.
Гольдсмит вошел в мировую литературу как автор романа ‘Векфильдский священник’. Но чтобы понять ообенности Гольдсмита-романиста, необходимо ознакомиться с другими сторонами его творчества.
Уже первая работа Гольдсмита, ‘Исследование о современном состоянии словесных наук в Европе’, дает интересный материал для характеристики мировоззрения автора. В этом произведении, как впоследствии в ‘Гражданине мира’ и в ‘Путешественнике’, Гольдсмит сравнивает состояние культуры в различных странах. В одних культура еще не развилась, в других — уже клонится к упадку. Лишь во Франции и в Англии автор видит жизнь и надежду.
Интересно мнение Гольдсмита о французских писателях. На первое место он ставит Вольтера, Монтескье и Руссо. О Руссо он говорит: ‘Руссо из Женевы, отъявленный человеконенавистник или, точнее говоря, философ, разъяренный на одну половину человечества за то, что она неизбежно делает другую половину несчастной. Такие чувства обычно являются результатом очень доброго сердца и малого опыта’. При всей отрицательности этой характеристики, в ней сквозит немало сочувствия, тем более, что сам Гольдсмит, изображая борьбу между порывами доброго сердца и уроками опыта, склоняется обычно в своем творчестве на сторону сердца. Характерно, что энциклопедисты д’Аламбер и Дидро упоминаются им лишь в последнюю очередь, и само издание ‘Энциклопедии’ Гольдсмит рассматривает как признак литературного упадка.
Переходя к английской литературе, Гольдсмит отмечает одну из самых характерных черт тогдашней литературной жизни — превращение писателя в работника для рынка. Английская аристократия потеряла интерес к литературе, говорит он, поэта заменил жокей. Теперешний патрон литераторов — книгоиздатель, и это вряд ли лучше для писателя: ‘его известность распространяется только среди купцов, которые ценят его не за тонкость сочинений, но за количество, которое он вырабатывает в заданное время’. Поэт мало отличается от наборщика.
Несколько позже, в ‘Гражданине мира’, Гольдсмит отмечает, однако, и положительную сторону этого изменения в судьбе писателя. ‘Он может теперь отказаться от приглашения на обед, не боясь навлечь на себя нерасположение своего патрона, или голодать, оставаясь дома. Даже беседуя с принцами, он может сохранять теперь сознание своего превосходства’. Он не имеет ‘другого патрона, кроме публики, а публика, рассматриваемая в массе, — хороший и великодушный властитель’.
По своей манере произведения Гольдсмита-эссеиста вырастают из традиций периодических изданий Стиля и Аддисона, но обогащены опытом их французского последователя Мариво. ‘Пчела’ Гольдсмита во многом напоминает ‘Французского зрителя’, ‘Нищего философа’ и другие издания Мариво. Оттуда Гольдсмит заимствовал ряд мотивов и даже целые произведения. Так, из ‘Нищего философа’ он почти дословно перевел ‘Приключения бродячего комедианта’ (1760). Но так как Гольдсмит сам испытал в свое время приключения бродячего комедианта, он смог оживить заимствованный рассказ реальными подробностями из английского быта.
Влияние Мариво-эссеиста на Гольдсмита не ограничивается отдельными заимствованиями, Мариво близок ему по настроению. В одном из листков ‘Французского зрителя’ Мариво пишет: ‘Как печально видеть кого-нибудь страдающим, если ты не в состоянии ему помочь и если получил от природы чувствительную душу, которая проникается всеми огорчениями несчастных’. Это изречение настолько совпало с настроением Гольдсмита, что через 30 лет в ‘Пчеле’ он повторил его почти буквально в одном из лучших своих отрывков — изображении ночного города и бездомной девушки, брошенной своим соблазнителем. Этот образ был тем зерном, из которого спустя десять лет вырос один из самых патетических эпизодов ‘Покинутой деревни’.
Одновременно с излияниями чувствительного сердца, исполненного сочувствия страдающей половине человечества и негодования против другой, порочной его половины, Гольдсмит пишет иронические произведения, продиктованные охлаждающим опытом. В этом отношении интересен написанный в духе Мандевиля рассказ ‘Азем’ о том, как отшельник-мизантроп попадает в устроенный Аллахом мир, где нет порока, и как он бежит оттуда, ибо отсутствие пороков уничтожило стимулы для развития культуры и вообще умственной жизни. Люди там добродетельны от природы, им не приходится задумываться над своими поступками, но они вообще разучаются мыслить, они не опасаются друг друга, но поэтому не чувствуют и надобности объединиться.
Из журнальной работы Гольдсмита выросло лишь одно большое произведение — ‘Гражданин мира’. Образец этого жанра, как и многих жанров XVIII века, имелся уже в ‘Зрителе’, — в одном из писем, сочиненных Стилем по мысли, поданной Свифтом (27 мая 1711). Но широкий успех этот жанр завоевал лишь с появлением непревзойденных ‘Персидских писем’ Монтескье (1721). Они-то и послужили образцом для Гольдсмита.
Как и во всех произведениях этого жанра, Гольдсмит использует юмор относительности. Он описывает английскую жизнь сквозь восприятие жителя Востока. Лиен Чи удивляется, слыша, как человек сидящий в долговой тюрьме, восхваляет английскую свободу. Наблюдая великолепный выезд знатного лорда, Лиен Чи предполагает, что видит весьма достойного и заслуженного человека, и с изумлением узнает, что лишь отдаленные предки лорда были героями и государственными людьми, но после того, как один из них женился на кухарке, а та изменила ему с конюхом, все последующие поколения интересовались только хорошей кухней и хорошей конюшней.
Свободный от иллюзий европейцев, Лиен Чи сразу замечает все, что не бросается в глаза англичанам: он видит, что семилетняя война Англии с Францией ведется в сущности из-за канадских мехов, что избирательная борьба идет между сторонниками привозного джина и отечественного брэнди и т. д. Лиен Чи недаром называет себя гражданином мира: он объездил много стран, постиг относительность всех национальных обычаев, и ему смешны лишь ‘безрассудство, невежество и порок’ в любой стране.
Китайское происхождение своего героя Гольдсмит использует для введения китайских историй, притч и сказок, в которых под прозрачным экзотическим покровом высмеивается та же английская жизнь. Такова, например, остроумная сказка о принце, который вместо государственных дел занимался коллекционированием мышей и готов был отдать полцарства за белую мышь с зелеными глазами. Некоторые из этих сказок перекликаются с мотивами вольтерова ‘Задига’ (история китайской матроны).
Сравнивая восточную и европейскую жизнь, Лиен Чи предлагает ввести в Англии некоторые ‘китайские’ обычаи — например, штатную должность льстеца. С сарказмом, напоминающим Свифта, Гольдсмит высказывает предположение, что английские льстецы воспримут обычай одного из восточных народов употреблять вместо водки мочу подвыпивших знатных людей, ибо эти льстецы считают восхитительным все, что исходит от знатных.
Сравнивая английскую жизнь с французской, Гольдсмит отдает предпочтение государственному устройству Англии перед французским деспотизмом. Но он уже замечает симптомы надвигающейся революции во Франции. ‘Дух свободы вошел в королевство’, — говорит Гольдсмит. Если у французов ‘будут еще хоть три слабых монарха на троне… страна безусловно станет снова свободной’. Предсказание Гольдсмита исполнилось, но для этого оказалось достаточно и одного ‘слабого монарха’.
Свободный жанр дружеских писем позволяет Гольдсмиту уделять много места рассуждениям на общие темы. Так, он касается, не называя имен, спора Руссо с энциклопедистами о пользе и вреде наук. Гольдсмит старается, примирить обе точки зрения, утверждая, что науки вредны первобытному обществу и полезны цивилизованному. Но в общем он все же примыкает к противникам Руссо, утверждая, что развитие роскоши и, как следствие его, развитие наук ведут к улучшению нравов, у цивилизованного человека много пороков, у дикаря — мало, но зато его пороки во много раз ужаснее и грубее. Впоследствии, в ‘Покинутой деревне’, Гольдсмиг стал на иную точку зрения относительно влияния роскоши на нравы и значительно приблизился к Руссо.
Впрочем, и в ‘Гражданине мира’ встречаются высказывания, очень напоминающие Руссо. Таково, например, начало пятнадцатого письма: ‘Человек был рожден, чтобы жить в невинности и простоте, но он отошел от природы, он был рожден, чтобы разделять небесные блага, но он монополизировал их’. Однако отсюда делается лишь тот вывод, что человек не должен употреблять в пищу животных.
Хотя ‘Гражданин мира’ состоит из весьма разнообразных и мало связанных друг с другом писем, сквозь всю книгу проходит несколько характеров, которые могли бы сделать честь любому роману или пьесе. Таков прежде всего щеголь и пустомеля мистер Тиббс, — прообраз Лофти из комедии ‘Добродушный человек’,— а также постоянный спутник китайского философа, Человек в черном, образ отчасти автобиографический, — первый набросок излюбленного Гольдсмитом типа великодушного чудака.
Сам Гольдсмит придавал особое значение своим поэтическим опытам. Среди мелких стихотворений Гольдсмита выделяется замечательная песня обманутой девушки из ‘Векфильдского священника’ и баллада об Эдвине и Анджелине из этого же романа. Но большая часть его стихотворений носит не лирический, а юмористический характер. Таковы ‘Возмездия’ (Retaliations, 1774) и ‘Дичь’ (The Haunch of venison, 1776,), посвященные описанию дружеских пиров, а также шуточные ‘элегии’, в которых Гольдсмит пародирует льстивые элегии на смерть знатного лица, распространенные в литературе классицизма.
Первая поэма Гольдсмита, ‘Путешественник’, произвела большое впечатление на современников. Джонсон находил, что такой прекрасной поэмы не появлялось со времен Попа. По своим стилистическим признакам эта поэма, написанная ‘героическими двустишиями’ и построенная по строгому плану, не выходит за рамки классицизма. Томсон в одном из писем высказал мнение, что для поэта было бы весьма интересной задачей нарисовать ‘поэтический ландшафт отдельных стран, смешанный с моральными наблюдениями над их характером и народами’. ‘Поэтический ландшафт’, однако, почти отсутствует в ‘Путешественнике’, всецело уступая место ‘моральным наблюдениям’. Образцом для Гольдсмита скорее послужило стихотворное ‘Письмо из Италии лорду Галифаксу’ Аддисона, которое сам Гольдсмит включил в сборник ‘Красоты английской поэзии’ (The Beauties of English Poesy, 1767), находя, что ‘мало поэм делают больше чести английскому гению, чем эта. В ней чувствуется склонность к политическому мышлению, что было ново в нашей поэзии в то время’.
Новое, что внес Гольдсмит в этот жанр, — усиление лирического элемента. Автор превращается в лирического героя поэмы. Взобравшись на вершины Альп, он смотрит на страны, расстилающиеся перед ним, мы сочувствуем его тоске по родине, мы слушаем его рассуждения о недостатках строя различных государств, мы сострадаем путнику, не знающему, где преклонить голову. ‘Путешественник’ Гольдсмита — отдаленный предок ‘Чайльд Гарольда’.
Целью Гольдсмита в этой поэме было показать, что в ‘каждом государстве господствует свой принцип благоденствия и что этот принцип везде может быть доведен до вредной крайности’. Вторая половина этой задачи выполнена гораздо убедительнее и по существу является основной темой поэмы. Герой радуется каждому благу, которым небо наделяет человека, но в мире чаще преобладают вздохи, и нас одолевает печаль при виде того, как невелико сокровище человеческого блаженства’. Кроме природных благ, важнейшими из приобретенных являются, по Гольдсмиту, торговля, довольство, честь, богатство и свобода. Каждая из стран — Италия, Швейцария, Франция, Голландия и Англия, — обладает одним из этих благ за счет остальных.
Италия жила полной жизнью, пока процветала ее торговля, и пришла в упадок, когда торговля ‘направила свои паруса’ к другим берегам. Швейцарии свойственно скромное и ограниченное довольство, но жители ее не знают более высоких радостей. ‘Им неизвестны те силы, которые зажигают душу огнем, захватывают каждый нерв и вибрируют во всем теле. Их ровная жизнь — только тлеющее пламя, не гаспмое нуждой, не раздуваемое сильным желанием’. В противоположность грубым нравам швейцарцев во Франции царит утонченность, ибо над всем господствует принцип чести, но он же приводит к пустому тщеславию и показной роскоши. Голландцы выше всего ценят богатство, оно ‘наделяет их удобствами, изобилием, изяществом и искусствами. Но всмотритесь в них ближе, вы увидите хитрость и обман, все, даже сама свобода, здесь продается… нуждающийся продает ее, а богатый покупает’. Наконец, Англия — страна свободы, которая также имеет свои дурные стороны. ‘Эта независимость, которую британцы оценивают слишком высоко, отдаляет человека от человека и разрушает общественные связи’. Долг, любовь и честь перестают властвовать над людьми. ‘Когда я вижу, как шайка бандитов условилась звать свободой собственную свободу, как любой самодур-судья создает новый карательный устав, как законы угнетают бедняков, а богатые распоряжаются законами…— тогда во мне подымаются страх, жалость, справедливость, гнев, и эти чувства убивают сдержанность и обнажают мое переполненное сердце’.
В заключении поэмы Гольдсмит утешает себя и читателя тем, что от королей и законов не зависит внутренний мир человека, — его тихие семейные радости, его разум, вера и совесть, — и он советует замкнуться в этом мирке при любом строе жизни и любом срезе правления.
Некоторые мотивы и образы последней части ‘Путешественника’, изображающей Англию, получили полное развитие в другой поэме Гольдсмита, ‘Покинутая деревня’, написанной восемь лет спустя. ‘Покинутая деревня’ — гораздо менее рационалистическое произведение, чем ‘Путешественник’. Здесь больше непосредственного чувства и больше реально пережитого.
‘Покинутая древня’ — отновременно идиллия и элегия. Идиллически описано прошлое этой деревни, ее быт, ее люди. Особенно удачна жанровая картинка деревенского трактира: лакированные часы, ряд сверкающих, но разбитых чашек на камине, ящик, ночью служащий постелью, а днем комодом, и посетители — деревенские ‘государственные люди’, которые глубокомысленно разглагольствуют и пускают в оборот новости, ‘более старые, чем их пиво’. Изображение всего этого проникнуто элегическим чувством, ибо такой деревни уже не существует. Описав вечерние увеселения поселян, Гольдсмит восклицает:
Вот прежние твои утехи, мирный край!
Но где они? Где вы, луга, цветущий рай?
Где игры поселян, весельем оживленных?..
Где пышность и краса полей одушевленных?..
…Все тихо! Все мертво! замолкли песней клики,
Лишь цапли в пустыре пронзительные крики,
Лишь чибиса в глуши печальный редкий стон,
Лишь тихий вдалеке звонков овечьих звон
Повременно сие молчанье нарушают.
Но где твои сыны, о край утех, блуждают?
Увы! отчуждены от родины своей!
Перевод В. А. Жуковского.
Знатный лорд захватил половину всей деревенской пашни для своего парка, своих лошадей и собак, ‘сыны богатства’ делят между собой общинные земли, и крестьянину некуда выгнать скот. Народ бежит в города. Там ждут его новые несчастья, большинство переселяется в Америку. С разрушением деревень страну покидают и ‘сельские добродетели’, а вместе с ними улетает поэзия. ‘Плохо живется стране… где богатства накопляются, а люди приходят в упадок’.
‘Для XVIII века, — пишет Маркс в ‘Капитале’, — не было еще в такой степени ясно, как для XIX, что национальное богатство тождественно с народной бедностью. Отсюда энергичнейшая полемика в экономической литературе того времени относительно ‘indosure of commons’ {Маркс и Энгельс, Соч., т. XVII, стр. 794.} (огораживания общественных земель). Гольдсмит не хочет национального богатства, основанного на народной бедности. В предисловии к ‘Покинутсй деревне’ он говорит: ‘Сожалея об обезлюдении страны, я восстаю против возрастания роскоши, и здесь я также ожидаю нападок со стороны современных политиков. За прошедшие двадцать или тридцать лет стало модой рассматривать роскошь, как одно из величайших национальных преимуществ, а все мнения древних философов по этому предмету считать ошибочными. Однако я должен остаться решительным сторонником древних в этом вопросе и продолжаю думать, что для государства пагубна роскошь, которая породила столько пороков и разрушила столько королевств’.
Изображение жизни разоренной и бедствующей деревни было продолжено и усилено в поэмах Каупера и Крабба.
В области драматургии Гольдсмит проявляет больший консерватизм. Он настаивает на строгом разделении трагедии и комедии и все промежуточные формы считает ‘ублюдками’. Однако в ‘Гражданине мира’ Гольдсмит дает очень резкую характеристику традиционной ‘высокой трагедии’: ‘С каким возмущением слушаю я, как жалуются на несчастья и трудности герои трагедии, чьи наибольшие бедствия основаны на высокомерии и гордости! Самые жестокие их страдания — лишь удовольствия в сравнении с тем, что безропотно сносят каждый день многие бедняки’.
Однако, трагедии, изображающей жизнь бедняков, не существовало, а делавшиеся в то время попытки избрать в герои драматического произведения скромного, добродетельного буржуа не встречали у Гольдсмита никакого сочувствия. В статье о сентиментальной комедии Гольдсмиг очень остроумно объясняет, почему жанр, который Дидро называл ‘серьезным’, не производит глубокого впечатления. Одного человека, присутствовавшего на представлении сентиментальной комедии, спросили, как может он оставаться равнодушным. Он ответил: ‘Что ж, поскольку герой всего лишь торговец, мне безразлично, будет ли он выброшен из своей конторы на Фишстритхилл, ведь у него останется еще достаточно средств, чтобы открыть лавочку в Сент-Джайльсе’. Такой герой, по мнению Гольдсмита, гораздо более пригоден для осмеяния.
Свои комедии Гольдсмиг сознательно противопоставляет ‘слезливой комедии’, возвращаясь к Мольеру и английскому комедийному жанру времен Реставрации {Драматургия Гольдсмита рассмотрена выше, в главе ‘Английская драма XVIII века’.}. Обе комедии Гольдсмита — и ‘Добродушный человек’ и ‘Она смиряется, чтобы победить’ — подверглись нападкам за ‘грубость’ и контраст с ‘благородством’ чувств ‘слезливой’ комедии. Горэс Уолполь отнес заглавие ‘Она смиряется, чтобы победить’ к музе Гольдсмита. ‘Да, она это делает,— заявил Уолполь — …она запачкана до колен и притащилась, думается мне, с Сутваркского рынка’.
Но ‘грубость’ Гольдсмита была лишь откровенным и непринужденным весельем. Во время господства слезливой и серьезной комедии Гольцсмит сохранил блестящий реалистический комизм интриги и характеров, который возродили впоследствии Шеридан и Бомарше.
Лучшее произведение Гольдсмита, ‘Векфильдский священник’, завершает ряд замечательных английских романов XVIII века. Реалистический роман постепенно освобождался от нанизывачия авантюрных эпизодов, свойственного еще Дефо, Фильдингу и Смоллету, действие все более сосредоточивалось вокруг судьбы нескольких лиц, обычно связанных семейными отношениями. ‘Векфильдский священник’ — дальнейший шаг в этом направлении, даже по сравнению с Ричардсоном. В повествование включено только то, что связано с судьбой дружной семьи викария Примроза. Через историю этой семьи показаны все остальные отношения в обществе. ‘Семья, котооую он изображает, — говорит о Гольдсмите Гёте в ‘Поэзии и правде’,— стоит на одной из низших ступеней гражданского благополучия и в то же время соприкасается с высшими, ее тесный круг, суживающийся еще больше, по ходу естественной и гражданской жизни захватывает и большой свет, этот маленький челн плывет по широко движущимся волнам английской жизни, и в радости, и в горе он может ожидать вреда или помощи от громадного флота, плавающего по этому морю’.
Надо сказать, что вред маленькому семейству от ‘большого света’ изображен у Гольдсмита убедительнее, чем помощь. Ни в одном из английских романов того времени не показана так ясно вся безграничность власти помещика над любой небогатой семьей в округе. Молодой сквайр Торнхилл соблазняет одну из дочерей викария, похищает другую, отбивает невесту у его сына, бросает в тюрьму самого викария за долги, туда же попадает и сын викария, пытавшийся вызвать Торнхилла на дуэль. Правда, благородный дядюшка Торнхилла исправляет все беды и наказывает злодея, но читатель видит в этой концовке скорее добродушное желание автора устроить все к общему удовольствию, чем подлинное знание жизни. Сюжетные ‘трюки’, имеющие целью подготовить эту счастливую развязку, — самое неправдоподобное в романе.
В одной из глав романа Гольдсмит вкладывает в уста векфильдского священника наиболее четкую формулировку своих политических взглядов. Викарий начинает свою речь с того, что он стоит за полное, действительное равенство всех людей. ‘Таково мое мнение, и так же думали в старину добрые люди, которых за это прозвали ‘уравнителями’. Они пытались образовать из своей среды целую общину, в которой все были бы равны. Но — увы! Это им не удалось, потому что между ними иные были сильнее, иные хитрее, и вот эти-то сели на шею остальным’. При таком положении дел ‘весь вопрос сводится к тому, что если нельзя обойтись без повелителя, то где лучше иметь его: в своем ли доме, или в одной деревне со мной, или где-нибудь подальше, например в столице?’ Монархию, в которой есть только один и притом далекий от народа тиран, Гольдсмит предпочитает республике, благоприятной для массы мелких тиранов, и ссылается на примеры Голландии, Венеции, Генуи, ‘где бедняками управляет закон, а законом управляют богачи’. Что делать богатому с излишками своего состояния? ‘Обыкновенно он покупает на них власть’. Поэтому Гольдсмит боится допустить к участию в голосовании неимущих, так как их голоса могут быть куплены богачами.
В этой критике буржуазной демократии Гольдсмит проявляет большую проницательность, но кончает утопией. Он возлагает все свои надежды на среднее сословие. ‘Это сословие приходится как раз посередине между крупными богачами и бедной чернью. Люди, принадлежащие к нему, настолько обеспечены, что не нуждаются в прихлебательстве у знатного соседа, но вто же время не достаточно богаты, чтобы стать тиранами. Вот в этом-то среднем сословии и процветают обыкновенно все искусства, науки и добродетели данного общества, в нем же сохраняются и традиции истинной свободы. и этот класс может называться собственно народом’.
Идеалам Гольдсмита отвечало бы сословие независимого крестьянства (йоменов), но оно исчезает в Англии во второй половине XVIII века. Связь творчества Гольдсмита, особенно ‘Покинутой деревни’, с этим процессом ликвидации независимости йоменов несомненна.
В ‘Векфильдском священнике’ патриархальная чистота сельских нравов противопоставлена испорченности города и большего света. Гольдсмит говорит про своего героя в предисловии: ‘В наше время чрезмерной роскоши и утонченности нравов может ли такой тип понравиться публике? Охотники до великосветской жизни с пренебрежением отвернутся от его скромного домашнего очага на лоне сельской простоты’.
Однако и сам Гольдсмит подсмеивается над патриархальной ограниченностью этого ‘скромного домашнего очага’. Всех членов семьи Примроза он наделяет разнообразными комическими черточками. Любовно обрисованный характер самого викария Примроза — вариант уже знакомого нам по Фильдингу и Смоллету типа прекраснодушного чудака — лучшее в романе Гольдсмита. Когда ему сообщают, что он разорен, и советуют поэтому быть поскромнее, он, наоборот, ведет себя еще более независимо, ибо ‘от потери состояния гордость достойного человека только увеличивается’. Он неспособен подозревать других в коварных замыслах и потому так легко попадает впросак. Он считается мудрым человеком только в узком семейном кругу, но и здесь весь его авторитет и все его увещания не могут победить смешного тщеславия жены и дочерей. При всей симпатии Гольдсмита к прекрасным качествам своего героя, реалистическое чувство заставляет его вносить иронические мотивы в трактовку Примроза. Благодаря этой добродушной иронии, ‘нравственный и христианский’ роман Гольдсмита, как отмечает Гёте, лишен ‘ханжества и педантизма’.
Но в романе сказалась философия пассивной покорности судьбе и благочестивых упований на провидение. Потому роман Гольдсмита произвел столь различное впечатление на двух великих людей — Гёте и Белинского.
Гёте — создателю образов Германа и Доротеи, Гретхен и Лотты, Филимона и Бавкиды — была близка патриархальная неподвижность героев ‘Векфильдского священника’. ‘Упомянутое произведение, — говорит он, — произвело на меня большое впечатление, в котором я сам не мог дать себе отчета, но в сущности я чувствовал себя в согласии с тем ироническим складом мыслей, который возвышается над предметами, над счастьем и несчастьем, добром и злом, жизнью и смертью и таким образом достигает обладания истинно поэтическим миром’ (‘Поэзия и правда’).
И как раз за это свойство роман Гольдсмита не понравился Белинскому. Революционный демократ Белинский не мог удовлетвориться смиренными героями Гольдсмита. В статье о ‘Векфильдском священнике’ (1847) Белинский писал: ‘Теперь предстоит надобность в человеке трезвом, бодром, деятельном, который бы смотрел на вещи прямо и любил бы землю, жилище наше и наших потомков на долгое время… Трудно даже решить, отчего больше проигрывает общество: от злобы ли злых людей, или от равнодушия, тупости, неповоротливости… людей, по природе добрых, которые ни рыба, ни мясо’. Таковы по сути своей и милые чудаки Гольдсмита. ‘Люди, воспитанные в школе векфильдского священника,— говорит Белинский, — принадлежат или к ничтожным существам, или к существам, вредным своим учением, отчужденным от всего здорового и действительного. Исчислим главнейшие их свойства: леность и беспечность при всяком действительном труде, погружение мысли в фантастические занятия, крайне благоприятные ленивой натуре, удивительное равнодушие ко всякому порядку общественному — благому и тягостному, довольство собственной особой, вложенное от природы, а не купленное заслугами, не вытекающее из благородного сознания достоинств, оптимистическое воззрение на мир, которое крайне покровительствует апатии, производит застой и противодействует каждому успеху, пассивная жизнь или прозябание, доверенность к слепой судьбе и недоверенность к разумному движению человечества, неумение смотреть на предметы прямо, выводить из них необходимые следствия, анализировать их истинные основания, и пр. и пр. Многие из этих свойств обнаруживаются почти в каждой главе гольдсмитова творения’.
Поэтому Белинский считает, что ‘Взкфильдским священником’ можно только любоваться, как ‘поэтической картиной прошедшего времени, воспроизведением отживших идеалов блаженства’.
Таковы важнейшие произведения Гольдсмита. Всем им свойственны некоторые общие черты, которыми определяется весьма своеобразное место Гольдсмита в развитии английской и европейской литературы.
Гольдсмит вошел в литературу, когда французское Просвещение, развившись под влиянием английских образцов, само стало оказывать обратное, революционизирующее воздействие на английскую культуру. Гольдсмит в ряде областей стал проводником этого влияния. Правда, в основном он примыкает к раннему французскому Просвещению Вольтера, Монтескье, Мариво.
Особенным уважением у Гольдсмита польз