Гоголь и Блинскій.
Гоголь и Блинскій.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-92.jpg)
‘Нива’, No 3, 1870
Гоголь и Белинский, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1870
Время на прочтение: 4 минут(ы)
По концамъ Николаевской желзной дороги, въ двухъ главныхъ центрахъ русской общественной жизни, пріютились дв знаменательныя могилы. На окраин первопрестольной столицы, неподалеку отъ Серпуховской заставы, надъ излучиною Москвы-рки высится съ насыпи Даниловъ монастырь — и въ одномъ изъ уголковъ его кладбища подъ развсистыми березами, стснилось въ кружокъ нсколько памятниковъ служителямъ русской мысли, тамъ, всторон отъ легкой, бломраморной колонны, которую поставили одесскіе болгаре надъ прахомъ Венелина, близь темнаго саркофага Языкова, лежатъ могильная плита и каменная глыба, съ краткою надписью: ‘горькимъ смхомъ моимъ посмюся’. А въ Петербург, на уныломъ пустыр Волкова кладбища есть другая могила. Въ первой, какъ извстно, похороненъ Гоголь, во второй — Блинскій.
Два имени — дв славы — два міросозерцанія.
Блинскій былъ самымъ яркимъ представителемъ всего того, что впослдствіи получило названіе западничества. Славянофилы причислили Гоголя къ своимъ,— по крайней мр признавали его чуть не единственнымъ русскимъ поэтомъ. Прошло не боле двадцати лтъ по смерти того и другаго — и самыя слова ‘западникъ’, ‘славянофилъ’ потеряли всякое значеніе, въ наше недосужное время. Въ русскомъ лагер нтъ боле ни западниковъ, ни славянофиловъ: остались одни русскіе люди — и таковыми несомннно были Блинскій и Гоголь, если горячая, неподкупная любовь къ родин даетъ право зваться ея сыновьями.
Читатели конечно не ждутъ отъ насъ ни біографическаго очерка, ни посильной оцнки двухъ дятелей, которыми воспитано цлое поколніе: дятельность ихъ слишкомъ громадна, судьба слишкомъ трагична, силы пишущаго слишкомъ ничтожны…
Помщая рядомъ портреты Гоголя и Блинскаго, мы позволимъ себ лишь высказать нсколько мыслей но поводу прискорбнаго недоразумнія, возникшаго между великимъ поэтомъ и единственнымъ критикомъ сороковыхъ годовъ,— недоразумнія, возникшаго подъ конецъ жизни и едва ли не по окончаніи дятельности въ ея истинномъ, реальномъ смысл: по крайней мр и Гоголь, и Блинскій въ то время находились въ колеблющемся, переходномъ состояніи. Блинскій, защищавшій интересы науки — отъ глумленій и фантазій барона Брамбеуса, защищавшій искусство отъ назда самозваныхъ ревнителей (теперь забытыхъ), сявшій философскія и эстетическія понятія въ масс читавшей публики,— вдругъ перешелъ къ вопросамъ соціальнымъ, политическимъ, жгучимъ, крайнимъ. Гоголь, въ апоге своей славы, издалъ ‘переписку съ друзьями’.
Кому не памятно, или по крайней мр не извстно впечатлніе, произведенное этой книгой? ‘Я пришелъ въ ужасъ и немедленно написалъ къ Гоголю большое письмо, въ которомъ просилъ его отложить выходъ книги хоть на нсколько времени’ разсказывалъ о себ покойный С. Т. Аксаковъ. ‘Я пришелъ въ восторженное состояніе отъ негодованія’ говорилъ онъ по полученіи отвтнаго письма: ‘и продиктовалъ Гоголю другое, небольшое, но жестокое письмо.’ Но тотъ же Аксаковъ въ 1852 году писалъ въ московскія вдомости: ‘смерть (Гоголя) все измнила, все поправила, всему указала настоящее мсто и придала настоящее значеніе’.
Блинскій не дожилъ до этой ‘всепоправляющей’ смерти поэта, и если друзья Гоголя смутились, если кроткій и престарлый авторъ ‘Семейной хроники’ могъ вознегодовать до ‘жестокаго письма’,— удивительно-ли, что Блинскій, въ тогдашнемъ его настроеніи, обрушился на Гоголя всей тяжестью своего карательнаго слова. Письмо Блинскаго — къ Гоголю (писанное изъ Парижа) — не жестоко, оно ужасно: это конвульсивные удары, отъ которыхъ наносившій ихъ долженъ былъ страдать боле, нежели тотъ, на кого они падали. Гоголь написалъ въ отвтъ не мене рзко, но съ большею сдержанностью и даже не безъ теплоты, однако не послалъ этого письма, разорвалъ его — и оно лишь случайно уцлло въ клочкахъ между бумагами поэта. Въ другомъ письм къ Блинскому, положившемъ начало этой переписк, Гоголь говоритъ: ‘мн не хотлось бы разсердить человка, даже нелюбящаго меня, тмъ боле васъ, который — думалъ я — любилъ меня’. А Блинскій не могъ не любить человка, котораго ставилъ такъ высоко и первый разъяснилъ его значеніе русской публик. Какъ же должна была подйствовать эта размолвка на такія чуткія, нжныя, болзненно-впечатлительныя натуры, какими надлены были Гоголь и Блинскій?!.. И однако разрывъ послдовалъ конечный.
Понятно, чмъ возбудила ‘переписка съ друзьями’ такое страшное негодованіе въ Блинскомъ,— который, съ одной стороны, находился въ то время подъ сильнйшимъ вліяніемъ соціальныхъ идей запада, а съ другой — вполн сознавалъ всю силу имени Гоголя, на заглавномъ лист книги, повидимому прямо враждебной всему западному.
Гораздо трудне вопросъ о томъ, что побудило Гоголя издать свою ‘переписку’,— хотя объ этомъ вопрос въ свое время были написаны чуть не цлые томы. Посл опубликованія тхъ документовъ, въ которыхъ внутренняя жизнь автора ‘мертвыхъ душъ’ выступаетъ съ полнотою — нетолько достаточною, но даже, невроятною при скрытности характера Гоголя,— странно было бы повторять обвиненія въ желаніи достичь ‘небеснымъ путемъ — чисто-земныхъ цлей’.
Еще странне говорить о какомъ-то крутомъ поворот Гоголя къ религіознымъ идеямъ, или — какъ чаще говорилось — къ мистицизму. Въ письмахъ поэта и задушевныхъ бесдахъ его съ друзьями, отъ самой юности и до смерти, проходитъ эта религіозная мысль непрерывной нитью — и не замчать ея можно лишь умышленно.
Не помнимъ, кмъ впервые сдлано сравненіе ‘мертвыхъ душъ’ съ ‘божественной комедіей’ Данта, но нельзя не согласиться, что аналогія этихъ двухъ поэтическихъ произведеній несомннна. Первый томъ ‘мертвыхъ душъ’, со всми его мрачными сторонами русской жизни, вполн соотвтствуетъ Дантову аду, второй (насколько (въ извстенъ) — чистилищу, переходному состоянію душъ, въ третьемъ — должны были предстать читателямъ райскія, свтлыя явленія, положительные русскіе типы. А извстно, какая роковая судьба тяготла надъ ‘положительнымъ типомъ’ въ русской литератур: Пушкинъ умеръ — едва взявшись за него, Лермонтовъ мучился имъ и произвелъ одинъ слабый намекъ въ едва начатомъ отрывк. Каковъ же долженъ былъ произойти переломъ въ міросозерцаніи Гоголя, который почти во всю свою дятельность ‘смялся горькимъ смхомъ’, изображая отрицательныя стороны русской жизни?! Можно-ли сомнваться въ томъ, что адъ, изображенный въ первой части ‘мертвыхъ душъ’, постоянно терзалъ самого творца этого ада?
‘Переписка съ друзьями’, по словамъ самого автора была подготовленіемъ къ выходу изъ этой страшной обители скорби,— Гоголь хотлъ вызвать этою книгой всесторонніе отзывы, мннія и сужденія, хотлъ заставить высказаться русскаго человка, чтобы еще ближе и глубже узнать его. Не будемъ разбирать ни искренности этого признанія, ни самаго содержанія книги, подавшей къ нему поводъ. Образъ Гоголя, умирающаго въ неизмнномъ настроеніи своего духа и предъ смертію сожигающаго свой ‘рай’, слишкомъ величественъ, чтобы можно было усомниться въ искренности поэта,— или слишкомъ загадоченъ, чтобы сказать нчто положительное,— или же слишкомъ трагиченъ для какихъ бы то ни было обвиненій. Значеніе же его, какъ великаго писателя, конечно ни умножилось, ни уменьшилось по выход въ свтъ ‘переписки съ друзьями’, такъ же какъ и значеніе Блинскаго — вовсе не въ томъ политико-соціальномъ оттнк, который такъ ярко проступаетъ въ послднихъ, предсмертныхъ его статьяхъ,— но до тхъ поръ, пока въ Россіи не изсякнутъ интересы искусства, науки и философіи, имя Блинскаго, какъ неутомимаго популяризатора ихъ, не будетъ чуждо тому народу, для котораго онъ трудился до смерти — и въ томъ и въ другомъ смысл этого выраженія.
Заканчивая этимъ нсколько словъ къ прилагаемымъ портретамъ, мы не можемъ не выразить нашей признательности редактору ‘Голоса’ и K. К. Случевскому, почтившимъ наше изданіе: первый — позволеніемъ скопировать для ‘Нивы’ принадлежащій ему портретъ Гоголя, писанный масляными красками въ Рим, а второй — ссудою намъ двухъ гипсовыхь масокъ, посмертныхъ слпковъ съ лицъ Блинскаго и Гоголя.