Ф. Е. Никольский
Ф. Е. Никольский
Гоголь в Одессе
Гоголь в Одессе
Вступительная статья и публикация Н. Ф. Бельчикова
Гоголь в Одессе, Никольский Федор Евгеньевич, Год: 1851
Время на прочтение: 9 минут(ы)
ПРОМЕТЕЙ, 1967
Спасаясь от московских холодов, 24 октября 1850 года Гоголь приехал в Одессу. Он остановился в доме своего родственника, отставного генерала А. А. Трощинского, часто бывал в семье князей Репниных и у князя Д. И. Гагарина. Круг его знакомых в ту пору: Л. С. Пушкин. А. С. Стурдза, Н. Г. Тройницкий, А. И. Соколов, Н. П. Ильин, местный литератор Н. Д. Мизко, артисты П. И. Орлова, А. Ф. Богданов и др. Зиму Гоголь усердно работал над вторым томом ‘Мертвых душ’, а 27 марта 1851 года отправился на родину.
О пребывании Гоголя в Одессе в 1850—1851 годах существует ряд воспоминаний (В. Н. Репниной, А. П. Маркевича, О. О. Чижевича и др.), из них наиболее интересны воспоминания А. П. Толченова {Опубликованы впервые в журнале ‘Музыкальный свет’, 1876, No 30—33. С незначительными сокращениями перепечатаны в книге: ‘Гоголь в воспоминаниях современников’. М., 1952, стр. 416—427.}. Несколько новых штрихов к характеристике Гоголя этого периода добавляют неопубликованные воспоминания Ф. Е. Никольского {Отдел письменных источников Государственного исторического музея.}.
Судьба автора этих воспоминаний необычна. Федор Егорович Никольский (1816—1900) — сын дьячка — не вынес тяжелого и крутого гнета бурсы и за провинности попал в монастырскую тюрьму, а потом — в тюремный замок. Там он встретился с культурным и образованным человеком, кандидатом на кафедру естественных наук Варшавского университета Яворским, который за три года заключения сумел пройти со своим новым знакомцем программу тогдашней гимназии. Встреча эта произвела коренной переворот в настроении, поведении и самочувствии Никольского. В августе 1843 года он успешно сдал экзамены в Казанский университет, готовясь к ним вместе с Л. Н. Толстым у адъюнкт-профессора В. А. Сбоева, и был принят на медицинский факультет. В августе 1846 года он перешел на юридический факультет Московского университета. Болезнь легких вскоре заставила его прервать ученье, и 5 марта 1849 года Ф. Е. Никольский выехал в Одессу, где и произошла через два года его встреча с Н. В. Гоголем. После выздоровления Никольский жил в Пензенской губернии, сблизился с кружком Н. П. Огарева и H. M. Сатина, а через них состоял в переписке с А. И. Герценом {Под фамилией Михайловского значится в списке анонимных секретных сотрудников ‘Колокола’. См.: М. М. Клевенский, Герцен-издатель и его сотрудники. ‘Литературное наследство’, 1940, т. 41—42, стр. 600.}. В 1860—1870-х годах сотрудничал в ‘Отечественных записках’ Н. А. Некрасова.
Ф. Е. Никольский вспоминает о своей встрече с Гоголем в Одессе и рассказывает о впечатлении, какое великий писатель оставил по себе у встретившихся с ним. Мемуарист несколько дополняет список одесских знакомых Гоголя, называя имена А. И. Казначеева, Н. В. Самойлова и др. Существенно, как Никольский обрисовал настроение Гоголя: он отметил, что Гоголь на этот раз не проявил ни ‘одушевления’, ни ‘простоты’, ни ‘общительности’, ни ‘заразительной веселости’, о чем рассказывал А. П. Толченов, а был сосредоточенным, замкнутым, молчаливым. Ссылаясь на диагноз доктора-психиатра Щеглова, бывшего на этой встрече, мемуарист отметил необычное поведение писателя. Трудно судить, насколько предположения о нездоровье Гоголя были обоснованы и соответствовали истине, однако не считаться с таким свидетельством едва ли будет правильным.
Рассказ Ф. Е. Никольского, человека, довольно близко вошедшего в среду, где почитали великого писателя, надо признать в качестве источника, не вызывающего сомнений, хотя и недостаточно всесторонне освещающего данный эпизод. Некоторые неточности в сообщении мемуариста отмечены в подстрочных примечаниях.
Пребывание мое на юге можно отнести к самому лучшему времени моей тогдашней жизни, ввиду климатических условий и по смыслу обыденной жизни. Прежде всего поразило меня — это южный климат и его особенности, располагающие к здоровой жизни. Поездка моя туда <...> в марте месяце, когда еще у нас в России снега, вьюги и морозы, а между тем я, начиная от Полтавы, ехал уже зеленеющими и цветущими полями, в Одессу же приехал, там уже на бульварах были в цвету белые акации, а это было в конце марта. При виде всего этого я ощущал какую-то особую радость, и думалось мне, что в таком климате болеть нельзя и что я с божьей помощью выздоровлю. Такие предчувствия, как оказалось после, меня не обманули, и я уже к осени этого лета, после удачного лечения по методу доктора Шмидта {Шмидт — главный врач Одесского приказа Общественного призрения и заведующий Куяльницким лиманом.}, настолько был здоров, что по нескольку часов мог гулять по прекрасной Ришельевской улице и по бульвару над взморьем, что между прочим, должен был делать по приказанию доктора, заставлявшего иногда сыграть с ним несколько партий даже на биллиарде. Такое мое положение чуть было не сбило меня с толку намерением уехать в Москву, но доктор и слышать этого не хотел, сказавши, что я только отудобел и что для полного излечения моей болезни нужно взять еще один курс принятого мною лечения, т. е. пробыть еще одно лето, и что только после того, если с такой же пользой пройдет еще этот курс, какую принесло нынешнее лето, то, по его словам, могу ехать на все четыре стороны. Благоразумие заставило меня остаться. Но кроме того и г. А. И. Казначеев {Казначеев Александр Иванович (1788—1880) — тогдашний градоначальник Одессы, старый друг семьи Аксаковых.} и А. И. Соколов {Соколов Александр Иванович — одесский чиновник, близкий к литературным кругам.} поддерживали мнение доктора, прибавив к тому, что мне нести трудовую, сидячую жизнь еще нельзя, а следовательно, об университете пока надо забыть.
О способе лечения моего распространяться много не буду, а скажу, только, что я в первый сезон, как я уже сказал, с половины апреля до 20 мая принимал морские грязи на Куяльницком лимане, а вслед за тем отправлен был на Южный берег Крыма в Евпаторию на морские купанья. Курс купанья продолжался полтора месяца, т. е. июнь и половина июля, а с половины июля нас, купающихся больных от приказа Общественного призрения, шесть человек, в числе которых был и я, перевезли в Алупку, в имение светлейшего князя М. С. Воронцова, для пользования виноградом, где я, между прочим, и пробыл до последних чисел августа вместе с одним студентом Харьковского университета, лечившимся от нервного расстройства и малокровия. Все расходы по лечению моему, как-то: содержание, медикаменты и все переезды и разъезды и устройство жизни в Алупке и плата за виноград, — одним словом, весь больничный пансион мой был производим за счет приказа Общественного призрения, по приказанию градоначальника А. И. Казначеева. (Чтобы далее не повторяться, то скажу, что и на втором году был тот же порядок лечения, как и на этот раз.)
Оставшись еще на сезон, я, однако, боялся, что меня замучает скука, потому что мне строго была запрещена сидячая жизнь и в особенности какая бы ни то умственная работа, но благодаря А. И. Соколову и частично А. И. Казначееву я избежал предполагаемой мной опасности. Когда я возвратился из Крыма, г. Соколов тотчас же предложил мне у себя квартиру. Он был холост и занимал довольно большое помещение в доме приказа Общественного призрения, куда перетащил и меня, определивши мне две порядочные комнаты, даже с особым ходом. В Одессе он имел большое знакомство, так что не было ни одного вечера, чтобы у него не было пяти-шести человек гостей, когда он был дома, а особливо когда начинался театральный сезон, тогда к городским гостям присоединялись и гости артисты, потому собственно, что он был одним из директоров Одесского театра. Поэтому, как оказалось, и некогда было скучать, тем более что все удовольствия на подобных вечерах заключались большей частью не в оргиях или попойках, а в чтениях чего-либо нового в литературе, умственных суждениях, оценке их же артистов или разборе какой-либо новой пьесы. Сам он был любитель театрального искусства, и потому чаще всего вели суждение о театре. Особливо в то время являлись часто на гастроли в Одессу артисты императорских театров. В бытность мою пребывали там такие артисты и артистки, как, например: М. С. Щепкин {Щепкин Михаил Семенович (1788—1863) — артист Малого театра.}, Н. В. Самойлова {Самойлова Надежда Васильевна (1818—1899) — актриса Александрийского театра.}, и уже пожилая Е. С. Семенова {Семенова Екатерина Семеновна (1788—1849), по мужу — кн. Гагарина — драматическая актриса петербургской сцены.} (причем замечу, сыгравшая еще довольно хорошо Офелию) и артисты: г. Максимов {Максимов Гавриил Михайлович (1810—1882) или Алексей Михайлович (1813—1861) — артисты петербургских драматических театров.}, г. Толченов {Толченов Александр Павлович (ум. в 1888) — артист в Одессе, автор упомянутых во вступительной заметке воспоминаний о Гоголе.} и мой добрый Санчо-Панцо — г. Воробьев {Воробьев — в литературе не известен.}, ныне уже покойники. Но что для меня было всего приятнее, так это то, что на одном из подобных вечеров посчастливилось познакомиться с нашим незабвенным Н. В. Гоголем.
Этого вечера я никак не могу забыть по тому впечатлению, какое на меня произвел этот гениальный человек, так что умолчать об этом было бы непростительно. Встреча моя с ним была, как помнится, в проезд его из Иерусалима через Одессу {Это неверно. По пути из Иерусалима Гоголь проезжал через Одессу в апреле 1848 года. На сей раз, как отмечалось уже во вступительной заметке, он приехал в Одессу из Москвы.}. О том, что он будет вечером у г. Соколова, я узнал накануне от А. И. <Соколова> и непременно желал увидеть его, как что-то необыкновенное, влекущее к нему и возбуждающее особое любопытство, которое только может явиться при желании видеть какую-нибудь знаменитость. Н. В. в то время был уже в апогее своей славы, так как же было не пожелать взглянуть, а может быть, и поговорить с таким человеком. Видеть-то я его видел, а говорить-то пришлось очень мало, да и он был далеко не так разговорчив: вообще о нем говорили, что он в обществе был мало разговорчив, а на этот раз почти весь вечер совершенно был угрюмым. Как после оказалось, такое его настроение было вследствие тех слухов, какие носились тогда в обществе относительно иерусалимских дел, связанных с политическим настроением европейских государств в смысле тех замешательств {Гоголь был там во время обострения взаимоотношений России и Франции из-за привилегий православных монахов, узурпировавших их у католических, интересы которых защищала Франция. Тогдашние споры из-за ключей к вифлеемскому храму имели явно политическую и экономическую подкладку в смысле борьбы против усиления влияния России и были преддверием, как показали дальнейшие события, Крымской войны 1853—1855 годов.}. Весь мой разговор с ним ограничился тем, как говорится, — ‘здравствуйте и прощайте’. А. И. <Соколов> подвел меня к нему и отрекомендовал как студента Московского университета. Он, подавая мне руку, сказал: ‘Так это хорошо, а какого факультета?’ Я ответил, что юридического. ‘А какого курса?’ Я сказал: ‘Первого’. ‘Значит, встали на первую ступень умственного развития, ну, дай вам бог добраться до верхней площадки этой лестницы’. И замолчал. Вот весь разговор наш с ним. Но и эти немногие слова для меня были тогда драгоценным даром от него. Впрочем, надо заметить, что он и с другими, бывшими в тот вечер, также говорил отрывочно и, видимо, с нежеланием слишком много разглагольствовать. А между тем присутствующие старались по возможности втянуть его в общий разговор, а особливо поэт Щербина, ‘хохол’, как он называл себя, более всех старался, как говорится, подмолодить его, относясь к нему по-малороссийски, но Н. В. или просто отмалчивался, или отвечал коротко, или просто однословно. И такое его мизантропство никого не удивляло, потому что из переписки его с друзьями, разобранной Белинским {Мемуарист имел в виду знаменитое письмо Белинского Гоголю из Зальцбрунна 15 июля 1847 года, ставшее политическим завещанием великого демократа, в котором он резко протестовал против суждений писателя в защиту крепостного права и самодержавия и проповеди религиозно-мистических идей в ‘Выбранных местах из переписки с друзьями’.}, все знали уже о перемене его настроения, в смысле религиозном, а особливо, как видно, укоренившемся в нем после посещения им Иерусалима, но страннее всего мне казалось то, что больше всего он старался уклониться от разговоров о каких-либо литературных толках и суждениях и вообще о литературе и литературных деятелях. Он тогда или вставал с кресла и отходил к окну, а если оставался на месте, то как-то нервно повертывался в кресле. Не зная того психического настроения, в каком он находился на этот раз, лица, не знакомые с ним и с его, так сказать, душевным недугом, могли бы назвать его отношения к тем лицам, среди которых он находился, не знающим общественных условий. Оно и действительно было странно видеть этого хмурого и довольно исхудалого человека, сидевшего потупя нос или медленно проходившего по комнате к окну между довольно многочисленным обществом, толковавшим, спорившим и говорившим то о литературе, то о злобах дня, — людьми, собравшимися именно из желания поделиться с ним своими взглядами и услыхать от него самого что-либо, чем он в то время дышал и как он думал о будущем, а между тем он, как бы невежа какой, видимо, игнорировал всем тем, что происходило в его присутствии, считая как бы нестоящим с ними входить в какие-либо рассуждения. Тогда как, кстати сказать, то общество, в котором он находился, состояло из людей, чтущих его как гениального писателя, и людей вполне образованных, как, например, хозяина А. И. Соколова, барона Рено, тогдашнего директора Одесского театра, градоначальника А. И. Казначеева, почитавшего его до обожания, доктора Шмидта, Н. В. Самойловой, директора Ришельевского лицея, брата А. С. Пушкина — Льва Сергеевича и нескольких человек из ученого мира — лицея и других. Может быть, Н. В. и потому был в таком настроении, что все это общество он считал за зрителей, собравшихся посмотреть на него, как бы на какую диковинку. Да это, пожалуй, и так, потому что, несмотря на то, что они с А. И. между собой были друзья, он не засиделся на вечере, так что, любя поесть, не остался даже поужинать и на просьбу хозяина, чтобы он отведал хлеба-соли его, отозвался нездоровьем и тем, что ему нужно приготовиться к отъезду в Москву, говоря: ‘побачить мою милую’, которую, как он высказался, ‘так долго не бачил, и моих милых два Михалко’ (напомянул Погодина и Щепкина). По уходе его А. И. Соколов проговорил: ‘А ведь он сделался страннее, нежели прежде был, прежде он был все-таки податливее на разговор, иногда даже пел малороссийские песни, а на этот раз из рук вон, был каким-то нелюдимкой и вот с своим братом, хохлом, — указывая на Щербину, — не хотел много даже разговаривать, тогда как в другое время с такими людьми, как он, говорил и любил побалакать по-свойски’. А доктор Щеглов, психиатр по специальности, заметил в нем какую-то ненормальность, проговорив, что он или был чем-либо особенно занят и обдумывал, или же, как сказал Белинский, что он немножко умственно свихнулся. ‘Ну и хватил же ты, А<лександр> Васильевич, ты, кажется, ко всем хочешь применить свою психику, просто на него нашел такой стих, вот и все’, — проговорил А. И. Соколов. Однако впоследствии оказалось, что Щеглов частью был и прав, и если Н. В., как мы знаем, и не был расположен к тому, на что намекал он, то все-таки в последних действиях Н. В. перед кончиною не был нормален в его душевных способностях. А то, что было говорено Щегловым, было говорено менее, кажется, чем за год до смерти Николая Васильевича. Это было летом 1851 г. {По-видимому, здесь автор ошибся: должно быть, весной!}
Моя встреча с Николаем Васильевичем Гоголем была во второй сезон моего лечения.