Наброски карандашомъ.
Наброски карандашомъ.
‘Гола пани’
‘Гола пани’
I.
II.
III.
А. Шабельская.
‘Русская Мысль’, No 12, 1883
‘Гола пани’, Шабельская Александра Станиславовна, Год: 1883
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Генеральша Ишинская пришла въ восторгъ, когда вторая кавалерійская дивизія заполонила вс деревни, прилегавшія къ ея собственной резиденціи.
Во-первыхъ, оба ея сына гусары могли прокучивать свое состояніе у нея на глазахъ, потомъ, среди военной молодежи, гд сосредоточивался прежде весь цвтъ дворянъ, она разсчитывала найти мужа своей единственной дочери.
Вареньк исполнилось шестнадцать лтъ. Наканун этого дня, ее перевели отъ старой гувернантки въ отдльную, комнату и позволили не только мечтать, но даже говорить о женихахъ. Варенька была въ восторг. Она прыгала какъ козочка, двадцать разъ примряла свое бальное платье, ни за что не хотла выйти къ гостямъ, капризничала, пряталась. Она была весела, своенравна и измнчива какъ апрльскій день, въ который было ршено отпраздновать ея совершеннолтіе.
Когда она появилась вечеромъ въ своемъ узкомъ плать изъ благо тюля, надъ вышиваньемъ котораго потеряли зрніе нсколько крпостныхъ двокъ, старый генералъ Вреденъ нашелъ, что она красавица. Онъ, ковыляя раненой ногой и любезно ухмыляясь, старался заслужитъ любовь и расположеніе мамаши, а его адъютантъ, красавецъ Конти, не переставая, кружился съ Варенькой. Лицо его пылало, онъ нашептывалъ ей какой-то любовный вздоръ, и сердце двушки трепетало, точно пойманная птичка.
Генеральша производила рекогносцировку. Она узнала, что Вреденъ очень богатъ, а его адъютантъ — взбалмошный юноша, у котораго, кром эксельбантовъ да стана, перетянутаго въ рюмочку, ничего нтъ. Ложась спать, генеральша даже размечталась о томъ, какъ она будетъ выдавать Вареньку за Вредена. Въ это самое время, дочь ея, уткнувъ пылающее лицо въ подушку, шептала: ‘красавецъ, красавецъ, красавецъ’.
Происходило все это въ начал пятидесятыхъ годовъ. Между венгерской кампаніей и севастопольской войной, точно между двумя раскатами грома, наступило затишье, то томительное затишье съ нависшими тучами надъ горизонтомъ, когда никто не знаетъ, что должно произойти. Вс томятся и вс ждутъ чего-то… Эти моменты, когда смутно чувствуется приближеніе невдомаго врага и своя собственная слабость, порождаютъ самыя противуположныя чувства въ обществ. Люди, мистически настроенные, которые привыкли всего ожидать изъ области невдомыхъ сферъ, начинаютъ заниматься столоверченіемъ и прорицательствомъ. Значительное большинство, закрывъ глаза на прошлое и настоящее, бахвальствуетъ и грозитъ закидать шапками враговъ видимыхъ и невидимыхъ. И только маленькая частичка общества съ замираніемъ сердца подводитъ итоги, скорбитъ и неустанно, никмъ не прошенная, не дожидаясь ни благодарности, ни поощренія, несетъ свой трудъ и свою мысль на поддержку расшатанной родины.
Умственное движеніе, начавшееся въ сороковыхъ годахъ и охватившее столицы, отразилось въ провинціи въ вид сбивчивыхъ и нестройныхъ понятій и стремленій. Крпостники, въ промежуткахъ между сченіемъ рабовъ, съ чувствомъ декламировали запрещенныя стихи Пушкина и Рылева. Демонъ Лермонтова, переписанный въ тетрадки, проникалъ всюду и составлялъ любимое чтеніе молодежи. И часто можно было встртить забулдыгу, который, вмсто
Бурцевъ ра, забіяка,
Собутыльникъ дорогой,
съ пафосомъ декдамировалъ:
И я жилъ, но я жилъ
На погибель свою.
Бурной жизнью убилъ
Я надежду мою.
Не разцвлъ, и отцвлъ
Въ утр пасмурныхъ дней!
Что любилъ, въ томъ нашелъ
Гибель жизни своей!
Нечего было спрашивать, что любилъ онъ и въ чемъ нашелъ гибель своей жизни, но ему сладко было приравнять трагическую судьбу Полежаева къ своей собственной. Въ это время офицеры безраздльно властвовали надъ сердцами молодыхъ двушекъ. Это было время декламаціи чувствительныхъ романсовъ, беззавтной преданности, открытаго разврата, горячихъ слезъ и притворныхъ клятвъ.
Генералу Вредену было очень трудно бороться со своимъ адъютантомъ, на помощь ему пришла сама генеральша. Она заперла непокорную Вареньку въ мезонинъ, на хлбъ и на воду. Конти въ первый же день организовалъ самую правильную почту среди молодыхъ горничныхъ барышни, и Варенька питалась его письмами. Боже, что только было въ нихъ! Онъ называлъ ее богиней красоты, онъ воздвигалъ ей алтарь любви въ душ своей, онъ падалъ ницъ и не смлъ лобызать края ея одежды. Наконецъ, онъ бросится подъ ея экипажъ, и, когда она раздавитъ его, то каждая капля крови будетъ повторять: ‘люблю, люблю, люблю тебя’. Онъ все равно умретъ, и если не будетъ видть, и если увидитъ ее. Варенька тоже ршилась умереть вмст съ нимъ. Она отказалась отъ пищи, и на третьи сутки, Ишинская, которая искренно считала всхъ бдныхъ офицеровъ прохвостами, должна была написать Конти своей собственной генеральской рукой: ‘Прізжайте, и будьте женихомъ’.
Я не стану описывать, какъ Конти пріхалъ въ домъ невсты, какъ онъ поблднлъ и пошатнулся, какъ упалъ онъ потомъ къ ногамъ Вареньки и зарыдалъ, какъ, глядя на эту сцену, сама генеральша прослезилась. То было время, когда слезливая сентиментальность и напускной пафосъ шли рука объ руку съ разнузданностью и часто даже прикрывали ее. Одно я замчу, что въ двичьей, куда сбжалась вся дворня посмотрть жениха, шла гораздо боле врная оцнка его свойствамъ. О немъ знали, что, за короткое время своего пребыванія въ деревн, онъ усплъ выпороть обоихъ своихъ деньщиковъ и развратить дочь хозяина. Молодая женская прислуга хихикала, старый буфетчикъ, желая охранить достоинство будущаго господина, угрюмо молчалъ. Горобчиха, птичница, объявила, что онъ похожъ на того цыгана, который у нихъ кобылу укралъ, а Шаповалиха, огородница, замтила, что онъ какъ цуцикъ виляетъ хвостомъ передъ старой барыней. Но вотъ, у выходныхъ дверей показался блый передникъ повара Макара. Вс присутствующіе разступились и дали ему дорогу. Макаръ Ивановичъ былъ человкъ удивительный: ужь если онъ кому дастъ названіе, такъ точно ярлыкъ на лобъ прилпитъ. И вотъ, ставъ въ полуоборотъ къ двери, ведущей въ залъ, онъ посмотрлъ, отвернулся и презрительно прогнусилъ: ‘храньцузскій вышкворокъ’ {Отбросокъ изъ выжареннаго сала.}. И цыганъ, и цуцикъ, и индюкъ,— все это померкло, отнын онъ былъ вышкворокъ. Макаръ считалъ дворянскую фамилію Ишинскихъ самой именитой и едва ли не единственной, которая имла право на спсь и гоноръ. Вс остальныя были важны насколько они соприкасались съ Ишинской, все равно какъ вс рки онъ считалъ Донцомъ, и, побывавши въ Петербург съ покойнымъ генераломъ, презрительно разсказывалъ потомъ: ‘У насъ всякій мальчикъ знае д Донець, а тамъ нихто!…’
Произнеся приговоръ жениху барышни, Макаръ Ивановичъ Палюга пришелъ въ очень дурное расположеніе духа и. такъ непочтительно обращался въ этотъ день съ цыплятами, что они взяли и на зло ему изжарились съ вытянутыми ножками. За это генеральша велла буфетчику намять ему чуба {Малорусское окончаніе.}, а Макаръ обругалъ Конти отборными словами.
Вся дворня согласилась съ нимъ, что Конти вышкворокъ.
А кто былъ Конти и почему онъ былъ Конти?
Онъ считалъ себя происходящимъ отъ француза-эмигранта, это была какая-то таинственная драма, въ перепетіяхъ которой немаловажную роль игралъ Наполеонъ I. Но странно: когда онъ вздумалъ разсказывать свою исторію въ кругу товарищей-гусаровъ, старый ротмистръ слушалъ, слушалъ, потомъ возьми да и выпали: ‘И какой ты тамъ, братъ, Conty,— ты просто Кантовъ, и даже не Кантовъ, а Кантиковъ’. Чуть не произошла дуэль изъ-за этой исторіи.
Но Конти былъ красавецъ и потому восторжествовалъ надъ всми генералами и ротмистрами: онъ покорилъ сердце Вареньки, а съ нимъ вмст и старую генеральшу.
Ишинская задала пиръ на всю губернію. Весь ея двухъэтажный домъ, вс флигеля превратились на ночь въ одну сплошную спальню. Къ счастію, въ ту пору не имли понятія о количеств воздуха, необходимаго для дыханія каждаго человка, и потому вс комнаты были биткомъ набиты, а бдные родственницы и приживалки спали на сундукахъ въ корридор, имя для изголовья каретныя подушки, вмсто настоящихъ.
Доброе старое время! Какъ тогда было весело! Никакія сомннія не разъдали молодыхъ душъ, и вс кавалеры и дамы,— вс были влюблены другъ въ друга. Восторгамъ и шуткамъ не было конца.
Весь день господствовала какая-то знойная атмосфера любви, даже ночи не терялись даромъ.
Обыкновенно устраивали такъ: паничамъ стлали въ зал, а барышнямъ въ гостиной. Барышни въ ту пору были невинны какъ овечки, это не мшало имъ, однако, заглядывать въ замочную щель къ паничамъ.
Паничи, въ свою очередь, предавались тому же самому занятію. Случалось иногда, что дверь нечаянно подъ натискомъ распахнется, и тутъ, конечно, поднимутся невообразимый визгъ и суета.
Что можетъ быть невинне и забавне этой прелестной неосторожности? Она давала пищу для разговоровъ не только на весь слдующій день, но на цлую недлю и больше.
Горничная и лакеи бгали до изнеможенія. Повара пьянствовали, буфетчики должны были аккуратно окачивать ихъ водой передъ обдомъ и ужиномъ. Кучера пьянствовали, но никто ихъ водой не окачивалъ. Лошади стояли голодныя, и когда разъзжались гости, то въ кладовыхъ и закромахъ бывало такое опустошеніе, точно посл нашествія непріятеля.
Никто не помнилъ такой веселой свадьбы, какъ свадьба Вареньки. Женихъ и невста безпрестанно цловались, и, глядя на нихъ, всмъ хотлось пережениться, не только въ первый, но во второй и даже въ третій разъ.
Варенька блаженствовала. Какія удивительныя вещи могъ говорить этотъ красавецъ Конти! Напримръ, за день до квадьбы, онъ вдругъ сдлалъ страшное лицо, оттолкнулъ ее и свирпо проговорилъ: ‘Уйди, уйди, не то я погублю тебя!’ Варенька убжала въ свою комнату и все твердила: ‘Уйди, уйди, не то я погублю тебя!’ И казалось ей, что ей предстояла самая восхитительная погибель, но онъ не погубилъ ее до свадьбы, за то, посл свадьбы, это оказался человкъ пошлый, разнузданный и безъ всякихъ правилъ.
Первый годъ, пока жила генеральша и ему не позволяли выйти въ отставку, жизнь Вареньки была еще сносна, но потомъ онъ устроилъ такой адъ своей несчастной жен, что у той глаза не высыхали отъ слезъ. Безсердечный, безхарактерный, трусливый и взбалмошный, онъ обратилъ всю свою ненависть на тхъ людей, которыхъ всего боле любила жена его. Макаръ Палюга явился козломъ отпущенія за человческія отношенія молодой госпожи со своими крпостными. Нсколько разъ его скли на конюшн, а во время крымской кампаніи, въ отсутствіе Вареньки, ему сбрили волосы и бороду и уже везли сдать въ ратники, какъ подоспвшая барыня спасла своего любимца.
Чмъ больше свирпствовалъ Конти, тмъ тсне становилось сближеніе этихъ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ ненавидлъ тирана, другая любила его, и оба они страдали. Въ девять лтъ своего владычества надъ крпостными, Конти до того возбудилъ всхъ противъ себя, что ему даже грозили убійствомъ.
Въ день чтенія манифеста вс разбжались, остался Макаръ, да дв бабы: Горобчиха и Шаповалиха, именно т, надъ которыми онъ всего боле юродствовалъ. Въ этотъ день у Варвары Яковлевны родилась дочь Леличка. Конти струсилъ не Лелички, конечно, и убжалъ въ губернскій городъ.
Страхъ его, однако, продолжался недолго. Не прошло года, какъ онъ подобралъ цлую компанію разорившихся дворянчиковъ и началъ устраивать съ ними всевозможные дебоши. Они пьянствовали, развращали женщинъ, стрляли холостыми зарядами въ мужчинъ, врывались въ суды во время разбора длъ и даже поджигали. Макаръ Палюга разрушалъ иногда цлые заговоры своего господина. Теперь онъ держалъ Конти въ рукахъ: онъ зналъ за нимъ такія штучки, что прежній тиранъ, при одномъ его слов, вдругъ смирялся и на долгое время становился тише воды и ниже травы.
А Леличка росла да росла, на радость и горе матери. Ее трудно было воспитывать дома, такъ какъ ни одна порядочная гувернантка не могла долго жить у нихъ. Если она нравилась хозяину, хозяйка была ею недовольна, и наоборотъ.
Двнадцати лтъ Леличку отвезли въ институтъ, и бдная мать осталась одна со своимъ супругомъ. Онъ ее совершенно обезличилъ, принизилъ, лишилъ всякихъ знакомствъ. Она очутилась одна, среди разнузданной компаніи друзей его, безъ всякой пищи для ума и сердца.
Навщая дочь свою, она не смла долго оставаться въ город. Она спшила домой изъ боязни, чтобы супругъ ея не надлалъ чудесъ въ ея отсутствіе. Дома, она весь день, отъ утра до ночи, возилась съ нимъ. Если не было толкотни и оргій, онъ или затвалъ ссору съ кмъ-нибудь, или предавался раскаянію, разыгрывалъ изъ себя жертву, плакалъ, ходилъ за ней слдомъ, билъ своихъ любовницъ, выгонялъ ихъ изъ дому. Вообще ежечастно, ежеминутно наполнялъ собою все ея время. Онъ представлялъ изъ себя что-то въ род болотныхъ испареній, отъ которыхъ въ данной мстности некуда было уйти, онъ заражалъ всю, окрестность какъ болзнь, въдался въ существо жены своей и отравлялъ ее, парализуя ея и безъ того слабую волю. Состояніе у нея было большое: она наслдовала отъ двухъ своихъ братьевъ, погибшихъ подъ Севастополемъ, но, къ довершенію всхъ ужасовъ, въ дом сталъ очень часто появляться Захаръ Гавриловичъ Бурлачко. А кто онъ?
Въ двадцати пяти верстахъ отъ усадьбы Конти, по дорог въ губернскій городъ, стоялъ постоялый дворъ ‘Гола пани’. Давно, очень давно, лтъ сто тому назадъ, здсь поселилась помщица. Она получила по раздлу пятьдесятъ десятинъ земли и нсколько крпостныхъ душъ, съ которыми обращалась до такой степени жестоко, что вс они разбжались. Она пшкомъ приходила въ деревню нанимать рабочихъ, крестьяне неохотно соглашались идти къ ней и прозвали ее ‘Гола пани’. Съ тхъ поръ названіе ‘Гола пани’ никогда не покидало эту маленькую усадьбу. Она точно прижалась къ гор, покрытой молодымъ лсомъ. Лсъ этотъ былъ вчно юнъ, потому что его всегда неукоснительно вырубали. Внизу подъ горой собиралась весенняя вода, образуя нчто врод прудика. Имъ никто не занимался, и потому онъ служилъ больше логовищемъ для синей, да помогалъ растительности быстро распространяться во вс стороны. Когда Захаръ Гавриловичъ Бурлачко пріобрлъ ‘Голу паню’ для постоялаго двора, деревья подошли уже къ самому дому и намревались распластать свои втви на крыш его. Бурлачко воспротивился этому: ему не нужно было ни красоты, ни тни, ему нуженъ былъ просторный дворъ, ничмъ не заслоненныя окна, откуда бы онъ могъ наблюдать за тмъ, что длается во двор. И вотъ, онъ началъ борьбу съ деревьями,— вырубилъ и выкорчевалъ прекрасные дубы, каштаны и липы, стоявшіе сотни лтъ, и природа наказала его за это. На слдующую весну, вода, ничмъ неудерживаемая, затопила ему весь дворъ. Бурлачко взвылъ: этотъ первый опытъ пришелся ему комомъ. У него не было ни денегъ, ни возможности достать ихъ. Генеральша Ишинская помогла ему выпутаться изъ бды, она посовтовала устроить дворъ впереди дома, доказывая, что вода всегда можетъ заливать мсто по ту сторону его. Бурлачко почесалъ затылокъ,— опять приходилось начинать съизнова, и въ душу его закралась ненависть, если не къ большимъ деревьямъ, то къ кустамъ и жимолости: они заполонили все пространство, каждый кусокъ подъ капустную гряду приходилось брать съ топоромъ и лопатой въ рукахъ. Зачмъ ему были эти кусты? Вся гора, покрытая лсомъ, давала ему вдоволь всего.
Отношенія между генеральшей и Бурлачко были самыя дружественныя.
Постоялый дворъ процвталъ.
Вс окрестные помщики, жившіе по ту сторону его, не могли миновать Захара Гавриловича. Онъ зналъ ихъ всхъ такъ хорошо, точно они исповдывались ему въ грхахъ своихъ.
Сынъ его, Амельянъ Захарычъ, съ малыхъ лтъ занимался овсомъ и сномъ, онъ всегда, опершись спиной о притолку, больше слушалъ, чмъ говорилъ, и первый совтъ, который онъ преподалъ отцу своему, былъ: ‘не давать панамъ сть — невыгодно!’
Старый Бурлачко съ удивленіемъ и даже съ нкоторымъ страхомъ посмотрлъ на своего сына, но тотъ выложилъ свою мысль на счетахъ, и, дйствительно, оказалось, ‘что игра не стоитъ свчей’.
— А какъ же господинъ Контовъ?— спросилъ старикъ.
— Ему можно,— отвтилъ сынъ.
Отецъ и сынъ переглянулись, они поняли другъ друга и, не сговариваясь, принялись обрабатывать этого взбалмошнаго, сумазброднаго помщика.
Сначала Амелько началъ возить ему говядину. Конти былъ до нея большой охотникъ, а Макаръ приготовлялъ такія зразы, что он такъ и назывались Макаровскія. Постоялый дворъ мало-по-малу стадъ утрачивать свою матріархальную физіономію, помщики оскудвали, имъ уже не подавала хозяйка съ любезной улыбкой ни жареной курицы, ни застуженаго поросенка.
Вс загоны были теперь биткомъ набиты скотомъ. Амелько вчно отсутствовалъ: онъ велъ обширную торговлю, спекулируя, главнымъ образомъ, разнузданностью и стсненнымъ положеніемъ окрестныхъ пановъ. Конти онъ возилъ разную бакалею и сюрпризы, врод ананасовъ и папиросъ съ порохомъ. Наконецъ, взялъ у него землю въ аренду. Это былъ первый случай отдачи дворянскаго помстья въ руки кулаку. Это былъ первый шагъ на той покатости, по которой скользилъ Конти тайкомъ отъ жены. Обманывать умлъ онъ ее удивительно.
Когда умеръ старый Бурлачко, уже дв трети имнія были въ рукахъ Амельки. Сынъ оказался гораздо аккуратне и неумолиме отца своего.
При жизни старика, Конти безпрестанно подтрунивалъ надъ нимъ, называлъ его нашимъ сыночкомъ, неразумнымъ поросеночкомъ. Амелько ухмылялся и щурилъ свой узкій правый глазъ, но, по смерти отца, онъ такъ притянулъ возжи, что даже Конти почувствовалъ боль и съежился. Въ первый разъ во всю свою жизнь онъ сталъ грустить и задумываться. Конечно, не жена и не дочь тревожили его. Его тревожила невозможность продолжать прежній образъ жизни и то, что вс добродтельные фофаны, какъ называлъ онъ людей, презиравшихъ его, станутъ теперь насмхаться надъ нимъ и помыкать имъ. Безпокойство и страхъ стали ядомъ для его натуры, сюда присоединились послдствія частыхъ оргій, и, въ конц августа, когда мать отвезла Леличку въ институтъ и вернулась домой, въ этотъ самый день его нашли мертвымъ въ саду.
На десятый день посл смерти Конти, явился въ усадьбу Амелька и объявилъ, что все состояніе принадлежитъ ему.
Извстіе это свалило съ ногъ бдную вдову.
Оправившись, она здила къ предводителю дворянства проситъ защиты, обращалась въ судъ, но все напрасно. Мужъ имлъ полную довренность отъ нея. Онъ могъ закладывать и продавать, и до тла разорилъ ее. Но что было самое ужасное, это то, что она обязана была черезъ восемь мсяцевъ очистить усадьбу. Въ этомъ году Леличка кончала курсъ. Что ей было длать? У нея оставалось только триста десятинъ пустопорожней земли, подаренной ея дочери бабкой, он примыкали къ постоялому двору, и Бурлачко уступилъ ей ‘Голу паню’. Она долго не могла въ толкъ взять: неужели дочери генерала Ишинскаго жить на постояломъ двор, а Амелько, мужикъ, займетъ ея родовыя хоромы, это прелестное ‘Нагорное’, старое гнздо дворянъ Ишинскихъ? Но что длать? Судиться съ нимъ было безполезно, въ случа суда, она рисковала даже потерять то, что у нея осталось, она напрасно умоляла Амельку позволить ей остаться въ усадьб до выпуска дочери. Амелько былъ непреклоненъ. Онъ собирался вторично жениться на богатой невст, и ему былъ нуженъ домъ.
Бдная женщина обезумла отъ горя, но не за себя терзалась она,— о себ она давно перестала думать,— но Леличка! Неужели ея двочк, на счастьи которой отдыхала ея измученная душа, неужели ей терпть подобное униженіе?! Она кляла свое прошлое, кляла своего мужа.
Неужели она выносила позорную жизнь, принизилась, обезличилась, и все это для того, чтобы увидть себя на краю пропасти?!… Ей уцпиться даже не за что!…
Она любовью къ гнусному человку оттолкнула отъ себя всхъ. Вс ея родные давно отвернулись отъ нея. Конти съумлъ возбудить противъ себя общую ненависть, и вотъ она увидала свою дочь обобранной, безъ покровительства, безъ друзей, однимъ словомъ, несчастной дочерью всми презираемаго отца. Когда она раньше думала объ этомъ общемъ отчужденіи, ее утшала мысль, что богатая дочь ея не будетъ нуждаться въ снисходительной милости другихъ, а теперь… Эти триста десятинъ… на нихъ едва просуществовать можно… Несчастная женщина рвала на себ волосы и задыхалась отъ отчаянія.
Однако, длать было нечего, нужно было перезжать куда-нибудь, и она ршилась поселиться на постояломъ двор. Какъ у всхъ слабыхъ натуръ, которыя никогда не соприкасались съ практической жизнью и ея реальной неумолимостью, въ ней жила почти безумная надежда, что, пока кончитъ курсъ Леличка, дла ея какъ-нибудь измнятся къ лучшему и она въ состояніи будетъ что-нибудь приготовить къ выпуску своей единственной дочери. Она писала своимъ двоюроднымъ братьямъ, но не получала отъ нихъ никакого отвта. Наконецъ, насталъ день,— день, когда она должна была навсегда покинуть свое родное пепелище. Здсь родилась она, здсь пережила она вс свои радости и выплакала вс свои слезы. Она ходила по всмъ комнатамъ и крестила вс углы, точно сатана долженъ былъ поселиться тутъ. На верху, въ комнат Лелички, уютной какъ гнздышко, она упала на колни и зарыдала. Макаръ, стоявшій внизу, погрозилъ кулакомъ порренному Амелько. Амелька счелъ за благоразумное совсмъ не являться, пока очистится усадьба.
Барыню снесли внизъ, она сгорбилась и посдла за эти нсколько мсяцевъ, она точно уходила въ могилу, гд, однако, ждалъ ее грозный судья, въ лиц дочери. Одна мысль о томъ, что скажетъ Леличка, гнула ее до самой земли. Когда ей подали коляску, запряженную четырьмя изнуренными клячами, дв женщины суетились около нея, это были Горобчиха и Шаповалиха, а на козлахъ, вмсто кучера, возсдалъ Макаръ Палюга. Эти трое людей, вынесшіе на своихъ плечахъ вс изуврства Конти, не хотли бросить свою бдную барыню въ несчастіи. Они ршились служить ей, еслибъ даже ей нечмъ было платить за ихъ услуги.
Было трогательно видть, какъ эти добрые люди ухаживали за Варварой Яковлевной. Баба Горобчиха везла цлый возъ птицы, Шаповалиха мечтала развести огороды, а Макаръ становился отнын и поваромъ, и кучеромъ, и дворникомъ. Его возмущало сознаніе, что въ усадьб генеральши Ишинской поселится хамово отродье. Онъ привязался къ ‘Нагорному’ со всей страстью бобыля. Бурлачка Макаръ ненавидлъ столько же, какъ и Конти. ‘Пусть,— говорилъ онъ,— Амелько позоветъ Макара готовить свадебный ужинъ, онъ ему такое словцо закрутитъ, что тотъ только почихаетъ’. Но Амелько не далъ старику этого удовлетворенія: онъ привезъ повара изъ губернскаго города, и когда потомъ приходили люди и разсказывали, какой пиръ задалъ Бурлачко на свадьб, Макаръ съ презрніемъ замтилъ: ‘Разв они понимаютъ, что значитъ по настоящему готовить? Это хамово отродье перчатку въ котлетахъ състъ и не замтитъ. Вотъ покойный нашъ вышкворокъ, какъ женился и сталъ привередничать, я ему возьми да и сруби его же собственную старую перчатку въ котлетахъ. Онъ стъ да прихваливатъ, потомъ позвалъ меня и говоритъ: ‘всегда Макаръ длай такія котлеты’. А я въ отвтъ: ‘буду стараться, пане’. И Макаръ сплюнулъ.
Не прошло мсяца, какъ постоялый дворъ преобразился. Метла, красовавшаяся на воротахъ, была снята, домъ выбленъ, на окнахъ появились гардины, холодныя сни превращены въ теплую комнату, на подоконникахъ красовались цвты въ горшкахъ. Макаръ являлся каждое утро во время чая и, заложивъ руки за спину, торжественно спрашивалъ: ‘что прикажете готовить, сударыня?’
Горобчиха успла вывести индюшатъ, и если который изъ нихъ издыхалъ, она приносила его барын и со сдержанной грустью говорила: ‘покойникъ, сударыня’. Въ такую минуту она всегда думала о томъ времени, когда могла принести цлый подолъ покойниковъ, когда ее окружали стаи гусей, вутокъ и индычатъ. Меланхолическая Шаповалиха жаловалась, что она ‘съ смянъ перевелась’.
Барыня слушала всхъ, заказывала обдъ, пила чай, вставала, ложилась, но все это длала точно во сн. Ее угнетала мысль: ‘что скажетъ Леличка?’.
А, между тмъ, время, когда должна была пріхать дочь, подходило все ближе и ближе. Она получала отъ нея письма, полныя восторга и блаженнаго ожиданія того дня, когда она совсмъ вернется домой. Никогда прежде Леличка такъ сладко не мечтала о дом, какъ теперь, никогда она не писала такихъ длинныхъ писемъ, въ нихъ даже говорилось о цвтахъ, которые должны быть посажены противъ ея оконъ. Каждое слово письма ложилось камнемъ на измученную душу матери. О, какъ она горячо молилась, чтобы миновала ее эта тяжелая, чаша признанія! Когда настало время взять дочь изъ института, Варвара Яковлевна собрала вс свои драгоцннности и, какъ осужденная на смерть, похала въ городъ.
Нужно ли говорить читателю, что бдная мать не имла духа сказать Леличк о случившемся, пока он не подъхали къ самой ‘Гола пани’?
Въ институт, гд воспитывалась Леличка, находили, что наружность ея самая аристократическая. Мнніе это стало несомнннымъ съ тхъ поръ, какъ, графъ Кукуатовъ, пріхавъ на балъ начальницы, замтилъ, что она похожа на бывшую императрицу Евгенію. Слова эти окончательно утвердили увренность Лелички въ томъ, что ей предстоитъ блестящая будущность. Вс кавалеры, посщавшіе институтскія вечеринки, ухаживали за ней. Она стала даже пріобртать манеру смотрть свысока на своихъ поклонниковъ,— манеру, которую нкоторыя красивыя женщины усвоиваютъ себ чуть ли не съ пеленокъ на погибель господамъ мужчинамъ. Она никмъ еще не увлекалась, потому что была всецло увлечена собой, и, несмотря на видимую холодность, поклоненіе доставляло ей большое удовольствіе. Каждый разъ посл вечера, ложась спать, она мысленно пересчитывала всхъ своихъ поклонниковъ и повторяла комплименты, расточавшіеся ей.
Дйствительно, она была прекрасна и, какъ дв капли воды, похожа на свою бабку, слывшую красавицей. Ея большіе темные глаза смотрли задумчиво, тонкое личико съ прямымъ профилемъ Діаны то вспыхивало, то блднло. Глядя на нее, вы точно слдили за облакомъ, цвтъ котораго безпрестанно мнялся отъ проникающихъ сквозь него лучей солнца. Въ ней не было никакихъ рзкихъ красокъ. Красоту ея составляла полная гармонія линій и та неуловимая прелесть выраженія, какая бываетъ свойственна только однмъ женщинамъ. Была ли она умна? Никто никогда не задавался подобнымъ вопросомъ. Подруги считали ее гордой, а поступки ея благородными, она умла держать себя выше мелочныхъ дрязгъ, училась порывисто и довольно небрежно, но всмъ казалось, что иначе и быть не можетъ: прилежаніе было ниже ея.
Конечно, она считалась богатой. Когда Конти прізжалъ навстить дочь свою, онъ засыпалъ цлый классъ конфектами: другихъ доказательствъ не требовалось. Никто не зналъ ея внутренняго міра, она никому не говорила о томъ, напримръ, что она не только разочаровалась въ отц своемъ, но даже ненавидла его въ послднее время.
Когда она облеклась въ черный кашемировый передникъ, вс нашли, что трауръ и грусть ей необыкновенно къ лицу.
Леличка не протестовала противъ выраженія скорби по поводу ея потери, но внимательный наблюдатель могъ замтить, что въ эти нсколько мсяцевъ, послдовавшихъ за смертью отца, она значительно возмужала, и сужденія ея о предстоящей ей жизни приняли боле опредленный характеръ. Такъ, одному изъ своихъ поклонниковъ она объявила, что слдующую зиму проведетъ въ город. На смерть отца она смотрла какъ на избавленіе для себя и для матери. Деревенскій домъ получилъ для нея теперь особенную прелесть. Вотъ чмъ объясняются ея длинныя и подробныя письма.
Она ничуть не удивилась, увидавъ свою маму растерянной и точно пришибленной. Въ глубин души своей она давно осуждала ее за любовь и снисходительность къ такому мужу, каковъ былъ Конти. Вс желанія ея были и на этотъ разъ, какъ всегда, исполнены, платья и вещи получила она именно такія, какихъ желала, и, счастливая, довольная, провожаемая многими подругами, она сла въ вагонъ, чтобы хать въ свое милое ‘Нагорное’.
Правда, Вареньку немного покоробило, что съ мамой не пріхала горничная. Но эта мелочь, вмст съ послднимъ домомъ, мелькнувшимъ въ окно вагона, вылетла у нея изъ памяти.
На послдней станціи, гд ихъ ждали лошади, она увидала своего молодаго сосда, который всегда на каникулахъ ухаживалъ за нею. Она очень удивилась, замтивъ, что мать длаетъ ему какіе-то знаки глазами. Потомъ они пошептались, и ей показалось, что сосдъ началъ смотрть на нее съ сожалніемъ.
Леличка отвернулась отъ него и мысленно удивлялась глупой непослдовательности людей, которые, сами не уважая человка, хотятъ, чтобы дочь не только уважала и любила его, но даже притворялась, изъ приличія, убитой.
Съ подобными мыслями она молча хала домой и, завидя ‘Голу паню’, съ легкимъ отвращеніемъ воскликнула:
— Не будемъ, мама, зазжать въ этотъ отвратительный постоялый дворъ! Тамъ, я думаю, отъ мухъ дышать нечмъ.
Мать вздрогнула и съежилась, а экипажъ подкатилъ къ самому крыльцу.
Макаръ соскочилъ съ козелъ и помогъ барын вылзть.
— А, и Горобчиха здсь!— закричала Леля, увидавъ свою любимую бабу.
Горобчиха подошла къ ней и, вмсто всякаго привтствія, залилась слезами.
Леля отвернулась и быстро вошла на, крыльцо, она не любила бабьихъ слезъ, да еще притворныхъ: разв не вс он ненавидли отца ея, разв не он научили ее презирать его? А теперь… эти притворныя слезы… Даже противно.
Въ сняхъ ее окликнула мать.
Леличка обернулась. ‘Какъ все это несносно!…’ — думала она, глядя на Варвару Яковлевну, которая вся съежилась.
— Не ходи туда,— сказала она, длая какое-то особенное движеніе по направленію къ двери, ведущей въ комнаты.
— Хозяинъ умеръ?— вдругъ спросила Леля.
Она боялась мертвецовъ, особенно чужихъ.
— Нтъ, Леличка, несчастье!— прошептала мать поблднвшими губами.
Леличка вздрогнула.
— Господи! да что такое случилось?— спросила она.
Ей вдругъ пришла безумная мысль въ голову: не всталъ ли отецъ изъ гроба? не сидитъ ли онъ тамъ, страшный, распухшій? Она стояла противъ матери и чувствовала, что ноги ея подкашиваются, а мать произнесла:
— Мы, Леличка, разорились. У насъ ничего теперь нтъ, ничего!
Кровь хлынула въ голову двушки. Она порывисто вошла въ комнату и сла на ближайшій стулъ.
— Что вы говорите, мама?!— почти крикнула она,— что вы говорите?
Она уже не боялась мертвецовъ, но то, что сказала мать, было такъ ужасно по своей неожиданности, что голова ея отказывалась понимать истинный смыслъ словъ ея.
Мать тоже сла.
Что испытывала бдная женщина въ эту минуту, трудно описать. Она чувствовала себя до такой степени виноватой передъ дочерью, что готова была на колняхъ просить у нея прощенія.
— Я говорю,— начала она,— что Бурлачко у насъ все отнялъ, все: и землю, и домъ. У насъ остались только твои триста десятинъ, да вотъ этотъ постоялый дворъ. Я продала свой брилліанты, чтобы теб сдлать…
Но тутъ она не договорила, слова замерли на губахъ ея и она устремила безпокойный, потухшій взглядъ на Леличку.
Та встала, блдная, дрожащая- губы ея посинли.
— Какъ смете вы мн говорить, что это Бурлачко отнялъ у васъ состояніе?!— начала она рзкимъ, прерывающимся отъ внутренняго волненія голосомъ.— Разв не вамъ оно принадлежало? Разв ддъ мой Ишинскій для того наживалъ, чтобы вашъ Конти оставилъ меня нищей? Разв вы когда-нибудь думали обо мн, о судьб моей? Вы всю жизнь запирали горничныхъ на замокъ. Всякая порядочная женщина на вашемъ мст должна была бы прогнать такого мужа. Вы погубили вашихъ старшихъ дтей. Это вс говорятъ, вс! и теперь вы погубили меня! Вы поставили вашу любовь къ этому человку выше всего на свт — вы, вы, вы лизали ему руку, а онъ билъ васъ, билъ, билъ, я это знаю! знаю!!! вс это знаютъ. Какое вы имли право оставить меня нищей?…— Тутъ голосъ ея оборвался.— Я васъ ненавижу такъ же, какъ и отца своего!…— говорила она, уже рыдая.— Вы сдлали меня нищей и несчастной, вы принесли меня въ жертву ему, ему, кот….
Она не могла выговорить отъ волненія.
— Лучше умереть, лучше умереть, чмъ переносить бдность и униженіе!… Я отравлюсь, я непремнно отравлюсь!
— Леличка, Леличка!— говорила бдная мать, ломая руки и заливаясь слезами.
Но Леличка не слушала.
— Я не могу жить въ этомъ отвратительномъ дом! Я здсь дня не останусь. Слышите? Дня не останусь!
Она схватилась за голову, бросилась въ сосднюю комнату и заперла за собой дверь.
Мать осталась сидть на мст, какъ была, въ дорожномъ плать, неподвижная, полуживая.
Пришли бабы и перенесли ее на постель, а Леличка бросилась на диванъ и рыдала, рыдала.
Вс ея тщеславныя мечты были разбиты, уничтожены. Она, которой вс поклонялись, она, которая похожа на императрицу французскую, должна снизойти до того, чтобы жить на этомъ ужасномъ постояломъ двор. Нтъ, лучше умереть, лучше умереть, чмъ переносить подобную жизнь, полную униженій и нищенства! Ну, разв она не самая несчастная двушка въ мір? Разв можно было ожидать чего-нибудь хорошаго отъ подобныхъ отца и матери? Разв не въ прав она ихъ ненавидть? Скрыли отъ нея, что все погибло! Зачмъ ее ставили въ неловкое положеніе? Она разсказывала всмъ о своемъ состояніи, она пригласила многихъ къ себ въ деревню, и вдругъ!… Что она теперь напишетъ? Какъ он вс отвернутся, отъ нея?
Это послднее обстоятельство заставило ее опять зарыдать.
Отвратительный постоялый дворъ, который она всегда ненавидла, гд стны и окна были облплены мухами, этотъ постоялый дворъ долженъ служить имъ жилищемъ. Неужели нельзя было устроить что-нибудь? Нанять квартиру, хоть какую-нибудь, хоть самую маленькую, ну, хоть одну комнату? Это не было бы такъ ужасно, такъ обидно, такъ унизительно! Но мать ея, она всю жизнь унижалась, она нарочно такъ устроила, да, да, нарочно, чтобъ ей было больно, чтобы и ее тоже унизить.
Она подошла къ окну и стала смотрть. О, какъ ей было все ненавистно тутъ! Растрепанный, грязный садъ, высокій бурьянъ, заглушавшій деревья, цлыя горы навоза тамъ, подъ навсами. Неужели нельзя было даже прибрать этой гадости? И все это посл роскошнаго сада, гд столтніе дубы и липы толпились подъ окнами, образуя непроницаемые своды, и ея комната во второмъ этаж, откуда видна была рка и необозримое зарчье!… И вдругъ!… Нтъ, нтъ, она не можетъ помириться съ этимъ, не можетъ! Она скоре умретъ, чмъ будетъ, жить здсь. Думала ли она, когда имъ приходилось останавливаться тутъ на пути къ станціи, и она томилась отъ скуки въ ожиданіи лошадей,— думала ли она, что это ненавистное гнздо станетъ ея домомъ? А эти мерзкіе Бурлачки?… Не можетъ этого быть! Ей казалось, что кто-нибудь долженъ непремнно вмшаться въ это дло и водворить попранную справедливость. Разв это справедливо? Разв можно было допустить что-нибудь подобное? Нельзя было, нельзя! Но разъ это случилось, ей лучше умереть, лучше умереть! Ей ничего не остается въ жизни, ничего! Что значитъ ея красота? Кому нужна она теперь, когда ей предстоитъ жить въ грязи Бурлачкинаго дома? Кто можетъ пріхать къ нимъ? Вс будутъ смотрть на нее такъ, какъ смотрлъ молодой помщикъ, котораго он встртили на дорог. Какое униженіе! Если-бъ это знали въ институт! На выпуск она торжествовала, за ней вс ухаживали, а теперь все погибло, все! Она не обязана почтительно думать о человк, который, хотя и отецъ ея, но ничего не далъ ей, кром позора. Вс люди ненавидли его, одна мама передъ нимъ унижалась. Ея молодая натура протестовала противъ этой покорности, которая принесла въ жертву капризу одного человка всхъ своихъ дтей. Она испытывала ярость, думая теперь о всхъ ужасахъ, слышанныхъ ею объ отц. И вотъ, какой результатъ всего этого,— она нищая, нищая навсегда! Ее изъ милости возьмутъ замужъ! Нтъ, лучше умереть, лучше умереть!
Она легла на диванъ и стала думать о томъ, какъ привести въ исполненіе планъ смерти: она ничего не станетъ сть, а если ей насильно будутъ приносить пищу, она можетъ выбрасывать ее за окно, и черезъ три дня конецъ всему, она умретъ, и пусть тогда мать ея…
Но тутъ мысли ея были прерваны. Горобчиха тихонько постучалась въ дверь и объявила, что кушать подано.
Леличка крикнула, что не пойдетъ обдать. Горобчиха шептала еще что-то, но Леличка не захотла слушать, она закрыла уши и повернулась лицомъ къ стнк дивана.
Въ комнат было нестерпимо душно, мухи, отъ которыхъ невозможно было избавиться, облпили потолокъ, стны и надодали ей. Она съ отчаяніемъ продолжала думать о своей горькой судьб. Никакого исхода, кром смерти, не предстоитъ ей, никакого!
Однако, она не спала три ночи, особенно послднюю, она проговорила ее всю на пролетъ съ подругой, хавшей по одной дорог съ нею, и вотъ, какъ ни была она смертельно огорчена, но сонъ незамтно подкрался къ ней и усыпилъ ея бурныя страданія.
Не поворачиваясь на другой бокъ, она проспала ровно четыре часа.
Когда она проснулась, въ комнат было темно, на двор и въ саду происходилъ невообразимый шумъ и трескъ. Леличка долго не могла сообразить, гд она и что съ ней длается. Когда она подошла къ окну, то увидла, что небо покрыто свинцовыми, темными тучами, ураганъ, ворвавшійся между горой и домомъ, производитъ опустошенія: сухіе листья, отломленныя втви летали въ воздух, деревья гнулись и трещали. Гнилыя оконныя рамы готовы были ежеминутно сорваться съ петель. Она смотрла на эту бушующую природу. Ея душевная мука точно замерла на минуту.
Посреди двора стоялъ высокій старый каштанъ. Топоръ Бурлачка пощадилъ его. Теперь онъ напрасно простиралъ свои могучія втви, точно ища опоры и защиты: кругомъ ни деревца, ни былинки. Втеръ охватилъ его со всхъ сторонъ, густая верхушка раскачивалась, втви трещали и гнулись, а старый великанъ шепталъ: ‘не дамся, не дамся, не дамся’. Сорванная съ крыши солома кружилась въ воздух. Леличка смотрла на это опустошеніе, она прислушивалась къ реву бури, и въ душ ея звучали слова: ‘Мы также одиноки, какъ этотъ каштанъ, мы голыя пани! Насъ оторвало отъ роднаго гнзда и унесетъ, унесетъ…’. Втеръ, ворвавшись въ трубу, гудлъ: ‘голыя пани, голыя пани’, и потомъ, вырвавшись и бушуя среди деревьевъ, на тысячу голосовъ повторялъ: ‘унесетъ, унесетъ, унесетъ!’… Ей стало такъ больно, больно, ей хотлось упасть на чью-нибудь грудь, ей хотлось, чтобы кто-нибудь горько и громко заплакалъ надъ нею, надъ горемычной судьбой ея… Вдругъ еще больше потемнло… Старый могучій каштанъ замотался, затрещалъ и, расколотый на двое, съ воемъ и трескомъ повалился на землю.
Леличка въ ужас отскочила отъ окна. ‘Гд мама?’ мелькнуло въ ея ум. Она знала, что мать смертельно боится бури. Она бжитъ къ двери и судорожно хочетъ открыть ее, но дверь не подается, точно кто-то держитъ ее съ противоположной стороны. ‘Отоприте, отоприте!’ кричитъ Леличка. Дверь подалась, наконецъ. Какая-то темная масса лежитъ у дверей… Леличка нагибается… О, ужасъ! это ея мать… Съ невроятнымъ усиліемъ, она схватываетъ ее на руки и кладетъ на диванъ…
— Мама, мама!— кричитъ она, обливаясь слезами,— мама, прости меня, прости!…
А втеръ реветъ и бушуетъ, производя опустошеніе кругомъ, ихъ маленькій домикъ трещитъ и ежеминутно готовъ разлетться въ дребезги.